ЖИТЬЕ.
ЖИТЬЕ.
М. Горбунова.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1883
Житье, Горбунова-Каблукова Минна Карловна, Год: 1883
Время на прочтение: 12 минут(ы)
На окраин одной изъ подмосковныхъ деревень стояла большая бревенчатая изба. Все изобличало, что она была выстроена настоящимъ хозяиномъ, зажиточнымъ человкомъ: бревна были толстыя, окна сравнительно большія, крыша крытая тесомъ: по задворкамъ тянулся плетень и виднлись холодный амбарчикъ, хлвъ. По другую сторону крошечнаго огорода былъ выстроенъ флигелекъ съ балкономъ, окруженный палисадникомъ. Повидимому, флигелекъ предназначался для дачнаго помщенія.
Въ этой большой изб жили старики Андроповы, двое ихъ сыновей, изъ которыхъ старшій, вдовецъ, имлъ только одну дочь, Кузьма Никитичъ, второй сынъ, Авдотья Андревна, жена его и дти ихъ. Хотя старики были дряхлые, а старшій сынъ сильно покашливалъ, однакоже, дворъ ихъ считался исправнымъ. Вся эта большая семья, кром земледлія, занималась изготовленіемъ клтокъ на продажу и Кузьма славился, какъ одинъ изъ искуснйшихъ въ этомъ дл работникъ. Былъ онъ человкъ добродушный, веселый, трезвый, работящій, а жена его всей деревн извстна была за смирную, безотвтную, вчно трудящуюся женщину. При такимъ условіяхъ и при отсутствіи особыхъ неудачъ, было неудивительно, что семья находилась въ сравнительно благопріятномъ положеніи и благоденствовала. Была у нихъ и скотина, были и поросята, и овцы, дворъ содержался въ чистот, флигелекъ каждый годъ отдавался подъ дачу. И внутри избы всюду замчалась нкоторая зажиточность. Въ углу стояла кровать, завшенная пестрымъ ситцевымъ пологомъ, была кое-какая самодльная мебель, разъ въ день на столъ подавался самоваръ, за которымъ собиралась вся семья, придетъ Кузьма изъ Москвы, гд, бывало, продастъ свои клтки — и къ чаю явятся баранки. Ребята были сыты, одты, а зимой и обуты. Авдотья Андреева съ племянницей, двнадцатилтней двочкой, успвали все прибрать, за всмъ присмотрть, прислужить лтомъ дачникамъ.
Но благоденствіе это, купленное цной неустаннаго труда, было непродолжительно. Надъ семьей стряслась неожиданная бда. Кузьму выбрали въ старосты.
Какъ ни отговаривался Кузьма малограматностью, и тмъ, что онъ одинъ работникъ въ семь, старики міряне не отставали.
— Сами знаемъ, говорили они: — что никому нтъ охоты идти въ старосты, въ старостахъ сидть все равно, что въ аду побывать, чорту душу продать, а все-таки теб садиться на эту должность надо. Окромя тебя, идти въ старосты некому. Отслужи свое время и освободишься. Мужикъ ты трезвый, коли поведешь дло по совсти, на свою шею не насидишь. А что работниковъ мало — не бда. Триста рублей на улиц не подымешь. Вмсто себя, двухъ работниковъ найдешь — и то хватитъ. А ежели придется за недоимки сидть, такъ міръ за себя постоитъ, по два рубля въ сутки заплатитъ…
— Кто и былъ исправенъ, отговаривался Кузьма: — такъ и тотъ въ старостахъ запутается. Работникъ тоже не находка, коли за нимъ не смотрть. А когда тутъ смотрть? Тутъ тебя то въ городъ гонятъ, то въ волость, то въ станъ — за всхъ въ отвт. А сами знаете, я грамат обученъ плохо, смиренъ, не толковъ… Бды не миновать. Народъ мы темный, неученый, какъ разъ въ бду попадешь. Освободите!
Но сходка загалдла, и кончилось тмъ, что Кузьма согласился.
