Жертва самообожанія и культъ Маріи Башкирцевой*).
О ЖЕНСКОЙ ЛЖИ.
Ф. Тимской.
‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 1, 1893
Жертва самообожания и культ Марии Башкирцевой, Башкирцева Мария Константиновна, Год: 1893
Время на прочтение: 16 минут(ы)
*) Редакція считаетъ нужнымъ заявить, что съ мнніями, высказанными въ настоящей стать о Маріи Башкирцевой, она не вполн согласна. Безпощадные критики этой талантливой двушки не принимаютъ во вниманіе тотъ внутренній переворотъ, который произошелъ въ ея душ не задолго до ея смерти. Для этого надо очень внимательно прочитать весь ‘Дневникъ’ до конца, а часто этотъ трудъ можетъ показаться скучнымъ. Внимательный же читатель увидитъ ясные признаки, что тотъ снобизмъ, который ставится въ вину Маріи Башкирцевой и дйствительно несимпатиченъ, уже замтно испарился къ концу ея краткой жизни, и есть вс основанія думать, что если бы смерть не похитила ее такъ преждевременно, душа ея пришла бы въ равновсіе, и изъ Башкирцевой вышла бы серьезная и дльная женщина. Вдь лестное мнніе такого человка, какъ Гладстонъ, что-нибудь да звачитъ. Это уже не глупый культъ пустыхъ людей, которые примазываются зачастую къ знаменитостямъ, чтобы составить рекламу самимъ себ. Но считая себя не въ прав мшать людямъ иныхъ воззрній высказывать ихъ, врная правилу ‘au choc des opinions jaillit la vrit‘, редакція печатаетъ настоящую статью, тмъ боле, что за псевдонимомъ ея скрывается имя извстнаго журналиста, мнніе котораго иметъ всъ. Ред.
‘Дневникъ’ покойной Маріи Башкирцевой (‘Journal de Marie Bachkirtzeff’), изданный въ Париж ея семьей два года назадъ, съ нкотораго времени сталъ у насъ модной книгой. Имъ восхищаются, повторяя слова Гладстона изъ ‘Nineteenth Century’, что это ‘одна изъ примчательнйшихъ книгъ ныншняго столтія’, о немъ спорятъ, пожалуй, не меньше, чмъ спорили въ Париж при появленіи этой книги, или въ Лондон посл статьи Гладстона и въ Америк, гд ‘Journal’ въ англійскомъ перевод изданія Cassel and Со разошелся въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ. Оставлять безъ вниманія такое явленіе совсмъ нерезонно. Кстати вслдъ за ‘Journal’ въ Париж появилось изданіе ‘Lettres de Marie Bachkirtzeff’, и почитатели покойной, съ Морисомъ Барресомъ во глав, объявляютъ, что эти ‘Письма‘ вкуп съ ‘Дневникомъ‘ должны сдлаться чуть ли не библіей ‘всхъ высшихъ натуръ‘.
Но кто такая Марія Башкирцева? Русская двушка изъ богатой семьи, уроженка Полтавы, довольно красивая, выросшая и избалованная въ царств роскоши, 21 года выставлявшая свои картины въ парижскомъ Салон, а въ 1884 г. 24 лтъ умершая отъ чахотки въ Париж. Одну изъ ея картинъ ‘Митингъ’ (семеро ребятишекъ школьниковъ остановились на углу улицы и ведутъ жаркій споръ) купило французское правительство для Люксембургскаго музея. Таковы вншнія данныя ея біографіи. Внутренняя личность Башкирцевой познается вполн изъ ея ‘Дневника’.
Этотъ ‘Дневникъ’ начала она писать 12-ти лтъ съ 1873 г., когда поселилась съ матерью въ Ницц. Первая запись его гласитъ слдующее: ‘О, Боже, дай мн въ мужья англійскаго герцога В. Его я буду любить и сдлаю ечастливымъ, и сама буду счастлива и длать добро*. Чмъ же понравился ей герцогъ В.? ‘Il а du Nron’ — ну него есть что-то нероновское’. Впрочемъ, мечтами о любви стала она упиваться еще въ раннемъ дтств, когда играла въ куклы, и уже въ то время непремнно хотла быть предметомъ любви перваго лица въ государств. Нкая гадалка предсказала ей великую будущность. И такой будущности она ожидала отъ своего голоса, тмъ боле, что въ Ницц одинъ ‘знаменитый преподаватель пнія’, которому она инкогнито представилась итальянкой, предрекалъ ей блестящую карьеру на сцен.
