Женщина тридцати лет, Бальзак Оноре, Год: 1842 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 177 минут(ы)

НОВАЯ БИБЛОТЕКА СУВОРИНА

ЖЕНЩИНА ТРИДЦАТИ ЛТЪ
РОМАНЪ
БАЛЬЗАКА

(La femme de trente ans).

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНЕ А. С. СУВОРИНА
1894

I.
Первыя ошибки.

Въ начал апрля 1813 года было воскресное утро, общавшее парижанамъ одинъ изъ тхъ чудныхъ дней, когда они въ первый разъ въ году не увидятъ грязи на панеляхъ и тучъ на неб. Около полудня, нарядный кабріолетъ, запряженный парою горячихъ рысаковъ, выхалъ изъ улицы Кастиліоне въ улицу Риволи и остановился позади нсколькихъ экипажей, стоявшихъ передъ недавно поставленной ршеткой, посреди террасы des Feuillants. Этимъ легкимъ экипажемъ управлялъ болзненнаго вида господинъ съ озабоченнымъ лицомъ, сдые волосы, едва прикрывавшіе его желтый черепъ, старили его прежде времени, бросивъ вожжи лакею, хавшему сзади верхомъ, онъ вылзъ изъ кабріолета, чтобы принять на руки молодую двушку, неясная красота которой привлекла вниманіе гуляющихъ на террас. Ставъ на край экипажа, она позволила взять себя за талію и обвила руками шею своего спутника, который поставилъ ее на тротуаръ, не помявъ отдлки ея зеленаго репсоваго платья. Влюбленный не сдлалъ бы этого съ большею осторожностью. Незнакомецъ былъ отцомъ этой двушки, которая, не поблагодаривъ его, просто взяла его подъ руку и торопливо повлекла въ садъ. Старикъ отецъ замтилъ восхищенные взгляды нкоторыхъ молодыхъ людей и грустное выраженіе сошло съ его лица. Хотя онъ уже давно достигъ того возраста, когда людямъ остается только удовлетворяться обманчивыми наслажденіями тщеславія — онъ началъ улыбаться.

— Думаютъ, что ты моя жена, сказалъ онъ на ухо молодой двушк и, выпрямившись, пошелъ медленне, чмъ приводилъ ее въ отчаяніе.

Казалось, онъ кокетничаетъ своей дочерью и наслаждается больше ея самой тми взглядами, какіе бросали любопытные и на ея маленькія ножки, обутыя въ прюнелевыя ботинки, и на прелестную талію, обтянутую платьемъ, и нжную шею, не совсмъ закрытую вышитымъ воротничкомъ. Во время ходьбы, когда молодая двушка приподнимала платье, открывалась округлость икры, плотно обтянутой шелковымъ, ажурнымъ чулкомъ. Поэтому-то многіе изъ гуляющихъ опережали парочку, чтобы полюбоваться при взглянуть лишній разъ на ея, обрамленное кудрями темныхъ волосъ, юное, румяное личико, становившееся еще румяне, какъ отъ розоваго атласа, которымъ была подбита элегантная шляпка, такъ и отъ нетерпливаго ожиданія, сквозившаго во всхъ чертахъ этой хорошенькой особы. Легкая насмшка оживляла ея прекрасные, черные, миндалевидные глаза съ хорошо очерченными бровями и длинными рсницами. Жизнь и молодость одарили своими сокровищами и это шаловливое личико, и бюстъ, граціозный, несмотря на то, что кушакъ носили тогда подъ самой грудью. Не замчая восторженныхъ взглядовъ, молодая двушка нетерпливо смотрла на Тюльерійскій дворецъ, составлявшій, конечно, цль ея стремительной ходьбы. Было безъ четверти 12. Несмотря на ранній часъ, много женщинъ, желавшихъ пощеголять своимъ нарядомъ, возвращались изъ замка, оборачивая голову съ такимъ недовольнымъ видомъ, какъ будто он раскаивались въ томъ, что опоздали на желанное зрлище. Нсколько словъ, вырвавшихся у этихъ разочарованныхъ въ своей прогулк особъ и подхваченныхъ на лету незнакомкой, не безпокоили ее. Старикъ слдилъ скоре любопытнымъ, нежели насмшливымъ взглядомъ за признаками боязни и нетерпнія, отражавшимися на прелестномъ лиц его спутницы, и наблюдалъ ее, можетъ-быть, черезчуръ заботливо, чтобы не имть какой-нибудь родительской задней мысли.

Это воскресенье было тринадцатымъ въ 1813 году. Послзавтра Наполеонъ выступалъ въ роковую кампанію, въ теченіе которой ему предстояло послдовательно потерять Бессьера и Дюрока, выиграть знаменитыя сраженія при Люцин и при Бауцен, увидть измну Австріи, Саксоніи, Баваріи, Бернадотта и выдержать отчаянную битву при Лейпциг. Императоръ назначилъ торжественный парадъ, послдній изъ парадовъ, такъ долго возбуждавшихъ восторгъ парижанъ и иностранцевъ. Старой гвардіи въ послдній разъ предстояло показать свое искусство, которое удивляло порою даже самого гиганта, готовившагося въ данный моментъ къ поединку съ Европой. Грустное чувство собирало въ Тюльери блестящую любопытную толпу. Каждый какъ будто отгадывалъ будущее и предчувствовалъ, что воображенію придется не разъ вызывать картину этой сцены, когда героическія времена Франціи примутъ, какъ теперь, почти сказочную окраску.

— Пойдемъ скоре, отецъ, говорила съ безпокойствомъ молодая двушка, увлекая старика.— Я слышу барабаны.

— Это войска входятъ въ Тюльери, отвчалъ онъ.

— Или уходятъ… вс возвращаются! возразила она съ ребяческимъ огорченіемъ, заставившимъ старика улыбнуться.

— Парадъ начинается въ половин перваго, сказалъ отецъ, идя почти позади своей нетерпливой дочери.

При взгляд на движенія ея правой руки можно было подумать, что она помогаетъ себ бжать. Ея маленькая ручка въ перчатк, нетерпливо комкавшая платокъ, походила на весло лодки, разскающее волны. Минутами старикъ улыбался, но порою его высохшее лицо принимало грустное, озабоченное выраженіе. Любовь его къ этому чудному созданію заставляла столько же восхищаться настоящимъ, сколько бояться за его будущее. Казалось онъ говорилъ себ: ‘Теперь она счастлива, но всегда ли будетъ такъ? Старикамъ свойственно рисовать въ мрачномъ свт будущее молодыхъ людей’. Когда отецъ и дочь подошли къ галлере павильона, на вершин котораго разввался трехцвтный флагъ и черезъ который гуляющіе проходятъ изъ Тюльерійскаго сада на Карусельскую площадь, часовые остановили ихъ суровымъ окликомъ: ‘больше не пропускаютъ’.

Двушка приподнялась на цыпочки и увидла толпу нарядныхъ женщинъ, стоявшихъ по об стороны старой мраморной арки, черезъ которую долженъ былъ выйти императоръ.

— Видишь, отецъ, мы опоздали!

Ея грустное личико выдавало^— всю важность, какую имло для нея это пребываніе на смотру.

— Въ такомъ случа, Жюли, уйдемъ. Ты не любишь толкотни.

— Останемся, отецъ, отсюда я еще могу видть императора. Если онъ погибнетъ на войн, я такъ никогда его и не увижу.

Отецъ задрожалъ при этихъ словахъ, потому что въ голос дочери были слезы. Онъ взглянулъ на нее и увидалъ, что на ея опущенныхъ рсницахъ дрожали слезы, вызванныя не столько досадой, сколько однимъ изъ тхъ первыхъ огорченій, тайну которыхъ не трудно угадать старому отцу. Вдругъ Жюли покраснла. У нея вырвалось восклицаніе, непонятное ни часовымъ, ни старику. При этомъ восклицаніи, офицеръ, бжавшій со двора, по направленію къ лстниц, быстро обернулся, подошелъ къ садовой арк, узналъ молодую дувушку, которую скрыли на минуту большія мховыя шапки гренадеровъ, и отмнилъ для нея и для ея отца приказъ, который самъ далъ часовымъ, затмъ, не обращая вниманія на ропотъ нарядной толпы, осаждавшей арку, онъ привлекъ слегка къ себ восхищенную двушку.

— Разъ ты дежурный, я не удивляюсь больше ни ея гнву, ни ея поспшности, сказалъ офицеру старикъ полушутливымъ, полусерьезнымъ тономъ.

— Если хотите занять хорошее мсто, не будемъ заниматься разговорами, отвчалъ ему молодой человкъ.— Императоръ не любитъ ждать, и маршалъ послалъ меня извстить императора, что все готово.

Говоря это, онъ взялъ съ извстнаго рода фамильярностью Жюли подъ руку и быстро потащилъ ее къ Карусельской площади. Жюли увидла съ изумленіемъ громадную толпу, скопившуюся въ маленькомъ пространств между срыми стнами дворца и тумбами, соединенными цпями, образующими большіе песчаные четырехугольники посреди двора Тюльери. Цпи часовыхъ, поставленныхъ, чтобъ дать свободный проходъ императору и его свит, стоило много труда сдерживать напоръ этой нетерпливой толпы, жужжавшей подобно пчелинному рою.

— Должно-быть, это будетъ очень красиво? спросила Жюли, улыбаясь.

— Берегитесь! воскликнулъ офицеръ и, схвативъ Жюли за талію, быстро поднялъ ее и перенесъ къ колонн.

Не подними онъ такъ быстро свою любопытную родственницу, она была бы смята задними ногами блой лошади съ зеленымъ бархатнымъ, расшитымъ золотомъ, сдломъ, которую мамелюкъ Наполеона держалъ подъ узцы почти подъ аркою, шагахъ въ десяти позади другихъ лошадей, ожидавшихъ высшихъ чиновъ изъ свиты императора. Молодой человкъ поставилъ отца и дочь возл перваго каменнаго столба, направо впереди толпы, и знакомъ головы поручилъ ихъ двумъ гренадерамъ, между которыми они очутились. Когда офицеръ возвращался во дворецъ, выраженіе радости и счастья смнило внезапный ужасъ на его лиц, вызванный въ немъ неожиданнымъ движеніемъ лошади. Жюли загадочно пожала ему руку, то ли, чтобы поблагодарить его за оказанную ей услугу, то ли, чтобы сказать ему: ‘наконецъ-то я васъ вижу!’ Она даже слегка наклонила голову въ отвть на почтительный поклонъ, который офицеръ сдлалъ ей и ея отцу, прежде чмъ удалиться. Старикъ, какъ будто нарочно оставившій молодыхъ людей вдвоемъ, стоялъ съ серьезнымъ видомъ нсколько позади дочери, но онъ наблюдалъ за ней исподтишка и, чтобъ не дать ей этого замтить, старался казаться поглощеннымъ великолпнымъ зрлищемъ, какое представляла Карусельская площадь. И когда Жюли подняла на отца взглядъ ученика, безпокоящагося за мнніе учителя, онъ отвтилъ ей даже доброй, веселой улыбкой, но ея проницательный взглядъ проводилъ офицера вплоть до самой арки, и ничто изъ этой быстрой сценки не ускользнуло отъ него.

— Какая чудная картина! сказала тихо Жюли, сжимая руку отца.

