Женское нестроение, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1905

Критика и публицистика
Время на прочтение: 292 минут(ы)
Скачать в PDF

A. Амфитеатровъ

Женское нестроеніе

3-e дополненное изданіе

Типографія т-ва ‘Общественная Польза’, Больш. Подъяческая, 39.

СОДЕРЖАНІЕ.

О борьб съ проституціей (I—V)
*) О равноправіи
Старыя страницы
Посл лондонскаго конгресса
Англицкій милордъ
Женское невжество
Пассажирки второго класса
О медичкахъ
К. В. Назарьева
О ревности I—II—III
Подвальныя барышни
Анна Дэмби
Думскія весталки
О двиц-торсъ и господахъ Кувшинниковыхъ
Страждущія мужевладлицы
*) Женщина въ общественныхъ движеніяхъ Россіи
*) Заря русской женщины
*) Французская барышня
*) Прошлое гражданскаго брака
*) Насильники
*) Отмчены статьи, не бывшія въ первомъ и второмъ изданіи.

О борьб съ проституціей.

I.

Опять газеты полны разговорами о борьб съ развитіемъ проституціи, объ уничтоженіи торга блыми невольницами, о правилахъ для одиночекъ, квартирныхъ хозяекъ, объ охран отъ разврата малолтнихъ и т. д. Собираются и ожидаются създы, слагается союзъ ‘защиты женщинъ’, готовятся проекты, сочиняются рчи, пишутся статьи. Сколько хорошихъ словъ, благихъ намреній, — надо отдать сараведливость, — весьма часто переходящихъ и въ доброжелательные поступки, и въ полезныя пробныя мропріятія! И изъ года въ годъ, изъ десятилтія въ десятилтіе повторяется одна и та же исторія: доброжелательные поступки приводятъ къ результатамъ чуть ли не обратно противоположнымъ желанію, a изъ мропріятій вырастаетъ для женскаго пола, совсмь неожиданнымъ сюрпризомъ, какая-нибудь новая житейская каторга, горшая прежнихъ. И сатана, гуляя по своему аду, полъ въ которомъ, какъ извстно, вымощенъ добрыми намреніями, — посл каждаго създа или конгресса о проституціи, все крпче, все съ большею самоувренностыо топаетъ копытами по тому мсту, гд похоронены сотни разршеній вопроса о падшихъ женщинахъ, язвительно смется и приговариваетъ:
— Вотъ гд y меня основательно, густо вымощено!
Борьба съ распространеніемъ проституціи, обыкновенно, проектируется съ двухъ точекъ отправленія: этической — для самихъ жертвъ проституціи, медицинско-профилактической — для общества, въ сред котораго проституція развивается, служа показательницею его, какъ принято выражаться, темперамента. Въ дополненіе къ отвтамъ на эти главные устои вопроса, ищутся разгадки второстепенныхъ осложненій, изъ него истекающихъ, въ томъ числ, съ особеннымъ усердіемъ предлагается дилемма объ улучшеніи быта проститутки, объ охран ея человческихъ и гражданскихъ правъ, словомъ, такъ сказать, о защит ея отъ жестокаго обращенія. Опять-таки — прекрасныя, истинно гуманныя задачи: и упражняться въ ршеніи подобныхъ житейскихъ шарадъ — благороднйшее занятіе для мыслителя благонамреннаго и любвеобильнаго. Но сатана, все-таки, топочетъ копытами, смется и восклицаетъ:
— Нтъ, господа, — это мсто y меня надежно, крпко вымощено!
Я зналъ въ жизни своей очень много членовъ разныхъ обществъ покровительства животнымъ, въ томъ числ иныхъ очень дятельныхъ, — но только одного, который покровительствовалъ имъ дйствительно и вполн послдовательно. Онъ сдлался вегетаріанцемъ, всегда и всюду ходилъ пшкомъ и не держалъ въ дом своемъ ни кота, ни собаки. Этотъ человкъ устранилъ себя отъ потребностей въ животномъ мір, и тогда животный міръ получилъ нкоторую гарантію, что онъ не будетъ терпть отъ этого человка жестокаго обращенія, по крайней мр, вольнаго потому что, вдь, въ конц-то концовъ, все наше отношеніе къ животнымъ — сплошь жестокое, даже когда мы считаемъ его кроткимъ. Нельзя съ нжностью лобанить быка, хотя бы на самой усовершенствованной бойн, нельзя мягко сердечно перерзать горло барану и отрубить голову индюку, нельзя воображать, будто доставляешь необычайное наслажденіе лошади, впрягая ее въ вагонъ конно-желзной дороги, и хотя гастрономы утверждаютъ, будто карась любитъ, чтобы его жарили въ сметан, однако врядъ-ли они отъ карася это слышали. Не быть жестокимъ по отношенію къ животнымъ можетъ только то общество, которое въ состояніи обходиться безъ животныхъ. Всякое иное покровительство животнымъ заботится не о благополучіи животнаго міра, a объ успокоеніи нервной чувствительности общества человческаго, объ умиротвореніи поверхностными компромиссами человческой совсти, внутреннимъ голосомъ своимъ протестующей въ насъ противъ грубыхъ формъ эксплоатаціи живого, дышущаго существа. Защищая истязуемое или напрасно убиваемое животное, мы оберегаемъ не его, но собственный нравственный комфортъ, собственное самодовольство. Если въ оправданіе истязанія или убійства животнаго имется хоть маленькій, понятный и выгодный человку предлогъ, оно уже не считается ни истязаніемъ, ни напраснымъ убійствомъ. Научные интересы — достояніе немногихъ: поэтому тысячи людей возмущаются до глубины души откровенными жестокостями вивисекціи, цлей которой они не понимаютъ. Вкусовые интересы доступны всмъ: поэтому т же тысячи людей не смущаются сть раковъ заживо сваренныхъ въ кипятк, и требуютъ, чгобы кухарка скла налима предъ закланіемъ его въ уху, такъ какъ отъ сченія налимъ ‘огорчается’, и вкусная печенка его распухаетъ.
Прошу извиненія за грубоватую аналогію, но мн сдается, что въ вопрос о проституціи мы весьма недалеко ушли отъ сомнительной условносги обществъ покровительства животнымъ. Вопросъ ставится совершенно на т же шаткія основы компромиссовъ между безусловнымъ и неизбжнымъ зломъ общественнаго явленія и его условною, житейски-практическою ‘пользою’.
Мы хотимъ остановить распространеніе проституціи и, для начала, обуздать наглую торговлю живымъ товаромъ. Очень хорошо будеть, если переловятъ разныхъ аферистовъ и аферистокъ, промышляющихъ блыми невольницами на проституціонномъ рынк, если затруднятъ кандидаткамъ въ проституцію доступъ къ позорному ремеслу и т. д. Но я не думаю, все-таки, чтобы вс эти палліативы стоили названія борьбы съ распространеніемъ проституціи и чтобы, даже при самомъ тщательномъ проведеніи ихъ въ жизнь, проституція перестала распространяться: ростъ ея не отъ нея зависитъ, и остановится онъ и пойдетъ на убыль не отъ тхъ искусственныхъ мръ, какими мы воображаемъ упорядочить рыночное предложеніе проституціи, но только и исключительно отъ этическихъ, соціальныхъ, экономическихъ, реформъ, которыя, преобразовавъ физіономію современнаго общества, естественнымъ путемъ уничтожатъ проституціонный рынокъ или, по крайней мр, понизятъ на немъ спросъ. Пусть общество не нуждается или какъ можно меньше нуждается въ проститутк, и промыселъ самъ собою сведется на нтъ, фатально исчезнетъ, ликвидируется. Проститутка — рабочая на половой инстинктъ. Трудъ ея подчиненъ тмъ же законамъ роста, какъ и всякій трудъ: гд есть въ немъ потребность, онъ развивается, гд падаетъ потребность, — тамъ замираетъ, сокращается, уничтожается и онъ. Въ состояніи ли общество, при современныхъ условіяхъ своего быта, отказаться отъ обладанія этимъ женскимъ классомъ, отъ спроса на его услуги? Дйствительность говоритъ: нтъ, не въ состояніи. Тогда не будемъ и хвалиться столь громкими предпріятіями, какъ борьба съ проституціей. Условимся лучше замнить широкія задачи просто выработкою кое-какихъ вншнихъ приличій, чтобы обществу было не столь зазорно и опасно пользоваться жертвами своего темперамента и, воспользовавшись, потомъ смотрть имъ въ глаза, — чтобы свинство спроса вуалировалось благовидностью и закономрностью предложенія.
— Злополучная падшая женщина! порочная и несчастная торговка собственнымъ тломъ! Отвтствуй намъ: что ты за сфинксъ неразршимый? Мы учреждаемъ для тебя исправительные пріюты: тебя въ нихъ не заманишь и калачомъ, а, заманутая, ты бжишъ изъ нихъ, куда глаза глядятъ, только бы уйти. Мы учреждаемъ для надзора за тобою врачебно-полицейскую инспекцію: ты обращаешь ее въ вдомство, за покровительство коему муза трагедіи споритъ съ музою оперетки. Мы арестуемъ, судимъ, сажаемъ въ тюрьмы, ссылаемъ твоихъ развратителей и рабовладлицъ… и эта гидра неистребима, на мсто каждой отрубленной головы ея вырастаютъ три новыхъ. Только что защитили тебя отъ жестокой, наглой эксплоатаціи, a ты уже опять по уши увязла въ ней, и опять вся, какъ паутиною, опутана долгами, контрактами, условіями разныхъ агентовъ и агентшъ, сводниковъ и сводней. Ужели ты неисправима? Ужели тщетны наши усилія, и милъ теб развратъ для разврата, и нельзя тебя отвлечь отъ него ни крестомъ, ни пестомъ, ни честною молитвою? Однако, вотъ уже сорокъ лтъ, какъ насъ увряютъ неподдльные знатоки сердца человческаго, что ты — самое несчастное и страдающее существо въ подлунномъ мір, что ты ужасаешься самой себя, льешь о себ покаянныя слезы, что ты — Соня Мармеладова, святая душа въ оскверненномъ тл. Если такъ, опомнись, Соня Мармеладова! Брось стези порока, по коимъ водитъ тебя продажный развратъ, и возвратись на путь добродтели, куда мы тебя великодушно призываемъ…
Соня Мармеладова отвчаетъ:
— Я со всею готовностью-съ… Но, вдь, вступивъ на путь добродтели, стоять на немъ неподвижнымъ столбомъ невозможно-съ, a надо по оному пути идти впередъ, дале, въ текущую жизнь-съ?
— Конечно!.. Мы поведемъ тебя! Мы просвтимъ тебя! Мы покажемъ теб прямую дорогу!
— Чувствительнйше благодарна. Только вотъ что скажу вамъ, милостивые государи мои: чтобы идти, — тамъ ли, сямъ ли? — впередъ, нужны средства-силенки. A y меня и на пути порока часто подкашиваются ноги отъ голодухи. Такъ боюсь, что на пути добродтельномъ-то я и вовсе паду, какъ зазженная клячасъ… вотъ какъ надорвалась, царство ей небесное, Катерина Ивановна, покойная мачеха моя, ежели изволите ее помнить.
Этическія воздйствія — сила хорошая, но и они — палка о двухъ концахъ. Нтъ на свт книги боле свтлой, благой, братолюбивой, чмъ Евангеліе Христово. И, однако, я зналъ человка, который изъ всего Евангельскаго содержанія любилъ только одинъ стихъ, потому что толковалъ его, какъ благословеніе на ненависть къ человчеству. Былъ онъ парень гордый, рабочій, нищій, не попрошайка. Остался, посл болзни, безъ мста, перебивался, чмъ и какъ могъ, жилъ въ углахъ, наконецъ, силъ не стало: протягивай руку за подаяніемъ, либо околвай. И вотъ навернулся благотворитель. Прочелъ истощенному, озлобленному, полубольному, голодному человку лекцію о смиреніи, о промысл, о прилежаніи въ труд, подарилъ Евангеліе, пожаллъ, что ‘нтъ y меня для васъ никакой работы’, далъ рубль денегъ и изчезъ. Изъ рубля y парня три четвертака отняла за долгъ хозяйка угла, гд онъ сгнивалъ, четвертакъ онъ пролъ — а, четверо сутокъ спустя, подобрали его на Даниловомъ кладбищ, за Москвою, въ тиф, и отвезли въ больницу. Натура была сильная: выдержалъ. Врачи заинтересовались интеллигентомъ, который чуть не умеръ отъ голода, поддержали его кое-какою работою, онъ сталъ на ноги, вышелъ въ люди и впослдствіи былъ извстенъ въ адвокатур, какъ… рвачъ самой жестокой и безсовстной марки. И однажды, въ интимномъ и очень бурномъ разговор на благотворительную тему, въ которой онъ былъ близко и нехорошо заинтересованъ, онъ крикнулъ мн, пишущему эти строки, жестокія, самозабвенныя слова:
— Что вы попрекаете меня христіанствомъ, Евангеліе въ примръ приводите? Что вы въ немъ понимаете? Что вы можете понимать? Вы читали Евангеліе въ теплой комнат, сытый, a я — на Даниловомъ кладбищ, подъ осеннимъ дождемъ, съ пустымъ брюхомъ… Помню-съ: ‘алкалъ я, и вы не дали мн сть, жаждалъ, и вы не напоили меня’… A потомъ я продалъ Евангеліе кладбищенскому нищему за пятачекъ, a силы пойти, чтобы себ хлба купить, мн уже недостало, и я легъ на могильную плиту и сталъ умирать… Вотъ и все мое Евангеліе. ‘Алкалъ я, и вы не дали мн сть, жаждалъ, и вы не напоили меня’. Помню это, — и довольно съ меня. Тутъ цлое міровоззрніе!
Если бы вс господа благотворители хорошо помнили этотъ стихъ, они никогда не посмли бы давать Евангеліе въ руки голоднымъ людямъ, прежде чмъ ихъ накормить.
Таісъ, вотъ, я думаю, что и съ этическими воздйствіями на міръ падшихъ женщинъ мы не будемъ имть ни малйшаго успеха до тхь поръ, пока он будутъ алкать и жаждать, a мы не сумемъ накормить и напоить ихъ иначе, какь при условіи продолженія ими той же профессіи, отъ которой мы беремся ихъ спасать.
Мн скажутъ:
— Позвольте. Одинъ изъ наиболе существенныхъ пунктовъ программы къ борьб съ проституціей въ томъ и заключается, что мы предлагаемъ падшей женщин замнить добычу труда позорнаго заработкомъ труда честнаго.
Милостивые государи! Еще разъ повторю: этика — вещь прекрасная. Но вдь и политическая экономія — наука недурная. A она, увы! не длитъ труда на позорный и честный, но лишь на легко добывающій и трудно добывающій, при чемъ учитъ, что благо, добытое трудомъ легкимъ, натур человческой свойственно предпочитать благу, добытому трудомъ тяжкимъ, и что трудовой идеалъ человчества — отнюдь не въ пот лица сть свой хлбъ, выбирая его изъ волчцовъ и тернія, но наибольшая заработная выгода при наименьщей затрат рабочей силы. И еще: однажды обладавъ какимъ-либо благомъ, человкъ не легко примиряется съ его лишеніемъ и очень туго соглашается на сбавку блага. И потому-то позорный, но легкій, по доходности, промыселъ проститутки побждаетъ честные, но тяжелые и маловыгодные виды женскаго труда. Потому-то проститутка, извлеченная изъ дома терпимости или отъ тайной эксплоататорши-хозяйки и опредленная къ какому-нибудь утомительно-рабочему, a тмъ паче къ ‘черному’ мсту, почти обязательно обращается чрезъ нкоторое время вспять, оказывается рецидивисткою и до тхъ поръ, пока нравственный уровень нашего общества не поднимется настолько, что честные виды женскаго труда будутъ длаться, если не вровень, то хоть въ одну треть заработка проститутки, до тхъ поръ я сильно опасатсь, что кадры вреднаго злополучнаго класса не будутъ задержаны въ прогрессивномъ рост своемъ ни нравственными воздйствіями, ни полицейскими мрами.
Если хотите, чисто-проституціоннаго вопроса не существуетъ вовсе. Есть только вчный, жгучій вопросъ женскаго подчиненія и женскаго труда, одною изъ болячекъ котораго является проституція. Мы видимъ въ ней аномалію, и она, дйствительно, является аномаліей въ общественномъ уклад христіанскаго государства, но аномаліей не самостоятельной, a производной, уродливою втвью отъ уродливаго корня, a не корнемъ. Очень хорошо заботиться о томъ, чтобы женщинъ въ проституцію не совращали, a совращенныхъ не обижали. Но сколько бы реформъ въ этомъ направленіи ни было проведено, вс он — только полумры безъ успха или съ кратковременнымъ, мнимымъ успхомъ. Серьезною, коренною реформою можетъ очистить общество отъ проституціи только ршительная, полная переоцнка культурою будущаго столь огромной міровой цнности, какъ женщина, крутой переломъ въ нашихъ отношеніяхъ къ ея личности, труду, образованію, праву.
Проститутка по природной развращенности, по лни и неохот къ честному труду, — очень рдкое явленіе, по крайней мр, въ Россіи. Русская падшая двушка, въ девяти случаяхъ изъ десяти, становится продажною исключительно потому, что честный трудъ ее не кормитъ или кормитъ при слишкомъ ужъ тяжкихъ условіяхъ. Изъ этого правила я не исключаю и тхъ, которыя были вовлечены въ развратъ обманомъ, такъ какъ для нихъ честный трудъ, плохо кормящій и непорочныхъ, длается особенно скуднымъ и даже почти недоступнымъ по этическому лицемрію общества, мы — мастера губить двушекъ, но еще большіе мастера возмущаться потомъ ихъ паденіемъ. Одинъ изъ самыхъ блестящихъ и трагикомическихъ обмановъ нашего мужского лицемрія состоитъ въ томъ, что мы даже каторжныя формы женскаго труда, существующія въ современной цивилизаціи, опредлили женщин не просто, a какъ бы въ награду за ея добродтельное поведеніе. Ты добродтельна, — ну, вотъ теб за это высокая честь: каторга труда кухарки, горничной, ‘бонны за все’, гувернантки при семи ребятахъ, телефонной барышни, телеграфистки съ суточными дежурствами. Наслаждайся своею добродтелью и своимъ трудомъ. Ты пала, — кончено: мы не позволимъ теб быть ни ‘бонною за все’, ни гувернанткою при семи дтяхъ, ни телефонною барышнею ни телеграфисткою съ суточнымъ дежурствомъ. Вс эти блаженства для цломудренныхъ, ты же ступай, куда знаешь, — пожалуй, хоть и въ проститутки.
Земледльческій періодъ русской цивилизаціи быстро идетъ къ концу. Городъ беретъ верхъ надъ деревнею, городской теленокъ все громче похваляется, что онъ умне деревенскаго быка, люди скоре согласны босячить, но на асфальтовой мостовой и подъ электрическими фонарями, чмъ сидть въ лсу и молиться пню, даже при изобиліи. При отсутствіи же изобилія, слишкомъ ярко характерномъ для послднихъ лтъ нашего отечества, переселеніе деревни въ городъ особенно мощно и многолюдно. Городской трудъ великъ и многообразенъ, но и въ его области ‘цнъ на бабу нтъ’.
Помню я: въ одномъ интеллигентномъ семейств большого южнаго города, очень порядочномъ, зашла рчь о развращенности современной прислуги, — тема, излюбленная хозяйками всхъ вковъ и народовъ. Въ данномъ случа, хозяйка дома была особенно пылко заинтересована: ей везло такое несчастіе, что въ теченіе года y нея ‘сманули’ послдовательно двухъ молодыхъ горничныхъ. Теперь служила трегья, двица юная, некрасивая, неумлая, взятая именно за то, что она прямо изъ деревни и не испорчена городскими мрами.
— Помоему, — возразилъ отецъ семейства, человкъ свободно благомыслящій, — помоему, вся эта пресловутая развращенность — дамская фантазія. И удивляться надо не тому, что извстный процентъ Машекъ и Ленокъ уходитъ отъ насъ, обывателей, изъ прислуги въ погибшія, но милыя созданія, но тому, какъ процентъ этотъ еще вдесятеро не выше.
— Почему это? — взволновалась хозяйка.
— Потому что возьмемъ хотя бы эту Дуню, которая теперь намъ служитъ. Мы считаемся добрыми, хорошими господами, прислуга нась любитъ. Однако, при всей вашей доброт и прекраснодушіи, вотъ дневная работа Дуни. Встала она въ шестомъ часу утра, растопила четыре печи, вымела и вытерла тряпкою полъ въ семи комнатахъ, облазила со щеткою углы, зеркала, картины, мебель (мы любимъ чистоту), подала на столъ и убрала со стола самовары для трехъ чаевъ со всмъ подобающимъ сервизомъ, накрыла завтракъ и обдъ на семь человкъ и служила имъ, перечистила платье и обувь для семи человкъ, гладила на кухн для барыни, разъ двнадцать выпустила и впустила на подъздъ своихъ и чужихъ, разъ шесть, семъ бгала по-нашимъ порученіямъ въ лавку, трижды чистила ‘невжество’ за котами Марьи Сергевны, привела въ порядокъ семь постелей на ночь… Сейчасъ уже двнадцать часовъ ночи, y насъ всегда сидятъ до двухъ и больше, a она не спитъ, и завтра ей вставать опять въ половин шестого. Комнаты y нея нту, и постель ея стоитъ за шкапомъ въ коридор, стъ она на ходу. При этомъ отъ нея требуются опрятность, быстрота, ловкость, сообразительность, чистоплотность, преданность и желаніе соблюдать господскіе интересы паче собственныхъ. И все это цнится въ десять рублей серебра мсячнаго жалованья, то есть въ 33 копейки за день, — при чемъ вс пріятельницы увряютъ Марью Сергевну, что прислуга насъ просто грабитъ. И, дйствительно, вы можете имть въ нашемъ город прислугу и на пять, на шесть рублей, a въ недородный годъ шли за три. Если, при многочисленности своихъ занятій, Дуня въ чемъ-нибудь не довернется, вы, все за т же 33 копейки въ день, имете право обругать ее негодницею, лнтяйкою, дармодкою, а, въ случа упорства или непослушавія, тмъ боле дерзости, можете бросить ей паспортъ и выгнать ее на улицу. Повторяю: мы слывемъ добрыми, хорошими господами. И я не сомнваюсь, что личныя симпатіи къ намъ значительно задержали и Машу, и Леву въ стремленіи катиться по наклонной плоскости. Отъ другихъ он бжали бы на содержаніе мсяцемъ, двумя раньше. Но вполн парализовать наклонной плоскости мы, конечно, не могли.
— Что же он — въ деревн меньше что ли работы видли? — вспылила ‘сама’.
— Не меньше. Но не забудь, что отъ деревенской работы он ушли въ городъ, — стало быть, искали не такого труда, чтобы былъ вровень съ деревенскимъ, a лучшаго, боле доходнаго и легкаго. A попали на — вонъ какой! Не говорю уже о томъ, что есть огромная психологическая разница между работою на себя въ натуральномъ хозяйств деревенскаго дома и работою на чужихъ, въ качеств вольнонаемной прислуги y господъ. Да-съ. Пришли искать лучшаго и легчайшаго, — анъ, опредлились на маленькую каторгу за 33 копейки въ день.
— A помнишь, въ Ницц намъ служила одной прислугой Сюзаннъ? Какая работница была: десять нашихъ ея не замнятъ. И платили мы ей франкъ въ день. И не знала она никакихъ увлеченій…
— Франкъ въ день! Шутишь ты съ франкомъ въ день! Тамъ франкъ, — мстная денежная единица, какъ y насъ рубль, и на франкъ, по условіямъ быта, можно прожить, какъ y насъ на рубль. Тридцать франковъ для ниццардки — тридцать рублей, a для нашей Дуни — только двнадцать. Это — разница. Изъ десяти рублей своего жалованья Дуня семь отсылаетъ роднымъ въ деревню. Такимъ образомъ, честный городской трудъ лично ее вознаграждаетъ за рабство десятью копейками въ день, — меньше, чмъ оплачивается самая низшая поденщина, не требующая ничего, кром тупой физической силы. Лестно, не правда ли? Такъ что же и удивляться, если этотъ злополучный гривенникъ не въ состояніи выдержать конкурренціи съ десятирублевымъ золотымъ, который ей предлагаетъ частный повренный Чижикъ за то, что она придетъ къ нему на квартиру пить чай съ конфектами, изъ фарфороваго блюдечка, съ серебряной ложечки? За гривенникъ въ сутки — перспектива убирать ‘невжество’ за котами, за десять рублей въ сутки — серебряная ложечка и фарфоровое блюдечко. Ей-Богу, бой соблазновъ слишкомъ неравенъ.
— Должны же быгь нравственныя начала въ человк!
— A вотъ ты сперва вндри ихъ въ человка, эти нравственныя начала, a потомъ уже съ него и спрашивай стойкой нравственности. Да вндряй-то разумно, съ ранняго дтства, да, главное, въ сытаго и не битаго. A то y насъ, за спорами, какія школы лучше для народа, вовсе никакихъ нтъ. Откуда же ему нравственными началами раздобываться? Ищемъ, чего не положили, и сердимся, что не находимъ.
Читатель остановитъ меня:
— Позвольте. Вы начали положеніемъ, что проституція уничтожится только тогда, когда совершится реформа женскаго труда, образованія, права. A теперь выходитъ y васъ какъ-то, что чуть ли не вся бда въ томъ, что мы платимъ мало жаловаиья женской прислуг. Такъ прибавить, — и вся недолга.
— Прибавить? A нуте-ка! прибавьте!
И вспоминаются мн блестящіе черные глаза и насмшливое лицо одной странной интеллигентной двушки, самаго оригинальнаго и гордо разочарованнаго существа, какое зналъ я вь жизни. Въ теченіе нсколькихъ лтъ она перебывала учительницею, гувернанткой, помощницею бухгалтера въ банкирской контор, телефонною барышнею, выходною актрисою, счетчицею въ желзнодорожномъ правленіи, секретарствовала y знаменитаго писателя и завдывала книжнымъ магазиномъ. Служила всюду хорошо, по служб нигд никогда никакихъ упущеній, но… всегда и везд вс какъ будто немножко, a иногда и очень множко недоумвали: зачмъ это ей? Красавица, a служитъ. Ей бы на содержаніи, въ коляскахъ кататься, a не надъ конторкою спину гнутъ.
— Женскій трудъ! Боже мой! Я работала, какъ волъ, по двнадцати часовъ въ сутки, становилась полезне всхъ служащихъ, — и не могла подняться выше пятидесяти, шестидесяти рублей жалованья. Когда я жаловалась, что мало получаю, что моя работа стоитъ дороже, на меня широко открывали глаза и возражали: — Помилуйте! Это мужской складъ! Сколько y насъ мужчины получаютъ! — Да вдь они за пять часовъ получаютъ и еще длаютъ вамъ все, спустя рукава, a мы по двнадцати сидимъ…
— Невозможно-съ! По принципу-съ!.. На то они мужчины… Но, стоило мн перестать быть ‘служащею’, a улыбнуться и пококетничать, какъ полагается женщин ‘по природ ея’, и… Сезамъ отворялся. И прибавка, и ссуда, и награда… Такъ вотъ и тычутъ теб въ носъ всю жизнь: покуда ты, баба, лзешь заниматься нашимъ мужскимъ дломъ, дотол теб, баба, цна ломаный грошъ, хоть будь ты сама Семирамида Ассирійская. A вотъ займись ты, баба, своимъ женскимъ дломъ, и — благо теб будетъ: купайся въ золот, сверкай брилліантами, держи тысячныхъ рысаковъ. A женское дло выходитъ, по ихнему, — проституція {См. мой романъ ‘Викторія Павловна’ (Именины) и послсловіе къ нему.}.
Добывать честнымъ трудомъ хлбъ свой — и право и обязанность каждаго человка. Но что въ прав, если оно ограничено въ дйствіи своемъ настолько, что не можетъ быть осуществлено? Какой нравственный смыслъ сохраняетъ обязанность, если она неисполняма при обычныхъ условіяхъ жизни, если она обращена въ хроническій подвигъ, ежедневно требующій геройскихъ усилій? Да! Между русскими трудящимися мужчинами — много героевъ, но русская женщина, умющая работать бодро и не ропща при современныхъ унизительныхъ и тяжкихъ условіяхъ ея честнаго труда, — всегда героиня, при томъ героиня незамтная, неоцненная, на геройство ея какъ-то принято не обращать вниманія. Она — точно обязана быть героинею, точно предписаніе геройства поставлено въ непремнныя нравственныя условія ея трудового контракта съ нами, ‘мужскимъ сословіемъ’.
— Самостоятельности хочешь? Не желаешь смотрть на свтъ изъ-за мужниной спины! Ну, и бейся, какъ рыба, объ ледъ.
— Господа, будьте же справедливы! За что?
— Ни за что, а… выходи замужъ.
— Да если я никого не люблю?
— Глупая, хлбомъ будутъ кормить.
— Я желаю быть обязана своимъ хлбомъ только самой себ.
— Такъ вотъ теб и говорятъ: бейся, какъ рыба объ ледъ.
Замужъ — это выходъ ‘благородный’, это — ‘женщин счастье’: избавили отъ труда и за супружескія ласки кормятъ хлбомъ. При меньшемъ счастьи, народы изумляются: почему ты труженица, a не содержанка? Почему ты изнываешь ‘въ боннахъ за все’, когда въ кафешантанномъ хор даютъ уйму денегъ за одну фигуру? Почему ты стираешь блье въ прачечной, a не идешь пить чай къ частному повренному Чижику? Недоумніе и борьба. И чтобы успшно выдержать борьбу, женщина должна быть либо героинею, либо дурнушкою. Зато и не везетъ же ииъ!
Проституція вьетъ свои гнзда не только по улицамъ и вертепамъ, она и живетъ и свирпствуетъ много выше. Она многолика и ловитъ женщину въ самыхъ разнообразныхъ формахъ и на всхъ путяхъ ея къ самостоятельному труду и существованію, отъ нижайшихъ слоевъ общества до верхушекъ его. отъ горничныхъ Маши и Лены, которыхъ какая-нибудь подвальная ходебщица сватаетъ въ наложницы частному повренному Чижику, до блистательной столичной актрисы, которая сходится съ театральнымъ тузомъ, потому что ‘безъ покровителя невозможно’, до свтской двушки, которую поспшно выдаютъ замужъ за антипатичнаго ей человка, потому что онъ съ состояніемъ, a она замчена въ преступной ‘склонности къ идеямъ’.
— Выйди замужъ и имй свои идеи… на всемъ готовомъ, если мужъ позволитъ. A порядочная двушка должна быть безъ идей.
Проституція можетъ чувствовать себя госпожею положенія даже въ лон наизаконнйшей семьи. И вотъ я и думаю, что пока общество не справится въ собственныхъ ндрахъ своихъ съ этою проституціей, что создается женскимъ трудовымъ, правовымъ и образовательнымъ неравенствомъ, безсильно оно и регулировать проституцію улицы и домовъ терпимости. Потому что вторая — только логическій плодъ и неизбжный житейскій отбросъ первой.
Об проституціи невозможны тамъ, гд мужчина и женщина — равнозначущія, связанныя взаимнымъ уваженіемъ, общественныя силы.
Об неизбжны тамъ, гд одинъ — мужчина — общественная сила, ревнивая и надменная въ своей дятельности, a женщина, — исключительно или прежде всего, — ‘земля для посва’, какъ характеризуютъ ее мусульмане.
Уравняйте женщину съ собою въ правахъ на образованіе, трудъ и заработную плату. Поставьте ее такъ, чтобы проституція, въ какой бы то ни было форм, не оказывалась для нея выгодне честнаго труда, — и тогда вамъ не нужно будетъ собирать ни създовъ, ни конгрессовъ: вопросъ о проституціи умретъ самъ собою. A безъ общественнаго равенства трудящейся женщины съ трудящимся мужчиною вс създы и конгрессы — только новые кирпичи въ адскую мостовую добрыхъ намреній, надъ которою такъ злобно хохочетъ сатана…
У него тамъ славно вымощено!

1902.

II.

Мои мысли о борьб съ проституціей вызвали пылкія возраженія со стороны аболиціониста В. В. Зньковскаго.
Г. Зньковскій упрекаетъ меня, какъ ‘мечтателя о коренныхъ реформахъ’ въ области женскаго вопроса, въ презрительномъ равнодушіи къ великому аболиціонистическому движенію, которымъ сейчасъ энергично всколыхнулись Европа и Россія. Источникъ моего якобы презрительнаго отношенія къ аболиціонистической работ г. Зньковскій усматриваетъ въ маломъ моемъ знакомств съ нею. ‘Если бы г. Иксъ {Подъ этимъ случайнымъ псевдонимомъ печатался весь рядъ статей о проституціи въ ‘Спб. Вдомостяхъ’.} потрудился прочитать хотя бы книги Ренве-Амъ-Рина (‘Недостатки современнаго надзора за общественною нравствеыностью’), Гюйо (La Prostitution’), Окорокова (‘Международная торговля двушками для цлей разврата’), Покровской (‘Регистрація способствуетъ вырожденію народа’), — онъ понялъ бы, что задачи, которыя себ ставитъ аболиціонизмъ, жизненны и чрезвычайно широки’.
Имю эти труды, читалъ: они интересны, полезны, поучительны {Нкоторыя статьи г-жи Покровской даже печатались въ одной изъ Петербургскихъ газетъ, которую я тогда фактически редактировалъ.}. А, сверхъ того, полагаю, что неоспоримое положеніе г. Зньковскаго: ‘Задачи, которыя себ ставитъ аболиціонизмъ, жизненны и чрезвычайно широки’, — не требуетъ никакихъ искусственныхъ и книжныхъ доказательствъ. Оно ясно безъ всякихъ книгъ. Само собою, ‘нутромъ’ ясно. Аболиціонизмъ — инстинктивный протестъ испуганной и возмущенной человческой натуры противъ слишкомъ нагляднаго и осязательнаго, мучательнаго зла. Законность этого естественнаго протеста не подлежитъ ни малйшему сомннію. Больше того: черствое сердце y того человка, который не присоединяется къ протесту. Мое же, — по не весьма для меня лестному мннію г. Зньковскаго, — оказывается черствымъ изъ черствыхъ, такъ какъ я, будто бы, даже издваюсь надъ аболиціонизмомъ, поднимаю его на смхъ. Откуда это г. Зньковскій взялъ, — не усматриваю въ своей стать, равно какъ и того, чтобы я проповдывалъ ‘квіэтизмъ’ до отношенію къ проституціонному вопросу… Аболиціонистическіе опыты и упражненія я очень уважаю, самъ въ нихъ неоднократно участвовалъ, охотно участвую и, конечно, не разъ еще буду участвовать. Думаю, словомъ, что практически я — столько же аболиціонистъ, не принимая на себя этой клички, сколько и мой оппонентъ. Теоретическая же разница между нашими взглядами та, что г. Зньковскій оптимистически вритъ:
— Спасая и охраняя падшихъ женщинъ, аболиціонисты уничтожають проституцію.
Я же, мене склонный къ радужнымъ упованіямъ и розовымъ миражамъ, говорю:
— Спасая и охраняя падшихъ жешцинъ, мы спасаемъ и охраняемъ (при томъ, рдко съ удачею) только извстное количество извстныхъ намъ падшихъ женщинъ. Проституцію же, какъ соціальный институтъ, мы благородными палліативами аболиціонизма уничтожить не можемъ. Ростъ проституціи остановится (а? что остановилось въ рост, обречено на вымираніе) исключительно отъ этическихъ, общественныхъ, экономическихъ реформъ, которыя уравняютъ образованіе, трудовыя и гражданскія права женщины съ таковыми же правами мужчины. И, прежде всего, практически необходимо равенство правъ экономическихъ. Какъ скоро увеличатся въ числ и расширятся въ компетенціи области честнаго женскаго труда, какъ скоро честный заработокъ женщины будетъ въ состояніи парализовать для нея необходимость или соблазнъ заработка черезъ половую самопродажу, — смертный приговоръ проституціонному институту (по крайней мр, въ современныхъ его формахъ) будетъ произнесенъ, a приведеніе приговора въ исполненіе временемъ станетъ дломъ весьма короткаго срока.
Итакъ, еще разъ: чтобы уничтожить проституцію, нужно, прежде всего, уничтожить соблазнъ ея экономическихъ преимуществъ предъ честнымъ женскимъ трудомъ, возвысивъ его заработную плату до мужского уровня, что достижимо только коренною реформою женскихъ правъ въ обществ будущаго. Слдовательно, давайте стремиться къ коренной реформ женскихъ правъ. Вотъ прямой и, я полагаю, единственно возможный выводъ изъ моей статьи. Сколько въ немъ ‘квіэтизма’, предоставляю судить читателю.
Г. Зньковскій укоряетъ меня теоретическимъ ‘смотрніемъ въ корень’ въ ущербъ (?) живому, практическому длу, и черезчуръ, по его мннію, большимъ значеніемъ, которое я придаю въ вопрос о проституціи фактору экономическому. Онъ напоминаетъ мн, что зло проституціи можетъ быть порождено и иными соціальными причинами и принужденіями, какъ, напримръ, въ античномъ мір существовала проституція религіозная. Но возраженіе г. Зньковскаго не опровергаетъ, a только подтверждаетъ необходимость ‘смотрнія въ корень’, которое онъ странно ставитъ мн въ вину. Экстатически-чувственные восточные культы, проникавшіе и въ Европу, создали религіозную проституцію, отголосокъ докультурной поліандріи. Существуетъ ли религіозная проституція въ настоящее время? Нтъ, не существуетъ, — по крайней мр, въ странахъ европейской цивилизаціи. Что убило ее? Старанія античныхъ аболиціонистовъ? Увы, ихъ не было. Убила ‘коренная реформа’: міровая побда религіозныхъ культовъ духа (іудаизма, христіанства, ислама, — изъ древнихъ религій: мираизма, Изиды, синкретической религіи неоплатониковъ) надъ культами плоти. Религіозная проституція умерла потому, что засохъ корень ея, уничтожились культы, желавшіе проституціи. Наша проституція происхожденія экономическаго. Корень ея — женское неравенство съ мужчиною въ трудовыхъ правахъ и заработной плат. Женщина поставлена въ невозможность существовать иначе, какъ на счетъ мужчины, пріобртающаго ее, семейно или внсемейно. Самостоятельная жизнь для женщины окупается такимъ жестокимъ, тяжкимъ, почти аскетическимъ подвигомъ, что нести его бодро и успшно дано только натурамъ выдающимся, необычайнымъ, святымъ, это — героини и мученицы идеи. Для женщины средняго уровня способностей и энергіи, самостоятельная трудовая жизнь, — крайне неблагодарно вознаграждаемая, житейская каторга. Для женщины слабой утомленіе этою неблагодарною каторгою заурядъ разршается въ дезертирство изъ-подъ трудового знамени: самопродажею обратно подъ мужскую опеку и на мужскіе кормы. Таковы отвратительные браки съ первымъ встрчнымъ, лишь бы хлбомъ кормилъ, — и проституція. Марья Андреевна вь ‘Бдной Невст’ — очень близкая родственница Сон Мармеладовой. И покуда Марьямъ Андреевнамъ нтъ дороги къ достаточно сытному куску хлба иначе, какъ черезъ спальню Максима Беневоленскаго, — наивно изумляться и плакаться, что Марьи Андреевны гибнутъ въ неравныхъ, вынужденныхъ бракахъ сотнями тысячъ. Это — роковое, неизбжное. Покуда Соня Мармеладова не въ состояніи накормить себя, помочь измученнымъ трудомъ мачех, ссудить отцу двугривенный на выпивку, да хоть сколько-нибудь прибрать и хоть копечнымъ пряникомъ побаловать малютокъ Мармеладовыхъ, — не въ состояніи иначе, какъ навязываясь прохожимъ на Невскомъ проспект, — до тхъ поръ наивно изумляться и слезно плакаться, что Сонями Мармеладовыми кишать вечернія улицы и дома терпимости. Это — роковое и неизбжное. И тутъ аболиціонистическое движеніе, при всей его почтенности, совершенно безсильно. Потому что, какъ изъ сотни кроликовъ не выходитъ одной лошади, такъ и тысячи падшихъ женщинъ не составляютъ собою проституціи. И, въ соотвтствіи съ тмъ, даже тысячи двушекъ, не допущенныхъ къ самопродаж или извлеченныхъ изъ нея филантропическимъ путемъ, все-таки не ршаютъ проституціоннаго вопроса: что обществу длать, чтобы исцлиться отъ проституціонной язвы. Кто беретъ на себя смлость посильно разсуждать о загадк столь глубокой важностя, тому, право же, лучше смотртъ въ корень ея, чмъ довольствоваться плаваніемъ по видимой поверхности вопроса…
Я говорилъ и повторяю:
Очистить общество отъ проституціи можетъ только ршительная, полная переоцнка культурою будущаго столь огромной міровой цнности, какъ женщина: крутой переломъ въ нашихъ отношеніяхъ къ ея личности, труду, образованію, праву.
Цитируя мои слова, г. Зньковскій признаетъ, что съ ними ‘врядъ ли кто не согласится, — врядъ ли не согласятся и т, непріятные для г. Икса, люди, которые такъ энергично борются съ проституціей’.
Откуда взялъ г. Зньковскій увренность, будто мн непріятны люди, которые энергично борются съ проституціей, и за что онъ бросаетъ въ меня этою оскорбительною фразою, — оставляю на его совсти. Не въ томъ дло. Главное ‘врядъ ли кто не согласится’. Что касается аболиціонистовъ, то, конечно, они, какъ боле и ближе знакомые съ условіями проституціоннаго міра, даже не ‘врядъ ли’, a прямо-таки должны согласиться прежде всхъ другихъ. Но тутъ-то и обличается мое коварство. Я сказалъ очень хорошо, по аттестаціи г. Зньковскаго. Но, — это? господа, будетъ уже не мое, a г. Зньковскаго ‘но’: — ‘Обратите вниманіе на его (т. е. мои) слова: ‘ршительная полная переоцнка’, ‘крутой переломъ’. Такъ какъ ясно, что этотъ крутой переломъ и ршительная переоцнка во всемъ объем наступятъ очень и очень нескоро, то, конечно, должно остаться совершенно спокойнымъ и ровно ничего не длать, такъ какъ ни единоличными усиліями, никакими конгрессами ‘крутого перелома’ несоздать’.
Да? въ самомъ дл? Ну, на этотъ разъ перевсъ въ оптимизм за мною. Я не имю столь твердой вры въ хронологическую устойчивость женскаго рабства, поддерживаемаго буржуазною культурою, и былъ бы очень несчастливъ, если-бы мнилъ исторію двадцатаго вка улитою, которая детъ, когда-то будетъ. Девятнадцатый вкъ пробилъ въ стнахъ женской Бастиліи столько брешей, что часъ перелома, о которомъ мы говоримъ. представляегся мн совсмъ не такимъ безнадежно далекимъ, a работа для его ускоренія совсмъ не такизмъ отвлеченнымъ, теоретическимъ ‘смотрніемъ въ корень’, какъ воображаетъ ее г. Зньковскій, столь благонадежно уповающій на черепашій ходъ улиты.
Г. Зньковскій относитъ меня къ рязряду тхъ сторонниковъ коренныхъ реформъ, которые, признавая цлесообразными единственно таковыя, спшатъ въ то же время оговориться, что он невозможны. Опять г. Зньковскій приписываетъ мн, — и еще въ кавычкахъ, стало быть, какъ цитату моихъ точныхъ словъ, — идею, которой нтъ въ моей стать. То-есть, что единственными цлесообразными къ излченію проституціонной язвы средствами я признаю коренныя реформы во всей общественной постановк женскаго вопроса, — это врно, a вотъ, что я будто бы считаю коренныя реформы ‘невозможными’, — это ужъ г. Зньковскій сочинилъ отъ себя. Вся статья моя — наглядное доказательство, что для меня он — не только надежда полной возможности, но и убжденіе требовательной и неотложной необходимости. Г. Зньковскій навязываетъ мн собственную свою мысль. Возвращаю по принадлежности и, признаюсь, безъ благодарности. Въ контрастъ мечтателямъ о коренныхъ, но невозможныхъ реформахъ, г. Зньковскій восхищается тми, которые думаютъ, что ‘нужно длать то, что можно длать’. У всякаго — свой вкусъ! Спасибо этимъ добрымъ и хорошимъ людямъ, длающимъ, ‘что можно’, но не хочу терять ыадежды, что будетъ открытъ Сверный полюсъ, ни многихъ другихъ ‘невозможныхъ’ надеждъ. ‘Можность’, предлагаемая г. Зньковскимъ въ мрило вещей и потребностей міра сего, — начало весьма растяжимое, не говоря уже о томъ, что совершенно субъективное. То, чего нельзя предполагать ‘можнымъ’, не посмотрвъ или даже опасаясь смотрть въ корень, весьма часто оказывается не только можнымъ, но и должнымъ, когда въ оный посмотримъ попристальне. И, — да проститъ мн г. Зньковскій (впрочемъ, онъ наговорилъ мн столько безпричинно непріятныхъ словъ и обвиненій, что я имлъ бы право и безъ извиневій примнить къ нему правило: ‘долгъ платежемъ красенъ’), — проповдуемая имъ теорія безапелляціонной ‘можности’ противъ зловреднаго ‘мечтательства’ ужасно напоминаетъ классическій кодексъ умренности и аккуратности подъ торжествующимъ девизомъ: ‘Въ мои лта не должно смть свое сужденіе имть’. Хорошъ былъ бы прогрессъ человческій, если бы общество измряло свои идеалы современною возможностью ихъ осуществленія! оіеге — potere, говоритъ итальянская пословица. И — пусть людей съ идеалами ‘невозможнаго’ называютъ не только мечтателями, но даже безумцами…
Безумству храбрыхъ поемъ мы псню!
Безумству храбрыхъ поемъ мы славу!
Безумство храбрыхъ есть мудрость жизни…
A что касается добрыхъ людей съ идеалами ‘можнаго’, они тоже поступаютъ отлично, очень благородно, длая свое ‘можное’ какъ умютъ наилучше и со всякимъ тщаніемъ, потому что вреда отъ того нтъ, a многимъ даже можетъ быть и существенная польза. Ибо, за неимніемъ гербовой, пишутъ на простой, и палліативы далеко не безполезны. Если, скажемъ для примра, въ глухой деревн повальный дифтеритъ, то, разумется, нтъ никакого резона оставлять больныхъ вовсе безъ лченія, покуда не прідетъ изъ города врачъ съ противодифтеритною сывороткою. Хорошо длать больнымъ припарки, компрессы, инголяціи бензойнымъ натромъ, спринцованія известковою водою и многое другое, рекомендуемое ‘Домашнею Медициною’ Флоринскаго. Похвальные труды эти успшно вознаграждаются, когда изъ сотни больныхъ души дв-три возьмутъ, да и поправятся при участіи собственной крпкой натуры. Честь и хвала тмъ, кто поставилъ ихъ на ноги, — ну, a безъ противодифтеритныхъ прививокъ эпидеміи все-таки не сломить, a безъ радикальной дезинфекціи ея изъ деревни не выжить.
Г. Зньковскій, заимствуя красивое mot у H. K. Михайловскаго, находитъ y меня порокъ ‘любви къ дальнему вмсто любви къ ближнему’. Собственно говоря, mot это — не Михайловскаго, a Достоевскаго, изъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, но г. Зньковскій нашелъ его y Михайловскаго въ самостоятельной разработк и ссылается на Михайловскаго. Весьма уважая Н. К. Михайловскаго, я долженъ, съ нкоторымъ стыдомъ, сознаться, что не помню, въ какомъ своемъ произведеніи, какъ и къ какому именно случаю онъ это эффектное mot примнилъ, a собранія его сочиненій, живя въ глуши, для справки достать не могу. Поэтому я не въ состояніи судить, въ томъ ли смысл повторилъ онъ свой каламбуръ, какъ понимаетъ г. Зньковскій. Но, думаю, что, должно быть, тутъ есть недоразумніе, — и mot сказано не въ томъ смысл. Апоеозъ суженія мысли, чувства и дятельности къ предламъ ‘можнаго’ совершенно не въ характер знаменитаго публициста. Въ толкованіи цитаты г. Зньковскимъ каламбуръ звучитъ довольно остро, но нельзя сказать, чтобы мтко и мудро. Безъ любви къ дальнему не можетъ быть разумной любви къ ближнему. И вообще примнять къ любви линейныя мры разстоянія отъ ея предмета — способъ довольно двусмысленный и опасный. Вдь прилагательныя, какъ извстно, имютъ степени сравненія, и если любовь къ ближнему (не къ евангельскому ‘ближнему’ вообще, a къ ближнему, какъ противопоставлевію дальняго) должна торжествовать надъ любовью къ дальнему, то любовь къ боле близкому, по этой логик, выше любви къ просто близкому, a прелестнйшею и самою желанною любовью окажется любовь къ ближайшему, т. е. любовь животнаго инстинкта, семейная интимность и та близорукая сентиментальность, которой, въ вопросахъ общественнаго зла, по хорошей русской пословиц, ‘изъ-за деревьевъ не видать лса’. Дятельная любовь слагается изъ вры въ общественный идеалъ и стремленія приблизить къ нему явленія реальной жизни. Я высказалъ свой идеалъ реформы женскаго вопроса и говорю: осуществите его въ реальномъ явленіи, — иначе борьба съ проституціей, вами предпринятая, никогда не увнчается ршительнымъ успхомъ. Ложный ли идеалъ провозглашаю я? Нтъ: г. Зньковскій соглашается, и едва-ли кто не согласится, что истинный… Такъ въ чемъ же дло? Откуда негодованіе г. Зньковскаго, что я возглашаю истину — и очень не новую вдобавокъ? Какимъ образомъ моя ‘дальняя’ истина можетъ приглушить его ‘ближнее’ дло, a тмъ паче отвлечь отъ него сочувственниковъ и содятелей, на что именно г. Зньковскій и жалуется? Разв задачи аболиціонизма противорчатъ иде женскаго равенства? Конечно, нтъ. По какому же тогда случаю шумъ и попреки, будто я сыгралъ въ руку какимъ-то врагамъ аболиціонизма? Напротивъ: я говорилъ о дятеляхъ движенія въ самыхъ почтительныхъ выраженіяхъ, которыя только г. Зньковскому почему-то угодно принимать за скрытыя насмшки. Между нами вышло въ данномъ случа нчто въ род комическаго qui pro quo на провинціальномъ балу. Кавалеръ говоритъ хорошенькой дам:
— Ольга Ивановна, вы сегодня свжи, какъ роза.
A Ольга Ивановна, глядь, вдругъ ни съ того, ни съ сего обидлась, надулась и огрызается:
— Оставьте, пожалуйста, ваши насмшки. Вы думаете, я не понимаю, что вы мн это въ шпильку? Довольно даже вамъ должно быть стыдно.
— Помилуйте! Ей-Богу, отъ чистаго сердца!..
— Да ужъ, пожалуйста! Знаемъ мы васъ, знаемъ…
— Ей-Богу же, мои комплименты шли оть чистаго сердца, — о, подозрительная и сердитая аболиціонистская роза!
Итакъ, мой идеалъ признается истиннымъ, но, по мннію г. Зньковскаго, призывать къ нему нельзя, потому что его провозглашеніе, какимъ-то непостижимымъ образомъ, мшаетъ аболиціонистамъ ‘длать, что можно’. Очень это курьезно, что идеалъ препятствуетъ практической дятельности во имя идеала, но, куда ни шло, допустимъ такое невроятіе. Однако… кто же, въ такомъ случа, оказывается дурного мннія объ аболиціонизм? Кто умаляетъ (чтобы не сказать: уничтожаетъ) его общественное значеніе? Кто вынимаетъ изъ-подъ ногъ его идейную опору и, чрезъ то, сводитъ роль его къ красивому самообману и игр въ хорошія чувства? Я или г. Зньковскій? Похоже, что не я…
Бываютъ средства радикальныя. Аболиціонистское движеніе — палліативъ, которымъ общество пытается подлчить свою проституціонную язву. И отлично. Пусть подлчиваетъ, сколько можетъ: все, что оно сдлаетъ, пойдетъ, конечно, на плюсъ, a не на минусъ. Никто и не сомнвается, что ‘аболиціонизмъ сражается не съ втряными мельницами, когда собираетъ конгрессы, учреждаетъ общества, издаетъ брошюры и книги, создаетъ теченіе’. Прекрасно, прекрасно. Покуда нтъ радикальнаго средства, пусгь общество лчится отъ проституціи палліативами конгрессовь, брошюръ, книгъ и ‘теченія’. Чмъ больше палліативовъ будетъ найдено и примнено къ длу, тмъ лучше для человчества. Но странно успокаиваться совстью на лченіи дифтерита бензойнымъ натромъ, зная, что существуетъ противодифтеритная сыворотка, или лчить укушевнаго бшеною собакою прижиганіями вмсто Пастеровыхъ прививокъ. И ршительно не могу уяснить себ, почему такъ гнвается на меня г. Зньковскій, когда я, отдавая должное бензойному натру и прижиганіямъ, позволяю себ мечтать о противодифтеритной сыворотк и Пастеровыхъ прививкахъ.
Общество больно дроституціей. Аболиціонизмъ — наша первая домашняя помощь при наиболе острыхъ и явныхъ припадкахъ болзни. Этой роли y него никто не отнимаетъ, да, кажется, никто и не думалъ и не думаетъ отнимать. Г. Зньковскій намекаетъ, что противъ аболиціонистовъ дйствуютъ какія-то реакціонныя силы, равно какъ реакціонная печать. Находясь далеко отъ центровъ, я не знаю, какъ относилась реакціонная печать къ движенію аболиціонизма въ послднее время, но не помню, чтобы ране она враждовала съ нимъ остро и рзко. Напротивъ: въ то время, какъ положительво прогрессивные шаги русскаго вка, въ род пересмотра законодательства о внбрачныхъ дтяхъ, либо публицистической агитаціи за свободу развода, были встрчаемы реакціонною печатью криками яраго гнва, или злобнымъ шипніемъ, аболиціонистамъ неоднократно расточались ею даже кисло-сладкіе комплименты, a многія, уже совсмъ не либеральныя, силы охотно принимали участіе въ молодыхъ начинаніяхъ аболиціонизма и даже брали ихъ подъ свое руководство и покровительство. И это симптомъ не изъ лестныхъ, — особенно, при той лютой вражд, которую проявляетъ реакціонная печать къ женскому образовавію, къ женскому труду, къ расширенію женской гражданской и семейной правоспособности, т. е. ко всмъ положительнымъ и общимъ орудіямъ женскаго прогресса и освобожденія. Симптомъ этотъ доказываетъ, что реакціонныя силы не видятъ въ аболиціонизм, съ его спеціально запретительною и узко ограниченною дятельностью, серьезнаго врага и даже охотно поддерживаютъ легкое возбужденіе имъ, какъ бы давая тмъ нкоторую идейную взятку общественной энергіи, ищущей себ исхода. Г. Зньковскій произвелъ меня въ тайные реакціонеры за то, что, проповдуя общую и коренную реформу женскаго вопроса, я мшаю будто бы частичнымъ успхамъ аболиціонизма. Есть другая, гораздо боле частая и успшная уловка реакціи. Когда назрваетъ въ обществ слишкомъ крупный и нежелательный реакціи вопросъ, — его спшатъ размнять съ рублей на гривенники, т. е. общественное вниманіе стараются разсять, отвлекая его отъ огромной ‘дальней’ сути вопроса къ второстепеннымъ ‘ближнимъ’ частностямъ, отъ ‘невозможныхъ’ корней къ красивымъ втвямъ со столь симпатичнымъ для г. Зньковскаго девизомъ ‘что можно’… Маленькихъ ‘можностей’ открывается цлая куча, и изъ-за деревьевъ становится не видать лса. Въ самомъ скоромъ времени огромная суть вопроса оказывается искусственно загроможденною множествомъ декоративныхъ частностей, изъ которыхъ ни одна не въ состояніи подвинуть вопросъ къ разршенію, a между тмъ каждая какъ будто свидтельствуетъ, что вопросъ не умеръ, что ему дано жить и развиваться. Помилуйте, молъ! Какъ же вы жалуетесь, будто прогрессъ бездйствуетъ? Неужели вы не слышите, какъ онъ топочетъ ногами? A топочетъ-то онъ, стоя на одномъ мст, и плачевне всего то, что, топоча, доходитъ иногда и самъ до лестнаго самообмана, будто и впрямь идетъ впередъ, ‘какъ можно’. Хотя опять-таки ‘долгъ платежемъ красенъ’, однако я не позволю себ обзывать реакціонерами поклонниковъ мнимо-прогрессивнаго топанія на мст. Но сознаюсь, что не могу безъ улыбки наблюдать, какъ дешево стоющая идейная взятка можетъ довести россійскаго интеллигента до умиленнаго состоянія, въ которомъ онъ безсознательно лобызается съ природными своими врагами и радъ хоть на ножи противъ скептиковъ, не желающихъ длить его восторговъ.
На мст г. Зньковскаго, я не отчаявался бы такъ въ скорой достижимости коренныхъ реформъ, которыми должна уничтожиться экономическая проституція. ‘Невозможное’ часто оказывается ближе и прекрасне самыхъ пылкихъ ‘возможныхъ’ чаяній. Тысячи либеральныхъ людей въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, стоя на почв ‘возможныхъ’ ожиданій, пріискивали палліативы, для упорядоченія отношеній между крпостными крестьянами и помщиками-душевладльцами. Многіе изъ палліативовъ были полезны, остроумны и красивы, какъ полезенъ и красивъ аболиціонизмъ, вдохновляющій г. Зньковскаго. И много горькихъ жалобъ со стороны этихъ искренно либеральныхъ, но черезчуръ ужъ умренно-аккуратпыхъ искателей палліативовъ вызывали крайне немногочисленные охотники ‘смотрть въ корень’, находившіе единственнымъ разумнымъ и дйствительнымъ выходомъ изъ вковыхъ историческихъ золъ рабовладльческаго вопроса ‘невозможную’ реформу освобожденія крестьянъ съ землей. A между тмъ, кремлевская рчь Царя Освободителя и манифестъ 19 февраля 1861 года были уже куда какъ не за горами. Какой московитъ вь конц семнадцатаго вка предвидлъ Петербургъ и полную перестройку стараго государства? Когда вопросы созрваютъ и времена ихъ исполняются, они заставляютъ общество давать отвты прямые, быстрые, ршительные. A разв мы не чувствуемъ, что женскій вопросъ назрваетъ не по днямъ, а по часамъ? Разв устроить для женщины точныя и боле выгодныя трудовыя нормы не становится неугомонною, крикливою необходимостью, столь же важною для мужчинъ, какъ и для самихъ женщинъ? Быстрое вздорожаніе культурной жизни во всхъ странахъ европейской цивилизаціи неуклонно ведетъ къ банкротству современнаго семейнаго мужевластительства. Однхъ мужскихъ силъ длается уже недостаточно, чтобы оправдывать семейный расходъ, подспорье женскаго труда, жена и мать-добычницы сейчасъ уже настойчиво желательны, вскор будутъ необходимы. A разъ трудъ женщины станетъ необходимымъ и для мужчинъ (какъ подспорье, безъ котораго нельзя жить въ довольств), то придется нормировать его такими условіями, чтобы онъ окупалъ себя наравн съ мужскимъ: иначе какой разсчетъ женщин ему отдаваться? И, какъ скоро нормы женскаго труда сравняются съ нормами мужского, женщин не станетъ нужды себя продавать, и экономической проституціи — конецъ и вчная память.
Г. Зньковскій увряетъ, будто, въ качеств мечтателя о коренныхъ реформахъ, я оказываю ‘своими краснорчивыми строками громадную услугу всмъ тмъ силамъ, для которыхъ движеніе аболиціовистовъ угрожало смертью’. Увы, г. Зньковскій! Аболиціонизмъ въ тхъ формахъ и рамкахъ, какъ вы его понимаете, съ девизомъ ‘что можно’, ршительно никакимъ темнымъ силамъ смерти нанести не въ состояніи. При всей своей симпатичности, онъ слишкомъ ограниченъ и въ компетенціи, и въ средствахъ дйствія. Спасибо ему и за то уже, если ему удается иной разъ временно парализовать вредное вліяніе нкоторыхъ темныхъ силъ на нкоторыя (хотя бы и считаемыя въ тысячахъ, какъ увряетъ г. Зньковскій) жертвы, избранныя, счастливымъ случаемъ, чтобы привлечь вниманіе аболиціонистской полиціи. Спасибо аболиціонизму уже и за то, если ему удастся сдлать извстныя гражданскія и уголовныя непріятности нсколькимъ (хотя бы считаемымъ въ десяткахъ и сотняхъ) представителямъ темныхъ силъ, которые окажутся настолько наглы или неловки, что не успютъ скрыть своихъ грязныхъ и жестокихъ длъ отъ бдительности аболиціонистской полиціи. Рогатый силлогизмъ о томъ, сколько надо снять волосъ съ головы человка, чтобы его было можно считать плшивымъ, становится еще рогате, когда приходится приложить его мрку къ буйно-косматой и тучно обрастающей голов спроса на развратъ. Вншніе, рознично-количественные успхи въ борьб со зломъ, если и бывали иногда ршеніемъ вопроса, то столь медленнымъ, что и хронологическое терпніе г. Зньковскаго, пожалуй, устанетъ ожидать. Обиліе волковъ было очень острымъ зломъ въ средневковой Европ. Англичанамъ удалось истребить волковъ на своемъ остров, волчьяго вопроса въ Англіи не существуетъ боле. Но, чтобы погибъ послдиій британскій волкъ, Англіи надо было ждать отъ Альфреда Великаго до королевы Викторіи…
Выше я употребилъ выраженіе ‘аболиціонистская полиція’, потому что аболиціонистское движеніе, какъ полезная попытка массовой самообороны отъ злоупотребленій полового торга, есть, конечно, прежде всего, приглашеніе обществу превратиться въ полицію нравовъ для самого себя. Это — нчто въ род общественнаго самоуправленія въ примненіи къ одной изъ вреднйшихъ и прочнйшихъ сторонъ соціальнаго строя. Цль прекрасная, истинно ‘ближне’ практическая и чреватая многими благими послдствіями частнаго, розничнаго характера. Я вполн понимаю, почему множество добрыхъ и честныхъ людей бросились къ ней съ пылкимъ энтузіазмомъ: хорошо это съ ихъ стороны, что бросились, и дай Богъ, чтобы они нашли себ многихъ подражателей и прододжателей. Трудъ ихъ полезенъ и достоинъ благодарности. Но было бы жестокою, до маніи величія ошибкою воображать себя, при работ въ условіяхъ аболиціонистской программы, a тмъ боле съ подчиненіемъ девизу ‘что можно’, радикальными цлителями проституціоннаго недуга. Прекрасно удержать двушку отъ проституціи, прекрасно возродить падшую женщину къ честной жизни, прекрасно истребить торговца живымъ товаромъ, прекрасно отмнить регистрацію проститутокъ съ ея живодерными нравами и послдствіями, прекрасно переработать къ лучшему общую регламентацію злополучнаго института, прекрасны сотни проектовъ, — какъ я писалъ уже, часто получающихъ осуществленіе, — вызванныхъ аболиціонистскимъ движеніемъ. Но вс эти мры — самодовлющія, живущія въ самихъ себя. Он создаютъ нравственныя удобства настоящаго, a не свободу будущаго. Он не прекращаютъ проституціи, но упорядочиваютъ ея вншнія проявленія такъ, чтобы гнуснымъ зрлищемъ и запахомъ своимъ она не оскорбляла щекотливой морали и не раздражала впечатлительныхъ нервовъ буржуазнаго общества, потребностями котораго и для потребностей котораго она живетъ. Это — санитарно-полицейское оздоровлеше института примнительно къ наиудобнйшему, наиприличнйшему и наигуманнйшему онымъ пользованію, a отнюдь не уничтоженіе женскаго благо рабства. И вся эта общественная работа — для себя, на насъ самихъ, каковы мы сейчасъ, на общественный строй съ подавляющимъ преобладаніемъ мужского права, интереса и первенства. Для женщины же мы не длаемъ въ ней почти что ничего, такъ какъ причинъ, толкающихъ ее въ самопродажу, не уничтожаемъ, a иногда, какъ оказывается, даже и негодуемъ на дерзающихъ мечтать объ уничтоженіи причинъ, потому что таковое-де — ‘невозможная умеренная реформа’. A покуда существуетъ причина, будетъ неукоснительно проявляться и слдствіе.
Если въ стран голодъ, никакія мры надзора и пресченія не могутъ воспрепятствовать развитію въ ней добывающихъ пороковъ и преступленій. Удержать быстро падающую нравственность края можно тогда только энергичною хлбною, денежною, трудовою помощью, т. е. накормивъ народъ. Въ той стран, которая иметъ больше безработнаго и голодающаго люда, больше и голодныхъ пороковъ. Сословія, экономически обездоленвыя и приниженныя, осуждены давать процентъ добывающей преступности большій, чмъ сословія, матеріально обезпеченныя.
‘Женское сословіе’ — называютъ женщинъ шуточною кличкою русскіе мужики, купцы, мщане. Въ этой народной острот много невольно сказавшейся правды… Женщины въ современномъ обществ дйствительно уже не только второй полъ разныхъ сословій, но именно самостоятельное назрвающее экономически, отдльно, новое сословіе. Это ‘пятое сословіе’ слишкомъ обдлено благоденствіемъ всюду, a ужъ y насъ на Руси въ особенности. Оно бываетъ сыто лишь любовною милостью или семейною обязанностью мужскихъ сословій. Само по себ безправное, оно предано нужд и, слдовательно, обречено выдлять проституціонный контингентъ, въ форм ли скитаній Сони Мармеладовой по Невскому проспекту, въ форм ли законнаго супружества Марьи Андреевны съ Максимомъ Беневоленскимъ. Г. Зньковскій распространяется о противодйствіи проституціонному наплыву теченіями религіозной, нравственной и умственной жизни. Все это очень хорошія воздйствія до тхъ поръ, покуда аболиціонизмъ работаетъ въ розницу, по частнымъ случаямъ, но совершенно невліятельныя, какъ скоро аболиціонистская партизанская война изъ частной борьбы за такихъ-то и такихъ-то проститутокъ превращается въ общую борьбу противъ проституціи. Г. Зньковскій считаетъ меня ярымъ фанатикомъ экономической вры, не желающимъ, глядя изъ-за ея катехизиса, какъ изъ-за каменной стны, признавать серьезными психологическія и соціальныя надстройки нашего быта и важность ихъ для проституціоннаго вопроса. И это г. Зньковскій отъ себя на меня взводитъ. Въ силу боковыхъ теченій сказаннаго порядка и во вліяніе ‘надстроекъ’ я врю настолько, что въ моей же стать г. Зньковскій можетъ найти мнніе, что если бы честный трудъ давалъ женщин хоть одну треть того заработка, который даетъ проституція, то дло послдвей было бы уже надломлено. ‘Надстройки’, о которыхъ говоритъ г. Зньковскій, достаточно сильны, чтобы удержать на честномъ пути женщину, зарабатывающую рубль, отъ перехода яа путь позорный, хотя бы онъ сулилъ заработокъ въ три рубля. Но когда путь позорный сулитъ, какъ ему свойственно, три рубля, a путь честный едва вознаграждается черствымъ хлбомъ, тутъ вліяніе ‘надстроекъ’ совершенно парализуется несоотвтствіемъ общественной морали съ дйствительностью, и, на мой взглядъ, даже прибгать-то къ нему не всегда великодушно, потому что — сперва накормите, a потомъ уже и проповдуйте, учительствуйте. Заповдь заботиться не объ единомъ хлб огромно велика, но заповди сидть безъ хлба никогда не было дано.
Русскій мужикъ Бондаревъ, сочинившій замчательную книгу о земледльческомъ труд, изданную только во французскомъ перевод (‘Le Travail’), предлагаетъ своему читателю:
— Если ты собираешься критиковать мою книгу, общай мн, что сперва не будешь сть три дня.
Этотъ своеобразный пріемъ подготовки къ критик вопроса о хлб насущномъ, пожалуй, годится и для писателей о женскомъ воарос, старающихся умалить въ проституціонномъ недуг значеніе экономическаго фактора и уповающихъ побороть проституцію ‘чмъ можно’, порицая мечтателей о невозможныхъ коренныхъ реформахъ.
Вотъ и все, — хотя довольно длинное все, — что я долженъ былъ изъяснить по существу замчаній г. Зньковскаго. Рго domo sua говорить не буду. Совершенно излишнія въ идейной полемик, патетическія грубости г. Зньковскаго меня не трогаютъ. Упрекъ въ сочувствіи реакціонерамъ, какъ попавшій ужъ черезчуръ не по адресу, доставилъ мн нсколько веселыхъ минутъ. Да! между прочимъ, г. Зньковскій называетъ мой фельетонъ ‘очень умнымъ, но глубоко его возмутившимъ’. Вотъ ужъ этого противопоставлевія я никакъ не могу себ уяснить. Если фельетонъ ‘очень уменъ’, то чмь же въ немъ глубоко возмущаться? Если онъ глубоко возмутителенъ, то какъ же онъ можетъ быть ‘очень умнымъ’? Что-нибудь одно. A то странно какъ-то: истинный идеалъ мой г. Зньковскій воспрещаетъ провозглашать, a ‘очень умныя’ слова мои его возмущаютъ… Что за ‘Великій Инквизиторъ’ такой, желающій осчастливить человчество, закрывая ему глаза на правду и доводы разсудка?
Еще отмчу негодующія восклицанія почтеннаго оппонента: неужели г. Иксъ не понимаетъ, кому въ руку онъ играетъ? Неужели г. Иксъ не понимаетъ, съ кмъ въ одинъ голосъ онъ поетъ?
Я никому не играю въ руку, потому, что не привыкъ играть вопросами общественной важности вовсе — ни одинъ, ни съ партнерами. Я ни съ кмъ не пою въ одинъ голосъ, потому что я — не хористъ и пою свою партію solo, самъ отъ себя. A кто, слыша меня, хочетъ и будетъ мн подпвать, это меня не касается и мн ршительно безразлично, если только припвъ не испортитъ моей псни. Во всякомъ случа, это будутъ люди, которые не боятся истины и ея слова. Важна же только истина, a не люди и ихъ клички. Сила въ своемъ, свободно и логически выработанномъ мнніи, a не въ хоровыхъ символахъ.
Слышалъ я стараго сойотскаго шамана. Долго онъ плъ и причиталъ, тряся своимъ разрисованнымъ бубномъ. И, когда я попросилъ знакомаго инородца перевести мн смыслъ псни, — вотъ что, оказалось, плъ шаманъ:
— Я стою одинъ на высокомъ холм и пою въ снжную степь свою громкую псню. Меня слышитъ пустыня, я не слышу никого. Слова мои замерзаютъ въ воздух, потому что стоитъ жестокая зима. Когда настубитъ лто, они растаютъ, разольются съ холма шумными ручьями, и пустыня отвтитъ имъ…
Хорошо думалъ и плъ старый сойотскій шаманъ. Съ удовольствіемъ принимаю псню его своимъ девизомъ…

1903 г.

III.

(Г. A — ту въ ‘Нов. Времени’)

* Владимиръ Карловичъ Петерсенъ. Скончался въ 1904 году.

М. Г.!

Прочиталъ я вашъ фельетонъ ‘Понемногу о многомъ’, a въ немъ отдлы ‘Блыя невольницы’ и ‘Правда ли это?’ со слдующими строками по моему адресу:
‘Нашелся какой-то очень краснорчивый Иксъ (побоялся выступить безъ забрала, несчастный!), который дерзнулъ сказать, что блыя невольницы попадаютъ въ веволю не по роковому предназначенію, a потому, что это выгодно женщин въ экономическомъ отношеніи. Конечно, такая дерзость безнаказанной пройти не могла, и явились горячіе протестанты, предавшіе Икса растерзанію по всмъ правиламъ благонамренныхъ прописей и чувствительной филантроаіи.
‘Увы! Иксъ струсилъ и пошелъ на компромиссы и сталъ каяться и божиться, что онъ и не думалъ нападать и оскорблять блыхъ невольницъ, но что онъ хотлъ тодько подчеркнуть, какъ можно рзче, что вс пріюты, создаваемые для реабилитаціи и спасенія кающихся Магдалинъ, суть палліативы и что, пока женщинъ не сравняютъ вполн въ правахъ съ мужчинами на экономическомъ ристалищ труда и заработка, до тхъ поръ проституція неизбжна, такъ какъ, несоманно, женщин она выгодна, какъ профессія.
‘Ахъ, какъ я огорчился такому выпаду несомннно умнаго, но, вроятно, еще несомннне, трусливаго человка! И ты, благородный Брутъ, за уравненіе правъ? И вы за нчто невыполнимое и немыслимое? — думалъ я, стараясь въ то же время выяснить себ экономическое неравенство трудящихся мужчинъ и женщинъ. Вдъ сколько объ этомъ неравенств сказано жалкихъ словъ — и перечислить немыслимо’!..
Чувствительнйше благодаря за комплименты моему уму, я долженъ, однако, замтить, что статьи мои о борьб съ проституціей вы прочитали, вроятно, изъ пятаго въ десятое, потому что приписываете мн мысли, которыхъ я не имлъ, и поступки, которыхъ не совершалъ. A именно:
1. По вашему мннію, я ‘дерзнулъ сказать, что блыя неволъницы попадаютъ въ неволю не по роковому предназначенію, a потому, что это выгодно’.
Не знаю, что вы хотите выразить словами ‘роковое предназначеніе’, въ качеств противоположенія ‘выгод’. Моя мысль была такова: въ деспотически мужскомъ стро современнаго общества женщина — безправная и дурно оплаченная работница, въ которой наивысшую цну иметъ ея полъ, поэтому, покуда строй мужского преобладанія будетъ управлять обществомъ, женщин выгодне промышлять своимъ поломъ, чмъ инымъ трудомъ: поэтому, въ современной цивилизаціи торговля поломъ есть именно роковое предназначеніе жеящины, отъ котораго честному, самостоятельному труду удается отбивать для себя только натуры выдающіяся — героинь и мученицъ, масса обречена кормиться своимъ поломъ, въ форм ли брака, въ форм ли проституціи, за милость мужчины… Торговля собою — единственный настояще выгодный промыселъ, оставленный женщинамъ мужскою опекою. Какого же вамъ еще рокового предназначенія угодно?
2. ‘Иксъ струсилъ и пошелъ на компромиссы и сталъ каяться и божиться, что онъ и не думалъ нападать и оскорблять блыхъ невольницъ’ и т. д. Я не могъ ни въ чемъ подобномъ каяться — тмъ паче съ божбою, — прежде всего потому уже, что изъ оппонентовъ моихъ, мн извстныхъ, никто меня въ этомъ не обвиняль, да, полагаю, и не могъ обвинить, потому что тезисы мои быть можетъ, непріятны для мужского самолюбія и лицемрія, a ужъ никакъ не для женщинъ, которыхъ эти милыя силы нашей культуры держатъ въ физическомъ и нравственномъ рабств, вяжутъ по рукамъ и по ногамъ. Я же зову женщину къ свобод, къ равноправію съ мужчиною. Равенство половъ во всхъ правахъ и отношеніяхъ общественныхъ опредлитъ новую культурную эру, о которой взываетъ наша дряхлющая цивилизація. A зарею такого равенства является для меня все боле и боле наростающая потребность въ экономическомъ уравненіи женщинъ и мужчинъ.
3. Да, я — за уравненіе правъ, что отнюдь не значитъ — ‘за нчто невыполнимое и немыслимое’. О невыполнимости и некыслимости я уже достаточно сказалъ, отвчая г. Зньковскому на его теорію ‘можности’. Есгь слово:
— Необходимость.
И… гд оно раздается, тамъ нечего говорить о можномъ и неможномъ, о выполнимомъ и невыполнимомъ, о мыслимомъ и немыслимомъ. Необходимо, — и должно быть. Вопросъ о равенств общественныхъ правъ мужчины и женщины уже близокъ къ этой принудительной грани.
4. Въ качеств ‘человка, несомннво, умнаго, но, еще несомннне, трусливаго’ я спрошу г. A — та, какъ человка, несомннно, храбраго:
— Потребность въ женскомъ добычливомъ труд наростаетъ для общества съ каждымъ днемъ. Семья уже не въ силахъ кормиться заработкомъ одвого мужчины. Вы признаете, что наивыгоднйшій способъ заработать деньги для женщины — проституція. Предположимъ, что такъ. Какую же будущность готовятъ обществу этя положенія?
Полагаю что, когда потребность въ женскомъ труд насущно необходима, a способовъ къ удовлетворенію потребности нтъ, могутъ быть предложены только два исхода:
Или широкое изысканіе новыхъ формъ и областей женскаго труда, которое завершится полнымъ равенствомъ его съ мужскимъ.
Или признаніе существующихъ способовъ правомрными и согласными съ нравственностью общества
То есть, попросту говоря, либо надо дать женщин выгодный выходъ изъ области полового труда во вс остальныя трудовыя сферы, либо признать половой трудъ, т. е. проституцію, законнымъ, честнымъ, нравственнымъ, равнымъ всякому другому.
Первый выборъ — мой. Второй неминуемо вытекаетъ изъ разсужденій г. A — та о неисполнямости и немыслимости коренной реформы женскаго вопроса. Полюсы женскаго будущаго: или равноправіе съ мужчиною, или общественное торжество проституціи. И… какъ бы ни поддразнивалъ меня г. А — тъ трусостью, я сознаюсь откровенно, что не имю достаточно храбрости, чтоби утшаться второю перспективою, какъ соціальнымъ идеаломъ. Belle, oneste e stimatissime cortigiane di Venezia (‘прекрасныя, благородныя и высокопочтенныя венеціанскія проститутки’) очень хороши на картинахъ Бордоне, Тиціана, Веронезе, но сомнваюсь, чтобы и г. A — тъ желалъ видть этотъ почетный классъ воскреснувшимъ къ жизни.
Г. A — тъ, сомнваясь въ малоцнности женскаго труда, приводитъ въ примръ высокіе заработки пвицъ, актрисъ, талантливыхъ художницъ, модистокъ и мамокъ.
На это я отвчу:
а) Доказывать, чго женщинамъ хорошо и заработно живется, именами Самокишъ-Судковской, Бемъ, М. Фигнеръ, Дузе, Сарры Бернаръ, Савиной, столько же логично, какъ — если бы я сталъ, напр., длать выводы о зажиточности русскаго мужика по состояніямъ Кокорева, Губонина, a о степени его развитія по генію Ломоносова, по талантамъ Кольцова, Никитина, Сурикова. Геній не иметъ пола, большой талантъ также. Женщины, названныя г. A — томъ — ‘выдающіяся’: он возвысились, въ дарованіяхъ своихъ, одинаково надь мужскою и женскою массою. Удача исключительной личности не можетъ быть мриломъ благополучія общественной единицы. Впрочемъ, за развитіемъ этой части моего возражеиія я попрошу г. А — та обратиться къ ‘Послсловію’ моего публицистическаго романа ‘Викторія Павловна : тамъ оно изложено подробно.
б) Въ этомъ же роман г. A — ть найдетъ главу о доходности женскаго сценическаго труда, о соотношеніи въ немъ заработной платы съ расходами производства и т. д. Здсь же я отмчу только, что женскій сценическій трудъ — очень недавнее завоеваніе женской эмансипаціи: ему всего 150—200 лтъ… При томъ лишь весьма немнго лтъ тому назадъ, — y насъ, въ Россіи, пожалуй, нтъ еще и полувка, — трудъ актрисы и пвицы очистился отъ обязательной проституціонной примси. Этому герофскому завоеванію женской эмансипаціи гг. мужчипы покорились не съ большею радостью, чмъ, напр., крпостники — освобожденію крестьянъ. И процессъ этого завоеванія до сихъ поръ нельзя считать совершенно законченнымъ, что доказывается закулиснымъ обиліемъ негласной и привилегированной проституціи добровольной. Въ обществ, обладающемъ столь поучительною пьесою, какъ ‘Таланты и поклонники’, актриса — честная труженица только для лучшихъ мужчинъ его, для Мелузовыхъ, для массы она — добыча, приманка, соблазнительная кандидатка въ половой развратъ.
в) Оставляя въ сторон сценическій трудъ исключительно талантливыхъ, успвшихъ стать вн пола величинъ, разсматривая условія его для средней работницы, надо опять-таки съ грустью отмтить, что доходность сцены для женщины растетъ постольку, поскольку амплуа ея соприкасается съ половыми особенностями. Г. A — тъ взялъ въ примръ огромнаго заработка г-жу Бяльцеву: какъ пвица, эта сценическая дятельница — совершениое ничтожество, но она, какъ никто, уметъ дйствовать голосомъ и интонаціями своими на чувственность публики, это — талантъ половой, и успхъ его половой. Здсь огромныя суммы платятся не за вдохновеніе, трудъ и искусство, a за упраздненіе, такъ сказать, вокальнаго стыда. То же самое Отеро, Кавальери е tutte quante. Насколько публика предпочитаетъ половыя сценическія впечатлнія чистому искусству, насколько въ актрис женщина миле ей, чмъ талантъ, разительное и трагическое доказательство явилъ Петербургъ осенью 1902 г., въ отвратительной исторіи самоубійства антрепренера Морева изъ-за нарушившей контрактъ Кавальери. Труппа, собранная изъ лучшихъ артистовъ Европы, не могла утшить публику въ потер наслажденія видть очень красивую женщину съ ореоломъ скандала вокругъ головы, съ тнью кафешантана за спиною. Толпа ‘плевать хотла’ на Маркони, Баттистини, Баронатъ и требовала деньги назадъ {Сравните ниже этюдъ ‘О двиц Торсъ и господахъ Кувшинниковыхъ’.}. Антрепренеръ прогорлъ и застрлился… А исторія русской драмы, которую 25 лтъ держала въ черномъ тл оперетка, покуда полового владычества послдней не сломилъ уже совсмъ откровенно половой кафешантанъ? Сейчасъ Мельпомена какъ будто возрождается. Но въ преуспяніи ея тоже приходится поставить не малую долю на счетъ тому новшеству, что строгая богиня очень смягчила свой былой пуризмъ, и о платонической любви декламируетъ нын ‘Принцесса Греза’ съ разрзомъ платья, какъ y ‘Прекрасной Елены’, учить супружеской врности приходитъ ‘Монна Ванна’, въ чемъ мать родила, цломудріе проповдуютъ ‘Рабыни веселья’, a семейное начало читаетъ публик проститутка ‘Заза’.
г) Трудъ мамки есть чисто половая функція, взятая въ наймы. О немъ не къ чему и упоминать въ числ доходностей женскаго самостоятельнаго труда. Мене противный, a потому и боле благосклонно принимаемый обществомъ трудъ мамки, по существу своему, — такая же соціальная болзнь, какъ и проституція, и, подобно ей, также представляетъ собою ‘торговлю поломъ’.
д) Трудъ модистки иметъ хорошую цну только тогда, когда ставитъ конечною цлью половое украшеніе женщины. Маши, шьющія женскую одежду, зарабатываютъ 30—50 копеекъ въ день. Бшеныя деньги платятся работницамъ не одеждъ, но туалетовъ, доводящихъ мужскіе умы до восторга. Такимъ образомъ цнцость труда модистки исходитъ изъ полового же источника, и опять-таки растетъ постольку, поскольку модистка содйствуетъ половому успху:
Не однешься лучше камелій
И богаче французскихъ актрисъ.
е) Г. А — тъ обмолвился дивною характеристикою женскаго труда въ фраз: ‘кухарки, въ самомъ дл за повара, оплачиваются выше плохихъ поваровъ’. Совершенно врно. Нельзя быть боле мткимъ и правдивымъ! Но г. A — тъ врядъ-ли когда-нибудь видалъ, чтобы кухарка въ самомъ дл за повара оплачивалась, какъ въ самомъ дл поваръ. То же самое, — прошу дамъ не обижаться на сравненіе, — надо сказать о беллетристкахъ, художницахъ, переводчицахъ, очень хорошія изъ нихъ удостаиваются цниться наравн съ очень плохими беллетристами, художниками, переводчиками или даже немного выше. Прекрасная работница стоитъ въ одной цн съ никуда негоднымъ работникомъ: это справедливо! По мннію г. А — та, это — благополучная постановка женскаго вопроса?!
Одна фраза въ стать г. A — та очень непріятно меня удивила и даже покоробила. Это — упрекъ за подпись псевдонимомъ: ‘побоялся выступить безъ забрала, несчастный!’ Знаете ли, счастливый безъ забрала, — старому литератору, къ тому же также пишущему подъ псевдонимомъ, испускать такія восклицанія какъ будто и неловко бы.
Проработавъ въ журналистик чуть не четверть вка, пора бы знать, что авторъ часто ‘опускаетъ забрало’ не потому, что ‘боится’. Иногда забрало столько же пріятно опускать, какъ надвать желзную маску…

1903.

IV.

Въ ‘Новомъ Времени’ (No отъ 30 апрля 1903 г.) я нашелъ фельетонъ г. A — та, отвчающій на мое возраженіе.
Г. A — тъ подвергаетъ критик мое положеніе, что необходимое возможно. ‘Чтобы спасти женщинъ отъ благо невольничества, необходимо сравнять ихъ экономически съ мужчинами, а, если необходимо, то это и возможно’. Разбивая мою ‘счастливую идиллію’ по механическимъ законамъ спроса и предложенія, г. A — тъ оставляетъ женщин только дв дятельности, въ коихъ она необходима и незамнима: рожать дтей и кормить ихъ грудью. То-есть — признаетъ женщину существомъ исключительно и фатально половымъ, что я и выяснялъ о г. A — т въ возраженіи своемъ, изобличая присутствіе полового элемента во всхъ женскихъ профессіяхъ, выставленныхъ г. A — томъ въ примръ успшвыхъ и хорошо оплаченныхъ.
Затмъ: ‘необходимо сравнять женщинъ экономически съ мужчинами’. При такой форм императива, г. A — тъ, стоящій на мужской точк зрнія, пожалуй, остался бы правъ, сомнваясь въ необходимости, мною утверждаемой. Потому что необходимо не сравнять женщинъ, но необходимо равенство женщинъ съ мужчинами, которое будетъ достигнуто, конечно, не столько потребностью мужчинъ сравнять съ собою женщинъ, сколько стремленіемъ женщинъ сравняться съ мужчипами. Я говорю не о равенств, которое дадутъ мужчины, a o равенств, которое возьмутъ женщины. Полагаю, что оттнокъ ясенъ, и онъ совершенно мняетъ дло.
Слово ‘необходимость’ подразумваетъ вопросъ: для кого? Отрицая необходимость женскаго равенства въ современномъ обществ, г. A — тъ, — повторяю, — по-своему, по сурово, узкомужскому, правъ, потому что современный строй общества — мужевладычный, и, въ соображеніи спеціально мужскихъ интересовъ, экономическое равенство женщины — не выигрышъ, что г. A — тъ, со свойственною ему прямотою, и отмчаетъ. Сейчасъ повелительная необходимость равенства громко говоритъ о себ лишь очень немногимъ изъ мужчинъ, охочимъ пытливо заглядывать въ будущее. Но равенство уже необходимо женщинамъ, и женщины развиваютъ движеніе къ нему. A развитіе движенія, толкуя смыслъ и укрпляя практику равенства, сдлаетъ его мало-по-малу сперва выгоднымъ, a потомъ необходимымъ уже и для мужчинъ. Женскій воггросъ переживаетъ въ этомъ направленіи ту же эволюцію, что пережилъ и переживаетъ еще вопросъ рабочій, который, за XIX вкъ, перестроилъ соціальную систему Европы. Давно ли рабочій вопросъ почитался злйшимъ врагомъ и разрушителемъ государственности? A теперь государства ищутъ заключить съ нимъ союзъ, стараются нормировать ходъ его подъ своимъ знаменемъ, предлагаютъ ему опору и просятъ y него опоры для себя. Родился ‘государственный соціализмъ’, доктрина коего, иногда не безъ успха, пытается сочетать, казалось бы, несочетаемое. A совершилось это потому, что необходимости рабочей силы расширились въ необходимости обществъ, построенныхъ на взаимоотношеніяхъ хозяевъ съ рабочими, и, проникая въ законъ и обычай, медленно, но послдовательно и упорно преобразили культурный укладъ. И творятся подобныя реформы-самоцвты, именно, ‘дйствіемъ одного только чисто механическаго закона спроса и предложенія’, который признаетъ г. A — тъ, безъ примси нравственныхъ соображевій, которыя онъ, по девизу ‘les affaires sont les affaires’, изъ разсужденій о женскомъ труд удаляетъ.
Что касается необходимости для женщинъ въ мужскомъ труд и въ мужскихъ размрахъ заработной платы, я, хотя и не люблю отступать отъ общихъ доказательствъ логическаго построенія къ частнымъ примрамъ, позволяю себ на этотъ разъ, краткости ради, указать г. A — ту на одио весьма достопримчательное, хотя и мало замченное, явленіе современной русской жизни. Въ теченіе одного 1902 года газетная хроника огласила нсколько судебныхъ длъ о трудящихся женщинахъ, жившихъ по мужскимъ паспортамъ либо, вообще, выдававшихъ себя за мужчииъ съ цлью получать мужской заработокъ, пока случай не разрушалъ ихъ невиннаго обмана и ве возвращалъ ихъ на бабье положеніе. Одинъ изъ этихъ курьезныхъ процессовъ возникъ потому, что баба-рабочій осмлла въ самозванств до ршимости ‘жениться’. A жениться надо было затмъ, чтобы избавить товарку-односелку отъ мужскихъ приставаній. Подъ Кіевомъ желзнодорожный сторожъ оказался — давно уже пропавшею безъ всти, напрасно разыскиваемою… гимназисткою!
Г. A — тъ энергически возстаетъ противъ мужчинъ, живущихъ за счетъ женскаго труда, тмъ паче полового: сутенеровъ, альфонсовъ и т. д. Нечего и говорить, какъ справедливо его негодованіе. Но врядъ ли законны его обобщенія, изъ негодованія истекающія:
— Какъ позоренъ тотъ мужъ, y котораго жеи приходится искать отхожихъ промысловъ, конечно, при наличности дтской семьи! Какъ позорно то общество, гд женщина обречена на трудъ поденщицы!
Первое восклицаніе попадаетъ совершенно незаслуженнымъ плевкомъ, прежде всего, въ огромную часть русскаго крестьянства и мщанства, въ которыхъ сотни тысячъ женщинъ ссуждены на поиски отхожихъ промысловъ вовсе не по лодырничеству мужей, a потому, что только совмстный заработокъ мужа и жены окупаетъ, съ грхомъ пополамъ, цну жизни и позволяетъ выростить новое поколніе, хотя бы и на хлбной соск. Поднимаясь въ область трудящейся интеллигенціи, предлагаю г. A — ту вспомнить очеркъ Салтыкова о супругахъ Чемезовыхъ, лучшее изображеніе столичной четы мучениковъ благо труда, какое мн извстно въ русской литератур. Не думаю, чгобы y кого-либо поднялась рука бросить камень въ Чемезова, какъ въ ‘позорнаго мужа’, хотя супруга этого бдняги — въ тяжкомъ отхожемъ промысл съ утра до вечера. A Чемезовы — не единичный случай, но типъ и, при томъ, наиболе распространенный.
Второе восклицаніе я измнилъ бы такимъ образомъ: — Какъ позорно то общество, гд женщина обречена на трудъ поденщика за плату поденщицы!
Въ томъ, что женщина трудится хотя бы и поденщицею, нхъ ничего позорнаго ни для нея самой, ни для общества, въ которомъ она живетъ. A вотъ, что общество, управляемое мужскимъ строемъ, норовитъ воспользоваться женскимъ трудомъ какъ можно боле на даровщинку, — это, дйствительно, чрезвычайно позорно. И напрасно г. A — тъ старается уврить читателя, будто ‘говорить и работать въ этомъ направленіи (къ поднятію женской заработной платы), право, не стоитъ’. Всякій, кто платитъ за трудъ одинаковаго достоинства женщин меньше, чмъ мужчин, тмъ самымъ отбиваетъ ее отъ труда, закрпляетъ ее половой сил и является безсознательнымъ, неумышленнымъ, но, все-таки, подстрекателемъ къ проституціи. Если хозяенъ хорошо платитъ женской прислуг и не мучитъ ее чрезмрною работою, онъ — уже борецъ противъ проституціи, хотя бы не состоялъ членомъ ни въ какомъ аболиціонистскомъ кружк. Если хозяинъ платитъ дурно, a работы требуетъ каторжной, онъ толкаетъ служанку въ проституцію, онъ факторъ проституціи, хотя бы имя его значилось въ спискахъ всхъ обществъ предупрежденія, охраненія, спасенія, возрожденія и возвращенія. Всякій, не пустословно сантиментальничающій, но намревающійся искренно и послдовательно свое дло длать, союзъ аболиціонистовъ долженъ, по-моему, начинаться круговою порукою, что участники союза будутъ оплачивать трудъ женщинъ, работающихъ y нихъ или для нихъ, не по дешевизн ‘женскаго сословія’, но по соотвтственвгымъ цнамъ мужского рынка.
По мннію г. A — та, нтъ вопроса женскаго или мужского, но есть вопросъ дтскій и материііскій. Это — очень эффектный ударъ меча по гордіеву узлу, но, къ сожалнію, узлы ли нын вяжутся изъ боле жесткихъ ремпей, мечъ ли худо отточенъ, — только узелъ остался неразрубленнымъ. ‘Параллельно съ торжествомъ феминизма, — жалуется г. А — тъ, — число бросаемыхъ младенцевъ доходитъ до степеней поразительныхъ, абортная практика врачей совершенствуется, есть уже умы, предлагающіе кастрацію, ради уменьшенія порочнаго и лишняго человчества. Сутенерство… и т. д.’. Я не улавливаю связи, почему вс эти прелести сопоставляются г. A — томъ съ торжествомъ феминизма (да и гд оно, это торжество?), но думаю, что къ суженію женскаго вопроса въ дтскій и материнскій он отнюдь не располагаютъ. Число бросаемыхъ младенцевъ и аборты стоятъ въ прямой зависимости отъ экономическихъ причинъ, желзную силу коихъ такъ основательно уважаетъ г. A — тъ. Достаточно заглянуть въ отчеты воспитательныхъ домовъ, чтобы видть, въ какой строгой посддовательности по недороднымъ годамъ, когда дорожаетъ хлбъ, падаетъ ‘предложеніе’ материнскаго самоотверженія, къ которому обращается г. А — тъ, и растетъ ‘спросъ’ на воспитательный домъ. Лучшее средство обезпечить ребенку благополучное возрастаніе — это дать его матери свободный и доходный трудъ. Положеніе внбрачныхъ дтей въ русскомъ народ очень плачевно всюду, за исключеніемъ тхъ немногихъ уголковъ нашего отечества, гд женская самостоятельность гарантирована необходимостью для мужчинъ-промышленниковъ бабьей рабочей помощи: y Благо моря, иа Урал, на Дону, на Кубани, въ Кимрахъ. Экономическая необходимость и трудовое равноправіе женщины очень легко разршаютъ вопросъ о ‘внбрачныхъ, естественныхъ или пусть хотя бы святыхъ (?) дтяхъ’, — какъ выражается г. A — тъ, остря въ этихъ эпитетахъ, сказать правду, довольно-таки странно. Поморка-артельщица, которую мужики приглашаютъ на сходки, какъ равноправнаго товарища, сама добычница, независимая отъ мужскихъ рукъ въ прокорм себя и своего дитяти, ничуть не конфузится внбрачнаго ребенка: — Мой ‘парень’. И дтство двкина, внбрачнаго парня не умаляатся въ обычныхъ правахъ, сравнительно съ ея брачными парнями отъ законнаго супружества. Тамъ, гд полы общественно равны, дленіе дтей на брачныхъ и внбрачныхъ естественно сводится на-нтъ. Въ примръ крушенія феминистической гордости, г. A — тъ напоминаетъ мн, что ‘Викторія Павловна’ въ моемъ роман была горько наказана за уклоненіе отъ материнскихъ обязанностей къ своему внбрачному ребенку. Г. A — тъ забываетъ, что, при условіи общественнаго равноправія половъ, Викторія Павловна не имла бы и причинъ уклоняться отъ своего ребенка.
Что касается альфонсизма или сутенерства, въ какихъ бы формахъ они ни скрывались — грубыхъ или изящныхъ, низменныхъ или великосвтскихъ, то, конечно, тутъ феминизмъ ужъ ровно ни при чемъ. Сутенеръ — прямой и естественный врагъ женской свободы, и развитіе феминизма должно уничтожить сутенерство не только, какъ отвратительное явленіе общественной безнравственности, но и просто какъ чужеядный видъ экономической эксплоатаціи, протягивающей жадную лапу даже къ единственной, при современныхъ условіяхъ, доходной стать женскаго труда — къ полу. Я убжденъ, что труженицамъ женскаго освобожденія не страшно принять вызовъ на подвигъ, за цну котораго г. A — тъ согласенъ привтствовать торжество феминизма:
— Чтобы дряннымъ душонкамъ, позорящимъ человческое имя пошлякамъ и тунеядцамъ женщиною сильной и властной былъ положенъ тотъ самый категорическій и достойный трутней конецъ, который мы воочію наблюдаемъ въ пчелиныхъ ульяхъ.