13-ти лтъ Марія Башкирцева сама убдилась въ несостоятельности воспитательнаго метода своихъ гувернантокъ, и взялась выработать собственный планъ обученія. Послдній удивилъ даже ниццскихъ педагоговъ. Въ 14 лтъ ей пришлось подавить въ себ любовь къ герцогу В., ибо онъ женился на другой дам. Подъ вліяніемъ такой неудачи своего фантазерства 14-тилтняя двочка занесла въ ‘Дневникъ’ довольно курьезный афоризмъ: ‘изъ всхъ тварей на земл наиболе отвратительны мужчины и кошки’. Это, однако, не помшало ей въ 16 лтъ снова влюбиться. На этотъ разъ такой чести удостоился черноокій молодой римлянинъ, племянникъ одного высоковліятельнаго кардинала. Въ то же времд для развлеченія она читала древнихъ классиковъ въ подлинник, копировала Гамбетту и другихъ ораторовъ.
Вс эти дарованія въ сущности были только средствомъ въ одной цли — блистать въ большомъ свтѣ,. Но вотъ въ 19 лтъ она теряетъ свой голосъ, отъ котораго ожидала столько успховъ въ свт, и принимается за живопись. Теперь она высчитываетъ напередъ, во сколько времени она можетъ прославиться этимъ искусствомъ, не утративъ молодости и красоты. Успхамъ ея въ живописи, правда, выразившимся лишь въ усвоеніи техники дла, помогаетъ ея страстная любовь въ знаменитому (нын покойному) французскому живописцу Бастьену Лепажу.
Въ Париж, говорятъ, доселѣ, держится традиція ‘du temps de la Russe’, своего рода героической эпохи артистическаго подвижничества богатой русской двушки. Марія Башкирцева тамъ, въ кругу юныхъ артистовъ, посщавшихъ съ нею мастерскую Жюліана, хвасталась своими дорогими платьями, восхищала ихъ своимъ пніемъ и декламаціей, интересовала всхъ своей роскошью. Здсь же бывали съ ней истерическіе припадки. Однажды она предавалась страстному слезоизліянію при извстіи о смерти принца Люлю (сына Наполеона III, погибшаго въ африканской войн англичанъ съ зулусами), за котораго она хотла выдти замужъ, вовсе не эная его. Въ другой разъ ее охватилъ пароксизмъ ярости. Это случилось съ ней, когда она угрожала поднятымъ стуломъ одной изъ своихъ соперницъ по живописи.
Притязательная къ людямъ, эта избалованная двица полагала, что и на небесахъ должны заниматься ею непрестанно и слдить за ея желаніями. Она молится только тогда, когда исполняются ея прихоти. Иначе впадаетъ въ негодованіе и перестаетъ вровать. Прихотямъ и причудамъ ея нсть предловъ.
Она — блондинка — не могла заснуть иначе, какъ подъ шелвовымъ матово-голубымъ пологомъ, одвалась въ блое, посл прогулки въ дурную погоду мылась въ благоухающихъ эссенціяхъ, носила мха не дешевле 2.000 фр. A между тмъ ‘Дневникъ’ ея переполненъ воплями жалобъ на судьбу. Она третируетъ свысова родителей и близкихъ, называетъ отца ‘наглымъ и дурно воспитаннымъ’, мать ‘лишенной такта’ и ставитъ ей въ большую вину особенно то, что она не уметъ пробраться въ большой свтъ. По свидтельству одного показанія, напечатаннаго лицомъ изъ числа почитателей покойной, Марію Башиирцеву терзало отчаяніе изъ-за того, что ее не принимали въ самомъ первостатейномъ аристократическомъ кругу, и это-то будто бы явилось и главной причиной ея ранней смерти. Иначе сказать, это была жертва крайняго самообожанія, которымъ такъ проникнутъ весь ‘Дневникъ’ Башкирцевой, самообольщенія безсердечнаго, явившагося результатомъ безобразнаго воспитанія, которое состояло въ поклоненіи балованному ребенку и въ безразсчетливомъ потворств всяческимъ его повадкамъ и прихотямъ.
О такомъ продукт извращеннаго воспитанія не стоило бы и распространяться, если бы не находились охотники возводить Марію Башкирцеву въ кумиры и воздавать ей незаслуженное поклоненіе, которое оказывается настолько характернымъ, что начинаетъ возбуждать вниманіе психіатровъ. Одинъ изъ нихъ, къ тому же весьма остроумный и талантливый писатель-моралистъ, Максъ Нордау счелъ нужнымъ посвятить особый этюдъ культу Маріи Башкирцевой подъ ядовитымъ заглавіемъ: ‘Unsere liebe Frau vom Schlafwagen’ (Ein Beitrag zur Psyschologie der Zeitgenossen). Эпитетъ ‘Мадоны спальныхъ вагоновъ’ присвоенъ Маріи Башкирцевой самими ея парижскими почитателями, величающими ее ‘Notre Dame du Sleeping’. Первосвященникомъ этого нелпаго культа, разработывающимъ догматику и литургику его, выступилъ вышеупомянутый французскій писатель Морисъ Барресъ. Онъ объявилъ, что душа Маріи Башкирцевой опередила развитіе ныншняго поколнія и можетъ бытъ понята только благороднйшими умами будущаго столтія. Максъ Нордау анализируетъ эту душу по ‘Дневнику’ и ‘Письмамъ’, а затмъ пытается опредѣ,лить умственные и чувственные элементы, изъ которыхъ сложился культъ Башкирцевой. Многое изъ того, что высказываетъ психіатръ-моралистъ, по своей правдивости и резонности заслуживаетъ полнаго вниманія.