Только что смщенный староста растратилъ рублей триста мірскихъ денегъ, запуталъ вс счета. То и дло открывались новые недочеты. По долгу Кузьма сидлъ за книгой, съ трудомъ разбирая записи, медленно щелкалъ счетами, и поврялъ записанныя въ книгу мужицкія копейки, изъ которыхъ составлялись крупныя суммы, поступающія въ казну, въ земство, въ волость на различныя казенныя, земскія и общественныя надобности. Туго шло у него это дло, а тутъ подойдетъ сынишка его, крошечный мальчуганъ, и зорко слдитъ за тмъ, что длаетъ отецъ, боится шелохнуться.
— Эхъ, Семка! бывало, скажетъ Кузьма:— трудно неграматному! Ты смотри, подростешь, непремнно въ школу ступай. Всю науку превзойди! Какъ твой чередъ настанетъ служить міру, теб и легко будетъ.
Но вотъ приходитъ крестьянинъ, приноситъ малую толику подати, свряетъ числящійся за нимъ остатокъ — по его выходить, что врно въ книг записано.
— Ну, и слава Богу, вотъ и счелся наконецъ, говоритъ онъ.— Пойдемъ, Кузьма Никитичъ, въ трактиръ, выпьемъ чайку, или водочки!
И утомленный Кузьма отправляется въ трактиръ.
Другой придетъ проврять записи, сколько за нимъ числится недоимки, сидитъ, сидитъ, считаетъ вмст съ Кузьмой. Трудно дается малограматнымъ учетъ и кончается тмъ, что позоветъ и онъ старосту отдохнуть въ трактиръ или кабакъ.
Сначала Кузьма отъ такихъ приглашеній отказывался, но затмъ его самого начало тянуть въ трактиръ. Никогда, бывало, привычная работа въ пол или за ремесломъ его такъ не утомляла, какъ эти непривычные счеты и разсчеты, поздки, вся эта суета и толкотня по разнымъ мстамъ. Въ трактир, на народ, и ему скоро становилось весело, забывалъ онъ и несходивинеся счеты и неурядицы, строгіе выговоры станового, понудительные приказы. Кузьма не замчалъ, во что обходились ему эти посщенія. Чужія деньги постоянно водились у него, и Кузьма какъ то скоро пересталъ различать, что чужое — что свое. Такъ шли дла съ полгода. Братъ умеръ ранней весной. Пришлось нанимать работника. Кузьм казалось, что самому работать въ пол совсмъ некогда. Все онъ суетился, слонялся по деревн, приходилось чаще прежняго здить то въ волость, то въ городъ. То и дло присылались бумаги, требованія уплаты различныхъ повинностей. Нужно было ихъ собирать, а мужиковъ дома нтъ — вс на работ. Сталъ онъ ловить ихъ, когда они приходили съ работы, а они отговариваются. И кончались такія попытки угощеніемъ въ кабак.
Домашніе стали примчать за Кузьмой, что его самого начинало тянуть въ кабакъ. Отецъ его усовщивалъ, мать попрекала, а у него одинъ отвтъ: ‘просилъ, чтобы не выбирали въ старосты — не уважили. Грхъ не мой, а мірской’…
— Да ты что все на міръ сваливаешь? Вотъ какъ насидишь на свою шею, кто будетъ виноватъ! Ты бы не пилъ, не ходилъ бы въ кабакъ!
— Да я что, чай не на свои пью! Угощаютъ.
— Не на свои! То-то, что не на свои, а на чужія! Разв услдишь? Они теб поднесутъ, а тамъ ты ихъ угостишь, а тамъ и одинъ пьешь!.. И не усмотришь, сколько денегъ уйдетъ!
Кузьма сначала задумывался, а посл и думать бросилъ. Пришла осень. Собралъ Кузьма деньги съ крестьянъ и свезъ ихъ въ городъ. Захалъ къ волостному писарю, угостилъ его, общался дать ему трешницу, если онъ ему подсчитаетъ книгу, провритъ записи, квитанціи. Считалъ-считалъ писарь, да и говоритъ:
— Больно у тебя зря всякія записи ведутся. Никакъ не разберешься въ счетахъ. Выходитъ, у тебя на рукахъ еще должно быть рублей 300 мірскихъ денегъ.
