Жизнь Диккенса, Дю-Понтавис_де-Юсси Робер, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 199 минут(ы)

ЖИЗНЬ ДИККЕНСА.

Мало найдется иностранныхъ писателей, которые бы пользовались у насъ такой популярностью,— и столь продолжительно, какъ Диккенсъ. Впервые познакомился съ нимъ русскій читатель во второй половин сороковыхъ годовъ. Лучшіе романы Диккенса, начиная съ Пиквикскаго клуба — появились въ русскомъ перевод, въ ‘Отеч. Зап.’ временъ Блинскаго, и несомннно, что нашъ великій критикъ, въ которомъ вс выдающіяся произведенія западной литературы находили себ достойнаго цнителя, принадлежа къ страстнымъ почитателямъ Диккенса, всего боле способствовалъ этой популярности его въ русскомъ обществ,— популярности, не исчезнувшей и донын. Несмотря на то, съ тхъ поръ появлялось въ Европ много другихъ даровитыхъ писателей завладвавшихъ нашими симпатіями, такъ напр. въ 60-хъ годахъ Шпильгагенъ, потомъ Зола и Доде, но популярности Диккенса никто изъ нихъ не затмилъ, и романы его продолжаютъ выходить въ новыхъ переводахъ или новыми изданіями. Почти то же самое и во Франціи, гд эти романы все еще расходятся въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ, хотя въ послднее время Диккенсъ подвергся сильнымъ нападкамъ со стороны новйшей, такъ называемой ‘научной’ критики, ратующей за протокольный пріемъ въ творчеств и обвиняющей Диккенса въ слишкомъ страстномъ отношеніи къ изображаемой имъ дйствительности. По мннію ея представителей, у Диккенса отсутствуютъ психологическій анализъ и развитіе характеровъ, вслдствіе преобладанія чувства, эмоціи, мшающихъ размышленію и критик. Они вообще не видятъ въ немъ ничего, кром каррикатурности и преувеличеній. У насъ это мнніе тоже иметъ сторонниковъ, впрочемъ, далеко не многочисленныхъ. Наши великіе писатели не пріучили насъ къ ‘протокольному’ творчеству, и никогда не изображали намъ ни нашихъ общественныхъ язвъ, ни общечеловческихъ пороковъ или страданій съ безучастнымъ объективизмомъ, — что не помшало имъ быть великими, и быть ‘властителями нашихъ сердецъ’. Впрочемъ и во Франціи эта критика уже начинаетъ уступать мсто другой, требующей прежде всего полной свободы въ выбор пріема и признающей равно законными какъ объективность и спокойствіе, такъ и тенденціозность и страстность, лишь-бы литературное произведеніе отличалось художественной формой и искренностью. И потому, что бы ни говорили о Диккенс поклонники французскаго натурализма, мы убждены, что произведенія его будутъ жить еще долго, доставляя читателямъ высокое эстетическое наслажденіе и будя въ нихъ до. брыя, гуманныя чувства. И если съ одной стороны нкоторые стараются умалить достоинство писателя и даже принизить личность его, то съ другой онъ продолжаетъ находить все новыхъ восторженныхъ почитателей. Къ числу ихъ принадлежитъ авторъ книги, появившейся въ ныншнемъ году во Франціи, подъ заглавіемъ: ‘Неподражаемый Боцъ: историческій и анекдотическій этюдъ о жизни и сочиненіяхъ Чарльза Диккенса’, нкто Robert du Pontavice de Heussey. Книга эта, названная такъ потому, что эпитетъ ‘неподражаемаго’ данный Диккенсу его соотечественниками, посл появленія его Пиквикскаго клуба,— подъ псевдонимомъ Боца сдлался неразлучнымъ съ послднимъ,— заключаетъ довольно обстоятельную біографію знаменитаго писателя, едва-ли не первую на французскомъ язык. Критическая часть занимаетъ здсь второстепенное мсто и не представляетъ ничего особеннаго. Авторъ касается произведеній Диккенса преимущественно со стороны ихъ общественнаго значенія, не вдаваясь въ подробную оцнку ихъ художественныхъ достоинствъ. Существенную часть книги составляетъ біографія. Пользуясь всми изданными до сихъ поръ матеріалами (списокъ ихъ приложенъ въ начал книги), авторъ преимущественно руководился, конечно, книгой Джона Форстера и письмами Диккенса, изданными его старшей дочерью и сестрой жены его, онъ удачно умлъ сгруппировать множество характерныхъ подробностей и мелкихъ штриховъ, разбросанныхъ во всхъ этихъ матеріалахъ, большое мсто отводитъ онъ также письмамъ Диккенса. Везд, гд только это возможно, онъ заставляетъ говорить его самого, и это придаетъ книг особенный интересъ. Хотя при появленіи книги Дж. Форстера и переписки Диккенса и въ нашихъ журналахъ было много говорено о нихъ, — но тмъ не мене, мы ршаемся предложить нашимъ читателямъ эту французскую біографію, разумется съ значительными сокращеніями, и такъ какъ съ того времени появились еще новые матеріалы, которыми авторъ ея также пользовался, то можетъ быть въ предлагаемыхъ статьяхъ найдется и кое-что новое, остававшееся для читателей до сихъ поръ неизвстнымъ. Во всякомъ случа намъ казалось не лишнимъ возстановить въ памяти русскихъ читателей симпатическій образъ романиста, дарившаго имъ столько часовъ высокаго наслажденія, и чья безупречная жизнь была, по выраженію автора предлагаемой біографіи,— ‘осуществленіемъ великой цли, поставленной, Диккенсомъ себ съ дтства: служить человчеству, быть защитникомъ угнетенныхъ, утшителемъ всхъ, страданій, обличителемъ всякаго зла, другомъ несчастныхъ и бдныхъ’.

I.
Дтство. Первыя впечатлнія. Чатамскій домъ. Фабрика и долговая тюрьма. Школа. Стенографія и репортерство. Начало литературной дятельности.

7 февраля 1812 г. у Джона Диккенса, скромнаго чиновника морскаго интендантства, родился въ одномъ изъ коттеджей Портси (Portsea), составляющаго предмстье Портсмута, ребенокъ, до такой степени хилый и слабенькій, что по мннію всхъ кумушекъ околодка, онъ не могъ прожить двухъ часовъ. Но вопреки этимъ предсказаніямъ онъ остался живъ. Это былъ Чарльзъ Диккенсъ. Отецъ его, за нсколько лтъ передъ тмъ, женился на сестр одного изъ своихъ сослуживцевъ миссъ Елизавит Барроу. У него была уже дочь Фанни, когда родился ребенокъ, которому суждено было прославить его имя. Чарльзу было два года, когда служебныя обязанности вызвали отца его въ Лондонъ, но у него сохранились нкоторыя, очень живыя воспоминанія о жизни въ Портсмут. Онъ любилъ описывать палисадникъ, находившійся передъ ихъ домомъ. Онъ видлъ себя барахтающимся на трав или гуляющимъ въ алле, съ своей старшей сестрой, между тмъ какъ старуха нянька наблюдала за нимъ изъ полуоткрытаго окна кухни. Онъ помнилъ также, какъ его водили однажды смотрть на парадъ, и двадцать пять лтъ спустя узналъ плацъ, на которомъ происходилъ этотъ парадъ. Онъ помнилъ, наконецъ, что семья покинула Портсмутъ во время снжной мятели. А между тмъ ему было тогда не больше двухъ лтъ. Эта обширная память, эта изумительная способность къ наблюденію были первыми признаками генія у великаго романиста. И эти свойства онъ сохранялъ всегда, за исключеніемъ послднихъ пяти лтъ, предшествовавшихъ его смерти. Этотъ писатель, произведенія котораго изобилуютъ глубокими и точными наблюденіями дйствительной жизни, никогда ничего не заносилъ въ памятную книжку, не длалъ никакихъ замтокъ. Садясь за свой рабочій столъ, онъ вызывалъ изъ темной камеры своего мозга нужные ему лица или пейзажи, покоившіеся тамъ въ ожиданіи своей очереди въ теченіи пяти, десяти и даже двадцати лтъ!

Джонъ Диккенсъ не долго оставался въ Лондон. Его перевели въ Чатамскіе доки. Чарльзу было тогда отъ четырехъ до пяти лтъ. Въ этомъ-то старомъ город онъ получилъ первыя, прочныя впечатлнія дтства. Судьб угодно было, чтобы и въ послдніе часы его жизни, его окружалъ тотъ-же пейзажъ, т-же знакомыя сцены, посреди которыхъ воображеніе его пробудилось къ жизни и дйствительности. Gadshili-Place — домъ гд угасъ Диккенсъ расположенъ между Рочестеромъ и Гревезендомъ. Онъ стоитъ на холм, господствуя надъ дорогой и высокомрно посматривая на сосднія жилища. Романистъ былъ истинно счастливъ только въ тотъ день, когда онъ получилъ возможность пріобрсти этотъ домъ. Въ дни своего дтства — онъ чувствовалъ къ нему такое благоговніе, что сворачивалъ съ дороги для того, чтобы посмотрть на него. ‘Какъ знать? говорилъ ему тогда отецъ, если ты будешь много, много работать, то можетъ быть, ты и самъ когда нибудь будешь жить точно въ такомъ-же дом’. Въ одномъ изъ тхъ очерковъ, которые онъ безъ счета разбрасывалъ по разнымъ ‘ревю’, мы находимъ страницу, посвященную этимъ воспоминаніямъ дтства.

‘Большая дорога была такая гладкая, лошади такія бодрыя, и мы хали такъ скоро, что я точно какимъ то волшебствомъ вдругъ очутился между Гревезендомъ и Рочестеромъ, по широкой рк лодки съ блыми парусами и пароходы съ пестрыми флагами плыли въ море… Вдругъ на краю дороги я увидалъ пресмшного, крошечнаго мальчугана.

— Эй! крикнулъ я этому смшному мальчугану. Гд выживете?

— Въ Чатам, сказалъ онъ.

— Что вы тамъ длаете?

— Хожу въ школу.

Я схватилъ его и рррр… мы опять покатили… Вдругъ этотъ смшной мальчуганъ сказалъ мн: мы демъ въ Gadshill, гд спрятался Фальстафъ, чтобъ обокрасть путешественниковъ.

— Такъ вы слышали о Фальстаф? спросилъ я.

— Я! я знаю всю его исторію, сказалъ смшной мальчуганъ. Я, сударь, старъ, мн девять лтъ, и я читаю всякія книги… Но ахъ!.. позвольте, сударь, остановиться на возвышенномъ берегу… чтобъ посмотрть оттуда на домъ… можно?

— Вамъ нравится этотъ домъ?

— Какже, сударь… мн еще не было и половины девяти лтъ, когда уже меня водили, въ вид награды, смотрть на него. А теперь когда мн девять лтъ, я самъ хожу любоваться имъ. Давно, давно, съ тхъ поръ какъ я запомню себя, отецъ мой зная, какъ я люблю этотъ домъ, повторяетъ мн часто: ‘если ты будешь очень прилеженъ, будешь трудиться усердно, усердно… то можетъ быть будешь со временемъ жить въ немъ’, но я знаю, что это невозможно, прибавилъ смшной мальчуганъ, вздохнувъ, и вытаращилъ глаза на домъ. Признаніе этого мальчугана удивило меня… потому что этотъ домъ, мой домъ, и я имю нкоторое основаніе думать, что то, что онъ говорилъ тогда — нынче осуществилось’.

Въ Чатам маленькій Чарльзъ, ходилъ туда каждый день съ сестрой своей Фанни. Едва только онъ научился бгло читать, какъ страсть къ чтенію овладла имъ. Въ скромномъ отцовскомъ дом была маленькая комнатка, носившая громкое названіе библіотеки. Тутъ находились сочиненія Фильдинга и Смоллета, Векфильдскій священникъ, Донъ-Кихотъ, Жильблазъ и Робинзонъ. Онъ проводилъ здсь свои воскресенья, сидя на желзной кровати,— единственномъ украшеніи этого чердака, читая съ необычайнымъ рвеніемъ. Результаты было легко предвидть. Онъ самъ началъ писать. Онъ прославился между своими товарищами — сочиненіемъ трагедіи Султанъ Macмаръ, основанной на сказк изъ Тысячи одной ночи. Это была только одна сторона его таланта. Онъ кром того разсказывалъ исторіи лучше, чмъ кто-либо, и такъ плъ комическія псни, что даже взрослые, слушая его, хохотали. Онъ имлъ тогда союзника и покровителя въ своемъ двоюродномъ брат Джемс Лемерт,— который былъ гораздо старше его. Этотъ кузенъ въ первый разъ свелъ его въ театръ. Представленіе Макбета произвело на него очень сильное впечатлніе, но и тогда уже проявилась его наблюдательность. ‘Я замтилъ, говоритъ онъ гд-то, въ своей интимной корреспонденціи, что у страшныхъ вдьмъ и у добрыхъ тановъ, предшествовавшаго акта, были одн и т же физіономіи, мн показалось также, что король Дунканъ не могъ спокойно оставаться въ своей могил, но все выходилъ на сцену, то подъ однимъ, то подъ другимъ именемъ’.

Въ первые два года проведенные имъ въ Чатам, онъ посщалъ школу молодого пастора по имени Вильяма Жилля. Чарльзъ былъ въ эту эпоху слабымъ ребенкомъ, подверженнымъ нервнымъ припадкамъ, которые продолжались во все время его первой юности. Физіономія его была чрезвычайно привлекательна. Въ глазахъ и въ улыбк, во всей манер его держать себя, было что-то кроткое и задумчивое. Его воображеніе и познанія удивляли всхъ. Они казались странными въ такомъ молодомъ существ. Живость и чувствительность его были необычайны. Такія свойства могли сдлаться опасными, если-бы они не были дисциплинированы. И въ этомъ смысл, вліяніе его перваго учителя Вильямса Джильса было ему полезно, приготовивъ его переносить съ твердостью т суровыя испытанія, которыя ему предстояли въ юности. Ему было немножко побольше девяти лтъ, когда отецъ его снова былъ перемщенъ въ Лондонъ. Уже нсколько лтъ, какъ семейныя дла ихъ шли все хуже и хуже. Джонъ Диккенсъ, скромный чиновникъ, по происхожденію и вкусамъ своимъ, былъ однако-же джентльменъ. Къ сожалнію, доходы его не соотвтствовали его наклонностямъ. Это былъ прекрасный человкъ, услужливый, щедрый, очень нжный къ своимъ, но съ необычайно слабымъ характеромъ, и до нельзя легкомысленный. Онъ принадлежалъ къ тмъ людямъ, которые все откладываютъ до завтра и живутъ иллюзіями. Погрязшій въ долгахъ, осаждаемый кредиторами, онъ утшалъ себя тмъ, что мечталъ о какомъ-нибудь проблематическомъ наслдств и продолжалъ жить со дня на день, сокращая свои расходы только тогда, когда уже нельзя было сдлать иначе. Такимъ образомъ, онъ мало-по-малу прожилъ капиталъ оставленный ему отцомъ, и значительную часть женинаго приданаго. Посл появленія на свтъ Чарльза, родились еще трое дтей и нужда окончательно свила гнздо въ ихъ дом. Переселившись въ Лондонъ, несчастный Джонъ Диккенсъ вынужденъ былъ прибгать къ ростовщикамъ, и вообще извертываться всячески, занимать подъ жалованье… и т. д.

Вслдствіе всего этого, первыя впечатлнія ребенка въ большомъ город — были печальныя. Онъ присутствовалъ при этой ежедневной борьб должника съ цлой сворой кредиторовъ, — борьб унизительной и удручающей. Онъ сохранилъ живое воспоминаніе объ этихъ, то патетическихъ, то шутовскихъ сценахъ и въ Давид Копперфильд, этой весьма прозрачной исторіи юности Диккенса, онъ съ поразительнымъ реализмомъ изобразилъ вс перипетіи, черезъ которыя прошло его семейство въ эту эпоху.

Диккенсы должны были поселиться въ одномъ изъ самыхъ бдныхъ лондонскихъ кварталовъ, гд наняли нчто въ род маленькаго коттеджа, съ жиденькимъ садикомъ позади его. Здсь бдный ребенокъ жилъ одинокій, печальный, безъ сверстниковъ, почти заброшенный своими родителями. ‘Чего бы я не далъ, пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, за то, чтобъ меня послали въ какую-бы то ни было школу!’ Деньги въ скоромъ времени стали такъ рдки, нужды такъ настоятельны, что и мать должна была серьезно подумать о томъ, чтобы добывать себ хлбъ работой. Отецъ объявилъ, что онъ знаетъ врнйшее средство разбогатть. Г-жа Диккенсъ, говорилъ онъ, рождена быть воспитательницей юношества. Она должна стать во глав какого-нибудь учрежденія, и черезъ нсколько лтъ они вс будутъ богаты. ‘Авось хоть тогда, думалъ маленькій Чарльзъ, отдадутъ меня въ школу!’

Вслдствіе этого новаго ршенія, наняли домъ въ Gower-Street-North, No 4, и на дверяхъ прибили прекрасную мдную дощечку съ надписью: ‘Заведеніе г-жи Диккенсъ’. Распространили огромное количество программъ, и г. Диккенсъ-отецъ заснулъ исполненный вры въ будущее. Ч. Диккенсъ разсказываетъ, каковы были послдствія этого чудеснаго проэкта:

‘Я роздалъ безчисленное множество циркуляровъ, призывая вниманіе каждаго на достоинства нашего заведенія. Никто, однако-же, къ намъ не приходилъ никогда, никто не предлагалъ никому придти, и никогда не длалось у насъ никакихъ приготовленій, чтобъ принять кого нибудь, но за то у насъ безпрестанно происходили сцены съ мясникомъ и булочникомъ. Мы часто обходились безъ обда и однажды отецъ мой былъ взятъ и отвезенъ въ долговую тюрьму Marshalsea’. Всмъ, кто читалъ Копперфильда и Крошку Дорритъ, извстны малйшіе уголки этой мрачной тюрьмы, когда-то позорившей Лондонъ, и о которой, благодаря перу великаго юмориста, теперь осталось только воспоминаніе. Вс эти эпизоды, рисующіе жизнь заключенныхъ, ихъ страданія, или нравственное паденіе — все это реальныя сцены, пережитыя ребенкомъ и запечатлвшіяся въ его памяти.

Между тмъ, въ пустынномъ дом Gower-Street, гд мать осталась одна съ дтьми, которыхъ ей нечмъ было кормить, борьба съ нищетой становилась съ каждымъ днмъ все трудне. Вс предметы, составлявшіе это маленькое хозяйство, перешли въ руки скупщиковъ и ростовщиковъ. Дошло дло и до сокровищъ бднаго Чарльза — до его книгъ, и онъ самъ отнесъ ихъ съ надорваннымъ сердцемъ, къ пьяному букинисту. Наконецъ, въ комнатахъ осталась одна кровать. Мать проводила вс дни въ слезахъ, между тмъ какъ дти окружавшія ее, дрожали отъ холода и просили сть. Но все это было для бднаго Диккенса только прологомъ къ еще боле мрачной драм.

По смерти великаго писателя, въ бумагахъ его нашли рукопись, заключавшую въ себ мемуары, начатые имъ еще до того времени, какъ задуманъ былъ Давидъ Копперфильдъ. Извлекаемъ изъ этой неоконченной автобіографіи, нсколько страницъ, гд Диккенсъ рисуетъ свое дтство и юность.

‘Въ это время существовала вакса, фабриковавшаяся нкіимъ Робертомъ Уарреномъ, и которая извстна была всему міру. У этого Роберта Уаррена былъ свой магазинъ въ улиц Страндъ, No 30. Но другой Уарренъ, онафанъ, двоюродный братъ перваго, утверждавшій, что настоящимъ изобртателемъ драгоцнной ваксы былъ онъ, и что его родственникъ воръ, открылъ въ видахъ конкуренціи, магазинъ совершенно рядомъ съ No 30. Въ своихъ объявленіяхъ онъ слдующимъ образомъ поддлалъ свой адресъ: Warren’s Blacking, 30 Hungerfordstairs Strand, 30’. Но не смотря на эту коммерческую хитрость, предпріятіе не удалось и онафанъ ршился продать свое заведеніе. Онъ нашелъ покупщика въ г. Джордж Лемерт, тест моего кузена и бывшаго чатамскаго товарища, Джемса Лемерта. Богу угодно было, къ моему несчастью, чтобъ онъ сдлалъ управляющимъ своей фабрикой Джемса, а этотъ, зная наши денежныя дла и желая быть намъ полезнымъ, предложилъ мн поступить туда работникомъ, на шесть или на семъ шиллинговъ въ недлю. Мн помнится, что для начала положено было шесть, а потомъ семь. Какъ-бы ни было, мой отецъ и моя мать приняли предложеніе съ безграничной радостью, и въ слдующій-же понедльникъ, я уже направлялся къ фабрик, чтобъ начать свою жизнь рабочаго.

Признаюсь, я никогда не могъ понять, какъ это меня выбросили на мостовую въ такомъ нжномъ возраст. Я никогда не могъ понять этого недостатка состраданія со стороны окружавшихъ меня. Ни одного родственника, ни одного знакомаго не нашлось на столько великодушнаго, чтобъ дать т жалкіе гроши, на которые я могъ-бы поступить въ благотворительную школу. Никто пальцемъ не пошевелилъ, чтобъ вытащить изъ грязи ребенка, одареннаго способностями, живого, полнаго энтузіазма, нжнаго, впечатлительнаго… Никто! Мой отецъ и моя мать казались столь-же довольными, какъ еслибы сынъ ихъ, посл блистательно выдержаннаго экзамена, былъ въ 20 лтъ принятъ въ Кембриджскій университетъ.

Фабрика помщалась въ старомъ, потрескавшемся дом, выходившемъ на Темзу и совершенно заполоненномъ крысами. Между тмъ какъ я пишу эти строки, передо мной встаетъ это странное жилище. Я вижу комнаты съ мрачными стнами, лстницы источенныя червями, по которымъ бгаютъ огромныя срыя крысы, издавая рзкій пискъ, и сырой погребъ, и пыль, и плсень выступающую повсюду. Контора и касса помщались въ комнат перваго этажа, окна которой открывались на рку. Въ одномъ изъ угловъ этой комнаты помстили меня, работа моя состояла въ томъ, что я долженъ былъ покрывать банки съ ваксой, сначала бумагой, пропитанной масломъ, потомъ голубой бумагой, потомъ обвязывать эту покрышку тесемкой и обрзывать ея концы. Одвъ извстное количество этихъ банокъ, я наклеивалъ на нихъ ярлыки. Двое или трое дтей длали то же самое внизу, въ погреб, и получали то же самое жалованье. Въ день моего поступленія, одного изъ нихъ призвали наверхъ, чтобъ посвятить меня въ тайны работы. У него былъ изодранный фартукъ и бумажный колпакъ на голов. Онъ назывался Бобъ Феджинъ (Fagin). Я позволилъ себ воспользоваться, долгое время спустя — его именемъ въ Оливер Твист. Вскор замтили, что банки съ ваксой, ножницы, бумага и маленькій, хилый работникъ производили странное впечатлніе въ контор, куда отъ времени, до времени заходили кліенты. И потому меня перевели въ погребъ, гд я сдлался сосдомъ и товарищемъ Боба, и еще другого мальчика Павла Грина. Бобъ былъ сирота и жилъ у своего зятя, водоноса. Отецъ Грина былъ пожарный въ Дрюриленскомъ театр, и его маленькая сестра также какъ и самъ онъ участвовала въ фееріяхъ на сцен того же театра, изображая маленькихъ духовъ. Ничто не въ состояніи выразить той душевной агоніи, которую я ощущалъ въ подобной сред. Сравнивая своихъ новыхъ товарищей, съ товарищами моего дтства, я чувствовалъ, что во мн умираетъ надежда, которую я прежде лелялъ, сдлаться когда-нибудь образованнымъ и порядочнымъ человкомъ. Я такъ глубоко сохранилъ въ своемъ сердц воспоминаніе о своей заброшенности и своемъ безсиліи, все существо мое было такъ проникнуто сознаніемъ унизительныхъ несправедливостей, которыхъ я. былъ жертвой въ эту эпоху, что даже теперь этотъ ненавистный призракъ моего постыднаго дтства продолжаетъ посщать меня и повергать меня въ дрожь… Я забываю, что я знаменитъ, счастливъ, любимъ, что у меня есть милая жена и милыя дти… Я забываю… и въ мрачныхъ мечтаніяхъ переношусь съ сокрушеніемъ, къ первымъ днямъ моей жизни…

Мать моя, мои братья и сестры, продолжали обитать въ опустломъ дом въ Gower-Street-North. Это былъ для меня далекій путь, и потому я привыкъ брать съ собой свой обдъ или покупать его въ сосдней лавк. Онъ обыкновенно состоялъ изъ сосиски и двухкопечнаго хлба, иногда изъ куска сыру и стакана пива, торопливо проглоченнаго въ жалкомъ трактир, имвшемъ на вывск лебедя. Я помню, какъ я однажды съ своимъ кускомъ хлба подъ мышкой храбро вошелъ въ одинъ изъ большихъ ресторановъ. Я услся за столъ, и заказалъ себ мясное блюдо, чтобы състь его съ своимъ хлбомъ. Я не знаю что могъ подумать гарсонъ, при вид этого страннаго явленія. Я еще вижу его, смотрящаго на меня своими круглыми, удивленными глазами, и уходящаго за своими товарищами, которыхъ онъ вызывалъ — одного за другимъ, чтобъ пристально разглядывать меня. Я предложилъ ему на водку,— но къ чести его долженъ сообщить здсь — что онъ отказался принять’.

Въ рукописи Диккенса есть проблъ. Тамъ ничего не сказано о томъ, что мать и дти, лишенныя всякихъ средствъ къ жизни и всякаго кредита, вынуждены были наконецъ послдовать за Джономъ Диккенсомъ въ долговую тюрьму. Затмъ онъ продолжаетъ: ‘Ключъ отъ квартиры былъ возвращенъ хозяину, который очень былъ радъ увидть его снова, а я (маленькій Каннъ, съ той разницей, что я никому никогда не длалъ ничего дурного), былъ помщенъ квартирантомъ — къ старой, бдной дам, знакомой съ моимъ семействомъ, и жившей въ Little College-Strekt, которая брала къ себ дтей на пансіонъ. Она уже промышляла этимъ въ Брайтон, и послужила мн — не подозрвая этого, оригиналомъ для портрета мистриссъ Пипчинъ, въ Домби и сынъ.

Ей поручены были въ то время еще маленькій мальчикъ и маленькая двочка, чьи то побочныя дти, за которыхъ платили очень неаккуратно. Кром того, находился у ней мальчикъ — сынъ вдовы. Оба мальчика и я — мы спали въ одной комнат. Я покупалъ себ самъ свой завтракъ, состоявшій изъ маленькаго хлба и молока, а другой хлбецъ и четверть фунта сыра я пряталъ въ ящикъ стола, спеціально предназначенный для меня. Это служило мн ужиномъ, когда я возвращался домой. Естественнно, что этотъ расходъ, длалъ порядочную брешь въ моемъ жалованьи, но мн не откуда было ждать ничего боле, въ теченіе всей недли. Я полагаю, что отецъ мой платилъ за мою квартиру, но кром этого, я не получалъ ни отъ кого никакой поддержки — отъ понедльника до субботы. Никакой! Ни улыбки, ни совта, ни ободренія… ничего, ничего! Призываю Бога въ свидтели.

Мы съ Фанни проводили воскресенье въ тюрьм. Я заходилъ за ней въ ея академію, (она въ тотъ годъ, когда отца Диккенса посадили въ долговую тюрьму, поступила ученицей въ королевскую академію музыки) и ночью отводилъ ее назадъ.

Я былъ такой маленькій, такой еще ребенокъ, у меня было такъ мало предусмотрительности (вспомните, что мн едва минуло 11 лтъ), что когда я утромъ отправлялся на фабрику, то глядя на пирожки, выставленные въ окнахъ кондитерскихъ, не могъ противостоять искушенію, и часто оставлялъ тамъ деньги, которыя долженъ бы былъ сохранить на обдъ. Я обходился тогда безъ него… или покупалъ маленькій хлбецъ и кусочекъ пуддинга. Намъ давали полчаса на полдникъ, и когда я бывалъ богатъ, то входилъ въ маленькое кафе и проглатывалъ чашку кофе, съдая при этомъ кусокъ хлба съ масломъ. Когда же карманы мои были пусты, я расхаживалъ по Ковентгарденскому рынку, созерцая ананасы. Есть тамъ кафе, куда я ходилъ часто и которое всегда буду помнить. Надъ входной дверью, на большомъ овальномъ матовомъ стекл, выдлялась надпись: Coffee-Room. И теперь еще, если обдая въ ресторан, я съ своего мста увижу надъ входомъ эти два слова на выворотъ ‘mooR-eeffoC’, дрожь пробгаетъ по моему тлу. Я утверждаю, что во всемъ предъидущемъ я ничего не преувеличилъ, даже ненамренно. Если какая-нибудь сострадательная душа давала мн шиллингъ, я издерживалъ его на утоленіе голода. Я часто бродилъ но улицамъ, полумертвый отъ голода, и утверждаю передъ Богомъ, что безъ его милосердія, я могъ бы сдлаться, благодаря своей заброшенности — маленькимъ воромъ и маленькимъ нищимъ. Но ему угодно было вложить въ это хилое тло полуголоднаго ребенка искру своего божества, возвышавшую меня и дававшую мн силу страдать втайн. Страданій моихъ никто не могъ знать до этого дня. И однако-жъ они превосходили своей интенсивностью все, что можетъ предположить человческое воображеніе. Но какъ бы то ни было,— въ этотъ тяжелый періодъ я всегда держалъ голову высоко и всегда исполнялъ свое дло, я скоро понялъ, что, для того чтобы избжать презрнія своихъ товарищей, я долженъ быть такимъ же хорошимъ рабочимъ, какъ и они. Я очень наловчился въ своемъ ремесл — наряжать банки съ ваксой.

Хотя я былъ друженъ съ моими товарищами, но своимъ поведеніемъ и манерами такъ отличался отъ нихъ, что это заставляло ихъ держаться отъ меня нсколько въ сторон. Они и фабричные рабочіе въ своихъ разговорахъ всегда называли меня ‘молодымъ джентльменомъ’. Однажды Гринъ возсталъ было противъ этого, но Бобъ сейчасъ же осадилъ его. Я не надялся больше на освобожденіе, и покорился своей участи, но однакоже не примиряясь съ ней. Я всегда былъ очень несчастливъ, но всего боле огорчало меня то, что я былъ разлученъ съ моими родными,— съ отцомъ и сестрами. Въ одинъ воскресный вечеръ я такъ патетически, и съ такими слезами защищалъ свое дло, что все, что было въ моемъ отц добраго, возмутилось, и онъ началъ думать, что судьба, которую мн устроили — дйствительно не вполн соотвтствовала справедливости. Я еще въ первый разъ жаловался ему, и можетъ быть, въ моей жалоб выражалось боле скорби, нежели я воображалъ. Мн наняли мансарду, въ дом судебнаго пристава, жившаго въ Lart-Street’, прославленную впослдствіи присутствіемъ въ ней студента Боба Соуэра, веселаго друга знаменитаго Пиквика. Мое маленькое окошко, выходило на старый живописный дворъ, осненный большимъ деревомъ, и когда я входилъ въ свое новое жилище, мн казалось, что это былъ рай…

Главное преимущество этого небеснаго жилища состояло въ томъ, что оно меня возвращало въ мой семейный кругъ. Съ этой минуты я завтракалъ дома. (Домъ — это была увы! тюрьма). Мать моя устроила тамъ отведенное имъ помщеніе съ нкоторымъ комфортомъ. Пенсія моего отца не могла быть удерживаема, и онъ аккуратно получалъ ее, что давало семь возможность пользоваться матеріальнымъ довольствомъ, котораго она не имла, находясь на свобод. Родители мои сохранили свою служанку, сироту, вышедшую изъ дома призрнія нищихъ въ Чатам. Она отличалась деликатностью и сердечностью, которыя я пытался обрисовать, изображая ‘Маркизу’ въ ‘Лавк древностей’. Она также жила въ мансард, по близости, и мы часто встрчались съ ней по утрамъ, на мосту, ожидая, когда отворятся ворота тюрьмы. Я забавлялся тогда, разсказывая ей страшныя и чудесныя исторіи о Лондонской башн, которая возвышалась передъ нами, мрачная и окутанная туманами Темзы и подъ конецъ самъ начиналъ врить изобртеннымъ мною разсказамъ. Иногда, посл своего рабочаго дня, я ужиналъ вечеромъ, въ тюрьм, и возвращался въ свою комнату часовъ въ девять. Хозяинъ мой, былъ толстый господинъ, съ отличнымъ сердцемъ, у него была старуха-жена, онъ былъ хромой, и имлъ сына, тоже хромого. Они были очень добры и внимательны ко мн, ухаживали за мной когда я былъ боленъ. Вс они умерли теперь, но я пытался оживить ихъ, подъ именемъ семейства Garland, въ одномъ изъ моихъ романовъ, озаглавленномъ ‘Лавка древностей’.

Въ раннемъ дтств, я былъ подверженъ нервнымъ припадкамъ. Однажды на фабрик со мной вдругъ случился подобный припадокъ. Я чувствовалъ такія страшныя боли, что меня положили на солому въ томъ углу, гд я работалъ, для того, чтобы я могъ кататься по полу. Бобъ, наполняя горячей водой бутылки изъ-подъ ваксы прикладывалъ мн ихъ непрерывно къ боку. Наконецъ, къ вечеру мн стало лучше. Бобъ, который былъ гораздо больше и старше меня хотлъ непремнно меня проводить. Мн стыдно было признаться, что я живу въ тюрьм, и посл тщетныхъ попытокъ отдлаться отъ него, я пожалъ ему руку и позвонилъ у дверей одного дома, стоявшаго близъ Соутверкскаго моста,— какъ будто я жилъ тамъ.

Несмотря на вс свои старанія, отецъ мой не могъ избжать суда, и надо было подчиниться всмъ тяжелымъ формальностямъ, соблюденіе которыхъ только и даетъ возможность пользоваться постановленіями касающимися несостоятельныхъ должниковъ. Въ силу-то этихъ постановленій, несостоятельный должникъ и его семейство не могутъ имть вещей или личной собственности, общая стоимость которыхъ превышала бы 20 ф. с. (500 франковъ). И потому, необходимо было, согласно обычаю, чтобы оффиціальный экспертъ видлъ одежду, которую я носилъ. Я пошелъ къ нему однажды посл полудня, онъ жилъ позади обелиска. Я помню, что онъ вышелъ ко мн изъ-за стола, ротъ его былъ полонъ, и отъ него сильно пахло пивомъ. Онъ потрепалъ меня по щек и сказалъ: ‘Ну, хорошо, хорошо. Достаточно’! Конечно, едвали бы нашелся такой жестокій кредиторъ, который лишилъ бы меня моей блой войлочной шляпы, моей плохенькой жакетки и моихъ панталонъ изъ бумажнаго бархата, но у меня были въ жилетномъ карман старые, серебряные часы, подаренные мн моей бабушкой до поступленія моего на фабрику, и я ужасно боялся, чтобы у меня ихъ не отобрали, а потому я вернулся въ боле веселомъ настроеніи, чмъ ушелъ.

Наконецъ, когда всякая надежда на освобожденіе казалась потерянной, мой отецъ вдругъ получилъ наслдство отъ одного дальняго родственника, и семейство мое покинуло эту тюрьму, которая съ тхъ поръ безпрестанно являлась передо мной, которую я вижу и теперь, какъ въ дни моего дтства, и всхъ обитателей которой я могъ бы сейчасъ нарисовать, — если бы только умлъ рисовать хоть немножко — не сдлавъ ни одной ошибки въ подробностяхъ ихъ лицъ и одежды…

Всего странне то, что какъ ни малъ я тогда былъ, но я понималъ все, что было комическаго и патетическаго въ сценахъ, при которыхъ я ежедневно присутствовалъ также хорошо, какъ понялъ бы это теперь.

Покинувъ долговую тюрьму, мой, отецъ и моя мать наняли маленькій домикъ въ Сомерстоун, но о томъ, чтобы извлечь меня изъ того печальнаго положенія, въ которомъ я находился, не было и помину. Около этого времени я присутствовалъ при раздач наградъ въ королевской академіи музыки, для того, чтобы видть, какъ увнчаютъ Фанни, также получившую награду. При этомъ зрлищ слезы хлынули у меня изъ глазъ. Никогда я живе не чувствовалъ своего несправедливаго уничиженія. Ложась спать въ этотъ вечеръ, я молилъ Бога съ горячей, наивной врой ребенка избавить меня отъ этого уничиженія, отъ этой полной заброшенности. Моя молитва была наконецъ услышала.

Насталъ день, когда мой отецъ и мой патронъ (его двоюродный братъ по жен) разсорились между собой. Безъ всякаго сомннія, я былъ невинной причиной этой ссоры. Однажды я принесъ письмо директору фабрики. Прочитавъ его, онъ воскликнулъ, что мой отецъ оскорбилъ его и что онъ меня выгоняетъ, я ушелъ въ слезахъ, не подозрвая своего счастья. Нсколько дней спустя кузены успокоились, и мать моя совтовала опредлить меня снова рабочимъ на фабрику. Не смотря на мои сыновнія чувства, я не могу забыть, что мать моя хотла возвратить меня къ этому унизительному положенію, отъ котораго Провидніе только что избавило меня! Но отецъ мой объявилъ, что никогда нога моя не будетъ въ этомъ дом, и что теперь, когда у него есть деньги, онъ отдастъ меня въ школу. При этомъ слов ‘школа’, мн казалось, что предо мной открываются двери рая!’.

Въ корреспонденціи Диккенса находимъ мы также слдующее мсто, касающееся его поступленія въ школу.

‘Въ Hampstead Road’ существовало учебное заведеніе нкоего Джонса. Отецъ мой послалъ меня къ нему за программой и веллъ узнать о цн. Когда я пришелъ къ нему, ученики были въ столовой, и г. Джонсъ, въ холщевыхъ рукавахъ, покрывавшихъ руки его отъ локтя по кисть, разрзывалъ кушанье. Онъ вышелъ затмъ, чтобы принесть мн списокъ его цнъ, и высказалъ мн надежду, что я сдлаюсь вскор его ученикомъ. Я сдлался имъ. Въ семь часовъ утра я вступилъ въ заведеніе г. Джонса экстерномъ. Надъ главнымъ входомъ красовалась надпись, сдланная крупными золотыми буквами: ‘Wellington-House Academy’.

Два года пробылъ въ этой школ Диккенсъ и покинулъ ее, когда ему было около четырнадцати лтъ. Онъ описалъ ее, со всми ея обитателями, до мельчайшихъ подробностей, въ очерк, озаглавленномъ ‘Наша школа’, который первоначально былъ помщенъ въ основанномъ имъ журнал ‘Hausehold Works’ и потомъ вошелъ въ собраніе его сочиненій.

Нсколько мсяцевъ спустя по выход изъ училища, Диккенсъ поступилъ младшимъ клеркомъ къ одному атторнею, Эдварду Блекмору. Джонъ Форстеръ напечаталъ очень интересное письмо къ нему Блекмора, касающееся молодого клерка. Вотъ что онъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Я зналъ его родителей, и такъ какъ я жилъ въ то время въ Gray’s In, они просили меня подыскать ихъ сыну какія-нибудь занятія. Это былъ ребенокъ съ живымъ взглядомъ, съ интеллигентной физіономіей. Я взялъ его къ себ младшимъ клеркомъ. Онъ поступилъ въ мою контору въ ма 1827 г. и вышелъ изъ нея въ ноябр 1828 г. Я храню какъ драгоцнность, конторскую счетную книгу, всю исписанную его рукой и въ которой онъ значится принятымъ на скромное жалованье — 15 шиллинговъ въ недлю. Онъ, должно быть, очень внимательно наблюдалъ все, что происходило въ нашихъ бюро, потому что въ Пиквикскомъ клуб и въ Никола Никльби я узналъ нкоторые дйствительные случаи, обстановкой которымъ служила моя контора. Я едва-ли ошибусь, сказавши, что нкоторыя лица въ обоихъ этихъ разсказахъ мои бывшіе кліенты. Его любовь къ театру раздлялась другимъ клеркомъ, по имени Поттеромъ, теперь умершимъ. Оба они посщали маленькій театрикъ, находившійся въ окрестностяхъ, и даже иногда исполняли тамъ роли. Посл того, какъ онъ меня оставилъ, я встрчалъ его по временамъ въ суд лорда-канцлера, гд онъ длалъ замтки, въ качеств репортера. Потомъ я потерялъ его изъ виду до появленія его Пиквика’.

Желаніе возвыситься, выдвинуться, никогда не покидавшее его среди испытаній его молодости, заставило его посвящать вс свои досуги одной изъ самыхъ неблагодарныхъ и трудныхъ наукъ — стенографіи. Его отецъ получилъ мсто репортера въ одномъ изъ второстепенныхъ журналовъ. Чарльзъ, чувствуя инстинктивное влеченіе ко всему, что приближалось къ литератур, возъимлъ честолюбивое намреніе — сдлаться преемникомъ своего отца. Онъ слышалъ, что многіе замчательные люди начали съ того, что были парламентскими репортерами. Страшныя трудности этого ремесла не испугали его. ‘Для того, чтобы достичь полнаго и совершеннаго знанія всхъ тайнъ стенографіи, говоритъ онъ гд-то, нужно положить столько же труда, сколько на изученіе шести живыхъ языковъ’. Но не смотря ни на что, онъ смло погрузился въ эти тайны и одоллъ вс трудности безъ посторонней помощи. Тогда стенографія была далеко не тмъ, что она теперь. Съ тхъ поръ ее значительно упростили. Въ Давид Копперфильд, Диккенсъ даетъ намъ понятіе объ этой старой стенографіи: ‘Различныя измненія точекъ, которыя въ одномъ положеніи означаютъ то-то, а въ другомъ совершенно противуположное, удивительныя эксцентричности, которымъ предаются круги, необыкновенныя послдствія, которыя влекутъ за собой различные знаки, уподобляющіеся мушинымъ лапкамъ, страшное дйствіе помщенной не тамъ гд слдуетъ, кривой линіи… все это возмущало дни мои и являлось мн въ сновидніяхъ’..

Въ то время, какъ и теперь, въ залахъ англійскаго парламента, была трибуна, спеціально предназначенная для репортеровъ прессы и носившая названіе галлереи. Имть мсто въ этой галллере — было для каждаго молодого репортера высшей цлью его честолюбивыхъ стремленій. Отецъ Диккенса ужъ сидлъ тамъ въ качеств представителя утренней газеты ‘The Chronicle’, но молодому человку пришлось еще много лтъ ждать этой чести. Онъ началъ съ судебной стенографіи, и только въ 1831 г. сдлался парламентскимъ репортеромъ вечерней газеты ‘The True Inn’. Онъ оставался имъ не долго, ставъ во глав стачки стенографовъ, считавшихъ себя недостаточно вознагражденными за своей трудъ этой газетой. Потомъ онъ перешелъ въ ‘Міггоr of Parliament’ и наконецъ уже прочно пристроился къ ‘Morning Chronicle’ — одной изъ лучшихъ и наиболе распространенныхъ газетъ того времени. Ему было тогда 23 года.

Но за нсколько мсяцевъ передъ тмъ произошло въ его жизни событіе, имющее для насъ несравненно боле важности. Въ 1833 г. въ декабрьской книжк журнала ‘The old monthly Magazine’ появилось первое литературное произведеніе Диккенса — ‘Обдъ въ алле тополей’. Авторъ самъ разсказываетъ какъ билось его сердце, въ тотъ вечеръ, когда онъ пошелъ опускать свою рукопись ‘въ темный ящикъ темной конторы, въ глубин темнаго двора’. Онъ описалъ намъ также и то волненіе, которое овладло имъ, когда его первый разсказъ появился въ печати… ‘Я удалился, пишетъ онъ, въ Вестминстерскую залу Потерянныхъ шаговъ и оставался тамъ полчаса, ошалвшій отъ радости и гордости. Я купилъ книжку журнала въ одномъ магазин, въ Странд, и два года спустя узналъ въ издател, явившемся ко мн съ предложеніемъ, изъ котораго вышелъ Пиквикъ, молодаго человка, продавшаго мн тотъ номеръ, гд моя проза имла честь впервые предстать передъ публикой’.

Между тмъ, онъ продолжалъ исполнять свои обязанности политическаго и парламентскаго репортера въ ‘Morning Chronicle’ съ возрастающимъ успхомъ. Письма его заключаютъ въ себ много интересныхъ и часто забавныхъ подробностей объ этомъ період его жизни: энергія, дятельность и быстрота требовались отъ репортера почти сверхчеловческія.

‘Никогда журналистъ, пишетъ Диккенсъ, не заставлялъ своихъ патроновъ платить столько денегъ за экспрессы и почтовыя кареты, какъ я. Ахъ! что за люди были эти господа, издатели ‘Morning Chronicle’! Все было имъ ни по чемъ, — было-бы только быстро исполнено. Меня шесть разъ вываливали на разстояніи 12 миль,— они платили за вс шесть приключеній. Я залилъ воскомъ свой плащъ, пиша при огромной свч въ карет, которую несла пара горячихъ лошадей — они платили за плащъ, за поломанныя шляпы, за распоротые чемоданы, платили за сломанные экипажи, за обрзанныя постромки, платили за все — кром разбитыхъ череповъ, и главное — платили съ улыбкой на устахъ, ворча лишь на того, кто не поспвалъ. Ныншніе стенографы не могутъ себ вообразить, что такое была въ то время жизнь парламентскаго репортера. Я часто переписывалъ съ моихъ стенографическихъ замтокъ важныя публичныя рчи на своихъ согнутыхъ колняхъ, при свт глухого фонаря, сидя въ почтовой карет, запряженной четверкой и несущейся по дикой, пустынной мстности, ночью, съ невроятной скоростью 15 миль въ часъ! Въ послдній разъ, какъ я здилъ въ Эксетъ, я вошелъ на дворъ замка, чтобы проврить мстность, гд я стенографировалъ рчь Джона Росселя, во время девонширскихъ выборовъ. На этотъ разъ я былъ окруженъ толпой бродягъ, которые бранились между собой и кричали. Дождь лилъ такой, что двое моихъ почтенныхъ собратовъ должны были держать надъ моей записной книжкой развернутый носовой платокъ, уподоблявшійся балдахину, въ религіозныхъ процессіяхъ. Я протеръ свои панталоны, пиша на колняхъ на послдней скамейк старой галлереи старой палаты общинъ, и натеръ себ пятки, стоя на ногахъ въ палат перовъ, гд насъ загоняли въ галлерею, какъ стадо барановъ. Возвращаясь изъ провинціи съ шумныхъ политическихъ собраній въ нетерпливую типографію, я былъ вываливаемъ во рвы колымагами всякаго сорта и всякихъ формъ. Я не разъ находился въ ужасномъ томительномъ положеніи посреди ночи, въ двадцати миляхъ отъ Лондона, на болотистой топкой дорог, въ экипаж, лишенномъ колесъ, въ обществ загнанныхъ лошадей и пьяныхъ почтальоновъ, говоря себ, что нужно пріхать… пріхать во что бы ни стало!.. И (какъ я это длалъ?) я прізжалъ! И всегда былъ принятъ нашимъ милйшимъ редакторомъ г. Блэкомъ съ распростертыми объятіями, съ открытымъ сердцемъ, всегда онъ осыпалъ меня комплиментами на своемъ несравенномъ шотландскомъ нарчіи. И что-жъ? Въ этой жизни было своего рода обаяніе, и я никогда не забывалъ ея…’

Это тревожное существованіе не мшало однако-же сотрудничеству молодого репортера въ журнал, принявшемъ его первый литературный опытъ. Съ 1833 по 1835 г. онъ помстилъ тамъ еще девять небольшихъ очерковъ, въ которыхъ уже сказывается его будущій геній. Онъ подписывался подъ этими очерками Боцъ (Boz). Это было прозвище, данное въ семейномъ кружк всеобщему любимцу, младшему изъ братьевъ Диккенса, Августу. Во все время своего сотрудничества въ Monthly Magazine, Диккенсъ не получилъ никакого вознагражденія за свои произведенія. Онъ работалъ даромъ, — изъ чести. Но наконецъ сознавъ свои силы, онъ сказалъ себ, что его перо должно приносить ему не одни похвалы. Редакція Monthly Magazine не раздляла этого взгляда. Она отказалась платить молодому юмористу, отсюда ссора и окончательный разрывъ, который не принесъ счастья журналу. Нсколько мсяцевъ спустя онъ прекратился посреди всеобщаго равнодушія.

Почти въ то же самое время издатели ‘Morning Chronicle’, при которой Диккенсъ состоялъ репортеромъ, задумали выпускать вечернее изданіе. Блекъ поручилъ завдываніе имъ одному изъ своихъ соотечественниковъ Джоржу Гогарту. Этотъ послдній замтилъ первые очерки, подписанные ‘Боцъ’. Онъ поспшилъ отправиться къ Диккенсу, въ его скромную квартиру, просить для новаго изданія серію эскизовъ, въ род тхъ, которые обратили на себя вниманіе Блека. Диккенсъ съ радостью и благодарностью согласился на скромное вознагражденіе, предложенное ему Гогартомъ. Это свиданіе является климатерическимъ пунктомъ въ исторіи молодости Диккенса. Отсюда начинаются настоящіе дебюты великаго романиста на литературномъ поприщ, и этому-же свиданію обязанъ онъ тмъ, что у него завязались добрыя отношенія съ человкомъ, которому суждено было вскор сдлаться его тестемъ. Очерки продолжали правильно появляться весь годъ и имли большой успхъ. О нихъ говорили въ салонахъ и клубахъ. Пресса и критика занималась ими. Подъ маской псевдонима замчалась яркая индивидуальность, отъ которой позволительно было ожидать въ будущемъ очень многаго.

Въ начал 1836 г. появились отдльнымъ изданіемъ въ двухъ томахъ очерки Боца, пріобртенные у Диккенса молодымъ лондонскимъ издателемъ Макрономъ въ полную собственность за 150 ф. с. Затмъ въ март того-же года появилось въ ‘Таймс’ объявленіе о скоромъ выход въ свтъ, перваго выпуска ‘Посмертныхъ бумагъ Пиквикскаго клуба, изданныхъ Боцомъ’, а нсколько дней спустя та же газета возвщала о предстоящей женитьб г. Чарльза Диккенса, на старшей дочери Джорджа Гогарта, миссъ Катерин Гогартъ. Посл церемоніи, происходившей 9 апрля въ Лондон, Диккенсъ поспшилъ ухать съ молодой женой, въ т мирныя, дорогія его сердцу мста между Чатамомъ и Рочестеромъ, гд протекли первые годы его дтства и гд впослдствіи на вки сомкнулись глаза его.

Теперь разскажемъ исторію происхожденія знаменитаго Пиквика, этого лица, сдлавшагося столь-же популярнымъ въ Англіи, какъ и Прюдомъ во Франціи. Въ Лондон существовала въ эту эпоху (1835—1836) издательская фирма, во глав которой стояли двое молодыхъ людей, энергическихъ, смлыхъ и предпріимчивыхъ. Они основали нчто въ род маленькой, юмористической библіотеки, выходившей выпусками. Они присоединили къ себ, въ качеств главнаго рисовальщика, молодого каррикатуриста Сеймура, столь-же талантливаго, какъ и эксцентричнаго. Однажды у этого художника, пользовавшагося уже значительной извстностью, явилась удачная мысль выпустить цлую серію рисунковъ, которые изображали-бы разныя приключенія кокнеевъ (cockneys, лондонскихъ буржуа) на охот, на рыбной ловл, на скачкахъ, и пр., но подъ условіемъ, чтобы къ этимъ рисункамъ написанъ былъ текстъ. Издателямъ эта мысль поправилась, и они обратились за текстомъ къ Диккенсу, который, однакожъ, какъ самъ онъ разсказываетъ въ предисловіи къ первому изданію своего Пиквикскаго клуба, возсталъ противъ такого плана по многимъ причинамъ, во-первыхъ, онъ не былъ человкомъ спорта, хотя, и родился въ провинціи, потомъ самую идею онъ находилъ не новой — ею уже пользовались другіе, ему казалось, что было-бы несравненно лучше, еслибъ рисунки явились послдствіемъ текста. Онъ требовалъ для себя полнйшей свободы пріема, и права расширить свою рамку, касаясь всхъ слоевъ англійскаго общества. Издатель согласился на все. ‘И тогда-то, говоритъ Диккенсъ, образъ Пиквика явился въ моемъ воображеніи. Я написалъ первый выпускъ за одинъ присстъ. Мн прислали корректуры, я ихъ отправилъ къ Сеймуру. Прочитавъ ихъ, онъ нарисовалъ собраніе клуба Пиквикистовъ и превосходный портретъ его основателя’.

Но между первымъ и вторымъ выпускомъ Пиквика Сеймуръ пустилъ себ пулю въ лобъ. Это была его послдняя эксцентричность. Диккенсъ видлъ только разъ своего несчастнаго и необыкновеннаго сотрудника, за 48 часовъ до его самоубійства. Онъ пришелъ вечеромъ къ молодому автору, жившему въ Furniwall’s Inn, и принесъ ему показать кроки къ ‘исторіи странствующаго комедіанта’, которая должна была появиться въ слдующемъ выпуск. Диккенсъ сдлалъ нсколько замчаній и Сеймуръ ушелъ, сказавъ, что, по возвращеніи домой, онъ немедленно займется исправленіемъ эскиза. И дйствительно, онъ тотчасъ-же слъ за работу, тщательно исправилъ свой рисунокъ и, окончивъ его, застрлился. Въ замтк, приложенной къ выпуску, сообщалось публик объ этомъ трагическомъ событіи. Нкто Боссъ, мало-даровитый артистъ, иллюстрировалъ третій выпускъ, но до появленія четвертаго Диккенсъ уже сдлалъ выборъ, и молодой художникъ, котораго онъ открылъ, сдлался впослдствіи постояннымъ иллюстраторомъ знаменитаго юмориста. Онъ подписывалъ ‘Фиць’, и назывался Гоблотъ-Броунъ. Между всми художниками, пытавшимися воспроизвести Диккенса, онъ всхъ лучше понялъ и передалъ его духъ, складъ ума его. Онъ внесъ въ свои рисунки ту же тонкость, ту же огромную наблюдательность, тотъ же избытокъ фантазіи, которыми отличается текстъ. Въ произведеніяхъ его карандаша,— какъ и въ произведеніи пера Диккенса, встрчаются иногда самыя неожиданныя юмористическія выходки, способныя разсмшить самаго серьезнаго человка. Съ точки зрнія художественнаго исполненія большая часть его рисунковъ — маленькіе, совершенно оригинальные шедевры.

Конецъ парламентской сессіи 1836 г. былъ вмст съ тмъ и концомъ стенографической карьеры Диккенса. Онъ воспользовался своими новыми досугами, чтобы попробовать свои силы въ сценическомъ жанр. Фанни, ученица музыкальной академіи, и даровитая артистка, которую только неизлечимая болзнь удерживала вдали отъ сцены, свела его съ наиболе выдающимися музыкантами и композиторами въ Лондон, и онъ написалъ текстъ для двухъ комическихъ оперъ, изъ которыхъ одна имла большой успхъ. Въ 1837 г. Диккенсъ, такъ сказать, вступаетъ на путь славы, и здсь кстати сказать нсколько словъ о его наружности въ эту эпоху. Его физіономія влекла къ себ озарявшимъ ее сіяніемъ юности, открытымъ выраженіемъ, по которому вы сразу угадывали его душевныя качества. Черты нсколько неопредленныя въ дтств, теперь установились и сдлались очень чистыми. Лобъ былъ широкій, матовой близны, носъ нсколько плотный, съ расширенными ноздрями, большіе срые и измнчивые глаза сверкали жизнью, умомъ, ироніей, юморомъ. Красныя, нсколько выдавшіяся губы носили отпечатокъ чувствительности. Въ цломъ голова была красива и симпатична, осанка, поступь были изящны, станъ гибокъ, движенія быстры. Прекрасные темные волоса, ниспадая густыми кудрями, обрамляли это лицо, совершенно безбородое. ‘Онъ точно сдланъ изъ стали’, писала г-жа Карлейль. ‘Въ салон, восклицаетъ Лей-Гонтъ, голова его невольно привлекаетъ взоры, въ этой физіономіи жизнь и душа пятидесяти человческихъ существъ’.

II.
Успхи Пиквикскаго клуба.— Дружба съ Форстеромъ.— Семейная утрата.— Торгаши.— Жизнь Гримальди и Оливеръ Твистъ.— Домашняя жизнь.— Нападки критиковъ.— Николай Никольби и юный корреспондентъ.— Часы мистера Гускерри и Лавка древностей.— Шуточныя письма.— Клеветники.— Беренби Риджъ.— Смерть ворона.

Въ конц 1837 г. Пиквикскій клубъ былъ оконченъ и появился отдльнымъ изданіемъ въ трехъ большихъ томахъ у Чапмана и Галля. Восторженный пріемъ, оказанный англійской публикой, этому произведенію, не иметъ прецедентовъ въ исторіи литературы. Въ этомъ колоссальномъ успх не было ничего дланнаго, вздутаго, онъ росъ и утверждался съ каждымъ выпускомъ и сдлался событіемъ. Не смотря на то, что этотъ рядъ простыхъ очерковъ, никогда не претендовавшій на сложную интригу хорошо построеннаго романа, казался по своей форм и по своему предмету — довольно эфемернымъ, и не имлъ, повидимому, другой цли кром легкаго осмянія странностей ‘кокнея’, но стоило ему появиться — какъ молодой, неизвстный писатель, не поддерживаемый ни клубными ораторами, ни журнальными рекламами мигомъ завоевалъ весь громадный Лондонъ. Вс только и говорили о Пиквик, негоціанты давали своимъ товарамъ названіе Пиквика, въ окнахъ магазиновъ выставлены были матеріи Пиквикъ, сигары Пиквикъ, трости Пиквикъ, шляпы Пиквикъ, — съ узкими полями, приподнятыми по бокамъ, даже кэбы Пиквикъ катились по лондонскимъ улицамъ. Первый выпускъ напечатали сперва только въ четырехъ тысячахъ экземплярахъ, думая что и этого будетъ много, а его разошлось 40 тысячъ. Это была какая-то лихорадка, охватившая всхъ безъ изъятія — серьезныхъ людей и легкомысленныхъ, стариковъ и юношей, женщинъ и дтей и тхъ, кто вступалъ въ жизнь и тхъ, кто готовился покинуть ее. Въ подтвержденіе нашихъ словъ, приведемъ слдующую выдержку изъ. письма Карлейля: ‘я слышалъ изъ собственныхъ устъ одного архидіакона такой анекдотъ: одинъ почтенный пасторъ, явившійся къ очень больному старику съ напутственнымъ утшеніемъ, уходилъ отъ. него, совершенно довольный своимъ краснорчіемъ, какъ вдругъ услышалъ, что умирающій говоритъ своей сидлк: какъ бы то ни было, но я еще прочту одинъ номерокъ. Сегодня день выхода ‘Пиквика’!

Слдуетъ-ли приписывать эту популярность произведенія Диккенса исключительно той веселости, тому неистощимому юмору, тому преизбытку жизни и молодости, той необыкновенной способности подмчать комическую сторону дйствительности, которые очаровываютъ, ослпляютъ васъ при первомъ чтеніи? Несомннно, что все это играло значительную роль въ успх Пиквикскаго клуба. Но есть въ этой книг и нчто глубокое, останавливающее на себ мысль читателя. Не смотря на всю экстравагантность этихъ приключеній, на вс чудачества дйствующихъ лицъ,— лица эти чрезвычайно реальны и живы. Не юмористическій писатель разсказываетъ о нихъ, они сами себя разсказываютъ. И въ этой поразительной манер, заставляющей васъ видть, осязать, слышать создаваемыя имъ лица, особенно проявляется геній Диккенса. Возьмемъ хоть самого мистера Пиквика. Можно-ли, познакомившись съ нимъ, позабыть это соединеніе эксцентричности и благодушія, хитрости и наивности, здраваго смысла и безумія — характеризующее его? Пиквикъ — это Донъ Кихотъ лондонской буржуазіи, — а Самъ Уэллеръ его Санхо Пансо.

Посреди успха, сопровождавшаго періодическое появленіе Пиквикскаго клуба, завязалась дружба между его авторомъ и Джономъ Форстеромъ, продолжавшаяся до самой смерти Диккенса. Будучи старше своего знаменитаго друга. Джонъ Форстеръ почувствовалъ къ блестящему юнош, въ глазахъ котораго свтился геній,— непреодолимую симпатію, еще при самомъ начал его литературной дятельности. Не подозрвая, что на его долю выпадетъ со временемъ печальная миссія — написать біографію великаго романиста, онъ хранилъ, какъ святыню, его малйшія письма, самыя незначительныя его записки. Онъ былъ прежде всего другомъ Диккенса, преданнымъ, безкорыстнымъ до самоотверженія. Въ переговорахъ и сдлкахъ между авторомъ и торгашами-издателями онъ старался устранить отъ своего друга вс докучныя хлопоты и денежныя потери, внося въ эти сдлки свой практическій здравый смыслъ, свое хладнокровіе, свою безупречную честность. Какъ бы предвидя свою преждевременную смерть — Диккенсъ со всми своими признаніями, преимущественно обращался къ этому другу, котораго избралъ хранителемъ своей репутаціи, защитникомъ своей памяти передъ потомствомъ. И книга Форстера, можетъ быть не чуждая нкоторыхъ недостатковъ, длиннотъ и неясностей,— тмъ не мене, благодаря своей искренности и тому теплому отношенію къ Диккенсу, которымъ согрта каждая страница ея, — невольно заставляетъ васъ любить не только самого Диккенса, но и того, кто разсказываетъ о немъ.