Подобное же восклицаніе живописный и величественный видъ Карусельской площади вызвалъ въ ту минуту у тысячи жителей, лица которыхъ сіяли восторгомъ. Другой рядъ публики, сжатый точно такъ же, какъ и та публика, среди которой находились отецъ съ дочерью, занималъ узкую панель вдоль ршетки площади, параллельную замку. Эта толпа разнообразіемъ женскихъ туалетовъ довершала рзкое очертаніе обширнаго продолговатаго четырехугольника, образуемаго постройками Тюльери и этой, только-что поставленной ршеткой. Полки старой гвардіи, которымъ долженъ былъ быть сдланъ смотръ, наполняли это обширное пространство, протянувшись передъ дворцомъ въ вид внушительныхъ синихъ линій, глубиною въ десять рядовъ. По ту сторону ограды и на Карусельской площади, по другимъ параллельнымъ линіямъ, стояло нсколько полковъ пхоты и кавалеріи, готовыхъ пройти церемоніальнымъ маршемъ подъ тріумфальной аркой, украшавшей середину ршетки и на вершин которой въ это время виднлись великолпныя венеціанскія лошади. Полковая музыка, помщенная внизу луврскихъ галлерей, была скрыта за дежурными польскими уланами. Значительная часть четырехугольника, усыпаннаго пескомъ, оставалась свободной, какъ арена для движенія этихъ безмолвныхъ отрядовъ, отражавшихъ солнечные лучи на десяти тысячахъ своихъ трехгранныхъ штыковъ. Легкій втерокъ покачивалъ султаны подобно тому, какъ втеръ качаетъ въ лсу деревья. Эти старые, нмые, блестящіе полки представляли тысячу цвтовыхъ контрастовъ, благодаря разнообразію мундировъ, аксельбантовъ, головныхъ уборовъ и оружія. Эта величественная картина — поле сраженія передъ битвой въ миніатюр — была какъ бы заключена въ рамку изъ высокихъ величественныхъ строеній, неподвижность которыхъ, казалось, передалась и начальникамъ, и солдатамъ. Зритель невольно сравнивалъ эти стны людей съ каменными стнами. Весеннее солнце щедро разливало свой свтъ и по блымъ, вновь отстроеннымъ, и по вковымъ стнамъ, ярко освщало оно также и эти безчисленныя, загорлыя лица, говорившія о прошлыхъ опасностяхъ и спокойно ожидавшія будущихъ. Командиры каждаго полка одни только ходили взадъ и впередъ передъ фронтами этихъ героевъ. За квадратными массами войскъ, сверкавшими серебромъ, лазурью, пурпуромъ и золотомъ, любопытные могли замтить трехцвтные значки на древкахъ шести неутомимыхъ польскихъ всадниковъ, подобно собакамъ, ведущимъ стадо черезъ поле, сновали они безпрестанно между войсками и публикой, чтобы помшать послдней перейти маленькое пространство земли, отведенное имъ возл императорской ршетки. Если бы не это движеніе, можно было бы вообразить себя во дворц Спящей Красавицы. Легкій весенній втерокъ, пролетая надъ мховыми шапками гренадеровъ, свидтельствовалъ о неподвижности солдатъ, точно такъ же, какъ глухой ропотъ толпы противополагался ихъ безмолвію. Порою только раздавался звонъ турецкихъ колокольчиковъ, или нечаянный ударъ по барабану, и эти звуки, повторенные эхомъ императорскаго дворца, казались отдаленными раскатами грома, предвщавшими грозу. Непередаваемое возбужденіе сказывалось въ ожиданіи толпы. Франція прощалась съ Наполеономъ наканун войны, опасности которой предвидлъ каждый, самый ничтожный гражданинъ. Въ этотъ разъ дло шло о томъ, быть или не быть Французской имперіи. Эта мысль, повидимому, воодушевляла и войска, и горожанъ, толпившихся въ оград, гд парили орелъ и геній Наполеона. Солдаты — эта надежда Франціи, солдаты — эта послдняя капля ея крови много содйствовали также безпокойному любопытству зрителей. Между большинствомъ присутствовавшихъ и войсками происходило прощанье, быть-можетъ, навки, и вс сердца, даже самыя враждебныя императору, обращали къ небу пламенныя пожеланія славы отечеству. Люди, больше всего уставшіе въ борьб между Европой и Франціей, откинули свою ненависть, проходя подъ тріумфальной аркой, понимая, что въ день опасности Наполеонъ и Франція составляли одно неразрывное цлое. Часы во дворц пробили половину. Жужжаніе толпы прекратилось и наступило такое глубокое молчаніе, что можно было бы разслышать слова ребенка. Старикъ и двушка, казалось, жившіе только глазами, услышали звукъ шпоръ и бряцаніе сабель, раздавшихся подъ звучной галлереей дворца.

Вдругъ появился въ треугольной шляп, такой же обаятельной, какъ и самъ онъ, маленькій, довольно толстый человкъ въ зеленомъ мундир, блыхъ штанахъ и въ ботфортахъ. На груди у него болталась красная лента Почетнаго Легіона, на боку была маленькая шпага. Вс глаза, со всхъ концовъ площади, замтили его сразу. Барабаны тотчасъ же забили походъ, оба оркестра заиграли воинственный мотивъ, который былъ повторенъ всми инструментами, начиная съ самой нжной флейты и кончая турецкимъ барабаномъ. При этомъ воинственномъ призыв сердца затрепетали, знамена преклонились, солдаты взяли на караулъ однимъ совмстнымъ и правильнымъ движеніемъ, которое потрясло ружья отъ перваго ряда до послдняго на всей Карусельской площади. Слова команды передались по рядамъ подобно эху. Въ восторженной толп раздались крики: ‘Да здравствуетъ императоръ!’ Наконецъ, все задрожало, заколебалось, задвигалось. Наполеонъ слъ на коня. Его движеніе сообщило жизнь этимъ безмолвнымъ массамъ, голосъ — инструментамъ, порывъ — орламъ и знаменамъ, волненіе — всмъ лицамъ. Казалось, что стны высокихъ галлерей этого стараго дворца тоже кричали: ‘Да здравствуетъ императоръ!’ Это было что-то не человческое, волшебное, какое-то подобіе божественной силы, или скоре прообразъ этого мимолетнаго царствованія. Человкъ, окруженный такою любовью, энтузіазмомъ, преданностью, пожеланіями, для котораго солнце, казалось, прогнало съ неба тучи, сидлъ на лошади, въ трехъ шагахъ передъ маленькимъ, слдовавшимъ за нимъ, раззолоченнымъ эскадрономъ, имя великаго маршала по лвую руку, а дежурнаго по правую. Среди такого возбужденія, вызваннаго имъ самимъ, ни одна черта не дрогнула на его лиц.

— О, Боже мой! Да. При Ваграм среди огня, въ Москв среди труповъ, онъ былъ всегда спокоенъ, какъ Баптистъ! Это было сказано гренадеромъ, стоявшимъ около молодой двушки, въ отвтъ на многочисленные вопросы. Жюли была поглощена нкоторое время созерцаніемъ этого лица, спокойствіе котораго обозначало беззаботность и могущество. Нагнувшись къ Дюроку, Наполеонъ сказалъ ему короткую фразу, заставившую великаго маршала улыбнуться. Смотръ начался. Если до сихъ поръ молодая двушка длила свое вниманіе между безпристрастнымъ лицомъ Наполеона и синими, зелеными и красными рядами войскъ, то въ данный моментъ она занялась почти исключительно молодымъ офицеромъ, разъзжавшимъ на лошади посреди двигавшихся линій и возвращавшимся съ неутомимой быстротой къ групп, во глав которой блисталъ скромный Наполеонъ. Офицеръ этотъ халъ на великолпномъ кон и выдлялся среди этой пестрой толпы небесно-голубымъ мундиромъ ординарца императора. Шитье горло на немъ такъ ярко и такъ ярокъ былъ султанъ его длиннаго узкаго кивера, что у зрителей невольно напрашивалось сравненіе его съ блуждающимъ огонькомъ, съ невидимой душой, которой императоръ поручилъ оживить и вести эти батальоны, которые, сверкая оружіемъ, по одному мановенію его ока то разсыпались, то собирались и вертлись подобно волнамъ пучины, то проходили передъ нимъ подобно тмъ длиннымъ, прямымъ и высокимъ волнамъ, которыя разъяренный океанъ посылаетъ на берегъ. По окончаніи смотра, ординарецъ подскочилъ во весь опоръ и остановился передъ императоромъ, ожидая его приказаній. Въ ту минуту онъ стоялъ передъ императорской группой въ 20 шагахъ отъ Жюли, въ поз, которую Жераръ придалъ генералу Раппу на картин ‘Битва подъ Аустерлицемъ’. Тогда молодая двушка могла созерцать своего возлюбленнаго во всемъ его воинскомъ великолпіи. Полковникъ Викторъ д’Эглемонъ, не имвшій еще и 30 лтъ, былъ высокъ ростомъ и строенъ, и никогда не выказывались лучше его физическія достоинства, какъ тогда, когда онъ сидлъ на лошади, изящная и гибкая спина которой, казалось, гнулась подъ нимъ. Его мужественное, загорлое лицо отличалось той необъяснимой прелестью, какую придаетъ, молодымъ лицамъ безукоризненная правильность чертъ. У него былъ широкій и высокій лобъ, огненные глаза, окаймленные густыми рсницами и оттненные густыми, черными бровями, красивый носъ съ горбинкой, въ род орлинаго клюва, и алыя губы, казавшіяся еще красне подъ темными извилистыми усами. На его широкихъ, сильно окрашенныхъ щекахъ были темныя и желтыя тни, говорившія о необыкновенной энергіи. Его лицо — одно изъ тхъ, которыя доблесть отмтила своею печатью, представляло типъ, котораго ищутъ теперь художники для изображенія героя первой французской имперіи. Покрытая потомъ лошадь, вертя возбужденно головою, выражала страшное нетерпніе, об переднія раздвинутыя ноги ея остановились на одной линіи, такъ-что одна не переступала другую, и длинныя волосы ея густого хвоста разввались по втру, преданность ея была видимымъ отраженіемъ преданности ея господина императору. Видя, какъ ея возлюбленный занятъ тмъ, чтобы уловить взглядъ Наполеона, Жюли почувствовала минутную ревность при мысли, что онъ еще ни разу не взглянулъ на нее. Но вотъ, слово сказано государемъ, Викторъ пришпориваетъ коня и скачетъ въ галопъ, но тнь отъ тумбы на песк пугаетъ животное: оно пятится и встаетъ такъ неожиданно на дыбы, что всадникъ кажется въ опасности. Жюли вскрикиваетъ и блднетъ, вс смотрятъ на нее съ любопытствомъ, она ничего не видитъ, глаза ея прикованы къ горячей лошади, которой офицеръ даетъ шпоры, продолжая скакать съ приказаніями Наполеона. Эта ужасная картина до такой степени поразила Жюли, что она безсознательно схватила своего отца за руку, сильное пожатіе ею пальцевъ невольно открывало ему ея мысли. Когда Виктору грозила опасность упасть съ лошади, она еще сильне ухватилась за отца, какъ будто бы сама боялась упасть. Старикъ наблюдалъ съ мрачнымъ, тяжелымъ безпокойствомъ за расцвтшимъ лицомъ своей дочери и чувства сожалнія и ревности закрались въ его сердце. Но когда необыкновенный блескъ глазъ Жюли, ея крикъ и конвульсивное движеніе ея пальцевъ совершенно открыли ему тайную любовь, то, конечно, у него явилось какое-нибудь предвидніе будущаго, потому что лицо его приняло зловщее выраженіе. Въ этотъ моментъ, казалось, душа Жюли перешла въ душу офицера. Когда старикъ увидлъ, что д’Эглемонъ, прозжая мимо нихъ, обмнивается многозначительнымъ взглядомъ съ Жюли, у которой были влажные глаза и необыкновенно возбужденное лицо, черты его исказились мыслью, боле жестокою, чмъ вс т, которыя пугали его раньше. Онъ быстро увелъ дочь въ Тюльерійскій садъ.

— Но, отецъ, на Карусельской площади остались еще полки, которые будутъ маневрировать.

— Нтъ, дитя мое, вс войска распускаются.

— Я думаю, что ты ошибаешься, отецъ. Г. д’Эглемонъ долженъ былъ ихъ подвинуть.

— Но, дочь моя, я нехорошо себя чувствую и не хочу оставаться.

Жюли было бы очень легко поврить при одномъ взгляд на это лицо, которому родительское безпокойство придало удрученный видъ.

— Теб очень нехорошо? спросила она равнодушно, до того она была поглощена своими мыслями.

— Каждый день, вдь, это день милости для меня, отвчалъ старикъ.

— Ты опять хочешь огорчить меня разговорами о своей смерти. А мн было такъ весело! Прогони эти черныя, скверныя мысли.

— О, балованный ребенокъ! воскликнулъ вздыхая отецъ.— Лучшія сердца бываютъ подчасъ очень жестоки. Посвятить вамъ всю жизнь, думать только о васъ, жертвовать своими вкусами вашимъ фантазіямъ, обожать васъ, отдавать вамъ даже кровь свою — неужели это ничего не значить? Увы! вы все принимаете съ беззаботностью. Надо было бы имть всемогущество Бога, чтобы удержать навсегда вашу улыбку и вашу высокомрную любовь. Приходить другой, возлюбленный, мужъ, и похищаетъ у насъ ваши сердца.

Жюли посмотрла съ удивленіемъ на отца, который шелъ медленно и смотрлъ на нее тусклымъ взглядомъ.