V.

Молодо и живо написанная статья г. Владимира Ж. о проституціи, въ ‘Руси’, вызвала толки и подверглась разностороннему обсужденію въ нечати. Мн лично статья эта очень нравится, во-первыхъ, своимъ смлымъ тономъ и прямолинейною откровенностью, а, во-вторыхъ, основательнымъ взглядомъ г. Владимира Ж. на вопросъ ‘борьбы съ проституціей’, тсно сходнымъ съ тмъ собственнымъ взглядомъ, изъясненію котораго посвящено большинство статей моей книги ‘Женское нестроеніе’. Нельзя называть борьбою съ проституціей современные палліативы аболиціонистическаго движенія: при всей ихъ симпатичности, этотъ титулъ имъ не по чину. Побда общества надъ проституціей совершится лишь коренною реформою общаго соціальнаго положенія женщины, ростомъ ея образовательныхъ, рабочихъ и гражданскихъ правъ. Современная проституція есть проституція экономическая въ такомъ подавляющемъ преимуществ, что не боле десяти процентовъ надо отчислигь въ ея дйствующемъ состав на проституцію по инымъ мотивамъ, чужымъ экономическихъ побужденій. Для Петербурга, изъ объяснительныхъ категорій врача A. И. Федорова, такихъ побужденій, собственно говоря, лишена лишь одна — ‘На зло любовнику’ (5,5%) Остальныя, не исключая ‘Захотла погулять’ и ‘Подруги сманили’, — вс экономическія. На безработицу, по разнымъ причинамъ, падаетъ 43% На откровенное предпочтеніе легкаго заработка — 51,5%. Нарочно выбираю цифры Федорова, врача, пропитаннаго буржуазною моралью и очень суроваго къ проституціонному классу.
Проституція непобдима, при современномъ общественномъ соотношеніи половъ, потому, что она — единственный, хорошо оплачиваемый видъ женскаго труда, и быть проституткою настолько выгодне, чмъ быть работницею, что, напримръ, для Петербурга можно смло сказать: заработокъ работницы кончается тамъ, гд начинается заработокъ проститутки. Вотъ цифры А. И. Федорова изъ брошюры ‘Позорный промыселъ’, изданной министерствомъ внутреннихъ длъ (Спб. 1900).
‘При 15—18-часовомъ труд плата работницъ различныхъ промысловъ не превышаетъ 30 рублей на своемъ содержаніи. Это мы приводимъ высшій заработокъ, но бываетъ мвого ниже. Такъ, напримръ:
1) Прислуга получаетъ отъ 6 до 12 р. въ мсяцъ при хозяйскомъ стол.
2) Вязальщицы чулокъ зарабатываютъ отъ 10 до 15 рублей въ мсяцъ (на своемъ).
3) Прачка по 60 к. въ денъ, при случайной работ, a въ мсяцъ 6 руб. на хозяйскомъ стол и 15 руб. на всемъ своемъ.
4) Блошвейки — отъ 10 до 20 руб. (на своемъ).
5) Цвточницы — отъ 6 (на хозяйскомъ содержаніи) до 15 руб. (на своемъ).
6) Папиросницы — отъ 10 до 20 руб. (на своемъ).
7) Портнихи — отъ 10 до 30 р. въ мсяцъ’.
Въ промысл же развратомъ — ‘самая плохая работница можетъ получить въ мсяцъ до 40 рублей, a хорошая получаетъ 500—700 р. въ мсяцъ’. Еще въ 1871 году г. Михаилъ Кузнецовъ высчитывалъ, что женщина, эксплоатируемая въ петербургскомъ первоклассномъ дом терпимости, даетъ своей хозяйк ежемсячно 1.000 р. и выше ‘валового дохода’. Изъ цифръ этихъ совершенно ясно, что плетью обуха не перешибить, и — покуда экономическое положеніе женщины въ обществ построено такъ, что проститутка сыта, a работница голодаетъ, — до тхъ поръ ни магдалининскіе пріюты, ни благочестивыя книжки, ни вразумительные визиты филантроповъ и филантропокъ къ жертвамъ, павшимъ или готовымъ пасть, ни даже ловля разныхъ негодяевъ и негодяекъ, торгующихъ ‘живымъ товаромъ’, и судьбища надъ оными, ни искусственныя организаціи тощаго ‘честнаго’ труда, — словомъ, ничто въ оборонительномъ арсенал аболиціонизма не въ состояніи сколько-либо серьезно парализовать развитіе проституціи. И — ужъ само собою разумется — еще мене способенъ задержать это развитіе арсеналъ другой партіи, тоже якобы антипроституціонной, борьбы: полицейскій арсеналъ регламентаціи, совершенно разбитый въ наши дни логическими наблюденіями западной соціальной науки, съ Ивомъ Гюйо во глав. У насъ наиболе рьянымъ и громкимъ врагомъ регламентаціи явилась въ послднее время г-жа В. Авчинникова: рекомендую читателямъ ея блестящій рефератъ, направленный противъ профессора Тарновскаго. Боле ранніе бойцы русскаго аболиціонизма — Елистратовъ, Ахшарумовъ, Покровская, Окороковъ, Якобій, Стуковенковъ, Никольскій, Жбанковъ и др.
Работница голодна — проститутка сыта, заработокъ работяицы кончается тамъ, гд начинается заработокъ проститутки, быть проституткою выгодне, чмъ быть работницею, желзный экономическій законъ, положившій идеаломъ человческаго труда ‘наименьшую затрату силъ съ наибольшею доходностью’, оказывается всецло на сторон проституціи и ограждаетъ ее отъ палліативныхъ атакъ морали крпкою бронею, стнами нерушимыми. И дырявится броня эта, и расшатываются стны только тамъ, гд трудъ женскій, въ оплат своей, хоть приблизительно догоняетъ трудъ мужской, гд повышается экономическій цензъ ‘женскаго сословія’, во взаимодйствіи съ расширеніемъ образовательныхъ и гражданскихъ правъ женщины. До торжества правъ этихъ — экономическая проституція будетъ могуча, какія бы мры противъ нея ни изобртались. Съ торжествомъ ихъ — она начнетъ гаснуть сама собою, потому что станетъ невыгоднымъ промысломъ. Если мужчина зарабатываетъ рубль тамъ, гд женщина 30 копеекъ, то остальныя 70 копеекъ y нея есть соблазнъ, a гораздо чаще горькая необходимость приработать цною своего тла. Но, если женщина зарабатываетъ тоже рубль, соблазнъ и необходимость эти исчезаютъ сами собою, и къ услугамъ проституціи остается только крайне незначительный процентъ ‘прирожденныхъ проститутокъ’. Ихъ генезисъ хорошо изслдовали Ломброзо и Ферреро (у насъ Тарновскій), но — по хорошемъ изслдованіи — впали въ ошибку, уничтожившую вс плоды ихъ работы: исключенія возвели въ правило и единицы, въ типъ. Работы Тарда, Лорана, Лакассана, Франца Листа, А. Коха, Бэра разрушили правоврныя теоріи о прирожденно-преступной и прирожденно-проституціонной расахъ, столь модныя лтъ двадцать назадъ. Что касается до ‘прирожденной проститутки’, то одна изъ почтеннйшихъ русскихъ писательницъ по вопросу, убжденная ломброзистка, признается, что ‘расовые признаки’ наблюдала ясно выраженными только на трехъ женщинахъ изъ сотенъ изслдованныхъ ею за десятокъ лтъ. Словомъ, повторяю, неэкономическіе привносы въ проституцію столь незначительны, что ихъ почти не стоитъ считать въ состав ‘соціальнаго порока’: какъ скоро умретъ экономическая проституція, слово проститутка потеряетъ свое позорное значеніе, ибо проституція станетъ тогда символомъ уже не антиморальнаго промысла, но просто половой болзни, и проститутку общество примется лечить, какъ опасную больную, какъ выродившееся существо съ пониженнымъ самосознаніемъ.
Такимъ образомъ, истинная война съ проституціей, для меня, — въ войи за общее экономическое преуспяніе ‘женскаго сословія’. Исчезновеніе же проституціи — естественная контрибуція, которая сама собою истекаетъ изъ мирнаго договора о равенств труда между вынужденнымъ къ тому Адамомъ и побдоносною Евою. Въ царств женскаго равноправія проституціи не будетъ, a если и будетъ она, — то какая-либо иная, изъ новыхъ началъ, уже не экономическая.
Теперь я скажу нсколько словъ о томъ, что въ яркой стать г. Владимира Ж. представляется мн непослдовательнымъ, — именно при согласіи его съ взглядомъ на проституцію, какъ на органическое зло стараго порядка, должное естественно погибнуть въ порядк новомъ, съ торжествомъ равенства народовъ, сословій, половъ, връ, состояній. По мннію г. Владимира Ж., надежды на новый порядокъ очень прекрасны, но до этого благополучія міру еще далеко. A покуда намъ надо признать проститутку равноправною работниц, снять пятно презрительнаго отчужденія съ ея личности и промысла, ввести проституціоный вопросъ въ общую массу рабочаго вопроса, — словомъ, дать вс средства жизнеспособности институту, объ исчезновеніи котораго мечтаютъ вс, о немъ пишущіе, начиная съ г. Владимира Ж., и который, по его надеждамъ, обреченъ смерти ‘въ день, когда не станетъ предразсудковъ и границъ’. Г. Владимиръ Ж. требуетъ, чтобы общество заботилось о проститутк не до ея паденія и не посл того, какъ проститутка покинетъ свое ремесло, — это, по его совершенно справедливому мннію, прекрасныя, но палліативныя покушенія, a я прибавлю: и, увы, съ довольно негодными средствами! — но въ самомъ момент проституціи, когда женщина барахтается въ ея болот. Вполн понимая чувство жалости, вдохновляющее г. Владимира Ж., я. все-таки, думаю, что отъ болотной трясины женщина можетъ быть спасена лишь тремя способами: 1) или надо не допускать женщину упасть въ трясину, 2) или надо вытащить женщину изь трясины, 3) или надо уничтожить трясину, засыпать и высушить ее, чтобы женщина не могла ввалиться въ нее ни сознательно, ни безсознательно. Двумя первыми спасательствами — въ розницу — усердно занимаются аболиціонисты. О третьемъ упорно твердятъ т, кто считаетъ проституцію логическимъ результатомъ женскаго безправія и единственное радикальное лекарство противъ нея видятъ въ утвержденіи и рост женскихъ правъ.
На этомъ упованіи настаиваю я. На немъ держится, въ первой половин своей статьи, и г. Владимиръ Ж. И вотъ почему особенно странно выдляется затмъ непослдовательность его требованій признать за болотными колоніями института, антипрогрессивнаго и обреченнаго на смерть, права институтовъ, жизнеспособныхъ и двигающіхъ прогрессъ. Къ чему же мы будемъ лвою рукою спасать то, что правою сознательно. бьемъ на смерть, и въ гибели чего видимъ свой гражданскій долгъ и идеалъ?!. Если принять сравненіе г. Владимира Ж. проституціи съ болотомъ, то бываютъ болота обширныя, зыбучія, глубокія, топкія, непроходимыя, но, необходимыхъ къ сохраненію, болотъ нтъ. Единственное, что можетъ сдлать человческая цивилизація съ болотомъ, это — дренажировать его и сушить, дондеже оно не превратится въ годную къ обработк земельную площадь. Гнилая жизнь болота, конечно, при этомъ погибнетъ самымъ жалкимъ образомъ, но зато возникнетъ и разовьется культурная жизнь плодоносной почвы. Если же болото, — въ томъ числ и то, о которомъ мы говоримъ, проституціонное, — не легко подвергается осушк, и судьба ему пятнать собою цивилизацію еще долго, — то, въ этомъ случа, береговымъ жителямъ остается лишь принимать мры, чтобы міазмы болота не отравляли людей маляріей и прочими недугами отъ дурной воды. То есть, бросая метафоры, приходится человчеству сосредоточить свое вниманіе на профилактическомъ надзор за проституціей, до прелестей регистраціи включительно. Къ такому плачевному выводу неминуемо долженъ былъ придти, выйдя изъ ошибочной посылки, и дйствителыю, пришелъ г. Владимиръ Ж. въ безспорномъ противорчіи съ самимъ собою: проповдь аболиціонизма (въ широкомъ смысл этого слова, какъ освободительнаго движенія) ему пришлось закончить совсмъ нежелательнымъ заключеніемъ о необходимости регламентаціи, лишь смягченной нсколько въ формахъ, — при чемъ многія смягченія, выставляемыя авторомъ, какъ ріа desideria, уже теперь существуютъ, но — что попъ, что батька — отъ нихъ ни проститутк, ни обществу иичуть не лучше. Напримръ, въ Москв надзоръ за проституціей давно уже переданъ изъ рукъ полиціи въ руки городского самоуправленія. Страховка петербургской проститутки, на случай ухода ея изъ профессіи, процентными вычетами изъ заработка введена лтъ пять назадъ Клейгельсомъ: къ 1 января 1900 года сберегательная касса проститутокъ петербургскихъ имла капиталъ свыше 40.000 рублей, накопленный 25% отчисленіемъ въ теченіе полугода. Передача врачебныхъ осмотровъ въ распорядительство женщинъ-врачей — тоже вопросъ, назрвающій съ такою положительною скоростью, что его можно считать уже на порог къ разршенію, a кое-гд эта надежда, усиліями аболиціонистовъ, уже и осуществлена, если не въ вид принципіальной монополіи, то фактической. Усовершенствованія регламентаціи даются обществу сравнительно легко, но — bonnet blanc, blanc bonnet — сама-то регламентація — антипрогрессивное начало и никуда она не годится.
Сраваивать проституціонный вопросъ съ рабочимъ не удобно, ибо онъ, относительно, все-таки узокъ: рабочій вопросъ — столь широкая сила, что и женскій-то вопросъ вливается въ него, — хотя и равноправно и равномощно, — какъ Кама въ Волгу. При томъ же рабочій вопросъ неразлученъ съ элементами дешеваго производства на спросъ и механическихъ двигателей, каковыхъ элементовъ въ вопрос проституціонномъ не имется и имться не можетъ.
Если проститутка — рабочій, то — лишь кустарь, не только до электричества, но и до Уатта. Рабочій вопросъ централизуетъ въ силу заводъ, рудникъ, фабрика. Никакія преуспянія проституціи не могутъ создать фабрикъ полового наслажденія, ибо оно, по самому существу своему, индивидуально и — увы! — шаблонъ машины здсь пасуетъ, и потребности въ ‘половой машин’ y человчества такъ мало, что ея никто до сихъ поръ не пожелалъ изобрсти, — хоть обыщите весь списокъ привилегій, выданныхъ департаментомъ торговли и мануфактуръ, со дня его основанія. Стало быть, — даже въ самой растяжимой аналогіи, — проституція — только кустарное ремесло, за личный ли страхъ кустаря, въ наемной ли групп отъ хозяина, въ той ли наконецъ ‘ассоціаціи’, которую мечтала создать съ подругами своими Ирма, героиня г. Владимира Ж. Изъ кустарнаго состоянія сей промыселъ, волею природы, никогда не выйдетъ, a слдовательно, — за исключеніемъ законовъ рыночнаго спроса и предложенія, — остальныя аналогіи рабочаго уклада терпятъ здсь крушеніе. Попытка навязать обществу взглядъ на регламентацію, какъ на фабричное законодательство, — старая штука. Въ особенности, усердно смаковали этотъ взглядъ французскіе буржуа, напримръ, Мартино въ своей ‘La Prostitution clandestine’, съ самыми трогательными и краснорчивыми доказательствами, что каждая проститутка должна быть преслдуема со всею неукоснительностью по тому же закону, по которому начальство опечатало утюгъ и нитки y щедринскаго портного Гришки, не оплатившаго ‘пакентовъ’. A затмъ — цлыя страницы доказательствъ съ точки зрнія профилактики и — даже — охраненія общественной тишины и спокойствія. Словомъ, вся забота о томъ, чтобы доброму буржуа были предоставлены вс удобства вкушать ‘предметъ потребленія’ доброкачественный, съ гарантіей за физическую безопасность потребителя (въ род пломбы на окорок, свидтельствующей о неимніи въ ономъ трихинъ и финновъ) и за комфортъ нравственный — ‘безъ шкандалу, тихо, смирно, благородно!’ Я отнюдь не думаю, чтобы подобный буржуазный кодексъ пользоваться женскимъ тломъ удовлетворялъ требованіямъ не только ‘половой морали’, которую г. Владимиръ Ж. через-чуръ горячо и спшно вазываетъ нелпостью, но и просто иде равенства человческаго, которой г. Владимиръ Ж. врагомъ быть не можетъ. Въ конц концовъ, при томъ стро, что проповдуетъ Мартино, проститутка совершенно лишается человческой личности и грубо обращается въ оптовый товаръ… Ну, разъ буржуа нужецъ ‘товаръ’, то его дло и блюсти, чтобы попался ему не линючій, a добротный ситецъ, свжій, a не подгнившій кусокъ мяса. Его и дло отстаивать регламентацію со всми ея взглядами на женское тло, какъ иа мясо къ потребленію, Но г. Владимиръ Ж — не буржуа въ такомъ множеств своихъ мыслей, что, надо думать, и тутъ y него лишь что-то не вышло въ словахъ, a идейнаго сходства съ Мартино и К® я отъ молодого писателя не ожидаю.
Въ словахъ иногда, бываетъ, что-то не выходитъ. Такъ, я охотно врю г. Владимиру Ж., что онъ или его босякъ совсмъ не хотли вносить въ ученіе о проституціи аристократической тенденціи искупленія расою илотокъ цломудрія двушекъ достаточнаго класса. Однако, оно такъ вышло дословно въ поэм босяка. Продолжаетъ такъ выходить и теперъ въ разъясненіи г. Владимира Ж.: безъ проституціи — ‘армія спроса, не найдя на рынк арміи предложенія, ринулась бы тмъ или инымъ путемъ въ наши буржуазные дома’ и т. д. И затмъ — красивая декламація Ирмы о жертвахъ общественнаго темперамента, какъ клапан, устроенномъ, ‘дабы мощь разврата потокомъ по земл не разлилась’, a иначе, безъ клапана, ‘вчно алчущая страсть’ зальетъ, бушуя, всю вселенную. Со смиреніемъ ли, съ гордостью ли за свою роль, высказываетъ Ирма это исповданіе, — безразлично, потому что идея ‘живыхъ клоакъ для излишка половой энергіи’, какъ выражается г. Владимиръ Ж., сама уже по себ, независимо отъ настроенія Ирмы, — въ высшей степени, аристократически-буржуазная идея, опять-таки усиленно проповдуемая регламентаторами во Франціи. Изъ послднихъ, д-ръ Мирёръ (H. Mireur) даже провозгласилъ торжественно проституцію необходимою для поддержанія порядка и общественнаго строя. ‘Безъ проституціи чистота нравовъ исчела бы, и нарушился бы весъ строй. Представимъ себ только на одну секунду (!) городъ Парижъ или Лондонъ безъ проституціи и проститутокъ, чтрбы это сталось? Г. Владимиръ Ж. видигь, что ученіе его Ирмы совпадаетъ со страхами цломудреннаго врача марсельской полиціи нравовъ почти дословно. И — не о смиренной rsignation рчь, a о томъ, что въ самой основ проституціи лежитъ идея капиталистическаго неравенства, — искупленія или, чтобы не употреблять столь ‘мистическаго’ слова, страховки цломудрія богатыхъ развратомъ нищихъ, — которую нельзя скрасить никакими изящными образами и пестрыми словами. Противъ грубой идеи, что проституція предохраннтельный клапанъ общественной безнравственности, спасающій отъ поруганія буржуазную семью, съ негодованіемъ возставала еще сатира Огюста Барбье. У насъ отъ нея съ брезгливостью отказываются даже піэтисты, врод пастора Дальтона. Г. Владимиръ Ж. приравниваетъ своихъ гордыхъ илотизмомъ, проститутокъ къ крпостнымъ мужикамъ, которые 50 лтъ назадъ могли сказать барину для того мы мякинники, чтобы ваша милость могла купать цыганокъ въ шампанскомъ… Если бы была раса, способная провозгласить о себ такое ‘для того, чтобы’, ей нечмъ было бы гордиться въ себ, пропащая бы эта была раса. Потому, что ршительно нелестно чувствовать себя скотомъ, сознательно обрекшимся сть мякину, чтобы другой скотъ могъ купать цыганокъ въ шампанскомъ. И никакою гражданскою провиденціею тутъ утшиться невозможно: нечму. И русскій крпостной мужикъ никогда и ничуть не гордился своею крпостью, а, напротивъ, ненавидлъ ее всми силами своей души. И, ужъ если говорить отъ его имени, то формулу, вложенную въ его уста г. Владимиромъ Ж., надо снабдить знакомъ вопроса — и очень рзко:
— Разв для того мы димъ мякину по праздникамъ, чтобы ты могъ купать цыганокъ въ шампанскомъ?!
Умные и чуткіе государственные люди слышали этотъ вопросъ, со дней Пугачевщины, черезъ Радищева и декабристовъ, до дней Александра II съ его страшно глубокою и многознаменательною рчью къ московскому дворянству: начнемъ раскрпощеніе сверху, чтобы оно не началось снизу, — и съ манифестомъ 19 февраля.
Бываютъ ядущіе и бываютъ ядомые. Ядомые могутъ составить организацію противодйствія, чтобы перестать быть ядомыми и воспрепятствовать ядущимъ ясти ихъ. Это понятно, разумно, всмъ знакомо. Но организація ядомыхъ, направленная къ тому чтобы наиудобнйше оставаться жертвами яденія, облегчаетъ положеніе ихъ не боле, чмъ блый соусъ положеніе цыпленка, котораго иначе поваръ изжарилъ бы въ соус красномъ. Можно и должно жалть проститутку, можно любить ее, можно не только извинять, но и уважать мотивы, которые толкнули въ позорный промыселъ какую-нибудь Соню Мармеладову, но въ самомъ промысл проституціонномъ уважать ршителъно нечего. Никакими софизмами не обратить его изъ силы противообщественной въ силу, работающую на общество, если только не считать соціальнымъ идеаломъ современный капиталистическій буржуазный укладъ, которому она — какъ разъ по Сеньк шапка и врная раба. Не знаю, ‘нелпость’ ли половая мораль, но знаю, что, напримръ, забастовку проститутокъ съ цлью уничтожить промыселъ и заставить общество дать имъ честно-доходную работу, я понялъ бы, a ассоціація проститутокъ, съ цлью наиуспшнйше торговать собою, столь же странна, какъ и тотъ одесскій трактиръ, о которомъ писали недавно въ газетахъ, что, открывшись на артельныхъ началахъ, онъ съ мста въ карьеръ началъ широкую торговлю женщинами. И опять-таки идея давняя, идея расцвта буржуазіи, выношенная во Франціи конца имперіи. У насъ же еще некрасовскій Леонидъ провозглашалъ общественнымъ идеаломъ ‘мысль центральнаго дома терпимости’, повторяя собою античнаго Солона, который наполнилъ государственныя диктеріи невольницами, дабы общественный темпераментъ не обращался на гражданокъ. Любопытно, что идея Леонида чуть было не осуществилась лтъ шесть назадъ въ Софіи, и уже было воздвигнуто прекрасное зданіе для этой государственной цли, но затя рухнула изъ-за негодованія болгарскихъ женщинъ и… отказа проститутокъ!
‘Нелпость’ ли, нтъ ли половая мораль, однако, она очень жива въ падшихъ жеищинахъ. Очень рдкія проститутки, хотя, казалось бы, совершенно утратившія стыдъ въ печальномъ промысл самопродажи, относятся безъ отвращенія къ торговл ‘живымъ товаромъ’. Лишь незначительная часть такихъ торговокъ выходитъ изъ среды проститутокъ. Такъ, по даннымъ Кузнецова въ 1870 году изъ 66 содержательницъ домовъ терпииости въ Москв ране были проститутками только 7.
Общественный темпераментъ — сила огромная, но значеніе ея, все-таки, принято весьма преувеличивать. Уже широкія рамки колебаній то въ рост, то въ упадк проституціи (напримръ, какъ то наблюдено, для Германіи и особенно для Берлина, въ соотвтствіи отъ большихъ или меньшихъ цнъ на хлбъ) показываютъ, насколько поддается сокращеніямъ энергія общественнаго темперамента, какъ скоро дешевый спросъ оскается о дорогое предложеніе, т. е. какъ скоро экономическое положеніе женщины улучшается настолько, что она можетъ прокормить себя не только тломъ своимъ, какъ самка, но и трудомъ, соотвтственнымъ достоинству человка. Мысль человческая энергически работаетъ надъ усвоеніемъ закона этихъ сокращеній, и недалекъ тотъ день, когда онъ будетъ провозглашенъ громко и проведенъ въ жизнь. Гораздо ближе, чмъ думаютъ! Уничтожить проституцію, освободить женщину отъ проституціи — одна изъ благороднйшихъ задачъ, которымъ можетъ посвятить себя современный человкъ. Упорядочивать же ндра проституціи ‘на продолженіе’ значитъ лишь мнять одну полицію нравовъ на другую, то есть мнять цвтъ соусовъ, въ коихъ жарятся дыплята. Но объ этомъ я много говорилъ уже въ ‘Женскомъ нестроеніи’ и не хочу повторяться. Прибавлю лишь одно соображеніе, сейчасъ пришедшее мн въ голову: то примиреніе общества съ проституціонною профессіею, какъ силою временно-фатальною, которое рекомендуетъ г. Владимиръ Ж., должно зарзать состраданіе къ проститутк и свести на нтъ борьбу съ ея ремесломъ, какъ общественнымъ порокомъ. Почему? Да потому, что если мы признаемъ проституцію нормальнымъ ремесломъ вровень со всякимъ другимъ, то, съ этого момента, проститутка достойна жалости не только не боле, но даже мене, чмъ кто-либо изъ работницъ, ибо экономически она поставлена лучше всхъ, a съ соображеніями ‘половой морали’, заставляющими насъ сожалть о ней нын, что же мы будемъ считаться, разъ условились ‘половую мораль’ зачеркнуть? Вмсто страдающей, униженной и оскорбленной женщины остается уже наголо лишь ‘предметъ потребленія’,которому тмъ сытне существовать на свт, чмъ больше на него спросъ. Теперь это ‘чмъ больше’, приводитъ насъ въ yжасъ, смущаетъ нашу совсть тяжелыми угрызеніями, a тогда — чмъ же смущаться? Шибко торговля идетъ, — благополучіе, въ нкоторомъ род, горою создается, — ну, стало быть, и хвала сліянію Венеры съ Меркуріемъ, да здравствуетъ коммерція и — все добро зло, то-есть безвредно и прекрасно!

1904.

VI.

Въ ‘Случайныхъ Замткахъ’ іюньской книжки ‘Русскаго Богатства’ (1904) привлекаетъ вниманіе читателя маленькая статья — ‘Соня Мармеладова на лекціи г-жи Лухмановой’ {Надежда Александровна Лухманова скончалась года два тому назадъ. Отбрасываю, поэтому, полемическій конецъ этой статьи, появлявшійся въ прежнихъ изданіяхъ ‘Женскаго Нестроенія (1907).}, подписанная всмъ понятнымъ псевдонимомъ Вл. К. Разговаривать о такой квинтъ-эссенціи надменнаго буржуазно-институтскаго ‘юродства’, сытой безжалостности и глубочайшаго соціальнаго невжества, какъ лекціи г-жи Лухмановой о проституціи, не стоило бы, если бы въ Житомир это пустословіе во всеуслышаніе не вызвало примчательнаго протеста: одна изъ женщинъ, обозванныхъ добродтельною переводчицею ‘Дамы отъ Максима’ въ порыв цломудреннаго негодованія ‘тварями’ и ‘животными’, прислала въ редакцію газеты ‘Волынь’ письмо, пытаясь оправдать свое паденіе. Письмо потрясающее, какъ вс подобныя письма. Я долго занимался проституціоннымъ вопросомъ, и въ рукахъ моихъ перебывало много подобныхъ документовъ. Письмо житомирской Сони Мармеладовой отличается отъ нихъ только грамотностью и ясностью слога, вроятно, приданными ему въ редакціи. Какъ истинная Соня Мармеладова, двушка эта пала, чтобы кормить и воспитать двухъ братьевъ и двухъ сестеръ, которымъ она осталась старшею въ семь посл смерти матери, потому что отецъ скрылся безъ всти. Три года двнадцатичасового ‘честнаго труда’ на табачной фабрик, съ поденщиною по 25 к. въ сутки, что давало около 7 рублей въ мсяцъ — на содержаніе пяти человческихъ душъ! ‘прирабатывала’: за 50 коп. въ мсяцъ таскала воду изъ колодца — посл двнадцатичасовой-то поденной работы! На четвертый годъ, когда братья и сестры стали подрастать, требуя еще большихъ расходовъ, двушка не выдержала — начала ‘прирабатывать’ къ фабричной поденщин проституціей… Ну, и результаты обычные, — сразу сказался ‘наиболе доходный способъ женскаго труда’: семья стала на ноги — ‘одинъ брагь поступилъ въ ученье къ сапожнику, другой дома, a дв сестры одты, по воскресеньямъ идутъ въ воскресную школу, a въ будни y печки стряпаютъ и моютъ блье’.
Исключительный ли это, рдкій ли фактъ? Насколько онъ подлежитъ обобщеніямъ?
Я недавно имлъ случай говорить съ читателями о современной проституціи, какъ о зл, въ подавляющемъ преимуществ своего состава, экономическомъ, истекающемъ изъ общаго безправнаго положенія женщины въ буржуазномъ стро общества и безобразно приниженныхъ условій женскаго труда. Не повторяясь въ общихъ разсужденіяхъ, я хочу на этотъ разъ освтить житомірскій случай однми голыми цифрами.
Изъ 4.812 проститутокъ, изслдованныхъ въ Петербург въ 1893—96 гг. докторомъ П. Е. Обозненко, по даннымъ врачебно-полицейскаго комитета и Калинкинской больницы, паденіе свое въ торговлю тломъ объяснили экономическими причинами — прямыми или косвенными:
1.348 — нужда, бдность.
364 — неимніе мстъ и занятій.
39 — ссора съ родными или бгство изъ семьи по стыду, вслдствіе потери невинности.
35 — желаніе нажить деньги.
78 — продажа близкими людьми или своднею.
6 — ради воспитанія дтей.
10 — неимніе паспорта.
9 — неспособность къ труду по болзни.
13 — ‘дали бланку’.
Итого — 2.901.
Затмъ въ списк г. Обозненко выставляются неопредленныя, но, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ проституціоннымъ міркомъ, тому очень хорошо понятныя рубрики: ‘собственное желаніе’, ‘отрицающія занятіе проституціей’, ‘причины неизвстны’. — ‘Собственное желаніе’ — полицейская формула-отмтка, которою отдлываются проститутки отъ пытливыхъ вопросовъ — ‘какъ дошла ты до жизыи такой?’, когда не хотятъ или не умютъ на нихъ отвчать. Изъ 765 женщинъ этой рубрики можно ручаться за 500—600, что, участливо и пристально изслдуемыя, он, въ конц-концовъ, обнаружили бы побужденія матеріальной нужды, обычныя для большинства жертвъ проституціи. Въ ‘скрывающихъ занятіе проституціей’ этотъ % долженъ быть взятъ еще выше: отсылаю къ книг г. Обозненко искать потрясающія картины, какъ голодающал угловая женщина, на дн столичнаго населенія, борется противъ необходимости стать явною проституткою, и какъ ея борьба, при суровыхх притязаніяхъ нашей регламентаціи, оказывается напрасною и беззащитною.
— Что-жъ? Дали бланку — нужно гулять! — слишкомъ частая судьба женщинъ, преслдуемыхъ и загоняемыхъ въ проституцію регламентаціонною формалистикою, — по словамъ г. Обозненко, — только ‘за то, что она бдна, за то, что она не нашла себ мста, за то, что живетъ въ грязномъ углу, a не въ первоклассной гостиниц’. Страшно сказать, но угловая женщина въ Петербург можетъ очутиться въ проституціонной больниц, никогда не бывъ проституткою! Для этого ей достаточно имть на тл прлыя пятна или просто, съ позволенія сказать, обовшивть, ‘комиссіонныя женщины’, — т. е. взятыя полицейскими обходами въ ночлежныхъ квартирахъ за неимніемъ паспорта, за нежеланіемъ объявить постоянное мстожительство, за неуказаніемъ опредленныхъ занятій — ‘комиссіонныя женщины’, при обнаруженіи свидтельствованіемъ не только слдовъ сифилиса, но даже царапинъ и расчесовъ или нечистоплотности, подлежатъ препровожденію въ Калинкинскую больницу, гд и формируются выгоднымъ примромъ подругъ уже въ явно-поднадзорныхъ проститутокъ. Почти роковая неизбжность чернорабочей баб, оставшись въ столиц временно безъ труда, пополнить собою проституціонные кадры настолько понята классомъ этихъ горемычныхъ полунищихъ, ‘что находятся предусмотрительныя женщины, которыя, приходя въ столицу на заработки, прежде всего идутъ въ в. п. комитетъ и берутъ бланку на всякій случай’. Какого ужаса, какого паденія, какого развращенія среды фатумомъ нужды еще искать! Вотъ какія формы страхованія отъ потери труда создала петербургская безработица. Ужъ истина, что голь на выдумки хитра! Вотъ въ какія унизительныя уловки самопомощи приходится опускаться женской рабочей масс, выдляющей изъ себя, въ судорогахъ отчаянія, тхъ ‘тварей’ и ‘животныхъ’, которымъ наши пуританки съ зажирлыми сердцами объявляютъ лишенными правъ на общественное участіе.
Итакъ, къ вышеприведеннымъ цифрамъ доктора Обозненко, и безъ того крупно характеризующимъ экономическій складъ петербургской проституціи, надо прибавить еще, по крайней мр, тысячу женщинъ изъ трехъ рубрикъ неопредленныхъ. Что же остается на факторы посторонніе — на побужденія психологическія, на случай и т. д.? Нсколько сотенъ, при чемъ еще о значеніи одного фактора — ‘лность’ (334 женщины) — можно много условливаться и спорить.
Въ процентномъ реестр д-ра А. И. Федорова (‘Позорный промыселъ’, изд. мин. внутр. длъ) неудачной рубрики ‘лность’ нтъ вовсе, хотя этотъ изслдователь и очень суровъ къ проституціонному классу и, подобно г-ж Лухмановой, отрицаетъ нужду, какъ причину проституціи. Рубрик ‘лность’ y него соотвтствуетъ рубрика ‘легкій заработокъ’, гораздо боле выразительная и справедливая. Въ самомъ дл, что представляетъ собою ‘лность’ чернорабочаго человка? Лнтяй-поденщикъ заслуживаетъ свою репутацію уже тмъ, что норовитъ выкрасть на отдыхи и передышки изъ двнадцатичасового рабочаго дня, всми правдами и неправдами, какихъ-нибудь минутъ сорокъ. Каждый изъ насъ, съ репутаціей усердныхъ работниковъ на своемъ дл, въ недлю сдохъ бы, если бы былъ поставленъ замнить лнтяя-поденщика на его работ, о замн хорошихъ длателей мзды своея, что ужъ и думать! Лнивая работница — это просто та, которая, вмсто 15—18 часовъ въ сутки, обычныхъ (по А. И. Федорову) для петербургскаго ‘честнаго женскаго труда’, способна выдерживать его не боле 10—12 часовъ, и которую за эту ‘лнь’ не держатъ на мстахъ. Попробуйте ссть — длать папиросы: этотъ заработокъ сравнительно легче другихъ и немножко лучше оплачивается (отъ 10 до 20 р. въ мсяцъ на своихъ харчахъ). Вы пяти часовъ этой муки не выдержите, a двушка-папиросница, нелнтяйка, должна высиживать 15! За десять-то рублей! Что же удивительнаго, если 9 проц. петербургской проституціи выходитъ изъ папиросницъ? Не забывайте твердой аксіомы: цифра честнаго заработка рабочей труженицы кончается тамъ, гд починается цифра заработка проститутки. Наилучшая работница-портниха (высшій заработокъ женскаго ремесленнаго труда въ Петербург) получаеть 30 рублей въ мсяцъ, самая плохая неудачница-проститутка — 40 рублей (Федоровъ).
Кто же остается въ списк г. Обозненко за сдланными погашеніями? Двочки, вовлеченныя въ развратъ ‘по глупости и легкомыслію’ (81), не владющія собою, безвольныя алкоголички, пьянствомъ лишенныя трудоспособности (88), больныя нимфоманіей, которыхъ гонитъ въ развратъ половая потребность (27), и жертвы любовныхъ трагедій, мстящія своимъ срамомъ любимому человку (ихъ довольно много — 128, рубрика эта даетъ крупный % и y Федорова: 5,5%). Вс эти жалкія созданія не даютъ и 10% къ общему контингенту изслдованія и, какъ бы ни было печально ихъ зрлище, какъ бы ни владлъ ими и ни губилъ ихъ порокъ, y кого же — кром комитетскихъ агентовъ — повернется языкъ обозвать ‘тварями’ и ‘животными’ человческія существа, загубленныя дтскимъ незнаніемъ, природнымъ слабоуміемъ, невжествомъ и обманомъ, либо физическими недугами и аномаліями, по большей части — наслдственными? Он ли виноваты передъ обществомъ? Обществу ли, ими пользующемуся, презирать ихъ и клеймить? Тутъ нужны лечебницы и школы, умная трудовая помощь, a не бранныя плачки и надменное фырканье буржуйнаго чистюльства… на этихъ коняхъ давно уже перестали здить даже сочувственники г-жи Лухмановой, — конечно, не вовсе лишенные, какъ эта почтенная писательница, эрудиціи по темамъ, за которыя берутся, и достаточно умные и добросовстные, чтобы не ршать соціальныхъ вопросовъ капризною отсебятиною. Часто ли попадаются Сони Мармеладовы, подобныя житомірской? Увы! Естььвъ проституціонномъ мір и грозне явленіе, еще не изображенное въ полной мр своего трагизма никакимъ Достоевскимъ! Не забывайте, что въ проституціонной сред 8% женщинъ, имющихъ дтей. Возьмите докладъ д-ра Штюрмера ‘Проституція въ городахъ’. Вы узнаете о женщинахъ, проституирующихъ, чтобы дти ихъ могли воспитываться въ гимназіяхъ! Вы узнаете о женщинахъ, проституирующихъ, чтобы самимъ достать средства на цли самообразованія! Знаменитый Parent Dchatelet, основатель научнаго изслдованія проституціи, нашелъ изъ 5.183 парижскихъ проститутокъ — 37, вступившихъ на дорогу разврата съ цлью пропитать своихъ престарлыхъ родителей, 23 — съ цлью поднять на ноги многочисленную семью и 29 — чтобы вывести въ люди сестеръ, братьевъ или племянниковъ. Совсмъ уже рубрика для житомірскаго случая! Г. Вл. К., со справедливымъ уваженіемъ, указалъ на нравственную силу, съ какою житомірская Соня Мармеладова не позволила ‘грязному потоку хлынуть за порогъ ея семьи’. И это постоянно такъ: старинная мелодія Густава Надо…
Дитя есть y Адели
Сынъ, жизнь ея души,
Она отъ колыбели
Хранитъ его въ тиши:
Наднетъ онъ когда-то
Честной мундиръ солдата
И матери стыдомъ
Ему не поперкнется.
Адель моя! Зачтется
Бдняжк все потомъ.
Ломброзо и Карлье группируютъ множество примровъ этой самоотвержепной проститутки, въ помощь сестрамъ, братьянъ, сиротамъ-родственникамъ, — проституціи, губящей собственныя тла, чтобы дочери и сестры не стали проститутками, a сыновья и братья нищими или ворами. Мечта Адели, мечта Фантины Виктора Гюго!
— Если бы моя дочь узнала, кто я, я наложила бы на себя руки! — говорила Ломброзо проститутка, которая ‘работала’ сверхъ силъ, чтобы воспитывать дочь въ иногороднемъ пансіон.
Михаилъ Кузнецовъ, авторъ одного изъ старйшихъ русскихъ трудовъ о проституціи, говоритъ съ положительностью, что въ русскихъ городахъ контингентъ ‘материнской проституціи’ гораздо больше, чмъ на Запад! Лично могу подтвердить это мнніе на томъ основаніи, что въ маленькомъ архив моихъ собственныхъ опросовъ подобные благородные мотивы къ женскому позору сказались y 13 проститутокъ изъ 91 — по большей части, впрочемъ, тайныхъ, слдовательно, еще не перечисленныхъ оффиціально изъ общества въ міръ ‘тварей’ и ‘животныхъ’, подлежащихъ оплеванію г-жами Лухмановыми.
— Кто безъ грха, пусть первый броситъ въ нее камень!
Г. Вл. К. хорошо замтилъ, что — счастье, что, когда Христосъ судилъ блудницу, въ толп не было г-жи Лухмановой, — иначе роковой камень полетлъ бы въ несчастную изъ ея добродтельной руки… Но есть арабская пословица:
— Грязь, бросаемая въ страдающаго, прилипаетъ къ рук!…

1904.

Къ этому же роду статей о борьб съ проституціей относится послсловіе мое къ повсти ‘Марья Лусьева’, которое не включаю сюда, какъ тсно связанное съ дйствіемъ повсти. Желающіе могутъ найти его въ третьемъ изданіи ‘Марьи Лусьевой’.

О равноправіи

Я такъ много писалъ, въ послдніе годы, по женскому вопросу, что мн распространяться о своемъ отношеніи къ чаемому равноправію женщины и мужчины было бы излишне, если бы не естественное и цлесообразное желаніе, свойственное всякому катехизатору: лишній разъ прочитать вслухъ свой символъ вры. По моему глубочайшему убжденію, женское равноправіе — единственное лекарство противъ язвъ содіальнаго строя, разъдающихъ современную цивилизацію одинаково и въ хорошихъ, и въ дурныхъ политическихъ условіяхъ. Нтъ политическихъ строевъ, которые не ветшали бы до необходимости обновиться назрвшимъ соціальнымъ переворотомъ. Культура ширится, прогрессъ раздвигаетъ свои рамки, стирая грани между старыми сословіями, но соціальная лабораторія неутомима, и глубина жизни поднимаетъ все новые и новые пласты человческіе съ заявленіями о законномъ ихъ прав на личную свободу, на гражданское равенство, на долю въ контрол государственныхъ союзовъ. ХIIІ вкъ вошелъ въ жизнь съ двумя политическими сословіями, a кончилъ жизнь — съ тремя. Изъ нихъ третье, новое опередило и опустило ниже себя два первыя, старшія. XIX вкъ далъ въ наслдство XX четыре сословія. Изъ нихъ, опять-таки, новое, четвертое, оказывается наиболе жизнеспособнымъ, могучимъ и грозно наступаетъ на три первыя. У насъ въ Россіи это наступленіе уже обострилось повсемстно въ ярко выраженныя формы разнообразныхъ революціонныхъ вспышекъ. Въ Европ умряемое политикою мирныхъ компромиссовъ, оно зретъ, глухо тля и копя тепловую энергію иодъ пепломъ вншняго спокойствія. Историческая побда четвертаго сословія фатальна. Ее равно безсильны парализовать и пушки, и конституціи. Можно тормозить — нельзя остановить. Можно затянуть сроки — нельзя уничтожить. Міръ отбылъ революцію правъ человка и живетъ въ революціи труда.
Слдующею міровою революціей прогрессъ выдвинетъ — революцію пола. За революціями равенства въ государств и обществ — революція равенства въ семь. Эта революція — на очереди, но она не необходима въ смысл острой классовой борьбы, потому что слишкомъ предвидима. Въ злую необходимость борьбы она можетъ вызрть только въ томъ случа, если четвертое сословіе, въ торжеств надъ эпохою, пренебрежетъ пятымъ, не подумавъ объ его нуждахъ, какъ, сто лтъ назадъ, торжествующее третье сословіе не подумало о нуждахъ четвертаго. Пятымъ сословіемъ, ждущимъ равноправія государственнаго, общественнаго и семейнаго, являются женщины. И это пятое сословіе, конечно, — наиболе могучее изъ всхъ четырехъ, потому что оно проникаетъ вс остальныя. Даже оставляя въ сторон убжденія и доводы гуманности, справедливости и прочихъ психическихъ факторовъ и моторовъ прогресса, которые очень хорошо звучатъ, но на большинство изъ нашего брата, мужчинъ, дйствуютъ въ женскомъ вопрос не сильне, чмъ душеспасительное слово на Плюшкина, даже оставаясь на почв сухой логики, даже наблюдая ростъ вка только съ эгоистической точки зрнія историческаго практицизма, — эпоха наша должна, во что бы то ни стало, вызвать и привить къ жизни равноправіе женщины, чтобы гарантировать отъ экономическаго раздора и краха ту самую новую цивилизацію, которую она стремптся создать: чтобы революція труда, посл кратковременнаго торжества, не омрачилась революціей пола. Но все это я весьма часто и подробно развивалъ въ статьяхъ, изъ которыхъ составилось мое ‘Женское Нестроеніе’, a по тому умолкаю, дабы не впасть въ многорчіе повтореній.
Одно лишь замчаніе. Удивительно, чудотворно летятъ впередъ событія! Когда три года назадъ я печаталъ статьи, доказывая безсиліе всхъ современныхъ мръ борьбы съ проституціей, потому что къ исцленію этой глубочайшей соціальной язвы можетъ быть дйствительно лишь одно средство — равенство женщины съ мужчиною въ труд, образованіи, въ семейныхъ, общественныхъ и государственныхъ правахъ, — меня встртили не только ругательства обскурантовъ и стародумовъ, но и недоброжелательная полемика многихъ людей передового образа мыслей. Меня упрекали, что я проповдую любовь къ дальнему въ ущербъ любви къ ближнему и чуть-ли не убждаю общество къ квіэтизму, отклоняя умы отъ симпатій къ полезнымъ палліативамъ во имя коренныхъ реформъ, невозможныхъ и, во всякомъ случа, чрезвычайно отдаленныхъ. Но вотъ прошло всего два года, и этою коренною реформою, будто бы невозможною и, во всякомъ случа, чрезвычайію отдаленвою, кипитъ вся Россія. Ею возбуждены вс русскіе женскіе умы. Вопросъ о государственномъ представительств, выдвинутый для отечества нашего XX вкомъ, внезапно оказался въ такой тсной смежности и взаимозависимости съ подспудно назрвшими требованіями женскаго равноправія, что, даже получивъ счастливое разршеніе, врядъ-ли онъ въ состояніи будеть укрпить свои устои, не цементируя ихъ удовлетвореніемъ гражданскихъ запросовъ до сихъ поръ безправнаго пола. Десять лтъ тому назадъ о половомъ равноправіи сознательно мечтали въ Россіи едва-ли не сотни женскихъ головъ, — сейчасъ ихъ уже десятки тысячъ. Изъ городовъ въ столицу летитъ вопль женскихъ митинговъ и адресовъ. И вопль этотъ — совсмъ не прежній вопль исключительныхъ натуръ женской ‘эмансиааціи’: кричатъ не ‘фзминистки’, не ‘синіе чулки’, не ‘семинаристы въ желтой шали и академики въ чепц’, — завопила женщина массовая, женщина семьи, потому что — опять повторю одно изъ положеній ‘Женскаго Нестроенія’ — женская равноправность есть экономическая необходимость современной семьи, и безъ трудового равенства супружеской пары, семья осуждена на разрушеніе, ибо становится со дня на день роскошью, обществу все боле и боле недоступною по заработнымъ средствамъ.
Къ глубокому сожалнію, въ то время, какъ русскій женскій ирогрессъ нашелъ такъ быстро и опредленно колею къ массовому дзиженію, въ то время, какъ широко пробудившійся общественный инстинктъ ведетъ русскую женщину къ врной гражданской побд, я вижу, что даже благожелательная къ движенію часть нашей печати продолжаетъ пестрть тми благосклонно оскорбительными ‘анекдотами о женскомъ ум’, читая которые, я всегда омрачаюсь непріятнйшими сомнніями о наличности и зрлости русскаго женскаго вопроса.
Какъ въ щедринскія времена, такъ и сейчасъ благожелательныя перья скрипятъ патетическими восклицаніями: ‘Разв телеграфистки не доказали? разв учительницы не доказали? разв женщины-врачи не доказали?’ По прежнему равенство вымаливается, какъ отличіе, какъ похвальный листъ за благонравіе и успхи. Все еще нтъ сознанія, что оно — не орденъ, вшаемый высшимъ на низшую за интеллигентность и услужливость, но естественное половое право, должное дйствовать одинаково во всхъ слояхъ общества силою самодовлющей справедливости, по законамъ исторической логики, непреложно диктуемымъ экономическими тяготами прогресса.

* * *

Среди разсужденій, порожденныхъ и подкрпляемыхъ ‘анекдотами о женскомъ ум’, меня поразило неожиданною наивностью одно — судя по газетнымъ откликамъ, имвшее, кажется, успхъ значительный, хотя и своеобразный. Одна изъ дятельницъ русскаго женскаго вопроса внесла къ чаяніямъ полового равноправія поправку необычайной внезапности, — въ полномъ смысл слова законодательный экспромптъ. Формула поправки такова: ‘Избирательное право должно имть въ виду въ качеств избирательницы только женщину-матрону, женщину, уже отслужившую роду и закончившую воспитаніе дтей, если таковыми наградила ее судьба’. Мотивировка формулы: ‘Кто же изъ молодыхъ женщинъ — будь она хотя семи пядей во лбу — въ состояніи принять на себя отвтственность за участіе въ веденіи государственнаго корабля въ томъ возраст, когда бьетъ ключемъ личная жизнь, a въ духовной области одно увлеченіе, одинъ порывъ смняется другимъ?’ Выводъ: ‘Если избирательницами могутъ быть вс женщины, достигшія 25-лтняго возраста, то избранницей можетъ быть именно только женщина-матрона, которая уже была матерью, какъ женщина, уже обладающая полною гармоніей всхъ своихъ силъ и богатствомъ опыта жизни’. Подписано, — Авчинникова-Архангельская.
У насъ на Руси любятъ ‘звукъ’. Зналъ же я поручика, который хотлъ хать сражаться за Мадагаскаръ, потому что, говоритъ, — Мадагаскаръ — этакое слово молодецкое! ‘Матроны’ г-жи Авчинниковой-Архангельской звучатъ красиво, и многимъ пришлось удивительно, какъ по вкусу, чтобы въ предполагаемомъ смшанномъ парламент россійскомъ засдали матроны. У!.. Римляне!
Къ сожалнію, въ новоявленномъ римскомъ пристрастіи добрыхъ россіянъ кроются большія недоразумнія историко-филологическаго свойства, препятствующія мн раздлить ихъ восторги къ матронамъ. Дло въ томъ, что ‘матрона’ — кличка самой двусмысленной условности. Если мы обратимся къ раннимъ эпохамъ Рима, когда слово ‘матрона’ было окружено благоговйнымъ почтеніемъ, то увидимъ, что оно обозначаетъ женщину гинекея, которая, обртаясь ‘въ мужней рук’, смирно ‘сидатъ дома и прядетъ шерсть’ — слдовательно, является воплощеннымъ отрицаніемъ всякой общественной дятельности, a потому и принципіально, и практически не годится ршительно ни въ какой парламентъ. Этого мннія крпко держался и старый римскій сенатъ: вспомните легенду о Претекстат! Матрона республики отрицаетъ женскій вопросъ. Если мы обратимся къ Риму императорскому, то встртимъ матрону Тацита, Светонія, Марціала, Ювенала, — эту матрону женскій вопросъ отрицаетъ. Въ ‘Satyricon’ Петронія ‘matrona’ далеко не почтенная кличка. Новые языки латинскаго происхожденія и народы романской цивилизаціи унаслдовали ‘матрону’ больше во вкус Петронія и Марціала, чмъ въ дух добродтельной эпохи, когда грибы воевали, и Лукреція пронзала себя кинжаломъ, въ наказаніе всмъ будущимъ туристамъ, шатающмся по картиннымъ галлереямъ Европы. Въ Италіи — особенно на юг полуострова и въ Сициліи — назвать женщину matrona не только неудобно, но даже и небезопасно, ибо, съ позволенія вашего сказать, этотъ комплиментъ обозначаетъ ‘сводню’. Въ язык французскомъ ‘matrone’ обозначаетъ повивальную бабку-знахарку, ироническое жаргонное ругательство, въ род нашего ‘эка фря!’ и… содержательницу непотребнаго дома! Итакъ, не будемъ обольщаться звукомъ ‘матроны’.
Какъ видите, историческая эволюція перенесла этотъ красивый ярлыкъ на элементы столь антисоціальные, что уповать на нихъ никакое народное представительство не можетъ, a женское равноправіе, въ числ своихъ ближайшихъ задачъ, къ тому-то и стремится, чтобы истребить подобные элементы изъ цивилизаціи.
Покончивъ съ ‘матроною’, какъ историко-филологическимъ недоразумніемъ, займемся тмъ образомъ, который ошибочно рисуется подъ этимъ именемъ воображенію г-жи Авчинниковой-Архангельской, какъ политическій идеалъ, и рекомендуется къ исключительному заполненію имъ женской половины въ Россійской Государственвой Дум. Великій русскій философъ Кузьма Прутковъ говоритъ, ‘что двицы подобны шашкамъ, каждая изъ нихъ норовитъ выйти въ дамки’, къ сожалнію своему, я усматриваю не только подтвержденіе, но и ноощреніе этого скептическаго афоризма въ ‘матрональномъ проект г-жи Авчинниковой-Архангельской, закрывающемъ гражданскую дятельность для двицъ, не успвшихъ выйти въ дамки. ‘Выходъ въ дамки’, то-есть замужество, такимъ образомъ, полагается въ основу гражданскаго ценза, и свобода женщины дебютируетъ тмъ, что женщина должна быть отдана въ опеку мужчины! Столь матримоніальный и матрональный исходъ женскаго равноправія приводитъ въ справедливый восторгъ всхъ любителей, чтобы хорошія слова громко топтались на мст, не переходя въ дло, и, въ то время, какъ прекрасныя мысли звучатъ металломъ звенящимъ, дйствительность увязала бы въ болот впредь до грядущихъ намъ на смну поколній, либо даже, подъ шумокъ, сползала бы потихоньку подъ гору, назадъ! Одинъ изъ покловниковъ ‘матрональнаго проекта’ уже усплъ договориться до афоризма, что, само собою разумется, гражданскія права должны быть открыты только замужней женщин, такъ какъ сама по себ женщина есть пустая форма, a содержаніемъ ее наполняетъ мужчина! Великолпно! Еще одинъ шагъ, и мы — въ Коран Могаммеда: ‘Женщина есть поле для посва мужчины’, — и въ гостяхъ y византійскихъ монаховъ, уврявшихъ, будто женщина подобна кошельку съ золотомъ, покуда она беременна, и не стоитъ больше вытряхнутаго кошелька, какъ скоро не носитъ плода. Мудрено серьезно спорить съ подобными откровенностями! ‘Равноправія, такъ равноправія, — чортъ возьми!’
Какъ кричитъ на вдову Попову чеховскій ‘Медвдь’. Разъ бракъ и дторожденіе признаются цензомъ для политической дятельности, я тоже предлагаю проектъ: избираемъ въ Государственную Думу можетъ быть только мужчина, доказавшій свои производительныя способности въ количеств браковъ, отъ одного до трехъ, дозволенныхъ по закону. И такъ какъ три доказательне одного, то предпочтеніе должно быть оказано, конечно, тиъ кандидатамъ, кои, уже уморивъ неумреннымъ дторожденіемъ двухъ женъ, патріотически продолжаютъ тотъ же цензовый процессъ съ третьею. Торжеству матронъ да соотвтствуетъ торжество pater familias’онъ, и безправіе двицъ да падетъ и на головы холостяковъ!
Я недоумваю, почему и зачмъ, собственно, понравилось г-ж Авчинниковой-Архангельской воображать себ государственную думу какою-то богадльнею для охочихъ поговорить старухъ, истощенныхъ долгимъ дторожденіемъ? Историческихъ основаній для учрежденія подобной богадльни Россія не иметъ ршительно никакихъ. Смю взять на себя отвтственность, что я занимался исторіей русской женщины и немножко ее знаю. И — прошу извиненія y г-жи Авчинниковой: — думаю, что она съ исторіей этой считается слишкомъ небрежно. Иначе она не упустила бы изъ виду, что исторически засвидтельствованный политическій интересъ къ жизни отечества былъ въ прошлой женской Россіи всегда достояніемъ той именно части женщинъ, которую она отметаетъ отъ роли политическихъ избранницъ, то есть двушекъ и молодыхъ женъ. Такъ было чуть не отъ допотопной Ольги къ Анастасіи, жен Грознаго, отъ царевны Софіи къ княгин Дашковой, отъ Надежды Дуровой къ женамъ декабристовъ, къ тургеневскимъ женщинамъ, къ героинямъ соціалистическихъ романовъ и политическихъ процессовъ. Я ни мало не сомнваюсь, что Россія обладаетъ не однимъ десяткомъ женщинъ въ возраст, желательномъ матрональному проекту, въ 40, въ 50, даже въ 60 лтъ, которыя, разъ откроется имъ доступъ въ государственную думу, должны быть и будутъ избраны par acclamation: настолько ярки, велики и внушительны ихъ заслуги предъ обществомъ по просвщенію и развитію народа, по всей совокупности службъ своихъ его политическому, соціальному, экономическому и этическому прогрессу. Для примра назову хотя бы M. K. Цебрикову, недавно отпраздиовавшую безъ праздника свой, уже 35-лтяій, юбилей дятельности. Но не ясно ли, что именно къ этимъ-то достойнммъ женщинамъ мене всего додходитъ мрка предлагаемаго ценза матронатомъ, о которомъ съ такимъ умилительнымъ краснорчіемъ заговорили теперь въ Россіи langues bien pendues, какъ о нкоемъ спасительномъ компромисс. Неужели, не будь въ жизни Софьи Ковалевскей случайности брака, вы оставили бы ее за стнами гоеударственной думы? Я знаю сотни, если не тысячи, юныхъ русскихъ двушекъ и женщинъ, сгорающихъ политическимъ и общественнымъ интересомъ до полнаго забвенія своей личности. Но — какая рдкость донести этотъ священный огонь до пожилыхъ лтъ, черезъ мучительныя мытарства брака, дторождевія, дтовоспитанія! Русская культурная лтопись крайне рдко отмчаетъ измну женщины передовымъ убжденіямъ, подъ давленіемъ вншнихъ грозъ: подъ тучами, молніями и громами наши политическія женщины всегда высказывали больше стойкости и отваги, чмъ мужчины. Но та же лтопись полна унылыми примрами внутренняго перерожденія женщины подъ вліяніемъ именно тхъ факторовъ, которыми обставляютъ ‘матроналисты’, какъ цензовыми условіями, ея допущеніе къ политической дятельности, — подъ вліяніемъ тяжелаго брака, частаго дторожденія, труднаго дтовоспитанія. И — винить ли этихъ невольныхъ измнницъ и забвенницъ молодого идеала? Виноваты ли Тургеневскія героини, что выродились въ Чеховскихъ обывательницъ?
Богъ на помочь! Бросайся прямо въ пламя
И погибай!
Но тхъ, кто несъ твое когда-то знамя,
Не проклинай!
Не выдали он, — он устали
Свой крестъ нести:
Покинулъ ихъ Богъ мести и печали
На полпути!..
Это — такъ, но нравственное право устроять благо и порядокъ народовъ принадлежитъ, конечно, не усталымъ и отсталымъ, a тмъ, кого тотъ же самый поэтъ привтствовалъ, какъ ‘юныхъ съ бодрыми лицами, съ полными жита кошницами’. ‘Кто работаетъ, тотъ и хозяинъ’, — хорошо говоритъ Нилъ въ ‘Мщанахъ’ Горькаго. Съ тою молодою женскою Россіей, которую формула ‘матроналистовъ’ отстраняетъ отъ правъ избранія, сдлана чуть ли не вся черная работа политической и соціальной культуры въ нашемъ отечеств. Читатель, если знакомъ съ исторіей нашего просвщенія, знаегь, что это такъ, и, надюсь, не постуетъ на меня, если я, краткости ради, оставлю его безъ избитыхъ ‘анекдотовъ о женскомъ ум’ и традиціонныхъ воплей: ‘разв телеграфистки не доказали? разв учительницы не доказали? разв женщины-врачи не доказали?’
Вс ‘доказали’, и тмъ боле дикое впечатлніе производитъ формула, отстраняющая отъ государственнаго представительства доказавшихъ и доказывающихъ, чтобы отдать его поколнію, фатально обреченному на превосходство узкосемейнаго интереса надъ общественнымъ и политическимх. ‘Избранной можетъ быть только женщина-матрона, которая уже была матерью, какъ женщина, уже обладающая полной гармоніей всхъ своихъ силъ и богатствомъ опыта жизни’. ‘Другъ мой, Аркадій Николаевичъ! ради Бога, не говори красиво’!.. Материнство — великое, святое назначеніе, но величіе и святость его заключены именно въ томъ тайномъ самоотреченіи и самоубійств организма, которое оно мистически подразумваетъ. Какъ можно говорить о ‘гармоніи силъ’, пріобртаемой чрезъ дторожденіе, когда любой учебникъ физіологіи объяснитъ вамъ, что роды — роковыя вхи послдовательнаго увяданія женщины, начиная именно съ ея интеллекта? Какъ можно воспвать политическое, ‘богатство опыта’, получаемое въ брак, какъ нкую политическую силу, когда этотъ опытъ — опытъ Наташи Ростовой — заключенъ въ дтской, въ спальн, въ кухн и въ мужниномъ кабинет?
Будь ты проклятъ, растлвающій,
Пошлый опытъ, умъ глупцовъ! —
крикнулъ когда-то, измученный жизнью, поэтъ, уже дважды сегодня, кстати, снабдившій меня своими стихами. Я очень боюсь, чтобы тотъ богатый опытъ, которымъ доврчиво прельщаетъ насъ программа матроналистовъ, не былъ приготовленъ именно по некрасовскому рецепту. Нтъ никакого сомннія, что между русскими замужними женщинами много богатырскихъ натуръ, счастливо пронесшихъ свой молодой политическій закалъ сквозь Кавдинскія ущелья супружества цлымъ и невредимымъ. Но это — исключительныя натуры, и возводить ихъ въ иостоянный примръ — значитъ опять-таки разсказывать ‘анекдоты объ ум женщинъ’, a не иэыскивать матеріалы къ серьезной политической организаціи. Въ общемъ, въ среднемъ, современный русскій бракъ есть школа не политическая, но антиполитическая, и снабженъ для женщины отнюдь не шпорами къ соціальной мысли и дйствію, но, наоборотъ, весьма крпкою и ловко приспособленною уздою. Честь и слава тмъ будущимъ представительницамъ русскаго народа, которыя, вопреки узд, окажутся достойными своей общественной роли, — и я не сомнваюсь, что, благодаря уму, общей талантливости и упорству въ многотерпніи, такъ свойственнымъ русской женщин, число подобныхъ политичсскихъ избранницъ будетъ оченъ велико. Но я не понимаю логики, опредляющей испытаніе брачною уздою, какъ мрило пригодности къ общественной роли. Хорошо слагалась бы жизнь государствъ, если бы политическая деспособность мужчинъ проврялась ихъ ‘брачнымъ опытомъ’! На этомъ удивительномъ экзамен провалились бы, какъ неучи, Мирабо, Дантонъ, Робеспьеръ, Наполеонъ Бонапарте, Бенжаменъ Констанъ, Берне, Байровъ, Гоголь, Тургеневъ, Гамбетта, — все сквернйшіе мужья или закоснлые холостяки, но получили бы пальму первенства смотритель богоугодныхъ заведеній Земляника и Иванъ Антоновичъ Расплюевъ.
Молодость и двичество тысячъ русскихъ женщинъ увяли въ борьб за русскій прогрессъ и — часто, увяданіе ихъ было страшное: подъ сибирскими снгами, въ тюремныхъ стнахъ, въ тифозномъ или холерномъ барак, на пол сраженія — сестрою милосердія, въ промерзлой школ, на голодномъ пайк сельской учительницы. И теперь, когда русскому прогрессу улыбаются, наконецъ, кое-какія надежды, вы, господа изобртатели небывалыхъ россійскихъ матронъ, вдругъ ставите между этими надеждами и тою женскою арміей, которая ихъ завоевала, проврочную стну ‘брака честна и ложа нескверна’? Вы требуете метрическихъ свидтельсгвъ? Вы отбрасываете политическую роль женщины отъ возраста, когда общественнымъ интересомъ полна и кипитъ жизнь, къ возрасту растраченныхъ силъ, истощенной физической энергіи и, въ огромномъ большинств случаевъ, семейнаго эгоизма? Женщин предлагаютъ сперва закончить воспитаніе своихъ дтей, a потомъ уже претендовать на представительство въ государств. Да когда же ‘заканчивается’ оно, воспитаніе дтей, матерью? гд хронологическій предлъ материнскому общенію съ дтьми?! Арина Петровна Головлева считаетъ себя уже воспитавшею дтей, если они ‘пораспиханы’ по училищамъ, a госпожа Простакова не надышется на Митрофанушку до возраста, когда — ‘не хочу учиться, a хочу жениться’.
Вы скажете: ну, къ чему тутъ приплетены Арина Петровна Головлева и госпожа Простакова? Что имъ избирательная Гекуба и что он ей?.. Какъ, что, господа?! Да вдь это же ‘матроны’, матроны именно по рецепту новой формулы, съ взрослыми дтьми, какъ доказательствомъ ‘гармоніи своихъ силъ’. Если бы lapsus calami г-жи Авчинниковой-Архангельской какимъ-либо чудомъ получилъ силу закона, то, по точному его смыслу, г-жи Простакова и Головлева оказались бы предъ избирателями куда боле въ выгодныхъ позиціяхъ, чмъ… но удержимся и на сей разъ отъ ‘старинныхъ анекдотовъ о женскомъ ум’ и ограничимся первымъ, ближайшимъ къ намъ примромъ: чмъ… сама г-жа Авчинникова-Архангельская.
Энергическая и шумная борьба этой писательницы противъ регламентаціи проституціи, конечно, давала бы ей полную возможность поставить свою кандидатуру, если бы существовало y насъ женское избирательное право. Но вдь всего еще годъ тому назадъ г-жа Авчинникова-Архангельская была только г-жа Авчинникова, и я очень сомнваюсь, чтобы за одинъ годъ замужества она успла обратиться въ пожилую матрону и закончить воспитаніе своихъ дтей. A — не въ обиду будь сказано автору матрональной формулы — въ двическихъ рчахъ г-жи Авчивниковой противъ названной выше соціальной язвы было много больше общественнаго значенія, чмъ теперь въ проект замужней г-жи Авчинниковой-Архангельской — обратить женское взбирательное право въ организацію поощренія къ ‘выходу въ дамки’. Я отнюдь не принципіальный врагъ семьи и брака, какъ случалось мн читывать въ полемическихъ статьяхъ, обыкновенво дамскаго авторства. Но, по глубочайшему моему убжденію, современный мужерабочій и мужевластный строй, обезсилевъ въ трудоспособности и производительности, довелъ институты эти до столь глубокаго паденія нравственнаго и матеріальнаго, что коренная реформа ихъ — дло столь же насущное и близкое, какъ неожиданно близкимъ и очереднымъ выплылъ наверхъ вопросъ женскаго равноправія. Я далеко не принадлежу къ отрицателямъ возможности для женщины успшно соединить супружество и материнство съ общественною дятельностью. Исторія и жизнь даютъ намъ слишкомъ много доказательствъ, что тысячи сильныхъ женскихъ натуръ весьма успшно соединяютъ плодотворный рабочій практицизмъ съ плодотворнымъ же брачнымъ состояніемъ, — и нтъ никакого сомннія, что женщина въ брак займетъ со временемъ въ народныхъ представительствахъ особенно вліятельное положеніе, И всего боле увряютъ меня въ этомъ славянскія семейныя женщины въ государствахъ, пользующихся политическою свободою, хотя еще и не распространенною на женскій полъ: чешки, зарубежныя польки, болгарки — въ род, напр., Екатерины Каравеловой, которой принадлежитъ добрая половина дятельности ея знаменитаго мужа, что не воспрепятствовало ей народить весьиа изрядное количество отличейшихъ дтей. Но я не вижу никакого резона и не могу отнестись иначе, какъ съ большою антипатіей, къ мысли внести въ женскій избирательный цензъ иачало, котораго нтъ въ мужскомъ, подчинять политическія права женщины экзамену ея половой опытности. Какъ извстно всякому, даже не изучавшему курса акушерства, рожденіе политическихъ идей и рожденіе дтей имютъ совершенно различные источники, и смшивать два эти ремесла нтъ никакого основанія. Поэтому я возстаю противъ формулы, пытающейся сдлать женское представительство привилегіей брака и материнства, — одинаково, какъ возсталъ бы, если бы явилась формула, требующая, чтобы женское представительство было привилегіей двства и бездтности, и какъ возставалъ, когда подобныя ограничительныя требованія предъявлялась къ представительницамъ столь скуднаго въ Россіи женскаго труда {См. въ ‘Женскомъ Нестроеніи’ статьи противъ обязательнаго безбрачія городскихъ учительницъ.}. Двство, бракъ, материнство, бездтность — это внутренніе вопросы пола, разршаемые самимъ поломъ, по свобод убжденія и совсти. Государственнаго положенія и государственной роли женщины, разъ восторжествуетъ принципъ равноправія, они ршать не должны, какъ теперь не ршаетъ мужской пригодности къ государственной карьер холостое или брачное состояніе, обильное дтопроизводство или бездтность мужчины. Политик нужны не матроны, не весталки — ей нужны гражданки. И столько же неудачнымъ и нежелательнымъ цензовымъ критеріемъ, какъ половой опытъ, представляется мн, — повторяю, матрональный возрастъ. Міръ достаточно натерплся отъ политики, которую вками длали старики, чтобы мечтать о политик, которую будутъ длать старухи, Равенство половъ въ государств должно выражаться и равенствомъ правового ценза: образовательнаго ли, имущественнаго ли, возрастнаго ли.
Въ заключеніе — два слова къ русскимъ женщинамъ, ищущимъ равноправія. Милостивыя государыни и будущія гражданки! Не заботьтесь, въ вашемъ справедливомъ поход за общественными правами, изыскивать компромиссы практическихъ уступокъ и предлагать ограничительные исходы. Будьте уврены, что охотниковъ ограничить васъ, вынудить къ практическимъ уступкамъ и навязать вамъ призрачные компромиссы права, вмсто его реальности, всегда найдется больше, чмъ вы желаете. Ваша задача не сужать, но расширять женскія требованія. Кто ищетъ всего — находитъ много. Кто ищетъ ‘сколько-нибудь’ — не находитъ ничего.

Старыя страницы.

I.

Посл лондонскаго конгресса.

Лондонскій конгрессъ для изысканія мръ борьбы противъ торговли блыми невольницами торжественно провалился. Впрочемъ, даже и не торжественно. Онъ просто ‘не расцвлъ и отцвлъ въ утр пасмурныхъ дней’. Спрятался куда-то — въ самый петитный уголокъ газетъ — и измеръ въ немъ тихою смертью. Похоронили его по шестому разряду и почти безъ некрологовъ. Ковгрессъ оказался покойникомъ заурядъ, какихъ отпущено по двнадцати на дюжину: ни въ чемъ ни въ дурномъ, ни въ хорошемъ не замченъ, ни въ кампаніяхъ не участвовалъ, ни подъ судомъ и слдствіемъ не состоялъ, ни орденскими знаками отличаемъ не былъ, ни выговоровъ и взысканій по служб не получалъ. Просто — потоптался на земл, покоптилъ небо и исчезъ. И такъ незамтно исчезъ, что даже и слдовъ по себ не оставилъ. И, когда человчество, устами газетъ, спохватилось:
— Позвольте! куда же, однако, двался конгрессъ?
Многіе, съ изумленіемъ, широко открывали глаза и возражали:
— A разв былъ конгрессъ?
A между тмъ отъ конгресса многаго ждали, и, по иде, онъ стоилъ, чтобы ждали. Нтъ государства сколько-нибудь культурнаго, нтъ христіанской страны, гд вопросъ о продаж женщинъ съ цлями разврата не стоялъ бы на очереди, какъ потребность насущно необходимая, какъ язва общественнаго строя, вопіющая о немедленномъ излеченіи. И нтъ государства, нтъ христіанской страны, гд бы хоть кто-нибудь, кром завзятыхъ идеалистовъ, сентиментальныхъ Эрастовъ Чертополоховыхъ, аркадскихъ пастушковъ соціологіи, искренно врилъ въ возможность подобнаго излеченія. Борьба съ проституціей — одно изъ тхъ хорошихъ словъ, которыя надо время отъ времени провозглашать во всеуслышаніе, дабы не ‘засохла нива жизни’, но отъ которыхъ — по пословиц русской — ‘не станется’. Этимъ знаменемъ, красиво вющимъ по втру, много и часто машутъ, призывая къ бою, но никто почти за нимъ не идетъ въ бой, и никто не бываетъ за него убитъ, ни даже раненъ. Если прослдить исторію общественныхъ мръ противъ пороковъ и бдствій, мы — опять-таки всегда и повсемстно — увидимъ, что мры противъ проституціи, изъ всхъ другихъ, самыя неувренныя, измнчивыя, кодеблющіяся, неудачныя. Это мры одинаково безплодныя и въ крайней суровости, и въ снисходителыюмъ попущеніи. Гд существуетъ послднее, съ невроятною быстротою развивается проституція открытая, гд примняется первая, съ еще вящшею быстротою растутъ проституція тайная и домашній развратъ. Проституція — наслдіе первороднаго грха, неразрывнаго съ самою природою человческою. Борьба съ проституціей — христіанскій завтъ, — почти исключительно христіанскій, что и понятно. Лишь общества, признающія половое чувство грховнымъ и губительнымъ для человчества, полагающія борьбу съ грхомъ этимъ необходимою опорою нравственности, a возможность полной побды надъ нимъ ставящія краеугольнымъ камнемъ своихъ религіозныхъ упованій, — лишь такія общества могли исторически преслдовать и, дйствительно, преслдовали проституцію. Общества, не озаренныя свтомъ возвышенныхъ духовныхъ началъ, съ нею мирились, ей даже покровительствовали, а, въ лучшемъ исход, если и искореняли ее въ своей сред, то — путемъ компромисса, врядъ-ли боле нравственнаго, чмъ самая проституція: чрезъ дозволенное и узаконенное многоженство или наложничество. Чмъ боле владетъ обществомъ религія тла, тмъ больше власти и мощи иметъ надъ тми обществомъ и вкомъ проституція. Чмъ сильне развивается въ немъ религія духа, тмъ меньше терпимости къ проституціи, тмъ ярче ей противодйствіе. То общество, которое, дйствительно, побдитъ первородный грхъ, — конечно, освободится и отъ проституціи. Мыслимо ли такое общество, побждающее царство вавилонской блудницы и звря не только въ мечтателыюмъ идеал возвышенныхъ и вдохновенныхъ умовъ, но и въ житейской наглядности? Не знаю. Въ прошломъ его не было, нтъ его и сейчасъ.
Провозгласивъ цломудріе высшимъ нравственнымъ идеаломъ, христіанство воюетъ съ проституціей девятнадцать вковъ, но все еще далеко до побды. Боле того: чмъ дольше и упорне война, тмъ она становится сомнительне и даже порою представляется безнадежною. Чмъ чаще и громче заявляетъ о себ потребность упразднить проституцію, тмъ ясне и нагле подчеркиваетъ эта послдняя свою полнйшую неистребимость. Это — Лернейская гидра. Когда ей отрубаютъ одну голову, y нея немедленно вырастаютъ дв новыя, гораздо опаснйшія прежней. Говорятъ, что одинъ въ пол не воинъ. Между тмъ, въ войн противъ проституціи, y современнаго общества — именно лишь одинъ, истинно могучій мечъ: нравственный идеалъ, вщаемый евангельскимъ словомъ. За проституцію же подняты десятки оружій, не только явныхъ, но и потаенныхъ, не смющихъ часто не только назвать себя, но даже подать голосъ о существованіи своемъ, и все же существующихъ и вредно дйствующихъ, десятки пороковъ, низменныхъ и презрнныхъ, но тсно родственныхъ натур человческой, — тмъ животнымъ проявленіямъ ея, что привились намъ вмст съ ядомъ яблока Евы.
Итакъ, побдитъ проституцію лишь то чистое, духовное христіанство, — если возможно оно, — которое окончательно сброситъ съ себя путы животнаго начала и утонетъ въ созерцаніи неизреченной красоты Вчнаго Идеала. Такое ликующее, свтоносное, безгрховвое царство общано въ апокалипсическомъ Новомъ Іерусалим. О немъ, какъ новомъ золотомъ вк на земл, мечтали и молились тааъ называемые хиліасты. Но мечты и обтованія — загадки будущаго. Въ прошломъ же и въ настоящемъ чистыя евавгельскія формы христіанства оказались достояніемъ лишь весьма немногихъ избранныхъ, ‘могущихъ вмстить’, — настолько немногихъ, что къ общей масс именующихъ себя христіанами они относятся, какъ единицы къ десяткамъ тысячъ. Масса — глядя по вр, по вку и по настроенію эпохи — признаетъ единицы эти или святыми, или безумцами, и либо покловяется имъ, либо учиняетъ на нихъ гоненія.
Христіавская теорія и въ наши дви царствуетъ вадъ міромъ. Но царство ея не автократическое, но конституціонное. Она царствуетъ, но не управляетъ. Ей присягаютъ, ею клянутся, къ ней, какъ высшей справедливости, летитъ послдняя апелляція человка, осужденнаго жизнью ва горе и гибель, — но живутъ, хотя ея именемъ, не по ея естественному закону, а по закону искусственному, выработанному компромиссами христіанскаго идеала съ грховными запросами жизни. Какъ практическая религія, христіанство — посл первыхъ апостольскихъ дней своихъ — являлось въ многочисленныхъ по наименованіямъ, по всегда крайне тсныхъ и немноголюдныхъ по количеству приверженцевъ, общинахъ, которыя, живя во завту Христову, свято и цломудренно, превращали весь бытъ свой какъ бы въ монастырь труда и нравственваго самоохраненія. Въ такихъ обществахъ, посвященныхъ всецло ‘блюденію себя’, разумется, и проституція становилась невозможною. Но общины эти или были первобытными по самому происхожденію своему, какъ, напр., первоначальаая церковь рыбарей-апостоловъ, или же, возникая протестомъ противъ современной имъ культуры, отрывали отъ нея и возвращали прозелитовъ своихъ къ первобытности, какъ, напр., длаютъ это наши толстовцы. Съ численнымъ ростомъ общины, съ расширеніемъ ея границъ, растутъ и ея потребности житейскія, утягивая ее все дале и дале отъ того первобытнаго строя, которымъ обусловливалась въ ней чистота и практическая примнимость вры. Становятся неизбжными компромиссы и уклоненія отъ великой теоріи, — и мало-по-малу, въ молчаливомъ взаимосогласіи чуть не поголовнаго самообмана, практика жизни начинаетъ слагаться именно изъ уклоненій этихъ и умнья узаконить ихъ, чрезъ искусное толкованіе нарушенной морали, къ своимъ выгодамъ и удобствамъ. Прививка государственности превращаетъ общую ‘религію’ въ мстныя ‘вроисповданія’, ростъ вншней культуры разлагаетъ вроисповдныя законодательства каждымъ шагомъ своимъ, настойчиво заставляя поступаться въ пользу свою суровотребовательный міръ духовный, заслоняя свточъ вчнаго идеала временнымъ, но яркимъ ‘сіяніемъ вещества’. Культъ тла, номинально уступая почтительное первенство культу духа, оттсняетъ его фактически на задній планъ, въ маск показного христіанства, жизнь совершаетъ попятную эволюцію къ укладу языческому. A языческій укладъ былъ не врагомъ, но другомъ и сыномъ первороднаго грха, онъ не чуждался разврата, но строилъ ему храмы, воздвигалъ кумиры, апоеозируя въ нихъ тхъ именно проститутокъ, то именно женское продажное рабство, противъ коего выступилъ неудачный лондонскій конгрессъ. ‘Надлала синица славы, a моря не зажгла’. Увы! Чистое дло требуетъ, чтобы за него брались чистыми руками. Не вку, который стрляетъ въ дикарей пулями ‘думъ-думъ’, раскапываетъ могилы, чтобы осквернить прахъ мертваго врага, изобртаетъ подводныя лодки, наврняка пускающія ко дну любой броненосецъ съ тысячами людей на немъ, швыряетъ динамитныя бомбы и мечтаетъ объ изобртеніи бомбъ міазматическихъ, способныхъ отравлять всякими заразами атмосферу чуть не цлаго государства, — не этому вку, такъ усердно причиняющему смерть и такъ боящемуся смерти, сражаться съ развратомъ — ея дтищемъ, спутникомъ и сотрудникомъ.
Лондонскій конгрессъ провалился потому, что, при всей симпатичности заявленныхъ имъ цлей, былъ втайн плодомъ общественной неискренности. Можетъ ли нападать на проституцію тотъ соціальный строй, котораго она — прямой и необходимый результатъ? Конечно, нтъ, — онъ можетъ лишь длать видъ, будто нападаетъ. A если нтъ, можетъ ли онъ серьезно и убжденно стремиться къ уничтоженію страшнаго рынка, на которомъ обращается этотъ грустный товаръ? Конечно, нтъ, — онъ можетъ лишь длать видъ, будто стремится. Ему нуженъ этотъ товаръ, и онъ будетъ имть его, товару нуженъ рынокъ, и онъ — несмотря на все обиліе честныхъ и хорошихъ словъ противъ его существованія — будетъ существовать. Быть можетъ, немножко облагообразится, временно наднетъ вуаль, но — будетъ! Докол? До тхъ поръ, пока новая нравственная реформа не освжитъ нашу культуру, начинающую принимать столь разительно схожія формы съ культурой умершаго Рима — до тхъ поръ, пока реформа эта не возвыситъ женщину надъ ея современнымъ соціальнымъ уровнемъ, не укажетъ ея права на ‘душу живу’, не дастъ ей въ обиход нашемъ мста иного, тмъ, — говоря языкомъ политико-экономическимъ, — ‘предметъ первой необходимости’. Покуда женщина остается въ одномъ разряд съ виномъ, хлбомъ, солью, мясомъ, кофе, чаемъ и тому подобными вещественными потребностями человчества, — до тхъ поръ и проституція, и рабскіе рынки проституціи незыблемы. Ибо человкъ — животное эгоистическое. Привыкнувъ пить кофе, онъ заботится о томъ, чтобы хорошъ былъ кофе, свжъ и вкусенъ, a вовсе не о томъ, чтобы хозяева кофейныхъ плантацій не совершали несправедливостей надъ своими рабочими и были бы люди высоконравственные. И — если y негодяя-булочника окажется хлбъ лучшаго качества, чмъ y булочника богобоязненнаго и добропорядочнаго, послдній, вопреки всмъ своимъ хорошимъ достоинствамъ, можетъ закрывать лавочку: онъ банкротъ.
— Но вдь это же парадоксы! — возразитъ мн читатель-оптимистъ, — софизмы Богъ знаетъ какой давности… Женщіна — вещь, женщина — кусокъ мяса, о которой вы говорите, осталась далеко за нами — во мрак теремовъ, гаремовъ, гинекеевъ. Мы возвысили семейное положеніе женщины. Мы создали вопросъ о женскомъ труд, выдвинули впередъ стремленіе къ женской равноправности…
Возвысили семейное положеніе женщины? Но она до сихъ поръ жена мужа своего фактически — лишь до тхъ поръ, пока онъ того хочетъ, и мать — воспитательница дтей своихъ — опять-таки, покуда только супругу угодно. Вы имете право любить, разлюбить, разстаться съ женою, наградивъ ее отдльнымъ паспортомъ и тмъ или другимъ денежыымъ содержаніемъ, можете оставить y нея дтей, отнять ихъ, можете вытребовать ее къ себ по этапу, — она безсильна отвтить вамъ подобною же мрою, она не властна даже въ личномъ обязательственномъ и имущественномъ своемъ прав, и, чтобы вексель жены хоть что-нибудь стоилъ, его долженъ украшать супружескій бланкъ. Это — разъ. A затмъ: чего стоитъ это мнимое возвышеніе женщины въ семь, при общественномъ курс, длающемъ, съ каждымъ годомъ, все боле и боле затруднительнымъ возникновеніе, поддержку и правильное существованіе семьи? Мы слышимъ всеобщій вопль: ‘жить нечмъ’! Видимъ, какъ недостатокъ средствъ разлагаетъ семью за семьею, какъ быстро растетъ въ брачной статистик процентъ старыхъ двъ, не нашедшихъ себ жениховъ, и холостяковъ, уклоняющихся отъ брака, по осторожному принщгау — ‘одна голова не бдна, a ж бдна, такъ одна’! Цлыя тысячи браковъ, отказавшихся отъ дторожденія или практикующихъ пресловутую Zweikindersystem. Тысяча матерей, заливающвхся слезами при появленіи ‘лишней и не входившей въ разсчетъ’ беременности, предпочитающихъ перспектив въ мукахъ родовъ и въ недостатк и нужд ростить чадо — абортивныя услуги разныхъ секретныхъ акушерокъ и шарлатановъ-докторишекъ… Въ обществ, гд женщина вынуждена отказаться отъ дторожденія, гд правительства тщетно изобртаютъ мры, чтобы воспитательные дома, предназначенные для незаконнорожденныхъ, не заваливались дтьми законнорожденными, — не хвалитесь семейнымъ возвышеніемъ женщины.
Вы лишили своихъ женъ материнскаго ихъ предназначенія, a если жена — не мать, то она — по условіямъ мужевладычнаго строя — только либо предметъ вашего удовольствія, либо служанка, трудящаяся на васъ по домашней части. Вы не бьете ее, какъ били ваши предки, — да вдь и язычникъ-римлянинъ жены своей не билъ и обращался съ нею изысканно вжливо, въ то же время не считая, однако, ее за полнаго человка. Быть можетъ, она даже властвуетъ надъ вами, но властвуетъ не силою нравственнаго права ‘матери семейства’, а по тому же закону, по которому васъ подчиняетъ себ излюбленная прихоть, пришедшаяся по вкусу игрушка. Въ обществахъ, гд семейныя права женщины стоятъ высоко, былъ бы немыслимъ тотъ настойчивый вопль о свобод развода, что гуломъ идегь по всмъ государствамъ Европы и громче всего едва-ли не y насъ въ Россіи, то тяготніе къ гражданскому браку, что замчается положительно во всхъ слояхъ, слагающихъ современную жизнь. Мужчины исписали сотни томовъ въ улику женъ, бросающихъ мужей своихъ, какъ перчатки, женъ — безсердечныхъ разорительницъ, кокотокъ семейнаго очага. Есть такія, множество ихъ, и правильно ихъ описываютъ. Но, правильно описывая, забываютъ ту истину, что не растетъ пшеница на незасянномъ пол… Мы вытснили изъ обихода нашего жену-мать, — такъ нечего и плакаться, что семейныя поля покрываются волчцами и терніями, пламя домашняго очага гаснетъ, и, во мрак и холод бездтныхъ и малодтныхъ супружествъ, бснуется отъ бездлья жена-кокотка, которая не заправская кокотка потому только, что — подходящаго случая покуда не выпало. A выпадетъ случай, — и станетъ, ничто же сумняшеся и никого не жаля.
Мы создали вопросъ о женскомъ труд и женской равноправности? Но опять — не условная ли это ложь? Не вопросъ ли это, поставленный въ пространств, даже безъ особыхъ стараній объ отвт? Увы! Если бы имлся хоть намекъ на послдній, исчезла бы сама собою и добрая половина вопроса о проституціи. Не думайте, что я стану говорить жалкія слова и рисовать избитыя сентиментальныя картины, какъ бдная, но честная двушка тщетно искала работы, чуть не умерла съ голоду, чуть не утопилась отъ безработицы и желанія остаться бдною, но честною, и какъ, все-таки, жажда жизни взяла свое и бросила ее въ гнусное лоно порока. Все это бываетъ, все это очень жалостно, но дло-то не въ томъ. Это — исключенія, это — аристократія падшихъ, это — орнаментъ порока, а суть-то — въ общей ихъ масс и заманчивомъ общемъ правил, ею властно руководящемъ. Властность же и заманчивость этого правила заключаются въ томъ, что въ нашемъ высококультурномъ обществ ни одинъ изъ видовъ честнаго труда, доступныхъ женщин, не даетъ такого щедраго, быстраго и легкаго заработка, какъ злйшій врагъ женскаго труда — развратъ. Награждая женщину самостоятельнымъ трудомъ, мы говоримъ ей чрезвычайно много красивыхъ словъ о сладости честно заработаннаго куска, затмъ любезно предлагаемъ:
— И вотъ вамъ, душенька, прелестная каторга: за 15 рублей въ мсяцъ вы будете работать ровно 15 часовъ въ сутки… Сколько счастья!
Всюду, пока, женскій трудъ — отбросъ мужского, черная, кропотливая и мучительно скучная работа, которой мы, мужчины, не беремъ по лни, высокомрію и потому, что есть возможность свалить ее на женскія плечи, за гроши, какіе мужчин получать ‘даже непристойно’. Это — везд: въ банкахъ, въ папиросныхъ мастерскихъ, въ библіотекахъ, въ магазинахъ, на фабрикахъ, иа телеграф, на полевой уборк — всюду, отъ малаго до большого, гд трудъ мужской мшается съ трудомъ женскимъ.
Требуется съ женщины много, платится мало. Диво ли, что соблазнъ боле сладкой и сытой жизни отбиваетъ ее отъ труда и бросаетъ въ разрядъ ‘продажной красы’? О предпочтеніи перваго второй можно говорить справедливыя и хорошія слова съ утра до ночи. Ho y справедливыхъ и хорошихъ словъ есть одинъ огромный недостатокъ: какъ голосъ долга, они вс требуютъ отъ человка подвижничества во имя идеи. Подвижничество же массамъ не свойственно, но лишь единицамъ изъ массъ. Очень хорошо быть Виргиніей, но, если бы Виргиніи встрчались по двнадцати на дюжину, ихъ не заносили бы на скрижали исторіи, какъ поучительную рдкость. И — когда двочк лтъ 17—18 предоставляется выборъ между пятнадцатичасовою ежесуточною каторгою и паденіемъ, она обычно предпочитаетъ грхъ и сытую жизнь честному труду на житейской каторг. Одной Виргиніей въ спискахъ житейскихъ становится меньше, одной Катюшей Масловой — больше. Эти бдныя Катюши Масловы гибнутъ, какъ мотыльки на свч — сотнями, тысячами, тупо принимая свою гибель, какъ нчто роковое, неотмнное. Чтобы мотылекъ не летлъ на свчу, надо поставить между нимъ и ею надежный экранъ… Такой экранъ, говорятъ намъ, есть женскій трудъ, полноправный съ трудомъ мужчины. Прекрасно. Но сдлайте же трудъ этотъ и равноцннымъ труду мужчины, потому что иначе — экранъ дырявый, не заслоняетъ свчи. Если выхотите, чтобы женскій трудъ парализовалъ проституцію, сдлайте его хоть сколько-нибудь способнымъ не теряться въ сосдств съ нею своимъ безсильнымъ заработкомъ въ совершеннйшій мизеръ, a жизнь честной работницы сдлайте сыте и, слдовательно, завидне мишурной обстановки — ‘убогой роскоши наряда’, достающейся въ удлъ продажнымъ женщинамъ. Если общество въ состояніи достигнуть такого блага, проституція погибнетъ сама собою, если нтъ, — то благожелательные и краснорчивые конгрессы противъ нея — не боле, какъ то самое бросаніе камешковъ въ воду, при коемъ Кузьма Прутковъ рекомендовалъ наблюдать круги, ими образуемые, ‘ибо иначе иной, пожалу, назоветъ такое занятіе пустою забавою’!