Дружбу эту еще боле скрпило одно горестное событіе. Тріумфы молодого писателя были омрачены семейной утратой.

Мери — младшая изъ сестеръ жены его, прелестная, семнадцатилтняя двушка — умерла съ поразительной быстротой. Скорбь Диккенса, избравшаго это милое, поэтическое существо повренной своихъ задушевныхъ помысловъ и чувствъ, была такъ велика, что онъ на время отказался отъ литературной дятельности. Изданіе ‘Пиквика’ было пріостановлено на два мсяца. Диккенсъ удалился въ Гамштадтъ. Форстеръ поспшилъ пріхать къ нему и прожилъ съ нимъ нсколько недль. ‘Каждая изъ-этихъ недль, писалъ ему, нкоторое время спустя, Диккенсъ, есть новое звено въ цпи нашей дружбы — цпи, столь прочно отлитой, что только одна смерть можетъ ее порвать’.

Между тмъ торгаши быстро постигли все коммерческое значеніе автора, подобнаго Диккенсу. Вышло еще только пять выпусковъ Пиквика, а ужъ издатели осаждали двери молодого писателя, покинувшаго свою скромную холостую квартиру, для другой, боле роскошной, находившейся въ Dougthy-Street. Въ август 1836 г. онъ заключилъ условіе съ Бентлеемъ, обязывавшее его принять на себя, съ января слдующаго года, редакцію ежемсячнаго ‘Magazine’, подъ названіемъ ‘Bentley’s Miscellanie’. Нсколько недль спустя Бентлею удалось заставить его подписать еще новый контрактъ на два романа, изъ которыхъ первый долженъ былъ появиться въ опредленный срокъ. Такимъ образомъ, по возвращеніи изъ своей печальной, двухмсячной вилладжіатуры въ Лондонъ, ему предстояло ежемсячно доставлять Бентлею свой новый романъ Оливеръ Твистъ, а Чапману и Галлю вторую часть Пиквика. И въ то время, какъ онъ весь поглощенъ былъ этимъ непрерывнымъ, утомительнымъ творческимъ трудомъ, алчность одного недобросовстнаго издателя нарушила его спокойствіе и причинила ему много непріятностей. Нкто Макронъ купилъ у него когда-то за 150 ф. с. право на изданія ‘Очерковъ Боца’, въ двухъ томахъ. Когда Пиквикъ и Оливеръ Твистъ, выходившіе періодически выпусками, имли огромный успхъ, Макронъ разсудилъ, что если онъ вторично издастъ эти два тома Боца, въ форм выпусковъ, то это имя, успвшее уже пріобрсти знаменитость, поможетъ ему сдлать выгодную спекуляцію. Всть объ этомъ предпріятіи повергла Диккенса въ отчаяніе. Съ свойственной ему нервностью онъ уже видлъ себя обвиняемымъ въ намреніи эксплуатировать публику, выдавая ей свою старую вещь за неизданное произведеніе. Онъ послалъ къ Макрону для переговоровъ друзей своихъ и между прочими Форстера. Но все было напрасно. Ловкій издатель стоялъ на своемъ. Онъ купилъ рукопись и былъ ея собственникомъ, и потому утверждалъ, что можетъ издавать ее когда ему угодно и въ какой форм ему угодно, но, впрочемъ, присовокупилъ, что онъ не прочь уступить Диккенсу или его издателямъ свои права, если найдетъ это для себя выгоднымъ. Въ то время литературная собственность въ Англіи не была гарантирована никакими опредленными узаконеніями, и Диккенсу вмст съ Чапманомъ и Галлемъ волей-неволей пришлось уступить. Такимъ образомъ Макронъ, купившій нсколько мсяцевъ тому назадъ ‘Очерки Боца’ за 150 ф. с., продалъ ихъ теперь за 2,000 ф. с. Но сдлка эта не пошла ему въ прокъ. Онъ вскор умеръ, и нужно прибавить, какъ черту, характеризующую Диккенса, что онъ сдлался благодтелемъ его вдовы и дтей. Въ то время когда появлялись послдніе выпуски Пиквика, неутомимый молодой писатель велъ сразу три произведенія. Кром Пиквика, онъ началъ для журнала Бентлея романъ: Оливеръ Твистъ и писалъ ‘Записки Гримальди’, на основаніи замтокъ и документовъ, оставленныхъ этимъ знаменитымъ клоуномъ. Форстеръ утверждаетъ, что эта книга писана не Диккенсомъ, но письмо издателя, недавно напечатанное въ англійскомъ журнал ‘Notes and Queries’, не оставляетъ на этотъ счетъ никакого сомннія. Бентлей говоритъ, что у него есть собственноручныя письма знаменитаго романиста, гд онъ жалуется на разныя затрудненія, съ которыми сопряжено изданіе этихъ записокъ. Какъ бы то ни было, одно уже имя Диккенса или Боца, стоявшее на первой страниц книги, служило врнымъ ручательствомъ за успхъ, и спустя недлю посл появленія ‘Записокъ Гримальди’ Диккенсъ писалъ одному изъ своихъ друзей: ‘Продано уже 1,700 экземпл. Гримальди и требованія увеличиваются съ каждымъ днемъ’. Тмъ не мене, въ одной изъ тогдашнихъ ежедневныхъ газетъ какой-то рецензентъ написалъ, что ‘Жизнь Гримальди’, изданная Боцомъ, должна быть очень посредственнымъ произведеніемъ, ибо авторъ, слишкомъ еще молодой, не могъ знать того, чью жизнь онъ предпринялъ разсказать. На это удивительное замчаніе ‘неподражаемый Боцъ’ отвчалъ, письмомъ, адресованнымъ къ Бентлею и которое почему-то до сихъ поръ не было издано. Вотъ выдержки изъ него: ‘Мн сказали, что какой-то неизвстный джентльменъ здитъ по городу, сообщая съ огорченнымъ видомъ всмъ дамамъ и мужчинамъ драгоцнное открытіе, которое онъ только что сдлалъ. Сравнивая числа и длая сближенія между множествомъ мелкихъ фактовъ, этотъ джентльменъ, одаренный рдкой проницательностью, повидимому пришелъ къ заключенію, что я не могъ знать Гримальди, а слдовательно жизнь его, изданная мною, должна быть лишена всякихъ достоинствъ. Я могъ бы пожалуй отвтить, что меня еще въ доисторическіе годы — 1819 и 1820, привозили изъ моей провинціальной глуши смотрть на блистательныя рождественскія пантомимы, увряютъ даже, что мои дтскія руки сильно апплодировали безподобнымъ фарсамъ, друга Джозефа, я могъ бы также отвтить, что я увидлъ опять знаменитаго клоуна въ 1823 г., но такъ какъ въ эту эпоху, я еще не могъ претендовать на исполненную достоинства одежду съ фалдами, хотя и былъ насильственно введенъ суровыми родителями въ свою-первую пару ботинокъ, то охотно готовъ согласиться, что когда Гримальди покинулъ сцену, я не могъ еще назваться мужчиной и сохранилъ весьма смутное и неопредленное понятіе о род таланта этого артиста. Я публично сознаюсь въ этомъ, безъ всякихъ ограниченій и оговорокъ, но тмъ не мене заключеніе, выведенное отсюда неизвстнымъ джентльменомъ, утверждающимъ, ‘что вслдствіе этого изданная мною біографія должна быть лишена всякаго достоинства’, кажется мн весьма нелогичнымъ. Я не думаю, чтобъ тотъ, кто взялся написать біографію знаменитаго человка, необходимо долженъ былъ состоять съ нимъ въ личныхъ отношеніяхъ, и неизвстный джентльменъ никогда меня не увритъ, что лордъ Брейбрукъ былъ знакомъ съ г. Пепайсомъ (Pepys), умершимъ около двухъ сотъ лтъ тому назадъ, и замчательную біографію котораго онъ недавно издалъ’.

Однакожъ Пиквикъ обогатилъ преимущественно издателей. Джонъ Форстеръ, въ своей жизни Диккенса, утверждаетъ, что его другу эти произведенія принесли въ 1837 г. только 2000 ф. с., т. е. 62,500 франковъ, между тмъ какъ Чапманъ и Галль получили за него чистой прибыли 600,000 франковъ, но въ ноябр 1837 г. было заключено новое условіе, длавшее Диккенса собственникомъ одной трети его произведенія. Въ томъ же условіи находились слдующіе параграфы: ‘г. Диккенсъ обязуется написать новое сочиненіе, по характеру своему и размрамъ подобное посмертнымъ запискамъ Пиквикскаго клуба, и заглавіе которому будетъ дано имъ самимъ. Первый выпускъ долженъ быть доставленъ 15-го слдующаго марта, а остальные, вплоть до окончанія романа, 15-го числа каждаго мсяца. Гг. Чапманъ и Галль съ своей стороны обязуются уплатить автору сумму въ 3,000 ф. с. (75,000 фр.) въ двадцать ежемсячныхъ сроковъ, за уступку всхъ правъ на это произведеніе, на пять лтъ. По истеченіи этого періода сочиненіе становится исключительной собственностью автора’.

Романъ этотъ назывался Приключенія Николая Никльби. Первый выпускъ его появился 15 апрля 1838 г., а послдній 9-го октября 1839 г. Мы возвратимся къ нему потомъ. Конецъ 1837 и большую часть слдующаго года были посвящены Диккенсомъ продолженію и окончанію Оливера Твиста. Нсколько выдержекъ изъ его корреспонденціи, дадутъ понятіе читателю о томъ, какъ онъ работалъ и жилъ въ эту эпоху.

… Все утро, до самаго обда, я думалъ объ Оливер Твист, и въ ту минуту, когда я съ яростью принялся за него, меня позвали къ Кэтъ, и я долженъ былъ провести весь вечеръ, ухаживая за ней. Сегодня утромъ надо наверстать потерянное время…

… Я славно поработалъ послднюю ночь. Знаете-ли? Въ половин перваго у меня уже было написано одиннадцать листовъ…

… Я уже написалъ сегодня вечеромъ шестнадцать листовъ, и разсчитываю написать тридцать, прежде чмъ лечь спать.

… Все работаю и работаю… Нанси не существуетъ боле! Я читалъ Кэтъ то, что было мной написано прошедшей ночью. Это ее совсмъ разстроило. Хорошій признакъ,— не правда-ли? Когда я отправлю субъекта, носящаго имя Jikes, въ адъ, то попрошу васъ сказать свое мнніе…

… Приходите, приходите, приходите! Мы поболтаемъ… Жена моя обдаетъ въ гостяхъ, я долженъ былъ ее сопровождать, но у меня насморкъ. Приходите же! Вы будете читать или писать, пока я буду оканчивать послднюю главу Оливера, что, впрочемъ, произойдетъ только посл того, какъ я раздлю съ вами баранью котлетку дружбы’…

Какъ я хорошо помню этотъ вечеръ, прибавляетъ Джонъ Форстеръ, къ которому адресованы дв послднія страницы, и нашъ разговоръ объ окончательной участи Бэтса (Bates). Нашъ общій другъ, краснорчивый адвокатъ Тэльфурдъ настаивалъ на ‘смягающихъ вину обстоятельствахъ’ и съ такимъ жаромъ защищалъ этого негодяя, какъ будто дло шло о настоящемъ кліент’.

Оливеръ Твистъ появился въ конц октября 1838 г. въ трехъ томахъ. Онъ нашелъ себ боле ограниченный кругъ почитателей, нежели Пиквикъ, но этотъ романъ, мене оцненный толпой, имлъ за себя людей мыслящихъ, артистовъ и филантроповъ. Невозможно представить себ боле яркаго и живого изображенія того, чмъ были въ то время системы тюремъ и системы домовъ милосердія въ Англіи. Одной изъ величайшихъ заслугъ Диккенса было обратить вниманіе общества на чудовищные факты жестокости, произвола и небреженія, совершавшіеся тамъ во имя нравственности, милосердія и порядка. Не имя другого оружія, кром смха и остроумія, кром здраваго смысла и состраданія, онъ предпринялъ очистить Авгіевы конюшни различныхъ административныхъ учрежденій, и нужно сказать къ чести Англіи, столько же сколько и къ его чести — онъ усплъ въ своемъ предпріятіи. И никогда Диккенсъ не прибгалъ къ средствамъ, излюбленнымъ дидактическими писателями. Въ Оливер Твист поучаютъ факты, а не диссертаціи и не коментаріи. Вс лица въ этой траги-комедіи жизни бдняка совершенно естественны и въ изображеніи наиболе мрачныхъ сценъ, какой-то лучъ человчности пробивается сквозь ужасъ подробностей. Если тутъ есть мораль — то не узкая мораль педантовъ и лицемровъ, а та, источникъ которой таится въ сердц исполненномъ любви къ ближнему, состраданія ко всему слабому, утсненному, падшему…

Никогда судьба такъ не благопріятствовала Диккенсу, какъ въ эти два года, 1838 и 1839 — годы Оливера Твиста и Николая Никльби. Никакое серьезное горе, никакія непріятности не омрачали его пути. Казалось, что провидніе хотло вознаградить его за вс невзгоды перенесенныя въ дтств. Молодой, дышащій здоровьемъ и силой, исполненный сознанія, что геній его съ каждымъ днемъ все ростетъ и крпнетъ, одаренный всми качествами ума и сердца, привлекавшими къ нему друзей и возбуждавшими удивленіе женщинъ, онъ вслдствіе ранней женитьбы на двушк по своему выбору избжалъ опасностей ‘богемы’ и пользовался матеріальной обезпеченностью, которой обязанъ былъ единственно своему таланту. Въ веселомъ коттедж, расположенномъ въ Твюкенгем, и гд творецъ ‘Пиквика’ поселился со всмъ своимъ семействомъ, состоявшимъ изъ его жены и прелестныхъ дтей, его матери и старика отца, группировался вокругъ него блестящій кружокъ друзей, оставшихся ему врными, до конца его жизни. Кром его alter ego, Джона Форстера, безпрестанно прізжали изъ Лондона въ Твюкенгемъ, Теккерей, подъ холодной вншностью котораго таилось горячее сердце, вчно каламбурившій Дугласъ Джеррольдъ, Тэльфурдъ, ирландскій адвокатъ, съ громовымъ голосомъ, художникъ Меклизъ,— красивый Меклизъ, походившій на Рафаэля, Джоржъ Каттермоль, каррикатуристъ, воображенія котораго хватило-бы на двнадцать художниковъ, сдлавшійся, къ несчастью жертвой джина, Айнсвортъ самый веселый собесдникъ, не смотря на свои мрачные, исполненные всякихъ ужасовъ романы, знаменитый трагикъ Мавроди, въ то время директоръ Дрюриленскаго театра. Къ нимъ присоединялась толпа боле скромныхъ друзей: Бирдъ, старый товарищъ Диккенса по стенографіи, Миттонъ бывшій клеркомъ въ нотаріальной контор въ одно время съ Диккенсомъ. Вс эти лица назжали съ женами, дтьми, друзьями, собаками, кошками. И не подумайте, что въ этомъ веселомъ жилищ Диккенса велись серьезные споры о литератур, искусств: шутки слдовали за шутками, игры за играми, дти здсь царили, и взрослые сами становились дтьми. Вечеромъ разыгрывали комедіи, пантомимы, фарсы, и душой и коноводомъ этихъ спектаклей былъ самъ хозяиномъ. По утрамъ происходили разнообразныя упражненія на лугу, основанъ былъ даже ‘воздухоплавательный клубъ’. Джонъ Форстеръ былъ сдланъ его президентомъ, подъ непремннымъ условіемъ, чтобъ онъ поставлялъ воздушные шары. Въ этихъ удовольствіяхъ, въ этомъ обществ Диккенсъ черпалъ новыя силы. Свора посредственностей и неудачниковъ напрасно лаяла на него. Не имя возможности отрицать его огромнаго успха, критики мстили ему, увряя, что этотъ успхъ эфемерный, что это не боле какъ мода.. Со всхъ сторонъ предсказывали на газетныхъ столбцахъ упадокъ его таланта. Въ ‘Пиквик’, говорилось тамъ, онъ весь вылился, далъ все, что можетъ дать. Оливеръ Твистъ уже слабе. А Николая Никльби не станутъ читать. ‘Онъ съ трескомъ взлетлъ на верхъ, какъ ракета, пророчествовала важная и эхидная ‘Saturday Review’ и упадетъ внизъ, палкой.

Но этотъ концертъ журнальныхъ Кассандръ, не только не огорчалъ писателя, по даже забавлялъ его. Читая все это, онъ заливался добродушнымъ смхомъ. ‘Ахъ! Эти милые, добрые друзья! восклицалъ онъ, какая нжность, какая заботливость! Какъ я имъ благодаренъ! Что-жъ, прибавлялъ онъ лукаво, можетъ быть они и правы… Вотъ посмотримъ…’

Наконецъ появился первый выпускъ Николая Никльби. Никогда критика не получала боле вскаго опроверженія. Въ десять дней, отъ 15 до 25 апрля продано было пятьдесятъ тысячъ экземпляровъ. Та же публика, которая съ грустнымъ взоромъ провожала добрйшаго мистера Пиквика, удалившагося въ свое добровольное изгнаніе, не находила достаточно привтствій для встрчи его молодого наслдника Николая Никльби. Этотъ новый романъ отличался всми качествами, характеризующими первое произведеніе автора, тмъ-же избыткомъ ума, тмъ-же соединеніемъ юмора и пафоса, той-же яркой обрисовкой подробностей, но постройка здсь боле тщательна, нежели въ ‘Пиквик’, наблюдательность глубже, характеры очерчены реальне и боле твердой, увренной рукой…

Въ каждомъ изъ своихъ романовъ Диккенсъ затрагивалъ предразсудки и лицемріе, господствующіе въ англійскомъ обществ, не жертвуя, однакоже искусствомъ и своими взглядами на него, утилитарнымъ цлямъ, но въ Никола Никльби онъ является особенно страстнымъ и патетичнымъ, потому что беретъ здсь подъ свою защиту самыя дорогія его сердцу существа, въ изображеніи которыхъ онъ не иметъ себ соперниковъ, именно дтей.

Въ ту эпоху, когда Диккенсъ задумалъ написать Николая Никльби, въ извстной части іоркскаго графства, находилось множество заведеній, посвященныхъ экономическому воспитанію дтей мужского пола, что составляло какъ-бы особенность этой мстности. Заведенія эти, примыкавшія къ маленькому городку Бернардъ-Кестль, издавна пользовались въ народ самой печальной репутаціей. Когда авторъ былъ еще ребенкомъ, его поражали мрачныя исторіи, которыя при немъ разсказывались по этому поводу. Говорили, что бдныхъ малютокъ мучили въ этихъ школахъ невжественные и грубые учителя, ихъ не только били, но морили голодомъ. Тяжелое впечатлніе, произведенное на Диккенса этими разсказами, осталось у него въ памяти и когда въ 1836 г. одинъ знаменитый процессъ, гд отецъ жаловался на истязанія, которымъ подвергся его сынъ со стороны школьнаго учителя въ оркшир, обратилъ всеобщее вниманіе на этихъ мучителей дтства, душа великаго художника возмутилась, онъ ршился похать и осмотрть лично эти вертепы, давъ себ клятву, что если все, что о нихъ говорили окажется справедливымъ, то онъ не положитъ пера до тхъ поръ, пока послдняя изъ этихъ школъ не закроетъ дверей своихъ, подъ напоромъ гнва и презрнія всей націи.— И вотъ онъ отправился въ оркширъ, въ сопровожденіи своего врнаго сотрудника, рисовальщика Геблотъ-Броуна. Онъ хотлъ, чтобы вс подробности предпринятой ими кампаніи были переданы какъ можно точнй и нагляднй, въ серіи очерковъ сдланныхъ на мст. Диккенсъ и его другъ возвратились изъ своей экскурсіи мрачные, негодующіе, озлобленные. Дйствительность превзошла все, что они могли вообразить себ. Они привезли съ собой ужасающіе документы. Романистъ признавался, что у него каждый день была лихорадка, и каждую ночь кошмары, въ то время, какъ онъ описывалъ въ Никола Никльби, страшныя сцены, происходящія въ заведеніи Dotheboy’s Hall, и изображалъ, съ мрачной энергіей Данта, это чудовищное, но совершенно реальное, лицо школьнаго учителя Сквирса (Sqeers). Для того, чтобы придать этой части своего труда еще большее значеніе и чтобъ еще боле возбудить общественное мнніе противъ этихъ мучителей бдныхъ дтей, Диккенсъ въ предисловіи, которое сдлалось знаменитымъ, подтверждаетъ безусловную достоврность всхъ жестокостей, описанныхъ его перомъ. Слдующая страница говоритъ боле нежели вс комментаріи. ‘Между тмъ, какъ этотъ трудъ подвигался,— автора его, очень забавляли, и вмст съ тмъ, доставляли ему большое удовлетвореніе, нкоторыя письма его добрыхъ, провинціальныхъ друзей, и также нкоторыя статьи, этой курьезной мстной прессы, изъ которыхъ оказывалось, что многіе іоркширскіе школьные учителя выражали свое негодованіе на то, что будто бы они послужили оригиналами для Сквирса. Онъ иметъ даже причины думать, что одинъ изъ этихъ негодяевъ совтовался съ законными властями, нельзяли ему возбудить судебное преслдованіе за диффамацію. Другой замышлялъ отправиться въ Лондонъ, съ единственной цлью, лишить жизни своего обличителя. Третій очень хорошо помнилъ, что нсколько мсяцевъ тому назадъ, къ нему пришли два господина, изъ коихъ одинъ сталъ съ нимъ разговаривать, между тмъ, какъ другой рисовалъ его портретъ, и хотя у него оба глаза цлы, а у Сквирса только одинъ глазъ, и хотя портретъ нисколько на него не похожъ, но онъ утверждаетъ, что вс, его сосди, его друзья тотчасъ-же узнали его, — такъ поразительно нравственное сходство. Хотя автора очень трогаетъ безмолвная похвала заключающаяся въ этомъ констатированіи сходства, но онъ объясняетъ ее тмъ фактомъ, что мистеръ Сквирсъ представляетъ собой цлый классъ людей, а не одну извстную личность: когда обманъ, невжество, грубость, алчность, соединяются въ маленькой корпораціи, будьте уврены, что если одинъ изъ ея членовъ изображенъ обладающимъ этими характеристическими свойствами, то каждый изъ остальныхъ узнаетъ въ этомъ изображеніи то, что принадлежитъ именно ему, и каждый приметъ этотъ общій портретъ, за свой собственный.

Авторъ не утверждаетъ, что между ними нтъ никакихъ исключеній, онъ скорй склоненъ предположить, что исключенія существуютъ, онъ только говоритъ, что во время своего пребыванія въ оркшир, онъ не встртилъ ни одного, и что ни на одно еще не было ему указано, съ тхъ поръ, какъ стала выходить въ свтъ исторія Николая Никльби. Если онъ слишкомъ долго останавливается на этомъ пункт, то это потому, что цль его будетъ вполн достигнута только тогда, когда онъ убдитъ публику, что мистеръ Сквирсъ и его школа суть только слабыя и смягченныя изображенія существующей дйствительности, да — слабыя, и смягченныя, для того, чтобы сдлать ихъ вроятными!..

Въ архивахъ лондонскихъ судовъ есть дла, содержащія въ себ такія возмутительныя, по-истин дьявольскія, подробности объ истязаніяхъ и жестокостяхъ, жертвами которыхъ длаются въ этихъ школахъ дти, что ни одинъ романистъ не осмлился-бы ихъ изобразить. Авторъ, съ тхъ поръ какъ началось печататься его произведеніе, получилъ также нсколько вполн достоврныхъ разсказовъ о томъ, чему подвергаются въ этихъ вертепахъ бдныя малютки, покинутыя или отвергнутыя своими родителями, и въ сравненіи съ этими разсказами все описанное въ этой книг кажется блднымъ и ничтожнымъ’.

Содержатели этихъ ужасныхъ заведеній не оправились отъ удара, нанесеннаго имъ романомъ Диккенса. Годъ спустя, посл появленія Николая Никльби, вс экономическія школы оркшира исчезли. Одн были добровольно распущены самими содержателями, другія закрыты судебной властью.

‘Николай Никльби’ выходилъ выпусками въ продолженіе двадцати мсяцевъ, и все это время Диккенса не переставали осаждать письмами разные корреспонденты, незнакомые и анонимные. Большая часть этихъ писемъ касались дйствующихъ лицъ романа. Въ одномъ его просили выдать замужъ героиню, въ другомъ, какъ можно строже покарать такое-то лицо, въ третьемъ — отнестись снисходительно къ крайностямъ или порокамъ такого-то. Эти безкорыстныя доказательства участія, которое возбуждали къ себ въ публик созданія писателя, были ему дороги. Одно посланіе въ особенности утшило его, и онъ отвчалъ на него презабавнымъ коротенькимъ письмомъ, которое мы приведемъ здсь, хотя переводъ далеко не можетъ передать всей прелести и всего комизма подлинника. Корреспондентомъ Диккенса на этотъ разъ былъ юный джентльменъ, лтъ 13 или 14, мистеръ Гастингъ Гюгсъ (Hughes), который въ то время, когда ‘Николай Никльби’ приближался къ развязк, счелъ нужнымъ сообщить автору свои виды и желанія относительно распредленія наградъ и наказаній между дйствующими лицами романа.

Dougthy-street — Лондонъ. 12 декабря.

М. Г. Я хватилъ Сквирса палкой по ше и два раза по голов: онъ, повидимому, очень изумился и принялся плакать. Плачутъ только трусы, и потому это меня нисколько не удивляетъ съ его стороны, а васъ?

Относительно ягненка и двухъ барановъ я распорядился совершенно такъ, какъ вы мн сказали въ вашемъ письм. Маленькимъ мальчикамъ дали также хорошаго пива, портера и вина. Сожалю, что вы не обозначили въ письм, какого именно дать имъ вина. Я далъ имъ хереса, и онъ всмъ имъ очень понравился, за исключеніемъ одного, которому сдлалось немножко тошно и который закашлялся. Но это обжора! Онъ слишкомъ торопился пить,— вотъ въ чемъ дло. Онъ поперхнулся, и по дломъ ему! Пари держу, что вы раздляете мое мнніе?

Николай получилъ своего жаренаго ягненка, какъ вы этого желали, но не могъ одолть всего, и говоритъ, что, если вы позволите, то остальное онъ изготовитъ себ завтра, съ горошкомъ — онъ это очень любитъ, и я тоже,— и състъ за завтракомъ, онъ говоритъ, что не любитъ подогртаго портера, и что будто это отнимаетъ у него вкусъ. Я позволилъ ему пить холодный. О! еслибы вы видли, какъ онъ пилъ! Я думалъ, что онъ никогда не кончитъ! Я далъ ему также три фунта стерлинговъ серебряной мелкой монетой, для того, чтобы казалось больше, и онъ тотчасъ воскликнулъ, что отдастъ половину своей матери и сестр, а остальное раздлитъ съ Смиксомъ. У Николая доброе сердце. Это честный малый. И если кто-нибудь скажетъ, что это неправда, то я готовъ драться съ нимъ, когда онъ захочетъ. Да!

Я не забуду и Фанни Сквирсъ, будьте спокойны. Нарисованный вами портретъ ея очень похожъ, но только волосы кажутся мн не достаточно вьющимися, носъ совершенно ея и ноги также. Это мегера — угрюмая и непріятная. Она ужасно взбсится, когда я покажу ей ея портретъ! Тмъ лучше. Неправда-ли?

Я хотлъ вамъ написать длинное письмо, но я не могу писать скоро, когда пишу къ людямъ, которые мн нравятся, потому что это заставляетъ меня думать о нихъ, а вы мн очень нравитесь, говорю вамъ искренно. Притомъ-же теперь ровно восемь часовъ, а меня каждый день укладываютъ спать въ восемь часовъ, за исключеніемъ дня моего рожденія, когда я остаюсь ужинать. Кончаю, посылая вамъ свой дружескій привтъ и Нептуну тоже, и если вы будете каждое Рождество пить за мое здоровье, то я обязываюсь пить за ваше. По рукамъ?.. Остаюсь вашъ преданный другъ.

P. S. Я не особенно четко пишу свое имя, но вдь вы знаете, какъ меня зовутъ, стало быть, это ничего.

Этотъ третій романъ — ‘Николай Никльби’ поставилъ Диккенса во глав современныхъ ему писателей его родины. Отнын его геній становится неоспоримой истиной, и онъ могъ-бы спокойно отдохнуть, не опасаясь уменьшенія своей славы, но творческая дятельность также необходима для художника, какъ воздухъ, которымъ онъ дышетъ. Бульверъ справедливо говоритъ: талантъ длаетъ то, что онъ можетъ, а геній то, что онъ долженъ длать. И вотъ не прошло трехъ мсяцевъ, посл появленія Николая Никльби, какъ въ голов Диккенса уже зародился новый литературный планъ. Онъ излагаетъ его въ одномъ письм къ Форстеру, писанномъ въ 1839 г. Изъ этого плана вышло новое художественное созданіе, полное сердечной теплоты и юмора: ‘Лавка Древностей’.

‘Я-бы охотно началъ, говоритъ въ своемъ письм Диккенсъ, съ 1 марта 1840 г. періодическое изданіе, состоящее изъ совершенно новыхъ неизданныхъ вещей. Каждую недлю появлялся-бы одинъ номеръ, стоящій три пенса, извстное число номеровъ составили-бы томъ, который выходилъ-бы въ правильные промежутки времени. Это было-бы нчто въ род Адиссоновскаго ‘Зрителя’, но гораздо боле популярное, по выбору сюжетовъ и по манер изложенія…’ ‘Подъ различными названіями я затрогивалъ-бы извстные предметы, интересующіе читателя, говорилъ-бы о палатахъ, о которыхъ я много думалъ, далъ-бы цлый рядъ очерковъ, содержащихъ въ себ исторію Лондона и описанія его,— какимъ онъ былъ прежде, какой онъ теперь, и какимъ будетъ завтра. Можно-бы назвать это досугами Гога и Магога, (два великана, поддерживающихъ огромные часы въ пріемной зал въ guildhall’) и предположить, что каждую ночь оба великана разсказываютъ другъ другу исторіи, которыя оканчиваются съ разсвтомъ. Отъ времени до времени я печаталъ бы историческія статьи, выдавая ихъ за переводъ съ языка дикихъ народовъ: я описывалъ бы въ нихъ правосудіе въ измышленной мною стран, поставивъ себ задачей слдить за дйствіями лондонскихъ и провинціальныхъ судей, и никогда не оставлять въ поко этихъ почтенныхъ господъ…’

‘Чтобы придать этому изданію боле интереса и оттнокъ новизны, я готовъ обязаться похать въ Шотландію и въ Америку, съ тмъ, чтобы присылать оттуда письма, содержащія въ себ описаніе страны, ея жителей, людей, которыхъ я тамъ встрчу, мстные анекдоты, легенды и преданія. Это только бглый очеркъ проекта, который я имю въ виду. Но прежде всего надо найти издателя, который предложилъ-бы подходящія условія’.

Издатели не замедлили найтись. Это были т же Чапманъ и Галль. Они предоставили своему любимому писателю самому назначить условія, и новый журналъ былъ основанъ. Каттермоль и Габлотъ-Броунъ избраны иллюстраторами. До послдней минуты Диккенсъ колебался въ выбор названія. Наконецъ, онъ остановился на названіи: ‘Часы мистера Гумфри’, происхожденіе котораго объяснитъ намъ другая выдержка изъ корреспонденціи Диккенса.

… ‘Во первыхъ, по поводу заглавія.— Вотъ какая мысль у меня явилась: больной старикъ, живущій въ извстной вамъ странной квартир, откроетъ шествіе. Онъ сообщаетъ подробности о самомъ себ, говоритъ о своей привязанности къ стариннымъ стннымъ часамъ съ фантастической деревянной рзьбой. Много лтъ онъ и эти часы проводили вдвоемъ долгія зимнія ночи… и мало-по-малу старикъ привыкъ къ голосу своихъ часовъ, какъ къ голосу друга. Ночью, когда онъ съ своей постели слышитъ ихъ бой, онъ любитъ говорить себ, что у дверей его есть врный и веселый сторожъ, ихъ циферблатъ кажется ему симпатичной физіономіей, черты которой, запыленныя временемъ, принимаютъ такое добродушное выраженіе, каждый разъ какъ онъ, сидя у камина, подыметъ глаза на своего стараго друга. Потомъ этотъ старикъ разскажетъ, какъ онъ сохранилъ въ своемъ глубокомъ сундук, мрачномъ и молчаливомъ, многое множество рукописей, какъ отъ времени до времени онъ вынимаетъ оттуда одну изъ нихъ для прочтенія, и какъ старые часы, повидимому, съ удовольствіемъ и интересомъ прислушиваются къ тому, что онъ читаетъ. Наконецъ, онъ объяснитъ, что члены маленькаго клуба, образовавшагося у него, ршили отпраздновать этотъ долгій дружескій союзъ между имъ и его часами, и дать своему отчету о празднеств названіе: ‘Часы стараго Гумфри’ или ‘Часы мистера Гумфри’. Заглавная виньетка должна изображать добряка Гумфри и его часы, а вс исторіи, которыя онъ будетъ разсказывать — должны носить одну общую рубрику’. ‘Изъ угла моихъ часовъ’.

Новое изданіе появилось въ назначенное-время, но вскор измнило форму. Диккенсъ пріучилъ публику къ длиннымъ романамъ, продолженія которыхъ ожидали съ лихорадочнымъ нетерпніемъ. Когда увидли, что на этотъ разъ сборникъ содержалъ въ себ только одни разсказы, не превосходившіе трехъ номеровъ, число, читателей значительно уменьшилось. Издатели испугались и, предвидя неуспхъ, который былъ для нихъ раззореніемъ, бросились ‘къ своему автору’, умоляя его о спасеніи. Онъ отвчалъ имъ присылкой, — дв недли спустя — перваго номера ‘Лавки древностей’. Этотъ романъ тянулся весь годъ (1840—41), иногда появились послдніе листы его, — гд разсказывалась смерть маленькой Нелли, — во всхъ концахъ Англіи раздавались рыданія. Нелли оплакивали въ роскошныхъ отеляхъ West End’а и въ скромныхъ коттеджахъ бднйшихъ деревень, молодые и старые,— оплакивали какъ дорогое, близкое существо, какъ сестру, какъ друга, какъ дочь, озарявшую въ теченіи цлаго года своей наивной поэтической прелестью домашній очагъ и вдругъ исчезнувшую, унесенную смертью. Этотъ образъ Нелли — центральный въ роман, можетъ быть наиболе патетическомъ, какой когда-либо былъ написанъ, не только изображенъ съ той сердечностью и теплотой, которыя были присущи Диккенсу, но и съ точки зрнія художественной это одно изъ самыхъ законченныхъ, самыхъ поэтическихъ его созданій. Съ перваго ея появленія въ роман, когда мы видимъ ее совсмъ маленькой посреди фантастическихъ фигуръ лавки древностей, до послдней сцены въ церковной оград, гд бдняжка засыпаетъ, для того чтобы уже никогда не проснуться, между тмъ какъ въ сумеркахъ каменныя статуи на могилахъ словно киваютъ головами и говорятъ ей, что она можетъ спать спокойно, что он сторожатъ ее, — образъ ея обаятельно дйствуетъ на читателя и неизгладимо врзывается въ его память.

Необыкновенный юморъ Диккенса, который онъ щедро расточалъ въ своихъ сочиненіяхъ не былъ у него, какъ у многихъ другихъ писателей, плодомъ усилія, это былъ природный даръ, проявлявшійся у него почти безсознательно. Въ обыденной, домашней жизни, въ отношеніяхъ его съ друзьями,— веселость, оригинальность и умъ били у него ключомъ на каждомъ шагу, при каждомъ удобномъ случа… Мистификацію,— то, что парижане называютъ ‘scie d’atelier’ — онъ довелъ до степени настоящаго искусства. Для этого рода шутки у него были вс необходимыя данныя: невозмутимая серьезность, видъ глубокой убжденности и упорство, способное вывести человка изъ себя. Въ его корреспонденціи, относящейся къ 1840 г., мы находимъ слды подобнаго шаржа, поводомъ къ которому послужили церемоніи и празднества по случаю бракосочетанія молодой англійской королевы. Нсколько выдержекъ изъ писемъ Диккенса въ этомъ род, можетъ быть, позабавятъ читателя…

Вотъ что онъ пишетъ къ поэту Севеджу Лендору:

‘Общество взбудоражено бракосочетаніемъ ея величества, и, я къ сожалнію долженъ вамъ сообщить, что я отчаянно влюбленъ въ королеву. Я брожу съ сердцемъ, наполненнымъ мрачныхъ и неопредленныхъ мыслей. Я намренъ бжать на какой-нибудь пустынный островъ, въ обществ одной изъ фрейлинъ, похищенныхъ ночью изъ дворца ея державной повелительницы. Но которую выбрать? Не знаете-ли вы какой-нибудь пригодной для этого случая? Можетъ быть это злоупотребленіе съ моей стороны, что я прошу васъ принять участіе въ заговор, въ который уже вступили эти благородные молодые люди: Форстеръ и Меклизъ, и однакожъ, человкъ съ вашей энергіей былъ бы для меня большой помощью… Я запримтилъ одну молодую особу… Она очень миленькая, и у ней нтъ взрослаго брата. Объ этомъ предмет и о многомъ другомъ, касающемся моего плана, я буду подробне говорить съ вами при нашей ближайшей встрч, а пока прошу васъ, сжечь этотъ документъ. Не слдуетъ возбуждать никакихъ подозрній и допускать, чтобы изъ всего этого что-нибудь вышло наружу…’

Проходятъ нсколько дней и любовь Диккенса къ королев все ростетъ. Онъ разсказываетъ о ней каждому встрчному и пишетъ Форстеру:

‘Я глубоко страдаю. Я ничего не могу длать… ничего! Я пробовалъ перечитывать Оливера, Пиквика и Никльби, чтобы направить свои мысли на истинный путь. Напрасныя усилія! Сердце мое не здсь, оно въ Виндзор… Оно въ Виндзор, близъ моей подруги… Я думалъ сегодня утромъ объ отвтственности и разрыдался. Присутствіе жены моей еще боле увеличиваетъ мое горе. Отецъ и мать — мн противны! Я чувствую отвращеніе къ своему дому. Я начинаю думать о рк, о королевскомъ канал, о бритвахъ въ моей уборной. Я хотлъ отравиться, идя на обдъ къ г-ж М… или повситься въ саду, на грушевомъ дерев, или уморить себя голодомъ, или броситься подъ колеса фіакра, или наконецъ зарзать моихъ почтенныхъ издателей Чапмана и Галля. Этотъ послдній проектъ едва-ли не лучшій. Весь Лондонъ заговорилъ-бы обо мн. Она услыхала бы мое имя! О, восторгъ! Она подписала бы мой смертный приговоръ. О, блаженство! Она, можетъ быть, простила бы меня! О, неизреченная радость!!!… Прощайте, пожалйте обо мн. Вашъ другъ, обезумвшій отъ сильной страсти, Диккенсъ’.

‘Лавка древностей’ была написана отчасти въ Лондон, отчасти въ маленькомъ приморскомъ городк Broadstairs’. Но первые листы, вроятно, Диккенсъ писалъ въ Ват (Bath) во время пребыванія у своего новаго друга Севеджа Лендора, одного изъ замчательнйшихъ поэтовъ и самыхъ эксцентрическихъ людей, какихъ произвела Англія въ XIX вк. Этотъ необыкновенный человкъ говорилъ и писалъ на всхъ языкахъ, мертвыхъ и живыхъ, съ чрезвычайной легкостью. Онъ обладалъ огромной эрудиціей и блестящимъ воображеніемъ. Это былъ увлекательный собесдникъ и мощный поэтъ, но ему страшно вредилъ его бшеный темпераментъ. Можно написать цлый томъ, разсказывая о необычайныхъ приключеніяхъ, случившихся съ нимъ и которыми онъ обязанъ былъ своей невроятной вспыльчивости. Вслдствіе одного громкаго процесса, онъ долженъ былъ оставить отечество и удалиться въ Италію. Около того же времени (1840 г.) авторъ Пиквикскаго клуба познакомился съ знаменитымъ графомъ д’Орсэ, королемъ парижскихъ львовъ и лондонскихъ денди, который тогда вторично постилъ Лондонъ вмст съ гремвшей въ литературномъ мір своей красотой и умомъ ирландкой леди Блессинстонъ. Мы вскор будемъ имть случай представить читателямъ эту блестящую и странную чету, къ которой лондонское общество, обыкновенно столь чопорное и строгое, относилось съ удивительной снисходительностью.

Нкоторыя письма, писанныя Диккенсомъ изъ Broadstairs’а, въ то время, когда появлялись ‘Часы мистера Гумфри’ интересны въ томъ отношеніи, что они показываютъ, какъ онъ заботился о рисункахъ къ своимъ произведеніямъ. Письма эти адресованы къ Каттермолю, его другу и одному изъ главныхъ иллюстраторовъ ‘Часовъ’. Приведемъ изъ нихъ нсколько выдержекъ.

‘Милый Жоржъ! Не сдлаете-ли вы намъ какихъ возраженій? Намъ хотлось-бы имть небольшой рисунокъ, сдланный китайской тушью, величиной въ прилагаемый листъ. Сюжетъ: старая фантастическая комната, съ мебелью елизаветинской эпохи. Въ углу около камина необыкновенные, старые стнные часы,— часы мистера Гумфри. Однимъ словомъ, никакихъ фигуръ’.

‘Милый Жоржъ! Китъ, холостякъ, и Герландъ приходятъ къ тому мсту, гд находится ребенокъ, посреди ночи. Падаетъ снгъ. Китъ оставивъ ихъ позади, держа въ одной рук фонарь, а въ другой клтку съ птичкой, останавливается на минуту у двери стараго жилища, не ршаясь назвать себя. Въ окн, которое, какъ слдуетъ предположить, освщаетъ маленькую комнату ребенка, блеститъ огонекъ, а позади, ребенокъ (къ которому бгутъ его друзья, ничего не зная, исполненные надежды), распростертый на своемъ лож, мертвый’.

‘Милый Жоржъ! Подъ суровой простыней, въ маленькой тихой комнатк, лежитъ мертвая двочка. На двор зима, значитъ никакихъ цвтовъ, но на груди, на подушк, на постели, нсколько втвей омелы, дикія ягоды… Открытое окно обрамлено плюшемъ. Маленькій мальчикъ, имвшій съ ней разговоръ по поводу ангеловъ, можетъ находиться у ея изголовья, если хотите. По моему, въ этой сцен было-бы больше молчанія и спокойствія, если бы двочка была совсмъ одна. Я хочу, чтобы лицо ребенка выражало величавый, спокойный отдыхъ, чтобы бдняжка имла видъ наконецъ счастливый, если это возможно въ смерти…

Ребенка схоронили въ церковной оград, и старый нищій, которому нельзя втолковать, что она умерла, приходитъ каждый день на могилу ея и сидитъ въ ожиданіи, что она придетъ для того, чтобы снова отправиться въ путь. Подл него его мшокъ и палка, а также корзина и маленькая шляпка двочки. ‘Она придетъ завтра’, шепчетъ онъ, и когда спускаются сумерки, грустно возвращается въ свое бдное жилище. Или не лучше-ли, чтобы онъ держалъ вещи ребенка въ рук?..

Я, рыдаю, другъ мой, дописывая эту исторію… Не знаю, какъ у меня хватаетъ мужества кончить ее’!..

Большая или меньшая степень знаменитости человка въ нашемъ современномъ обществ могла-бы измряться количествомъ клеветъ, злословія, или простыхъ сплетенъ, предметомъ которыхъ онъ служитъ въ маленькой пресс, а также многочисленностью неизвстныхъ просителей, осаждающихъ его письмами, или удостоивающихъ своимъ корыстнымъ посщеніемъ. Диккенсъ не избжалъ ни одного изъ этихъ неудобствъ славы. Милые критики, предсказывавшіе паденіе его таланта, не могли уже нападать на произведеніе, вызывавшее въ публик благоговйный восторгъ, и попробовали вымстить свою неудачу на его частной жизни. Стали ходить по рукамъ анонимныя письма, наполненныя всякаго рода подробностями о странныхъ привычкахъ и нравахъ автора ‘Лавки Древностей’: онъ писалъ только, когда былъ пьянъ, что случалось съ нимъ почти каждый день. Онъ преимущественно искалъ общества въ низшемъ класс, приводилъ ночи въ вертепахъ, гд упивался джиномъ, вмст съ подонками лондонской черни. Онъ скверно обращался съ женой, оставлялъ ее, бгая за уличными женщинами, предавался оргіямъ съ своимъ товарищемъ по кутежу, этимъ распутнымъ французомъ (profligate Frenchman), графомъ д’Орсэ. Вскор дошли до боле точныхъ подробностей: одна газета съ важностью и соболзнующимъ тономъ передавала извстіе, что блестящій авторъ столькихъ популярныхъ сочиненій помшался и что его должны были посадить въ домъ сумашедшихъ. Статейка очень искусно давала понять, что можетъ быть этотъ случай не былъ послдствіемъ одного только усиленнаго труда. Диккенсъ, удалившійся въ Broadstairs и спокойно приготовлявшій къ изданію первый томъ ‘Часовъ мистера Гумфри’, очень смялся надъ этимъ новымъ измышленіемъ завистниковъ и, желая увковчить воспоминаніе о немъ, включилъ въ предисловіе къ этому первому тому слдующія строки:

‘Безъ сомннія, дамамъ и мужчинамъ, исполненнымъ ко мн доброжелательства и распустившихъ слухъ, что я сошелъ съ ума, будетъ очень пріятно узнать, что этотъ слухъ распространился съ желаемой быстротой и сдлался предметомъ многочисленныхъ, и важныхъ споровъ. Не то, чтобы кто нибудь усумнился, хоть на минуту, въ моемъ сумасшествіи,— это фактъ вполн доказанный, какъ дуэль между Тицломъ и Срфесомъ въ ‘Школ Злословія’, — но много спорили о названіи того убжища, куда отвезли несчастнаго лунатика. Одни положительно утверждали, что это Бедламъ, другіе стояли за св. Луку, третьи, наконецъ, приводили основательнйшіе доводы въ пользу заведенія Гануэлля…

Я не люблю никого огорчать и хотлъ-бы оставить моихъ добрыхъ пріятелей и пріятельницъ наслаждаться въ мир, успхомъ ихъ маленькой исторіи, но такъ какъ нкоторыя наивныя души возмущены ею, то я считаю своей обязанностью сообщить здсь, что бдный чудакъ получилъ это извстіе въ ту минуту, когда его окружала счастливая и радостная семья его, и что эти подробности, касающіяся его скромной личности, наполнили весь домъ весельемъ и послужили поводомъ къ безчисленнымъ шуткамъ, остротамъ и пр. въ нашемъ кружк, словомъ, употребляя выраженіе добраго Векфильскаго священника: ‘Я не знаю, остроумне-ли мы стали посл этого инцидента, но хохотъ у насъ раздается теперь гораздо чаще’.

Не успли забыть этой выдумки, какъ новая утка всплыла на огромной бездонной луж журнальной клеветы. На этотъ разъ Диккенса обличали въ ренегатств. Вотъ что мы находимъ по поводу этого въ одномъ изъ его писемъ отъ 15 августа 1840 г.

‘Меня очень удивило, что я съ нкоторыхъ поръ сталъ получать письма отъ, католическихъ поповъ, просящихъ у меня (пастырскимъ тономъ и съ нкоторой авторитетной важностью) помощи имъ самимъ и ихъ церкви, а также и помощи моего пера. Наконецъ у меня явилось подозрніе, не распространился-ли, можетъ быть, слухъ, что я оставилъ религію моего отца. Я не ошибся.

‘Въ одномъ письм къ Моей матери изъ Ламерта, что въ Коркс,— я прочелъ слдующее: ‘что это за новая исторія, распространяемая газетами, что будто-бы Чарльзъ, вовсе не сходившій съ ума, перешелъ въ католическую религію?..’

Но не будемъ доле останавливаться на этихъ сплетняхъ и клеветахъ. Это значило-бы оказывать ихъ изобртателямъ слишкомъ большую честь. Что касается до просителей, осаждавшихъ Диккенса, то ихъ поощряло къ этому его доброе сердце. Ни одинъ, дйствительно нуждающійся человкъ, не уходилъ отъ него, не получивъ немедленной помощи и всегда сопровождавшейся сочувственнымъ словомъ, добрымъ совтомъ. Ничто его не отталкивало, ничто не способно было вывести изъ терпнія. Вотъ между прочимъ одинъ примръ трогательный и вмст комическій.

Нкто Даніэль Тобинъ, бывшій у него когда-то секретаремъ, и дошедшій, вслдствіе пьянства и кутежей, до послдней степени нищеты, сдлался странствующимъ нищимъ. Онъ ходилъ по городамъ и деревнямъ, умоляя прохожихъ о состраданіи. Диккенсъ сто разъ помогалъ ему, но потерялъ всякую надежду на его исправленіе… Однажды онъ получилъ отъ Даніэля письмо, гд тотъ говорилъ, что ноги отказываются служить ему дале, и что онъ долженъ будетъ отказаться отъ своихъ странствованій, если его бывшій патронъ не сжалится надъ нимъ и не подаритъ ему осла и телжку, въ которой оцъ могъ-бы здить. Вс окружающіе Диккенса, его и друзья и родные были возмущены этой наглой просьбой. Великій юмористъ только улыбнулся. Недлю спустя, Даніэль позвонилъ у дверей его дома. Диккенса не было, но на двор, гд помщались службы, молодой осликъ и совсмъ новенькая телжка ожидали своего новаго хозяина, неисправимаго бродягу.

Романъ, слдовавшій за ‘Лавкой Древностей’, назывался Бернеби Роджъ. Онъ былъ весь напечатанъ въ ‘Часахъ мистера Гумфри’. Но прежде чмъ говорить о немъ, скажемъ нсколько словъ о нкоторыхъ фактахъ, относящихся къ семейной жизни Диккенса, о которыхъ мы не успли упомянуть. Читатель помнитъ, конечно, Фанни, старшую сестру маленькаго Чарльза, съ которой они вмст ходили по лондонскимъ улицамъ, посщая каждое воскресенье своихъ родителей, содержавшихся въ мрачной долговой тюрьм. Избранная натура, одаренная необыкновенными музыкальными способностями,— она общала сдлаться блестящей пвицей, какъ вдругъ неумолимая болзнь прервала ея артистическое поприще. Разбитая параличемъ, прикованная къ своей постели, она находила утшеніе только въ слав своего брата, въ его книгахъ и разговорахъ съ нимъ. Это печальное положеніе сестры было единственной каплей горечи, отравлявшей счастье, ниспосланное ему судьбой. Каждый годъ семья его увеличивалась и появленіе каждаго изъ его четырехъ романовъ соотвтствовало рожденію одного изъ его дтей. Четвертый,— это былъ мальчикъ,— увидлъ свтъ въ одинъ день съ появленіемъ перваго выпуска Бернеби Роджъ. Старшій родился съ мистеромъ Пиквикомъ, а дв маленькія двочки были близнецами съ Оливеромъ Твистомъ и Николаемъ Никльби. Старикъ отецъ и мать Диккенса оставили домъ, уступивъ мсто дтямъ, и сынъ поселилъ ихъ обоихъ въ прелестномъ, веселомъ коттедж, близъ Эксетера. ‘Я нанялъ для нихъ сегодня утромъ, писалъ онъ къ одному изъ своихъ друзей, маленькій коттеджъ, и если они будутъ имъ недовольны, то это глубоко меня огорчитъ. На разстояніи одной мили отъ города, по дорог въ Плимутъ, возвышаются два маленькихъ блыхъ домика, одинъ домикъ ихъ, другой ихъ хозяина. При дом прекрасный садъ, внутри все чисто, ново, свжо, все блеститъ, и окрестный пейзажъ одинъ изъ красивйшихъ въ Англіи’.

Теперь возвратимся къ тому, въ чемъ состоитъ главный интересъ жизни писателя,— къ исторіи его произведеній. Первая глава Бернеби Роджа появилась въ томъ No ‘Часовъ мистера Гумфри’, который слдовалъ за окончаніемъ ‘Лавки Древностей’. Въ этомъ роман авторъ пытался въ первый разъ выйти изъ сферы современной дйствительности и изображенія современныхъ нравовъ… Начавъ его во время изданія ‘Оливера Твиста’, Диккенсъ нсколько разъ отлагалъ его въ сторону и потомъ опять принимался за него. Онъ избралъ рамкой для своего сюжета, тотъ жестокій и недавній періодъ, когда Англія сдлалась театромъ непрерывныхъ казней мужчинъ, женщинъ и дтей, сравнительно невинныхъ. Казни эти деморализировали, вмсто того, чтобъ улучшать нравственность, и въ нкоторыхъ семьяхъ смерть на вислиц была какъ-бы наслдственной. Въ то время за кражу аршина матеріи или нсколькихъ метровъ лентъ наказывали смертью. Это было также эпохой, когда какое-то религіозное помшательство овладло лондонскимъ народомъ, и ввергло его въ бездну преступленій и нищеты. Мрачные ужасы, совершавшіеся бунтовщиками, во глав которыхъ стоялъ сумасшедшій фанатикъ лордъ Гордонъ, поразительный контрастъ между страшными общественными преступленіями и частными добродтелями не могли не соблазнить художника. Надо, однакожъ, сознаться, что романъ Бернеби Роджъ страдаетъ многими недостатками, и главный изъ нихъ есть отсутствіе единства мысли, гармоніи въ цломъ. Авторъ увлекся описаніемъ бунта и слдуя за бунтовщиками по Лондону, пылающему со всхъ сторонъ, совершенно забываетъ, что вс эти картины бунта должны занимать въ его книг второстепенное мсто. По мр того, какъ романъ приближается къ концу, онъ принимаютъ все большіе и большіе размры, выдвигаясь на первый планъ и заслоняя всхъ дйствующихъ лицъ, являвшихся вначал романа, такъ что вы видите только бунтъ, бунтовщиковъ, пожары, казни и палача. Повторяемъ, съ художественной точки зрнія, это недостатокъ капитальный, но въ тоже время картины эти написаны такъ мастерски, въ нихъ столько жизни, движенія, драматизма, что кажется Диккенсъ никогда не писалъ ничего боле захватывающаго. Если мы перейдемъ къ дйствующимъ лицамъ романа, то увидимъ, что и они также достойны его пера. И этотъ идіотъ, съ своимъ единственнымъ другомъ — ворономъ, Бернеби Роджъ, и полный юмора, честный, веселый слесарь Варденъ, и старая два Мигсъ, фанатическая протестантка, лицемрная и порочная, и наконецъ эта страшная и геніальная фигура мистера Денниса, палача, все это созданія живыя и оригинальныя, носящія на себ отпечатокъ мощнаго таланта.

Въ Бернеби Роджъ есть одно лицо, несомннно уже списанное съ натуры. Это — воронъ Грипъ. Грипъ принадлежалъ Диккенсу и былъ любимцемъ всего семейства. Смерть его, разсказана очень подробно въ одномъ письм Диккенса, украшенномъ рисункомъ Мэклиза, сдланнымъ перомъ и представляющимъ апофеозу ворона. Приводимъ здсь это патетическое извщеніе о кончин мистера Грипа.

‘Вы узнаете съ грустнымъ удивленіемъ, что воронъ не существуетъ боле. Онъ умеръ сегодня въ двнадцать часовъ и нсколько минутъ. Онъ хворалъ уже нсколько дней, но мы не ожидали ничего важнаго и только приписывали его болзнь тому, что онъ прошлымъ лтомъ наглотался благо лаку. Вчера, посл полудня, положеніе его показалось мн до такой степени труднымъ, что я послалъ нарочнаго къ его доктору, мистеру Геррингу, который тотчасъ же пріхалъ и прописалъ ему сильный пріемъ рициноваго масла. Подъ вліяніемъ этого средства, онъ настолько почувствовалъ въ себ силы, что въ восемь часовъ вечера клюнулъ моего грума Топпинга. Ночь онъ провелъ спокойно. Сегодня утромъ, на разсвт, повидимому, ему было лучше. По приказанію доктора, ему дали второй пріемъ того же лекарства, потомъ онъ, казалось съ удовольствіемъ полъ кашицы, которую ему принесли. Около одинадцати часовъ ему стало такъ худо, что въ конюшн должны были отвязать вс колокольчики. Въ половин двнадцатаго слышали, какъ онъ что-то говорилъ самъ съ собой. Онъ произнесъ имя лошади и Топпинга, и еще нсколько другихъ словъ, безсвязныхъ и вроятно относившихся къ его предсмертнымъ распоряженіямъ. Онъ, дйствительно, оставилъ много монетъ, зарытыхъ имъ, въ различныхъ мстахъ сада. Когда пробило двнадцать, онъ слегка вздрогнулъ, но скоро оправился и два или три раза облетлъ вкругъ сарая, затмъ остановился, чтобы каркнуть, зашатался, и закричавъ громко: ‘Пойдемъ, старушка!’ (это было его любимое восклицаніе) упалъ и умеръ.

‘Все время онъ выказывалъ душевную твердость, ровность характера и терпніе, которымъ нельзя не удивляться. Я очень сожалю, что не могъ узнать его послдней воли.

Вашъ глубоко огорченный другъ, Ч. Д.

P. S. Кэтъ чувствуетъ себя довольно хорошо, но сильно огорчена, какъ вы можете себ представить. Дти очень довольны: воронъ щипалъ ихъ за икры, но это онъ игралъ’.

Еще нсколько словъ по поводу этого ворона, сдлавшагося историческимъ. Вскор посл смерти великаго романиста, въ одной изъ лондонскихъ аукціонныхъ залъ распродавались картины и другіе предметы искусствъ, принадлежащіе Диккенсу. Заимствуемъ изъ одного тогдашняго журнала (Chamber’s. Journal. Edinbourgh. 6-го августа 1870 г.) нкоторыя подробности объ этой продаж:

‘Неописанное волненіе овладло нами, когда на столъ поставили чучело ворона. Передъ нами была любимая птица великаго человка, Грипъ,— Грипъ Бернеби Роджа и цлаго міра, птица, которую Диккенсъ ласкалъ и кормилъ изъ своихъ рукъ, и которая послужила ему оригиналомъ для одного изъ его созданій. Мы не сильнй взволновались бы, еслибъ намъ показали набальзамированнаго Самуила Уэллера. Какъ только Грипъ появился, со всхъ сторонъ раздались восторженныя рукоплесканія. Вс кричали: ‘Грипъ! Грипъ!’ какъ будто бдная птица могла слышать! Вспоминали его любимыя выраженія: ‘Я чортъ!’ и ‘Живъ, живъ курилка’.. Разсказывали, что онъ умеръ потому, что сълъ, кусокъ за кускомъ, лстницу въ шесть ступеней и цлую площадку. Знаменитый Грипъ — 50 ф. ст. 60! 85! 100! (громъ рукоплесканій). Наконецъ, посреди шума и криковъ, его присуждаютъ за 120 ф. с. ‘Имя! имя!’ кричали со всхъ сторонъ! и когда узнали, что воронъ пріобртенъ музеемъ естественныхъ наукъ, на всхъ лицахъ выразилось разочарованіе. Никогда еще ни одинъ англичанинъ не присутствовалъ на подобной продаж!

III.
Путешествіе въ Шотландію и въ Америку.

Въ 1841 г. главнымъ событіемъ въ жизни Диккенса было путешествіе его въ Шотландію, вмст съ женой, которая, какъ извстно, была шотландка. Граждане города Эдинбурга прислали знаменитому писателю приглашеніе на публичныя празднества и на банкетъ, который они хотли дать въ честь его. Починъ этой манифестаціи принадлежалъ лорду Джеффри, старйшин шотландской критики и величайшему филантропу своего вка. Это былъ восторженный почитатель Диккенса.

Эдинбургъ всегда имлъ репутацію интеллектуальнаго города. Онъ не только былъ родиной В. Скотта, Маколея и столькихъ другихъ извстныхъ писателей, но здсь царила литературная критика, приговоры которой, исходившіе изъ редакціи знаменитаго ‘Эдинбургскаго Обозрнія’, не смотря на страшный ударъ, нанесенный ему Байрономъ, все еще продолжали пользоваться авторитетомъ. И теперь Эдинбургъ заявлялъ свои права на интеллектуальное превосходство, устраивая первый публичный тріумфъ появившемуся въ Англіи молодому таланту. У Диккенса была слишкомъ художественная натура для того, чтобы онъ могъ удовлетвориться однимъ Эдинбургомъ: дикая и таинственная красота шотландской природы неодолимо влекла его къ себ, и какъ только кончились празднества въ честь его, онъ предпринялъ экскурсію внутрь страны, и корреспонденція его, относящаяся къ этой эпох, до такой степени изобилуетъ подробностями объ этой поздк, что можно прослдить ее день за днемъ. Но мы не будемъ слишкомъ долго останавливаться на ней и ограничимся только нсколькими выдержками изъ той части его писемъ, гд онъ разсказываетъ о пріем, сдланномъ ему въ Эдинбург. Намъ предстоитъ еще говорить о другомъ его путешествіи, къ которому поздка въ Шотландію служила только прелюдіей, и играющемъ гораздо боле значительную роль въ его жизни и литературной дятельности.