— Вы даже таитесь отъ насъ, возразилъ онъ:— а, можетъ-быть, также и отъ самихъ себя…

— О чемъ ты говоришь, отецъ?

— Я думаю, Жюли, что у тебя есть отъ меня секреты. Ты любишь, сказалъ живо отецъ, замчая, что дочь краснетъ.— А я-то разсчитывалъ, что ты будешь врна своему бдному старому отцу до самой его смерти, разсчитывалъ видть тебя подл себя счастливой, любоваться тобой такою, какою ты была недавно. Не зная твоей судьбы, я бы могъ разсчитывать для тебя на спокойное будущее, но теперь невозможно, чтобы у меня осталась надежда на счастье въ твоей жизни, потому что ты любишь полковника еще сильне, нежели любишь кузена. Въ этомъ я уже не сомнваюсь.

— А почему бы мн и не любить его? воскликнула она съ выраженіемъ живого любопытства.

— Ты не поймешь меня, моя Жюли, сказалъ вздыхая отецъ.

— Все-таки скажи, возразила она, длая упрямое движеніе.

— Въ такомъ случа, слушай, дитя мое. Молодыя двушки часто создаютъ себ восхитительные, идеально-благородные образы, составляютъ себ химерическія представленія о людяхъ, чувствахъ и о свт, затмъ, он наивно приписываютъ совершенства, о которыхъ мечтали, одному лицу и довряются ему. Въ избранномъ ими человк он любятъ это воображаемое существо, но поздне, когда уже нельзя освободиться отъ несчастія, обманчивый образъ, разукрашенный ими,— словомъ, ихъ первый идеалъ превращается въ отвратительный скелетъ. Я хотлъ бы, Жюли, лучше видть тебя влюбленной въ старика, чмъ въ полковника. О, если бы ты могла отойти на десять лтъ въ жизни отъ даннаго момента, ты признала бы справедливость моей опытности. Я знаю Виктора, его веселость — казарменная веселость, лишенная ума, у него нтъ таланта и онъ мотъ. Это одинъ изъ людей, которыхъ небо создало, чтобы съдать и переваривать по четыре обда въ день, спать, любить, кого попало, и драться. Онъ не понимаетъ жизни. Его доброе сердце — а сердце у него доброе — заставить его, можетъ-быть, отдать кошелекъ несчастному, товарищу, но онъ беззаботенъ, но онъ не одаренъ той деликатностью сердца, которая длаетъ насъ рабами счастья женщины, но онъ невжда, эгоистъ… Есть много, но…

— Однако, онъ долженъ же имть умъ и способность, отецъ, чтобы сдлаться полковникомъ…

— Милая моя, Викторъ останется полковникомъ на всю жизнь. Я еще не видлъ никого, чтобы показался мн достойнымъ тебя, сказалъ восторженно отецъ. Остановившись на минуту, онъ посмотрлъ на дочь и прибавилъ: — Но ты еще слишкомъ молода, слишкомъ слаба, слишкомъ нжна, моя бдная Жюли, чтобы выносить горести и непріятности супружеской жизни. Д’Эглемонъ былъ избалованъ родителями, точно такъ же, какъ и ты была избалована твоею матерью и мною. Какъ можно разсчитывать на то, что вы сможете понять другъ друга, обладая каждый изъ васъ волей, требованія которой будутъ непримиримы. Ты будешь или жертвой, или тираномъ. И то, и другое вноситъ одинаковую сумму несчастія въ жизнь женщины. Но ты кротка и скромна и сначала подчинишься. Наконецъ, у тебя есть прелесть чувствъ, сказалъ онъ растроганнымъ голосомъ,— которая не будетъ понята, и тогда… Онъ не кончилъ: ему помшали слезы.— Викторъ, продолжалъ онъ посл паузы,— оскорбить наивныя свойства твоей юной души. Я знаю военныхъ, моя Жюли, я жилъ въ войск. Рдко у этихъ людей сердце беретъ верхъ надъ пріобртенными привычками,— или благодаря несчастіямъ, среди которыхъ они живутъ, или благодаря случайностямъ ихъ полной приключеніями жизни.

— Значитъ, ты хочетъ, отецъ, возразила Жюли полусерьезнымъ, полушутливымъ тономъ,— идти противъ моихъ чувствъ и выдать меня замужъ для себя, а не для меня?

— Выдать тебя замужъ для себя! воскликнулъ съ удивленіемъ отецъ.— Дочь моя! для меня, чьего дружески-ворчливаго голоса ты скоро не услышишь. Я видлъ, что дти приписываютъ всегда личному чувству жертвы, приносимыя имъ родителями. Выходи за Виктора, Жюли! Когда-нибудь ты будешь горько оплакивать его ничтожество, безпорядочность, эгоизмъ, неделикатность, его неловкость въ любви и тысячу другихъ огорченій, которыя ты чрезъ него получишь. Тогда вспомни, что подъ этими деревьями пророческій голосъ твоего отца напрасно обращался къ твоему слуху!

Старикъ замолчалъ, видя, что его дочь упрямо качаетъ головою. Оба направились къ ршетк, гд ожидалъ ихъ экипажъ. Во время этой безмолвной ходьбы молодая двушка украдкой смотрла на лицо отца и ея лицо постепенно теряло свое капризное выраженіе. Глубокая грусть, отражавшаяся на этомъ опущенномъ книзу лб, произвело на нее сильное впечатлніе.

— Я общаю теб, отецъ, сказала она кроткимъ, растроганнымъ голосомъ,— не говорить больше о Виктор, пока у тебя не пройдетъ предубжденіе къ нему. Старикъ съ удивленіемъ посмотрлъ на дочь. Дв слезы, навернувшіяся у него на глазахъ, покатились по морщинистымъ щекамъ. Онъ не могъ поцловать Жюли передъ окружавшей ихъ толпой, но онъ нжно пожалъ ей руку. Когда онъ слъ въ кабріолетъ, вс безпокойныя мысли, скопившіяся въ его голов, окончательно исчезли. Нсколько грустный видъ его дочери безпокоилъ его грудь меньше, нежели невинная радость, тайну которой Жюли выдала во время смотра.

——

Въ первыхъ числахъ марта 1814 года, немного меньше, чмъ черезъ годъ посл императорскаго смотра, по Амбуазской дорог въ Туръ катилась коляска. Выхавъ изъ-подъ зеленаго свода оршника, за которымъ скрывалась почтовая станція Фрильеръ, экипажъ понесся съ такой быстротой, что черезъ минуту очутился на мосту, построенномъ черезъ Сизу, при впаденіи этой рки въ Луару. Тутъ онъ остановился. По приказанію хавшаго господина, молодой почтовый ямщикъ слишкомъ разогналъ четырехъ сильныхъ лошадей, и отъ такой быстрой зды лопнула постромка. Такимъ образомъ, благодаря непредвиднной случайности, двумъ, хавшимъ въ коляск, особамъ предстояло любоваться, при своемъ пробужденіи, однимъ изъ самыхъ красивыхъ мстъ обворожительныхъ береговъ Луары. Направо взору путешественника открываются вс извилины Сизы, которая, подобно серебряной зм, катится среди изумрудныхъ луговъ. Налво — Луара во всемъ своемъ великолпіи. Зеленющіе тамъ и сямъ островки слдуютъ другъ за другомъ на протяженіи водъ, подобно алмазамъ въ ожерель. По ту сторону рки, такъ далеко, какъ только можетъ окинуть глазъ, развертываются сокровища самыхъ красивыхъ Туренскихъ деревень. Вдали глазъ не встрчаетъ другихъ границъ, кром холмовъ Шера, верхушки которыхъ обрисовывались теперь яркими линіями на прозрачной небесной лазури. Сквозь нжную листву острововъ, Туръ, подобно Венеціи, кажется выходящимъ изъ глубины водъ. Колокольни его стараго собора поднимаются въ воздух, смшиваясь въ данный моментъ съ фантастическими фигурами блыхъ облаковъ. По другую сторону моста, на которомъ остановилась карета, вдоль Луары, вплоть до Тура, путешественникъ видитъ цпь скалъ, какъ будто нарочно воздвигнутыхъ природою для укрпленія рчного берега, вчно подмываемаго волнами. Въ котловинахъ, среди обваловъ этихъ скалъ, начинающихъ длать поворотъ передъ мостомъ Сизы, гнздится деревня Вуврэ. Затмъ, отъ Вуврэ до Тура, среди ужасныхъ горныхъ извилинъ, живутъ винодлы. Въ нсколькихъ мстечкахъ виднются дома въ три этажа, высченные въ скал и соединенные между собою опасными, крутыми лстницами, выбитыми въ ней же. Вотъ молодая двушка, въ красной юбк, бжитъ въ свой садъ по верхушк крыши. Дымъ отъ огня поднимается между втками и нарождающимися листьями виноградной лозы. Земледльцы обрабатываютъ свои почти отвсныя поля. Старуха, сидя на куск обвалившейся скалы, крутитъ спокойно веретено своей прялки надъ цвтами миндальнаго дерева и смотритъ съ улыбкой на ужасъ путешественниковъ подъ своими ногами. Она также мало безпокоится о расщелинахъ скалъ, какъ и о грозящемъ паденіи старой стны, камни которой сдерживаются только перепутавшимися корнями плюща. Подъ сводами воздушныхъ погребовъ, раздается молотъ бочаровъ. Словомъ, земля везд обработана и плодородна тамъ, гд природа, казалось бы, отказала въ ней человческому искусству. Поэтому-то ни съ чмъ не сравнима панорама Туреня, представляющаяся глазамъ путника. Тройная картина этой сцены, съ ея едва обозначившимися очертаніями, доставляетъ душ одно изъ тхъ зрлищъ, которыя остаются въ ней навсегда, мечты насладившагося имъ поэта возстановляютъ передъ нимъ часто въ сказочныхъ формахъ романтическіе эффекты. Въ ту минуту, когда карета въхала на мостъ, нсколько блыхъ парусовъ показались между берегами Луары, придавая новую гармонію этому очаровательному мсту. Запахъ ивъ, окаймлявшихъ рчной берегъ, длался еще чувствительне, смшиваясь съ сыростью утренняго втерка. Птицы распвали свои протяжныя псни, а присоединявшійся къ ихъ концерту монотонный голосъ постуха козъ придавалъ ему что-то меланхоличное, зато раздававшіеся въ то же время крики рыбаковъ говорили о живой дятельности. Мягкій туманъ, капризно остановившійся вокругъ деревьевъ, разсянныхъ на этомъ обширномъ пейзаж, придавалъ ему послднюю законченность. То былъ Туренъ во всей своей слав, весна — во всемъ своемъ величіи. Эта часть Франціи была единственной, которую не безпокоили иностранныя войска, единственная, гд въ то время было спокойно. Казалось, она презирала нашествіе.

Какъ только коляска остановилась, изъ нея высунулась голова въ военной фуражк, скоро нетерпливый офицеръ самъ открылъ дверцу и выскочилъ на дорогу, намреваясь, повидимому, разбранить ямщика, но искусство и быстрота, съ которыми тотъ починялъ лопнувшую постромку, успокоили полковника, графа д’Эглемона, и онъ вернулся къ дверц, потягиваясь, какъ бы для того, чтобы размять свои сонные мускулы. Онъ звнулъ, посмотрлъ на пейзажъ и положилъ руку на плечо молодой женщины, тщательно закутанной въ шубу.

— Проснись же, Жюли, сказалъ онъ хриплымъ голосомъ:— полюбуйся видомъ. Онъ просто восхитителенъ.

Жюли высунула голову изъ коляски. На голов у нея была кунья шапка, а складки мхового плаща, въ который она была закутана, такъ хорошо скрывали ея члены, что видно было одно лицо. Жюли д’Эглемонъ уже не походила больше на молодую двушку, радостно бжавшую когда-то на Тюльерійскій парадъ. Ея нжное лицо было лишено тхъ розовыхъ красокъ, которыя придавали ей раньше столько блеску. Черныя пряди волосъ, развившіяся отъ ночной сырости, еще боле оттняли матовую близну лица, живость котораго какъ будто бы застыла. Но глаза ея, съ лиловыми тнями, выдлявшимися на усталыхъ щекахъ, горли необыкновеннымъ огнемъ. Равнодушнымъ взглядомъ посмотрла она на деревни Шера, на Луару съ ея островами, на Туръ и на длинные утесы Вуврэ и, не желая видть очаровательной долины Сизы, быстро откинулась въ глубину коляски.