‘Эта двушка,— пишетъ Нордау,— провела всю свою кратковременную жизнь въ желзнодорожномъ вагон, въ именитыхъ гостинницахъ большихъ городовъ, въ модныхъ курортахъ и временныхъ квартирахъ Ниццы и Парижа. Въ дтств и ранней юности она получила воспитаніе и образованіе, которое считается обычнымъ для аристократическаго круга всего міра и особенно въ Россіи: она научилась бгло и плохо говорить на главныхъ европейскихъ языкахъ, а также училась древнимъ языкамъ, и усвоила себ тотъ смшанный жаргонъ, который можно слышать въ салонахъ дипломатовъ и на балахъ въ Ницц и Монако. Она читала вс знаменитыя книги прошлаго и настоящаго, чтобъ оттуда присвоить себ, во-первыхъ, раздирающія душу общія мста и, во-вторыхъ, колкіе и остроумные парадовсы, она видалась во вс искусства, позировала въ живыхъ картинахъ, пла, играла на фортепіано и на мандолин, рисовала, занималась живописью, лпила изъ глины и сочинительствовала. Съ годами существованіе Маріи Башкирцевой было рядомъ баловъ, пріемовъ, посщеній, обдовъ, спектаклей, выздовъ, артистическихъ и другихъ поздокъ, которому придавали настоящую пикантность всюду завязывавшіеся и опятъ быстро прекращавшіеся любовные романы. Юная годами, но пожилая и истощенная отъ ощущеній, увидшая сердцемъ и высохшая до дна души, она, когда смерть похитила ее, пережила и испытала все, о чемъ разсказывается въ романахъ библіотекъ для чтенія, перевидала все, о чемъ говорится въ спутникахъ Бедекера, на бломъ свѣ,т, насколько его можно объздить въ спальныхъ вагонахъ желзныхъ дорогъ, для нея не было ничего новаго, что могло бы прельщать ее, и ея разочарованный духъ погасъ среди мучительнйшей жажды еще неизвданныхъ ощущеній’.
‘Дневникъ’ Башкирцевой Нордау называетъ отвратительнйшей изъ книгъ, когда либо попадавшихся ему. Эта книга, по его мннію, и ужасно безнравственная, не въ смысл непристойности, а въ высшемъ и боле врномъ смысл, ибо она систематически обращается только къ самымъ зауряднымъ инстинктамъ читателя и возбуждаетъ въ немъ отвращеніе къ автору ‘Дневника’, къ женщин вообще и почти что къ человчеству. ‘Непонятно, какъ родные могли поставить этотъ памятникъ самообожанія, поверхностности и ребячества существу, которое они любятъ’.
Но почему же эта книга заставила столько говорить о себ? Нордау полагаетъ, что ‘тщеславные родственники при помощи своего богатства и общественныхъ связей умли позаботиться о щедрой реклам‘. Но есть тутъ и другія основанія, ‘Женщины, почувствовавшія въ себ родственность души съ этой одурвшей кривлякой куклой, возымли весьма естественную симпатію къ тому созданію, котораго наибольшія радости и горести вызывались удавшимся и во время доставленнымъ или испорченнымъ и запоздалымъ бальнымъ платьемъ, и обнаружили полное пониманіе любовныхъ описаній модныхъ ухаживателей съ тонкими черными усами и огненными глазами. Мужчины почуяли двусмысленное удовольствіе при вид этой двической души, которая съ безсознательной дерзостью ребенка или дикаря раздвается передъ ихъ взорами сатировъ и раскрываетъ передъ ними ея самыя таинственныя складки и сокровеннйшія побужденія’.
Есть еще одна книга, въ которой молодая двушка преспокойно высказываетъ съ такимъ же цинизмомъ то, что она думаетъ о себ, что считаетъ задачей своей жизни и какія ощущенія пробуждаютъ въ ней окружающіе ее кавалеры. Это ‘Chrie’ Гонкура. Но ‘Chrie’ — романъ. Вс циничныя химеры въ немъ могли быть придуманы и за нихъ отвтственъ авторъ романа, старый бородатый господинъ, а вовсе не двушка, которой онъ приписываетъ ихъ. Въ ‘Дневник‘ же Маріи Башкирцевой, напротивъ, везд сама молодая двушка столь хладнокровно разоблачаетъ свою внутреннйпіую сущность. И весьма понятно, что найдется не мало охотниковъ до лицезрнія молодой двушки, которая на открытой площади скидаетъ съ себя послднія одежды.