Но мірскихъ денегъ у Кузьмы не было. Сталъ онъ смекать, куда бы эти деньги могли дваться? Не забылъ ли записать чего-нибудь? Писарь ли ошибся? Или потратилъ онъ ихъ? И то сказать, пришлось брата похоронить, работника нанялъ, крышу покрылъ новымъ тесомъ. Ремесло онъ совсмъ почти забросилъ, зимой всего рублей на 5, на 10 сработалъ. Совсмъ отъ настоящаго дла отсталъ и приниматься за него ужь неохота.
Даже односельчане стали за нимъ замчать, что онъ какъ-то измнился, и поговаривали: ‘Отбился совсмъ Кузьма отъ хозяйства, какъ бы бды не нажить съ нимъ, больно ужь частенько повадился въ кабакъ ходить!’
Кузьм стало жутко. Какъ тутъ выпутаться? Какія принять мры, чтобы покрыть недостачу? Вотъ разв поскоре обмолотить хлбъ: можетъ быть, что изъ него и продать можно будетъ? Однимъ докомъ стало меньше. Или на зиму еще лошадь продать?
Такія мысли копошились въ голов Кузьмы, когда онъ возвращался домой посл бесды съ писаремъ. Онъ твердо ршился снова приняться за работу, не ходить безъ толку въ кабакъ и употребить вс усилія, чтобы выпутаться изъ бды. Если ему и не удастся въ остальное время своей мірской службы вполн пополнить недочетъ, такъ, можетъ быть, міръ за его службу и проститъ ему остальное.
Ретиво принялся онъ за хозяйственныя работы и всюду замтилъ безпорядокъ, упущеніе. Навозъ далеко не весь свезенъ въ поле, вспахано поле небрежно, хозяйственныя орудія также не улажены, кое-что поломано, потеряно, во-время не исправлено. Сбруя не вычинена, строенія не исправлены, поврежденный плетень требуетъ поправки, навсъ надо покрыть новой соломой.
А тутъ и урожай оказался далеко хуже, чмъ ожидали. Попались ли смена плохія, было ли плохо вспахано, или же работникъ усплъ свезти къ себ малую толику сноповъ? Но Кузьма все еще крпился, всячески старался управиться съ хозяйствомъ, привести его въ порядокъ, хотя и чувствалъ, что, пожалуй, ему не совладать съ собой. Налаживался онъ на работу, а тутъ вдругъ покойникъ въ дом. Умерла мать старуха. Не успли ее похоронить, не успли снова приняться какъ слдуетъ за обычное дло — умеръ старикъ отецъ…
Расходы, похороны, поминки, а тамъ опять частыя поздки въ городъ, въ волость. Опять отстаетъ онъ отъ работы дома, опять упущенія, расходы. Чувствуетъ, что опять затратилъ мірскія деньги, а сколько — не знаетъ. Да что толку узнавать? все равно, не изъ чего отдавать? Нужно было похоронить стариковъ, нужно было нанять работника, вычинить навсъ, купить сани. Все это нужно, необходимо, безъ всего этого обойтись нельзя. Тревожныя мысли нагоняютъ на него тоску. А совладать съ тоской не подъ силу, и онъ ищетъ исхода въ вин.
Пуще прежняго тянетъ Кузьму въ кабакъ и онъ уже не противится влеченію. Въ кабак встрчается, знакомится ближе съ завзятыми постителями его. Все больше и больше втягивается онъ, все чаще и чаще ищетъ отдыха, забвенія въ вин. Домой приходитъ только ночью, а уходитъ изъ дому какъ проснется.