— Да, это восхитительно, сказала она голосомъ, казавшимся на воздух необыкновенно слабымъ.

Какъ видите, на свое несчастіе она побдила отца.

— Жюли, хотла бы ты здсь жить?

— О, мн все равно, тутъ или въ другомъ мст, сказала она равнодушно.

— Теб нехорошо? спросилъ полковникъ д’Эглемонъ.

— Нисколько, отвчала молодая женщина съ мгновенною живостью. Она посмотрла, улыбаясь, на мужа и сказала: ‘я спать хочу’.

Внезапно раздался топотъ лошади, скакавшей въ галопъ. Викторъ д’Эглемонъ выпустилъ руку жены, повернулъ голову къ повороту, который длаетъ дорога въ этомъ мст. Въ ту минуту, когда полковникъ пересталъ видть Жюли, выраженіе вялости, приданное ею своему блдному лицу, исчезло, какъ будто его пересталъ освщать какой-то свтъ. Не имя желанія ни увидть вновь пейзажъ, ни узнать, кто былъ этотъ неистово скакавшій всадникъ, она услась въ уголъ коляски и глаза ея, безъ всякаго выраженія, уставились на крупъ лошадей. У нея былъ такой же безсмысленный видъ, какъ у бретонскаго крестьянина слушающаго проповдь своего священника. Изъ тополевой рощи, верхомъ на дорогой лошади, выхалъ вдругъ молодой человкъ.

— Это англичанинъ, сказалъ полковникъ.

— О, Боже мой! да, генералъ, сказалъ ямщикъ:— говорятъ, между ними есть молодцы, которые хотли бы състь Францію.

Англичанинъ былъ однимъ изъ путешественниковъ, жившихъ на континент въ то время, когда Наполеонъ арестовалъ всхъ англичанъ въ отместку за покушеніе на человческое право, сдланное Сентджемскимъ кабинетомъ, во время нарушенія Амьенскаго трактата. Подчинившись капризу императорской власти, плнники не смли оставаться ни тамъ, гд они были схвачены, ни въ тхъ мстахъ, которыя имъ сначала предоставлено было выбирать. Изъ тхъ, которые жили теперь въ Турен, большинство было переведено изъ разныхъ мстъ имперіи, гд ихъ пребываніе могло компрометировать интересы континентальной политики. Юный плнникъ, разгонявшій въ данную минуту свою утреннюю тоску, былъ жертвою бюрократической власти. Два года тому назадъ, во время разрыва мира, приказомъ изъ министерства иностранныхъ длъ онъ былъ вызванъ изъ Монпелье, гд лчился въ то время отъ грудной болзни. Какъ только молодой человкъ призналъ въ граф д’Энглемон военнаго, онъ поспшно отвернулъ голову къ лугамъ Сизы, чтобы избгнуть его взглядовъ.

— Вс эти англичане такъ дерзки, какъ будто имъ принадлежитъ весь міръ, проворчалъ полковникъ.— Слава Богу, Сульть хорошо ихъ поподчуеть.

Прозжая мимо коляски, англичанинъ заглянулъ въ нее. Несмотря на быстроту взгляда, ему удалось замтить грустное выраженіе, придававшее задумчивому лицу графини какую-то невыразимую привлекательность. Есть много мужчинъ, которыхъ видъ страдающей женщины сильно трогаетъ: страданіе кажется имъ обтомъ постоянства и любви. Совершенно погруженная въ созерцаніе подушки своей коляски, Жюли не обратила вниманія ни на лошадь, ни на всадника. Постромка была скоро починена. Графъ влзъ въ экипажъ. Ямщикъ, стараясь нагнать пропущенное время, быстро вывезъ путешественниковъ на ту часть шоссейной дороги, по краю которой тянутся скалы, на которыхъ зретъ вуврэйскій виноградъ и разбросано столько хорошенькихъ домиковъ, и откуда виднются вдали развалины знаменитаго аббатства Мармутье — убжища св. Мартина.

— Что отъ насъ нужно этому прозрачному милорду? воскликнулъ полковникъ, поворачивая голову, чтобы убдиться, что всадникъ, слдовавшій отъ самаго моста за ихъ коляской, былъ молодой англичанинъ.

Но такъ какъ незнакомецъ халъ по дорог, не преступая никакихъ правилъ приличія, то полковникъ, бросивъ на него угрожающій взглядъ, услся снова въ уголъ коляски. Несмотря, однако, на все свое недружелюбіе, онъ не могъ не замтить красоты лошади и статности всадника. У молодаго человка была одна изъ тхъ британскихъ физіономій, цвтъ которой былъ такъ нженъ, кожа такъ бла и мягка, что можно было подумать, что она принадлежитъ молодой двушк. Онъ былъ блокуръ, худъ и высокъ ростомъ. Костюмъ его носилъ характеръ той чистоты и изысканности, какою отличается фешенебельный классъ строгой Англіи. Можно было бы сказать, что онъ краснетъ больше отъ скромности, нежели отъ удовольствія, при вид графини. Жюли только разъ подняла глаза на незнакомца, и то по настоянію мужа, желавшаго, чтобы она полюбовалась ногами чистокровной лошади. Тогда глаза Жюли встртились съ робкимъ взглядомъ англичанина, и, съ той минуты, вмсто того, чтобы хать рядомъ съ коляской, онъ похалъ на нкоторомъ разстояніи за ней. Графиня едва взглянула на незнакомца. Она не замтила никакихъ ни человческихъ, ни лошадиныхъ, указанныхъ ей, совершенствъ, и откинулась въ глубь коляски, сдлавъ мужу, въ знакъ одобренія, легкое движеніе бровями. Полковникъ заснулъ опять, и оба супруга пріхали въ Туръ, не обмнявшись больше ни однимъ словомъ, при этомъ ни одинъ изъ восхитительныхъ пейзажей, ни одна изъ измняющихся сценъ, среди которыхъ они хали, ничто не привлекло ни разу вниманія Жюли. Когда мужъ заснулъ, она принималась нсколько разъ наблюдать его. При послднемъ брошенномъ ею взгляд, толчекъ выбросилъ на колни молодой женщины медальонъ, висвшій у ней на ше на черной цпочк, и передъ ней очутился портретъ отца. При вид его, долго сдерживаемыя слезы покатились у ней изъ глазъ. И, можетъ-быть, англичанинъ видлъ сырые и блестящіе слды этихъ слезъ на блдныхъ щекахъ графини, хотя воздухъ быстро ихъ высушивалъ. Полковникъ д’Эглемонъ, получилъ отъ императора назначеніе передать его приказанія маршалу Сульту, которому поручена была защита Франціи отъ англичанъ, сдлавшихъ нападеніе въ Беарн. Пользуясь своимъ назначеніемъ, полковникъ, чтобы избавить жену свою отъ опасностей, угрожавшихъ тогда Парижу, везъ ее въ Туръ къ своей родственниц. Скоро коляска покатилась по мостовой Тура, черезъ мостъ, въ Большую улицу, и остановилась передъ стариннымъ отелемъ, въ которомъ жила бывшая графиня Листомеръ-Ландонъ.

Графиня Листомеръ-Ландонъ была одна изъ тхъ красивыхъ старухъ съ блдными лицами, сдыми волосами, съ тонкой улыбкой, которыя носятъ фижмы и чепцы незапамятныхъ фасоновъ. Женщины эти, это 70-лтніе портреты вка Людовика XV, всегда привтливы и какъ будто бы еще могутъ любить, не столько набожны, сколько ханжи, и мене ханжи, чмъ кажутся, он носятъ съ собой всегда запахъ пудры la marchale, хорошо разсказываютъ, еще лучше поддерживаютъ разговоръ и смются больше при воспоминаніяхъ, нежели отъ шутки. Дйствительность имъ не нравится. Когда старая горничная пошла доложить графин (она должна была скоро опять получить свой титулъ) о прізд племянника, котораго она не видла съ начала Испанской войны, она быстро сняла очки, закрыла свою любимую книгу: ‘Galerie de l’ancienne cour’ и пошла такъ быстро, что успла дойти до крыльца въ тотъ моментъ, когда оба супруга входили на ступени.

Тетка и племянница окинули другъ друга быстрымъ взглядомъ.

— Здравствуйте, дорогая тетушка, воскликнулъ полковникъ, обнимая старушку и поспшно ее цлуя.— Привезъ вамъ на сохраненіе свое сокровище. Примите его. Моя Жюли не кокетка и не ревнивица, она кротка, какъ ангелъ… Надюсь, здсь она не испортится, сказалъ онъ въ заключеніе.

— Повса! отвчала графиня, бросая на него шутливый взглядъ. Она первая привтливо поцловала Жюли, которая была попрежнему задумчива и казалась смущенной.

— Мы познакомимся, неправда ли, дружокъ? спрола графиня.— Не бойтесь меня, я стараюсь никогда не быть старой съ молодыми людьми.

Прежде чмъ дойти до залы, старушка, по провинціальному обычаю, велла подать гостямъ завтракъ, но графъ остановилъ ее, сказавъ серьезнымъ тономъ, что у него времени только какъ разъ столько, сколько нужно для перемны почтовыхъ лошадей. Поэтому они вс трое поспшно вышли въ залъ и полковникъ едва усплъ разсказать тетушк политическія и военныя новости, заставившія его проситъ убжища для его молодой жены. Во время этого разсказа тетка смотрла поперемнно то на племянника, говорившаго безъ перерыва, то на племянницу, блдность и грусть которой, казалось ей, были вызваны этой вынужденной разлукой.

— Эге! говорила она себ,— эти молодые люди любятъ другъ друга.

Въ эту минуту на старомъ, безмолвномъ двор, мостовая котораго была разрисована пучками травы, раздалось хлопанье бича. Викторъ поцловалъ тетку и выбжалъ изъ дому.

— Прощай, дорогая моя, сказалъ онъ, цлуя жену, провожавшую его до кареты.

— О, Викторъ! Позволь мн проводить тебя еще дальше, сказала она ласковымъ голосомъ.— Мн не хочется съ тобой разставаться…

— И не думай!

— Ну, въ такомъ случа прощай, если ты этого хочешь.

Карета исчезла.

— Врно, вы очень любите моего бднаго Виктора? спросила графиня у племянницы съ тмъ испытывающимъ взглядомъ, съ какимъ старыя женщины смотрятъ на молодыхъ.

— Разв можно выходить замужъ за человка, котораго не очень любишь? отвчала Жюли. Послдняя фраза была подчеркнута съ наивностью, обозначавшею чистое сердце или глубокую тайну. Женщин, бывшей другомъ Дюкло и маршала Ришелье, мудрено было не желать проникнуть въ тайну этого юнаго супружества. Тетка и племянница стояли въ это время въ воротахъ и смотрли вслдъ удалявшемуся экипажу. Глаза Жюли не выражали любви, въ томъ смысл, какъ понимала ее графиня. Добрая женщина была провансалка съ живыми страстями.

— Итакъ, вы позволили увлечь себя моему безпутному племяннику, спросила она племянницу.

Графиня д’Эглемонъ невольно содрогнулась, потому что тонъ и взглядъ этой старой кокетки, казалось, говорили ей, что она знаетъ характеръ Виктора гораздо глубже, чмъ Жюли, и, подобно большинству наивныхъ и страдающихъ сердецъ, Жюли прибгла къ довольно неловкому притворству.

Мадамъ де-Листомеръ удовлетворилась ея отвтомъ, но въ то же время радостно думала, что у племянницы должна была быть какая-нибудь интересная, тайная любовь, которая доставить ей развлеченія въ ея старческомъ уединеніи. Тоска мадамъ д’Эглемонъ не могла разсяться и тогда, когда она очутилась въ зал съ обоями въ позолоченныхъ карнизахъ. Да и трудно было явиться веселью подъ этими старыми лпными потолками, среди этой вковой мебели. Тмъ не мене, усвшись передъ большимъ огнемъ, защищенная отъ оконнаго свта китайскими ширмами, молодая парижанка почувствовала удовольствіе въ этомъ глубокомъ уединеніи, въ торжественномъ безмолвіи провинціи. Обмнявшись съ теткой, которой она писала письмо въ качеств новобрачной, нсколькими словами, она замолчала, какъ будто погрузившись въ слушаніе музыкальной оперы. Только посл двухчасового молчанія замтила она свое невжество относительно тетки и вспомнила, что давала ей только холодные отвты. Старушка сумла понять капризъ племянницы тмъ полнымъ снисхожденія инстинктомъ, какимъ отличаются старые люди. Въ это время она вязала и нсколько разъ уходила, чтобы позаботиться о зеленой комнат, которая должна была служить спальной графин, и куда прислуга сносила ея вещи. Но потомъ она услась на свое мсто въ большомъ кресл и поглядывала украдкой на молодую женщину. Сконфузившись оттого, что позволила себ погрузиться въ задумчивость, Жюли, въ свое извиненіе, попробовала надъ собою посмяться.