Въ этомъ смысл и ‘Письма’ Башкирцевой достойно дополняютъ ‘Дневникъ’. Покойница, очевидно, изъ авторскаго самолюбія сохраняла копіи съ самыхъ ничтожныхъ изъ своихъ писемъ, и многія изъ нихъ написаны явно въ виду возможности ихъ появленія въ печати.
Гланная характерная черта, сказывающаяся почти въ каждой строк ‘Писемъ’ — безмрное самообожаніе, доходящее даже до своего рода маніи величія. 16 лтъ она пишетъ матери изъ Флоренціи посл посщенія палаццо Питти: ‘ты знаешь, я уважаю старыя картины, но это не мшаетъ мн видть ихъ недостатки. Венера съ такими дурными ногами, что можно подумать, что она носила башмаки съ высокими каблуками. Мои ноги гораздо красиве’. По осмотр Венеры Медичейской она пишетъ: ‘Венера Медичейская возбудила во мн нкоторую гордость’. Въ другой разъ, пріхавши въ Ниццу посл продолжительной желзнодорожной поздки, она пишетъ своему брату: ‘Теперь я моюсь съ головы до ногъ, надѣ,ваю блую, тонкую сорочку, юбку и мое срое батистовое платье, а поверхъ него мантилью изъ благо фуляра. Ты знаешь, какой обольстительной я бываю въ такомъ костюм‘. Изъ письма къ воспитательниц: ‘я сегодня красива, и ничто не бываетъ такъ пріятно, какъ сознавать свою красоту’. Опять къ брату: ‘я надла платье цломудренно (!) обнаруживающее формы, изъ матеріи эластичной, плотво облегающей тло, я причесалась, какъ Психея… Вс говорили мн, что у меня совсмъ новый видъ: прическа, туалетъ, ростъ — живая статуя, а не двушка, какихъ существуетъ такъ мнего. Ты долженъ гордиться, любезный другъ, тмъ, что у тебя такая сестра’. Изъ Рима съ тетк: ‘вчера была въ театрѣ,, былъ тамъ и молодой человкъ, который разсматривалъ меня и не отрывался отъ бинокля, точно помшанный. Я хотла разсердиться, но это было бы смшно. Я приняла это вполн естественно и сдлала видъ, какъ будто ничего не замчаю. Мн собственно никто не нравится, но этотъ малый заинтересовалъ меня, потому что онъ таращился на меня, какъ сумасшедшій, и потому что онъ былъ въ лож и разговаривалъ съ какими-то незнакомцами, которые казались ‘chic’. Здѣ,сь большое удовольствіе уходить изъ театра. Я люблю эту живую изгородь изъ людей, эти сотни глазъ… Когда я бросаюсь въ глаза многимъ, тогда я обыкновенно не замчаю самихъ людей’. Къ своей воспитательниц, при описаніи знакомства съ однимъ кавалеромъ: ‘этотъ зеленоватый оттнокъ, эта черная борода, этотъ лысый черепъ, эти огромные блестящіе арабскіе глаза, все это воспламеняется неестественнымъ огнемъ при вид моихъ свтлыхъ волосъ, моей блой кожи’.
Можно бы привести еще десятки подобныхъ мстъ изъ писемъ Башкирцевой, но и этихъ образчиковъ, конечно, вполн достаточно. Позже, когда ей было 23 года, ея самообожаніе распространилось и на ея внутреннюю сущность и свойства характера. Она пишетъ Гюи де-Мопасану: ‘Почему я написала вамъ? Пробуждаешься въ одно прекрасное утро и находишь, что выдающееся существо окружено глупыми головами. Сожалешь, что разбросала столько бисера передъ свиньями’. Подъ ‘глупыми головами’ и ‘свиньями’ разумется та нѣ,жная семья, которая издала эти ‘Письма’. Къ извстному художнику Жюліану она пишетъ: ‘Я питаю глубокое уваженіе къ своему дарованію… Вы поступаете такъ, точно вы не высокаго мннія обо мн, чтобъ дразнить меня. Въ сущности вы хорошо знаете, что я самое чистое, самое удивительное, самое справедливое, величайшее и честнйшее существо въ мір. Я говорю очень серьезно… Я хвалю себя искренно, ибо моя похвала основывается на сознаніи самой себя, этого единственнаго и очаровательнаго я, которое восхищаетъ меня и которому я поклоняюсь, какъ Нарцисъ’.
Башкирцева съ удовольствіемъ наблюдаетъ, какое дйствіе она производитъ на мужчинъ, какъ они перешептываются при вид ея, какъ они подходятъ въ ней, какъ они бросаютъ на нее похотливые взгляды, какъ они любуются ея свтлыми волосами, ея срыми глазами, ея круглыми блыми плечами, какъ она повидимому опьяняетъ эту толпу. Ей кажется непростительнымъ, когда какой-нибудь мужчина не замчаетъ ея.