А дома у Кузьмы всмъ живется нехорошо. Всмъ домомъ управляются Авдотья Андревна съ племянницей. Хворосту ли привезти изъ лсу, скотину ли убрать, все справляютъ он одн, безъ помощи мужика. Пока Авдотья Андревна въ лсу, Дуня убирается но дому, присмотритъ за ребятами, накормитъ скотину, принесетъ воды. И Авдотья Андревна и Дуня не жалуются на непосильный трудъ, а только становятся все боле и боле худыми, болзненными. Кром утомленія, Авдотья Андревна испытываетъ еще и нравственное страданіе: ее гложетъ забота о муж. Что съ нимъ сталось? Что будетъ съ ними со всми? Предчувствуетъ она, что вотъ, вотъ надъ ними стрясется бда неотвратимая, большая, страшная.
И вотъ, наконецъ, она пришла.
Похалъ Кузьма въ Москву подати сдавать. Напился ли онъ дорогой, или въ Москв вытащили ли у него, у пьянаго, деньги, или оброниль онъ ихъ, но податей въ казначейство не внесъ, запилъ, закутилъ… Лошадь совсмъ съ упряжью съ телегой увели и пришелъ онъ домой на третій или четвертый день, и тутъ же объявилъ крестьянамъ о случившемся. Произвели учетъ, нарядили слдствіе. Не досчитались тысячи полторы.
Слдствіе тянулось долго. Кузьма вс время сидлъ въ острог. Авдотья Андревна безропотпо переносила свою тяжелую участь. Одну полосу въ пол она сдала въ аренду односельчанину, другія дв отдала съ исполу. Оставшуюся лошадь, корову продала и деньги внесла обществу. Деньги за дачу во время лта также пошли въ уплату долга. Чтобы можно было жить, она понемногу продавала все хозяйственное обзаведеніе — телегу, сани, соху, борону. Дуня нанялась на услуженіе къ господамъ, пріхавшимъ на дачу и съ этими же господами ухала осенью въ городъ. Дти часто остаются безъ присмотра. Заболли они какой-то болзнью, вдругъ появившейся въ деревн, и трое изъ нихъ умерли. Остались живы только двое старшихъ. Но при настоящихъ обстоятельствахъ смерть ребята не особенно опечалила Авдотью Андревну.
— И Богъ съ ними, грустно говаривала она:— такъ-то лучше. Не на радость остались бы живы. Только сердце переболитъ, какъ бывало вспомнишь, что съ ними длается, пока я на работ въ Москв.
А ходить въ Москву приходилось ей часто. Зимой она то нанималась къ прачк на поденную работу, то брала стирку къ себ на домъ. Хотя при дороговизн дровъ брать на домъ обходилось дороже, но за то изба нагрвалась. Настанетъ понедльникъ и Авдотья Андревна отправляется спозаранку въ Москву къ острогу. Тутъ она ждетъ, пока ворота не отопрутся и не начнутъ пускать постителей къ арестантамъ.
Кузьма сильно измнился. Блдный, худой, измученный, съ явными признаками неизлечимой болзни, онъ ждетъ не дождется, пока къ нему не подойдетъ жена. Но минутная радость тотчасъ же исчезаетъ и настаетъ неловкое молчаніе.
— Что Смка? спрашиваетъ онъ, наконецъ.
— Ничего, въ школу просится, да не принимаютъ еще.
— А Полька?
— У тетки гоститъ. Давай, что-ли, клтки-то, говоритъ Авдотья Андревна посл нкотораго молчанія.
И Кузьма приноситъ клтки, приготовленныя на продажу. Онъ былъ боленъ и докторъ выхлопоталъ ему позволеніе не ходитъ на работы, а заниматься своимъ ремесломъ въ острог. Авдотья Андревна ходила съ клтками въ Охотный рядъ, тамъ продавала ихъ. Изъ денегъ, по расчету по 20 коп. въ сутки, удерживалось тюремнымъ начальствомъ, на нкоторую сумму покупался необходимый для работы матеріалъ, а остатокъ она приносила Кузьм. Иногда Кузьма давалъ ей нсколько копеекъ для дтей, а иногда ничего не давалъ и молча припрятывалъ деньги. И здсь, несмотря на запрещеніе доктора, онъ не могъ отстать отъ водки, которая тайкомъ доставлялась сторожами.