— Душа моя, мы понимаемъ горе вдовъ, отвчала тетка. Нужно было имть 40 лтъ, чтобы угадать иронію на губахъ старушки.

На другой день графин сдлалось гораздо лучше — она разговорилась. Мадамъ де-Листомеръ не отчаивалась больше приручить эту новобрачную, показавшуюся ей сначала и дикой, и глупой.

Она говорила ей о мстныхъ удовольствіяхъ, о балахъ, о домахъ, куда она могла здить. Въ теченіе этого дня вс вопросы старушки были стями, которыхъ она, по старой придворной привычк, не могла не ставить племянниц, чтобы разгадать ея характеръ. Жюли устояла противъ всхъ доводовъ, которые ей представлялись относительно развлеченій вн дома. Точно также кончились вс попытки старушки вывезти въ свтъ свою юную племянницу: она должна была отъ этого отказаться. Графиня нашла предлогъ для своего уединенія въ огорченіи, причиненномъ ей смертью отца. Она носила еще по немъ трауръ. Черезъ недлю мадамъ де-Листомеръ восхищалась ангельской красотою, скромной граціей, снисходительнымъ умомъ Жюли и, съ того времени, еще сильне заинтересовалась таинственной грустью ея юнаго сердца. Графиня была одною изъ тхъ женщинъ, которыя родятся для того, чтобы быть пріятными, и какъ будто приносятъ съ собою счастье. Ея общество сдлалось до того драгоцннымъ для мадамъ де-Листомеръ, что она просто влюбилась въ свою племянницу и не хотла съ ней разставаться. Достаточно было мсяца, чтобы между ними установилась дружба навки. Не безъ удивленія замчала старушка постепенную перемну въ лиц мадамъ д’Эглемонъ: лицо ея утратило незамтно свои яркія краски и приняло матовый, блдный цвтъ. Но, теряя свой прежній блескъ, Жюли становилась веселе. Тетк не разъ удавалось вызвать у ней приступы веселости и безумнаго смха, скоро, однако, задерживаемаго какой-то назойливой мыслью. Она угадала, что не воспоминаніе объ отц и не отсутствіе Виктора были причинами той глубокой грусти, которая клала тнь на всю жизнь ея племянницы, и потомъ у ней было столько подозрній, что ей трудно было остановиться на истинной причин зла. Чаще всего намъ открываетъ истину случай. Какъ-то разъ Жюли проявила передъ глазами изумленной тетки такое полное забвеніе того, что она замужемъ, такую чисто двическую втреность и чистоту души, такое ребячество, достойное младенца, такой нжный и, вмст съ тмъ, глубокій умъ, какимъ отличается молодость во Франціи, что мадамъ де-Листомеръ ршила проникнуть въ тайники этой искренней и, вмст съ тмъ, замкнутой души. Приближалась ночь. Об женщины сидли у окна, выходившаго на улицу. Жюли была опять задумчива. Мимо прохалъ всадникъ на лошади.

— Вотъ одна изъ вашихъ жертвъ, сказала старушка.

Мадамъ д’Эглемонъ посмотрла на тетку взглядомъ удивленія, смшаннаго съ безпокойствомъ.

— Это молодой англичанинъ, Артуръ Ормонъ, старшій сынъ лорда Гренвиля. Его исторія интересна. Въ 1812 году онъ пріхалъ въ Монпелье, разсчитывая, что воздухъ этой страны, куда онъ былъ посланъ докторами, вылчить его отъ чахотки, жертвою которой онъ долженъ былъ сдлаться. Какъ и вс его соотечественники, во время войны онъ былъ арестованъ Бонапартомъ: это чудовище вдь не можетъ не воевать. Для развлеченія, молодой человкъ началъ изучать свою болзнь, которую врачи признали смертельной. Мало-по-малу онъ увлекся анатоміей, медициной и страстно отдался изученію этихъ наукъ, для человка съ извстнымъ общественнымъ положеніемъ — это немножко странно, но вдь и регентъ занимался химіей. Короче сказать, мосье Артуръ проявилъ успхи удивительные, даже и для профессоровъ въ Монпелье, наука утшила его въ его невол и въ то же время онъ себя совершенно вылчилъ. Говорятъ, будто онъ два года ни съ кмъ не разговаривалъ, спалъ въ конюшн, пилъ молоко отъ швейцарской коровы и питался салатомъ. Съ тхъ поръ какъ онъ поселился въ Тур, онъ ни съ кмъ не видлся, гордъ, какъ павлинъ, но вы, конечно, его побдите, потому что не для меня же онъ здитъ по два раза въ день мимо нашихъ оконъ, съ тхъ поръ, какъ вы здсь… Конечно, онъ въ васъ влюбленъ.

Послднія слова произвели на графиню магическое дйствіе. Ея жестъ и улыбка поразили мадамъ де-Листомеръ. Вмсто того, чтобъ выражать то инстинктивное удовлетвореніе, которое испытываетъ каждая, даже самая строгая женщина, когда узнаетъ, что длаетъ кого-нибудь несчастнымъ, взглядъ Жюли сдлался холоденъ и мраченъ, лицо ея выражало отвращеніе, близкое къ ужасу. Это не была немилость, какою любящая женщина поражаетъ весь міръ въ пользу одного существа, тогда она уметъ шутить и смяться, нтъ, въ эту минуту Жюли походила на человка, въ которомъ воспоминаніе о недавней опасности будитъ больное чувство. Тетка, вполн убжденная, что племянница не любитъ ея племянника, была поражена открытіемъ, что она никого не любитъ, что это разочарованное сердце,— молодая женщина, которой достаточно было одного дня, можетъ-быть, одной ночи, чтобы оцнить ничтожество Виктора.

— Если она знаетъ его, все кончено: племянникъ почувствуетъ скоро вс неудобства супружества.

Тогда ей пришло на умъ обратить Жюли къ монархическимъ доктринамъ вка Людовика XV, но, черезъ нсколько часовъ, она узнала или скоре угадала то, довольно обычное на свт положеніе, которое являлось причиною грусти графини. Сдлавшись вдругъ задумчивой, Жюли ушла въ свою комнату раньше обыкновеннаго. Когда горничная раздла ее и ушла, она услась передъ огнемъ въ старинное, желтое, бархатное, спальное кресло, одинаково удобное для несчастныхъ, какъ и для счастливцевъ. Тутъ она вздыхала, плавала, думала, потомъ взяла маленькій столъ, нашла бумагу и принялась писать. Часы летли быстро. Откровенность, съ которою Жюли писала это письмо, стоила ей дорого: каждая фраза вызывала долгія размышленія. Вдругъ молодая женщина залилась слезами и остановилась. Въ эту минуту часы пробили два. Голова ея, тяжелая, какъ у умирающей, склонилась на грудь, поднявъ ее, она увидла вдругъ тетку, появившуюся такъ внезапно, точно она отдлилась отъ обой на стнахъ.

— Что съ вами, моя крошка? спросила она ее. Разв можно такъ долго сидть, да еще и плакать въ одиночеств въ ваши годы?

Она безъ церемоніи услась возл племянницы, пожирая глазами начатое письмо,

— Вы пишете мужу?

— Разв я знаю, гд онъ?

Тетка взяла бумагу и начала читать. Она захватила съ собой очки, очевидно, тутъ была преднамренность. Невинное созданіе позволило взять письмо безъ всякаго протеста. У нея не было энергіи не по отсутствію собственнаго достоинства и не отъ сознанія своей тайной вины, нтъ, просто тетка вошла въ такой моментъ, когда душа ея потеряла всякую упругость, все было для нея безразлично: добро или зло, молчаніе или довріе. Подобно тому, какъ добродтельная молодая двушка оказываетъ своему возлюбленому презрніе, а потомъ, вечеромъ, чувствуя себя несчастной и одинокой, снова ищетъ его, ищетъ сердца, передъ которымъ она могла бы излить свои страданія,— танъ и Жюли позволила безпрекословно нарушить ту печать, какую чувство деликатности налагаетъ на открытое письмо, и задумчиво сидла, пока мадамъ де-Листомеръ читала его.

‘Моя дорогая Луиза. Зачмъ требовать столько разъ исчисленія одного изъ самыхъ неосторожныхъ общаній, какія могутъ давать другъ другу дв неопытныя двушки? Ты пишешь, что часто спрашиваешь себя, отчего я цлые шесть мсяцевъ не отвчаю на твои вопросы. Если ты не поняла причины моего молчанія, то сегодня ты узнаешь ее, посл того, какъ я сообщу теб свои тайны. Я похоронила бы ихъ навки въ своемъ сердц, если бы ты не написала мн о своемъ замужеств. Ты выходишь замужъ, Луиза, и эта мысль заставляетъ меня содрогаться. Выходи, бдняжка, потомъ, спустя нсколько мсяцевъ, воспоминаніе о томъ, чмъ мы были прежде, будетъ возбуждать въ теб самыя жгучія сожалнія. Помнить, какъ разъ вечеромъ, въ Ecouen, мы дошли съ тобой до самыхъ большихъ дубовъ на гор, какъ мы смотрли на чудную долину, растилавшуюся у нашихъ ногъ, и восхищались восходящимъ солнцемъ, которое охватывало насъ своими лучами. Мы сли на обломокъ скалы и отдались очарованію, смнившемуся потомъ тихой грустью. Ты первая нашла, что это далекое солнце говорить намъ о нашемъ будущемъ. Мы были тогда очень любопытны и очень легкомысленны! Помнишь ли ты вс наши глупости? Мы цловались, какъ влюбленные, и клялись другъ другу, что та, которая раньше выйдетъ замужъ, разскажетъ другой вс тайны Гименея, вс т радости, которыя казались такими восхитительными нашимъ дтскимъ душамъ. Этотъ вечеръ разочаруетъ тебя, Луиза. Въ то время ты была молода, красива и, если не счастлива, то беззаботна, мужъ въ нсколько дней сдлаетъ тебя такою, какова я теперь, т.-е. некрасивой, старой и страдающей. Не стоитъ разсказывать теб, какъ я гордилась и радовалась, выходя замужъ за полковника Виктора д’Эглемона! Я сама себя не помнила. И въ нсколько минутъ мое дтство превратилось въ сонъ. Мое поведеніе было далеко не безупречно въ тотъ торжественный день, когда освящался союзъ, значеніе котораго было для меня скрыто. Отецъ не разъ старался умрить мою веселость, потому что я проявляла радость, которую находили неприличной, и въ словахъ моихъ видли насмшку, потому именно, что ея въ нихъ не было. Я выкидывала шалости и съ подвнечной фатой, и съ платьемъ, и съ цвтами. Вечеромъ, оставшись одна въ комнат, куда меня торжественно привели, я придумывала шалость, чтобы поинтриговать Виктора, и, въ ожиданіи его прихода, у меня также сильно билось сердце, какъ бывало въ торжественные дни, 31-го декабря, когда я тайкомъ пробиралась въ залу, гд были разложены подарки. Когда вошелъ мой мужъ, смхъ, который я старалась заглушить подъ кисеей, которой была закутана, былъ послднимъ взрывомъ беззаботной веселости, оживлявшей наши дтскія игры…’.

Окончивъ читать это письмо, которое, судя по началу, должно заключать въ себ много грустныхъ размышленій, старушка медленно положила на столъ очки и письмо и посмотрла на племянницу своими зелеными глазами, ясный огонь которыхъ годы не успли еще ослабить.

— Дружокъ мой, сказала она:— замужняя женщина не можетъ писать такихъ писемъ молодой двушк, не нарушая приличій.

— Я и сама такъ думала, прервала тетку Жюли:— и мн было совстно, пока вы его читали…

— Если за столомъ какое-нибудь блюдо вамъ кажется не вкуснымъ, дитя мое, не надо отвращать отъ него другихъ, сказала она добродушно:— особенно если со временъ Евы и до сихъ поръ замужество считалось такой прекрасной вещью… У васъ нтъ матери? спросила старушка.