Вотъ она въ воздухолчебниц въ Соден. Одновременно съ ней тамъ обртаются два нмецкіе принца, которыхъ она въ письмахъ своихъ называетъ просто ‘принцъ Гансъ’ и ‘принцъ Августъ*. И ей приходится убдиться, что оба эти юные господина не интересуются ею. О такомъ неслыханномъ случа она пишетъ матери слдующее: ‘русскія дамы нашего круга думаютъ, что равнодушіе этихъ двухъ маленькихъ нмецкихъ принцевъ оскорбляетъ меня. Холодность этихъ господъ, впрочемъ, только кажущаяся! Я не думаю о нихъ, милая мама… Во всякомъ случа я интересовалась этими маленькими принцами не боле двухъ дней… Я ихъ никогда не разсматривала какъ слдуетъ, Тмъ не мене я могу теб сказать, что принцъ помоложе (18-ти лтъ), Гансъ, высокаго роста, стройный, блондинъ, съ большимъ, изящнымъ носомъ, маленькими глазами, злымъ ртомъ, маленькими усами и смотритъ молодымъ волкомъ. Другой, Августъ (24—25 лтъ), маленькій, брюнетъ, у него очень красивые глаза, маленькіе отвисшіе черные усы, бархатная кожа, какой я никогда не видла ни у одного изъ мужчинъ, красивый ротъ, правильный носъ съ очень тонкой кожей, очень блдный цвтъ лица, который былъ бы удивителенъ, если бы это было не отъ болзни. У обоихъ красивыя, выхоленныя аристократическія руки’.
Марія Башвирцева считаетъ себя не только восхитительной и неотразимой, она убждена, что и во всхъ искусствахъ она геній. Сперва, какъ уже знаетъ читатель, она пробовала себя въ пніи и музык. Пніе пришлось прекратить по болзни горла. Не будь этой случайности, она сдлалась бы величайшей пвицей XIX столтія. Такъ, по крайней мр, она сама говоритъ о себ. Затмъ она кидается на живопись и, конечно, изводитъ массу красокъ и холста. Она выставляетъ въ парижскомъ Салон и добивается, благодаря своимъ свтскимъ связямъ, ‘почетнаго отзыва’, той подачки, въ которой жюри салоновъ не легко отказываетъ каждому, кто серьезно проситъ о томъ. Если же ей не удалось получить перворазрядной медали, то тутъ, дескать, виноваты зависть и соперничество. По этому поводу ей, кажется, единственный разъ въ жизни пришлось услыхать правду. Вышеупомянутый Жюліанъ раскрылъ ей глаза на ея мнимый талантъ. Она пишетъ ему: ‘я очень обезкуражена и этому вы помогли съ 36 лошадиными силами, за что я на васъ очень зла. Для чего вы играете комедію, думая, что я ослплена и помшана тщеславіемъ? Въ чему вы преслдуете меня вашими отчаянными предвщаніями?.. Чмъ больше я думаю объ этомъ, тмъ боле кажется мн, что вы имете какой-то неясный интересъ уничтожать меня. Вы формально утопаете въ утонченнйшихъ обезкураживаніяхъ. Вижу, что вы не отдаете себ отчета въ томъ, какъ ужасно, могу сказать даже, какъ преступно тому, кто иметъ настоящую ярость къ ученью и работ, сказать: вы! да вы ничего не можете! Это духовное убійство, боле жестокое, чмъ физическое, ибо вы повторяете его ежедневно’. До такой степени ослплена эта двица въ своемъ умопомраченномъ самообожаніи, что она убждена, что съ ней ‘играютъ вомедію’, если говорятъ ей прямо, что она не способна ни въ чему путному и что изъ нея не выйдетъ ничего!
Марія Башкирцева мнила себя не только великой пвицей и художницей, но и великой писательницей. Она пишетъ къ барону де-Сенъ-Амандъ, извстному автору книгъ о Маріи Антуанетт: ‘Я всегда ощущала и все боле ощущаю властную потребность писать. Я придумнываю разсказы. Я вижу дйствительные и воображаемые факты. Дюма говоритъ, что главное свойство жешцины — угадываніе или предчувствіе. Ну вотъ и я, угадывая и предчувствуя, понимаю, вижу, знаю необычайныя вещи… Въ то время, какъ я пишу, мои глаза упали на пальцы моей лвой руки, которые придерживаютъ почтовую бумагу, эти живые нервные пальцы заставляютъ меня вспомнить о портрет Бастьена Лепажа’.