‘Я постилъ сегодня, пишетъ Диккенсъ изъ Эдинбурга, отъ 23 іюня,— дворецъ парламента, и кажется былъ представленъ всмъ эдинбургскимъ жителямъ. Отель, гд я поселился, буквально осажденъ, и я вынужденъ былъ скрываться въ уединенной комнат, въ конц длиннаго корридора. Здсь у меня прекрасное помщеніе. Дворецъ гордо возвышается передъ моими окнами. Говорятъ, что на банкет будетъ триста человкъ. Поговоримъ немножко о наиболе знаменитыхъ между моими хозяевами. Петеръ Робертсонъ (знаменитый шотландскій адвокатъ), высокій и толстый человкъ, съ красивымъ и полнымъ лицомъ, освщеннымъ парой блестящихъ, насмшливыхъ глазъ, онъ носитъ очки, и иметъ совершенно своеобразную привычку смотрть чрезъ нихъ. Между тмъ какъ мы расхаживали съ нимъ среди толпы адвокатовъ, стряпчихъ, клерковъ и фланеровъ, наполнявшихъ залу дворца, намъ повстрчался высокій господинъ съ походкой О’Коннеля, его длинные волосы падали густыми кудрями на плечи, и никогда я не видлъ такихъ свтлыхъ голубыхъ глазъ, какъ его глаза. Одежда его состояла изъ какого-то плаща и синей бумажной рубашки, огромный воротникъ которой поддерживалъ гигантскій черный галстукъ. Жилета не было, и изъ открытой на груди рубашки торчалъ большущій красный платокъ, высунутый до половины. Слдомъ за нимъ бжалъ маленькій таксъ съ гладкой шерстью и дьявольскимъ взглядомъ, ни на мигъ не отстававшій отъ своего хозяина, который ходилъ взадъ и впередъ по заламъ и корридорамъ, съ поднятой къ потолку головой и съ непомрно раскрытыми глазами… Робертсонъ представилъ меня. Это былъ знаменитый профессоръ Вильсонъ, настоящій горецъ и настоящій великій человкъ.

26 іюня. Великое событіе совершилось. Банкетъ сталъ фактомъ прошлаго, я сошелъ съ своего пьедестала и превратился въ простого смертнаго. Это было нчто великолпное отъ начала до конца. Успхъ — полнйшій. Залъ былъ до такой степени набитъ, что около семидесяти человкъ должны были остаться за дверями. Вильсонъ чувствовалъ себя нездоровымъ, но когда настало время произносить рчь, онъ всталъ, встряхнулъ своей гривой, какъ старый левъ, и говорилъ съ удивительнымъ краснорчіемъ. Мн кажется (гмъ! гмъ!), что и я не совсмъ ударилъ лицомъ въ грязь. Темы мн нравились (въ память друга моего Вилькса и за шотландскую литературу), боле двухсотъ дамъ присутствовало на банкет, но это меня нисколько не смутило, и несмотря на тсноту, несмотря на восторженные крики, я чувствовалъ себя весь вечеръ свжимъ, какъ салатъ изъ огурцовъ. Ораторы были вс прогрессисты и почти вс принадлежали къ шотландской адвокатур, я былъ окруженъ, за почетнымъ столомъ, выдающимися людьми почтеннаго возраста, и когда я всталъ, мои темные волосы произвели необычайный эффектъ посреди этихъ посдвшихъ и сдющихъ головъ’.

Мы видли изъ одного письма Диккенса, что онъ еще въ то время, какъ затвалось изданіе ‘Часовъ мистера Гумфри’, мечталъ объ Америк. И теперь не усплъ онъ возвратиться въ Англію, какъ писалъ изъ своей виллы: ‘Меня днемъ и ночью преслдуетъ призракъ Америки. Моя бдная Кэтъ начинаетъ стонать, когда я заговорю объ этомъ, но я думаю, что съ помощью Божіей это путешествіе совершится’. Письма, которыя онъ ежедневно получалъ изъ-за океана, содержали въ себ настойчивыя и восторженныя приглашенія. Успхъ его въ Соединенныхъ Штатахъ былъ столь же громадный, какъ и въ отечеств. Посл Лавки Древностей, Вашингтонъ Ирвингъ, отъ имени всхъ, умолялъ его письменно не лишать великую американскую націю удовольствія и славы,— которыя должно ей доставить его присутствіе.

Диккенсъ былъ человкъ быстрыхъ ршеній, и препятствія, возникавшія на пути къ ихъ осуществленію, повергали его въ лихорадочное состояніе, продолжавшееся до тхъ поръ, пока онъ не преодолвалъ ихъ. Препятствій же къ путешествію въ Америку представлялось множество. Во первыхъ, ему надо было освободиться отъ литературныхъ обязательствъ и получить отъ Чапмана и Галля, съ которыми его связывали различные договоры,— по крайней мр годовой отпускъ, потомъ пріостановить изданіе ‘Мистера Гумфри’, недолгое существованіе котораго должно было окончиться одновременно съ романомъ ‘Бернеби Роджъ’. Слдовало также принять какое нибудь ршеніе относительно дтей: могъ-ли онъ взять ихъ съ собой?…

Наконецъ, необходимо было устроить денежныя дла, какъ можно скоре передать кому нибудь домъ, недавно нанятый, и заключить съ издателями условіе, которое бы дало возможность покрыть хоть часть путевыхъ издержекъ.

7 сентября 1841 г. Диккенсъ подписалъ новый контрактъ съ Чапманомъ и Галлемъ, уничтожавшій вс предъидущіе, и главные параграфы котораго могутъ резюмироваться слдующимъ образомъ:

‘Часы мистера Гумфри прекращались съ окончаніемъ романа Бэрнеби Роджъ. Новый романъ въ двадцати выпускахъ, равный по объему Пиквику и Никльби, долженъ былъ начаться не ране какъ по прошествіи года, то есть въ ноябр 1842 г. Во все время его выхода авторъ будетъ получать 200 ф. ст. въ мсяцъ, и въ промежуточный годъ по 140 ф. ст. въ мсяцъ. Наконецъ, издатели предоставляютъ автору ³/₄ валоваго сбора за новый романъ, впродолженіе первыхъ шести мсяцевъ его періодическаго выхода’.

Нкоторыя выдержки изъ корреспонденціи Диккенса, относящейся къ этой эпох, дадутъ намъ понятіе о другихъ затрудненіяхъ, съ которыми сопряжено было осуществленіе предположеннаго путешествія и вмст съ тмъ покажутъ, какимъ образомъ ему удалось устранять ихъ.

23 сентября 1843. Я написалъ къ Чапману и Галлю, спрашивая ихъ, что они думаютъ объ этомъ путешествіи и о моемъ намреніи писать замтки, съ тмъ, чтобы издать ихъ по возвра: щеніи въ одномъ том, цна которому будетъ назначена пол-гинеи. Они тотчасъ-же выразили мн свое горячее одобреніе, прибавивъ, что они давно знали о моемъ план и были отъ него въ восхищеніи. Я просилъ ихъ навести справки о цн за каюты, постели, о часахъ отправленія. Я сдлаю все возможное, чтобы взять съ собой Кэтъ и дтей. Въ такомъ случа я попытаюсь сдать домъ со всей мебелью на полгода. Мн говорили, что за семейныя каюты берутъ 100 ф. ст. и что он очень просторны, такъ что мы вс помстимся въ нихъ. Я не буду спокоенъ, если между мной и моими будетъ Атлантическій океанъ, но еслибы я зналъ, что они въ Нью-орк, я беззаботно странствовалъ бы по свободной Америк. Я намренъ въ послднемъ No ‘Часовъ’ проститься съ моими читателями, сообщивъ имъ о предпринимаемомъ мной путешествіи. Выгоды, которыя принесетъ мн, какъ я разсчитываю, эта экспедиція, кажутся мн столь значительными, что я, наконецъ, пришелъ къ убжденію, что это для меня дло первой важности’.

Между тмъ друзьямъ его, съ Форстеромъ во глав, удалось убдить его, что было бы крайне неблагоразумно подвергать дтей, и еще такихъ маленькихъ, какъ его дти — опасностямъ столь долгаго путешествія. Въ то время въ Соединенные Штаты здили далеко не съ тми удобствами, какими пользуются современные путешественники, — комфортъ и безопасность пароходовъ были весьма сомнительны. Одинъ изъ давнихъ друзей Диккенса, великій актеръ Макреди, жившій съ женой и дтьми въ прелестномъ, веселомъ домик, въ Кентербюри, предложилъ романисту взять къ себ дтей его на время отсутствія ихъ отца и матери. Предложеніе это было сдлано съ такой сердечностью, что Диккенсъ, растроганный, согласился принять его. ‘Макреди, писалъ онъ, заставилъ меня ршиться, онъ овладлъ положеніемъ, и даже получилъ согласіе Кэтъ. Дло кончено, — иду, чтобы удержать за собой два мста на будущій январь. Никогда я не любилъ друзей своихъ такъ, какъ сегодня’.

Два дня спустя, онъ пишетъ еще: ‘Одно слово. Кэтъ совсмъ примирилась съ своей участью. Анна, ея горничная, детъ съ нами и, кажется, въ восхищеніи. Теперь этотъ отъздъ всего боле печалитъ меня. День назначенъ 4 января. Я чувствую себя такимъ кроткимъ, снисходительнымъ, такимъ другомъ всхъ, исполненнымъ такой благодарности и доврія, что меня можно принять за умирающаго’.

Но между этой эпохой, когда онъ писалъ и его отъздомъ, встала вторично смерть. Въ октябр 1841 г. она похитила его зятя съ тою же быстротой и внезапностью, какъ нкогда и младшую сестру жены его. Обстоятельства, сопровождавшія эту смерть, оживили глубокую скорбь, только заснувшую въ сердц Диккенса. Вотъ какъ онъ самъ разсказываетъ объ этомъ:

‘Такъ какъ никто ничего не приготовилъ къ погребенію, то я самъ долженъ былъ похать на кладбище. Не могу выразить той печали, которая наполнила мою душу при мысли, что другой раздлитъ съ Мери ея могилу. Я бы хотлъ вырыть ее и опустить въ какія нибудь невдомыя ни для кого катакомбы, гд-бы только я одинъ могъ найти ее, потому что это мсто, которое займетъ рядомъ съ ней ея братъ — я берегъ для себя. Желаніе быть похороненнымъ подл нея такъ же сильно въ сердц моемъ и нынче, по прошествіи пяти лтъ, и я знаю, что это желаніе никогда не можетъ умереть во мн, потому что ничто не можетъ изобразить привязанности, которую я питалъ къ этому ребенку! Да, другъ мой, если бы это было возможно, я хотлъ бы унести ее отсюда, и однакожъ я чувствую, что ея братья, сестры и мать имютъ боле правъ, нежели я, покоиться подл нея’…

Странное письмо, заставляющее подозрвать въ сердц Диккенса тайну. Мы привели его потому, что есть стороны въ человческой натур, на которыхъ, какъ намъ кажется, не худо бываетъ остановиться и хотя-бы на мгновеніе приподнять съ нихъ завсу. Но мы будетъ воздержны на комментаріи. Есть въ жизни великаго англійскаго романиста одна странная особенность. Молодой, только что женившійся, онъ былъ, казалось, гораздо ближе въ духовномъ отношеніи съ молоденькой двушкой, которая была его невсткой, нежели къ той, которую онъ добровольно избралъ себ подругой. Впослдствіи, гораздо позже, озлобленный, разуврившійся, утратившій иллюзіи, онъ разстается съ г-жею Диккенсъ и удалившись въ деревню, поселяется въ дом, которымъ завды вала, другая его невстка, миссъ Гогартъ, окружившая его заботливой и разумной преданностью и закрывшая ему глаза. Завистливая злоба посредственности хотла придать этой психологической тайн окраску безнравственности. Банальное объясненіе,— клеветническое и невозможное, опровергаемое самой жизнью Чарльза Диккенса, мы думаемъ, напротивъ, что сила и продолжительность его чувства къ своимъ невсткамъ имли источникомъ именно его чистоту. Онъ женился на своей жен, не зная ея, плнившись ея красотой. Невстокъ своихъ онъ узналъ ближе посл женитьбы, и привязанность къ нимъ родилась у него вслдствіе ежедневныхъ сношеній, давшихъ ему возможность оцнить ихъ прекрасныя душевныя свойства, ихъ кротость и простоту — столь дорогія нжной натур великаго художника.

Въ начал декабря ‘Британія’, пароходъ, на которомъ должны были отплыть черезъ мсяцъ оба путешественника въ Америку, пришелъ въ Ливерпуль и принесъ Диккенсу массу самыхъ сердечныхъ писемъ и приглашеній, на которыя онъ уже отвчалъ не письменно, ‘а своей собственной персоной, здоровой, крпкой въ колняхъ, отлично спавшей, неимоврно много вшей и шумно смявшейся.’ 4-го января 1842 г. онъ вмст съ женой своей слъ въ Ливерпул на пароходъ ‘Британію’ и отправился въ обширное царство доллара. Корреспонденція Диккенса, свято сохраненная Форстеромъ при жизни и завщанная имъ Кенсингтонгскому музею, позволяетъ намъ познакомить читателя съ главнйшими подробностями и перипетіями этого знаменитаго путешествія, не заимствуя ничего изъ изданныхъ Диккенсомъ Американскихъ Замтокъ.

Пароходъ ‘Британія’ — капитанъ Гавиттъ — плавалъ между Ливерпулемъ, Галифаксомъ и Бостономъ. Перездъ былъ очень продолжительный и далеко не благополучный, на шестнадцатый день они были только противъ Новой Земли, и въ этихъ мстахъ пароходъ выдержалъ страшную бурю, подробное описаніе которой можно найти въ Американскихъ Замткахъ. ‘Въ теченіи двухъ или трехъ часовъ, говорится тамъ, мы считали себя безвозвратно погибшими и покорно ожидали смерти, обращаясь мысленно къ нашимъ милымъ дтямъ и дорогимъ друзьямъ’. Они, однакоже, спаслись, благодаря энергіи капитана, и когда природа успокоилась, юмористъ могъ отдаться своей наблюдательности.

‘Здсь около восьмидесяти шести пассажировъ и со времени Ноева Ковчега никогда еще не было на мор такой странной коллекціи животныхъ. Я никогда не входилъ въ залъ, за исключеніемъ перваго дня. Шумъ, запахъ, духота въ немъ просто невыносимы. Я только разъ подымался на палубу и былъ удивленъ и разочарованъ ничтожностью панорамы. Разъяренное море, безъ сомннія, поражаетъ, и если бы можно было видть его съ очень большой высоты, то это было-бы великолпное зрлище, но когда смотришь на него съ палубы въ такую погоду, то получается впечатлніе очень тяжелое и ошеломляющее.

Я съ самаго начала помстился въ дамской кают, персоналъ которой слдующій: Кэтъ, я и Анна, когда она не лежитъ на кровати, что очень рдко. Пресмшная маленькая женщина, шотландка, г-жа П… Ея мужъ ювелиръ въ Нью-орк. Онъ женился на ней три года тому назадъ въ Глазгов и на другой-же день посл свадьбы бжалъ, скрываясь отъ преслдованія кредиторовъ. Съ тхъ поръ она жила у своей матери. Теперь она детъ подъ охраной какого-то своего кузена, чтобы сдлать опытъ честнаго супружескаго сожитія, если она ему не понравится, то черезъ годъ вернется въ Шотландію. Нкто г-жа Б. двадцати лтъ, ее сопровождаетъ мужъ, это молодой англичанинъ, поселившійся въ Нью-орк, суконщикъ по профессіи. Они дв недли какъ женаты. Г-нъ и г-жа С. ужасно влюбленные другъ въ друга, дополняютъ мой списокъ. Мн почему-то кажется, что г-жа С. конторщица въ какомъ нибудь кафе, и что мужъ похитилъ ее вмст съ кассой и съ золотыми часами своей тещи. Вс эти дамы очень, очень и очень хорошенькія…

Играя въ вистъ, мы должны прятать свои ‘леве’ въ карманъ, изъ опасенія, чтобы они не исчезли на вкъ. Въ продолженіи одной только партіи мы сваливались пять или шесть разъ съ своихъ стульевъ и катались по полу во всхъ направленіяхъ, пока ‘stewards’ы’ не подбирали насъ. Это сдлалось до такой степени обыкновеннымъ, что мы, едва успемъ подняться на ноги, какъ тотчасъ-же снова садимся продолжать партію.

Новости! У насъ ихъ столько и такихъ важныхъ, какъ будто-бы мы были на твердой земл: одинъ господинъ проигралъ вчера въ зал 500 франковъ, а другой напился за обдомъ, третьяго ослпилъ соусъ омара, которымъ попалъ ему въ глазъ лакей, четвертый упалъ на палуб и съ нимъ сдлался обморокъ. Старшій напился вчера утромъ пьянъ и капитанъ веллъ лоцману полить его изъ большой пожарной трубы, онъ взвылъ и началъ просить прощенья, котораго не получилъ, потому что его присудили стоять каждую ночь по четыре часа на вахт безъ плаща, и кром того, лишили его грогу. Одинъ лакей упалъ на лстниц и испортилъ жаркое, другой тоже упалъ и прикусилъ себ языкъ. Булочникъ занемогъ. Пирожникъ также. Двнадцать дюжинъ портера разбили свои оковы и катаются повсюду, производя страшный шумъ. Это-ли не новости? Дюжина лондонскихъ убійствъ мене-бы заинтересовала насъ.

Въ среду вечеромъ мы вошли въ заливъ Галифаксъ, при тихой погод и великолпномъ лунномъ свт. Американскій лоцманъ вошелъ на пароходъ и сталъ править рулемъ. Мы спокойно сидли за своей партіей виста, какъ вдругъ пароходъ сталъ на мель. Вс выскочили на палубу. Люди экипажа раздвались, чтобы броситься въ воду, лоцманъ терялъ голову, пассажиры стояли испуганные. Поднялась сумятица, толкотня… Ночью мы слышали какъ бушевали волны около подводныхъ камней, и видли смутно землю на разстояніе 900 метровъ передъ собой… Какъ ни старались дать задній ходъ, пароходъ все подвигался впередъ… случилось какое-то обстоятельство помшавшее, въ продолженіи получаса бросить якорь… Наконецъ это удалось. Никто не былъ спокоенъ, кром Гавитта. Спустили шлюпку въ море и послали на ней офицера развдать положеніе, потому что лоцманъ ничего не зналъ. Но Гавиттъ указалъ мизинцемъ маленькую точку на карт и утверждалъ, что это то самое мсто, гд мы находимся. Черезъ часъ офицеръ возвратился со шлюпкой и подтвердилъ увреніе своего капитана. Пароходъ наткнулся на песчаную мель по вин лоцмана, и мы оказались словно чудомъ здравы и невредимы посреди очень опасныхъ подводныхъ рифовъ’.

На другой день испытанія нашихъ путешественниковъ кончились, пароходъ входилъ яснымъ солнечнымъ утромъ въ портъ Галифаксъ.

‘На палуб появляется задыхающійся господинъ, который бгаетъ по всему пароходу, крича во всхъ углахъ мое имя… Подъ руку съ маленькимъ докторомъ, я схожу съ парохода. Задыхающійся господинъ настигаетъ меня и рекомендуетъ себя — президентомъ собранія. Онъ увлекаетъ меня силой къ себ, посылаетъ карету за своей женой, чтобы представить ее Кэтъ, которая лежитъ съ опухшей щекой. Отъ себя онъ тащитъ меня къ губернатору, оттуда Богъ знаетъ еще куда, и въ конц концовъ вводитъ меня въ залу парламента. Ахъ! Джонъ Форстеръ! Если бы вы видли толпу, привтствующую ‘неподражаемаго’, на улицахъ, если бы вы видли судей, офицеровъ, епископовъ, адвокатовъ, встрчающихъ ‘неподражаемаго’ со словами ‘добро пожаловать’ если бы вы видли ‘неподражаемаго’, посаженнаго въ огромное кресло, по правую сторону отъ президентскаго трона, если бы вы видли его, засдающаго такимъ образомъ, величественнаго, служащаго мишенью для всеобщихъ взглядовъ, слушающаго съ примрной важностью самыя странныя рчи… Ахъ! Если бы вы его видли… Какое зрлище, Джонъ Форстеръ!..

Наконецъ въ субботу 20 января въ пять часовъ вечера ‘Британія’ вступила въ фортъ Бостонъ. Докъ ‘Компаніи Кенарди’ довольно узокъ, и нужно нкоторое время для того, чтобы ввести въ него пароходъ. Я стоялъ на мостик подл капитана, внимательно слдя за этимъ маневромъ, когда увидлъ дюжину субъектовъ устремившихся на палубу съ опасностью жизни. У каждаго была подъ мышкой толстая кипа газетъ, а шеи ихъ были повязаны грязными кашне. ‘Ага! сказалъ я себ, вотъ это напоминаетъ мн лондонскій мостъ’. Я принялъ ихъ, разумется, за разнощиковъ газетъ… Ничуть не бывало! Это были сами редакторы. Они бросились на меня и принялись съ яростью потрясать мои руки… Это было положительно невыносимо…

Изъ Бостона недлю спустя. Какъ разсказать вамъ, что происходило здсь съ этого перваго дня! Какъ дать вамъ хотя приблизительное понятіе объ оказанномъ намъ пріем, о толп, осаждающей мою дверь днемъ и ночью, о публик, тснящейся на тротуар, когда я выхожу, объ апплодисментахъ встрчающихъ меня, когда я появляюсь въ театр, о стихахъ, поздравленіяхъ, адресахъ, приглашеніяхъ, которые я получаю, о банкетахъ, увеселеніяхъ, балахъ, даваемыхъ въ честь мою? Мн предложили публичный обдъ здсь въ Бостон въ будущій вторникъ и высокая плата за входъ (10 долларовъ) возбуждаетъ въ публик большое неудовольствіе. Ко мн явилась депутація изъ Far-West, сдлавшая три тысячи километровъ для того, чтобы видть меня. Озера, рки, лса, піонеры, города, факторіи, деревни прислали ко мн своихъ представителей. Я обремененъ приглашеніями отъ университетовъ и сенатскихъ конгрессовъ. ‘Все это, писалъ мн вчера докторъ Чаннингъ, не есть результатъ безумія или прихоти,— это сердце Америки отдающееся вамъ. Никогда не было и не будетъ подобнаго тріумфа. ‘Что касается до меня, другъ мой, то говорю вамъ искренно, что не глупое тщеславіе заставляетъ меня такъ наслаждаться этими оваціями,— нтъ, но меня трогаетъ, глубоко трогаетъ мысль, что всю эту огромную толпу приводятъ въ движеніе, приводятъ въ энтузіазмъ и привлекаютъ ко мн созданія моего воображенія, любимыя дтища моей мысли, моего мозга…

Мы покидаемъ Бостонъ въ будущую субботу и черезъ недлю, надемся быть въ Нью-орк, постивъ Ворчестеръ, Спрингфольдъ, Гартфордъ и Нью-Гавенъ, гд насъ также ожидаютъ чествованія и празднества. Я не могу свободно располагать ни одной минутой. Съ меня пишутъ портретъ и лпятъ бюстъ, я веду корреспонденцію столь-же значительную, какъ любой товарищъ министра, и принимаю не мене постителей нежели какой-нибудь модный докторъ.

Я замчаю, что я еще ничего не сказалъ вамъ о Бостон и бостонцахъ, и однакожъ у меня накопилось замтокъ на толстый томъ. Женщины здсь красивы, но скоро блекнутъ. Манеры ихъ просты, чужды, какъ излишней строгости такъ и распущенности. Сердечная доброта — составляетъ общее свойство: если вы спросите прохожаго о дорог, онъ свернетъ съ своего пути и проводитъ васъ. Мужчины исполнены уваженія къ женщинамъ, которыя могутъ совершенно безопасно ходить по улицамъ днемъ и ночью. Бдныхъ нтъ! Ни въ этомъ город, ни во всей Новой Англіи не найдется человка, у котораго бы не было огня въ очаг, и который бы не лъ разъ въ день мясного. Огненный мечъ въ воздух не такъ бы обратилъ на себя всеобщее вниманіе — какъ появленіе нищаго на улиц. Въ школахъ, сиротскихъ пріютахъ, убжищахъ, — ни мундировъ, ни номеровъ. Ребенокъ, сирота, бднякъ, сохраняютъ свое имя, свою индивидуальность. Въ театр лучшія мста всегда принадлежатъ женщинамъ. Въ партер здсь такая же хорошо-воспитанная публика, какъ въ первыхъ галлереяхъ королевскаго Дрюри-Лена. Наконецъ, въ город легче найти человка о семи головахъ, нежели человческое существо, не умющее читать и писать’.

Изъ этой выдержки видно, что первое впечатлніе, произведенное на Диккенса американцами было безусловно прекрасное. Диккенсъ только удивлялся имъ. Да и возможно-ли было устоять противъ того горячаго, восторженнаго пріема, который они ему оказывали. Разсматривая причины этого тріумфальнаго шествія молодого англійскаго писателя по Новому Свту, нельзя не придти къ заключенію, что американцы привтствовали въ немъ съ такимъ жаромъ, можетъ быть, не столько геніальнаго человка, сколько друга народа, защитника бдныхъ классовъ, адвоката утсненныхъ. Кром того шумное выраженіе ихъ восторга заключаетъ въ себ одинъ изъ тхъ уроковъ, которые молодая республика любитъ иногда дать своей бывшей метрополіи. Воздавая почти королевскія почести простому литератору, она, казалось, говорила старой Англіи: ‘Ты склоняешься передъ титулами, передъ полководцами и милліонерами, мы — дти Новаго Свта, распространяя почести, воздаваемыя королямъ и завоевателямъ, и на этого молодого человка, у котораго нтъ ничего кром его генія и его сердца, мы показываемъ этимъ, что для насъ существуетъ нчто боле достойное поклоненія, чмъ богатство, знатность и мечъ’. ‘Вся нація соединится для того, чтобъ устроить ему овацію — писалъ одинъ американскій литераторъ, за нсколько дней до отъзда Диккенса изъ Англіи, его тріумфальное шествіе по стран будетъ столь же славно какъ шествіе Лафайетта’. ‘Онъ сдлалъ больше, восклицаетъ Даніель Вебстеръ, для улучшенія бдныхъ классовъ въ Англіи, чмъ вс ея государственные люди’. Наконецъ, вотъ какъ выражался популярный докторъ Чанингъ.

‘Вс симпатіи націи, подобной нашей — должны принадлежать этому писателю. Онъ изучилъ классъ обездоленныхъ, столь дорогой американцамъ, для того чтобы излить на него свои благодянія, въ изображеніи страстей, страданій и добродтелей массы онъ почерпнулъ содержаніе для своихъ произведеній, наиболе трогательныхъ. Онъ показалъ намъ, что жизнь человческая подъ самыми грубыми формами своими, можетъ быть исполнена трагическаго величія, что посреди безумія и крайностей, вызывающихъ смхъ и презрніе, нравственное чувство никогда не умираетъ вполн, что самые мрачные вертепы преступленія бываютъ иногда освщены присутствіемъ и вліяніемъ душъ, исполненныхъ благородства, произведенія его всегда стремятся къ тому, чтобы замнить равнодушіе питаемое къ угнетенному народу состраданіемъ къ его бдности, и негодованіемъ къ несправедливости, которыя онъ испытываетъ’.

Англійскому юмористу, въ первый разъ увидвшему Америку сквозь фиміамъ всхъ этихъ похвалъ, отуманенному этими восторженными привтствіями, этими риторическими цвтами, которыми усыпали путь его,— трудно было не утратить своей обычной врности взгляда, и сначала онъ платитъ за похвалы похвалами, за удивленіе удивленіемъ, — но это длится не долго, и увлеченный тріумфаторъ вскор уступаетъ мсто глубокому наблюдателю. Туманъ разсевается и ‘страна доллара’ предстаетъ передъ нимъ въ своемъ настоящемъ свт.

Нъю-оркъ. Carlton Hotel. Мы пріхали сюда въ два часа. Черезъ часъ мы были въ отел, гд насъ ожидало великолпное помщеніе. Когда мы садились за столъ, насъ постилъ Давидъ Кобденъ, а во время дессерта — вошелъ Вашингтонъ Ирвингъ одинъ, простирая ко мн руки, чтобы обнять меня. Мы просидли съ нимъ, бесдуя, до 10 часовъ вечера. Теперь я раздлю свою рчь на четыре части. 1) Балъ. 2) Одно изъ характеристическихъ свойствъ американцевъ. 3) Разсказъ о достопамятной битв выдержанной мною по поводу международнаго права литературной собственности. 4) Мой образъ жизни и планы на будущее.

1) Балъ. Въ прошедшій понедльникъ, аккуратно въ четверть десятаго, къ намъ явились: Давидъ Кобденъ, кавалеръ, и генералъ Моррисъ, на которыхъ возложено было ввести насъ въ залъ. Кобденъ былъ въ вечернемъ туалет, а генералъ въ странномъ и блестящемъ мундир. Генералъ взялъ подъ руку Кэтъ, Кобденъ меня и мы сли въ карету, которая привезла насъ къ театру и и выпустила на подъзд артистовъ, къ большому разочарованію громадной толпы, осаждавшей главный входъ съ страшнымъ шумомъ. При вход нашемъ зрлище было поразительное. Три тысячи человкъ было на лицо — и вс въ парадной одежд. Театръ, съ верху до низу, былъ великолпно освщенъ. Насъ провели въ среднюю оффиціальную ложу, гд ожидали мэръ города и сановники, чтобы быть мн представленными. Потомъ насъ два раза обвели вокругъ огромной бальной залы, къ великому удовольствію присутствующихъ. Потомъ мы стали танцовать. Видитъ Богъ, что это было не легко, въ подобной тснот. Наконецъ, когда балъ былъ въ полномъ разгар, намъ удалось ускользнуть, и мы возвратились въ отель — спать.

2) Одно изъ характеристическихъ свойствъ американцевъ. Это нчто очень забавное и смшное. Балъ особенно выдвинулъ эту черту. Вотъ въ чемъ дло. Само собой разумется, что все, что я говорю и длаю, немедленно передается въ газетахъ. Обо мн печатаютъ безконечное множество лжи, если же разсказывается правда, то въ такомъ изуродованномъ вид, что она столько же походитъ на дйствительность — сколько нога Квазимодо на ногу Тальони. Но по поводу этого бала — газеты болтали боле чмъ когда либо, и странное, громадное, безграничное тщеславіе наивно проглядываетъ во всхъ этихъ статьяхъ. ‘Я человкъ чистосердечный, безъ претензій, манеры котораго, нсколько распущенныя, сначала удивили свтскихъ людей, но потомъ они мн это простили’. Другой говоритъ о великолпіи празднества. ‘Диккенсъ былъ пораженъ. Онъ никогда не посщалъ въ Англіи такого изящнаго общества, какое принимаетъ его въ Нью-орк. Хорошій тонъ, аристократическія манеры американскаго высшаго общества оставятъ въ ум Диккенса неизгладимое впечатлніе’, и пр. и пр. и пр. Вслдствіе того же тщеславія, репортеры всегда представляютъ меня,— когда я показываюсь въ публик, ‘очень блднымъ’, какъ бы ‘озадаченнымъ’ и ‘уничтоженнымъ’ окружающимъ меня великолпіемъ. Повторяю это очень смшно и очень меня забавляетъ.

Но приступаю къ моему третьему пункту — къ международному праву литературной собственности.

Не существуетъ страны на земномъ шар, гд бы свобода преній — когда дло идетъ объ извстныхъ предметахъ — была такъ стснена, какъ въ свободной Америк. Мн противно и грустно писать это, — но это мое непреложное убжденіе. Вы можете нападать здсь на вс учрежденія, но не касаться кармана. Я говорилъ въ Бостон, какъ вы знаете, за международное авторское право и повторилъ то же самое въ Гартфорд. Храбрость моя повергла въ изумленіе моихъ лучшихъ друзей. Мысль о томъ, что простой смертный ршается въ Америк сказать американцамъ, что они въ какомъ нибудь вопрос являются несправедливыми и жадными — ошеломляетъ всхъ. Вашингтонъ Ирвингъ, Прескоттъ, Гоффманъ, Брайнтъ, Галлекъ, — словомъ вс писатели — раздляютъ мо мнніе, и ни одинъ не сметъ возвысить голоса, чтобы пожаловаться на жестокость законовъ, касающихся этого предмета. Я хотлъ бы, чтобы-вы взглянули на физіономіи приглашенныхъ въ тотъ день въ Гартфордъ, когда, по окончаніи банкета, за дессертомъ, я коснулся этого вопроса, говоря о Вальтеръ-Скотт. Я бы хотлъ, въ особенности, чтобы вы меня слышали. Кровь кипла во мн при мысли о столь чудовищной несправедливости {Диккенсъ похалъ въ Америку, вовсе не въ качеств ‘комми-вояжера’ вопроса о международныхъ правахъ литературной собственности, какъ это говорили, враждебные ему журналы, но находясь въ Соединенныхъ Штатахъ, онъ ршился воспользоваться своимъ вліяніемъ для того, чтобы возстать противъ злоупотребленія, котораго самъ онъ былъ одной изъ главныхъ жертвъ. Въ то время, никакой законъ, никакой регламентъ не ограждалъ правъ собственности иностраннаго писателя на его сочиненія.. Романъ изданный въ Англіи, немедленно перепечатывался и продавался въ Нью-орк, — подобно нкоторымъ произведеніямъ Диккенса, въ ста и ста пятидесяти тысячахъ экземпляровъ — не принося автору ни шиллинга. Всми выгодами пользовался исключительно издатель, грабившій при свт дня и подъ охраной закона. Противъ этого-то порядка вещей знаменитый юмористъ и ратовалъ перомъ и словомъ. Мы увидимъ каковы были результаты его усилій.}. Я чувствовалъ, что я выросъ на двнадцать локтей, вонзая ей въ горло мечъ Правды. На другой день вопль негодованія раздался противъ меня. Мн хотли помшать говорить здсь снова. Вс средства признавались хорошими, анонимныя письма, слащавыя рчи, нападки газетъ. Кольтъ (убійца, о которомъ здсь много толкуютъ въ настоящую минуту) былъ ангелъ въ сравненіи съ Диккенсомъ. Диккенсъ былъ не джентельменъ, но жалкій наемщикъ. Диккенсъ пріхалъ въ Америку съ самыми низкими и корыстными намреніями и пр. и пр.

Члены комитета по устройству празднества (состоявшаго изъ самыхъ достойныхъ людей Соед. Штатовъ) прізжали умолять меня, чтобы я не возвращался къ предмету этихъ преній. Я отвчалъ имъ, что непремнно возвращусь и буду возвращаться до тхъ поръ — пока не приду къ какому нибудь результату, что ничто не можетъ заставить меня измнить своего намренія, что я буду имть мужество сказать американцамъ въ глаза то, что я думаю написать о нихъ по возвращеніи своемъ въ Англію.

Наконецъ вечеръ знаменитаго банкета насталъ и газеты ужъ познакомили васъ съ моей рчью. Я буду счастливъ, если мои друзья и собратья въ Англіи, прочитавъ эту защиту ихъ правъ — почувствуютъ ко мн еще большее расположеніе… Но пора мн поговорить о моей жизни здсь и о моихъ намреніяхъ относительно будущаго. Я не могу ни длать того, что я хотлъ бы длать, ни идти, куда бы я хотлъ идти, ни видть кого бы я хотлъ видть. Если я выйду на улицу, меня преслдуетъ толпа, если я остаюсь дома, то ко мн является столько постителей, что моя гостиная принимаетъ видъ ярмарки.

Если я вздумаю осмотрть, въ сопровожденіи пріятеля, какое-нибудь общественное учрежденіе, меня схватываютъ директоры, увлекаютъ на дворъ и заставляютъ слушать длинныя, скучныя рчи. Если я ду на вечеръ, толпа меня окружаетъ и такъ тснитъ, что я каждый разъ рискую задохнуться. Если я гд-нибудь обдаю, то долженъ говорить со всми, обо всемъ. Если я, съ отчаянія, скроюсь въ церкви, вс врующіе устремляются на мою скамью, и пасторъ обращается ко мн съ словомъ. Если я ду въ вагон, служащіе на желзной дорог каждую минуту прибгаютъ смотрть на меня въ окошко. Если я войду въ буфетъ, чтобы выпить стаканъ холодной воды, сотня зрителей окружаетъ меня и смотритъ мн въ ротъ! Каждая почта приноситъ мн массу писемъ. Ни одно изъ нихъ ничего не содержитъ въ себ, но вс требуютъ немедленнаго отвта. Тотъ корреспондентъ обижается, что я не могу хать къ нему гостить, другой сердится, что я не хочу вызжать боле четырехъ разъ въ вечеръ. Ни отдыха, ни покоя… вчная сутолока, — вотъ моя жизнь!’

Наконецъ Диккенсъ ршился во все остальное время своего пребыванія въ Соединенныхъ Штатахъ не принимать боле ни публичныхъ празднествъ, ни овацій, а вслдствіе этого отказался отъ приглашеній въ Филадельфіи, Бальтимор, Вашингтон, Виргиніи, Альбаніи и Провиденс. ‘Я хотлъ было хать въ южную Каролину, пишетъ онъ, нанять тамъ карету для Кэтъ, телжку для багажа, съ возчикомъ негромъ, верховую лошадь для себя, и во глав этого каравана углубиться на западъ, черезъ пустыни Кентукки и Тенесси, черезъ горы Аллеганы, и продолжая такимъ образомъ путь до большихъ озеръ, черезъ нихъ возвратиться въ Канаду, но мн сказали, что этотъ путь извстенъ только путешествующимъ купцамъ, что дороги тамъ отвратительны, край совершенно безлюденъ, что трактиры — если они попадаются,— деревянныя хижины, и что, наконецъ, это была бы для Кэтъ адская экспедиція… Я поколебался, но не убдился’.

Интересная серія писемъ, изъ которой мы заимствовали эти многочисленныя выдержки, содержитъ въ себ еще два письма, изъ Нью-орка, о которыхъ мы упомянемъ вскользь. Они наполнены опасеніями за ‘Каледонію’, почтовый пароходъ, ходившій между Ливерпулемъ и Нью-оркомъ и который напрасно ждали цлыя дв недли. Пароходъ, дйствительно, потерплъ крушеніе, когда еще находился въ англійскихъ водахъ, и долженъ былъ искать убжища въ рейд Коркъ, въ Ирландіи. ‘Увы! увы! восклицаетъ Диккенсъ, когда получу я извстія изъ дорогого отечества! Я думаю о вашихъ письмахъ, столь дружескихъ и сердечныхъ, о милыхъ каракулькахъ моихъ Charley и Mamey и говорю себ, что можетъ быть вс эти сокровища лежатъ на самомъ дн глубокаго моря и оплакиваю ваши письма, какъ оплакивалъ бы живыя существа’. Но корреспонденція, однако же, не испытала подобной участи. Другой пароходъ взялся замнить ‘Каледонію’ и между письмами, которыя онъ принесъ Диккенсу — было одно, доставившее ему особенное удовольствіе. Оно было написано собратомъ по литератур, умомъ оригинальнымъ и великодушнымъ — Томасомъ Карлейлемъ, выражавшимъ ему свое горячее сочувствіе по поводу его мужественной защиты авторскихъ правъ, не признаваемыхъ американскими издателями. Нсколько дней спустя, по полученіи этого письма, Диккенсъ и жена его оставили Нью-оркъ и отель Карльтонъ и отправились въ Филадельфію. ‘Во время своего двухнедльнаго пребыванія въ Нью-орк, писалъ Диккенсъ, мы завтракали, обдали и ужинали каждый день — вн отеля, мы всего на всего выпили 4 бутылки вина, а счетъ, важно преподнесенный намъ при отъзд величавымъ господиномъ въ черномъ фрак, равнялся 1… 7… 5… 0 франкамъ!’ Такимъ образомъ Диккенсъ познакомился еще съ однимъ неудобствомъ славы.

Постоянное, глубокое участіе къ печальной судьб великой арміи обездоленныхъ, сквозящее на каждой страниц сочиненій англійскаго писателя, не покидало его и во все время путешествія его по Америк. Посреди своихъ тріумфовъ и лихорадочнаго возбужденія, вызваннаго въ немъ бурной полемикой изъ-за авторскихъ правъ, онъ не забывалъ своихъ братьевъ-оборванцевъ, какъ онъ часто ихъ называетъ. Его ‘Американскія Замтки’ наполнены подробностями о школахъ, больницахъ, тюрьмахъ, домахъ призрнія. Въ Бостон его первыя наблюденія породили въ немъ иллюзію, которой, увы, суждено было скоро разсяться. Онъ вообразилъ себ, что республиканское правительство, выказывавшее на словахъ такую заботливость о низшихъ классахъ, должно было имть образцовыя учрежденія и превосходную пенитенціарную систему. Но короткое пребываніе въ Нью-орк достаточно убдило его, что нашъ Старый континентъ не можетъ въ этомъ отношеніи позавидовать Новому Свту.

Возьмемъ хоть тюрьмы: вотъ нсколько подробностей, извлеченныхъ нами изъ письма Диккенса къ Джону Форстеру, отъ 6 марта 1842 г.

‘Если публичныя учрежденія въ Бостон и Гартфорд прекрасны, то далеко нельзя сказать того же самаго о Нью-орк. Пріютъ для душевно-больныхъ мрачный, тюрьма скверная, дома призрнія наводятъ смертельное уныніе. Кром того, есть одинъ полицейскій постъ, положительно чудовищный, о которомъ я хочу сказать вамъ нсколько словъ. Агенты хватаютъ на улиц пьянаго, они бросаютъ его въ подземелье, совершенно темное и до такой степени полное ядовитыхъ міазмовъ, что когда войдешь туда съ фонаремъ, то около свта образуется нчто въ род туманнаго круга, какой замчается около луны въ сырое, облачное время. Испаренія такъ отвратительны и такъ сильны, что обыкновенный человкъ не можетъ ихъ выдержать. И такъ, бднаго запираютъ туда, и онъ остается одинъ за желзной дверью, окруженный длинными, сводчатыми корридорами, заглушающими всякій шумъ, безъ капли воды, безъ луча свта, безо всего,— остается до тхъ поръ, пока судь угодно будетъ придти къ нему. Если онъ умретъ, то достаточно получаса для того, чтобы онъ на половину былъ съденъ крысами… На дняхъ такой случай былъ. Осматривая эти ужасные подвалы, я не могъ удержаться, чтобы не высказать своего глубокаго отвращенія тюремщику, показывавшему мн ихъ. ‘Я не знаю (Well don’t know!) — выраженіе, замчу въ скобкахъ, чисто національное,— отвчалъ этотъ человкъ, я могу только сказать, что я продержалъ въ этой тюрьм, впродолженіи цлой ночи, двадцать шесть молодыхъ женщинъ, и вс он, сударь, были очень хорошенькія, увряю васъ’. Эта тюрьма не больше моего погреба въ Лондон. Она находится на глубин двнадцати футовъ подъ землей и воняетъ, какъ общее отхожее мсто. Когда я постилъ ее, въ ней содержалась худая, изнуренная болзнью, двушка, и подымаясь молча по лстниц, я говорилъ себ, что еслибъ съ этой несчастной сдлался внезапно припадокъ и она стала бы кричать, ее бы точно также никто не услышалъ, какъ еслибъ она была въ могил.

Въ этомъ же зданіи содержатся подсудимые, подверженные предварительному заключенію, или т, дло которыхъ отложено. Здсь мужчина или женщина могутъ ждать цлый годъ, пока судь заблагоразсудится вызвать ихъ. Я постилъ на дняхъ эту тюрьму, не предупредивъ никого объ этомъ (я долженъ такъ дйствовать, если хочу видть вещи въ ихъ настоящемъ свт), это длинная, узкая постройка, очень высокая, состоящая изъ четырехъ галлерей, расположенныхъ одна надъ другой и раздленныхъ на дв половины чмъ-то въ род мостика, на которомъ сидитъ тюремщикъ, дремля или читая. Освщаются он сверху, но форточки герметически заперты. Въ центр огромная печь. Вдоль каждой галлереи идетъ рядъ маленькихъ желзныхъ дверей, черныхъ, холодныхъ, мрачныхъ, словно это двери кузницы, въ которой огонь съ незапамятныхъ поръ потушенъ.

Человкъ, провожающій меня, звонитъ большой связкой ключей, которая у него рук. Это молодой и красивый парень, веселый, здоровый и вжливый.

— Какъ? спрашиваю я его, арестантъ содержащійся здсь двнадцать мсяцевъ, ни разу не переступаетъ за порогъ своей желзной двери?

— Рдко. Они не настаиваютъ на этомъ.

— Можете вы показать мн нкоторыхъ изъ нихъ?

— Хоть всхъ, если вамъ угодно.

Онъ отворяетъ дверь, я смотрю внутрь. Старикъ сидитъ на своей койк. Онъ читаетъ. Блдный свтъ падаетъ сквозь узкое отверстіе, сдланное въ стн. Толстая, свинцовая труба, служащая для стока нечистотъ, проходитъ черезъ всю комнату и кончается широкимъ отверстіемъ, походящимъ на устье печи. Сверху кранъ. Старикъ всматривается въ меня, потомъ какъ-то странно покачивается своимъ туловищемъ и опять принимается за свое чтеніе. Мы выходимъ. Я разспрашиваю сторожа. Старикъ находится здсь съ мсяцъ, ожидая своего процесса.

— Онъ никогда не выходитъ?

— Никогда.

— Въ Англіи даже у осужденнаго на смерть есть дворикъ, по которому онъ можетъ прохаживаться въ извстные часы.

— Возможно…

Цлый міръ заключается въ этомъ слов, короткомъ, холодномъ, жестокомъ. Это здсь настоящее мстное слово, почвенное, американское. Мы направляемся къ отдленію арестантокъ, между тмъ, какъ мой проводникъ разсказываетъ мн исторію этого старика, убившаго жену. Въ дверяхъ узницъ есть окошечко. Я открываю одно на удачу, и вижу внутри прехорошенькаго мальчика отъ десяти до двнадцати лтъ, который смотритъ глубоко несчастнымъ посреди этой мертвой тишины.

— А этотъ, что сдлалъ? говорю я.

— Ничего ровно.

— Какъ ничего?

— Ничего. Это сынъ того человка, у котораго мы сейчасъ, были. Онъ видлъ, какъ его отецъ убилъ его мать. Его держатъ здсь для того, чтобы онъ могъ показывать противъ своего отца на суд.

— Но, другъ мой, неужели вы не находите, что такого рода обращеніе со свидтелями немножко переходитъ мру?..

— Возможно.

Въ Англіи говорятъ всегда, что мы должны брать примръ, съ Америки, въ пенитенціарномъ дл. Это потому, что Америку знаютъ только по разсказамъ путешественниковъ, которые ничего не видли и, по дифирамбамъ гражданъ Новаго Свта, описывающихъ свои учрежденія, частныя и общественныя, такими, какими бы они должны быть, а не такими, какія они есть. Наши тюрьмы, пріюты, исправительные дома относительно системы, дисциплины, нравственности несравненно выше подобныхъ же учрежденій въ Нью-орк.

Въ Филадельфіи Диккенса ожидало еще боле печальное зрлище. Не вдалек отъ этого города стоитъ тотъ страшный тюремный домъ, гд система одиночнаго заключенія примняется во всей ея безпощадной суровости.

‘Узники отбываютъ свое наказаніе, какова-бы ни была его продолжительность въ полнйшемъ и ужасающемъ одиночеств. Директоры предложили мн провести въ тюрьм весь день, и потомъ обдать съ ними, для того чтобъ сообщить имъ о своихъ впечатлніяхъ. Я ходилъ изъ комнаты въ комнату, разговаривая съ заключенными. Мн дана была полная свобода, точно также и узники не были ничмъ стснены въ своихъ разговорахъ. Этотъ день останется на-вки запечатлннымъ въ моей памяти и въ моемъ сердц. Я видлъ людей, сидвшихъ тамъ пять, шесть, одиннадцать лтъ, два года, два дня, узниковъ, наказаніе которыхъ приближалось къ концу, и другихъ, заключеніе которыхъ только что начиналось. Осужденный вступаетъ въ тюрьму посреди ночи. Онъ беретъ ванну, на него надваютъ арестантскую одежду, на голову и на лицо его набрасываютъ большой черный капюшонъ и потомъ ведутъ его въ келью, откуда онъ выйдетъ только въ тотъ день, когда истечетъ срокъ его наказанія. Я смотрлъ на нкоторыхъ изъ этихъ людей, какъ смотрлъ бы на человка, заживо опускаемаго въ могилу.

Я обдалъ въ тюрьм съ директорами, и высказалъ имъ, до какой степени я былъ потрясенъ видннымъ мною. Я спрашивалъ ихъ, достаточно ли судьи уврены въ своемъ знаніи человческаго сердца и понимаютъ-ли они весь ужасъ того наказанія, къ которому они приговариваютъ изъ филантропіи. Два года одиночнаго заключенія, это, по моему мннію, самое большее, къ чему можно приговорить человка, но десять, одиннадцать, двнадцать лтъ, прибавилъ я, это непростительная жестокость! Лучше было-бы ихъ повсить’.

Изъ Филадельфіи Диккенсъ направился къ югу, черезъ Вашингтонъ, Ричмондъ и Бальтиморъ. Перехавъ границы Каролины, онъ вступаетъ въ мрачную область рабства. Можно себ представить, какъ подйствовали на такую впечатлительную, отзывчивую натуру, какой была натура Диккенса, сцены возмутительнаго насилія, неслыханной жестокости, центромъ которыхъ была тогда эта страна.— Корреспонденція его переполнена чувствомъ негодованія: онъ раздражается тмъ сильнй, что чувствуетъ себя безсильнымъ. Плантаторы только улыбались и говорили ему, что Англія ничего не понимаетъ въ невольничеств и что владычество блой расы надъ черной совершено законно и справедливо. Но все это иметъ уже теперь интересъ ретроспективный, такъ какъ рабство въ тхъ странахъ, благодаря великой освободительной войн, давно уже отошло къ прошлому. Читатель Американскихъ Замтокъ найдетъ въ этой книг все, что ненависть къ несправедливости и любовь къ человчеству, во всхъ ея формахъ, могутъ внушить писателю.

Въ Бальтимор Диккенсъ и его спутница ршились продолжать свое путешествіе черезъ Far West до С. Луи и Цинциннати. Они разсчитывали потомъ вернуться черезъ Канаду, постивъ Ніагарскій водопадъ и кончивъ Монреалемъ. Разсказъ о путешествіи въ С. Луи который мы находимъ въ письмахъ къ Дж. Форстеру совершенно разнится по своей сущности и по форм, отъ американскихъ замтокъ. Это полныя жизни, юмора и наблюдательности, и отличающіяся свжестью впечатлній страницы, о которыхъ переводъ, къ сожалнію, можетъ дать только весьма слабое понятіе. Тмъ не мене мы попытаемся привести изъ этой корреспонденціи нсколько отрывковъ, гд, между прочимъ, почитатели произведеній Диккенса узнаютъ нкоторыя американскія мстности, которыя напомнятъ имъ знаменитую колонію Эдемъ въ Мартин Чоддльзвит.

‘Мы выхали изъ Балтиморы въ прошлый четвергъ, 24 марта, въ 8 часовъ утра, и дохали по желзной дорог до мстечка оркъ, гд мы пообдали, и затмъ пересли въ дилижансъ, который отправляется въ Гаррисбургъ, въ 25-ти миляхъ отъ орка. Дилижансъ этотъ напоминалъ собою большую ярмарочную фуру, обтянутую сверху и съ боковъ цвтнымъ холстомъ, внутри его помстились двнадцать пассажировъ. По счастію, мн попалось наружное мсто. Багажъ былъ наваленъ на имперіал, въ числ его я замтилъ громадный обденный столъ и кресло-качалку. Судьб угодно было послать мн, на первую половину пути, сосдомъ нкоего джентльмена, совершенно пьянаго, другой такой же джентльменъ длалъ тщетныя усилія попасть внутрь кареты, но, посл нсколькихъ безплодныхъ попытокъ, предпочелъ направиться, пошатываясь, обратно въ харчевню. Нашъ Ноевъ ковчегъ везли четыре лошади, что не помшало намъ употребить на перездъ цлыхъ шесть съ половиною часовъ. Первая часть пути не представляетъ собою ничего особеннаго, но затмъ дорога проходитъ по восхитительной долин Сускеганны. Во время одной остановки я вышелъ изъ экипажа, чтобы немного размять свои ноги и освжиться стаканомъ виски, шелъ проливной дождь и я встряхивался, какъ мокрый пудель. Вернувшись на свое мсто, я увидлъ на парусинномъ чехл повозки нчто такое, что я съ перваго взгляда принялъ за віолончель, запрятанную въ бурый мшокъ. Но нсколько времени спустя, я замтилъ на этой віолончели пару сильно-загрязненныхъ сапогъ на одномъ конц и сильно помятую фуражку на другомъ… При боле внимательномъ разсмотрніи, я убдился въ томъ, что вижу передъ собой мальчишку, одтаго въ костюмъ табачнаго цвта. По всей вроятности это былъ какой-нибудь родственникъ кучера, котораго тотъ провозилъ контрабандой вмст съ пассажирскимъ багажемъ. И вотъ на послдней станціи это нчто медленно вытянулось во весь свой полутора-аршинныи ростъ, и, уставивъ на меня взоръ, въ которомъ можно было одновременно прочесть и снисходительность, и покровительство, и національную гордость, и нчто въ род презрительнаго состраданія къ намъ, жалкимъ варварамъ, и я услышалъ произнесенныя тонкимъ, дтскимъ голоскомъ слова: ‘Ну что, иностранецъ, я полагаю, что сегодняшній день долженъ почти напоминать вамъ прекрасный англійскій климатъ!…’ Не чего и прибавлять, что я едва удержался, чтобы не поколотить его.

Все слдующее утро мы провели въ Гаррисбург. Такъ какъ лодка-омнибусъ {Эти лодки-омнибусы, юмористическое описаніе которыхъ читатель найдетъ ниже, совершали правильные рейсы между мстностями, лежащими на большихъ водныхъ путяхъ Сверной Америки. Въ 1842 году только съ помощью этихъ лодокъ-омнибусовъ можно было добраться сколько-нибудь быстрымъ способомъ на дальній Западъ. Съ проведеніемъ большихъ линій желзныхъ дорогъ, этотъ способъ передвиженія совсмъ. вышелъ изъ употребленія.} отходила только въ три часа пополудни, то я имлъ возможность принять у себя мстныя власти, удостоившія меня визитомъ посл завтрака. Этотъ городъ — резиденція пенсильванскихъ законодателей. Между прочимъ я взобрался на мстный Капитолій, гд я имлъ случай ознакомиться съ значительнымъ числомъ договоровъ, заключенныхъ съ бдными индйцами, вмсто подписей послднихъ, договоры эти украшены грубыми рисунками, долженствующими изображать тхъ животныхъ или т предметы, названіе которыхъ носитъ племя. Необыкновенная манера рисовки этихъ предметовъ ясно свидтельствуетъ о томъ, какъ мало привычны руки, начертавшія ихъ, держать перо. По возвращеніи нашемъ въ гостинницу, мы принимали депутацію отъ обихъ палатъ. Почти вс члены ея плевали, по общераспространенному обычаю американцевъ, на коверъ, а одинъ изъ нихъ, сенаторъ, даже высморкался въ руку, равнымъ образомъ на коверъ.

А теперь перехожу къ лодк-омнибусу.

Ахъ, Джонъ Форстеръ, старый пріятель (да пошлетъ вамъ Господь всего лучшаго за доброту вашего сердца), какъ-бы я желалъ, чтобы вы увидли меня на лодк-омнибус!.. Я бы желалъ, чтобы вы увидли своего неподражаемаго сначала утромъ, между 5-ю, и 6-ю часами, стоящимъ безъ сюртука на палуб лодки, держащимъ въ рук желзную цпь, къ которой прикрплена большая кружка, и зачерпывающимъ при помощи послдней извстное количество мутной воды, которую онъ затмъ выливаетъ въ оловянную лохань, посл чего онъ съ неистовствомъ начинаетъ смывать съ себя грязь. Я бы желалъ, чтобы вы увидли его вечеромъ, растянувшимся въ кают, на койк, не боле широкой, чмъ этотъ листъ почтовой бумаги, имя пассажира надъ собою, пассажира подъ собою и двадцать восемь другихъ пассажировъ вокругъ себя въ этой кают, на столько низкой, что въ ней невозможно стоять съ шляпой на голов. А во время завтрака!… Койки только что убраны, о чистот и свжести воздуха легко можно составить себ понятіе, на стол разставлены чай, кофе, хлбъ, масло, лососина, рыба-бшенка, печенка, говядина, картофель, огурчики, сыръ, пуддингъ, сосиски… Вокругъ стола тридцать три дящихъ и пьющихъ пассажировъ, а тутъ же по сосдству, на прилавк, бутылки съ джиномъ, виски, водкой, ромомъ, изъ двадцати восьми пассажировъ-мужчинъ на двадцати семи отвратительно-грязное блье, а бороды ихъ заплеваны вслдствіе милой привычки ихъ жевать табакъ. Въ одиннадцать часовъ является цирульникъ. Джентльмены собираются вокругъ печки, дожидаясь своей очереди, и по крайней мр семнадцать изъ нихъ не перестаютъ плеваться въ униссонъ. Я пишу эти строки, забравшись въ дамскую каюту, которая, впрочемъ, отдляется отъ мужской каюты лишь жиденькой красной занавской.

Вообще я не въ состояніи постигнуть этого отхаркиванія и этого плеванія, не прекращающихся въ теченіи цлой ночи. Въ прошлую ночь они были невыносиме, чмъ когда-либо, завряю васъ честнымъ словомъ, что сегодня утромъ мн пришлось разостлать на палуб мою шубу и долго вытирать платкомъ плевки, которыми она была покрыта: дло въ томъ, что вчера вечеромъ, ложась спать, я имлъ неосторожность положить ее на табуретку возл моей койки, и ей пришлось провести цлую ночь подъ перекрестнымъ огнемъ пяти стрлковъ, размстившихся частью надъ моей койкой, частью подъ нею. Я, впрочемъ, остерегаюсь жаловаться или выражать мое отврашеніе. Я усплъ составить себ репутацію шутника и очень забавляю моихъ сосдей.

Мы надемся прибыть въ Филадельфію сегодня вечеромъ, часу въ девятомъ. Погода прекрасная, но только холодная, луна свтитъ, а синее небо усяно звздами. Каналъ проведенъ параллельно ркамъ Сускеганн и Айванат, для прорытія его пришлось преодолть ужасающія препятствія. Вчера мы перевалили черезъ горы по желзной дорог. Мы пообдали въ гостинниц на вершин горы, перевалъ черезъ которую требуетъ около пяти часовъ времени, причемъ намъ то и дло приходилось прозжать по ущельямъ и вдоль ужаснйшихъ обрывовъ.

Вообще на протяженіи всего пути виды величественны, восхитительные днемъ и фантастическіе при свт луны. Намъ попадалось по дорог много новыхъ колоній и отдльныхъ хижинъ піонеровъ, но невозможно представить себ ничего боле заброшеннаго, боле жалкаго, чмъ послднія. На шестьсотъ хижинъ я не видлъ и шести съ цлыми стеклами. Всюду бдность и запустніе Непріятное впечатлніе производитъ также {Интересно сравнить эти строки съ описаніемъ колоніи ‘Эдемъ’ въ Мартин Чодзлтзвит.} видъ многочисленныхъ древесныхъ пней, поваленныхъ на ячменныя поля, взоръ вашъ всюду встрчаетъ громадныя, унылыя болота, на которыхъ гніютъ сотнями, въ грязной вод, громадные вязы, сосны и дикія смоковницы. Какъ только стемнетъ, лягушки затваютъ свой ужасный концертъ, такъ и кажется, будто милліоны привидній проносятся въ далекой глубин небосклона, звоня въ колокола. Мстами попадаются прогалины: здсь колонисты сожгли деревья, которыя валяются полу-обугленныя, точно живыя существа, здсь и тамъ почернвшій и потрескавшійся великанъ поднимаетъ втви свои къ небу, точно призывая проклятіе на своихъ враговъ. Впрочемъ, вчера я получилъ нкоторое вознагражденіе за вс эти мрачныя картины. Мы были на самой вершин горы, и передъ глазами разстилалась красивая долина, залитая свтомъ, тамъ и сямъ на ней разбросаны были хижины, въ полу-открытыхъ дверяхъ показывались и снова исчезали дти, собаки выползали изъ своихъ конуръ, чтобы полаять на прохожихъ, поросята спшили въ свой хлвъ, подпрыгивая точно шаловливыя дти, въ садахъ расположились цлыя семейства, коровы равнодушно-меланхолическимъ взоромъ уставились въ небосклонъ, какіе-то люди безъ верхней одежды смотрли на свои на-половину достроенные дома, и надъ всмъ этимъ проносился по черному хребту нашъ поздъ, быстрый и шумный, какъ буря…

…Сегодня, 1-го апрля 1842 года, я снова принимаюсь за мое повствованіе, на пароход, совершающемъ рейсы между Питсбургомъ и Цинциннати. Я пишу въ кают, въ которой меня со всхъ сторонъ окружаютъ шахматные игроки, какіе-то храпящіе субъекты, плевальщики, собравшіеся поболтать возл камина, и ко всему этому еще преслдующій меня, точно кошмаръ, какой-то ужасный, гражданинъ Новой Англіи, голосъ котораго похожъ на безпрерывное гудніе гигантскаго шмеля, который ни за что не хочетъ отойти отъ меня и произноситъ нескончаемыя рчи.