1899.

II.

‘Аглицкій милордъ’.

По всмъ газетамъ прокатилась скандальнымъ громомъ, такъ называемая, бекетовская исторія. Власть имущій казанскій земецъ, человкъ изъ хорошей дворянской фамиліи, богатый, образованный, обольстилъ бдную двушку, сельскую учительницу, состоявшую подъ его началомъ. Когда утхи любви привели жертву казанскаго Донъ-Жуана къ интересному положенію, онъ же, Донъ-Жуанъ этотъ, уволилъ ее отъ должности — за развратное поведеніе. Опозореняая и выброшенная на улицу, двушка сдлала обольстителю своему колоссальныйскандалъ, обратясь съ жалобою въ земское собраніе, при чемъ разъяснила грязную исторію во всхъ подробностяхъ, не пожалвъ ни ‘его’, ни себя. Получилась весьма отвратительная картина нравственнаго насилія, начальственнаго понудительства на развратъ и какой-то озврлой, безсмысленной жестокости, смнившей ‘любовь’ посл того, какъ вожделнія были удовлетворены, страсти остыли, наступили пресыщеніе и звота. Земцы были справедливо возмущены, и лишь одинъ въ сонм ихъ остался спокоенъ и даже, можно сказать, величавъ до чрезвычайности — самъ герой сквернаго дла. Съ надменнымъ хладнокровіемъ англійскаго или, — какъ въ старину говорилось и какъ на ‘французско-нижегородскомъ’ язык оно лучше выходитъ, — ‘аглицкаго’ милорда, съ краснорчіемъ и апломбомъ, достойными лучшаго примненія, онъ ‘имлъ честь заявить почтенному собранію’, что связи своей съ учительницею не отрицаетъ, но это — его, аглицкаго милорда, частное дло, a не вопросъ общественный и, слдовательно, обсужденію почтеннаго собранія поступокъ его подлежать не можетъ и ве долженъ. Но, сладострастничая en homme prive, онъ считаетъ долгомъ своимъ блюсти цломудріе въ качеств дятеля общественнаго, — и вотъ почему не только почелъ себя обязаннымъ уволить свою жертву отъ должности, но и вмняетъ увольненіе это себ не въ грхъ, a въ заслугу. Онъ обязанъ удалять отъ обучающихся во ввренныхъ его надзору школахъ дтей вредные и дурные примры, а, конечно, никто не скажетъ, чтобы беременная двушка, въ качеств наставницы, была для отрочества примромъ поучительнымъ. Словомъ:
— И охота вамъ, гг. земцы, совать носъ не въ свое дло, заниматься амурными сплетнями и поднимать много шума изъ ничего. Выгоните вонъ эту распутную двчонку-шантажистку. Что она распутная, это, мм. гг., я полагаю, достаточно доказывается уже нагляднымъ несоотвтствіемъ фигуры ея съ данными ея званія, a что она шантажистка, съ ясностью явствуетъ изъ смлости ея имть какія-то претензіи на помощь и матеріальную поддержку со стороны почтеннаго человка, оказавшаго ей честь привести ее въ святое состояніе материнства. Вмсто того, чтобы безкорыстно довольствоваться тихими радостями такого состоянія и почитать его за нежданное и незаслуженное благословеніе небесъ, оиа алчетъ наживы, жаждетъ денегъ, требуетъ причитающагося ей содержанія и, лишенная такового, дерзаетъ плакать. жаловаться, проклинать, безпокоя своими кляузами ваше высокопочтенное собраніе. Не вступаться за нее должны вы, мм. гг., но благодарить меяя за то, что я избавилъ васъ отъ нея и не позволилъ ей запятнать очевидностью своего позора цломудренную репутацію вашихъ учрежденій. Для сего. мм. гг., я не пощадилъ ни нжной прихоти своей къ этой порочной особ, — ибо, со всею откровенностью чистаго сердца, долженъ сознаться: она, дйствителъно, была моею любовницею, — ни родительскаго инстинкта, — ибо, съ тмъ же чистосердечіемъ, не позволяю себ отрицать: будущій ребенокъ ея — мой ребенокъ. Я Брутъ, мм. гг., и даже больше Брута. Не велика штука покарать порокъ, отрубивъ головы взрослымъ негодяямъ-сыновьямъ, на то y человка и голова, чтобы рубить ее по мр надобности, — я же покаралъ родственный мн порокъ, еще не родившійся, въ утроб его покаралъ! Итакъ — пустъ негодница идетъ въ родовспомогательное заведеніе или, куда ей угодно, a я, во всемъ сіяніи своего служебнаго безпристрастія, во всемъ величіи исполненнаго предъ обществомъ долга, да повлекусь вами въ храмъ славы и да украшусь гражданскимъ внкомъ… ‘за любострастіе и жестокость!’ A засимъ индидентъ исчерпанъ. Объявляется переходъ къ очереднымъ дламъ.
Продлка ‘аглицкаго милорда’, встрченная повсемстнымъ и единодушнымъ негодованіемъ, подала, однако, къ крайнему сожалнію, нкоторымъ, враждебнымъ земскому началу, органамъ печати и частнымъ лицамъ поводъ швырнуть въ ненавистныя имъ учрежденія обидные и неправо злорадные упреки:
— Вотъ ваше земство! вотъ ваши излюбленные люди! Вотъ вамъ общественные избранники!
Я такъ полагаю, что этотъ торжествующій крикъ — глупый крикъ. Полагаю также, что, съ другой стороны, неумны и крики тхъ, кто, въ преувеличенномъ стараніи отстаивать репутацію земцевъ, — не замчая, что она вовсе не требуетъ защиты, — кляяутся и ратятся, будто бекетовскій случай — явленіе единичное, исключительное, баснословное. Это тоже неправда. Бывало все! да! всякое бывало!.. — какъ говоритъ раввинъ Бенъ-Акиба. ‘Во всякой семь не безъ урода’, — имются, понятное дло, уроды и въ огромной земской семь. Но обобщать дикости аглицкихъ милордовъ въ постоянное и типическое явленіе, ехидно ставя его на счетъ не собственному ихъ распутству, a общему земскому распорядку, въ состояніи разв лишь такъ называемая суздальская критика. Милорды — милордами, a земство — земствомъ. И праведникъ, сказываютъ, по семи разъ на денъ падаетъ, a въ земств, какъ и въ другихъ общественныхъ учрежденіяхъ, не все же апостолы сидятъ. И если попадаютъ въ среду земскую жестоковыйные аглицкіе милорды, со всею присущею имъ склонностью не по поступкамъ поступать, то ужасаясь этой склонности, нечего, однако, сваливать грхъ съ больной головы на здоровую. Нечего восклицать:
— Ну, и земщина наша!
Когда гораздо проще и справедливе можно и должно воскликнуть:
— Однако, и милордъ!
Разумется, земство учреждаетъ школы не для развращенія обучающихъ въ нихъ наставницъ — этого и глупйшій изъ враговъ земства сказать не посметъ, — a для просвщенія народнаго. И дв непримиримо противоположныя цли эти могутъ быть перетасованы лишь тамъ, гд во глав школъ вдругъ, откуда ни хвать, по щучьему велнью, по невсть чьему прошенью, возьметъ, да и выплыветъ ‘аглицкій милордъ’, во вкус г. Бекетова.
Милорды эти — отрыжка того добраго стараго времени, когда, по словамъ незабвеннаго майора Горбылева, губерніи наши ‘странами волшебствъ были: на каждой верст по Арапову да по Загоскину сидло, a черезъ десять верстъ для разнообразія, Бекетовы были разсыпаны’. Пора была, дворянская пора! Что жъ ныншній г. Бекетовъ? Онъ — ничего, по этик ‘страны волшебствъ’ мужчина хоть куда, и все несчастіе его — лишь въ томъ, что онъ опоздалъ родиться лтъ на сорокъ, и что страна волшебствъ за срокъ этотъ успла утратить значительную долю своей крпостной фаятастичносги. Съ этимъ великолпнымъ чувствомъ собственнаго достоинства и глубокой убжденности въ мужскомъ своемъ прав на безнаказанный грхъ, съ этимъ бездушнымъ презрніемъ къ неровн, сдлавшейся его жертвою, съ этою ледяною невозмутимостью совсти, съ этою наивно-откровенною готовностью, въ любой моментъ, во имя своего похотливаго каприза, сковать чужое несчастіе, — казанско-аглицкій милордъ — вылитый портретъ прекрасныхъ господчиковъ пятидесятыхъ годовъ, которыхъ смшно рекомендовалъ тогдашній юмористъ:
Лелетъ онъ дворянскія
Замашки донъ-жуанскія
И, съ этими замашками,
Волочится за Машками…
Увы! прошли прекрасные дни Аранжуэца! прошли и крпостныя, и полукрпостныя, собственныя свои Машки, за коими безнаказанно волочиться было аглицкимъ милордамъ такъ удобно и легко. Что касается донъ-жуанскихъ замашекъ милорда, он, конечно, пережили и крпостной Аранжуэцъ, и крпостныхъ прелестницъ, но… примнять ихъ съ прежнею упрощенностью милордъ не иметъ возможности. Онъ оскудлъ, a законы процвли. Это во-первыхъ. A второе — изъ былыхъ Машекъ многія давнымъ давно уже первой гильдіи купчихи, мануфактуръ и коммерціи совтницы, a ныншній милордъ аглицкій ищетъ чрезъ родного человчка теплаго мстечка, дабы не положить благородныхъ зубовъ своихъ на полку, сидючи въ неоднократно описанномъ чрезъ судебнаго пристава Монрепо. Не о г. Бекетов въ данномъ случа, конечно, рчь: я о немъ знаю только по газетамъ и о состоятельности его не имю понятія, — но объ аглицкихъ милордахъ вообще, родового типа коихъ онъ, въ казанской исторіи, явился столь блистательнымъ представителемъ. Особая черта аглицкихъ милордовъ иашего времени, — что, въ какое бы государственыое или общественное дло они ни замшалисъ, первое же властное тяготніе и вожделніе ихъ — учредить вокругъ себя маленькое крпастное право, съ присущими ему ароматами барщины, дворни, двичьей, — конечно, устрояемыхъ не въ открытую и не съ буквально точнымъ соотвтствіемъ старымъ идеаламъ, a въ посильныхъ и согласныхъ съ духомъ вка приспособленіяхъ, глядя по роду дятельности или мсту служенія аглицкаго милорда.
Снова ловятъ мужиковъ
Въ крпостныя сти
Николаевскихъ орловъ
Доблестныя дти,
гнвно клеймилъ когда-то современныхъ ему аглицкихъ милордовъ H. A. Некрасовъ. Это поколніе ушло, мужикъ отъ крпостныхъ стей застрахованъ, он порваны и сгнили, и осталась лишь праздная охота платонически плести ихъ.
Но духъ этого плетенія — всюду, гд живетъ и дйствуетъ аглицкій милордъ, это — неизмнный, неразрывный его спутникъ, въ род Петрушкина запаха. Призраки барщины, дворни, двичьей идутъ по пятамъ его и распространяютъ свою поганую тнь на все, что его окружаетъ, проникая даже въ самыя святыя дла и порядочныя области жизни, если он ненарокомъ очутятся въ лапахъ аглицкаго милорда. Земство — по самому существу своему — живое отрицаніе крпостничества и сословности, но къ нему, какъ къ сосцамъ здоровой, обильной молокомъ и неразборчиво щедрой кормилицы, присасывается множество аглицкихъ милордовъ. И можемъ ли мы, положа руку на сердце, отрицать, что — въ то время, какъ одни земства, въ рукахъ, чуждой милордскихъ притязаній, всесословной массы излюбленныхъ людей, быстро прогрессировали, просвщая и обогащая районъ своихъ дйствій, — бывали и бываютъ y насъ на Руси и такія злополучно-захудалыя земства, гд воля ставшихъ y власти аглицкихъ милордовъ творитъ, чего ихъ нога хочетъ, обращая земскія учрежденія въ замкнутые, вчно кейфующіе султанаты, полные антипатичнйшаго самодурства, противнйшаго кумовства, угодничества, лести, мздоимства — словомъ, всхъ пороковъ дореформенной Россіи, когда она, по вщему упреку Хомякова, была ‘черна неправдой черной и игомъ рабства клеймена’. Конечно, все — въ міру, все — въ уменьшеніи по масштабу, приспособленному во вкус новаго вка, все въ размн съ рублей на гривенники. Но рчь идетъ не о масштаб и размрахъ, a o принципіальномъ отношеніи къ земскому длу тхъ злоупотребителей его, чью дятельность русское остроуміе давнымъ-давно опредлило мткимъ ходячимъ терминомъ ‘присосдиться къ общественному пирогу’. Диво ли, что, воскресивъ въ подобномъ закрпощенномъ земскомъ султанат вс свои исконныя замашки, аглицкій милордъ-земецъ воскрешаетъ мало-по-малу, въ числ ихъ, и родовой инстинктъ гоньбы за Машками, и, обращая взоры свои на служащихъ подъ началомъ или вліяніемъ его интеллигентныхъ или полуинтеллигентныхъ женщинъ — учительницъ, сестеръ милосердія, фельдшерицъ, акушерокъ, телеграфистокъ, счетчицъ, конторщицъ e tutte quante, — блудливымъ окомъ выискиваетъ между нихъ лакомый кусочекъ поаппетитне и подоступне. Вся эта рабочая женская толпа закрпощена къ мстамъ своимъ бдностью и конкурренціей огромнаго трудового предложенія на малый трудовой спросъ почти что не слабе, чмъ старинныя Машки барскихъ двичьихъ были закрплены за господами своими природнымъ рабствомъ. Это — безотвтныя и сознающія себя безотвтными. Выгонятъ — что станешь длать? Куда пойдешь? Хоть издыхай, какъ собака, на улиц! ‘Выгонятъ’, — это вчный грозный призракъ, съ насмшкою стоящій за плечами каждой русской трудящейся женщины, выгонятъ и немедленно замяятъ другою — изъ безчисленной толпы голодныхъ кандидатокъ, теперь завистливо взирающихъ на нее со стороны жадными глазами. Еще бы! счастливица! служитъ! 30 рублей въ мсяцъ получаетъ… за 14 часовъ работы въ сутки! Господи! да когда же намъ-то, намъ-то выпадетъ подобная благодать? Послушайте, господинъ хозяинъ! Увольте ее, мы будемъ работать и лучше, и прилежне, и дешевле! я на 25 пойду! я на 20! я на 15! A я — хоть за квартиру… Только возьмите! примите! не оставьте!.. И, подъ суровымъ сознаніемъ этого горемычно-безпощаднаго соперничества, ‘счастливица’, что называется, зубами держится за свое ‘счастье… на мосту съ чашкой!’ какъ уныло остритъ язвительное народное присловіе. Она трепещетъ передъ человкомъ, властнымъ удержать ее на служб или выгнать вонъ съ волчьимъ паспортомъ, прибавить или убавить ей жалованья, лишить ее награды или выхлопотать награду въ двойномъ размр. И, если властнымъ человкомъ является аглицкій милордъ, то изъ трепета женскаго, рабьяго трепета за свое существованіе, онъ — какую веревку хочетъ, такую и совьетъ.
Мало что есть подле покушеній мужчины, власть имущаго въ какой-либо дловой или служебной организаціи, покушеній на честь женщины или двушки, занимающей въ такой организаціи скромное рабочее мстечко. Преступленіе это надлежало бы подвести подъ категорію ‘съ отягчающими вину обстоятельствами’ — поставить наряду съ обольщеніемъ опекаемой опекуномъ, ученицы — наставникомъ и т. п., наряду съ тми ужасными насиліями, когда жертва поставлена въ невозможность самозащиты. Изъ десяти женщинъ, преслдуемыхъ властнымъ любострастіемъ при подобныхъ условіяхъ, девять обречены на неизбжное паденіе, a — которая суметъ сберечь себя, дорого обходится ей купить свое право на цломудріе! Такъ дорого, что и самую жизнь свою приходится иной разъ включить въ эту мрачную цну. Даже въ столиц, гд арена женскаго труда шире и оплата его приличне, гд дло больше на людяхъ идетъ и, слдовательно, трудящейся легче протестовать, есть кому пожаловаться на обидчика, есть кого и на защиту свою позвать, — даже и въ столиц жизнь слагаетъ въ области этой отвратительныя и грозныя сказки. A тамъ — во глубин Россіи, гд ‘рядомъ лсище съ волками-медвдями’? гд ‘мужикъ-пьяница ходитъ, баба необразованная’? гд единственный ‘интеллигентъ’ — это именно твое начальство, отъ котораго ты вся зависишь, въ чьихъ рукахъ и твой матеріальный достатокъ, и твоя политическая благонадежность, и твоя служебная карьера, и самая твоя репутація, потому что — стоитъ начальству дать о теб охмтку ‘сомнительной нравственности’, и ты погибла навсегда для труда своего, какъ погибла двушка, опозоренная г. Бекетовымъ. О! аглицкіе милорды великолпно знаютъ могущество всхъ этихъ орудій доставшейся въ лапы ихъ силы, и умютъ ими пользоваться для своихъ дрянныхъ цлей и наслдственныхъ замашекъ. Эти бдныя ‘уважаемыя труженицы Марьи Ивановны’, на своемъ тридцатирублевомъ жалованьи, обязанныя изъ него и сами кормиться, и семьямъ посылать, беззащитны столъ же, какъ и былыя ‘Машки-подлянки’, но — помилуйте! куда же ихъ занятне и пріятне! Что такое была ‘Машка-подлянка’? Двка-дура, ходячее мясо, самка безсловесная. A вдь Марья-то Ивановна — барышня, она наукамъ обучалась, по-французски съ грхомъ пополамъ говоритъ, книжки читала, съ нею и о чувствахъ потолковать возможно, и въ любовь, до поры до времени, благородно поиграть. И удовольствіе свое получилъ, и иллюзію соблюлъ, — какой, Господи благослови, шансъ образованнаго развлеченія въ деревенскомъ невжеств!
Съ одной стороны — обольщеніе, съ другой — постоянная возможность неотвратимаго нравственнаго насилія, и горитъ между этими двумя огнями бдная женская жизнь, и нтъ ей ни жалости, ни пощады. Мн скажутъ: ну, голубчикъ, пошли преувеличивать! Не вс же падаютъ, многія выходятъ изъ борьбы побдительницами… Да, еще бы вс! Этого только не хватало! Еще бы вс! Вдь и между Машками были такія, что въ омуты бросались, въ петлю лзли, a чести своей аглицкимъ милордамъ не отдавали. Но альтернатива-то — именно та же самая: то-есть — между омутомъ, петлею и благосклонностью аглицкаго милорда.
Женскій трудъ обезпеченъ въ спокойствіи своемъ только тамъ, гд порядочны мужчины. Когда мн возражаютъ многія нетрудящіяся женщины, что отъ самой двушки вполн зависитъ поставить себя такъ, чтобы ее уважали, не смли къ ней ‘лзть’ съ глупостями, понимали ея порядочность и неприкосновенность, — я, гршный человкъ, думаю, что это фразы. То-есть, можетъ быть, и не вовсе фразы для гостиной, но въ магазин, контор, банк, на телеграф — ‘слова, слова, слова’ и только.
— Какое несчастье быть хорошенькою! — искренно вырвалось восклицаніе y моей знакомой барышни, горемычной красавицы, работающей въ одной изъ петербургскихъ банкирскихъ конторъ.
— Что такъ?
— Да то, что вчно чувствуешь себя дичью, которую всякій норовитъ поймать, зажарить и състь.
A другая говорила мн:
— У насъ хорошій составъ служащихъ: вс люди вжливые, не нахальные, a все-таки я чувствую, что какъ-то опускаюсь между ними, внизъ качусь… Держать себя я умю, и, конечно, никому не позволю неприличныхъ отношеній, но — вотъ въ томъ-то и бда, что понятіе неприличныхъ отношеній ужасно растяжимо.
— То есть?
— Да вотъ, напримръ, я до поступленія на службу не знала ни одного скабрезнаго анекдота, a теперь y меня ихъ въ памяти — цлая хрестоматія.
— Откуда же такая просвщенность?
— A отъ Карла Францовича, — это главный агентъ нашъ. Прекрасный человкъ и добрый очень, но — прямо ужъ слабость такая: не можетъ мимо жевщвны пройти, чтобы не сказать двусмысленности. Я сперва хмурилась было, a ему — какъ съ гуся вода. A товарки по служб говорятъ: вы напрасно длаете гримасы Карлу Францовичу! Онъ мстительыый, онъ васъ подведетъ… Ну, я и подумала: что же, въ самомъ дл, врага наживать? Пусть себ вретъ, что хочетъ! Вдь меня отъ того не убудетъ…
Сегодня ‘меня не убудетъ’ — отъ того, что выслушаю сомнительный анекдотъ отъ главнаго агента Карла Францовича.
Завтра — ‘авось, не слиняю’ — отъ того, что директоръ, возвратясь въ контору съ удачной биржи, посл веселаго завтрака y Кюба, вдругъ взялъ, да и послалъ мн ни къ селу, ни къ городу воздушный поцлуй.
Посл завтра — ‘э! что мн станется!’ — отъ того, что главный бухгалтеръ все норовитъ застать меня одну, шепчетъ нжныя слова и клянется, что — не будь онъ къ несчастью женатъ, не задумался бы посвятить мн всю жизнь.
‘Не пропаду! цла буду!..’ твердитъ трудящаяся двушка, окруженная этою мелочною мужскою ловитвою любви, твердитъ совершенно искренно и съ убжденнымъ желаніемъ дятельно уцлть, уберечь себя. Но — бдная! она не замчаетъ, что, еще уцлвъ физически, она уже давнымъ-давно не уцлла нравственно, что цломудріе ея размнивается хитрыми людьми ежедневно, ежечасно, ежеминутно на мелкую монету, что — лишь одинъ неосторожный шагъ, одинъ натискъ ловкаго и смлаго ловца, и она затрепещетъ въ рукахъ его, погибшая, осмянная, поруганная. Это — все репетиціи падепія, подготовляющія спектакль, слезный и душу раздирающій — и, какъ часто! — кровавый, съ ножемъ или револьверомъ въ финал.
Если дло обстоитъ такъ въ Петербург, Москв, Кіев и тому подобныхъ крупныхъ цеитрахъ, тмъ ужасне, повторяю, опасность въ медвжьихъ углахъ, гд, на помощь всмъ вншнимъ факторамъ властнаго обольщенія, приходитъ еще каторжная скука захолустья, — лучшая поставщица на сластолюбіе аглицкихъ милордовъ. Дьяволъ любострастія хитеръ, и ни одинъ актеръ не умегь лучше его прикинуться ‘свтлою личностью’, когда этимъ путемъ возможно ему добиться успха въ своихъ темныхъ цляхъ. Десятки разъ беллетристика и драматургія русская посвящали силы свои разработк этого правдиваго и неизмнно насущнаго сюжета и несомннно будутъ возвращаться къ нему еще новые десятки разъ.
Lasz, lasz idn seyn!
Er lszt dich ein,
Ais Mdchen ein
Als Mdchen nicht zurcke!
Громкою и постоянною насмшкою звучитъ предостерегающая псенка Мефистофеля по темнымъ городкамъ, мстечкамъ и селамъ, гд столько простодушныхъ Маргаритъ изнываютъ въ ожиданіи умныхъ и интересныхъ Фаустовъ. И… он ли виноваты, что вмсто Фаустовъ судьба и условія русскаго захолустнаго склада посылаетъ имъ лишь переодтыхъ аглицкихъ милордовъ.

1900.

III.

Женское невжество.

Отчего такъ темно невжественны женщины русскихъ образованныхъ классовъ?
Вопросъ мой можетъ показаться дикимъ и даже возбудить чье-нибудь дешевое гражданское негодованіе: какъ? невжественна русская женщина, та русская женщина, когорая… и такъ дале, и такъ дале? И сейчасъ же мн пересчитаютъ нсколъко десятковъ, а, можетъ быть, дв-три сотни русскихъ женщинъ, которыя образованы боле самыхъ образованныхъ мужчинъ и — такъ какъ образованность свою русская жеыщина всегда немедленно переноситъ въ живую прикладную работу на ближняго — то и гораздо ихъ полезне въ общественномъ отношеніи.
Я негодованіе перенесу, примры выслушаю и со смиреніемъ преклонюсь передъ ними, a затмъ, все-таки, придется повторить вопросъ.
— Я, съ вашего позволенія, говорю не о той образованной русской женщин, ‘которая… и такъ дале, и такъ дале’, а о русской женщин изъ образованныхъ классовъ вообще. Не о Софь Ковалевской, не о Сусловой, Кашеваровой-Рудневой, Евреиновой, Венгеровой, Волковой, Савиной, Щепкиной-Куперникъ и тому подобныхъ, но, хотя бы, о супруг вашей Марь Ивановн, своячениц вашей Софь Ивановн, о супругахъ пріятелей вашихъ, Клеопатр Николаевн, Анн Сергевн, Антонин Прохоровн. Вы — блестящій адвокатъ, супругъ Софьи Ивановны — профессоръ университета, супругъ Клеопатры Николаевны и слдующихъ по порядку — ученый врачъ, модный журналистъ, директоръ департамента. Вс извстны за людей, почтенныхъ не только въ круг своихъ профессій, но и вообще весьма просвщенныхъ.
Это, какъ говорится, ‘интеллигенція’. По мужьямъ причисляются къ интеллигенціи и жены ихъ. Но — покуда молчатъ. Ибо, когда он вмшиваются въ мужскіе ‘умные’ разговоры, на лицахъ супруговъ ихъ выражается самое страдательное выжиданіе: сейчасъ-де моя ляпнетъ такую нелпость, что на недлю будетъ смху всему городу. И если ‘моя’, противъ чаянія, не ляпнетъ, a съ помощью природнаго ума, счастливо выпутывается изъ предпрныятой разговорной ававтюры, мужъя сіяютъ, словно имъ удалось показать обществу необычайно ловкій фокусъ. Итакъ, оставимъ въ сторон Софій Ковалевскихъ и прочую аристократію женскаго ума, a повторимъ лучше: отчего въ русскомъ женскомъ обществ только и есть, что — либо аристократки ума, либо ‘чернь непросвщенна’, a среднеобразованнаго класса не имется?
— Позвольте! Да вотъ, именно, моя Марья Ивановна и вс эти Софьи, Клеопатры — какъ тамъ ихъ еще? — и составляютъ этотъ классъ.
— Нтъ, он — ‘чернь непросвщенна’.
— Ну, ужъ на этотъ счетъ — извинитесъ: моя институтъ кончила съ золотою медалью, изъ тхъ кто — гимназію, кто — лучше частные пансіоны… Какого вамъ еще образованія? Не всмъ же на курсы поступать! Надо кому-нибудь и семью длать.
— И при всхъ золотыхъ медаляхъ, гимназіяхъ и лучшихъ частныхъ пансіонахъ, он — круглыя невжды. Быть можетъ, именно бліагодаря гимназіямъ-то и лучшимъ частнымъ пансіонамъ, и невжды.
— Вы противъ женскаго образованія?!
— Противъ плохого женскаго образованія. Нужно хорошее.
— Чмъ же плохо наше современное?
— Какъ чмъ? именво тмъ, что оно выпускаетъ въ общество круглыхъ невждъ, съ дипломами образованныхъ женщинъ, золотитъ медалями поверхностное знаніе, которое, года два спустя, переходитъ въ рецидивъ малограмотности. И что годъ, то эта невжественность шире и замтне распространяется въ женскомъ обществ. Если вы встрчаете женщину, хранящую слды полученнаго образованія, способную проявить, что мозгъ ея — не первобытная, хотя бы и драгоцнная глыба, что кто-то когда-то поработалъ надъ нимъ педагогическимъ рзцомъ, — этой женщин почти обязательно 30—35 лтъ. Это — осколки эмансипаціоннаго теченія, волною докатившагося отъ шестидесятыхъ годовъ до половины восьмидесятыхъ и тутъ разбившагося…
— Какъ ‘разбившагося’? Когда же и поразвилось-то оно, какъ не въ наше десятилтіе? Посмотрите, — однихъ путей къ самодятельности сколько предоставлено теперь женщин…
— Къ какой самодятельности-то? Черненькой! Чтобы стать телеграфисткою, фельдшерщею, акушеркою, конторскою или телефонною барышнею, контрольною счетчицею etc. — общаго образованія не требуется: достаточно спеціальной технической сноровки и того природнаго практическаго смысла, которымъ надлено огромное большинство женщинъ. Нтъ, говоря откровенно, мы, русскіе, весьма искусно и двусмысленно надуваемъ нашъ прекрасный полъ на оба фронта: и образованіемъ, которое-де ‘есть залогъ самодятельности’, и самодятельностью, которую предоставляемъ нашимъ женщинамъ лишь въ формахъ доступныхъ почти безъ всякаго образованія. Сидитъ бдняжка въ контрол, переписываеть въ общую вдомость по графамъ съ красненькихъ и зелененькихъ листковъ количество шпалъ на перегон между Сивоплюйскомъ и Торчмястойскомъ и недоумваетъ: ужели я для того про Лже-Смердиса учила? А, если не для того, то зачмъ же, зная про Лже-Смердиса, я не могу найти иного труда, какъ механическое переписываніе зеленыхъ и красныхъ бумажекъ на блую бумажку? Общество предо мною когда-нибудь да неправо: либо когда заставляло меня учить про Лже-Смердиса, зная, что онъ мн ни къ чему, a придется мн возиться съ зелеными и красыыми бумажками, либо когда засадило меня за красныя и зеленыя бумажки, хотя я, по приказанію его, выучила про Лже-Смердиса. Такъ какъ красныя и зеленыя бумажки даютъ тружениц рублей 40—50 въ мсяцъ, a Лже-Смердисъ — ни даже мднаго гроша, то она весьма скоро приходитъ, если не къ сознательному, то къ инстинктивному убжденію, что красныя и зеленыя бумажки суть вещь, a Лже-Смердисъ — гиль, и забрался онъ, ‘дуракъ’, въ голову контрабандою и удерживать его тамъ не стоитъ… Ну, a затмъ процессъ улетучиванія сомнительной гимназической премудрости — разъ начался, такъ уже не прекратится, покуда вовсе не опустошитъ мозги отъ ненужныхъ полузнаній.
— Послушайте! Но зачмъ, въ самомъ дл, трудящейся женщин какіе-нибудь Лже-Смердисы?
— Ршительно незачмъ.
— Такъ велика ли бда, если она ихъ и позабудетъ?
— Вы вотъ адвокатъ. На Лже-Смердиса ссылаться при защит вамъ, конечно, никакой судъ не дозволитъ. Однако, вы помните о немъ.
— Помню.
— И считаете нужнымъ помнить, потому что онъ, сколь ни малая песчинка въ пустын прошлаго, все же составляетъ частицу вашего образованія. A вотъ Марья Ивановна наврно не помнитъ, хотя она всего пятый годъ, какъ изъ института и кончила курсъ съ золотою медалью. И y нея нтъ даже извиненія зелеными и красными бумажками, ибо она выскочила замужъ прямо со школьной скамьи въ полную обезпеченность.
— Тоже, батюшка, въ семь-то не до Лже-Смердисовъ!
— Согласенъ. Но въ такомъ случа, когда же до нихъ?
Въ труд — Лже-Смердисы балластъ, въ семь — тоже. Кто же воспользуется Лже-Смердисами? Дюжина старыхъ двъ, y которыхъ не будетъ семьи и которыя достаточно обезпечены, чтобы не искать труда?
— Позвольте: a вотъ эти женщины лтъ 30—35, о которыхъ вы говорили выше, он-то своихъ Лже-Смердисовъ пронесли сквозь трудъ и семью?
— Во всякомъ случа, съ гораздо большею памятливостью, чмъ сейчасъ даже только-что ‘кончалыя’ гимназистки.
— Вотъ видите: значитъ, возможно совмстить Лже-Смердисовъ съ практикою жизни.
— Кто же вамъ говоритъ, что нельзя? Не только можно, но должно. Только для этого необходимо одно условіе: чтобы Лже-Смердисы западали въ мозги плотно, вковчно, съ разсужденіемъ. А, чтобы западали, надо, чтобы ученицы врили, что, обучаясь, он цлесообразное дло длаютъ, a не въ условныя бирюльки играютъ, черезъ тасканіе которыхъ возможно кое-какъ доплестись до всепокрывающаго диплома. А, чтобы врили, надо, чтобы ученье было достойно вры. Если вы сравните женщинъ нашего общества по поколніямъ, самыми образованными окажутся гимназистки семидесятыхъ годовъ, еще врившія, что широкая программа предложеннаго имъ образованія ведетъ и къ цлямъ широкой дятельности. Къ восьмидесятымъ годамъ чисто-образовательный пылъ, не находя себ достойной практической работы, уже охладлъ. Двушка въ гимназіи уже не столько подготовляетъ себя къ роли образованной женщины, сколько добываетъ хорошій дипломъ, что по широт программы требуетъ добросовстной работы. Въ девяностыхъ годахъ поколебалась вра и въ спасительность хорошаго диплома. Двушки съ золотыми медалями часто сидятъ безъ мстъ. Проклиная Лже-Смердиссвъ, которыхъ он зубрили ради этихъ золотыхъ медалей, между тмъ, какъ ихъ подруги, даже не дотащившіяся до конца курса, сидятъ и переписываютъ зеленыя и красныя бумажки за пятьдесятъ цлковыхъ въ мсяцъ. Какъ скоро поколебалась вра въ хорошій дипломъ, уцлло, однако, убжденіе, что все же нуженъ хотя какой-нибудь дипломъ. Но убжденіе это столько разъ опровергнуто при столкновеніи съ дйствительностью, что оно держится уже скоре, какъ суевріе, чмъ — какъ вра. Оно непрочно. Прежде была большая рдкость, чтобы двочка, разъ попавъ въ гимназію, не дошла до конца курса по инымъ причинамъ, какъ обднніе родителей, болзнь, вообще — несчастный случай. Въ настоящее время то и дло встрчаешь двушекъ, прошедшихъ нсколько классовъ гимназіи и ушедшихъ изъ нея, несмотря на хорошіе успхи. — Почему? — Да мсто мн вышло хорошее: приказчицею въ книжный магазинъ. — И не жаль гимназіи? — Какъ вамъ сказать? Вдь, большаго она мн не дала бы…
— Словомъ, вы находите, что женщины наши невжественны потому, что плохо учатся, a плохо учатся потому, что не видятъ предъ собою практическкхъ результатовъ, вознаграждающихъ за ученіе. A въ инстинктъ образованія для самого образованія вы не врите?
— Очень врю, но онъ, оставляемый въ самодовлющемъ состояніи, безъ поддержки практическими возмездіями, создаетъ лишь именно то, что я назвалъ аристократіей женскаго ума: Волковыхъ, Безобразовыхъ, Щепкиныхъ-Кудерникъ и т. п. Это прекрасно, но этого недостаточно. Он, какъ свтлячки во мрак, только выдаютъ свою одинокость среди темной ночи. Вы не имете права требовать отъ женщины того, чего не требуете отъ мужчинъ, чтобы он поклонялись солнцу знанія, которое имъ только свтитъ, съ такимъ же энтузіазмомъ, какъ будто оно и свтитъ, и гретъ. Если среди русскихъ женщинъ оказалось и оказывается много избранныхъ натуръ, пробивающихся наверхъ общественнаго интеллекта, слава Богу, возблагодаримъ природу за даровитость русской женщины.
Ho возводить мотивы, движущіе избранными натурами, въ общее правило, требовать отъ каждой кандидатки на образованіе, чтобы она была безкорыстнымъ Ломоносовымъ въ юбк, — безсмыслица. Льготы по воинской повинности дали мужскимъ гимназіямъ сразу гораздо большій контингентъ учениковъ, чмъ столтіе проповдей на тему ‘ученье свтъ, a неученье тьма’, ибо проповди движутъ только умами впечатлительными, a покориться на нсколько лтъ зубрежк по гимназической программ всякому гораздо выгодне, чмъ отбывать полные сроки солдатчины. Дайте русской женщин общественныя права, обусловленныя образованіемъ, и тогда требуйте отъ нея образованія, ужасайтесь, если встртите вмсто него невжество. A до тхъ поръ женское образованіе всегда будетъ ограничиваться дипломною миологіей.

1900.

IV.

Пассажирки второго класса

(1897).

Пробжалъ брошюру г. Карева — совты юношеству, вступающему въ высшія учебныя заведенія, о выбор факультета. Въ нихъ чрезвычайно много дльнаго. Но, когда я закрылъ брошюру и отложилъ ее въ сторону, мн пришла въ голову мысль: вотъ и прекрасно: нашу мужскую молодежъ профессоръ Каревъ ‘къ мсту опредлилъ и счастіе ея составилъ’. Ну, a теперь — что длать съ молодежью женскою? куда ее двать? на какіе факультеты?
‘И тайный голосъ далъ отвтъ:
Для женщинъ факультетовъ нтъ!’
Русская жизнь — давно уже не птица-тройка, но поздъ желзной дороги, по меньшей мр, пассажирскій — со скоростью верстъ двадцати въ часъ… на большее пока претендовать не смемъ. ‘Длаемъ опыты’ похать скоре, но — подемъ ли, нтъ ли, о томъ ‘начальство знаетъ’. Въ позд этомъ русская женщина — въ образовательномъ отношеніи — вчный пассажиръ второго класса: она ушла отъ первобытвой простоты, населяющей классъ третій, и зато признана ‘барыней’, награждена извстнымъ комфортомъ путешествія и нкоторымъ решпектомъ со стороны господъ кондукторовъ, но въ первый классъ — къ верхамъ развитія — ей нтъ хода, какъ рядовому нельзя хать въ одномъ вагон съ генераломъ: не доросла.
Да и доростать негд. Всхъ на медицинскіе курсы не упрячешь и подъ консерваторскіе своды не вмстишь. А, строго разбирая, факультетовъ, дающихъ женщин, по окончаніи курса ихъ, практическіе житейскіе результаты, только и есть пока, что два: медицинскій да изящныхъ искусствъ, включая сюда и беллетриствку, за послдніе годы, если не качественно, то колйчественно, въ значительной степени отвоеванную женщинами y мужчинъ.
Вольнопрактикующіе, платоническіе факультеты, безъ практическихъ послдствій курса на нихъ, — не въ счетъ: это — дилетантство, доступное лишь самому ограниченному кружку обезпеченныхъ женщинъ. Факультетъ долженъ дать человку дятельность.
A дятельность — помимо всхъ своихъ благихъ задачъ во вншнемъ круг ея распространенія, помимо альтруистическихъ цлей, работы на пользу ближняго и общества — иметъ еще непреложныя цли самодовлющія, эгоистическія. Она должна дать дятелю средства къ существованію въ томъ размр, хотя бы относительномъ, какое, примнительно къ уровню развитія общества, заслуживаютъ его талантъ, энергія и подготовка къ своему длу.
Такихъ факультетовъ для русской женщины пока, — повторяю, — только два: медицина и искусство.
Бываютъ, конечно, случаи практическаго женскаго успха и на другихъ поприщахъ, но это — исключенія. Одна ласточка не длаетъ весны. О такихъ женщинахъ газеты печатаютъ извстія въ отдлахъ ‘Смсь’, ‘Разныя разности’ ‘Курьезы и раритеты’, и пр. Вообще, я только тогда ршусь поврить, что съ женскимъ вопросомъ y насъ обстоитъ благополучно, и онъ гладко катится по рельсамъ къ какой-нибудь опредленно намченной станціи, a не на авось, куда кривая вывезетъ, — когда перестану встрчать въ печати поощрительные анекдоты о женщинахъ-врачахъ, женщинахъ-адвокатахъ, женщинахъ-биржевикахъ, женщинахъ-управляющихъ крупными предиріятіями, точно о двухголовомъ теленк или говорящемъ морж. Какъ-то разъ мн попалась въ руки книжка, подъ названіемъ — ‘Подвиги женскаго ума’, необычайно страстно написанная въ доказательство, что, ей-Богу же, и y женщинъ есть голова, на плечахъ, и он, хотя и не въ большинств, — до такой смлости авторъ въ своемъ рыцарств не дошелъ, — встрчаются пресмышленыя…. Невысоко стоитъ культура въ обществ, ищущемъ доказательствъ единичными примрами, что дважды два — четыре.
За исключеніемъ названныхъ факультетовъ, дающихъ женщин нкоторую самостоятельность, возможность идти дорогою жизни, безъ опоры на мужскую руку, остается еще одинъ факультетъ — факультетъ замужества. Несмотря ни на какія приманки свободы, онъ былъ, есть и еще долго будетъ самымъ люднымъ, потому что онъ самый обезпеченный, самый сытый. Пусть половина мужей рветъ на себ волосы отъ неудачныхъ женъ, a половина жень бросается на шею любовникамъ отъ неудачныхъ мужей. Все-таки, всюду и всегда chaque vilain trouve sa vilaine, — Исаія ликуетъ, и свадебныя кухмистерскія процвтаютъ.
Число неудачныхъ браковъ огромно и все растетъ. Доходы разводныхъ длъ мастеровъ увеличиваются со дня на день. Они строятъ пятиэтажные дома и ставятъ свчи за долголтіе строгихъ законовъ о развод. Будь законы мягче, мастерамъ пришлось бы положить зубы на полку: вопервыхъ, пала бы такса на ихъ облегченный трудъ, a вовторыхъ, разводовъ — можетъ быть, весьма многочисленныхъ въ первое посл смягченія время, въ періодъ, такъ сказать, диворціальной горячки — вскор сдлалось бы гораздо меньше. Одна изъ главнйшихъ причинъ несчастій въ русской супружескои жизни, доводящихъ мужа и жену до развода, это мужское сознаніе: ты — моя неотъемлемо и будешь моею всю жизнь, до самаго гроба, какою бы свиньею я, по отношенію къ теб, себя ни велъ. A въ отвтъ звучитъ старый мотивъ брачнаго условія изъ ‘Периколы’:
Какъ аукнется,
Такъ и окликнется, —
Будутъ бить меня,
Буду бить и я!
Въ результат — два озленныхъ, часто совершенно разной породы звря, запертыхъ въ одну клтку, грызущихся денно и нощно и умиротворяющихся лишь, когда — либо разсадили ихъ за безчинство врозь, либо къ старости, потому что зубы притупились, да и сть другъ въ друг уже нечего.
Мужчины въ несчастныхъ бракахъ виноваты всегда больше женщинъ, потому что они — узаконенно сильная сторона, власть безапелляціонная, протестовать противъ которой женщина можетъ лишь грхомъ и преступленіемъ. Дайте къ выходу изъ брака законную дверь, и женщины станутъ меньше скользить изъ него сквозъ беззаконныя лазейки, вызывая тмъ мужское негодованіе и мщеніе и осуждая себя на каторжную, — безпутную и трусливую, — жизнь. Меньше, хотя бы уже потому, что запретный плодъ свободы, переставъ быть запретнымъ, теряетъ половину своего соблазна. A мужчины станутъ лучше вести себя въ брак и человчне обходиться съ женами. Гражданскія жены, въ огромномъ большинств, пользуются отъ своихъ мужей и лучшимъ обращеніемъ, и даже большею врностью, чмъ жены законныя, по нерасторжимому церковному обряду.
Одна изъ причинъ, порождающихъ несчастные браки — спеціально, съ женской стороны:
— Въ брак скучно.
Скучно и для мужчины, и для женщины, но для перваго — съ меньшею интенсивностью.
Источникъ скуки — именно, что мы оставили женщину пассажжиромъ второго класса, тогда какъ сами пошли въ первый. У насъ — наука, искусства, общественная и политическая дятельность. У женщинъ — только ‘мужъ’. Слово короткое, но тмъ не мене — съ большою претензіей вмстить въ себя невмстимое и объять необъятное.
Наши мужья и жены, обыкновенно, раздлены между собою образовательною дистанціей огромнаго размра, которую скрываетъ только природный женщин здравый смыслъ, инстинктивный тактъ, да самолюбіе, выработавшее для нея цлую систему безобиднаго примненія къ мужскому превосходству. Да и то скрываетъ лишь на первый взглядъ. Говорятъ, что восемнадцатилтняя двушка старше, по характеру, двадцатипятилтняго мужчины. Это — только въ области чувства. Когда чувство насыщено, a тмъ боле пресыщено, девять десятыхъ мужей остаются въ великомъ затрудненіи:
— Что имъ, собственно, длать дальше со своими женами?
A дальше — это, excusez du peu, цлая жизнь. Послать въ дтскую, въ кладовую, на кухню, — тамъ, молъ, твое мсто? Неловко: цивилизація мшаетъ, передъ народами Европы совстно. Зачмъ-нибудь да переводили же мы женщинъ изъ третьяго класса, — отъ теремовъ, — во второй-то классъ. Он — не бабы, a дамы. Он — хоть и отстали отъ насъ — образованныя. Или, врне сказать, полуобразованныя. Мужъ — кандидатъ правъ, жена — гимназистка. Учатъ нашихъ гимназистокъ плохо: по программ Sainte Nitouche — ‘немножко ариметики, немножко географіи’ и, въ отличіе отъ этой программы, даже не очень много иностранныхъ языковъ. Сошлась эта пара. Она — ангелъ, онъ — божество. Ангелъ и божество цлуются, пока выдерживаютъ губы, но и долготерпнію послднихъ бываетъ предлъ. Въ одинъ прекрасный день звнуло божество, завтра зазвалъ ангелъ. Жизнь стучитъ въ окно и зоветъ къ своей поденщин. И, прислушиваясь къ зову, и ангелъ, и божество убждаются, что поденщина-то имъ на долю выпадаетъ совсмъ разная — y мужа она интересная и живая, потому что въ ней и наука, и политика, и общественная дятельность, a y жены: дти и хозяйство. Но, если такъ, — то деревенскія бабы легче рожаютъ, чмъ городскія жительницы, и ихъ же приходится приглашать мамками въ помощь сосцамъ образованныхъ, изсушеннымъ, въ періодъ сдачъ экзаменовъ на право сидть во второмъ класс, замоскворцкія купчихи и волжскія старообрядки пекутъ пироги вкусне дипломированныхъ барышенъ съ кулинарныхъ курсовъ. Словомъ и слдовательно, отъ примитивныхъ своихъ грубыхъ функцій — наша дама ушла, a заполнить пустоту, созданную ихъ сокращеніемъ, мы ей ничмъ не даемъ.
Мн всегда противно слышать, когда мужъ говоритъ скучающей отъ праздности жен:
— Что ты все лнтяйничаешь? Займись хоть чмъ-нибудь!
И я, не безъ злобнаго удовольствія, наблюдаю, какъ — на унылый вопросъ жены:
— Скажи чмъ? — дятельный супругъ никогда не находитъ толкомъ, что отвтить, и, потоптавшись малую толику въ безсильномъ недоумніи, непремнно придетъ къ традиціонному совту:
— Ну, книжку прочла бы…
— Какую?!
A за ‘какую’ — если послдуетъ рекомендація — раздается и ‘зачмъ’!? И раздаетсл резонно.
Именно — ‘какую’ и ‘зачмъ’. Читать Бурже — не дло, a читать Милля и Спенсера — не подъ силу для ума, вмстившаго въ себя лишь немножко ариметики, немножко географіи и очень немного иностранныхъ языковъ.
Въ періодъ жениховства, мужчины невроятно щедры на совершенно неисполнимыя общанія. Къ чести жеищинъ, надо сказать, что большинство ихъ прекрасно сознаетъ свою образовательную приниженность сравнительно съ мужчиною. Кто не слыхалъ отъ своей невсты:
— Я такая глупенькая… Меня дурно учили… Ты не будешь смяться надо мною за это? Ты поможешь мн стать такою же умною, какъ ты?
И кто не отвчалъ съ паосомъ, рука на сердц, ноги циркулемъ!
— О, да, моя дорогая! мы докончимъ твое образованіе… я подниму твой умственный уровень, и мы будемъ трудиться вмст…
И кто не лгалъ въ эту минуту? Когда ‘доканчивать образованіе жены’, если то и дло являются маленькія существа, въ свою очередь требующія образованія? Мыслимо ли ‘работать вмст’ надъ интегралами съ сотрудниковъ, который не совсмъ твердо увренъ, чмъ питается коэффиціентъ, и не есть ли онъ наскомое изъ разряда жесткокрылыхъ? A ‘поднимать умственный уровень жен’ — исполинское самохвальство: самому чуть не сорокъ профессоровъ четыре года создавали этотъ уровень и, все-таки, создали его только съ грхомъ пополамъ, a тутъ на поди — какой молодецъ: одинъ одинешенекъ, прочелъ дамочк вслухъ дв популяризаціи, топнулъ, свистнулъ, и по щучьему велнью, по моему прошенью, выросла изъ земли образованная женщина!
Нтъ, такъ не длается. Бракъ — не школа, бракъ — уже жизнь. И, чтобы жизнь не была тяжела, пуста и скучна, надо войти въ нее уже посл школы. Надо, чтобы школа была подготовительною ступенью къ ней, — и школа основательная.
Мы плохо учимъ женщинъ — и он мстятъ намъ, осужденныя невжествомъ на праздность, скукою жизни переливающейся въ семейный разладъ.
— Какъ Анна Сидоровна не уметъ жить, — слышишь часто, — хандритъ, скучаетъ, влюбляется безъ толку, травилась раза два… съ жиру бсится!.. a вдь не безъ способностей женщина: играетъ, поетъ, рисуетъ… пріятные таланты иметъ.
Почти вс женщины имютъ ‘пріятные таланты’. Въ этомъ еще ихъ спасеніе. Талантъ, хотя бы и небольшой, только ‘пріятный’, — очень большая сила, огромное житейское подспорье, могучій противовсъ именно той скук жизни, о которой шла рчь, потому что талантъ — самъ по себ уже дло, самъ по себ можетъ заполнить жизнь. Къ сожалнію, наша воспитательная система, и въ области пріятныхъ талантовъ, не согласна вести женщину дальше второго класса. Наши барышни не играютъ, a ‘бренчатъ’, не рисуютъ, a ‘мазюкаютъ’, не поютъ, a исполняютъ аріи изъ оперы ‘Завой-завой, собаченька завой, сренькій волчокъ’. Умть все это надо, — требуютъ заимствованныя изъ Европы условія второго класса, — но умть не серьезно, a такъ себ — кое-какъ и между прочимъ. Захотла заняться искусствомъ по-настоящему, — ступай въ консерваторію, въ академію художествъ, въ спеціальное учрежденіе и длайся артисткою, художницей par excellence. Въ систем общеобразовательныхъ учебныхъ заведеній эстетическое воспитаніе совсмъ забито, преподаваніе искусствъ шаблонно, вяло, скучно и — безъ всякаго разбора слушательницъ, всмъ въ одной программ, всмъ по одному образцу. Была бы соблюдена форма, — и длу конецъ. ‘Молитва двы’ да ‘Головка неаполитанской двочки’, ‘pas de chle’, да La jeune captive, — и все обстоитъ благополучно: трафаретъ заполненъ, педагогическій подрядъ на двицу съ искусствами сданъ въ аккурат.
Развивайте съ ранняго возраста въ женщин какое-либо природное ея дарованіе наряду съ общепрограмнымъ знаніемъ, развивайте серьезно, чтобы она — если ужъ судьба ей покуда сидть врозь съ дущимъ въ позд жизни по первому классу супругомъ, — по крайней мр, не тосковала въ своемъ одиночеств, имла бы чмъ его заполнить. Пусть она будетъ имть дльное влеченіе, въ которомъ будетъ самостоятельною хозяйкою, сильною и знающею.
Жена, способная изучить концертъ Листа и фугу Баха, написать въ-серьезъ этюдъ съ натуры и т. д., не будетъ слоняться по дому, размышляя, что ей длать — повситься, отдаться сосду съ красивымя усами, или хать къ бракоразводныхъ длъ спеціалисту, чтобы онъ поскоре освободилъ ее отъ скучнаго мужа, который вчно занятъ, ничуть ея ‘не понимаетъ’ и — на вс ея мечтанія — не знаетъ другого отвта,
— Блажишь!
Или:
— Это y тебя, голубушка, нервы. Прими калибромати, да ложись спать!

1897.

V.

О медичкахъ.

Изъ чуть не тысячной массы кандидатокъ, стучавшихся въ двери женскаго медицинскаго института, строго взыскательныя двери эти пріотворились всего лишь для четвертой части желающихъ. Что разочарованій, сколько разбитыхъ надеждъ, слезъ явныхъ и тайныхъ! Всякій промахъ по чаемой цли досаденъ, но промахъ посл долгаго, тщательнаго прицла, на который положено много упорнаго, страстнаго, внимательнаго труда, можетъ свести человка съ ума, повергнуть его въ бшенство и отчаяніе. Прицлъ кандидатокъ на счастье попасть въ слушательницы медицинскаго института мучительно труденъ. Одна латынь — во что обошлась этимъ горемычнымъ неудачницамъ, оставшимся нын при отказ, ‘за неимніемъ мста’. Сколько умственной и физической энергіи брошено въ печь, растрачено понапрасну? Сколько нравственныхъ искусовъ и испытаній претерпно въ пустую!
Къ среднему школьному образованію женщины русское общество уже привыкло, но на высшее все еще смотритъ съ недовріемъ, какъ на какую-то необычайную роскошь быта, — изрдка равнодушно, чаще даже враждебно. Вырваться на курсы высшаго учебнаго заведенія изъ семьи — для русской двушки, чающей свта, дло не легкое, особенно на курсы медицины, компрометтировать репутацію и обстановку которыхъ старались разные псевдоохранители цлыя сорокъ лтъ съ усердіемъ, достойнымъ лучшей участи. Конечно, въ Россіи уже не мало развитыхъ отцовъ и матерей, сознающихъ, что лучше дочери ихъ завоевать, вмст съ врачебнымъ дипломомъ, право и возможность самостоятельнаго существованія, чмъ повиснуть супружескою обузою, безъ любви, уваженія, счастья, на ше перваго встрчнаго. Но ихъ, сравнительно съ общею родительскою массою, все-таки, лишь капля въ мор. Я не ошибусь, если скажу, что изъ полутысячи двушекъ, такъ печально оставленныхъ нын за флагомъ, разв десятая доля разсталасъ съ роднымъ домомъ безъ драмы бурной или сентиментально-слезной. Въ жертву богу просвщенія, съ надломомъ сердечнымъ, приносились лучшія родственныя и дружескія отношенія, рвались иной разъ узы крови или свойства. Что охлажденій между ‘отцами’ и ‘дтьми’, что разстроившихся или надолго отсроченныхъ свадебъ! И вотъ, когда драмы завершены, a жертвы принесены, бднымъ двушкамъ съ насмшкою показываютъ изнанку просвщенія — ‘много-де званыхъ да мало избранныхъ’, — точно говоря:
— A вдь просвщеніе-то, которое вы обожествляли, совсмъ не божество. Оно — злой духъ, грозный идолъ, Молохъ. Жертвы и слезы ваши оно приняло, a воздаянія себ за нихъ не ждите!
Можно съ увренностью предсказать, что, по крайней мр, треть изъ нын отвергнутыхъ высшимъ образованіемъ двушекъ погибла для него навсегда и уже никогда не придетъ вновь стучаться въ его ворота. Не по нежеланію, a по невозможности. Одн — потому, что падутъ духомъ отъ неудачи: стало быть, молъ, судьба моя такая! Другія — потому, что non bis in idem: однажды удалось побдить семью, a — въ другой разъ удастся ли, бабушка очень надвое говорила, да и нтъ силы для новой войны: и душа, и нервы поистратились, и смлость не та — особенно, посл пораженія-то y дверей института… Ибо — какъ вы думаете? — мало ли теперь на Руси семей, гд идетъ систематическое пиленіе неудачницъ:
— Что, молъ, ученая? Обожглась? То-то! Вишь чего захотла — умне родни быть! Какъ же! Не видали въ Питер такихъ! Вотъ и оборвалась, Полно дурить-то! Какая тамъ медицина? Выходи-ка лучше замужъ, благо Елпидифоръ Истукаріевичъ длаетъ теб честь — сватается. Прекраснйшій человкъ… и свжій какой: никто и не подумаетъ, что ему шестидесятый годъ, и онъ тридцать пять лтъ на служб! Выходи, Машенька, утшь насъ! По крайности, мать, отца успокоишь на старости лтъ и сама гнздо совьешь… Ахъ, хорошо свое гнздо!
Иной фанатикъ просвщенія, пожалуй, скажетъ:
— Что же длать? Отпадутъ, такъ и пусть отпадаютъ! Уходомъ своимъ он докажутъ только, что не серьезно и не глубоко рвались къ просвщенію и были бы въ области его лишь посредственными ремесленницами, малодушною чернью. Истинно вдохновенныя труженицы, женщины призванія, не полнятся приходить къ дверямъ института съ благородною настойчивостью изъ года въ годъ до тхъ поръ, пока не отверзется имъ. И, конечно, то будетъ цвтъ русскаго женскаго общества, избранницы, героини. А — что касается малодушной черни, такъ жалть ли, если она отхлынетъ отъ науки? Пусть ее себ сидитъ дома и прядетъ шерсть, къ удовольствію родителей, супруговъ, чадъ и домочадцевъ: коли это она предпочла тому, — тутъ, значить, и ея призваніе!
A по-моему, въ томъ-то и горе, что мы лишаемся этой ‘малодушной черни’. Нужна она, чернь-то. Русская наука, русское образованіе ужасно аристократично по резулътатамъ: оно все создаетъ либо дирижеровъ, либо первыя скрипки, a оркестра-то y него и нту. Человкъ съ высшимъ образованіемъ въ Россіи — существо, возвышенное надъ общимъ уровнемъ, отмченное, во мнніи нашемъ, не только правомъ, но и обязанностью идти прямехонько ad astra, покуда силъ хватитъ. Такой взглядъ длаетъ честь нашему уважительному отношенію къ высшему образованію, но, въ практической сущности дла, онъ лишь подчеркиваетъ недостаточность его распространенія въ сред нашей. Не то истинное просвщеніе края, когда въ столицахъ его, какъ въ центральныхъ фокусахъ знанія, можно найти геніальныхъ врачей въ род Боткина, Захарьина, — но то, когда въ любомъ захолусть, въ случа недуга, вы найдете просто врача, чернорабочаго, но знающаго, опытнаго, дешеваго. Изъ героевъ, избранниковъ, вдохновляемыхъ призваніемъ, какъ выходили, такъ и будутъ выходить Захарьины и Боткины, a добросовстно практикующую, ремесленно медицинскую чернь — чернь и выдляетъ: чернь учащаяся, которая зубритъ лекціи да выдерживаетъ скучныя испытанія, утшая себя, что не боги же горшки обжигаютъ, авось выучуесь и себ на прокормъ и добрымъ людямъ на пользу.
Намъ, въ Россіи, по громадному ея пространству и населенію, медицинскіе чернорабочіе столь же необходимы, какъ Боткины и Захарьины, если еще не въ большей мр. A чернорабочія и того необходиме. Русская глушь ждетъ женской врачебной помощи жарче, чмъ всякой иной. За послдніе годы въ деревн, я неоднократно убждался, что крестьянство наше относится гораздо съ большимъ довріемъ къ медицинской помощи, исходящей отъ женщины, чмъ къ врачебнымъ познаніямъ мужчины. Врачъ для него прежде всего — чиновникъ, ваше благородіе: женщина-врачъ — тоже прежде всего — ‘болзная’ лечащая барыня, съ которою можно попросту и по душамъ. Мн разсказывали и читать приходилось, будто въ иныхъ мстяностяхъ крестьяне женщинъ-врачей принимали дурно, не хотли y нихъ лечиться. Я думаю, что въ такихъ случаяхъ скоре всего сами женщины-врачи были виноваты, не сумвъ сразу поладить съ крестьянами, подчинить ихъ своему авторитету. Какъ можетъ крестьянинъ ‘принципіально’ протестовать противъ женщинъ-врачей, когда любая помщица или дачница, балующаяся медициною, какъ любительница, по Флоринскому, — стоитъ ей удачно помочь хоть одному недужному, — быстро отбиваетъ больныхъ y докторовъ и фельдшеровъ земскихъ станцій? A женскія болзни, которыя деревенская баба несетъ къ доктору разв лишь посл того, какъ вовсе не стало мочи терпть, и продланы надъ несчастною уже вс знахарскія изуврства, ожесточившія и обострившія недугъ, и безъ того тяжкій? A нашъ мусульманскій Востокъ съ его гинекеями? A еврейство? A раскольничій міръ?
Намъ нужны не единицы, не десятки, даже не сотни женщинъ-врачей, a нужны ихъ тысячи. Намъ нужна женская медицина не какъ аристократически-научное сословіе, но какъ демократическая рабочая сила, цлительно разсянная въ стомилліонномъ народ, дурно питаемомъ, много работающемъ, мало зарабатывающемъ, много болящемъ. Массу можетъ породить только масса. И вотъ почему особеенно то жаль, что массу женскую отсылаютъ вспять. къ очагу и прялк, оставляя во храм науки лишь незначительное количество избранницъ. Очень можетъ быть, и давай имъ того Богъ, что изъ избранницъ этихъ выйдетъ на каждый курсъ по Захарьину и Боткину въ юбкахъ, но, признаюсь, было бы радостне узнать, что, хотя выпускъ не далъ еще ни одной Захарьиной и Боткиной, зато въ Царевококшайскъ уже похала съ него дльная Иванова, въ Белебей знающая Петрова, въ Волковыйскъ опытная Сидорова и такъ дале, и такъ дале — по всмъ медвжьимъ угламъ и закоулкамъ. Создайте образованную массу, a исключительныя-то личности возвыситься надъ нею всегда сами успютъ. На то он и исключительныя.

VI.

Назарьева.

Бдная К. В. Назарьева! Рано унесла ее смерть.
Я мало зналъ покойную, начавъ встрчаться съ нею нсколько чаще, лишь съ начала изданія ‘Россіи’. Въ первые мсяцы нашей газеты въ редакціи нердко было можно видть скромную — всю въ черномъ — фигуру писательницы, съ оригинальною, коротко стриженою головою, съ желтоватымъ лицомъ, освщеннымъ безпокойными глазами, полными затаенной и нерадостной мысли. Это была Капитолина Валерьяновна Назарьева. Сотрудничество ея y насъ не сладилось. Ей хотлось писать маленькій фельетонъ, но, вопервыхъ, фельетоновъ y насъ было тогда хоть прудъ прудить, а, вовторыхъ, она — беллетристка по натур — совсмъ не умла писать фельетонъ, и мелко, бисерно написанныя странички ея рукописей читались вяло и сонливо. Больше успха имла Капитолина Валерьяновна, когда, работая въ ‘Сын Отечества’, вела отдлъ маленькихъ morceaux o провинціи, подъ псевдонимомъ Н. Левинъ, хотя самостоятельности и яркости и здсь проявила немного. Не сплисъ мы и на счетъ большого романа, который A. B. хотла помстить въ ‘Россіи’, — не по нежеланію редакціи пріобрсти y нея эту работу, a no невозможности втиснуть романъ въ содержаніе нашего фельетоннаго года.
— Не извиняйтесь ужъ! — съ горечью говорила она: — знаемъ мы васъ! Мужчин съ именемъ, небось, нашли бы мсто. A мы, женщины, несчастныя: всюду намъ — вторые номера. Работаешь-работаешь цлую жизнь, a нтъ теб хода впередъ. Такъ на второмъ номер и сиди до смерти.
— Вотъ, — слышалъ я отъ нея въ другой разъ — вы хоть откровенны: прямо признаетесь, что не любите нашего женскаго письма, считаете его своего рода литературнымъ made in Germany. Быть можетъ, вы и правы. Но согласитесь: можетъ ли быть иначе? Возьмемъ въ примръ меня. Я пишу давно, издала не одинъ десятокъ романовъ, множество повстей, разсказовъ, писала для театра. Имю литературное имя. На моихъ сочиненіяхъ сколько издателей нажилось. Но — въ конц-то концовъ — что же? Тотъ же вчыый пятакъ, пятакъ и пятакъ, и необходимость слпить изъ пятака три-четыре тысячи рублей въ годъ, нужныя, чтобы жить въ Петербург не вовсе бдно и поддерживать своихъ близкихъ. Такъ удивительно ли, что начиваешь расплываться въ made in Germany, топить въ ремесленныхъ строкахъ природный талантъ? И, при томъ, эта страшная неувренность въ заработк, эта всегдашняя готовность вашего брата, журналиста, отодвинуть насъ, женщинъ, на задній планъ. Легкое ли дло писать романъ, a — тмъ временемъ въ голов стучитъ мысль: куда я его дну? Здсь, положимъ, благосклонно примутъ, тамъ — съ удовольствіемъ возьмутъ ‘почитать’. А вдругъ туда Чеховъ повсть дастъ? сюда Немяировичъ-Данченко романъ напишетъ? Ну, и получай, Калпитолина Валерьяновна, дтище свое обратно и неси его на какой-нибудь литературный погостъ, гд издатель-могильщикъ скупаетъ ‘имена’ чуть не на фунты, по всу манускрипта. Рабство!.. Вы говорите: made in Germany. Да какъ же иначе-то? Вдь —помимо всякихъ психологій творчества, станьте-ка на почву экономическаго разсчета. Чтобы заработать рубль, Немировичу-Данченко нужно написать три-четыре строки, a мн двадцать. Стало быть, — опять-таки, оставляя въ сторон и размры талантовъ, и симпатію публики, и взгляды, — намъ, женщинамъ, чтобы жить литературою, наравн съ мужчинами, надо имть вшестеро, всемеро сильнйшую производительность, энергію, устойчивость труда. Васъ въ состояніи прокормить уже часъ работы въ сутки, трудиться больше — ваша добрая воля, a я, если не буду гнуть спивы надъ писъменнымъ столомъ съ утра до вечера, такъ и сыта не буду. Какъ же, при такихъ условіяхъ, не развестись женскому литературному made in Germany.
Соглашаясь съ замчаніями К. В., я, однако, указалъ ей на дорого оплачиваемый трудъ нкоторыхъ русскихъ женщинъ-писательницъ, напр., Смирновой, Микуличъ, произведенія которыхъ отнюдь не подходятъ и подъ уровень made in Germany.
— Да это не профессіоналки, это гастролерши, — возразила Назарьева, — он пишутъ полтора раза въ годъ и не отъ литературы получаютъ главныя средства къ жизни. Ахъ, если бы я имла возможность прожить нсколько лтъ, не нуждаясь въ литературномъ заработк, разсматривая его, лишь какъ прибавку къ доходу! Поврьте, что и я сумла бы отшлифовать нсколько повстей и разсказовъ, посл которыхъ строка моя ужъ, конечно, не въ пятачокъ бы цнилась. Вы посмотрите: какъ много изъ насъ, женщинъ, блистательно начинаютъ, и какъ мало хорошо продолжаютъ и кончаютъ. Это потому, что обыкновенно начинаемъ-то мы еще спокойными, сытыми дилеттантками, либо съ жалованьемъ супруга, либо съ попечительными папашею и мамашею за спиною, a продолжать-то и кончать приходится уже нищими профессіоналками, трепещущими за кусокъ хлба, изнывающими въ роковой конкурренціи и между собою, и съ мужскимъ трудомъ. Дама-писательница! дама-романистка! Сколько насмшекъ, сколько обиднаго снисхожденія!.. Тяжело, A. В.! И — что удивительнаго, если многія изъ насъ на корню вянутъ, a бываютъ и такія, что, стараясь облегчить себ трудъ, перерабатываются въ авантюристокъ печати, плагіаторшъ подъ шумокъ и т. д. Виновны, но заслуживаютъ снисхожденія. Не будемъ называть именъ, но одна изъ моихъ коллегъ, напр., чуть не половину раз сказовъ Мопассана передлала на русскіе нравы подъ своимъ именемъ. Переутомленная голова не работаетъ, сюжетовъ нтъ, a сть надо, и башмаки рваные: достань двадцать рублей, откуда хочешь, — стало быть, четыреста строкъ хоть роди да подай. Ну, и пошла переряживать ‘Mademoiselle Fifi’ въ ‘Поручика Фифкина’, a ‘Maison Tellier’ въ ‘Заведеніе купчихи Телкиной’. Снесетъ эти лохмотья въ какое-нибудь журнальное захолустье поневжественне, — точно перекрашенную собаку на рынокъ сведетъ. Получитъ деньги, — рада. A напечатаютъ разсказъ, — трясется недли дв, ни жива, ни мертва: уличатъ въ плагіат или нтъ? Господи! помоги, чтобы не уличили!.. Вотъ какой проклятый хлбъ! А Ю. — Капитолина Валерьяновна назвала очень извстное имя, — какія художественныя вещи привезла она съ собою, когда только что появилась въ Петербург изъ провинціи! Вдь ей Салтыковъ рукоплескалъ, Михайловскій пророчилъ, что она русскою Жоржъ-Зандъ будетъ. И что же теперь? Выбрасывала-выбрасывала строки, какъ машина, и дописалась до того, что даже русскую грамоту позабыла, слогъ потеряла, пишетъ: ‘Проходя мимо деревни, острые глаза незнакомца обрли въ расщелин мстности прелестную голубоглазую блондинку съ черными, какъ смоль, волосами’…
Надо отдать справедливость самой К. В.: при всемъ ужасномъ, каторжномъ, можно сказать, многописаніи своемъ, она сберегла и слогъ, и технику сочинительства — въ гораздо большей мр, чмъ большинство ея товарокъ по ремеслу. Недостатками ея работъ были вялый, шаблонный объективизмъ, отсутствіе нерва, личной возбудимости темою, что накладывало на ея статьи оттнокъ тусклости и трафаретной прямолинейности. Не было новизны, свжести чувства, искренней находчивости, красокъ, изобртательности, образности. Читаешь ее, бывало: выражаетъ она радость, скорбь, негодованіе, — и все, какъ будто, не сама она это радуется, негодуетъ, но только справясь въ кодекс литературныхъ приличій, повторяетъ оттуда наизусть исконную формулу радости, скорби, негодованія, въ данномъ случа принятую и давностью освященную. Беллетристка въ К. В. пропала несомннно очень хорошая. Даже при проклятыхъ условіяхъ made in Grermany, ея романы, написанные красиво, осмысленно, безъ вычуръ декадентства, въ мягкихъ акварельныхъ тонахъ, читались среднею публикою не только съ занимательностью, но и съ пользою. Въ нихъ дрожали, хотя и слабымъ, но постояннымъ отраженіемъ, свтлые лучи шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, — перо Назарьевой не осквернилось проповдью эгоистическаго ‘сверхчеловчества’, сословной и расовой ненависти, сочувствіемъ мракобсію и грубой сил. Это была труженица скромная, но честная, гуманная. Миръ ея праху!.. Вчный покой ея бднымъ, усталымъ надъ бумагою глазамъ! Вчный покой этому грустному и боязливому взору работницы неудачницы, которой вся жизнь была сплошною борьбою за существованіе, которая всю жизнь, изнемогая, катила въ гору Сизифовъ камень, и наконецъ онъ все-таки сбросилъ бднягу подъ гору въ раннюю могилу, раздавилъ ее и накрылъ, какъ грозно-насмшливый памятникъ въ честь скорбей и печалей, переживаемыхъ русскимъ женскимъ трудомъ.

О ревности.

1.

Убійство въ Царскомъ Сел баронессою Врангель сестры своей, Чернобаевскій процессъ въ Москв и рчи и ходатайства женскаго конгресса въ Париж заставили печать и общество снова разговориться на тему о ревности, мирно спавшую въ архив чуть ли не со временъ ‘Крейцеровой сонаты’.
Признаюсь откровенно. Говоря о ревности, я буду писать о чувств, мн совершенно неизвстномъ, которое я могу вообразить себ лишь вчуж, отвлеченно, по конфиденціямъ добрыхъ друзей и знакомыхъ изъ разряда Отелло, да по романическимъ книжкамъ съ исторіями о ревности или съ анализомъ ея психологіи. Я, словомъ, знаю, что есть такое скверное чувство въ разряд страстей человческихъ — ревность, знаю, какъ она выражается вншнимъ образомъ въ поступкахъ человческихъ, понимаю ея источники и мотивы, но ршительно не въ состояніи вообразить ее въ субъективномъ примненіи. Мн никогда не случалось ревноватъ, — думаю, что и не случится, разв что къ дряхлой старости натура человка, говорятъ, иной разъ мняется до корня, и удовольствіе испытать муки Отелло или Позднышева сохранено для меня благодтельною природою лтъ на 70—75. Но старческая ревность, обыкновенно, относится къ разряду комическихъ явленій жизни, a не трагическихъ, она обычный сюжетъ для водевиля, но рдко возвышается до трагедіи. Такъ что удивить міръ ревнивымъ злодйствомъ я, кажется, пропустилъ вс сроки. такимъ образомъ, могу говорить о ревности — ‘какъ старый дъякъ, въ приказахъ посдлый, добру и злу внимая равяодушно, не вдая ни жалости, ни гнва’.
Прошу извиненія за субъективный и даже автобіографическій тонъ выше напечатанныхъ строкъ. Но такія сомнительныя, неопредленныя чувства, какъ ревность, всегда анализируются y насъ въ субъективной примрк. Читаешь разсужденія о ревности россійскихъ Платоновъ и — такъ и видишь въ промежутк общихъ фразъ, обвиняющихъ или оправдывающихъ, глядя по убжденіямъ автора, какъ онъ мысленно прикидываетъ теорію на свой личный практическій салтыкъ:
— A что, молъ, если бы сбрендила моя Марья Ивановна?! О!!!…
И точки. Много много выразительно-кровавыхъ точекъ. Или наоборотъ:
— A вотъ, кабы отъ меня сбжала Пульхерія Андреевна, — ужъ показалъ бы я міру, какъ гуманно и рыцарски долженъ относиться къ подобнымъ происшествіямъ истинно интеллигентный и порядочный человкъ.
— Ахъ, если бы онъ измнилъ мн, я бы убила ero!.. ее!.. всхъ!!!
— A я… я пожертвовала бы собою для ихъ счастія и потомъ… умерла бы!
Мн кажется, что сильное развитіе половой ревности въ нашемъ современномъ обществ, — a развитія этого отрицать нельзя, — происходитъ отъ романической привычки удлять ей вниманія гораздо больше, чмъ она того заслуживаетъ, a вниманія больше заслугъ удляется ей по романическому же предразсудку считать ревность чувствомъ возвышеннымъ, благороднымъ, украшающимъ любовь и представляющимъ непремнный ея признакъ, чуть не доказательство ея истинности.
Кому не случалось слышать жалобъ отъ женъ, сомнвающихся, любятъ ли ихъ мужья, потому что:
— Что же это? За мною вс ухаживаютъ, я кокетничаю направо и налво, a ему — что стн горохъ: хоть бы замчаніе сдлалъ, хотя бы поморщился… Значитъ, онъ не боится потерять меня для другого! Значитъ, я ему — ‘все равно!’ Значитъ, онъ меня не любитъ! О, я несчастная! Или, наоборотъ, дикихъ и глупыхъ восторговъ:
— Ахъ? душка! какъ онъ меня любятъ, какъ любитъ! Иванъ Ивановичъ всего лишь тмъ и провинился, что захалъ къ намъ въ непріемный часъ, a я все-таки его приняла… Ну, и досталось же мн! буду помнить! Чуть не убилъ, — право: ты, говоритъ, такая, ты, говоритъ, сякая… Едва-едва отговорила его не вызывать Ивана Ивановича на дуэль. Просто, — тигръ какой-то!
Извстенъ трагикомическій разсказъ Герберштейна, имющій уже почтенную давность четырехъ вковъ, о русской дам, на которой жедился нмчинъ. Супруги жили счастливо, но молодая думала, что она несчастна, и плакала горькими слезами, потому что мужъ ее не колотилъ.
— Вс мужья бьютъ своихъ женъ, a ты не бьешь, — значитъ, я теб не люба! ты другую любишь.
Нмецъ, изумленный столь странною логикою супружескихъ отношеній, долгое время уклонялся отъ доказательствъ своей нжности чрезъ посредство побоевъ. Но, наконецъ, жена его такъ одолла, что онъ ршилъ: ‘съ волками жить, по-волчьи выть’, — и отдулъ благоврную разъ, другой, третій, къ полному ея удовольствію. Потому-ли, что нмецъ, какъ нмецъ, любилъ все длать аккуратно, и, ужъ если взялся бить, то билъ на совсть, потому ли, что, ознакомясь съ новымъ спортомъ, вошелъ во вкусъ и сталъ упражняться въ немъ до чрезмрнаго усердія, — только жена нмца вскор захирла и умерла. A нмцу отрубили голову
Современное стремленіе женщины быть ‘интересно’-ревнуемою вполн сродни этому средневковому влеченію быть битою по любви. И, если смотрть въ корень, оно не мене унизительно для женщины, чмъ то, старинное, потому, что въ немъ, со стороны женшины, громко звучитъ то же странное, страдальческое желаніе сознавать себя вещью, собственностью мужчины, что въ средневковыхъ просьбахъ о побояхъ.
— Хочу страданіемъ познать, что я твоя! — такова логика жены Герберштейнова нмца.
— Обрати въ адъ подозрній и мою, и свою жизнь, — тогда я сознаю, что я твоя! — такова логика современныхъ охотницъ до трагедій ревности. Для нихъ любовь прежде всего является чмъ-то въ род ‘наказанія на душ’, какъ для дуры эпохи Герберштейна была она наказаніемъ на тл.
Романтическая эпоха, когда ревность, въ качеств сильной страсти, порождающей эффектныя эмоціи, была особенно въ чести, прославляемая, какъ чувство, хотя мрачно-губительное, но прекрасное благородное, навязала потомству предразсудки эти съ необычайною прочностью. Я зналъ и знаю весьма многихъ мужчинъ, совсмъ не ревнивыхъ по существу, которые искренно стыдились отсутствія въ нихъ этой способности и — за неимніемъ гербовой, писали на простой: играли въ ревность, притворялись ревнивцами, при чемъ инымъ удавалось и въ самомъ дл уврить себя, будто они ревнивы. Уврить не только до громкихъ и страшныхъ словъ, но и до нкоторыхъ дяній даже уголовнаго характера, въ которыхъ потомъ они мало, что горько раскаивались, но и прямо и откровенно обвиняли себя: сдуру сдлалъ! самъ не знаю, зачмъ! Предразсудокъ о ‘порядочности’ ревности создаетъ весьма частое театральничанье ревностью. Имъ полны романы мальчишекъ, — ‘на зар туманной юности’. Боже мой! да кто же изъ насъ не вспомнитъ, какъ въ 18—20 лтъ онъ гримировался Отелло предъ какою-нибудь Анною, Марьею, Лидіей, Клавдіей и т. д. Простите за опять субъективные ‘реминисансы’. Я, напримръ, впервые въ жизни очутился въ Петербург, на двадцатомъ году жизни, потому что жестокая ‘она’ вышла замужъ за военнаго офицера, и я всеконечно не могъ! не могъ!! не могъ!!! оставаться съ ‘нею’ въ одномъ город, дышать однимъ воздухомъ… И я ухалъ въ Петербургъ, разыгравъ такія сцены отчаянія, что просто Сальвини вс пальчики перецловалъ бы, a главное, и самого себя стараясь держать въ глубокомъ убжденіи, что я дйствительно несчастенъ, и жизнь моя разбита, и вс свтила потускли, и вс радуги померкли. И ужасно злился на себя, когда, сквозь это театральничавье, вдругъ начинали мелькать настоящія-то молодыя мысли: — A хорошо въ Петербург будетъ въ театръ сходить, Савину посмотрть! a улицы-то, говорятъ, въ Петербург чястыя, a дома-то огромные! ‘Мднаго всадника’ увижу, Эрмитажъ. Славно!.. И старался хмуриться еще мрачне, дабы окружающіе не замтили паденія барометра моихъ чувствъ и не умрили, въ соотвтственномъ отвошеніи своего ко мн сочувствія. Но въ вагон, едва поздъ двинулся, мн вдругъ стало такъ мило и весело, что я ду въ Петербургъ, что я чуть-чуть не подскакивалъ на скамъ… Объ ‘измнниц’ и по дорог, и въ Питер я ни разу не вспомнилъ, провелъ время самымъ счастливымъ и утшительнымъ образомъ, а, вернувшись въ Москву, едва не привалился на экзамен по римскому праву y Боголпова и, зубря лекціи, со злостью думалъ:
— Очень нужно было ломаться и весь этотъ глупый романъ разыгрывать: лучше бы въ университетъ ходилъ… Долби теперь на спхъ! удивительное удовольствіе!
Театральничанье ревностью бываетъ не y однихъ мальчишекъ, оно переходитъ и въ зрлые годы — и здсь оно опасне, чмъ раньше, потому что и ревность зрлаго человка, семьянина, опасне по характеру своему, чмъ ревность юнца. Ибо послдняя есть, такъ сказать, достигательная, и источникъ ея — зависть къ чужому преуспянию въ любви, либо обидное сознаніе: ‘близокъ локоть, да не укусишь’. А ревность взрослаго семьянина — охранительная, и источникъ ея — чувство собственности, потребность въ ея эгоистическомъ сбереженіи для своего исключительнаго пользованія. Къ великому счастью человчества, большинство мальчишескихъ романов и бываетъ несчастно, — такъ что права собственности на ‘любимую женщину’ не успваютъ создаться, и ревность, слдовательно, застреваетъ тоже въ страдательно-вожделющемъ період, не переходя въ дятельно-охранительный. Иначе, — во сколько бы разъ увеличился процентъ убійствъ и насилій изъ ревности и съ какимъ бы учащеннымъ усердіемъ разряжались револьверы юныхъ Хозе и вонзались кинжалы еще юнйшихъ Алеко въ разныхъ коварныхъ Карменъ и Земфиръ. Преступленія изъ ревности тмъ чаще въ культурной стран, чмъ ране населеніе ея становится способнымъ къ половому сожительству. Романская раса превосходитъ числомъ ихъ славянскую и германскую, южане — сверянъ. И что касается интеллигентныхъ слоевъ общества, повторю: далеко не вс эти преступленія — результатъ искренней, непосредственной ревности. Есть предразсудочныя приличія, нравственныя, какъ есть приличія быта. Много на свт людей, которые, не имя, на что купить новаго галстуха, предпочтутъ украсть галстухъ, чмъ осрамиться, показавшись въ обществ въ старомъ, засаленномъ галстух, хотя отлично понимаютъ, что срамъ отъ преступленія вдесятеро горше срама отъ появленія въ грязномъ галстух. Много людей, которые убиваютъ своихъ женъ, соперниковъ, выходя на дуэли etc, именемъ ревности, вовсе не потому, чтобы послдняя разжигала въ нихъ нетерпимую, свирпую ненависть, не дающую жить жажду крови, убійства, но просто потому, что: какъ же иначе? Въ такихъ случаяхъ принято убивать И Отелло убилъ, и Позднышевъ убилъ и тотъ-то застрлился, и этотъ то застрлился. Не убить другого или себя въ такихъ случаяхъ — неприлично. Я долженъ спасти свою чсть, исполнить, что велитъ мн общепринятое приличіе. Вдь либо Отелло, либо водевильный комикъ. Не хочу, чтобы надо мною смялись, хочу, чтобы отъ меня плакали! Не хочу въ водевильные комики — желаю въ Отелло!
Если такъ случается разсуждать даже людямъ взрослымъ, съ зрлымъ и образованнымъ умомъ, тмъ легче ловятся въ капканъ предразсудка о нравственномъ приличіи ревности юноши и люди полуинтеллигентные. Въ одной изъ статей сборника моего ‘Столичная бездна’) въ этюд ‘Уголовная чернь’, я проводилъ положеніе, что преступленія по несчастной любви особенно часты въ сред русскаго мщанства, жительствующаго по большимъ городамъ. Тезисъ этотъ, поставленный мною по впечатлніямъ нсколькихъ процессовъ, почти апріорно, съ малымъ количествомъ опытовъ и наблюденій, оказался, однако, въ соотвтствіи съ данными уголовной статистики, что указалъ мн въ письм такой авторитетный криминалистъ, какъ А. . Кони. Любопытно, что, когда Островскому понадобилось написать русскаго Отелло, онъ взялъ Льва Краснова тоже изъ мщанской среды. Всего опасне въ ревности — по дйствительной ли страсти, по долгу ли приличія — сумеречная полоса, переходная отъ народа къ привилегированнымъ классамъ, уже утерявшая міросозерцаніе мужицкое ‘отъ сохи’, и еще не обртшая міросозерцанія культурнаго. Вмсто послдняго, для нея мерцаетъ лишь вншній, лживый, мишурный призракъ его, и она ползетъ вслдъ призраку, какъ за блуждающимъ огонькомъ, въ какую только онъ ни поманитъ пропасть… Однажды я постилъ въ дом сумасшедшихъ приказчика, отданнаго на ‘длящуюся экспертизу’: онъ покушался убить свою любовницу. Я зналъ эту исторію и зналъ, что двушка, которую онъ чуть не зарзалъ, была ему совсмъ не дорога, онъ тяготился связью, и любовница его подозрвала это. Такъ что даже, можетъ быть, съ горя отъ охлажденія этого, она и стала любезничать съ другимъ приказчикомъ, чмъ и вызвала катастрофу. — Скажите, пожалуйста, П***, — спросилъ я, выяснивъ изъ разговора съ нимъ, что дло имло именно такую нравственную обстановку, a не иную, — зачмъ же вы ва стну-то подзли? что васъ толкнуло подъ руку? П*** потупился.
— Товарищи засмяли, — сказалъ онъ.
— То есть?
— Издвались очень. Особенно Батистовъ Вонифатъ. Вотъ, говоритъ, ты въ гимназіи два класса былъ и романы изъ библіотеки читаешь, a образованныхъ чувствъ y тебя нтъ. Разв образованный, который интеллигентъ, попуститъ, чтобы Машка съ Иваномъ Абрамовымъ хвостъ трепала, поругая любовь и попирая сердце? Нтъ, образованный интеллигентъ должонъ проклясть рокъ судьбы и вонзить кинжалъ… А теб — коленкоръ мрять, a не любовь питать, ты чувствъ чести недоумваешь. Ну, я и того… вошелъ въ настроеніе.
Недавно я перечитывалъ ‘Врача своей чести’ Кальдерона. A знаете ли, вдь эта ‘драма о ревности’ — совсмъ не о ревности. Герой ея, по чувству, также равнодушенъ къ жен своей, какъ П*** — къ Машк, которая трепала хвостъ съ Иваномъ Абрамовымъ. Это — драма о человк, считающемъ себя обязаннымъ питать ревность, ‘вошедшемъ въ настроеніе’. Жалкаго П*** ввелъ въ настроеніе Вонифатъ Батистовъ, a великолпнаго дона Гутьэреса — складъ кастильскаго общества, который указалъ ему, — какъ нравственный долгъ, — приличіе убить жену, хотя и невинную, и неслишкомъ любимую, по одному лишь подозрнію въ связи съ инфантомъ. И оба — какъ недалекій, темный прнказчикъ, такъ и блистательный грандъ Испаніи — увы! — родные братья по чувству. И, если бы не было въ Испаніи дона Гутьэреса, быть можетъ, небыло бы и П*** въ Россіи. Потому что условности романтической ревности вндрились въ Вонифатовъ Батистовыхъ и К® именно отъ дона Гутьэреса, размненнаго на алтыны и семитки въ бульварной уголовной литератур, съ запада навянной скверными переводами со скверныхъ подлинниковъ.
По природ русскій человкъ совсмъ не ревнивъ, ибо онъ весьма мало буржуа, a ревность, слагающаяся изъ института пріобртенія и охранительной боязни за собственность, несомннно буржуазное чувство въ основ своей, какъ бы его ни облагораживали съ поверхности. Великолпное tue la! Александра Дюма совсмъ не въ нравахъ русскаго народа, который, на дн своемъ, заявляетъ о неврныхъ женахъ, что ‘тмъ море не испоганилось, что собака воду лакала’, a на верхушкахъ своего ума, чувства и нравственнаго развитія, устами величайшаго своего поэта, высказалъ величайшій кодексъ своихъ любовныхъ отношеній къ женщин:
Я васъ любилъ. Любовь еще, быть можетъ,
Въ душ моей угасла не совсмъ.
Но пусть она васъ больше не тревожитъ,
Я не хочу печалить васъ ничмъ.
Я васъ любилъ безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томимъ,
Я васъ любилъ такъ искренно, такъ нжно,
Какъ дай вамъ Богъ любимой быть другимъ.
Согласитесь, что отъ этого восьмистишія — цлую пропасть перешагнуть надо, чтобы восклицать, вмст съ Отелло:
Ахъ, я бъ желалъ родиться лучше жабой
И въ сырости темницы пресмыкаться,
Чмъ изъ того, что я люблю, другому
Малйшую частицу отдавать.
Ревность въ произведеніяхъ русскихъ писателей нашла отраженіе, сравнительно незначительное и всегда строго осуждающее. Алеко и Позднышевъ стоятъ на границахъ XIX вка, въ начал и въ конц его, равно сурово приговоренные двумя колоссами нашей мысли. Едва наша юная цивилизація породнилась съ западною, мы схватились за теорію свободной любви съ энергіей, которой проповдь ея не имла и во Франціи, гд она все-таки считалась съ pruderie общественнаго мннія, съ буржуазнымъ фарисействомъ, Жоржъ-Зандъ имла y насъ въ Россіи едва-ли не большій усахъ, чмъ y европейской публики, она имла огромнйшее вліяніе на реалистовъ нашихъ сороковыхъ-шестидесятыхъ годовъ, въ области женскаго вопроса она — прямая учительница Салтыкова, Достоевскій поклонялся ея памяти даже въ своей старости, когда погрузился въ то ‘православное государственничество’, плодами котораго явились ‘Дневникъ Писателя’ и ‘Карамазовы’, и которое, конечно, съ жоржъ-зандизмомъ ладило столько же, какъ вода и камень, ледъ и пламень. Гд, въ какой стран боле пылко и убдительно велась и ведется общественная агитація въ пользу облегченія развода, — мры, раннее или позднее проведеніе которой дастъ современемъ такой же радостный, гордый и плодотворный день, какъ 19-е февраля 1861 года? Гд съ большею энергіей и увренностью проповдывалось право жены на разводъ нравственный, на прекращеніе супружескихъ обязанностей къ нелюбимому мужу? Гд усердне учили мужей относиться снисходительно къ праву жены полюбить другого? Гд властвовала, въ эгомъ направленіи, надъ умами боле краснорчивая проповдь движенія къ свободной любви, чмъ, напр., ‘Подводный Камень’ Авдева, какъ бы открывшій собою движеніе женской эмансипаціи въ русскихъ шестидесятыхъ годахъ. Герои Авдева и другихъ твердили своимъ преступнымъ женамъ пушкинское ‘дай вамъ Богъ любимой быть другимъ’ именно въ то самое время, какъ буржуа Дюма-сына провозгласили свое свирпое: tue la!
Ты женись, женись, мой милый, позволяю я теб…
…Коли лучше найдешь, позабудешь,
Коли хуже найдешь, пожалешь!
стонетъ въ псняхъ, покорная на разлуку, русская баба. Разв не характерно, что русскіе актеры не находятъ достаточно яркихъ и выразительныхъ храсокъ для изображенія Отелло, тогда какъ итальянцы и французы играютъ его съ гораздо большею легкостью, нежели другія шекспировскія роли? Разв не характерно, что Блинскій, образецъ настоящаго русскаго критическаго ума, разбирая игру Мочалова, едва скользнулъ по Отелло, гд любовь къ женщин — все, и съ такою страстностью занимался Гамлетомъ, гд любовь къ женщин иметъ значеніе подчиненное, побочное главному ходу дйствія, и не въ ней совсмъ сутъ? Лучшія наши комедіи (‘Ревизоръ’, пьесы Сухово-Кобылина, ‘Свои люди, сочтемся’) почти лишены ‘женскихъ ролей’. Даже такая половая драма, какъ ‘Власть тьмы’, обошлась безъ элемента ревности. A Тихонъ въ ‘Гроз’?
Одинъ простодушный россійскій зритель, видя впервые ‘Отелло’ на сцен, резюмировалъ мн свои впечатлнія слдующимъ краткимъ, но выразительно-неожиданнымъ замчаніемъ:
— Да, много бабы эти нашему брату пакостятъ!
A другой весьма интеллигентный чудакъ и дловикъ, слушая однажды на журфикс споръ объ Отелло, Яго, Дездемон, о правахъ любви и ревности, о власти надъ жизнью и смертью любимаго человка и прочихъ важныхъ матеріяхъ, вдругъ вставилъ, слегка заикаясь по обыкновенію, крылатое словцо:
— До-ожъ виноватъ.
— Дожъ? какой дожъ?
— Венеціанскій.
— Онъ-то при чемъ же?
— Заачмъ назначилъ Отелло гуубернаторомъ. Онъ человкъ военный. Ему бы съ турками каждый день воевать, a се-енатъ его — на Ки-ипръ. О-островъ мирный.
— Такъ что же?
— Д-лать генералу было нечего, ску-учалъ. Во-отъ онъ и ста-алъ отъ скуки съ длопро-оизводителе-е-емъ сплетнями заниматься. A это народъ извстный: гады! Д-лопроизводителя выгнать было надо, — не было бы и тра-агедіи. О они шельмы.
— Отелло-то съ Дездемоною?!
— Н-тъ: длопроизводители.
Во Франціи законъ, безсильный бороться съ темпераментомъ ревнивыхъ собственниковъ-мужей, даетъ супругу право безнаказанно убить любовника жены, заставъ его на мст преступленія. Правомъ этимъ многіе пользовались, и общество сохраняло къ нимъ уваженіе, какъ къ своего рода героямъ. Какъ вы думаете? могъ ли бы подобный убійца по праву обременять своимъ присутствіемъ наше русское общество? протянулась ли бы къ нему хоть одна рука? Очень сомнваюсь. Ужъ слишкомъ мы, славяне, не любимъ самосуда въ нравственныхъ вопросахъ, слишкомъ скептически относимся къ насилію надъ душою ближняго. А убійство, какъ нанесеніе внезапной, преждевременной смерти, считается погубленіемъ души, a не тла. ‘Грабить-грабилъ, a душъ не губливалъ’, хвалится русскій преступникъ. Убійство есть душегубство, и таково всякое убійство. И таковъ общерусскій взглядъ, что — тло твое, a душа Божья, и жить ей велно, дондеже Богъ смертнаго ангела не пошлетъ. И ни самъ человкъ, ни другой кто надъ душою не властенъ, и выпустить ее изъ тла чрезъ произвольно наносимую смерть — грхъ отвратительный и нестерпимый. ‘Ты для себя лишь хочешь воли… Ты золъ и гордъ…’ — гремитъ карающее слово стараго цыгана къ ревнивцу-Алеко, покончившему своимъ судомъ жизнь пестрой бабочки-однодневки, бдной, легкомысленной Земфиры. Осужденъ Позднышевъ, осужденъ Отелло, осужденъ всякій, кто свое мужское право на обладаніе женщиною поставилъ выше правъ общечеловческихъ. Осуждены и т, кто гор, верху, и т, кто на земл, низу. Ибо вдь и Левъ Красновъ, когда, подобно Алеко, свершилъ онъ самосудъ надъ глупенькою неврною Татьяною, — даже и этотъ грозный, честный Левъ Красновъ, даромъ, что онъ не баринъ-байронистъ, играющій въ опрощеніе, a лишь простой, срый мщанинъ, — едва хватилъ жену ножомъ, какъ тутъ же выслушалъ и величавое себ обличеніе:
— Что ты сдлалъ? — говоритъ ему ддъ Архипъ, Стародумъ драмы, носитель народной мудрости, — кто теб волю далъ? Нешто она предъ тобою однимъ виновата? Она прежде всего передъ Богомъ виновата, a ты, гордый, самовольный человкъ, ты самъ своимъ судомъ судить захотлъ. Не захотлъ ты подождать милосерднаго суда Божьяго, такъ и самъ ступай теперь на судъ человческій!
И таковъ былъ русскій взглядъ на права ревности всегда, начиная отъ самыхъ древнихъ ‘правдъ’, еще лишь полухристіанскаго происхожденія. Нтъ, не ревнивый мы народъ, — и оттого-то каждая уголовщина, возникающая y насъ изъ ревности, вызываетъ въ обществ столько толковъ, споровъ, недоумнія…

1900.