Но, кажется, и писательсвій талантъ Башкирцевой былъ не выше ея художничесваго дарованія. Въ этомъ убждаетъ внимательное чтеніе ея ‘Дневника’ и ‘Писемъ’. Нордау справедливо говоритъ, что поверхностный читатель можетъ не надолго быть введенъ въ заблужденіе тономъ этихъ книгъ, какой-то ироніи надъ собой. Въ Париж ему есть своя кличка ‘bagout’ и его можно слышать въ мастерскихъ художниковъ. ‘Начинающіе живописцы, актеры мелвихъ театровъ и даже рабочіе боле чистыхъ ремеслъ усердствуютъ по части ‘bagout’, который несвдущему человку на первый взглядъ можетъ показаться курьезнымъ и даже остроумнымъ, а при нкоторой наблюдательности познается во всей своей нагот. Это — попугайское повтореніе пошлыхъ остротъ, жалкихъ устарлыхъ сравненій, истасканныхъ шаржей и самыхъ дешевыхъ насмшекъ уличныхъ ребятъ. Марія Башкирцева быстро научилась такому ‘bagout‘ у растирателей красокъ. Но даже и въ этомъ низшемъ изъ всхъ литературныхъ жанровъ она не произвела ничего самостоятельнаго’.
Не безъинтересно ознакомиться и съ тмъ, что, помимо самообожанія и самопоклоненія, наиболе занимало Башкирцеву, когда ей приходилось попасть въ новую обстановку. Вотъ она прізжаетй во Флоренцію, осматриваетъ художественныя сокровища. Старинныя картины женскихъ типовъ восхищаютъ ее. И къ чему же он вдохновляютъ ее? ‘О! ныншнія женщины не умютъ одваться. Самыя элегантныя худо одты. Только имйте терпніе, если Богъ поможетъ мн сдлать то, чего я хочу, то вы увидите нсколько лучше одтую женщину!’ Какая высокая и благородная мечта! Изъ Флоренціи же она пишетъ: ‘Пошлите телеграмму къ Ворту, Лаферьеръ, Анбу, Ферри, Вертю’ (это все парижскіе портные). ‘Вы должны мн прислать, что я заказала. Здсь, можетъ быть, будетъ какой нибудь балъ и вы можете себ вообразить, какъ бы я желала быть на немъ красивой. О лиц моемъ не безпокойтесь, оно будетъ восхитительнымъ… Но ужасно не имть платья, особенно во Флоренціи, гд такъ изящны’. Изъ Ниццы она извщаетъ своего брата: ‘Прежде всего позволь мн сказать теб, что я озадачена, очарована, преклоняюсь передъ игрой, пніемъ, физіономіей Фора’ (извстный теноръ). Но самымъ потрясающимъ для нея событіемъ, которому посвящена цлая страница, является то, что въ русской церкви въ Ницц на нее обратила вниманіе одна высовопоставленная особа.
Башкирцева пыталась завести анонимную переписку съ крупными писателями. Сперва она обратилась въ Александру Дюма-сыну съ письмомъ, которое она считаетъ очень пикантнымъ, оригинальнымъ и остроумнымъ. Умудренный жизненнымъ опытомъ авторъ ‘Dame aux camlias’, очевидно, былъ на этотъ счетъ иного мннія и, судя по ея второму письму въ нему, отвтилъ ей, что романы вскружили ей голову и что она хорошо бы сдлала, если бы пораньше ложилась спать. Она мститъ ему за этотъ благоразумный совтъ такимъ вовсе неостроумнымъ и неделикатнымъ письмомъ: ‘Спите сами хорошенько, милостивый государь, и въ частности продолжайте быть такимъ же филистеромъ, какимъ вы остаетесь вообще въ качеств художника. Это — отличное средство не состариться. Завтра въ палат депутатовъ я, конечно, увижу васъ. Тамъ будетъ обсуждаться разводъ. A такъ какъ мы говоримъ о развод, то я и возвщаю вамъ о развод между моимъ поклоненіемъ и вашей персоной’.
Приставаніе къ Гюи де-Мопасану длилось нсколько дольше. Боле молодой писатель имлъ неосторожность вступить въ переписку съ взбалмошной незнакомкой. Но и ему прискучило, наконецъ, это самообольщенное кривлянье, и онъ пересталъ писать ей. Она оказалась настолько неблаговоспитанной, что заявила ему, что она, дескать, надъ нимъ потшалась, что онъ не такъ великъ, какъ воображаетъ о себ.