Такъ шли мсяцы за мсяцемъ. Насталъ день суда. Въ составъ присяжныхъ вошли больше купцы, да чиновники, не знающіе деревенской жизни. Значительная растрата, спившійся, негодный мужикъ, не радвшій о мірскихъ копейкахъ вызвали ихъ негодованіе и Кузьму осудили на 10 мсяцевъ въ арестантскія роты. Въ виду его болзненнаго состоянія, ему позволили попрежнему, проживать въ острог, не ходить на работы, и заниматься ремесломъ.
Въ семь Кузьмы все шло какъ будто попрежнему. Только домъ приходилъ боле и боле въ ветхость. Ранней весной, когда приходилъ въ деревню прасолъ и предлагалъ обычную сдлку съ коровой — взять на лто корову за извстную плату — то сестра Авдотьи Андревны за нее поручилась, и она взяла корову. Травы были въ это лто хорошія, корова попалась молочная, и, продавая молоко и сливки дачникамъ, она выручила къ осени 14 рублей, да дтей своихъ за лто откормила молокомъ. Но ее постигла другая невзгода. Сжала она свои полосы и все упрашивала сосдей дать ей лошадь свезти снопы. Нсколько дней вс ея просьбы были напрасны. Всмъ лошадь была нужна самимъ, время горячее, всякій наровитъ свое добро съ поля убрать. Наконецъ, кто-то далъ ей лошадь. Пріхала она въ поле, а на одной полос снопы вс до одного свезены. Кмъ? Когда? Еще день тому назадъ она проходила мимо, сочла кучи — все было въ цлости, и вдругъ нтъ ни одного снопа. Должно быть за ночь кто свезъ. Бдная женщина всплакнула, пригорюнилась — и смирилась. Не привыкать стать переносить разныя невзгоды. Только сохнуть стала все боле, да старть не по лтамъ.
И людей она стала сторониться, даже избгала встрчи съ родными. Чтобы пойти въ Москву ей приходилось проходить чрезъ сосднюю деревню, откуда она была отдана замужъ. Тамъ жила ея мать старуха, старшая сестра, незамужняя женщина, братъ, парень лтъ девятнадцати. Вс они жили въ своемъ дом, при которомъ была лавочка, торговали разнымъ бакалейнымъ и мелочнымъ товаромъ. Горе, постигшее Авдотью Андревну, сильно тревожило и огорчало старуху. Другія вс дочери жили хорошо съ мужьями, нужно же было, чтобы на долю этой дочери, всегда покорной, работящей, выпалъ мужъ пьяница! Какъ увидитъ старуха дочь, такъ и не вытерпитъ, обрушится цлымъ потокомъ брани на Кузьму. Эти попреки выслушивать было невыносимо тяжело для бдной женщины. Поэтому она всячески старалась проходить задами, не попадаться на глаза роднымъ. Но часто, какъ нарочно, попадется братъ, или сестра, и непремнно зазовутъ.
— Зайди, Душа, посиди! Мать давно сокрушается, что тебя не видать. Сейчасъ самоваръ поспетъ, чай пить станемъ.
А Авдотья Андревна не знаетъ, какъ отдлаться отъ ихъ приглашенія. Съ утра ушла въ Москву на поденную работу, дти дома пробавляются однимъ сухимъ хлбомъ, да и сама почти цлый день не вши — какъ тутъ чай пить! Сидитъ сама не своя. Разбираетъ ее голодъ. Попросить пость, или сказать, что дти дома не вши, домой, значитъ дать матери поводъ начать снова попрекать Кузьму. Иной разъ стерпитъ, ничего не скажетъ, а иной и не стерпитъ, заплачетъ.
— Отпусти ты меня, матушка, домой! Мн не до чаю, я еще не вши, да и дти дома на одномъ хлб сидятъ.