II.

Купеческія дочки въ старинномъ Замоскворчьи Островскаго упражняли не весьма быстрые умы свои ршеніемъ многихъ глубокомысленныхъ вопросовъ, какъ-то: что пріятне — ждать и не дождаться, или имть и потерять? какой цвтъ лучше — голубой или розовый? и, наконецъ, — верхъ философіи! — кто боле способенъ любить: мужчина или женщина? Настя Ничкина утверждала, что женщина, Бальзаминовъ говорилъ, что мужчина, — и время проходило весьма пріятно, невинно и незамтно. Къ большому ущербу нашей литературы, дв первыя публицистическія темы, о преимуществ цвтовъ и объ ожиданіи, исчезли изъ нея, кажется, безвозвратно. Зато третья процвтаетъ въ авантаж, ничуть не меньшемъ, если не въ большемъ, прежняго замоскворцкаго. И Настя Ничкина, и Бальзаминовъ не умираютъ въ родной словесности.
— Нечего сказать: хороши ваши женщины! — зудитъ Бальзаминовъ.
— Да ужъ и мужчины ваши хороши! — отзуживается Ничкина.
— Да ужъ и женщины!!!
— Да ужъ и мужчины!!!
Занятіе сіе можно было бы, по справедливости, назвать празднымъ, если бы, къ сожаленію, оно не было занятіемъ боговъ. Ибо, по миологіи греческой, еще Зевесъ и Гера вели диспутъ на эту безысносную тему, и, когда нкто Тирезій, имвшій вс основанія судить о любви обоихъ половъ, попробовалъ ршить ихъ споръ, Гера наказала его слпотою. Вотъ оно какъ — въ старину-то! И, хотя Тирезій клялся и божился:
— О, пресвтлая богиня! Сама же требовала ты отъ меня, чтобы повдалъ я теб чистую правду!
Тмъ не мене — глаза къ нему не вернулись.
Тирезіи въ отечеств нашемъ обртаются въ умаленіи, но Бальзаминовыхъ и Ничкиныхъ не орутъ, не сютъ, сами плодятся. И — хоть ты что — ни о чемъ другомъ думать они не хотятъ:
— Женщины ляка!
— Мужчины бяки!
— Женщины!!!
— Мужчины!!!
— Ляки!!!
— Бяки!!!
Нтъ никакого сомннія, что укладъ европейской семьи, созданной буржуазнымъ строемъ и отражающей его, какъ зеркало, переживаетъ сейчась тяжелый и ршительный, повсемстный кризисъ — y насъ въ Россіи замтный, можетъ быть, боле, чмъ гд-либо, потому что, во-первыхъ, мы, вообще, великіе мастера оттачивать свои психологическіе кризисы до ржущей остроты, а, во-вторыхъ, потому, что наша малочисленная интеллигенція — чуть не вся на перечетъ, и каждое проявленіе кризиса въ ея тсномъ углу — какъ на ладони. И — посл каждаго проявленія — газеты, журналы, публичныя лекціи оглашаются воплями:
— Еще примръ женскаго зврства!
— Еще случай мужского изуврства!
И, взывая къ высшей морали, строго приглашаютъ впередъ исправиться — мужчины женщинъ, женщины мужчинъ. A затмъ летятъ тучами ‘письма въ редакцію’, оповщая, если не почтеннйшую публику, то редакціонную корзину, что:
— Мой подлецъ еще хуже!
— Нтъ? вы послушайте, что моя шельма выдумала!
Я увренъ, что, напримръ, сотрудникъ ‘Руси’ г. А. Зенгеръ, задавшійся цлью слить вс супружескіе ручьи въ мор своего отдла ‘Женщины и мы’, заваленъ подобными письмами паче самаго ходового адвоката по бракоразводнымъ дламъ. Ибо ничего на свт не любитъ такъ россійскій мужъ, какъ пожаловаться стороннему внемлющему на свою жену, и ничего на свт не обожаетъ боле россійская жена, какъ пожаловаться третьему лицу — особливо же литератору — на своего мужа.
— Вы занимаетесь женскимъ вопросомъ… ахъ, напишите мою жизнь! Это цлый романъ!
И бдняжки уврены, что ‘романъ’ не только входитъ въ составъ ‘женскаго вопроса’, но даже представляетъ собою какъ бы нкоторое руководство къ оному. И не подозрваютъ того, что въ томъ-то и суть, и идеалъ ‘женскаго вопроса’, чтобы уничтожились вс эти ‘романы’ и, зачеркнутые равноправіемъ половъ, сдлались бы въ будущемъ невозможными, какъ правило, аномаліями изъ ряда вонъ, какъ исключенія.
Изъ всхъ, записанныъъ А. Зенгеромъ, исторій, такъ сказать, ‘объ ейныхъ подлостяхъ и евоныхъ благородствахъ’, на меня произвела наибольшее впечатлніе трагическая поэма о ревнивой жен, которая никакъ не могла простить мужу, что однажды онъ до благо утра пропадалъ вн дома, превесело проводя это время въ эстетическомъ разговор съ ея соперницей, a она, жена, совсмъ не эстетически штопала, тми часами, мужнины ‘поганые штаны’. Занятіе это осточертло бдной дам (по-моему, вполн заслуженно), и, когда супругъ удостоилъ явиться и ползъ къ жен съ нжностями, она сего эстета и платоническій предметъ его обругала скверными словами и вела себя, въ истерик, столь дико и вульгарно, что въ возмездіе за ревнивое сквернословіе, оскорбленный въ лучшихъ чувствахъ своихъ, эстетъ былъ поставленъ въ печальную необходимость жену поколотить. Страдалецъ требуетъ сочувствія къ судьб своей — очевидно, по той же логик, какъ Митрофанушка жаллъ матушку, что она сильно устала, колотя батюшку. Лтописное спокойствіе, съ какимъ А. Зенгеръ удачно разсказалъ этотъ эпизодъ, несомннно, взятый съ натуры, еще подчеркиваетъ его вопіющую нелпость, отъ которой было бы смшно, когда бы не было грустно. Я долженъ сознаться pre domo sua: разбираться въ вопросахъ ревности съ психологической точки зрнія я и не мастеръ, и не охотникъ, ибо субъективно чувства этого никогда не могъ воспринять (когда молодъ былъ, даже стыдился этой ревнивой атрофіи!), объективно же разсуждая, всегда находилъ его очень сквернымъ, болзненнымъ проявленіемъ хищнаго инстинкта, требующаго, чтобы твое было мое, a мое — тоже мое. Что болзнь ревности можетъ развиться въ человк до степени всепожирающаго недуга, вчуж повимаю, но отъ того не длается она ни законною, ни благородною, ни красивою, ни заслуживающею симдатіи и уваженія. Жалть ревнивца можно, какъ всякаго душевнобольного, но уважать въ факт ревности даже и самого Отелло не за что. Медея мн, все-таки, понятне: ея преступленіе — конечно, тоже результатъ умопомраченія, душевной горячки, но простуда-то ревностью y нея боле извинительна, какъ, впрочемъ, и вообще y женщинъ…
— Ахъ, — остановитъ меня читатель, — надъ чмъ же вы только-что сейчасъ смялись? Сами теперь принимаетесь выгораживать лякъ отъ бякъ?
Нтъ, этимъ похвальнымъ упражненіемъ заняться я не собираюсь, a хочу лишь установить вотъ что. Въ статьяхъ своей книги ‘Женское нестроеніе’ я пытался если не разршить, то объяснить нкоторыя частности женскаго вопроса и намтить возможный дальнйшій ихъ ходъ, отправляясь изъ экономическихъ законовъ спроса и предложенія. Я думаю, что подъ желзнымъ игомъ этихъ законовъ сложилось исторически и то рабовладльческое чувство, что называется ревностью и отъ многихъ почитается возвышеннымъ и благороднымъ.
— Посмотрите, какія благородныя очертанія y этого замка! — воскликнула одна моя тифлисская знакомая, показывая на грозныя срыя башни, высоко надъ шумной Курою.
Я взглянулъ, замокъ былъ — Метэхская тюрьма! Такъ вотъ и съ ревностью. Исторически наслоенныя очертанія ея, на первый взглядъ, какъ будто эффектны и благородны. Но подъ ними — грязная, средневковая тюрьма. И разница лишь въ томъ, кто управляетъ тюрьмою и для кого она: мужская она или женская, для бякъ или для лякъ.
На рынк нашей жизяи, женщина, до сихъ поръ, къ сожалнію, въ огромномъ преимуществ случаевъ, товаръ исключительно половой плюсъ чернорабочая, хозяйственная сила. Естественное соотношеніе половъ численно таково, что женское предложеніе всегда превышаетъ мужской спросъ, и, такимъ образомъ, мужчина иметъ возможность значительно большаго выбора жены, чмъ женщина — мужа. Онъ — выбирающій и бракующій потребитель, она — ищущій сбыта товаръ. Собственно говоря, единственное, боле или мене твердо отвоеванное нашими женщинами въ этой вковой борьб, право — это однобрачіе, половая принадлежность одной извстной женщивы одному извстному мужчин, безъ нарушенія врности. Отношенія потребителя и товара и въ однобрачіи, конечно, не теряются, и желзный законъ спроса и предложенія сохраняетъ свою мощную силу именно въ обереганіи супружеской врности. У людей здравомысленныхъ оно совершается инстинктивно, молчаливымъ согласіемъ, незамтнымъ нравственнымъ взаимодйетвіемъ обихъ сторонъ, a y натуръ болзненныхъ, поврежденныхъ, слагается въ боле или мене болзненные же акты, совокупность коихъ образуетъ понятіе ревности. Итакъ, ревнуя, мужчина охраняетъ свой спросъ на извстную женщину, a женщина, наоборотъ, свое предложеніе извстному мужчин. И такъ какъ женское предложеніе выше мужского спроса, то ревнующая женщина, — помимо всхъ сознательныхъ моральныхъ и физіологическихъ мотивовъ, — еще и безсознательно оберегаетъ себя отъ экономической конкурренціи, цпко держится за свой особый отвоеванный рынокъ. Разъ изъ всхъ видовъ труда женщин вполн обезпеченъ только трудъ половой и хозяйственно-чернорабочій, то естественно и оберегать ей неприкосновенность этого своего труда отъ всякой конкурренціи со всею энергіею, какую будитъ въ ней инстинктъ самосохраненія. Этого элемента въ мужской ревности нтъ, и имъ-то создается боле извинительное положеніе ревнивой женщины, чмъ ревниваго мужчины. Мужская ревность — потребительская, соперничество прихотливаго выбора. Женская — ревность товара на сбитомъ и шаткомъ рынк, трепещущаго за свой сбытъ. Разница конкурренцій очень серьезная.
Нкоторые критики ‘Женскаго нестроенія’ неоднократно возражали мн, будто я, прямолинейно рубя вопросъ о половомъ спрос и предложеніи, упустилъ изъ вида обратную сторону медали, то есть, — что, какъ существуетъ мужской спросъ на женщину, такъ есть и женскій спрось на мужчину. Ho, въ моемъ настоящемъ разсужденіи о ревности, это возраженіе, вообще спекулятивное и слабо способное къ защит физіологическими данными, падаетъ само собою, потмъ, что, стоя на его почв, преимущество права женщины на ревность (если можетъ быть вообще признаваемо такое ‘право’) выясняется легче и ярче, чмъ на всякой другой. Потому что, въ такомъ случа, спросовая женская ревность имла бы дло съ рынкомъ предложенія меньшаго, чмъ спросъ, и, слдовательно, послдній былъ бы конкурренціей лишенъ возможности свободнаго выбора, тогда какъ предложительная ревность мужская имла бы дло съ спросомъ, превышающимъ предложеніе, и, слдовательно, — привилегія свободнаго выбора остается, и въ этомъ поворот, за мужчиной нерушимо.
Такъ оно есть, но такъ оно не должно быть. Мощное освободительное движеніе женскаго вопроса, ускоряемое экономическими кризисами современнаго соціальнаго строя, вводитъ на форумъ женщину-гражданку, женщину-работницу, въ которой старинная роль полового товара погашается равенствомъ съ мужчиной во всхъ отрасляхъ общечеловческой дятельности. Человкъ въ женщин выступаетъ впередъ, самка отступаетъ назадъ. Создается и растетъ громадное сознаніе половой свободы, развитіе которой вычеркнетъ изъ брака его отрицательныя, рыночныя стороны, уничтожитъ равенствомъ труда экономическую проституцію, a предвчную ограничительную функцію ‘въ болзняхъ родити чада’ возвыситъ отъ повелительно-самочьей обязанности къ выбору доброй воли. Женщина растетъ, какъ пятое сословіе цивилизованныхъ обществъ, и будущее ея свтло и нрекрасно. Далеко ли оно? Богъ знаетъ. Но ея неудержный прогрессъ, подгоняемый фатально наростающею потребностью человчества въ новыхъ доходностяхъ и рабочихъ силахъ, идетъ путемъ такихъ быстрыхъ и ясныхъ побдъ, что я врю и хочу врить: оно недалеко, — хотя еще и нтъ числа преградамъ и тормозамъ на его дорог. Начиная сь самихъ женщинъ! Огромное покуда еще большинство ихъ, наслдственно пропитавшись историческими традиціями пестраго и разнообразнаго полового рынка, какъ единаго своего прибжища и предназначенія, относится къ идеямъ равнодятельности и равноправія съ боязнью и враждебными предубжденіями, сильнйшими, пожалуй, чмъ y иныхъ мужчинъ. Такъ рабство и крпостное право, внушеніемъ изъ поколнія въ поколніе, вырабатывали дворовыхъ, которыхъ мысль о вол приводила въ ужасъ, какъ нкое кощунство — и, конечно, даже некрасовскій ‘Послдышъ’ не былъ такимъ крпостникомъ, какъ его всхлипывающій камердинеръ. Мн не хочется вводить въ статью свою термина ‘феминизмъ’, потому что онъ уже заношенъ, затрепанъ, замасленъ и опошленъ общественнымъ перевираніемъ почти до потери физіономіи. Но, краткости ради, кажется, все-таки, безъ него не обойтись. Феминистическое движеніе, въ основу котораго положены принципы равноправія и равнодятельности половъ, оклеветано вь глазахъ женщинъ, какъ разрушающее семью. Клевета эта быстро таетъ, потому что вкъ длаетъ черезчуръ ужъ очевиднымъ, что не самостоятельность женская создаетъ нашъ семейный кризисъ, a именно ея отсутствіе, при растущихъ дороговизнахъ жизни и при крайнемъ напряженіи, почти переутомленіи мужскихъ силъ, — въ семь совершается крахъ мужской работоспособности. Ей уже не подъ силу, въ одиночку, содержать семью прежняго мужевластительнаго типа, ростъ культуры настойчиво требуетъ въ брачномъ союз трудовой помощи мужу отъ жены, a трудовая взаимопомощь вопіетъ и о взаимоправіи, безъ котораго она — рабскій обманъ. Рабскими обманами, колеблющими женщину, какъ маятникъ, между двумя полюсами старой и новой семьи, полна наша, унизанная компромиссами, современность. Страхи за разложеніе семьи женскимъ равноправіемъ принадлежатъ къ числу злйшихъ изъ этихъ обмановъ — впрочемъ, на этотъ разъ не столько даже рабскихъ, сколько рабовладльческихъ. Но успхи жеискаго образованія, растущій интеллектъ и самосознаніе ‘женскаго сословія’, скоро откроютъ глаза даже самымъ слпымъ — видеть, что крушеніе-то семьи не тамъ, гд указываютъ враги феминизма, но въ томъ буржуазномъ уклад, который, понимая семью, какъ половой комфортъ, пріобртаемый мужемъ-добычникомъ, теперь обанкрутился до того, что вынужденъ зачеркнуть въ своемъ обиход даже основную цль брака — дторожденіе. Феминизмъ — не разложеніе и не отрицаніе семьи, но коренная демократическая ея перестройка и реставрація, переводъ ея зданія съ ординарнаго на двойной фундаментъ.
Надо надяться, что въ новой семь, которую слагаетъ феминистическое теченіе, Бальзаминовымъ и Ничкинымъ не останется ни времени, ни охоты для споровъ объ энергіи мужской и женской любви, о бякахъ и лякахъ, — и что вмст съ тмъ вылиняютъ тогда многія романическія красоты-безобразія современной любви, въ томъ числ, если не околетъ, то присмиретъ и ‘чудовище съ зелеными глазами’ — ревность. Я далекъ отъ мысли, чтобы феминистъ или феминистка были застрахованы отъ ревности вовсе, но прививка оспы рзко понижаетъ возможность зараженія оспою натуральною, a въ семь, гд роль женщины потеряетъ свою спеціально половую окраску, утратятъ интенсивность и чувство половой принадлежности, и, истекающія изъ него, страданія, обиды, скорби уязвленнаго самолюбія. Рождается ревность изъ чувства собственности, a главнйшіе пособники ея, — мало чмъ, кром половыхъ функцій (хотя бы и съ материнствомъ, включительно!), занятая мысль, слишкомъ большой досугъ y праздныхъ и сытыхъ людей, предоставленныхъ распущенному самоуглубленію: считать свои обиды и взвшивать свои достоинства. Гд мужъ и жена хорошо и постоянно заняты общимъ трудомъ, ревность иметъ мало успховъ, и слабы они, a формы ея, даже при рзкости, крайне наивны и первобытны. Некогда фигурничать и изощрять праздную тонкость ощущеній въ такомъ простомъ и грубомъ дл, какъ жизнь. Въ крестьянств ревность гораздо рже, чмъ въ высшихъ классахъ, и это вовсе не по неразвитости или какому-либо ‘упадку нравственности’, — ибо уличенная въ неврности жена претерпваетъ, за измну, въ крестьянств нашемъ круто и люто, — но просто потому, что нтъ времени и охоты рабочимъ людямъ тратить себя на ревнивыя подозрнія, когда и поле, и домъ не ждутъ. Принципіальный ревнивецъ, одержимый вчнымъ страхомъ за врность жены, — для деревни всегда посмшище, нчто въ род дурачка, либо маньяка. Боле или мене такъ оно и во всякой трудовой сред. Чувства трудового товарищества пригашаютъ половой огонь, a гд онъ не полный властелинъ, тамъ всегда есть возможность разсудку столковаться и справиться съ ревностью. Въ обществ будущаго къ ревнивцамъ станутъ относиться, какь мы относимся къ malades imaginaires, иппохондрикамъ, жертвамъ чрезмрной мнительности. Можетъ быть, даже и лечить ихъ будутъ, что и теперь, правду сказать, по большей части, весьма не лишнее.
Ревность — дочь неравенства половъ. Въ разсказ г. Зенгера герой возмущается, что жена его взбсилась только за то, что онъ эстетически провелъ время съ ея бывшею соперницею. А, строго-то разбирая, жена-то вдь, при всей нелпости ея поступковъ, по-своему, какъ чадо буржуазнаго строя, очень права. Ибо, помимо оскорбленнаго самолюбія, и тотъ инстинктивный страхъ, о которомъ я говорилъ выше, ‘страхъ за потерю своего рынка’, имлъ въ этомъ случа вс видимыя основанія заговорить властно, громко и, какъ водится съ перепуга, глупо. Помилуйте! Бдняга сидитъ и штопаетъ штаны, a супругъ разливается соловьинымъ краснорчіемъ y сосдки. Жен — ‘поганые штаны’, a сосдк — вся эстетика души! А, по возвращеніи, разнженный своею эстетическою ночью, лзетъ къ жен съ ласками. Да — что же тутъ удивительнаго, если она оттолкнула его и послала къ чорту? Очень стоилъ!
— Слушайте вы, милостивый государь мой! Если я вышла за васъ замужъ и терплю за вами жизнь, въ которой нтъ ничего пріятне вашихъ объятій плюсъ штопанье вашихъ штановъ, то благоволите въ этой купл-продаж вести себя, по крайней мр, честно и принадлежать мн въ той полности, какая бракомъ предполагается. На то же, чтобы вы лучшую часть себя отдавали другимъ женщинамъ, a мн досталась изъ васъ только свиная половина — на такой длежъ я не согласпа. Спать съ собою можете купить кокотку, штаны штопать — наймите горничную. A y меня есть гордость, достоинство человческое, и исполнять при васъ обязанности кокотки и горничной — въ то время, какъ ‘перлы души своей’ вы изволите помщать въ другой банкъ, — я не могу. Вы нечестный контрагентъ и обсчитываете меня самымъ некрасивымъ манеромъ!
Такъ отчитала бы героиня г. Зенгера своего благоврнаго, если бы имла достаточно хладнокровія. Но пятый часъ утра, посл безсонной ночи, плохое время для хладнокровія, и потому, вмсто резоннаго объясненія, бдная дама осыпала эстета безсвязною бранью, платоническій предметъ его обозвала ‘сволочью’… и, за честь предмета, получила оплеуху. То-то вотъ y насъ: въ гостяхъ-то эстетика, a дома-то — посл эстетики — плюхи.
Недавно смотрлъ я пошлйшую пьесу Джерома К. Джерома ‘Миссъ Гоббсъ’, она, кстати, какъ разъ начинается именно апоеозомъ супружескаго примиренія посл мужниной оплеухи! Имется въ пьес этой третій актъ — на яхт, пользующійся наибольшимъ успхомъ y зрителей-буржуа. потому что нкій Кингсеръ Старшій посрамляетъ тамъ феминистку и читаетъ ей очень краснорчивую мораль, цликомъ, впрочемъ, выкраденную изъ Шекспирова ‘Укрощенія строптивой’. Я позволю себ напомнить условія этой сцены, потому что они характерны для многихъ антагонистовъ женской самодятельности и равноправности. Кингсеръ увряетъ феминистку, миссъ Гоббсъ, что яхту ихъ сорвало съ якоря и, въ туман, несетъ въ открытое море. Поэтому — ему надо работать на палуб надъ снастями, a ей — тмъ временемъ — готовить завтракъ и, какъ миссъ Гоббсъ справедливо опредляетъ, ‘быть одною прислугою’. Пока миссъ Гоббсъ учится ‘быть одною прислугою’, Кингсеръ сидитъ сложа руки и разглагольствуетъ о прелестяхъ женщины-домохозяйки, господски покрикивая на двушку всякій разъ, что она неловка… Проповди очень трогательны, буржуа аплодируютъ, а, когда Кингсеръ декламируетъ апологію материнства, многіе вынимаютъ носовые платки и держатъ ихъ y глазъ: такъ оно чувствительно.
— Послушайте! — говоритъ ему миссъ Гоббсъ, — a вамъ нечего длать на палуб?
— Нтъ, — съ чистосердечіемъ отвчаетъ Кингсеръ, — покуда нечего.
И вотъ получается картина, которой не предвидлъ Джеромъ, отдавая свои симпатіи врагу феминизма: двушка трудится, какъ чернорабочая, — краснобай сидитъ праздно и точитъ нравоучительныя лясы, — a на палуб ему, дйствительно, длать нечего, потому что онъ — лгунъ: совсмъ яхта не сорвана съ якоря, и никуда не плыветъ, a смирнехонько стоитъ на своемъ мст, не требуя никакихъ о себ заботъ, и только густой туманъ въ воздух препятствуетъ обманутой двушк разобрать все это плутовство.
Ей-Богу же, это можетъ быть символомъ! Это обычная картина устной и печатной борьбы съ феминизмомъ! Туманъ въ воздух, жупельныя слова, чувствительное склоненіе слова ‘семья’ во всхъ падежахъ, краснорчивыя доказательства, что женщина должна посвятить себя ‘своему длу’ y печки, чтобы мужчина могъ спокойно длать ‘свое дло’ y кормила общественнаго корабля, — a пресловутый корабль-то совсмъ и не думаетъ двигаться, и велерчивые проповдники сами про то отлично знаютъ, да хитро молчатъ, пока ‘баба приручится’… A та-то, въ доврчивости, кипятитъ ‘труженику’ молоко, мелетъ-варитъ кофе, жаритъ котлеты!
Начинается обманомъ — поддерживается туманомъ — разршается въ чернорабочую кабалу.
Хорошо еще, что на туманы есть солнце!
И оно засіяетъ, и будетъ правда на земл!

1904.

III.

А. В. Зенгеру.

Collega!

Берусь за перо съ чувствомъ глубочайшаго раскаянія, что незаслуженно обвинилъ въ своей стать о ревности вашего героя-эстета, будто онъ поколотилъ свою ревнивую жену, тогда какъ онъ ‘только облилъ ее водою, въ виду крайняго ея бшенства’, что, справедливо замчаете вы, ‘рекомендуется и врачами въ случаяхъ всевозможныхъ истерикъ, какъ женскихъ, такъ и мужскихъ’. Не могу, однако, не замтить, что опыты гидропатическаго лченія, производимые мужемъ надъ женою въ пятомъ часу утра, при томъ посл громкой супружеской сцены, смлою необычайностью своею нсколько извиняютъ мою обмолвку, — тмъ боле, что, по наблюденіямъ многихъ ученыхъ, не вс женщины любятъ, чтобы мужъ внезапно опрокидывалъ имъ на голову кувшинъ съ водою, и, для успшнаго выполненія подобной операціи, паціентку надо крпко держать, a то вырвется и убжитъ. Не могу также не замтить, что мужъ, который, возвратясь отъ дамы сердца въ пятомъ часу утра, лзетъ къ жен за ласками, a будучи обруганъ и отвергнутъ, обливаетъ ее водою, можетъ быть женою легко принятъ самъ за находящагося въ крайнемъ бшенств — и даже до связанія его черезъ призванныхъ дворниковъ, что иногда тоже рекомендуется врачами, конечно, не изъ поклонниковъ системы no restreint.
Исправивъ эту свою ошибку, я, къ сожалнію, немогу взять обратно своей антипатіи къ вашему гидропату — и, конечео, не потому, что — ахъ, какъ смшно! съ бабою не справился! — что приписываете вы мн, collega, сказать правду, по совершенно субъективной и произвольной догадк, которой противорчитъ все мое отношеніе къ женскому вопросу. A потому, что, посл вашихъ новыхъ разъясненій типа, онъ опредлился еще ясне: страдалецъ съ сердцемъ, вложеннымъ въ два банка — съ идеальною дамою для чувствъ возвышенныхъ и хорошенькою женою для домашняго обихода. А, при протест домашняго обихода: ‘ежели я твоя нераздльно, то не угодно ли и теб быть моимъ полностью’! — мы выливаемъ домашнему обиходу на голову кувшинъ воды, и, развязавшись съ ревнивою обузою, красиво удаляемся въ какую-то принципіальную женобоязнь: ‘женщины опошляютъ жизнь ревностью… он ужасны…. ничтожество вамъ имя, женщины’!… Этотъ Гамлетъ-обливатель — продуктъ ‘эстетическаго рабовладльчества’, collega, и оченъ скверный, потому что капризный, изнженный неврастенически избалованный — именно тою широкою свободою выбора женщины, о которой писалъ я въ прошлый разъ и которою вы сами теперь характеризуете ‘любовь’ вашего героя:
— Опять это не та!…
И такъ какъ ‘опять не та’, то и разстанемся съ нею, и если надоло выбирать дальше, то проклянемъ женскій родъ, a не собственную безхарактерность, и уйдемъ въ ‘полное разочарованіе въ поэзіи жизни’?! Ko мн вчера апельсинщикъ пришелъ, — все клялся, что на лотк — все корольки. Однако, что ни попробуемъ отлупить кожу, самая подлйшая, желтая кислятина:
— Опять не королекъ!
Ну, и, конечно, къ чорту его… Съ выборомъ апельсиновъ это свободное ‘опять’ очень удобно, — ну, a женщина — не апельсинъ, и, говоря о выбор жены, да еще въ сопровожденіи такого громкаго слова, какъ ‘любовь’, подобныя ‘опять’ надо изъ репертуара выкинуть. Ибо даже институтки старыхъ временъ твердили, что ‘любовь не картошка — не выбросишь изъ окошка’. A что выбрасывается изъ окошка съ такою легкостью, какъ покончилъ со своимъ супружествомъ вашъ гидропатическій мужчина, то, по всей вроятности, есть картошка, a не любовъ… И — никакихъ ужасовъ тутъ нтъ, collega, сколько бы герои эти, messieurs d’Опять, краснорчивыхъ ужасовъ на себя ни напускали, ибо — Отелло темперамента хоть по человчеству жалки, a Отелло картофельныхъ драмъ только ничтожны. Вообще, я долженъ сознаться, что ршительно не могу взять въ толкъ, какъ это можетъ родиться ‘полное разочарованіе въ поэзіи жизни’ изъ ссоры съ женщиною, повинною лишь тмъ, что мыслитъ и чувствуетъ иначе, чмъ ты?! То есть — взять-то въ толкъ могу, но думаю, что вкъ Эрастовъ Чертополоховыхъ и ‘Бдной Лизы’ остался нсколько позади насъ, и даже прутковскій юнкеръ Шмидтъ сейчасъ — мало трагическая фигура… Какой прокъ въ мужчин, для котораго вселенная можетъ быть завшена женскою юбкою? Какой прокъ въ женщин, для которой мужскія панталоны — Геркулесовы столбы, nec plus ultra воли и мысли? Жизнь не баловство, — ‘природа не храмъ, a лабораторія’, — поэзія жизни не въ спальн и будуар, a въ мастерской.
Вы, collega, недовольны логическимъ отвтомъ, который я сочинилъ, становясь на точку зрнія жены-буржуазки, супругу-гидропату, потому что здсь, молъ, не было купли-продажи, а сіяла одна пылкая ‘любовь’, описываемая вами къ большимъ краснорчіемъ. Ho, collega, признавая всю энергію и добросовстность вашей защиты, не могу не напомнить вамъ старой сентенціи: ‘словами красными не возвысить поступки гнусные’, a кліентъ вашъ ведетъ себя, ей-Богу же, гнусненько. И, въ ‘купл-продаж’, которую вы презрительно отвергаете, моя, облитая водою, кліентка настаиваетъ на своемъ прав не на иное что, какъ именно на ‘любовь’, то есть — на обладаніе мужемъ въ той же мр, какъ онъ ею обладаетъ, въ полной совокупности жизни — съ объятіями, съ домашними заботами и съ ‘перлами души’, при полномъ несогласіи уступать послдніе въ чужія руки. Эта молчаливая нравственная купля-продажа существуетъ ршительно во всякомъ современномъ брак, красотами какихъ бы любвей безбрежныхъ, нжныхъ и мятежныхъ онъ декоративно ни сіялъ. И больше того скажу: до тхъ поръ, пока буржуазный строй современности держитъ женщину въ подчиненіи мужскимъ выгодамъ, право такого соглашенія, — единственно отвоеванное себ женщиной буржуазной культуры изъ всхъ правъ общественныхъ, — будетъ и неизмнно проврять практическую доброкачественность, и контролировать реальную силу того лукаво растяжимаго и безконечно-многограннаго чувства, что зовется ‘любовью’. Сказать: я люблю Марью, — вдь, собственно говоря, ровно ничего не обозначаетъ: любовь — широкая, какъ море, и перловъ въ ней сколько угодно, и гадовъ — нсть числа. Марьямъ авансомъ даютъ нсколько перловъ, a гадовъ ‘до дла’ припрятываютъ, какъ отпугивающій отъ сдлки дебетъ. Затмъ, по дл, гады начинаютъ выползать, a перлы сокращаться. Въ томъ и нечестная контрагентура брака, противъ которой законно говоритъ жена-буржуазка, и съ которою не должно связываться имя ‘любви’: даже въ самомъ лучшемъ случа, это комедія любви, драматическое представленіе любви, водевиль любви, разыгрываемые сознательно или безсознательно, эффектно или мизерно, похотливо или равнодушно, страстно или холодно, но не любовь, не любовъ! Любовь есть вольное сочетаніе двухъ взаимопониманій, въ постоянной взаимопроврк своихъ обязательствъ, достигаемой столько же инстинктомъ, сколько разумомъ. Въ такой любви нтъ мста рабовладльческимъ притязаніямъ — источнику ревности, въ стран или вк такой любви понизится, стало быть, и болзненная энергія ревности, ставъ удломъ людей только анормальныхъ. Но восторжествовать надъ міромъ такая любовь — любовь равныхъ къ равнымъ и свободныхъ къ свободнымъ, — сможетъ, конечно, не въ современномъ буржуазномъ стро, въ которомъ приниженіе женщины къ самочному уровню — принципіальный устой. Быстрыми шагами идущее впередъ освобожденіе женщины, завоеваніе ею правъ гражданскихъ, образовательныхъ, экономическихъ и, главное, пожизненныхъ правъ на самоё себя длаютъ, въ глазахъ моихъ, жестокое владычество ревности явленіемъ, — если хотите, collega, — дйствительно временнымъ. А только я не понимаю: откуда вашъ выводъ, что если зло временное, то его надо претерпть?! Зачмъ же, собственно говоря, претерпвать медвдя, когда онъ идетъ на васъ на дыбахъ? Вы его — рогатиной! Конечно, не вчное зло — медвдь, но временное, а, все-таки, лучше его рогатиною, — не то, пожалуй, състъ… Боритесь, люди, съ ревностью лично: давите ревность въ себ, сокращайте поводы и возможности ревновать себя. Большаго достичь субъективно вы не можете, ибо слово противъ ревности, обращенное къ обществу, помогаетъ не боле, чмъ заговоръ отъ лихорадки, что и естественно, такъ какъ и лихорадка и ревность — одинаково физическія болзни. Но лихорадки, опустошающія цлые людные округа, не поддаваясь словамъ и заговорамъ, всей медицин in verbis, lierbis et lapidibus, исчезаютъ безслдно посл практической работы, казалось бы, не имющей ничего общаго съ медициною: засыпано два-три ручья, высушено болото, проведенъ канадъ, проложены бетонныя трубы, распахана и засяна старая, одичалая новь. Ту же самую аналогію пророчествую я и для эпидемій ревности. Дайте жеащин жить въ человчество, a не только въ спальню, дтскую и кухню, — вы сохраните любовь и погасите ревность. Обратите женщину изъ юридической вещи въ юридическое лицо, inpersotiam sui juris, — тогда и она прекратитъ то опасливое исканіе въ васъ самихъ вещныхъ признаковъ, что нын выражается ревностью. Работайте на женское образованіе, на самосознаніе женщины, вы работаете на гибель ревности! Содйствуйте подъему и расширенію женскаго труда, — вы содйствуете паденію конкурренціи на трудъ половой, — вы содйствуете паденію главнаго фактора ревности. Поднимайте женское движеніе къ самостоятельности и равенству съ мужчиною на всхъ путяхъ правоспособности, — вы побждаете закрпощеніе женщины полу, вы давите главный страхъ — эгоистическій страхъ самоохраняющаго, чужеяднаго организма, которымъ, по преимуществу, воспитывается и регулируется ревность. Создавайте изъ женщины гражданку, работницу, человка, — вы перестанете мучить ревностью самку, и самка перестанетъ терзать ревностью васъ.
Къ сему случаю вы спрашиваете, коллега, ‘но чмъ же объяснить, что главнйшимъ образомъ, пошлйшимъ образомъ, невыносимйшимъ образомъ ревнуетъ именно женщина самостоятельная, богатая, сытая и бездльная’?.. Я думаю, коллега, что достаточно подчеркнуть послднее прилагательное курсивомъ, чтобы оно отвтило вамъ на вашъ вопросъ и убило остальные эпитеты. ‘Самостоятельная’ и ‘бездльная’ — понятія несовмстныя. Рабочая и гражданская самостоятельность — прямое противопоказаніе той сытой праздности, которую понимаемъ мы (и вы, коллега, въ своемъ вопрос) подъ ошибочнымъ названіемъ самостоятельности теперь, въ быту нашихъ женщинъ-буржуазокъ, и которая, въ дйствительности, есть лишь матеріальная, плотская обезпеченность, безъ труда получаемая, либо опять-таки цною пола — отъ мужа или любовника, либо доставшаяся по родительскому благословенію въ наслдство. Такой обезпеченности, безправной и бездятельной, естественно, чрезъ отложеніе въ себя туковъ, ростить въ себ и озлобленіе тлесное, a озлобленіе тлесное выращивать въ безобразные ревнивые экцессы. Но въ сфер трудовой женской самостоятельности, среди женщинъ, живущихъ не только цною своего пола, вопросъ вашъ найдетъ данныя къ отрицательному отвту. О крестьянств вы со мною согласны. Поднимитесь въ круги учащейся женской молодежи, къ сестрамъ милосердія, изучите бытъ сельскихъ учительницъ, фельдшерицъ, акушерокъ: какъ ничтоженъ — сравнительно съ сытою буржуазною средою — половой интересъ въ этомъ обществ и какъ умютъ здсь съ нимъ справляться! Боле цломудренной и честной молодежи, чмъ наши учащіяся двушки высшаго образованія, я не встрчалъ нигд въ Европ. И какая рдкость здсь ревнивыя трагедіи! И, если случаются, то — какъ серьезны бываютъ поводы къ нимъ! И, все-таки, какъ дурно принимаются он средою… Вдь процессу Прасковьи Качки добрыя двадцать пять лтъ давности, a дло это и до сихъ поръ поминается при каждой, хотя бы слабой, аналогіи. Взять даже театръ: при всей своей до сихъ поръ распущенности и безалаберности, при всхъ пережиткахъ недавней театральной проституціи, при всемъ изобиліи полового элемента въ самомъ показномъ характер театральной дятельности, женщины этого дла бываютъ одержимы безтолковою ревностью и гораздо рже, и въ гораздо слабйшихъ проявленіяхъ, чмъ женщины-буржуазки. И это — потому, что между жевщиною и ревностью стало нчто, главыне требующее повиновенія, чмъ эгоистическій половой позывъ: стала самостоятельная трудовая дисциплина, обязанности которой должны быть исполнены раньше личныхъ похотей и капризовъ. Грубое неприличіе предъ товарищами — прервать ревнивою сценою репетицію, ибо репетиція есть служебная работа, почти неслыханный скандалъ прервать ревнивою сценою спектакль, ибо спектакль есть общественная служба, окупленная публикою. Театральная женщина уже освоивается мало-по-малу съ сознаніемъ, что полъ ея — второе въ ней, a первое — общественыая работа таланта, и это сознаніе стало тормозомъ ревности, припадки которой за кулисами, на девять десятыхъ, разршаются въ водевиль, а не въ трагедію. Адріенны Лекувреръ рдки. Въ самоубійств Кадминой, давшемъ тему ‘Татьяны Рпиной’ и ‘Клары Миличъ’, сыграла роль главной причины не показная ревность, a глубокое тайное самонедовольство богато-одаренной натуры, размнявшей себя по пустякамъ… Кадмина — старшая сестра Маріи Башкирцевой, да и умне, и глубже ея была…
Еще два слова. Вы говорите: ‘Улучшеніе быта женщины мало повліяетъ на зло ревности, ибо главною его частью является часть не экономическая, a зврская: наслажденіе ревности есть наслажденіе патологическое, какъ наслажденіе сченіемъ ребенка’. Тутъ я сперва позволю себ заступиться за репутацію зврей: въ животномъ мір самки эксцессами ревности совсмъ не прославлены, — во-первыхъ, во-вторыхъ, ни одна собака, ни даже обезьяна, не говоря уже о коровахъ, кобылахъ и т. д., чадъ своихъ ‘для наслажденія’ никогда не наказывали. Оставимъ людямъ ихъ ‘людства’ благопріобртенныя: при чемъ звать людства зврствами? Затмъ — я опредленно говорилъ въ своей стать, что не пророчу полной смерти ревности, a предсказываю лишь общественное низведеніе ея на роль патологической аномаліи. Это самое нахожу я и въ вашемъ тезис, хотя вы мн имъ какъ будто возражаете. Наслажденіе сченіемъ ребенка, которое вы ставите въ примръ, — тмъ паче по половымъ побужденіямъ, — сравнительно такая рдкость въ области человческихъ страстей, что, если бы случаи ревности сползли на этотъ уровень, то европейское общество могло бы считать себя отъ нея освобожденнымъ. ‘Чудовище съ зелеными глазами — зло животное, одно изъ наслдій издыхающаго въ человк звря’. A вы уврены, что вчный зврь этотъ издыхаетъ? Клянусь ‘Звремъ изъ Бездны’, великій вы оптимистъ! Зло животное, a не экономическое. Да какое же зло не животное?! И почему животное противополагается экономическому? Всякое зло, истекающее изъ физіологическаго запроса, начивая съ обязанности сть и пить, есть животное зло, и всякое удовлетвореніе физическаго инстинкта есть экономическая потребность, разлагающаяся на начала спроса и предложенія и ихъ колебаніемъ свершающая свою культурную эволюцію. Вчная дрессировка ‘звря’, по предписаніямъ культурной эволюціи, управляемой экономическими запросами, и слагаетъ исторію нашей цивилизаціи. ‘Зврь’ укрощается ростомъ общественнаго инстинкта и сознательнымъ отношеніемъ трудящихся массъ къ условіямъ своего быта, a совсмъ не аристократическимъ самосовершенствованіемъ и самовоспитаніемъ избранныхъ единицъ. Послднія — только симптомы и сигнальные огни массоваго процесса, который безсознательно кипитъ въ глубинахъ народовъ. И, какъ вы ни совершенствуйте и ни воспитывайте себя, a вкъ вашъ далеко отъ себя васъ не выпуститъ этически, хотя вы можете очень на много опередить его мыслью. Взять хоть бы и половой вопросъ: мы съ вами далеко не Платоны и не Сократы, однако — предстань предъ нами вжив сіи маститые мужи, со всею откровенностью страстишекъ своихъ, — намъ пришлось бы заявить имъ: ‘Господа! что вы!? Въ наши дни такія срамныя шутки показываютъ только въ захолустьяхъ Парижа и Неаполя, да и то подъ большимъ секретомъ отъ полиціи и за хорошія деньги!’
Нтъ ни малйшаго сомннія, что и въ русскомъ крпостномъ прав, и въ американскомъ рабовладльчеств, да и во всякой стран съ институтомъ невольничества очень значительное количество господъ были не людоды и не аспиды-василиски, a люди — какъ люди, многіе же и очень хорошіе природно люди при томъ въ высшей степени склонные къ самосовершенствованію и самовоспитанію и проявлявшіе, какъ умли и хотли, свои добрыя качества въ своемъ частномъ рабовладніи. Однако, сіи одинокія ласточки безсильны были сдлать освободительную весну, пока экономическій ростъ ихъ государствъ не подрывалъ въ принцип сперва систему, потомъ право рабовладнія. A тогда быстро гибло и самое рабовладніе, и дурные наросты, отъ его корня на общественный организмъ наслоенные. То же и съ вопросомъ полового раскрпощенія женщины. Экономическій ростъ общества настаиваетъ на его необходимости. A разъ оно совершится, частію погаснутъ, частію вылиняютъ пороки, изъ него истекавшіе, — въ томъ числ и половая ревность. Окутанная тысячами льстивыхъ предразсудковъ, она, съ красивою мрачностью, выстаиваетъ противъ доводовъ разсудка, одинъ на одинъ съ самыми дльными и благожелательными умами, потому что еще не сломано покуда основное право и условіе ревности: общественное мужевластіе, гражданская и экономическая приниженность ‘женскаго сословія’. Со дня, когда право это рухнетъ, какъ рухнули рабскія цпи русскаго крестьянства и черной расы, ревность пойдетъ, конечно, на убыль, длаясь достояніемъ людей пережитка и нервно больныхъ… Здоровые же выучатся ея стыдиться и, даже подвергаясь ея набгамъ, справляться съ нею наедин, какъ съ своего рода нравственнымъ геморроемъ или другимъ недугомъ, не принятымъ къ огласк въ обществ.

1904.

Подвальныя барышни.

Поздъ мчался. Въ тсномъ задверномъ углу третьекласснаго вагона, съ промерзлымъ добла окномъ, было холодно, тускло, слпо. Фонарь безпокойно мигалъ оплывшею стеариновою свчею, въ вентилятор пла вьюга. Я лежалъ на жесткой скамь, вытянувшись навзничь, руки за голову, въ дорожномъ отупніи очень далеко и по скучному длу дущаго человка, безъ мыслей, безъ вниманія. Бываетъ такое милое состояніе души и тла, когда не ты управляешь своими пятью чувствами, a они управляютъ тобою, и глядишь, и видишь ты передъ собою не потому, что есть воля и охота смотрть, a только потому, что глаза во лбу есть, зрительный аппаратъ работаетъ, слышишь не то, что интересъ велитъ слушать, но что само въ уши лзетъ.
Въ вагон было очень пусто. Купецъ въ лисьей шуб, который, когда ввалился къ намъ на глухой, промежуточной станціи плюхнулся на скамью, всю ее покрывъ полами, и остолбенлъ, какъ сидячій идолъ: спалъ ли онъ или просто застылъ въ торжественномъ сознаніи своего капиталистическаго величія, — кто его знаетъ? Приказчикъ при купц, — тощій, задерганный малый, не спускавшій съ своего владыки безсонныхъ, собачьихъ глазъ. Захолустный протопопъ, возвращавшійся восвояси изъ дловой столичной побывки: онъ отъ самаго Петербурга какъ залегь, гора-горой, подъ мховую рясу, такъ и храплъ теперь вотъ ужъ двсти восемьдесятъ вторую версту. И, наконецъ, два жандарма, по даровымъ билетамъ, въ служебной командировк изъ Питера въ Москву, съ казенными пакетами за обшлагами шинелей. Оба были бравые, здоровые молодцы, съ ярко-свтлыми пуговицами, при шашкахъ, съ револьверами на поясномъ ремн. Они занимали ближайшее ко мн отдленіе, и, изъ-за высокой деревянной спинки скамьи, внятно гудли ихъ густые голоса — теноровый баритонъ и бассо-профундо. Рчь шла о какомъ-то вахмистр, какъ онъ ‘сталъ черезъ то въ своей жизни несчастенъ, что дочь въ гимназію отдалъ’.
— Отдать отдалъ, a довести по конецъ свершенія курса — тю-тю, пороху не хватило.
— A наши сказывали: съ состояніемъ онъ, будто, вахмистръ вашъ?
— Не въ деньгахъ сила. Не деньгами — карахтеромъ не выдержалъ.
— Забоялся?
— Духомъ упалъ.
— Видите ли!
— Да. Учена, говоритъ, больно стала. Еще подучится — пожелаетъ ли меня, солдата, за родителя почитать?
— Это онъ, ежели хотите знать, довольно резонно.
— Никакого резона не предвижу, потому что двка шла первою изъ класса въ классъ, такъ что ее даже представляли знатнымъ постителямъ, въ качеств какъ бы гордость учебнаго заведенія.
— Если знатнымъ постителямъ, то, конечное дло, напрасно.
— До пятаго класса вахмистръ душою падалъ и сомнніемъ изнывалъ. Ну, а, какъ поступила она за успхи свои въ пятый классъ и начала происходить науку-исторію, совсмъ забоялся вахмистръ: шабашъ! взялъ двку, дома къ печи присадилъ, — помогай матери!
— Ревла, чай?
— Не безъ того. А главное: ошибся вахмистръ въ своемъ врномъ разсчет, и теперича y нихъ въ семейств самый язвительный адъ.
— Не обыкаетъ къ дому?
— Ни пава, ни ворона. Ни къ двушкамъ, ни къ барышнямъ.
— Замужъ — одно средство!
— Замужъ, съ ейнымъ о себ воображеніемъ, — легко ли дло? Жениха ей искать, — какой женихъ нуженъ? За шинельную душу хотя бы за нашего брата, унтеръ-офицера, разв пойдетъ?
— Да и не къ масти.
— Опять же врное ваше разсужденіе, что не къ масти. Исторію-науку произойдя, какая она, съ подобною фантазіей въ голов, можетъ быть своему дому хозяйка? Скажемъ къ примру, — васъ взять. Вы бы женились?
— Оборони Богъ!
— То-то и есть. И вс такъ. Худы ли, хороши ли, тоже свою амбицію блюдемъ. Никому не лестно предъ женою въ дуракахъ стоять, да глазами на ея образованность хлопать.
— Коли вахмистръ на приданое не скупъ, то можетъ польститься какой изъ господъ. Бываютъ — которые немудряіціе и своего достатка не имютъ.
— Врядъ ли. Потому что изъ господъ этакъ — очертя голову, ополомь — великодушно женятся и званіемъ своимъ не брегутъ одни студенты. A студенту вахмистрова дочь не съ руки.
— Не возьметъ студентъ.
— Еще кабы она была доученая. A то пятый классъ. Это для нашего брата, который науку въ казарм мдными деньгами покупалъ, да и то трехъ пятаковъ не хватило, — образованіе ея, точно, великое. A настоящему господину, ежели студентъ изъ универститета или тамъ института что ли путей сообщенія, съ ней окажется довольно даже скучно. Потому что — онъ-то дошелъ, a она не доскочила. Потому что, прикинемъ къ примру, — науку-исторію она знаетъ, a до тригометрики али астрелябіи не дошла.
— Не вровень, значитъ.
— Отъ нашихъ отстали — къ вашимъ не пристали.
Послдовало краткое молчаніе.
— Лтъ-то много? — спросилъ басъ.
— Семнадцатый.
— Изъ себя хороша?
— Картина.
— Фю-ю-ю!
И опять замолкли.
— Свихнется двка, — съ убжденіемъ произнесъ басъ.
— Какъ не свихнуться? На ту линію идетъ.
— Соняшу Перфильеву помните?
— Аккуратъ одна модель.
— Намедни Каратайченко встртилъ подъ вечеръ: по Вознесенскому катитъ, на лихач, въ ротонд, перо на шляп, морда крашеная. У моста лошадь что ли закинулась, заминка вышла, — городовой подходитъ, замчаніе сказалъ. Такъ Сонька-то городовому на слово — десять, да во всю родительскую!
— Господи! какая была скромненькая!
— Такъ и сыпетъ, такъ и бубнитъ. Голосъ хрипкій. Ужъ Каратайченко заступился, a то городовой грозился въ участокъ свести.
— Экого родителя дочь!
— Всеё семью разсыропила, совсмъ нын не люди стали! — а, бывало, жили, — сосди шапки снимали.
— Пьетъ, поди, Перфильевъ-то?
— Нельзя ему пить: y него четыре медали. A только, что, конечно, — сердцемъ прискорбенъ и даже какъ бы ршившисъ ума. Даже зарзатъся хотлъ.
— Подите жъ!
— Бритву жена изъ рукъ отняла. Потомъ къ генералу былъ требованъ.
— Врете?
— Врное слово. Для утшенія. Генералъ y насъ добёръ.
— Входитъ!
— Перфильевъ! — говоритъ: что ты вздумалъ, дуракъ? Грхъ! присяг поруха! Тутъ старика, отъ добраго слова, сердцемъ растопило и въ слезу ударило. — Ваше, сказываетъ, превосходительство! сколько лтъ служа, завсегда радъ былъ начальству стараться: графы, князья Перфильева въ лицо узнавать удостаивали. A теперича единая моя дочь — и та въ развратъ пошла. Возможно ли мн при всемъ томъ жизнію жить? какъ смотрть на блый свтъ и въ глаза добрымъ людямъ?.. Ажно и генералъ, слушая, вмст съ нимъ заплакалъ.
— Дло слезное!
Пауза.
— Мерзавецъ-то ейный, который сбившій, — гд теперь?
— Въ Ярославл, сказываютъ. При купчих какой-то богатой: лсными дачами управляетъ.
Басъ протяжно и сладко звнулъ:
— О-о-охъ-охъо-хъ!
— Вотъ — сказалъ баритонъ вдумчивымъ голосомъ человка, глубоко размышляющаго и отвчающаго вслухъ на собственныя мысли, — давалъ мн писарь намедни книжку. Некоего графа, Льва Толстого сочиненіе.
— Энтого-то? — заинтересовался басъ.
— Того самаго. И вотъ говоритъ тамъ одинъ на счетъ бабъ: самая вы безпастушная скотина…
— И правда ужъ, что безпастушная. Такъ оно и есть.
— Востро сказано.
— Писатель вострый.
— Лю-ютой старикъ!
— A сказывали, будто онъ — антихристъ?
— Да, вдь это — ежели по божественному.
Пауза.
— A, что на счетъ безпастушныхъ, — возвышаетъ голосъ баритонъ, — я такъ полагаю: объхать хоть всю Россію, безпастушне этихъ питерскихъ нашихъ подвальныхъ барышень — не найтить.
Басъ, плюнулъ и какъ-то свирпо даже прогремлъ:
— Одно слово: добыча.
— Добыча и есть. Именно, что ни пава, ни ворона. Корсетъ носитъ, волосы на лобъ завихрила, лицо руки моетъ благородными мылами, — барышня. Газету читаетъ, въ театръ лазитъ. Я, папаша, въ Михайловскій манежъ, я, мамаша, въ Фигнеръ — маскарадъ. А въ заправской-то жизни въ подвал казенномъ — на пятнадцать серебра родительскаго жалованья. Тутъ те не Фигнеръ — маскарадъ, a было бы на что въ баню сходить. А между прочимъ юбку крутитъ, одеколонъ прыскаетъ, шелкъ, бархатъ въ гардероп иметъ. На какія сверхсмтныя суммы — отпущенія, дозвольте спросить?
— Натурально, что проистекаетъ вспомогательство отъ кавалеровъ.
— Тоже, братецъ мой, вспомогать-то даромъ нон никто теб неохочъ. Вспомогательства эти Соняшекъ Перфильевыхъ въ обиходъ и спускаютъ.
Басъ вздохнулъ.
— Омута подвалы эти, прямо, омута. Двка въ нихъ — что плотица серебряная. А мужчинье кругомъ такъ щуками и плаваетъ. И свой братъ служащій, и господа, и вольная приходящая публика. Тому сосдка — Машенька, этому — чьихъ будете, барышня? Да — ‘какой Рабонъ — конфетъ предпочитаете кушать?’ Да — ‘позвольте угостить васъ въ Маломъ Ярославц отбивнымъ котлетомъ’…
— Тмъ и пропадаютъ.
— Съ дтскихъ лтъ въ соблазн. Хоть и не въ углахъ живемъ, a не за каменными стнами. Бываетъ, что семья отъ семьи ситцевыми занавсками отторожена. Ничего отъ дтишекъ не скроешь. Все плотское отъ материнскихъ сосцевъ познаютъ. Каковъ это къ жизни примръ? Двчонка въ форму юности возрости не успла, — по одиннадцатому, двнадцатому году, — a уже всми мальчишками въ корпус оцлована. Чего она не узнаетъ? Чмъ ты ее удивишь?
— Сказывалъ мн агентъ одинъ полицейскій: которыя теперича живутъ гулящія, стало быть, зовутся проститутки, такъ на добрую треть ихъ изъ подвальныхъ выбирается.
— И весьма можетъ быть.
— Которая изъ себя красива, такъ за тою ходебщицы имютъ свое наблюденіе чуть не съ ангельскаго возраста. Лтъ по пяти стерегутъ, увиваются коршуньемъ, ждутъ своего термину.
— Вотъ бы кого вшалъ-то — не жаллъ!
— Ходебщицъ? Самая постыдная нація.
Послднія слова басъ пробормоталъ уже сквозь сонъ и заключилъ храпомъ… Басъ похрапывалъ, поздъ глухо грохоталъ по мерзлому полотну, a я лежалъ и думалъ о разговор, которой только-что слышалъ.
Термннологія его, быть можетъ, незнакомая читателямъ, чуждымъ петербургскаго быта. ‘Подвальныя барышни’ — это женское населеніе подземелій, простирающихся подъ колоссальными казенными домами разныхъ вдомствъ и учрежденій: дочери, сестры, племянницы швейцаровъ, курьеровъ, департаментскихъ сторожей и тому подобной служилой мелочи. Женская іерархія служилаго Петербурга (а неслужилый Петербургъ такъ малъ числомъ своимъ, чго, рядомъ съ служилымъ, его почти, что нту вовсе) длится, какъ давно извстно, на три нисходящія категоріи.
Категорія первая: ‘наши министерскія дамы’ — кончая супругою начальника отдленія включительно. Категорія вторая: ‘наши чиновницы, и третья — ‘жены старшихъ служащихъ’ своего рода каста паріевъ, но, все-таки, какая ни есть, каста. Что же касается ‘подвальной барышни’, она развивается уже вн этой іерархіи, ниже ея, во внкастной бездн. Она даже не ‘прислуга вдомства’, она — нчто семейно приписанное и числящееся при прислуг вдомства.
Служба мужчинъ, ютящихся, подобно гномамъ, въ казенныхъ подвалахъ, — хорошая, довольно легкая и обязательно чистая. Она спокойно протекаетъ въ холодныхъ, просторныхъ, свтлыхъ залахъ министерствъ, въ сро-голубыхъ департаментскихъ корридорахъ, на величественныхъ парадныхъ лстницахъ и подъздахъ. Отъ людей, къ ней допускаемыхъ, требуется, прежде всего, нкоторая декоративность: внушительная, бравая наружность, опрятность, щеголеватость, — дабы человкъ видомъ своимъ начальство отъ себя не отвращалъ, a на публику не наводилъ унынія. Поэтому смло можно сказать, что населеніе подземнаго Петербурга, по крайней мр, мужское, — изъ красивйшихъ физически во всей столиц и, конечно, производитъ таковую же породу — потомство: не даромъ же, въ самомъ дл, подвалы поставляютъ веселящемуся городу столько жрицъ демимонда и красивыхъ балетныхъ фей. Декоративная служба создаетъ и декоративный семейный бытъ. Недавній мужикъ или отставной солдатъ, подвальный обитатель перестаетъ быть мужикомъ или отставнымъ солдатомъ, какъ скоро удостоился швейцарской ливреи или курьерскаго мундира съ галуномъ вдомства. Онъ — уже, такъ сказать, избранный и превозвышенный изъ всхъ мужиковъ и отставныхъ солдатъ, самъ себя въ такомъ великолпіи видитъ и мыслитъ, самъ о себ такъ понимаетъ. И того же высокаго мннія о немъ семья, имъ кормимая: Авдй Трифоновичъ — не простой человкъ, не ‘вольный’, онъ казенный. У него мундиръ, y него жалованье отъ казны, y него, хоть уголъ, да казенная фатера. Ничего этого y простыхъ и вольныхъ не бываетъ, — стало быть, не простые и мы. Мы выше. Не господа, но почти, какъ господа. A захотимъ натужиться, выжать изъ сундука деньгу, — такъ будемъ и совсмъ, какъ есть на господскую стать. И тужатся.
Дочери Евы одинаковы на всхъ ступеняхъ общества, во всякомъ ранг и состояніи. Мода и подражаніе — законы, управляющіе женскимъ міромъ равно въ шалашномъ стан папуасовъ и въ раззолоченныхъ дворцахъ европейскихъ столицъ. Министерскія дамы копируютъ женъ и дочерей министровъ, наши чиновницы — министерскихъ дамъ, жены служащихъ — нашихъ чиновницъ и такъ дале, со ступеньки на ступеньку. Этотъ законъ послдовательности въ подражаніи, дойдя до подвальной барышни, создаетъ и для нея искушеніе, повелительное до необходимости — ‘подходить подъ помощникъ-экзекуторову дочь’. И, такъ какъ помощникъ-экзекуторова дочь — хоть и плохенькая, — бдненькая, a все же ‘барышня’, училась въ гимназіи, играетъ на фортепіано бываетъ въ театрахъ и иметъ вечеринки на недл, въ род журфиксовъ, ‘по причин жениховъ’, — то и подвалъ тянется изъ послднихъ своихъ силъ и средствъ, чтобы доставить своимъ барышнямъ хоть какіе-нибудь суррогаты помощникъ-экзекуторскихъ радостей. Двухголосный вой жены и дочери: ужли пропадать въ необразованіи? — весьма скоро заставляетъ самаго неподатливаго вахтера или швейцара расісупорить завтную и небогатую кубышку, — да, сколько я замчалъ, подвальные отцы и сами любятъ баловать свою молодежь и вести ее на господскую ногу.
Любопытно, что эти слуги казенныхъ учрежденій не любятъ и презираютъ слугъ частнаго найма, избгаютъ якшаться съ ‘лакусами’ и считаютъ себя несравненио выше ихъ, какъ ‘людей продажныхъ’. Ставъ слугою казеннаго учрежденія, сторожъ или швейдаръ вполн увренъ, что онъ ‘въ люди вышелъ’, a дтямъ его иадо выходить ужъ въ ‘господа’. Въ Петербург множество воспитательныхъ пріютовъ, а изъ городскихъ училищъ нкоторыя поставлены такъ хорошо, что въ послдніе годы имъ стали доврять подготовительное догимназическое образованіе дтей своихъ даже многія зажиточныя и вполн интеллигентныя семьи. Казалось бы страннымъ: какъ, наряду съ этими обстоятельными и хорошими учрежденіями, могутъ еще существовать, — при томъ, не прозябая, но процвтая, — разные шарлатанскіе и относительно даже недешевые ‘пансіоны съ музыкой’? Кому они нужны? Кто въ нихъ учится? Однажды я съ рзкостью предложилъ этотъ вопросъ содержательниц одного изъ такихъ пансіоновъ — дам необычайнаго ума и столь же необычайной безсовстности.
— Мы нужны тмъ, — холодно и спокойно возразила мн она — кому надо намнять на грошъ пятаковъ.
— То есть?
— Невждамъ, которыя хотятъ купить сиособность казаться образованными въ теченіе пятиминутнаго разговора, ‘хамкамъ’, которыя желаютъ, чтобы ихъ хоть на пять минутъ принимали за женщинъ интеллигентнаго общества.
Какъ убдился я въ дальнйшемъ разговор, ‘подвальная барышня’ — постоянная кормилица этихъ обманныхъ педагогичекъ. Подите въ какой-нибудъ петербургскій публичный маскарадъ, — средней руки, изъ приличныхъ. Если къ вамъ подойдетъ маска съ довольно складною рчью, распространяющаяся о чувствахъ по переводному Бурже, ввертывающая въ разговоръ заучеиныя французскія словечки съ русскимъ, но не совершенно отчаяннымъ произношеніемъ, охотница до стишка между громкихъ фразъ, съ обязательнымъ примчаніемъ въ скобкахъ: ‘какъ сказалъ Лермонтовъ’, ‘какъ, помните, y Надсона’, — можете пари держать, что васъ интригуетъ подвальная барышня, только-что покинувшая пансіонъ съ музыкой и не успвшая позабыть его недолгой и нехитрой дрессировки. И — увы, ни одна изъ нихъ не можетъ выдержать долгаго инкогнито, потому что, въ конц концовъ, непремнно ошибется какимъ-нибудь фатальнымъ ‘тротуваромъ’, ‘ропертуаромъ’, ‘велисапедомъ’ или даже просто ужаснымъ любимцемъ петербургской прислуги — ‘фрыштикомъ’…
Журфиксы помощникъ-экзекуторовой дочки замняются для подвальной барышни Лтнимъ садомъ, Таврическииъ, гуляньями Михайловскаго манежа, Народнаго дома. Подвальная барышня, какъ голь, на выдумки хитра: знакомится и дружится съ хористками, статистками, швеями на театръ, горничными актрисъ, y нея всегда найдется въ карман театральная контромарка, она, что называется, легла и встала на галерк, она торчитъ за кулисами, вхожа въ плохенькіе клубы, капельдинеры контрабандно пропускаютъ ее ва свободныя мста.
— Только для васъ-съ, потому какъ знаю ваше упоеніе къ театру-съ.
Она слышала Фигнера, обожаетъ Сверскаго, надъ ея кроватью пришпилена фотографическая карточка госпожи Бяльцевой. На вечеринкахъ y подругъ она пляшетъ ‘миньонъ’ и ‘на-де-катръ’ и слдитъ по ‘Петербургскому Листку’, не вышло ли въ свтъ новыхъ модныхъ танцевъ, a также — кто названъ ‘о азаръ’ изъ гостей на балу y нидерландскаго посланника и въ какихъ озарныя красавицы были туалетахъ.
Фигнеръ отзвучалъ, ‘миньонъ’ оттанцовано… домой! Короткая, волшебная сказка жизни кончена: ждетъ дйствительность. Подвальную барышню подвозятъ къ громадному корпусу ‘вдомства’. И — быть можетъ, даже на рысак… Она вышла изъ саней на углу, добжала до воротъ, нырнула въ нихъ, — и вотъ онъ вновь, родимый подвалъ! О, какъ онъ душенъ, грязенъ, тсенъ! какъ противно храпятъ за перегородками сосди! какъ тошны отголоски интимной семейности, наполняющіе эти промозглые вковые своды!.. Лежитъ подвальная барышня на своей жесткой и не слишкомъ-то опрятной постели, лежитъ безсонная, нервная, возбужденная, смотритъ въ темноту лихорадочными глазами, думаеть:
— Да разв это жизнь?
— Хр-р… хр-р… хр-р…
— Марья… хр-р… Марья, супруга… Машенька…
— Хр-р… хр-р… хр-р…
— Жизнь-то тамъ, откуда я сейчасъ пришла, a это — чортъ знаетъ, что! Не люди — свиньи… Какъ ‘онъ’ бишь плъ-то? Да!
Въ блаженств потонули…
Въ блаженств потонули…
— Опять подлецы грязнымъ бльемъ весь коридоръ завалили? Продохнуть нечмъ…
— Хр-р… хр-р… хр-р…
— Супруга… Машенька…
— Господи! Да неужели же на всю жизнь здсь? Нтъ, довольно! Нтъ больше никакой моей возможности! Уйду я отъ васъ, свиней, уйду, уйду, уйду…
Куда? Да не все ли равно? Лишь бы туда, гд нтъ храпящихъ, бормочущихъ, цлующихся съ женами сосдей, не ревутъ благимъ ночнымъ матомъ золотушныя ребятишки, не пахнетъ мокрыми дтскими пеленками и устоявшимися щами… Туда, гд сіяетъ электричество, гремитъ оркестръ, ходятъ нарядныя дамы и стриженые бобрикомъ мужчины… Туда, гд, если не самъ Фигнеръ, то, по крайней мр, граммофонъ, наптый Фигнеромъ, побдоносно вопіетъ о двухъ счастливцахъ, для которыхъ — звзды, море и весь міръ
Въ блаженств потонули,
Въ блаженств пот-тону-у-у-у-ул-ли…

1902.

‘Анна Демби’.

‘Анна Дэмби’.

Мораль въ одномъ дйствіи.

Лица:

Фельетонистъ.

Начинающая актриса.

Актриса (входитъ). Простите…
Фельетонистъ. Чмъ могу служить?
Актриса. Простите… я безпокою васъ, помшала… вы заняты… эти бумаги…
Фелъетонистъ. Съ кмъ имю удовольствіе говоритъ?
Актриса. Мое имя? но… не все ли вамъ равно?
Фельетонистъ. Однако?
Aктриса. Мое имя не скажетъ вамъ ровно ничего. Софья Ивановна, Ольга Петровна, Надежда Андреевна — вдь это же песчинки въ степи, капли въ мор, похожія песчинка на песчинку, капля на каплю, какъ родныя сестры. Вы видите ихъ сотни, тысячи. Разв можно запомнить каждую песчинку и одну каплю отличить отъ другой?
Фельетонистъ. Все это прекрасно и даже въ нкоторомъ род глубокомысленно, но надо же мн звать васъ какъ-нибудь, моя таинственная гостья… Безразличное ‘вы’ — мстоименіе гибкое, но и его примненію конецъ бываетъ, и оно подвержено усталости и истощенію.
Актриса. Хорошо… Въ такомъ случа… зовите меня… Анна Дэмби.
Фельетонистъ. Какъ?
Актриса. Миссъ Анна Дэмби.
Фельетонистъ. Ага! это изъ ‘Кина’… Значитъ, вы актриса? Очень радъ, по вашимъ мечтательнымъ глазамъ я принялъ было васъ за поэтессу, a этой публики я боюсь, какъ огня… Что же вамъ угодно, миссъ Анна Дэмби?
Актриса. Я пришла къ вамъ за тмъ же, зачмъ настоящая Анна Дэмби приходила къ Кину: посовтоваться, стоитъ ли мн быть актрисою, оставаться на сцен… Предупреждаю васъ: для меня этотъ вопросъ — почти вопросъ жизни и смерти… не физической, такъ нравственной… a что изъ двухъ хуже, — не знаю… сами ршайте!

Молчаніе.