Когда вы видите передъ собой эту безнадежно банальную натуру съ идеалами швеи, то невольно спросите, что такое особенное нашли въ ней поклонники этой ‘Notre Dame du Sleeping’, для которой цлый міръ сосредоточивался въ бальномъ плать, для которой жизнь состояла въ выздахъ въ свтъ, а искусство отожествлялось съ выставочной медалью и газетной рекламой? Нордау даетъ отвтъ и на этотъ вопросъ. ‘Декаденты, символисты, инструменталисты и подобные ‘исты’,— говоритъ критикъ,— нашли въ Маріи Башкирцевой отраженіе себя самихъ. Эти истеричныя особы мужского пола усмотрли въ истеричной россіянк своего поля ягоду. Эти бездарные кропатели стиховъ и прозы, воображающіе о себ, что у нихъ имются всевозможные таланты, потому что они страдаютъ самовозвеличиваніемъ, восхваляютъ въ этой дилетантк бездарной, но питающей необычайныя претензіи, свою собственную ничмъ не оправдываемую погоню за успхомъ. Эти ‘snobs’, выскочки, разыгрывающіе именитыхъ людей или аристовратовъ, хотя они большею частью сыновья лавочниковъ или мелкихъ чиновниковъ, вполн сочувствуютъ Башкирцевой, которая удостоиваетъ своимъ вниманіемъ только людей ‘chice и ‘genre’ (т. е. попросту франтовъ и дэнди) и для которой разговоръ съ высокопоставленной особой составляетъ ‘самый свтлый день въ жизни’. И эти эгоисты, объявляющіе благороднйшей изъ задачъ человка ‘ухаживаніе за своимъ я’, цнятъ непомрное самообольщеніе этой куклы, которая презираетъ боготворящую ее семью, въ тетк видитъ только мошну съ деньгами, передъ собой преклоняетъ колна и остается чуждой единственно человчному побужденію — сочувствію къ друтимъ, отрад въ самоотверженіи’.
Не правда ли, что почитатели этого психопатическаго культа fin de siè,cle нуждаются въ водолченіи холодными душами?
На эту тему возбуждаетъ толки въ иностранной печати новйшій этюдъ знаменитаго итальянскаго психіатра Ломброзо подъ заглавіемъ ‘Ложь женщинъ и ея происхожденіе’. Онъ утверждаетъ, что вс женщины должны лгать по самой природ своей. Новйшіе криминалисты, занимающіеся статистикой преступленій, напротивъ, аттестуютъ женщину боле благопріятно. Цифра преступницъ оказывается гораздо ниже цифры преступниковъ. Женщины посл своего паденія большею частью не гибнутъ окончательно, тогда какъ число рецидивистовъ среди мужчинъ-преступниковъ достигаетъ ужасающаго процента. Даже если женщина пала очень низко, въ книг ея сердца рядомъ со многими загрязненными листками все-таки обртается нсколько чистыхъ листковъ. A вотъ Ломброзо непремнно желаетъ установить лживость женскаго характера. Женская ложь, о которой знаютъ вс мужчины, обыкновенно маленькая ложь, причемъ она бываетъ очаровательна, пикантна и своеобразна. Но маленькая ложь не есть преступленіе. Въ наше время она даже въ большомъ ходу и ею, какъ ходячей монетой, пользуются постоянно.
Можно бы ожидать, что Ломброзо въ данномъ случа докажетъ, что органъ лжи въ женскомъ мозгу развитъ значительно сильне, чмъ въ мужскомъ. A онъ касается лишь всколъзь чисто научной стороны вопроса. Ломброзо ссылается на Шопенгауэра, приводитъ безконечное множество цифръ, начиная Библіей и кончая Эмилемъ Зола, въ доказательство того, что лживость женскаго характера признавалась во вс времена.
Не безъизвстно, что Шопенгауэръ сказалъ, что едва ли найдется на бломъ свт хоть одна искренняя женщина. Женщина самая глупая и самая умная одинаково искусны во лжи и въ притворств. Сама природа даровала жешцин искусство притворства, въ цляхъ ея самоохраненія и самозащиты. Въ борьб за существованіе женщина пользуется этимъ искусствомъ, какъ зврь своимъ оружіемъ. Это утверждалъ Шопенгауэръ задолго до нарожденія теорій Дарвина. Современныя воззрнія стремятся гармонировать съ этими теоріями, и найдутся немногіе, которые взялись бы отвергать ту истину, что природа поступила очень премудро, если она, дйствительно, даровала женщин слабой и беззащитной искусство притворства. И тмъ не мене органическая неискоренимость женской лжи все-таки подлежитъ спору.
Искусство притворства вообще и лживость женщины въ частности есть дло гораздо боле воспитанія и привычки, нежели природы. ‘Быть вполн искренней,— по выраженію Стендаля,— для женщины значитъ тоже, что показываться на людяхъ безъ платья’. ‘Дневникъ’ и ‘Письма’ Маріи Башкирцевой вполн подтверждаютъ это. A вдь казалось бы, вполн естественно ходить безъ одежды! Но нравы признаютъ это непристойнымъ. И столь же непристойно для женщины передъ каждымъ расврывать свои чувства. Можетъ ли женщина сказать, что она любитъ, что она ощущаетъ естественную потребность любить, что она любитъ того или другого и желала бы за него выдти замужъ? Ничего этого она не можетъ сказатъ.
‘Ложь у женщинъ,— говоритъ Ломброзо,— такое органическое явленіе, что он не могутъ быть искренними, и вслдствіе этого вс он немножко лживы’. Возможно, что это такъ. Но органическое ли это явленіе — иной вопросъ. Быть можетъ, обычаи и привычки въ теченіе вковъ измнили въ этомъ направленіи характеръ женщины, но можетъ быть и то, что воспитаніе здсь все еще вліяетъ значительно.