Заплачетъ и мать, накормитъ ее, сунетъ и для дтей чего-нибудь. Многаго не можетъ дать, потому что и ея дло маленькое, сынъ на возраст, скоро женить его надо.
Прошли и 10 мсяцевъ, вернулся Кузьма домой.
Большая, просторная изба его обветшала. Везд образовались щели. Кое-гд сгнили доски, негд было взять новыхъ, чтобы замнить ихъ. Плетень дочти весь исчезъ. Солома съ навса, съ крыши амбарчика слетла, дворъ пустой. Одн кучи сора торчатъ тамъ, гд прежде стояла скотина и хранились земледльческія орудія. Все, что можно было продать, было продано въ его отсутствіе.
Кузьма какъ увидалъ, въ какомъ состояніи его жилище, въ какомъ положеніи его семья — на все махнулъ рукой. Еслибы онъ даже работалъ день и ночь, и то не выпутаться ему изъ бды, не поправиться.
Пуще прежняго запилъ Кузьма. Дома онъ совсмъ не сидлъ. Норовитъ уйти, чтобы никто не видалъ, и придетъ ночью. Наймется къ крестьянину клтки работать, поработаетъ дня три, недлю, стъ одинъ хлбъ, который покупаетъ въ лавк, а остальныя деньги пропиваетъ. Ходитъ босой, оборванный, даже стыдно въ люди показаться, а онъ все переноситъ и голодъ, и холодъ, и брань, и попреки, и насмшки.
Авдотья Андревна попрежнему несетъ всю тяжесть, вс заботы по дому, ходитъ въ Москву на поденную работу, стираетъ на людей, принесетъ домой 20, 30 копеекъ, купитъ хлба, хворостины, вытопитъ кое-какъ избу, сваритъ кортофелю и опять уйдетъ на работу. Семка сталь ходить въ школу и весь ушелъ въ ученіе. Такъ ему понравилось въ школ, такъ полюбилъ онъ свою книжку и учительницу, что такъ бы и не ушелъ изъ училища, и сестренку бы взялъ съ собой. Мать Авдотьи Андревны помогала дочери сколько могла: то возъ хворостины пришлетъ, то фунтовъ 10 хлба, бранитъ Кузьму, клянетъ его, острожникомъ называетъ, а бдная женщина только плачетъ, и пуще прежняго сторонится родныхъ и людей. Такъ, кажется, и не вышла бы она изъ дому! А дома что? Дома горе, горе тяжелое. Дома печь иной день не топлена и дти жатся на холодной печи, прикрываясь тряпьемъ. Дома — дти голодныя, иной день одинъ хлбъ дятъ. А то Кузьма придетъ, жмется, переминается съ ноги на ногу, да вдругъ какъ бросится на колни, и начнетъ просить денегъ на водку.
— Нтъ, у меня денегъ, да и были бы, не дала.
— Дай, Душа, дай, Христа ради, пятачекъ! Нтъ моей моченьки совладать съ тоской, съ горемъ тяжелымъ! Такъ и бросился бы въ прорубь, еслибы не боялся душу загубить. Прости ты меня, окаяннаго. Знаю, что погубилъ васъ всхъ!
Плачутъ дти, плачетъ Авдотья Андревна, пойдетъ къ сосдк и займетъ нсколько монетокъ.