Фельетонистъ. И вы возлагаете на меня — незнакомаго вамъ человка — страшную отвтственность ршить такой серьезный и сложный вопросъ?
Актриса. Да.
Фельетонистъ. За что же мн сіе? Почему?
Актриса. Потому что, читая васъ, я убдилась, что вы любите искусство, желаете добра ему и намъ, его бднымъ слугамъ, потому что — я слышала — вы сами были актеромъ… потому что… ну, я сама не знаю, почему… потому что я вамъ врю, a почему врю, — опять-таки не знаю… потому что я женщина, a y женщинъ есть инстинктъ, гд имъ искать откровеннаго и необиднаго слова…
Фельетонистъ. Послдняя причина настолько уважительна, что вы могли бы ограничиться ею одною, не утруждая себя двумя первыми. Хорошо-съ, будемъ бесдовать. Давно вы на сцен?
Актриса. Первый годъ.
Фельетонистъ. Имли успхъ?
Актриса. Какъ вамъ сказать… когда мн попадалась на долю хорошая, содержательная роль, кажется, имла… но выбиться такъ трудно, такъ трудно!
Фельетонистъ. Вы любите сцену?
Актриса. Страстно.
Фельетонистъ. Именно любовь къ сцен и сдлала васъ актрисою?
Актриса. М-м-м… не совсмъ. Конечно, меня всегда интересовалъ театръ, но по-настоящему, вотъ какъ теперь, онъ захватилъ меня уже посл того, какъ я поступила на сцену…
Фельетонистъ. Что же заставило васъ сдлать этотъ шагъ? Вы бдны?
Актриса. Не богата, но обезпечена.
Фельетонистъ. Тщеславны? Хочется играть роль звзды общества, — чтобы вс кричали о васъ, о вашей красот, о вашемъ талант? Хочется побждать сердца, видть y своихъ ногъ титулы и капиталы, лавры, брильянты? Да?
Aктриса. Можетъ быть, есть немножко и этого, — то-есть я не о титулахъ, капиталахъ, брильянтахъ, но о лаврахъ, о шум въ обществ… это пріятно, это увлекаетъ! — но… главное-то все-таки — кажегся мн, — не тутъ…
Фельетонистъ. Объясняйтесь, — я слушаю.
Актриса. Жизнь скучна, — вотъ гд главное.
Фельетонистъ. Жизнь скучна?! Сколько вамъ лтъ? — простите невжливый вопросъ.
Актриса. Не такъ молода: уже за двадцать.
Фельетонистъ. Я считалъ васъ моложе. Беру назадъ свое удивленіе: двушка въ двадцать лтъ — внутреннею своею жизнью — стоитъ впереди тридцатилтняго мужчины… Когда двадцатилтній мальчикъ байронически вздыхаетъ о скук жизаи, — это лишь трагикомедія, но скука жизни въ двадцатилтней двушк — другой вопросъ… Итакъ, жизнь ваша скучна. Не попробуете ли вы опредлить: чмъ именно?
Актриса. Всмъ.
Фельетонистъ. Это много — и въ то же время ровно ничего.
Актриса. Вотъ вамъ мое положеніе. Я вамъ сказала, что я не богата, но я и не бдна! что сть — y меня есть. Я принадлежу къ семь въ полномъ смысл слова порядочной. Я получила хорошее образованіе. Наконецъ, какъ вы видите, я недуриа собой…
Фельетонистъ. Пока — все причины радоваться жизни, a не скучать ею.
Актриса. A я скучаю. — То-есть — скучала до сцены.
Фельетонистъ. У васъ есть приданое?
Актриса. Нтъ этимъ благомъ не награждена.
Фельетонистъ. За послднимъ исключеніемъ, вы, по описанію вашему, завидная невста, и мн даже странно, какъ это до сихъ поръ для васъ не возликовалъ Исаія.
Актриса. И не возликуетъ.
Фельетонистъ. Приходится поставить новое ‘почему’?
Актриса. Замужество безъ любви — еще большая скука, чмъ дввчество, да и отвращеніе въ придачу. Принадлежать человку, котораго не любишь, а, какъ разглядишь его въ семь поближе, — можетъ быть, не будешь въ состояніи даже симпатизировать ему… бракъ безъ любви, безъ симпатіи, безъ уваженія… брр!.. брр!.. Мн даже холодно стало.
Фельетонистъ. Причина резонная. Продолжайте.
Актриса. Пошлетъ мн Богъ любовь, не пошлетъ ли, — покрыто мракомъ неизвстности. Выходить замужъ по разсчету… даже, если бы мн когда-нибудь удалось преодолть свое отвращеніе къ такому поступку, теперь, на мой взглядъ, прямо позорному и преступному… нтъ, для брака по разсчету я, во всякомъ случа, еще слишкомъ молода! Къ этому можетъ притиснуть лишь такая необходимость, что либо въ воду, либо въ законный бракъ по взаимному… неуваженію!.. Или приведетъ холодное спокойствіе зрлыхъ лтъ, когда отцвтетъ мое тло, замрутъ душевные порывы, погаснутъ миражи манящихъ меня идеаловъ, когда… ну, словомъ, когда мн будетъ не жаль себя, какъ жаль теперь, когда я устану жизнью настолько, что комфортъ сдлается дороже своей личности и чести…
Фельетонистъ. ‘Забыться и заснуть’?
Актриса. Да. Если ужъ сложитъ судьба мн такое несчастье, тогда, — но только тогда, — пожалуй, приходи, немилый…
Фельетонистъ. ‘Брекекексъ’?
Aктриса. Это что такое?
Фельетонистъ. Какъ разъ то, о чемъ вы говорите: водяной царь изъ пьесы Гергардта Гауптмана ‘Die versunkeae Grlocke’, захватившій, безъ любви, въ свои лапы прелестную фею Раутенделейнъ… тоже ради ея и своего комфорта.
Aктриса. Ахъ, да, помню, читала.
Фельетонистъ. Итакъ, на бракъ, подразумвая подъ бракомъ не одинъ церковный обрядъ, но и вообще постоянныя любовныя отношенія между мужчиною и женщаною, вы смотрите серьезно, съ возвышенной и поэтической точки зрнія. Это, конечно, весьма серьезное препятствіе выйти замужъ, но я начинаю соглашаться съ вами, что, если и возликуетъ для васъ Исаія, то не сразу. Легки только солидно-обманные браки съ Брекекексами, да шальные браки съ первыми встрчными. Какъ двушка, не стремящаяся въ брачную пристань, точно въ послднюю житейскую гавань, a вмст съ тмъ не желающая сидть на ше y своихъ родныхъ, вы, конечно, старались найти самостоятельный трудъ… не правда ли?
Актриса. Да.
Фельетонистъ. Сколько же самостоятельныхъ трудовъ перепробовали вы прежде, чмъ осгановились на сцен?
Актриса. Какъ вамъ сказатъ? Не особенно много… и, при томъ, вс — въ области искусства. Я рисовала. Я пла. Я училась музык. Во всемъ успвала и… ни вь чемъ не успвала вполн. Много способностей, — разбросанная талантливость понемножку… Я вдь чистокровная русачка, a y насъ y всхъ такая талантливость: куда ни брось, сразу, какъ кошки, становимся на четыре лапы, — и много не сдлаемъ, a на первыхъ порахъ удивимъ.
Фельетонистъ. Общественной жилки въ васъ нтъ?
Актриса. То есть?
Фельетонистъ. Васъ не тянуло уйти учительницей въ народную школу, въ женщины-врачи, въ фельдшерицы или сестры милосердія, въ благотворительность по трущобамъ? Васъ не интересовали ни толстовцы, ни марксисты? Вы не писали публицистическихъ трактатовъ о правахъ женщинъ?
Актриса. Такой жилки во мн, къ сожалнію, совсмъ нтъ.
Фельетонистъ. Ну, — если вы не хотите идти замужъ, если васъ не влечетъ къ себ дятельность соціально-утилитарная, въ чемъ же сомнніе? — отчего же вамъ въ такомъ случа и въ самомъ дл не поевятить себя искусству, не пойти хотя бы и въ актрисы?
Aктриса. Вы убиваете меня, — вы сказали это такимъ тономъ, точно подразумваете: ступай въ актрисы, потому что ты больше никуда не годна.
Фельетонистъ. О, нтъ, милая миссъ Анна Дэмби! Вы ошиблись. Тонъ мой относится не къ вамъ, a къ длу, въ которое вы вступаете. Видите ли: я очень люблю искусство — и ненавижу его въ то же время. Въ особенности театръ. Ненавижу зато, что, — чмъ дальше, тмъ больше, — театръ длается Молохомъ, пожирающимъ молодыя силы русскаго общества, замняя для нихъ своею призрачною жизнью и дятельностью подвиги жизни дйствительной, Майя вмсто дйствительности! Культъ Майи — вмсто культа правды!.. Мн жаль этихъ силъ, слпо, стаднымъ чувствомъ увлекаемыхъ въ прикрытую розами пустоту, и больше всего, въ числ ихъ, жаль святыя женскія души, безплодно сгорающія на алтар безжалостнаго Молоха, тогда какъ…
Актриса. Раутенделейнъ могла бы благополучно успокоиться въ омут Брекекекса?
Фельетонистъ. Спрошено насмшливо, и я заслужилъ эту маленькую злость. Да! Вотъ такъ-то всегда. Воевать противъ искусства, отбивать отъ него прозелитовъ легко. Но, — когда насъ спрашиваютъ женщины: что же, взамнъ искусства, предложите вы мн? чмъ я заполню свою жизнь, если надо убрать изъ нея стимулъ этого плнительнаго миража? — мы, мужчины, длаемся ужасно ненаходчивы, и втайн, кром стараго рецепта — ‘замужъ’, ршительно не знаемъ, что дльно предложить… Да — по правд сказать — и нечего… И — чтобы замаскировать свое незнаніе и неимніе замнъ — пускаемся въ хитрые обходцы, чтобы не сразу испугать васъ словомъ ‘замужъ’. Но рано или поздно произнести его все-таки приходится, и все очарованіе нашихъ хитрыхъ обходцевъ исчезаетъ, и женщина видитъ, что она — все-таки стоитъ надъ омутомъ Брекекекса. Конечно, есть другой фортель: можно наговорить много красивыхъ словъ и громкихъ фразъ, можно продекламировать трепещущимъ голосомъ:
Иди къ униженнымъ,
Иди къ обиженнымъ,
По ихъ стопамъ,
Гд трудно дышится,
Гд горе слышится,
Будь первой тамъ…
Но вдь это — ‘сильно, но неубдительно’, какъ говорилъ одинъ русскій отрокъ. ‘Пснь — все пснь, a жизнь — все жизнь!’. Женщина приходитъ къ намъ и спрашиваетъ: гд мн искать счастья? — a мы ей: какое теб, матушка, счастье? — ступай къ униженнымъ, ступай къ обиженнымъ, ступай во всю эту юдоль плача и стенаній, куда намъ, людямъ дловымъ, занятымъ, промышляющимъ, служащимъ и жуирующимъ, самимъ идти и некогда, и неохота. Вотъ твоя доля — вотъ теб и все твое счастье! Вмсто хлба — камень, вмсто рыбы — змя. Нтъ, миссъ Дэмби, спасибо, что вы меня оборвали. Лицемріе въ данномъ вопрос такъ крпко прососалось въ наши души, что, заговоривъ, и самъ не замчаешь, какъ, нехотя, уже лицемришь. Лицемріе это вытекаетъ изъ того, что не любимъ мы женской самостоятельности, не любимъ и средствъ. дающихъ женщин самостоятельность. На русской почв изъ всхъ средствъ самостоятельности, обезпечивающихъ женщин не прозябаніе, — этихъ-то сколько угодно! — но боле или мене безбдное житье, пока надо серьезно считаться лишь съ однимъ: съ театромъ. И потому-то театръ особенно намъ ненавистенъ: онъ отнимаетъ y насъ женщину-рабу, самку, хозяйку, орудіе нашего комфорта, — и мы, кабы были не только сердиты, но и сильны, непремнно разрушили бы за это театръ. Но, такъ какъ мы только сердиты, то мы, продолжая ненавидть, маскируемъ, однако, приличія радя, ненавистъ свою восхитительнымъ лицемріемъ. Мы, видите ли, ничего не имли бы противъ театра, противъ длежа нашими женщинами со сценою, но… театръ — такое ужасное мсто! Это — вертепъ пьянства и разврата, дурныхъ словъ, дурныхъ мыслей, пріютъ продажныхъ мужчинъ и женщинъ, браковъ на сезонъ и т. д. Наши женщины, видите ли, глупы, наивны, — и, какъ глупыхъ и наивныхъ, Молохъ сцены моментально поглотитъ ихъ своею безпутною пастью и ассимилируетъ всему своему безобразному содержимому. Спасемъ же нашихъ женщинъ отъ всерастлвающихъ кулисъ! Пусть он плснютъ въ нашемъ омут, a не въ театральномъ… подъ нашею опекою, по нашей вол, a не по своей собственной, за свой страхъ и рискъ! Спасемъ, и — цпочку на шею, a цпочку — въ колечко, a колечко — винтомъ на стнку. Сиди, моя радость, и будь счастлива! Можетъ быть, на своей цпур ты одурешь отъ скуки, отъ тяжкой тоски рвущихся на волю талантовъ, безплодно закопанныхъ въ землю, отъ стыда за свое рабство — такое же лицемрное, какъ лицемрили съ тобою твои ласковые поработители. Зато… это ли не счастіе? — лтъ черезъ двадцать пять веселаго сиднія на нравственной цпур, ты — опошлвшая, оглупвшая — умрешь съ репутаціей ‘порядочной женщины’… и эта репутація достанется теб даромъ и останется при теб даровымъ приложеніемъ, ‘преміей къ изданію’ твоего супружества, неотъемлемою, хоть ты перемни сто любовниковъ! Тогда какъ — будь ты актрисою, то, хотя бы ты не имла ни одного, — ой-ой-ой! Какою дорогою цною, какимъ унизительнымъ и долгимъ испытаніемъ ты обязана y насъ, Брекекексовъ, купить себ снисходительное признаніе твоихъ правъ на репутацію честности! Ты умрешь, и водяники оросятъ твой прахъ слезами: ‘Квараксъ! брекекексъ!.. покойница заблуждалась въ юности, но, подъ нашимъ мудрымъ вліяніемъ, исправилась къ зрлымъ годамъ и стала истиннымъ украшеніемъ нашей спокойной, мирной, зеленой тины. Увы! Кто будетъ теперь поить меня утреннимъ кофе съ густыми сливками? Кто будетъ покорно слушать правила житейской мудрости брекекексовъ — Домострой XIX вка — денно и нощно льющейся неугомоннымъ потокомъ филистерскихъ максимъ изъ самодовольныхъ устъ моихъ, устъ хозяина и домовладыки, на пользу и утшеніе любящей супруги, чадъ и домочадцевъ? На чью нжную грудь склоню я, возвратясь изъ департамента, свою, утомленную отношеніями за нумеромъ такимъ-то и предписаніями за нумеромъ этакимъ-то, глубокомысленную голову? Съ кмъ буду продолжать славыый родъ свой, дабы и впредь болото наше не оскудвало брекекексиками?.. Увы! Нтъ ея, неукоснительной исполнительницы всхъ означенныхъ великихъ функцій въ теченіе цлыхъ двадцатипяти лтъ, промнявшей на функціи эти и свое дарованіе, и обусловленную дарованіемъ самостоятельность — свободу вольной птицы… Нтъ ея! Увы! брекекексъ! брекекексъ! брекекексъ’!.. Есть y васъ талантъ?
Актриса. Не знаю. Знаю лишь, что я глубоко чувствую то, что играю. Мн весело, когда я смюсь съ изображаемымъ мною лицомъ, и я плачу настоящими слезами, когда роль велитъ плакать.
Фельетонистъ. Вы еще не успли возомнить себя ни новою Дузэ, ни Ермоловой?
Aктриса. Конечно, нтъ.
Фельетонистъ. А — въ мечтахъ своихъ — конечно, уже рисуете себ ихъ карьеру?
Актриса. Говорятъ, будто плохъ тотъ солдатъ, который не надется быть генераломъ. Надюсь и я, что, если останусь на сцен, то не для того, чтобы вчно быть въ солдатахъ. Но — даю вамъ честное слово — о фельдмаршальскомъ жезл пока не мечтаю, да и не знаю, буду ли мечтатъ. Я чувствую въ себ способности къ сценической дятельности, но велики ли он, нтъ ли — сама того не знаю. Думаю, что не очень велики.
Фельетонистъ. Вы молоды, красивы, y васъ, какъ y Корделіи, ‘тихій, нжный голосъ — большая прелесть въ женщин’. Вы умны и образованы. Вы любите театръ. Вы любите тхъ, кого играете, и переживаете — хорошо ли, дурно ли, умло или наивно — другой вопросъ, но переживаете своимъ ‘я’ ихъ судьбу. Сложится ли изъ этихъ данныхъ ‘талантъ’? Не знаю. Но — по сотнямъ примровъ — знаю, что если женщина вступаетъ на сцену не въ твердомъ самомнніи немедленно заткнуть за поясъ всхъ Дузэ, Ермоловыхъ, Федотовыхъ, Савиныхъ, Саръ Бернаръ, то вашихъ данныхъ достаточно, чтобы стать замтнымъ, полезнымъ и симпатичнымъ явленіемъ во всякой драматической трупп. A дальнйшее — дло практики и любви къ своему призванію… Разъ есть призваніе — оно выведетъ васъ сквозь вс терніи тяжелой театральной карьеры невредимою и усовершенствованною. Per angusta ad augnsta, per aspera ad astra. A терній много… хотя, разъ ужъ мы отбросили въ сторону всякое лицемріе, все-таки меньше, чмъ пугаютъ молодыхъ неофитовъ сцены ихъ доброжелатели изъ ‘публики’ — родные, знакомые, друзья, женихи.
Aктриса. Вы думаете?
Фельетонистъ. Да. Я самъ былъ актеромъ — и хорошо помню сцену. Мн пришлось пережить ужасный сезонъ, полный и безденежья, и безквартирья, и ссоръ всей труппы между собою, и газетной ругани ради ругани… Ухъ, какъ жутко было! Такъ жутко, что, едва кончился этотъ сезонъ, я не нашелъ въ себ достаточно любви къ сцен, чтобы сохранить мужество къ продолженію театральной каръеры, и ушелъ отъ нея навсегда къ новому роду дятельности. Но вдь ушелъ одинъ я, — потому что мало любилъ, тянуло къ другому. A было насъ въ этой страд сорокъ человкъ: вс молодые, — и не отбросъ какой-нибудь: образованныя женщины, интеллигентные юноши. И вс они до сихъ поръ — кто не умеръ — живутъ театральнымъ трудомъ, хотя случалось, конечно, переживать имъ не одинъ ужасный сезонъ и посл нашего ужаснаго, и большинству было куда уйти отъ неудачной карьеры. Слдовательно, во-первыхъ, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ, а, во-вторыхъ, крута гора, да забывчива. Теперь, миссъ Анна, — если вамъ угодно, послдуйте примру вашего прототипа въ мелодрам ‘Кинъ’: закройте лицо вуалемъ, потому что я буду говорить о вещахъ щекотливыхъ: о главномъ пугал филистерства противъ сценической богемы — о закулисной безнравственности. Брекекексы разсказываютъ о ней ужасы. Говорить, что за кулисами царятъ монастырскіе нравы, было бы пошло. Но что безнравственность дятелей сцены опять-таки чортъ, рисуемый страшне настоящаго своего вида, что безнравственность эта на три четверти своей боле показная, чмъ дйствительная, — это я осмливаюсь утверждать категорически. Актеры и актрисы — великіе пустословы на легкомысленныя темы, и отъ этого свтъ увренъ, что они и пустодлы, a между тмъ y большинства этихъ пустослововъ умъ и сердце гораздо лучше и чище ихъ языка. ‘Языкъ болтай, голова не знай’, какъ говорятъ татары. Утверждаю также, что наиболе разлагающій нравственную атмосферу кулисъ элементъ — не сами артисты и артистки, но публика. Эти ‘мышиные жеребчики’, которымъ доставляетъ наслажденіе видть въ каждой актрис или уже готовую кокотку, или женщину, готовую пасть, но не падшую лишь потому, что — дура! не понимаетъ своего счастья и ломается. Къ чести русскихъ актрисъ можно смло утверждать, что подобныхъ умныхъ ‘дуръ’ на сцен становится все больше и больше: интеллектуальный уровень русской актрисы поднимается съ года на годъ, a вмст съ нимъ поднимается и защитоспособность ея противъ грязныхъ соблазновъ грязныхъ людишекъ. Что касается своего брата, товарища-актера, то… опять-таки смшно было бы уврять васъ, будто за кулисами живутъ лишь Кины, Сюлливаны, да Геннадіи Несчастливцевы. Скажу больше: Кины наши, къ сожалнію, тмъ и разнятся отъ настоящаго, что — по большей части — изъ двухъ составныхъ частей Кина — генія въ нихъ нтъ, a безпутства — сколько хочешь. Но закулисная грязь иметъ одну хорошую сторону: она липнетъ лишь къ тмъ, кто хочетъ или позволяетъ облпливать себя ею. Что говорить! жертвою закулисныхъ Донъ-Жуановъ погибла не одна чистая двушка, наивно мечтавшая видть въ театр что-то въ род Олимпа, a въ разныхъ Звонскихъ-Лелевыхъ, Гремиславскихъ-Бакенбардовыхъ — полубоговъ… Но, во-первыхъ, зачмъ же быть наивною? Наивность — товаръ, который надо оставить за порогомъ храма искусства, вымнявъ его на голубиное незлобіе пополамъ съ зминою мудростью. На то и щука въ мор, чтобы карась не дремалъ. Во-вторыхъ, неужели въ обычной, не закулисной жизни нахалъ-ловеласъ такая рдкость? неужели мало двушекъ и женщинъ, никогда не мечтавшихъ о сцен, пропадаетъ въ объятіяхъ Frauenjger’овъ своего круга? Разница лишь въ томъ, что меньше огласки: актриса — слишкомъ замтный центръ общественнаго вниманія, и пятно на ея репутаціи выдляется черне и рзче пятна на репутаціи всякой другой женщины. Въ-третьихъ, если Богъ дастъ вамъ попасть въ мало-мальски порядочную труппу, помните, что двушка всегда найдетъ въ ея сред не одну охранительницу и не одного охранителя своей нравственной свободы и женской чести — охранителей безкорыстныхъ, безъ заднихъ личныхъ видовъ, — просто по рыцарству и по жалости къ одинокому молодому существу. Геннадій Несчастлицевъ, суфлеръ Нароковъ и пьяный Трагикъ въ ‘Талантахъ и поклонникахъ’ — не миы. Бываютъ, конечно, и лицемрные рыцари-волки въ овечьей шкур, но, право, рже, чмъ можно бы ожидать. Вообще сцена пріучаетъ думать о людяхъ лучше, чмъ раньше ихъ считали: на ней иной разъ хорошіе люди длаютъ внезапныя подлости, но зато не рдкость и внезапный подвигъ чести со стороны человка, всми ославленнаго за подлеца. Въ хорошихъ труппахъ есть корпоративное благородство, не позволяющее нахаламъ изъ своей братіи обижать ‘малыхъ сихъ’. Въ-четвертыхъ, наконецъ, сами закулисные Frauenjger’ы можетъ быть, именно, въ сознаніи всего сказаннаго раньше — гораздо чаще упражняютъ свои донъ-жуанскіе вкусы и способности вн кулисъ, чмъ въ своемъ обществ. Вдь y болъшинства изъ нихъ — въ трупп — всегда есть какая-нибудь постоянная, долголтняя привязанность, въ законномъ ли брак, въ сожительств ли maritalement, совмстительство съ которою новаго закулиснаго романа неудобно… да и предъ своими совстно. Нтъ — врьте мн: падаютъ за кулисами, какъ и во всякомъ другомъ кругу, только т двушки, которыя сами захотли упасть или уже такъ глупы, такъ слабохарактерны и запуганно-робки, что сами же, какъ агнцы, ведомые на закланіе, пошли подъ ножъ, даже не дерзая защищаться отъ мужеской наглости, отъ атаки нахрапомъ. Такова ужъ, молъ, видно, моя судьба, такъ тому и быть. Подобные типы — не рдкость, но въ какой сред ихъ нтъ?!. Кулисы ли ихъ губятъ? Гд бы и чмъ бы они ни были, волкъ на ягненка всегда найдется. Были бы ягнята, a волки будутъ. Ergo — не слдуетъ быть ягненкомъ, и я очень радъ, что ваши прекрасные глаза говорятъ мн, что вы не изъ овечьей породы! Главная же опасность для цломудрія актрисы, повторяю, не по ту сторону. рампы, а по сю. Она сидитъ въ первыхъ рядахъ креселъ, воплощенная въ Великатовыхъ (хорошо еще!), Дулебовыхъ, Кикиныхъ, Вожеватовыхъ, во всхъ этихъ господахъ, для которыхъ актриса всегда будетъ заслонена красивою женщиною, a въ женщин — духовная красота, ‘изъ тонкихъ парфюмовъ сотканная’, красотою куска мяса, флакона, содержащаго эти парфюмы. Не водитесь, не панибратствуйте, по возможности — съ публикою, хотя бы это и отозвалось на вашемъ вншнемъ успх. Врьте: отзовется только на вншнемъ. Миъ, созданный антрепренерскимъ усердіемъ предъ провинціальными сильными міра сего, — будто артистка, ужинающая и пьющая шампанское въ компаніи городскихъ тузовъ, выгодна для театра и, обратно, будто нравственная опрятность и щепетильность актрисы вредна ему. Настоящими любимцами всей публики бываютъ только честныя женщины, не торгующія собою ни прямо, ни косвенно: все остальное — труха и мишура! Гд антреприза становится на начала фаворитизма y лысинъ партера, бгите оттуда: хотя бы на репертуар стояли Шекспиръ и Шиллеръ, — вы уже не въ театр, вы уже въ кафешантан. A кафешантанъ, хотя бы въ маск драмы, — смерть и смрадъ. Гробъ повапленный, въ которомъ сгниваетъ талантъ.
Не бойтесь сплетенъ и дурныхъ слуховъ о себ. Это неизбжно. Вы — актриса. Вспомните, что еще недалеко отъ насъ время, когда актрисамъ церковь отказывала въ христіанскомъ погребеніи, когда актеръ, во мнніи общества, былъ бродяга, a артистка — продажная женщина. Вспомните не съ горечью, но съ удовольствіемъ, потому что именно лишь удовольствіе можно испытать, пробгая взглядомъ быструю эволюцію артистическаго сословія per aspera ad astra. Никакая революція не могла возвысить званія актера такъ значительно и быстро, какъ возвысилось оно — само собою, путемъ мирной потребности эстетической — въ какія-нибудь сорокъ, пятьдесятъ лтъ. Но прошлое оставляетъ свою отрыжку и въ потомств, и къ актрис больше, чмъ къ кому-либо, идутъ старыя слова Гамлета: ‘будь чиста, какъ снгъ, холодна, какъ ледъ, — людская клевета не пощадитъ тебя’! Если вы станете возмущаться всякою клеветою, которая прокатится вокругъ вашего имени, y васъ не хватитъ ни времени, ни нервовъ ни на что другое. Тогда лучше не длайтесь актрисою. Это законъ, и законъ непреложный. На васъ наклевещетъ соперница, наклевещетъ отвергнутый поклонникъ, наклевещетъ мышиный жеребчикъ, наклевещетъ продажный рецензентъ, которому вы не протянули руки для поцлуя, наклев…

Входитъ мальчикъ изъ типографіи.

Малъчикъ. Пожалуйте фельетонъ: типографія сердится.
Актриса. Боже мой! Это я васъ задержала… Простите меня: я ухожу…
Фельетонистъ. Прощайте, миссъ Анна… если ужъ только подъ этимъ именемъ долженъ я знать васъ. А, на прощанье, запомните вотъ что. Когда вы вошли, я, жаля вашей молодости, хотлъ отговорить васъ отъ сценической карьеры, a кончилъ тмъ, что прочелъ ей апологію. И… должно быть, такъ оно и надо: инстинктъ иногда работаетъ справедливе и здраве разсудка. Ступайте на сцену! Она — не радость, она — полудло, но лучше ея все-таки пока ничего нтъ y женщины. Женщина всюду раба или возовая лошадь, едва вырабатывающая отъ сердобольныхъ хозяевъ-мужчинъ вязанку сна для своего пропитанія, и только на сцен она царица. ‘Ты войдегаь на сцеиу королевой, да такъ и сойдешь съ нея королевой ‘ — это Несчастливцевымъ хорошо сказано. Можетъ быть, скоро настанетъ время, чго женщин, которой страшна безлюбовная семья, найдется на Руси и другая дятельность, боле плодотворная, можетъ быть, будетъ возможность указать ей другіе пути, боле сцены цлесообразные и полезные для нея самой и для другихъ. A пока… вы знаете:
Ключи отъ счастья женскаго —
Отъ вашей вольной волюшки
Заброшены, потеряны
У Бога Самого…
Какою рыбой сглонуты
Ключи т заповдные,
Въ какихъ моряхъ та рыбина
Гуляетъ, — Богъ забылъ!
И, пока ключи эти не найдутся, сцена всегда останется золотымъ сномъ, Fata Morgana женскаго воображенія, потому что сцена — воля, a воля — надежда счастья… И неужели надо — да кто же будетъ такъ подло-жестокъ? кто же посметъ? — запретить женщинамъ даже видть золотые сны, даже грезить воздушными замками, гд живетъ, улыбаясь хоть рдкимъ своимъ избранницамъ, румяная фея свободы и успха?

1897.

О думскихъ весталкахъ.

(По поводу ‘Анны Дэмби’).

Одна петербургская журналистка {Е. А. Шабельская.} нашла нужнымъ пропть хвалебный гимнъ петербургскимъ думцамъ зато, что емъ ‘случайно какъ-то пришла хорошая мысль и они поршили принимать въ школьныя учительницы лишь незамужнихъ женщинъ’.
Вопросъ этотъ обсуждался въ мстной печати съ большою горячностью. Большинство отяеслось къ думскому ршенію съ рзкимъ порицаніемъ. Доказыватъ, что дважды два — четыре — не въ моемъ характер, a двухъ ршеній даннаго вопроса быть не можетъ. Печальныя доказательства старыхъ, зазженныхъ истинъ, въ род того, что ‘лишать женщину, живущую трудомъ, права на законное замужество — безсмысленная и безцльная жестокость’, — на мой взглядъ, свидтельствуетъ о нкоторой писательской надменности: неужели умственный и нравственный уровень публики нашей настолько низокъ, что авторъ обязанъ каждое, даже азбучное положеніе свое разжевать и ей въ ротъ положить, a ужъ проглотить она, авось, можетъ быть, суметъ и сама? Учрежденіе въ г. Петербург трагикомическаго ордена думскихъ весталокъ — эгоистическая и лицемрная несправедливость, ничмъ не обоснованная и ни къ чему путному не ведущая. Журналистка говоритъ, что мру эту захулили непрошенные критики, какъ ‘не гуманную и не цлесообразвую, a главное не либеральную’. ‘Либерализмъ’ думскихъ постановленій оставимъ въ поко: слова этого всуе трепать не слдуетъ. A что мра не гуманная и не цлесообразная, — это врно. И неудивительно, если ‘никто не догадался, что отцы города побуждены были именно отцовскими чувствами, т. е. желаніемъ оградить семьи учительницъ замужнихъ отъ тхъ неотвратимыхъ и непоправимыхъ изъяновъ, которые наносятъ матери и жены, связанныя службой или занятіемъ вн дома’.
Спорили двое. Одинъ и говоритъ:
— Выслушалъ я ваши доводы… и, извините, ничего не понимаю, что вы говорили.
Думалъ, убилъ! A тотъ въ отвтъ:
— Что жъ длать-то? Это вамъ не отъ меня такая бда, это вамъ отъ Бога.
Я долженъ тоже признаться: ничего не понимаю въ только что цитированномъ період, — но, право-же, это мн, на сей разъ, не отъ Бога, a отъ неясности въ мысляхъ почтенной журналистки. Я не постигаю, какимъ образомъ отцовскія, да еще курсивно отцовскія, чувства могутъ ставить преграды семейному началу, которымъ именно они и создаются: это какая-то особая психологія. Я не постигаю, какимъ образомъ пріемъ на службу незамужнихъ женщинъ ‘оградитъ семьи учительницъ замужнихъ’ и откуда возьмутся учительницы замужнія, разъ на службу будутъ приниматься только незамужнія? Что это значитъ? То ли, что съ увеличеніемъ учительскихъ штатовъ незамужними учительницами сократятся обязанности учительницъ замужнихъ, и имъ будетъ время заняться отвращеніемъ и поправкою изъяновъ, которые наноситъ мать и жена, связанная службою или занятіемъ вн дома? То ли, что думскимъ ршеніемъ замужняя женщина, разршениая отъ узъ службы и занятій вн дома, возвращена вновь семь, которой ране наносила, какъ мать и жена, неотвратимые и непоправимые изъяны? Но первое — безсмыслица, предположенная мною лишь ради нагляднаго приведенія цитированнаго періода ad absurdum. Каждый служитъ самъ за себя — и только самъ за себя. Всякъ за себя, a Богъ за всхъ, — говоритъ пословица. Второе ужъ очень скользко. Почему женщина, обучающая дтей въ школ ариметик и письму за извстную плату, наиоситъ своей семь неотвратимые и непоправимые изъяны? Почему, лишенная такой возможности, a вмст съ нею и своего дохода, она оные семейные изъяны исправитъ и отвратитъ? ‘Вотъ загадка теб! Мудрый Эдипъ, разрши’!
Сочувствіе къ новоявленному ордену думскихъ ‘весталокъ поневол’ побуждаетъ журналистку къ рзкой филиппик противъ общественной дятельности женщинъ. Она увряетъ, что таковая y насъ — ‘наносная струя протеста нмецкой женщины, прикованной къ кухн и дтской’, что, по мннію подражателей Запада, ‘даже мимолетное посщеніе сихъ помщеній — величайшее униженіе для женщины’, что ршено было огуломъ: ‘замужество есть пошлость, семейная жизнь рабство, обязанности хозяйки и матери — униженіе для каждой развитой женщины’. Неужели ужъ такъ-таки и огуломъ? Гд бы найти, къ примру, такое ршеніе? A вотъ, — говоритъ журналистка, — ‘смотри фельетоны г. Амфитеатрова, пресерьезно и пренаивно утверждающаго, что бракъ есть грязь и пошлость’! Благодарю, не ожидалъ!
Журналистк снятся странные сны, и она напрасно разсказываетъ ихъ вслухъ. Ни въ одномъ изъ моихъ фельетоновъ нтъ ничего подобнаго. Фельетонъ — ‘Анна Дэмби’ — я написалъ на тему поставленной мн альтернативы: что лучше для двушки, если она чувствуетъ въ своемъ сердц искру таланта, слышитъ голосъ призванія и ищетъ умомъ своего опредленнаго идеала, — довриться ли искр и голосу и пуститься ли въ поиски, или же, страха ради житейска, вступить въ разсудочный бракъ съ человкомъ, который не только не любимъ ею, но даже противенъ ей не подходитъ къ ней ни по характеру, ни по взглядамъ, ни по годамъ, не можетъ дать ей никакого нравствениаго удовлетворенія, ничего — кром сытой жизни, купленной цною ея свободы и красиваго тла? Разумется, я сталъ и долженъ былъ стать за первую дорогу — за женскую свободу, за самостоятельный трудъ, за вольное призваніе. Бракъ браку рознь, и такой бракъ, какъ я изобразилъ сейчасъ, разумется, ‘грязь и пошлость’.
— Но разв вс браки такіе? разв y насъ часты подобныя супружества?
— Ужасно часты!
— A откуда вы знаете? кто это говоритъ?
— Какъ кто? да вотъ та же журналистка увряетъ: ‘У насъ двушк никто и никогда не говоритъ, что бракъ есть вещь серьезная. Для барыни-невсты замужество ни боле, ни мене, какъ веселая partie de plaisir. Она знаетъ — охъ, какъ прекрасно знаетъ! — какія права пріобртаются бракомъ, но какія обязанности она беретъ на себя, ршаясь быть женой и матерью, — объ этомъ весьма немногія барышни имютъ понятіе, даже и не могуіъ имть. Если y какой-нибудь барышни родится сомнніе, если она наивно спроситъ у матери: ‘Какъ же я поклянусъ y алтаря любить вчно, — вдь любовь не отъ меня зависитъ’, — то ее мамаша разругаетъ порядкомъ за то, что она осмливается задумываться надъ столь ‘неприличными’ вопросами. Выскочи толъко поскоре замужъ, душечка, a тамъ никто, какъ Богъ… и адвокатъ по бракоразводнымъ дламъ’.
Неужели ужъ такъ-таки и никто, и никогда не говоритъ y насъ двушк, что бракъ есть дло серьезное, что надо взвсить, какія принимаешь на себя обязанности? готовясь быть женою и матерью, что лишь съ великою осторожностью надо давать клятву предъ алтаремъ и т. д.? Журналистка слишкомъ дурно думаетъ о русскихъ людяхъ, предполагая, что они скрываютъ отъ своихъ женщинъ столь элементарныя истаны. Да, позвольте, даже я, преступный авторъ ‘Анны Дэмби’, я, осужденный на жертву громамъ синайскимъ, — и какъ разъ въ инкриминируемомъ фельетон — говорилъ своей собесдниц: ‘взвсь обязанности, принимаемыя тобою въ замужеств, и, если он теб не по душ и не по силамъ, откажись отъ этого брака, — иначе ты будешь несчастна! не иди въ среду, которая теб антипатична, — иначе ты въ ней задохнешься, погрязнешь и пропадешь безъ пользы для себя и для другихъ! помни, что выходятъ замужъ не на одинъ день, и насильственно связать себя съ нелюбимымъ человкомъ вчною клятвою — трудъ, непосильный для совсти чуткой, для души, ‘изъ тонкихъ парфюмовъ сотканной’, помни, что бракъ безъ любви, ‘по взаимному неуваженію’, никогда не даетъ счастья и дать не можетъ, потому что онъ представляетъ собою лишь сдлку о купл и продаж красиваго тла, пригоднаго для производства дтей и украшенія гостиной!’ Если сказать все это, не значитъ напомнить русской двушк, что бракъ — дло серьезное, то я не знаю русскаго языка, и начну думать, что мы съ журналисткою пишемъ на двухъ разныхъ нарчіяхъ.. A разъ все это сказано, то странно навязывать мн дикое утвержденіе, будто всякій бракъ есть грязь и пошлость. Я предостерегаю: не обращайте брака въ помойную яму! A на меня киваютъ: смотрите! слушайте! онъ хочетъ уврить насъ, что бракъ — помои. Бокль отмтилъ когда-то, что одинъ изъ коренныхъ недостатковъ женскаго ума — склонность къ быстрымъ обобщеніямъ, основаннымъ на поверхностныхъ и случайныхъ признакахъ. Производство меня въ отрицатели брака — плодъ совершенно женскаго обобщенія. Нтъ, я охраняю чистоту и значеніе брака, когда говорю о немъ, какъ о союз двухъ равноправныхъ и равнообязанныхъ существъ, a не бросаю въ него грязью. А, чтобы об стороны союза явились равноправными и равнообязанными, надо имъ, раньше брака, взвсить свои чувства и отношенія на великихъ всахъ любви. Служеніе другъ другу есть основа счастливаго брака, a что же такое истинная любовь, какъ не готовность служенія? Гд она есть, туда мы — ‘развиватели’, какъ иронизируетъ журналистка, — и не обратимъ своихъ совтовъ, чмъ наполнить тоскливую, пустопорожнюю жизнь: тамъ жизнь полна сама по себ, и оттуда мы жалобъ не слышимъ и совтовъ нашихъ тамъ не спрашиваютъ. A вотъ изъ области брака, построеннаго лишь на половыхъ и кормежныхъ отношеніяхъ, только и слышишь, что проклятія и ламентаціи, только и видишь, что драмы, драмы, драмы. И мужчины виноваты больше женщинъ потому, что любятъ семью они меньше, чмъ он, a заняты въ обществ неизмримо больше, чмъ он, огромный промежутокъ между этими больше и меньше, ничмъ для женщины не заполненный, и есть корень антагонизма между двумя полами нашей интеллигенціи. A заполнить его — дло женской охоты, но мужской воли или, точне выразиться, ‘соизволенія’. Я не могу согласиться съ журналисткою и въ слдующемъ ея предположеніи: ‘не суйся между врожденнымъ здравымъ смысломъ и естественными инстинктами и потребностями женщины всевозможные непрошенные развиватели и фельетонисты, ради краснаго словца не жалющіе родного отца (mersi!), то ршеніе думы показалось бы справедливымъ каждой не совсмъ испорченной женщин’. Это — камешекъ въ мой огородъ, потому что именно вслдъ за этою-то тирадою и загремла Іосафатова долина! Да что же такое, по мннію журналистки, думскія школы, что невозможности служить въ нихъ должны чуть не радоваться вс не совсмъ испорченныя женщиіы? Знаменитый Грибодовскій институтъ, что ли, гд упражнялись въ разврат и невріи? Журналистка совершенно справедливо нападаетъ на сытыхъ симулянтокъ женскаго труда, играющихъ имъ съ жиру, въ ущербъ своимъ семьямъ, но длаетъ дурное и совершенно фантастическое употребленіе изъ этихъ нападокъ. По ея мннію, ‘въ дум кто-либо изъ отцовъ города, одаренный супругою одного изъ вышепоименованныхъ сортовъ, ршился, наконецъ, прекратить безобразіе (!) и сказать громко то, что каждый женатый мужчина думаетъ втихомолку: жена да сидитъ дома и смотритъ за хозяйствомъ!’ Журналистка черезчуръ смло говоритъ за всхъ женатыхъ мужчинъ, — это разъ. Два: хорошъ отецъ города, котораго рисуетъ намъ воображеніе журналистки, въ качеств спасителя русской семьи, потрясенной зловредными фельетонистами!
— Слово предоставляется гласному Толстолобову.
— Господа! — я такъ полагаю, что все это бабье безобразіе…
— Гласный Толстолобовъ! выбирайте лучше ваши выраженія. Какое безобразіе?
— A вотъ учительницъ этихъ самыхъ… Ихъ — тово — слдоваетъ похерить.
— Почему же?
— A потому, что y меня жена негодяйка.
То есть:
Я за то тебя люблю,
Что въ середу праздникъ.
Коротко, ясно и логично.
Три: я ршительно недоумваю, откуда журналистка взяла, что въ гонимой сред учительницъ изобилуютъ зловредныя симулянтки труда? Надо совсмъ отчудиться отъ русской жизни, надо совсмъ не знать быта средней русской интеллигенціи — рабочей, безъ рентъ, чтобы ршаться на подобныя обобщенія. Я зналъ, если посчитать, не одинъ десятокъ замужнихъ учительницъ, и смю утверждать, что и имъ, какъ ‘свободнымъ американкамъ’, которыхъ примромъ колетъ журналистка глаза русскимъ женщинамъ. не приходало въ голову ‘бжать въ школу, оставя дтей безъ обда, или идти на службу, не пересмотрвъ, вс ли пуговки цлы на рубахахъ мужа’. Пуговки — пуговками, a школа — школою. Домашнія операціи, предписываемыя журналисткою женщин къ исполненію прежде общественнаго труженичества, такъ несложны, что легко совмщаются со всякаго рода службою, и пуговки ничуть не мшаютъ ей, какъ она не мшаетъ пуговкамъ. Смю предположить, что изъ десяти мужей, чьи жены теперь лишатся права преподаванія въ думскихъ школахъ, девять предпочли бы пересматривать пуговки на своихъ рубахахъ собственными своими глазами, — только бы жены ихъ сохранили свои мста. Почему? Да потому, что журналистка жестоко и антипатично ошибается, рисуя намъ русскій женскій трудъ забавою съ жиру. A въ особенности въ столиц. Трудовыхъ брачныхъ паръ въ Петербург легіонъ, трудится съ утра до ночи мужъ, работаетъ съ утра до ночи жеиа, и только ихъ совмстный трудъ въ состояніи окупить ту каторгу, что называется столичною жизнью. И сходятся-то иной разъ не столько для любви, сколько для того, чтсбы ‘соединить доходы’ — слишкомъ мизерные врозь, a вмст все-таки похожіе на средства къ жизни. Ну, и околачиваются. Онъ заработаетъ сто, она тридцать, сорокъ, пятьдесятъ — вотъ и вс фонды, кое-какъ хватаетъ, но вотъ въ одинъ прекрасный день приходитъ она домой и заявляетъ:
— Душенька, одинъ изъ гласныхъ заявилъ, что y него жена дрянная женщина, и это y нея отъ учительницъ, a потому меня гонятъ съ должности, и отнын мы должны жить не на полтораста, a на сто цлковыхъ.
— Господи! какъ же мы обернемся?!
— Ужъ не знаю.
— Что же ты будешь теперь длать?
— A вотъ одна журналистка рекомендуетъ пересматривать пуговки на твоихъ рубахахъ.
— Да у меня всего три рубахи: что же ты, по цлымъ днямъ, на нихъ любоваться будешь? Или прикажешь еще три купить — не для носки, a для твоего удовольствія? Такъ, матушка, изъ какихъ источниковъ? Особенно теперь, когда тебя выгнали изъ школы…
— Зато теперь я не буду бгать въ школу, оставя дтей безъ обда.
— Гмъ… кстати: на счетъ стола придется сильно сократиться, нашъ прежній обдъ намъ ужъ не по средствамъ… жаль ребятишекъ, но длать нечего.
— Мы наверстаемъ дло пищею духовною. Вспомни: вдь я уже не буду просиживать цлые дни въ школ, предоставляя своихъ дочерей надзору развратныхъ боннъ и горничныхъ.
— Матушка, ты помшалась съ горя! Какія бонны? Какія горничныя? Когда он y насъ были? Теперь теб самой въ пору идти въ бонны и въ горничныя.
— Ничего, другъ мой: утшайся тмъ, что принципъ выше всего! ‘Взявшись за гужъ’ супружества, нельзя же вдругъ возлюбить ‘не дюжъ’ и бросить семейную повозку, увязшую въ грязи.
— Это еще что такое?
— Изреченіе той же журналистки по адресу замужнихъ работающихъ женщинъ.
— Да когда же наша семейная повозка вязла въ грязи? И въ какой грязи?
— Не знаю. Говорятъ, вязла.
— Ты работала въ школ… если это называется вязнуть въ грязи, желаю того же всякому.
— Да нтъ, ты не понимаешь: пока я работала, таща повозку общественнаго обученія, наша семейная повозка завязла… понялъ?
— Ничего не понялъ. До сихъ поръ мы не вязли. A вотъ теперь пожалуй, что завязнемъ. Да такъ, что и не вылземъ.
— Ho, глупый! пойми, вдь это въ другомъ, высшемъ смысл, это аллегорія: я запустила безъ ухода тебя, дтей…
— Ахъ, что ты все: дти, да дти! Ну, какъ ты ихъ запустила, когда ты все свое свободное время проводишь съ ними, a когда ты занята, и они заняты, потому что ты учишь въ школ, a они учатся.
— Теб не переубдить меня. Я хочу ‘удовлетворять естественныя потребности женщины. Что ни говори работники полной равноправности половъ, a законовъ анатоміи и физіологіи имъ не побороть. Пока женщина должна носить, родить и кормить дтей, она все-таки останется самкою, со всми инстинктами, отличающими самокъ отъ всхъ живыхъ существъ’.
— Стало быть, ты — попросту говоря — собираешься плодить ребятъ. Ну, ужъ это дудки-съ! Не по состоянію, матушка! Получай мы по-прежнему полтораста цлковыхъ, куда ни шло, можно бы рискнуть — имть еще одного… авось бы, когда-нибудь повезло на его счастье, — достукаться до двухъ радужныхъ… A теперь надяться не на что, — значитъ, не надо баловаться! Zweikindersystem — и баста!

1897.

О двиц-торсъ и господахъ Кувшинниковыхъ.

Въ одной изъ столичныхъ газетъ печаталась (1902 г.) курьезная повсть о художник, который задумалъ удивить міръ картиною, изображающею утренній кутежъ веселой компаніи съ погибшими, но милыми созданіями. Въ качеств моделей для послднихъ, художникъ приглашаетъ дамъ изъ порядочнаго общества. Т отказываются. Художникъ оскорбленъ и бранитъ ихъ ‘мщанками’ и ‘идіотками’. Симпатіи автора всецло на сторон художника, хотя ршительно необъяснимо, ни почему проститутокъ необходимо писать не съ проститутокъ же, a съ порядочныхъ женщинъ, ни почему столь обидно художнику весьма естественное отвращеніе порядочныхъ женщинъ къ перспектив быть увковченными на полотн въ совершенно несвойственномъ имъ вид подвыпившихъ проститутокъ.
Въ другой столичной газет я цлую недлю слдилъ за необычайно глубокомысленною и пылкою полемикою противъ какихъ-то оперныхъ пвицъ ‘образцовой сцены’, имвшихъ дерзость отказаться отъ концерта съ благосклоннымъ участіемъ ‘знаменитой исполнительвицы цыганскихъ романсовъ’. Гордымъ пвицамъ жестоко вымыты головы, и съ удовольствіемъ констатированъ фактъ, что отказъ ихъ отъ концерта не имлъ вліянія на сборъ: публика, очевидно, пришла не для нихъ, a для исполнительницы цыганскихъ романсовъ. Мораль:
— Не важничайте съ вашимъ ‘святымъ искусствомъ’. Грошъ ему вмст съ вами цна. Если не желаете стоять на одной доск съ ‘исполнительницею цыганскихъ романсовъ’, это убытокъ вашъ, a не ея. Ибо она длаетъ сборы, a вы — нули. Она есть вещь, a вы — гиль.
Лтомъ 1901 года одна итальянка изъ кафешантана, особа очень красивая и поддержанная богатымъ и знатнымъ покровительствомъ, пожелала превратиться въ оперную пвицу.
— Вы играете на скрипк? — спрашивалъ кто-то кого-то.
— Не знаю, не пробовалъ.
Въ томъ же род были вокальныя познанія красивой итальянки. Тмъ не мене пикантность ея шальной зати сдлала возможнымъ даже невозможное. Она пла упрощенную Травіату, искаженную Маргариту, подъ крохотный оркестрикъ, разсчитанный, чтобы не заглушить ея голоса, съ постояняымъ подыгрываніемъ мелодіи и т. д. Театръ былъ всегда переполненъ ‘избранною публикою’, которую принято ‘называть о азаръ’, критики, которые настоящей оперной пвиц не простятъ ни одной ноты, не то что фальшивой, a хотя бы облегченной, пунктированной, находили всю эту музыкальную анархію весьма милою шалостью, хроникеры безпечальнаго вдомства писали отчеты о спектакляхъ только что не въ стихахъ. Когда кто-нибудь дерзновенный заикался напомнить о требованіяхъ искусства, на него смотрли дико:
— Какого вамъ еще искусства? Она длаетъ полные сборы, ее вс слушаютъ, — вотъ вамъ и искусство.
Кто-то осмлился напечатать замтку, что итальянка не иметъ понятія объ оперномъ пніи, фальшивитъ, неритмична. Тогда въ спеціальномъ театральномъ орган появилась отвтная статья, съ развязною проповдью, что это-то именно и хорошо въ итальянк, что она поетъ оперу, не умя пть такъ, какъ артистки, умющія пть, — ремесленницы, a итальянка уже самою фальшивостью и неритмичностью своею обнаруживаетъ, съ какою мощью она чувствуетъ музыкальную драму, — она-де выше педантическихъ требованій правильнаго звука и ритма. Даже дурная привычка итальянки считать тактъ всмъ корпусомъ, превращая себя въ живой метрономъ, — первое, отъ чего отучаютъ своихъ питомцевъ профессора пнія, — даже и эта неуклюжесть была прославляема, какъ верхъ граціозной наивности.
Нсколько лтъ назадъ, въ Петербург, въ театр А. С. Суворина, шла декадентская переводная пьеса.
— Что скажете? — спросилъ своего сосда причастный къ длу, старый критикъ.
— Много красивыхъ лирическихъ мстъ, но, въ общемъ, болзненная ерунда какая-то.
Критикъ посмотрлъ звремъ и сказалъ:
— Сперва напишите пьесу, чтобы выдержала сотни представленій, a потомъ уже и говорите, что такая пьеса — ерунда.
И многіе съ тхъ поръ такія счастливыя пьесы написали. Таковъ г. Викторъ Протопоповъ съ ‘Рабынями веселья’, таковъ г. Плещеевъ съ ‘Мотылькомъ’ (‘Не въ своей роли’), таковы закройщики злополучныхъ ‘Петербургскихъ трущобъ’, гг. Арбенинъ и Евдокимовъ. Если разсматривать драматическое искусство съ точки зрнія стараго критика, то эти четыре автора въ прав назвать ерундою не только сомнительную декадентщину французской полузнаменитости, о коей шла тогда рчь, но и всю русскую литературу для театра, до Островскаго включительно: даже ‘Гроза’, за свои сорокъ лтъ мыканья по театрамъ россійскимъ, не выдержала столькихъ представленій, какъ ‘Рабыни веселья’ за два года съ ихъ постановки. И опять-таки я знаю случай, что, когда заслуженная драматическая актриса не пожелала играть въ ‘Рабыняхъ’ кафешантанную диву, режиссеръ рзко спросилъ ее:
— Что же вы можете играть?
— Мой репертуаръ извстенъ.
— На пустой залъ-съ.
Въ первой изъ помянутыхъ мною пьесъ, на сцен — ндра кафешантаннаго хора. Во второй — петербургскій даже не полу, a четверть-свтъ, нын уже прозванный, именно съ легкой руки г. Плещеева, ‘мотыльками’. Какъ извстно, кульминаціонный пунктъ пьесы помщается въ великодушной ршимости героини быть честною женщиною, если ей заплатятъ за это сто тысячъ рублей, a драма заключается въ томъ, что ста тысячъ рублей Мотыльку въ поощреніе честности не даютъ, на уступку же противъ суммы она не согласна. Въ передлкахъ ‘Трущобъ’ одна картина-приманка происходитъ въ ночлежномъ дом, другая — въ публичномъ. Он только и интересуютъ публику, — ради нихъ толпа покорно выноситъ грубую, ремесленную, балаганную планировку главъ бульварнаго романа по актамъ, устарлый языкъ Крестовскаго въ сценахъ оригинальныхъ, заимствованныхъ цликомъ, бездарность закройщиковъ въ сценахъ, связующихъ дйствіе, ими придуманныхъ. Смшно, говоря о подобныхъ выкройкахъ, поминать о литератур, о задачахъ искусства, о театральной этик. Да и не нужно: современной толп совсмъ не того отъ театра надо. Она, толпа эта, становится изъ года въ годъ все боле и боле похожею на гоголевскаго поручика Кувшинникова. Когда на сцен звучатъ идеи и ‘разводится психологія’, залъ скучаетъ и кашляетъ, a безпечальная часть прессы, не умирающій и не унывающій душа Тряпичкинъ заявляетъ, что ‘сію рукопись читалъ и содержанія оной не одобрилъ’. Такъ было съ ‘Лишеннымъ правъ’ И. Н. Потапенки, принятымъ съ энтузіазмомъ учащеюся молодежью, но жестоко обруганнымъ газетною критикою. Великая русская артистка, M. H. Ермолова, еще лтъ пять тому назадъ, говорила въ одномъ разговор объ искусств:
— Что-то странное длается съ публикою: она перерождается. Она начинаетъ нелюбить именно-то, что прежде привлекало ея симпатіи. Прежде монологъ становился центромъ роли, его ждали, его слушали, затаивъ дыханіе. Сейчасъ, если надо произнести монологъ длинный и съ лирикою, невольно боишься за него и за автора: ужъ непремнно послышится въ зал этотъ роковой, губительный кашель скучающихъ людей, отъ котораго умираетъ успхъ. И это врно, и это понятно. Ибо… лирика и Кувшинниковъ? Что между ними общаго? И, если несчастное недоразумніе забросило Кувшинникова въ царство лирики, что же ему, горемычному, остается тамъ еще длать, какъ не скучать, кашлять отъ скуки, и, сквозь кашель, сердито приговаривать свое классическое:
— Ты мн мо-мо-то не разводи, a покажи самое настоящее.
‘Самымъ же настоящимъ’ для Кувшинникова неизмнно пребываетъ, — какъ Щедринъ гд-то выразился, — ‘сильно дйствующій женскій торсъ, съ доступностью прозжаго шляха’.
Въ мод обртающійся торсъ можетъ пть, не имя голоса и не умя связать двухъ нотъ. Модный торсъ въ прав играть роли хоть самой Сары Бернаръ, не зная ступить по сцен и не выговаривая двадцати четырехъ буквъ. Пьеса успшна, если въ ней идетъ рчь о легко доступныхъ торсахъ, и прямо фурорна, если торсы въ ней обнажаются. ‘Фрина’ г-жи Радошевской — это колумбово яйцо современной драматургіи, съ такою поразительною находчивостью упростившее ея задачи, — именно на томъ потрясающемъ момент и уцентрализована, что въ четвертомъ акт пьесы героиню выводятъ на сцену нагишомъ — въ авторскомъ идеал, ‘въ большомъ безбль’ по требованіямъ сценической цензуры. Рецензіи о ‘Фрин’, съ замчательнымъ постоянствомъ, пишутся въ одномъ и томъ же дух:
— Первые три акта, требующіе сильнаго драматическаго таланта и психологическаго чутья, исполнительница провела крайне слабо, но въ знаменитой сцен суда она положительно увлекла залъ роскошью пластическихъ впечатлній. Ее вызывали безконечно.
Хотя, по всей справедливости, вызывать слдовало не актрису, но ея почтенныхъ родителей, такъ какъ истинными авторами ‘роскоши пластическихъ впечатлній’, a слдовательно, и успха Фрины, являются только они, старики. ‘Фрина’ — одна изъ пьесъ, сборъ на которыя не безнадеженъ до послдняго аитракта.
— Раздвалась? — влетаетъ въ кассу запоздалый, запыхавшійся, ошаллый Кувшинниковъ.
— Никакъ нтъ-съ. Еще предвидится-съ.
— Позвольте кресло перваго ряда. А, быть можетъ, устроите и въ суфлерскую будку? Я заплачу.
— Для васъ — съ удовольствіемъ.
Сильно дйствующій торсъ торжествуетъ въ театр по всему фронту. И не только торжествуетъ самъ, — требуетъ, чтобы о немъ торжествовали и другіе. Онъ уже оскорбляется, когда его не считаютъ искусствомъ. Онъ требуетъ себ не только поклоненія, но и ‘нравственнаго уваженія’, ему мало даже равенства, ему надобно первенство. Онъ находитъ тсными рамки кафешантана и даже оперетки. Онъ честолюбивъ. Его вожделніе — взобраться на эстраду симфоническаго концерта и огласить залъ, привычный строго внимать классическимъ звукамъ Бетховена и Вагнера, интереснйшимъ въ своемъ род сообщеніемъ, какъ, по его, торса, милости, —
Одинъ удавился,
Другой утопился,
A третьяго черрррти взяли,
Чтобъ не волочился!
Устройте двиц-торсъ оперу, да съ настоящими артистами: они будутъ длать свое профессіональное дло превосходно, но не удостоятся никакого успха, ибо — что Кувшинниковымъ эта Гекуба? Для оперы что ли Кувшинниковъ въ оперу пошелъ? для артистовъ? Я зналъ Кувшинникова, который, сидя въ Маріинскомъ театр, по абонементу, даже не интересовался, какую оперу онъ слушаетъ, и оживился только однажды, когда оркестръ и хоръ грянули лихой солдатскій маршъ. Тутъ Кувшинниковъ толкнулъ знакомаго сосда и вопросилъ:
— Слушай: зачмъ это они маршъ изъ ‘Фауста’ жарятъ?
— Да, потому, что ‘Фаустъ’ идетъ.
— Ишь!
И артисты, и опера — это для Кувшинникова скучныя ‘момо’. Онъ ждетъ ‘самаго настоящаго’: новинки, какъ двица-торсъ будетъ извиваться на оперный манеръ.
— Ахъ, дуйте горою! Знай нашихъ! Ну, чмъ не примадонна? Браво, браво, бисъ, двица-торсъ! Патти зашибла! Никогда y Патти такихъ тлесовъ быть не могло! Гд душа Тряпичкинъ? Ноздревъ, апплодируй! Тряпичкинъ, строчи!
Дайте двиц-торсъ драму, да съ знаменитымъ гастролеромъ, котораго, однако, двица-торсъ совсмъ забьетъ успхомъ, потому что покажется Кувшинниковымъ въ пяти парижскихъ туалетахъ, одинъ другого краше и дороже, и доведетъ Кувшинниковыхъ, — рукоплещущихъ, вызывающихъ, швыряющихъ на сцену букеты, — до ржущаго самоизступленія. Фамилію двицы-торсъ дирекція театра обязана печатать на афиш въ красную строку, жирнйшимъ изъ жирныхъ шрифтовъ, съ именемъ и отчествомъ.
— Кто вамъ сборы-то длаетъ — я, двица-торсъ, или ваше серьезное искусство?
И вдь права, чортъ возьми: она, всеконечно, она и только она! Потому что въ то время, какъ въ спектакли двицы-торсъ ломятся толпы эротически обезумвшихъ Кувшинниковыхъ, о спектакляхъ безъ двицы-торсъ то и дло приходится читать отмтки души Тряпичкина:
— Бенефиціантъ сдлалъ большую ошибку, что, довряясь громкимъ именамъ изъ круга ‘серьезнаго искусства’, не пригласилъ къ участію въ своихъ артистическихъ именинахъ нашу дивную чаровницу, незамнимую двицу-торсъ. Отсутствіе обольстительной diseuse печально отозвалось на сбор: ‘знаменитостямъ серьезнаго искусства’ пришлось исполнять своихъ Бетховеновъ и Чайковскихъ въ зал, напоминавшемъ пустотою степь Гоби или Шамо. Полезный урокъ для многихъ артистическихъ самолюбій.
— Спектакль съ участіемъ знаменитаго русскаго трагика былъ вчера отмненъ по случаю дождя, хотя намъ доподлинно извстно, что дождя не было. Нашъ добрый совтъ бдняге-антрепренеру: махнутъ рукою на ‘Гамлетовъ’ и ‘Лировъ’, разв что ему удастся заручиться для Шекспира участіемъ нашей высокоталантливой двицы-торсъ, которая, къ слову сказать, въ сцен сумасшествія Офеліи иметъ прекрасный случай не только увлечь публику роскошью пластическихъ впечатлній, но и исполнить нсколько цыганскихъ романсовъ, передаваемыхъ ею съ такимъ несравненнымъ brio…
Захочу — полюблю,
Захочу — разлюблю…
Я на свт вольна…
Наливай стаканъ вина!..
Кувшинниковы и Тряпичкины какъ бы вывертываютъ на изнанку Раскольникова. Тотъ въ Сон Мармеладовой ‘убогую’ нашелъ, чтобы въ лиц ея поклониться въ ноги страданію человческому. Эти ‘нарядныхъ’ изыскиваютъ, чтобы тоже въ ноги поклониться — только не горькому страданію невольнаго порока, a блистательнйшему торжеству вполн вольнаго и въ апоеозъ возведеннаго полового восторга.
Зах-хочу полюблю,
Зах-хочу разлюблю…
Жизнь на радость намъ дана…
Наливай стаканъ вина!..
Глупы мысли, глупы слова, глупа музыка, глупа вычурная манера исполненія, но въ глупости-то и сила — въ не требующей разсужденія, чувственной животности, отъ которой Кувшинниковы свирпо озлобляются плотью, a Тряпичкины съ умильностью констатируютъ:
— Очаровательница была привтствована долго несмолкавшимъ, безпримрно единодушнымъ ржаніемъ. Мы слышали, что одинъ изъ нашихъ финансистовъ…
Интимныя и даже альковныя подробности о развеселой жлзни ‘нашихъ финансистовъ’ и сильно дйствующахъ торсовъ составляютъ нын весьма существенную часть въ программахъ тряпичкино-кувшинниковской прессы. На столбцахъ ея вы можете найти все: гд, когда, какая кума съ кумомъ сидла, почему петербуржецъ А. поднесъ колье не двиц-торсъ Б.? но двиц-фуроръ В., a двица-скандалъ Г. должна была удовольствоваться браслетомъ отъ нефтяника Д. — и такъ дале, до истощенія всхъ буквъ алфавита, посл чего, пожалуй, можно начать сызнова.
Въ исторіи россійскаго кафешантана — три періода.
1) Патріархальныя времена сдой древности. Публика именовала кафешантанъ выразительнымъ прозвищемъ ‘шатокабака’, a самъ онъ, съ трогательнымъ гражданскимъ мужествомъ, признавалъ себя усовершенствованнымъ ‘веселымъ домомъ’ (‘для образованныхъ-съ, которые въ Европахъ-съ бывали’). Судьбами своими онъ уподоблялся тогда пушкинскому лшему: ‘свисталъ, плъ и въ своей дурацкой дол ничего знать не хотлъ’. Собственной прессы не имлъ и душу-Тряпичкина звалъ вашимъ высокоблагородіемъ. Объ искусствахъ не помышлялъ, честолюбіемъ не страдалъ и имль одно въ идеал: чтобы инженеръ выкупалъ Альфонсинку въ шампанскомъ, a за безчестіе заплатилъ сверхъ всякаго прейскуранта.
2) Превозвысясь частыми купаніями Альфонсинки и возгордившись соотвтственными платежами за безчестіе, кафешантанъ началъ уклоняться отъ титула ‘шатокабака’ (не разставаясь, однако, съ присвоенными оному выгодами и преимуществами), втайн возомнилъ себя храмомъ искусства и, въ своей компаніи, принялъ манеру говорить о себ: ‘мы, артисты’. Во всхъ этихъ новшествахъ былъ съ горячностью поддержанъ Кувшинниковыми, коихъ, благодаря блестящимъ результатамъ толстовской классической образовательной системы. a также процвтанію научныхъ курсовъ балалаечной игры и призовой зды на велосипедахъ, наплодилосъ видимо-невидимо. Тряпичкина, въ эти средніе вка свои, кафешантанъ звалъ достопочтеннйшимъ Иваномъ Ивановичемъ и, умоляя ‘не забыть въ статейк-съ’, горячо пожималъ ему руку, иногда не безъ тайнаго ‘прилагательнаго’.
3) Вка новые. При прогрессивномъ рост въ обществ русскомъ процента Кувшинниковыхъ — благодаря тому, что къ курсамъ балалаечнымъ и велосипеднымъ прибавились атлетическіе и, какъ высшее учебное заведеніе, учреждено Русское Собраніе, — кафешантанъ окончательно усвоилъ себ гордость сатаны и не только во всеуслышаніе объявилъ себя искусствомъ, но и первымъ между искусствами. Открылъ, что свистать, пть и ничего не знать, кром своей дурацкой доли, есть истинное назначевіе человчества, удовлетворять коему возможно и должно не только въ трактир и веселомъ дом, но и въ оперныхъ и драматическихъ театрахъ, и въ симфоническихъ собраніяхъ — всюду, гд есть касса, жаждущая сбора и способная снабжать Кувшинниковыхъ билетами. Съ душою-Тряпичкинымъ сталъ свой человкъ, зоветъ его ‘mon cher’ и, когда недоволенъ имъ, замчаетъ: ‘кажется, плачу?!’ Протесты искусствъ, изумленныхъ вторженіемъ въ ихъ мирную область совершенно неожиданнаго, новаго собрата, освистываются Кувшинниковыми, какъ запоздалая претензія:
— Искусство? честное искуссіво? — грохочутъ Кувшинниковы, — a ежели мы вамъ жрать недадимъ? Искусничайте натощакъ.
Съ своей спеціально кувшинниковской точки зрнія эти откровенные господа, конечно, имютъ полный резонъ. Имъ нравится кафешантанъ, они желаютъ сидть въ кафешантан, — стало быть, и долженъ для нихъ существовать кафешантанъ, a не иной храмъ искусства. Кому достаточно Пригожаго, тщетенъ тому Бетховенъ, кто упоенъ дввцею-торсъ, ‘несравненною исполнительницею цыганскихъ псенъ’, тотъ весьма хладнокровно обойдется безъ Долиной въ опер, безъ Ермоловой въ драм, зачмъ ему Направникъ и Вержбиловичъ, Дузэ и Муне Сюлли? Долины, Ермоловы, Направники, Вержбиловичи это прекрасно знаютъ и лаврами y Кувшинниковыхъ никогда не льстились, не льстятся и льститься не будутъ. Ихъ область отгорожена отъ Кувшинниковыхъ высокою, непроницаемою ствою.
Но Кувшинниковымъ неймется.
— Желаю черезъ стну!
— Зачмъ вамъ? Тамъ для васъ все дико, чуждо, скучно.
— Желаю черезъ стну! A для веселости двицу-торсъ прихватимъ: пущай съ нами лзетъ и псни поетъ!
И вотъ Кувшинниковы уже по ту сторону стны (охотники подсадить и лстничку принести и поддержать, за хорошую мзду, всегда найдутся), шаркаютъ ножками, рекомендуютъ и рекомендуются.
— Бетховенъ будете? Изъ нмцевъ? Слыхали. Шпрехенъ зи дейчъ, значитъ. A вотъ — Пригожій-съ, тоже композиторъ. Однимъ рукомесломъ, стало быть, занимаетесь, — коллеги. Почеломкайтесь.
— Здрассте! Позвольте вамъ быть знакомой. Артистка двица-торсъ. Товарищъ по искусству. Будемъ вмст служить русской антилигенціи…
Захочу — полюблю,
Захочу — разлюблю…
Протянутыя длани, не столь къ удивленію, сколь къ озлобленію Кувшивниковыхъ, остаются безъ пожатія…
— Брезгуете, слдовательно? Ха-ха-ха!
— Не пара мы. Разныя y насъ дороги.
— Не пара? Ха-ха-ха! Ноздревъ, жарь! Тряпичкинъ, строчи!
И пошла писать губернія. Ноздревъ осипъ, организуя клаку во славу двицы-торсъ и въ поношеніе артисткамъ, ее не признавшимъ. Тряпичкинъ переполнилъ свою ‘газетку-съ’ филиппиками противъ отказа лицемрныхъ жрицъ серьезнаго искусства принять кафашантанное сокровище, во всей его неприкосновенности, въ свою строгую семью.
— Какъ будто не всякое искусство серьезно? — важно восклицаетъ онъ и, будучи человкомъ въ нкоторомъ род литературнымъ, даже ссылается на авторитеты:
— Ха-ха-ха! Вепомнимъ, что говоритъ Печоринъ въ роман ‘Базаровъ’ великаго Гончарова: ‘искусство для искусства, или нтъ боле геморроя!!!’…
Русская актриса читаетъ и недоумваетъ:
— Что же сей сонъ значитъ? Какой, собственно, эволюціи отъ меня хотятъ? Моя прабабушка, крпостная Лизка, завяла вмст съ талантомъ своимъ, рабою въ помщичьемъ гарем. Моя бабушка, Асенкова, преждевременно окончила и карьеру, и жизнь, надорвавшись въ борьб за право актрисы быть честною женщиною, a не безвольнымъ предметомъ утхъ для господъ Кувшинниковыхъ. Наши матери тяжкимъ трудомъ, невроятными наиряженіями воли и таланта, добились того, что общество признало актрису полноправнымъ своимъ членомъ, стало уважать ея личность и дятельность. Наше поколніе — честно работающая, полезная соціальная сила, нашъ трудъ — одинъ изъ немногихъ видовъ интеллигентнаго труда, открытыхъ русской женщин. Изъ насъ сложили сословіе. Насъ увряютъ и мы вримъ, что профессія наша — нравственная школа общества, въ которой мы должны быть учительницами. И, за всмъ тмъ, теперь, когда мы достигли успшнаго конца въ тяжелой эволюціи нашего класса, намъ, — благодаримъ, не ожидали! — предлагаютъ какъ разъ то, отъ чего мы отбивались всми нравственными силами нашими цлыя сто лтъ: работу на вкусы Кувшинниковыхъ и общеніе съ любезнымъ имъ кафешантаномъ, съ ‘кофеемъ поющимъ’, какъ выражались въ шестидесятыхъ годахъ. И, когда мы заявляемъ, что не желаемъ ни сами идти въ кафешантанъ, ни чтобы кафешантанъ прицплялся къ намъ, — надъ нами смются, насъ бранятъ, насъ увряютъ даже, что не якшаться съ кафешантаномъ значитъ нарушать правила артистической… этики!!!

1902.

Страждущія мужевладлицы.

Прочиталъ я два романа. Авторы обоихъ — женщины: г-жи Вербицкая и О. Шапиръ. Произведеніе первой называется ‘Исторія одной жизни’, второй — ‘Любовь’. Оба романа имли заслуженный успхъ, a ‘Любовь’ уже потребовала второго изданія. Оба романа — хотя и женской руки, но отнюдь не ‘дамскіе’, въ томъ обидномъ смысл, какъ понимаетъ это колкое словцо насмшливая редакціонная и критическая кличка: не праздное или ремесленное рукодлье перомъ по бумаг о томъ, какъ онъ ее любилъ, она его любила, онъ ее забылъ, она его, ее, себя убила. Не ‘дамскіе’ даже при наличности именно того условія, что въ обоихъ только о томъ и рчь идетъ, какъ любятъ, измняютъ, умираютъ отъ любви. Замтны попытки сказать новое слово о взаимнополовомъ чувств — этомъ таинственномъ, безконечно разнообразномъ и вчно неизмнномъ создател и двигател человческаго общежитія, слышно между страстныхъ или сентиментальныхъ строкъ, какъ зарождаются и роятся новыя мысли, предтечи новаго образа дйствій, отношеній, условій уклада житейскаго. Об писательницы талантливы. Г-жа Вербицкая сильне чисто изобразительною способностью, художественнымъ реализмомъ въ созданіи лицъ и сценъ своего дйствія, г-жа Шапиръ богаче вдумчивымъ отношеніемъ къ психологическому развитію сюжета, стараніемъ понятно и ярко уяснить читателю логику и послдовательность, вдохновляющаго ея творчество, чувства. При всемъ томъ, сходство страстнаго, участливаго тона въ разсказ и мягкой манеры письма сводитъ обихъ писательницъ до такой близости, что г-жу Вербицкую часто можно принять за г-жу О. Шапиръ, a г-жу Шапиръ за г-жу Вербицкую. Сходство усилено точнйшею параллельностью типовъ, изображаемыхъ обими романистками, въ особенности, женскихъ. Послднихъ, какъ зврей въ Ноевомъ ковчег, можно раздлить на правильныя пары чистыхъ и нечистыхъ.
Пара первая: страждущія мужевладлицы — Ольга Девичъ y Вербицкой, Нина Безогалова y О. Шапиръ.
Пара вторая: фанатическія няньки мужскихъ талантовъ — Ганецкая y Вербицкой, Елена Ставлина y О. ІІІапиръ.
Пара третья: передовыя ‘мщанки’ — Семенова y Вербицкой, Ковригина y О. Шапиръ.
Пара четвертая: партійныя фанатички, ‘солдаты великой арміи’ прогресса — Колпикова y Вербицкой, интеллигентная огородница Васильева y О. Шапиръ.
Пара пятая: бабенки-сплетницы — фельдшерица Райская y Вербицкой, губернская сановница Клеопатра Львовна y О. Шапиръ.
И такъ дале.
Я заговорилъ о романахъ г-жъ Вербицкой и Шапиръ не съ тмъ, чтобы предложить читателю полный и послдовательный разборъ ихъ многочисленныхъ литературныхъ достоинствъ и весьма немногочисленныхъ промаховъ и недостатковъ. Нтъ, меня интересовала, какъ явленіе общественное, подмченное обими романистками очень тонко и изображенное очень художественно, первая изъ перечисленныхъ паръ: страждущія женщины-мужевладлицы. И тмъ она любопытне, что, близко схожія между собою, писательницы рзко разошлись въ ея оцнк. Г-жа Вербицкая разсматриваетъ свою Ольгу Девичъ, какъ живой матеріалъ для выработки типа положительнаго, y г-жи Шапиръ Нина Безпалова — характеръ отрицательный, несчастіе всхъ дйствующихъ лицъ романа. Об он, Ольга и Нина, — свтскія барышни, попавшія въ условія интеллигентно-трудовой жизни, совсмъ имъ неподходящей и не посильной. Ольга Девичъ, двушка съ образованнымъ умомъ и мрачнымъ, оскорбленнымъ съ юности, сердцемъ, — характеръ совсмъ не сильный по существу, но понимаетъ красоту самостоятельной борьбы съ жизнью, обладаетъ достаточнымъ умньемъ и упрямствомъ, чтобы эффектно подражать ея дйствительнымъ героямъ и тратить свои нравственныя силы и недюжинныя дарованія въ обстоятельствахъ, правда очень тяжелыхъ, но черезчуръ театрально создаваемыхъ ею самою, умышленно и безъ всякой къ тому настойчивой надобности, какъ принципіальной, такъ и практической. Этой женщин нравится мучительно страдать на людяхъ, и надо ей отдать справедливость: она — удивительная мастерица и сама измучиться, и всхъ другихъ вокругъ себя измучить до изстушіенія. По старому славянскому рецепту: ‘никмъ же не мучимы, сами ся мучаху’. Нина Безпалова просто красавица-барынька, недалекая умомъ, одержимая предрасположеніями къ сорока недугамъ, очаровательная своею женственностью и даже самою болзненностью. У нея куриные мозги и безумно-страстный темпераментъ. Она влюбилась въ ученаго, вышла за него замужъ ‘мезальянсомъ’ и считаетъ это приключеніе геройствомъ, за которое мужъ обязанъ заплатить ей, оптомъ, всею своею жизнью, и въ розницу, каждою минутою своей жизни. Нина повисла y своего Романа на ше, прильнула губами къ его губамъ, да такъ и виситъ, не огрываясь. Въ такой трогательной позиціи, супругу, кром любви, заниматься чмъ-либо, конечно, весьма неудобно, a Нин то и на руку. Ей не нуженъ въ муж ни мудрецъ, ни талантъ, ни дятель, ни даже просто умный и порядочный человкъ, — нуженъ красавецъ-мужчина, который принадлежалъ бы ей и которымъ она могла бы безотвтно помыкать когда угодно, какъ угодно и на что угодно. Какъ читатель видитъ, Ольга и Нина, по прирожденнымъ характерамъ и по міровоззрнію житейскому, казалосъ бы, стоятъ на двухъ концахъ діаметра и не могутъ ни въ чемъ имть общаго. И, однако, кандидатка въ общественныя героини, Девичъ, и пустая, балованная бабенка Нина Безпалова, въ своемъ отношеніи къ мужской любви, оказываются не только родными сестрами: нтъ, Девичъ — это Безпалова, a Безпалова — это Девичъ.
Въ начал романа г-жи Вербицкой, Ольг Девичъ уже двадцать пять лтъ: слава Богу, не подростокъ, стало быть! Въ прошломъ y нея остались не только событія, но даже подвиги: разрывъ съ богатою и титулованною роднею ради самостоятельной, трудовой жизни, поздка сестрою милосердія на русско-турецкую войну въ грозный фратешскій госпиталь и т. п. Зарабатывая сто тридцать рублей въ мсяцъ, она сама живетъ на тридцать, a остальные сто отдаетъ на нужды учащихся бдняковъ. Она красавица изъ красавицъ. Она — исключительный вокальный талантъ, но не желаетъ пользоваться своими богатйшими голосовыми данными, потому что служить искусству — непозволительный эгоизмъ, надо жить для людей: Ольга стремится стать женщиною-врачемъ и готовится (не въ укоръ ей будь сказано, ужасно долго для такой способной натуры!) поступить на медицинскіе курсы. Въ ней видятъ ‘силу’, ее обожаетъ молодежь, ей поголовно завидуютъ женщины, ее стремятся завербовать въ свои ряды самые крайніе люди прогрессивной партіи. Словомъ, особа весьма достопримчательная и столь разнообразно со всхъ сторонъ искомая, что, покуда г-жа Вербицкая не показываетъ Ольгу въ слов и дйствіи, a только разсказываетъ о ней, познакомиться съ этою ‘царь-двицею’ весьма любопытно. Но когда Ольга въ роман сама налицо, интересъ и ореолъ необыкновенной женщины быстро таютъ, и только близорукій не разглядитъ, какъ изъ-за классическихъ драпировокъ, набросанныхъ авторомъ на Ольгу, сквозитъ красивенькая, хрупкая фигурка капризной, сластолюбивой мужевладлицы, Нины Безпаловой.
Ходили въ обществ слухи, будто ‘Исторія одной жизни’ — художественная біографія одной, очень замтной дятельницы восьмидесятыхъ годовъ. Я этому не врю, прежде всего потому, что между характеромъ Ольги Девичъ и характеромъ предполагаемаго оригинала нтъ ршительно никакого сходства. Что же касается нкотораго подобія во вншнихъ событіяхъ, то сильныя и острыя семейныя исторіи, съ разрывами, самопожертвованіями, одиночествомъ, тяжелымъ трудомъ, голодовкою, переживали въ то время сотни передовыхъ двушекъ. Вс шли къ свту науки и дятельности по одной тернистой троп, и г-жа Вербицкая описала въ своемъ роман отнюдь не исключительныя какія-либо тернія, но историческій шаблонъ терній, испытанный огромнымъ большинствомъ тогдашней женской молодежи. Я совсмъ не упомянулъ бы объ этомъ слух, если бы могъ отнестись къ героин г-жи Вербицкой съ большею симпатіей, потому что лицо, съ котораго она якобы написана, смолоду привыкъ цнить высоко, уважать глубоко. Но Ольга Девичъ, по моему искреннйшему убжденію, подобныхъ чувствъ человку, трезво размышляющему, внушить не можетъ и не должна, о чемъ и послдуютъ пункты. А, въ ожиданіи пунктовъ, настойчиво подчеркивая то предупрежденіе, что все, сказанное мною объ Ольг Девичъ, будетъ относиться только къ героин романа г-жи Вербицкой, и ни однимъ словомъ къ какому-либо дйствительному лицу, мнимый портретъ котораго она будто бы представляетъ.
‘Исторію одной жизни’ г-жа Вербицкая могла бы съ полнымъ правомъ назвать ‘Притчею о неразсудительной двиц, полагавшей, что дло не медвдъ, въ лсъ не уйдетъ’. Имя двадцать пять лтъ на плечахъ, не малую житейскую опытность, серьезныя, идейныя знакомства, перспективу долгихъ научныхъ занятій и затмъ полезной общественной дятельности, Ольга, въ одинъ прекрасный день, спохватилась и воскликнула:
— A любовь? Когда же я успю любить и быть любимой?
И, попросивъ вс дла свои не уходить медвдями въ лсъ, опредлила себ предварительно пройти полный курсъ амурныхъ времяпрепровожденій, a затмъ, когда потребность въ личномъ счасть будетъ совершенно удовлетворена, перейти къ устройству благополучія общественнаго, черезъ поступленіе на медицинскіе курсы. Нкто Семеновъ (мрачная энергическая фигура, кажется, и впрямь списанная, если не съ дйствительнаго лица, то съ легенды о дйствительномъ лиц) основательно пророчитъ Ольг, что, — покуда, молъ, вы отлюбите, пожалуй, и курсовъ-то для васъ уже не станетъ. Но Ольга упрямо стоитъ на своемъ: сперва полюблю въ полное свое удовольствіе, потомъ поучусь, и выйдетъ y меня всякому овощу свое время.
Нина Ставлина познакомилась съ репетиторомъ Романомъ Безпаловымъ, плнилась его кудрями:
— Ахъ, какой мужчина!
Затмъ бжала съ нимъ подъ снь струй и, вступивъ въ бракъ, принялась вертть благопріобртеннымъ кудрявымъ имуществомъ по своей прихоти и усмотрнію, что было очень скверно, вредно и какъ авторомъ, такъ и всми благомыслящими людьми справедливо осуждается.
Ольга Девичъ встртила бдняка-офицера Чарницкаго, влюбиласъ въ его цыганскій профиль:
— Ахъ, какой мужчина!
Мужчина оказался, дйствительно, недурнымъ, и не только со стороны цыганскаго профиля. Вотъ очень характерная послдовательностъ ихъ любовныхъ отношеній.
Чарницкій не любилъ Ольгу, когда на нее нашло вожделніе, чтобы онъ ее любилъ. Ольга сама назойливо объясняется ему въ любви, навязывается ему въ полномъ смысл этого слова. Чарницкій, съ самымъ настойчивымъ благоразуміемъ, указываетъ предпріимчивой двиц, что они во всхъ отношеніяхъ не пара. И Ольга тоже отлично сознаетъ правоту его. При всемъ томъ, — нтъ, хочу, чтобы любилъ, — и люби! Влюбиться въ красавицу, которая упорно вшается вамъ на шею, совсмъ не долго и не трудно, но Чарницкій, и потерявъ голову отъ влюбленности въ Ольгу, остается честнымъ человкомъ, объ понимаетъ весь бредъ связи, въ которую тянетъ его дикая двушка, и употребляетъ вс усилія, чтобы отстранить соблазнъ страсти, въ серьезность которой онъ не вритъ, a легко воспользоваться ею не хочетъ. Чтобы отвадить отъ себя Ольгу, онъ предлагаетъ ей испытаніе, очень тяжелое, компрометтирующее: придти къ нему во время его попойки съ товарищами. Ольга и на то согласна. Хорошо еще, что Чарницкій хотя и не ожидалъ отъ своей поклонницы столь геройской покорности, все-таки, сохранилъ въ душ нкоторое сомнніе: чмъ, дескать, чортъ не шутитъ? Отъ нея станется, вдругъ, возьметъ, да и придетъ? Потому что Ольга, дйствительно, пришла, и Чарницкій едва усплъ перехватить ее на лстниц меблированныхъ комнатъ, чтобы скрыть отъ пьяной компаніи. Когда же кто-то изъ товарищей, все-таки, замтилъ Ольгу, Чарницкій, до тхъ поръ выше всего на свт цнившій свою холостую свободу, торжественно объявилъ гостью своею невстою. Казалось бы, — ‘что и требовалось доказать’.
Не тутъ-то было.
— Возьмите меня, какъ вашу вещь… но никакихъ условій, никакихъ цпей… Замужъ за васъ я не выйду никогда… Я не могу измнить себ… Ахъ, это потомъ, потомъ… У васъ свои цли, y меня свои. Зачмъ намъ загораживать будущее другъ другу?
Когда Ольга отдалась Чарницкому, онъ умоляетъ ее выйти за него замужъ. Нтъ.
Когда о связи ихъ дозналось общество, — по бравадамъ самой же Ольги, — Ольга компрометтирована, Ольга лишается уроковъ и осуждена на нищету, — Чарницкій умоляетъ ее выйти за него замужъ. Нтъ.
Ольга беременна. Чарницкій умоляетъ Ольгу обвнчаться хоть ради будущаго ребенка. Нтъ.
Живутъ вмст, гонимые общественнымъ гнвомъ, безъ занятій, безъ средствъ, бднютъ, нищаютъ, голодаютъ, здоровье обоихъ разстроено въ конецъ, y Ольги что-то въ род чахотки, y Чарницкаго что-то въ род аневризма. Ребенокъ ихъ родится, измученный истощеніемъ и нервностью матери еще во чрев ея, онъ въ желтух и вскор умираетъ. Все время Чарницкій умоляетъ Ольгу о свадьб. Нтъ, нтъ, нтъ.
Почему же, однако, нтъ? Не потому ли, что, по взглядамъ Ольги, законный бракъ формальность, пойти на которую значитъ сдлать уступки общественнымъ требованіямъ противъ своихъ убжденій? Ничуть. Разгадка совсмъ иная. Просто — все это: любовь, сожительство, ребенокъ, — въ представленіяхъ Ольги, — дло временное. А, отбывъ его, Ольга примется за давно общанное, вчное дло, приготовится на медицинскіе курсы и будетъ женщиною-врачемъ. Почему нельзя сдлать того же, не замучивъ до смерти своего ребенка, a себя и любимаго человка до полусмерти, — это тайна Ольги и, обожающей ее, г-жи Вербицкой. Женщинъ-врачей въ Россіи много: огромное большинство изъ нихъ замужнія и дтныя, и прекрасное, честное дло ихъ отъ того ничуть не страдаетъ, что он по паспорту дамы, a дти ихъ пишутся брачными. Изображать женщинъ, изучающихъ медицину, какими-то жрицами свободной любви, презирающими не токмо законные, но даже твердо постоянные гражданскіе браки, и неустанными въ производств внбрачныхъ ребятъ, — было до сихъ поръ незавидною привилегіей ретроградной печати, къ которой г-жа Вербицкая, конечно, не принадлежитъ и принадлежать не можетъ. Тмъ курьезне сходство идей Ольги о медицинскомъ образованіи съ идеями Мещерскаго, Грингмута и К®. Въ чемъ, собственно, таится опасность и угроза, предчувствуемыя Ольгою своему ‘длу’ въ брак, — постичь весьма трудно. Правда, Чарницкій противъ поступленія Ольги на курсы, но г-жа Вербицкая рисуетъ его такимъ сговорчивымъ и покладистымъ, въ рукахъ Ольги, малымъ, что это препятствіе не можетъ считаться серьезнымъ: Ольга, что хочетъ, то съ нимъ и длаетъ, и съ чмъ хочетъ, съ тмъ и заставляетъ его мириться, — заставила бы, конечно, примириться и съ курсами.
Что Ольга могла влюбиться въ Чарницкаго, хотя онъ и совсмъ другого поля ягода, разумется, вполн понятно и непредосудительно: отчего двадцатипятилтней двиц ‘съ темпераментовъ’ и не влюбиться въ красиваго офицера? Но — вотъ что удивительно: эта поборница свободнаго чувства, эта противница крпкихъ любовныхъ цпей, оказывается затмъ столь же требовательною и убжденною мужевладлицею, какъ и капризная салонная фея, Нина Безпалова. Разница только въ томъ, что Нина коверкаетъ жизнь молодого талантливаго ученаго, — и вс ее за то проклинаютъ, a Ольгу прихоть ея пристроила коверкать жизнь молодого и не очень блестящаго офицера, и г-жа Вербицкая негодуетъ… на Ольгу? Анъ, нтъ: на офицера, — какъ онъ сметъ, чтобы рукамъ необыкновенной Ольги было трудно ломать его, въ качеств живой куклы. Совсмъ — ‘ужъ такъ-то ли мн было жаль тебя, маменька, ты такъ устала, колотя папеньку’…
Да простится мн еретическое мнніе: какъ ни плоха жалкая Нина Безпалова, но однимъ своимъ достоинствомъ даже она лучше и человчне идеальной Ольги. Она очень глупо повисла на ше своего Романа, загубила жизнъ и свою, и его, по крайней мр, безумствуя, чувствовала и сознавала, что это уже — навкъ. Вотъ теб, Романъ — я, Нина, на всю жизнь, a ты за это подай мн цликомъ всю свою жизнь. Не смй отойти отъ меня безъ позволенія. Не смй любоваться или даже любезно говорить съ другою женщиною. Не смй заниматься любимымъ дломъ, разъ оно мн несимпатично. Не смй говорить о предметахъ, которые выше моего пониманія. Не смй имть своихъ знакомыхъ, своей переписки, вкусовъ, взглядовъ, выраженія лица, которое мн не нравится. Изучи мои вкусы, угадывай мои мысли и подчиняй имъ свой бытъ… Ужасно, отвратительно! Но Нина Безпалова даетъ въ этой безобразной программ мужу своему хоть то слабое преимущество, что, если любовь жены становится для него могилою, то и она-то сама, Нина, заключается съ нимъ въ могилу — врно, вчно, безъ обмана, она потребовала, чтобы онъ увязъ выше ушей въ неразсуждающей, красиво чувственной любви, но и сама ничего, кром неразсуждающей любви, не хочетъ и никогда не захочетъ. Она не уйдетъ отъ Романа ни для кого, ни для чего. Тутъ, какъ ни скверна ихъ супружеская жизнь, — да хоть, что называется, оба квиты. Между тмъ Ольга, чей любовный и ревнивый деспотизмъ г-жа Вербицкая изобразила гораздо боле рзкими и реальными красками, чмъ г-жа Шапиръ любовный и ревнивый деспотизмъ Нины, не оставляетъ своему возлюбенному даже и такого плачевнаго утшенія. Ея любовь — также могила для любимаго человка, но вырытая только на одно мсто, односпальная. Сама Ольга спускается въ могилу на время, a не навсегда. Отлюбитъ какой-то угодный и удобный ей срокъ, a потомъ, — къ ‘длу’. Дло выше Чарницкаго. Это, конечно, звучитъ честно и хорошо. Но Чарницкій-то, сходясь съ Ольгою, вовсе не разсчитывалъ быть ангажированнымъ только на время любви, съ перспективою безсрочнаго отпуска въ недалекомъ будущемъ, — иначе, сколь Ольга ни обольстительна, онъ отъ ангажемента ею въ первые любовники, наврное, уклонился бы. И Романъ Безпаловъ, и Чарницкій любятъ своихъ взбалмошныхъ женъ крпко, a т превращаютъ существованіе супруговъ въ адъ, хотя и сотканный изъ поцлуевъ.
Пробывъ у Ольги въ гостяхъ нсколько дней подърядъ до трехъ часовъ утра (плюсъ обязателъная ночевка съ субботы на воскресенье), Чарницкій, ‘чувство въ сангвинической натур котораго не могло долго держаться на одной высот’, осмлился замтить невст, что ‘нельзя же постоянно лизаться’, ‘надо выспаться’, — драма. Собрался пойти къ знакомымъ, — драма съ бранью, истерикою, швыряньемъ вещей. Пріхалъ къ Чарніщкому братъ-мальчикъ лтъ двнадцати. Ольга ненавидитъ мальчика за родственную близость къ Чарницкому и считаетъ съ своей стороны чуть не подвигомъ, что она хоть вжлива съ бднымъ подросткомъ. Чарницкій иметъ хорошія, добрыя чувства къ своей далекой семь. Ольга ненавидитъ семью Чарницкаго именно за эти добрыя чувства. Чарницкому понравилась картина, изображавшая цыганку, — Ольга устроила ему бшеную сцену ревности даже на улиц. Затмъ пошли безобразныя драмы изъ-за каждой встрчной женщины, знакомой ли, незнакомой ли: изъ-за каждаго случайнаго женскаго взгляда, привлеченнаго красивымъ офицеромъ. Человкъ честный, врный, любящій, безупречно порядочный и правдивый, терпитъ безсмысленныя нравственныя пощечины изо дня въ день, изъ часа въ часъ.
За что? во имя чего? Что онъ получаетъ за это?
— Я не семьянинка, пойми меня… Я была безсильна бороться со страстію… Но мн не хотлось измнять своимъ принципамъ никогда… даже въ самыя высокія минуты наслажденій…
— Этотъ день пропалъ… Этотъ вечеръ погибъ… безъ любви и ласки, безъ радостей, въ ссор… A много ли y меня этихъ дней впереда? Вдъ скоро всему конецъ..
Если бы Чарницкій былъ просто чувственнымъ любовникомъ безъ совсти и деликатности, онъ, разумется, заботился бы объ одномъ: покуда Ольга ему нравится, держать ‘чувства своей сангвинической натуры’ на достаточной высот, чтобы ‘высокія минуты наслажденій’ выпадали ‘несемьянинк’ въ какъ можно большемъ количеств, a антрактовъ для ревности случалось какъ можно меньше. Но, повторяю, этотъ человкъ ршительно не въ состояніи понять, какъ это порядочные мужчина и женщина, отбывъ періодъ любви, точно какую-то службу другъ передъ другомъ, потомъ возьмутъ и разбгутся въ разныя стороны, какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ твердо стоитъ на томъ, что, взявъ любовь честной двушки, онъ принялъ на себя въ отношеніи ея неразрывныя семейныя обязательства. Удивительно вотъ что: толкуя все время о своихъ оринципахъ и о томъ, какъ уйдетъ она отъ любви къ ‘длу’, Ольга хоть бы разъ задала себ вопросъ: a нтъ ли y человка, которымъ я завладла почти насильно, тоже своихъ принциповъ, не позволяющихъ ему сходиться со мною, только какъ съ временной любовницей? Нтъ ли y него своего ‘дла’ въ жизни, которое требуетъ его къ себ съ неменьшею властностью, чмъ ея будущее, многоглаголивое, но вчно трагикомически отсроченное ‘дло’?
Ради сознательно и предвзято временной связи Ольга ставитъ Чарницкаго въ необходимость разссориться съ горячо любимою семьею. У Чарницкаго жалкая служба (межевой инженеръ), но лучшей негд взять. Даютъ ему командировку, — Ольга не пускаетъ: нельзя ей остаться безъ ‘минутъ высокихъ наслажденій’. Изъ жизни Чарницкаго вынуто буквально всякое содержаніе. Ему даже музыка воспрещена, потому что отнимаетъ время y поцлуевъ. Онъ — любовный аппаратъ и только таковымъ обязуется себя понимать и чувствовать. Все что въ Чарницкомъ чуждо любовнаго о ней помысла, Ольга, съ самою откровенною яростью, ненавидитъ, презираеть, воюетъ со всмъ тмъ не на животъ, a на смерть. Совершенно та же логика любви y глупенькой Нины Безпаловой, которая ненавидитъ науку своего мужа, его лабораторію, его сотрудниковъ, его книги, все его ‘дло’, потому что съ ними надо длиться своимъ Романомъ, a онъ, когда обнялъ ее впервые, то, такъ сказать, безсловно обязался быть весь ея, безъ соперницъ въ мір женщинъ ли, идей ли. Моментомъ своей двственной страсти об эти особы купили себ мужей-рабовъ и съ наивною твердостью увряютъ, что, молъ, рабство это, рабство тла и духа, есть все ваше земное назначеніе: если вы рабы, послушно ходите по нашей струнк и ни о чемъ постороннемъ не размышляете, то, значитъ, любите насъ, а, если осмливаетесь думать о чемъ-либо кром прелести владычицъ вашихъ, то, значитъ, разлюбили, измнили, предали! И владычицамъ остается только покарать васъ такимъ трагическимъ скандаломъ, чтобы волосы стали дыбомъ на голов и упокойники въ гробахъ сказали ‘спасибо’, что умерли. Чувашъ, когда обиженъ сосдомъ, наказываетъ оскорбителя ‘сухою бдою’: вшается на воротахъ его дома. Японецъ наказываетъ обидчика, распарывая собственное брюхо. Дамы-мужевладлицы, подобныя Нин и Ольг, — словно бы чувашскаго и японскаго происхожденія, образа мыслей и поведенія.
— А! Ты бунтовать? У тебя свои мннія? свои знакомые? свои вкусы? разлюбилъ?! Такъ вотъ же теб! Помни на всю жизнь, что я твоя жертва, a ты мой убійца!
И — глядь: нахлебалась ни съ того, ни съ сего нашатырю, опіума, сулемы или другой мерзости…
Рабство чувства — и ревность, ревность, ревность! сцены, сцены, сцены! драмы, драмы, драмы!.. И все — ‘изъ-за выденнаго яйца’, какъ опредляетъ каторгу своей жизни Чарницкій.
Любопытно, что всмъ глупымъ и тупымь, недостойно сладострастнымъ рабствомъ своимъ эти злополучные все же не въ силахъ внушить своимъ владычицамъ хоть искру доврія. Нина Безпалова отравилась, вообразивъ своего, ни въ чемъ неповиннаго, Романа измнникомъ, — ей даже и въ голову не пришло, что надо бы хоть объясниться что ли съ мужемъ, проврить, что и какъ… Ахъ, кузина упрекаетъ меня, что я дурно обращаюсь съ мужемъ! Ахъ, значитъ, онъ жаловался на меня кузин! Ахъ, значитъ, онъ съ кузиною откровенне и ближе, чмъ со мною! Ахъ, значитъ, онъ измнилъ! Ахъ, значитъ, не хочу жить на свт!.. За Чарницкимъ Ольга слдитъ по незнакомымъ домамъ, подглядывая въ оконныя щели… и сцены, сцены, сцены! драмы, драмы, драмы!.. И это жизнь? Это любовь? Это честныя супружескія отношенія? ‘Пудель, на что врная собака, и тотъ сбжитъ’!
Но мужчины кисти г-жъ Вербицкой и О. Шапиръ, Чарницкій и Безпаловъ, въ особенности первый, оказываются выносливе пуделей. Чмъ имъ круче приходится отъ влюбленныхъ владычицъ, тмъ они смирне покорствуютъ любовной власти. Случайно вырвавшисъ изъ своего семейнаго ада въ командировку, Чарницкій соблюдаетъ по отношенію къ Ольг врность Тогенбурга, a она издалека шпигуетъ его письмами, полными того ядовитаго ревниваго ‘великодушія’, отъ котораго человку честному и самолюбивому можно съ ума сойти. И все это — опять-таки, точь въ точь по рецепту Нины Безпаловой: безъ данныхъ, безъ проврки, по однимъ слухамъ, предчувствіямъ, по молв людишекъ, которыхъ Ольга сама презираетъ. Ея любовникъ для нея богъ, но послднему червю, пресмыкающемуся y ногъ его, больше вры, чмъ этому богу.
Скажутъ:
— Но вдь ревнивыя опасенія какъ Нины, такъ и Ольги, въ конц концовъ, сбылись, какъ правдивый голосъ безошибочнаго инстинкта. Ихъ мужья, оставшись вн надзора, измнили-таки своимъ владычицамъ…
Увы, да! Но и — увы! не по другой какой причин, какъ именно, что ‘пудель, на что врная собака, и тотъ сбжитъ’. Жертва упрямой и неосновательной ревности, мужчина ли, женщина ли, не можетъ безконечно отдавать свою душу, свои нервы на медленное съденіе безумію даже беззавтно любимаго человка. По крайней мр, не можетъ безъ страшной усталости, и нравственной и физической. А, гд усталость, тамъ и реакція чувства, тамъ и потребность отдыха. Что съ этою потребностью можно успшно бороться, — врно. Но еще врне, что, ослабвъ въ борьб, усталый отъ ревниваго пиленія, отъ назойливо внушаемаго и провряемаго чувства рабской принадлежности, человкъ весьма легко падаетъ иной разъ, самъ того не ожидая, нечаянно и почти что невинно. Честна и прекрасна Дездемона, оклеветанная, безвинно умерла она, — жаль бдняжку Дездемону! A все-таки, пожалуй, судьба поступила не глупо, допустивъ ее умереть за небывалую любовь. Потому что, не ршись Отелло убить Дездемону, ревность его не умерла бы, но только размнялась бы по мелочамъ. И вотъ — прошло нсколько недль. Отелло замучилъ бдную женщину дикими сценами, гримасами, нелпо язвительными разговорами о платк, замучилъ до одури. Пылкой венеціанк жутко отъ пустой, оскорбительной жизни безъ любви, жизни, отравленной безсмысленными, придирчивыми обидами. A Kaccio хорошъ и добръ. A Лодовико красивъ и великодушенъ. И — о, какая длинная пара роговъ выросла бы, въ конц концовъ, на черномъ лбу ревниваго мавра!.. И одною прелюбодйною женою стало бы больше на свт, и однимъ возвышеннымъ образомъ женскаго благородства меньше въ царств поэзіи. Тонко и умно спрашиваетъ въ ‘Дворянскомъ гнзд’ Лаврецкій Лемма о шиллеровскомъ ‘Фридолин’:
— A какъ вы думаете: вдь, тутъ-то, какъ графъ привелъ его къ графин, Фридолинъ, и сдлался ея любовникомъ.
Потому что нтъ чувства, боле тяжко и обидно угнетающаго, чмъ безпричинная ревность, — животное отсутствіе уваженія и доврія къ человческому достоинству любимаго существа. Гд безвинное оскорбленіе, тамъ и инстинктивно мстительный отпоръ на него, созрвающій иной разъ даже незамтно и безсознательно для того, въ чьей угнетенной душ онъ родится.
Возможны два отношенія къ близкому человку.
Одно — положительпое:
— Я люблю тебя, — поэтому врю, что ты честенъ (честна) и вренъ (врна) мн, и буду врить, если ты не разрушишь моего доврія измною.
Другое — отрицательное:
— Я люблю тебя, — доказывай же мн изо дня въ день, изъ часа въ часъ, изъ минуты въ минуту, что ты не негодяй (—ка) и не развратникъ (—ца), иначе я не могу имть къ теб доврія ни на кончикъ мизинца.
Презумпція порядочности любимаго человка и презумпція его всенепремнной половой подлости. Мужчины и женщины разумные живутъ первою. Женовладльцы и мужевладлицы терзаютъ себя и другихъ второю.
— Доказывай, доказывай, доказывай, что не любишь никого другого! Доказывай, Дездемона! Доказывай, Чарницкій! Доказывай, Романъ Безпаловъ!
Древній мудрый императоръ, когда ему совтовали установить для государства обрядъ періодической присяги, возразилъ:
— Сколькимъ врнымъ людямъ опротивла бы ихъ врность, если бы ихъ заставляли клясться въ ней каждый день.
Точно такъ можетъ опостылть человку борьба съ недобросовстною презумпціей его безчестности. Опостылть не только до усталости, о которой шла рчь выше, но даже до озлобленія: до готовности Дездемоны отомстить за свои слезы и горести паденіемъ въ объятія хотя бы того же невинно подозрваемаго, мнимаго соучастника своего Кассіо, до тайной связи Романа Безпалова съ Еленою Ставлиною. Все равно, молъ, въ любимыхъ глазахъ я не человкъ, a вчно похотливая дрянь. Ну, такъ вотъ же, — чтобы хоть не напрасно терпть, я и впрямь, на зло, втихомолку, буду дрянь дрянью. Ho y Чарницкаго даже и этого озлобленія нтъ, хотя y ревнуемыхъ мужчинъ оно чаще, чмъ y ревнуемыхъ женщинъ. У него именно только усталость. Его измна — просто внезапный, непроизвольный сонъ, съ чувственнымъ видніемъ, охватившій человка, замученнаго жестокою, страстною тиранніей, какъ скоро онъ попалъ на отдыхъ въ среду ласковую, мягкую, нетребовательную. Это сонъ, a не дйствительность. И пробужденіе Чарницкаго отъ сна къ дйствительности очень тяжко. Г-жа Вербицкая, при всей своей строгости къ неврному офицеру, описала сцену его одинокаго раскаянія съ большимъ чувствомъ. У Чарницкаго нтъ ни одной минуты колебанія въ выбор между дйствительностью и сномъ, онъ любитъ и желаетъ одну лишь суровую мучительницу свою, полубезумную Ольгу. Онъ не связанъ съ нею никакими оффиціальными узами, не обязанъ ей никакимъ оффиціальнымъ отчетомъ, — не мужъ, вдь, и даже не общано ему производства въ этотъ лестный чинъ. Положеніе ‘временной любовницы’ г-жа Вербицкая въ одномъ, очень выразительномъ мст романа справедливо называетъ позорнымъ. Нельзя сказать, чтобы красиво и пріятно было положеніе ‘временнаго любовника’, въ которомъ оставляетъ Чарницкаго Ольга. Взятый, какъ ‘временгый любовникъ’, почему не въ состояніи онъ отнестись къ Ольг, какъ къ ‘временной-же любовниц’? Почему для него всего на свт страшне, чтобы Ольга какъ-нибудь не провдала объ его злополучномъ ‘сн?’ Почему, когда Ольга, все-таки, прослышавъ объ измн, исчезла, онъ мечется въ безумныхъ поискахъ за нею, бросивъ вс дла, службу, не говоря уже о соучастниц ‘сна’? на которую ему взглянуть противно? Почему онъ тоскливо ждетъ свою безвстно пропавшую Ольгу сердцемъ, полнымъ нжности, въ теченіе двухъ лтъ, отравленныхъ бдностью, семейными несогласіями, одиночествомъ, тогда какъ — стоитъ ему протянуть руку влюбленной и милой женщин, чтобы превратиться въ богатаго буржуа, успокоить старость любимой старухи-матери, осчастливить всю свою семъю? Онъ женится по разсчету, ради родныхъ, лишь убдившись, что Ольга больше не существуетъ, — по крайней мр, для него.
Г-жа Вербицкая очень умно избавила отъ порока ревности самого Чарницкаго. Онъ не могъ, не долженъ былъ ревновать Ольгу — не по самоувренности и не потому, что мало любилъ, но потому, что любилъ съ презумпціей ея честности. Думаю, что было бы очень трудно вложить въ него сомннія о врности Ольги, а, буде они и явились бы, то не поддался бы онъ имъ на одни слпые слухи, безъ доказательной, строгой проврки. Ольга любитъ Чарницкаго, наоборотъ, — съ презумпціей его мужского коварства. Поэтому, когда своекорыстные людишки сообщаютъ ей сплетни и намеки насчетъ похожденій Чарницкаго, она моментально и чисто ‘по-бабьи’ принимаетъ на вру то, о чемъ ‘кричитъ весь городъ’, не требуя иныхъ доказательствъ, кром собственнаго чутья. не изслдуя ни дйствительности, ни причинъ, ни обстоятельствъ вины. Она объявляетъ Чарницкому письмомъ полный разрывъ и исчезаетъ съ такою же быстротою, какъ Нина Безпалова отравляется.
— Конечно, исчезаетъ на ‘дло’?, на медицинскіе курсы?
То-то и бда, что Семеновъ былъ правъ. Хотя дло и не медвдь, однако и его можно переутомить отсрочками и переожиданіями до того, что оно махнетъ на васъ лапою и уйдетъ въ лсъ. И, покуда Ольга любила и привередничала на мужевладльческой стез, столь громко общанное, общественное дло ея, и впрямь, ушло въ лсъ: медицинскіе курсы были закрыты. Ольга осталась безъ любви и безъ дла, въ глупомъ положеніи синицы, которая надлала славы, a моря не зажгла.
Но г-жа Вербицкая слишкомъ любитъ свою красавицу-героиню, чтобы оставить ее въ ‘трагическихъ дурахъ’. Она заставляетъ Ольгу увровать въ моднаго соціальнаго проповдника Семенова. Посл поцлуя съ нимъ, — весьма скораго по разрыв съ Чарницкимъ изъ-за слуховъ о поцлуйномъ сн этого послдняго, — Ольга будто бы совершенно переродилась и вся ушла въ передовое общественное движеніе, которое въ ней, по словамъ Семенова, страшно нуждалось… Зачмъ? Ну, ужъ это опять секретъ Семенова и г-жи Вербицкой. Я склоненъ думать, да и недавняя лтопись событій тысячекратно подтвердитъ намъ, что русская прогрессивная сила семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ слишкомъ изобиловала женщинами твердыхъ убжденій и ршительной идейной стойкости, чтобы наряду съ ними оказалась драгоцнною находкою слабонервная, чувственная, вздорная барышня, которая, въ поцлуяхъ и ревнивыхъ капризахъ, ухитрилась прозвать даже завтную мечту свою, медицинскіе курсы. По словамъ Семенова, то-то и хорошо въ Ольг, какъ будущей обществевной дятельниц, что она потерпла полное крушеніе въ прихотяхъ личнаго счастья. Я смю думать, что г-жа Вербицкая черезчуръ поспшила этимъ необоснованнымъ положеніемъ: оно звучитъ напраслиною по адресу прогрессивныхъ женщинъ. Ужъ какая обществкнная дятельница, если — съ отчаянія, что любовникъ измнилъ? Разв можно разсчитывать на твердость и постоянство подобной героини? Ну, одинъ измнилъ, a другой утшитъ, — стало быть, тогда и ау, прощай, прогрессивная дятельность? Г-ж Вербицкой хорошо извстно, что именно поколніе Ольги было богато женщинами высокаго и чисто-идейнаго, безъ всякихъ заднихъ причинъ и двигателей, подвига, женщинами совершенно исключительной нравственной силы, самоотверженной работы на пользу ближняго, героинь, чуждыхъ хвастливости и показныхъ эффектовъ: сама же она показала читателямъ, рядомъ съ Ольгою Девичъ, такой мощный и величественный типъ, въ лиц Ганецкой (зри выше пару вторую). Гд дйствуютъ Ганецкія, тамъ Ольгамъ Девичъ трудно играть замтныя роли. Г-жа Вербицкая говоритъ, что общественная дятельность Олъги была знаменательна и не обошлась безъ тяжкихъ жертвъ. Пожалуй, и тому можно поврить. Вь способностяхъ Ольги Девичъ къ страстному энтузіазму, а, въ порыв его, и къ жертв, и къ подвигу, не слдуетъ сомнваться. Но откуда берется y нея самый энтузіазмъ? Изъ фанатическаго проникновенія гордымъ сознаніемъ своей полезности общественному прогрессу, какъ y Ганецкой? Боюсь, что нтъ: источника надо искать опять-таки въ новой влюбленности — въ Семенова, что ли, или въ другого носителя и глашатая прогрессивныхъ идей. Идеи-то вдь всегда были одн и т же, и Ольга отлично ихъ знала отъ того же Семенова, но, что называется, и ухомъ не вела на нихъ, пока на ум y нея были отчасти медицинскіе курсы, а, главнымъ образомъ, офицеръ съ цыганскимъ профилемъ. Офицеръ измнилъ, курсы закрылись, Семеновъ объяснился въ любви не то къ Ольг, не то къ сліянію идей съ Ольгою воедино, — ну, ‘не съ чего, такъ съ бубенъ!’ — Ольга улеглась къ Семенову на плечо и говоритъ: теперь я вся ваша. Ради пріобртенія въ собственность офицера съ цыганскимъ профилемъ, Ольга перенесла массу житейскихъ лишеній, тяжкаго труда, нравственныхъ самоистязаній. Весьма возможно, что, пріобртая въ собственность Семенова, она проявила не меньшую выносливость и смлость. Но проявила — ради Семенова, a совсмъ не ради тхъ прогрессивныхъ задачъ, въ служеніе которымъ ударилась не по собственному нравственному позыву, но только съ горя о потер Чарницкаго, о прозванныхъ курсахъ, о нсколькихъ годахъ жизни, убитыхъ напрасно для себя и вредно для множества близъ стоявшихъ людей. Еще одно недоумніе. Почему это принято многими писателями изображать русское передовое общество какою~то больницею для физически и нравственно изломанныхъ калкъ, послднимъ пристанищемъ, пріютомъ отчаянія для людей съ исковерканною жизнью и измыканною волею? Неужели къ сознанію честной общественной мысли, къ готовности на идейное и дльное служеніе обществу женщина не въ состояніи придти иначе, какъ, докапризничавшись въ любви чуть не до чахотки, мужа замаявъ до аневризма, уморивъ ребенка и опостылвъ всмъ добрымъ людямъ своимъ безпросвтнымъ эгоизмомъ? Сдается мн, что г-жа Вербицкая опять впадаетъ въ непріятную ошибку и жестокую напраслину, которую опять же сама и опровергаетъ и исправляетъ, затняя Ольгу представительницами здоровой, бодрой, сознательной энергіи, въ лицахъ Ганецкой, Колпиковой, Литвиновой и др. Общественный прогрессъ никогда не выходилъ, да и не можетъ выйти ни изъ госпиталя, ни изъ богадльни. Онъ созидается руками ‘бодрыхъ съ юными лицами, съ полными жита кошницами’, a не инвалидами съ ревматизмомъ во всемъ тл и съ пустыми мшками за спиною.