Графиня содрогнулась, потомъ тихо подняла голову и сказала:— Въ теченіе этого года я уже не разъ сожалла о моей матери, но я виновата, что не послушалась отца, который не хотлъ имть Виктора своимъ зятемъ.

Она посмотрла на тетку, и радостный трепетъ осушилъ ея слезы при вид доброты, оживлявшей это старое лицо.

Она протянула ей руку, и когда об женщины пожала другъ другу руки, он окончательно другъ друга поняли.

— Бдная сиротка! сказала старушка.

Эти слова явились послднимъ лучомъ свта для Жюли. Ей послышался еще разъ пророческій голосъ отца.

— Какія у васъ горячія руки? У васъ всегда такія руки? спросила мадамъ де-Листомеръ.

— Только недля, какъ у меня нтъ лихорадки, отвчала она.

— У васъ лихорадка и вы это отъ меня скрывали?!

— Она у меня уже цлый годъ, сказала Жюли.

— Значить, для васъ, мой ангелъ, супружество было до сихъ поръ только однимъ долгимъ страданіемъ? спросила тетка.

Молодая женщина не смла отвтить, но она сдлала утвердительный знакъ, выдававшій ея страданія.

— И вы несчастливы?

— О, нтъ, тетя. Викторъ меня боготворитъ и я его тоже обожаю. Онъ такъ добръ.

— Да, вы любите, но избгаете его, неправда ли?

— Да, иногда… Онъ слишкомъ часто меня ищетъ.

— Когда вы одн, не пугаетъ ли васъ часто мысль, что онъ…

— Къ несчастью, да, тетя. Но я очень его люблю, увряю васъ.

— Не обвиняете ли вы себя въ томъ, что не умете, или не можете раздлять его удовольствій. Не приходитъ ли вамъ иногда въ голову, что законная любовь тяжеле преступной страсти.

— О, да, именно такъ, сказала она со слезами.— Вы понимаете все, что представляетъ для меня загадку. Чувства мои застыли, у меня нтъ мыслей, мн трудно жить. Душа моя находится вчно подъ гнетомъ какого-то неопредленнаго страха, который сковываетъ вс мои чувства и повергаеть меня въ оцпенніе. У меня нтъ голоса, чтобы жаловаться, нтъ словъ, чтобы выразить мои страданія. Я страдаю и стыжусь своихъ страданій, видя, что то, что меня убиваетъ, длаетъ Виктора счастливымъ.

— Все это глупости и ребячество! воскликнула тетка, при чемъ ея высохшее лицо оживилось веселой улыбкой — отраженіе радостей ея молодыхъ лтъ.

— Ну, вотъ вы тоже сметесь, сказала съ отчаяніемъ молодая женщина.

— Я была такою же, быстро возразила старушка.— Теперь, когда Викторъ оставить васъ одну, не чувствуете ли вы, что снова сдлались спокойной молодой двушкой, безъ наслажденій, но и безъ страданій?

Жюли посмотрла на нее широко раскрытыми удивленными глазами.

— Въ конц-концовъ, вы обожаете Виктора, ангелъ мой, не правда ли?— но вы предпочли бы быть его сестрою, чмъ женою, и замужество вамъ не нравится.

— Да, тетя, но зачмъ смяться?

— О, вы правы, мое бдное дитя. Во всемъ этомъ нтъ ничего веселаго. И вамъ предстояло бы много несчастій въ будущемъ, если бы я не взяла васъ подъ свое покровительство и еслибъ моя старая опытность не сумла угадать весьма невинную причину вашихъ огорченій. Мой племянникъ не заслуживалъ своего счастья, глупецъ! Молодая женщина временъ нашего возлюбленнаго короля Людовика XV, случись ей быть въ вашемъ положеніи, скоро сумла бы наказать мужа за его поведеніе, достойное какого-нибудь простого солдата. Эгоистъ! Офицеры этого тирана — императора вс грубые невжи. Они считаютъ грубость за галантерейное обращеніе, они не знаютъ женщинъ и не умютъ любить, они полагаютъ, что то обстоятельство, что они идутъ завтра умирать, освобождаетъ ихъ отъ обязанности быть съ нами наканун почтительными и внимательными. Встарину умли такъ же хорошо любить, какъ и быстро умирать. Но я передлаю вамъ его, племянница. Я положу конецъ этому грустному, хотя и естественному разномыслію, которое могло бы привести васъ къ взаимной ненависти, къ желанію развода, если бы только вы не умерли съ отчаянія раньше, чмъ до этого дойти.

Жюли слушала съ изумленіемъ слова тетки, мудрость которыхъ боле чувствовалась ею, нежели понималась. Она была поражена и испугана, слыша изъ устъ опытной родственницы тотъ же приговоръ надъ Викторомъ, только въ боле мягкой форм, какой произносилъ и ея отецъ. Можетъ-быть, ей живо представилась картина ея будущаго и вся тяжесть тхъ несчастій, которыя должны были на нее обрушиться, потому что она залилась слезами и, бросившись въ объятія старушки, сказала: ‘будьте моей матерью!’ Тетка не заплакала. Революція оставила мало слезъ въ глазахъ женщинъ старой монархіи. Сначала любовь, потомъ терроръ пріучили ихъ къ самымъ острымъ перипетіямъ, такъ-что, среди опасностей жизни, он сохраняютъ всегда холодное достоинство и искренность, безъ экспансивности, дозволяющія имъ оставаться всегда врными этикету и той благородной сдержанности, которую напрасно отвергли новые нравы. Она обняла молодую женщину и поцловала ее въ лобъ съ тою нжностью и граціей, которыя присущи скоре манерамъ и привычкамъ этихъ женщинъ, нежели ихъ сердцу. Она успокоивала племянницу ласковыми словами, сулила ей счастливую будущность и, помогая ей лечь въ постель, убаюкивала ее общаніями любви, какъ будто это было ея собственная дочь, любимая дочь, радости и горести которой сдлались ея собственными, въ своей племянниц она какъ будто вновь видла себя молодой, хорошенькой и неопытной. Графиня заснула, счастливая тмъ, что нашла друга, матъ, которой можетъ съ этой минуты говорить все. На другое утро, въ ту минуту, когда тетка и племянница цловались съ тою глубокою сердечностью и съ тмъ видомъ взаимнаго пониманія, который указываетъ на усиленіе чувствъ и на боле тсную связь между двумя душами, об он услышали топотъ лошади и, обернувшись въ одно время, увидли молодого англичанина, по обыкновенію медленно прозжавшаго мимо.

Повидимому, онъ изучилъ уединенный образъ жизни обихъ женщинъ, потому что появлялся всегда во время ихъ завтрака или обда. Лошадь, безъ понужденія, замедляла шагъ, и въ промежутокъ времени, какой нужно было, чтобы прохать пространство между двумя окнами столовой, Артуръ бросалъ въ нее меланхолическій взглядъ. Въ большинств случаевъ, графиня отвчала на него презрніемъ, совершенно его не замчая. Но мадамъ де-Листомеръ, привыкшая интересоваться самыми ничтожными мелочами, оживляющими провинціальную жизнь, и отъ которыхъ не легко освобождаются даже высокіе умы, забавлялась скромной и серьезной любовью англичанина, которую онъ выражалъ такъ безмолвно. Она привыкла къ его періодическимъ взглядамъ и сопровождала каждое его появленіе какой-нибудь новой шуткой. Садясь за столъ, об женщины посмотрли въ одно время, на всадника, и на этотъ разъ глаза Жюли встртились съ глазами Артура, въ которыхъ было столько чувства, что молодая женщина покраснла.

— Но какъ же съ этимъ быть? спросила она тетку.— Люди, которые видятъ эти прогулки англичанина, должны думать, что я…

— Да, прервала ее тетка.

— Въ такомъ случа, нельзя ли мн было бы сказать ему, чтобы онъ тутъ не здилъ.

— Но вдь это значить внушить ему, что онъ опасенъ? Да и къ тому же можете ли вы помшать человку здить тамъ, гд ему нравится? Завтра мы не будемъ обдать въ этой комнат, когда юный джентльменъ перестанетъ васъ видть черезъ окошко, онъ перестанетъ васъ любить. Вотъ, милое мое дитя, какъ поступаетъ опытная свтская женщина.

Но несчастье Жюли должно было совершиться. Не успли об женщины выйти изъ-за стола, какъ неожиданно пріхалъ лакей Виктора. Онъ прискакалъ во всю прыть окольными путями изъ Буржа и привезъ графин письмо отъ мужа. Викторъ, покинувшій императора, сообщалъ ей о паденіи императорскаго режима, о взятіи Парижа и объ энтузіазм, охватившемъ всю Францію въ пользу Бурбоновъ, но, не зная, какимъ путемъ проникнуть въ Туръ, онъ просилъ ее пріхать возможно скоре въ Орлеанъ, куда разсчитывалъ привезти ей проходныя свидтельства. Этотъ лакей, старый солдатъ, долженъ былъ сопровождать Жюли изъ Тура въ Орлеанъ по дорог, которую Викторъ считалъ еще свободной.

— Сударыня, сказалъ лакей,— нельзя терять ни минуты: пруссаки, австрійцы и англичане готовятся къ соединенію въ Блуа или въ Орлеан…

Въ нсколько часовъ молодая женщина собралась и похала въ старой дорожной карет, которую ей дала тетка.

— Отчего бы вамъ не прохать съ нами въ Парижъ? сказала она, цлуя тетку.— Теперь, когда Бурбоны возстановлены, вы бы тамъ…

— Я похала бы и безъ этого неожиданнаго возвращенія, потому что и вамъ, и Виктору необходимы мои совты, дитя мое. Поэтому я сдлаю только здсь свои распоряженія и пріду къ вамъ.

Жюли похала въ сопровожденіи своей горничной и стараго солдата, скакавшаго на лошади возл кареты для охраненія своей госпожи. Ночью, подъзжая къ станціи, передъ Блуа, она высунулась изъ окна кареты, чтобы узнать, что были у ней за спутники, такъ какъ всю дорогу отъ самаго Амбуаза ее безпокоилъ стукъ экипажа, хавшаго позади нея. При свт луны она увидла Артура, хавшаго въ трехъ шагахъ отъ нея, со взоромъ, прикованнымъ къ ея карет. Глаза ихъ встртились. Графиня быстро откинулась въ глубь кареты со страхомъ, заставившимъ забиться ея сердце. Подобно большинству молодыхъ женщинъ, неопытныхъ и дйствительно невинныхъ, любовь, невольно внушенная ею человку, казалась ей проступкомъ. Она инстинктивно почувствовала ужасъ, можетъ-быть, отъ сознанія своей слабости передъ такимъ ршительнымъ наступленіемъ. Однимъ изъ самыхъ сильныхъ орудій мужчины является ужасная власть занять собою женщину, воображеніе которой, живое отъ природы, пугается и оскорбляется преслдованіемъ. Графиня вспомнила совть тетки и ршилась во все время путешествія не выходить изъ кареты. Но на каждой станціи она слышала, какъ англичанинъ прогуливался вокругъ обоихъ экипажей, затмъ, во время пути, назойливый стукъ его коляски раздавался постоянно у ней въ ушахъ. Наконецъ, молодая женщина начала думать о томъ, что, какъ только она соединится съ мужемъ, послдній суметъ защитить ее отъ этого страннаго преслдованія.

— Но, можетъ-быть, этотъ молодой человкъ вовсе и не любить меня?

Это была ея послдняя мысль. При възд въ Орлеанъ, карету ея окружили пруссаки, ввезли ее во дворъ гостиницы и поставили вокругъ нея часовыхъ. Сопротивленіе было невозможно. Повелительными знаками иноземцы объяснили тремъ путешественникамъ, что они получили приказъ не выпускать никого изъ кареты. Плачущая графиня пробыла въ теченіе двухъ часовъ въ плну, среди солдатъ, которые курили, смялись и подчасъ смотрли на нее съ дерзкимъ любопытствомъ, но вотъ она увидла, что, заслышавъ стукъ копытъ нсколькихъ лошадей, они почтительно разступились передъ каретой. Скоро толпа иностранныхъ офицеровъ, съ австрійскимъ генераломъ во глав, окружила экипажъ.