А хворь между тмъ все пуще разбирала Кузьму. Вздулась у него грудь, точно подушка стала, кровь горломъ пошла, а наконецъ, и совсмъ свалило его. Тутъ ужь и вина не сталъ просить. Лежитъ по цлымъ часамъ неподвижный, точно въ забытьи. Или очнется, станетъ озираться и видно, что невыносимо тяжело ему. По временамъ, призоветъ жену, дтей, молитъ, чтобы простили его. Не хотлъ онъ ихъ погубить. Вдь не былъ онъ прежде пьяницей, работалъ, все шло какъ слдуетъ, жилось имъ всмъ хорошо…
Въ изб холодно, везд дуетъ, топить нечмъ, одть больного нечмъ. Нтъ у него ни сапогъ, ли валенокъ, полушубокъ короткій, рваный, одяло давно продано. А его такъ и одолваетъ ознобъ, трясется, точно въ лихорадк, ничего не стъ и не пьетъ, а только жалуется на нестерпимый холодъ. Пришла провдать Авдотью Андревну мать ея, увидала больного, дтей, и ничего не сказала. Прислала на другой же день теплыя валенки, одяло старое, чаю четверку, сахару 2 фунта. Какъ увидалъ Кузьма валенки, такъ даже прислъ на лавк и обнялъ ихъ.
— Теперь тепло будетъ, шепталъ онъ: — теперь отогрюсь… Чмъ только онъ живъ былъ все это время, понять трудно.
Ничего не лъ, только изрдка чашку чаю выпьетъ. Лежалъ онъ такъ недль шесть. Наконецъ, въ одно утро проснулся и говоритъ.:
— Душа! какъ мн говядинки захотлось, просто, кажется, не умру, не повши. Достань ты мн хоть фунтикъ, накроши помельче, да съ кашей свари.
— Кузя, да у меня и монетки дома нтъ — гд же взять? И рада бы дать теб говядинки, да достать не знаю какъ.
— Душа, да ты ступай попроси Христовымъ именемъ въ лавочк, можетъ быть, и поврятъ. Мн сегодня что-то словно полегче стало. Выздоровлю, работать стану, все отдамъ. Теперь я уже отъ вина совсмъ отсталъ.
А какой ужь выздоровть, совсмъ сталъ земляной! Пошла Душа въ лавочку, говоритъ ‘такъ и такъ молъ, Петръ Иванычъ, дайте на гривенникъ говядины, Христа ради. Если что вамъ понадобится подлать, позовите, отработаю’. А лавочникъ не далъ. Пошла она къ сосдк, та и дала 10 коп., да хворосту беремечко. Затопила она печь, купила говядины, изрзала ее помельче, все сдлала, какъ просилъ умирающій. И такъ онъ обрадовался, когда увидалъ вс эти приготовленія!
— Ну, Душа, теперь хорошо. Вотъ ты бы еще батюшку позвала, мн причаститься хочется, а потомъ я бы и полъ.
— Кузя, какъ же это батюшку позвать, вдь у меня денегъ нтъ.
— Ступай, ступай, Душа! Батюшка добрый, не откажетъ! Я теперь скоро работать примусь, заслужу.
Батюшка пришелъ и причастилъ. Видитъ батюшка, что совсмъ умираетъ человкъ и говоритъ:
— Хорошо бы тебя пособоровать, Кузьма!
— Радъ бы я, батюшка, да вдь васъ безпокоить совстно, денегъ вовсе нтъ.
— Ничего, я и такъ пособорую.
И пришлось ему умереть такъ хорошо, такъ хорошо, что и сказать нельзя. Соборовать дорого стоитъ, всего рубля на полтора надо, а батюшка все отъ себя принесъ. Пособоровалъ Кузьму и дтей къ нему подвелъ подъ благословеніе. Какъ подошелъ къ нему Семенъ, онъ даже заплакалъ, благословилъ его и тихимъ, тихимъ голосомъ сказалъ: ‘Учись, Семенъ! худо темному человку!’
Двочку тоже перекрестилъ, и забылся. Грудь такъ и колышется, такъ и колышется. Наконецъ, сталъ метаться, а тутъ и умеръ…
А дома ничего-таки нтъ… Дали знать матери, сестр. Мать гробъ купила, хлба прислала. Братъ пришелъ, кое-что для похоронъ принесъ. Батюшка собралъ у богатыхъ мужиковъ нсколько денегъ и похоронили Кузьму.
— Царство ему небесное! говорили во слдъ, когда понесли его гробъ:— хорошій былъ мужикъ!
— Какъ-то жена справится съ дтьми?