Въ Питсбургъ мы пріхали въ девятомъ часу вечера. Питсбургъ похожъ на Бирмингамъ,— такъ, по крайней мр, увряютъ обыватели его, и по одному пункту я не стану имъ противорчить: здсь не меньше дыма, чмъ въ Бирмингам. Во время вчерашняго пріема у меня, я положительно оскорбилъ одного американца, высказывавшаго предположеніе, что я долженъ чувствовать себя какъ-бы въ своемъ элемент среди окружавшаго насъ тумана, возразивъ ему: ‘Однако мы иногда видимъ солнце въ Лондон!..’ Вообще могу уврить васъ, что во время вышеозначеннаго пріема намъ приходилось имть дло съ преоригинальными постителями. Такъ, между прочими, упомяну объ одномъ джентльмен, ‘невыразимые’ котораго были застегнуты лишь на-половину, такъ что можно было ознакомиться и съ нижнимъ бльемъ его. Былъ здсь также и другой джентльменъ, одинъ глазъ котораго былъ какъ слдуетъ, а вмсто другого глаза въ глазную впадину былъ воткнутъ какой-то зеленый крыжовникъ, который, во все время пріема, былъ уставленъ въ меня самымъ трагическимъ образомъ.

Впрочемъ на этомъ пароход каюта боле сносна, чмъ на ‘Британіи’: койки боле широки, и она иметъ дв двери, изъ коихъ одна ведетъ въ дамскую каюту, а другая — на небольшую галлерейку на корм парохода. Мы надемся прибыть въ Цинциннати въ понедльникъ утромъ. Насъ всего человкъ пятьдесятъ пассажировъ. Столовая занимаетъ всю длину парохода. Завтракаемъ мы въ 7 ¹/₂ часовъ утра, обдаемъ въ часъ, ужинаемъ въ 6 часовъ вечера.

Здсь и умываніе происходитъ нсколько боле комфортабельно, чмъ на лодк-омнибус. Даже сама миссъ Мартино {Англичанка ‘синій чулокъ’, написавшая очень льстивую для американцевъ, но очень мало-правдивую книгу.} соглашается съ тмъ, что путешествующіе американцы порядочные-таки неряхи, я-же, съ своей стороны, могу объявить, не обинуясь, что какъ американцы, такъ и американки ужасно нечистоплотны. Умываніе дамъ состоитъ въ томъ, что он слегка проведутъ по лицу и по рукамъ едва смоченнымъ полотенцемъ, затмъ он столь-же слегка проведутъ по волосамъ щеткой и гребенкой, служащей для общаго употребленія. Самые чистоплотные мужчины перемняютъ сорочку не чаще одного раза въ недлю.

Мой пріятель изъ Новой Англіи, о которомъ я уже упоминалъ, безъ всякаго сомннія, самый непріятный человкъ навсемъ американскомъ материк. Онъ гудитъ, сопитъ, онъ пишетъ поэмы, онъ разсуждаетъ о философіи и о метафизик, и никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ, не можетъ оставаться хотя-бы на минуту спокойнымъ. Онъ детъ на большой създъ сторонниковъ воздержанія отъ водки, собирающійся въ Цинциннати, вмст съ однимъ докторомъ, съ которымъ я нсколько знакомъ былъ въ Питсбург. Докторъ этотъ — чистокровный уроженецъ Новой Англіи, и къ тому-же еще френологъ. Мн приходится прятаться, для того чтобъ избавиться отъ этихъ милыхъ спутниковъ: какъ только я покажусь на палуб, они набрасываются на меня и заставляютъ меня бжать.

Не помню, упоминалъ-ли я въ моей корреспонденціи объ одномъ храбромъ генерал, который въ Вашингтон потребовалъ у меня неотложной аудіенціи, для того чтобы представить мн двухъ литературныхъ дамъ, изнывавшихъ отъ желанія познакомиться со мною. И этотъ славный воинъ детъ съ нами. Онъ старый-престарый, лицо его все въ морщинахъ, впалая грудь его прикрыта складками мундира, и онъ почти столь-же надодливъ, какъ и уроженецъ Новой Англіи. Къ тому-же нтъ другой страны, гд было-бы такъ много ‘клещей’, какъ въ Соединенныхъ Штатахъ. Только тотъ въ состояніи понять это слово, кто, подобно мн, путешествовалъ по этой стран.

Средняя ширина рки немногимъ превосходитъ, ширину Темзы близъ Гринича, но мстами она гораздо шире, во многихъ мстахъ зеленющіе островки развтвляютъ ее на два протока. Отъ времени до времени мы останавливаемся передъ какимъ-нибудь селеніемъ (т. е. я хотлъ сказать городомъ, потому что здсь всякій поселокъ — городъ), но по большей части берега Огайо представляютъ собою безконечные пустыри, покрытые громадными деревьями, которыя въ этихъ мстностяхъ въ это время года уже увнчаны листвой.

Въ то время, какъ я пишу эти строки, я вижу все это изъ отворенной на кормовую галлерейку двери… Пассажиры рдко заглядываютъ сюда и мы проводимъ здсь цлые дни въ чтеніи, письм, разговорахъ, — разговорахъ о милой нашей родин и о васъ всхъ, отсутствующихъ и милыхъ, друзьяхъ нашихъ.

Въ Питсбург я также видлъ тюрьму, устроенную на началахъ строгаго одиночнаго заключенія. У меня въ голов промелькнула при этомъ страшная, способная навести ужасъ, мысль: Быть можетъ въ этихъ тюрьмахъ водятся привид&#1123,нія, появляющіяся передъ глазами узниковъ. Съ тхъ поръ эта мысль не покидаетъ меня и не даетъ мн покоя. Это полное одиночество днемъ и ночью, эти долгіе часы потемокъ, это мертвое молчаніе, это безконечное и мрачное сосредоточеніе на своихъ мысляхъ, то тревожное состояніе, которое является результатомъ, неспокойной совсти,— все это не можетъ не содйствовать появленію ночныхъ призраковъ. Представьте же себ одного изъ этихъ несчастныхъ, забивающагося головою подъ одяло и отъ времени до времени невольно вскакивающаго на постели, для того чтобы уставиться взоромъ полнымъ ужаса на темную, молчаливую, таинственную фигуру, которая каждую ночь усаживается возл его изголовья, или которая стоитъ съ угрожающимъ видомъ въ одномъ изъ угловъ его кельи… Чмъ боле я объ этомъ думаю, тмъ боле я убждаюсь въ томъ, что именно такъ и должно быть… Я какъ-то спросилъ однажды у одного заключеннаго, снятся-ли ему призраки, онъ метнулъ въ меня испуганнымъ взоромъ и отвтилъ мн еле слышнымъ голосомъ, какъ бы опасаясь, чтобы его кто-нибудь не подслушалъ: ‘Нтъ…’

Мы прибыли въ Цинциннати сегодня, 4-го апрля, въ 3 часа утра, такъ, по крайней мр, объявили мн, ибо я въ то время спалъ крпкимъ сномъ. Мы позавтракали на пароход, и затмъ уже отправились въ гостинницу, гд заране письменно заказали себ номера. Едва мы успли разобраться, какъ къ намъ явились, отъ имени обывателей, двое судей, чтобы узнать, когда мы можемъ принять депутацію отъ горожанъ. Мы назначили ей аудіенцію на завтра, въ 11 ¹/₂ часовъ утра. Въ среду утромъ мы вызжаемъ пароходомъ въ Луисвиллъ, перездъ туда совершается въ 14 часовъ, а оттуда мы, на пароход же, продемъ въ Сенъ-Луи.

Вотъ какой видъ открывается изъ моего окна:

Очень широкая улица, вымощенная на средин мелкимъ щебнемъ, и съ тротуарами по бокамъ, выложенными изъ краснаго кирпича. Почти вс дома — одноэтажные, а вс окна снабжены зелеными шторами. Прямо, напротивъ насъ, главнйшіе магазины, а именно: большая булочная, переплетная, фабрика консервовъ и каретная лавка. Какъ разъ подъ моимъ окномъ какой-то негръ колетъ дрова, а немного подальше другой негръ ведетъ дружескую бесду съ поросенкомъ. Табльд’отные обды въ нашей гостинниц, а равно въ гостинниц противъ насъ, только что окончились. Пообдавшіе толпятся на тротуарахъ, болтая и ковыряя въ зубахъ. Такъ какъ на воздух тепло, то они вынесли стулья на тротуаръ. Нкоторые изъ нихъ расположились на трехъ стульяхъ, другіе — на двухъ, а иные наконецъ, вопреки всмъ извстнаго закона о центр тяжести, усвшись на одномъ стул, ухитрились поднять на воздухъ свои дв ноги и три ножки стула. Одни говорятъ объ имющемъ состояться завтра конгресс антиалкоголиковъ, другіе говорятъ обо мн, третьи — объ Англіи и о Роберт Пил, который пользуется здсь большою популярностью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пароходъ ‘Встникъ’, на обратномъ пути изъ Сенъ-Луи въ Цинциннати.

Пятница, 15-го апрля 1842 г.

Мы выхали изъ Цинциннати въ среду, 6-го апрля, и прибыли въ Луисвиллъ въ полночь съ среды на четвергъ. На слдующій день, въ часъ, мы перебрались на тотъ самый пароходъ, на которомъ демъ теперь, и плыли до девяти часовъ вечера воскресенья, когда наконецъ прибыли въ Сенъ-Луи. Понедльникъ мы посвятили осмотру города, а во вторникъ я предпринялъ поздку въ прэрію. Насъ было всего четырнадцать человкъ. Я вернулся въ Сенъ-Луи въ среду посл по-полудня. Въ тотъ же вечеръ я присутствовалъ на устроенныхъ въ честь мою вечер и бал, а вчера, въ четыре часа по-полудни, мы пустились въ обратный путь. Цинциннати основанъ всего пятьдесятъ лтъ тому назадъ, но это, вмст съ Бостономъ, самый восхитительный городъ Америки. Онъ точно вышелъ изъ лса, подобно сказочному городу изъ ‘Тысячи и одной ночи’, красиво построенъ, окруженъ прелестными дачами, такъ что онъ какъ будто покоится въ большой корзин, наполненной зеленью, цвтами и всми прихотями садоводства.

Намъ пришлось вытерпть ужасный балъ у судьи Валькера. Насъ представляли поочередно по крайней мр полутора сотн первоклассныхъ клещей, и каждый изъ послднихъ приглашалъ меня садиться и бесдовать съ нимъ. Наконецъ на лиц моемъ застыло выраженіе грусти,— какъ результата безпрерывнаго впиванія въ меня клещей. Пожалйте обо мн! Американскія литературныя дамы окончательно отогнали отъ меня веселость мою, а на лиц моемъ, какъ разъ подъ нижней губой, тотъ уроженецъ Новой Англіи, о которомъ я уже писалъ, провелъ неизгладимую морщину. Около лваго угла глаза у меня образовалась гусиная лапа, происхожденіе которой я приписываю литературнымъ особамъ маленькихъ городковъ, а со щеки моей исчезла ямочка, похищенная однимъ мудрымъ законодателемъ. Впрочемъ, какъ бы въ вид вознагражденія, мн довелось очень много посмяться благодаря г-ну П. Э., литературному критику изъ Филадельфіи, единственному человку, говорящему чисто и правильно по-англійски, г-ну П. Э., съ прической какъ у ежа, съ большимъ отложнымъ воротникомъ, который безъ всякой пощады ловитъ насъ всхъ, англійскихъ литераторовъ, и подвергаетъ въ своемъ журнал строгимъ наказаніямъ. Впрочемъ, разговаривая со мною, онъ объявилъ мн (какова честь!), что я пробудилъ новую эру въ его ум.

Двсти миль, отдляющихъ Цинциннати отъ Сенъ-Луи, прозжаешь по Миссиссипи. Для человческаго общества большое счастіе, что у этого знаменитаго родителя столькихъ ркъ нтъ ни одного сына, который походилъ-бы на него: это, безъ сомннія, самый стремительный потокъ на всемъ земномъ шар {Ср. красивое описаніе въ ‘Американскихъ Замткахъ’.}. Представьте себ, какое испытываешь удовольствіе, когда чувствуешь среди ночи, какъ этотъ потокъ уноситъ тебя съ быстротою пятнадцати миль въ часъ, причемъ ежеминутно пароходъ ударяется о громадные плоты срубленныхъ деревьевъ. На носу парохода стоитъ человкъ, всматривающійся и вслушивающійся съ величайшимъ вниманіемъ,— вслушивающійся потому, что въ темныя ночи онъ можетъ догадаться лишь по шуму воды объ имющихся впереди препятствіяхъ. Человкъ этотъ держитъ въ рук веревку, подвязанную другимъ концомъ къ языку большого колокола, который подвшенъ въ машинномъ отдленіи, каждый разъ, какъ раздастся ударъ колокола, тотчасъ-же застопуютъ машину, которая остается въ бездйствіи, пока не раздастся второй ударъ колокола. Въ прошлую ночь звонъ этого колокола раздавался по крайней, мр каждыя пять минутъ, и каждый разъ мы ощущали ударъ, отъ котораго чуть не падали съ коекъ. Мы только что выхали изъ этой ужасной рки и вступили въ тихій фарватеръ Огайо. Переходъ этотъ показался мн восхитительнымъ.

Я пользуюсь этой окружающей меня тишиною, чтобы возобновить въ моей памяти воспоминанія о поздк моей въ прэрію, и чтобы занести здсь впечатлнія, вынесенныя мною изъ этого, совершенно новаго для меня зрлища… Впрочемъ, видть прэрію стоитъ скоре для того, чтобы имть право сказать, что видлъ ее, чмъ потому, чтобы въ ней дйствительно было что-либо величественное. Американцы, при описаніи ея, впадаютъ въ обычныя имъ везд и во всемъ преувеличенія. Знаменитый дальній западъ не можетъ выдержать никакого сравненія съ Шотландіей или съ Валлисомъ. Въ прэріи вы видите впереди и вокругъ себя непрерывную линію горизонта, вы находитесь среди громадной равнины, напоминающей безводное море. Я очень люблю пейзажи дикіе и пустынные, и они производятъ на меня такое-же впечатлніе, какъ и на всякаго другого живого человка, но, признаюсь, я испытываю при этомъ также нкотораго рода разочарованіе. Видъ Салисбэрійской равнины боле трогаетъ меня. Здсь-же чрезмрный просторъ придаетъ пейзажу не дикій, а какой-то унылый характеръ, все это обширно, но не величественно. Впрочемъ, мн удалось присутствовать при величественномъ солнечномъ закат.

Поговоримъ немного о Сенъ-Луи. Здсь свтскіе люди довольно грубы и невыносимо фатоваты. Вс обыватели молоды, я не замтилъ во всемъ город ни одной сдой головы. По сосдству съ городомъ лежитъ островъ, называемый Кровавымъ: здсь происходятъ почти вс возникающія въ Сенъ-Луи дуэли. Еще недавно здсь происходила дуэль на пистолетахъ, въ которой убиты были оба дуэлянта. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘По возвращеніи въ Цинцинатъ, мы остались тамъ во вторникъ 19 отдохнуть. Въ 8 часовъ утра, въ среду 20 мы взяли мальпостъ въ Колумбусъ. Анна, Кэтъ и мой секретарь помстились внутри, я на козлахъ. Намъ приходилось хать около 120 миль. Дорога не дурна для американской дороги. Мы употребили на это путешествіе 23 часа, катились всю ночь, и прибыли въ Колумбусъ въ 7 часовъ утра. Мы позавтракали и легли спать до обденнаго часа. Вечеромъ, по обыкновенію мы принимали постителей. На другой день, т. е. въ пятницу 22, ровно въ 7 часовъ мы продолжали наше путешествіе. Дилижансъ изъ Колумбуса въ Сандуки, ходитъ только три раза въ недлю, и потому я нанялъ за 40 долларовъ почтовую карету, запряженную четверней, съ правомъ на обычныя остановки, и мы двинулись, захвативъ съ собой большую корзину съ провизіей и нсколько бутылокъ вина. Почти невозможно дать вамъ понятіе о той дорог, которой мы хали. Это почти въ род тропинки, едва проложенной и идущей черезъ двственный лсъ, посреди болотъ, по скаламъ, черезъ частый кустарникъ. Это называется здсь ‘ребристой’ дорогой. Для того чтобы провести ее — нашли достаточнымъ набросать въ болото огромныхъ пней. Это положительно все равно, какъ если бы хать въ карет по вспаханному полю, каждая борозда котораго была бы каменная, или подниматься — по крутой лстниц въ омнибус. То мы отскакивали въ глубину нашей кареты, то стукались лбомъ объ откидную крышу ея, то колеса ея увязали въ болот, и мы нсколько минутъ висли на воздух, то передній ходъ ея былъ на хвостахъ у лошадей, то задъ тащился въ грязи, но ни разу, ни разу во все время этого путешествія мы не находилось въ нормальномъ положеніи! Но все это не мшало погод быть прелестной и воздуху восхитительнымъ, мы были одни, ни плевковъ вокругъ насъ, ни вчнаго разговора о двухъ единственныхъ предметахъ, интересующихъ американцевъ — о политик и долларахъ. И потому, несмотря на наши невзгоды, мы были веселы, довольны и необычайные карамболи, которые мы выдлывали, заставляли насъ смяться отъ чистаго сердца. Въ два часа, въ великолпной проск, мы сдлали роздыхъ, и доставъ изъ корзины провизію, пообдали съ аппетитомъ, выпивъ за здоровье нашихъ добрыхъ далекихъ друзей и дорогой отчизны. Потомъ снова въ путь, черезъ безконечный дикій лсъ,— снова въ путь до десяти часовъ вечера. Озаряемые молніей, среди сильной грозы, подъзжали мы къ маленькому трактиру Лоуэръ Сандуки, гд провели ночь. На другой день, въ семь съ половиной часовъ утра, мы опять были въ дорог, и наконецъ пріхали сюда, въ шесть часовъ посл обда. Сандуки стоитъ на озер Эріо и пароходъ идетъ отсюда 24 часа до Буффало. Но въ настоящую минуту парохода нтъ, и мы ожидаемъ,— для того, чтобы продолжать нашъ путь, — когда одному изъ нихъ будетъ угодно пожаловать сюда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тмъ, какъ я дописывалъ эти строки, пароходъ показался на горизонт. Пришлось быстро укладывать чемоданы, пообдать на скоро и бжать на набережную. Это прекрасный пароходъ въ 400 тоннъ, называющійся ‘Конституція’. Пассажировъ было очень мало, и помщеніе показалось намъ весьма комфортабельнымъ. Я не посовтую лицамъ, страдающимъ морской болзнью, предпринимать путешествіе по озеру Эріе, валы короткіе, непрерывные и здсь чувствуешь себя гораздо хуже, чмъ на Атлантическомъ океан. Мы прибыли въ Буффало въ 6 часовъ утра и побжали на почту, гд я нашелъ (съ какой радостью)! письма изъ Англіи.

Въ прошлое воскресенье мы провели ночь въ порт прекраснаго города Клевеленда, смотрящагося въ озеро Эріе. Въ понедльникъ цлая толпа нахлынула на пароходъ, чтобы видть меня. Два господина стали передъ нашей каютой, желая разсмотрть меня ближе. Кэтъ была еще въ постели, а я бралъ ванну. Что вы скажете о скромности этихъ господъ?

Сегодня, въ шесть часовъ утра, мы отправились изъ Буффало на Ніагару. Туда здятъ по желзной дорог. Перездъ длится около двухъ часовъ. Никогда не испытывалъ я такой нервной нетерпливости, какъ во время этого путешествія. Съ минуты отъзда я не отходилъ отъ окна, ища на горизонт пны водопада и прислушиваясь, не раздастся ли вдали его шумъ. Наконецъ, когда поздъ остановился, я увидлъ два большихъ блыхъ облака, казалось выходившія изъ ндръ земли… и только. Медленно, медленно, величаво, они подымались къ небу, я быстро повлекъ Кэтъ къ крутой и скользкой тропинк, ведущей къ парому. Потъ катился у меня со лба, меня охватило странное ощущеніе, не поддающееся описанію и которое все усиливалось, вмст съ шумомъ отъ паденія воды, еще невидимаго,— до такой степени густъ былъ туманъ пны… Два англійскихъ офицера сопровождали насъ. Мы оставили Анну и Кэтъ на скал, а сами стали взбираться къ подошв маленькаго водопада, между тмъ какъ перевозчикъ приготовлялъ свой паромъ, но я ничего не могъ видть, въ минуту я былъ окутанъ, ослпленъ вихремъ брызгъ, промокъ до костей. Я смутно видлъ воду, съ яростью стремившуюся съ огромнйшей высоты. У меня было только какое-то смутное ощущеніе, какъ бы во сн. И лишь тогда, когда мы очутились на паром, я началъ понимать, что было передо мной.

Перемнивъ платье въ трактир, я вышелъ, взялъ съ собой Кэтъ, и направился къ водопаду, называемому ‘Лошадиной подковой’. Я спустился одинъ въ самый бассейнъ. Никогда человкъ не былъ ближе къ Богу! Огромная радуга блистала у моихъ ногъ, и когда я поднялъ глаза къ небу, волна, — страшная масса — падала въ обширную водяную плоскость, сверкавшую изумрудами. Казалось что гордый, величавый водопадъ умираетъ, падая такимъ образомъ, что онъ сходитъ въ могилу и что изъ глубины, неизмримой глубины этой могилы встаетъ грозный призракъ, созданный изъ брызгъ и тумана, страшное привидніе, блуждающее въ этихъ мстахъ съ сотворенія міра’…

Какъ контрастъ этимъ впечатлніямъ Диккенса, можно привести впечатлніе Анны, горничной г-жи Диккенсъ.

— Что вы скажете объ этомъ водопад, Анна? спросила ея госпожа.

— Съ вашего позволенія, мамъ, я нахожу, что въ немъ слишкомъ много воды (If you please, М’aam, i find there’s too much water)!

‘Мы разсчитываемъ, продолжаетъ Диккенсъ, остаться здсь недолго. Въ другомъ письм я постараюсь набросить на бумаг результаты моихъ впечатлній, нынче я этого не могу. Я могу сказать одно, что первымъ ощущеніемъ моимъ при вид водопада было ощущеніе мира и спокойствія, я думаю о смерти, о вчномъ поко, о вчномъ блаженств… Увы! Чего бы я не далъ за то, чтобы подл меня было въ эту минуту кроткое дитя, тло котораго покоится на кладбищ Кенсиль-Грина, по духъ вроятно часто паритъ посреди этой блой пны, съ того дня, какъ этотъ милый образъ сокрылся отъ моихъ земныхъ взоровъ’…

‘…. Я не могу разстаться съ секретаремъ, который съ самаго моего прибытія въ Америку былъ нашимъ врнымъ спутникомъ, безъ того, чтобы не закрпить въ письм нкоторыя черты его характера, что позволитъ вамъ вызывать иногда его тнь…

У г. Г. складъ ума сантиментальный, очень сантиментальный. По мр того, какъ приближается іюнь, онъ все чаще повторяетъ Анн, что онъ надется, что мы будемъ вспоминать о немъ, возвратясь къ себ, на свою родину… Онъ ходитъ въ гамлетовскомъ плащ и носитъ на голов печную трубу, очень высокую очень мягкую, и очень запыленную, которую онъ въ долгихъ путешествіяхъ замняетъ шапкой, похожей на шапку арлекина, онъ поетъ, его живйшее желаніе, чтобъ я просилъ его пть, Для того, чтобъ заставить себя просить, онъ изобртаетъ предлоги, необычайно нелпые. Однажды, въ отел, гд мы жили (у насъ въ гостиной было фортепіано), мистеръ Г. спросилъ.

— Г-жа Диккенсъ играетъ?

— Да, мистеръ Г.

— О! Въ самомъ дл? А я пою.

— Вы, мистеръ Г?

— Да, такъ что если вамъ понадобится успокоительное средство…

Не слушая дольше, я, какъ вы можете себ вообразить, поспшилъ выбжать изъ комнаты.

Онъ рисуетъ. Главный предметъ его багажа — это огромнйшій рисовальный ящикъ, и еслибъ вы увидли серію портретовъ вашего ‘неподражаемаго’ слуги, вы бы немедленно должны были упасть въ обморокъ. Послдній портретъ, въ особенности, неописуемъ. Когда онъ его началъ, Кэтъ увряла меня, что это изображаетъ паденіе Ніагары! Вовсе нтъ, — это были мои волосы. Къ числу его талантовъ, talants de socit, принадлежитъ способность подражать коровамъ, свиньямъ и другимъ животнымъ, мычащимъ, блеящимъ, рычащимъ и пр. Онъ предается, обыкновенно, этимъ маленькимъ развлеченіямъ въ дилижанс, и одинъ господинъ, желая однажды похвалить его, сказалъ ему: что онъ самый совершенный теленокъ, какого тотъ когда-либо встрчалъ. Но впрочемъ, это малый любезный, услужливый, и который былъ мн очень полезенъ во все время моего путешествія.

Наконецъ, мы въ Монреал. Черезъ нсколько дней мы сядемъ на пароходъ, а черезъ нсколько недль, если Богъ поможетъ, будемъ въ объятіяхъ нашихъ друзей, мы разцлуемъ нашихъ дтокъ и будемъ счастливе и радостне, чмъ когда-либо въ нашей жизни. Бросаю бумагу свою въ море и ломаю свое перо, потому, что до дня возвращенія, оно не могло бы писать ничего, кром одного слова: отечество, отечество… О! отечество.

IV.
Возвращеніе изъ Америки.— Мартинъ Чодльзвиттъ.— Разочарованія.— Приготовленія къ новому путешествію.— Диккенсъ въ салон графа д’Орсэ и леди Блессингтонъ.— Ихъ исторія.— Отъздъ.— Жизнь въ Гену.— ‘Колокола’ — Чтеніе ‘Колоколовъ’ въ дружескомъ кружк.— Послдніе дни жизни въ Италіи.— Основаніе ‘Daily News’.— Страсть къ театру.— Диккенсъ въ Париж.

Возвращеніе Диккенса въ Америку составляетъ эпоху въ его умственной жизни. До этого путешествія, кругъ его наблюдательности ограничивался нравами его соотечественниковъ, и благодаря своему воспитанію, атмосфер окружавшей его, къ нему привились разные предразсудки, господствующіе въ Англіи — этой классической стран предразсудковъ, и которые казались ему неопровержимыми истинами. Для того, чтобъ его кругозоръ расширился, мысль стала глубже, необходимо было увидть новые нравы, новые небеса. Онъ вывезъ изъ Америки длинный рядъ наблюденій, преимущественно психологическихъ, давшихъ ему возможность сравнить англійскую душу съ американской. Это изученіе, такъ благопріятно отразившееся на его талант, еще боле выросшемъ и возмужавшемъ, вмст съ тмъ лишило его многихъ прекрасныхъ иллюзій его молодости. Приподнявъ завсу, за которой скрывалась настоящая Америка и настоящая Англія, онъ увидлъ страшное чудовище, таившее подъ своими бархатными лапами ядовитые когти, чудовище съ медоточивыми устами и съ кроткимъ взглядомъ, но полное предательства и коварства — чудовище поработившее себ старое англо-саксонское общество и молодую американскую цивилизацію — лицемріе. И первымъ побужденіемъ этого великодушнаго ума было вступить въ бой съ чудовищемъ. Возвратясь изъ Америки, Диккенсъ нашелъ свой девонширскій домъ еще занятымъ тми-же жильцами, которые жили въ немъ въ отсутствіе хозяина, и поселился со всмъ своимъ семействомъ въ Бродстер, маленькомъ городк съ морскимъ купаньемъ, который онъ особенно любилъ. Тамъ онъ принялся за редакцію своей книги объ Америк, приводя въ порядокъ замтки, набросанныя во время пути, и пользуясь ‘описательными’ письмами, которыя онъ присылалъ Форстеру, тщательно ихъ сохранившему. Письмо отправленное имъ къ одному изъ его американскихъ друзей, и относящееся къ этой эпох, даетъ точное и юмористическое изображеніе его жизни на берегу моря:

‘Въ широкое окно нижняго этажа прохожіе могутъ видть въ девять часовъ утра и въ часъ пополудни, сидящаго за письменнымъ столомъ джентльмена, съ длинными волосами въ безпорядк, съ развязаннымъ галстукомъ, пишущаго съ какой-то яростью, и во все горло хохочущаго у стола, словно онъ находитъ себя необычайно остроумнымъ. Въ часъ онъ исчезаетъ, и вскор появляется изъ будочки, одтый въ красный костюмъ, и бросается въ синія волны, среди которыхъ онъ играетъ и плещется какъ толстый красный тюлень. Полчаса спустя, его видятъ въ другомъ окн той-же виллы, поглощающаго гигантскій ‘lunch’. Потомъ онъ длаетъ двнадцать миль, бгая вдоль береговыхъ скалъ, или лежитъ на песк, грясь на солнц и не читая книги, которую держитъ въ рук.

‘Никто къ нему не пристаетъ, съ нимъ заговариваютъ только тогда, когда онъ, повидимому, самъ расположенъ говорить, наконецъ, я слышалъ, что онъ какъ нельзя боле счастливъ и спокоенъ. Загорвшее лицо его напоминаетъ старую кострюлю, и если врить молв, то онъ столько поглощаетъ пива и замороженнаго пунша, что скоро обогатитъ всхъ кабатчиковъ. Но это клевета. Иногда онъ здитъ въ Лондонъ, городъ расположенный въ 80 миляхъ отъ Бродстера, и тогда мирное эхо ‘Lincoln’s Inn Fields’ {Тамъ жилъ Форстеръ.} разноситъ вокругъ взрывы хохота, стукъ ножей и чоканье стакановъ’.

‘Американскія Замтки’ появились въ одномъ толстомъ том въ Лондон у Чапмана и Галля 16 октября 1842 г. и почти одновременно въ Нью-орк. Эта книга, какъ мы уже сказали, произвела огромную сенсацію. Диккенсъ, признавая высшія качества молодой націи, вмст съ тмъ, безпощадно нападалъ на ея пороки. Онъ доказывалъ, что не смотря на страшное самохвальство, американцы были нисколько ни лучше, ни добродтельне, ни человколюбиве дтей стараго континента. Въ особенности изобличилъ онъ лицемріе религіозныхъ сектъ, и главное — пуританства. Какъ и слдовало ожидать, вся армія американскихъ журналистовъ, за весьма немногими исключеніями, накинулась на Диккенса. Его называли подлецомъ, лгуномъ, паяцомъ, обвиняли въ неблагодарности. ‘Это произведеніе поверхностное, полное недоброжелательства, зависти, несправедливости къ націи, принимавшей этого человка, такъ,— какъ онъ того не заслуживалъ’, писалъ редакторъ ‘Southern litterary Messenger’…

‘Эта книга, пишетъ другой, отвратительна. Тщеславіе и безуміе автора вызываютъ улыбку сожалнія. Своими гнусными нападками, своей низкой клеветой на республику, которой онъ не въ состояніи понять, Диккенсъ заслужилъ презрительное негодованіе націи, величія которой не уменьшитъ зависть англичанина’.

Диккенсъ ожидалъ всхъ этихъ оскорбленій. Онъ ихъ предвидлъ. Онъ даже хотлъ отвтить на нихъ заране во вступительной глав, написанной имъ, когда печаталось его сочиненіе, но Форстеръ, исполнявшій при великомъ писател, въ теченіи всей жизни его, роль Минервы, иногда ужъ слишкомъ благоразумной и умренной, отговорилъ его. По его мннію, глава эта могла только подлить масла въ огонь и еще боле озлобить тщеславныхъ янки, а потому не должна была увидть свтъ. Диккенсъ послушался. Но впослдствіи, по смерти Диккенса, Форстеръ привелъ ее in extenso, въ біографіи знаменитаго юмориста.

Долгое путешествіе по Новому Свту не уменьшило въ Диккенс охоты къ путешествіямъ. Въ натур его была какая-то цыганская жилка. Онъ никогда не былъ такъ веселъ и такъ здоровъ, какъ во время своихъ странствованій по горамъ и доламъ, трактирная жизнь съ ея приключеніями и заключеніями, имла для него особенную прелесть. Неутомимый ходокъ, любитель выпивки, веселый, увлекательный собесдникъ, онъ повсюду оставлялъ о себ пріятное воспоминаніе. Вс ‘bars’ и ‘tap-rooms’, долины и горы оглашались его громкимъ, веселымъ смхомъ. Большая часть его трудовой жизни была только безпрерывнымъ путешествіемъ, и пока онъ не пріобрлъ знаменитаго гедшильскаго дома, того самого, которымъ онъ такъ любовался, будучи еще совсмъ маленькимъ, — Англія была страной, гд онъ жилъ всего мене. Этотъ космополитизмъ, совсмъ почти не замтный въ его сочиненіяхъ (вс романы Диккенса происходятъ въ Англіи), длаетъ его интимную переписку чрезвычайно цнной. Ничего не можетъ быть разнообразне и оригинальне этихъ многочисленныхъ писемъ, бгло набросанныхъ имъ по пути въ различныхъ мстностяхъ. Здсь Диккенсъ разоблачаетъ весь свой умъ и юморъ, являющіеся въ полномъ цвт и безъ подготовки… Здсь вы видите человка такимъ, какимъ онъ былъ, — нервнымъ, чувствительнымъ, веселымъ, и въ то же время съ большимъ запасомъ меланхоліи,— натурой, созданной изъ контрастовъ: насмшливой и восторженной, разсчетливой и порывистой.

Не усплъ онъ поселиться въ Бродстер, какъ черезъ мсяцъ у него опять явилась потребность перемны. И вотъ онъ въ обществ Форстера и двухъ другихъ друзей: Стенфильда и художника Мэклиза отправляется въ Корнвалисъ. Они посщаютъ горы, освященныя легендой ‘Круглаго Стола’, поднимаются на вершину горы св. Михаила, покрытую величественными развалинами, любуются солнечнымъ закатомъ съ высотъ Land’s End’а.

Возвратясь изъ этой экскурсіи Диккенсъ съ яростью принимается за работу. Давно уже обдумывалъ онъ планъ новаго романа, и вотъ, наконецъ, перипетіи его начинаютъ ясне обрисовываться въ ум писателя: онъ уже видлъ въ своемъ возбужденномъ воображеніи страшную фигуру Пекснифа и комическій силуэтъ неподражаемой мистрисъ Темпъ и поспшилъ покончить съ своими американскими замтками. Выпустивъ ихъ въ свтъ, онъ заперся у себя, отказывался отъ приглашеній, никому не показывался и все боле и боле втягивался въ работу, все боле и боле пристращался къ дйствующимъ лицамъ,— по мр того, какъ они создавались. Онъ то обливалъ слезами свою рукопись, то оглашалъ свою рабочую комнату громкимъ смхомъ и выходилъ изъ дому только за тмъ, чтобы, добжавъ до Lincoln’s Inn Fields, прочесть доброму Форстеру оконченную главу.

Подъ конецъ своего литературнаго поприща Диккенсъ, перечисляя свои произведенія, призналъ, не колеблясь, лучшимъ изъ нихъ Мартина Чодзльвитта. Съ этимъ можно не соглашаться, но несомннно, что этотъ романъ его, мене блестящій, быть можетъ, по вншней отдлк, нежели другіе, принадлежитъ однакоже, вмст съ ‘Домби’, къ наиболе глубокимъ по внутреннему содержанію и психологическому анализу — созданіямъ автора. Здсь Диккенсъ въ первый разъ является во всей своей мощи, какъ мыслитель и моралистъ. Его безпощадная наблюдательность проникаетъ въ самые темные уголки человческой души. Здсь онъ касается не законовъ, не учрежденій, не предразсудковъ своей страны, но пороковъ и нравственной фальши англійскаго общества. Въ отношеніи постройки и веденія интриги Мартинъ Чодльзвиттъ можетъ казаться слабымъ, описательная часть и развитіе характеровъ занимаютъ въ немъ гораздо боле мста, нежели самыя событія, но вс эти недостатки съ лихвой искупаются геніальнымъ изображеніемъ такихъ типичныхъ фигуръ, какъ чудовищный Пекснифъ, въ лиц котораго онъ пригвоздилъ къ позорному столбу — лицемріе англійскаго общества, или доврчивый, наивный ученикъ его Томъ Пинчъ, или наконецъ — эта безсмертная — мистрисъ Темпъ, пользующаяся такой популярностью, какой не достигалъ даже самъ ‘мистеръ Пиквикъ’.

Кто не помнитъ напр. той сцены, когда Пекснифъ, оскорбленный однимъ изъ дйствующихъ лицъ романа, кротко говоритъ своей дочери: ‘не забудь, дитя мое, когда я сегодня вечеромъ возьму подсвчникъ и пойду въ свою спальню, напомнить мн, чтобы я въ особенности помолился за г. Антона Чодльзвитта, который былъ несправедливъ ко мн’.

А этотъ восторженный отзывъ о мистриссъ Темпъ веселаго предпринимателя похоронныхъ процессій мистера Мульда: ‘Это такая женщина, которую я съ удовольствіемъ бы похоронилъ даромъ, изъ одной чести’. Все это геніальные штрихи, которые не забываются.

Но, однако-же, этотъ годъ (1843), годъ появленія Мартина Чодльзвитта, былъ для Диккенса годомъ, исполненнымъ горечи и разочарованій. По возвращеніи изъ Америки онъ писалъ къ одному изъ своихъ друзей, что у него никогда не было такого сознанія своей силы, ‘никогда я не чувствовалъ у себя такой свжести воображенія, такой ясности ума’. Онъ воображалъ, что его ожидаютъ въ Англіи его прежніе успхи. Но онъ упустилъ изъ виду измнчивость этой капризной, прихотливой царицы,— популярности. Несмотря на крупныя достоинства послдняго произведенія Диккенса, появленіе его нанесло чувствительный ударъ надеждамъ автора и издателя. Во время отсутствія Диккенса и его долгаго молчанія, публика успла отъ него отвыкнуть, позабыть его. Хотя мы увидимъ впослдствіи, что это было только временное забвеніе, продолжавшееся очень не долго, но въ настоящемъ нельзя было отрицать его. Число читателей, которыхъ у Пиквика и у Никльби было до сорока тысячъ, а у ‘Лавки Древностей’ до шестидесяти или семидесяти тысячъ, при появленіи перваго выпука ‘Мартина Чодльзвитта’ упало до двадцати тысячъ. Впрочемъ, это число увеличилось, когда появился четвертый выпускъ, гд герой объявилъ, что онъ отправляется искать счастья въ Америку, но все-таки оно никогда не превышало двадцати трехъ тысячъ.

Легко себ представить, какъ подобная неудача была чувствительна для писателя. Алчность и отсутствіе такта одного изъ его издателей еще усилили горечь его разочарованія и привели къ послдствіямъ, которыя трудно было предвидть. Мы забыли упомянуть, что въ условіи, заключенномъ передъ отъздомъ Диккенса въ Америку между имъ и его издателями, находилась статья, прибавленная, впрочемъ, только для формы и ради того, чтобы удовлетворить требованіямъ уполномоченныхъ договаривающихся сторонъ. Сущность статьи этой состояла въ томъ, что если выгоды отъ изданія новаго произведенія не будутъ въ значительной степени превышать сдланныя на него затраты, то издатели имютъ право вычитать изъ гонорара, слдующаго автору (200 ф. ст.), по 50 ф. ст. ежемсячно. Посл продажи десятаго выпуска Галль, который, начавъ ни съ чмъ, сдлался, благодаря Пиквику и Никльби, милліонеромъ, имлъ духу явиться къ обогатившему его писателю и сказать ему, ‘что теперь было бы, мн кажется, благоразумно и справедливо, привести въ исполненіе эту маленькую статью… вы знаете, г. Диккенсъ…’ Наглость этой выходки крайне раздражила Диккенса, и онъ ршился перемнить издателей. Онъ обратился къ Бредбюри и Эвансу — въ типографіи которыхъ печатались его романы и съ которыми онъ хотлъ войти въ непосредственныя сношенія. ‘Я не вижу, говорилъ онъ, чмъ типографщики хуже книгопродавцевъ. Этотъ проектъ, какъ мы ниже увидимъ, былъ отчасти осуществленъ, но типографщики были люди робкіе, неспособные слдовать за писателемъ въ его гигантскихъ планахъ и слишкомъ недальновидные для того, чтобы угадать, сколько лавровъ еще готовило будущее творцу ‘Мистера Пиквика’. Временная перемна издателей была не единственнымъ результатомъ огорченія, причиненнаго Диккенсу неуспхомъ Мартина Чодльзвитта. Онъ принялъ ршеніе гораздо боле важное, а именно, снова покинуть Англію и теперь уже на гораздо боле продолжительное время. Ршеніе это можетъ показаться крайнимъ, если не принять въ соображеніе, положенія писателя въ эту эпоху его жизни. Извстно, что онъ вдругъ вышелъ изъ ничтожества и бдности и лично не имлъ никакого состоянія. Онъ женился въ начал своего поприща и каждый годъ семья его увеличивалась. Когда онъ возвратился изъ Америки, у него было четверо дтей. Въ квартир его жила еще его невстка, миссъ Гогартъ и его старшій братъ. Наконецъ, на попеченіи его находились старики: отецъ съ матерью. Всхъ поддерживалъ Диккенсъ одинъ, не имя никакихъ средствъ, кром литературнаго заработка. Прибавьте къ этому содержаніе дома, роскошь, необходимую знаменитому человку, страсть къ хорошимъ вещамъ, широкое гостепріимство, благотворительность, никогда не считавшую сколько она датъ, и вы поймете, что несмотря на большой заработокъ, онъ ничего не могъ откладывать. Художники всегда очень мало заботятся о будущемъ: они охотно воображаютъ, что цвты славы будутъ цвсти и распускаться для нихъ вплоть до дверей могилы и не принимаютъ никакихъ мръ на случай неуспха.

Относительный неуспхъ Мартина Чадльзвитта произвелъ кризисъ въ денежныхъ длахъ Диккенса. Онъ не могъ предвидть, долго-ли будетъ длиться это неблаговоленіе къ нему публики. Надо было сократить свои расходы. Тогда начался для великаго писателя рядъ этихъ домашнихъ огорченій, незнакомыхъ существамъ поверхностнымъ, эти постоянные булавочные уколы, которые должны были наконецъ привести къ тому, что въ этомъ нжномъ, любящемъ сердц образовалась глубокая рана. Много разъ было говорено, что художникъ не созданъ для семейной жизни. Семья вритъ только успху. Она боле чмъ равнодушные — руководится общимъ мнніемъ, она строже врага, безпощадне критика. Но мы не будемъ распространяться о домашнихъ дрязгахъ, жертвой которыхъ сдлался Диккенсъ съ того момента, какъ сочиненія его пошли хуже. Довольно будетъ сказать, что его интимная корреспонденція показываетъ намъ его, осаждаемаго несправедливыми требованіями, жалобами, упреками со стороны самыхъ близкихъ ему людей. Эта первая рана долго не заживала. Ею открывается серія фактовъ, въ отдльности почти незамтныхъ, но которые въ цломъ должны были привести, лтъ десять спустя, къ разрыву между женой и мужемъ… Мы упоминаемъ объ этомъ теперь же, для того, чтобы приготовить читателей къ этому событію, которое, благодаря не совсмъ умстному молчанію Форстера, было истолковано во вредъ доброй слав Диккенса.

Какъ-бы то ни было, но непосредственнымъ результатомъ всего этого явилась необходимость принять неотложно какое нибудь ршеніе. Диккенсъ, какъ мы уже говорили, былъ человкомъ быстрыхъ ршеній. Онъ тотчасъ-же составилъ планъ новаго существованія, съ подробностями котораго знакомитъ насъ слдующее, письмо Диккенса къ Форстеру.

‘Не удивляйтесь важности и новизн моего проекта. Я все обдумалъ, и убжденъ въ его необходимости и разумности. Я боюсь предпринять въ настоящую минуту изданіе какой нибудь новой вещи — выпусками, мн кажется, что время для этого было бы дурно выбрано. Счастье противъ насъ. Притомъ же я не хочу имть видъ писателя, работающаго день и ночь изъ-за насущнаго хлба. Судя по вашимъ словамъ, я составляю для Бредбюри и Эванса лишь предметъ спекуляціи, если такъ, то я не вижу, что я могу выиграть отъ разрыва съ Чапманомъ и Галлемъ. Еслибъ Мартинъ Чодльзвиттъ принесъ мн хорошія деньги, я, конечно, исчезъ бы съ публичной сцены по крайней мр на годъ, расширилъ бы кругъ моихъ знаній и наблюденій, постивъ страны, которыя мн неизвстны. Эти путешествія положительно необходимы для усовершенствованія моего искусства, и если я не поду теперь, то никогда не поду, такъ какъ семья моя увеличивается съ каждымъ годомъ. Давно уже я питаю эти надежды и имю намреніе постранствовать по свту, и можетъ быть, несмотря на свои послднія денежныя затрудненія, мн все-таки удастся осуществить это. Вотъ мой планъ. По окончаніи Чодльзвитта я намреваюсь взять у Чапмана и Галля свою долю барыша отъ подписки, деньгами или бумагами, все равно. Я имъ скажу, что весьма мало вроятности, чтобы я въ теченіи года что-нибудь сдлалъ, что, покамстъ, я не буду ни съ кмъ заключать никакихъ условій и что дла между нами остаются in statu quo. То же самое скажу Эвансу и Бредбюри. Домъ свой, если возможно, отдамъ въ наймы. Я увезу съ собой все свое семейство и двухъ — самое большее трехъ — слугъ. Я всхъ ихъ помщу въ какомъ нибудь хорошенькомъ дешевомъ уголк Нормандіи или Бретани, который заране выберу и гд найму домъ на шесть или восемь мсяцевъ. Въ теченіи этого времени, я, одинъ, посщу Альпы, Швейцарію, Францію, Италію, можетъ быть возьму съ собой въ Римъ и Венецію Кэтъ, но боле никуда. Я буду вамъ присылать описанія и наблюденія аккуратно, день за днемъ, какъ присылалъ изъ Америки, и вы скажете мн потомъ, можно ли изъ этихъ различныхъ писемъ извлечь интересный томикъ путешествія. Въ то же время я буду имть возможность обдумать новый романъ, который сидитъ у меня въ голов. Кстати, по поводу этого романа, я думаю, что пожалуй было бы очень выгодно выпустить его сначала въ Париж. Но мы еще поговоримъ объ этомъ. Само собой разумется, что я еще самъ не знаю — что выпущу прежде, — романъ или путешествіе. ‘Все это прекрасно — скажете вы вс — но деньги?..’ А! въ этомъ-то и задача… Ну, а что еслибы я нашелъ необходимыя деньги, не связывая себя ничмъ, ни въ какой форм… что-бы ты возразилъ, мудрый Форстеръ? Такъ знай-же, что я получу желаемую сумму, безъ всякихъ процентовъ, лишь подъ залогъ своего полиса въ 5000 ф. ст… выданнаго мн изъ общества страхованія жизни. И такъ, долой всхъ книгопродавцевъ, типографщиковъ, ростовщиковъ, банкировъ и какихъ бы то ни было патроновъ, я укрпляю свою позицію противъ читателя, вмсто того чтобы ослаблять ее, капля по капл. Не правда-ли? Не это ли настоящій путь — которымъ я долженъ слдовать? Я дурно объяснилъ теб свой планъ, но въ мозгу своемъ — я вижу его очень ясно и понимаю всю его важность, вопреки многочисленнымъ возраженіямъ, между которыми главное то, что мн придется покинуть все дорогое мн: Англію, мой очагъ, моихъ друзей… Но моментъ кажется мн критическимъ и надо умть ршиться’.

Минерва — Форстеръ — возражалъ всхъ боле. Эта жажда движенія, эта страсть къ неизвстному ужасали мирнаго домосда-біографа. Но посл долгихъ и долгихъ споровъ, онъ долженъ, былъ уступить непреклонной вол своего друга. Въ этомъ первоначальномъ письм сдланы были однако же нкоторыя измненія. Положено было, что вся семья послдуетъ за главой своимъ въ Геную, останется на неопредленное время и Диккенсъ, поселивъ ее на берегу Средиземнаго моря, въ какой нибудь живописной вилл, будетъ самъ разъзжать оттуда по разнымъ мстамъ, давъ волю своимъ скитальческимъ вкусамъ.

Въ конц этого года (1844) Диккенсъ началъ серію своихъ прелестныхъ рождественскихъ разсказовъ, не смотря на нкоторую холодность, возникшую между его издателями и имъ, онъ все-таки поручилъ Чапману и Галлю изданіе первой книжечки этихъ разсказовъ, которую впрочемъ печаталъ на свой счетъ. Но и въ этомъ дл они оказались до такой степени торгашами, что онъ уже окончательно прервалъ съ ними всякое сношеніе, и приготовилъ условіе съ Бредбюри и Эвансомъ, по которому онъ уступалъ имъ, за 2800 ф. ст., право издавать все, что онъ напишетъ, и пользоваться четвертою частью барышей — въ теченіи восьми лтъ. Типографщики подписали это условіе и Диккенсъ, устроивъ такимъ образомъ свои денежныя дла, сталъ серьезно готовиться къ отъзду.

Но прежде чмъ мы послдуемъ за нимъ во Францію, Италію, и Швейцарію, возвратимся нсколько назадъ и взглянемъ на Диккенса — свтскаго и блестящаго, любимца всхъ ‘хозяекъ дома’, пріятеля принца Людовика Наполеона, элегантнаго Бульвера, и всхъ выдающихся постителей салона ‘Gore-Hause’, гд царила тогда эта оригинальная чета: леди Блессингтонъ и графъ Альфредъ д’Орсэ.

Отъ 1830 до 1848 г. Gore-House былъ для англійскаго литературнаго и политическаго міра настоящимъ ‘Отель Рамбулье’. Достойно замчанія, что французскій грансеньеръ, довольно развратный, при помощи только своихъ природныхъ дарованій, да ума и улыбки столь же хорошенькой сколько и снисходительной женщины, такъ усплъ восторжествовать надъ британской чопорностью и щепетильностью, что даже навязалъ свои мннія и вкусы этому исключительно-пуританскому обществу, изгнавшему изъ среды своей знаменитаго творца Чайльдъ-Гарольда за проступки, которые въ сравненіи съ тмъ, что длалъ Альфредъ д’Орсэ, были просто маленькими гршками. Правда, что нельзя было представить себ ничего обаятельне этихъ двухъ личностей. Графу д’Орсэ, искусному рисовальщику, талантливому скульптору, блестящему литератору, серьезному ученому, тонкому дипломату, не чужда была ни одна отрасль человческихъ знаній. Онъ обладалъ необычайной красотой, наслдственной въ его семейств. Его элегантность была абсолютно его личной элегантностью… Манеры его — были манеры принца, Байронъ, лично его знавшій въ Италіи, имлъ въ виду именно его, изображая послднія приключенія Донъ-Жуана въ лондонскихъ салонахъ и будуарахъ. Онъ могъ бы, говоритъ Байронъ, достойно фигурировать при двор Карла II, рядомъ съ своимъ предкомъ графомъ де-Граммономъ. У д’Орсэ была одна изъ тхъ натуръ, созданныхъ изъ контрастовъ, которыя сбиваютъ съ толку психологовъ и разбиваютъ ихъ теоріи. Скептикъ, насмшливый, эгоистъ, онъ вмст съ тмъ былъ способенъ къ энтузіазму, къ дружб и преданности, доходящихъ до самопожертвованія, къ добрымъ дламъ, обличающимъ великодушное, нжное сердце. Исторія его связи съ леди Блессингтонъ, связи, которую порвать могла только смерть, достаточно характеризуетъ эту оригинальную личность, несмотря ни на что, все-таки привлекательную. Можно негодовать на этотъ постоянный вызовъ, бросаемый основнымъ законамъ общества, но невольно удивляешься постоянству и сил этой страсти, не знающей препятствій.

Графъ Альфредъ д’Орсэ, родившійся въ 1799 г., былъ сынъ генерала д’Орсэ, одного изъ красивйшихъ людей имперіи. Двадцати двухъ лтъ онъ постилъ Англію и его появленіе въ британскихъ аристократическихъ салонахъ было настоящимъ тріумфомъ. Очень холодный, очень наблюдательный,— несмотря на свою молодость,— д’Орсэ велъ дневникъ своихъ приключеній въ лондонскомъ большомъ свт. Байронъ, читавшій этотъ дневникъ, называетъ его въ своей переписк произведеніемъ необыкновеннымъ, заключающимъ въ себ очень горькую правду объ англійскомъ высшемъ обществ. ‘Всего боле поражаетъ меня то, прибавляетъ великій поэтъ, что молодой человкъ двадцати двухъ лтъ могъ такъ хорошо угадать, не ‘суть’, а причину англійской скуки. Я-бы не былъ способенъ на это. Надо быть французомъ для этого’. (Письмо къ Томасу Муру, изъ Генуи. Апрль 1823).

По возвращеніи своемъ изъ Англіи, молодой д’Орсэ поступилъ въ армію. Имя его отца, вліяніе его семейства (одна изъ его сестеръ, только что вышла тогда замужъ за герцога де-Гишъ ‘de Guiche’ дядьку дофина. Другая была герцогиня де-Граммонъ) обезпечивали ему блестящую карьеру, когда встрча съ леди Блессингтонъ ршила его судьбу. Онъ увидлъ ее въ Валенціи, гд стоялъ въ гарнизон 15 ноября 1822 г. Она выходила изъ почтовой кареты у крыльца отеля, гд д’Орсэ и его товарищи обыкновенно обдали. Ее сопровождалъ мужъ, который былъ гораздо старше ея. Глаза хорошенькой леди и молодого поручика встртились, и этого взгляда было довольно, для того чтобы связать неразрывно дв жизни. Мы бгло коснемся идилліи, послдовавшей за этимъ. Мужъ, какъ это часто бываетъ, пришелъ въ восхищеніе отъ увлекательнаго офицера и умолялъ его сопровождать ихъ въ Италію. Д’Орсэ колебался сначала. Долгъ говорилъ ему: ‘останься!’ потому что дло происходило наканун испанской кампаніи, въ которой войсками долженъ былъ командовать герцогъ Ангулемскій. Ухать въ этотъ моментъ значило бжать отъ непріятеля. Но голосъ любви заглушилъ голосъ долга. Графъ д’Орсэ послдовалъ за лордомъ и леди Блессингтонъ въ Геную. Нкоторые, впрочемъ, пытаются объяснить его отставку причинами боле уважительными: сынъ наполеоновскаго генерала и самъ бонапартистъ, какъ это доказываетъ вся жизнь его, онъ можетъ быть не хотлъ, говорятъ они, служить правительству, которое было ему не по-сердцу. Какъ-бы то ни было, но онъ въ теченіи трехъ лтъ игралъ роль чичисбея очаровательной леди, живя въ полной интимности съ ней и ея старымъ супругомъ. Графъ Блессингтонъ такъ полюбилъ красавца д’Орсэ, что захотлъ привязать его къ себ узами боле сильными, нежели узы дружбы. Онъ выписалъ изъ Англіи свою единственную дочь отъ перваго брака, прелестную шестнадцатилтнюю двушку, почти ребенка, и предложилъ д’Орсэ, жениться на ней. Молодой кутила, полураззорившійся, долженъ былъ взять за ней колоссальное состояніе. Но не это прельщало его: не подумавъ о глубокой безнравственности подобнаго брака, онъ видлъ въ немъ только средство еще тсне слить свое существованіе съ существованіемъ женщины, для которой онъ всмъ пожертвовалъ. И онъ согласился. Что-же касается до молодой двушки, то увидвъ д’Орсэ, она подумала, что находится въ присутствіи какого-нибудь бога. Но съ того-же самаго дня, какъ она вышла замужъ, начались ея страданія. Они продолжались три года, по прошествіи которыхъ умеръ отецъ ея въ Париж. Тогда леди Блессингтонъ и д’Орсэ сбросили маску. Мужъ и жена полюбовно разстались, и влюбленная чета, освободившись отъ всякихъ стсненій, отправилась въ Англію съ намреніемъ вторично завоевать Лондонъ, и завоевала.

Дйствительно, со дня ихъ возвращенія въ Лондонъ начинается репутація салоновъ ‘Gore-House’, гд они поселились. Исторія вечеровъ въ этомъ отел, соперничествовавшимъ съ сосднимъ ‘Holland-House’, бросила новый свтъ на англійскую литературу и политику въ первую половину XIX вка. Съ 1824 по 1848 г., т. е. въ продолженіи двадцати лтъ, вс знаменитости, какія были въ Лондон, прошли черезъ эти салоны и останавливались въ нихъ, очарованныя красотой и умомъ хозяйки дома и необычайной привлекательностью и талантливостью д’Орсэ. ‘Gore-House’ былъ нейтральной почвой, гд дипломатами устраивались встрчи и примиренія, гд члены оппозиціи ужинали рядомъ съ друзьями правительства, гд изгнанные иностранные принцы подготовляли себ торжественное возвращеніе, гд художники всхъ школъ и оттнковъ, писатели, живописцы, музыканты, скульпторы, могли свободно излагать и обсуждать самыя смлыя, самыя крайнія и экстравагантныя теоріи, гд лондонскіе, парижскіе и внскіе денди группировались около своего главы, графа д’Орсэ,— этого высшаго олицетворенія всемірнаго дендизма.

Въ 1842 г., когда Диккенсъ появился въ салонахъ леди Блессингтонъ они блистали послднимъ и самымъ яркимъ блескомъ. Трудно перечислить вс громкія имена являвшіяся сюда на вечера по четвергамъ и субботамъ, на обды, ужины и спектакли, но нкоторые выдаются особенно рельефно, какъ напримръ, сэръ Эдвардъ Литтонъ Бульверъ, — блдная фигура съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, съ горькой улыбкой, изъ устъ котораго лилась, то ироническая, то страстная рчь, поэтъ Броунингъ съ львинымъ лицомъ и львиной гривой, принцъ Людовикъ Наполеонъ — будущій Наполеонъ III,— холодный, молчаливый, угрюмый и загадочный, и преимущественно Диккенсъ, жизнерадостный, остроумный, веселый, искренній, — онъ былъ царемъ всхъ этихъ празднествъ. Голова его постоянно была полна разныхъ фантазій, онъ организировалъ театральныя представленія, оперы, драмы, пантомимы, онъ предлагалъ тосты и произносилъ спичи, даже показывалъ фокусы. Его юморъ былъ неистощимъ, его веселость была такъ заразительна, что даже вызывала улыбку на безстрастной физіономіи его пріятеля, Людовика Наполеона. Кто бы узналъ въ этомъ молодомъ человк, почти столь же элегантномъ, какъ самъ д’Орсэ, и дышащемъ здоровьемъ и силой, щедушнаго мальчика наклеивавшаго ярлыки на банки съ ваксой въ сыромъ и темномъ подвал?— Когда онъ по возвращеніи изъ Америки, вывезъ оттуда массу забавнйшихъ анекдотовъ, комическихъ сценъ, схваченныхъ имъ съ натуры, и которыя онъ изображалъ мастерски, какъ превосходный актеръ, — пріемъ оказанный ему въ ‘Gore-House’ былъ восторженный. Леди Блессингтонъ не могла боле обойтись безъ него. Графъ д’Орсэ не покидалъ его. Онъ захотлъ непремнно крестить его будущаго ребенка, ‘который, по словамъ г-жи Диккенсъ, общалъ быть очень буйнымъ’. И когда Диккенсъ объявилъ, что онъ узжаетъ — вс въ Gore-House были сильно огорчены этимъ. Послышались протесты, возраженія, мольбы — но онъ стойко выдержалъ этотъ натискъ, и когда вс убдились, что онъ не измнитъ своего ршенія, то занялись обсужденіемъ вопроса: какъ бы сдлать для него пребываніе въ Италіи сколько возможно пріятне? Ему надавали рекомендательныхъ писемъ ко всмъ извстнымъ и неизвстнымъ личностямъ полуострова. Графъ д’Орсэ превозносилъ до небесъ Пизу и совтовалъ Диккенсу хать туда. Но Диккенсъ однакоже предпочелъ Геную, и принявъ это ршеніе сталъ усердно готовиться къ отъзду. Желзныхъ дорогъ между Франціей и Италіей тогда не существовало, и потому надо было найдти экипажъ, въ которомъ бы романистъ, могъ помститься со всмъ своимъ семействомъ. Онъ нашелъ его въ одномъ изъ лондонскихъ складовъ старинной мебели. Это было какое то привидніе исчезнувшаго вка. Между тмъ какъ Диккенсъ влзалъ въ эту карету, чтобы испробовать, спокойно ли въ ней сидть, — собственникъ ея, разсказывалъ ему ея исторію. ‘Она величиной съ твою библіотеку, писалъ Диккенсъ Форстеру. Въ ней есть ночныя и дневныя лампы, сумки, имперіалы, кожанные шкафы и всякого рода необычайныя приспособленія. Шутки въ сторону, это изумительная машина. Когда ты ее увидишь, то сначала расхохочешся, а потомъ скажешь, что это великолпнйшій экипажъ’.