— Сударыня, сказалъ ей генералъ:— примите наши извиненія, произошла ошибка, можете безпрепятственно продолжать ваше путешествіе, вотъ вамъ пропускной листъ, который избавитъ васъ отъ всякихъ дальнйшихъ приключеній…

Графиня, дрожа отъ страха, взяла бумагу и пробормотала какія-то слова. Возл генерала она увидла въ костюм англійскаго офицера Артура, которому она была, конечно, обязана своимъ быстрымъ освобожденіемъ. Радостный и въ то же время грустный, англичанинъ отвернулъ голову и осмлился смотрть на Жюли только украдкой.

Благодаря пропускному листу мадамъ д’Эглемонъ дохала до Парижа безъ всякихъ приключеній. Тамъ она нашла мужа. Полковникъ д’Эглемонъ, освободившись отъ врноподданической присяги императору, былъ принять самымъ лестнымъ образомъ графомъ д’Артуа, котораго братъ его Людовикъ XVIII сдлалъ генералъ-лейтенантомъ. Значительный постъ, который занималъ Викторъ въ императорскомъ конво, доставилъ ему чинъ генерала. Между тмъ, среди празднествъ въ честь возвращенія Бурбоновъ, бдную Жюли постигло глубокое горе, которое должно имть вліяніе на всю ея жизнь: она потеряла графиню де-Листомеръ-Ландонъ. Старушка умерла отъ радости и подагры, поднявшейся къ сердцу, при возвращеніи въ Туръ герцога Ангулемскаго. Такимъ образомъ, умерла единственная личность, которой возрастъ давалъ право просвтить Виктора, единственная, которая ловкими совтами могла бы водворить миръ между мужемъ и женою. Теперь никто не стоялъ между Жюли и ея мужемъ. Юная и робкая — она сначала предпочитала лучше страдать, чмъ жаловаться. Самое совершенство ея характера возставало противъ уклоненія отъ своихъ обязанностей или противъ попытокъ изслдовать причины своихъ страданій, потому что прекратить ихъ было бы вещью очень щекотливой: Жюли боялась оскорбить свою чисто двическую стыдливость.

Теперь одно слово о судьбахъ господина д’Эглемона во время реставраціи.

Есть множество людей, глубокое ничтожество которыхъ составляетъ тайну для большинства знающихъ ихъ людей. Высокое положеніе, знатное рожденіе, важная должность, вншній лоскъ и большая сдержанность въ обращеніи или обаяніе богатствъ являются ихъ охранителями, препятствующими критикамъ проникать въ ихъ интимную жизнь. Эти люди походятъ на королей, истинный ростъ, характеръ и нравы которыхъ никогда не могутъ быть ни хорошо извстны, ни правильно оцнены, потому что ихъ видятъ или слишкомъ издалека, или черезчуръ близко. Обладая ложными заслугами, эти господа вопрошаютъ, вмсто того, чтобы говорить, искусно выводятъ на сцену другихъ, вмсто того, чтобы выходить самимъ, и, дергая со счастливою ловкостью за ниточку страстей и интересовъ каждаго, они, такимъ образомъ, играютъ съ людьми, которые гораздо выше ихъ, длаютъ изъ нихъ маріонетокъ и считаютъ ихъ маленькими, благодаря тому, что допустили ихъ до себя. И въ этихъ случаяхъ они создаютъ весьма естественное торжество скудной, но опредленной мысли надъ подвижными великими идеями. Для того, чтобы судить объ этихъ пустыхъ головахъ и взвсить ихъ отрицательныя достоинства, у наблюдателя долженъ быть боле проницательный, чмъ возвышенный умъ, боле терпнія, нежели пониманія во взгляд, больше тонкости и такта, чмъ возвышенности въ мысляхъ. Однако, несмотря на все искусство, съ какимъ эти узурпаторы защищаютъ свои слабыя стороны, имъ очень трудно обмануть своихъ женъ и матерей, своихъ дтей или друга дома, но люди эти, въ большинств случаевъ, сохраняютъ ихъ тайну въ обстоятельств, касающемся нкоторымъ образомъ общей чести, и иногда даже помогаютъ имъ внушать уваженіе свту. И если, благодаря этимъ домашнимъ конспираціямъ, много дураковъ сходитъ за возвышенныхъ людей, то они уравновшиваютъ возвышенные умы, которыхъ считаютъ дураками, и, такимъ образомъ, въ соціальномъ стро всегда одинаковое количество видимыхъ способностей. Подумайте теперь, какую роль должна играть женщина, умная и съ сердцемъ, передъ подобнымъ мужемъ. Вроятно, вы встрчали существа, преисполненныя страданія и самоотверженія, сердца, полныя любви и нжности, которыхъ ничто не вознаградить въ этомъ мір. Если въ подобномъ ужасномъ положеніи окажется женщина сильная, она выходитъ изъ него, благодаря преступленію… Но въ большинств случаевъ, женщины подчиняются домашнимъ несчастіямъ, которыя ничуть не мене ужасны, оттого, что они не видны. Т, которыя хотятъ получить въ этомъ мір утшеніе въ своихъ скорбяхъ, часто измняютъ только родъ страданій, желая оставаться врными своимъ обязанностямъ, или совершаютъ проступки, нарушая законъ для своихъ удовольствій. Вс эти размышленія могутъ быть примнимы къ тайной исторіи Жюли. Пока Наполеонъ царствовалъ, полковникъ графъ д’Эглемонъ, подобно многимъ другимъ, считался хорошимъ ординарцомъ и отличнымъ исполнителемъ опасныхъ порученій, но совершенно неспособнымъ къ какому нибудь важному длу. Считаясь однимъ изъ храбрецовъ, которымъ покровительствовалъ императоръ, онъ не возбуждалъ ничьей зависти и былъ тмъ, что называется у военныхъ ‘un bon enfant’. Реставрація, вернувшая ему титулъ маркиза, не могла пожаловаться на его неблагодарность: онъ послдовалъ за Бурбонами въ Гандъ. Этотъ логическій врноподданническій актъ противорчилъ гороскопу, который длалъ для него когда-то его тесть, говорившій, что зять не пойдетъ далеко и останется полковникомъ. Посл вторичнаго возвращенія, сдлавшись снова маркизомъ и получивъ чинъ генералъ-лейтенанта, господинъ д’Эглемонъ задумалъ добраться до пэрства, принявъ политическія убжденія Conservateur’а, онъ облекся въ таинственность, которой нечего было скрывать, сдлался серьезенъ, вопросителенъ, молчаливъ и былъ признанъ глубокимъ человкомъ. Свтскіе люди говорили, что онъ обладаетъ знаніемъ и вкусомъ потому только, что, прикрываясь безпрестанно формами вжливости и вооружившись формулами, онъ расточалъ готовыя фразы, которыя находятся въ Париж въ постоянномъ обращеніи и, размниваясь на мелочахъ, даютъ возможность дуракамъ слыть за носителей великихъ идей и великихъ длъ. Упорный въ своихъ аристократическихъ убжденіяхъ, онъ былъ признанъ за прекрасный характеръ. Если ему случалось иногда проявить прежнюю беззаботность и веселость, то въ самыхъ незначительныхъ и пустыхъ рчахъ его старались увидть скрытый смыслъ.

— О, онъ не скажетъ больше того, что хочетъ сказать, думали очень порядочные люди.

Ему такъ же хорошо служили его недостатки, какъ и достоинства. Его храбрость, создавшая ему высокую репутацію въ военномъ мір, не могла быть опровергнута, потому что онъ никогда не командовалъ никакой частью. Его мужественное, благородное лицо съ выраженіемъ глубокой мысли, не обманывало только его жену. Слыша, какъ вс воздаютъ честь его мнимымъ талантамъ, маркизъ д’Эглемонъ, въ конц-концовъ, убдился самъ, что онъ одинъ изъ самыхъ замчательныхъ людей при двор, гд онъ сумлъ понравиться, благодаря своей вншности, и гд различныя его достоинства были признаны безъ малйшаго протеста.

Но дома онъ былъ скроменъ, здсь онъ инстиктивно чувствовалъ превосходство своей жены, несмотря на ея молодость, и изъ этого невольнаго уваженія родилась тайная власть, которую графиня должна была принять, несмотря на вс ея усилія оттолкнуть отъ себя это бремя. Сдлавшись совтницей своего мужа, она стала управлять его поступками. Это противоестественное вліяніе доставляло ей извстнаго рода униженіе и сдлалось для нея источникомъ множества страданій, которыя она хоронила въ своемъ сердц. Прежде всего, ея женскій инстинктъ говорилъ ей, что гораздо пріятне подчиняться даровитому человку, чмъ управлять дуракомъ, и что молодая жена, обязанная думать и дйствовать по-мужски, является ни мужчиной, ни женщиной: лишаясь всхъ прелестей и всхъ несчастій своего пола, она не пріобртаетъ ни одной изъ привилегій, какія наши законы дали сильнйшимъ. Въ существованіи ея скрывалась горькая насмшка. Она обязана была почитать пустого идола, покровительствовать своему покровителю, несчастному созданію, которое въ вознагражденіе за постоянную преданность бросало ей эгоистическую любовь мужей, которое видло въ ней только женщину и никогда не снисходило или не умло снизойти до того, чтобы заинтересоваться ея удовольствіями или причиною ея грусти и увяданія. Подобно большинству мужей, сознающихъ иго боле высокаго ума, маркизъ спасалъ свое самолюбіе тмъ, что выводилъ заключеніе изъ физической слабости Жюли о ея нравственной слабости и жаловался на судьбу за то, что она послала ему въ жены такую болзненную молодую двушку. Однимъ словомъ, онъ, будучи палачомъ, изображалъ изъ себя жертву. И маркиза, подъ гнетомъ всхъ огорченій этого грустнаго существованія, должна была еще улыбаться своему господину, должна была украшать домъ смерти цвтами, изображать счастье на лиц, поблднвшемъ отъ тайныхъ страданій. Но этотъ долгъ чести, это удивительное самоотреченіе неумстно выработали въ молодой маркиз достоинство женщины и сознаніе добродтели, которыя послужили ей потомъ, среди опасностей свта. Кром того, чтобы исчерпать это сердце до дна, скажемъ, что, можетъ-быть, скрытое, но глубокое горе, которое причинила ей ея первая, наивная, двическая любовь, заставило ее относиться съ отвращеніемъ ко всякой страсти, очень возможно, что, поэтому, она не понимала ни увлеченій, ни тхъ запрещенныхъ, но опьяняющихъ удовольствій, которыя заставляютъ многихъ женщинъ забывать законы разума и принципы добродтели, на которыхъ зиждется общество. Отказавшись, какъ отъ сна, отъ этихъ радостей и отъ нжной гармоніи, которыя сулила ей старая опытность мадамъ де-Листомеръ Ландонъ, она покорно ожидала конца своихъ мученій, разсчитывая умереть молодой. Со времени возвращенія ея изъ Туреня, здоровье ея становилось слабе съ каждымъ днемъ, жизнь какъ будто бы отмрялась ей страданіемъ, страданіемъ, впрочемъ, очень изящнымъ и даже, повидимому, очень пріятнымъ, которое людямъ поверхностнымъ могло показаться простою женскою прихотью. Доктора велли маркиз лежать на диван, гд она и увядала вмст съ цвтами, которыми себя окружала. Вслдствіе слабости ей запрещены были ходьба и свжій воздухъ. Она вызжала только въ закрытой карет. Окруженная всми чудесами роскоши и современной промышленности, она походила на прозжую королеву, нежели на больную. Нсколько друзей, влюбленныхъ, можетъ-быть, въ ея несчастіе и въ ея слабость, будучи уврены въ томъ, что застанутъ ее всегда дома и спекулируя, можетъ-быть, на ея будущее выздоровленіе, приходили сообщать ей новости и т тысячи мелкихъ событій, которыя такъ разнообразятъ парижскую жизнь. Такимъ образомъ, ея грусть, несмотря на всю ея серьезность и глубину, была грустъю роскоши. Маркиза д’Эглемонъ походила на прелестный цвтокъ, корень котораго подтачивался вреднымъ наскомымъ. Иногда она вызжала, не по влеченію, а изъ необходимости подчиниться требованіямъ положенія, занимаемаго ея мужемъ. Ея голосъ и чудная манера пть могли доставить ей аплодисменты, которые обыкновенно такъ лестны молодой женщин, но зачмъ ей былъ успхъ, если онъ не касался ни чувствъ ея, ни надеждъ. Мужъ ея не любилъ музыки. Да и, наконецъ, она чувствовала себя почти всегда стсненной въ салонахъ, гд ея красота вызывала небезкорыстное поклоненіе. Положеніе ея возбуждало извстнаго рода жестокое состраданіе и грустное любопытство. Она страдала воспаленіемъ, очень часто смертельнымъ, о которомъ женщины говорятъ другъ другу на ухо и которому на нашемъ язык не придумано названія. Несмотря на молчаніе, въ которомъ протекала ея жизнь, причина ея страданія ни для кого не составляла тайны. Застнчивая, какъ двушка, несмотря на замужество, она краснла отъ малйшаго взгляда. Поэтому, чтобы не краснть, она всегда казалась веселой, смющейся, стараясь представиться радостной, она всегда говорила, что здорова, и прибгала даже ко лжи, чтобы предупредить вопросы о ея здоровь. Тмъ не мене, въ 1817 году одно событіе облегчило до извстной степени печальное положеніе, въ которомъ до сихъ поръ была Жюли. У нея родилась дочь. Она захотла сама ее кормить. Въ теченіе двухъ лтъ заботы и безпокойныя радости материнства длали ей жизнь мене несчастной. Само собой разумется, она отдалилась отъ мужа. Доктора предсказывали ей, что здоровье ея поправится, но маркиза не врила этимъ гадательнымъ предсказаніямъ. Подобно всмъ людямъ, для которыхъ жизнь не иметъ пріятности, она, можетъ-быть, видла въ смерти счастливую развязку.