Женщина въ общественныхъ движеніи въ Россіи1).

1) Публичная лекція, прочитанная въ Париж въ пользу Высшей Русской школы общественныхъ наукъ въ Париж.

I.

Французскій критикъ Реми де Гурмонъ доказываетъ очень искусно и остроумно, что международный типъ ‘барышни’ родился во Франціи между 1800 и 1810 годами, представляя собою, такимъ образомъ, продуктъ новыхъ экономическихъ и нравственныхъ условій, созданныхъ въ обществ революціоннымъ переломомъ и ростомъ третьяго сословія. Въ XVIII вк ‘барышень’ не было: были женщины-дти, выходившія замужъ въ 13—15 лтъ, и были ‘молодыя двушки’, которыя, оставшисъ почему-либо безбрачными до двадцати лтъ и выше, вели приблизительно тотъ же образъ жизни, какъ ихъ юныя замужнія подруги, при весьма снисходительномъ отношеніи къ тому общества, воспитаннаго энциклопедистами въ здравомысленномъ уваженіи къ законамъ природы. Вольтеръ опредлилъ женскій вопросъ своего вка коротко, ясно и полно въ сатирической фраз ‘Вавилонской принцессы’: — Если двушекъ не выдаютъ замужъ, он выходятъ сами. Нсколько засидвшаяся въ двицахъ, молодая особа — обычная героиня изящной литературы XVIII вка, изъ которой добрыхъ трехъ четвертей нельзя дать въ руки современной барышн, и житейскихъ романовъ, о которыхъ намъ оставили мемуары господа въ род Жака Казановы. Экономическая перестройка Франціи Великою Революціей нанесла смертельный ударъ раннимъ бракамъ и, удлиннивъ для женщины выжидательный періодъ обязательной двственности, вызвала къ жизни ту борьбу съ поломъ по охранительнымъ началамъ идеалистической морали, что называлась въ XIX вк воспитаніемъ женщины и быстро выработала типъ ‘барышни’ — прочный и устойчивый даже до сего дня.
Провряя русскій интеллигентный бытъ въ первое десятилтіе XIX вка, не трудно замтить, что въ немъ, отраженными лучами, совершается та же эволюція женская, что и во Франціи: падаетъ ранній бракъ, исчезаютъ галантные нравы, развивается охранительное идеалистическое воспитаніе. Это періодъ, когда вымираютъ женскіе esprits forts, философки-вольнодумки XVIII столтія, въ род княгини Дашковой, всплывавшія въ екатерининскій вкъ странными островами-оазисами на мутномъ океан всероссійскаго невжества.
Вымираютъ не только лица, вымираетъ самый идеалъ честолюбиваго мужеподобія, порождавшій княгинь Дашковыхъ и ея многочисленныя копіи въ миніатюр. Вымираетъ женскій типъ, который, вырвавшись изъ душнаго периннаго плна допетровскихъ теремовъ и пьянаго плна ассамблей самого Петра Великаго, впервые взялся за умную книгу и попалъ въ разсудочныя объятія Бейля, Даламбера, Гиббона, Монтескье. Онъ велъ переписку съ Гриммомъ, Дидро и Вольтеромъ, вдохновлялъ ‘Наказъ’ Екатерины II, сочинилъ рядъ малоталантливыхъ, но умныхъ и злыхъ комедій и сказку о царевич Хлор, обличилъ шарлатана ‘въ великомъ кофт’ Каліостро и, въ лиц Дашковой, президентствовалъ въ ‘Россійской Де-Сіянсъ академіи’. У домашняго очага этотъ женскій типъ и самъ жилъ несчастно: какому мыслящему существу могли дать счастіе странныя чудища, которыми сатирическая литература и мемуары изображаютъ намъ русскихъ мужей ХIII вка! — и длалъ несчастными свои семьи. Врне будетъ сказать, что онъ былъ заживо мертвъ, пока оставался прикованнымъ къ домашнему очагу, и просыпался къ жизни, только разорвавъ цпь и опрокинувъ очагъ. Устраивая государственные перевороты, законодательствуя, объявляя и ведя войны, интригуя при двор и посольствахъ, типъ русской политической авантюристики, за множествомъ вншняго интереса, ршительно не имлъ времени упражняться въ нравственномъ самосовершенствованіи. Философскія схемы морали онъ принялъ на слово, усвоилъ отлично и цитировалъ, по надобности, съ большою и изящною находчивостью. Но съ собственными чувственными страстями, обуревавшими слабую плоть, покуда бодрствовалъ мощный духъ, боролся плохо. Поэтому, властвуя, онъ раздарилъ въ крпость своимъ любовникамъ чуть не полъ-Россіи, a въ обществ отражался такимъ фантастическимъ спокойствіемъ убжденнаго разврата, что мткое слово итальянскаго историка, подхваченное впослдствіи Герценомъ, не безъ основанія характеризовало русскій XVIII вкъ, какъ ‘трагедію въ публичномъ дом’. Женщина екатерининской эпохи — большой, возвышенный, образованный и благожелательный умъ, заключенный въ распутнйшемъ и безстыднйшемъ тл. Теоретическая школа самоуправленія, квартирующая въ совершенно не признающемъ управленія, анархически буйномъ и первобытно чувственномъ организм. Вкъ высоконравственныхъ двочекъ, которыя, выростая, обращались въ куртизанокъ.
Прекрасныя слова, мысли и чувства добродтельной Софьи въ фонвизинскомъ ‘Недоросл’ развиваются, съ еще большимъ краснорчіемъ, въ запискахъ самой Екатерины II и ея наперсницы Дашковой, — въ запискахъ любой изъ авантюристокъ эпохи, большого ли, малаго ли калибра. Нсколько лтъ назадъ мн посчастлиижлось открыть анонимный манускриптъ — автобіографію какой-то великосвтской сыщицы Екатеринина двора {Онъ напечатанъ въ моей книг ‘Недавніе люди’ (Спб. 1901 г. Изд. Вольфа) подъ названіемъ ‘Таинственная корреспондентка’.}.
Эта госпожа, въ подломъ ремесл своемъ, шага не сдлаетъ, чтобы не оборониться красивымъ афоризмомъ Дидерота или сильною фразою Руссо. Русскій XVIII вкъ умлъ отлично честно читать, мыслить, учиться, чувствовать, говорить и писать, но съ еще большимъ великолпіемъ умлъ падать въ грязь и безпечно барахтаться въ луж, слитой изъ вина, крови и афродизіастическихъ. напитковъ. Страшно сильныя, крпкія выносливыя физически, эти богатырки XVIII вка, въ большинств, прожили очень долгую жизнь и еще въ тридцатыхъ, сороковыхъ даже годахъ прошлаго столтія смущали своихъ высоконравственныхъ и богомольныхъ выучекъ пословицами изъ ‘Кандида’, м_о_р_а_л_ь_ю изъ ‘Ф_о_б_л_а_з_а’ и религіей по Бэйлеву лексикону. У большинства оставались позади дикія бури страстей, a то и кровавыя пятна престушіеній, но он жили безъ раскаяній, Не имлъ ихъ и общій образецъ, идеалъ и кумиръ эпохи авантюристокъ: цербстская принцесса, которая, безъ всякихъ правъ и возможностей, умла сдлаться русскою императрицею и, хотя природная нмка, создала, наполнила собою и воплотила, неразрывно связанный съ ея именемъ и образомъ, и удивительно русскій, изъ русскихъ русскій, блистательный и отвратительный вкъ. Он не врили въ будущую жизнь и боялись смерти лишь какъ процесса конечнаго уничтоженія, и умирали он странно: на полу, въ неудобоназываемомъ мст, какъ Екатерина II. И подъ незаряженнымъ пистолетомъ ночного разбойника Германа, какъ та Venus Moscovite, что впослдствіи стала ужасною ‘Пиковою дамою’ Пушкина. Нельзя не сожалть, что ни одинъ изъ первоклассныхъ русскихъ писателей не занялся типомъ придворной авантюристки съ должнымъ вниманіемъ, и она осталась добычей уголовныхъ мелодраматическихъ лубковъ Сальяса, Всеволода Соловьева и, въ лучшемъ случа, Лскова и Данилевскаго. Во Франціи съ этимъ дворянскимъ поколвіемъ полупендантокъ, полукуртизанокъ, своего рода ‘Матерей’ стараго режима, покончила оптомъ трагедія гильотины. У насъ он измерли медленнымъ гніеніемъ, часто самую смерть ихъ обращавшимъ въ грязную гримасу пошлйшаго водевиля. Послдняя изъ нихъ, — Ольга Жеребцова, соучастница Палена и др. въ заговор на жизнь Павла I, — дожила до встрчи и знакомства съ молодымъ Герценомъ и оказала ему нкоторую поддержку въ эпоху первой ссылки его.

II.

Итакъ, Софья, — бывшая героиня ‘Недоросля’, а впослдствіи ея величества камер-фрейлина, лежитъ безъ ногъ и умираетъ, презрительно ворча на новый вкъ, и увренная, что Бонапарте только потому вышелъ въ императоры, что на свт нтъ уже ни матушки-царицы, ни Потемкина, ни Суворова. Въ смежности съ имніемъ старухи тянется рядъ помщичьихъ владній средняго достатка, душъ по 300, по 400. Вотъ, напримръ, деревня и усадьба бригадира Дмитрія Ларина, выгодно женившагося въ Москв на юной особ, которая уже врядъ ли держала когда-либо въ нжныхъ рукахъ своихъ хоть единую изъ полныхъ трезвою логическою сухостью и пряными галльскими остротами, любимыхъ книгъ своей екатерининской мамаши. Зато — ‘она любила Грандисона’ и переписывала въ альбомъ чувствительные стихи Карамзина, Шаликова, a также монологи изъ трагедій Озерова. Впослдствіи Гоголь, устами Хлестакова, разскажетъ намъ о дамскихъ альбомахъ много смшного. Мы прочтемъ въ нихъ:
Дв горлицы покажутъ
Теб мой хладный прахъ,
Воркуя, томно скажутъ,
Что умерла въ слезахъ…
Прочтемъ ломоносовскую оду — ‘О, ты, что въ горести напрасно на Бога ропщешь человкъ’ и рядомъ — ‘Мы удалимся подъ снь струй’… Прочтемъ и:
Законы осуждаютъ
Предметъ моей любви,
Но кто, о сердце, можетъ
Противиться теб?
Дамскіе альбомы стараго добраго времени проклиналъ, какъ язву, Пушкинъ, надъ ними издвался И. С. Тургеневъ, въ нихъ на зло писалъ непристойныя двусмысленности Лермонтовъ. Между тмъ, альбомы эти принесли много посмертной пользы именно тмъ писателямъ, которые, при жизни, отъ нихъ больше всхъ страдали. Дамскіе альбомы жили страшно долго. Я, напримръ, очень хорошо помню изъ своего дтства альбомъ моей матери. съ благоговйно переписаннымъ ‘Демономъ’ Лермонтова, съ запретными политическими балладами Алекся Толстого, съ убитыми цензурою стихами изъ ‘Несчастныхъ’ Некрасова, и т. п. Въ стран, лишенной свободной печати, рукописная литература неистребима, и всякій способъ ея распространенія и сохраненія заслуживаетъ глубокой благодарности потомковъ. Осмянные дамскіе альбомы съ томными горлицами надъ хладнымъ прахомъ и съ человкомъ, ропщущимъ на Бога, сберегли русской литерагур огромную и лучшую долю Пушкина, Лермонтова, Рылева, Полежаева, Грибодова, Огарева, — и именно дамскіе альбомы, потому что та часть поэтическаго творчества нашихъ корифеевъ, о сохраненіи которой позаботились мужскія тайныя тетради, могла быть въ большинств съ успхомъ позабыта безъ всякой потери для авторовъ, скоре даже не безъ выигрыша въ ихъ репутаціи. Пушкинская ода ‘Вольность’ и ‘Кинжалъ’ ползли альбомнымъ порядкомъ почти 70 лтъ! Если эти и имъ подобныя историческія стихотворенія не угасли безслдно, это — заслуга исключительно сафьянныхъ книжекъ съ серебряными застежками, куда съ любовью и трепетомъ переписывали ихъ женскія руки — отъ подруги къ подруг и изъ поколнія въ поколніе. Женская переписка отличается отъ мужской завидной точностью, она воспроизводитъ текстъ съ педантическою аккуратностью, весьма часто сохраняющею даже ошибки оригинала. Сличая, ходившіе по рукамъ въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ, списки запретнаго романа ‘Что длать’, мн неоднократно приходилось встрчать, повторенныя въ нихъ разными женскими почерками, одн и т же опечатки въ подлинномъ текст журнала ‘Современникъ’. Итакъ, простимъ госпож Лариной ея альбомъ — тмъ боле, что, какъ всмъ извстно, — перехавъ съ супругомъ въ деревню и переживъ въ ея кислой проз первыя жестокія разочарованія отъ поэтическихъ вдохновеній Ричардсона, Стерна, Мармонтеля, Карамзина и Шаликова, она очень скоро все позабыла: альбомъ, корсетъ, княжну Полину, стиховъ чувствительныхъ тетрадь, стала звать Акулькой прежнюю Селину
И обновила, наконецъ,
На ват шлафрокъ и чепецъ.
Разумется, далеко не вс русскія сантименталки успокаивались съ тою же легкостью. Писемскій въ своихъ великолпныхъ очеркахъ о ‘Русскихъ Лгунахъ’ вспоминаетъ свжимъ преданіемъ, какими безобразными каррикатурами доживало свой праздный вкъ это странное женское поколніе. Оно подарило русскому обществу довольно много посредственныхъ и еще больше плохихъ писательницъ, изрядное количество старыхъ двъ, которыхъ Наполеоновы войны оставили безъ жениховъ, a потому бдняжки ударились въ піэтизмъ и въ мистицизмъ, до хлыстовщины включительно, и нсколькихъ способныхъ святошъ-интриганокъ, въ молодости игравшихъ роль при двор Александра I или въ его иностранныхъ посольствахъ, a къ старости, обыкновенно, обращавшихся, стараніемъ отцовъ іезуитовъ, въ католичество и умиравшихъ гд-нибудь въ Рим, Лиссабон, Моден, разссорясь съ родными и отписавъ не малые милліоны своимъ новымъ духовникамъ. Изъ этого же поколнія вышла Н. Дурова — знаменитая кавалеристъ-двица, воевавшая съ Наполеономъ, раненая при Бородин. Нарочно отмчаю ее, потому что воинственная экзальтація этой двушки очень исключительна. Кто читалъ ‘Войну и миръ’ графа Л. Н. Толстого, не можетъ не обратить внимаыія, какъ мало отражаются переживаемыя Россіей политическія грозы эпохи на героиняхъ романа. Ихъ интересъ къ испытаніямъ войны весь исчерпывается тмъ участіемъ, какое принимаетъ въ ней ихъ братъ, мужъ, любовникъ. Патріотизмъ ихъ проявляется рдко, неуклюже, книжными, напускными фразами: такова переписка княжны Марьи и Жюли Карагиной. У нихъ нтъ ни государственной, ни обществевной идеи. Чувствуется, что между ихъ бабками, героинями ‘петербугскаго дйства’, ихъ матерями, вельможными одалисками и интриганками потемкинскаго лагеря, и ими легла полоса девяностыхъ годовъ. Сказалась капризная, старческая реакція одряхлвшей Екатерины, сказался безумный Павловъ терроръ. Поколніе княжны Марьи Болконской, двицъ Буниной, Извковой, сестеръ Поповыхъ, Татариновой, дочери Лабзина и другихъ ровесницъ — пришибленное, съ битыми, запуганными мозгами. Это дочери опальныхъ, a потому раздраженныхъ, оскорбленныхъ и крикливыхъ деспотовъ-отцовъ, разосланныхъ Павломъ отъ двора по глухимъ деревнямъ, это сестры и жены суровыхъ солдатъ, изъ которыхъ для лучшихъ и мятежныхъ духомъ воиновъ-аристократовъ, какъ толстовскій князь Андрей Болконскій, идеалъ — Наполеонъ Бонапарте, a для худшихъ гатчинскихъ выскочекъ, — всероссійское страшилище, графъ Алексй Андреевичъ Аракчеевъ. Реакціонныя эпохи, преслдуя гоненіями политическую и соціальную мысль, направляютъ слабую часть общества, какъ въ послднее прибжище, на безопасные пути субъективнаго самоанализа, которые, посл всевозможныхъ вычурныхъ блужданій, обычно приводятъ къ мистицизму. Имъ роковымъ образомъ и кончали чахлые умы, простуженные въ ранней юности морозами Павлова террора. Княжна Марья, двицы-поэтессы, увнчанныя академіей наукъ, пресловутая ‘два Анна’, дочь графа Алекся Орлова и первая жрица дикаго фанатика Фотія, какія-то высокопоставленныя монахини, таинственно исчезающія за стнами захолустныхъ монастырей, Авдотья Глинка, пишущая поэмы-диссертаціи ‘о млек Богородицы’, — арфа Мальвины, плачущей на гроб Эдвина, арфа сіонскихъ гимновъ, пророчицы, гадальщицы, хлыстовщина госпожи Крюднеръ, хлыстовщина Екатерины Филипповны Татариновой, — таковы наимене дюжинные женскіе всходы Павловскихъ нивъ, сжатые Александровскимъ царствованіемъ. Остальныхъ — второй и третій сортъ поколнія — показалъ Грибодовъ въ ‘Гор отъ ума’. Пушкинъ въ строфахъ о Лариной, Гоголь въ дам просто пріятной и дам пріятной во всхъ отношеніяхъ, Толстой въ Вр Ростовой и Эленъ Безуховой. Или оторванный отъ земля мистицизмъ, экстазы отвлеченной мысли, восторги самосозерцанія и самоуглубленія, самодовлющая религія, пылающая къ небу какъ-то мимо міра съ людьми и длами его, — или поразительно упрощенная, праздная пошлость, низводящая существо женщины къ совершенно животному прозябанію. Не удивительно, что, при такихъ условіяхъ, грандіозная эпопея Отечественной войны прошла не только безъ русскихъ Деборъ и Юдией, но и почти безъ тхъ милосердныхъ подвиговъ, которые, въ будущихъ войнахъ XIX вка, покрыли голову русской женщины лаврами безпримрнаго самоотверженія и сдлали героизмъ состраданія ея національнымъ символомъ въ литературахъ всхъ цивилизованныхъ странъ и народовъ. Попытка Пушкина создать типъ двушки-аристократки 1812 года, вдохновенно пылающей патріотизмомъ (Полина въ очерк ‘Рославлевъ’), оказалась боле, чмъ неудачною. Да и то — Полина уже нсколько моложе поколнія, о которомъ мы говоримъ, равно какъ и большинство героинь въ ‘Повстяхъ Блкина’.

III.

Возвратимся къ семейству Лариныхъ. Въ десятилтіе 1800—1810 года, на которое Реми де Гурмонъ назначаетъ рожденіе ‘барышни’, счастливая чета произвела на свтъ двухъ дочерей, Татьяну и Ольгу. Имъ впослдствіи посвятитъ творческіе стихи Пушкинъ и музыку Чайковскій. Давно пріемлется, что Татьяна Ларина въ русской литератур — нчто въ род Иверской Божіей Матери. ‘Евгеній Онгинъ’ — ея житіе, a знаменитое ‘Я другому отдана и буду вкъ ему врна’ — ея тропарь. Предъ нею служили молебны Блинскій, Тургеневъ, Достоевскій: кто только не служилъ! Писаревъ, какъ яростный арабъ-иконоборецъ, рубнулъ Татьяну критическимъ мечемъ своимъ по лицу, изъ раны закапала кровь, но образъ неуничтожился. Благоговніе къ Татьян странно дожило до XX вка, живущаго нравственными принципами и семейнымъ укладомъ, весьма отдаленными отъ ларинской морали. Никто здравомыслящій въ наше время не дерзнетъ оковывать женщину страшнымъ завтомъ Татьянина тропаря. Мы сознательно отвергаемъ мучительный и безполезный подвигъ врности по обязанности, какъ нравственное самоизнасилованіе и надругательство, противное чувству человческаго достоинства. Самая возможность быть ‘отданною’ возмущаетъ насъ за женщину, для которой мы горячо желаемъ и ищемъ семейной свободы и полового равенства на всхъ путяхъ жизни личной, общественной и политической. Нтъ никакого сомннія, что во взглядахъ своихъ на роль женщины въ семь и государств мы несравненно ближе къ поругателю Татьяны, Д. И. Писареву, чмъ къ ея вдохновенному творцу и къ влюбленнымъ толкователямъ, не исключая Блинскаго. Почему же, при всемъ томъ, ‘разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ’, нжный образъ Татьяны сохранилъ свою таинственную власть надъ русскими умами даже до сего дня? Почему письмо Татьяны и ‘Онгинъ, я тогда моложе, я лучше, кажется, была’, до сихъ поръ съ восторгомъ твердятъ наизусть тысячи русскихъ двушекъ? Почему создать Татьяну для сцены — мечта каждой образованяой русской артистки? Почему въ 1880 году, когда истерическій Достоевскій на пушкинскихъ торжествахъ, при сбор воедино чуть ли не всей русской интеллигенціи, провозгласилъ Татьяну національно-художественнымъ типомъ, ни разу не превзойденнымъ въ нашемъ литературномъ творчеств, и сравниться съ которымъ можетъ, пожалуй, лишь Лиза въ ‘Дворянскомъ гнзд’ Тургенева, — почему тогда, въ отвтъ на это порывистое признаніе великаго писателя, залъ огласился громовыми апплодисментами и воплемъ общаго, признательнаго восторга?
Отвта надо искать, конечно, не въ самой Татьян, съ ея боле, чмъ скромнымъ вообще, a для насъ и совсмъ уже сомнительнымъ подвигомъ — ‘другому отдана и буду вкъ ему врна’. Отвтъ — въ всторической перспектив, въ томъ поколніи русскихъ женщинъ, къ которому принадлежала Татьяна и общія благородныя черты котораго такъ геніально собралъ въ ея индивидуальности Пушкинъ. Татьяна сама по себ — ничто, одна изъ безсчетно многихъ, скромная незнакомка. Но она въ нашей литератур, для двадцатыхъ годовъ, — то же, что въ живописи портреы Веласкеза, который лицомъ совершевно неизвстнаго вамъ гранда или кардинала воскрешаетъ и объясняетъ цлую эпоху. Мы любимъ въ Татьян не то, что она сдлала, но то, что могла сдлать, мы любимъ въ ней ея, похожихъ на нее, ровесницъ и подругъ, которыхъ хорошо зналъ и дружески любилъ Пушкинъ, ея создатель, и предъ которыми благоговйно преклоняется память всхъ, звающихъ страдальческую исторію русской борьбы за свободу. Прекрасныя ровесницы Татьяны остались въ лтописяхъ нашей культуры съ полнымъ глубокаго смысла историческимъ прозвищемъ ‘Русскихъ женщинъ’. Подъ этимъ заслуженнымъ именемъ, проплъ имъ, сорокъ лтъ спустя, восторженные гимны другой великій поэтъ, предсказанный Пушкинымъ, какъ необходимость грядущаго гражданскаго вка. Стихъ Некрасова обратился съ сыновнею любовью къ тому поколнію, которое Пушкинъ воспвалъ, какъ ровесникъ, другъ, братъ, любовникъ, и сложилъ могучія эпопеи о Трубецкой и Волконской. Жены декабристовъ! Незабвенны имена этихъ доблестныхъ Татьянъ въ гражданскомъ дйствіи, схоронившяхъ, одн — свою молодость, другія — всю жизнь, рядомъ съ каторжными мужьями за ледянымъ Алтаемъ, въ Чит и Нерчинск, до сихъ поръ гордыхъ тмъ, что они были нкогда освящены присутствіемъ ‘ссыльныхъ княгинь’! Фонвизинъ, Давыдова, Муравьевы, Нарышкина, Розенъ, Юшневская, Ентальцева, Поль, три сестры Бестужевыхъ, мать и сестра Торсона — вотъ мене извстныя подруги по несчастію громко прославленныхъ Екатерины Трубецкой и Маріи Волконской. Пушкинъ, въ знаменитыхъ своихъ стихахъ къ Чаадаеву, мечталъ о времени, когда воспрянувшая отъ сна Россія
На обломкахъ самовластья
Напишетъ наши имена!
Въ 1905 году мы имемъ право твердо врить, что время это близко, оно наступаетъ, оно наступило… И, конечно, въ будущемъ русскомъ Пантеон, выстроенномъ изъ ‘обломкомъ самовластья’, огненными письменами засіяютъ на стнахъ, рядомъ съ строгими мужскими чертами декабристовъ, святые, нжные лики ихъ врныхъ подругъ.
Неоднократно длались попытки — не развнчать ‘Русскихъ женщинъ’: это-то невозможно! — но ослабить политическое значеніе ихъ подвига, отрицать возможность въ нихъ гражданскаго самосознанія и, слдовательно, пониманія той общественной службы, которую он сослужили. Дло сводилось къ семейнымъ привязанностяыъ и добродтелямъ, къ порыву молодой влюбленности, — словомъ, къ преданіямъ XVIII вка о Наталь Шереметевой и Иван Долгорукомъ или къ роману ‘Капитанской Дочки’. Но теперь, посл опубликованія въ 1904 году подлиныыхъ записокъ М. Н. Волконской, вс подобеня сомннія должны умолкнуть. Я самъ еще недавно, въ одной своей стать о декабристахъ {См. 2-е изд. моего ‘Литературнаго Альбома’ (Спб. 1907 г. Товар. ‘Общественная Польза’). Статья ‘Андрей Волконскій и Сергй Волконскій’.}, заподозрилъ было аффектацію 60-хъ годовъ въ знаменитыхъ некрасовскихъ стихахъ о Волконской, будто она, въ каторжномъ рудник, —
Прежде чмъ мужа обнять,
Къ оковамъ его приложилась.
‘Записки M. Н. Волконской’, однако, подверждаютъ эту романтическую подробность свиданія, и я, читая ихъ, испыталъ восторгъ омы — рдкій восторгъ быть пристыженнымъ въ своемъ недовріи по разсудку къ тому, чему слдовало врить сердцемъ. Нтъ, жены декабристовъ ушли въ Сибирь не только за мужьями своими, он ушли и за дломъ мужей! Он не только честныя, любящія, преданныя супруги: он — единомышленницы и нравственныя сообщницы.
И потому-то напрасно искать имъ параллелей въ XVIII вк. Он всецло принадлежатъ ХІХ-му. Он, какъ и мужья ихъ, дти великой французской революціи и Наполеоновой грозы. Ta Наталья Долгорукая, съ которою сравниваютъ декабристовъ, еще старопокройная, полудикая ‘боярышня’, прекрасная глубиною природнаго чувства, но чуждая культурнаго самоотчета. Декабристки — уже ‘барышни’ въ той идеалистической послреволюціонной метаморфоз, какъ для Франціи подмтилъ Реми де Гурмонъ. И въ высшей степени любопытво и характерно въ первомъ общественномъ движеніи — протест русскихъ женщинъ, что къ нимъ примкнула и настоящая французская ‘барышня’ — Эмилія Ледантю, послдовавшая въ Сибирь за женихомъ своимъ — Ивашевымъ и обвнчанная съ нимъ въ каторжной тюрьм. Быстрое увяданіе этого прекраснаго южнаго цвтка въ нерчинскихъ морозахъ — одинъ изъ самыхъ трогательныхъ эпизодовъ въ трагедіи декабристовъ. Другая французская барышня, гувернантка князей Трубецкихъ, бросила горькій укоръ спрятавшемуся диктатору неудачной революціи:
— Постыдитесь, вы дома, когда ваши друзья умираютъ на площади, подъ картечью!
Трубецкой схватилъ фуражку и убжалъ, чтобы спрятаться въ другомъ мст, гд нтъ обличающихъ француженокъ.
Слово ‘барышня’ такъ плачевно опошлилось на Руси, что предъ современною публикою иочти неловко примнять его къ такимъ національиымъ святынямъ, какъ жеыы декабристовъ. Помяловскій и Писаревъ добили общественную репутацію ‘барышни’ презрительнымъ эпитетомъ ‘кисейная’, и развитыя русскія двушки открещиваются отъ титула ‘барышни’, какъ отъ злйшей обиды. Что длать? Непрочны и недолговчны культурныя клички и опредленія! Вдь, напримръ, и назвать кого-нибудь сейчасъ ‘либераломъ’ уже далеко не значитъ польстить, a ‘патріотъ’ сталъ и вовсе оскорбительною бранью. Но совершенно несомнно, что было время — и долгое! — когда ‘барышня’ была наверху жидкаго культурнаго слоя Россіи, и, наряду съ ‘барышнями’, которыя били по щекамъ своихъ крпостныхъ горничныхъ, существовала другая, гораздо боле интересная и благородная порода ихъ, которой вліяніе на русскій прогрессъ можно измрить уже признаніемъ Пушкина и князя Вяземскаго:
— Это — наша настоящая публика!
Барышня — Наталья Николаевна Гончарова, загубившая жизнь Пушкина, барышая — жена Огарева, употреблявшая всю свою холодную и злую энергію чтобы, разссорить мужа съ Герценомъ, но барышни же и Наталья Александровна Герценъ, и Татьяна Пассекъ, и ‘черноокая’ Росетти, и Левашева, которую Герценъ описалъ съ такою трагическою простотою y гроба Вадима Пассека.

IV.

Необходимо отмтить еще одинъ двическій типъ, введенный въ русскую жизнь тоже александровскимъ царствованіемъ и сыгравшій въ русской женской эволюціи огромную роль, сперва, пожалуй, отчасти положительную, впослдствіи — отрицательную и реакціонную. Нмк Екатерин II Россія была обязана женскимъ типомъ образованной авантюристки. Нмка же и постаралась объ уничтоженіи этого типа, противопоставивъ ему ‘институтокъ’, воспитанныхъ вновь учрежденнымъ ‘вдомствомъ императрицы Маріи’. Супруга Павла и мать Александра и Николая Первыхъ, императрица Марія едоровна, урожденная принцесса Виртембергская, могла тмъ боле высоко цнить достоинства семейныхъ добродтелей, что въ своей собственной семь ей пришлось очень долгое время уживаться, какъ съ подругами, съ любовницами своего державнаго супруга — Нелидовою и Лопухиною…. Эта женщина, несомннно, большого таланта и твердой воли, ненавидла екатерининскій развратъ, но еще больше демократическія вянія революціи. Институты екатерининской эпохи были учрежденіями слишкомъ показными, чтобы стоило серьезяо считаться съ ихъ вліяніемъ, и очень часто обращались чуть не въ гаремы высокопоставленныхъ вельможъ, начиная съ самаго оффиціальнаго блюстителя ихъ И. И. Бецкаго. Императрица Марія, справедливо памятуя, что типъ государства зависитъ отъ типа семейнаго очага, a типъ семейнаго очага — отъ типа управляющей имъ женщины, сдлала институты разсадниками будущихъ домовладычицъ, напитанныхъ правилами патріотизма и благодарнымъ восторгомъ къ самодержавію. Собственно говоря, институтская реформа императрицы Маріи была первымъ широкимъ опытомъ того превращенія воспитательной системы въ политическое заложничество общества государству, что семьдесятъ лтъ спустя съ такимъ позорнымъ успхомъ возсіяла Россіи въ классической реформ мужского образованія графомъ Д. А. Толстымъ. Но рука Маріи едоровны была мягче, осторожне, тепле грубой бюрократической руки Толстого, да и масштабъ реформы значительно уже. То крушеніе латифундій, которымъ Реми де-Гурмонъ объясняетъ паденіе ранняго брака во Франціи, началось и въ Россіи. Наполеоновы войны и 1812 годъ создали своеобразную экономическую революцію. Обстроившаяся посл французскаго пожара Москва становится ‘ярмаркою невстъ’, и уже одна наличность подобной ярмарки указываетъ на ихъ плачевное перепроизводство: на свадебномъ рынк женское предложеніе превышало мужской спросъ, и, слдовательно, многимъ родителямъ необходимо нужна стала серьезная воспитательная страховка ‘товара’ впредь до вожделннаго сбыта въ законный бракъ. Софья Павловна Фамусова — наилучшій примръ, что ‘комиссія быть взрослой дочери отцомъ’ была въ александровской семь, дйствительно, не изъ легкихъ. Да — что Софья Павловна Фамусова! Прелестная Наташа Ростова въ ‘Войн и мир’ — не чета этой ‘срамниц’, а, между тмъ, какими бурями налетной страсти атаковалъ ея двичество пламенный темпераментъ! Катринъ Ерапчикъ въ ‘Масонахъ’ Писемскаго и Глафира Львовна въ ‘Кто виноватъ’ Герцена, Наталья Павловна въ ‘Граф Нулин’ и Наталья Дмитріевна Горичъ въ ‘Горе отъ ума’ — вотъ литературныя разновидности поколнія, которое невстилось и вызжало въ свтъ въ то время, какъ Татьяна и будущія жены декабристовъ еще играли въ куклы.
Скандальная хроника 1800—1820 годовъ полна двическими романами, далеко не платоническими, при участіи, въ качеств первыхъ любовниковъ, не только смиренномудрыхъ Молчалиныхъ, но и дворовыхъ кучеровъ, поваровъ, араповъ. Традиціи животнаго разврата бабокъ и сантиментальной влюбчивости матерей смшались въ этомъ первомъ русскомъ женскомъ поколніи позднихъ браковъ и вывели изряднаго урода. Марія едоровна протянула дворянству руку помощи съ педагогическою уздою на буйные пережитки XVIII вка, и дворянство приняло помощь съ живйшею благодарностью. ‘Вдовствующая императрица Марія’ — популярное имя двухъ царствованій. Въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столтія можно было часто встртить стариковъ и старухъ, вспоминавшихъ о ней съ восторгомъ, какъ объ ‘ангел на земл’ и ‘матери русской нравственности’. Главная цль императрицы — соединить будущія женскія поколнія русскаго дворянства въ монархическую лигу, беззавтно преданную династіи ея сыновей — сначала удалась въ совершенств. Мемуары институтокъ Александровскаго и Николаевскаго времени дышатъ фанатизмомъ почти идолопоклонства, какого-то къ императорскому трону и къ императорской семь. Чрезвычайно любопытны въ этомъ отношеніи оглашенныя въ девяностыхъ годахъ прошлаго столтія ‘Записки старой смолянки’. Смольный институтъ былъ неутомимою лабораторіей женскаго монархическаго экстаза. Языкъ старыхъ смолянокъ — невыносимо надутая, слащаво-восторженная проза, непрерывный акафистъ царямъ съ палатою и воинствомъ ихъ. Это — монологи изъ драмъ Кукольника, цитаты изъ романовъ Загоскина, страницы Греча и Булгарина, противоестественно перенесенныя изъ плохой и скучной литературы въ еще скучнйшую жизнь. Особенно обожаемъ былъ въ институтахъ Александръ I. Все въ тхъ же ‘Русскихъ лгунахъ’ Писемскій разсказываетъ о старой институтк, которая со смертью Александра I какъ бы ршила, что теперь и міру конецъ, и ‘не признала’ вошедшихъ на престолъ ни цесаревича Константина, ни Николая Павловича. Когда ей надо было обратиться къ Николаю съ какою-то просьбою, старуха адресовала письмо: ‘Брату моего государя’. Наилучшій типическій портретъ александровскихъ институтокъ, усовершенствованныхъ муштрою Маріи едоровны, даетъ въ ‘Быломъ и Думахъ’ А. И. Герценъ. Позволю себ выписать эти строки. ‘Лтъ пятидесяти, безъ всякой нужды, отецъ моей кузины женился на застарлой въ двств воспитанниц Смольнаго монастыря. Такого полнаго, совершеннаго типа петербургской институтки мн не случалось встрчать. Она была одна изъ отличнйшихъ ученицъ, и потомъ классной дамой въ монастыр, худая, блокурая, подслпая, она въ самой наружности имла что-то дидактичное и назидательное. Вовсе неглупая, она была полна ледяной восторженности на словахъ, говорила готовыми фразами о добродтели и преданности, знала на память хронологію и географію, до противной степени правильно говорила по-французски, и таила внутри самолюбіе, доходившее до искусственной іезуитской скромности. Сверхъ этихъ общихъ чертъ ‘семимаристовъ въ желтой шали’ она имла чисто невскія или Смольныя. Она поднимала глаза къ небу, полные слезъ, говоря о посщеніяхъ ихъ общей матери (императрицы Маріи едоровны), была влюблена въ императора Александра и носила медальонъ или перстень съ отрывкомъ изъ письма императрицы Елизаветы: ‘Il a repris son sourire de bienveillance!’. Типу этому суждена была страшная и вредная живучесть: еще въ восьмидесятыхъ годахъ Салтыковъ нашелъ не позднимъ обратить противъ него свои стрлы.
И, за всмъ тмъ, институтское воспитаніе внесло въ русскую новую жизнъ много новыхъ дрожжей, которыя, перебродивъ, подняли, въ конц концовъ, совсмъ не то тсто, какого добивалась чадолюбивая императрица. Если мы обратимся къ забытой беллетристик тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, то увидимъ институтку героинею въ большинств тогдашнихъ романовъ и повстей, a Погорлъскій (графъ Перовскій) создалъ настоящій апоеозъ институтки въ своей ‘Монастырк’. Институтка — царица воображенія авторовъ перваго николаевскаго десятилтія. При этомъ легко замтить, что почти никогда институтка не изображается счастливою. Попавъ въ условія дйствительной русской жизни, она похожа. на молодую пери, для которой рай остался уже позади, a кругомъ и впереди — юдоль зрлищъ, способныхъ наполнять ея сердце лишь ужасомъ, скорбью, отвращеніемъ. Институтка всегда жертва подлости, грубости, обмановъ, недостойныхъ сплетенъ, насилія, она всюду чужой человкъ во враждебномъ лагер, она только и длаетъ, что страдаетъ и тоскуетъ. Разумется, не монстры — въ род описаннаго Герценомъ — вдохновляли Марлинскаго и его школу на подобныя идеализаціи, и въ общемъ житейскомъ положеніи институтки было, какъ видно, и впрямь что-то способное вызывать искреннее сочувствіе доброжелательныхъ людей. Для институтокъ, трижды въ поэм, измнилъ сатирическому смху своему авторъ ‘Мертвыхъ душъ’. Онъ долженъ былъ хорошо знать ихъ, потому что самъ былъ преподавателемъ исторіи въ Патріотическомъ институт и, очевидно, сохранилъ о нихъ доброе воспоминаніе, такъ какъ, за исключеніемъ жены Манилова, институтки Гоголя написаны съ какою-то жалостливою симпатіей, въ нихъ чувствуются ‘голубки въ черной ста вороновъ’.
Политическая ошибка императрицы Маріи едоровны, которою сломались результаты ея педагогическихъ плановъ, заключалась въ томъ, что, въ качеств образованной и офранцуженной нмки, она не умла вообразить себ современное ей россійское дворянство во всей его первобытной прелести. A потому и не предчувствовала роковой пропасти, какую щегольское институтское воспитаніе выроетъ между ея духовнымя дочерями и столбовою дворянскою семьею, куда этимъ заложницамъ суждено рано или поздно возвратиться. Она не приняла въ разсчетъ глубокаго и мрачнаго невжества рабовладльческой Россіи. Сотни двушекъ, получившихъ въ строго-охраняемыхъ институтскихъ стнахъ — какого бы тамъ ни было направленія, но европейское, идеалистическое и сантиментальное воспитаніе, по окончаніи курса выбрасывались въ дикую, полуграмотную, чувственную, жестокую, пьяную орду родни, которая, даже при самыхъ лучшихъ и добродушныхъ своихъ намреніяхъ, возмущала двушку органическимъ несоотвтствіемъ со всми добрыми чувствами и мудрыми правилами, непреложно воспринятыми ею изъ институтской морали. Сотни двушекъ чувствовали себя въ родительскихъ семьяхъ не лучше, чмъ Даніилъ во рву львиномъ. Чуть не каждый бракъ повторялъ старинную исторію дикаря Ингомара и его греческой плнницы — съ тою лишь разницею, что y насъ не плнница возвышала до своей культуры влюбленнаго Ингомара, какъ разсказываетъ красивая легенда, а, наоборотъ, россійскій Ингомаръ мало-по-малу низводилъ плнницу до своего звринаго уровня скукою барскаго бездлья, a то и просто благословенгымъ дворянскимъ кулакомъ. Царствованіе Николая I — классическая пора несчастныхъ браковъ и ‘непонятыхъ’ женскихъ натуръ. Въ стонахъ семейныхъ трагедій зачались многіе будущіе борцы женскаго вопроса, и, въ числ ихъ, на первомъ мст надо вспомнить Некрасова, всю жизнь неразлучнаго съ страдальческимъ образомъ ‘Матери’. Женское недовольство разлилось по семьямъ кріпостниковъ волною справедливаго возмездія, жены чувствовали себя выше мужей, рабыни брака презирали своихъ повелителей и роптали. Никто изъ русскихъ классиковъ не оставилъ боле яркихъ и потрясающихъ картинъ брачнаго разлада въ дореформенномъ дворянств, какъ А. . Писемскій. ‘Боярщина’, ‘Богатый женихъ’, ‘Масоны’, ‘Люди сороковыхъ годовъ’, ‘Тюфякъ’, даже первая, автобіографическая часть ‘Взбаломученнаго моря’ — сплопшой, непрерывяый вопль за русскую женщину, принижаемую и оскорбляемую въ неравномъ брак. Нигд знамя жеяской свободы, поднятое вдохновенною Жоржъ Зандъ, не было встрчено съ такою радостью, какъ въ Россіи. Все, что было сильнаго въ русскомъ литературномъ и научномъ мір, видло въ Жоржъ Зандъ свою пророчицу и примкнуло къ неи словомъ и духомъ. Посл Байрона не было иностраннаго писателя съ боле нагляднымъ вліяніемъ на русскую литературу, чмъ Жоржъ Зандъ. Блинскій, Герценъ, Тургеневъ, Салтыковъ, Писемскій, Достоевскій, при всхъ своихъ индивидуальныхъ и групповыхъ различіяхъ, одинаково сходились въ жоржъ-зандизм, съ одинаковою энергіей проводя въ жизнь принципы великой французской проповдницы. Такой успхъ, конечно, объясняется, прежде всего, хорошо подготовленною почвою, обиліемъ русскихъ сердецъ, накипвшихъ горькими слезами брачнаго разлада. Начиняя своихъ питомицъ въ житейскій путь-дорогу всми добродтелями, не прикладными къ русской дворянской современности, вдомство императрицы Маріи безсознательно готовило крахъ дворянской семьи и, тяжкими разочарованіями, накопляло горючій матеріалъ для приближающихся шестидесятыхъ годовъ: воспитывала рекрутовъ отчаянія въ будущую армію женской эмансипаціи.
Всякая деспотическая школа заключаетъ въ себ уже то самоубійственное начало, что она — школа: лабораторія политической тенденціи. Истинно-спокойно и безопасно для себя деспотизмъ можетъ управлять только совершенно безразличнымъ политическимъ человческимъ стадомъ. Пресловутый девизъ николаевской цензуры, что правительства нельзя ни порицать, ни одобрять, для насъ звучитъ дикимъ абсурдомъ, но, съ самодержавной точки зрнія, онъ — очень дльный, логически правильный и практичный девизъ. Обращая институтокъ въ фанатичекъ самодержавія и православія, Марія едоровна и ея послдователи, опять-таки, безсознательно нарушали этотъ девизъ: он привили русской двушк нчто, — до институтовъ, ей совершенно чуждое, — опредленныя политическія убжденія и, главное, потребность въ политическихъ убжденіяхъ, привычку и жажду имть ихъ. Разумется, политическія убжденія институтокъ были въ пользу самодержавнаго режима, но, во-первыхъ, гд убжденія, тамъ и критика, а, во-вторыхъ, гд убжденія, тамъ и позывъ дйствовать. Столкновеніе съ наглядностями крпостной Россіи обостряло критическій процессъ въ сотняхъ молодыхъ, отзывчивыхъ на добро и правду, сострадательныхъ душъ, и ложные кумиры падали, a истинные боги приходили. Мы видли Герценову каррикатуру патріотической институтки, но — нсколькими страницами ниже тотъ же Герценъ съ любовью и восторгомъ говоритъ о другой институтк изъ Смольнаго монастыря, потому что этой умной и энергичной особ онъ обязанъ свободолюбивымъ воспитаніемъ своей жены — этой прелестной Натальи Александровны, чей поэтическій образъ навсегда останется въ русской литератур такимъ же грустно благоуханнымъ цвткомъ, какъ въ нмецкой — двушка Гейне. Безцеремонное въ насиліяхъ надъ личностью человка, царствованіе Николая I вело къ монархическимъ разочароваиіямъ тысячи матерей, женъ, сестеръ, дочерей, невстъ, оскорбленныхъ и обездоленныхъ государственнымъ Молохомъ. Одна изъ любопытнйшихъ вспышекъ тайной женской оппозиціи, инстинктивнаго отвращенія къ правительсгву, — стихотвореніе ‘Насильный бракъ’, совершенно неожиданно, почти непроизвольно сорвавшееся изъ-подъ патріотическаго пера графини Е. Ф. Растопчиной и больно уязвившее Николая, какъ прозрачный и обидный памфлетъ на его политику въ Польш. Въ ‘Людяхъ сороковыхъ годовъ’ Писемскій, въ лиц Мари, очень просто и правдоподобно уясняетъ намъ превращеніе институтки-монархистки въ передовую женщину пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годовъ. Передовыя писательницы эпохи — Хвощинская, Жадовская, Марко Вовчекъ — бывшія институтки. Страшный севастопольскій разгромъ самодержавія ускорилъ и обострилъ процессъ разочарованія. Его можно считать эрою, когда слово ‘институтка’ принимаетъ обидное значеніе существа, безнадежно отравленнаго искусственно привитою патріотическою слпотою, сословнымъ чванствомъ, идеалистическимъ сантиментализмомъ — всми нравственными тормозами изъ педагогическаго арсенала старинной реакціи. Но, собственно-то говоря, Герценовы монстры были уже далеко не правиломъ, a скоре исключеніемъ, и репутація институтскаго цлаго терпла за часть. Институтки, въ род гувернантки Натальи Александровны, и развитыя ими ученицы звали и вели свой вкъ къ совсмъ другому берегу. Именно десятилтіе пятидесятыхъ годовъ показало, что, потерявъ одну половину своего воспитанія: дутый политическій идеалъ, русская двушка развила въ себ другую, драгоцнную половину: политическій характеръ, — способность, потребность и готовность къ общественной работ, огромную статическую энергію будущей политической дятельности. Если мы обратимся къ изящной литератур того времени, — то любимая, общая, истинно злободневная и глубоко волнующая общество, схема ихъ почти неизмнно одна и та же y всхъ корифеевъ эпохи: y Typгенева, y Гончарова, y Писемскаго. Двушка, сильная характеромъ, но слабая знаніемъ, ищетъ выхода изъ эгоистическаго сытаго прозябанія въ самоотверженную дятельность на благо общее и проситъ помощи y краснорчиваго мужчины. богато одареннаго талантами и знаніемъ, но слабаго характеромъ и безъ настоящаго аппетита къ политическому труду. Это — Ольга и Обломовъ въ ‘Обломов’, это — Шаликовъ и Вра въ ‘Богатомъ жених’, это — Настенька и Калиновичъ въ ‘Тысяч душъ’, это — Саша и баринъ въ ‘Саш’ Некрасова. это — знаменитыя ‘тургеневскія женщины’ и тургеневскіе же ‘лишніе люди’. Отрицательно покаянное отношеніе къ мужскимъ характерамъ образованнаго барства, начатое Пушкинымъ, продолженное Лермонтовымъ, достигло своего апогея y реалистовъ пятидесятыхъ годовъ и, въ особенности, y Писемскаго, пропитавшаго свой стихійный талантъ глубочайшимъ благоговніемъ къ современнымъ ему новымъ женщинамъ и ядовитишимъ презрніемъ къ мужчинамъ. Жалть ‘лишнихъ людей’ началъ лишь Тургеневъ, но вывести ихъ изъ этого плачевнаго званія, все-таки, не могъ. Чтобы соединять энергическихъ русскихъ двушекъ любовными узами съ достойными ихъ людьми, русскимъ реалистамъ приходилось прибгать къ пріемамъ совсмъ не реалистическимъ: выписывать изъ Болгаріи фантастическихъ заговорщиковъ (Елена и Инсаровъ въ ‘Наканун’), или выдумывать какихъ-то сверхъ естественно-дловитыхъ нмцевъ (Ольга и Штольцъ въ ‘Обломов’).

V.

Севастопольскимъ разгромомъ кончился дворянскій періодъ русской культуры. Буря всколыхала русское море до дна, во всхъ слояхъ его. Непочатыя глубины пошли наверхъ. Крпостное право зашаталось и рухнуло. Россія не могла и не хотла боле оставаться государствомъ ни военнымъ, ни дворянскимъ. Кличъ всесословности проносится надъ страною, вызывая къ жизни рядъ либеральныхъ, уравнительныхъ реформъ Алексавдра II. Развитіе ихъ непродолжительно. Чмъ дале, тмъ боле самодержавное правительство чувствуетъ себя на пути ложномъ, — едва дана реформа, какъ въ ней уже раскаиваются и пытаются ограничить ее попятными мрами. Къ концу шестидесятыхъ годовъ маски сброшены: правительство Александра II повернуло къ открытой реакціи. Но было поздно да и никогда не было рано: время требовало своего, выросшее и огромно расширенное общество искало правъ, и когда монархія отказалась довершить реформы, ихъ взялась дать Россіи революція. Для нея кончился легендарный періодъ романтической красоты, начатый декабристами и продолженный лондонскими изгнанниками. Революція изъ литературы перешла въ жизнъ и потребовала къ отчету и въ свои ряды всхъ, кто въ нее врилъ. Она кипитъ полвка, тяжкими героическими жертвами слагая свои мученическія побды и все, что сохранилось и вновь выростаетъ порядочнаго въ политическомъ стро Роесіи, обязано своимъ происхожденіемъ ей, потому что вынуждено страхомъ предъ нею. Мы живемъ въ самый обостренный ея періодъ, наиболе мученическій и наиболе побдоносный. Хочется врить, что близко берегъ. Хочется врить, что вс частичныя побды революціи скоро сольются въ одной великой общей побд, которая освтитъ наше отечество солнцемъ народнаго правительства, свободно сложеннаго всми расами, націями, исповданіями, сословіями и профессіями великой русской громады, въ равномъ представительств обоихъ половъ.
Оглянемся на колоссальную роль женщины въ воинственномъ пятидесятилтіи русской революціи. Дворянскій политическій крахъ заставилъ искать другихъ общественныхъ слоевъ, куда бы перемстить надежды Россіи, не только тхъ великихъ ‘кающихся дворянъ’, которымъ русскій народъ обязанъ первыми программами и кодексами своея свободы, — необходимость устремиться въ глубь отчасти понимали и люди правительства. Пятидеслтые годы — счастливая пора изученія русской народности. Литературная группа беллетристовъ-этнографовъ, покровительствуемая великимъ княземъ Константиномъ Николаевичемъ, славянофилы ‘Русской Бесды’, побдоносные семинаристы и разночинцы прогрессивныхъ группъ равно ищутъ вародныхъ слоевъ, годныхъ подъ фундаментъ новаго общественнаго зданія.
Ищутъ народности географически, ищутъ ея сословно и, по пути, открываютъ женщину низшихъ русскихъ классовъ — забытую чуть не съ вчевыхъ временъ. Островскій находитъ ее въ купечеств и пишетъ ‘Грозу’, привтствуемую Добролюбовымъ, какъ ‘лучъ свта въ темномъ царств’. Писемскій — въ крестьянств и создаетъ ‘Горькую судьбину’, которую, и сорокъ лтъ спустя, невозможно смотрть безъ волненія. Марко Вовчекъ пишетъ протестующую поповну. Мельниковъ-Печерскій одною рукою, чиновичьею, беретъ взятки съ раскольниковъ и ломаетъ старообрядческія часовни, a другою, литераторскою, славитъ игуменій и скитницъ той самой двуперстной вры, которую онъ гонитъ, какъ богатырскія кряжевыя натуры, полныя нетронутой почвенной силы: какія-то Мары-посадницы будущаго! Помяловскій бросился съ ‘Молотовымъ’ и ‘Мщанскимъ счастьемъ’ въ мелкое чиновничество, выбранился по пути ‘кисейною барышнею’, но и здсь нашелъ и Надю, и Леночку, свжія, двственныя силы большого характера, ищущія новой жизни. Сразу всплыла со всхъ угловъ русская женская жизнь, таившаяся подъ спудомъ, и всюду, на всхъ пунктахъ жизни, оказалась она одинаково полною громкаго протеста, одинаково ищущею выхода изъ мрака къ свту, одинаково враждебною насиліямъ старины и алчущею свободы, знанія и самостоятельной дятельности. Сводя счеты съ царствованіемъ Николая I, наблюдатели съ изумленіемъ видли, что на 7.000 крпостныхъ, сосланныхъ въ Сибирь по вол помщиковъ, было боле трети женщинъ. Въ 1819 г., въ чугуевскомъ бунт, женщины вели возставшихъ казаковъ. 29 изъ этихъ воительницъ были брошены подъ розги и ни одна не попросила пощады. Когда одного изъ зачинщиковъ запороли на смерть, старуха-мать его — въ присутствіи генераловъ-палачей — подвела внуковъ къ трупу отца:
— Учитесь, хлопцы, y батька умирать за громаду!
Въ севастопольскомъ бунт 1830 г. 375 женщинъ приговорены къ гражданской смерти: он шли на пушки и несли, и вели предъ собою своихъ дтей. Новгородскій бунтъ военныхъ поселянъ былъ также вдохновляемъ женщинами. Въ судебныхъ длахъ о неповиновеніи крпостныхъ помщичьей власти — женщинъ 25%. Могучія настроенія свободы всегда находили откликъ въ сердцахъ русскихъ женщинъ на всхъ общественныхъ ступеняхъ и, однажды выйдя на защиту какихъ-либо попранныхъ правъ, русская женщина далеко опережала мужчинъ энергіей и стойкостью своего святого фанатизма.
Учиться и освобождаться — стихійный женскій потокъ, смутившій своею широкою волною даже тхъ, кто его будилъ къ жизни. Жоржъ-зандисты сороковыхъ годовъ очень сплоховали, когда русская женщина взялась добиваться эмансипаціи ршительно и серьезно. Даже Тургеневъ, съ грустною ревностью ‘лишняго человка’, закрылъ глаза на Лизу, Наталью и Елену, когда он, не дождавшись на свои ‘проклятые вопросы’ отвта отъ Рудиныхъ и Лаврецкихъ, пошли искать учителей въ Добролюбов, Чернышевскомъ, въ молодой редакціи ‘Современника’, въ Писарев, Некрасов, Салтыков. Тургеневъ уклончиво отдлался отъ новыхъ женщинъ каррикатурами Евдоксіи Кукшиной и Матрены Суханчиковой и только въ ‘Нови’ попробовалъ найти для освобождающейся двушки симпатичныя краски Маріанны. Но и то было поздно: картина устарла и ‘не вышла’. Писемскій грязно плевался фельетонами Никиты Безрылова и ‘Взбаламученнымъ моремъ’. Гончаровъ сокрушался о гршной строптивой Вр и возводилъ на пьедесталъ, какъ богиню ‘женственности’, красивую двуногую телку, кроткую Мариньку. Если прослдить въ литератур 1860—1870 годовъ отношеніе авторовъ къ женскому вопросу, то наблюдается слдующее странное дленіе: противъ новыхъ женщинъ вс крупные беллетристы эпохи, но ни одного сколько-нибудь талантливаго публициста, за новыхъ женщинъ — вс первоклассные публицисты въ проз и стихахъ, но ни одного крупнаго беллетриста. Чернышевскій взялся поправить проблъ и, въ стнахъ Петропавловской крпости, написалъ ‘Что длать’: романъ соціалистическихъ грезъ, лишенный художественнаго значенія, но опредляющій цлую эпоху въ русскомъ женскомъ вопрос своимъ громовымъ успхомъ, котораго вполн заслулшла его дидактическая энергія, строгая ясность силлогизмовъ, стойкость и логическая доказательность программы. Вра Павловна — эта Елена изъ тургеневскаго ‘Наканун’ въ демократическомъ варіант, наконецъ нашедшая себ русскій идейный бракъ и русское идейное дло, — стала идеаломъ для сотенъ образованныхъ двушекъ и женщинъ, a мастерская ея — откровеніемъ ихъ и руководствомъ къ практической работ. Участвуя въ недавней газетной кампаніи въ пользу разршенія ‘Что длать’ къ обращенію въ Россіи, я долженъ былъ изучиль полемическія нападки на романъ и перечитать всхъ, кто сему яду пытался дать противоядіе. Ничто не возмущало ихъ больше стремленія женщинъ сложиться въ рабоче-образовательныя ассоціаціи. Свободные трудъ и общежитія, коммуны женщинъ, сбросившихъ съ себя зависимость отъ мужней власти и отцовской опеки, вызывали ярое озлобленіе, цлые томы клеветъ и доносовъ по начальству. Особенно знаменита осталась въ лтописи женской эмансипаціи петербургская коммуна, организованная Слпцовымъ, не потому, что она была удачна, но потому, что ее атаковали съ нарочитымъ бшенствомъ. Противъ нея направлены два романа: ‘Некуда’ Лскова и часть ‘Кроваваго пуфа’ Всеволода Крестовскаго. Это эпоха трагическихъ воплей объ угнетенныхъ дочерями родителяхъ и обиженныхъ женами мужьяхъ. Въ дйствительности же, patria potestas стояла на фундамент своемъ столь прочно и такъ мало разсчитывала поступиться своими правами, что десятки двушекъ, чтобы вырваться изъ-подъ семейнаго гнета, вступали въ фиктивные браки съ мужчинами одинаковыхъ съ ними убжденій, получая отъ мужа немедленно вслдъ за обрядомъ внчанія отдльный видъ на жительство, съ полною свободою дйствія. Въ конц шестидесятыхъ и въ первой половин семидесятыхъ годовъ фиктивный бракъ становится въ русской интеллигенціи только что не институтомъ обычнаго брака. Особенно усердно прибгали къ нему двушки, желавшія получить заграничный паспортъ, чтобы учиться въ Цюрих, Париж, Гейдельберг. Политическіе процессы семидесятыхъ годовъ провели предъ глазами русской публики десятки фиктивныхъ женъ и фиктивныхъ мужей. Интересно въ этомъ отношеніи ‘дло пятидесяти’ (1877 г.), гд фиктивный бракъ, вообще, то и дло является, какъ излюбленное и очень удачное орудіе совсмъ не брачныхъ цлей. Въ частности же имлся въ немъ такой эпизодъ, очень полно характеризующій смыслъ и цль этого освободительнаго компромисса. Свидтель священникъ Ансеровъ обвинялъ подсудимыхъ сестеръ Субботиныхъ въ томъ, что он сбивали дочь его, гимназистку, на выздъ за границу съ цлью полученія высшаго образованія: y двушки были болъшія математическія способности. Такъ какъ Ансеровъ не соглашался отпустить дочь ране, чмъ она выйдетъ замужъ, то Субботины не замедлили подыскать подруг фиктивнаго жениха, въ лиц Кардашева, тоже подсудимаго по длу пятидесяти. Ho Ансеровъ прозрлъ хитрость, и бракъ не состоялся. Въ семь не безъ урода, и впослдствіи многіе изъ фиктивныхъ браковъ стали очень фактическимъ несчастіемъ для сторонъ, ихъ заключившихъ, были мужья, которые, измнивъ принципамъ идейнаго братства, нагло порабощали своихъ номинальныхъ женъ предъявленіемъ супружескихъ правъ по закону, были и жены, которыя, старя, боля, утомлялись жизнью, очень безцеремонно садились на шею своихъ условныхъ супруговъ. Но несравненно больше примровъ, что фиктивный бракъ обращался въ фактическій и иногда очень счастливый — съ теченіемъ времени, по взаимному уваженію и сознательной любви ознакомившихся супруговъ. Вдь и бракъ Вры Павловны съ Лопуховымъ, собственно говоря, сложился въ бракъ такимъ образомъ, a въ начал онъ тоже фиктивный, ради законнаго бгства отъ папеньки съ маменькой. И наконецъ, nomina sunt odiosa, но можно бы указать примры фиктивныхъ браковъ, тянувшихся десятки лтъ, при строгомъ сохраненіи мужемъ и женою дружескихъ отношеній, съ честнымъ соблюденіемъ обоюдной свободы во всхъ отношеніяхъ. Достоевскій бросилъ очень черныя краски на нигилистическій фиктивный бракъ въ ‘Бсахъ’ (чета Шатовыхъ). Какъ всякій компромиссъ, и этотъ обычный институтъ семидесятыхъ годовъ заключалъ въ себ самоубійственныя противорчія, которыя своими неудобствами и свели его на нтъ. Но грязно клеветали т, кто, какъ впослдствіи Дьяковъ и Цитовичъ, старались изобразить фиктивные браки ‘нигилистовъ’ уловкою для распутныхъ людей разнуздать свои прихоти и похоти. Здсь не тло выходило за тло, a документъ за документъ. Насколько мало значенія придавали фиктивно брачущіеся, не говоря уже о половомъ интерес, просто вопросу личности, можетъ служить примромъ опять-таки ‘дло пятидесяти’: княгиня Циціанова, рожденная Хоржевская, вышла замужъ (фиктивно) за князя Александра Циціанова въ город Одесс и внчалась съ нимъ 13-го іюля 1875 г., т. е. въ тотъ же самый день когда князь Александръ Циціановъ присутствовалъ въ качеств свидтеля въ г. Москв при бракосочетаніи (тоже фиктивномъ) супруговъ Гамкрелидзе.

VI.

‘Много, очень много обвиненій сыпалось на насъ со стороны г. прокурора. Относительно фактической стороны обвиненій я не буду ничего говорить, — я вс ихъ подтвердила на дознаніи, но относительно обвиненій меня и другихъ въ безнравственности, жестокости и пренебреженіи къ общественному мннію, относительно всхъ этихъ обвиненій я позволю себ возражать и сошлюсь на то, что тотъ, кто знаетъ нашу жизнь и условія, при которыхъ намъ приходится дйствовать, не броситъ на насъ ни обвиненія въ безнравственности, ни обвиненія въ жестокости’.
Эти спокойныя, скромныя слова русской двушки-революціонерки были произнесены почти что подъ вислицею: это послднее слово подсудимой Софьи Перовской въ отвтъ на обвинительную рчь Муравьева, по длу 1-го марта. Въ половин девяностыхъ годовъ я имлъ случай познакомиться съ старымъ свитскимъ генераломъ, который допрашивалъ Перовскую. Этотъ человкъ пропустилъ сквозь свои руки сотни, если не тысячи, борцовъ русскаго освободительнаго движенія, смотрлъ на нихъ съ чиновнаго высока, равнодушно-злобно, какъ на беззащитнаго врага, подлежащаго, сколько онъ тамъ ни барахтайся, роковому, непремнному растоптанію. Но Перовскую онъ уважалъ.
— За что?
Генералъ долго молчалъ, потомъ признался:
— Ужъ очень она насъ презирала. Другія ненавидли, a эта презирала.
Мужество сознательнаго энтузіазма борьбы и презрнія къ врагу не оставило Перовскую до роковой петли. Ужасный экзаменъ смертной казни былъ ею выдержанъ съ безпримрнымъ мужествомъ. Почти неслыхавная вещь произошла: вс казнимые, какъ бы храбро ни встрчали конецъ свой, блднютъ на эшафот, a Софья Перовская вдругъ загорлась румянцемъ, точно невста предъ алтаремъ.
Софья Перовская — заключительное по энергіи слово того политическаго энтузіазма, въ которомъ жила и которымъ жила женщина семидесятыхъ годовъ. Лучшую характеристику этого энтузіазма дала въ 1874 году записка испуганнаго врага — знаменитый докладъ министра юстиціи гр. Палена. Этотъ докладъ приписываетъ главный успхъ революціонной пропаганды ‘имющимся въ ея сред въ немаломъ количеств молодымъ женщинамъ и двушкамъ’, содйствовавшимъ ‘покрыть стью революціонныхъ кружковъ большую половину Россіи’. Изъ 23 пунктовъ пролаганды, поименованныхъ Паленомъ, 6 находились подъ руководствомъ женщинъ: Іешернъ фонъ Герцфельдъ, Субботиной, Цвтковой, Андреевой, Колесниковой, Брешковской, Охременко. Паленъ съ нескрываемымъ ужасомъ отмчаетъ факты многочисленныхъ побдъ революціи въ семейныхъ ндрахъ самыхъ, казалось бы, благонадежныхъ и монархическихъ очаговъ. ‘Такъ, — жалуется онъ, — жена оренбургскаго жандармскаго полковника Голоушева не только не отклоняла сына своего отъ участія въ дл, а, напротивъ того, помогала ему совтами н свдніями. Такъ, весьма богатая и уже пожилая женщина, курская помщица Софья Субботина, не только лично вела революціонную пропаганду среди ближайшаго крестьянства, но склонила къ тому же свою воспитанницу Шатилову и дочерей, даже несовершеннолтнихъ, посылала доканчивать образованіе въ Цюрихъ. Такъ, дочери дйствптельныхъ тайныхъ совтниковъ., Наталья Армфельдъ, Варвара Батюшкова и Софья Перовская, дочь генералъ-маіора Софья Лешернъ фонъ Герцфельдъ и многія другія шли въ народъ, занимались полевыми поденными работами, спали вмст съ мужиками, товарищами по работ, и за вс эти поступки, по-видимому, не только не встрчали порицанія со стороны своихъ родственниковъ и знакомыхъ, а, напротивъ, сочувствіе и одобреніе’. По счету Палена, на 620 мужчинъ, привлеченныхъ въ 37 губерніяхъ по политическимъ дламъ, приходится 158 женщинъ. Это отношеніе 1:4, очень характерно, — боле того: оно національно, если мы вспомнимъ указанное выше 25%, 30%-ное отношеніе женщинъ къ мужчинамъ въ простонародныхъ бунтахъ николаевскаго времени и въ ссылк за неповиновеніе помщичьей власти.
Женщины чайковцевъ, женщины долгушинцевъ, женщины нечаевскаго дла… Но первымъ политическимъ процессомъ, который потрясъ общество зрлищемъ именно женской революціонной готовности, остается все-таки ‘дло пятидесяти’, съ шестнадцатью обвиняемыми женщинами. Изъ нихъ шесть пошло на каторгу, дв — въ рабочій домъ, a остальныя — въ Сибирь на поселеніе.
Глазамъ не врю —
На казнь идти и гимны пть
И въ пасть некормленному зврю
Безъ содроганія глядть!
Это мрачное нзумленіе майковскаго Деція охватило всю старую Россію, когда предъ нею, какъ восторженно разсказываетъ Степнякъ, ‘лучезарныя фигуры двушекъ, съ спокойнымъ взоромъ и съ дтски безмятежной улыбкой на устахъ, прошли туда, откуда нтъ возврата, гд нтъ мста надежд’. Умирающій Некрасовъ послалъ участницамъ дла стихотвореніе — последній стонъ своей измученной души. Потрясенный, растерянный Полонскій явился простодушнымъ выразителемъ общественнаго смущенія, написавъ чуть ли не лучшую и самую страстную свою вещь:
Что мн она? Не жена, не любовница
И не родная мн дочь,
Такъ, отчего жъ ея доля проклятая
Спать не даетъ мн всю ночь?
и т. п.
A Тургеневъ глубоко задумался и пріхалъ въ Петербургъ, чтобы присутствовать на политическомъ процесс Южно-русскаго рабочаго союза, отдленномъ отъ ‘дла пятидесяти’ двумя мсяцами. И въ высшей степени знаменательно, что сербскій переводчикъ ‘Нови’ не нашелъ лучшаго способа комментировать этотъ политическій романъ, какъ — приложивъ къ нему предисловіемъ послднее слово С. И. Бардиной. Впослдствіи Тургеневъ посвятилъ памяти Софьи Перовской свой знаменитый ‘Порогъ’.
У каждаго политическаго движенія есть свои мистики. Одинъ изъ нихъ, въ глухомъ сибирскомъ городк, уврялъ меня, что для русской женской эволюціи вообще, a для революціи въ особенности, апокалипсическое имя — Софья. Оно, дйствительно, чрезвычайно часто повторяется и въ боевыхъ революціонныхъ реляціяхъ: Софья Перовская, Софья Лешернъ, Софья Бардина, Софья Гинсбургъ, и въ лтописяхъ научнаго женскаго движенія: Софья Кавелина, Софья Ковалевская. Софь Перовской, какъ террористк, суждено было взять самую высокую ноту революціоннаго діапазона. Софь Бардиной — выпало на долю суммировать причины, сдлавшія русскую женщину душою революціи. Ея знаменитое послднее слово на суд — евангеліе той ‘мирной культурной пропаганды’, которою дышало русское освободительное движеніе до перелома, ознаменованнаго выстрломъ Вры Засуличъ. Я позволю себ напомнить два мста изъ этой общей программы, гд Софья Бардина, какъ женщина, говоритъ за женщинъ:
— Относительно семьи я также не знаю: подрываетъ ли ее тотъ общественный строй, который заставляетъ женщину бросать семью и идти для скуднаго заработка на фабрику, гд неминуемо развращаются и она, и ея дти, тотъ строй, который вынуждаетъ женщину, вслдствіе нищеты, бросаться въ проституцію и который даже санкціонируетъ эту проституцію, какъ явленіе законное и необходимое во всякомъ благоустроенномъ государств, или подрываемъ семью мы, которые стремимся искоренить эту нищету, служащую главнйшей причиной всхъ общественныхъ бдствій, въ томъ числ и разрушенія семьи?
И — конецъ рчи, который хорошо и справедливо звучитъ еще и для нашихъ дней:
— Наступитъ день, когда даже и наше сонное и лнивое общество проснется и стыдно ему станетъ, что оно такъ долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать y себя своихъ братьевъ, сестеръ и дочерей и губить ихъ за одну только свободную исповдь своихъ убжденій! И тогда оно отомститъ за нашу гибель… Преслдуйте насъ — за вами пока матеріальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила историческаго прогресса, сила идеи, a идеи — увы! — на штыки не улавливаются!
Бардина, безъ ложной скромности, могла бы прибавить:
— A не улавливаютея идеи на штыки потому, что мы идемъ на штыки за идеи! И идемъ не однажды, не случайно, не мгновеннымъ порывомъ и вдохновеніемъ страсти, но изо дня въ день, годъ за годомъ, всю свою жизнь!
Для всхъ этихъ женщинъ, покуда он въ Россіи, жизнь длится на тюрьму и дятельность. Если он не въ тюрьм, значитъ — он агитируютъ. Если он не агитируютъ, значитъ, он въ тюрьм. Какой фантастическій романъ можетъ сравниться съ біографіей Перовской, съ ея арестами, побгами, переодваніями, отчаянною работою въ подкопахъ, тюрьмами и перелетами изъ конца въ конецъ по Россіи? Но вдь Перовская — только наиболе типическая индивидуальность, боле или мене такъ жили вс ея подруги по длу. Ихъ фанатизмъ къ работ свободы страшенъ въ своей несокрушимой гибкости, какъ клинокъ толедской стали. Когда, въ 1878 г., не удалась вооруженная попытка отбить y жандармовъ Войнаральскаго, участники покушенія гораздо больше, чмъ полиціи, боялисъ: что скажутъ женщины партіи? что скажетъ Перовская? Гартманъ съ товарищами ршили — въ случа обыска, не отдаваться живыми, похоронить себя вмст съ жандармами подъ разваливами дома. Ho y кого не дрогнетъ рука произвести самоубійственный взрывъ? Общимъ ршеніемъ выбираютъ Перовскую. Софь Лешернъ смертная казнь замнена пожизненною каторгою. Она впала въ истерику и рыдала весь день, оскорбленная, что y нея отняли честь умереть съ товарищами — Браднеромъ, Антоновымъ и Осинскимъ. Лешернъ была взята при вооруженномъ сопротивленіи. Гд женщины революціи, тамъ, посл выстрла Засуличъ, почти всегда и вооруженное сопротивленіе. Он не боялись ни боя, ни тюрьмы, ни казней. Он — ‘неисправимыя’. Кутиновская бжитъ изъ Нерчинска. На свободу? Нтъ — только, чтобы стрлять въ генералъ-губернатора Ильяшевича. Имя Вры Засуличъ впервые мелькаетъ мимоходомъ еще въ нечаевскомъ процесс! Кто разъ появился ва роковомъ красномъ фон, остается на немъ вчно, лишь перемщаясь, какъ свтящаяся муха. Мужчины устаютъ, мужчины мняютъ мннія, мужчины иногда просятся на отдыхъ и сдаются на капитуляцію подъ милостивыя условія частныхъ амнистій. Въ женской революціи процентъ сдающихся до того ничтоженъ, что даже не легко припоминаются имена. Въ организаторскихъ създахъ 1879 года, ршившихъ судьбу Александра II, участвовали равно мужчины и женщины, но женская группа ихъ не выдлила впослдствіи ни Тихомирова въ кофточк, ни Гольденберга въ юбк. Когда женщина старой русской революціи устаетъ и не надется на свои силы, чтобы дале нести свой крестъ мести и печали, y нея одинъ выходъ — въ могилу. Бывали годы, наполненные такимъ отчаяніемъ женскимъ, что самоубійства повторялись чуть ли не эпидемически. Ужасенъ въ этомъ отношеніи некрологъ 1883-ro года, въ теченіе котораго въ Женев застрлилась Софья Бардина, въ Берн отравилась Евгенія Завадская, въ Красноярск отравиласъ Колотилова, въ Енисейск — Лидія Клейнъ, въ дом предварительнаго заключенія повсилась Настасья Осинская, сестра знаменитаго Валеріана Осинскаго, повшеннаго въ Кіев въ 1879 году — и рабочій Бочинъ въ Якутской области задушилъ Елену Южакову, въ развязк романической исторіи, что, собственно говоря, слдуетъ отнести тоже къ разряду нравственныхъ самоубійствъ. И, все-таки, опять надо сказать: женскіе нервы выдерживали борьбу съ большею выносливостью, чмъ мужскіе. Просматривая въ книг Бурцева некрологи революціи съ 1875 года по 1896 годъ, я насчиталъ 48 мужскихъ самоубійствъ на 15 женскихъ. Количество женскихъ сумасшествій относится къ мужскому, какъ 5:12. Цифры эти, конечно, далеки отъ точности и, при томъ, говорятъ только о вождяхъ, такъ сказать, объ аристократіи движенія: масса отъ нихъ ускользнула и врядъ ли поддается подсчету, — но схему отношеній он, во всякомъ случа, даютъ — и съ достаточною выразительностью. Наоборотъ, выносливость физическая, какъ и слдовало ожидать, несравненно дольше сохраняетъ мужчинъ въ тюрьм и ссылк и длаетъ боле удачными ихъ побги. Для женщины Восточная Сибирь и каторжная тюрьма — смертный приговоръ, растянутый не боле, какъ на два, на три года, много — на пять лтъ. Поразительный примръ Вры Фигнеръ, которую не могли ни заморить, ни измнить двадцать лтъ шлиссельбургской кельи, своею исключительностью только подчеркиваетъ общее правило. Уходя въ революцію, женщина твердо знала, что обрекаетъ себя на смерть скорую и неминуемую — отъ правительственной ли кары, отъ своей ли руки, что революціонная работа есть самый быстрый и врный способъ украсть y себя жизнь. Но рдко кого смущало это сознаніе. Сильные женскіе характеры встаютъ одинъ за другимъ непрерывною цпью — и не только по одиночк, a очень часто цлыми группами. Революція иметъ свои женскія династіи: сестры Фигнеръ, сестры Любатовичъ, Субботины. Разсматривая женскія революціонныя самоубійства, не трудно видть, что большинство ихъ создано или, дйствительно, такою безысходностью положенія, что только и остается — перерзать себ осколкомъ стакана сонную артерію, какъ Гинсбургъ въ Шлиссельбург, или вполн понятнымъ отчаяніемъ ранней юности. Въ 1881 году въ Красноярск повсилась семнадцатилтняя Викторія Гуковская, осужденная на поселеніе по одесскому длу въ 1879 году, когда ей было всего 14 лтъ. Не то удивительно, что ребенокъ лишилъ себя жизни, — удивительно, что онъ терплъ жизнь два года!

VII.