Онъ пріобрлъ ‘эту машину’ за 45 ф. ст. Второй заботой его было пріискать себ ‘курьера’, что также удалось ему вскор и онъ остался очень доволенъ своимъ выборомъ. Наконецъ ему посчастливилось сдать внаймы свой домъ жильцу, совершенно неожиданно явившемуся въ послднюю минуту. Ничто теперь не препятствовало его отъзду, но предварительно друзья его пожелали отпраздновать окончаніе Мартина Чоддльзвитта послднимъ прощальнымъ обдомъ. Онъ происходилъ въ Гринвич, на берегу Темзы. Предсдательствовалъ лордъ Норманби. Акварелистъ Стенфильдъ привелъ съ собою какого то незнакомаго гостя, это былъ человкъ очень плотный, съ странными и мечтательными глазами, который, не смотря на жаркій день, явился въ тепломъ плащ и огромномъ пунцовомъ кашнэ, окутывавшемъ его горло, онъ слъ ничего не говоря и взоръ его какъ будто слдилъ за какими то недосягаемыми призраками. Порой глаза его оживлялись и вспыхивали смотря на прихотливую игру свта и тни на рчныхъ волнахъ. Посл того какъ Диккенсъ отвчалъ на предложенные за него тосты, молчаливый, незнакомый гость поднялся съ своего мста и сталъ говорить горячо, увлекательно, страстно, объ этомъ царств свта и красокъ, оставившемъ вчное сожалніе о себ въ его сердц, и которое впервые долженъ былъ постить знаменитый романистъ… Это былъ великій англійскій художникъ, соперникъ Клода. Лоррена, — Трнеръ (Turner).

Прохавъ сухимъ путемъ по югу Франціи и выдержавъ бурю на Средиземномъ мор, описаніе которой можно найдти въ картинахъ Италіи, Диккенсъ поселился съ своимъ семействомъ на довольно невзрачной вилл, расположенной въ Альбано — предмсть Генуи — и нанятой его оригинальнымъ спутникомъ, шотландцемъ Ангулемъ Флечтеромъ. Море произвело на него наибольшее впечатлніе. ‘Море въ особенности безподобно, писалъ онъ художнику Мэклизу, о, эта лазурь, безмолвная, непроницаемая, торжественная! Оно навваетъ на васъ мысль о глубокомъ забвеніи и вроятно имъ внушена легенда о Лет. Кажется довольно зачерпнуть въ немъ горстью воды и выпить ее, для того чтобы все угасло, и чтобъ мозгъ превратился въ большую яму наполненную лазурью’. Это пребываніе въ Альбано было для романиста сладостнымъ far niente, спокойнымъ отдыхомъ посл созданія Чоддльзвитта и Рождественской сказки. Все время его проходило въ прогулкахъ по виноградникамъ, на берегу Средиземнаго моря, или по живописнымъ улицамъ Генуи, — въ посщеніи старыхъ, разрушенныхъ дворцовъ, таинственныхъ монастырей, поэтическихъ храмовъ. Вечера свои онъ проводилъ въ театрахъ или у кого нибудь изъ добрыхъ сосдей, такъ напр. у французскаго консула, литератора, помстившаго въ одной парижской Revue хвалебную критическую статью о произведеніяхъ знаменитаго юмориста. Въ Август Диккенсъ занялся пріисканіемъ себ зимняго помщенія. Онъ нанялъ въ Гену дворецъ ‘Peschiere’, самый обширный изъ дворцовъ отдававшихся внаймы. Онъ покинулъ Альбано, для этой новой резиденціи, въ конц сентября, посреди страшнаго вихря и дождя. Но когда онъ пріхалъ во дворецъ Пескіере буря разсялась, и на великолпныхъ террасахъ, украшенныхъ античными статуями, били фонтаны, солнечные лучи играли съ листвой оливъ, апельсиновыхъ деревьевъ и скользили по распустившимся пышно въ саду камеліямъ. Это былъ дйствительно дворецъ, съ большимъ центральнымъ заломъ, имвшимъ 50 ф. вышины и превосходившимъ шириной ‘столовую королевской академіи’, со стнами и потолкомъ покрытыми фресками, отличавшимися такой свжестью красокъ, какъ будто они были написаны вчера, хотя имъ уже было триста лтъ! Направо и налво отъ этой колоссальной залы находились дв лучшія комнаты не мене обширныя, чмъ комнаты Виндзорскаго замка, но въ высшемъ этаж. ‘Въ обихъ комнатахъ было по три окна, выходившихъ на огромные гранитные балконы. Паркетъ былъ мозаичный изъ чернаго и благо мрамора. На стнахъ живопись, изображающая нимфъ, преслдуемыхъ сатирами, въ натуральную величину’. Одну изъ этихъ комнатъ Диккенсъ сдлалъ своей спальней, другую обратилъ въ свой рабочій кабинетъ. Загородившись огромными ширмами, онъ поставилъ свой столъ противъ окна, откуда могъ видть всю Геную до маяка, въ конц залива. Расположенный на разстояніи полумили отъ замка, по прямому направленію, этотъ маякъ, бросающій свтъ по пяти разъ въ четыре минуты, и каждый разъ эффектно озаряющій замокъ, представляетъ одно изъ чудесъ Генуи.

Однажды утромъ Диккенсъ сидлъ предъ своимъ окномъ, настежь отвореннымъ, облокотясь на столъ. Блестящее, новенькое перо и листъ бумаги, во всей ея двственной чистот, манили къ себ. Мысль, которую онъ давно носилъ въ голов своей, просилась наружу. Подробности, одна за другой, какъ выросшіе внезапно цвты, распускались въ ум его, но рамы, которыя бы замыкала эту картину, служила бы ей предломъ,— той ленты, которая бы соединила вс эти цвты въ одно гармоническое цлое, составляющее букетъ,— онъ не находилъ. Онъ всталъ и вышелъ на балконъ. Ни облачка не было видно въ небесной лазури, ни слда тумана надъ лазурью водъ. У ногъ его, въ чистомъ и прозрачномъ воздух, радостная и безмолвная красавица Генуя возвышала къ небесамъ свои башни, свои купола, стрлы своихъ безчисленныхъ церквей. Вдругъ эта глубокая тишина, это торжественное молчаніе, предшествующее пробужденію человческой дятельности и человческихъ страданій, было прервано серебристымъ звономъ маленькаго колокола, висвшаго на колокольн одного стараго, таинственнаго монастыря. Ему отвчалъ сосдній большой колоколъ своимъ важнымъ и надтреснутымъ басомъ, гудвшимъ какъ шмель, и вслдъ за ними проснулись и зазвонили на ста колокольняхъ Генуи триста или четыреста колоколовъ. И вс эти разнообразные звуки: веселые, меланхолическіе, торжественные — сливались въ одинъ концертъ, полный какой-то таинственной прелести. Тогда вдругъ образы, такъ давно обитавшіе въ мозгу мечтателя, слушавшаго этотъ концертъ, какъ будто смшались со звуками колоколовъ, и Диккенсу казалось, что эти туманные призраки, порожденные его воображеніемъ, развивались, соединялись, жили наконецъ, словно они нашли душу свою въ звучавшихъ колоколахъ. Онъ лихорадочно подошелъ къ письменному столу и на бломъ лист написалъ заглавіе одной изъ удивительнйшихъ своихъ фантазій ‘Колокола’ (‘The Chimes’). Джонъ Форстеръ сохранилъ страницы, написанныя въ то утро за одинъ присстъ и заключающія въ себ первоначальную концепцію будущаго разсказа. Планъ этотъ, очень интересный въ томъ отношеніи, что посвящаетъ насъ въ творческій процессъ автора, показываетъ, что и здсь, посреди этой роскошной природы, какъ будто созданной для счастливыхъ, посреди этой великолпной обстановки, этихъ рдкихъ мраморовъ и блестящихъ картинъ, мысль его занята была исключительно все тми же несчастными, униженными, обездоленными, которыми кишитъ громадный и мрачный Лондонъ. Имъ заставляетъ онъ эти колокола нести утшеніе, совтъ и ласку и для нихъ будить въ сердцахъ богачей и сильныхъ состраданіе, о которомъ они забываютъ.

Колокола.

Общая идея такова: бдный звонарь Тротти тяготится жизнью, вслдствіе разныхъ несчастій, которыя на него обрушиваются. Коммисіонеръ по своей профессіи, онъ несетъ письмо къ одному аккуратному и важному дльцу. Онъ застаетъ его сводящимъ балансъ въ своихъ книгахъ, очищающимъ свои годовые счеты, потому что ‘необходимо все привести въ порядокъ, говоритъ длецъ, прежде, чмъ въ новомъ году начать съизнова’. У Тротти тяжело на сердц, — онъ не можетъ сдлать того же и приходитъ къ заключенію, что для людей его класса, новый годъ не иметъ значенія, и что бдняки — лишніе на этомъ свт. На одинъ или на два часа его отвлекаютъ отъ мрачныхъ мыслей крестины ребенка одной сосдки, но по возвращеніи домой, ему снова вспомнились слова крупнаго негоціанта и онъ воскликнулъ: этотъ ребенокъ, котораго мы окрестили, не имлъ права родиться. Давно уже число нашихъ дтей превысило среднюю цифру. И машинально онъ взялъ старую газету, наполненную разсказами о преступленіяхъ, совершенныхъ бдняками, и читаетъ длинную рчь г. альдермена Кета, требующаго самыхъ строгихъ мръ противъ нищихъ, бродягъ ‘и всей этой сволочи’. И бдный Тротти все боле и боле погружается въ свои печальныя размышленія, пока ему не показалось, что рождественскіе колокола назвали его по имени. ‘Ахъ, Господи! воскликнулъ онъ. Иду, иду, если они зовутъ меня. Я чувствую, что сердце мое разрывается, и что я умру отъ отчаянія, значитъ я умру посреди колоколовъ. Они всегда были моими друзьями!’. Онъ ищетъ дорогу въ потьмахъ, лзетъ на старую колокольню и, окруженный колоколами, впадаетъ въ какой-то таинственный обморокъ.

Дале начинается фантастическая часть книги. Колокола заливаются и каждый звукъ нарождаетъ безчисленное множество маленькихъ, крылатыхъ духовъ, вылетающихъ изъ колокольни и снабженныхъ разными порученіями ко всмъ обитателямъ обширнаго города,— сожалніями, упреками, пріятными воспоминаніями. У этихъ духовъ въ рукахъ цвты, розги, птицы, инструменты. У однихъ прелестныя лица, у другихъ уродливыя и страшныя. Это духи колоколовъ, приносящіе каждому въ эту послднюю ночь года радостную или страшную всть, смотря по его заслугамъ. Посреди этого роя сами колокола принимаютъ формы живыхъ существъ, и старый большой колоколъ восклицаетъ: ‘Гд этотъ несчастный, сомнвающійся въ прав бдняковъ на наслдіе, которое уготовляетъ имъ время. Кто этотъ несчастный, сдлавшійся эхомъ несправедливаго осужденія своихъ братьевъ!’ ‘Это я, почтенный колоколъ’, отвчаетъ Тротти, очень испуганный, и начинаетъ объяснять, что привело его къ этому. Тогда колоколъ приказываетъ толп духовъ взять его и заставить его присутствовать при нкоторыхъ сценахъ, показывающихъ ему какъ бднякъ и отверженный, даже посреди тхъ преступленій, которыя громитъ толстый альдерменъ, сохраняетъ въ глубин сердца извстную нжность и доброту. Колокола покажутъ ему будущность его дочери Меггъ. Они покажутъ ему бдную двушку, свадьбу которой онъ хотлъ разстроить, покинутою, лишившеюся всхъ своихъ друзей, одну съ своимъ малюткой, покажутъ ее — дошедшей до такой нищеты, что она ршилась утопиться вмст съ ребенкомъ. Но прежде чмъ она направится къ темной рк, отецъ ея, Тротти, увидитъ, съ какою нжностью она кутаетъ ребенка въ лохмотья своего стараго платья, какъ наклоняется къ нему и ласкаетъ его маленькіе, дрожащіе члены, какъ, наконецъ, она любитъ его любовью… любовью самой святой и чистой, какую когда либо Богъ влагалъ въ человческое сердце, и когда Тротти увидитъ ее бгущую къ мрачной Темз, онъ воскликнетъ: ‘О! колокола, спасите ее. Милые колокола — сжальтесь надъ нею. Спаси ее, густой колоколъ!’ Но густой колоколъ отвтитъ ему: ‘Спасти! Зачмъ? Какое право иметъ она на жизнь? Разв она не нищая? Пусть гибнутъ вс бдняки’. Тротти бросится на колни, будетъ просить, умолять, — и колокола смягчатся, голосъ ихъ остановитъ несчастную мать въ ту минуту, какъ она уже готова броситься. Тротти многое еще увидитъ въ эту достопамятную ночь, и изъ всего, что онъ увидитъ вытекаетъ одно поученіе для него, что и онъ, подобно всмъ другимъ людямъ иметъ право на свою долю участія въ этомъ празднеств новаго года, что бднякъ, какъ-бы волны судьбы не били его, сохраняетъ, несмотря ни на что, божественный отпечатокъ своего Создателя, и что въ худшихъ преступникахъ, вопреки всмъ лондонскимъ альдерменамъ, таится частица Божества. Потомъ, наконецъ, на горизонт появится большое, большое море и его неукротимыя волны унесутъ и потопятъ г. альдермена Кета и всхъ этихъ ничтожныхъ червяковъ земли. Тротти влзетъ на скалу и увидитъ оттуда все безконечное пространство моря… рой духовъ исчезнетъ, но изъ волнъ донесется до него таинственный звонъ колоколовъ, и когда онъ, слушая ихъ, оглянется вокругъ себя то увидитъ, что онъ сидитъ за своимъ столомъ, и старая газета валяется на полу у ногъ его. Передъ нимъ Меггъ приготовляетъ ленты къ своей завтрашней свадьб. Она оставила окошко открытымъ, для того, чтобы подъ звуки колоколовъ старый годъ могъ вылетть изъ него, а новый могъ прилетть. Колокола въ послдній разъ заливаются веселымъ, радостнымъ звономъ и умолкаютъ. Является женихъ Меггъ и цлуетъ свою невсту. Тротти улыбается. Настаетъ утро и сосди приходятъ толпой, раздаются поцлуи. Странствующій кларнетистъ начинаетъ играть, и это веселье такъ увлекаетъ старика Тротти, что самъ онъ начинаетъ дирижировать пляской и выкидываетъ какое-то совершенно новое па, секретъ котораго, къ сожалнію, потерянъ съ тхъ поръ, а потомъ — потомъ на этой пляск занавсъ опускается’.

Эта новая работа увлекла Диккенса и онъ сидлъ за ней до конца года. Онъ посылалъ Форстеру рукопись по мр того какъ она подвигалась впередъ, и сопровождавшія ее письма показываютъ съ какой интенсивностью овладвало имъ искусство, когда онъ писалъ ‘Прочти два раза послднюю сцену 3 части. Я не хотлъ бы два раза писать ее. Надюсь, что ты полюбишь эту книжечку. Я страдалъ, плакалъ, дрожалъ съ моими дйствующими лицами, какъ будто они были живыя. Когда я кончилъ вчера, я долженъ былъ запереться у себя, до такой степени мое покраснвшее лицо и опухшіе глаза были смшны. Наконецъ послдній пакетъ, содержавшій въ себ заключеніе, былъ отосланъ, и Форстеръ отвтилъ своему другу, что рукопись печатается. Тогда Диккенсомъ овладло лихорадочное волненіе. Сцены, которыя онъ изобразилъ такъ трогательно, снова встаютъ въ ум его. И ему кажется что въ нихъ масса ужасныхъ ошибокъ и упущеній… Потомъ онъ начинаетъ думать объ иллюстраціяхъ. Пойметъ-ли рисовальщикъ, что всего важне въ такомъ-то эпизод — съуметъ ли онъ вполн отождествиться съ такимъ-то лицомъ? и чмъ дольше онъ думалъ обо всемъ этомъ, тмъ безпокойство его все росло. Наконецъ онъ не выдержалъ и ршился създить въ Лондонъ. Онъ воспользуется тмъ, чтобы постить Туринъ, Миланъ, Венецію, и перехать черезъ Альпы, несмотря на ранніе снга. Добрый Форстеръ пораженъ, удивленъ, озадаченъ, но уже не въ силахъ длать возраженій. Вотъ что писалъ, между прочимъ, Диккенсъ въ послднемъ письм своемъ, предшествовавшемъ его отъзду.

…’Ты знаешь мою пунктуальность, морозы, ледъ, наводненіе, паръ, лошади, паспорты, таможни, ничто, ничто не остановитъ меня. Въ воскресенье 1 декабря, въ обденный часъ, я совершу свое торжественное вступленіе въ ‘Coffee Room’ отеля Кертисъ. Надюсь найти тебя тамъ, за нашимъ обычнымъ столомъ, послднимъ,— что у камина. Два слова о чтеніи ‘Колоколовъ’, которое будетъ происходить у тебя на другой день вечеромъ. Не приглашай никого къ обду. Въ половин седьмого будьте въ сбор. Карлейль — необходимъ. Мн хотлось бы, чтобы съ нимъ была и жена его. Ты пригласишь Мэка (художникъ Мэклизъ) Стенни (художникъ Стэнфильдъ) и разумется Джеррольда… Еще Эдвина Лэндсира, пожалуй Гернесса… А чтобы ты сказалъ о Фонбланк и Дайс? Оставляю ихъ на твое усмотрніе. Ты знаешь мою цль: удостовриться, производятъ-ли должное впечатлніе нкоторыя сцены… Прощай. Я еще теб напишу съ дороги. Вроятно изъ Венеціи…’

Въ ‘Картинахъ Италіи’ можно прочесть разсказъ объ этомъ быстромъ путешествіи по Италіи. Мы приведемъ лишь нсколько строкъ изъ одного восторженнаго письма написаннаго въ Венеціи…’

‘Все что ты могъ прочесть о Венеціи, ничто въ сравненіи съ великолпной, безподобной дйствительностью. Въ самыхъ роскошныхъ, причудливыхъ картинахъ ‘Тысячи и одной ночи’ не встртишь ничего подобнаго площади св. Марка и внутренности церкви. Неописуемая прелесть Венеціи превосходитъ все, что можетъ создать воображеніе мечтателя. Красота ея такова, что когда я увидлъ ее въ первый разъ, изъ глазъ моихъ хлынули слезы. И какой ужасный контрастъ, когда погрузишься потомъ въ мрачную, злодйскую Венецію, съ ея страшными тюрьмами надъ которыми слышатся рыданія волнъ, съ ея потайными дверями, съ этими залами судилищъ, таинственными корридорами, гд факелы проводниковъ трепещутъ, какъ бы не вынося этого воздуха еще пропитаннаго кровью, потомъ и слезами казненныхъ… и вдругъ выйдешь оттуда и снова очутишься посреди волшебнаго блеска идеальнаго города, передъ которымъ безсильны и кисть, и перо и слово… который смущаетъ самую смлую мысль… Венеція отнын — стала кускомъ моего мозга…’

Знаменитое чтеніе колоколовъ происходило въ рабочемъ кабинет Джона Форстера въ Lincoln’s Jnn Fields, 2-го декабря 1844 г. Другъ Диккенса, художникъ Меклизъ принесъ съ собой, свой альбомъ и карандаши и оставилъ намъ живое и точное воспроизведеніе этого собранія. Оригиналъ этого рисунка находится въ прекрасной коллекціи оригиналовъ, завщанныхъ Форстеромъ и Дайсомъ Кенсингтонгскому музею въ Лондон. Диккенсъ занимаетъ центръ этого рисунка, онъ читаетъ сидя за столомъ, освщеннымъ двойнымъ канделябромъ, и голова его какъ будто окружена ореоломъ. По правой сторон отъ него Фоксъ, по лвой Карлейль, въ задумчивой поз, поддерживая голову рукой, потомъ около стола на диванахъ и въ креслахъ, Джерольдъ, Бланшаръ, братъ Диккенса,— котораго видна только спина, художники Мэклизъ и Стэнфильдъ, слушающіе съ жаднымъ вниманіемъ, Дайсъ и Гернессъ, поднесшіе къ глазамъ платки и плачущіе, наконецъ въ углу, согнувшись пополамъ въ своемъ кресл, съ головой обращенной къ чтецу и съ устремленными на него глазами — Джонъ Форстеръ. Все — въ его поз, въ выраженіи его лица — говоритъ о безграничной привязанности, о восторженномъ удивленіи. Едва-ли нужно прибавлять, что это чтеніе было торжествомъ писателя. Что же касается до самой книжки, появившейся, когда ея авторъ уже возвратился въ Италію, то мы приведемъ здсь только мнніе лорда Джефери, извлеченное изъ письма его къ Диккенсу.

‘Другъ,— эта новая книга навлечетъ на васъ ненависть всхъ, эгоистовъ, всхъ лицемровъ. Они будутъ оскорблять васъ, они скажутъ, что вы преувеличиваете зло, что вы возбуждаете дурныя страсти… они обвинятъ васъ даже (да проститъ имъ Богъ)! въ недостатк врноподданическаго чувства… Но все равно, продолжайте, другъ, ваше дло. За васъ вс добрыя, благородныя, мужественныя сердца, за васъ та, которая всегда, подъ конецъ, торжествуетъ — ‘Правда’.

Недлю спустя, посл этого вечера у Форстера, Диккенсъ возвращался въ Геную. Онъ остановился въ Париж, чтобы взглянуть на своего друга Мэкриди, игравшаго тамъ Отелло. Вотъ, интересная выдержка изъ одного письма его, относящагося къ тому же времени. Поклонники знаменитой ‘Жоржъ’, еслибы кто-нибудь изъ нихъ еще оставался въ живыхъ, были бы не совсмъ, довольны этимъ отзывомъ:

‘Я пошелъ съ Мэкриди въ Одеонъ смотрть г-жу Жоржъ,— которая была любовницей Наполеона -го въ,— Христин. Это теперь существо, необычайной толщины, страдающее водянкой. Эту массу поддерживаютъ маленькія, худыя ноги, которыя при каждомъ движеніи ея, шатаются. Ей теперь должно быть 80 или 90 лтъ. Никогда въ жизни я не видалъ ничего подобнаго! Вс театральныя ниточки — ‘ficelles’ — которыми она обладаетъ (она обладаетъ всми ими) кажутся также пораженными водяной, какъ и сама актриса. Что касается до другихъ актеровъ, то они никогда не разговариваютъ между собой, а всегда обращаютъ рчь свою къ публик, стоя лицомъ къ партеру’. 22 декабря Диккенсъ возвратился въ Геную, но тотчасъ же опять сталъ собираться въ путь. Ему нужно было, для пополненія своихъ итальянскихъ очерковъ, постить югъ полуострова. На этотъ разъ онъ взялъ съ собой и жену свою. Римъ съ его коллизеемъ, развалинами и храмами, разумется привелъ его въ восхищеніе. Но какъ его интимныя переписки, такъ и напечатанныя замтки свидтельствуютъ объ отвращеніи, которое внушала ему грязь Неаполя, и о глубокомъ состраданіи его къ ужасающей нищет низшихъ классовъ въ этомъ город. Въ его письмахъ мы находимъ, между прочимъ, возмутительныя подробности о неаполитанскомъ кладбищ бдныхъ:

‘Въ Неапол кладбище бдныхъ представляетъ большой мощеный дворъ, гд находится 365 колодцевъ. Каждый изъ этихъ колодцевъ прикрытъ большимъ четырехъугольнымъ и припечатаннымъ камнемъ. Каждую ночь открываютъ одинъ изъ этихъ колодцевъ. Трупы бдняковъ, умершихъ въ теченіи этого дня, собираетъ по городу телга, куда ихъ швыряютъ кое-какъ. По прибытіи телги на кладбище ихъ бросаютъ въ открытый колодезь, потомъ заливаютъ известкой и кладутъ камень на прежнее мсто. Колодезь открываютъ снова только въ слдующемъ году, когда дойдетъ до него очередь. Въ погребальной телг спереди прившенъ красный фонарь, и около десяти часовъ вечера видишь какъ она разъзжаетъ по Неаполитанскимъ улицамъ, останавливаясь у воротъ тюремъ, госпиталей, лачугъ, принимая свой мрачный грузъ. Ужасно!..’

Диккенсъ, по возвращеніи въ Геную, дятельно принялся за работу. Онъ долженъ былъ остаться въ Италіи не боле двухъ мсяцевъ, и хотлъ употребить это время на то, чтобы окончательно приготовить весь матеріалъ для предстоящаго изданія своихъ путевыхъ очерковъ. Онъ каждую недлю писалъ къ Форстеру, имя въ виду и публику, письма, гд въ подробности описывалъ свои различныя странствованія по Италіи. Собраніе этихъ писемъ, съ небольшими измненіями, и составило томъ озаглавленный имъ ‘Картины Италіи’. Надо сознаться, что эта книга слабе всего, что когда-либо выходило изъ подъ пера Диккенса. Иногда, конечно, встрчаются и здсь блестящія страницы, геніальные штрихи, но васъ, въ то же время, непріятно изумляетъ обиліе общихъ мстъ, которыя эта великолпная ‘страна свта и красокъ’ внушаетъ автору. На сколько американскія замтки характерны и носятъ на себ отпечатокъ личности Диккенса, на столько ‘Картины Италіи’ банальны и тусклы. За исключеніемъ какихъ-нибудь 50-ти прекрасныхъ страницъ — все остальное могло быть написано однимъ изъ тхъ англійскихъ туристовъ, которые, странствуя по всему свту, ничего не видятъ кром себя.

Совершенно иной характеръ имютъ послднія, частныя письма его, писанныя изъ Италіи и на обратномъ пути. Здсь Диккенсъ остается самимъ собой. Юморъ и умъ брызжатъ на каждомъ шагу.

Незадолго до отъзда Диккенса изъ Генуи, во дворц Peschiere, гд онъ жилъ, нижній этажъ занимало какое то англійское семейство, о которомъ Диккенсъ пишетъ слдующее: ‘У этихъ почтенныхъ людей есть блдный и робкій лакей, который тотчасъ же сталъ изливать свою душу въ моей кухн. Оказывается, что господинъ этого несчастнаго заставляетъ его все длать — даже готовить кушанье — въ красныхъ, бархатныхъ панталонахъ, что, въ жаркомъ климат, говоритъ онъ, должно непремнно свести его въ могилу. Этотъ бднякъ — полуидіотъ… Господинъ запираетъ его ночью на ключъ въ какомъ-то подвал съ ршетчатыми окнами. Въ полночь, моя прислуга передаетъ ему сквозь ршетку вино и пищу. Его господинъ и госпожа — весьма странныя существа. Ихъ единственное занятіе состоитъ въ томъ, что они покупаютъ у разнощиковъ старыя шкатулки и обиваютъ ихъ бархатомъ разныхъ цвтовъ’…

Наконецъ Диккенсъ съ семьей своей покинулъ Италію. Въ Брюссел его ожидалъ пріятный сюрпризъ. Тамъ находились Форстеръ съ Меклизомъ и Джерольдомъ. Они весело провели вмст недлю во Фландріи, и въ конц іюня Диккенсъ возвратился въ Лондонъ посл годового отсутствія…

Уже нсколько лтъ въ голов Диккенса смутно бродила мысль основать въ Лондон ежедневную политическую газету. Во время пребыванія его въ Италіи, мысль эта получила большую опредленность, и онъ по обыкновенію поспшилъ осуществить ее. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Мы видли, что преобладающей страстью Диккенса, страстью дятельной и воинствующей, была любовь къ человчеству, заставлявшая его ратовать противъ всхъ предразсудковъ, злоупотребленій, несправедливостей. Въ мрачныя эпохи среднихъ вковъ онъ, можетъ быть, былъ бы однимъ изъ тхъ героическихъ реформаторовъ, которые отдавали жизнь свою за торжество какой-нибудь гуманитарной идеи. Въ современномъ обществ, гд такой страшной силой, такимъ могучимъ двигателемъ общественнаго мннія является журнализмъ, — человку столь глубоко убжденному въ справедливости своихъ великодушныхъ идей, какъ Диккенсъ, естественно было мечтать объ основаніи органа, который бы способствовалъ сколь возможно большему ихъ распространенію. Напрасно Форстеръ старался отклонить его отъ этого предпріятія, доказывая, что сопряженные съ изданіемъ ежедневной газеты духъ партій и политическая борьба могли не только неблагопріятно отразиться на его творчеств, но и повліять разрушительно на его силы. Онъ ничего не хотлъ слышать. ‘У меня есть важные стимулы, заставляющіе меня не отступать отъ этого предпріятія, отвчалъ онъ,— и много данныхъ разсчитывать на его успхъ. Я вижу возможность оставаться на бреши или удалиться — не будучи даже оцарапаннымъ оружіемъ противника достойнаго меня. А главное — во мн есть предчувствіе, что здоровье мое покинетъ меня, что моя популярность поблекнетъ, и что я долженъ воспользоваться случаемъ, если онъ представляется. И потомъ — къ чему послужило бы все что я написалъ, еслибы на моей сторон не былъ народъ, за котораго я буду ратовать’.

Новую газету, которой дано было названіе ‘Daily News’, положено было выпустить на другой день посл рчи Питта въ пользу отмны хлбныхъ законовъ, но еще до этого достопамятнаго дня, говоритъ Форстеръ, были значительные перерывы въ подготовительной работ, сильно огорчавшіе Диккенса и значительно поколебавшіе его вру въ успхъ предпріятія, такъ что онъ уже далеко не съ прежнимъ рвеніемъ принимался за работу. Тогда уже было видно, что онъ не долго будетъ продолжать ее. Въ среду 21 января 1846 г. онъ посылаетъ Форстеру передъ возвращеніемъ домой, въ шесть часовъ утра, коротенькую записку такого содержанія: ‘Ужъ три четверти часа, какъ номеръ готовъ, и мы вышли ране Таймса’. Это было начало. Другая записочка къ тому же Форстеру, нацарапанная ночью на понедльникъ 9-го февраля и состоявшая всего изъ четырехъ словъ: ‘Страшно утомленъ и сдаюсь’ — уже возвщала объ его выход изъ газеты… Форстеръ былъ уже къ этому подготовленъ, вслдствіе разговора происходившаго между ними за недлю передъ тмъ. Такъ какъ Диккенсъ ршился не оставаться долго редакторомъ газеты, то Форстеръ былъ того мннія — и Диккенсъ вполн согласился съ этимъ, что чмъ скорй онъ уйдетъ, тмъ лучше, но вслдствіе того, что серія писемъ объ Италіи появлялась въ Daily News съ перваго No,— имя Диккенса не могло тотчасъ же исчезнуть: и онъ согласился дать еще нсколько статей о нкоторыхъ важныхъ соціальныхъ вопросахъ. ‘Публичная казнь’ и ‘Школы для бдняковъ’ были предметами избранными имъ. Форстеръ замнилъ его въ газет.

Какъ бы то ни было, но газета установилась благодаря обаянію соединенному съ именемъ Диккенса, и хотя онъ лишь въ слабой степени могъ способствовать дальнйшимъ ея успхамъ, но несомннно однакожъ, что первый толчекъ въ томъ прогрессивномъ направленіи, котораго она не переставала держаться съ тхъ поръ, былъ данъ ей великимъ писателемъ. ‘Его программа передо мной, пишетъ Форстеръ: ‘Это не только его почеркъ, это его душа’. Эта газета, говорилъ Диккенсъ, не будетъ повиноваться ни вліянію личному, ни вліянію партій. Она будетъ честнымъ и послдовательнымъ адвокатомъ, поддерживающимъ дйствительныя права, возстановляющимъ справедливость. Она желаетъ, чтобы народъ сдлался лучше — сдлавшись счастливе’.

Упомянемъ, въ заключеніе, еще объ одномъ предпріятіи, но совершенно въ другомъ род и гораздо боле соотвтствовавшемъ генію Диккенса, нежели основаніе ежедневной, политической газеты. Авторъ пиквикскаго клуба имлъ страсть къ театру. Онъ нигд не чувствовалъ себя до такой степени въ своей стихіи, какъ въ мір кулисъ. Играть на театр было для него такимъ-же важнымъ дломъ, какъ писать романъ. Онъ вносилъ сюда всю свою энергію, всю свою изумительную дятельность. И это былъ первоклассый актеръ, чуть-чуть не сдлавшій драматическое искуство своей профессіей. Еще до Пиквика, когда онъ искалъ своего пути, тайное желаніе влекло его къ сцен. Онъ даже убдилъ директоровъ ковенгарденскаго театра гг. Мэтью и Чарльза Кембля — прослушать его. Неожиданный, коллосальный успхъ его романа заставилъ его бросить эти мечты юности. Но у Диккенса навсегда сохранилась къ нему слабость, и никогда онъ не упускалъ случая устроить спектакль. Онъ хотлъ отпраздновать театральнымъ представленіемъ свое возвращеніе изъ Италіи и три недли спустя посл его прізда въ Лондонъ пьеса была выбрана, актеры найдены, театръ нанятъ: это была хорошенькая зала въ Deon-Street, подаренное герцогомъ Девонширскимъ актрис Фанни Келлей, другу Чарльза Ломба. Пьеса была одно изъ лучшихъ произведеній Бенъ-Джонсона, полная юмора и остроумія ‘Ewery man in his humor’. Актеры, кром Диккенса и Форстера, вс принадлежали къ числу сотрудниковъ ‘Понча’. Главную роль капитана Боабдиля (хвастунъ англійской комедіи) игралъ Диккенсъ. Впродолженіи всей подготовки онъ былъ душой предпріятія: режиссеромъ, машинистомъ, декораторомъ, суфлеромъ и дирижеромъ оркестра. Онъ помогалъ плотникамъ, изобрталъ костюмы, редактировалъ афиши, писалъ приглашенія, проходилъ роли съ актерами. Наконецъ первое представленіе состоялось 21 сентября. Приглашенія были вс личныя, каждый участвующій имлъ въ своемъ распоряженіи 35 билетовъ. Никогда на любительскомъ спектакл не присутствовало такого блестящаго общества. Вс лондонскіе знаменитости аристократическаго, политическаго, литературнаго и художественнаго міра добивались входнаго билета. Успхъ былъ колоссальный, этотъ спектакль сдлался событіемъ дня, и по всеобщему требованію былъ повторенъ, но уже на боле обширной сцен. Диккенсъ пожелалъ, чтобы на этотъ разъ входъ былъ платный и чтобы собранныя деньги, составлявшія весьма крупную сумму, распредлены были между бдными.

Такъ какъ мы уже заговорили о театр, то приведемъ кстати одну юмористическую записку, написанную около этого времени Диккенсомъ къ его старому другу, знаменитому актеру Мэкриди. Дло идетъ о займ у него жилета.

‘Любезный Мэкриди’.

‘Одинъ разъ, одинъ только разъ вы предстали предъ взорами толпы въ необычайномъ жилет. Онъ былъ на васъ, кажется, когда вы играли въ драм Буневара ‘Деньги’. Это былъ замчательный, драгоцнный жилетъ, на которомъ широкія полосы, голубыя и пурпурныя, сливались, благодаря искусной комбинаціи, слишкомъ счастливой для того, чтобы можно было ее воспроизвести, — въ удивительнйшій узоръ. Я видлъ этотъ жилетъ на вашей мужественной груди въ частной жизни, въ интимномъ кружк. Видлъ его, кажется еще недавно, при блдномъ, холодномъ свт утра. Я созерцалъ его съ чувствомъ, которое легче вообразить, нежели описать. Господинъ Мэкриди! Господинъ Мэкриди!.. Отецъ вы или нтъ? Если вы отецъ,— то одолжите мн этотъ жилетъ на пять минутъ. Я приглашенъ на свадьбу и мой артистъ не можетъ (да и какъ-бы онъ могъ?) вообразить себ подобнаго жилета. Одолжите мн его, — показать, какъ образецъ того, о чемъ я мечтаю, чего я желаю. И тогда… И тогда… О! тогда я могу затмить жениха!.. Я пришлю къ вамъ за нимъ врнаго человка, въ девять съ половиною часовъ утра аккуратно. Онъ далъ мн клятву хранить это втайн. Если-бы онъ вздумалъ измнить намъ… то поплатится за это жизнью… потому что за подобный жилетъ вс столичные Swells съ радостью пролилибы кровь свою…

Твой:
Человкъ безъ жилета’.

Въ іюн 1846 г. Диккенсъ снова покинулъ Англію, и мы находимъ его со всмъ семействомъ въ Лозанн, на красивой вилл Роземонъ. Здсь онъ задумалъ новый рождественскій разсказъ, ‘Мн хочется, пишетъ онъ, связать его, съ какимъ нибудь обширнымъ полемъ сраженія: странный, смутный, неопредленный замыселъ зарождается въ моемъ воображеніи… Передо мною непрестанно носятся картины отдыха и мирные образы… Картины отдыха и спокойствія, возникшія на этомъ пол посл сраженія, хлбъ и трава, растущіе надъ мертвыми, пахарь, идущій съ псней за своимъ плугомъ… Мн почему-то врится, что изъ этого выйдетъ что нибудь хорошее… (Изъ этого вышелъ прелестный рождественскій разсказъ ‘Битва жизни’). Я хочу во время пребыванія моего здсь написать четыре ежемсячныхъ серіи новаго романа и рождественскій разсказъ. Если все пойдетъ хорошо и я окончу въ конц ноября, то съзжу одинъ на нсколько дней въ Англію, и пошлю свой караванъ, въ сопровожденіи моего курьера Роша, ждать меня въ Париж. Въ это время романъ мой какъ разъ дойдетъ до того момента, когда мн необходимы будутъ толпа, жизнь, уличное движеніе этого несравненнаго Парижа…’ Наконецъ, 28 іюня, въ письм къ Форстеру, онъ извщаетъ его о капитальномъ событіи своего пребыванія въ Швейцаріи, и пишетъ большими буквами: ‘Сегодня я началъ Домби. Я написалъ только одну первую страницу, и вотъ она. Теперь я погружаюсь по уши въ исторію’.

Съ этого дня демонъ работы обуялъ Диккенса, но не столько однакожъ, чтобы онъ оставался чуждымъ ко всему окружающему. Напротивъ, самые мелкіе ничтожные факты не ускользаютъ отъ его юмористической наблюдательности. Сестра сосдняго фермера выходитъ замужъ, и вотъ что пишетъ романистъ:

‘Любовь швейцарцевъ къ пороху, въ подобныхъ случаяхъ, есть одна изъ забавнйшихъ вещей, какія можно себ представить. За три дни до свадьбы мой сосдъ, фермеръ, отрывался отъ ‘своихъ работъ, по крайней мр, каждый часъ, для того чтобы стрлять изъ ружья. Я думалъ, что онъ охотится за крысами грызущими виноградныя деревья. Ничуть не бывало: онъ просто отводилъ душу. Всю ночь онъ и кружокъ его пріятелей безпрерывно палили подъ окнами новобрачныхъ… Невсты здсь всегда, въ черныхъ шелковыхъ платьяхъ. Но эта предпочла сдлать себ мериносовое, ‘потому, сказала она своей старой восьмидесятилтней матери, что я скоро должна буду носить по васъ трауръ’ и тогда я утилизирую это платье…’

Между тмъ день проходилъ за днемъ и рукопись Домби не подвигалась. Изъ переписки Диккенса съ Форстеромъ, относящейся къ этому времени, мы узнаемъ нкоторыя особенности Диккенса-писателя, какъ напр., эту потребность чувствовать вокругъ себя движеніе большого города во время творчества. У него какая-то тоска по улицамъ, по толп, по газу, ему нужны ночныя прогулки по народнымъ кварталамъ, гд гнздится порокъ. Вотъ нсколько характеристическихъ выдержекъ изъ его письма, также касающихся его творческаго процесса:

‘Вы не можете себ представить, какого труда мн стоитъ писать скоро. Въ изобртательности, слава Богу, у меня нтъ недостатка, и посл этого долгаго отдыха чувство смшного такъ, сильно развито во мн, что я безпрестанно долженъ обуздывать свою веселость, но я повторяю, что я испытываю крайнее затрудненіе писать быстро. Это сдлалось для меня почти невозможнымъ. Я полагаю, что причиной тому отчасти мое двухлтнее бездйствіе, а главное отсутствіе улицъ и прохожихъ вокругъ меня. Не могу вамъ сказать, до какой степени для меня необходимы улица и толпа. Мн кажется, что он даютъ моему мозгу питаніе, недостатка котораго я перенести не въ силахъ. Я могу въ теченіи недли или двухъ писать очень много въ какомъ-нибудь уединенномъ мст, какъ ‘Broadstair’. Потомъ,— одинъ день, проведенный въ Лондон, возстановляетъ силы мои. Но писать день за днемъ безъ этого волшебнаго фонаря мучительно утомляетъ. Я говорю это не съ чувствомъ отчаянія, потому что намъ здсь очень хорошо и я очень люблю эту страну, я только указываю на это, какъ на любопытный фактъ, и потому, что мн въ первый разъ приходится наблюдать его. Мои дйствующія лица имютъ расположеніе длаться неподвижными, когда толпа не живетъ вокругъ нихъ. Я написалъ очень мало въ Гену (только Колокола) и однакожъ тамъ были у меня и длинныя улицы, освщенныя по ночамъ, и большой театръ, гд я могъ проводить вс вечера’.

Другая выдержка. Недлю спустя, онъ пишетъ:

‘Отсутствіе улицы продолжаетъ страннымъ образомъ меня мучить теперь, когда я долженъ выполнить такую трудную задачу. Это мозговое явленіе. Если бы вокругъ меня были улицы, я-бы не гулялъ по нимъ днемъ. Но мн недостаетъ ихъ ночью. Я не могу отдлаться отъ своихъ призраковъ, если не потеряю ихъ въ толп. Когда окончу Рождественскій разсказъ, уду въ Женеву на день или на два, прежде чмъ снова взяться за Домби. Мн все больше и больше нравится эта страна. Я никогда не знавалъ людей боле пріятныхъ, чмъ т, изъ которыхъ состоитъ нашъ маленькій кружокъ, — такой маленькій, что въ немъ нтъ мста ни для одного надодливаго человка. Участіе, съ которымъ вс относятся къ ‘неподражаемому’, ростетъ съ каждымъ днемъ. Вчера вечеромъ я читалъ имъ первый No Домби, съ успхомъ, котораго нельзя описать. Одна старая дама, очень тонкая, сейчасъ-же угадала, что маленькій Домби долженъ умереть, но я не сказалъ ей, что она врно угадала Слушатели мои были такъ внимательны, что читать имъ было наслажденіе. Ихъ энтузіазму не было предловъ, когда я общалъ имъ прочесть ‘Рождественскій разсказъ’.

Этотъ успхъ породилъ въ немъ мысль, которая, къ его несчастью, перешла въ дйствительность. Публичное чтеніе своихъ сочиненій, въ которомъ онъ высказалъ столь блестящія качества мима и актера и къ которымъ мы еще возвратимся, были несомннно одной изъ главныхъ причинъ его преждевременной смерти. Усталость, нервное возбужденіе, слдовавшія за каждымъ подобнымъ чтеніемъ, пагубно отразились на его здоровьи, также какъ и на ровности его характера. Въ одномъ письм его изъ Лозанны мы находимъ первые слды этого проекта публичныхъ чтеній: ‘Я думалъ недавно о томъ, что въ наше время разныхъ публичныхъ лекцій, бесдъ и чтеній много денегъ могъ-бы выручить авторъ, который-бы сталъ читать свои произведенія. Во всякомъ случа это было-бы оригинально, и я увренъ, что это предпріятіе имло-бы огромный успхъ. Что ты объ этомъ скажешь? Справься, на долго-ли снята зала миссъ Келлей… Или не взять-ли мн залу Сенъ-Джемса?’

Вскор обнаружились вс неудобства, сопряженныя съ одновременнымъ созданіемъ двухъ художественныхъ вещей. Диккенсъ пишетъ Форстеру отъ 26 сентября:

‘Я сообщу теб неожиданную новость: я боюсь, что въ ныншнемъ году не будетъ Рождественскаго разсказа. Я хотлъ-бы быть въ Лондон, чтобы объяснить теб это изустно и моимъ первымъ побужденіемъ было похать туда… Я написалъ около трети этого разсказа. Изъ него можетъ выйти недурная вещица. Мысль нова, мн кажется, но написать его, избжавъ сверхъестественнаго элемента, ввести который теперь уже невозможно и предоставивъ событія ихъ естественному ходу, въ такое короткое время кажется мн такъ неимоврно трудно, особенно принимая во вниманіе постоянное напряженіе мысли, требуемое Домби, что я боюсь выбиться изъ силъ и что мн неудастся мое главное произведеніе. Еслибы у меня былъ въ голов только ‘Рождественскій разсказъ’, то я-бы его написалъ, но меня ужасаетъ мысль, что когда я кончу его и захочу опять приняться за Домби, то почувствую себя истощеннымъ. Это положительно дурная система писать дв вещи за разъ. Это случается со мной въ первый разъ и больше не повторится’.

Но творческій геній такихъ людей, какъ Диккенсъ, не истощается посл нсколькихъ напряженныхъ усилій. Ему достаточно было провести нсколько дней въ Женев, для того, чтобы возвратиться оттуда бодрымъ и свжимъ и приняться за дло, какъ ни въ чемъ не бывало. По возвращеніи, онъ тотчасъ же заслъ за Рождественскій разсказъ и окончилъ его въ три недли (20-го октября).

Съ 20 октября по 5 ноября Диккенсъ съ своимъ семействомъ прожилъ въ Женев, гд былъ свидтелемъ мирнаго переворота 1846 г. Они возвратились на виллу Роземонъ, для того, чтобы проститься съ друзьями, и 1 ноября ухали въ почтовой карет въ Парижъ.

Мы просимъ позволенія читателя прежде чмъ продолжать нашъ разсказъ, обрисовать нсколькими бглыми штрихами физіономію Диккенса въ эту эпоху. Въ 1846—47 г. Диккенсъ и физически и интеллектуально, былъ въ полномъ разцвт силъ своихъ. Средняго роста (англійскихъ пять футовъ, два дюйма), хорошо сложенный, сильный и стройный, онъ обладалъ физической дятельностью и потребностью движенія — необычайными. У него былъ большой лобъ и очень подвижной носъ, умное и доброе выраженіе рта, матовый цвтъ лица, — и ни признака бороды или усовъ (впрочемъ, во время своего путешествія онъ отпустилъ усы). Темные длинные волосы его вились. Что же касается до глазъ его, то эти широко раскрытые глаза были такъ лучисты и такъ быстро измняли свой оттнокъ и выраженіе, что трудно было опредлить ихъ цвтъ. Одтъ онъ всегда былъ съ изысканной элегантностью, и, какъ мы видли изъ записки его къ Мэкреди, имлъ страсть къ красивымъ, яркимъ жилетамъ. Во взгляд, въ улыбк, въ манерахъ этого знаменитаго человка была такая притягательная сила доброты, что самые равнодушные съ пер ваго же разу подчинялись его обаянію. Вотъ что писала одна дама, которая, еще будучи совсмъ молоденькой двушкой, жила съ нимъ въ Париж: ‘Мн достаточно было встртить его случайно утромъ на площадк лстницы, увидть его поклонъ и улыбку, для того, чтобы чувствовать себя счастливе и лучше во все остальное время дня’.

‘Я цлые дни провожу, отыскивая квартиру, писалъ Диккенсъ къ Севеджу Лендару, по прізд своемъ въ Парижъ. О, эти Парижане! Они страшно вжливы и страшные воры. Они ласкаютъ васъ одной рукой, а другой шарятъ у васъ въ карман. Нтъ такой низости, передъ которой остановился бы хозяинъ, желающій сдать вамъ квартиру. Одинъ мн клялся и божился, что любитъ герцога Веллингтона, какъ родного отца’.

Онъ поселился наконецъ въ улиц Курселль, въ предмстьи С.-Оноре въ дом No 48, и вотъ какъ описываетъ свое новое жилище:

‘Это самый странный, самый смшной и самымъ нелпымъ образомъ построенный домъ. Никакое воображеніе — какъ бы оно ни было дико,— не въ состояніи представить себ ничего подобнаго. Это, въ одно и то же время, кукольный домикъ, погребъ, укрпленный замокъ, театръ и церковь. Одна комната шатеръ, другая — башня, треть — оперная декорація, четвертая — ризница. Что касается до дтскихъ комнатъ, то ихъ нельзя описать. Это жилище иметъ 50 футовъ длины и 18 ф. вышины. Спальни напоминаютъ размромъ театральныя ложи. Передъ домомъ маленькій дворикъ, позади дома маленькій садикъ, есть маленькая ниша и маленькій шнурокъ для консьержа, есть маленькая дверь… словомъ это то, что парижане называютъ ‘маленькій отель’ ‘un petit htel’. Все вмст принадлежитъ нкоему маркизу де-Кастеллону. Я однакоже могъ помстить свой рабочій столъ въ гостиной, — единственная возможная комната въ этомъ странномъ помщеніи, и принялся за Домби, въ ожиданіи Форстера, возвщающаго о своемъ прибытіи. Да! Я и забылъ перлъ всего зданія — столовую! Она англійскаго изобртенія. Она обязана своимъ происхожденіемъ моему предшественнику, нкоему Генриху Бульверу. Этотъ Бульверъ, воздвигнувъ этотъ шедевръ своего воображенія, такъ испугался его, что тотчасъ же скрылся, и его никогда боле не видли. Погода ужасная. Идетъ снгъ, и замтьте, что въ дом — да я думаю и во всемъ Париж — нтъ двери или окна которыя бы затворялись какъ слдуетъ’.

Это былъ послдній годъ царствованія Луи-Филиппа. Въ воздух носилась революція. ‘Сегодня, пишетъ Диккенсъ, возвращаясь домой, я встртилъ Луи-Филиппа, прозжавшаго Елисейскими полями. Было дв кареты, карета короля была окружена конвоемъ. Она хала очень скоро, и король прятался насколько могъ въ глубин ея. Со стороны прохожихъ, очень многочисленныхъ, никакой манифестаціи, ни привтствій, ни криковъ — одно равнодушное любопытство, и гробовое молчаніе. Для англичанина, этотъ префектъ полиціи, дущій верхомъ впереди королевской кареты и безпрестанно повертывающій голову то вправо, то влво,— какъ автоматы на голландскихъ стнныхъ часахъ,— подозрвая въ каждомъ прохожемъ заговорщика — представляетъ любопытное зрлище. Настоящее правительство падаетъ, подавленное всеобщимъ презрніемъ. Не улыбнется-ли счастье пріятелю моему, молчаливому принцу’?

…Я недавно обдалъ у англійскаго посланника, лорда Нерманби. Онъ все также милъ и привтливъ, и также мало оффиціаленъ, но я нашелъ его озабоченнымъ, и онъ не скрылъ отъ меня, что отношенія между Англіей и Франціей чрезвычайно натянуты и что его начинаетъ пугать отвтственность падающая на него. Какая то тайная язва разъдаетъ эту страну. Есть что-то такое въ народ, чего нельзя передать, и что предвщаетъ революцію. Нищета ужасна, и сильные холода еще увеличиваютъ ее. Что касается до меня, то я буквально осажденъ массой нищихъ и просителей. Меня ждутъ у моихъ дверей, за мной слдуютъ по улицамъ, мн пишутъ раздирающія посланія, адресованныя съ цлью польститъ мн: ‘Господину Диккенсу, знаменитому романисту’. Многія изъ этихъ писемъ подписаны людьми, называющими себя: ‘кавалерами императорской гвардіи его величества Наполеона Великаго’. Гербовыя печати на нкоторыхъ конвертахъ величиной съ пяти-шиллинговую монету.

…Мн пришла странная мысль кончить годъ посщеніемъ ‘Морги’. Я вошелъ туда вечеромъ, не было никого. Сторожъ, человкъ съ отеческой физіономіей, въ мундир, курилъ въ своей комнатк трубку и кормилъ коноплянокъ, распвавшихъ въ клтк. На плитахъ лежалъ только одинъ трупъ, старика, котораго наканун нашли задушеннымъ, и меня удивило, что кто-то взялъ на себя трудъ остановить слабое біеніе такого стараго и усталаго сердца… Наступала ночь, большой залъ мертвыхъ былъ пустъ, и этотъ старикъ, съ длинными, сдыми волосами, падавшими на его худыя плечи, казался мн трупомъ этого печальнаго и холоднаго 1846 года… Но я чувствую, что я становлюсь ‘неподражаемымъ’ и умолкаю… (письмо къ Сэведжу Гейдару. 1846).

Вскор пріхалъ и Форстеръ, получившій предварительно отъ своего друга изъ Парижа слдующія наставленія — написанныя по французски:

Наставленія Форстеру.

Вамъ конечно не безъизвстно, что когда вы сойдете на берегъ, то будете встрчены страшнымъ ревомъ всхъ булонскихъ уличныхъ мальчишекъ. Вы пройдете сквозь ихъ двойные ряды величаво, съ невозмутимымъ достоинствомъ, подобно тому, какъ всходила на гору сказочная принцесса, искавшая говорящую птицу. Но не забудьте сдлать знакъ коммисіонеру ‘Htel des Bains’, котораго я лично посылаю къ вамъ. Тогда произойдетъ слдующее… Позвольте мн изложить это въ драматической форм, путешественниковъ введутъ въ маленькое бюро, гд находятся солдаты и господинъ съ черной бородой, который пишетъ.

Черная борода. М. Г. Вашъ паспортъ? М. Г. Вотъ онъ, м. г. Черная борода. Куда вы дете м. г.??! М. Г. Я ду въ Парижъ, м. г. Черная борода. Когда вы думаете хать, ы, г.? М. Г. Я поду сегодня, въ мальпост, м. г. Черная борода. Хорошо (къ жандарму). Выпустите господина… Жандармъ. Пожалуйте сюда… Жандармъ отворяетъ очень маленькую дверь, и господинъ видитъ себя вдругъ окруженнымъ всми гаменами, агентами, коммисіонерами и прочими булонскими негодяями, бросающимися къ нему съ страшными криками. Господинъ сначала совсмъ испуганъ и озадаченъ, но вскор собирается съ силами и говоритъ громко. ‘Коммисіонеръ Отеля des Bains’? Маленькій человчекъ (быстро выходя впередъ и кротко улыбаясь). Я здсь, господинъ… господинъ Форсъ-Тэръ, не такъ-ли?’ Тогда господинъ Форсъ-Тэръ отправится въ отель ‘des Bains’, гд найдетъ въ маленькомъ отдльномъ кабинет на верху приготовленный для него обдъ. Онъ пообдаетъ у камина съ большимъ удовольствіемъ и выпьетъ краснаго вина за здоровье г. Боца и его интереснаго и любезнаго семейства. Мальпостъ прідетъ въ почтовую контору въ два часа или можетъ быть немножко поздне, но г-нъ Форсъ-Тэръ попроситъ коммисіонера проводить его туда немножко пораньше, ибо лучше подождать мальностъ, нежели упустить его. Мальпостъ прізжаетъ. Г. Форсъ-Тэръ помстится въ немъ сколько возможно удобне, и останется до своего прізда въ парижскую почтовую контору, потому что желзнодорожный поздъ не касается г. Форсъ-Тэра, который будетъ продолжать сидть въ своемъ мальпост и на желзной дорог, и посл желзной дороги — до тхъ поръ, пока не очутится на заднемъ двор парижской почтовой конторы, гд онъ найдетъ карету, высланную за нимъ изъ улицы Курселль, 48. Но г. Форсъ-Тэръ будетъ такъ добръ запомнить слдующее: Если мальпостъ, пріхавъ въ Амьенъ, не застанетъ уже тамъ двнадцати-часоваго позда, то надо будетъ ожидать прибытія слдующаго позда, который приходитъ въ три часа безъ четверти. Въ ожиданіи его г. Форсъ-Тэръ можетъ побыть въ буфет (refreshment room), гд онъ всегда найдетъ и пылающій каминъ, и горячее кофе, и множество отличныхъ яствъ и питей, которыми онъ можетъ наслаждаться всю ночь. Вполн-ли г. Форсъ-Тэръ усвоилъ себ вс эти руководящія правила? Да здравствуетъ король французовъ,— король величайшей, благороднйшей и наиудивительнйшей націи въ мір! Долой англичанъ! Чарльзъ Диккенсъ. Натурализованный французъ и парижскій гражданинъ.

‘Съ тхъ поръ какъ Форстеръ здсь, пишетъ Диккенсъ къ леди Блессингтонъ и графу д’Орсэ, въ январ 1847 г., мы проводимъ все время въ визитахъ, экскурсіяхъ, прогулкахъ. Одинъ день мы въ Версал, другой день здимъ по тюрьмамъ, сегодня въ опер завтра въ консерваторіи. То мы въ академіи, то въ госпиталяхъ, то въ морг… Часто, очень часто, всего чаще — въ театрахъ.

Моя страсть къ подмосткамъ еще выросла въ этой стран, гд сценическое искусство достигло, по истин, совершенства. Намъ служитъ проводникомъ въ закулисномъ мір нашъ превосходный другъ Ренье. Онъ доставилъ намъ большія и маленькія entres во ‘Французскую комедію’ и мы присутствовали такимъ образомъ при возобновленіи Мольеровскаго Донъ-Жуана. Исполненіе удивительное, и очень любопытно наблюдать, какъ французскій Донъ-Жуанъ и его слуга разнятся отъ понятія, составленнаго себ нашимъ братомъ англичаниномъ объ отношеніяхъ, которыя должны существовать между господиномъ и его слугой. Мы видли также ‘Gentil Bernard’ въ театр Варьете, здсь, опять, актеры просто превосходны. Отъ начала до конца вы какъ будто смотрите на хорошенькую картинку Витта, фигуры которой палочка волшебника обратила въ живыхъ людей. Что же касается до новой парижской ‘Revue’, то она мн показалась довольно посредственной. Одна сцена, впрочемъ, дйствительно забавна: это та, гд представленъ Дюма, сидящій въ своемъ рабочемъ кабинет. Передъ нимъ возвышается цлый столбъ in quarto — въ пять футовъ вышины: ‘Это, говоритъ онъ, указывая пальцемъ на столбъ, содержитъ въ себ первую картину первой пьесы, которая будетъ сыграна въ первый вечеръ въ моемъ новомъ театр’. Кстати — объ А. Дюма. Я однажды ужиналъ съ нимъ. Что за избытокъ силы физической и интеллектуальной. Какая мощь, какая неистощимая веселость въ этомъ добрйшемъ колосс! И тлесно, и умственно, Эженъ Сю и Альфонсъ Kappe, ужинавшіе съ нами вмст, показались мн карликами въ сравненіи съ нимъ. Въ ‘Цирк’ даютъ теперь пьесу съ великолпной обстановкой ‘Французская революція’. Одинъ актъ изображаетъ съ поразительной реальностью эпизодъ изъ конвента, другой — сраженіе. На сцен пятьсотъ человкъ, такъ хорошо маневрирующихъ, что вы готовы поручиться, что ихъ пять тысячъ. Но что, до сихъ поръ, меня всего боле поражало и всего сильне волновало — это игра хорошенькой Розъ Шери. Я видлъ ее недавно въ ‘Кларисс Гарлоу’, и объявляю, что нигд, ни на одной сцен я не видлъ ничего подобнаго этой игр. Это прелестно, умно, патетично, оригинально и полно свжести. Есть только одинъ актеръ въ мір, умющій умирать какъ она: это Мэкриди — въ ‘Корол Лир’.

Вчера мы заключили наши дневныя странствованія визитомъ къ В. Гюго. Онъ принялъ насъ съ необычайной любезностью. Великій писатель занимаетъ первый этажъ дома, образующаго одинъ изъ угловъ Королевской площади, гд когда-то жила Нинона Ланкло. Роскошные обои, фрески за потолкахъ и стнахъ, старинная торжественная мебель съ рзьбой и позолотой, все, до трона, попавшаго сюда изъ какого-нибудь средневковаго дворца, напоминало намъ великолпіе минувшихъ вковъ, но чему я всего боле удивлялся — это самому В. Гюго. Какое спокойствіе! Какая величавая простота! Какія силы таятся подъ этой спокойной вншностью. Луи-Филиппъ возвелъ его въ пэры, но его пэрство написано на его чел. Это широкоплечій, плотный человкъ, роста нсколько выше средняго, съ длинными черными волосами, обрамляющими полное и гладко выбритое лицо. Я никогда не видлъ такой глубоко-интеллектуальной, такой кроткой и аристократической физіономіи. Я никогда не слыхалъ такой чистой и живописной французской рчи. Онъ вспоминалъ о своемъ дтств въ Испаніи, говорилъ объ отц своемъ, который былъ губернаторомъ Таго во время Наполеоновскихъ войнъ. Онъ съ горячимъ сочувствіемъ отзывался объ англичанахъ и ихъ литератур, объявилъ, что онъ предпочитаетъ мелодію и простоту той ученой музык, которую хотятъ ввести въ моду въ консерваторіи, онъ удлилъ нсколько похвальныхъ словъ Понсару и посмялся надъ актерами Одеона, провалившими его новую трагедію, и не скрывалъ отъ насъ своего сочувствія къ новому драматическому предпріятію Дюма, мн же, лично, наговорилъ такихъ милыхъ, деликатныхъ комплиментовъ, что я почти принялъ ихъ за правду.