Ломброзо далекъ отъ мысли винить самихъ женщинъ. Утверждая, что ихъ характеръ въ основ своей лживый, онъ выставляетъ и объясненія такого явленія, объясненія, которыя, однако, могутъ служить лишь оправданіемъ для женщины. Объясненія эти физіологическія и нравственныя. Физіологическихъ поводовъ во лжи касаться здсь не мсто, да они и всмъ извстны. Помянутая лживость, по Ломброзо, вытеваетъ изъ слабости женщины: ‘рабы и угнетенные не обладаютъ силой и вынуждены прибгать въ хитрости и лжи’. Это точка зрнія Шопенгауэра. Лживость женщины объясняется также ея стыдливостью: ‘стыдливость,— пишетъ Стендаль,— представляетъ тотъ вредъ, что она пріучаетъ ко лжи’. Считается для жешцины непозволительнымъ раскрывать чувства ея любви. Дале принимаются въ разсчетъ: стремленіе ‘казаться интересной’, ‘способность къ внушенію’ и ‘обязанности материнства’.
Что касается стремленія ‘казаться интересной’, его нельзя не признать дйствительно существующимъ. Еще Бальзакъ сказалъ: ‘величайшее искушеніе для женщины состоитъ въ безпрерывномъ обращеніи ея къ великодушію мужчины, въ миловидномъ проявленіи ея слабости, которой она плняетъ мужчину и пробуждаетъ въ немъ великодушныя чувства’. Но такое же стремленіе ‘казаться интереснымъ’ одинаково приложимо и къ мужчин. Вотъ хотя бы сослаться на самого Дарвина (‘О происхожденіи видовъ’ путемъ полового подбора). У соловьевь поетъ только самецъ и, по Дарвину, единственно для того, чтобы понравиться самк. Тоже наблюдается относительно всхъ созданій.
Говоря о ‘способности съ внушенію’ у женщинъ, что врне было бы назвать фантазерствомъ, Ломброзо указываетъ на то, что женщины легко врятъ тому, что имъ разсказываютъ, что он готовы врить всему, что сами же выдумываютъ, и въ конц концовъ убждаться въ клевет, какая пускается въ обращеніе ихъ подругами. Но эта ‘способность’ есть въ сущности извстная доля фантазіи, встрчающаяся и у мужчины въ одинаковой мр, какъ и у женщины. Нтъ такого сапожника, который не былъ бы убжденъ въ томъ, что его конкуррентъ, живущій на одной съ нимъ улиц, длаетъ прескверные сапоги. Хотя онъ знаетъ, что товаръ у нихъ одинъ и тотъ же, но онъ такъ часто пускаетъ въ ходъ эту клевету, что самъ сталъ считать ее за истину.
Въ силу ‘обязанностей материнства’ женщина, по Ломброзо, должна постоянно лгать, чтобъ скрывать отъ дтей такія вещи, которыхъ имъ не полагается знать. Но это уже касается области воспитанія, на которое итальянскій ученый обращаетъ вообще слишкомъ мало вниманія.
И такъ, на поврку выходитъ, что мужчина лжетъ не меньше, чмъ женщина, и совершенно по тмъ же причинамъ. И мужчина лжетъ вслдствіе слабости: подчиненность и раболпство суть слдствія не одной только незначительной мускульной силы, мужчина лжетъ по отношенію къ тмъ, кто его превосходитъ вліяніемъ, положеніемъ, богатствомъ. Онъ лжетъ и по физіологическимъ причинамъ, и изъ стыдливости: не все то можно говорить, что длаешь. Кавалеръ, ухаживая за дамой, старается возвыситься въ ея глазахъ и преувеличиваетъ свои достоинства, утаивая свои недостатки. Бываетъ, что въ этой ‘половой борьб‘ онъ и волосы краситъ, и корсетъ носитъ, и къ иного рода туалетнымъ принадлежностямъ прибгаетъ. Мужчина лжетъ изъ желанія быть интереснымъ, выставляя на показъ свою силу, веливодушіе, геройство. О сплетничань и говорить нечего. Имъ усердно занимаются и мужчины.
Отсюда ясно, что этюдъ Ломброзо можно озаглавить ‘Ложь мужчинъ и ея происхожденіе’ столь же резонно, какъ и ‘Ложь женщинъ’, т. е. одинаково неосновательно. Женщина лжетъ не потому, что она женщина, мужчина не потому, что онъ мужчина, оба лгутъ потому, что ихъ принуждаетъ въ тому общество, которое въ своей боязни того, что истинно, искренно и естественно, понуждаетъ своихь членовъ ихъ дйствительныя чувства и мннія маскировать изысканнымъ лицемріемъ. Если же въ этомъ соревнованіи по части лжи женщина превосходитъ мужчину въ ловкости, то это можетъ свидтельствовать только въ пользу женскаго ума.