Система ‘просвщеннаго абсолютизма’ оказалась не по плечу русской монархіи, и въ 1887 году императоръ Александръ III написалъ на доклад графа Делянова свою знаменитую резолюцію:
— Прекращай образованіе!
Резолюція опоздала: Александръ III, съ обычною ему откровенностью, только прямо приказалъ и назвалъ по имени процессъ, длившійся уже 15 лтъ. Для мужского образованія ршительною эрою прекращенія была побда толстовской классической системы. Для женскаго — одновременное правительственное сообщеніе, направленное противъ русскихъ студентовъ въ Цюрих, отъ 21 мая 1873 года. Этотъ замчательный документъ, сохранившись для потомства, будетъ возбуждать въ грядущихъ вкахъ такое же печальное изумленіе, съ какимъ мы читаемъ ‘Молотъ на вдьмъ’ какого-нибудь Спренглера или ‘Демономанію колдуній’ Бодена: несокрушимый мавзолей человческаго самодурства и лукаваго суеврія! Извстно, что въ документ этомъ русскія учащіяся женщины приравнены къ проституткамъ, a двушки обвинены въ изученіи акушерства съ спеціальною цлью длать выкидыши. За неимніемъ другого авторитета къ подтвержденію этихъ сплетенъ, правительственному сообщенію пришлось ссылаться на квартирныхъ хозяекъ города Цюриха: Марта Швердлейнъ приглашена въ судьи и законодательницы нравственности! Въ политической части своей документъ гласитъ чистосердечно: не желаю студентокъ за границею, потому что ими держится революціовная почта и создается вихрь политической агитаціи. ‘Правителъство не можетъ допустить мысли, чтобы два-три докторскіе диплома могли искупить зло, и потому признаетъ необходимымъ положить конецъ этому ненормальному движенію’.
Такимъ образомъ государство не постснилось оклеветать своихъ образованныхъ женщинъ предъ цлымъ міромъ. Правда, что, мимоходомъ, оно и себя не пожалло въ этомъ правительственномъ сообщеніи, торжественно и буквально провозгласивъ себя ‘отставшимъ отъ другихъ европейскихъ государствъ’. Клевета эта русскимъ учащимся женщинамъ, что называется, сокомъ вышла — даже и за границею, не говоря уже объ отечественныхъ ндрахъ. Невроятный цинизмъ правительственнаго сообщенія важенъ и любопытенъ еще и тмъ, что онъ санкціонировалъ почти дословно литературнуюттравлю и полемическія идеи Лскова, Клюшникова, Всеволода Крестовскаго, Болеслава Маркевича, Авенаріуса, отчасти Достоевскаго и другихъ борцовъ противъ женскаго просвтительнаго движенія, всуе призывавшихъ имя ‘семейнаго начала’. Въ будущемъ же правительственпое сообщеніе приготовило полную программу для публицистической порнографіи Цитовича, для пасквилей Дьякова Незлобина и для фельетонной дятельности гг. Мещерскаго и Буренина, благополучно длящейся даже и до сего дня. Недостаетъ въ программ только пагубнаго вліянія инородцевъ и, въ особенности, евреевъ. Какъ ни дико правительственное сообщеніе, все же оно датировано царствованіемъ Александра II, когда государство не усовершенствовалось еще до взаимотравли гражданъ своихъ кишиневскими и бакинскими погромами. Но и этотъ малый проблъ государственнаго акта былъ успшно пополненъ усердіемъ частныхъ добровольцевъ — ташкентцовъ слова, ташкентцовъ печати, ташкентцовъ дйствія. Два свойства поражаютъ безпристрастнаго человка, когда онъ читаетъ плоды двадцатииятилтней литературно-государственной войны съ женскимъ умомъ: откровенный ирреализмъ ея — совершенное отсутствіе фактическаго наблюденія, да и нежеланіе наблюдать, и головной развратъ всхъ этихъ отсебятинъ, преподносившихъ обществу, подъ видомъ семейной сатиры и морали, безудержную и вычурную порнографію. Больше всего претерпвали отъ этихъ половыхъ извращеній общественной мысли женщины-врачи. Не только отдаленные потомки, но уже и молодые люди ХХ-го вка съ трудомъ поврятъ, что, всего пятнадцать лтъ назадъ, можно было изображать сельскую школу уютнымъ и чуть не бархатами обитымъ гнздышкомъ устарвшей полудвицы на содержаніи вліятельнаго земца, въ школ говорятъ по-французски, смакуютъ Арманъ Сильвестра и пьютъ тонкіе ликеры. Между тмъ, это лишь одна изъ невиннйшихъ фантазій, которыми угощалъ свою публику покойный и, я думаю, тогда уже полубезумный Житель. Инородческое вліяніе на женскій вопросъ въ Россіи опредляется соприкосновеніемъ русскаго прогресса съ польскимъ освободительнымъ движеніемъ и еврейскимъ равноправіемъ. Польское вліяніе сказывалось на русскихъ двушкахъ боле отвлеченно, — какъ общій примръ неутомимаго національнаго стремленія къ свобод. Первый русскій политическій процессъ, въ которомъ участвуетъ женщина, — въ 1855 году, Возницкаго съ дочерью, за распространеніе въ Тамбовской губерніи прокламацій о возстановленіи Польши. Въ 1863 году русскія образованныя женщины стояли нравственно на польской сторон, какъ, впрочемъ, и большая часть тогдашней интеллигенціи. Было много участницъ повстанья не только мыслью и словомъ, но и дломъ. Знаменитая Анна Пустовойтова тутъ не примръ, потому что она была полька по матери, получила польское воспитаніе, жила и вращалась исключительно въ польскомъ обществ, такъ что русскаго въ ней — только фамилія. Но были русскія сестры милосердія въ польскомъ лагер, были свтскія женщины, энергично собиравшія деньги для повстанцевъ. На это въ одинъ голосъ жалуются вс художественные и фактическіе лтописцы-патріоты той эаохи: Лсковъ, Всеволодъ Крестовскій, въ особенности, Клюшниковъ, выбравшій для своего ‘Марева’ героинею русскую амазонку въ польской банд. Но гораздо серьезне этихъ единичныхъ явленій оказалось то сердечное сочувствіе и участіе, съ какимъ русскія женщины встртили плнныхъ польскихъ бойцовъ за свободу посл муравьевскихъ проскрипцій. Вліяніе ссыльныхъ поляковъ на русскую интеллигенцію началось еще съ Екатерининскихъ временъ, но никогда не получало большей интенсивности, чмъ посл 63-го года. Учениковъ и, въ особенности, ученицъ польскихъ ссыльныхъ колоній мы видимъ въ той ‘молодой Сибири’, которая неизмнно оказывается ыа передовыхъ постахъ каждаго русскаго освободительнаго движенія. Помимо теоретическихъ средствъ культурнаго воздйствія, громадное значеніе имли, конечно, смшанные польско-русскіе браки. Матери-полькя подарили русскому обществу много доблестныхъ сыновей и дочерей. Мать Некрасова была полька. Съ 1896 года я, съ постояннымъ вниманіемъ, слжу за процессомъ, покуда еще очень отвлеченнымъ и теоретическимъ, такъ называемаго польско-русскаго примиренія. Никто не вноситъ въ него столько доброжелательной страстности, какъ женщины смшанныхъ польско-русскихъ семей, переживающихъ личнымъ, домашнимъ надрывомъ глубокую скорбь проклятаго ‘спора славянъ между собою’. Будемъ надяться, что наступающія великія времена принесутъ успокоеніе и этимъ удрученнымъ сердцамъ: дло свободной Россіи — понять свободную Польшу, дло свободной Польши — подать братскую руку свободной Россіи.
Всесословныя учебныя заведенія, развитыя эпохою реформъ Александра II, сблизили русскую двушку съ двушкою-еврейкою. Польское вліяніе на русскую женщину парализовалось нсколько аристократичностью польской интеллигенціи и ярко выраженнымъ націонализмомъ ея стремленій. Русскія передовыя движенія всегда демократичны по существу, и, кажется, нтъ на земномъ шар мастеровъ, боле искусныхъ освобождаться отъ національныхъ привязокъ для всемірнаго гражданства, чмъ мы, русскіе ‘всечеловки’. Космополитическій идеалъ входитъ въ насъ вмст съ западнымъ образованіемъ, a Достоевскій даже проговорился, что мы съ нимъ родимся. Надежды національной свободы всегда сливались y насъ съ мечтою международнаго братства. Русская свобода всегда грезится намъ, какъ ступень къ переустройству соціальнаго строя во вселенной, какъ сигналъ къ свобод всего міра. И нтъ въ цломъ мір движенія свободы безъ участія русскихъ бойцовъ. Необыкновенно типическая и яркая тнь Бакунина безсмертна въ русской революціи, и женщины отзываются ея призывамъ едва ли не съ большею живостью, чмъ мужчины. Русскія сестры милосердія перевязывали раны гарибальдійцевъ и герцоговинскихъ повстанцевъ. Он были всюду, гд мужчины дрались за свободу. Баррикады парижской коммуны имли русскую представительницу, въ лиц Корвинъ-Круковской (Жакляръ), a въ организаціи миланскаго возстанія 1897 г. на первомъ план стоитъ русская соціалистка, женщина-врачъ Анна Кулишова. Этотъ природный демократизмъ и космополитизмъ русской натуры дали широкое поле къ сближенію нашихъ двушекъ съ еврейками. Несмотря на вс ужасы и массовыя преступленія, направленныя противъ евреевъ въ Россіи послднихъ двухъ десятковъ лтъ, въ настоящее время ясно, что антисемитизмъ не есть наше органическое зло и никогда имъ не былъ. Это преходящій наносъ. Онъ вспыхиваетъ въ русскомъ народ, какъ скверная историческая привычка, поощряемая и подстрекаемая еще боле скверною политикою самодержавной бюрократіи Игнатьевыхъ, Плеве и Булыгиныхъ. Впечатлнія кишиневскаго погрома съ поразительною яркостью доказали единство въ дух обществъ русскаго и еврейскаго. Глубокій стыдъ покрылъ тогда всю мыслящую Россію, и для десятковъ тысячъ русскихъ людей, до тхъ поръ беззаботныхъ къ политическимъ вопросамъ, дата кишиневскаго погрома сдлалась датою прозрнья внутрь себя, сигналомъ къ воплю: такъ дальше жить нельзя! такъ жить позорно! Дло еврейскаго равноправія и дло русской свободы неразрывны, и одно не осуществимо безъ другого. Нагляднйшимъ показаніемъ искусственности русскаго антисемитизма является его однополость. Русскій антисемитизмъ — сплошь мужской, женскаго антисемитизма въ Россіи не было и, смю думать, нтъ. Единичныя выходки противъ евреекъ какой-нибудь старой начальницы гимназіи или классной дамы, начитавшейся въ ‘Новомъ Времени’ доказательствъ г. Меньшикова, что евреи виноваты въ бдствіяхъ японской войньг, говорятъ только о дурномъ вліяніи антисемитическихъ демагоговъ на весьма рдкія, исключительно слабыя головы, къ тому же — отходящаго поколнія. Товарищескія отношенія мальчиковъ-евреевъ съ русскими мальчиками въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ иногда портятся, и даже довольно обостренно, антисемитическими предубжденіями, перенятыми отъ взрослыхъ. Въ женскихъ учебныхъ заведеніяхъ это большая рдкость. И, гд есть подобная вражда, можно быть твердо увреннымъ: ее породила и развиваегь искусственная дрессировка, приказанная свыше. Тамъ же, гд дти предоставлены сами себ, — напротивъ: я, напримръ, лично слыхалъ много разъ, какъ русскія двочки выражали негодованіе, что вотъ такая-то учится въ класс лучше всхъ, но ей не даютъ перваго мста, потому что еврейка. Въ высшемъ образованіи, еврейки-курсистки заняли передовыя позиціи съ такою твердостью и такъ по достоинству, что опять-таки всякое русское общественное дло находило въ нихъ самый живой и дятельный нервъ свой. Въ русскую женскую силу подруги-еврейки внесли свою быструю отзывчивость, впечатлительность, свой общительный пламенный и упорный темпераменгъ. При томъ, русская образованная еврейка — обыкновенно, пылкая энтузіастка именно русскаго соціальнаго прогресса. Типы современной еврейской молодежи, изображаемые талантливымъ Юшкевичемъ, чрезвычайно многозначительны въ этомъ отношеніи. Даже соблазнительный націоналистическій идеалъ сіонизма, по-видимому, часто встрчаетъ камень преткновенія въ этомъ своеобразномъ патріотизм. А революціонная русская исторія считаетъ въ своемъ недолгомъ прошломъ столько еврейскихъ жертвъ за русское дло, что могильными курганами ихъ можно бы уставить дорогу отъ Парижа до Петербурга. Классическій тезисъ петербургскаго охранительства, что ‘революцію длаютъ жиды’ звучитъ слишкомъ розовымъ самоутшеніемъ, но, конечно, безъ еврейской энергіи, русская освободительная борьба шла бы впередъ гораздо боле медленнымъ шагомъ. Сочетаніе двухъ народныхъ темпераментовъ сдлало ее гибкою, живучею, безсонною. Еврейскій элементъ — дрожжи, которыя поднимаютъ богатую опару талантливой русской обломовщины.

VIII.

Много враговъ имла русская женщина за сороколтіе, отдляющее насъ отъ эпохи реформъ, друзей же и союзниковъ — мало. И т, съ которыми осталась она въ семидесятыхъ годахъ и шла дальнйшими десятилтіями, были, если сильны талантами и крпки убжденіемъ, то слабы государственнымъ авторитетомъ. Все свое современное просвтительное значеніе русская женщина создала и завоевала сама — безъ штурмовъ, но долгими и упорными блокадами, отразивъ тысячи жестокихъ вылазокъ. Въ свое время мы видли, какъ переродились русскіе жоржъ-зандисты, когда идеи женской эмансипаціи стали переходить изъ мечтаній въ дйствительность. Ученики Чернышевскаго, Михайлова, Писарева, Шелгунова оказались много тверже своихъ предшественниковъ, и теоретическая защита женскаго вопроса не умолкала, посл шестидесятыхъ годовъ, ни на единый день. Но, во-первыхъ, образъ жизни трибуновъ переходной эпохи былъ кочевой до такой непроизвольной степени, что, выйдя изъ дома въ редакцію, публицистъ вмсто того вдругъ оказывался въ Олонецк или въ Пинег. Во-вторыхъ, вожди — не войско. Восьмидесятые годы во многомъ напоминаютъ Павловъ терроръ съ тою разницею, что, вмсто безумной запальчивости, правительственный обухъ воскресшаго гатчинскаго режима опускался на оцпенлую Россію холодно, разсчетливо, a потому и съ боле тяжкими результатами. Этому времени, помимо прямыхъ его репрессій, удалась та реакція, которая опасне ссылокъ, тюремъ и вислицъ: оно успло развратить общество. Режимъ эпохи неутомимо твердилъ о семь, націи, долг, подвиг и плъ сладкогласные гимны la russe во славу добродтели. Однако, на самомъ дл, во всхъ культурныхъ отрасляхъ жизни онъ строго проводилъ программу весьма недобродтельнаго Наполеона III: убивай политическую мысль и оставь людямъ ихъ удовольствія. Это пора систематическаго оглупленія университетовъ, печати, театра, — всего, что можетъ содйствовать политическому общенію подданныхъ. И, наоборотъ, пора открытаго покровительства всмъ эгоистическимъ наклонностямъ и страстишкамъ, — съ поразительыою быстротою переработавшимъ огромную часть нашей интеллигенціи въ обывательщину чеховскихъ разсказовъ. Однимъ изъ наиболе мрачныхъ и хроническихъ симптомовъ этого разврата эпохи была открытая война противъ женскаго образованія и труда. Правительство вело ее при полномъ сочувствіи значительной доли буржуазныхъ группъ, въ которыя частію выродились и отъ которыхъ слишкомъ много зависятъ даже и свободныя русскія профессіи.
Удивительную скачку съ головоломными препятствіями представляетъ собою исторія русскаго женскаго просвщенія въ два послднія царствованія! Съ 6-го августа 1882 года по 8 мая 1886 года тянется смертельная агонія женскихъ высшихъ курсовъ. Сыпятся циркуляры, обрывающіе или стсняющіе доступъ въ среднія учебныя заведенія для двочекъ низшихъ сословій и для дочерей недостаточныхъ родителей. Много и справедливо писано въ защиту ‘кухаркина сына’, съ тхъ поръ, какъ ему, къ восторгу кн. Мещерскаго, объявилъ войну покойный графъ Деллновъ. Педагогическія мытарства и страданія ‘кухаркиной дочери’ проходили и проходятъ подъ шумокъ. Обществу все какъ-то не до нихъ! И это ‘не до нихъ’ опасне и горше правительственной репрессіи. Когда какая-нибудь высокопоставленная патронесса лепечетъ депутаціи двушекъ, ищущихъ высшаго образованія, полурусскимъ своимъ языкомъ о необходимости быть женою и матерью и прясть шерсть y домашняго очага, это не удивительно: другого и ждать нельзя. Но, когда подобныя же разсужденія всплывали на страницахъ спеціальныхъ журналовъ, обороняя отъ женской конкурренціи мужчинъ-врачей или адвокатовъ, то становилось жутко и ‘за человка страшно’. A вдь такіе Геростратовы эффекты въ девяностыхъ годахъ повторялись сплошь и рядомъ.
Конецъ девяностыхъ годовъ ознаменованъ въ Европ ростомъ такъ называемаго феминистическаго движенія. У насъ въ Россіи теоретическими именами оно представлено очень слабо. Но, если вглядываться въ культурную работу послднихъ десятилтій, то он оказываются полны практическаго, инстинктивнаго феминизма, трудившагося, не называя себя, можетъ быть, иногда и безсознательно, но не покладая рукъ и поднявшаго русскую женщину на уровень гражданскаго развитія, которое, въ настоящее время, длаетъ очереднымъ вопросомъ приближающейся русской свободы — вопросъ о женскомъ политическомъ равноправіи въ будущемъ государств.
Съ поразительною быстротою идутъ времена. Когда мы перевалили изъ, XIX столтія въ ХХ-ое, русское общество очень увлеклось было симпатичною соціальною игрушкою, извстною подъ громкимъ именемъ ‘борьбы съ проституціей’. Борьба эта, поставленная на почву филантропическихъ, полицейскихъ и просвтительныхъ средствъ, при всхъ своихъ частичныхъ успхахъ, всегда казалась мн доброжелательною, но довольно безплодною суетнею совстливаго благодушія. Возливая цлительный елей на явленія, аболиціонизмъ забываетъ о причинахъ, елеями не исцляемыхъ. Причины же кроются въ томъ, что проституція — единственный способъ труда, который выгоденъ женщин русскаго городского пролетаріата, ибо цифра честнаго заработка рабочей труженицы кончается y насъ тамъ, гд начинается цифра заработка проститутки. Наилучшая работница-портниха (это высшій заработокъ женскаго ремесленнаго труда въ Петербург) получаетъ 30 рублей въ мсяцъ, самая плохая неудачница — проститутка 40 рублей. Въ этой книг въ большей части своей посвященной вопросу о проституціи, я стою на такой точк зрнія. ‘Наша проституція происхожденія экономическаго. На иныя причины къ проституціи, не экономическія, русская статистика отдляетъ всего лишь отъ 5 до 10% проститутокъ. Корень проституціи — женское неравенство съ мужчиною въ трудовыхъ правахъ и заработной плат. Женщина поставлена въ невозможность существоватъ иначе, какъ на счетъ мужчины, пріобртающаго ее семейно или внсемейно. Самостоятельная жизнь для женщжны окупается такимъ жестокимъ, тяжелымъ, почти аскетическимъ подвигомъ, что нести его бодро и успшно дано только натурамъ выдающимся, необычайнымъ, святымъ: это — героини и мученицы идеи труда. Для женщины средняго уровня способностей и энергіи, самостоятельная трудовая жизнь — крайне неблагодарно вознаграждаемая житейская каторга. Для женщины слабой утомленіе этою неблагодарною каторгою фатально разршается въ дезертирство изъ подъ трудового знамени самопродажею обратно подъ мужскую опеку и на мужскіе кормы. Таковы печальные браки съ первымъ встрчнымъ, лишь бы хлбомъ кормилъ, т.е. проституція въ семь, — и проституція внбрачной женской самопродажи. Поэтому единственною возможностью къ дйствительному уничтоженію проституціи, — по крайней мр, проституціи эковомической, то-есть той, съ которою борется нашъ вкъ, — я призвавалъ и признаю только совершенное уравненіе обоихъ половъ въ правахъ гражданскихъ, трудовыхъ и образовательныхъ: полное политическое и соціальное равенство женщины и мужчины’. За тезисъ этотъ я выслушалъ много укоровъ отъ русскихъ аболиціонистовъ, попрекавшихъ меня ‘любовью къ дальнему въ ущербъ ближнему’, ‘смотрніемъ въ корень’ и даже квіэтизмомъ. Вы, молъ, ищете реформы, обусловленной соціальнымъ переворотомъ такой отдаленности, что для нашего вка она равна невозможности, и, слдовательно, косвенно рекомендуете намъ сложить руки. Но вотъ, господа, прошло всего два года, и — отдаленное стало близкимъ, a невозможное очень возможнымъ. Изъ городовъ русскихъ поднимаются сотни женскихъ голосовъ, требующихъ участія въ близкой перестройк государственнаго зданія, заявляющихъ свое избирательное право, ищущихъ именно того всесторонняго равенства, что такъ недавно казалось мужскому большинству идеалистическою мечтою, отсроченною къ исполненію еще, быть можетъ, не на одинъ вкъ. Сегодня этихъ голосовъ сотни, завтра будутъ тысячи, послзавтра — десятки, сотни тысячъ… милліоны! Ничто не растетъ быстре, чмъ сознаніе своего законнаго права, — a ужъ какъ это право русскою женщиною выслужено! Вдь, если исключить два факультета женскаго труда: медицинскій и изящныхъ искусствъ, — въ этихъ профессіяхъ женщина, все-таки, добилась нкоторой матеріальной обезпеченности! — то нтъ ни одной отрасли, гд женская самостоятельность не работала бы несравнимо больше на общество, чмъ на самое труженицу. Женщины выучили читать русскій народъ, имъ всецло принадлежитъ русская наука о народномъ чтеніи и три четверти того тяжкаго школьнаго подвига, которымъ просвщался вышедшій нын на политическую сцену русскій пролетаріатъ. Ужасы этого школьнаго подвига неописуемы: это — голодъ, холодъ, рабство и полицейскій сыскъ. Нтъ учительницы въ Россіи, которая не несла бы на себ политической роли, сознательно ли, безсознательно ли, — уже тмъ самымъ фактомъ, что она учительница, тмъ, что она подобрала на свои плечи ту часть образовательнаго труда, которая становится уже слишкомъ невыгодною мужчин буржуазнаго строя, вынуждаемому общимъ вздорожаніемъ жизни искать боле производительныхъ формъ труда. Я оставлю въ сторон т ограсли, гд русская женщина умышленно отдается идейному подвижничеству на общественной работ: подвиги сестеръ милосердія въ войнахъ, фельдшерицъ въ эпидеміяхъ, ‘кормильныхъ барышень’, въ голодовкахъ, дятельницъ культурной пропаганды въ революціи. Я оставлю въ сторон геройство и говорю про обыденщину. Всюду, пока, женскій трудъ — отбросъ мужского, черная, кропотливая и мучительно скучная работа, которой мы, мужчины, не беремъ потому, что есть возможность свалить ее на женскія плечи за гроши, какіе мужчин получатьуже неразсчетъ — ‘даже непристойно’. Это — везд: въ банкахъ, въ папиросныхъ мастерскихъ, въ библіотекахъ, въ магазинахъ, на фабрикахъ, на телеграф, на полевой уборк, въ типографіяхъ, въ редакціяхъ, на урокахъ, — всюду, отъ малаго до большого, гд трудъ мужской мшается съ трудомъ женскимъ. Послдніе годы выдвинули очень странное и очень частое женское рабочее преступленіе. Въ теченіе одного 1902 года газетная хроника огласила пять судебныхъ длъ о женщинахъ, проживавшихъ по мужскимъ паспортамъ и выдававшихъ себя за мужчинъ, съ цлью получать мужской заработокъ. Одно изъ такихъ длъ, особенно любопытное, въ Пермской губерніи, раскрылось, потому, что баба такъ увлеклась своею новою жизнью на положеніи мужика, что затяла было жениться! Жениться же ей понадобилось, чтобы спасти подругу-односедку отъ мужскихъ приставаній на заводской работ. Въ состояніи ли современное общество обойтись безъ женскаго труда? Разумется, нтъ. Устроить для женщины точныя и боле выгодныя трудовыя нормы становится неугомонною, крикливою необходимостью, столь же важною для мужчинъ, какъ и для самихъ женщинъ, и растущею не по днямъ, a no часамъ. Быстрое вздорожаніе культурной жизни во всхъ странахъ европейской цивилизаціи неуклонно ведеть къ банкротству современнаго мужевластительства. Однхъ мужскихъ силъ длается уже недостаточно, чтобы вести семью: подспорье женскаго труда, жена и мать добычницы, сейчасъ уже настойчиво желательныя, вскор будутъ совершенно необходимы. A разъ установляется общественная необходимость труда женщины, не ясно ли, что трудъ теряетъ полъ, и долженъ быть нормированъ одинаковыми экономическими условіями, обоснованными на одинаковыхъ политическихъ правахъ. Восемнадцатый вкъ кончился революціей, создавшей побду третьяго сословія, двадцатый начинается революціей четвертаго противъ старыхъ трехъ. Неужели эта революція повторитъ ошибку своей предшественницы и, оставивъ женщинъ полуправными и безправными, превратитъ ихъ въ новое пятое сословіе, и съ историческою перспективою еще разъ перестраивать міръ враждою и кровью!?
Я вижу по газетамъ, читаю въ письмахъ, слышу въ разговорахъ, что женскія претензіи на гражданское, то-есть, покуда избирателъное равенство, — встрчены недоумніемъ во многихъ дйствующихъ кругахъ современнаго русскаго переворота, даже и вполн свободомыслящихъ. Говорятъ, что въ Россіи кипитъ и безъ того такая каша, что не знаешь, какъ ее расхлебать, a тутъ вдругъ новые ингредіенты, да и при томъ — какихъ нтъ нигд въ Европ. Говорятъ: мы еще до такой степени не раздлили шкуры неубитаго медвдя, что не ршили, сколько устроить намъ палатъ, да и устроять ли ихъ вообще. Споримъ о всеобщей подач голосовъ, достойны ли ея вс россіяне мужескаго пола, не лишенные образа и подобія человческаго, или одни грамотники. Споримъ о формахъ конституцій, о монархіи и республик, о цльномъ государственномъ тл и о федеративномъ расчлененіи, о мирной идилліи соглашеній и о вооруженномъ возстаніи. Радуга русской свободы играетъ десятками спутанныхъ тоновъ, они мучительно трудно размщаются по спектру, — a тутъ еще женщины!.. Подождите съ женскимъ вопросомъ! Это — роскошь: желзная дорога черезъ болото, по которому до сихъ поръ не было даже битой тропы! Это — надстройка будущихъ поколній, a наше дло — выстроить фундаментъ.
Что каша въ Россіи заварена крутая, въ этомъ нтъ никакого сомннія. Но русскій народъ повторяетъ пословицу, что кашу масломъ не испортишь. A я нарочно остановился подробне на женщинахъ русской революціи, чтобы напомнить, какъ систематически женское вліяніе, женскій политическій тактъ и женская энергія являлись въ нашихъ революціонныхъ кашахъ масломъ, безъ котораго весьма часто каша такъ и прикипла бы къ горшку. За женщину — избирательницу, за женщину — равноправную гражданку, — право экономической необходимости и историческихъ заслугъ. Политическія реформы созрваютъ во времени, и пространственные примры къ нимъ не всегда подходятъ. Вотъ почему не слдуетъ смущаться упреками: нигд въ Европ! Не въ томъ дло, что было въ Европ — это прошлое, и не въ томъ, что есть, доживая, — это тоже прошлое. Дло въ томъ, что будетъ и на очереди быть.
Да, каша русской революціи крута, и напрасно уповаютъ оптимисты, что ея кипніе остановитъ тотъ или другой конституціонный компромиссъ. Мы только въ начал кипнія, мы — въ верхней пн его, a уже дрожитъ, бурлитъ и гудитъ дно. Близится перестройка не только правительственныхъ формъ и гражданскихъ условій, близится перестройка сословій и народностей. Ея не вмстятъ въ себя даже самыя благожелательныя формы той медленной постепеновщины, той проповди политическихъ видоизмненій въ темп andante amoroso, которую можно назвать бюрократіей революціи. И, конечно, если ужъ строить дорогу черезъ болото, то — не шоссе, которое лтъ черезъ десятокъ надо будетъ сломать, чтобы замнить желзнымъ путемъ, a прямо желзный путь.
И еще — послдняя метафора. Россія строитъ свое новое государственное зданіе не на двственной почв. Для того, чтобы очистилась площадь для постройки, ей приходится разобратъ по кирпичу колоссальный вковой дворецъ стараго режима. Въ этомъ процесс разрушенія, длящемся пятьдесятъ лтъ, русскія женщины работаютъ непрерывно и на первыхъ мстахъ. Сколько ихъ убито падавшими камнями, сколько искалчено, сколько умерло на работ! Старыя стны таютъ, на очереди — возводить новыя. Неужели этотъ новый трудъ въ иовыхъ условіяхъ побдоноснаго новаго вка уволитъ изъ своей арміи этихъ неутомимыхъ работницъ, страстныхъ вдохновительницъ, часто руководительницъ стараго труда? Вдь безъ нихъ еще долго не быть бы и новому! Русскія женщины такъ много и хорошо умли разрушать, что — уже разрушеніемъ — выучились и хорошо строить!

1905

Заря русской женщины

Вступительное чтеніе въ Русской Школ соціальныхъ наукъ въ Париж.

Дорогіе Товарищи!

Буря, гремящая надъ нашимъ отечествомъ, поставила на очередь политическаго выполненія одну изъ величайшихъ соціальныхъ реформъ, — если не самую великую, — какими свидтельствуется государственная возможность и готовность ‘отречься отъ стараго міра’, оторватъся отъ. одряхлвшихъ устоевъ буржуазно-полицейскаго уклада для перемщенія на новые устои строя соціалистическаго. Русская революція четвертаго сословія ршительно выдвинула впередъ вопросъ о, такъ сказать, пятомъ сословіи, присущемъ неизмнно всмъ странамъ и государствамъ, каждому граду и каждой веси, — вопросъ о женщин, женскій вопросъ. Отвтъ на него русской революціи, — a кто же изъ насъ сомнвается, что устами ея гласитъ предвидніе ближайшаго русскаго будущаго? — отличается яркою и дружною онредленностію. Въ защиту и признаніе равноправія женщины — равноправія политическаго, юридическаго, рабочаго, образовательнаго, семейнаго — высказались вс группы, вс программы русскаго освободительнаго подъема. Не говоря уже о партіяхъ соціалистической революціи, въ которой равноправіе женщинъ подразумвается само собою, потому что безъ такого равноправія она была бы лицемрна, безсмысленна и неосуществима, — не говоря уже о соціалистическихъ партіяхъ, мы видимъ, что необходимости равноправія жевщины, хотя бы лишь избирательнаго, подчинился даже буржуазный конституціонализмъ, выражаемый въ Россіи извстною кадетскою партіей. Правда, подчинился съ грхомъ пополамъ, съ кислымъ лицомъ и скрпя сердце. Но дло не въ удовольствіи или неудовольствіи гг. кадетовъ, a въ томъ, что логика вка заставила придти къ сознанію правоты и неизбжности женскаго равенства даже такую, сравнительно правую, доктринерски-буржуазную группу русскаго общества. Двадцатый вкъ — вкъ женскаго возрожденія: я думаю — не только въ Россіи, но и во всемъ цивилизованномъ мір. Онъ началъ жизнь сознаніемъ, что безъ женскаго равноправія немыслимы боле ни свобода, ни благосостояніе государствъ, ни самозащита гражданства отъ пестрыхъ средствъ и поползновеній политической и капиталистической тиранніи, — немыслимъ тотъ соціалистическій перестрой міра, совершить который — его, XX вка, историческая задача. Побда соціализма заключаетъ въ себ побду женскаго равноправія, какъ часть, неотдлимую отъ цлаго. Я убжденъ, что не только дтямъ нашимъ, но и намъ еще удастся застать хоть начальные моменты этой великой, святой побды, которая искупитъ многовковое порабощеніе пола поломъ и сотретъ съ лица земли, по удачному выраженію Куртиса, — ‘послднюю изъ кастъ’.
Въ канунъ такой женской побды, не лишнее оглянуться на прошлое великой половой войны, которую она заключаетъ. Выяснить источники и средства, которыми женская побда исторически подготовилась и создается, а, слдовательно, и т начала, которыми предстоитъ ей укрпиться въ обществ будущаго. Съ этою задачею и предпринимаю я свой небольшой курсъ, предлагаемый слушателямъ Парижской Русской Школы соціальныхъ наукъ.
Обыкновенно, начиная исторію того или другого русскаго института, или бытового или правового, сословія ли, рода ли, изслдователь, съ невольною жалобностью, предупреждаетъ слушателей или читателей о бдности данныхъ для изображенія утренней зари поднятыхъ вопросовъ и для научнаго о ней сужденія. Не избгаетъ подобной участи и исторія русской женщияы. Прямыхъ литературныхъ источниковъ объ ея первобытномъ положеніи такъ мало, они такъ сбивчивы и неопредленны, такъ недостойны историческаго доврія, что съ ними почти вовсе нельзя считаться, какъ съ фактическимъ матеріаломъ. Даже въ самыхъ лучшихъ случаяхъ, эти источники, — Несторъ, Русская Правда, церковная литература первыхъ трехъ вковъ русскаго христіанства, договоры и завщанія удльныхъ князей, пожалуй, даже упомянемъ сомнительное ‘Слово о полку Игорев’, — представляютъ собою не боле, какъ колодцы боле или мене подходящихъ подтвержденій для политической, бытовой и правовой экзэгэзы. Они вроятны лишь постольку, поскольку оправдываются совпаденіями и аналогіями въ жизви, лтописяхъ и юридическихъ памятникахъ другихъ славянскихъ народовъ. Поэтому, введеніемъ и первою главою въ исторіи русской женщины долженъ быть разсказъ и анализъ ея положенія въ славянств вообще, a не въ той лишь узкой Руси, которая нашла свою дикую, хаотическую государственность въ смшеніи славянъ съ скандинавами, пруссами или какими-то таинственными южными кочевниками: каждый можетъ выбрать здсь ту теорію происхожденія Руси, которая ему больше по душ, — нашей тем оно сейчасъ совершенно безразлично. Единственный важный для насъ моментъ этой первобытно-государственной Руси — принятіе ею христіанства и, при томъ, христіанства восточнаго, византійскаго. Оно наложило свою тяжелую руку на бытъ славянской женщины съ первыхъ же своихъ шаговъ. Уже ‘Русская Правда’ дышетъ византійскими вяніями, а, двсти лтъ спустя, византійство торжествуетъ по всему фронту русскаго женскаго вопроса, и Даніилъ Заточникъ ищетъ милости y благочестиваго ‘князя и господина’ ругательствами, проклятіями и сатирическими прибаутками по адресу женщинъ — въ дух истинно-византійскаго полемическаго краснорчія, воспитаннаго на папертяхъ бродячимъ монашествомъ эпохи Соборовъ. Но объ этой эволюціи мы будемъ говорить особо и посл.
Интересъ изученія древности славянства значительно поднимается надъ уровнемъ большинства однородныхъ изученій тмъ условіемъ, что, кажется, ни въ одной рас, какъ въ этой — младшей среди арійскаго племени по выступленію на историческую арену Европы — государственность, хотя бы и самая первобытная, не сла боле внезапно и на боле неподготовленную для нея почву. Опять-таки, дло для насъ не въ томъ, были ли призваны какіе-то варяги, и, если да, то кмъ, когда, зачмъ, откуда. Дло въ томъ, что мы застаемъ историческую Русь, уже съ XIV вка, въ борьб родового уклада съ государственнымъ началомъ и церковнымъ правиломъ. И, хотя послднимъ суждено къ XIV вку побдить, a первому пойти на послдовательное умертвіе, тмъ не мене уже его невроятно долгая жизнеспособность доказываетъ, что государственность застигла предъисторическіе родовые славянскіе обычаи не заживо согнившими трупами какими-то, а, напротивъ, силами еще здоровыми, свжими и даже, можетъ быть, молодыми,
Знаменитый Мэнъ установилъ, — врне сказать, усовершенствовалъ посл Моргана, — характеристику рода бракомъ — эндогаміей и эксогаміей, т. е. бракомъ, заключаемымъ обязательно въ ндрахъ рода или, наоборотъ, бракомъ, заключаемымъ обязательно въ чужомъ род. Второй способъ брака, эксогамія, представляетъ, съ точки зрнія общественной эволюціи, уже довольно крупную прогрессивную ступень. Былинную и лтописную Русь мы застаемъ именно на ступени эксогамическаго брака, получившаго свое развитіе, повидимому, задолго до христіанства, которое приняло его подъ свое покровительство и реформировало по своимъ уставамъ. Между обществами эндогамическими и эксогамическими шла лютая вражда. Типическій представитель старинной эндогаміи, стихійный богатырь Соловей Разбойникъ, хвастаетъ новому богатырю, Иль Муромцу:
‘Я дочь вырощу, за сына замужъ отдамъ,
Я сына вырощу, на дочери женю,
Чтобъ Соловейкинъ родъ не переводился’…
Разсердился Илья Муромецъ на гршную похвальбу Соловья и убилъ его до смерти. У Нестора мы почти уже не застаемъ славянъ въ період чистоэндогамическомъ. Напротивъ, даже въ самыхъ дикихъ племенахъ онъ отмчаетъ обычай заключать браки чрезъ умыканіе, т. е. похищеніе невстъ: порядокъ эксогамическій. Но, наряду съ этимъ, онъ жалуется, что внутри новой славянской семьи живутъ еще пережитки древняго кровосмсительнаго строя, во вкус Соловья Разбойника. Тысячу лтъ тому назадъ, въ славянств уже свирпствовалъ столь частый порокъ русской крестьянской семьи — пресловутое ‘снохачество’. Суровыя средневковыя легенды и романы о кровосмсител — церковнаго происхожденія, результаты борьбы съ эндогамическими отношеніями, которыя въ глухихъ углахъ Вятской или Пермской губерніи сохранились даже до XIX вка. Достаточно вспомнить ‘Подлиповцевъ’ . М. Ршетникова.
Ни чей фольклоръ, какъ славянскій, не сохранилъ боле свжимъ преданіемъ той доисторической эпохи, когда разница половъ опредлялась только суммою физическихъ вншнихъ признаковъ. Борьба за существованіе, среди суровой первобытной природы, либо сближала мужчину и женщину въ любовное товарищество двухъ равносильныхъ добычниковъ, либо, наоборотъ, сопернически ожесточала къ лютымъ боямъ. Если мы вчитаемся въ греческія легенды о происхожденіи скискихъ народовъ или въ былинный эпосъ любого славянскаго племени, мы всюду застаемъ женщину въ борьб съ мужчиною за превосходство, — вровень съ нимъ и весьма часто съ преобладаніемъ надъ нимъ. Одинъ изъ изслдователей русской старины совершенно справедливо отмчаетъ, что первобытный славянскій бракъ черезъ умыканье заключался не только черезъ похищеніе женщинъ мужчинами, но и женщинами мужчинъ. По Геродоту, скиы произошли отъ вынужденнаго сожительства Геркулеса съ Ехидною, женщиною-змею, похитившею y него коней и назначившею такой любовный выкупъ. На курганахъ южнорусскихъ и сибирскихъ степей высятся срыми громадами человкообразныя глыбы каменныхъ бабъ. Это монументы свидтельницъ и, какъ думаетъ Флоринскій, вдохновительницъ первобытнаго искусства въ ту доисторическую эпоху, когда по степямъ этимъ ‘шатались’, подобно ‘сннымъ копнамъ’, богатыри, ‘паленицы удалыя’. Наздничая удале всякаго мужчины, он, по былинной гипербол, — хватали богатырей ‘за желты кудри, опускали во глубокъ карманъ’, чтобы разсмыслить на досуг — ‘то-ли молодца смертью убить, то-ли за молодца замужъ пойти’. Чмъ чище кровью славянскій народъ, тмъ богаче его легенда о старинномъ женскомъ богатырств, о временахъ женскихъ царствъ, городовъ, княженій. Это — Ванда y поляковъ, Любуша и Власта — y чеховъ, полуисторическая Ольга — y русскихъ славянъ, совсмъ уже историческія Елена и Рикса — y поляковъ. По всмъ славянскимъ землямъ разсяны урочища съ названіями, въ род Двій городъ, Двинъ, Бабье городище и т. д. Какъ показали археологическія изслдованія, они гораздо древне печальной возможности получить подобныя названія отъ невольничьихъ торговъ или стоянокъ татарскаго полона. Волшебныя сказки русскаго народа полни памятью женскихъ богатырскихъ городовъ, замковъ, крпостей, которыми владетъ какая-нибудь Царь-Двица, Елена Прекрасная, Сонька Боготворка, и въ которые, пока она бодрствуетъ, не дерзаетъ проникнуть самый мужественный витязь, потому что — убьетъ богатырша, оберегая свою двственную свободу. Вс эти амазонки, покуда двушки, сильне и грозне мужчинъ. Сила и воинственность теряются ими только въ замужеств. Все это, если снять съ основы легендъ волшебную призрачность сказочныхъ размровъ, если роскошные города обратить въ лсныя деревни, a дворцы въ шалаши, свидтельствуетъ, что славянскій эпосъ не усплъ забыть той общественной раздльности половъ, которую, въ пережиткахъ, путешественники наблюдаютъ еще въ нкоторыхъ поселкахъ Австраліи или центральной Африки.
Покореніе властной женщины-богатырки грубою силою или, чаще, хитростью мужчины открываетъ эру ея семейнаго порабощенія. Первое орудіе послдняго — отнятіе y женщины права носить оружіе, воспрещеніе физическихъ упражненій, развивающихъ воинственную готовность и ловкость. Въ одной изъ русскихъ былинъ, богатырь-Дунай убиваетъ жену за то, что она лучше его стрляетъ изъ лука. Въ польской легенд — мужчины, избирая новаго князя по условію — кто первый переплыветъ озеро Гопло, отстранили отъ состязанія женщинъ, опасаясь ихъ соперничества. Мечъ и плетка — орудія воинственнаго кочевья — монополизируются мужскимъ поломъ, на долю женщинъ выдвигается Schusselgewalt, право ключей, право домашняго управительства въ осдломъ мирномъ быту. У народовъ германскихъ, — нсколько старшихъ культурою сосдей славянъ по европейскому разселенію, — эта борьба съ женскою воинственностью успла вызрть не только въ обыча, но и въ нормахъ права. Такъ лонгобардскій законъ оцниваетъ преступленія противъ женщинъ пенею вдвое выше, чмъ преступленія противъ мужчинъ, но лишь въ томъ случа, если женщина не могла защищаться и, вообще, вела себя, какъ существо слабаго и робкаго пола. Наоборотъ, убійство женщины, хотя бы случайно попавшей въ драку между мужчинами, оцнивалось, какъ обыкновенное убійство. Законъ баварскій предоставлялъ женщин право судебнаго поединка, но, если она выставляла бойца-замстителя, то, въ случа побды, получала двойную композицію, а, если дралась сама за себя, то лишь ординарную. Впослдствіи ухищренія разобщить женщину съ оружіемъ и обратить изъ воительницы въ ключницу выразились, какъ пережитокъ, въ средневковыхъ запретахъ женщинамъ одваться въ мужское платье, за что полагались тяжелыя пени, a иногда даже смертная казнь. У датчанъ это было поводомъ къ разводу.
Славянская борьба съ первобытною женскою свободою и самостоятельностью не успла догнать германскаго запретительнаго обычая, почему не отразила его и въ прав. Славянство было почти совершенно чуждо того элемента ‘половой опеки’, который легъ въ корень женскаго права германскихъ народовъ и породилъ въ нихъ пресловутое ‘рыцарство’ съ тмъ фальшивымъ идеаломъ ‘женственности’, что и посейчасъ оплакивается всми ромаатиками-реакціонерами. И какъ жутко приходится расплачиваться за уклоненіе отъ него передовымъ женщинамъ, ищущимъ живого общаго дла и свободы! Средневковый статутъ города Офена опредляетъ женщину, какъ ‘тварь робкую и слабую, которая, поэтому, должна быть охраняема и защищаема’. Извстно опредленіе половой опеки Вальтеромъ, какъ ‘власти надъ женщинами въ отношеніи ко всему, что касается собственнаго блага самой женщины, a также чести и интересовъ цлаго семейства’. Опредленіе весьма полное, и было бы безспорно, если бы прибавить: ‘при воспрещеніи женщин опредлять самой, въ чемъ почитаетъ она это собствевное благо’. Такого выбора женщина не имла за вс тысячу слишкомъ лтъ исторической жизни германскаго племени, и только грядущій соціалистическій строй способенъ возвратить ей первобытное, съ доисторической ночи потерянное, право. Славянство встртилось съ христіанскою проповдью и законодательствами — изъ Рима и Византіи — въ такомъ бытовомъ період, когда не могло быть и рчи о ‘половой опек’. Полу, который назвался, a впослдствіи и дйствительно сталъ ‘сильнымъ’, не было не только никакой надобности, но даже и положительно вреднымъ оказалось видть въ женщин, хотя бы уже и подчиненной брачно, ‘полъ слабый’. Отмтимъ, что даже при Иван Грозномъ населеніе Руси равнялось полутора милліонамъ жителей, и густота разселенія была мене, чмъ нын въ Архангельской губерніи. Половая опека германцевъ выработана каменнымъ замкомъ въ горномъ ущель и городомъ, который выростаетъ подъ охраною замка. Славянство же встртилось съ христіанствомъ отвюдь не въ городской форм разселенія: это — еще жизнь лсного или степного хутора, избяное скваттерство на родовыхъ началахъ. Въ опасностяхъ и приключеніяхъ этого рода, первобытный славянинъ искалъ въ жен существо — умиротворенное для домашней жизни, но совсмъ не ‘слабое, робкое, долженствующее быть защищаемымъ’. Знаменитый славянофилъ Константинъ Аксаковъ когда-то обратилъ вниманіе на слово ‘супротивница’, которымъ ласкательно и уважительно характеризуютъ былинные богатыри своихъ невстъ и женъ. Супротивница здсь значитъ не то, какъ теперь почитаютъ: ‘которая мн перечитъ, противъ моей воли идетъ’, но — ‘ровня мн, способная выстоять противъ меня въ моемъ подвиг, въ моей работ’. Это были вка, когда расчищались лсныя чащи и выкорчевывались первые участки подъ будущее общинное земледліе, когда шелъ рукопашный бой со звремъ и съ человкомъ чужого рода-племени за право мирнаго сосдскаго существованія. Естественно, что въ такой тяжкій рабочій и опасный бытъ женщина нужна, именно, какъ ‘супротивница’ мужчин, a не какъ чувствительная Эльза изъ ‘Лоэнгрина’, за которою половая опека приставляетъ семь нянекъ и семь сторожей — блюсти ея лилейную безпомощность. Жена Ильи Муромца одвается въ его доспхи, чтобы биться съ Тугариномъ, за отсутствующаго мужа. И ‘бжалъ Тугаринъ въ свои улусы загорскіе, проклинаючи Илью Муромца, a богатырь Илья Муромецъ знать не зналъ, вдать не вдалъ, кто за него бился съ Тугариномъ’. Это физическое равенство женщины съ мужчиною ползетъ черезъ много славянскихъ вковъ, всплывая то фигурами былинными, то лтописными, то псенными изъ позднйшаго новгородскаго эпоса и разбойничьей лирики. Когда ушкуйникъ, а по слдамъ его, піонеръ съ топоромъ и сохою двинулись отъ Ильменя и Ладожскаго озера на дальній сверъ и волжскій востокъ, туда передвинулся и богатырскій типъ женщины-добычницы, ‘супротивницы’ своему мужу. Для западной Руси онъ сдлался уже излишнимъ въ развивающемся городскомъ быту. Тмъ не мене, не только въ новгородскомъ эпос о Васьк Буслаев, но даже и въ лтописяхъ новгородскихъ встрчаемъ мы женщинъ, предводительствующихъ уличными смутами, которыми былъ такъ учащенно богатъ этотъ странный городъ, съ его безалабернымъ народоправствомъ. Поволжье полно преданіями объ участіи ‘могутныхъ’ воинственныхъ женщинъ въ колонизаціи края: достаточно напомнить, хотя бы, легенду объ Усоль подъ Казанью. На Мурман поморки до сихъ поръ сохранили отзвуки самостоятельности, столь свойственной доисторическимъ прабабкамъ ихъ. Море и климатъ не измнились съ тхъ поръ, какъ славянка впервые увидала предъ собою волны Ледовитаго океана, слдовательно, почти не измнилась потребность дружной работы обоихъ половъ въ обезпеченіе тяжкаго существованія, почти не измнилась первобытная трудность для мужчины-побдителя обратить побжденную женщину въ слабосильную игрушку, въ предметъ семейной роскоши, почти не измнились отношенія женско-мужского равенства. Поморка, какъ мужчина, работаетъ, какъ мужчина, получаетъ за трудъ, какъ мужчина, пьетъ водку и, какъ мужчина, горланитъ на сходк.
Итакъ мы исторически застанемъ славянскую женщину въ первомъ період побды сильнаго пола надъ слабымъ, — когда побда эта еще не порабощеніе, но лишь капитуляція по договору — на условія мужской гегемоніи. Женщина согласилась стать вторымъ номеромъ, но отнюдь не отказалась отъ самостоятельности, — нтъ лишенія правъ, нтъ ухода въ ‘половую опеку’. Старинныя славянскія ‘правды’ и статуты суть памятники той послдовательной борьбы, какъ вяли обычныя начала женской свободы подъ дыханіемъ византійскаго монастыря и римскаго права, прошедшаго къ сяавянамъ черезъ сосдскіе германскіе фильтры. Но было бы ошибочно предполагать, что правовой обычай уступилъ легко и скоро. Нтъ, онъ былъ крпокъ одинаково и въ добр, и во зл для женщины. Вы, конечно, вс слыхали о древнемъ брачномъ обыча славянъ, чтобы молодая снимала съ мужа сапоги въ знакъ будущей покорности. Обычай этотъ, почти повсемстный въ славянств, знаменитъ, благодаря романическому преданію о Владимір и Рогнд, которая не захотла ‘разуть робичича’. Но, быть можетъ, нигд онъ не выразителенъ такъ для старославяескаго брака, какъ y славонцевъ. У нихъ молодая снимаетъ съ мужа сапогъ въ знакъ покорности, но затмъ бьетъ снятымъ сапогомъ мужа по голов — знакъ, что не воображай, будто я всегда теб буду прислуживать. Печать такой договорности лежитъ, въ теченіе среднихъ вковъ, на славянскомъ прав во всхъ его статьяхъ по женскому вопросу. И, опять-таки, чмъ чище славянство народа, тмъ уступчиве его средневковое право по отношенію къ женщин. На первомъ план остаются поляки, дале — чехи. У нихъ, даже въ памятникахъ XIV и XV вка, когда попадается законодательное нововведеніе мужевластнаго типа, связывающее женщину ‘половою опекою’, можно почти безошибочно прослдить заимствованное происхожденіе такихъ нормъ отъ германскихъ сосдей. Таковы, напримръ, ограниченія имущественныхъ правъ женщины въ Вислицкомъ статут, обоснованныя на разсужденіи о fragilitas sexus, o хрупкости или въ старопольскомъ перевод ‘кревкосци’ пола Вы слышите, что разсужденія эти, сошедшіяся въ своей терминологіи съ извстнымъ восклицаніемъ о женщинахъ Гамлета, даже первоначалыюе выраженіе-то себ нашли лишь въ латинскомъ язык, юридическомъ волапюк Западной Европы.
Отсутствіе половой опеки, прежде всего, подразумваетъ наличность половой свободы, свободы полового выбора. Дйствительно, доисторическая славянка, повидимому, пользовалась въ этомъ отношеніи свободою почти неограниченною, и даже пресловутое ‘умыканіе женъ’ являлось результатомъ предварительнаго соглашенія умыкаемой съ умыкателемъ. Насильственное умыканіе ыаказывалосъ строго. По чешскому земскому праву умыкнутой насильственно предоставлялось самой отрубить похитителю голову. Мазовецкіе и польскіе статуты, a также вс три литовскіе обрекаютъ похитителя на смерть или фактическую, или гражданскую (состояніе ‘безславія’, infamia), если похищенная не спасетъ виновнаго согласіемъ выйти за него замулсъ. На Руси — подобныя дла быстро подпали подъ руку церкви. Они подлежали епископскому суду и именовались ‘уволочскія’: аще кто уволочетъ двку. Уволоченной двк Ярославовъ уставъ указываетъ платить ‘за соромъ, a епископу — за судъ’.
Русь никогда не любила смертной казни и, съ самыхъ раннихъ дней своихъ, предпочитала искать ей штрафныхъ, денежныхъ замнъ.
Козьма Пражскій, чешскій бытописатель, къ сожалнію часто уходившій отъ лтописи въ область историческаго романа, даетъ наиъ удивительную картину первобытной общности браковъ. ‘Не было преступленіемъ мужа брать жену другого, a жен выходить замужъ за другого. Что нын считается цломудріемъ, тогда было великимъ безчестіемъ, если мужъ довольствовался одною женою, a жена — однимъ мужемъ’. Въ указаніи этомъ имется въ виду не многоженство, которое вошло въ славянскій обиходъ сравнителъно поздно и, вроятно, подъ восточными вліяніями, но необыкновенная легкость, съ какою возникалъ первобытный бракъ, чтобы такъ же легко разрываться. Козьма Пражскій говоритъ, въ очень поэтическихъ образахъ, даже о мужьяхъ и женахъ на одну ночь, разстававшихся навсегда съ наступленіемъ утра. Браки былинныхъ богатырей кратковременны и непрочны, условны, легко расторжимы, хотя бы и при наличности церковнаго обряда. Каждая отлучка богатыря въ ‘поле’ сопровождается своеобразнымъ договоромъ съ женою, сколько времени должна она мужа ждать, посл какого срока властна за другого замужъ пойти. A то, говоритъ Добрыня, ‘знаю я ваши норовы женскіе: мужъ за дровами въ лсъ подетъ, a жена за другого замужъ пойдетъ’. Широкое право развода по соглашенію ограничило въ славянств только христіанство, да еще съ превеликимъ трудомъ. Въ 994 году противъ ‘недозволеннаго расторженія браковъ’ гремитъ апостолъ чеховъ, св. Войцхъ, но, очевидно, безъ всякаго успха, такъ какъ, сорокъ пять лтъ спустя, кн. Брячиславъ, надъ гробомъ св. Войцха, вынужденъ объявить вчное изгнаніе тмъ виновнымъ, ‘если мужъ оставитъ жену или жена мужа’. Врядъ ли, однако, законъ такого рода могъ быстро противодйствовать вкоренившемуся обычаю, — чехи и моравы были сосди полякамъ, a y послднихъ, въ то же самое время, самъ законодатель, знаменитый Болеславъ, три раза разводился съ женами, не спрашивая разршенія y церкви. У поляковъ обычай свободнаго развода держался настолько долго, что впослдствіи съ выборныхъ королей бралось даже обязательство — не разводитгся съ женою иначе, какъ въ церковномъ порядк. Послдній примръ подобнаго обязательства мы имемъ отъ столь поздней эпохи, какъ XVI вкъ: его долженъ былъ дать панамъ-избирателямъ Генрихъ Французскій, Валуа. Нкоторые законодательные памятники средневковья германскаго прямо называютъ разводъ венедскимъ, т. е. славянскимъ обычаемъ. На Руси церковь, съ первыхъ же дней своихъ, объявила войну добровольному разводу тмъ, ‘иже свое подружіе оставятъ и поимаютъ инхъ, также и жены’. Однако, обычай боролся съ закономъ необыкновенно стойко и живуче. Двусторонній разводъ, по соглашенію мужа и жены, даже въ Россіи держался исподволь до ХІII вка: лишь въ 1769 году былъ изданъ указъ, ршительно уничтожившій такъ называемыя ‘разводныя письма’. У славянъ, сохранившихъ остатки старинныхъ нравовъ, напр. черногорцевъ, гражданскій разводъ существуетъ и въ наши дни. Обрядъ его приблизительно тотъ же, что описывали старинные путешественники для Малороссіи XVII вка. Символомъ расторгаемаго брака является ткань, — поясъ или кусокъ полотна — которую супруги тянутъ въ разныя стороны, покуда она не лопнетъ. Посл этого и браку конецъ, и жена возвращается въ свой двичій домъ, вмст съ приданымъ. Если она была замужемъ боле десяти лтъ, то мужъ обязанъ платить ей пожизненную пенсію, въ размр, опредляемомъ міровою сходкою. Славянскій институтъ полюбовнаго развода былъ настолько народенъ, что — мы увидимъ впослдствіи — онъ приспособилъ къ своимъ потребностямъ даже и воинствующую противъ него церковь. Удльный періодъ подготовилъ и выработалъ ту оригинальную форму развода черезъ постриженіе въ монашество, злоупотребленіе которою современные путешественники изъ Европы отмчали единогласно, какъ одну изъ самыхъ характерныхъ особенностей московской Руси.
Итакъ, славянская женщина, порабощаясь, узнавала постепенно опеку мужа, опеку рода, но половой опеки — опеки только за то, что она женщина, a не мужчина, столь свойственной гератанскому праву, она не узнала. Вамъ, конечно, извстно, что родовой бытъ классифицируется двумя преемственными подраздленіями, въ зависимости отъ того — господствуетъ ли въ немъ начало материнское или отцовское, ведутъ ли свое родословіе потомки колнами, исходящими отъ праматери, или исходящими отъ праотца. Въ первомъ случа, родъ называется когнатическимъ, утробнымъ, во второмъ случа — агнатическимъ. Родовая опека надъ славянскою женщиною — уже агнатическая, но сохранила въ себ очень много чертъ когнатизма, говорящихъ о томъ, что древнія преданія матріархата, женовластительства были, въ эпоху правовой формировки, если даже изжиты уже, то не забыты народомъ. Въ особенности сказывается это обстоятельство въ оригинальномъ институт ‘материнской власти’, materna potestas, бытовая наличность котораго выдляетъ славянскія права изъ всхъ другихъ въ средневковь. И съ такою яркостью, что нкоторые историки права даже отрицали существованіе въ славянскомъ обычномъ прав спеціальной отцовской власти (mimdium, patria potestas), столь характерной для древнихъ уложеній Западной Европы, и предполагали, вмсго нея, вроятность смшанной родительской власти. Это — преувеличеніе. При жизни обоихъ родителей, материнская власть была силою скоре моральнаго вліянія на дтей, чмъ правового воздйствія. Обычай признавалъ за матерью преимущество воспитательной роли и требовалъ ея участія, если не ршающаго, то вско-совщательнаго въ вопрос о брак потомства. Но со смертью мужа, славянская ‘матерая вдова’ оставалась существомъ не только лично свободнымъ, но и властнымъ надъ семьею своею, хотя бы въ ней были и возрастныя дти. Лишь съ XV вка начинаются мужскія ограниченія опекунства вдовы-матери. Ране — оно простирается не только на семейственныя и имущественныя отношенія, но даже и на политику и администрацію первобытныхъ славянскихъ племенъ-государствъ. Такими властными матерями-опекуншами были на Руси Ольга, y чеховъ Драгомира, мать Вячеслава, y поляковъ Елена, мать Лешка, и Рикса, мать Казимира. Въ частной жизни — любопытенъ примръ матери знаменитаго аскета еодосія Печерскаго: жестокія истязанія, которыя претерпвалъ этотъ восторженный юноша отъ своей родительницы за пристрастіе къ монашеству, свидтельствуютъ о полнот правъ материнскаго распорядительства свободою и благополучіемъ потомства. Опека матери и вдовы прекращалась только вторичнымъ выходомъ замужъ, т. е. переходомъ ея въ другой родъ и отчужденіемъ отъ рода своихъ дтей, черезъ самоотдачу подъ новую родовую опеку. Любопытно, что въ былинахъ матери богатырей — почти вс вдовы и неизмнно вс держатъ могучихъ сыновей своихъ въ ребяческомъ повиновеніи. Даже пресловутый Васька Буслаевъ, буйный типъ новгородской вольницы, что ‘не вровалъ ни въ сонъ, ни въ чохъ, только вровалъ въ свой червленый вязъ’, трепещетъ передъ волею матери, какъ мальчишка, котораго сажаютъ въ карцеръ на хлбъ и воду. Тмъ же огромнымъ уваженіемъ къ матери-вдов, какъ былины, дышатъ завщанія удльныхъ князей. Мы видимъ мат-вдову то имущественною опекуншею своихъ дтей, то ихъ нераздльною совладлицею — чаще всего съ младшими дтьми, посл выдла старшихъ, то безапелляціонною распорядительницею наслдственныхъ выдловъ, и это, опять-таки, включительно до отношеній государственныхъ. Даже на закат удльной Руси и на зар московскаго самовластія, Іоаннъ Калита и Дмитрій Донской оставляютъ вдовамъ своимъ полномочія блюсти удлы дтей. ‘Если одинъ изъ сыновей умретъ, то удлъ его мать длитъ между остальными сыновьями, если по смерти отца родится сынъ, мать должна подлить его, взявши части отъ удловъ старшихъ его братьевъ, наконецъ, если y одного изъ сыновей, по какимъ-нибудь причинамъ, убудутъ вотчины, мать придаетъ ему отъ удловъ остальныхъ его братьевъ’ (Шпилевскій).
Всякая имущественная опека основывается на презумпціи общественной правоспособности лица, которому она ввряется, и возможности для этого лица представительствовать предъ судомъ. Конечио, и эти основныя права, обезпечивавшія древнюю женскую свободу, мы застаемъ уже въ значительномъ разрушеніи попытками государства и церкви навязать женщин половую опеку. Тмъ не мене, — въ рзкій контрастъ съ памятниками германскими, — славянскіе, повсемстно и дружно, признаютъ за женщиною процессуальную правоспособность, даже и въ замужеств. Особенно любопытно выражено это въ ‘устав чешскаго земскаго права’. Онъ даетъ женщин широкія процессуальныя полномочія по дламъ уголовнымъ и о кровной мести, a также о недвижимой собственности, наслдственномъ имуществ, по искамъ за приданое. Въ длахъ. требующихъ разршенія судебнымъ поединкомъ. таковой предоставляется вдовамъ и двицамъ, но замужняя женщина должна была довольствоваться очистительною присягою отвтчика ‘самъ седьмь’, т. е. съ шестью поручителями. Возможности мужу представительствовать за жену предъ судомъ чехи не только не допускали, но даже воспрещали мужу быть въ процесс жены свидтелемъ за или противъ нея. У другихъ славянскихъ народовъ судебное представительство мужа за жену регламентируется не ране XIV и даже XV вка. Въ древнемъ русскомъ прав о возможности такого представительства упоминаетъ всегда лишь одинъ памятникъ — Новгородская судная грамота, да и то въ условіяхъ, которыя скоре говорятъ о привилгегіи женщины имть въ муж особаго защитника сверхъ ея собственнаго, личнаго представительства.
Нечего и говорить о томъ, что лицо, вооруженное правами распоряжаться имущественными отношеніями третьихъ свободнорожденныхъ лицъ, хотя бы и собственныхъ дтей, должно быть само широко одарено имущественными правами и средствами къ ихъ защит. Такъ какъ невозможно отрицать наличности y славянъ отцовской власти, равнымъ образомъ мужней и родовой опеки, то, на первый взглядъ, кажется страннымъ, какъ ухитрялась совмщаться женская свобода со всми этими опеками. Но, изучая характеръ послднихъ, нельзя не придти къ заключенію, что, во множеств личныхъ и имущественныхъ отношеній, он оказывалисъ бытовыми взаимоограниченіями, въ пользу опекаемой, въ защиту ея свободной воли отъ самовластія и произвола опекуновъ. Возьмемъ хотя бы вопросъ о вступленіи въ бракъ. Вдовій выборъ второго мужа былъ свободенъ во всемъ славянств до XVI вка, когда Краковскій статутъ (1532) нарушилъ это единство закономъ о конфискаціи вдовьяго имущества, буде вдова дастъ согласіе на ея похищеніе. Браки двушекъ стояли въ зависимости отъ власти отцовской, которая усилялась изъ года въ годъ и отъ вка къ вку по мр того, какъ слабла и вырождалась опека родовая. Но въ древности бракъ двушки, отпускъ ея въ чужой родъ, былъ дломъ всего рода, и двушка, приневоленная къ непріятному для нея союзу, могла апеллировать къ союзу родственниковъ, какъ по отцу, такъ и по матери, какъ въ агнатическомъ порядк, такъ и въ когнатическомъ. Русскія свадебныя псни полны воспоминаніями этихъ временъ, a иногда — жалобами невсты на несправедливость или бездятельность родственнаго совта, который лишь ‘притакнулъ’ крутой вол батюшки съ матушкою. И, наоборотъ, родственный совтъ могъ побуждать родителей къ выдач дочери замужъ, хотя бы они тому и противились. Особенно это правило касалось родителей овдовдыхъ. По литовскому статуту, по законамъ далматинскаго побережья, — если вдовый отецъ или вдовая мать перечатъ совершеннолтней двушк въ ея намреніи выйти замужъ, она можетъ вступить въ бракъ съ согласія родственниковъ. Если мы при этомъ обратимъ вниманіе, что, чмъ древне памятникъ права, тмъ раньше обозначаетъ онъ срокъ женскаго совершеннолтія, то узда на родительскій произволъ получалась изрядная. Вдь встрчаются сроки совершеннолтія въ 12 и въ 10 лтъ. A самая сдая древность даже и не опредляла сроковъ цифрами, довольствуясь физическими признаками зрлости, въ род чешской рекомендаціи — считать двушку совершеннолтнею, если y нея начали развиваться груди. Совершеннолтіе двушки, несомннно, парализовало нсколько родительскую волю, и, быть можетъ, стремленіе обойти обычай родственнаго вмшательства въ защиту дочери надо считать въ числ причинъ, объясняющихъ возмутительно ранніе браки въ кіевской, галицкой и владимірской Руси. Напримръ, великій князь Всеволодъ III выдалъ дочь свою за Ростислава Рюриковича, въ Блгородъ, восьми лтъ, хотя очень плакалъ при этомъ, потому что, прибавляетъ лтописецъ, была она ему ‘мила и молода’. Наконецъ, въ самой глухой полуисторической древности, опека рода надъ брачнымъ выборомъ двушки иметъ характеръ не запрещенія или побужденія ея воли, но защиты ея всмъ родственнымъ союзомъ отъ насильственнаго брака. Въ свободныхъ обрядахъ славянскихъ народовъ до сихъ поръ остались слды тхъ воинственныхъ сценъ, которыми родъ отвчалъ на попытки ‘умыкателей’ заключать браки чрезъ похищеніе, разбойничьимъ набгомъ. При той легкости, съ какою заключался и разрывался славянскій бракъ не только до христіанства, но и долгія десятилтія, если не столтія, посл него, отказъ сватаемой невсты жениху былъ, повидимому, тяжкимъ оскорбленіемъ и отомщался жестоко. Однако, романическая легенда о Рогнд или историческій примръ Предславы, сестры Ярослава Мудраго, наглядно показываютъ, что священную волю двушки распоряжаться своимъ замужествомъ родъ ставилъ выше риска пострадать даже отъ такихъ могучихъ противниковъ, какъ Владимиръ Кіевскій или Болеславъ Польскій.
Упомянутое сейчасъ имя Владимира Кіевскаго невольно приводитъ насъ къ мыслямъ о многоженств, которымъ такъ прославился этотъ князь — до принятія христіанетва. Лтописная, мало правдоподобная, легенда приписываетъ ему шесть женъ и восемьсоть наложницъ. Дло, конечно, не въ томъ, какъ удивляется кто-то въ сатир Щедрина, ‘на кой чортъ понадобилась ему такая уйма бабъ?’ a въ томъ, что эту уйму совершенно немыслимо было прокормить съ той лапотной маленькой Руси, населенной по одной душ на пять квадратныхъ верстъ, которою правилъ Владимиръ. Вопросъ о многоженств y славянъ очень спорный. Трудно отрицать, что оно было въ обыча, когда христіанство проникло въ славянскія дебри, но, повидимому, оно никогда не господствовало въ народ — оставалось лишь терпимою роскошью привилегированныхъ классовъ, перенятою отъ тюркскихъ кочевниковъ и, значитъ, пришедшею на Русь поздно. Владимиръ — единственный русскій князь, котораго легенды окружаютъ какимъ-то волшебнымъ восточнымъ гаремомъ. О предкахъ его легенда не передаетъ ничего подобнаго. Свидтельства арабскаго путешественника, знаменитаго Ибнъ-Фоцлана о славянскомъ многоженств, очень выразительны, но больше указываютъ на широкое развитіе наложничества, чмъ на многократный и одновременный бракъ, что, въ средніе вка, повсемстно весьма различалось, a въ славянств — классифицировалось съ особенною подробностью категорій. Мы не можемъ сейчасъ остановиться подробно на вопрос о славянскомъ многоженств, такъ какъ я буду вынужденъ еще вернуться къ нему въ слдующемъ чтеніи, говоря о тхъ византійскихъ и монгольскихъ вліяніяхъ, гсоторыми создалась московская, до Петра Велакаго, семья. Сейчасъ же достаточно будетъ кратко повторить старый выводъ извстнаго слависта Макушева: ‘У славянъ преобладала моногамія, хотя было дозволено и многоженство, въ послднемъ случа, однако, число женъ было ограничено’. Необходимо прибавить, что, наряду съ терпимымъ многоженствомъ, новйшею полигаміей, не вымерли еще преданія стариннаго многомужія, родовой поліандріи. Объ этомъ — наилучшій показатель упомянутый уже Ибнъ-Фоцланъ, описавшій похороны русса, умершаго холостымъ, и его загробное внчаніе съ двушкою, обреченною ему въ жены. Не входя въ подробности этого наивнаго обряда, нсколько щекотливыя для современнаго уха, отмчу лишь, что супружескія права мертвеца на загробную супругу были реализированы представительствомъ шести его родичей: ‘самъ седьмъ’.
Выше я говорилъ о непрочности и кратковременности легко расторжимыхъ былинныхъ браковъ. Но, при этомъ, не слдуетъ упускать изъ виду, что былина, псня, сказка — это, все-таки, своего рода, беллетристика, занимающая слушателя интереснымъ случаемъ общественной жизни. Поэтому — въ тхъ же самыхъ былинахъ мы встрчаемся, какъ съ крайностями женскаго легкомыслія въ брачныхъ перемнахъ, такъ и, наоборотъ, съ крайностями врности, — включительно, напримръ, до требованія, чтобы овдоввшій мужъ погребалъ себя вмст съ покойной женою (Потокъ-богатырь), до самоубійствъ жены надъ прахомъ мужа (Василиса Микулишна) и мужа надъ трупомъ жены (Дунай-богатырь). Конечно, въ нкоторыхъ случаяхъ въ этихъ трагедіяхъ чувствуются отголоски ритуальныхъ самоубійствъ арійской, подъ-Гималайской древности. Но гораздо чаще звучитъ чисто-психологическій, настояще любовный, можно бы сказать даже: идеалистическій мотивъ — одной души въ двухъ тлахъ. Какъ всякій бракъ, возникающій по свободному выбору, поддерживаемый равенствомъ супруговъ и имющій возможность быть расторгнутымъ по обоюдному ихъ согласію, славянскій первобытный бракъ былъ напитанъ дружествомъ, незнакомымъ для послдующихъ поколній церковно-государственныхъ. Они обратили бракъ въ орудіе и форму женскаго порабощенія и обратили мужа и жену въ двухъ принципіальныхъ враговъ, между которыми согласіе — не боле, какъ счастливо длящееся перемиріе. Я уже имлъ случай отмтить отвращеніе славянства къ повторности брака, — подразумваю: безъ согласія на то мужа и жены. Вжив, супруги легко сходились и расходились, но, если одинъ изъ нихъ умиралъ въ брак, то смерть не разрывала брака. Мы видли, какимъ уваженіемъ пользовалось въ славянств вдовство. Наоборотъ, вдовецъ или вдова, вступающіе въ новые браки, подвергались не только умаленію личнаго достоинства, но и ограниченіямъ личныхъ и имущественныхъ вліяній своихъ по первому браку.
Итакъ, изъ картины, бгло набросанной мною передъ вами, вы легко усмотрите, что первобытное состояніе славянской женщины отличалось такимъ количествомъ свободъ и преимуществъ, что съ трудомъ врится процессу послдующей соціальной эволюціи, которая отвела женщину отъ лсной воли и степного равенства въ вырубленный изъ этого лса и поставленный среди этой степи теремъ. Въ слдующихъ чтеніяхъ я буду имть честь разсказать вамъ постепенныя ступени этой эволюціи, руководимой заимствованными со стороны, изъ-за моря и изъ-за горъ, началами церковности и государственности. Мы послдовательно разсмотримъ исторію паденія тхъ правовыхъ институтовъ, которые грубо и инстинктивно опредляли собою свободу первобытной женщины, но, въ формахъ тонко выработанныхъ и логически развитыхъ принциповъ, должны опредлить и свободу женщины будущей — свободу близкую, наступающую, уже озаренную привтнымъ, краснымъ свтомъ соціалистическаго утра. Мы разсмотримъ, какъ искоренился на Руси свободный бракъ и выросла половая опека съ нерасторжимымъ церковнымъ бракомъ, какъ ограничивалжсь имущественныя права женщины и ея почетное значеніе въ род, какъ закрылись для нея судъ и привилегіи культа, какъ въ рукахъ ея оказались ключи безсильные предъ мужнинымъ мечомъ и плеткою, — словомъ, разсмотримъ семисотлтнее торжество агнатическаго рода надъ когнатическимъ и переработку перваго въ мужевластное государство.
Устои мужевластнаго государства, почитавшіеся незыблемыми сотни лтъ, заколебались лишь въ XIX вк, когда машинныя производства и ростъ рабочаго класса быстро вызвали банкротство старой европейской семьи, покоившей на труд и заработк мужа хозяйственное и постельное содержанство жены, искусственно выработанное половою опекою. Въ теченіе XIX вка, наростала для русской женщины та потребность и необходимость возвратить себ роль и значеніе ‘супротивницы’ мужа-добычника, которою, — какъ мы сейчасъ видли, — характеризовался первобытный славянскій бракъ. Женскій вопросъ назрлъ къ разршенію въ государств, назрвшемъ къ разрушенію, въ государств, которое было построено на семейномъ обездоленіи женской половины человчества и объявило торжественно, что баба — не человкъ. Мы видимъ, однако, что женскій вопросъ, при всей своей многострадальности, оказался прочне и живуче государства и смотритъ въ его умирающіе глаза съ такою же побдною и властною силою, какъ смотрлъ въ глаза его дтства. Эгоистическія лжи искусственнаго мужевластнаго права отпадаютъ, просыпается природная мораль и правда — правда основного равенства половъ. Имъ предстоитъ воскресить — въ формахъ правовой сознательности, въ детальномъ, логическомъ и крпко защищенномъ соціальномъ распредленіи, — ту свободу, которую смутнымъ хаосомъ, наивно и по-дтски намчалъ для жевщины первобытный естественный коммунизмъ. Свободу брака, свободу воли, свободу труда, свободу имущественнаго распоряженія, свободу общественной дятельности, свободу политическаго представительства.
1906 г. 17/12. Парижъ.

Французская барышня.

Талантливый, хотя порою черезчуръ парадоксальный, литературный отшельникъ Реми де-Гурмонъ, равно извстный теперь какъ поэтъ, романистъ, философъ, a всего удачне и глубже — какъ критикъ, посвятилъ одну изъ удачнйшихъ статей своего превосходнаго сборвика ‘Le Chemin de Velours’ изслдованію типа современной французской ‘барышни’, то есть молодой двушки въ образованныхъ и зажиточныхъ классахъ общества, созданныхъ и охраняемыхъ буржуазною культурою минувшаго вка. Фактическимъ источникомъ и фундаментомъ этому блестящему этюду, не лишенному недостатковъ слишкомъ широкаго сатирическаго обобщенія, но въ цломъ полному правды и тонкаго, инстинктивнаго чутья, послужилъ солидный томъ Оливье де-Тревиля: ‘Наши двушки въ собственныхъ признаніяхъ’ (Les Jeunes Filles peintes par elles-mmes). Пользуясь матеріаломъ двухъ тысячъ шести опросовъ Тревиля, котораго онъ остроумно называетъ ‘Донъ-Жуаномъ анкеты’, Реми де-Гурмонъ написалъ весьма неутшительную картину французскаго ‘женскаго нестроенія’ въ томъ раннемъ и подготовительномъ, коренномъ фазис его, что обусловленъ вліяніями шкоды, домашняго воспитанія и литературы.
По врному историческому наблюденію Реми де-Гурмона, франдузская ‘барышня’ (‘la jeune fille’ — въ кавычкахъ) — типъ сравнительно недавній: ему едва минуло сто лтъ. До великой революціи ‘барышенъ’ не было. Были двчонки, отроковицы (fillettes), жившія на дтскомъ положеніи до наступленія половой зрлости. И были молодыя дамы, вышедшія замужъ четырнадцати, пятнадцати лтъ. Того промежуточнаго, внзамужняго состоянія, которое выражаетъ собою слово ‘барышня’ и которое часто тянется десять и боле лтъ, — состоянія, такъ сказать, ‘длящейся невсты’, — XVIII вкъ не зналъ. Конечно, и тогда не вс двственницы рано находили жениховъ, и многія подолгу ожидали замужества. Но, по литератур и историческимъ памятникамъ стараго режима, очень замтно, что между такою, ‘засидвшеюся въ двкахъ’, особою лтъ 18—30 и молодою замужнею дамою въ дореволюціонномъ обществ не было той глубокой разницы быта и нравовъ, какую выростилъ XIX вкъ. Лишенная по какой-либо причин брачныхъ узъ, взрослая двушка пользовалась довольно широкою свободою вн ихъ, и ‘двичьи гршки’, въ эпоху регентства и Людовика XV, не возбуждали ни общественнаго изумленія, ни, тмъ боле, негодованія. Донъ-Жуанъ XVIII вка — побдитель, по преимуществу, двичьихъ сердецъ, соблазнитель и погубитель двушекъ брачнаго возраста. Реми де-Гурмонъ справедливо замчаетъ, что въ нашъ вкъ пресловутый Казанова покорялъ бы только замужнихъ дамъ, ищущихъ приключеній адюльтера, развеселыхъ вдовицъ, да продажныхъ женщинъ: современная французская барышня ограждена отъ подобныхъ господъ надежной стною личной и общественной морали. Сто лтъ назадъ было иначе. Въ дополненіе къ хвастливымъ анекдотамъ Казановы, Restif de la Bretonne оставилъ намъ характеристику той же легкой доступности для двушекъ среднихъ классовъ общества, Laclos — для барышенъ придворной аристократіи. Паденіе двушки разсматривалось XVIII вкомъ, какъ неизбжная уступка непобдимой природ. Уклониться отъ рокового закона почитали возможнымъ лишь компромиссомъ ранняго брака, то есть — не давая женщин времени быть ‘барышнею’, переводя ее прямо отъ куколъ въ объятія законнаго супруга.
Въ психологіи раннихъ браковъ стараго режима явственно опредляются два ршающихъ мотива: со стороны родителей — желаніе поскоре отдлаться отъ обузы опекать добродтель дочери, со стороны жениховъ — желаніе обезпечить продленіе своего рода двумя, тремя первыми дтьми несомннно законнаго происхожденія. Къ двадцати двумъ или тремъ годамъ роль замужней женщины, какъ производительницы рода, уже кончалась, и охладвшіе супруги начинали жить каждый своею личною жизнью. Женщин XVIII вка не оставляли права выбирать мужа, — зато она впослдствіи выбирала себ любовника. На долю супружества доставаласъ пассивная чувственность только что не малолтней самки, на долю внбрачной связи — сознательная страсть созрвшей жеящины, въ самомъ счастливомъ и разумномъ возраст, когда прелесть красиваго чувства любви говоритъ въ человк гораздо громче грубой половой потребности. Отсюда истекали единовременно и поразительная легкость нравовъ старинной французской семьи, и та изящная, то рыцарская, то пастушеская, сантиментальность, въ которую эта легкость нравовъ облекалась.
За сто лтъ, отдляющихъ насъ отъ тхъ временъ, не только бытовыя условія, но и самое чувство стыда y французской жевщины измнило свой характеръ очень рзкою и глубокою эволюціей. Люди лтъ пятидесяти-шестидесяти помнятъ еще, изъ своихъ юношескихъ дней, величественныхъ старухъ, которыя родились въ двухъ послднихъ десятилтіяхъ XVIII в. или въ первомъ десятилтіи вка XIX и выходили замужъ по пятнадцатому, шестнадцатому году. Они вспоминали дтство, вспоминали впечатлнія супружества, но воспомннаній о двической юности, воспоминаній ‘барышни’, y нихъ не было. Не было y старухъ и того особаго спеціальнаго стыда, который характеризуетъ и наполняетъ переходный добрачный возрастъ современной женщины условною добродтелью житейскаго невднія. Он хорошо понимали стыдъ того или другого дтскаго порока, чутко воспринимали мотивы, вызывающіе стыдъ y замужней женщины, но тотъ слпой ‘стыдъ знать стыдное’, что нын почитается величайшимъ достоинствомъ хорошо воспитанной ‘барышни’, оставался имъ чуждъ и незнакомъ: этимъ бабушкамъ казались смшными и жалкими кривляками двадцатилтнія внучки, цломудренно краснвшія отъ безцеремонныхъ анекдотовъ и откровенностей беранжеровскихъ старушекъ, съ ихъ допотопно наивною манерою называть вс вещи своими именами.
Итакъ, типъ ‘барышни’, исторически — прежде всего, результатъ позднихъ браковъ, введенныхъ въ необходимость измнившимися экономическими условіями французскаго быта посл революціи. Его вызвала къ жизни ликвидація наслдственной дворянской собственности, упрочило и выростило торжество благопріобртенныхъ буржуазныхъ капиталовъ. Нарожденіе типа можно опредлить хронологически съ большою точностью. Въ 1798 году Демутье издаетъ книгу для двицъ — ‘Письма къ Эмиліи о миологіи’, въ 1809 году выходятъ въ свтъ ‘Сказки для моей дочери’ Буйльи. Между двумя этими произведеніями, обращенными, на разстояніи всего одиннадцати лтъ, къ одному и тому же возрасту — непроходимая нравственная пропасть. Демутье говоритъ еще съ молодою двушкою стараго режима — юнымъ существомъ, предназначеннымъ волею всемогущей природы къ восторгамъ любви и жизнерадости. Книгу Демутье нельзя дать въ руки современной ‘барышн’: ея лукавое, веселое, животное, почти языческое міросозерцаніе — школа сантиментальнаго сладострастія, — можетъ быть, пригодная, въ своемъ род, для женскаго поколнія, переходившаго непосредственно изъ дтской комнаты въ супружескую спальню, но совсмъ неудобная для поколнія, которому, въ ожиданіи брака, надо цломудренно заглушать въ себ голосъ инстинкта въ теченіе трехъ, пяти, семи, десяти и боле лтъ. Буйльи, Жанлисъ и прочіе авторы для юношества въ первую четверть XIX в. направляютъ всю свою дятельность, чтобы притупить инстинктъ въ его прямыхъ, натуральныхъ требованіяхъ, съ подмномъ ихъ идеалистическими суррогатами эирной мечтательности, красивой сантиментальности, отвлеченныхъ порывовъ въ неизвстное, съ суровымъ противодйствіемъ имъ обновленными мотивами, заимствованными изъ прописей, забвенной было аскетической морали: покорность Провиднію, скромность, послушаніе, чувство долга и пр. Такимъ образомъ, дата рожденія ‘барышни’ падаетъ для Франціи, a слдовательно и для всхъ европейскихъ странъ, отражавшихъ ея культурную эволюцію, на первое десятилтіе XIX вка. У насъ, русскихъ, въ это время Наташ Ростовоі было 7—9 лтъ, Татьяна Ларина только что родилась, будущія жены декабристовъ — ‘Русскія женщины’ — едва умли лепетатъ и ходили пшкомъ подъ столъ, a Вра и княжна Мэри еще не зачинались. Сопоставляя съ этими литературными образами первыхъ русскихъ ‘барышенъ’ Софью изъ ‘Горе отъ ума’, которая значительно старше яхъ всхъ, нельзя не убдиться и по роднымъ примрамъ, что хронологія Реми де-Гурмона построена остроумно и основательно: Татьяна, ‘Русскія женщины’, — это уже будущій XIX вкъ, воспитанницы Буйльи, тогда какъ ‘дочь! Софья Павловна, срамница!’ — вся еще въ прошломъ восемнадцатомъ, — ученица Демутье.
Во французскую жизнь и литературу ‘барышня’ вошла, какъ вездсущій символъ показной цензуры нравовъ. Книга для барышенъ, — язвитъ Реми де-Гурмонъ, — важный предметъ торговли, ежегодно поощряемый къ производству академіей и нкоторыми другими благотворителъными обществами. Ради барышенъ переводятся безвкуснодобродтельные ханжескіе романы чопорныхъ англійскихъ лэди. Ради барышенъ классическая антологія противоестественно превращена въ руководство добрыхъ нравовъ. Ради барышенъ преслдовали судебнымъ порядкомъ автора ‘Мадамъ Бовари’ (Г. Флобера), и услужливая критика замалчивала талантливыхъ беллетристовъ, не слишкомъ щепетильныхъ по части морали. Ради барышенъ не былъ допущенъ въ число ‘безсмертныхъ’ акадеыиковъ Эмиль Зола. Ради барышенъ правительственные театры изгнали со своихъ сценъ Шекспира. Ради барышенъ исторія сочинила изъ подлйшаго вка Людовика XIV героическую эпоху добродтели и рыцарскаго достоинства. Ради барышень — тысяча условныхъ лжей науки, искусства и литературы, въ которой умерла искренность слова такъ же, какъвъ жизни умерла откровенность темперамента, прямота чувствъ, ясный языкъ страстей.
Теченія реалистической литературы, начиная съ Теофиля Готье, Флобера въ роман, съ Бодлера въ поэзіи, представляютъ собою какъ бы мужской бунтъ противъ тираннической опеки ‘барышни’ надъ мыслью вка. До извстной степени, именно бунтомъ вызываются крайности натурализма, которыя ввела въ моду французская беллетристика посл второй имперіи, усердствуя въ нихъ съ преувеличенною настойчивостью и часто, надо сказать правду, безъ особойвъ-томъ необходимости. Это — крайности возстанія, крайности людей, мстительно разсвирпвшихъ на первопричины своего рабства. Реалисты, натуралисты сознательно и гнвно зачеркнули для себя семейную публику, гд ‘барышня’ — центръ, идолъ, конечная цль, термометръ и барометръ домашняго культа и строя. Они пишутъ только для мужчинъ и для тхъ, сравнительно очень немногихъ, французскихъ женщинъ, которыхъ идейная эмансипація вка успла поставить на точку мужского міросозерцанія. Отсюда т капризныя бравады талантливаго Зола, едва-ли не геніальнаго Гюи де-Мопассана и др., что, при всемъ совершенств ихъ творчества., все-таки, вотъ уже слишкомъ сорокъ лтъ, держатъ французскую ‘настоящую литературу’ въ зыбкой пограничности съ литературою ‘непристойной’. Вкъ идеалистическвкъ лицемрій выработалъ предразсудокъ, что ‘знать все’ — привилегія однихъ мужчияъ, и вотъ — литература, открывающая ‘все’, тоже становится исключительно мужскимъ достояніемъ, запретнымъ въ силу обычая (по крайней мр, оффиціально!) для женскаго пола. Типъ ‘барышни’ и брачныя метаморфозы, развивающіяся на подготовительной почв этого типа, — злйшіе враги и тормозы прогресса французской литературы. Въ буржуазныхъ семьяхъ авторы длятся на такихъ, чьи книги ‘можно забыть на стол въ гостиной’ рядомъ съ цвтами, альбомами, бездлушками, и на такихъ, чью книгу оставить на столь добропорядочномъ и благонравномъ стол — чуть не уголовное преступленіе. Одинъ австріецъ французскаго воспитанія, путешествуя со мною по далматинскому побережью. усердно пряталъ отъ моей жены книги, взятыя имъ въ дорогу. Я думалъ, что это потайная и, очевидно, стыдная литература — по меньшей мр, какіе-нибудъ забубенные томы съ задворковъ порнографическаго издательства Оффенштадта или ему подобныхъ спекулянтовъ, и удивлялся охот нашего умнаго и даровитаго спутника засорять свои мозги такою дребеденью. Каково же было мое изумленіе, когда запретныя книги оказались романами Флобера, съ ‘Саламбо’ во глав, ‘Rouge et Noir’ Стендаля и ‘Mademoiselle Maupin’ Теофиля Готье! У русскихъ дамъ этотъ эпизодъ вызоветъ презрительныя, a можетъ быть, и не совсмъ доврчивыя улыбки, но — да! невроятно, a оно такъ: Стендаль, Флоберъ, Теофиль Готье, Бодлэръ, Зола, Гюи де-Мопассанъ, Октавъ Мирбо и пр. заперты въ индекс librorum prohibitorum, въ незримомъ, но всмъ извстномъ каталог книгъ, которыя ‘нельзя забывать въ гостиной’ и о которыхъ еще боле нельзя спросить французскую барышню: читали ли вы?
Цензурою постояннаго соображенія: годится ля для барышенъ? — объясняются низкій уровень и бдность выбора семейнаго чтенія во Франціи. ‘Настоящую литературу’ добропорядочный буржуа не пускаетъ въ домъ, потому что ее неудобно забывать въ гостиной, a литература для барышенъ не нужна взрослымъ людямъ, ибо скучна выше всякаго терпнія, лишена правдоподобія и здраваго смысла. Французская провинціальная семья перестала читать, — говоритъ Реми де-Гурмонъ, — потому что г. Онэ глупъ, a г. Поль Абданъ не иметъ нравственности. Идеалы провинціи: ахъ, если бы къ генію Бальзака да чистоту Фенелона! Русскому читателю эти трагикомическія вожделнія напоминаютъ мечты Агаьи Тихоновны о женихахъ: вотъ кабы къ носу Подколесина да фягура Яичницы! Однако, подобныхъ желаній и разсужденій не чужды даже самыя передовыя семьи Франціи: я думаю, — уязвляетъ мимоходомъ Реми де-Гурмонъ, — даже до семьи г. Жореса включительно!
Что же читаетъ французская барышня? Изъ 133 молодыхъ образованныхъ двушекъ, опрошенныхъ Реми де-Гурмономъ о любимомъ ихъ автор, объявиля таковымъ: Расина — 19, Корнеля — 17, Боссюэта — 11, Севинье — 10, Мольера — 9, Ламартина — 8, Шатобріана — 7, Буало — 6, Лафонтена — 5, Гюго — 4, Фенелона — 3, Мэнтенонъ — 3, Малерба — 3, Ронсара — 2, Сталь — 2, Жюля Верна — 2, Мюссе — 2, Ростана — 2. По одному разу указаны: Вальтеръ Скоттъ, Эженя де Геренъ, m-me Сегюръ, Перро, Андерсенъ, Мишле, Монтэнь, Зинаида Флеріо, Толстой, Бюффонъ, Додэ, Сарсэ, Б. де Сенъ-Пьеръ, Гонкуры, Жуанвиль, Коппе, Паскаль, Карлъ Орлеанскій, — и одинъ нзъ новйшнхъ поэтовъ, ‘недавно умершій’, котораго Реми де-Гурмонъ не называетъ, но, судя по намекамъ, вроятно, Поль Верленъ.
Не трудно видть изъ этого списка, что литературныя привязанности юныхъ французскихъ читательницъ сложились не по самостоятельному выбору, и подавляющее большинство ихъ — школьнаго происхождеиія. Самое значительное число поклонницъ неожиданно оказывается y авторовъ XVII вка, усердно изучаемыхъ въ классахъ словесности, гораздо меньше симпатій на сторон романтиковъ (Ламартинъ, Гюго, Мюссе), которыхъ школьныя программа допускаетъ въ классы, но безъ особаго покровительства, самый плачевный недостатокъ почитательницъ — y авторовъ посл 1850 года, категорически отрицаемыхъ пуританскою критикою среднихъ учебныхъ заведеній.
Вторая, ярко замтная особенность списка — строго выдержанный націонализмъ симпатій: полное отсутствіе иностранныхъ именъ. За исключеніемъ сказочника Андерсена и уже полусказочника Вальтеръ Скотта, только одному Льву Толстому удалось проникнуть въ очарованный кругъ 133 двичьихъ міросозерцаній, спящихъ въ глубокой родной старин! Намъ, русскимъ, съ нашею международною энциклопедичностью, при огромной жажд нашихъ двушекъ къ чтенію, подобная узкость вкуса такъ же мало понятна, какъ и его поразительная архаичность. Вообразите себ русскую двушку интеллигентнаго круга, откровенно признающуюся, что она незнакома съ Шекспиромъ, Шиллеромъ, Байрономъ, Гейне, Диккенсомъ, Сервантесомъ, Викторомъ Гюго, Гюи де-Мопассаномъ, Мицкевичемъ! Вообразите себ, что она заявляетъ, будто ‘не любитъ’ Чехова, Лъва Толстого, Максима Горькаго, Тургенева, Достоевскаго и лишь съ грхомъ пополамъ допускаетъ Пушкина и Лермонтова, но зато упивается одами Державина, баснями Хемницера, повстями Карамзина и балладами Жуковскаго! Между тмъ, во французской параллели, результаты опроса Реми де-Гурмона именно таковы, и никого во Франціи это, казалось бы, очень плачевное — показаніе не удивляетъ, очень немногихъ смущаетъ, a возмущаетъ уже и совсмъ мало кого. Самъ Реми де-Гурмонъ, напримръ, лишь успваетъ высказать мимоходомъ сожалніе, что французская двушка не знакомится съ классическими литературами античнаго міра, да наградитъ отечество совтомъ: ‘женщина не должна быть ретроградкою, — довольно, если она консервативна’! Такъ что и онъ къ французской программ женскаго чтенія относится, хотя и отрицательно, однако, безъ остраго негодованія и даже, пожалуй, безъ негодованія вовсе.
При націоналистической и архаической окраск своего чтенія, французская барышня, понятно, должна оставаться очень вдалек отъ соціальныхъ идей своего вка. Возобновимъ сравненіе: часто ли можно встртить въ русской интеллигенціи двушку, которой чужды имена Блинскаго, Добролюбова, Чернышевскаго, Герцена, Салтыкова, Михайловскаго, Владиміра Соловьева? Марксистокъ и народницъ y насъ было не меньше, чмъ марксистовъ и народниковъ, ‘идеалистокъ’ чуть ли не больше, чмъ идеалистовъ. Во Франціи — ничего подобнаго. Изъ 133 барышенъ ни одна не обмолвилась именами ые только какихъ-либо новыхъ свтилъ соціальной философіи, врод Фулье или покойнаго Гюйо, но весьма очевидно, что для собесдницъ Реми де-Гурмонъ не существуютъ ни Прудонъ, ни Фурье, ни Огюстъ Контъ, ни даже Вольтеръ и Руссо и энциклопедисты XVIII вка. Ихъ философскія симпатіи умираютъ съ Боссюэтомъ и Фенелономъ, чтобы воскреснуть въ Шатобріан. Вкъ деизма — для нихъ мертвая точка прошлаго. A въ XX столтіи он ухитряются жить, не зная и не нуждаясь знать Дарвина, Шопенгауэра, Карла Маркса, Спенсера, Ницше…
При всемъ отвратительномъ направленіи школьной науки, создающей литературное невжество французской барышни, нельзя не отдать справедливости этой школ въ томъ отношеніи, что ея нравы, методы и люди обладаютъ тайною привлекать къ ней любовь и слпое довpie питомицъ. Ея умственная и нравственная дисциплина воспринимается съ пассивною готовностью, достойною лучшаго примненія, чмъ указываютъ педагоги, отставшіе отъ вка на добрыхъ двсти лтъ и, тмъ не мене, по какому-то чудесному мастерству, умющіе и охранять свой авторитетъ, и навязывать юнымъ мозгамъ свои допотопные вкусы. Мы знаемъ слишкомъ хорошо, что въ русской школ лучшее средство сдлать автора ненавистнымъ для учениковъ, это — обратить его въ предметъ класснаго чтенія. Прекрасный трудъ г. Петрищева ‘Замтки учителя’ даетъ прелюбопытныя иллюстраціи къ этому глубокоприскорбному, но неопровержимому положенію. Вс авторы, которыхъ каедра рекомендуетъ, какъ образцовыхъ представителей истинной литературы, презираются на партахъ, какъ не литература вовсе. Литература же начинается для партъ съ тхъ, на кого каедра налагаетъ свое отлученіе. Такимъ образомъ, вн литературы остались Ломоносовъ, Державинъ, Фонвизинъ, Крыловъ, Карамзинъ, Жуковскій. Г. Петрищевъ высказываетъ даже сожалніе — не безосновательное, хотя на первый взглядъ оно и кажется парадоксальнымъ: зачмъ школа включила въ свои программы Пушкнеа, Лермонтова и Гоголя? По его словамъ, даже и къ этимъ свтлымъ именамъ русскій школьникъ сталъ относиться теперь несравненно холодне, чмъ раньше, когда читалъ ‘Демона’ и ‘Онгина’ контрабандою. Гаснетъ обаяніе, вянетъ довріе къ геніямъ, увнчаннымъ въ Капитоліи русской оффиціальной программы! Литература для русскаго школьника — Чеховъ, Горькій, Короленко, Гаршинъ, Надсонъ, Салтыковъ, Некрасовъ, Успенскій, Чернышевскій, Левъ Толстой, Тургеневъ, Блинскій, Добролюбовъ: ‘отреченные’ писатели, которыхъ школа или не хочетъ знать вовсе, или принимаетъ, скрпя сердце, съ подозрительнымъ долгимъ искусомъ и безжалостными ограниченіями. Не то y французовъ, Несостоятельная образованіемъ, ихъ школа — совершенство воспитательнаго гипноза. Вкусы и внушенія своихъ кдассовъ словесности француженка уноситъ въ жизнь очень надолго, если не навсегда. Реми де-Гурмонъ собралъ любопытную коллекцію критическихъ мнній, высказанныхъ французскими барышнями и молодыми дамами. Они поражаютъ однообразіемъ мысли, общимъ шаблономъ симпатій и антипатій, — вс сужденія, какъ на подборъ, старомодны и выражены въ ходячихъ, явно внушенныхъ, фразахъ, лишенныхъ субъективной окраски, затрепанныхъ, какъ старый праздничный флагъ, и ршительно ничего не говорящихъ ни уму, ни сердцу современнаго человка. Умы, затянутые въ схемы Корнеля, Расина, Боссюэта, Шатобріана, какъ таліи — въ корсетъ, какъ нога китаянки въ дтскій башмачекъ! И, какъ китаянка гордится ножкою, изуродованною въ дтскомъ бапшачк, такъ француженка гордится своимъ образованіемъ въ ржавыхъ псевдоклассическихъ и романтическихъ оковахъ. Головы, работающія вн освященныхъ благословеніемъ школы схемъ, ей кажутся столь же распущенными, непристойными и не должными быть, какъ талія безъ корсета! Француженка полна подозрніемъ и ненавистью къ литературнымъ новшествамъ:
— Прекрасное никогда не старится, — побдоносно увряютъ эти фагатическія староврки, — зачмъ же пытаться его обновлять?
Самостоятельное критическое сужденіе — большая рдкость y французской женщины. Одна изъ собесдницъ Реми де-Гурмона высказала о братьяхъ Гонкурахъ мнніе очень умное, ясно, хорошо и полно формулированное, но — въ устахъ русской курсистки, даже не изъ очень бойкихъ, оно ршительно никому не показалось бы ни оригинальнымъ, ни выдающимся. Скоре, напротивъ, сказали бы: ну еще бы иначе! экую Америку открыла! A Реми де-Гурмонъ до того изумленъ и обрадованъ своею рдкостною находкою, что торжественно восклицаетъ по адресу столь счастливаго и исключительнаго ‘урода въ семь’:
— Вамъ слдовало бы открыть для нашихъ учителей курсы добросовстности и здраваго смысла!
Нтъ сомннія, что въ нкоторыхъ, быть можетъ, даже многихъ случаяхъ, отвты, полученные Реми де-Гурмономъ, гршатъ лицемріемъ, по желанію барышенъ выставить себя въ наиболе красивомъ, приличномъ, серьезномъ свт. Но тогда еще боле характерно то обстоятельство, что лицемріе принуждено играть свою кокетливую комедію именно въ такомъ странномъ направленіи! Понятно невинное притворство иной русской барышни, авторитетно толкующей о Маркс или Владимір Соловьев, хотя она и въ глаза не видывала ни ‘Капитала’, ни ‘Оправдавія Добра’, но кому въ голову придетъ щеголять, въ свидтельство своей литературности, цитатами изъ Кантемира, Сумарокова, Новикова? Такъ что даже случаи лицемрныхъ отвтовъ подтверждаютъ все то же любопытное наблюденіе: только литература, рекомендованная школою, признается французскими барышнями за хорошую и достойную ихъ вниманія, только въ знаніи такой литературы имъ не стыдно сознаться, что осталось вн школы, — значитъ, запретно, неприлично, нехорошо…
Въ послдніе годы выдвинулся изъ рядовъ французскаго журнализма фельетонистъ, пишущій подъ псевдовимомъ Вилли (Willy). Къ сожалнію, выдвинулся не надолго, такъ какъ усплъ уже и размняться въ порнографа. очень мутной воды. Но первыя его повсти о ‘Клодин’, какъ обличительныя разоблаченія быта фраацузской женской школы, были талантливы и мтко попали въ цль: недаромъ же имя Claudine стало въ Париж нарицательнымъ для пансіонерокъ-подростковъ, ыаканун окончанія курса въ среднемъ учебномъ заведеніи! Вилли вывелъ на свжую воду множество гршковъ и учащаго, и учащагося женскаго поколнія, въ особенности ярко подчеркнувъ недостатки той сантиментальной аффектаціи, того институтскаго ‘обожанія’, которыя во французской женской школ замняютъ товарищество и слишкомъ часто перерождаются въ самыя некрасивыя страсти и пороки… иногда на всю жизнь! Десятки французскихъ художниковъ слова, наблюдателей жизни, намекали публик, что такъ называемая ‘лезбійская любовь’, — къ сожаднію, слишкомъ частый и чуть не національвый порокъ французской женщины зажиточныхъ классовъ, — обыкновенно выносится изъ монастырскихъ школъ и закрытыхъ пансіоновъ. Вилли — того же мннія. Но ни этотъ бойкій обличитель, ни его безчисленные подражатели почти не касаются вопроса о запретномъ чтеніи, тогда какъ y описателей тайнъ русской школы онъ всегда и обязательно выступаетъ на первый планъ. Если героини Вилли читаютъ что-нибудь потихоньку отъ начальства, это, наврное какая-либо изъ ряду вонъ скабрезная книга, въ знакомств съ которою и мужчин-то не слишкомъ прилично сознаваться. Запретнаго чтенія для саморазвитія нтъ. Французская школьница не прячетъ подъ тюфякъ Ренана или Прудона, какъ русская — Писарева и Герцена, и не читаетъ ихъ воровски по ночамъ, при трепетномъ свт припасеннаго огарка. Фабрикацію своей мысли и своего вкуса француженка, не только номинально, но и дйствительно, предоставляетъ, какъ нкую монополію школ — съ непоколебимымъ убжденіемъ, что учебныя программы дадутъ ей и именно т знанія, какія надо, и аккуратно столько знаній, сколько надо. Самой, значитъ, заботиться не о чемъ, кром успшной сдачи экзаменовъ: ими школа провряетъ свою паству, a государство и нація — школу.
Пассивность воспріятія, воспитанная дрессировкою на ‘хорошій вкусъ’, выростаетъ во французской женщин до суеврій изумительныхъ. Знакомыя барышни и дамы Реми де-Гурмона чистосердечно сознаются въ полной неспособности одолть боле десяти страницъ братьевъ Гонкуръ, другимъ Шекспиръ кажется страшнымъ и темнымъ, въ род дремучаго лса, куда лучше и не вступать, чтобы не заблудиться, третьи совершенно глухи къ красотамъ Верлэна, тогда какъ необыкновенно чутко и тонко разбираются въ самыхъ сокровенныхъ глубинахъ и оттнкахъ Расина и Корнеля… Расинъ! Корнель! О!… И вс декламируютъ:
— Rodrigue! As tu du coeur?
Единственная фраза, которая, — по ядовитому мннію Реми де-Гурмонъ, — дожила бы до нашихъ дней изъ всего Корнеля, не будь на свт французскихъ барышенъ и ихъ тетрадокъ для упражненій по словесности, — такъ какъ ее спасли бы игроки въ вистъ и червонная (coeur) карточная масть…
Сила можетъ навязать молодымъ умамъ ненужное знаніе, но не въ состояніи заставить молодые умы любить ненужное знаніе. Лучшій историческій примръ — наша пресловутая классическая система, пропитавшая нсколько русскихъ поколній ненавистью и недовріемъ имевно къ тмъ мертвымъ наукамъ, формальною гимнастикою по лстницамъ и трапеціямъ которыхъ обусловливался для нихъ аттестатъ зрлости. Если ненужное, мертвое знаніе, пріобртаемое молодыми француженками въ школахъ, не возбуждаетъ къ себ ненависти, но, напротивъ, хранится съ уваженіемъ и любовью на многіе годы, то виною тому, во-первыхъ, разумется, какъ уже сказано, искусные методы, нравы и люди французскаго преподаванія, a во-вторыхъ и въ главныхъ, — полагаетъ Реми де-Гурмонъ, — тайное сочувствіе юныхъ женскихъ сердецъ къ красивому идеализму той старомодной литературы, которою питаетъ ихъ школа. Француженка едва-ли не больше всхъ другихъ женщинъ Европы обладаетъ способностью и склонностью замкнуться всею полнотою жизни въ чувство любви. Предъ ея глазами — всегда идеалъ матери семейства, созданнаго любовью. Она — жена и любовница, по преимуществу. Не удивительно поэтому, что она такъ много слышитъ въ Корнел, когда онъ говоритъ съ нею устами Химены, такъ много видитъ въ Расин, когда онъ показываетъ ей, какъ нжныя тни старшихъ подругъ, Ифигенію и Беренику. Оливье де-Тревиль упросилъ нсколько десятковъ барышенъ написать, какъ он воображаютъ свой житейскій идеалъ. Изъ этого громаднаго матеріала Реми де-Гурмонъ выбираетъ нравственныя качества, на которыя предъявляются больше запросовъ и притязаній. Въ первой очереди — по 31 разу — оказываются: доброта, послушаніе, преданность, милосердіе, любовная нжность, чувствительность. Затмъ — до 30 разъ — заявлены: хорошее воспитаніе, почтительность, скромность, мягкость, простота. Въ третьемъ класс (по 19 разъ): любезность, грація, маленькое кокетство. Противъ религіи не высказалась ни одна двушка, но только 14 выдвинули религіозность на первый планъ жизни, къ тому же съ оговоркою, что он ищутъ религіи просвщенной и благочестія, прочно обоснованнаго. Почти столько же (13) партизанокъ y широкаго образованія, причемъ 7 тоже оговорились: но безъ педантизма! Претензій на энергію, силу воли, смлость, ршительность, самолюбіе, гордость высказано, сравнительно, немного: къ первому классу симпатіи этотъ относится лишь какъ 13:31. Серьезный образъ мысли и возвышенные порывы понадобились 13. Развязность и веселость — 11. Хорошо постичь домашнее хозяйство желаютъ 8. Способности къ наук, критическій даръ, пытливость ума ставятъ выше всего 7. Любопытно, что съ тхъ поръ, какъ музыка ушла отъ простой звуковой иллюстраціи вчной любовной поэмы къ программамъ боле отвлеченнаго содержанія и часто даже философской окраски, симпатіи къ ней французской барышни значительно понизились. Мечту быть великою музыкальною артисткою выразили Оливье де-Тревиль только дв барышни, тогда какъ честолюбіе отличиться въ живописи оказалось y четырехъ, a въ поэзіи — y шестерыхъ. Къ совершенству въ спорт вожделли дв, но также и дв сдлали къ своимъ показаніямъ приписку: не надо спорта!
— Въ этихъ признаніяхъ, — приводитъ списокъ де-Тревиля къ одному знаменателю Реми де-Гурмонъ, — такъ мало ‘революціи’, что можно вообразить себя въ вк королевы Амеліи или въ т времена, когда королева Берта пряжу пряла!
Сказать по-нашему: при цар Горох!
Любить и быть любимою — весь смыслъ жизни для французской женщішы буржуазнаго строя. Она обожаетъ житейскій комфортъ, но жажда богатства въ ней очевь невелика, и пріобртательный инстинктъ умолкаетъ, какъ скоро она видитъ своихъ любимыхъ близкихъ обезпеченным на безбдное существованіе, на возможность жить, что называется, не хуже людей: bons bourgeois. Октавъ Мирбо очень умно и тонко поставилъ въ своей пьес ‘Les affaires sont les affaires’ рядомъ съ ненасытнымъ хищникомъ-милліонеромъ, Изидоромъ Леша, фигуру его жены, которую въ ужасъ приводитъ почти машинальное наростаніе ихъ несмтныхъ богатствъ — замки, земли, кредитныя побды… Во француз-мужчин вчно живъ темнераментъ воина: за упраздзеніемъ ‘великихъ Конде’, Тюренней, Неевъ, Наполеоновъ, этотъ темпераментъ, приспособляясь къ духу времени, бросаетъ Леша и Саккаровъ въ биржевыя кампаніи, съ битвами, хоть и безъ холоднаго и огнестрльнаго оружія, но тоже на жизнь и смерть, со всми ужасами и отвтственностями человческой взаимоненависти. Если живъ, хоть и перерядился на новый ладъ, исконный французскій боецъ — истинный галльскій птухъ — весельчакъ, любезникъ, драчунъ и каналья, то нтъ мудренаго сохраниться въ неприкосновенности и жен этого забіяки, la belle chtelaine — прекрасной, немножко игривой, но, въ конц концовъ, все-таки очень цломудренной блюстительниц средневкового замка, и невст, которая пряла въ башн на золотой прялк серебряныя нитки, въ влюбленномъ ожиданіи своего рыцаря: ‘Иль на щит, иль со щитомъ вернусь къ теб изъ Палестины’!.. Тмъ боле, что къ наилучшему консервированію сихъ антиковъ и общество, и школа приложили, какъ мы видли, замчательно дружныя усилія.