Гюго настоящій геній, и это сказывается во всей его личности… Жена его, которой онъ насъ представилъ, очень хорошенькая. У ней прекрасные, черные глаза, полные нжности и блеска. У него есть также прелестная дочка лтъ пятнадцати или шестнадцати, унаслдовавшая отъ матери ея кроткій взглядъ. Эта семья, мирно сидвшая посреди этихъ старинныхъ доспховъ, этихъ старинныхъ сундуковъ, этихъ старинныхъ креселъ фантастической формы, этихъ позолоченныхъ львовъ, какъ будто собиравшихся играть въ золотые шары, которые находились у нихъ подъ лапами,— все это дышало чмъ-то глубоко романтическимъ. И декораціи и персонажи казалось цликомъ вышли изъ какой-нибудь книги этого чуднаго мастера’.

Парижъ испорченъ до мозга костей. Вотъ уже нсколько дней, какъ вс политическіе, художественные, коммерческіе вопросы — заброшены газетами. Все стушевалось передъ событіемъ несравненно боле важнымъ — передъ романической смертью одной изъ героинь полусвта, прекрасной, знаменитой Маріи Дюплесси. Я пошелъ вчера на аукціонъ ея движимости. Все что въ столиц Франціи есть знаменитаго, находилось тутъ. Великосвтскихъ женщинъ была ужасная толпа, и все что избранное общество ждало любопытное, растроганное, полное нжнйшаго участія и симпатіи къ судьб куртизанки. Эта Марія Дюплесси вела самую блестящую, самую безумную и распутную жизнь, и оставляетъ посл себя великолпное движимое имущество, цлый магазинъ драгоцнныхъ камней, сладострастныхъ туалетовъ… Разсказываютъ, что ея сердцу нанесена была смертельная рана… о ней ходятъ легенды, гд романическое спорило съ чудовищнымъ. Что до меня касается, то я, въ качеств честнаго англичанина, одареннаго частицей здраваго смысла, склоняюсь къ тому, что она умерла отъ пресыщенія. Пресыщеніе можетъ уморить какъ и голодъ. Лучшій изъ практикующихъ парижскихъ врачей, призванный къ одру умирающей, не могъ опредлить таинственнаго недуга, который свелъ ее въ могилу. ‘Чего бы вы желали? спросилъ онъ ее, увидвъ, что нтъ надежды. Она отвчала: ‘увидть мать свою’. И ея мать прибжала. Это простая крестьянка изъ Бретани, носящая живописный костюмъ своей родины. Она опустилась на колни у постели своей дочери и не переставала молиться, пока Марія не умерла.

Такъ вотъ я былъ на этой продаж. При вид всеобщаго удивленія и всеобщей печали, можно было подумать, что дло идетъ о смерти какого-нибудь героя, или какой-нибудь Жанны д’Аркъ. Но энтузіазму не было предловъ, когда Эженъ Сю купилъ молитвенникъ куртизанки’.

Письмо, откуда извлечена эта выдержка, было послднимъ, писаннымъ Диккенсомъ изъ дома въ улиц Курселли. Неожиданное событіе разстроило планы Диккенса, желавшаго пробыть въ Париж какъ можно дольше. Его старшій сынъ, только что вступившій въ ‘King’s College’, вдругъ занемогъ скарлатиной. Диккенсъ съ женой тотчасъ же прибыли въ Лондонъ. Дти же, вмст съ теткой своей, послдовали за ними, спустя нсколько дней. Но знаменитый романистъ слишкомъ вошелъ во вкусъ парижской жизни, и мы скоро встртимъ его опять въ Париж, въ сопровожденіи Вильки Коллинза, но на этотъ разъ живущаго уже въ Елисейскихъ Поляхъ, и совершенно погрузившагося въ литературное и артистическое движеніе столицы Франціи, а теперь перенесемся на время въ Лондонъ, гд появленіе 6-го выпуска ‘Домби’ привело всю англійскую критику въ лихорадочно возбужденное состояніе.

V.
Домби и сынъ. Нападки на него лицемровъ и несправедливое обвиненіе въ отсутствіи плана. Основаніе журнала. ‘Давидъ Копперфильдъ’ и ‘Холодный Домъ’. Новое путешествіе по Италіи. Интересное письмо. Публичныя чтенія. ‘Тяжелыя Времена’.

Какъ бы ни нападалъ Диккенсъ на лицемріе англійскаго общества, но волей неволей съ нимъ приходилось считаться. Въ первый разъ еще, посл того какъ старая школа XVIII вка, цинически поблажавшая тогдашней распущенности нравовъ, сошла со сцены, романистъ ршился разоблачить, тайныя семейныя язвы, тщательно скрываемыя англійской ‘респектабельностью’. Для того, чтобы заставить общество принять эти изображенія и тотъ нравственный урокъ, который они въ себ содержали, автору нужно было подходить къ сюжету своему осторожне, и, можетъ быть, этому обязано было отчасти новое произведеніе Диккенса своей неудачной постройкой. По мр того какъ романъ подвигался — авторъ загромождалъ его все новыми и новыми эпизодическими лицами,— правда оригинальными и типичными, то трогательными, то комическими, но которыя, завладвая вниманіемъ читателя, заставляли его забывать о главныхъ характерахъ. Эти недостатки однакоже не могли затмить огромныхъ достоинствъ романа, его психологической стороны, и успхъ его былъ поразительный. Но кто же изъ читавшихъ Домби повритъ, что т страницы, гд авторъ такъ трогательно изображаетъ отчаяніе Флоренсы, потерявшей своего маленькаго брата, могли вызвать со стороны англійской критики обвиненія Диккенса въ противурелигіозныхъ чувствахъ!.. Отзывъ аристарха ‘North Britisch Review’ заслуживаетъ того, чтобы быть сохраненнымъ. Онъ какъ будто написанъ самимъ Пекснифомъ.

‘Облака заволакивающіе эту сцену не только облака печали, это туманъ несчастнаго пантеизма, добровольно отталкивающаго лучи Истины. ‘Бдная Флоренса! О! какъ она теперь была одинока! И она молилась о томъ, чтобы хоть ангелъ на небесахъ продолжалъ любить ее и вспоминать о ней!’ Что же это какъ не искусное изображеніе языческаго чувства, какъ не изображеніе того, чмъ могла бы быть человческая скорбь, еслибы не было послано въ міръ Евангеліе? Это не можетъ быть случайнымъ упущеніемъ. Даже съ точки зрнія красоты произведенія — писатели боле великіе чмъ онъ, и между прочими Вальтеръ Скоттъ, могли бы научить его этому, авторъ хорошо бы сдлалъ, придавъ этой сцен религіозный оттнокъ. Мы опасаемся, что г. Диккенсъ слпъ къ красотамъ Евангелія, или лучше сказать, мы думаемъ, что онъ такъ враждебно относится къ Его Святому Ученію, что предпочитаетъ скорй повредить своему произведенію, нежели — быть обязаннымъ христіанской религіи украшеніемъ его. Какъ бы то ни было, но общественной нравственности и вкусу угрожаетъ опасность, и нашъ долгъ напомнить почитателямъ г. Диккенса, что поэзія и чувство — не религія’.

Прекраснымъ отвтомъ на эти недостойныя инсинуаціи могутъ служить слдующія строки Диккенса, написанныя имъ посл посщенія дома слпыхъ въ Бостон.

‘Вы, имющіе глаза и не видящіе, вы, имющіе уши и не слышащіе, вы вс, лицемры съ унылымъ видомъ, искажающіе ваши лица для того, чтобы казаться добродтельными, ступайте къ глухимъ и нмымъ, ступайте къ слпымъ и поучитесь у нихъ искренности и смиренію. Вамъ, суровые люди, провозглашающіе себя святыми, — эта слпая, глухая и нмая двочка можетъ преподать урокъ, и вы хорошо сдлаете послдовавъ ему. Пускай она приложитъ свою маленькую руку къ вашему сердцу. Она, можетъ быть, пробудитъ въ васъ истинное пониманіе Великаго Учителя, правила и примръ котораго вы извращаете. Милосердіе Христа, его любовь къ человчеству, его безконечная доброта, лучше оцнена несчастными гршниками, нежели всми, у которыхъ на устахъ лишь слова угрозы, кары и проклятія’. Подобныхъ ударовъ, непрестанно повторяемыхъ, никогда не прощало Диккенсу безчисленное и могущественное племя лицемровъ…

Романъ ‘Домби’ подвергся и другому столь-же неосновательному, но гораздо боле распространенному обвиненію. Въ моментъ появленія его говорили, что авторъ, начиная издавать его выпусками, не имлъ никакой твердо установившейся мысли, никакого опредленнаго плана относительно дальнйшаго продолженія его, утверждали съ важностью, что если онъ заставилъ умереть маленькаго Домби въ пятомъ выпуск, то это только для того, чтобы возбудить въ читател интересъ къ слдующимъ выпускамъ, и что торжествующая въ конц любовь Флоренсы была ршена только въ послднюю минуту передъ заключительнымъ выпускомъ… Даже въ ваше время, критики, говорившіе о Домби, повторяли два обвиненія: въ отсутствіи плана и въ томъ, что трогательный конецъ не былъ заране обдуманъ, а создался подъ импульсомъ минуты и съ явной цлью увеличить число покупателей этого выпуска. Самъ Тэнъ утверждаетъ, что конецъ, заключающій въ себ переломъ въ характер Домби, побжденнаго преданностью дочери, написанъ для удовлетворенія общественнаго мннія, и что онъ портитъ ‘прекрасный романъ’. Но вс эти мннія опровергаются длиннымъ письмомъ Диккенса къ другу своему Форстеру, гд онъ, еще не написавъ ни одной строчки ‘Домби’, не только объясняетъ ему идею романа, но и вс главныя линіи, на которыхъ думаетъ построить его. Вотъ что мы между прочимъ читаемъ въ этомъ письм: ‘когда ребенокъ достигнетъ десяти лтъ, юнъ занеможетъ и умретъ, и когда онъ будетъ лежать больной, умирающій, я намренъ заставить его искать себ утшенія и прибжища по прежнему въ сестр своей, такимъ образомъ, несмотря на всю привязанность г. Домби къ сыну, этотъ сынъ будетъ самъ держать его въ отдаленіи отъ себя. Въ эту минуту Домби замтитъ, что любовь и довріе сына принадлежатъ только сестр его, этой маленькой Флоренс, которой отецъ только пользовался лишь какъ игрушкой для сына. Смерть мальчика естественно нанесетъ смертельный ударъ всмъ надеждамъ, которыя лелялъ отецъ, такъ что, одно дйствующее лицо въ роман, миссъ Токсъ, воскликнетъ въ конц первой части. ‘Значитъ, въ конц концовъ, Домби и сынъ — это дочь!’ Съ этой минуты я намренъ превратить равнодушіе Домби къ дочери въ положительную ненависть, потому что онъ всегда будетъ вспоминать, какъ его мальчикъ, умирая, обвивалъ рукой шею сестры и шепталъ ей на ухо, что ничего не станетъ принимать иначе, какъ изъ ея рукъ и не обращалъ никакого вниманія на отца, я, точно также, измню чувство Флоренсы къ господину Домби. У ней явится страстное желаніе угодить ему, быть имъ любимой, желаніе порожденное состраданіемъ къ нему, вслдствіе его утраты, и любовью къ своему маленькому умершему брату, котораго тотъ также любилъ, по своему… Когда-же на Домби обрушатся всякаго рода несчастья, когда банкротство постучится въ дверь, единственной опорой, единственнымъ сокровищемъ его,— его постояннымъ и тайнымъ добрымъ геніемъ будетъ отвергнутая имъ дочь.. Она будетъ для него боле, чмъ всякій сынъ, такъ что эта дочерняя любовь, когда онъ откроетъ и пойметъ ее, будетъ для него источникомъ раскаянія. Внутренняя борьба прекратится въ эту минуту и сознаніе своей несправедливости, въ сущности никогда не покидавшее его, приведетъ его къ тому, что онъ возвратится къ Флоренс и будетъ ей платить за любовь любовью’.

Письмо это можетъ служить лучшимъ отвтомъ на несправедливыя обвиненія, приведенныя нами выше. Впечатлніе, произведенное на всхъ читателей пятымъ выпускомъ, содержавшимъ въ себ смерть маленькаго Домби, было особенно сильно. О немъ можетъ дать нкоторое понятіе слдующая выдержка изъ письма къ Диккенсу лорда Джеффри.

‘Дорогой, дорогой Диккенсъ!.. съ каждымъ днемъ все боле и боле дорогой!.. Какимъ пятымъ выпускомъ вы подарили насъ! Я столько рыдалъ, читая его вчера вечеромъ и сегодня утромъ, что почувствовалъ сердце свое очищеннымъ этими слезами, и любилъ васъ и благословлялъ за то, что вы заставили меня пролить ихъ, и никогда не буду въ состояніи достаточно любить и благословлять васъ’!

Домби продолжалъ выходить весь годъ. По мр того, какъ онъ подвигался, два главныхъ лица, на которыхъ сосредоточивался интересъ романа, Флоренса и вторая жена Домби, Эдита, такъ овладваютъ умомъ Диккенса, какъ ни одно изъ его созданій, за исключеніемъ, можетъ быть, Нелли въ ‘Лавк Древностей’. Эдита Домби самый смлый типъ современнаго англійскаго романа. Когда она покинула своего мужа, чтобы бжать съ тмъ, кто раззорилъ и обезчестилъ ее, вс читатели вообразили, что Диккенсъ изобразитъ въ рзкихъ чертахъ и густыми красками адюльтеръ. Лицемры закрыли лицо руками и критики приготовили перья. Но они ошиблись въ разсчет. Катастрофа произошла въ слдующемъ выпуск. Эдита еще боле ненавидитъ того, кто ее похитилъ, нежели презираетъ своего мужа, и страстная сцена въ гостинниц, гд гордая патриціанка уничтожаетъ своимъ краснорчіемъ Киркера, принадлежитъ къ числу самыхъ оригинальныхъ, самыхъ неожиданныхъ и наиболе сильныхъ во всемъ роман.

Вскор, по возвращеніи въ Англію, жена Диккенса родила пятаго сына, которому даны были имена Сидней-Смитъ-Геддимондъ. Родившійся 18 апрля 1847 г. онъ не долго пережилъ отца своего и умеръ въ мор лейтенантомъ корабля въ ма 1872. Знаменитый юмористъ имлъ привычку давать своимъ дтямъ самыя необыкновенныя прозвища, которыя онъ, кром того, безпрестанно мнялъ, такъ напр. одинъ изъ его мальчугановъ былъ прозванъ имъ сначала Chiken-Stulker, потомъ получилъ прозваніе — Сампсона Брасса и, наконецъ, Скитльса. Chiken-Stulker значитъ: который ходитъ какъ ципленокъ. Сампсонъ Брассъ — имя одного изъ дйствующихъ лицъ въ ‘Лавк Древностей’. А Скитльсъ можетъ быть переведено ‘сшибатель кегель’. Своему новорожденному сыну Диккенсъ далъ почему-то прозвище ‘морского привиднія’. Какое грустное совпаденіе!.. За нсколько недль до рожденія сына Диккенсъ присутствовалъ на похоронахъ Вильяма Галля, главы дома Гапманъ и Галль, и это послужило поводомъ къ примиренію писателя съ его издателями, которыхъ огромный успхъ Домби заставилъ раскаяться въ своей послдней выходк. Лтомъ того же 1847 года составилась эта легендарная труппа странствующихъ актеровъ, имвшая во глав своей двухъ знаменитыхъ писателей: Диккенса и Эдварда Литтона Бульвера, и актерами которой были, между прочимъ, Форстеръ, Дугласъ Джеррольдъ, Джорджъ Генри Льюисъ и почти вся редакція Понча. Само собой разумется, что душой предпріятія былъ Диккенсъ. Первыя два представленія даны были въ Манчестер и Ливерпул, въ пользу извстнаго писателя Лей-Гонта (Leigh-Hunt) впавшаго въ нищету. Давали ту же самую пьесу Бенъ Джонсона, въ которой Диккенсъ уже игралъ по возвращеніи своемъ изъ Италіи. Бульверъ написалъ блестящій прологъ въ стихахъ, прочтенный Форстеромъ. Успхъ былъ колоссальный, и сборъ за оба вечера превышалъ тысячу фунтовъ стерлинговъ. Все остальное время лтняго сезона Диккенсъ оставался въ Бродстер, работая надъ Домби и начавъ новую рождественскую сказку. Изъ одного письма его, относящагося къ упомянутой эпох, видно, что выручка отъ продажи первой половины Домби превзошла вс его ожиданія, и съ этого времени всякія денежныя затрудненія кончились для него, ‘за исключеніемъ 100 ф. ст., пишетъ онъ, которые я получалъ ежемсячно, впродолженіи полу года, мн осталось еще 2200 ф. ст.’. Онъ возвратился въ Лондонъ въ середин октября, но вскор покинулъ его, потому что долженъ былъ предсдательствовать въ собраніи рабочихъ обществъ въ Манчестер, 1-го декабря, и также на открытіи Атенеума въ Глазгов 28 того же мсяца.

Весь 1848 г. былъ для Диккенса годомъ почти полнаго отдыха. Но 1849 напротивъ является въ жизни его эпохой труда и славы. Въ январ этого года появился первый выпускъ романа, считающагося самымъ знаменитымъ его произведеніемъ: ‘Давидъ Копперфильдъ’, и въ март того же года былъ имъ основанъ журналъ The household Words, который подъ его вторымъ названіемъ All the year Round продолжаетъ быть однимъ изъ любимйшихъ періодическихъ изданій въ Англіи. Эта мысль основать magazine давно жила въ голов Диккенса. Первоначальный планъ — весьма различный отъ того, который впослдствіи приведенъ былъ въ осуществленіе — изложенъ имъ самимъ въ слдующей выдержк изъ его корреспонденціи. Идея его довольно оригинальна и мы считаемъ не лишнимъ остановиться на немъ.

…Чтобъ соединить въ одно гармоническое цлое вс эти различные элементы, нужно создать безличный образъ, въ которомъ бы различные сотрудники наши могли безъ затрудненія воплощаться. Это будетъ Тнь, имющая власть входитъ всюду при дневномъ свт, при свт луны, при блеск звздъ, при огн лампы или очага. Она будетъ посщать вс зрлища, вс уголки, и будетъ знать все. Она безъ труда будетъ проникать въ театры, во дворцы, въ палату общинъ, въ тюрьмы, въ собранія, въ храмы, на желзную дорогу, за границей и въ Англіи, на моряхъ и на суш, словомъ это будетъ существо неосязаемое, но всюду присутствующее и все знающее.— Въ первомъ No Тнь разскажетъ свою исторію и исторію своего семейства. Вся корреспонденція будетъ обращаться къ Тни.— Отъ времени до времени Тнь будетъ заявлять о своемъ намреніи напасть на то или другое злоупотребленіе, изложить ту или другую несправедливость, постить то или другое мсто. Я бы хотлъ, чтобы ретроспективная часть обозрнія выразила мысль, что Тнь рылась въ библіотекахъ, читала самыя рдкія книги и почерпнула оттуда вс эти необыкновенные документы. Я бы хотлъ, наконецъ, чтобы Тнь парила надъ Лондономъ, какъ угроза, какъ защита, и чтобы каждый интересовался, — что скажетъ Тнь о томъ то и о томъ то? Я очень затрудняюсь ясно изложить свои намренія, но мн кажется что я далъ вамъ понятіе о своей иде’!

Въ Англіи существуетъ мало романовъ, куда бы не входилъ, въ значительной степени, автобіографическій элементъ. Большая часть дйствующихъ лицъ Смоллета, Фильдинга и самого Вальтеръ Скотта списаны съ натуры. Но надо замтить однакожъ, что великіе писатели никогда не фотографировали своихъ персонажей цликомъ, они довольствовались тмъ, что заимствовали у оригинала нсколько главныхъ чертъ, или выдающихся деталей. Они концентрировали въ одномъ лиц то, что вынесли изъ наблюденія пятидесяти реальныхъ характеровъ. То же самое сдлалъ и авторъ Давида Копперфильда. Отрывки изъ его личныхъ мемуаровъ, которые мы приводили въ начал нашихъ статей, доказываютъ несомннно, что Диккенсъ въ приключеніяхъ своего юнаго героя изобразилъ печальныя событія своего собственнаго дтства, но нельзя выводить изъ этого, что между Копперфильдомъ и Диккенсомъ существуетъ почти полная тождественность или что писатель имлъ намреніе изобразить въ этомъ роман извстные періоды своей литературной карьеры. По нашему мннію, т свойства характера Копперфильда, которыми онъ привлекаетъ къ себ участіе читателя — составляютъ совершенную противоположность характера Диккенса. Тяжелыя испытанія, выпавшія въ дтств на долю писателя, выработали въ немъ неукротимую энергію, желзную волю. Они заставили его смотрть на жизнь, какъ на обширное поле битвы, гд побда остается за самыми стойкими. Давидъ Копперфильдъ, напротивъ, нравится кроткой, впчатлительной душой, легко поддающейся увлеченію. Энергію необходимую для успха, придаетъ ему любовь и имъ всегда управляетъ сердце. Изъ подвала, гд фабриковалась вакса, Диккенсъ вышелъ закаленнымъ, вооруженнымъ для борьбы, готовымъ ратовать противъ всякаго гнета, противъ всякой несправедливости, противъ всякаго злоупотребленія власти, словомъ, бойцомъ за несчастныхъ и угнетенныхъ. Давидъ Копперфильдъ — не боле какъ ихъ утшитель, испытанія, перенесенныя имъ въ дтств, наполнили душу его нжностью и состраданіемъ, но не гнвомъ и энергіей.

Диккенса много упрекали въ томъ, что оригиналомъ для созданія удивительной фигуры мистера Микаубера послужилъ ему отецъ его, точно также, какъ ставили когда-то въ вину Вальтеръ-Скотту, что онъ изучалъ раздражительность и капризы больного у смертнаго одра своего отца. Вс подобныя замчанія, по меньшей мр, безполезны… Художникъ изучаетъ явленія природы тамъ, гд они происходятъ, и творецъ Микаубера не совершилъ никакого преступленія — заставивъ это лицо украшать свою рчь риторическими цвтами, заимствованными у старика Джона Диккенса. Это краснорчіе нисколько не мшаетъ намъ любить достопочтеннаго мистера Микаубера. Его фантастическія надежды на блестящее будущее, его мечты о богатств, посреди удручающей нищеты, его непоколебимая вра въ судьбу изображены такъ мастерски, что наша симпатія къ этой оригинальной личности не только не уменьшается, но ростетъ посл каждой новой его эксцентричности, и мы сами никогда не теряемъ надежды, что счастье, наконецъ, улыбнется этому добрйшему человку, который, не имя ни копйки въ карман, весело продаетъ свои тюфякъ, для того чтобы накормить пріятеля.

Съ точки зрнія ‘техники’, Давидъ Копперфильдъ едва ли не лучшій романъ Диккенса. Въ немъ также, какъ и въ другихъ его произведеніяхъ масса лицъ, но каждое изъ нихъ на своемъ мст и не вредитъ дйствію. Отъ начала до конца замчается единство плана, и событія естественно подвигаются къ развязк. Въ этомъ роман — любимыми лицами самого Диккенса — было семейство Пеготти. Они сдлались типами въ Англіи, какъ и большая часть диккенсовскихъ персонажей. Трудно найти боле счастливое олицетвореніе чистоты и доброты въ домашнемъ быту. Эти бдные рыбаки, съ грубоватыми вншними формами и вульгарной рчью — достигаютъ иногда необычайной нравственной высоты. Критики часто относились съ высокомрнымъ пренебреженіемъ къ серьезнымъ мстамъ диккенсовскихъ произведеній, видя въ немъ только искуснаго каррикатуриста. Пускай они перечитаютъ послднюю сцену въ Давид Копперфильд, гд трупъ обольстителя выброшенъ волнами на песокъ, посреди развалинъ того скромнаго домика, который онъ разрушилъ, къ ногамъ человка, сердце котораго онъ разбилъ, и пусть скажутъ по совсти, много-ли найдется такихъ великолпныхъ страницъ во всхъ европейскихъ литературахъ?

Давидъ Копперфильдъ былъ написанъ въ дом ‘Devonchire Terrace’ между январемъ 1849 г. и октябремъ 1850 г. Продажа номера никогда не превышала 25,000 экз. Затмъ послдовалъ ‘Холодный Домъ’. Диккенсъ началъ этотъ романъ въ своемъ новомъ дом (Tawistock house) и кончилъ его въ Булони, въ август 1853 г. Первый выпускъ его появился въ март 1852 г., и нсколько дней спустя г-жа Диккенсъ, врная своимъ привычкамъ, произвела на свтъ седьмого сына, которому дали имя его крестнаго отца, — знаменитаго писателя и врнаго друга Диккенса — Эдварда Бульвера-Литтона. Здсь кстати будетъ замтить что дружескія отношенія между Диккенсомъ и авторомъ ‘Послдняго дня Помпеи’ и ‘Евгенія Арама’, установились съ давняго времени. Бульверъ, уже давно знаменитый, одинъ изъ первыхъ привтствовалъ съ энтузіазмомъ и безъ малйшей горечи появленіе на литературномъ поприщ своего молодого и блестящаго преемника. Ни одинъ писатель не былъ до такой степени чуждъ всякой зависти, какъ Бульверъ. Въ своихъ привязанностяхъ онъ былъ тмъ-же, какимъ онъ является въ своихъ произведеніяхъ — гордымъ, великодушнымъ, рыцарски врнымъ. Это подтверждаютъ вс его знавшіе. Его уваженіе къ данному слову было такъ велико, что о немъ можно было сказать то, что сказалъ Джонсонъ объ одномъ изъ своихъ современниковъ: ‘если бы онъ общалъ другу жолудь, и если бы въ Англіи не оказалось уже ни одного,— то онъ скорй отыскалъ бы дубъ въ Норвегіи, нежели измнилъ бы своему слову’. Если прибавить къ этому, что къ этимъ качествамъ присоединялись въ немъ доброта и глубокая любовь къ страждущему человчеству, то никому не покажется удивительнымъ, что между нимъ и Диккенсомъ, несмотря на различіе возрастовъ, быстро установилась тсная дружба. Одно обстоятельство еще тсне связало ихъ. Оба они стали во глав дла, результаты котораго съ каждымъ днемъ оказываются все благотворне. Общество артистовъ и литераторовъ (The Guild of art Litterature), основанное въ 1852 г. и однородное съ нашимъ литературнымъ фондомъ, обязано своимъ возникновеніемъ Бульверу-Литтону, и однимъ изъ первыхъ членовъ его, самымъ дятельнымъ и преданнымъ посл президента — былъ Чарльзъ Диккенсъ.

‘Холодному Дому’ также, какъ и ‘Давиду Копперфильду’, дана форма автобіографическая. Героиня Эсфирь также разсказываетъ сама о своихъ приключеніяхъ. Но какая разница между обоими этими разсказами. На сколько разсказъ Копперфильда наивенъ и полонъ свжести, на столько разсказъ Эсфири обличаетъ постоянное усиліе въ изобртеніи и въ выбор выраженій. Конечно и въ ‘Холодномъ Дом’ мы встрчаемъ и лица, и сцены, изображенныя съ свойственнымъ Диккенсу мастерствомъ, но сколько вмст съ тмъ лишняго, искусственнаго. Объ этомъ роман можно сказать, что онъ отличается наименьшей глубиной замысла и наибольшимъ благоразуміемъ постройки между всми диккенсовскими романами. Этотъ недостатокъ и это достоинство обезпечивали ему большое количество читателей, потому что поверхностные люди любятъ легкое чтеніе, которое не заставляетъ задумываться. Ось, около которой вертится вся интрига — судебный процессъ. Вс событія, маленькія и большія, забавныя и патетическія, вс страсти, вс страданія исходятъ изъ этого процесса или связаны съ нимъ. Слова, случайно произнесенныя, поступки постороннихъ лицъ, повидимому не имющихъ никакого отношенія къ самой драм, все становится причиной важныхъ и неожиданныхъ инцидентовъ. Около главныхъ дйствующихъ лицъ толпятся, жужжатъ, исчезаютъ и появляются снова всякіе законники, стряпчіе, клерки, просители и просительницы, ростовщики, дающіе деньги подъ залогъ вещей, окружая своихъ жертвъ и толкая ихъ къ катастроф. Это захватывающее изображеніе англійскаго судейскаго міра составляетъ, безспорно, лучшую сторону романа. Врный своимъ убжденіямъ, Диккенсъ ратуетъ противъ одной изъ язвъ англійскаго общества,— противъ судейскаго крючкотворства. ‘Процессъ Гридлея, говоритъ онъ въ предисловіи, не разнится ни въ чемъ существенномъ отъ одного извстнаго дла, преданнаго гласности лицомъ, которое, благодаря своей профессіи, имло возможность ознакомиться въ подробности съ этой чудовищной несправедливостью правосудія’.

Въ то время какъ Диккенсъ писалъ свой ‘Холодный Домъ’, до него дошла всть о смерти блестящаго графа д’Орсэ, окончившаго свое существованіе въ Париж 8 августа 1852 г. Людовикъ Наполеонъ, сдлавшись президентомъ республики, поспшилъ создать мсто для своего товарища, въ обществ котораго онъ проводилъ свои черные дни. Онъ сдлалъ его завдывающимъ изящными искусствами (surintendant des beaux arts). Леди Блессингтонъ, послдовавшая за д’Орсэ во Францію, умерла за два года передъ тмъ, и онъ поставилъ ей великолпный памятникъ, оставивъ себ мсто подл нея. Диккенсъ очень сожаллъ о д’Орсэ. ‘Бдный, бдный д’Орсэ, писалъ онъ нсколько дней спустя. Друзья падаютъ вокругъ меня, какъ мертвые листья осенью около дуба. Страшная коса коситъ безъ устали, безъ пощады… Но будемъ тверды! Жизнь — это дурной сонъ, пробужденіе отъ котораго — смерть!’

Въ октябр 1853 г. Диккенсъ оставилъ Булонь для того, чтобы снова прохаться по Италіи въ сопровожденіи двухъ друзей своихъ — художника Августа Эгга и Вильки Коллинза, знаменитаго романиста, дебютировавшаго тогда на литературномъ поприщ. ‘Я видлъ вчера, пишетъ онъ изъ Генуи, мой дворецъ ‘Peschiere’, гд я написалъ ‘Колокола’. Это, по прежнему, прелестное мсто, но его обратили въ ‘пансіонъ для двицъ’. Вс боги и богини замазаны и сады представляютъ одн развалины’. Но вотъ очень любопытное письмо Диккенса изъ Венеціи, полагаемъ, что мысли, выраженныя здсь, найдутъ отголосокъ во многихъ.

‘Путешествія имютъ то преимущество, что они придаютъ человку смлость думать по своему, ободряютъ его къ открытому заявленію, что онъ думаетъ самостоятельно, не соображаясь съ принятымъ мнніемъ только въ силу того, что оно принято. Это даже непостижимо, что умные люди не возмущаются чаще противъ невыносимой глупости и буржуазной плоскости ходячихъ мнній въ дл искусства. Наивное удивленіе Эгга, при вид нкоторыхъ мнимыхъ шедевровъ — по истин комично. Въ Ватикан мы видли тысячу лицъ, тснившихся около весьма ординарной статуи Аполлона и проходившихъ мимо прелестнйшихъ статуэтокъ, удивительныхъ бюстовъ, не взглянувъ на нихъ, потому что на нихъ не указывалось спеціально какъ на предметы поклоненія. Гидъ (этотъ vade mecum каждаго путешествующаго буржуа) говоритъ англичанину: ‘Подъ опасеніемъ погршить противъ самыхъ элементарныхъ приличій, ты обязанъ восторгаться передъ такой-то вещью, въ которой нтъ ни воображенія, ни естественности, ни пропорціональности, и ровно ничего, но все равно — восторгайся!..’ И англичанинъ немедленно повинуется, и велитъ своему сыну повиноваться, а сынъ велитъ своему сыну и т. д. и вотъ какъ эта великая фальшь, условность мало по малу овладваетъ всмъ англійскимъ обществомъ!..’

Диккенсъ возвратился въ Лондонъ въ середин декабря, а нсколькими днями позже, 27-го, онъ въ первый разъ читалъ публично свои произведенія въ Бирмингэмской городской ратуш. Сборъ съ этого чтенія предназначался въ пользу рабочихъ ассоціацій этого большого торговаго города. Энтузіазмъ былъ огромный. Сборъ достигъ 600 фунт. стерлинг. Рабочіе поднесли г-ж Диккенсъ серебряную филиграновую корзину съ цвтами, и писатель получилъ настоятельное приглашеніе почти изъ всхъ городовъ Англіи пріхать читать въ пользу ихъ рабочихъ, какъ онъ сдлалъ это для бирмингэмскихъ. Тогда Диккенса стала серьезно занимать мысль о платныхъ публичныхъ чтеніяхъ, которую впослдствіи, нсколькими годами позже, онъ осуществилъ съ такимъ успхомъ. А покамстъ, онъ согласился читать въ пользу своихъ старыхъ друзей-бдняковъ, въ шести англійскихъ и шотландскихъ, городахъ. Эта поздка была настоящимъ тріумфальнымъ шествіемъ.

Первымъ произведеніемъ, которое романистъ напечаталъ въ своемъ новомъ журнал ‘Household. Words’, были ‘Тяжелыя Времена’ (Hard Times). Появленіе его началось въ феврал 1854 г. Ни одна книга Диккенса не подвергалась такимъ нападкамъ, не возбуждала столько горячихъ споровъ, какъ эта. Она была-бы какъ нельзя боле ‘современна’ и въ наши дни. Эта горькая сатира на ‘благо положительнаго, научнаго и практическаго воспитанія’, это краснорчивый протестъ противъ законовъ политической экономіи и статистики, благодаря которымъ, такъ называемые ‘филантропы’ могутъ спокойно спать, говоря себ, что если рабочіе и бдные умираютъ отъ голода и лишеній, то это совершенно въ порядк вещей, что какъ нельзя лучше доказывается ‘таблицами смертности’ и ‘правилами спроса и предложенія’. Это крикъ души, воображенія и сердца противъ тираніи факта и цифры. ‘Вы не можете, говоритъ авторъ ‘Тяжелыхъ Временъ’, хорошо воспитать человка, если подавите въ немъ его естественныя влеченія. Вы не можете управлять людьми посредствомъ правилъ процентовъ, простого или сложнаго, и нелпо утверждать, что summum bonum жизни — это покупать какъ можно дешевле и продавать какъ можно дороже. Наконецъ, вы несправедливы къ низшимъ классамъ общества, если каждый разъ, какъ вамъ приходится судить ихъ ошибки или проступки, вы упускаете изъ виду непосредственность ихъ натуры’. Романъ былъ оконченъ въ Булони, около середины іюля. Онъ посвященъ Карлейлю.

VI.
Опять во Франціи.— Диккенсъ и Вильки Коллинзъ.— Перемна, происшедшая въ Диккенс.— Парижскія письма.

Съ 1853 до 1857 г. Диккенсъ гораздо боле жилъ во Франціи, нежели въ Англіи. Ради морскихъ купаній онъ выбралъ себ постояннымъ мстомъ жительства въ лтнее время Булонь. Такимъ образомъ ‘Тяжелыя Времена’, о которыхъ мы говорили, и ‘Крошка Дорритъ’, о которой скажемъ ниже, были написаны имъ преимущественно во Франціи. Въ іюн 1854 г. сосдомъ Диккенса въ теченіе нсколькихъ недль былъ Теккерей, нанявшій старый меланхолическій замокъ, расположенный по дорог въ Парижъ. Но Теккерей любилъ жить на большую ногу, а хозяинъ его, какой-то баронъ, могъ предоставить въ его распоряженіе только шесть приборовъ и одинъ кофейникъ. Онъ скоро соскучился и ухалъ въ Спа, обойдя въ послдній разъ валъ и выкуривъ прощальную сигару въ обществ своего пріятеля. Въ конц сентября 1854 г. Диккенсъ возвратился въ Лондонъ. Лихорадочная дятельность его все развивалась по мр того, какъ онъ подвигался къ старости. Казалось, онъ искалъ усталости. Не усплъ онъ возвратиться, какъ предпринялъ рядъ публичныхъ чтеній въ пользу разныхъ благотворительныхъ учрежденій въ оркшир, Ридинг, Шерборн и Бредфорд. Возвратясь къ рождеству въ Тэвистокъ-Гузъ, онъ тотчасъ же принялся за устройство большого театральнаго представленія, назначеннаго на 1-е января, гд участвовали, кром самого Диккенса, Вильки Коллинза и веселаго редактора Понча — Марка Лемана, все дти знаменитаго романиста.

Въ конц этого года (1855) Диккенсъ и Вильки Коллинзъ должны были отправиться въ Парижъ, съ тмъ, чтобы пробыть тамъ довольно долгое время, но въ феврал они предварительно създили туда на нсколько дней. ‘Можете-ли вы.— писалъ Диккенсъ за два дня до этого отъзда извстному актеру Ренье,— отыскать намъ на недлю веселенькое, свтлое, просторное помщеніе, состоящее изъ гостиной и двухъ спаленъ? Я не обращаюсь въ отель ‘Brighton’, потому что тамъ необходимо брать обдъ, а такъ какъ мы демъ въ Парижъ за тмъ, чтобы смотрть и видть, то мы каждый вечеръ намрены обдать въ разныхъ мстахъ. Однимъ словомъ мы хотимъ слоняться, погрузиться въ холостую жизнь, во вс празднества и удовольствія, словомъ, во всю парижскую чертовщину’.

Въ корреспонденціи Диккенса мы почти ничего не находимъ объ этой холостой жизни обоихъ пріятелей, но это молчаніе съ лихвой вознаграждается обиліемъ подробностей, заключающихся Въ письмахъ его, помченныхъ: avenue des Champs Elyses, гд романистъ прожилъ съ ноября 1855 г. до апрля 1856 г. Семейство провело это лто на морскихъ купаньяхъ въ Фолькстон, и проведя нсколько дней въ Булони, гд два младшихъ сына Диккенса находились въ училищ, направилось также въ Парижъ.

Между двумя пребываніями Диккенса въ Париж протекло девять лтъ (1846—1855).

Теперь Парижъ уже не тотъ, какимъ видлъ его Диккенсъ въ 1846 г. Крымская война только что кончилась. Повсюду звучала военная музыка, служились благодарственные молебны, возвращались войска, привтствуемыя френетическими криками толпы, ослпленной побдами. Изъ открытыхъ оконъ кабачковъ неслись пьяныя псни, и золото, звеня и блистая на солнц, сыпалось на конторки. Но Чарльза Диккенса не ослпили яркія краски этой картины. Ему достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что подъ этой блестящей вншностью таится страшная язва, разъдающая, подтачивающая парижское общество. Онъ замтилъ, что бшеная спекуляція овладла и знатными и толпой. Ослпленные нсколькими колоссальными и быстро нажитыми состояніями, маленькіе люди пускаются въ самыя рискованныя предпріятія, ставятъ на карту плоды своихъ долгихъ сбереженій, раззоряются и гибнутъ. Шумъ празднествъ, радостные крики выигравшихъ на бирж заглушаютъ плачъ и предсмертное хрипніе самоубійцъ. Съ каждымъ днемъ спекуляція все боле и боле распространяетъ власть свою, растетъ, становится чудовищемъ, грозящимъ все поглотить. Холодный, наблюдательный взглядъ Диккенса разсмотрлъ все это, и однажды, какъ мы увидимъ, на обд у Жирардена, выказывавшаго самую наглую роскошь, одно врное замчаніе его, полное британскаго здраваго смысла, словно окатило холодной водой все это общество биржевиковъ.

Прежде чмъ мы приведемъ выдержки изъ парижской корреспонденціи Диккенса, скажемъ нсколько словъ о немъ самомъ: авторъ Домби и Копперфильда и самъ ужъ не походилъ въ 1855 году на элегантнаго собесдника д’Орсе: на того молодого человка, безпечнаго, полнаго иллюзій и искренней веселости, дышащаго избыткомъ жизни и силы, котораго мы видли въ 1846 г. Успхъ поразительный, колоссальный, въ нсколько лтъ сдлавшій изъ него самаго популярнаго, самаго знаменитаго и любимаго писателя Англіи, не вознаградилъ эту болзненно-чувствительную натуру за неизбжную горечь дйствительной жизни.

Съ точки зрнія психологической характеръ Диккенса представляетъ большой интересъ для изученія. Это была безпокойная, тревожная натура и физически и нравственно, вчно мучившаяся, и въ особенности мучившая себя. Маленькіе семейные уколы, составляющіе удлъ каждаго великаго художника, становились въ его воображеніи настоящими ударами ножа. Неспособный переносить ихъ, онъ, два года спустя, внезапно и окончательно разстается съ женой своей. Эта нервность, которая впослдствіи превратится въ неврозъ, длаетъ его несчастнымъ, печальнымъ, огорченнымъ,— когда все ему улыбалось. Напрасно онъ старается, для того чтобы успокоить эти тревоги своего ума, утомить свое тло чрезмрной ходьбой, долгими прогулками, онъ находитъ дйствительное успокоеніе только за своимъ рабочимъ столомъ. Процессъ творчества на нсколько часовъ отгонялъ вс эти призраки, но какъ только онъ оставлялъ перо, они возвращались, осаждали его еще съ большимъ упорствомъ. Это необычайное состояніе его духа сквозитъ во всей его корреспонденціи. Мы знаемъ, что онъ шутитъ, что онъ всегда шутитъ, что онъ шутилъ наканун смерти, но сколько горечи въ его шутк. И горечь эта растетъ по мр того, какъ онъ старится. Но вотъ подробность, заслуживающая вниманія и могущая польстить національной гордости французовъ: едва только онъ ступилъ на французскую почву, какъ вся его тоска исчезаетъ: письма его становятся письмами его молодости, веселыми, живыми, ироническими безъ задней мысли, остроумными безъ горечи. Этотъ контрастъ живо чувствуется при изученіи его волюминозной корреспонденціи, и читатель самъ убдится въ этомъ, прочитавъ его парижскія письма, приводимыя ниже. Вы ясно видите, что посреди французовъ онъ забываетъ свои огорченія, бросаетъ за бортъ свои воображаемыя тревоги и дйствительно наслаждается жизнью.

Во время этого пребыванія Диккенса въ Париж (1855—56 г.) хорошее расположеніе духа поддерживалось въ немъ, независимо отъ окружавшей его веселой атмосферы — бесдой самаго милаго, самаго веселаго и остроумнаго спутника, молодого человка, которому едва минуло 32 года, но имя котораго уже пользовалось огромной извстностью — Вильки Коллинза, умвшаго побдить равнодушіе французовъ ко всему иностранному. Впродолженіе всей жизни Диккенса, Вильки Коллинзъ былъ постояннымъ сотрудникомъ обоихъ ‘Magazines’, основанныхъ Диккенсомъ: ‘Household Words’ и ‘All the year round’. (Здсь кстати будетъ сдлать маленькую поправку. Въ литератур не разъ называли В. Коллинза зятемъ Диккенса. Это неврно. Одинъ изъ братьевъ В. Коллинза женился на одной изъ дочерей Диккенса, что не совсмъ одно и то же).

Наши путешественники, пріхавшіе въ Парижъ для того, чтобы смотрть и видть, какъ выразился Диккенсъ въ письм къ артисту Ренье, были оба страстными поклонниками драматическаго искусства и проводили каждый вечеръ въ какомъ нибудь театр. ‘Иногда, говоритъ В. Коллинзъ, мы присутствовали на представленіи какихъ нибудь изумительныхъ мелодрамъ, на бульварныхъ театрахъ. Терпливый по природ своей, я оставался до конца, но Диккенсъ, какъ только экспозиція немножко затягивалась, вертлся на своемъ кресл, волновался, и, наконецъ, взявъ шляпу, уходилъ, говоря мн: ‘Это просто невыносимо. Я пойду ходить, вы посл разскажете мн развязку’.

Оба — художники до конца ногтей, эти два англійскіе писателя жили преимущественно въ кругу артистовъ. Диккенсъ, хотя и былъ прежде въ числ друзей ‘молчаливаго принца’, сдлавшагося императоромъ, не хотлъ ни за что представляться ко двору. Мысль, что ему могутъ прислать приглашеніе на вечеръ въ Тюльери или на раутъ къ принцесс Матильд, принимавшей у себя многихъ писателей въ ту эпоху, приводила его въ трепетъ.

Этотъ бывшій щеголь, производившій фуроръ своими жилетами, для которыхъ онъ самъ сочинялъ рисунки, сдлался, приближаясь къ старости, непримиримымъ врагомъ свтскихъ условій. При одной мысли о томъ, что ему нужно будетъ подчиниться этикету, онъ выходилъ изъ себя. Онъ уже въ теченіи нсколькихъ лтъ носилъ спокойный широкій сюртукъ синяго цвта, не слишкомъ легкій, не слишкомъ тяжелый, и который, въ соединеніи съ его загорвшей въ путешествіяхъ бронзовой физіономіей, съ бородой, которую онъ носилъ теперь веромъ, съ его энергическимъ, ршительнымъ видомъ и усвоенной себ привычкой — нсколько покачиваться на ходу, — длалъ его похожимъ на отставного капитана англійскаго торговаго флота. Въ этомъ одяніи онъ бродилъ по Парижу, въ сопровожденіи своего молодого товарища Вильки Коллинза, казалось, смясь всему, но въ сущности наблюдая, и всегда ища матерьяловъ для своего будущаго произведенія. Это не мшало ему въ тоже время работать надъ двумя наиболе удачными своими произведеніями ‘Домби и сынъ’ и ‘Крошка Дорритъ’, которыя были написаны отчасти во время двукратнаго пребыванія его во Франціи.

Онъ избгалъ чуть не весь Парижъ, ища достаточно просторную меблированную квартиру, такъ какъ къ нему должны были впослдствіи пріхать дти его, въ сопровожденіи тетки Georgey, и наконецъ нашелъ въ Елисейскихъ поляхъ, подъ No 49 настоящій перлъ. Дйствительно, боле веселой квартиры онъ не могъ и желать. Противъ него, по ту сторону улицы, гд стоялъ циркъ Франкони, царило вчное оживленіе, толпился весь элегантный Парижъ. Въ двухъ шагахъ отъ его подъзда, съ одной стороны, находился знаменитый ‘Зимній садъ’, столь дорогой британскому воображенію, съ другой — Всемірная выставка. Изъ оконъ его, которыя вс выходили на улицу, онъ видлъ постоянно шумную волну экипажей, амазонокъ, всадниковъ и пшеходовъ. По временамъ мимо него проносился, полулежа въ восьми-ресорной открытой коляск, его старый пріятель, ‘молчаливый принцъ’ съ своей молодой и красивой женой. Этой квартирой въ улиц Елисейскихъ Полей, гд Диккенсъ прожилъ съ октября 1855 до января 1856 г., помчены вс письма, выдержки изъ которыхъ мы приводимъ ниже.

49. Улица Елисейскихъ Полей. Октябрь 1855.

Мы ршили съ Вильки Коллинзомъ, что, впродолженіи по крайней мр недли, мы будемъ простыми англійскими туристами, зваками и фланрами, а не всмъ извстными ‘неподражаемыми’ писателями. Да, впродолженіи цлой недли, мы останемся глухи къ самымъ любезнымъ приглашеніямъ, мы будемъ обдать каждый день въ ресторан и каждый вечеръ будемъ ходить въ театръ. Если насъ спросятъ о нашихъ именахъ, мы отвтимъ съ улыбкой, что мы оба ‘Смиты’ изъ Шеффильда, мы даже заказали себ на этотъ случай и визитныя карточки.

Вчера мы начали эту разсянную жизнь съ того, что зашли въ первый попавшійся намъ на дорог театръ. Случай намъ поблагопріятствовалъ. Театръ этотъ былъ ‘Амбигю’, гд шла возобновленная старинная мелодрама ‘Тридцать лтъ или жизнь игрока’, съ Фредерикомъ Леметромъ. Это величайшій актеръ нашего вка, это геній! Игра его въ этой пьес не допускаетъ никакого сравненія. Никогда бы я не подумалъ, чтобы человкъ могъ дойти до такой степени совершенства въ ужасномъ. Въ первыхъ актахъ онъ такъ хорошо загримированъ, у него такая легкая, развязная походка, что онъ кажется еще достаточно молодымъ, но въ двухъ послднихъ, когда онъ становится нищимъ, онъ длаетъ изъ своей физіономіи, изъ своихъ рукъ и ногъ, изъ всего своего тла нчто до такой степени страшное, что невольный трепетъ овладваетъ зрителями. Когда онъ встрчаетъ на двор гостинницы путешественника, котораго онъ долженъ зарзать, и когда онъ въ первый разъ видитъ у него деньги,— изображеніе того, какъ преступная мысль вошла въ его голову, сверкнула въ его глазахъ, охватила все его существо — столь же реально, какъ и ужасно. Путешественникъ, человкъ добродушный, предлагаетъ ему стаканъ вина. Ахъ, зачмъ вы не были тутъ, вы вс, мои соотечественники, думающіе, что у васъ есть великіе актеры, чтобы увидть, какъ видлъ я, смутное воспоминаніе о боле счастливыхъ дняхъ, отразившееся на его лиц! Это длится только одну минуту, онъ беретъ стаканъ изящно, деликатно, какъ человкъ хорошаго общества и идетъ чокнуться съ прозжимъ, потомъ, вдругъ останавливается въ своемъ движеніи и грубо залпомъ опорожниваетъ стаканъ, заливая свое горящее и шипящее какъ яма съ негашеной известью горло. Но все это ничто, въ сравненіи съ тмъ, что слдуетъ за убійствомъ, когда онъ возвращается къ себ съ корзиной, наполненной провизіей, съ карманомъ, набитымъ деньгами и съ окровавленной правой рукой. Его маленькая дочка видитъ кровь и спрашиваетъ, ‘не раненъ ли онъ’. Повернувшись къ ребенку спиной, онъ разсматриваетъ одну за другой вс принадлежности своей одежды, чтобы удостовриться нтъ-ли на нихъ кровавыхъ пятенъ, и длаетъ это такъ страшно, что васъ морозъ подираетъ по кож. Есть одно, два, три слова въ пьес, которыя онъ произноситъ такъ, какъ никогда никто ихъ не произноситъ. Первое — это когда на вопросъ жены, откуда онъ взялъ деньги, онъ отвчаетъ: ‘Нашелъ!’ и второе, когда его старый сообщникъ, погубившій его, обвиняетъ его въ убійств путешественника… Имъ вдругъ овладваетъ бшенство, и онъ, схвативъ своего товарища за горло, восклицаетъ: ‘не я убилъ, нищета убила!’ И потомъ, костюмъ его, голова и, главное,— жесты… Этотъ сукъ, служащій ему вмсто палки, похожій чортъ знаетъ на что, которымъ онъ выдлываетъ разныя штуки, намекающія на преступленіе… Я могъ бы до завтра писать вамъ по поводу Фредерика Леметра. Этотъ вечеръ оставилъ въ ум моемъ впечатлніе неизгладимое. (Изъ письма къ Форстеру).

Елисейскія поля, 1855.

Увы! наше инкогнито быстро разоблачили. Мы должны были снять наши фальшивые носы, сжечь наши визитныя карточки, и вотъ я опять сдлался для всхъ неподражаемымъ Боцомъ. Я не подозрвалъ, что у меня здсь такая громкая репутація. Не усплъ я пріхать, какъ ежедневныя газеты овладли моей персоной, а иллюстрированные журналы воспроизвели мою физіономію, и вслдствіе этого я не могу войдти ни въ одну лавку безъ того, чтобы не быть тотчасъ-же узнаннымъ и принятымъ самымъ любезнымъ образомъ. Мой романъ Мартинъ Чоддльзвиттъ каждый день появляется въ фельетонахъ Монитера, и это длаетъ имя мое боле популярнымъ. Продавецъ разныхъ рдкостей, у котораго я купилъ нсколько вещицъ, принесъ мн ихъ самъ и, распаковывая свой товаръ, завелъ со мной рчь о моихъ сочиненіяхъ, которыя онъ знаетъ вс на перечетъ. ‘Ахъ, какъ мн лестно, какъ я интересовался видть ‘г-на Диккенъ’ (Dickin) знаменитаго писателя! Да, вы носите имя весьма уважаемое… Я читаю каждый день въ Монитер одно изъ вашихъ произведеній… О! это великая вещь! и характеры въ ней такъ остроумно описаны… Это мадамъ Тажаръ, — (Тэджерсъ) какая она забавная! Точь въ точь одна знакомая мн дама въ Калэ!’… Признаться-ли вамъ? Я ощущалъ большую радость слыша эту наивную и наврное очень искреннюю похвалу маленькаго парижскаго буржуа. Но слава иметъ свои невыгоды и мн суждено испытать ихъ вс. Такъ, напримръ, моя пріемная осаждается толпою постителей совершенно мн неизвстныхъ, которые вс ‘пылаютъ нетерпніемъ пожать руку знаменитому англійскому писателю’. И это до такой степени, что когда я ухожу изъ дому, то не смю возвратиться, боясь встртить на лстниц одного изъ этихъ докучныхъ людей, а когда я дома, то не смю выйдти изъ боязни отворить дверь кому нибудь изъ нихъ. И потому я сижу дома, скрываясь въ самомъ отдаленномъ углу своей квартиры и усердно работаю надъ Крошкой Дорритъ и надъ будущей рождественской сказкой. Мой человкъ, которому я преподалъ нсколько уроковъ въ искусств необходимой лжи, безпрестанно приноситъ мн карточки въ род слдующихъ, которыя беру изъ груды на удачу. ‘Форгъ, литераторъ’. ‘Бруссъ, членъ института’, почти каждыя пять минутъ я получаю книги съ надписями подобными слдующимъ: ‘Жобо, въ знакъ уваженія знаменитому англійскому романисту Шарлю де Кинъ (Charles de Kean). И тогда я отвчаю письмами полными увреній въ глубокомъ уваженіи и совершенной преданности… Но никогда, никогда, я не видимъ для простого глаза. Поздно вечеромъ я скрываюсь и иду на бульвары, гд нахожу Вильки Коллинза. Я забылъ упомянуть, что посреди всякаго хлама, который приноситъ мн ежедневно почта, я получилъ серьезное предложеніе отъ лучшихъ издательскихъ фирмъ въ Париж, желающихъ войдти со мной въ соглашеніе относительно переводовъ моихъ полныхъ сочиненій. Посмотримъ.

Ноябрь 1856.

Я долженъ признаться, что несмотря на всю мою дружбу съ превосходнымъ артистомъ Ренье, я питаю отвращеніе къ театру въ улиц Ришелье. Это обширная могила, какія мы встрчаемъ въ восточныхъ легендахъ, и куда приходятъ думать объ умершихъ друзьяхъ или о встрчающей препятствіе любви. Во всемъ этомъ учрежденіи царствуетъ какая-то классическая натянутость леденящая мозгъ. Здсь даже мой лучшій другъ Ренье — кажется мн невыносимымъ. Утомляешься въ конц концовъ, видя какъ господинъ, облеченный въ тогу, дйствуетъ впродолженіе узаконеннаго числа актовъ, повторяя одни и т же жесты. Если онъ хочетъ о чемъ нибудь вспомнить, онъ ударяетъ себя нсколько разъ по лбу. Если ему нужно произнести какое нибудь эффектное словцо, онъ скандуетъ его. Онъ какъ будто ловитъ правой рукой одну за другою фразы, по мр того, какъ он вылетаютъ изъ устъ его, и громоздитъ ихъ въ вид пирамидъ себ на голову… А маленькія пьесы! Эти lever du rideau. Театръ представляетъ гостиную, диванъ на право, диванъ на лво, три маленькіе столика посредин. На одномъ диван сидитъ джентльмэнъ. Входитъ другой, держа шляпу въ рук. Если вы постоянный поститель театра, то будете знать въ точности въ какое время первый джентльмэнъ встанетъ съ одного изъ дивановъ, чтобы перессть на другой, вы угадаете минута въ минуту, когда второй джентльмэнъ поставитъ свою шляпу, сначала на первый, потомъ на второй, и, наконецъ, на третій маленькій столикъ’.

Ноябрь, 1855 г.

Вчера мы постили международную выставку живописи… Увы! Горе моимъ несчастнымъ соотечественникамъ. Ничего не можетъ быть ничтожнй, пустй, безцвтнй картинъ англійской галлереи! Общее отсутствіе идей — къ несчастью — слишкомъ бросается въ глаза всюду. Упоминая только о лучшихъ — возьмемъ, напримръ, хоть Мюльриди, изобразившаго двухъ стариковъ, — слишкомъ молодыхъ,— спорящихъ между собой о чемъ то — и которыхъ раздляетъ столъ, черезъ-чуръ большой. Открываю каталогъ и читаю: ‘споръ о принципахъ доктора Уитсона’. Признаюсь вамъ, что это нисколько не удовлетворяетъ меня, и даже зная о чемъ идетъ рчь — я не нахожу въ положеніи этихъ двухъ добряковъ ничего, что бы заставляло меня подозрвать подобный сюжетъ.— ‘Санко’ Лесли неестественъ, натянуть, лишенъ граціи. Что же касается картины нашего друга Стэнни (Стэнфильдъ), — то представьте себ точное воспроизведеніе хорошенькаго кабинета восковыхъ фигуръ. Въ сущности, чего недостаетъ этимъ картинамъ, недостаетъ тмъ — кто писалъ ихъ. Это — силы концепціи, священнаго огня и въ особенности идеи и способности видть въ образцахъ только способъ передавать идеи. Съ нкотораго времени наши англійскіе живописцы напускаютъ на себя какую-то убійственную ‘респектэбльность’. Они сдлались рабами рутины, узкой, систематической, опредленной, характеризующей, на мои глаза, современное состояніе англійскаго общества. Какая разница между нашимъ отдломъ и французскимъ! Здсь тоже есть вещи плохія, очень плохія, но рядомъ съ ними сколько удивительнйшихъ произведеній! Сколько души! Какая смлость формы и концепціи! Сколько страсти, движенія, жизни! Я не пессимистъ и далекъ отъ предположенія, что наша національная слава клонится къ упадку, но я говорю и утверждаю, что любовь къ форм и къ условности — злйшій врагъ англійскаго искусства, точно также какъ она злйшій врагъ нашей политики, и нашихъ соціальныхъ отношеній. Наши художники удивительные люди! Они вообразили себ, что только одни англійскіе манеры естественны, между тмъ какъ всякій знаетъ, что наши манеры, напротивъ, до такой степени исключительны, что насъ тотчасъ же узнаютъ во всемъ мір. Еслибы имъ пришлось изобразить французскаго роялиста идущаго на гильотину, они написали бы добродушнйшаго буржуа изъ Клафама, столь же респектабльнаго, какъ старая двица изъ Ричмондъ-Гилля, и что всего хуже, они были бы убждены, что на ихъ сторон правда и естественность. (Письмо къ Форстеру, 30-го ноября).

Декабрь, 1855 г.

Я условился съ французскими издателями относительно перевода моихъ сочиненій. Я уступилъ имъ право на переводъ всхъ моихъ книгъ за 400 ф. стерл. (11,000 франковъ) которые будутъ мн выплачиваться помсячно,— по 40 фунтовъ стер. (1,000 франковъ) въ мсяцъ. Когда я говорю ‘вс мои книги’, я разумю: вс мои романы. Сюда не входятъ ни Рождественскія сказки, ни Американскія замтки, ни Картины Италіи, ни Эскизы. Кром того, я предоставляю имъ право переводить вс мои будущіе романы, уплачивая мн по 40 ф. стер. за романъ. Въ понедльникъ я обдаю со всей ватагой моихъ переводчиковъ у Гашеттовъ (имя издателей съ которыми я заключилъ условіе). Мн кажется, что это выгодная сдлка, которая окупитъ мою квартиру за ныншній годъ, и вс мои путевыя издержки. (Выдержка изъ письма къ Уильсу, писаннаго въ декабр 1855 г.).

Положительно, война съ Россіей не такъ популярна, какъ утверждаютъ газеты, преданныя правительству. Я на дняхъ видлъ поразительный примръ этого. Я былъ въ театр, когда пришла всть о побд французскихъ войскъ въ Крыму. Представленіе было прервано, и режиссеръ, по приказанію власти, выйдя на сцену, прочелъ телеграмму передъ суфлерской будкой. И что же? Ни одного браво, ни одного восклицанія въ оркестр. Нсколько биржевиковъ вынули свои записныя книжечки и, что-то отмтивъ въ нихъ, быстро вышли. Вотъ и все.— Даже клака молчала, вроятно говоря себ, что вдь, ей не платятъ за то, чтобы апплодировать военному факту. Крымская экспедиція была популярна, теперь эта популярность прошла. Войн пора кончиться. То же равнодушіе на улиц. На бульварахъ я видлъ Сардинскаго короля, хавшаго въ открытомъ экипаж вмст съ императоромъ. Никто не обнажалъ головы, никто даже не обернулся, чтобы посмотрть. Ахъ! Какъ у парижанъ скоро изнашиваются и вещи и люди… Единственный властитель ихъ — властитель, который никогда не утратитъ у нихъ своей популярности и которому они всегда останутся врны — это удовольствія!..

Декабрь, 1855 г.

Скрибъ сдлался моимъ особеннымъ другомъ, и я часто обдаю у него. Онъ обладатель прекраснаго отеля въ Париж, загороднаго замка, блестящаго экипажа и пары великолпныхъ лошадей. ‘Все это, говоритъ онъ часто, я нажилъ своимъ перомъ, любезный Диккенсъ, потому что вначал я былъ маленькимъ клеркомъ у нотаріуса’. Я встрчалъ у него Обера, маленькаго, хорошенькаго старичка, очень свжаго, веселаго и живого, съ быстрыми движеніями. Онъ сказалъ мн, что когда-то жилъ въ Stock-Noonton’ (Stoke Newington) для того, чтобы научиться англійскому языку, но что теперь совсмъ позабылъ его. Онъ разсказывалъ, между прочимъ, что Луи Филиппъ пригласилъ его къ себ, чтобы представить англійской королев, и что та, какъ только увидала его, воскликнула: не нужно никакихъ представленій, благодаря сочиненіямъ г. Обера — мы съ нимъ старые знакомые’.

Обдалъ также у этого добрйшаго Амедея Пишо, пригласившаго къ себ Ламартина, который очень желалъ возобновить со мною знакомство, потому что ‘Диккенсъ, говоритъ онъ часто, одинъ изъ большихъ друзей моего воображенія’. Казалось онъ не постарлъ съ 1846 г. Это все то же блдное, спокойное лицо, съ легкимъ оттнкомъ грусти. Въ глубин его, какъ бы дремлющихъ, глазъ блистаетъ какой-то страстный огонекъ, очень привлекающій къ нему женщинъ. Мы говорили о де-Фоэ и Ричардсон. Онъ сдлалъ очень оригинальное и врное замчаніе по поводу ‘Робинзона Крузое’, а именно, что это ‘единственная книга всемірно-популярная’, которая не заставляетъ ни смяться, ни плакать’. Я нашелъ его искреннимъ, чуждымъ всякой аффектаціи, и онъ очень заинтересовалъ меня сообщенными имъ подробностями о жизни низшаго класса во Франціи. Онъ, повидимому, глубоко изучилъ, соціальный вопросъ. Потомъ онъ объявилъ, что рдко слышалъ иностранца, говорящаго съ такой легкостью по французски, какъ вашъ неподражаемый покорный слуга. При этихъ словахъ вашъ неподражаемый слуга стыдливо покраснлъ и почти непосредственно вслдъ затмъ подавился косточкой дичи, которая еще до сихъ поръ сидитъ въ его горл. Впродолженіи десяти минутъ, онъ испытывалъ страшныя мученія, и каждую минуту ожидалъ, что онъ увковчитъ имя добрйшаго Пишо, испустивъ духъ за его гостепріимнымъ столомъ,— подобно маленькому горбунчику въ волшебныхъ сказкахъ. На этомъ обд присутствовалъ и Скрибъ съ женой, но они должны были оставить обдъ, когда подавали мороженое. Въ ‘Комической опер’ шла опера Обера съ текстомъ Скриба, на которую возлагали большія надежды. Очень любопытно было наблюдать Скриба въ этотъ вечеръ. Онъ — авторъ боле четырехъ сотъ пьесъ, имвшихъ успхъ,— становился по мр того, какъ приближалось начало спектакля, все боле и боле нервнымъ, каждую минуту вынималъ изъ кармана часы, не лъ, едва отвчалъ, крошилъ хлбъ и, наконецъ, вдругъ вскочилъ съ своего мста и, нырнувъ въ отворенную дверь, исчезъ. Тогда жена его очень спокойно встала, сдлала съ любезной улыбкой общій поклонъ и послдовала за нимъ. Г-жа Скрибъ удивительное созданіе. Ея старшему сыну, по крайней мр, тридцать лтъ, а ей на видъ не боле тридцати пяти. Это очаровательная женщина, въ полномъ смысл слова, граціозная, съ необычайно изящными движеніями: она встаетъ, садится, кланяется, смется, говоритъ — какъ королева въ изгнаніи.

Декабрь, 1855 г.

Сегодня, въ полдень, было очень холодно, но небо было голубое и ясное, какъ въ Италіи. Въ Елисейскихъ Поляхъ было масса народу, экипажей, всадниковъ, амазонокъ, пшеходовъ. Вдругъ, когда я выходилъ, показались пхотные полки, возвращавшіеся со стрльбы: нсколько въ разсыпную, на французскій манеръ, что очень живописно и полно естественности. Отъ времени до времени, слышался барабанный бой, потомъ начинала играть музыка. О! эта безподобная военная музыка! она можетъ сдлать изъ самаго трусливаго человка, воина. Вотъ они передо мной. Барабанный бой, три большіе удара въ турецкій барабанъ и удвоенный шагъ — раздаются въ гулкомъ воздух этого зимняго дня. Я не могу выдержать, я электризованъ! Съ тростью на плеч и въ войлочной шляп на бекрень, я устремляюсь впередъ, стараясь идти въ ногу съ колоссальнымъ тамбуръ-мажоромъ. Подл меня, въ своей маленькой механической тележк, несчастный калка длаетъ руками необычайныя усилія, чтобы не отстать… Онъ точно адъютантъ мой… Позади насъ вся армія парижскихъ уличныхъ мальчишекъ слдуетъ съ громкими виватами… И еслибы эти знамена, осненныя золотыми орлами, вдругъ развернулись при солнечномъ блеск, мы бы радостно послдовали за ними на край свта защищать какое бы то ни было дло. Такъ дти инстинктивно слдуютъ за закрытымъ ящикомъ, гд спрятанъ полишинель. Мы прошли такимъ образомъ до казармъ. Когда мы проходили черезъ Вандомскую площадь, мн показалось, что съ высоты колоны ‘великій императоръ’ улыбался… (Письмо къ Форстеру).

Декабрь, 1855 г.

Всмъ, кто меня знаетъ, извстно, что я человкъ искренній и любящій правду и, однако же, еслибы нижеслдующее описаніе попалось на глаза друга — онъ, вроятно, обвинилъ бы меня въ преувеличеніи. Но ничуть не бывало, когда дло идетъ объ описаніи празднествъ у Эмиля де Жирардена — о преувеличеніи не можетъ быть рчи. Описаніе будетъ всегда ниже дйствительности. Этотъ удивительный человкъ, истинный создатель французской прессы, которому нужно было только нсколько мсяцевъ, чтобы сдлаться силой въ Париж, пригласилъ насъ обдать ‘en petit comit’. Едва мы успли снять верхнее платье, какъ huissier повелъ насъ черезъ три огромныя гостиныя, освщенныя золотыми люстрами, въ которыхъ горло десять тысячъ свчей. Эта анфилада оканчивалась столовой, отличавшейся неимоврной роскошью. Въ конц ея находились дв громадныя двери съ матовыми стеклами, за которыми виднлась буфетная, наполненная блестящей посудой, и дале широкое красное пламя обширныхъ кухонь, гд сновала цлая толпа поваренковъ въ блыхъ курткахъ и токахъ. Амфитріонъ нашъ, предсдательствовавшій на этой церемоніи, сидя на верхнемъ конц стола, походилъ на какого-нибудь людода волшебныхъ сказокъ. Онъ окидываетъ взглядомъ знатока — длинный столъ, покрытый камчатной скатертью, отливающей серебромъ, подобно снгу на солнц. Пораженные этимъ зрлищемъ гости, сначала хранятъ почтительное молчаніе. Вдругъ раздается ударъ ‘гонга’, двери растворяются настежъ и банкетъ появляется. О небо! Это настоящій пиръ боговъ Олимпа! Одна подробность дастъ вамъ понятіе, что могло стоить подобное пиршество. Насъ было восемь человкъ за столомъ, и я разсчиталъ, что по теперешней цн трюфелей, ихъ было на 125 франковъ на стол, множество графиновъ особенной формы, съ зафраппированнымъ, превосходнымъ шампанскимъ. Посл третьяго блюда, подали портвейнъ, за бутылку котораго на любой распродаж — дали бы 50 франковъ. По окончаніи обда поставили на столъ корзины съ восточными цвтами и тогда подали мороженое и какія-то старинныя фляжки съ водкой, которыя сто лтъ лежали зарытыя въ земл. Потомъ явился кофе, вывезенный откуда-то, изъ глубины Азіи, братомъ одного изъ гостей, купившимъ его на всъ калифорнійскаго золотого песку. Приглашенные возвратились въ гостиную и нашли тамъ на столик пахитосы, украденныя въ гарем султана, и свтлые, прохладительные напитки, распространявшіе ароматъ лимоновъ, привезенныхъ вчера изъ Алжира, смшанный съ ароматомъ апельсиновъ прибывшихъ сегодня изъ Лиссабона. Но собесдники разсялись, развалясь на глубокихъ диванахъ, обитыхъ темной матеріей, съ яркими цвтами. Вдругъ, приведенный въ движеніе неизвстно какимъ таинственнымъ механизмомъ, появился тяжелый столъ, весь покрытый массивной серебряной посудой какихъ-то странныхъ формъ. Изъ золотого кувшина подымались голубые клубы дыма, наполнявшіе благоуханіями комнату. Это ароматъ китайскаго чая, подареннаго журналисту мандариномъ съ тремя или четырьмя шариками.

И впродолженіе всего пиршества, хозяинъ не переставалъ повторять: ‘этотъ маленькій обдъ дается лишь для того чтобы познакомиться съ г. Диккенсомъ. Онъ нейдетъ въ счетъ… это только такъ’… И теперь когда я вспоминаю о немъ — я замчаю, что позабылъ половину подробностей. Такъ, я ничего не сказалъ о пломъ-пуддинг, самомъ огромномъ пломъ-пудинг, какой мн англичанину изъ Англіи — приходилось когда-либо видть,— пломъ-пуддинг, подъ какимъ-то божественнымъ соусомъ, приправленнымъ тончайшей лестью, направленной по моему адресу, и названіе котораго въ меню, сопровождалось слдующей надписью: ‘Въ честь знаменитаго англійскаго писателя’. Наконецъ, этотъ знаменитый человкъ, ошеломленный, нмой, шатающійся, добрался до двери послдней гостиной, въ сопровожденіи хозяина, который, пожимая ему руку въ послдній разъ, сказалъ:

‘Сегодняшній обдъ, милый другъ, такъ себ… онъ нейдетъ въ счетъ, это былъ чисто семейный обдъ. Надо пообдать настоящимъ образомъ, что послдуетъ вскор. До свиданія… До обда!’

Конецъ декабря 1855 г.

Перемиріе подписано. Большіе столы, покрытые зеленымъ сукномъ, вокругъ которыхъ садятся разсуждать длатели протоколовъ, замняютъ поля битвъ, но вмсто штыковъ начинаютъ дйствовать перья. Первыя войска возвращаются. Сегодня ночью, вс кварталы Парижа, даже неизвстныя улицы, даже глухіе переулки, даже самыя странныя мста этого необыкновеннаго города были блистательно иллюминованы. Можно было подумать, что это Генуя и Венеція слившіяся вмст и раздленныя пополамъ римскимъ ‘Корсо’, въ карнавальное время. Французская нація уметъ отлично чествовать свою геройскую армію.

3 января 1856 г.

Второй обдъ у Жирардена еще великолпне, еще нагле въ своей роскоши, нежели первый. Но я не буду его описывать, потому, что вся эта показная роскошь печалитъ меня, печалитъ помимо воли. Я думаю объ этихъ богатствахъ, такъ быстро нажитыхъ — и вижу, какъ во сн, проходящихъ мимо меня съ поникшими головами, наивныхъ бдняковъ, у которыхъ это золото было отнято, съ соблюденіемъ всхъ формъ, предписываемыхъ закономъ. Была толпа биржевиковъ. Изъ артистовъ — Ренье, Сандо, и новый директоръ Thtre Franais. Мн показали, между приглашенными, маленькаго человчка — предметъ всеобщаго удивленія,— который восемь лтъ тому назадъ, чистилъ на улиц сапоги прохожимъ. Онъ теперь страшно богатъ,— можетъ быть самый богатый человкъ въ Париж. Разумется онъ обязанъ этимъ богатствомъ не труду, не дарованіямъ своимъ, не уму, а просто капризу судьбы,— благосклонности чудовищнаго божества, царствующаго въ этомъ дворц несправедливости, называемомъ Биржей. При самомъ простомъ замчаніи съ моей стороны,— что этому господину понадобится, можетъ быть, мене восьми лтъ, на то, чтобы опять возвратиться къ сапожной щетк,— вс насупились, даже самъ Жирарденъ — и только маленькая группа артистовъ и литераторовъ оставалась безстрастной. Для меня очевидно, что вс эти господа столь блестящіе, столь великодушные, столь богатые, обязаны своимъ состояніемъ лишь биржевой игр. Впрочемъ, стоитъ только остановиться на минуту около четырехъ часовъ вечера передъ перистилемъ биржи — чтобы увидть ужасное, поразительное зрлище. Мужчины и женщины, старики и молодые, въ блузахъ, въ сюртукахъ, бгутъ толкаясь, сбивая другъ друга съ ногъ, вс рычатъ, ругаются, багровые, съ блуждающимъ взглядомъ, обезображенные жестокой страстью къ игр. Видя, какъ они толпятся въ дверяхъ, — спрашиваешь себя съ ужасомъ, какія таинства должны совершаться въ этомъ зловщемъ зданіи, походящемъ на храмъ? Каждый день я слышу разсказы о дворникахъ, о разныхъ маленькихъ людяхъ, пустившихъ себ пулю въ лобъ или бросившихся въ Сену, ‘по причин проигрыша на бирж’. Я не развертываю ни одной газеты, безъ того, чтобы не встртить въ ней, хоть одинъ подобный фактъ. Правда, нельзя не прибавить, что Парижъ никогда не былъ такимъ блестящимъ. Передъ моими окнами каждый день катается безконечная волна чистокровныхъ лошадей, колясокъ съ красивыми бархатными подушками, запряженныхъ вороными съ серебряной упряжью, и прохожіе, всегда съ веселымъ видомъ присутствующіе при этомъ блестящемъ дефилированіи, говорятъ снисходительно улыбаясь: ‘Что вы хотите? Это биржевые счастливцы’. (Письма къ Марку Леману и Форстеру).

6 января 1856 г.

Я спрашиваю себя, гд это берутъ столько денегъ на подарки всмъ, въ новый годъ. Вотъ ужъ цлую недлю, какъ парижскіе магазины, буквально берутся приступомъ. По обимъ сторонамъ бульваровъ, на всемъ протяженіи отъ Мадлены до Бастиліи построены ряды деревянныхъ лавочекъ — иногда двойные. Тамъ продаютъ, разыгрываютъ, выигрываютъ и проигрываютъ всевозможные предметы, какіе только можно себ представить: изящные башмачки и грубые ‘сабо’, хрустальныя вазы, кролики бьющіе въ барабанъ, живность машущая крыльями. Я видлъ тоже съ дюжину утокъ, сидящихъ на крошечныхъ кегляхъ. Когда шаръ катился, кегли тряслись, и бдныя птицы смотрли съ отчаяніемъ, если одна изъ нихъ потерявъ равновсіе, валилась съ своего трона, народъ хохоталъ. За 4 су, въ этихъ лавчонкахъ можно накупить столько драгоцнностей, сколько ихъ находится на англійской королевской корон.

…Большой отрядъ Зуавовъ, вернувшійся изъ Крыма, отдыхалъ сегодня съ полчаса въ Елисейскихъ Поляхъ, подъ моими окнами. Это очень замчательное войско, дикое, опасное, живописное. Зуавъ носитъ на своей голов нчто въ род фески краснаго цвта, съ галунами, греческую куртку, широкіе, красные панталоны съ желтыми лампасами, и высокими блыми штиблетами, доходящими до колнъ. Зуавъ всегда носитъ бороду и огромные усы. Ружье носитъ дуломъ къ земл, прикладомъ кверху, и вчно куритъ. Когда онъ смется, то откидывается назадъ, словно собираясь сдлать опасный прыжокъ. Этотъ отрядъ пришелъ съ Марсова поля, гд императоръ раздавалъ имъ крымскую медаль. Съ ними была черная собачка, полковая собачка. Когда они дефилировали, собачка шла рядомъ съ знаменщикомъ, котораго она никогда не покидаетъ, шла гордо, поднявъ голову, а видъ ея свидтельствовалъ о глубокомъ ея убжденіи, что и она тоже получила, награду. Я не знаю, повсили ли ей на шею медаль (она этого заслуживала, потому что сдлала всю кампанію), но, несомннно, что она отдавала себ полный отчетъ въ отличіи, которое было оказано ея полку. Ничего нельзя себ представить комичне ея вида, самодовольнаго, и вмст скромнаго, и также той торжественности, съ которой она смотрла на публику, маленькая собачка, но доблестное сердце!.. (Выдержка изъ письма къ Уильсу).

Февраль 1856 г.

‘Третьяго дня вернулся изъ Лондона и обдалъ у своего друга, артиста Ренье, гд встртилъ Легуве, поэта-драматурга. Его распря съ Рашелью сдлала его въ одинъ день знамените, нежели его поэзія въ десять лтъ. Великая артистка, давъ ему слово играть въ его пьес ‘Медея’, предназначенную ей роль — вдругъ отказалась. Вотъ капризъ, который ей дорого обойдется. Судъ приговорилъ ее къ уплат весьма крупной суммы, за каждый день промедленія. Но это не все. Пытаются противупоставить ей соперницу,— играющую у итальянцевъ по итальянски, Ристори. Хотя я очень усталъ, посл своего путешествія, но старикъ Мекриди, возвратившійся со мной, потащилъ меня въ театръ силой. Скажу вамъ, что это плохо… ужасно плохо! Я видлъ все это въ гораздо лучшемъ исполненіи, съ гораздо меньшей утрировкой сорокъ девять разъ изъ пятидесяти на маленькихъ театрахъ въ Италіи. Но, разумется, это не мшаетъ газетамъ приходить въ экстазъ, вс наперерывъ прославляютъ геніальность актрисы, толкуютъ о неподдльномъ восторг и безчисленномъ множеств букетовъ. Дло въ томъ, что вчера дйствительно бросали массу букетовъ, совсмъ не кстати, въ моменты самые неподходящіе, посреди патетическихъ тирадъ. Это было очень смшно. Въ особенности, былъ тутъ одинъ злосчастный актеръ, игравшій роль царя Креона, которому приходилось безпрестанно защищать рукой свою физіономію отъ этой душистой картечи, угрожавшей попасть въ нее, въ самый разгаръ его монолога. Скрибъ, принимающій однако-же сторону Ристори не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать намъ маленькаго анекдота, по поводу ‘внезапныхъ взрывовъ энтузіазма и безчисленныхъ букетовъ’ и проч. и проч. (см. выше). Когда онъ посл перваго акта пошелъ за кулисы привтствовать актеровъ, онъ встртилъ двухъ театральныхъ служителей, которые несли обратно въ зало вс букеты, брошенные на сцену во время перваго акта. Эти цвты должны были, такимъ образомъ, служить и впродолженіе четырехъ слдующихъ актовъ. Вотъ что можно-бы было назвать ‘энтузіазмъ и экономія’.

Мартъ 1856 г.

Вотъ ужъ скоро два мсяца, какъ я хожу по три раза въ недлю на сеансы въ мастерскую Ари Шефера, пишущаго мой портретъ. Портретъ мой подвигается, но сходство уменьшается.

Это удивительная работа, полная жизни и смлости, но, по моему, это не я. Можетъ быть я ошибаюсь. Посмотрю, что скажутъ мои друзья въ Лондон, гд портретъ будетъ выставленъ. Братъ Шефера работаетъ подл него и тоже пишетъ мой портретъ. Это не такъ хорошо, но гораздо боле похоже. Ари Шеферъ, премилый человкъ, котораго я очень люблю. Онъ познакомилъ меня съ Маззини, великимъ венеціанскимъ изгнанникомъ. Онъ живетъ здсь уроками. Ученость его изумительна. Онъ уже два мсяца даетъ уроки моимъ дтямъ. Маззини обладаетъ всми качествами, длающими героевъ. У него нтъ никакого честолюбія, но онъ горитъ желаніемъ отдать свою жизнь за спасеніе родины. Когда онъ говоритъ о Венеціи, крупныя слезы наполняютъ его глаза, и трогательно видть, какъ эти слезы катятся по его львиному лицу. Онъ очень простъ, почти наивенъ, кротокъ и терпливъ съ дтьми. Онъ живетъ вмст съ дочерью, очень красивой, блокурой венеціанкой. (Письмо къ Уильсу).

…. Герцогиня жившая противъ меня, по ту сторону улицы, зарзана своимъ кучеромъ. Слдствіе разоблачило очень странныя подробности. Герцогиня эта жила въ большомъ отел, съ герметически закрытыми окнами и проводила жизнь въ темнот. Въ маленькой наружной конурк жилъ кучеръ-убійца. У него былъ цлый рядъ предшественниковъ, ни одинъ не могъ ужиться. Когда они требовали у нея свое жалованье, она бросалась на нихъ, вооруженная длиннымъ ножемъ, вроятно съ цлью ‘разсчитать’ ихъ окончательно. Кучеру ршительно нечего было длать. Старая коляска цлые годы стояла безъ употребленія. Была на конюшн несчастная пара лошадей, которыхъ никогда не прозжали, герцогиня запретила. Она бродила въ жалкомъ садишк, находившемся между отелемъ и конуркой кучера, и гд росли только сорныя травы, крапива и чужеядныя растенія. Вокругъ дома, разумется, собралось множество народу, когда явилась судебная власть. Вдругъ какой-то господинъ, хорошо одтый, протискался сквозь толпу зрителей. Это былъ герцогъ, жившій давно уже врозь съ женой. Онъ позвонилъ у ршетки. Коммисаръ отворилъ.

— Такъ стало быть это справедливо, что герцогиня не существуетъ боле?

— Увы! слишкомъ справедливо, ваша свтлость!

— А! тмъ лучше, вздохнувъ, произнесъ герцогъ. И онъ спокойно удаляется, къ величайшему удовольствію собранія.

Вотъ уже пятое убійство, совершенное въ квартал Елисейскихъ Полей, съ тхъ поръ, какъ я тамъ живу… Georgey увряетъ, что для нашей безопасности намъ надо оставить Парижъ. Укладываютъ чемоданы и мы узжаемъ черезъ нсколько дней.

Диккенсъ дйствительно выхалъ изъ Парижа нсколько дней спустя посл того, какъ было написано это письмо.

VII.
Пріобртеніе Гэдшильскаго дома.— ‘Крошка Дорритъ’.— Семейныя отношенія.— Публичныя чтенія.— журналъ.— ‘Повсть о двухъ городахъ’.— Домашняя жизнь.— Животныя Диккенса.— Свадьба дочери.— Смерть Тэккерея.— Желзнодорожная катастрофа.— ‘Нашъ общій другъ’.— Болзнь.— Сборы въ Америку.— Отъздъ.

Въ 1856 году осуществилась любимая мечта Диккенса, не покидавшая его всю жизнь. Ему удалось, наконецъ, пріобрсть Gad’s Hill Place, который такъ восхищалъ его, когда онъ былъ еще совсмъ маленькимъ, и къ которому онъ чувствовалъ какое-то странное, непреодолимое влеченіе: Gad’s Hill Place былъ назначенъ въ продажу въ конц 1856 года. ‘Сегодня, 14 марта, я уплатилъ за Гэдшильскій домъ 1790 фунт. стерл. и, обратясь къ Уильсу (это была правая рука Диккенса по изданію журнала The Hausehold Words), сказалъ ему: не удивительно-ли это! Посмотрите день: пятница. Вотъ уже нсколько разъ какъ я собирался уплатить, но меня удерживала то та, то другая причина. Надо-же было, чтобъ я уплатилъ именно въ пятницу’. Диккенсъ замтилъ, что вс важныя и счастливыя событія его жизни случались въ пятницу, такъ что мало по малу семейство его стало называть пятницу ‘днемъ счастья Диккенса’. И въ ум великаго романиста навсегда вндрилась суеврная примта относительно этого дня.

Первый выпускъ ‘Крошки Дорритъ’ появился на Рождеств 1855 г., а послдній въ апрл 1857 г.

Вначал у Диккенса была мысль сдлать средоточіемъ всей интриги романа дйствующее лицо, которое, будучи единственной причиной несчастій, постигающихъ всхъ, кто къ нему приближается, постоянно сваливаетъ отвтственность за нихъ на Провидніе, и при всякомъ новомъ бдствіи, навлеченномъ имъ самимъ, восклицаетъ: ‘Что длать! По крайней мр мы можемъ сказать, что никто въ этомъ не виноватъ!’ Первоначально романъ долженъ былъ называться: ‘Никто не виноватъ’, но, написавъ первыя четыре главы, Диккенсъ, недовольный своей работой, измнилъ намреніе и началъ все съизнова. На этотъ разъ романъ былъ озаглавленъ именемъ героини, родной сестры Флоренсы и Нелли — по нжности, преданности и самоотреченію, а также по той, нсколько болзненной прелести, которая сообщаетъ нкоторымъ женскимъ образамъ Диккенса кроткій меланхолическій оттнокъ. Читатели уже знаютъ, откуда вышли вс эти удивительныя, патетическія описанія мрачной долговой тюрьмы и ея обитателей. Они, конечно, замтили въ старик Доррит, ‘старйшин заключенныхъ’, и въ его брат Фредерик нкоторыя черты, напоминающія отца и дядю Диккенса, но и здсь, также какъ въ Давид Копперфильд, авторъ не заслуживаетъ упрека въ томъ, что онъ осмялъ своихъ. Дорритъ походитъ на Джона Диккенса лишь нкоторыми вншними странностями. Его чудовищный эгоизмъ, прикрытый сантиментальностью, его тщеславіе, его нравственная слабость, все это черты, подмченныя авторомъ у многихъ лицъ, которыхъ приходилось ему наблюдать, и сконцентрированныя въ одномъ тип. Нсколько дней спустя посл появленія перваго выпуска, Диккенсъ писалъ изъ Парижа: ‘Крошка Дорритъ забила даже Холодный Домъ. Въ четыре дня продано тридцать пять тысячъ экземпляровъ!’ Онъ еще находился въ Париж, когда появилась знаменитая сатира на англійскую правительственную администрацію, выставленную имъ въ этомъ роман подъ названіемъ: ‘Министерство разглагольствованій’ (Circonlocution Office). За сатирой на администрацію послдовали: сатира на общество и политику, и это удивительное изображеніе ‘Мердля’, колоссальнаго дльца, сводящаго съ ума весь Лондонъ, и сохраняющаго посреди своихъ неслыханныхъ тріумфовъ напускную застнчивость, печальную и безпокойную физіономію человка, терзаемаго угрызеніями совсти,— и который, раззоривъ тысячи семействъ съ помощью обмана, лицемрія, лжи, наконецъ, разрзываетъ себ жилы въ ванн. Изображая эту мрачную фигуру промышленника-грабителя, Диккенсъ писалъ съ натуры, онъ драматизировалъ дло объ одномъ громадномъ банкротств, надлавшемъ въ ту эпоху большаго шума и извстномъ подъ названіемъ ‘Дло Садлера’. И на мрачномъ фон всхъ этихъ раздирающихъ сердце ужасныхъ картинъ выдляется кроткій образъ Эмми Дорритъ, ангела тюрьмы и ангела хранителя своего отца, понявшаго ее, къ несчастью слишкомъ поздно. Мы не знаемъ, въ области вымысла, типа боле чистаго, боле трогательнаго и наивнаго, нежели эта крошка Дорритъ, блдная, дятельная, молчаливая и озаряющая мрачное убжище кроткимъ божественнымъ свтомъ любви…

Послднія страницы Крошки Дорритъ были написаны въ Gad’s Hill Place. Хлопоты по переселенію въ новое жилище, разнообразныя занятія, сопряженныя съ редактированіемъ журнала, наконецъ, участіе въ благотворительныхъ обществахъ, гд онъ предсдательствовалъ и которыхъ онъ былъ душой, наполнили почти весь этотъ годъ. Онъ отдыхалъ отъ всхъ этихъ трудовъ въ веселыхъ литературныхъ и артистическихъ собраніяхъ, оживляемыхъ его остроуміемъ, его юморомъ. Но уже нсколько лтъ друзья его замчали на его лиц и въ его разговорахъ какую-то печаль, какой-то горькій саркастическій оттнокъ, тотъ самый, что появился впервые въ его произведеніяхъ, вмст съ романомъ ‘Тяжелыя Времена’ и который съ тхъ поръ все усиливался вплоть до самой смерти великаго писателя. Источникъ этой глубокой перемны, не имвшей никакихъ видимыхъ причинъ, заключался, безъ сомннія, въ томъ, что Диккенсъ, достигшій зрлаго возраста, пресыщенный славой, не находилъ боле въ своемъ домашнемъ быту того счастья, которое было такъ необходимо его любящей, нжной натур. Г-жа Диккенсъ была отличная мать семейства, врная, добрая, преданная жена, но и только. Обладавшая ровнымъ характеромъ, ни веселымъ, ни грустнымъ, исполненная здраваго смысла, хотя и склонная нсколько къ мотовству, почти раболпствовавшая передъ свтскими условіями, она не только не могла понять этого избытка веселости, этой потребности излиться, этого негодованія противъ лицемрія общества, этой подвижности, этой жажды перемнъ и приключеній, лежавшихъ въ основ характера геніальнаго писателя, но даже порицала ихъ. Мало по малу, невдомо для нея самой, она пришла къ тому, что стала безпрерывно язвить и оскорблять его разными разсужденіями и замчаніями, значенія которыхъ она не понимала. Диккенсъ молчалъ, страдалъ про себя, но эти повторявшіяся оскорбленія приводили къ тревожнымъ кризисамъ, порождали въ немъ жажду движенія, дятельность, сдлавшую изъ него какого-то вчнаго жида, странствовавшаго то по Англіи, то по европейскому континенту. Съ эпохи Давида Копперфильда его интимная корреспонденція постоянно свидтельствуетъ объ этомъ состояніи духа, объ этой нервозности. Понятно, что онъ чувствуетъ потребность ‘встряхнуть себя’, забыть дйствительность посреди утомленія физическаго и умственнаго.

‘Къ чему совтовать мн, говоритъ онъ, обуздывать свою дятельность? Ужъ поздно. Я только и чувствую облегченіе въ дятельности, отнын я не способенъ къ отдыху. Я знаю, что если я замкнусь въ семейномъ кругу, я скоро заржавлю, буду разбитъ, погибну! Лучше умереть стоя, съ оружіемъ въ рукахъ. Такимъ-ли я былъ рожденъ? Кто знаетъ. Но житейскія условія сдлали меня тмъ, что я есть. Семейная жизнь дала мн нсколько радостей за множество огорченій… Къ чему послужили-бы жалобы? Я принимаю… но борюсь за сохраненіе силы, данной мн Богомъ…’

Иногда онъ возмущается и готовъ бжать…

‘Я уду, пишетъ онъ изъ Булоня въ 1856 г. Я убгу изъ этого узкаго круга, гд, по мннію свта, живетъ счастье. Я удалюсь въ какую-нибудь недоступную мстность въ Швейцаріи, въ область вчныхъ снговъ. Я поселюсь въ какомъ-нибудь монастыр, затерянномъ посреди ледниковъ, и напишу тамъ свою послднюю книгу, вс дйствующія лица которой будутъ жить и вращаться гд нибудь на высот трехъ тысячъ метровъ, надъ этимъ скопищемъ буржуа и буржуазокъ, которое скромно называютъ ‘свтомъ’.

Вс эти эксцессы, это недовольство собой и своими, эта непрестанная потребность вырваться изъ семейнаго круга — длали жизнь между мужемъ и женой тягостной, нестерпимой. Диккенсъ понялъ, что лучше удалиться, покамстъ вражда и озлобленіе не смнили уваженія и покорности. Слдующее письмо, писанное не задолго до развязки, къ которой привела эта натянутость отношеній, объяснятъ читателю причины, побудившія Диккенса принять подобное ршеніе.

‘Я долженъ, другъ мой, признаться теб, наконецъ, въ томъ, что такъ давно гнететъ меня. Моя бдная Катерина и я — мы уже боле не чувствуемъ себя создаными другъ для друга, и — увы, нтъ боле никакихъ средствъ поправить дло. Не только она длаетъ жизнь мою несчастной и горестной, но и я тоже — причиняю ей несчастья и огорченія. Она совершенно такая, какою ты ее знаешь. Она любезна, покорна, но мы ужасно мало подходимъ другъ къ другу для существующей между нами связи. Видитъ Богъ, что она была бы въ тысячу разъ счастливе, если бы вышла за другого человка, и для обоихъ насъ было бы лучше, еслибъ мы избжали того, что было нашей судьбой — сердце мое часто сжимается, когда я подумаю, что встрча со мной была для нея большимъ несчастьемъ. Я знаю, что еслибъ я завтра занемогъ, то она бы ходила за мной и была бы ко мн добра, и я былъ бы счастливъ и благодаренъ ей, но какъ бы я только поправился — между нами началась бы опять та же рознь. Она совершенно неспособна когда либо понять меня. Ея темпераментъ не можетъ ладить съ моимъ. Я не говорю, что не права она. Я знаю, что и съ моей стороны было много ошибокъ. Я знаю, что у меня характеръ неровный, капризный, нервный, но теперь уже ничто не можетъ измнить моей природы — кром конца, измняющаго все…’

Посл многихъ колебаній, тяжелыхъ семейныхъ сценъ, безполезныхъ примиреній — произошелъ, наконецъ, разрывъ. Диккенсъ и жена его разошлись полюбовно, въ ма 1858 г. Г-жа Диккенсъ продолжала жить въ Лондон съ своимъ старшимъ сыномъ. Другія дти послдовали за отцомъ, въ его новое помстье, также какъ и миссъ Джорджина Гонартъ. Неизмнный другъ, простая, преданная до самоотверженія, равнодушная къ клевет, она замнила дтямъ мать и закрыла глаза ихъ отцу. Она еще жива. Она всегда будетъ жить въ благодарной памяти почитателей Диккенса.

Начиная съ 1858 г., Диккенсомъ овладваетъ лихорадочная дятельность. Ему недостаточно одного творческаго труда, ему нужны волненія публичной жизни, шумъ большого зала, апплодисменты толпы, тріумфальное шествіе по Англіи, по старому континенту, по Америк. Время, которое онъ не отдаетъ своимъ романамъ, своимъ путешествіямъ, своимъ публичнымъ чтеніямъ — онъ посвящаетъ переустройству своего новаго помстья, наружный видъ котораго онъ въ нсколько лтъ радикально измняетъ. Въ Гэдшил Диккенсъ прожилъ вторую половину своей жизни, и въ самый день смерти написалъ послднюю страницу своего неоконченнаго романа ‘Эдвинъ Друдъ’, а потому бглое описаніе этого уголка, можетъ быть, будетъ не лишено интереса для читателей.

По ту сторону большой дороги, противъ дома, находилась маленькая плантанція съ двумя великолпными кедрами, составлявшая часть имнія. Диккенсъ съ позволенія мстныхъ властей соединилъ эту плантацію съ своимъ жилищемъ, посредствомъ подземнаго хода, и поставилъ въ ней швейцарскій шалэ, присланный ему изъ Парижа другомъ его, актеромъ Флечтеромъ. Шалэ этотъ прибылъ въ 94-хъ кускахъ, точно какая-нибудь игра и сдлался въ лтнее время рабочимъ кабинетомъ писателя. ‘Я помстилъ въ немъ пять большихъ зеркалъ, писалъ онъ къ одному изъ своихъ пріятелей въ Америку, они отражаютъ въ себ листву, трепещущую надъ окнами, обширныя поля волнующейся ржи и рку, покрытую блыми парусами…’

Зять его Вильки Колинзъ, даровитый писатель, братъ знаменитаго романиста, трогательно описалъ пустое кресло и письменный столъ, стоявшіе безъ употребленія со смерти Диккенса.

‘Все здсь въ томъ же положеніи, какъ будто онъ только что вышелъ, противъ него и вокругъ него — разставлено было всегда множество разныхъ предметовъ, на которыхъ отдыхалъ его глазъ въ промежутки между работой, и когда какой-нибудь изъ нихъ стоялъ не на мст, онъ тотчасъ же замчалъ это. На письменномъ стол стоятъ дв бронзовыя группы французской фабрикаціи, это его любимыя. Одна изображаетъ поединокъ на смерть между двумя лягушками, другая — странствующаго продавца собакъ, какіе встрчаются на парижскихъ мостахъ и набережныхъ, съ множествомъ маленькихъ собаченокъ подъ мышками, въ карманахъ, всюду — куда только можно ихъ сунуть. Вотъ длинный листъ изъ позолоченной мди, на конц котораго сидитъ зайчикъ на заднихъ лапкахъ. Вотъ огромный ножъ для разрзыванія книгъ, который онъ имлъ привычку вертть между пальцами во время своихъ публичныхъ чтеній, а вотъ маленькая зеленая чашка, съ вьющейся вокругъ нея гирляндой, куда каждое утро ставился свжій букетъ, потому что онъ всегда любилъ, чтобы на его рабочемъ стол были цвты, вотъ, наконецъ передвижной календарь, который онъ никогда не забывалъ направить. Онъ даже направилъ его наканун смерти, и съ тхъ поръ его не трогали. Онъ показываетъ печальную дату: четвергъ, 8-го іюня 1870 г.’

Какъ мы уже сказали, въ 1858 г. Диккенсъ началъ свои публичныя чтенія. Онъ дебютировалъ въ S-t Martins Hall 29-го апрля, потомъ онъ далъ въ теченіи этого года рядъ представленій (47) въ Англіи, Шотландіи и Ирландіи. Нсколько выдержекъ изъ его корреспонденціи во время его пребыванія въ Дублин и Бельфаст дадутъ достаточное понятіе объ успх, который онъ имлъ въ своей новой профессіи, и объ энтузіазм, который онъ возбуждалъ всюду, гд появлялся.

‘Вы съ трудомъ можете себ представить послднюю ночную сцену въ Дублин. По пути изъ моего отеля въ Ротонду меня чуть не смяла огромная толпа людей, не доставшихъ себ мста. Когда я пришелъ, народъ разбилъ контроль, и за скамейку въ проход предлагали 125 франковъ. Половина эстрады была разрушена и сотни зрителей толпились на развалинахъ. У молодыхъ ирландскихъ двушекъ еще больше энтузіазма, нежели у американскихъ, поврите-ли, что он покупаютъ очень дорого у моего камердинера цвтокъ, который я ношу въ петлиц. Въ прошлый вечеръ, читая смерть маленькаго Домби, я оборвалъ въ разсянности герань, которая была приколота къ моему фраку, и тотчасъ же полсотни молодыхъ двушекъ бросились на эстраду и чуть не дрались между собой изъ-за этихъ листочковъ.

Бельфастъ. Вчера вечеромъ, когда я читалъ маленькаго Домби, я замтилъ одного господина, выказывавшаго глубокое огорченіе. Онъ горько плакалъ, закрывъ лицо руками и потомъ, облокотясь на спинку кресла, стоявшаго впереди его, принялся громко рыдать. Онъ не былъ въ траур, но я предполагаю, что онъ потерялъ сына… Я былъ вчера глубоко взволнованъ. Незнакомая дама подошла ко мн на улиц и сказала: ‘Г. Диккенсъ! Позвольте мн коснуться руки, наполнившей домъ мой многочисленными друзьями’.

Въ конц того-же 1858 г. Диккенсъ сдлался единственнымъ собственникомъ журнала ‘Household Words’, форматъ и названіе котораго онъ измнилъ. Преобразованный журналъ, подъ названіемъ ‘All the year Round’, появился 30 апрля 1859 г. Въ числ его главныхъ сотрудниковъ находился Бульверъ, помстившій въ немъ свою ‘А Strange Story’, затмъ Вильки Коллинзъ, дебютировавшій тамъ знаменитой ‘Женщиной въ бломъ’ и отдавшій туда послдовательно два лучшихъ своихъ романа ‘Безъ имени’ и ‘Лунный камень’. Ридъ, Чарльзъ, Ливеръ, Перси Фицжеральдъ, Эдмундъ Ятсъ, ныншній редакторъ журнала ‘The World’, дополняли составъ редакціи. Съ подобными сотрудниками ‘All the year Round’ не могъ не имть огромнаго успха, который обозначился съ самаго начала. Въ іюл Диккенсъ писалъ: ‘Журналъ идетъ такъ, что затраты, сдланныя мною на его основаніе, уже окупились. За уплатою всхъ расходовъ по выпуску послдняго номера, на мою долю приходится чистыхъ 500 ф. стерл.’ Въ первой книжк ‘All the year Round’ появилась вступительная глава его новаго произведенія ‘Повсть о двухъ городахъ. Парижъ и Лондонъ въ 1793 г.’ Этотъ романъ, вмст съ ‘Бэрнэби Роджемъ’, два единственныхъ произведенія Диккенса не изъ современной жизни. Повсть о двухъ городахъ возбудила такой интересъ въ публик, что іюльскій No разошелся въ числ 35,000 экземпляровъ. ‘Я получилъ, пишетъ Диккенсъ, очень хвалебное письмо отъ Карлейля, доставившее мн большое удовольствіе’.

Романъ этотъ, дйствительно, исполненный сильнаго драматизма, любопытенъ еще въ томъ отношеніи, что Диккенсъ уклоняется здсь отъ своей обычной методы, бывшей до сихъ поръ главнымъ источникомъ его популярности, и даетъ перевсъ описательной части надъ разговорной. Въ то же время это единственная книга великаго писателя, гд юморъ почти совершенно отсутствуетъ и гд дйствующія лица лишены той рельефности, той оригинальности, благодаря которой они навсегда врзываются въ ум читателя. Достоинство его не въ этомъ: оно въ драматизм и яркости картинъ. Онъ въ особенности обличаетъ силу воображенія писателя.

‘Повсть о двухъ городахъ’ почти вся была написана въ Гэдшил въ теченіи 1859 г., и прежде чмъ перейти къ слдовавшему за нимъ произведенію, сообщимъ нсколько подробностей объ интимной жизни новаго владльца этого имнія. Въ теченіи двухъ первыхъ лтъ Диккенсъ, миссъ Гогартъ и дти жили въ Гэдшил только лтомъ, но въ 1860 г., когда Tavistok-House былъ проданъ, семейство окончательно поселилось въ этомъ помщеніи, столь дорогомъ сердцу великаго юмориста, и Диккенсъ, начиная съ этого года вплоть до самой смерти своей, не переставалъ ‘украшать’ то, что онъ называлъ своимъ маленькимъ владніемъ. Украшенія эти служили предметомъ постоянныхъ шутокъ въ семейств, и младшая дочь Диккенса, г-жа Чарльзъ Коллинзъ, смясь, говорила ему при каждомъ своемъ посщеніи: ‘папа, пойдемъ смотрть твое послднее украшеніе’. Его ужасно занимали вс эти украшенія, и онъ съ видимымъ удовольствіемъ смотрлъ на работу мастеровыхъ. Диккенсъ былъ ужасный любитель порядка и не могъ выносить, чтобы какая нибудь вещь, какой нибудь стулъ стоялъ не на своемъ мст. Каждое утро, прежде чмъ ссть за работу, онъ обходилъ домъ, садъ и вс службы, чтобы убдиться, что все въ порядк, и никогда не былъ такъ счастливъ, какъ взобравшись на лстницу съ молоткомъ и гвоздями въ рукахъ…

У него была страсть къ яркимъ краскамъ. Онъ поставилъ передъ домомъ дв огромныхъ корзины съ красной геранью, его любимымъ цвткомъ. Онъ также былъ большой охотникъ до хорошихъ зеркалъ и развсилъ ихъ по всмъ угламъ и уголкамъ дома.

Скажемъ также нсколько словъ о собакахъ Диккенса, которыхъ онъ ужасно любилъ. Наибольшими фаворитами его были Тюркъ и Линда, два сенъ-бернардскихъ пса, самецъ и самка. Они сопровождали своего господина во всхъ его прогулкахъ. Еще была у него маленькая блая собачка померанской породы, принадлежавшая его младшей дочери. Списокъ его любимцевъ былъ-бы не полонъ, если бы мы не включили въ него знаменитаго кота, глухого и ‘безъимяннаго’, котораго прислуга почтительно называла ‘господскимъ котомъ’. Это таинственное животное никогда не покидало Диккенса. котъ лежалъ около него, лъ вмст съ нимъ, спалъ у его ногъ, въ то время какъ онъ писалъ. Однажды вечеромъ, когда невстка и дочери Диккенса ухали куда-то по сосдству на балъ, и онъ, оставшись одинъ въ квартир, читалъ у маленькаго столика, при свт стоявшей на немъ свчи, огонь вдругъ погасъ. Увлеченный своимъ чтеніемъ, онъ поспшилъ снова зажечь свчу, и, зажигая ее, замтилъ, что котъ смотрлъ на него съ весьма патетическимъ выраженіемъ. Онъ продолжалъ читать. Нсколько минутъ спустя огонь снова сталъ гаснуть, онъ поднялъ глаза и увидлъ кота съ поднятой передней лапой, которой онъ собирался потушить свчку. Потомъ странное животное опять принялось смотрть на своего господина умоляющимъ взглядомъ. Диккенсъ понялъ этотъ нмой призывъ. Онъ отложилъ книгу въ сторону, и пока не настало время лечь спать, все игралъ съ животнымъ.

Для характеристики его писательскихъ привычекъ приведемъ одно очень любопытное мсто изъ маленькой книжечки, гд старшая дочь его разсказываетъ дтямъ жизнь того, кто былъ ихъ нжнйшимъ другомъ:

‘Одна изъ дочерей его, выздоравливавшая посл долгой болзни, была перенесена, по его желанію, въ его рабочій кабинетъ и положена на кушетку подл его письменнаго стола. Это была большая честь для молодой двушки и она лежала спокойно, притаившись какъ мышка… Долгое время тишина не нарушалась ничмъ, кром скрипа пера, бгавшаго по бумаг. Вдругъ писатель вскочилъ съ своего мста, подбжалъ къ зеркалу, въ продолженіи нсколькихъ секундъ смотрлся въ него и потомъ, возвратясь къ своему письменному столу, опять принялся работать. Нсколько времени спустя повторилось то же самое, но только на этотъ разъ онъ вмсто того, чтобы ссть за работу, обернулся къ дочери и, смотря на нее, но не видя, пробормоталъ сквозь зубы какія-то непонятныя слова. Потомъ онъ снова слъ за письменный столъ и не вставалъ до самаго обда. Это былъ очень любопытный опытъ. Интересно было наблюдать, какъ онъ вполн воплощался въ созданное его воображеніемъ лицо, измняя совершенно свою физіономію и глубоко поглощенный своей собственной концепціей’.

У Диккенса всегда были гости и вс добивались его приглашенія, потому что жизнь въ Гэдшил для гостей юмориста была восхитительная. Въ девять часовъ завтракали, потомъ выкуривали сигару, бродя по садамъ, или читая газеты, до ‘luncheon’, т. е. до часу. Все утро хозяинъ работалъ то въ комнат нижняго этажа, налво отъ входа, прозванной ‘комнатой баккалавра’, то въ швейцарскомъ шалэ, о которомъ мы уже упоминали. Посл лунча, длали экскурсію въ Рочестерскій соборъ, на развалины стараго замка, въ кобгемскій паркъ, владлецъ котораго, лордъ Дарнлей, доврилъ ключи отъ него Диккенсу. Къ услугамъ лнивыхъ готовы были экипажи, но авторъ ‘Мистера Пиквика’ всегда, ходилъ пшкомъ. Это былъ неутомимый ходокъ и за нимъ трудно-бы было слдовать, еслибы прелесть и веселость разсказовъ этого несравненнаго собесдника не заставляли забывать усталость и время. Въ его сочиненіяхъ мы встрчаемъ точное описаніе большей части его любимыхъ прогулокъ. Болота сдлались знаменитыми посл романа ‘Большія Надежды’, трактиръ ‘Кожанной Бутылки’ имлъ честь принимать у себя мистера Топмана, въ періодъ его любовныхъ невзгодъ, а подъ фортомъ Питта происходила столь-же достопамятная, какъ и мало-кровавая дуэль между мистеромъ Винклемъ и докторомъ Стеммеромъ.

Лтомъ 1860 г. происходили въ Гэдшил большія празднества и увеселенія по случаю свадьбы Кэтъ, младшей дочери романиста, съ Чарльзомъ Эльстономъ Коллинзомъ, братомъ писателя и сыномъ художника, который всхъ лучше понялъ и передалъ англійскій пейзажъ и сельскую жизнь въ Англіи. Въ это ясное лтнее утро артистъ увидалъ бы сцену достойную его кисти. Вс крестьяне надли свои праздничныя платья въ честь Диккенса, и свадебный поздъ съ трудомъ подвигался къ церкви — такъ многочисленны были тріумфальныя арки. Диккенсъ тмъ боле былъ тронутъ этой оваціей, что она была для него совсмъ неожиданна.

Когда онъ прозжалъ мимо деревенской кузницы, запылали смоляныя бочки и произведена была пальба изъ двухъ маленькихъ пушекъ, за которыми кузнецъ здилъ въ Рочестеръ. Въ подобныхъ досугахъ Диккенсъ черпалъ силу, которая была ему необходима для того, чтобы одновременно продолжать свою творческую дятельность, свои публичныя чтенія и свои редакціонныя занятія.

Романъ, слдовавшій за ‘Повстью о двухъ городахъ’ въ журнал All the year Round, назывался ‘Большія Надежды’. Это одинъ изъ самыхъ короткихъ и потому самому, можетъ быть, одинъ изъ самыхъ занимательныхъ романовъ Диккенса, читающихся отъ начала до конца съ непрерывнымъ интересомъ. За нсколько дней до его появленія Диккенсъ писалъ Форстеру:

‘Романъ будетъ написанъ отъ перваго лица, и впродолженіи первыхъ трехъ номеровъ герой является ребенкомъ, какъ Давидъ Копперфильдъ. Теперь вы не пожалуетесь на недостатокъ юмора, какъ въ ‘Двухъ городахъ’. Мн кажется, что вступленіе будетъ очень забавно. Я ставлю въ постоянныя отношенія ребенка и добраго парня — почти дурака’…

Замчательно то, что, изображая во второй разъ дтство мальчика, Диккенсъ нисколько не повторяется. Молодой Пипъ ничмъ не напоминаетъ молодого Давида, хотя онъ также бденъ, также несчастенъ и обладаетъ такимъ же нжнымъ сердцемъ, какъ тотъ. Впослдствіи Давидъ будетъ обязанъ силой своего характера, испытаніямъ, перенесеннымъ имъ, а Пипа испортитъ и избалуетъ неожиданно, счастье. Каторжникъ, бжавшій съ чатамскихъ доковъ, встрчаетъ ребенка, наводитъ на него страхъ и заставляетъ его воровать для того, чтобы тотъ носилъ ему пищу и добылъ пилу, которой онъ хочетъ перепилить свои кандалы. Каторжникъ снова пойманъ и его ссылаютъ, но онъ уноситъ въ сердц своемъ такую благодарность къ ребенку, что ршается сдлать изъ него богатаго человка и джентльмена. Онъ богатъ, и поручаетъ адвокату, защищавшему его передъ судомъ, заботиться о воспитаніи Пипа и ежегодно выдавать ему значительную сумму денегъ. Пипъ воображаетъ, что онъ обязанъ этимъ одной старой дам, милліонерк и бездтной. Онъ думаетъ, что она хочетъ сдлать его своимъ наслдникомъ. Въ этомъ и заключаются ‘большія надежды’ (Great Expectation). Но каторжникъ не выдерживаетъ, онъ, съ опасностью жизни, возвращается, чтобы взглянуть на молодого джентльмена — свое созданіе. Онъ открывается юнош, который съ ужасомъ узнаетъ, что благодтель его преступникъ, каторжникъ, честная натура просыпается въ немъ. Состояніе каторжника дало ему возможность создать себ независимое положеніе. Онъ будетъ работать, пока не возвратитъ всхъ денегъ, полученныхъ имъ отъ адвоката. Но прежде всего — онъ считаетъ себя обязаннымъ, съ своей стороны, сдлать все возможное для того, чтобы спасти отъ строгости правосудія этого человка, который — преступенъ-ли онъ или невиненъ — любилъ его, былъ ему преданъ и спасъ его отъ нищеты и невжества. Кто читалъ ‘Большія надежды’, тотъ конечно не забылъ этихъ удивительныхъ страницъ, гд Диккенсъ описываетъ бгство несчастнаго каторжника, эту охоту на человка на мрачныхъ волнахъ Темзы, эту борьбу между преступленіемъ и правосудіемъ, эту дикую страсть каторжника къ своему пріемышу и невольное уваженіе послдняго къ своему странному спутнику,— уваженіе, смшанное съ ужасомъ… все это изображено съ интенсивностью и реализмомъ, отъ которыхъ дрожь пробгаетъ по тлу. Полицейскіе агенты овладваютъ наконецъ каторжникомъ, но нечувствительный къ ихъ грубости — онъ бросаетъ послдній взглядъ на того, кого онъ извлекъ изъ ничтожества. Превосходно также въ начал романа — это поэтическое описаніе безконечныхъ унылыхъ болотъ, гд скрывается каторжникъ и куда мальчикъ приноситъ ему пищу…

Вслдъ за этимъ романомъ въ ‘All the year Round’ началось печатаніе новаго произведенія Бульвера, что дало возможность

Диккенсу отдохнуть на нкоторое время. ‘Съ тхъ поръ, какъ я кончилъ романъ свой, пишетъ онъ, я чувствую страшныя боли въ одной сторон моего тла. Мн необходимо довольно продолжительное far niente’. Но вообразить себ, что Диккенсъ можетъ долгое время оставаться въ бездйствіи, значило бы не знать его. Вотъ что онъ называетъ отдыхомъ:

‘Каждый день, впродолженіи двухъ или трехъ часовъ, я подготовляю свою новую серію публичныхъ лекцій. Большого труда стоило мн передлать въ одинъ непрерывный разсказъ Копперфильда. Мн кажется, это должно имть большой успхъ. Я обработалъ также сцены изъ Николая Никльби, въ іоркширской школ и думаю, что Сквирсъ, Джонъ Брауди и К^о произведутъ довольно комическій эффектъ. Наконецъ я приготовилъ очерки личностей бастильскаго узника изъ ‘Двухъ городовъ’, и карлика изъ ‘Рождественской сказки’.

Въ ноябр Диккенсъ присутствовалъ на свадьб своего старшаго сына, ныншняго редактора All the year Round. Онъ женился на дочери мистера Эванса, который вмст съ Бредбюри былъ въ продолженіи долгихъ лтъ издателемъ сочиненій великаго юмориста. Домъ Бредбюри и Эвансъ извстенъ еще въ другомъ отношеніи. Въ его бюро основанъ былъ полвка назадъ знаменитйшій сатирическій журналъ Великобританіи — Пончъ.

Конецъ 1861 г. и первая половина 1862 были посвящены второй серіи чтеній, въ англійскихъ городахъ, съ нкоторыми промежутками отдыха въ Гэдшилл.

Между ‘Большими надеждами’ и ‘Нашимъ общимъ другомъ’ т. е. между 1861—64 годами Диккенсъ напечаталъ въ своемъ журнал цлый рядъ юмористическихъ очерковъ подъ названіемъ: ‘The uncommercial Traveller’, потомъ три ‘Рождественскихъ сказки’ и наконецъ, нсколько коротенькихъ новеллъ и эскизовъ, напоминающихъ его первую манеру. Въ конц 1863 г., наканун Рождества, Диккенсъ испыталъ большое огорченіе. Онъ узналъ о внезапной смерти своего собрата, великаго романиста Тэккерея, бывшаго въ теченіи многихъ лтъ его сподвижникомъ и другомъ.

‘Я увидлъ его въ первый разъ — писалъ онъ нсколько дней спустя — двадцать восемь лтъ тому назадъ въ редакціи ‘Cornhills Magazine’. Онъ хотлъ иллюстрировать мною книгу, которой я дебютировалъ, а въ послдній разъ мы встртились съ нимъ недавно въ Атенеумъ-клуб. Онъ сказалъ мн, что пролежалъ три дни въ постели и что собирался испытать новое средство, которое описалъ мн смясь. Онъ былъ веселъ и имлъ здоровый видъ. Вскор — онъ умеръ. Въ памяти моей этотъ долгій промежутокъ времени между нашими первыми и послдними свиданіями, запечатлли многочисленные эпизоды,— гд онъ проявлялъ свой удивительный юморъ, свою необычайную экстравагантность, не мшавшіе ему быть вмст съ тмъ очень кроткимъ, при случа серьезнымъ и всегда чрезвычайно милымъ съ дтьми. Никто боле меня не убжденъ въ его доброт и великодушіи. Не время теперь говорить объ его книгахъ, объ его знаніи человческаго сердца, объ его способности подмчать наши слабости, объ его блестящемъ ум хроникера, объ его оригинальности какъ поэта и объ его удивительномъ умньи владть нашимъ англійскимъ языкомъ, но у меня передъ глазами вся написанная имъ часть его послдняго романа, и скорбь, которую я ощущалъ, пробгая эти страницы, такъ же сильна, какъ мое убжденіе, что въ часъ, когда его похитила смерть, онъ сохранялъ всю свою умственную силу и бодрость. Послднія слова, исправленныя имъ въ корректур, были слдующія: ‘И сердце мое затрепетало отъ невыразимаго блаженства’. О, дай-то Богъ, чтобы въ эту рождественскую ночь, когда отяжелвшая голова его опустилась на подушки и онъ поднялъ об руки свои къ небу, о, дай-то Богъ, чтобы въ этотъ торжественный спокойный мигъ, сознаніе исполненнаго долга и вра въ христіанское безсмертіе точно также заставили его сердце ‘затрепетаться отъ невыразимаго блаженства’…

За этой смертью послдовали вскор дв утраты, еще боле тяжкія для великаго романиста. Его старая больная мать, уже два года не покидавшая постели, умерла въ начал 1864 г., а черезъ мсяцъ, въ годовщину его рожденія, телеграмма принесла ему всть о смерти второго сына его Вальтера, умершаго въ военномъ госпитал въ Калькутт. Онъ былъ поручикомъ 26 пхотнаго полка и еслибъ прожилъ еще мсяцъ, то ему минуло бы 23 года. Противъ всхъ этихъ огорченій у Диккенса было врное средство: усиленный трудъ. Со свойственной ему энергіей онъ отеръ свои слезы и слъ за рабочій столъ. Творческая дятельность приносила ему если не утшеніе, то, по крайней мр, минутное забвеніе. Начало его предпослдняго романа ‘Нашъ общій другъ’ появилось въ ма 1864 г. Онъ продолжалъ выходить до ноября 1865 года.

Между тмъ какъ печатался этотъ романъ, автору его пришлось быть дйствующимъ лицомъ въ ужасной катастроф — на Степльгорстской желзной дорог, одинъ изъ поздовъ которой потерплъ крушеніе 9 іюня 1865 г. Это число 9-е іюня было роковымъ для Диккенса, потому что оно было также и днемъ его смерти. Въ письм къ своему старому другу Томасу Миттону, писанномъ 13-го іюля изъ Гедшиля, онъ слдующимъ образомъ описалъ вс перипетіи этого печальнаго событія.

‘Я находился въ вагон, который одинъ только не свалился въ рку. Онъ былъ удержанъ на краю бездны какимъ-то чудомъ и остался висящимъ на воздух. Въ моемъ отдленіи находились дв дамы, молодая и старая. Вотъ, въ точности, что произошло: мы вдругъ сошли съ рельсовъ и насъ волочило въ теченіи нсколькихъ минутъ. Старая дама вскрикнула: ‘Господи!’ а молодая принялась стонать. ‘Мы ничего не можемъ сдлать. Будемъ мужественны и тверды’, сказалъ я, взявъ ихъ обихъ за руки. Старушка отвчала мн: ‘Благодарю. Разсчитывайте на меня. Клянусь спасеніемъ души моей — я буду спокойна’. Не успла она окончить, какъ мы вс трое были отброшены въ уголъ нашего отдленія внезапнымъ толчкомъ, посл котораго вагонъ остановился. Я сказалъ своимъ спутницамъ: ‘Опасность миновала. Общаетели вы мн не трогаться съ мста, если я выйду въ окошко’? Об отвчали мн знакомъ, что да, и я вышелъ, не имя ни малйшаго понятія о томъ, что происходило. Къ счастію, я вышелъ съ величайшими предосторожностями и остановился на подножк, отсюда я увидлъ разрушенный мостъ, а внизу — только линію рельсовъ. Рядомъ, въ сосднемъ отдленіи, пассажиры длали страшныя усилія, чтобы выпрыгнуть изъ окна. Два кондуктора — одинъ съ окровавленнымъ лицомъ — бгали какъ помшанные вдоль одного изъ парапетовъ моста, оставшагося цлымъ. Я кликнулъ ихъ: ‘Взгляните на меня! Остановитесь на минуту и взгляните на меня. Узнаете-ли вы меня’? Одинъ изъ нихъ отвтилъ мн: ‘мы отлично васъ знаемъ, г. Диккенсъ’.— ‘Въ такомъ случа, другъ мой, дайте мн вашъ ключъ и пошлите одного изъ рабочихъ, которыхъ я вижу тамъ, для того, чтобы мы могли очистить вагонъ’. Намъ удалось это сдлать посредствомъ двухъ досокъ и когда мы кончили, я увидлъ весь поздъ лежащимъ на дн рки. Я пошелъ въ наше отдленіе, чтобы взять свою фляжку, зачерпнувъ въ шляпу свжей воды. Вдругъ я очутился передъ человкомъ, который едва стоялъ на ногахъ, весь окровавленный, съ черепомъ, буквально разрубленнымъ пополамъ. Я омылъ ему лицо и далъ ему глотнуть нсколько капель воды и положилъ его на дернъ. Онъ сказалъ мн: ‘благодарю’ и тотчасъ-же умеръ. Потомъ я наткнулся на даму, распростертую подъ деревомъ. Кровь текла по ея лицу, которое было свинцоваго цвта. Я спросилъ ее, можетъ-ли она выпить немножко водки. Она сдлала мн знакъ головой. Я далъ ей нсколько капель и ушелъ отыскивать другихъ жертвъ. Когда я вернулся, она была мертва. Несчастный мужъ цплялся за мою одежду и умолялъ меня помочь ему отыскать жену его. Мы нашли ее мертвой. Одинъ господинъ — французъ — съ которымъ я говорилъ въ Дувр, былъ буквально искрошенъ’.