1905.

Прошлое гражданскаго брака.

Въ настоящее время довольно много шума въ печати длаетъ письмо г-жи Несторъ и г. Огузъ, торжественно огласившихъ черезъ газеты свой гражданскій бракъ, за невозможностью или за нежеланіемъ вступить въ бракъ церковный. Поступокъ г-жи Несторъ и г. Огузъ вызвалъ цлый рядъ интервью съ писателями, изъ которыхъ самыя умныя и дльныя мннія высказали Леонидъ Андреевъ и г. Розановъ. Первый — объ идейной сторон публикаціи: что не стоило такъ много шума длать, чтобы похвалиться практическимъ примненіемъ института, который въ русской интеллигентной сред давнымъ давно уже упрочился и процвтаетъ, при безмолвномъ признаніи его фактической необходимости со стороны общества, формально скованнаго запретными традиціями церкви. Второй — о христіанскомъ оправданіи брака простымъ согласіемъ двухъ сторонъ, даже и съ церковой точки зрнія. По компетентному мннію такого знатока церковныхъ вопросовъ, какъ В. В. Розановъ, таинство брака осуществляется именно общественнымъ оглашеніемъ желанія сторонъ быть мужемъ и женою. Самый же обрядъ внчанія религіозно не обязателенъ, такъ какъ онъ лишь результатъ и форма государственнаго захвата брачныхъ отношеній подъ свой контроль. Эру захвата этого В. В. Розановъ относитъ къ Х-му вку, то есть къ проникновенію въ Россію христіанства въ византійскихъ его формахъ.
Эра, конечно, правильная. Но она слишкомъ ршительна, такъ какъ можетъ опредлять собою лишь начало претензій церкви, внесшей въ удльно-вчевую Русь вянія византійской государственности и ея властное каноническое право, подчинить себ институтъ свободнаго брака, столь характерный для зари всхъ славянскихъ народовъ. Но было бы ошибкою думать, чтобы институтъ этотъ сдался византійскому новшеству безъ борьбы. И борьба была не только упорная, но и долгая. Въ каждой новообращенной славянской стран христіанство начинало свое вліяніе епископскими судами, въ компетенцію которыхъ, въ первую очередь, входили дла о неправильныхъ (съ церковной точки зрнія) бракахъ. Задачею судовъ этихъ было лишить гражданскихъ правъ браки, которые возникали, существовали и прекращались, такъ сказать, въ явочномъ порядк, обходя пришлый епископскій авторитетъ.
Многоженство — не коренной славянскій институтъ, — наносный отъ тюркскихъ кочевниковъ, но христіанство застало славянъ въ многоженств, не только укоренившемся, но и обычномъ, юридически признанномъ. Церковные суды объявили многоженству ршительную борьбу. Однако, уничтожить гражданскую сторону полигамическаго брака христіанство не смогло даже на первыхъ порахъ своихъ, даже въ семь такого благочестиваго человка, какъ креститель Руси, Владимиръ Святой. Онъ разстался съ своимъ языческимъ гаремомъ, но его новый христіанскій бракъ не погасилъ законности прежнихъ браковъ, и дти отъ Анны греческой не получили въ надлахъ своихъ преимуществъ предъ дтьми отъ Мальфриды, Рогнды, плнной инокини, вдовы Ярополка. Духъ рода еще торжествовалъ надъ силою церковнаго обряда, и актъ условленно-открытаго плотскаго сожительства и дторожденія былъ властне мистическихъ понятій и словъ. Очень можетъ быть, что Борисъ и Глбъ погибли жертвами именно церковной попытки провести преимущество первородства въ христіанской семь надъ родовымъ старшинствомъ въ свободномъ языческомъ брак. Но и затмъ славянскій обычай отстаивалъ свое право соединять христіанство съ полигаміей цлыми столтіями. Иногда же оно охватывало славянскіе края съ новою силою, какъ вспышка угасающаго пожара. Такъ было, напримръ, въ Польш, въ XVI-мъ столтіи. Учащеніе многоженства стало замтнымъ еще въ начал вка, — въ конц же его (1573) краковскій епископъ Францискъ Красинскій жалобно характеризуетъ полигамію, какъ обычай всеобщій. Тутъ надо очень помнить, что дло идетъ не о наложничеств, но именно о законномъ брак, получавшемъ юридическую силу черезъ обычай, помимо церкви, — ‘кром сея вры нашея и греческое благоврьство житія’, какъ типически жалуются на русскихъ многоженцевъ правила митрополита Іоанна. Такъ что одноженство, то есть лишеніе гражданскихъ правъ всхъ женщинъ, съ которыми живетъ мужчина, кром одной, церковно обвнчанной, признавалось на Руси чужимъ, греческимъ, духовнымъ вторженіемъ, подобно тому, какъ чехи почитали его насиліемъ нмецкаго католическаго духовенства. Что касается наложничества, оно представляло собою институтъ особый, и еще Несторъ умлъ различать ‘водимыхъ женъ’ отъ наложницъ. И эти послднія также не были совершенно безправны предъ лицомъ церковнаго брака. Владимиръ Святой былъ ‘робичичъ’ — сынъ наложницы, равно какъ и многіе князья и именитые люди удльно-вчевого періода. Московскіе вка сурово гнали конкубинатъ, но петровская реформа и екатерининъ вкъ умягчили нравы. XVIII столтіе — эпоха возникновенія дворянскихъ фамилій, возникшихъ изъ знатнаго конкубината: Репнины, Бецкіе, Бобринскіе, одна втвь Татищевыхъ, Лицыны, Рапцовы и пр. Что въ сознаніи множества даже очень религіозныхъ людей обрядъ внчаиія, и въ XVIII вк, оставался скоре повинностью вншняго суеврія и приличія, чмъ сознательною потребностью вры, свидтельствуютъ до комизма легкомысленныя многоженства, которыми необычайно богата сказанная эпоха. Когда скончался одинъ изъ дядей знаменитаго Вигеля, къ испугавному племяннику явились просить помощи восемь овдоввшихъ тетокъ, потому что ‘честность правилъ дяди была видна даже среди волненій его страстей, слово ‘наложница’ пугало его добродтель, и всякій разъ онъ, влюбясь въ какую-нибудь простую двку, спшилъ соединиться съ нею законными узами’.
Вторымъ дломъ, церковь наложила руки свои на свободу и порядокъ заключенія брака по согласію сторонъ. Всмъ извстна старинная языческая форма славянскаго брака черезъ ‘умыканіе’, т. е. похищеніе невсты женихомъ по взаимному съ ней соглашенію. Похищеніе безъ согласія двицы даже въ самыхъ древнихъ славянскихъ памятникахъ разсматривается, какъ наглый разбой, влекущій за собою жестокую родовую месть и смертную расправу. И, опять-таки, церковные суды на Руси оказались безсильны справиться съ такъ называемыми ‘уволочскими’ длами (‘аще уволочеть кто двку’) въ теченіе восъми вковъ: въ 1722 году Петръ Великій передалъ эту компетенцію свтской власти. Въ Польш разгаръ воскресшаго брака чрезъ умыканіе относится къ XVII вку. Въ сербскихъ земляхъ онъ держался до XIX вка, — быть можетъ, держится и сейчасъ. Вообще, въ конц ковцовъ, ‘умыканіе’, въ эволюціонвыхъ своихъ метаморфозахъ, оказалось непобдимымъ для церкви, и она должна была примириться съ нимъ въ ряд компромнссовъ, вынужденныхъ необходимостью выбора, чему торжествовать — или кар за брачное своеволіе, или принципу нерасторжимости брака, хотя бы заключеннаго черезъ своеволіе. Принципъ нерасторжимости былъ дороже для церкви. И, такимъ образомъ, вся исторія умыканія сводится къ скачк съ препятствіями двухъ захватовъ, которые справедливо отмтилъ г. Розановъ въ дл Несторъ и Огузъ: если брачущіеся опережали церковно-государственный захватъ ихъ брачнаго права своимъ захватомъ воли побрачиться, то церкви и государству не оставалось ничего иного, какъ признать бракъ, заключенный противъ ихъ воли.
Церковное внчаніе было и не по вкусу, и не по карману новокрещенному народу. Да и разстоянія въ древней Руси быля такъ огромны, a пути сообщенія такъ трудны и опасны, что попа достигнуть и ханж представлялось серьезнымъ странствіемъ. Люди же, религіозно безразличные, спокойно брачилисъ фактически, такъ сказать, въ кредитъ будущаго таинства: набжитъ, молъ, попъ — такъ обвнчаемся, не набжитъ — такъ и безъ попа хорошо. Такъ и до сихъ поръ ведется y сибирскихъ инородцевъ, съ ихъ номинальнымъ христіанствомъ: оптовые браки post factum и оптовыя крестины. Обычай неблагословенныхъ свадебъ вокругъ ракитоваго куста благополучно дожилъ въ народ до XIX вка. Стенька Разинъ, который зналъ, какъ потрафлять на народную психологію, совсмъ отмнилъ церковное внчанье въ пользу старинныхъ лсныхъ браковъ y свящеянаго дерева. Окраины Московскаго государства, въ особенности восточныя, всегда были пріютомъ гражданскаго брака, съ которымъ тщетно вело борьбу духовенство, хотя и усердно покровительствуемое царями. За неблагословенные браки били батогами, сажали въ тюрьмы, ссылали, a они, знай себ, держались и процвтали. Гражданскій бракъ даже и сейчасъ еще извстенъ во многихъ заволжскихъ углахъ подъ типическимъ названіемъ сибирскаго. Дйствительно, Сибирь и была, и осталась классическимъ пріютомъ безцерковныхъ союзовъ, что объясняется тамъ не только рдкостью церквей и религіознымъ индифферентизмомъ сибиряковъ, но с безумною дороговизною мстныхъ свадебныхъ гулянокъ {См. мои ‘Сибирскіе этюды’, изд. 2-е, или повсть ‘Побгъ Лизы Басовой’ въ ‘Фантастическихъ правдахъ’. (Москва, y Сытина).}. Расколъ получилъ благословеніе на гражданскій бракъ еще отъ протопопа Аввакума: ‘аще кто не имать іереевъ да живетъ просто’. Государственное отрицаніе гражданскихъ правъ за внцерковными браками старообрядцевъ началось лишь съ тридцатыхъ годовъ XIX в., когда воинствующій николаевскій Снодъ открыто принялъ подъ защиту свою сотни ренегатовъ, воспользовавшихся буквою свирпаго закона, чтобы покинуть и разорить своихъ не внчанныхъ женъ. Но, за всмъ тмъ, старообрядческій гражданскій бракъ устоялъ противъ преслдованій не только въ раціоналистическихъ сектахъ, каковы молокане, или y мистиковъ, какъ духоборы, но даже и въ пріемлющихъ священство торговыхъ группахъ старой вры, и даже y городскихъ безпоповцевъ не нашлось большой охоты, ради формы, сгибать голову ‘подъ большіе колокола’. Народная совсть честно замнила законъ обычаемъ, и подлости противъ семьи, не огражденной закономъ, въ старообрядчеств очень рдки. Расколъ выдержалъ характеръ и заставилъ-таки признать свой бракъ. Еще недавно вся сановная Москва то и дло угощалась и пировала въ дом знаменитаго фабриканта-старообрядца (впослдствіи застрлившагося) и очень почтительно лобызала ручку красивой и образованной супруги его, и никого изъ этихъ превосходительствъ, свтлостей и сіятельствъ нисколько не смущало соображеніе, что милліонеръ обвнчанъ со своею супругою — лишь трижды объхавъ съ нею въ саняхъ вокругъ священнаго озера. Но вдь съ равнымъ правомъ можетъ считать себя обвнчаннымъ съ нею и кучеръ, который тогда ихъ возилъ, — острила Москва. Странность перваго внчанія не помшала впослдствіи одному изъ самыхъ вліятельныхъ превосходительствъ даже жениться на вдов покойнаго капиталиста, какъ скоро она унаслдовала милліоны. ‘Тако, по надобности, и закону премна бываетъ’.
Обднніе, недороды всегда сказываются въ народ учащеніемъ гражданскихъ браковъ въ ущербъ церковнымъ, которые, вслдствіе алчности иныхъ поповъ съ таксами, становятся крестьянству недоступными. Толкаетъ крестьянъ въ гражданскій бракъ и совершенная уже недостижимость для нихъ развода — едва-ли не самаго дорогого процесса русскаго. Въ мстностяхъ, гд мужчины живутъ отхожимъ или морскимъ промысломъ, a бабы эманципировались оддночествомъ и монополіей домохозяйства, гражданскій бракъ быстро пускаетъ корни и начинаетъ предпочитаться церковному. Еще недавно я имлъ письмо изъ Архангельской губерніи о безцерковномъ брачномъ союз въ знакомой крестьянской семь, который такъ и характеризовался — ‘гражданскій бракъ’. То же самое въ пріисковыхъ мстностяхъ, на заволжскихъ солеварняхъ, на Поморьи. Во множеств мстностей русскихъ, въ особенности на сверныхъ, былыхъ новгородскихъ земляхъ, — церковному браку обязательно предшествуетъ долгое внбрачное ‘пробное’ сожительство невсты съ женихомъ, при чемъ, въ случа появленія на свтъ потомства, фактическій авгоръ его обязанъ выдавать матери извстное содержаніе, даже если-бы разошелся съ нею, и бракъ не состоялся бы. Такъ называемое ‘привнчиваніе’ дтей, теперь съ 1902 года утвержденное очень запоздалымъ закономъ, въ обыча русскомъ держится уже десятки десятилтій. Самъ Петръ Великій подалъ примръ тому, ‘привнчавъ’ въ брак съ Екатериною I дочерей своихъ Анну и Елизавету, впослдствіи императрицу.
Что касается современнаго интеллигентнаго общества русскаго, то, конечно, Леонидъ Андреевъ совершенно правъ, находя, что гг. Несторъ и Огузъ не стоило устраивать такой громкой помпы изъ-за такого обыденнаго дла, какъ интеллигентный гражданскій бракъ. Однажды, въ Петербург, на юбилейномъ обд М. Г. Савиной, гд собрался весь цвтъ столичной интеллигенціи, я и художникъ К., между томительными рчами, отъ скуки стали считать, кто изъ присутствующихъ за столомъ можетъ похвалиться, что онъ прожилъ жизнь свою въ едннобрачіи по церковному правилу и обряду. Обдало человкъ 300, но врядъ ли мы насчитали даже 30. У Лскова даже, который былъ ханжа, и то есть разсказъ о ‘Дам и фефел’, въ высшей степени сочувственный гражданскому браку въ литературной сред и очень мрачно рисующій неразрывныя узы незадачи въ брак церковномъ, о лвыхъ писателяхъ — нечего и упоминать: ихъ протесты противъ брачныхъ закрпощеній безсчетны. Въ литературныхъ организаціяхъ взаимопомощи гражданскій бракъ иметъ такое же юридическое признаніе, какъ церковный, и даже больше, потому что подобнымъ организаціямъ не разъ приходилось отстаивать, напримръ, наслдственныя права фактической гражданской семьи покойнаго литератора противъ претензій семьи по законнымъ документамъ давно прекратившагося, но формально нерасторгнутаго брака. Очень часто подобныя претензіи возникали на почв бывшихъ когда-то въ мод, фиктивныхъ церковныхъ браковъ, значительная часть которыхъ изъ-за того и заключалась, чтобы стороны нашли свободу для фактическаго гражданскаго брака съ третьими лицами, не обладающими наличностью правъ къ супружеству. Сближеніе народностей русскихъ, потребности запретныхъ церковью союзовъ съ лицами не православнаго и даже не христіанскаго исповданія являются частыми факторами и гражданскаго брака и — какъ вспомогательеой ступени къ нему — фиктивнаго. Особенно часты гражданскіе браки между евреями и русскими женщинами и, обратно, между еврейками и русскими мужьями. Вообще — сейчасъ, вопросъ о томъ, внчана или не внчана въ церкви жена литератора, художника, артиста, адвоката, словомъ, интеллигента свободныхъ профессій, — въ городской жизни — врядъ ли очень интересуетъ кого-либо посторонняго, кром участковаго пристава, прописывающаго ихъ паспорта. И немногочисленные ригористы, ‘зубры’ своего рода, пытающіеся ‘лзть не въ свое дло’, частенько попадаютъ въ глупйшія положенія. Церковью женатый X. встрчаетъ граждански женатаго Z. и снисходительно освдомляется о семь его, но ‘женою’ и м-мъ Z. назвать не хочетъ, a ‘дамою сердца’ или тому подобнымъ милымъ прозвищемъ не сметъ. Поэтому мямлитъ и мычитъ:
— Ме-ме-ме-ме… Ну, какъ поживаетъ ваша прелестная…. ме-ме-ме-ме?…..
— Недурно, благодарю васъ, — съ хладнокровіемъ отвчаетъ Z., — a драгоцнное здоровье вашей очаровательной бе-бе-бе-бе?
У гражданской жены Y. трудное, длинное имя. Нкоторый писатель, святоша и фатъ, бесдуя съ нею о муж, тонко даетъ ей догадаться, что супругами ихъ не считаетъ. Подслащая пилюлю, онъ, въ разговор, учащенно величаетъ г-жу Y. по имени и отчеству.
— Зачмъ вы даете себ столько труда? — спокойно остановила его молодая женщина. — Зовите меня, какъ вс: м-мъ Y…. этого довольно!
Князь N. — плодъ гражданскаго брака очень знатной особы съ гувернанткою. Отецъ, человкъ очень порядочный, узаконилъ его. Молодой человкъ, на высот, заважничалъ, забылся, сталъ заносчивъ и дерзокъ. Однажды, ухаживая за не весьма уже молодою актрисою V., о которой весь Петербургъ знаетъ, что она давнымъ давно — гражданская жена художенка ., князекъ упорно, подчеркнуто, вызывающе зоветъ ее не мадамъ, но мадемуазель V., съ растроганнымъ лицомъ, благодарно беретъ его за об руки.
— Милый! Вотъ когда я врю, что вы, дйствительно, любите меня, какъ… свою родную мать!
— Мадемуазель?!
— Да, да. Вы не замчаете даже, какъ вы меня съ нею смшиваете….
Вс эти три случая — съ петербургской натуры.
Свобода брака опредляется двумя моментами его: заключеніемъ и прекращеніемъ — одинаково по вол брачущихся сторонъ. Начиная съ IX вка, повсемстно въ славянскихъ земляхъ восточная и западная церкви борются съ усвоенною обычаемъ свободою развода. Такъ называемый ‘отпускъ’ женъ былъ распространенъ и въ удлахъ, и въ Московскомъ государетв, къ нему не стснялись прибгать даже недовольиые своими супругами князья, врные союзники и опорные столпы церкви: Симеонъ Ивановичъ Московскій, Всеволодъ Александровичъ Холмскій. Отпускъ жены не препятствовалъ вторичному браку ни жены, ни мужа, — только съ XVI вка священнослужителямъ запрещено благословлять вторые браки лицъ, произвольно разрушившихъ свой первый бракъ: ‘на тотъ бракъ не ходи, иже двоеженець, или (!) треженець, или мужъ жену пуститъ безъ вины. Если же съ виною пуститъ, то, значитъ, можно внчать: дло сводилось къ взаимодоврію между попомъ и прихожаниномъ. Въ Польш знаменитый Болеславъ отпустилъ послдовательно двухъ женъ, пока не нашелъ счастья въ третьей. Въ конц XVI вка Генрихъ Валуа, избранный въ короли польскіе, еще долженъ былъ присягать, что онъ не разведется съ женою иначе, какъ въ церковномъ порядк. Отпуску женъ мужьями соотвтствовало такое же произвольное оставленіе женами мужей, слды котораго доходятъ въ русскихъ памятникахъ также до XVI вка. Въ восемнадцатомъ вк съ отпускомъ супруговъ не церемонились ни знатные мужья, въ род Ягужинскаго, либо Ганнибала (праддъ Пушкина), ни знатныя жены, въ род графини Бутурлиной или графини Апраксиной, устраивая безцерковные разводы или по собственному произволу или съ одобренія свтской власти.
Петръ поддержалъ разводъ Ягужинскаго, Елизавета, несмотря на свое ханжество, была также терпима къ разлученію супруговъ, Екатерина, по себ знавшая, что за радость жизнь съ противнымъ мужемъ, дала разводу фактическую свободу. Катонъ вка ея, кн. Щербатовъ насчитываетъ разошедшіяся пары въ Москв и въ Петербург цлыми сотнями. Манію развода высмивали Фонъ-Визинъ и молодой Крыловъ.
Что произволъ односторонняго развода искони былъ сильне церковнаго закона, свидтельствуетъ ранній компромиссъ церковнаго происхожденія, которымъ разводу этому, въ качеств faute de mieux, придавалась, по крайней мр, хоть вншняя каноническая окраска: постриженіе одного изъ супруговъ въ монашество, — дйствительное или фиктивное, ибо ‘клобукъ не гвоздемъ ко лбу прибитъ’, острили русскіе люди. Этотъ способъ отдлываться мужьями отъ женъ и женами отъ мужей, со временемъ, сталъ лютою язвою семейной жизни въ царств Московскомъ. Сотни отвратительнйшихъ злоупотребленій заставили въ XVII вк выступить противъ развода чрезъ постриженіе ту же самую церковь, которая въ ХІ-мъ и ХІІ-мъ вкахъ дала это обоюдоострое оружіе въ руки недовольныхъ супруговъ. Было запрещено постригать женатыхъ молодыхъ людей, безъ согласія женъ и родителей (1667 г.). Однако запрещеніе, должно быть, плохо дйствовало, потому что въ 1681 году патріарху Іоакиму пришлось его подтвердить особымъ предписаніемъ. На патріаршія предписанія не предвидли Петра, который монашество ненавидлъ, но сестру и первую жену свою постригъ. Разведенную жену Ягужинскаго онъ тоже вынудилъ постричься. Царевичъ Алексй самъ просился отъ него въ монастырь. Вообще, Петръ, человкъ. еще полный отголосками старой Москвы, находилъ монастырь очень удобнымъ видомъ безкровной гильотины, тихимъ способомъ гражданской смерти.
Еще мене властна была церковь надъ разводомъ двустороннимъ, по мирному соглашенію желающихъ разлучитъся супруговъ. Такъ называемыя разводныя письма, упоминаемыя еще Герберштейномъ, благополучно дйствовали въ Россіи, вопреки соборнымъ воспрещеніямъ и патріаршимъ грамотамъ, до второй половины XVIII вка: только въ 1769 году, т. е. въ Екатерининъ вкъ, былъ изданъ законъ, ршительно воспретившій такое, уже совершенно гражданское, погашеніе брака. Но мы видли, что, противодйствуя разводу de jure, фактически Екатерина была на его сторон, и потому власти смотрли сквозь пальцы, a самовольные разводы практиковались почти открыто и свободно до воцаренія Павла. Ему, мстительному сыну несчастнаго брака, въ которомъ взяли верхъ самостоятельность и геній женщины, принадлежатъ т рзкія ограниченія свободы брака вообще и, въ частности, по разводу, которыя вошли впослдствіи въ николаевскій сводъ законовъ. Извстно, что ограниченія эти сурове, чмъ требуетъ даже Кормчая книга, и Павелъ выдержалъ изъ-за нихъ цлый богословскій споръ съ президентомъ Снода, митрополитомъ Гавріиломъ, который, несмотря на свой высокій духовный санъ и преклонный возрастъ, оказался гораздо либеральне. Вообще, духовенство не было противъ разводныхъ грамотъ — настолько, что еще въ 1730 году понадобился указъ противъ священниковъ, которые, по просьб духовныхъ дтей, скрпляли своими свидтельскими подписями самовольныя разводныя письма. Шестьдесятъ лтъ спустя Павелъ бросилъ Сноду въ упоръ обвиненіе, что духовенство потворствуетъ и разводамъ, и новымъ бракамъ разведенныхъ. Образцы разводныхъ грамотъ сохранились въ достаточномъ количеств, чтобы судить о сил и характер этого правового обычая. Въ одной изъ нихъ, отъ 1697 года, особо оговорено разршеніе мужу жениться на другой. Такъ было на верхахъ общества. Въ народ разводъ осуществлялся еще того проще. Старинный, языческій бракъ заключался y воды, разорвать его также можно было лишь y воды, и языческій разводъ на много вковъ пережилъ языческую свободу. Мужъ и жена становились по двумъ сторонамъ ручья и тянули черезъ него тонкое полотенце, покуда оно не разрывалось пополамъ. Кусокъ сииволическаго холста оставался въ рукахъ мужа, кусокъ въ рукахъ жены, и бракъ объявлялся уничтоженнымъ, a супруги — вольными идти, куда имъ угодно, и жить — каждому по своей вол и съ кмъ хочетъ. Въ Черногоріи очень схожій обрядъ существовалъ еще въ XIX вк, при чемъ, если расторгаемый бракъ продолжался боле десяти лтъ, мужъ обязанъ былъ выдавать жен пенсію въ размр, опредляемомъ мірскою сходкою.
Итакъ, мы видимъ, что процессъ закрпощенія русскаго брака закончился не такъ ужъ безнадежно давно, и что въ вопрос о раскрпощеніи его современностъ колеблетъ совсмъ не тысячелтія и даже не вковыя традиціи, a просто-напросто сводъ законовъ Николая I, который санкціонировалъ пылкіе запреты Павлова trop de zle. Только конецъ XVIII ж первая половина XIX вковъ объявили безповоротными преступленіями — какъ произвольное вступленіе въ бракъ, такъ и произвольное его прекращеніе, a церковное бракосочетаніе и церковный разводъ обставили узкими ограниченіями, которыя превратили гражданскій бракъ, какъ естественный суррогатъ, изъ случая въ постоянное явленіе и изъ возможности въ необходимость. Даже въ вк Ярослава умли уважать психологическія и экономическія причины къ разводу. Такъ — супруги имли право разойтись, если: одна сторона убждалась, что другая промышляетъ воровствомъ, если мужъ, обремененный долгами, грабилъ имущество жены. Въ московскій періодъ — если мужъ былъ настолько тяжело боленъ, что пришлось совершить падъ нимъ обрядъ соборованія, то, по выздоровленіи, воля жены была жить съ нимъ дальше или покинуть его, какъ заживо мертваго, и выйти за другого (Маржеретъ). Вообще, старая Русь, при всхъ деспотическихъ недостаткахъ ея брачнаго уклада, имла на вопросъ о брачной устойчивости взглядъ довольно трезвый. Его превосходно выразилъ послдній человкъ старой Москвы и первый человкъ новой Россіи, Петръ Великій, когда уговаривалъ Ягужинскаго развестись съ женою, одержимою припадками меланхоліи: ‘Богъ установилъ бракъ для облегченія человка въ горестяхъ и превратностяхъ жизни, дурное супружество прямо противно вол Божіей, и потому столько же справедливо, сколько и полезно, расторгнуть его, продолжать же его крайне опасно для спасенія души’. Лишь XIX вкъ, создавшій государственную и духовную бюрократію, постарался, въ союз этихъ двухъ страшныхъ силъ, обратить церковный бракъ въ пожизненную тюрьму безъ просвтовъ и щелочекъ на свободу, съ довчными кандалами обрядовой формалистики, нерасторжимой между двумя существами, даже когда между ними расторгнуто все и по душ, и по плоти. Такъ что въ ІХ-мъ и X вкахъ, о которыхъ помянулъ г. Розановъ, гг. Несторъ и Огузъ, пожалуй, еще никого не удивили бы, да и не нуждались бы въ громкомъ оглашеніи своего гражданскаго союза: онъ былъ бы въ порядк вещей. ‘Бунтъ’ ихъ — гораздо современне. Онъ идетъ далеко не противъ глухой старины, а, напротивъ, воюетъ лишь съ результатами тхъ, еще не столтнихъ даже, новшествъ, что внесены въ русскій семейный строй бюрократическимъ дыханіемъ Павловщины и Николаевщины. Россія успла уже столько изъ наслдій эпохъ этихъ переработать на новое, что неприкосновенными святыни ихъ почитаться боле нигд не могутъ. Россія сняла безобразные николаевскіе мундиры съ сословій, суда, войска, науки, литературы, — пора ей снять старый заношенный мундиръ и съ брачнаго института. Или — не удивляться, что общество, выросшее изъ брачнаго мундира, вовсе перестаетъ его добиваться, и союзъ мужчины и женщины все чаще и чаще находитъ осуществленіе самъ по себ, по взаимнымъ доврію и совсти, равнодушно обходя и угрозу церкви — грхомъ, и угрозу государства — семейнымъ безправіемъ.

1907.

Насильники.

Прочиталъ я объ отвратительномъ преступленіи на Николаевской желзной дорог, разоблаченномъ, благодаря студенту Феликсу Борецкому….
— Опять!… Когда же этимъ свинствамъ конецъ будетъ?
Въ то время, какъ мы, передовые россіяне ХХ-го вка, жуемъ и пережевываемъ вопросъ о женскомъ политическомъ равноправіи, съ тмъ, чтобы, въ конечномъ результат жеванія, выплюнуть постыдное ‘нтъ’, — нравы милаго отечества нашего весьма замтно и увренно пятятся къ вку Х-му: къ древлянской патріархальности, которая умыкала женъ y воды, жила обычаемъ звринымъ и срамословила предъ матерями и снохами своими. Тонъ этому восхитительному попятному движенію общественнаго темперамента дали, конечно, безстыдства разнузданныхъ хулигановъ, на служб y погромной политики, воинствующей подъ знаменемъ ‘Все позволено’. Пресловутое паломничество черной сотни за оптовою индульгенціей отъ іерусалимскаго патріарха сло на мель. Но оно, собственно говоря, и не нужно было, — лишняя роскошь. Они, паломники эти, давнымъ-давно само себ все позволили. Сейчасъ по Руси мечется, будто стая бшеныхъ волковъ, не одна сотня, быть можетъ, даже не одна тысяча, сполоумленныхъ проклятымъ девизомъ этихъ человкоподобньтхъ павіановъ — Карамазовыхъ, которымъ карамазовщину прививаетъ политика не только ласкательной и заигрывающей, но даже взяточной безнаказанности. Все позволено, — лишь бы ‘мткій твой кистень’ пребылъ съ нами во вс дни, всегда наготов засвистать надъ враждебнымъ станомъ ‘погибающихъ за великое дло любви’! Россія переживаетъ сейчасъ времена, очень похожія на т, когда по Италіи бродили стада двуногаго сброда, которыя народъ выразительно называлъ ‘сволочью Бурбона’. Встрча съ сими человкообразными несла для мужчины грабежъ и смерть или увчье, a для женщины — непремнное изнасилованіе. И на нихъ не было никакого суда — ни человческаго, ни божескаго. Потому что re Bomba авансировалъ имъ уголовную амнистію, a папа Пій IX отпущеніе грховъ прошлыхъ, настоящихъ и будущихъ. При всей своей гуманности, при всемъ своемъ отвращеніи къ пролитію крови, Гарибальди разстрливалъ ‘сволочь Бурбона’, именно какъ бшеныхъ волковъ.
‘Сволочь Бурбона’, въ Италіи, была арьергардомъ и отраженіемъ арміи и полиціи деспотическаго королевства, развивавшихъ т же нравы. Русскимъ, пережившимъ 1905—1907 годы: ужасы черносотенныхъ погромовъ и усмирительныхъ экспедицій, тутъ комментаріи излишни: sapienti sat!.. …Позволю себ напомнить читателямъ маленькій эпизодъ изъ исторіи еще первой Думы, наврное, забытый ими, — такъ мимолетно скользнулъ онъ въ отчетахъ, да и приключился-то онъ чуть ли не въ предпослднее засданіе покойнаго ‘парламента’. Кто-то изъ депутатовъ требовалъ интерпелляціи по поводу отчаянныхъ телеграммъ изъ Подольской губерніи, что ‘солдаты насилуютъ двушекъ и разбиваютъ сундуки’. Противникомъ интерпелляціи выступилъ Михаилъ Стаховичъ. Онъ съ жаромъ доказывалъ, что Дум незачмъ отвлекаться отъ очередныхъ занятій, такъ какъ запросъ, возбуждаемый по поводу подольской телеграммы, не принадлежитъ къ числу спшныхъ…. До какого отчаянія въ стран своей надо дойти, чтобы провозгласить вопросомъ второстепенной категоріи и неспшнымъ къ разршенію протестъ противъ изнасилованія женщинъ: есть, молъ, y насъ счеты кое съ чмъ поважне!… На чувств русскаго человка, уже нсколько лтъ одержимаго, изо дня въ день, чудовищными впечатлніями совершенно сказочной дйствительности, набился претолстый мозоль, который болитъ только въ томъ случа, если на него наступаютъ прямо и непосредственно.
Когда вся Россія полна была шумомъ по длу Спиридоновой, пріятель, возвратившійся изъ Ниццы, разсказывалъ мн разговоръ, случайно слышанный имъ на Promenade des Anglais, между двумя няньками, завезенными изъ Россіи катать вдоль моря въ колясочкахъ какихъ-то высокопоставленно-рахитическихъ дтей. Русскія етиньи чрезвычайно интересовались участью Спиридоновой, ужасались ея жестокими страданіями, ругали ея палачей и очень одобряли лицъ, энергически развивающихъ ея защиту. Но и критиковали.
— Вишь! — сказала одна изъ етиній — какъ господа крпко взялись, когда это самое дло дошло до своей сестры…
Стрла простодушная, несомннно неумышленная, но тмъ боле болзненно ранящая нашего брата, интеллигента, прямо въ сердце. Вдь, врно, правда это, господа. До того прочно рабство, столтіями воспитаннаго въ насъ и не успвшаго еще перевоспитаться, стараго классоваго чувства, со всми натертыми мозолями его симпатій и безразличій, что даже для такой примитивной эмоціи, какъ возмущеніе нарушеніемъ женской чести, русскому обществу необходимо было дождаться, чтобы это дло, какъ выражается ниццская етинья, ‘дошло до своей сестры’. Дло Спиридоновой всколыхнуло негодованіемъ всю Россію, a потомъ Европу и Америку, потому что была опозорена интеллигентка, гимназистка, революціонерка. Сколько исключительныхъ условій, отягчающихъ вину, чтобы мерзости Жданова и Аврамова произвели должное впечатлніе. Все, что пережила Спиридонова, безпредльно ужасно. Но, увы, не одна Спиридонова въ Россіи. — Какъ водится y насъ, затрепавъ своимъ внимаыіемъ единичный актъ насилія до того, что онъ сталъ нарицательнымъ, общество гипнотизировалось имъ, почти не отвчая на т виднія, однородныя и еще боле чудовищныя, которыя клубятся позади этой гипнотизирующей точки. Спиридоновыхъ въ Россіи была не одна, a сотни. Но эти, сотнями исчисляемыя Спиридоновы, не учились въ гимназіяхъ, не участвовали въ политическихъ партіяхъ, не стрляли въ чиновниковъ, — словомъ, для интеллигенціи, для образованныхъ людей, пишущихъ въ газетахъ и проповдующихъ съ трибунъ и каедръ, он не были ‘своими сестрами’. И вотъ бда ихъ, къ стыду общества, оказалась — какъ-будто — въ полъбды. Она оставалась предметомъ теоретическихъ негодованій, безъ всякаго перехода въ практическій протестъ дйствіемъ. Эги несчетныя, темныя Спиридоновы страдали, гибли, позорились не за борьбу, не за войну съ правительствомъ, a просто потому, что он женщины, что y нихъ есть женская честь, которую можно отнять, и есть достаточно вооруженныхъ скотовъ, охочихъ до этого занятія, которымъ женская честь предавалась въ наградное пользованіе — въ род прибавки къ пайку, что ли, или приварка какого-нибудь.
Мы возмущались Спиридоновскимъ бдствіемъ. Но много ли въ Россіи женщинъ были гарантированм отъ того, что вся спиридоновская исторія не будетъ продлана съ ними, при томъ, съ гораздо большею легкостью, быстротою и удобствомъ, такъ сказать, въ упрощенномъ изданіи, чмъ продлывали господа Аврамовъ и Ждановъ, все-таки, хоть сколько-нибудь да стсненные — ну, просто хотя бы соображешями о томъ, что вврена имъ не какая-нибудь случайная, заурядъ преступница, a важная политическая арестантка, которая и въ тюрьм не беззащитна, потому что за ея судьбою слдятъ глаза многихъ… Изъ того, что Аврамовъ и Ждановъ посягнули на Спиридонову, слдуетъ, что эти господа, не тмъ будь помянуты, были исключительно дерзкимн и безстрашными по части какой бы то ни было отвтственности. Эти господа, — что называется, о двухъ головахъ. Но надъ тми злополучными сестрами Спиридоновой, которыя ‘не свои сестры’, издвались и ругались совсмъ не исключительные изверги рода человческаго, a просто срая солдатская блажь, одурвшая отъ крови, пожара, бойни по команд и любезной терпимости начальства ко всякому пороку.
Безчисленныя, безъотвтныя, беззащитныя женскія жертвы солдатскаго разврата — быть можетъ, самый большой русскій ужасъ нашего времени, страшнйшій даже массовыхъ убійствъ, которыя одваютъ трауромъ города и села нашей родины.
Семья въ Россіи не естъ соціальное правило, но лишь своеобразное государственное отличіе, даруемое за политическую благонадежность и отнимаемое за сомнительность оной. Еще въ т дни, когда Оболенскій, посл знаменитыхъ безпорядковъ въ Харьковской и Полтавской губерніяхъ, положившихъ начало русской аграрной революціи, скъ и истязалъ усмиренныхъ крестьянъ, генералъ, начальствовавшій экзекуціоннымъ отрядомъ, по окончаніи скуціи, безцеремонно говорилъ выпоротымъ мужикамъ: ‘Теперь вы больше намъ не нужны, ступайте, хохлы, въ степь, a казаки позабавятся съ вашими бабами’.
И хохлы, подъ берданками, шли въ степь, a деревня наполнялась воплемъ преслдуемыхъ бабъ… Мн разсказывали очевидцы, что несчастныхъ позорили всенародно, въ солдатскомъ кругу, a вельможное начальство, укрывшись для приличія въ избу получше и почище, смотрло изъ оконъ, попивая шампанское, хохотало и отпускало каламбуры… А мужики, безоружные, стояли въ степи, подъ дулами берданокъ… Вотъ тема беллетристу-психологу, не боящемуся натуралистическихъ картинъ…
Читая газетные отчеты и частныя писъма объ усмиреніяхъ солдатами и, въ особенности, казаками русскихъ окраинъ, можно подумать, что тамъ дерутся съ крестьянами не люди и даже не черти, a полки переодтыхъ въ срыя шинели и въ черкески сладострастныхъ обезьянъ. Что же? Въ индійской миологіи былъ и такой случай. У Вишну былъ союзникомъ обезьяній царь Гануманъ, онъ командовалъ обезьяньей арміей и даже благополучно побдилъ кого-то. Ну, такъ вотъ, я думаю, что въ моментъ своей побды эта обезьянья армія вела себя, все-таки, лучше, чмъ казаки въ Закавказьи, и ни о какомъ Гануман нельзя разсказать того, что вытерпла бумага оффиціальнаго отчета по слдствію о злоупотребленіяхъ казаковъ-усмирителей, произведенному г. Вейденбаумомъ въ Шушинскомъ узд. Если бы эти вещи не были засввдтельетвованы оффиціальнымъ дознаніемъ, всегда склоннымъ смягчать происшествія, непріятныя для правительственной репутаціи, до минимумовъ дйствительности, эти строки можно было бы принять за отрывокъ изъ романа какого-либо сумасшедшаго эротомана, въ род знаменитаго маркиза де-Садъ. Отчетъ г. Вейденбаума заключаетъ въ себ такія грязныя подробности, что прочитать ихъ вслухъ съ эстрады или съ каедры не поворотится самый смлый языкъ. А это уже не ‘революціонная сказка’, но оффиціальный отчетъ!
‘Командированная кавказскимъ намстникомъ слдственная комиссія, подъ предсдателъствомъ Г. Д. Вейденбаума, объхала пострадавшія армянскія селенія, свыше пятнадцати. Удостоврены факты грабежа и насилій, изнасилована родильница. Г. Вейденбаумъ лично постилъ эту несчастную женщину. Въ Гюнэ и въ Чертаз констатированы многочисленные факты физическаго насилія, грабежи и поджоги. Въ Сус обнаруженъ большой грабежъ и фактъ поголовнаго избіенія крестьянъ, изнасилованія одиннадцати женщинъ и растлнія параличемъ разбитой двнадцатилтней двочки, которую изверги вырвали изъ объятій старика-дда. Разслдованіе фактовъ произвело на комиссію невыносимо тяжелое впечатлніе. Сообщенія епископа Ашота объ ужасахъ не только подтверждаются, но блднютъ предъ дйствительностью. Нтъ селенія, гд бы не были сожжены дома со всмъ имуществомъ. Въ Туг сожженъ двухъэтажный домъ Муселяенца, съ хлбнымъ амбаромъ и складомъ мануфактурныхъ товаровъ. Везд казакамъ давалась полная свобода. Въ нкоторыхъ селеніяхъ нсколько дней грабили, избивали, истязали, изнасиловали женщинъ и двицъ, вырывая ихъ подъ часъ изъ рукъ отцовъ, братьевъ и мужей, ловя ихъ въ горахъ, въ садахъ и въ лсахъ, Рдко кто избавился отъ побоевъ, истязаній, ограбленія, a изъ женщинъ спаслась отъ позора лишь часть убжавшихъ или скрывшихся въ секретныхъ мстахъ домовъ. Въ селеніи Сосъ умеръ отъ побоевъ Аванесъ Аирапетянцъ. Товарищу прокурора было заявлено объ этомъ, но слдствія и вскрытія произведено не было до сихъ поръ. Мать Аванеса, семидесятилтняя старуха, изнасиловава пятью казаками. Въ селеніи Азох казаки требовали отъ Хосрова Карапетянца отдать жену. Получивъ отказъ, они повалили ее и изнасиловали. Одна азохская женщина изнасилована на глазахъ дтей, затмъ ее заставили цловать половые органы. Уничтожено казаками многое, чего не могли они взять. Награбленныя же вещи, навьючивъ ими лошадей, они отвезли въ переселенческое селеніе Скобелевку, частью же продавали дорогой. Пострадали преимущественно т селенія, которыя подвергались раньше нападенію татаръ. Въ селеніи Чертаз саблей казака раненъ священникъ, y другого священника ограбленъ сосудъ со Св. Тайнами. Есть при смерти избитые, неизлечимые, изувченные, преждеврменные роды, выкидыши, случаи смерти новорожденныхъ. Въ горахъ многія женщины сдлались истеричными. Паника настолько сильна, что, когда комиссія подъзжала къ селеніямъ, женщины, несмотря на предупрежденія быть спокойными, бжали въ горы и въ сады. Названныя селенія окончательно разорены и опустошены на глазахъ мстныхъ военныхъ и административныхъ властей. Отрядъ былъ подъ начальствомъ полковника Веверна, офицеровъ Бирюлкина, Гаджіева, въ сопровожденіи узднаго начальника Фрейлиха, мирового посредника Ермолаева, пристава Фота. Ермолаевъ по свидтельству многихъ, поощрялъ казаковъ, a нкоторые дома самъ обливалъ керосиномъ и поджигалъ’.

(No 76 ‘Тифл. Листка’).

Прудонъ говорилъ, что изнасилованіе женщинъ — неизбжное зло всхъ войнъ и осадъ: во всякой цивилизаціи, все равно, женщины побжденныхъ — добыча побдителей. Но даже въ городахъ, взятыхъ самымъ дикимъ штурмомъ, гнусности, подобныя описаннымъ въ отчет Вейденбаума, бывали только какъ отвратительныя исключенія. Солдаты Суворова не боле свирпствовали въ Измаил и сволочь Бурбона во взятомъ съ боя Рим, чмъ русское казачество среди мирнаго населенія шушинскихъ армянъ. Комментировать тутъ нечего. Отчетъ говоритъ самъ за себя. Пьянство виномъ и кровью свело съ ума толпу людей. И вотъ — мы свидтели эпидеміи какого-то повальнаго садизма, насильническаго щегольства развратомъ не нормальнымъ, противнымъ, на зло и на перекоръ естественному инстинкту, — rien n’est sacr pour un sapeur! — нтъ, молъ, ничего такого, на что казакъ не сметъ посягнуть! Двнадцатилтняя двочка, семидесятилтяяя старуха, родильница, паралитическій уродецъ — всхъ въ одну кучу!.. Надругательство утонченное, фокусническое, именно садистическое, — не только порывъ къ грубому наслажденію, но и злорадное, бсовское желаніе унизить, насладиться страданіемъ, позоромъ, оплеваніемъ жертвы… Еще Достоевскій отмтилъ, что садизмъ — частое явленіе въ русскомъ старчеств. Ну, судя по отчету Вейденбаума, хороша бываетъ и воинственная молодежь. О такихъ фактахъ, какъ изнасилованіе параличныхъ, семидесятилтнихъ старухъ, цлованіе половыхъ органовъ и т. п., до сихъ поръ міръ узнавалъ только изъ психопатологическихъ наблюденій Крафтъ Эбинга, Маньяна, Тарновскаго, по лечебницамъ нервныхъ и психическихъ больныхъ. Это сумасшедшій домъ, адъ половой психопатіи, вырвавшійся на волю!
Ну, да ужъ хорошо. Кавказъ, — край, такъ сказать, экзотическій, a армяне суть ‘бунтовщики’, съ коими христолюбивому воинству предписывается поступать, какъ съ воюющей стороной, и даже хуже, ибо войны имютъ хоть какіе-нибудь свои международные законы, a войны гражданскія подъ наблюденіемъ Женевской конвенціи не состоятъ. Обратимся внутрь Россіи, въ тихую украинскую ночь. ‘Знаете ли вы украинскую ночь? Нтъ, вы не знаете украинской ночи!’
Городъ Конотопъ. Десять часовъ вечера. Молодая телеграфистка Ц. возвращается со службы домой.
На Дворцовой улиц ее встртили два донскихъ казака и остановили ее грубыми окриками: ‘куда идешь? Пропускъ есть?’ Зная, что подобные вопросы предлагаются казаками всмъ встрчнымъ, г-жа Ц. совершенно спокойно отвтила, что пропуска y нея нтъ, но что, если они сомнваются въ ея личности, то могутъ дойти вмст съ ней до почтово-телеграфной конторы, гд начальникъ и удостовритъ, что она служащая. Казаки долго молчали. Тогда Ц. снова повторила свою просьбу отпустить ее домой или же, въ крайнемъ случа, отправиться въ полицію и не держать на улиц. Казаки переглянулись, и одинъ изъ нихъ, сходивъ за чмъ-то въ ближайшій дворъ, заявилъ своему товарищу:
— Теперь можемъ расправляться, какъ хотимъ!..
Предчувствуя что-то недоброе, двушка снова начала упрашивать отпустить ее. Тогда одинъ изъ казаковъ, обнаживъ свою шашку и приложивъ ее къ ше перепуганной Ц., крикнулъ:
— Вы знаете, что намъ дано право рубить! Идите за нами, a тамъ скажутъ, какъ съ вами поступить.
Само собой, что посл такихъ аргументовъ двушка пошла за ними безпрекословно. Казаки повели ее въ пустую чайную, но, убдившись, что она заперта, повернули на базаръ и стали подыскивать соотвтствующій ихъ намреніямъ торговый навсъ. Въ это время проходжлъ какой-то человкъ, и y двушки появилась надежда на спасеніе, но казаки ударили этого незнакомца палкой, и онъ пустился бжать. Теперь все было кончено и потеряно. Безлюдная площадь, темная, глухая ночь, слабая двушка — два вооруженныхъ звря-казака. Ц. бросилась на колни и стала умолять казаковъ пощадить ее, но одинъ изъ донцевъ, побуждаемый своимъ товарищемъ ‘работать быстрй’, ударилъ ее обнаженной шашкой по голов, схватилъ за шейный платокъ и бросилъ на уже разостланную шинель…
Казаки чередовались…
Наконецъ, они встали, и она нашла еще въ себ силы снова умолять ихъ — отпустить ее, хотя бы теперь. Они о чемъ-то пошептались, и одинъ изъ нихъ заявилъ ей, что проводитъ ее до дому. Они повели ее въ конюшню и тамъ начали ‘угощать’ ею своихъ товарищей.
Ц. была въ безпамятств.
Когда уже не было желающихъ, ее привели въ чувство и потащили въ полицію.
Дорогой имъ встртился ея отецъ. Старикъ искалъ ее по всему городу. Ц. увидла отца, и съ ней сдлалась истерика. Казаки поспшили скрыться. На слдующій день о всемъ происшедшемъ было залвлено полиціи, и началось разслдованіе.
Освидтельствовавшій врачъ удостоврилъ, что Ц. ‘не боле сутокъ тому назадъ лишена невинности и что грубое насиліе надъ ней производилось много разъ подрядъ. Потерпвшей было предъявлено нсколько казаковъ, среди которыхъ она сразу узнала своего главнаго, перваго насильника, того, что все грозилъ ей шашкой — Внцова. Затмъ она припомнила еще двухъ — Вяликова и Латошникова. Остальныхъ же она узнать не могла, — во-первыхъ, тогда было темно, во-вторыхъ, она долгое время находилась въ состояніи безпамятства.
Военный судъ приговорилъ Внцова къ 10-тилтнимъ каторжнымъ работамъ, двухъ же остальныхъ оправдалъ. Гражданскимъ истцамъ предоставлено право искать съ осужденнаго въ порядк общихъ установленій.
Конотопскіе насильники, все-таки, по крайней мр, какъ будто получили возмездіе за свои безобразія, хотя россійское правосудіе, по обыкновенію, и здсь обрушило громы свои на ‘стрлочниковъ’, a истинные виновники катастрофы остались безнаказанны и въ сторон. Въ конц-концовъ, что сдлалъ Внцовъ? Только то, что ему было разршено начальствомъ. Онъ дисциплины не нарушилъ и самовольно двицы Ц. не насиловалъ. Какъ истинный служака, онъ сперва отправился въ офицерскую, заручился тамъ разршеніемъ изнасиловать двицу Ц. (удивительно, какъ еще разршеніемъ лишь на словахъ, a не на бланк полковой канцеляріи!) и только уже тогда приступилъ къ ‘дйствію по команд’:
— Теперь можемъ расправляться, какъ хотимъ.
По-моему, это конотопское изнасилованіе еще боле ужасный показатель деморализаціи, чмъ шушинскій адъ. Адъ — такъ онъ адъ и есть. Люди обезумли, превратились въ дьяволовъ и совершають безсознательныя дьявольскія мерзости. A тутъ — все спокойно, хладнокровно, въ порядк дисциплины, съ разршеніемъ по команд, — изнасилованіе по всмъ правиламъ воинскаго артикула… Я долго искалъ въ газетахъ, будутъ ли привлечены къ отвтственности офицеры, подъ командою которыхъ находились Внцовъ, Латошниковъ и Вяликовъ. Но напрасно. Въ каторгу пошелъ ‘стрлочникъ’. Начальники движенія остались безвстны и безнаказанны.
Какъ бы то ни было, въ удовлетвореніе телеграфистки Ц. была сыграна хоть комедія правосудія. Я увренъ, что Внцовъ находится въ глубочайшемъ недоумніи, по какимъ, собственно, причинамъ онъ присужденъ въ каторгу? Онъ ‘спросился’, ему разршили, онъ исполнилъ, — и вдругъ въ Сибирь. ‘Нешто моя вина? Спрашивай со старшаго’…. Ho o старшихъ исторія умалчиваетъ и емид не приказываетъ разговаривать.
И самъ Внцовъ то понесъ отвтственность только потому, что, подобно Спиридоновой, телеграфистка Ц. — опять-таки — ‘ваша сестра’, интеллигентка, и y нея оказался родитель, съ которымъ шутки плохи: умлъ дойти до суда… A сколько, быть можетъ, тотъ же Внцовъ, Латошниковъ или Вяликовъ до того случая, какъ имъ попасться въ своихъ мерзостяхъ, спокойно и безнаказавно перепортили безотвтной ‘ихней сестры’, городской и деревенской, мщанской и крестьянской двки, y которой отцы безотвтны и беззащитны, какъ она сама?.. Въ особенности, жутко поставленъ роковой вопросъ о женской чести въ мстностяхъ съ инородческимъ населеніемъ. Военные постои въ Польш, Литв, Закавказьи, Прибалтійскихъ губерніяхъ, въ черт еврейской осдлости, — вс опозорены надругательствами надъ честью туземныхъ женщинъ, настолько откровенными и гласными, что факты эти, когда длались достояніемъ печати, то даже не вызывали хотя бы формальныхъ опроверженій.
Стоитъ, молъ, разговаривать о такой обыденщин! Вы бы еще о томъ, что дважды два не пять, a четыре! И — опять — нечего уже говорить объ адахъ на земл: объ изнасилованіяхъ подъ громъ такихъ острыхъ моментовъ реакціи, какъ кишиневскій, одесскій или блостокскій погромы. Тамъ люди были зври. Они не всегда будутъ зврьми. Пройдетъ экстазъ зврства, они очнутся, и для многихъ изъ нихъ, быть можетъ, ужасомъ на всю жизнь останется воспоминаніе о неисправимыхъ подлостяхъ, въ которыя они увязли, наглотавшись ядовъ провокаціи, — водки, клеветы, анархіи, произвола насиловать жизнь, честь, имущество. Гораздо страшне та спокойная, самоувренная, сознающая свою постоянную силу и ‘права’, обыденщина безраскаянной власти вадъ женщиною, которую вкрапило въ срую, трусливую жизнь запуганной русской обывательщины наше проклятое время.
Въ майской книжк ‘Русской Мысли’ въ воспоминаніяхъ г. Пана ‘Изъ недавняго революціоннаго прошлаго’ я встртилъ такой эпизодъ. Мсто дйствія — жандармская комната на станціи Окницы, гд арестовали г. Пана.
Я улегся на скамейк и сталъ дремать. Спать я не могъ, мшалъ свтъ, а, главное, разговоры приходившихъ и уходившихъ жандармовъ, не стсняться же имъ было меня, комната эта была мстомъ отдохновенія для отдежурившихъ свои часы жандармовъ. Здсь они выпивали, обмнивались новостями. И мн пришлосъ весь остатокъ ночи прослугаать сквозь дремоту такую пакость и мерзость, что и сейчасъ, какъ вспомню объ ихъ разговорахъ, душа содрогается,
— Былъ я вчера y жидка Мойши. ‘Ты чтожъ, — говорю ему, — такой-сякой, сукинъ сынъ, жидъ паршивый, подводить вздумалъ? Гд же твоя Хайка, что ты мн общалъ? Что-жъ ты, — говорю, жидюга, думаешь, что я теб спущу твою кражу?’ Да далъ ему подзатылъника. Жидъ и затрясся. ‘Что-жъ вы, господинъ жандармъ, деретесь? Хайка сама не хотла идти, я ее къ вамъ посылалъ’. A тутъ и Хайка пришла. А я тогда былъ здорово выпимши, и здорово же она мн тогда, чертовка, приглянулась. Я къ ней, облапилъ ее… пищитъ, жидовская морда, кусается. Разобрало меня: наклалъ ей въ шею такъ, что даже разревлась. Ушелъ я отъ нихъ, пригрозилъ жиду, что арестую его. Ну, да Хайка отъ меня не уйдетъ!
— Да что съ нею церемоннться, посторожилъ бы ее гд-нибудь ночъю и сдлалъ, что нужно, — пусть жидовка жалуется и доказываетъ.
— A я вотъ Фроську-то уломалъ, тоже артачилась, и отецъ грозилъ. A что взяли? — кукишъ съ масломъ! Онъ же воровать, да покрывай ему, да онъ же и артачится, сволочь этакая!
Такіе милые разговоры пришлось мн прослушать всю ночь. Какими беззащитными и униженными представились мн вс мстные обыватели, особенно бднота, если простые жандармы могли позволять себ такъ гнусно и безнаказанно насильничать надъ ними.
Когда Аппій Клавдій изнасиловалъ Виргинію, отецъ зарзалъ ее на улиц, и поднялся въ Рим великій бунтъ, который низвергъ децемвировъ. Позоръ Лукреціи стоилъ царства роду Тарквиніевъ и былъ начальнымъ моментомъ римской республиканской революціи. Поруганная честь сестры неаполитанскаго рыбака Мазаньелло потрясла величественную власть короля обихъ Сицилій. Лопе де-Вега, Лессингъ и Шиллеръ оставили намъ революціонныя трагедіи объ отцахъ, разрушаюшихъ тираннію абсолютизма, въ отмщеніе за своихъ поруганныхъ дочерей… Все это очень ярко, силъно, ослпительно-могуче, но было очень давно и очевидно, не въ нашихъ нравахъ. Россійскіе Виргиніи, Коллатины, Maзаньелло, Саломейскіе алькады, Одоардо Галотти и Веррины обладаютъ большимъ хладнокровіемъ и большею приспособленностью къ подлостямъ своей эпохи. Я много жилъ въ Италіи и на Балканскомъ полуостров. Тамъ дико было бы сказать, что честь изнасилованной двушки осталась неотомщенною. И это не по мужскимъ предразсудкамъ о мистической святости двства, не по пережиткамъ средневкового тюремнаго и замковаго рабства женщины, не потому, что невинность двушки разсматривается, какъ собственность ея будущаго супруга. Нтъ, мстительвые взрывы общественнаго мннія противъ посягателей на женскую честь очень часты даже въ такихъ мстностяхъ (напр., въ нкоторыхъ уголкахъ Сербіи или въ Прованс), гд мужчины къ цломудрію прекраснаго пола относятся съ самымъ философическимъ равнодушіемъ, двушки-невсты полъзуются полною свободою, и рдкая изъ нихъ, какъ y насъ поморки, идетъ замужъ, не будучи уже въ интересномъ положеніи. Мстители встаютъ не за условную физическую честь, нарушенную насильникомъ, a за абсолютный, нравственный принципъ ея, — за свободу женщины въ распоряженіи своею половою волею, за низведеніе женщины на степень безсловеснаго и безотвтнаго животнаго. Къ величайшему русскому горю, безправіе крпостного права стоитъ еще слишкомъ близко позади, за нашими плечами. А ужасное право это, по которому до сихъ поръ вздыхаютъ высоконравственные хранители семейныхъ очаговъ, выносило въ трехсотлтнемъ чрев своемъ и родило такія, напримръ, милыя сентенціи, — именно о женской чести, — что ‘тмъ море не испоганилось, что собака. лакала’… И, въ конц концовъ, Оболенскій поретъ хохловъ нагайками и угоняетъ ихъ въ степь слушать издали, какъ на сел вопятъ насилуемыя хохлушки, a въ какой-нибудъ Окниц простой жандармъ едва не негодуетъ, что Хайка или Фроська сметъ барахтаться и кусаться, когда онъ лзетъ къ ней со своими звриными ласками.
Тамъ, гд поруганная честь женщины можетъ оставаться не отомщенною, нтъ общества, потому что общество начинается съ уваженія къ чести женщины и признанія за женщиною права на половую волю.
Въ стран, гд имются человческія группы, которымъ, на извстныхъ политическихъ условіяхъ, ‘всепозволено’, нравственное разложеніе распространяется, быстрою заразою, отъ привилегированныхъ группъ этихъ, во вс слои общества. Воинъ, неистовствовавшій надъ злополучными подолянками или грузинками, уходя въ запасъ, не сниметъ съ себя, вмст съ аммуниціей, той презрителъной грубости, того безстыжаго одичанія, которыя !!!!!висаитала въ немъ временно потакаемая распущенность. И многія, многія грубыя и темныя силы, присущія неразвитому, полуинтеллигентному слою, представляющему собою, такъ сказать, подпочву русскаго общества, проникнутыя отъ воина завистью къ его порочной удали и увренностью, что порокъ, самъ по себ, не есть порокъ, и преступленіе есть не столько преступленіе, сколько веселое препровожденіе времени, и вся штука — лишь въ томъ, чтобы поставить свой грхъ въ условія безнаказанности. Солдатъ пронесъ въ народъ грамоту, которой обучила его служба. Но, если служба развращаетъ солдата, то солдатъ же, неминуемо, пронесетъ въ народъ и свой развратъ. И не даромъ преступленія противъ женской чести, чуть не эпидемическія въ послднее время, развиваются, преимущественно, въ служебной сред, тсно родственной съ отставною и запасною военщиною, дружественной съ полиціей и жандармеріей, каковы, напримръ, стали теперь кадры желзнодорожныхъ служащихъ. Въ особенности, на дорогахъ, значенія, такъ сказать, внутренне-стратегическаго, каковы вс, примыкающія къ Петербургу.
Изнасилованіе женгцины въ позд или на станціи желзнодорожными служащими, за послдніе годы, сдлалось настолько частымъ преступленіемъ, что — еще немного, и газеты начнутъ печатать подобныя сообщенія мелкимъ шрифтомъ, какъ пожарный случай безъ сбора всхъ частей или кражу на сумму не свыше 300 руб. Даже вдь и пресловутая золотовская исторія, которою, лтъ пять тому назадъ, открылся рядъ разоблаченій о ‘служебныхъ’ покушеніяхъ на женскую честь, началась въ вагон, продолжилась на станціи и лишь кончилась въ полицейскомъ участк, при казацкой казарм. Развратъ въ русскомъ позд — дло настолько обычное, что, напримръ, я самъ, собственными своими ушаміи, слышалъ трижды на разныхъ линіяхъ, какъ путешествующіе бонъвиваны заказывали, безъ всякихъ церемоній, проводникамъ спальныхъ вагоновъ:
— Пошарьте-ка, любезный, въ позд, не найдется ли какой хорошенькой.
Одинъ разъ это было на участк Одесса — Кіевъ, другой разъ — на Варшавской желзной дорог, третій разъ — на Николаевской. Случалось и получать не мене откровенныя предложенія отъ поздной прислуги: не угодно ли, молъ? — въ сосднемъ вагон имется подходящій товарецъ, a мы рады стараться!.. Особенно, когда дешь на дальнее разстояніе. Сибирскіе курьерскіе позда проституированы до такого дловитаго постоянства, что промышляющія собою пассажирки являются, мало сказатъ, обычнымъ, — почти обязательнымъ придаткомъ къ прочимъ удобствамъ передвиженія. Гд мняется бригада, тамъ мняются и кочующія проститутки. Сибирь — районъ частыхъ фамильныхъ передвиженій, чиновники, промышленники, достаточные люди изъ политическихъ ссыльныхъ, то и дло направляются къ пунктамъ своихъ назначеній или перемщеній цлымъ домомъ, съ дтьми, съ прислугою. Я. самъ испыталъ восторгъ такого странствія, и одною изъ непріятнйшихъ подробностей его вспоминаю — постоянную необходимость ограждать няньку и горничную, — хотя об блистали гораздо боле честностью и добрыми нравами, чмъ красотою, — отъ охоты на нихъ чуть не всхъ мужчинъ въ позд. И посредниками все время являлись кондуктора, истопники и пр.
— Помилуйте! — сказалъ мн проводникъ позда, когда я выразилъ ему нкоторое недоумніе по поводу подобнаго бснованія. — Он у васъ — дуры какія-то. Недотроги, точно принцессы. Впервые такихъ вижу. Вдь это для ихней сестры — золотое дно. Иная, за девять дней пути, такъ оперяется, что въ Иркутскъ прізжаетъ богаче своихъ господъ.
Приблизительно то же самое разсказывали мн многіе одесситы о юго-западныхъ желзныхъ дорогахъ. При кондукторскомъ посредств, къ услугамъ пассажировъ, не робющихъ предъ опасностями амурной случайности, всегда находится или въ позд, или на станыіи отправленія ‘дама, потерявшая билетъ’, ‘дама, y которой не достало денегъ на доплату’, и тому подобныя, благовидно вуалированныя спеціалистки желзнодорожной проституціи. Ихъ берутъ, точно билеты въ касс: одна работаетъ до Жмеринки, другая до Раздльной и т. д. Еще боле удивителъна Царскосельская желзная дорога. Несмотря на то, что все ея протяженіе — не боле, какъ на часъ времени, ея вокзалы въ Петербург, Царскомъ Сел и Павловск — настоящіе рынки шикарной проституціи, спеціально обслуживающіе офицерство конвоя и гвардейскихъ стоянокъ этого района. И мн показывали модную знаменитость этихъ рынковъ, которая, — промышляя спеціально взвращеннымъ развратомъ, — что называется, не сходитъ съ позда, неутомимо движется по рельсамъ между Питеромъ и Павловскомъ и обратно съ ранняго утра до поздней ночи. Замтьте при этомъ, что на Царскосельской желзной дорог принлты только общіе вагоны, безъ какого бы то ни было подобія отдльныхъ купе! Такимъ ваработкомъ, говорятъ, положила начало своему благосостоянію особа, имя которой недавно усердно трепалось и молвою, и печатью по поводу нкотораго министерскаго процесса.
Тамъ, гд существуетъ проституція, неразлучно выростаетъ и фабрикація проституціи: сводничество, соблазнъ, подкупъ, обольщеяіе, грубое насиліе. Все это нашло довольно подробное взображеніе въ моей ‘Маріи Лусьевой’ и въ статьяхъ о проституціи, вошедшихъ въ настоящую книгу. Помимо книжнаго и газетнаго матеріала, въ основу названныхъ работъ легли, какъ ‘человческіе документы’, личные опросы 98 проститутокъ явныхъ и тайныхъ, собранные мною въ 1896—1901 гг. У одиннадцати изъ этихъ женщинъ, то есть боле 11%, въ паденіи, выбившемъ ихъ изъ условій трудового или буржуазнаго быта на рынокъ разврата, сыграло ршающую роль желзнодорожное или пароходное путешествіе. Къ сожалнію, при мн нтъ сейчасъ моего архива — для боле точныхъ данныхъ. Но помню, что изъ 11 три настаивали, что были жертвами насилія со стороны желзнодорожныхъ служащихъ или пассажировъ, при помощи желзнодорожныхъ служащихъ, a три погибли, опоенныя того же рода безобразниками на волжскихъ пароходахъ. Что нкоторые изъ послднихъ въ іюн и іюл превращаются въ плавучіе публичные дома, — кому же сей секретъ полишинеля неизвстенъ? Не лучше того и служебныя отдленія поздовъ, подъ командою иныхъ дошлыхъ оберовъ и согласной съ нимъ, дружной бригады. Во Владимирской губерніи фабричная двка жалуется на плохіе заработки, хочетъ ухать въ Москву. Ее отговариваютъ:
— На что подешь? У тебя, поди, и на билетъ-то не хватитъ?
— A на кой лядъ мн билетъ? — остритъ двка, — меня, за красоту мою, любой оберъ даромъ доставитъ въ служебномъ, — еще и пару золотыхъ въ Москву привезу… Теперь время ярмарочное!
Но все это — опять-таки, етиньи, ‘не наша сестра’, — ‘безпастушное стадо’ толстовскаго Митрича, двуногія овцы, которыхъ судьба падать по первому властному натиску человка съ начальственнымъ горломъ и въ свтлыхъ пуговицахъ. И, пожалуй, найдутся Стаховичи, которые борьбу и съ этимъ зломъ найдутъ ‘не спшною’: вдь, въ самомъ дл, не отмнить же движеніе по желзнымъ дорогамъ и рейсы пароходные изъ-за того, что время отъ времени тамъ погибаетъ глупенькая доврчивая двочка-пассажирка, здсь вовлекается въ развратъ опоенная баба… Въ признаніяхъ торговца живымъ товаромъ, изложенныхъ Жаномъ Лорренъ въ его ‘Florine’, изъясняется очень подробно, какую огромную роль играетъ въ этомъ промысл вокзальная ловля прізжающихъ въ Парижъ провинціалокъ и какъ участвуютъ въ этой облав кондукторы поздовъ, еще въ пути намчающіе двушекъ, пригодныхъ почтеннымъ коммерсантамъ, и направляющіе ихъ по предательскимъ адресамъ ‘рынковъ блыхъ невольницъ’. Можемъ ли мы съ увренностью утверждать, что подобнаго сообщничества не знаютъ наши желзныя дороги? Что касается вокзальной вербовки въ проституцію, то противъ нея, въ Петербург, напримръ, неоднократно принимались полицейскія мры, потому что она доходитъ до наглой откровенности и работаетъ en masse — въ т весеннія полосы, когда подходящіе къ столиц позда выбрасываютъ на дебаркадеръ тысячи новгородскихъ, псковскихъ, вологодскихъ, олонецкихъ, архангельскихъ чернорабочихъ ‘аравушекъ’, съ холщевою котомкою за плечами, съ двугривеннымъ капитала, завязаннымъ въ угловой узелокъ платка, съ деревенскою свжестью лица и тла и съ весьма малымъ количествомъ мозга подъ черепною покрышкою.
Ho, если отъ ‘малыхъ сихъ’ мы подымемся повыше, въ мягкія обстановки второго и перваго классовъ, то увидимъ, что и здсь приключенія, въ род обличеннаго Борецкимъ, далеко не невозможны, даже не исключительны. Пусть дамы, странствовавшія много и одиноко, вспомнятъ свои путевыя впечатлнія: почти y каждой встанеть въ памяти какое-либо — и не одно! — желзнодорожное или пароходное ухаживаніе, въ которомъ любезность такъ тсно граничила съ наглостью, что дам едва доставало такта, чтобы тянуть время безъ скандала, покуда не выручало ея появленіе какихъ-либо третьихъ лицъ. Правда, что бываетъ и наоборотъ. Существуетъ, напримръ, прелюбопытная порода кочевыхъ дамочекъ изъ пожилыхъ Еленъ, скучающихъ при вовсе дряхлыхъ Менелаяхъ, изъ старющихъ разводокъ, неутшныхъ вдовицъ и полудвъ, не обртшихъ мужа, — для которыхъ путешествіе по Волг — такое же систематическое средство избывать озлобленіе тлесное, какъ для ялтинскихъ и кисловодскихъ курортныхъ барынекъ — прогулки съ проводниками, но гораздо боле дешевое и мене огласочное. Правда, что на душу такихъ веселыхъ гршницъ приходится переложить много грха изъ той амурной наглости, что встрчаетъ и окружаетъ на русскихъ поздахъ и пароходахъ едва-ли не каждую одинокую и красивую пассажирку. Но, все же, вина путейскаго Адама не таетъ отъ извинительной ссылки на Еву, и яблочные соблазны ея, и безобразіе остается безобразіемъ, a подлецы — подлецами.
Я старый журналистъ, всегда жилъ въ тсномъ общеніи съ публикою, и на вку своемъ мвого принялъ конфиденцій. И, такъ какъ я много занимался женскимъ вопросомъ, то, преимущественно, удостаивался конфиденцій женскихъ. Много видлъ я женскихъ слезъ, катящихся изъ глазъ по щекамъ во время устной исповди, или расплывшихся, вмст съ чернилами, по бумаг исповди письменной. Словомъ, слезами меня не удивишь. Но одн нзъ самыхъ ужасныхъ слезъ, которыя я помню, падали изъ глазъ прекрасной женщины, — уже не слишкомъ молодой, лтъ за тридцать, матери семейства, съ хорошимъ общественнымъ положеніемъ, — пріхавшей ко мн въ 1898 году посовтоваться… куда ей бжать отъ семьи и любимаго мужа, чтобы скрыть беременность, невинно возникшую изъ приключенія, почти однороднаго съ дломъ Егоровой. Разница была только въ томъ, что ‘героемъ’ явился контролеръ, воспользовавшійся ночнымъ одиночествомъ несчастной красавицы въ вагон перваго класса… Ну, что же было длать съ этимъ негодяемъ? Заявить жалобу станціонному жандарму? Составить протоколъ? Себ дороже. Насиліе — для женщины извстныхъ буржуазныхъ круговъ — несчастіе, съ которымъ она, въ современномъ обществ, можетъ раздлаться лвшь двумя способами: либо трагическимъ скандаломъ — убійствомъ и самоубійствомъ во вкус римской Лукреціи, либо скрывъ свой позоръ такъ, чтобы о немъ и подушка подъ головою не слыхала… Есть неповинные срамы, обличать которые не найдетъ въ себ гражданскаго мужества ни одна ‘порядочная женщина’. A если найдетъ, то предразсудочная среда цломудренной буржуазіи, все равно, отлучитъ ее, какъ зачумленную овцу, и приготовитъ ей судьбу той ‘мадамъ Баттистъ’, потрясающую трагедію которой разсказалъ намъ Гюи де-Монассанъ.
Ни одно преступленіе не съдается такъ часто и полно беззащитнымъ и робко-разсудочнымъ молчаніемъ жертвы, какъ изнасилованіе. И, поэтому, когда выплываютъ на чистую воду мерзости, подобныя егоровскому длу, общество въ прав ждать отъ юстиціи своей, — даже въ тхъ обломкахъ, какъ мы имемъ ее сейчасъ, — самаго тщательнаго и гласнаго ихъ разслдованія, самой суровой ихъ кары участвовавшимъ негодяямъ и, затмъ, самыхъ дятельныхъ мръ къ принципіальному искорененію передвижныхъ разбойничьихъ компаній, женолюбивые подвиги которыхъ то и дло вспыхиваютъ то здсь, то тамъ, на рельсовой сти русской, подобно сквернымъ болотнымъ огонькамъ. Пути сообщенія должны быть путями сообщенія, a не засадами разбоя, a не пріютами проституціи, альфонсизма, сводничества и насильничающаго сатиріазиса. Въ Англіи, если купе занято одною дамою, пассажиръ никогда не войдетъ въ него, потому что такой tte tte почитается двусмысленнымъ (тоже нравы!).. У насъ, наоборотъ, пассажирка боится остаться одна въ купе, потому что къ ней — ‘можетъ влзть всякій’, а, пуще всякаго, сами же присяжные тлохранители путешествующихъ странниковъ и странницъ — желзнодорожные Соловьи Разбойники.

1907.

Амфитеатров Александр Валентинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Верди, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
  2. Тяжкая наследственность, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1922
  3. Рептильная вербовка, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1922
  4. Ибсен, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1914
  5. Московский культ, окружавший великих людей, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1937
  6. »Ненужная победа’, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
  7. Благоденственное житие, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1912
  8. Андрей Белый, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1910
Электронная библиотека