Эти ужасныя сцены оставили въ Диккенс такое впечатлніе, что годъ спустя онъ писалъ изъ Рочестера. ‘Всякое путешествіе по желзной дорог для меня тягостно. У меня всегда является такое ощущеніе, какъ будто вагонъ валится на лвую сторону и каждый разъ, какъ скорость движенія увеличивается, у меня захватываетъ дыханіе’…

Первоначальная идея ‘Общаго Друга’ зародилась у Диккенса во время его долгихъ прогулокъ вдоль береговъ Темзы. Многочисленныя объявленія, гд въ подробности описывались примты утонувшихъ и общалась награда тмъ, кто отыщетъ ихъ трупы, навели его на мысль изобразить мрачныя фигуры двухъ искателей труповъ: Гексама и Ридера Гуда.

‘Предположите, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, что молодой человкъ,— можетъ быть эксцентрическій, — котораго вс считаютъ умершимъ и который для всего міра — за исключеніемъ самого себя — дйствительно умеръ, въ теченіи нсколькихъ лтъ наблюдаетъ жизнь, сохраняя это странное положеніе,— мн кажется, что это было бы очень хорошее центральное лицо для романа…’

Эта мысль содержитъ въ себ происхожденіе Роксмита. А вотъ супруги Лемпль.

‘Я представляю себ голодающаго мошенника, который женится изъ-за денегъ. Жена его также вышла за него, предполагая, что онъ богатъ. Посл сватьбы оба они видятъ свою ошибку и соединяются, чтобы вмст надувать общество’.

Вотъ также забавная чета Веннеринговъ:

‘Люди, которые щеголяютъ во всемъ новенькомъ и вокругъ нихъ все новое. Еслибъ они вздумали представить своихъ родителей, то, кажется, и родители ихъ оказались бы совсмъ новенькими, какъ ихъ мебель, какъ ихъ экипажи, они отполированы и блестятъ, словно поставщикъ сейчасъ отпустилъ ихъ изъ лавки — по счету’.

‘Общій Другъ’ носитъ на себ отпечатокъ тревогъ и огорченій, испытанныхъ авторомъ въ то время, когда онъ его писалъ. Въ немъ преобладаетъ нотка какой-то мрачной ироніи. Свжесть, избытокъ жизни, бившіе ключемъ въ первыхъ произведеніяхъ Диккенса, здсь отсутствуютъ, но наблюдатель, сатирикъ и моралистъ проявляютъ можетъ быть еще боле силы и краснорчія, чмъ гд либо. А въ изображеніи маленькой, хромой Дженни Вренъ — кукольной портнихи, сохранившей посреди самыхъ тяжелыхъ невзгодъ свою веселость и кротость, сказался все тотъ же другъ дтей, творецъ столькихъ симпатичныхъ дтскихъ образовъ.

1865 г. былъ тяжелымъ годомъ для Диккенса. Онъ начался смертью одного изъ его друзей и первыхъ иллюстраторовъ его произведеній, знаменитаго каррикатуриста Лича (Leech), потомъ, въ феврал, внезапный припадокъ продержалъ его въ продолженіи нсколькихъ недль въ постели. Это была какая-то странная болзнь, не поддававшаяся леченью и которую доктора приписывали чрезмрному возбужденію нервной системы. Боли сосредоточивались въ лвой ног. Когда романистъ поправился, онъ всталъ съ постели хромой и остался хромымъ на всю жизнь. Но тмъ не мене онъ продолжалъ длать долгія прогулки пшкомъ и даже во время снжныхъ мятелей. Онъ хотлъ уврить себя, что болзнь его чисто мстная. Событія показали, въ какой степени онъ ошибался. Параличъ, который долженъ былъ поразить эту великую интеллектуальную силу, начиналъ уже свою мрачную работу…

Диккенсъ, впрочемъ, запасался силами только для того, чтобы имть возможность ихъ расточать. Такъ, лтомъ 1865 г. онъ взялъ короткій отпускъ и похалъ во Францію, но едва возвратился, какъ опять принялся за изнурительный трудъ. Стэпльгорсткая катастрофа тоже была для него пагубна. Онъ признается въ своихъ письмахъ, что получилъ сильнйшій ударъ. Но несмотря на все это, не усплъ онъ кончить ‘Общаго друга’, какъ предпринялъ новый рядъ чтеній. Дятельность эта пугаетъ, ее просто не понимаешь. Не чувствовалъ ли онъ,— не сознаваясь самому себ въ этомъ,— что ему не долго остается жить, и не хотлъ ли собрать сколь возможно большую сумму денегъ за это короткое время, пренебрегая усталостью? Что состояніе его здоровья было ему извстно — это доказываютъ многочисленныя мста изъ его переписки. Наканун своего отъзда онъ пишетъ Форстеру:

‘Вотъ уже нсколько времени какъ мн сильно неможется, Ф. Б. писалъ мн, что если у меня дйствительно такой пульсъ, какой я ему описываю, то необходимо выслушать мое сердце. Изслдовавъ его, онъ сказалъ, что у меня ослабленіе мускуловъ сердца. Докторъ Бринтонъ, призванный на консиліумъ, высказалъ мнніе, что у меня въ особенности раздраженіе сердечныхъ нервовъ. Все это мало меня смутило. Я самъ предчувствовалъ, что сердце, этотъ органъ чувства, играетъ нкоторую роль въ моей болзни. Не могъ же я предположить, чтобы моя трудовая жизнь нисколько не повліяла на мое здоровье, и дйствительно, я замчалъ въ себ, въ послднее время, значительную перемну. У меня нтъ уже прежняго рвенія, прежней вры. Я ужъ не то, что я былъ. Но что за бда — укрпляющія средства подбодрятъ меня, и я сейчасъ заключилъ условіе съ однимъ Барнумомъ изъ Bond Street, господиномъ Чэпильсомъ, на тридцать публичныхъ чтеній, по 50 ф. стер. за каждое — въ Англіи, Ирландіи, Шотландіи и можетъ быть въ Париж. Кром того, вс мои личные расходы и расходы моего слуги оплачены. Мы начнемъ съ Ливерпуля, въ четвергъ на Пасх, потомъ отправимся въ Лондонъ’…

Между тмъ война за освобожденіе кончилась въ Америк. Огромный успхъ, который имли публичныя чтенія Диккенса въ Англіи, не давалъ нью-іоркскимъ предпринимателямъ спать спокойно. Въ продолженіи нсколькихъ лтъ Диккенсъ, несмотря на тайное желаніе снова похать въ Америку, отказывался отъ самыхъ блестящихъ предложеній американцевъ. Но они съ упорствомъ, составляющимъ одно изъ лучшихъ свойствъ ихъ расы, такъ часто возобновляли свои предложенія, каждый разъ увеличивая гонораръ, что въ ма Диккенсъ началъ колебаться въ своемъ ршеніи, хотя говорилъ еще: ‘Если ужъ я поду, то на свой страхъ и рискъ и ни съ кмъ не заключу контракта’. Колебанія его длились до половины 1867 года. Форстеръ знакомитъ насъ со всми перипетіями, предшествовавшими окончательному ршенію, мы ограничимся одними результатами. 30-го сентября онъ пишетъ своей старшей дочери:

‘Вы уже получили мою телеграмму, возвстившую вамъ, что я узжаю въ Америку. Посл долгаго разговора съ Форстеромъ, въ которомъ мы тщательно обсудили вопросъ со всхъ сторонъ ршено было, что я поду, и мы тотчасъ же телеграфировали въ Бостонъ: да’.

Недлю спустя онъ писалъ Форстеру:

‘Такъ какъ пароходъ ‘Scotia’ полонъ, то я уду только въ день лордъ-мэра. Я не съ особенно-радостнымъ сердцемъ гляжу на будущее, но убжденіе мое нисколько не поколебалось. Я увренъ, что это путешествіе принесетъ мн и славу и выгоду’.

2-го ноября данъ былъ Диккенсу въ Лондон большой прощальный обдъ въ зал фраи-массоновъ. Предсдательствовалъ лордъ Литтонъ Бульверъ. Какъ будто предчувствуя, что это путешествіе будетъ роковымъ для его друга, онъ былъ такъ растроганъ, выказалъ такую сердечность, что его настроеніе сообщилось всему обществу, и когда, посл прощальнаго тоста, Диккенсъ ушелъ, у многихъ глаза были влажны. 9-го того же мсяца онъ покинулъ Ливерпуль и отплылъ въ Бостонъ, куда мы послдуемъ за нимъ вторично.

VIII.
Выдержки изъ американскихъ писемъ.— Возвращеніе.— Болзнь усиливается.— Письмо къ сыну.— Отношенія къ королев.— Прощальное чтеніе.— Послднія минуты.— Похороны.— Отзывъ Таймса и рчь Джоуэтта.

Пріемъ, оказанный Диккенсу въ Америк, былъ столь же восторженный какъ и въ первый его пріздъ, и публичныя чтенія его имли успхъ колоссальный. Приводимъ нсколько выдержекъ, изъ его многочисленныхъ писемъ къ старшей дочери, къ невстк его миссъ Гогартъ и къ Джоану Форстеру, пропуская мелочныя детали и останавливаясь только на томъ, что казалось намъ наиболе интереснымъ или характернымъ.

‘Бостонъ 25 ноября. Двое изъ нашихъ агентовъ ухали въ Нью-оркъ. Мы употребляемъ всевозможныя усилія къ тому, чтобы наши билеты не попали въ руки барышниковъ. Со всхъ концовъ Америки намъ шлютъ предложенія, но мы не принимаемъ ни одного изъ нихъ. Молодые студенты Кембриджскаго университета (названнаго такъ въ честь знаменитаго университета въ Англіи) жаловались Лонгфелло, что ихъ пятьсотъ человкъ и они не могли достать ни одного билета. Вроятно я долженъ буду устроить для нихъ особенное чтеніе’.

‘2-го декабря. Вчера происходило мое первое чтеніе здсь. Сюжеты избранные мною, были: ‘Рождество’ и ‘Процессъ Пиквика’. Мн право невозможно бы было преувеличить великолпнаго пріема, сдланнаго мн, и эффекта, произведеннаго моимъ чтеніемъ. Въ город ни о чемъ другомъ не будутъ говорить въ теченіи нсколькихъ дней. Вс мста на другія чтенія и на чтенія въ Нью-орк уже взяты. Я думаю заработать здсь около 1300 ф. ст. въ недлю. Въ субботу мы отправляемся въ Нью-оркъ’.

‘Нью-оркъ 14 декабря. Успхъ необычайный. Роскошный залъ, еще боле великолпный чмъ въ Бостон. ‘Рождество’ и ‘Процессъ’ вызвали большіе апплодисменты въ первый вечеръ, а Копперфильдъ и Бобъ-Соуэръ (изъ Пиквикскаго клуба) — неописанный энтузіазмъ — во второй. Сегодня въ 9 часовъ вечера у бюро стоялъ хвостъ изъ трехъ тысячъ человкъ, которые начали собираться, несмотря на страшный холодъ, съ двухъ часовъ утра’!..

15 декабря. Мы еще не длали сбора мене 450 ф. ст. Посылаю съ ныншнимъ пароходомъ 3000 ф. ст. въ Англію. Во всхъ штатахъ мн безпрерывно длаютъ предложенія. Мы возвращались въ субботу въ Бостонъ на два дополнительныхъ сеанса, потомъ въ день Рождества возвращаемся сюда и даемъ еще четыре. Я до сихъ поръ обязался только хать въ Филадельфію’.

‘Бостонъ 22 декааря. Нкто капитанъ Долливеръ, принадлежащій къ бостонской таможн, выписалъ нарочно изъ Англіи омеловую гирлянду, и сегодня утромъ, за завракомъ я нашелъ ее на моемъ стол. Это трогательное вниманіе прекрасно характеризуетъ гостепріимность и симпатичность гражданъ Новой Англіи. Запомните разъ навсегда — какъ общее правило — что все, что говорятъ обо мн газеты — ложь. Единственный репортеръ порядочно освдомленный, — это корреспондентъ Таймса, въ Филадельфіи. Если вы хотите имть понятіе о пресс въ этой стран, то прочтите слдующее: Редакторъ одной газеты предлагалъ моему администратору Дольби чтобы тотъ купилъ у него право на постоянное печатаніе въ его газет своихъ объявленій. Дольби нашелъ, что это безполезная трата и не послалъ туда ни одного объявленія, и сегодня утромъ на столбцахъ этой газеты большими буквами было напечатано: Человкъ называющій себя Дольби, вчера вечеромъ безобразно напился, въ низшихъ кварталахъ города, и былъ задержанъ полиціей за драку съ ирландцемъ’.

Бостонъ. 25 ноября. Вы помните, что я во время своего послдняго путешествія познакомился съ знаменитымъ профессоромъ Кембриджскаго университета, докторомъ Вебстеромъ. Этотъ великій ученый былъ повшенъ въ 1849 г. за то, что онъ убилъ въ своей лабораторіи одного изъ своихъ друзей, которому онъ былъ долженъ. Онъ разрзалъ трупъ на части и спряталъ въ огромной кафедр, на которой каждый день читалъ своимъ ученикамъ лекціи. Въ послдній разъ, какъ я находился въ Кембридж, мн захотлось въ подробности осмотрть мсто, гд профессоръ — имвшій повидимому давно репутацію очень жестокаго человка,— совершилъ свое необыкновенное преступленіе. Это огромная зала, мрачная, зловщая, холодная, молчаливая. Печь, въ которой онъ сжегъ голову жертвы, до сихъ поръ издаетъ какой-то отвратительный запахъ (вроятно, когда я вошелъ — какой-нибудь анатомическій препаратъ варился на медленномъ огн). Вокругъ меня валялись скелеты, отдльныя части тла, окоченвшіе трупы, распростертые на эстрадахъ, въ ожиданіи вскрытія. Вечеромъ, въ томъ дом, гд я обдалъ, разсказывали страшный анекдотъ. Разскащикъ принадлежалъ къ небольшому числу приглашенныхъ докторомъ Вебстеромъ на обдъ, происходившій у него за годъ до убійства. Въ начал обда вс чувствовали какую-то неловкость. Одинъ изъ гостей (жертва инстинктивной антипатіи) вдругъ вскочилъ съ своего мста и вскричалъ, между тмъ какъ потъ струился по лицу его: ‘Боже мой! Въ зал, гд-нибудь, кошка’!.. Кошку нашли и прогнали. Наконецъ, за десертомъ, вс нсколько оживились. Вебстеръ веллъ тогда прислуг потушить газъ и принести сосудъ, въ которомъ онъ въ то утро производилъ опыты какихъ то химическихъ соединеній: ‘Вы увидите, господа, сказалъ онъ, — это очень любопытно — мы вс будемъ походить на привиднія’. Сосудъ принесли, каждый со страхомъ смотрлъ на своего сосда. Вдругъ раздался крикъ ужаса. Вебстеръ намоталъ себ на шею веревку, конецъ которой держалъ въ рук, нагнулся надъ пламенемъ, склонивъ голову набокъ, и высунувъ языкъ вращая испуганными глазами, онъ для забавы изображалъ вс консульсіи человка котораго вшаютъ’…

‘Нъю-оркъ наканун Рождества 1867 г. Возвратясь сюда, я нашелъ письмо отъ дочери моей. Я чувствовалъ потребность въ немъ, потому что мн грустно и нездоровится. Слишкомъ медленное дйствіе сердца очень меня безпокоило въ послднее время, кром того я схватилъ насморкъ… американскій насморкъ, въ Англіи не могутъ себ даже вообразить, что это такое’!

‘Нью-оркъ, январь 1868 г. Въ Бруклин я буду читать въ церкви. Бруклинъ — это, такъ сказать, спальня Нью-орка. Сюда неутомимые нью-іоркскіе коммерсанты прізжаютъ каждую ночь на нсколько часовъ отдохнуть. Эти ‘духовные’ вечера будутъ происходить 16, 17 и 20 текущаго мсяца. Такъ какъ Бруклинъ расположенъ на томъ берегу, то меня каждый вечеръ, вмст съ моимъ параднымъ экипажемъ, будетъ перевозить туда огромный паромъ. Продажа билетовъ представляла необычайное зрлище. Каждый членъ благородной корпораціи продавцевъ билетовъ (это совершенная правда и я говорю серьезно) принесъ съ собой тюфякъ, маленькій мшокъ съ хлбомъ и говядиной, два одяла и бутылку виски. Снабженные такимъ образомъ всмъ необходимымъ, они проводятъ ночь, предшествующую открытію кассы, лежа на улиц. Приходятъ они обыкновенно въ десять часовъ вечера. Прошедшей ночью, такъ какъ было ужасно холодно, они развели огромный костеръ, и это въ узкой улиц, гд почти вс дома деревянные! Явилась полиція чтобы потушить его. И тогда произошла генеральная битва. Продавцы, лежавшіе всхъ дале, воспользовались мстами, опуствшими среди драки, для того чтобы перенести свои тюфяки поближе къ дверямъ кассы. Въ восемь часовъ утра появился Дольби съ билетами. Его встртили привтствованнымъ ревомъ: ‘Вотъ и Дольби! Ур-ра, Дольби! Здравствуй, Дольби! Чарли далъ теб свою карету, старичина Дольби! Дольби, — здоровъ ли Чарли? Сюда Дольби! Не растеряй билетовъ, Дольби! Дольби! Дольби! Дольби!’ Посреди этихъ криковъ Дольби, всегда флегматическій, начинаетъ исполнять свои обязанности, возбуждаетъ всеобщее неудовольствіе, раскланивается и уходитъ’…

‘Филадельфія. 19 января 1868 г. Я нахожусь здсь въ самомъ громадномъ изъ американскихъ отелей, въ отел ‘Континентальномъ’. Мн очень спокойно. Все здсь превосходно. Гарсонъ, который мн прислуживаетъ — нмецъ. Большая часть лакеевъ негры или метисы. Городъ отличается необыкновенной чистотой. Небо такое же ясное, такое же синее — какъ въ Италіи, но морозъ очень сильный, а мой гриппъ все продолжается. Этотъ ужасный американскій катарръ до такой степени удручаетъ меня, что я долженъ обдать въ три часа, для того чтобы вечеромъ, владть своимъ голосомъ. Трудъ мой очень утомителенъ. Часто, когда я схожу съ эстрады, меня должны уносить и класть на кушетку, на которой я лежу впродолженіи четверти часа, обезсиленный, мертвый… За то результаты блестящіе. Я даю тридцать четвертый вечеръ, и ужъ отправилъ въ Англію боле 10 тысячъ фунт. ст. золотомъ. Разв это не великолпно?’

‘Вашингтонъ. Февраль 1868 г. Я обдалъ съ генераломъ Стэнтономъ, близкимъ другомъ знаменитаго президента Линкольна, и онъ разсказалъ мн чрезвычайно любопытный анекдотъ. Наканун того вечера, когда Линкольнъ былъ убитъ, онъ предсдательствовалъ въ министерскомъ совт. Стэнтонъ, командовавшій сверными войсками, опоздалъ. Увидя его входящимъ, президентъ прервалъ свой разговоръ. ‘Теперь, сказалъ онъ, займемся, господа, государственными длами’. Генералъ, къ своему величайшему удивленію, замтилъ тогда, что Линкольнъ, сидвшій въ своихъ предсдательскихъ креслахъ, имлъ какой-то особенный, несвойственный ему, важный, сосредоточенный, исполненный строгаго достоинства видъ. Онъ не шевелился, не покачивался всмъ тломъ, не прерывалъ никого — какъ это было его обыкновеніемъ, онъ оставался спокоенъ, сосредоточенъ и грустенъ. При выход изъ залы, Стэнтонъ сообщилъ свое замчаніе генералъ — Атторнею, прибавивъ: ‘Какая необыкновенная перемна въ г. Линкольн!’ — ‘Мы вс это замтили, какъ и вы, отвчалъ Атторней, между тмъ какъ мы васъ ожидали, онъ сказалъ намъ, опустивъ голову: ‘Въ самомъ скоромъ времени, господа, произойдетъ событіе — весьма необычайное’. ‘Событіе, счастливое, безъ сомннія’? сказалъ одинъ изъ насъ. Президентъ отвчалъ очень серьезнымъ тономъ: ‘Не знаю… не знаю… но вы вскор увидите…’ И когда мы вс стали его спрашивать, не получилъ ли онъ какихъ извстій, онъ сказалъ: ‘Нтъ, но я видлъ сонъ… и вотъ уже третій разъ какъ я его видлъ.. Въ первый разъ это было въ ночь, предшествовавшую Болль-Ромской битв, во второй — наканун Бальтиморской битвы’… Онъ снова опустилъ голову на грудь и задумался.— ‘Не можете ли вы сказать намъ, произнесъ кто-то, какого свойства былъ этотъ сонъ?’ — ‘Да, отвчалъ президентъ: я находился на большой рк, широкой и быстрой. Я плылъ на лодк и потокъ уносилъ меня… уносилъ… Но это не политика, господа, займемся теперь государственными длами’, прибавилъ онъ, увидвъ, что вы вошли… ‘Это было бы любопытно, сказалъ генералъ Стэнтонъ Атторнею, если бы дйствительно произошло какое нибудь важное событіе’. Въ ту же ночь президентъ Линкольнъ былъ убитъ’!..

‘Буффало. Мартъ 1868. Въ двадцать пять лтъ Буффало сдлался значительнымъ и многолюднымъ городомъ. Здсь живетъ множество эмигрантовъ ирландскихъ и нмецкихъ. Очень любопытно, что по мр приближенія къ границамъ Канады, красота женщинъ все уменьшается. Здсь женскій типъ представляетъ какое-то неловкое соединеніе — нмецкаго, ирландскаго, южно-американскаго и канадскаго, еще не слившееся въ одно гармоническое цлое. Не было и дюжины хорошенькихъ женщинъ въ огромной толп, наполнявшей вчера вечеромъ залу’.

Въ субботу 18 апрля нью-іорская пресса дала въ честь Диккенса публичный банкетъ, происходившій въ знаменитомъ нью-іоркскомъ ресторан Дельмонкка. Приглашенныхъ было боле двухъ сотъ. ‘Около пяти часовъ, говоритъ ‘New-York Herold’, начали собираться. Въ пять съ половиною получено было извстіе, что съ великимъ писателемъ случился новый и сильный припадокъ въ ног. Но вскор потомъ г. Диккенсъ появился, опираясь на руку г. Грелея. Присутствующіе выстроились по обимъ сторонамъ, и молчаливо раскланялись съ нимъ, г. Диккенсъ очень хромалъ. Нога его сильно распухла. Онъ тяжело опирался на руку своего друга и, казалось, очень страдалъ’.

Однакожъ онъ всталъ, и несмотря на боль, произнесъ рчь съ своимъ обычнымъ хладнокровіемъ. Онъ отдалъ справедливость прогрессу, который нашелъ въ Соединенныхъ Штатахъ, посл своего двадцатипяти-лтняго отсутствія. Возникли большіе города, прежняя грубость уступила мсто боле мягкимъ, культурнымъ формамъ, въ общественной жизни, наконецъ пресса держала себя съ большимъ достоинствомъ, избгая скандаловъ. Онъ общалъ своимъ слушателямъ, что во всхъ новыхъ изданіяхъ ‘Американскихъ замтокъ’ и ‘Мартина Чоддльзвитта’ онъ укажетъ на эти счастливыя измненія къ лучшему. А покамстъ, онъ благодарилъ своихъ хозяевъ за деликатность, любезность, радушіе, выказанныя ими по отношенію къ нему. Онъ сказалъ что навсегда сохранитъ благодарное воспоминаніе о внимательныхъ, интеллигентныхъ и полныхъ энтузіазма слушателяхъ, которыхъ онъ встрчалъ во всхъ городахъ Соединенныхъ Штатовъ.

Это послднее усиліе окончательно утомило его. Онъ долженъ былъ оставить залъ до окончанія банкета. Въ слдующій понедльникъ онъ далъ послдній литературный вечеръ, и черезъ два дня отплылъ на пароход Россія, прибывшемъ въ Англію въ первыхъ числахъ мая 1868 г.

Морской воздухъ и невольное бездйствіе, посл столь сильной усталости принесли Диккенсу большую пользу. 25 мая онъ могъ писать своимъ американскимъ друзьямъ: ‘Мой докторъ былъ такъ озадаченъ, увидвъ меня въ прошлую субботу загорлымъ, энергичнымъ и бодрымъ, что воскликнулъ: ‘Боже милостивый! да онъ помолодлъ на семь лтъ!’ Но не усплъ неутомимый художникъ ступить на родную землю, какъ тотчасъ же вошелъ въ переговоры съ своимъ старымъ импрессаріо Чеппельсомъ, желая предпринять рядъ новыхъ чтеній въ англійскихъ городахъ. Чтеній этихъ предполагалось дать сто, и Диккенсъ долженъ былъ получить за нихъ восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Въ Америк онъ выручилъ чистой прибыли, за покрытіемъ всхъ издержекъ, двадцать тысячъ ф. стерл. Понятно, что въ виду такихъ цифръ трудно было противиться искушенію. Справедливо или нтъ, но Диккенсу казалось, что творческая способность его посл Копперфильда стала ослабвать, и онъ считалъ своимъ долгомъ эксплуатировать свои актерскія способности, для того, чтобы оставить дтямъ своимъ сколь возможно большее состояніе, нажитое исключительно умственнымъ трудомъ. Но мы полагаемъ, что у него были на это еще причины другого свойства. Намъ кажется, что этого глубокаго художника мучило желаніе еще боле популяризовать созданныя имъ типы, запечатлть ихъ въ ум многихъ тысячъ зрителей жестами, выраженіемъ лица, и словомъ, намъ кажется, что онъ самъ наслаждался, вызывая эти образы, силой своей удивительной мимики, вызывая въ потрясенной толп то взрывы хохота, то рыданія. Наконецъ возбужденіе, забвеніе будничныхъ мелочей и дрязгъ было необходимо Диккенсу. Онъ не заботился о своемъ здоровь, онъ не врилъ, не хотлъ врить въ опасность своего положенія. Его твердая, несокрушимая воля пренебрегала многочисленными предостереженіями, что касается докторовъ, онъ заставлялъ ихъ говорить какъ ему хотлось. Но вся эта энергія, вся эта душевная сила не могла сломить недуга. Утомленіе, испытанное имъ во время американскаго путешествія, оставило свои страшные слды. Во всей его вншности сказывалась видимая удрученность, и ясные блестящіе глаза его часто омрачались. Однажды, когда онъ халъ обдать къ одному пріятелю, онъ замтилъ, что можетъ читать только половину буквъ на вывскахъ, находившихся по правую сторону отъ него. Онъ приписалъ это явленіе лекарству, принятому имъ наканун, но это начиналъ свою работу параличъ!

Въ конц этого года ему пришлось испытать новыя огорченія. Въ сентябр младшій сынъ его ухалъ вслдъ за братомъ своимъ въ Австралію. ‘Эти разставанія тяжелы, очень тяжелы… но это нашъ общій жребій. Вся жизнь наша проходитъ въ томъ, что мы разстаемся съ людьми, которыхъ наиболе любимъ. Прощай, бдный мальчикъ. Благослови тебя Богъ!’ Въ октябр, послдній изъ его братьевъ, Фредерикъ, умеръ въ Дарлингтон. ‘Одинъ изъ его друзей ухаживалъ за нимъ до его послдняго вздоха, съ глубокой нжностью. Эта была разбитая жизнь. Онъ шелъ безъ цли, толкаемый судьбой… Бдный Фредъ… Онъ знаетъ теперь, куда ведетъ насъ эта невидимая сила’…

Между тмъ чтенія продолжались. Онъ прибавилъ къ своему репертуару страшную сцену убійства въ ‘Олливер Твист’. Аудиторія трепетала отъ ужаса, слушая его. Въ ноябр онъ былъ въ Эдинбург и писалъ оттуда: ‘Это лучшее убійство, какое когда-либо играли на сцен. Въ послдній понедльникъ въ зал была настоящая эпидемія обмороковъ. Боле двадцати дамъ вынесли изъ залы въ безчувственномъ состояніи… Это становилось почти смшно…’

Нсколько дней спустя, онъ писалъ изъ Bath’а слдующія странныя строки: ‘Призракъ Лендора ходитъ со мной по безмолвнымъ улицамъ. Городъ этотъ похожъ на обширное кладбище, откуда мертвымъ удалось встать. Они построили улицы и дома изъ камней своихъ могилъ. Они блуждаютъ по улицамъ, стараясь казаться живыми, но это имъ не удается’.

Наконецъ въ феврал послдовалъ внезапный перерывъ его чтеній:

‘Генри Томпсонъ запрещаетъ мн читать сегодня вечеромъ и не хочетъ пускать меня завтра въ Шотландію. Вотъ свидтельство, которое выдали мн онъ и Бирдъ. ‘Мы нижеподписавшіеся свидтельствуемъ, что г. Ч. Д. страдаетъ воспаленіемъ въ ног, и мы запретили ему читать сегодня вечеромъ. Ему нужно нсколько дней отдохнуть’.

Однако-же, нсколько дней спустя, почувствовавъ себя лучше, онъ отправился въ Эдинбургъ и въ теченіи февраля и марта продолжалъ разъзжать по Англіи, читая то тамъ, то здсь. ‘Нога идетъ отлично, пишетъ онъ одной изъ своихъ дочерей. Я немножко усталъ (четыре убійства въ недлю), но не очень. Нога причиняетъ мн страданіе только ночью’.

Боецъ принужденъ былъ вскор уступить, побжденный сильнйшимъ противникомъ. Когда онъ, въ средин апрля, находился въ Честер, тревожные симптомы заставили его удалиться на нсколько дней въ Блэкъ-Паль, на берегъ моря. Оттуда онъ писалъ Форстеру:

‘Не говорите моему семейству, но усиленная работа нсколько потрясла меня. Въ послднее воскресенье, въ Честер, со мной случился обморокъ, и я замтилъ, что я почти совсмъ потерялъ чувствительность въ лвой ног. Такъ какъ я передъ тмъ принялъ лекарство, прописанное мн докторомъ Бирдомъ, то я тотчасъ-же отправилъ ему письмо, спрашивая его: не слдуетъ-ли приписать замченные мною симптомы пріему этого лекарства. Онъ немедленно отвчалъ мн: ‘судя по вашему описанію этихъ симптомовъ, нельзя ошибиться въ ихъ свойств. Лекарство, принятое вами, тутъ не причемъ. Эти явленія происходятъ отъ общаго истощенія. Вы должны, не откладывая дальше, отдать себя въ мои руки’.

Знаменитый врачъ, одно изъ свтилъ англійской медицинской школы, не удовольствовался этимъ письмомъ, онъ самъ похалъ за Диккенсомъ, и несмотря на вс его протесты и увренія, остановилъ окончательно чтенія и увезъ его съ собой въ Лондонъ, гд призвалъ на консультацію своего коллегу, не мене знаменитаго Томаса Уатсона, который въ 1872 году по просьб Форстера сообщилъ ему письменно слдующія подробности:

‘Я былъ приглашенъ, если не ошибаюсь, 23 апрля 1869 г. къ Чарльзу Диккенсу, на консультацію съ г. Карромъ Бирдомъ. По возвращеніи домой, я набросалъ въ своей записной книжк слдующія замтки. Посл сильной усталости, Ч. Д. почувствовалъ въ субботу или воскресенье днемъ головокруженіе, причемъ попятился назадъ и едва не упалъ. Позже, желая взять вещь съ маленькаго столика, онъ толкнулъ его впередъ непроизвольно. У него было странное ощущеніе въ лвой ног, въ особенности въ пятк, но онъ могъ поднимать ногу и не волочилъ ее. Онъ не могъ положить лвой руки на какой нибудь предметъ, не глядя на него. Ему трудно было поднять руки, чтобъ причесаться. Положеніе это ясно показывало, что Чарльзу Диккенсу угрожаетъ вскор частный параличъ или даже апоплексическій ударъ. Это было, безъ сомннія, послдствіемъ сильнаго утомленія и возбужденія, сопряженнаго съ его многочисленными чтеніями. Когда я изслдовалъ его въ Лондон, куда привезъ его г. Карръ Бирдъ, онъ имлъ видъ здороваго человка. Умъ его былъ ясенъ, пульсъ спокоенъ, сердце билось нсколько учащенне, нежели въ нормальномъ состояніи. Онъ сказалъ мн, что иногда, говоря, ошибается въ выраженіяхъ, забываетъ имена и числа. Онъ общалъ слушаться меня безпрекословно. Мы выдали ему свидтельство, гд констатировали опасность его положенія, и запрещали ему читать публично впродолженіи нсколькихъ мсяцевъ. Но уступая его настоятельнымъ просьбамъ, я разршилъ ему дать еще двнадцать чтеній, посл нсколькихъ мсяцевъ отдыха, но подъ условіемъ, чтобы эти чтенія не влекли за собой поздокъ по желзной дорог’.

Эти одиннадцать публичныхъ чтеній происходили въ начал 1880 г. Мы возвратимся къ нимъ. А теперь приведемъ одно письмо Диккенса въ 1868 г. къ своему сыну, передъ его отъздомъ въ Австралію, о которомъ мы уже упоминали. Письмо это рисуетъ душу знаменитаго писателя во всей простот и благородств ея, и въ то же время служитъ лучшимъ отвтомъ на обвиненія его въ презрительномъ отношеніи къ евангельскимъ истинамъ и христіанской религіи,— обвиненія, которымъ онъ не только подвергался при жизни, но которыхъ не избгъ и по смерти — со стороны разныхъ лицемрныхъ ханжей. Какъ увидитъ читатель, великій юмористъ былъ вмст съ тмъ и искренно врующій человкъ.

‘Я пишу теб сегодня это письмо, потому что твой близкій отъздъ тягостенъ для моего сердца, и потому что я хочу, чтобы ты увезъ съ собой это отцовское прощаніе и отъ времени до времени пораздумалъ о немъ, когда будешь далеко отсюда. Мн не нужно говорить теб, что я глубоко люблю тебя, и что эта разлука сильно меня печалитъ, но жизнь вся состоитъ изъ разставаній, и нужно умть переносить ихъ. Искреннее убжденіе въ томъ, что существованіе, которое ты хочешь испробовать, наиболе подходитъ къ твоимъ наклонностямъ, служитъ мн утшеніемъ. Дятельность и свобода этой жизни боле по теб, нежели монотонное корпнье въ какомъ нибудь бюро или контор. Чего теб не доставало до сихъ поръ, это устойчивости въ твоихъ намреніяхъ, постоянства въ твоихъ ршеніяхъ. Прошу тебя, будь упорне въ своихъ предпріятіяхъ, и если ты разъ положилъ себ что нибудь исполнить, то не удовлетворяйся до тхъ поръ, пока не доведешь предпринятаго до полнаго и совершеннаго окончанія. Я былъ гораздо моложе тебя, когда мн пришлось трудомъ добывать себ хлбъ. Я обязанъ былъ успхомъ своимъ твердой вол, и съ тхъ поръ она никогда не покидала меня. Во всхъ сношеніяхъ своихъ никогда не пользуйся слабостью ближняго. Никогда не будь суровъ съ своими подчиненными и старайся поступать съ другими такъ, какъ ты бы хотлъ, чтобъ съ тобой поступали. Не приходи въ отчаяніе отъ людской несправедливости. Между книгами, которыя я для тебя выбралъ, я положилъ евангеліе, побуждаемый тми же причинами, тмъ же духомъ, который заставилъ меня сдлать для тебя сокращеніе изъ него, когда ты былъ маленькимъ ребенкомъ. Знай, другъ мой, что это совершеннйшая изъ изъ всхъ книгъ, какія когда либо существовали и будутъ существовать. Она преподастъ теб лучшіе уроки, какими человкъ, желающій попытаться быть искреннимъ и врнымъ въ исполненіи своего долга, можетъ быть руководимъ. Каждый разъ, какъ кто-нибудь изъ твоихъ братьевъ узжалъ, вступая въ жизнь, я напутствовалъ его подобными же словами, я умолялъ его руководствоваться этой книгой, не обращая вниманія на людскія толкованія и измышленія. Ты вспомнишь, что въ отцовскомъ дом васъ никогда не принуждали къ исполненію религіозныхъ обрядовъ, къ соблюденію простой формальности. Я всегда заботился о томъ, чтобы не утомлять ума дтей моихъ вещами, значеніе которыхъ они еще не въ состояніи понимать. И потому ты поймешь почему, въ настоящую минуту, я желалъ бы, чтобы ты раздлялъ мои убжденія относительно истины и красоты христіанской религіи. Она исходитъ отъ самого Христа, и если ты будешь слдовать ей, съ простотой сердца, искренно и смиренно — ты всегда избжишь дурныхъ путей. Еще одно слово по этому поводу: не покидай никогда своего обыкновенія молиться днемъ и вечеромъ, я самъ не покидалъ его никогда, и знаю, какое утшеніе я черпалъ въ этомъ. Надюсь, что ты всегда будешь думать обо мн, что я былъ для тебя хорошимъ отцомъ. Ты не можешь ничмъ лучше доказать мн своей любви, ничмъ не можешь сдлать меня боле счастливымъ, какъ исполняя свой долгъ, несмотря ни на что и всегда’.

Скажемъ также нсколько словъ объ отношеніяхъ, существовавшихъ между англійской королевой и лучшимъ изъ романистовъ ея государства. Вслдствіе гордости и независимости писателя, отношенія эти, какъ мы увидимъ, были нсколько натянуты до послдняго года его жизни.

Въ 1857 г. когда Диккенсъ устроивалъ театральное представленіе въ пользу несчастнаго Дугласа Джерольда, нкоторые пытались заручиться покровительствомъ королевы. Но она должна была отказаться, потому что не могла сдлать исключенія, не оскорбивъ вс благотворительныя учрежденія, постоянно осаждавшія ее просьбами о предсдательств и покровительств. Но тмъ не мене ей очень хотлось взглянуть на игру ‘неподражаемаго Боца’, который никогда такъ не заслуживалъ своего прозвища, какъ облекшись въ костюмъ актера. И вотъ къ нему отрядили адъютанта, полковника Фипса. Королева милостиво предоставляла въ его распоряженіе одну изъ залъ Бокингемскаго дворца, если онъ захочетъ устроить въ ней генеральную репетицію для королевы и ея двора. Она просила его привезти своихъ дочерей.

— Умоляю ея величество извинить меня, отвчалъ Диккенсъ, недостойно было бы писателя идти забавлять своими гримасами даже коронованныхъ особъ, и при этихъ обстоятельствахъ дочери мои чувствовали бы себя при двор неловко. Но если моя государыня удостоитъ принять приглашеніе почтительнйшаго изъ ея подданныхъ, то я и друзья мои почтемъ за величайшую честь для себя сыграть пьесу въ ея присутствіи въ тотъ день, когда ей будемъ угодно постить нашу залу.

Королева, съ своимъ здравымъ смысломъ и обычнымъ благодушіемъ, согласилась, назначила день, пріхала и была очень довольна представленіемъ. Но посл спектакля произошелъ новый инцидентъ. Предоставимъ самому Диккенсу разсказать объ этомъ:

‘Моя всемилостивйшая государыня (письмо отъ 5 іюля 1857 г.) была такъ довольна, что прислала за мной за кулисы. Она хотла видть меня и поблагодарить. Я отвчалъ, что я въ театральномъ костюм и не могу ей представиться. Она прислала вторично и приказала сказать мн, что костюмъ ничего не значитъ, а что она желаетъ видть меня. Я просилъ передать, что я смю надяться, что королева проститъ мн, но что я считалъ бы достоинство литератора униженнымъ, еслибы явился къ ней въ костюм скомороха. Королева не настаивала боле и сегодня утромъ я чувствую себя счастливымъ, что поступилъ такимъ образомъ’.

Наконецъ въ 1870 г. представился случай, позволившій королев видться съ авторомъ, популярность котораго совпадала съ ея вступленіемъ на тронъ. Произошло это самымъ естественнымъ образомъ. Диккенсъ вывезъ изъ Америки коллекціи превосходнйшихъ фотографическихъ снимковъ съ полей битвъ, происходившихъ во время войны за освобожденіе. Королева, слышавшая о нихъ отъ секретаря тайнаго совта, г. Гельпса, изъявила желаніе видть ихъ. Диккенсъ тотчасъ же послалъ ихъ ей и нсколько дней спустя, по приглашенію ея, явился въ Бокингемскій дворецъ. Свиданіе между королевой и знаменитымъ писателемъ было очень просто и задушевно. Когда она выразила сожалніе, что не присутствовала ни на одномъ изъ его чтеній, онъ отвчалъ, что теперь он уже принадлежатъ къ прошлому. Потомъ она заговорила и объ удовольствіи, которое доставила ей игра его въ 1857 г., когда онъ игралъ для нея, и на слова Диккенса, что пьеса эта не имла успха на театр, любезно отвтила: это потому, что вы не участвовали въ ней.

Потомъ разговоръ перешелъ на пріемъ, оказанный принцу Уэльскому жителями Нью-орка, будто бы недостаточно радушный. ‘Впрочемъ, спокойно сказала королева, окружающіе моего сына, по своему обыкновенію, вроятно надлали много шуму изъ ничего’. Диккенсъ разсказалъ королев о сн президента Линкольна наканун его смерти. Потомъ королева попросила у него его сочиненія, и взявъ со стола, стоявшаго подл нея, экземпляръ своего ‘Шотландскаго Дневника’ съ ея автографомъ, произнесла: ‘Чарльзъ Диккенсъ! скромнйшій изъ авторовъ въ моемъ королевств, не ршился бы поднести свою книгу величайшему писателю вка, если бы г. Гельпсъ не сказалъ мн, что этотъ подарокъ изъ рукъ вашей королевы доставитъ вамъ удовольствіе’. Она вручила ему книгу съ любезнымъ наклоненіемъ головы, означавшимъ, что свиданіе кончилось.

Говорили, что королева Викторія предлагала Диккенсу баронскій титулъ, съ правомъ передачи его старшему сыну, говорили, что она хотла сдлать его членомъ своего совта, что дало бы ему право называться ‘Right Honourable’. Наконецъ, одна американская газета сообщила мельчайшія подробности о завтрак вдвоемъ, предложенномъ королевой своему любимому писателю. Но все это нелпыя выдумки, и единственныя достоврныя отношенія,— это т, которыя мы разсказали. Очень можетъ быть, что авторъ Давида Копперфильда отказался бы отъ всякихъ титуловъ и почестей, если бы ему предложили ихъ, но достоврно то, что ему ихъ не предлагали.

Наконецъ, повинуясь своимъ докторамъ и увщаніямъ друзей своихъ, осужденный на физическій отдыхъ, Диккенсъ возвратился въ свое излюбленное Гэдшильское имніе, гд терпливо ожидала его врная сестра, подруга всхъ его радостей и печалей. Глубокое спокойствіе царило теперь въ жилищ и повсюду вокругъ него. Птенцы подросли и, вря въ свои окрпшія крылья, улетли далеко изъ семейнаго гнзда. Дружба — единственное чувство, сопровождающее человка до могилы. Посреди этой тишины, посреди этого зеленющаго пейзажа, прорзаннаго мирной и величавой ркой, противъ этой готической Рочестерской колокольни, возвышающейся на ясно голубомъ фон неба, воспоминанія дтства — живые и меланхолическіе призраки — толпою тснились вокругъ великаго художника, и какая-то тихая грусть овладла имъ. Дни его проходили въ мечтательныхъ прогулкахъ подъ сводами стараго монастыря вдоль стнъ мистическаго собора, посреди безмолвныхъ могилъ. Какой уголокъ этой мстности не говорилъ ему объ его дтскихъ мечтахъ и порываніяхъ? Не было ли его завтной, но казавшейся ему тогда неосуществимой, мечтой, когда-нибудь жить здсь — въ этомъ Гедшильскомъ дом, господствующемъ надъ большой дорогой и надъ ркой, подъ этими тнистыми деревьями, посреди этихъ цвтниковъ и огородовъ, принадлежавшихъ ему теперь. И въ быстромъ видніи проносилась передъ его глазами вся его жизнь, славная, полная успховъ, но и упорнаго труда, полная преданности человчеству, борьбы со зломъ, предразсудками, невжествомъ. И подобно тому, какъ бурная рка, приближаясь къ морю, которое должно поглотить ее, вдругъ расширяется, замедляетъ свое теченіе и, смиривъ бурныя порыванія своихъ водъ, медленно, торжественно, спокойно идетъ на встрчу своей судьб, — на рубеж другого безконечнаго океана, ограничивающаго горизонтъ человческаго существованія, смирились житейскія волненія и тревоги, и душу великаго художника объяло какое то неопредленное, таинственное ощущеніе — состоявшее изъ нжности и печали, изъ надеждъ и воспоминаній. Такое впечатлніе живо чувствуется при чтеніи неоконченнаго романа Диккенса ‘Тайна Эдвинга Друда’. Романъ этотъ долженъ былъ состоять изъ двнадцати иллюстрированныхъ выпусковъ, но остановился на второмъ выпуск. Замчательно, что Диккенсъ настойчиво требовалъ, чтобы въ условіи, заключенномъ имъ съ фирмой Чапмана и Галля, включена была слдующая статья: ‘Если означенный Чарльзъ Диккенсъ умретъ, не окончивъ романа ‘Тайна Эдвинга Друда’, то душеприкащикомъ его Джономъ Форстеромъ должно быть уплачено г. Фредерику Чапману вознагражденіе за убытки, причиненные ему невольнымъ перерывомъ изданія’. Изданныя главы Эдвинга Друда заставляютъ глубоко сожалть о томъ, что это произведеніе не могло быть доведено авторомъ до конца. Описательная часть его въ особенности колоритна, что касается до юмористической части, то и здсь также къ автору Пиквикскаго клуба какъ будто возвратилась — посреди этой обстановки, напоминавшей ему его дтство — вся свжесть, весь избытокъ жизни, которыми отличались его первоначальныя произведенія.

Въ начал 1870 г. Диккенсъ пріхалъ въ Лондонъ, съ цлью дать еще двнадцать литературныхъ вечеровъ, разршенныхъ ему врачами и которые на афиш были названы: прощальными чтеніями (Farewell Readings). Онъ нанялъ домъ, принадлежащій г. Мильнеру Гибсону въ Гайдъ-Парк, чтенія должны были происходить отъ 11-го января до 15-го марта. Онъ началъ, въ присутствіи блестящей аудиторіи, съ Давида Копперфильда и процесса Пиквика. Никогда онъ не читалъ такъ хорошо, съ такой страстностью, съ такимъ увлеченіемъ. Сидя за подвижной стойкой для лампъ и ни на минуту не теряя его изъ виду, Форстеръ, волнующійся, нервный, дрожащій, присутствовалъ при всхъ его чтеніяхъ, вмст съ докторомъ Карръ-Бирдомъ. Наконецъ 12 марта онъ читалъ въ послдній разъ. Публика слдила съ напряженнымъ вниманіемъ за каждымъ его движеніемъ, и глубокое молчаніе царствовало въ зал, когда онъ медленно закрылъ томъ Пиквика. Потомъ вставъ съ своего мста и вперивъ въ эту толпу грустный взглядъ онъ произнесъ прощальное слово. Когда онъ кончилъ — толпа съ минуту оставалась безмолвной, и онъ хотлъ уже уходить, какъ страшное урра! потрясло обширную С.-Джемскую залу до основанія, изумляя сосднихъ прохожихъ и фланеровъ. Диккенсъ остановился тогда и обернулся лицомъ къ публик. Онъ былъ очень блденъ, но улыбался этимъ тысячамъ незнакомыхъ друзей, привтствовавшихъ такимъ образомъ въ послдній разъ великаго утшителя, защитника несчастныхъ, добраго чародя,— короля смха и слезъ!

Диккенсъ еще разъ говорилъ публично, на обд королевской академіи, 30 марта. Онъ былъ представителемъ литературы. За нсколько дней передъ тмъ умеръ другъ его дтства, знаменитый художникъ Мэклизъ, единственный истинно-талалантливыи историческій живописецъ, какого произвела Англія, въ настоящемъ вк. Онъ умеръ печальный, упавшій духомъ, почти въ бдности, — позабытый націей, героическія легенды которой онъ прославилъ въ фрескахъ, длающихъ его безсмертнымъ. Диккенсъ въ своей рчи коснулся своего друга.

‘Въ теченіи многихъ лтъ, сказалъ онъ, я былъ искреннимъ другомъ и постояннымъ товарищемъ великаго Мэклиза. Я не позволю себ говорить здсь о немъ какъ о художник, но могу сказать, что по плодовитости своего ума, по богатству своего воображенія, онъ могъ бы, если бы захотлъ, быть столь же замчательнымъ писателемъ, какимъ былъ превосходнымъ художникомъ. Это былъ самый кроткій и самый скромный человкъ, привтливый и великодушный съ начинающими, доброжелательный къ равнымъ, неспособный ни къ какой дурной мысли, доблестно поддерживавшій достоинства своего призванія, безъ зависти и безъ честолюбія, мужъ по уму, ребенокъ по простот сердца. Я смю утверждать — что ни одинъ художникъ не сходилъ въ могилу оставляя о себ боле чистое воспоминаніе. Никто не служилъ, съ большей искренностью, съ большимъ рыцарствомъ — своей богин, столь требовательной, и однакожъ столь почитаемой — живописи’.

Въ воскресенье, 22-го мая, пришелъ обдать къ Диккенсу, въ его лондонскую квартиру въ Гайдъ-Парк, Форстеръ. Это была послдняя бесда двухъ друзей. Обдъ прошелъ грустно. Диккенсъ перечислялъ своихъ знакомыхъ, умершихъ въ теченіи послднихъ десяти лтъ. ‘И почти вс, прибавилъ онъ, умерли, не достигнувъ шестидесяти лтъ’.— ‘Зачмъ говорить объ этихъ вещахъ’, сказалъ Форстеръ.— ‘Но разв можно принудить себя не думать о нихъ?’ возразилъ Диккенсъ… На стол стояла серебряная группа, изящно исполненная и подаренная романисту однимъ изъ его почитателей. Оно изображала Времена Года, которыя, взявшись за руки и образуя кругъ, несли на голов корзины съ цвтами. Подарившій эту группу, движимый трогательнымъ вниманіемъ, запретилъ скульптору изображать зиму, ‘потому что это печальное время года не должно имть ничего общаго съ тмъ, чьи произведенія останутся вчно юными’. ‘И чтожъ,— грустно произнесъ Диккенсъ, указывая на группу,— я никогда не могу видть эту группу, безъ того, чтобы не подумать объ отсутствующей фигур, — объ этой ненавистной зим!’

На другой день онъ возвратился въ Гэдшилль, откуда ему уже не суждено было вызжать. Въ первые дни онъ какъ будто чувствовалъ душевное облегченіе. Онъ усердно и съ удовольствіемъ работалъ надъ своимъ романомъ. Рука и нога не заставляли его больше страдать. Но его невстку миссъ Гогартъ пугалъ его болзненный видъ. Лицо его носило слды сильнйшаго утомленія. Въ понедльникъ 6-го іюня, онъ самъ пшкомъ относилъ свои письма въ Рочестеръ, сопровождаемый двумя любимыми своими собаками. Во вторникъ, 7-го, его дочь Мери, узжавшая къ своей сестр, пришла съ нимъ проститься въ швейцарскій шалэ, гд онъ сидлъ за своимъ романомъ. Диккенсъ не терплъ волненій, сопряженныхъ съ долгимъ прощаніемъ, и всегда старался сократить ихъ на сколько возможно. На этотъ же разъ дочь его замтила, что онъ съ особенной нжностью прижималъ ее къ груди своей, повторивъ ей два раза: ‘Благослови тебя Богъ! Благослови тебя Богъ, милая дочь моя!’

Въ тотъ же день, посл полудня, чувствуя себя усталымъ, онъ похалъ съ сестрой своей въ экипаж въ Кобгемъ-Вудъ, и возвратился домой пшкомъ, обойдя паркъ. По возвращеніи онъ нашелъ у себя китайскіе фонарики, которые прислали ему изъ Лондона и которые онъ сталъ развшивать въ отстроенномъ имъ зимнемъ саду, что очень его занимало. Весь этотъ вечеръ онъ провелъ съ миссъ Гогардъ, сидя въ столовой и дожидаясь ночи, для того, чтобы судить объ эффект своихъ фонариковъ. Онъ много говорилъ о томъ, какъ онъ радъ, что отдлался отъ Лондона и отъ лондонской жизни и какъ любитъ свой гэдшильскій домъ, говорилъ, что желалъ бы провести въ немъ всю остальную жизнь свою, а когда умретъ — покоиться на маленькомъ кладбищ, лежащемъ подъ тнью стараго, полуразрушеннаго замка.

Въ среду утромъ онъ былъ веселе обыкновеннаго. За завтракомъ много разговаривалъ о своемъ роман съ миссъ Гогартъ. Такъ какъ ему нужно было на слдующее утро хать въ Лондонъ, то онъ хотлъ провести весь день за работой, въ своемъ швейцарскомъ шалэ. Окна были открыты, со всхъ сторонъ, около него, зеркала отражали свжую, трепещущую листву. Небо было синее, птички пли и художнику казалось, что никогда этотъ уголокъ земли не дышалъ такимъ глубокимъ спокойствіемъ, такимъ мирнымъ счастьемъ. Онъ принялся за работу… Когда онъ вышелъ вечеромъ къ обду, миссъ Гогартъ ужаснулась при взгляд на него. На его благородномъ лиц уже лежалъ отпечатокъ смерти… ‘Да, я очень боленъ, сказалъ онъ, но не прерывайте обда’. Это была послдняя фраза, произнесенная имъ связно. Языкъ его сталъ заплетаться и вдругъ этотъ взоръ, еще такъ недавно блиставшій умомъ, энтузіазмомъ, великодушіемъ, сдлался неподвижнымъ, эта знакомая всмъ улыбка, плнявшая весь Лондонъ, всю Англію, угасла подъ холоднымъ лобзаніемъ смерти, и эта гордая голова, въ первый разъ побжденная, опустилась на грудь… Миссъ Гогартъ бросилась къ нему, охватила его руками и попыталась донести его до кушетки. ‘На землю!’ сказалъ онъ… Это были послднія слова, имъ произнесенныя. Въ ту же самую минуту онъ выскользнулъ изъ рукъ миссъ Гогартъ и остался распростертымъ на паркет. Было шесть часовъ вечера. Прислуга перенесла его на диванъ, и ко всмъ дтямъ его, а также и къ его доктору г. Карръ-Бирду — были посланы телеграммы.

Въ теченіи долгихъ часовъ миссъ Гогартъ оставалась одна, бодрствуя надъ нимъ, еще дышавшимъ, но уже не жившимъ… Наконецъ, об дочери его и докторъ Бирдъ пріхали довольно поздно ночью. Сынъ его Генри, студентъ кэмбриджскаго университета, явился лишь 9-го вечеромъ, но увы! уже не засталъ отца своего въ живыхъ. Семья Диккенса окружала смертное ложе всю ночь и весь слдующій день. Глаза его ни разу не открывались, онъ не подалъ никакого знака, по которому-бы можно было заключить, что онъ еще сохраняетъ сознаніе. Вечеромъ, когда послдніе лучи заходящаго солнца позолотили сумерки, лицо его вдругъ приняло ясное спокойное выраженіе, глубокій вздохъ вылетлъ изъ его полуразкрытыхъ устъ, дв крупныя слезы скатились по его блднымъ щекамъ и великаго писателя — не стало. Ему было пятьдесятъ восемь лтъ и четыре мсяца. Всть о смерти Диккенса быстро облетла весь міръ. Повсюду, гд говорили на англійскомъ язык: въ Индіи, въ Австраліи, въ Америк, каждый оплакивалъ его, словно потерявъ родственника или друга. Что сказать о впечатлніи, произведенномъ этой смертью въ самой Англіи? Королева телеграфировала въ Бильмараль, что она глубоко соболзнуетъ о кончин Чарльза Диккенса. Она была въ этомъ случа выразительницей чувствъ всхъ обитателей ея обширнаго королевства. Вс журналы и газеты поспшили также выразить свою скорбь. Въ ‘Таймс’ были напечатаны слдующія краснорчивыя строки, служившія отголоскомъ мннія всей націи. ‘Государственные люди, люди науки, филантропы,— знаменитые благодтели своей расы,— умираютъ, не оставляя за собой такой пустоты, какъ та, которую оставляетъ смерть Диккенса. Можетъ быть они заслужили уваженіе человчества, можетъ быть жизнь ихъ была рядомъ тріумфовъ и почестей, можетъ быть они окружены были толпой друзей и почитателей, но каково-бы ни было преимущество ихъ положенія, какъ-бы велики ни были ихъ таланты и заслуги, ими оказанныя,— никто изъ нихъ не былъ, подобно нашему великому романисту, другомъ каждаго домашняго очага. Вка проходятъ, не порождая такихъ людей, потому что нужно необычайное сочетаніе умственныхъ и нравственныхъ качествъ, для того чтобы міръ согласился увнчать человка, какъ своего постояннаго и безупречнаго любимца. А Диккенсъ боле четверти вка занималъ подобное положеніе и въ Англіи и въ Америк. Вестминстерское аббатство — мсто успокоенія литературнаго генія въ Англіи, и между тми, священный прахъ которыхъ былъ погребенъ въ немъ, или имена которыхъ начертаны на его стнахъ, мало такихъ, которые были-бы достойне Диккенса занимать мсто въ этомъ славномъ и послднемъ жилищ’.

Вестминстерскій деканъ, извстный докторъ Стэнли, поспшилъ откликнуться на желаніе націи. Въ тотъ-же день, когда напечатана была эта статья въ ‘Таймс’, онъ вошелъ въ сношеніе, съ родными и представителями знаменитаго покойника. Нужно было согласовать публичныя почести, неразлучныя съ погребеніемъ въ Вестминстерскомъ аббатств, съ волей умершаго, выраженной въ духовномъ завщаніи его, гд Диккенсъ просилъ, чтобы его похоронили тайно, безъ предварительныхъ извщеній и чтобъ не ставили надъ могилой никакого памятника. Докторъ Стэнли общалъ семейству, что церемонія погребенія будетъ имть совершенно частный характеръ, и что ‘большая публика’ не будетъ извщена.

Такимъ образомъ, знаменитый писатель былъ похороненъ раннимъ утромъ, во вторникъ, въ этомъ знаменитомъ придл аббатства, который называютъ ‘уголкомъ поэтовъ’. Могила была вырыта ночью, и тло прибыло со спеціальнымъ поздомъ, на станцію Черингъ-Кроссъ, гд его ожидали очень простыя дроги, доставившія его въ аббатство. Три траурныхъ кареты слдовали за нимъ. При вход въ церковь, деканъ, два каноника старшихъ и два младшихъ, встртили тло. Разстроенный деканъ прочелъ надлежащія молитвы, не было ни антифоновъ, ни псалмовъ, ни гимновъ, и только большой органъ нсколько разъ во время церемоніи возвышалъ свой голосъ въ обширномъ и безмолвномъ храм. По окончаніи службы присутствующіе еще нкоторое время оставались печальные и молчаливые, смотря на гробъ, содержащій въ себ останки Чарльза Диккенса. Гробъ былъ изъ цльнаго дуба. На мдной дощечк, прибитой къ нему, вырзана была надпись: Чарльзъ Диккенсъ. Родился 7 февраля 1812 г., умеръ 9 іюня 1870 г.

Недлю спустя посл похоронъ, въ той-же самой церкви аббатства, происходила торжественная служба въ память Чарльза Диккенса. Докторъ Джоуэттъ съ церковной каедры произнесъ слдующія, исполненныя глубокаго чувства слова, которыми мы и закончимъ нашу статью:

‘Чарльза Диккенса нтъ боле! Нтъ его,— добраго, кроткаго, сильнаго,— покровителя всхъ покинутыхъ, утшителя всхъ печалей, защитника всхъ угнетенныхъ, друга всхъ страждущихъ!.. Его нтъ… и намъ кажется, что погасъ яркій свтъ, здоровый и радостный, и что въ мір вдругъ стало темне’…

А. Плещеевъ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 1—3, 7, 8, 10

ЖИЗНЬ ДИККЕНСА.

I.Дтство. Первыя впечатлнія. Чатамскій домъ. Фабрика и долговая тюрьма. Школа. Стенографія и репортерство. Начало литературной дятельности.

III.Путешествіе въ Шотландію и въ Америку.

VI.Опять во Франціи.— Диккенсъ и Вильки Коллинзъ.— Перемна, происшедшая въ Диккенс.— Парижскія письма.

Читайте также:

I.
Дтство. Первыя впечатлнія. Чатамскій домъ. Фабрика и долговая тюрьма. Школа. Стенографія и репортерство. Начало литературной дятельности.

III.
Путешествіе въ Шотландію и въ Америку.

VI.
Опять во Франціи.— Диккенсъ и Вильки Коллинзъ.— Перемна, происшедшая въ Диккенс.— Парижскія письма.