Но въ конц 1819 года жизнь сдлалась для нея тяжеле, чмъ когда-либо раньше. Радуясь тому отрицательному счастью, котораго ей удалось достичь, она начала предугадывать страшную пропасть въ будущемъ. Мужъ ея постепенно отвыкъ отъ нея. Это охлажденіе въ любви, и безъ того уже только умренной и совершенно эгоистичной, могло повести за собой много несчастій, которыя заставляли предвидть Жюли ея тонкій тактъ и осторожность. Будучи уврена въ сохраненіи своей власти надъ Викторомъ и въ его къ ней вчномъ уваженіи, она боялась вліянія страстей надъ этимъ ничтожнымъ, тщеславнымъ и легкомысленнымъ человкомъ. Часто ея друзья заставали ее погруженною въ долгія размышленія, наимене прозорливые просили ее, шутя, открыть имъ свою тайну, какъ будто бы молодая женщина можетъ думать только о пустякахъ и какъ будто бы въ мысляхъ матери семейства не заключается почти всегда глубокаго смысла. Къ тому же, счастье, какъ и несчастье, всегда наводитъ насъ на размышленія. Иногда, играя съ маленькой Еленой, Жюли начинала смотрть на нее мрачнымъ взглядомъ и переставала отвчать на ея дтскіе вопросы, доставляющіе обыкновенно столько удовольствія матерямъ: вопрошать будущее объ ея судьб. Иногда какое-нибудь воспоминаніе наводило ее на мысль о Тюльерійскомъ парад,— глаза ея наполнялись слезами. Въ ушахъ ея снова звучали пророческія слова отца, и совсть упрекала ее въ томъ, что она не признала ихъ мудрости. Отъ этого безумнаго непослушанія произошли вс ея несчастія, она подчасъ не знала, которое изъ нихъ было самымъ тяжелымъ. Не только самыя лучшія сокровища ея души остались неоцненными, но ей никогда не удалось достигнуть того, чтобы мужъ понялъ ее въ самыхъ простыхъ житейскихъ вещахъ. Въ то время, когда въ ней развивалась сильная способность любви, дозволенная супружеская любовь исчезала среди серьезныхъ физическихъ и душевныхъ страданій. Она питала къ мужу то состраданіе, близкое къ презрнію, которое въ конецъ убиваетъ всякое чувство. И, если бы разговоры съ нкоторыми друзьями, примры и извстныя приключенія большого свта не давали ей понять, что любовь приносить огромное счастье, то раны ея заставили бы ее предугадать т глубокія и чистыя радости, какія приноситъ соединеніе родственныхъ душъ. Въ картин прошлаго, какую рисовали ей ея воспоминанія, чистый образъ Артура возставалъ съ каждымъ днемъ все чаще и и все прекрасне, но онъ быстро исчезалъ, потому что она боялась останавливаться на этомъ воспоминаніи. Робкая и безмолвная любовь англичанина была единственнымъ событіемъ, которое оставило со времени замужества пріятный слдъ въ этомъ мрачномъ, одинокомъ сердц. Можетъ-быть, вс ея обманутыя надежды, вс ея отринутыя желанія, которыя постепенно удручали мозгъ Жюли, перенеслись по естественной игр воображенія на этого человка, манеры котораго, чувство и характеръ представляли, повидимому, столько общаго съ ея собственными. Но эта мысль всегда имла видъ какого-то сна. Посл этого несбыточнаго сновиднія, сопровождавшагося вздохами, Жюли пробуждалась еще боле несчастной и еще сильне чувствовала вс свои горести, которыя она усыпила подъ крыльями воображаемаго счастья. Подчасъ жалобы ея принимали безумный, вызывающій характеръ, она жаждала наслажденій, во что бы то ни стало, но еще чаще, впадая въ какое то мрачное оцпенніе, она слушала, не понимая того, что ей говорятъ, между тмъ, въ голов у ней бродили какія-то смутныя, неясныя мысли, которыя она не сумла бы передать ни на какомъ язык. Оскорбленная въ самыхъ сокровенныхъ своихъ желаніяхъ и стремленіяхъ, объ исполненіи которыхъ она мечтала еще въ двушкахъ, она должна была скрывать свои слезы. Да и кому стала бы она жаловаться? Кто могъ бы ее выслушать? И, кром того, она обладала тою необыкновенной женской деликатностью, той стыдливостью чувствъ, которыя заставляютъ удерживаться отъ безполезныхъ жалобъ и отказываться отъ преимуществъ побды, если она унижаетъ и побдителя, и побжденнаго. Жюли старалась приписывать свои собственныя способности, свои добродтели господину д’Эглемону и старалась показать, что наслаждается счастьемъ, котораго у нея не было. Совершенно напрасно употребляла она все свое женское искусство для пощады того, кто этого не сознавалъ и только усиливалъ свой деспотизмъ. Минутами она пьянла отъ горя и теряла надъ собою власть, но истинное благочестіе возвращало ее къ божественной надежд: она находила утшеніе въ будущей жизни, и эта чудная увренность заставляла ее снова браться за свой тяжелый долгъ. И эта жестокая борьба, эти внутреннія терзанія были безславны, ихъ никто не зналъ, ни одна душа не видла ни ея скорбныхъ взглядовъ, ни слезъ, пролитыхъ въ одиночеств.

Опасности того критическаго положенія, къ которому маркиза, силою обстоятельствъ, подошла совершенно незамтно, представились ей во всей ихъ серьезности въ одинъ январскій вечеръ 1820 года. Когда супруги отлично знаютъ другъ друга и давно другъ къ другу привыкли, и когда женщина понимаетъ малйшій жестъ мужа и безъ труда проникаетъ въ т чувства и вещи, которыя онъ отъ нея скрываетъ, то иногда внезапный лучъ свта освщаетъ вдругъ вс т предшествующія размышленія и случайныя замчанія, которыя длались безъ всякой задней мысли. Женщина просыпается вдругъ на краю или въ глубин пропасти. Такъ и маркиза, счастливая тмъ, что была нсколько дней одна, угадала вдругъ тайну своего одиночества. По непостоянству ли, или потому, что она ему наскучила — мужъ больше ей не принадлежалъ. Въ этотъ моментъ она думала больше не о себ, не о своихъ страданіяхъ и жертвахъ, она была только матерью и видла будущность и счастье своей дочери, единственнаго существа, которое доставляло ей какое-нибудь блаженство, ея Елена одна привязывала ее къ жизни. Теперь Жюли хотла жить, чтобы предохранить своего ребенка отъ страшнаго ига мачихи, которое могло раздавить жизнь милаго созданія. Представивъ себ снова зловщее будущее, она впала въ одно изъ тхъ жгучихъ размышленій, которыя занимаютъ насъ цлыми годами. Отнын между нею и ея мужемъ возставалъ цлый міръ мыслей, вся тяжесть которыхъ падала на нее одну. До сихъ поръ, увренная въ любви Виктора, насколько онъ умлъ любить, она жертвовала собою счастью, котораго не раздляла, но теперь, не находя больше удовлетворенія въ сознаніи, что слезы ея составляли счастье для мужа, ей, одинокой въ цломъ свт, оставалось только выбирать несчастья. Погруженная въ уныніе, которое, среди тишины и безмолвія ночи, лишало ее всхъ силъ, она встала съ дивана и попала посмотрть при свт лампы на спящую дочь. Въ эту минуту вернулся господинъ д’Эглемонъ въ самомъ веселомъ настроеніи духа. Жюли хотла, чтобы онъ полюбовался на спящую Елену. Но онъ обрзалъ восторгъ жены банальной фразой.

— Въ этомъ возраст вс дти бываютъ милы.

Потомъ, холодно поцловавъ лобъ своей дочери, онъ опустилъ занавсъ надъ колыбелькой, посмотрлъ на Жюли и, взявъ ее за руку, посадилъ ее подл себя на тотъ самый диванъ, на которомъ было только-что передумано столько роковыхъ мыслей.

— Вы сегодня прелестны, мадамъ д’Эглемонъ! воскликнулъ онъ съ неудержимой веселостью, безсмысленность которой была такъ хорошо извстна маркиз.

— Гд вы провели вечеръ? спросила она, стараясь казаться совершенно равнодушной.

— У мадамъ де-Серизи.

Онъ придвинулъ къ себ экранъ и началъ внимательно разсматривать его, не замчая на немъ слдовъ слезъ, пролитыхъ его женой. Жюли затрепетала. Словъ не хватило бы выразить тотъ потокъ мыслей, который вырвался у ней изъ сердца и который она должна была сдержать.

— Въ будущій понедльникъ у мадамъ де-Серизи будетъ концертъ, и она желаетъ, чтобы ты была у ней во что бы то ни стало. Ты давно уже не показывалась въ свт, и потому-то она особенно хочетъ, чтобы ты у нея была. Это добрая женщина, и она очень тебя любить. Ты сдлаешь мн большое удовольствіе, если подешь. Я уже почти далъ за тебя слово.

— Я поду, отвчала Жюли.

Въ голос, въ тон и во взгляд маркизы было столько чего-то особеннаго, проницательнаго, что Викторъ, несмотря на всю свою беззаботность, съ удивленіемъ посмотрлъ на жену. Все было кончено. Жюли угадала, что мадамъ де-Серизи была именно той женщиной, которая отняла у ней сердце мужа. Стараясь казаться занятой огнемъ въ камин, она оцпенла въ задумчивомъ отчаяніи. Викторъ вертлъ рукой экранъ съ видомъ скучающаго человка, который былъ счастливъ въ другомъ мст, а домой принесъ усталость отъ этого счастья. Позвавъ нсколько разъ, онъ взялъ одной рукой подсвчникъ, а другой сталъ медленно искать шею Жюли, чтобы ее поцловать, но она уклонилась и, подставивъ ему лобъ, получила вечерній поцлуй, этотъ поцлуй, машинальный, безъ любви, что-то въ род гримасы, показалась ей отвратительнымъ. Когда Викторъ затворилъ дверь, маркиза упала на диванъ. Колни ея дрожали. Она залилась слезами. Нужно самому вынести пытку подобной сцены, чтобы понять, сколько въ ней скрывается огорченій, чтобы угадать т продолжительныя и жестокія драмы, которыя она порождаетъ. Эти простыя, безсодержательныя слова, это молчаніе между супругами, жесты, взгляды, манера, съ которой маркизъ слъ передъ каминомъ, его поза, когда онъ искалъ шею жены,— все съ этого часа повело къ трагической развязк одинокой страдальческой жизни Жюли. Въ своемъ огорченіи она встала на колни передъ диваномъ, спрятала въ него лицо, чтобы ничего не видть, и начала молиться, придавая обычнымъ словамъ своей молитвы тотъ внутренній смыслъ, то новое значеніе, которые растерзали бы сердце ея мужа, если бы онъ ее слышалъ

Цлую недлю она была озабочена своимъ будущимъ, поглощена своимъ несчастіемъ, разсматривая его со всхъ сторонъ, она искала способовъ не лгать передъ своимъ сердцемъ, вернуть себ свою власть надъ маркизомъ и жить достаточно долго, чтобы охранять счастье дочери. Она ршилась бороться съ соперницей, появиться опять въ свт, блистать, выказывать мужу любовь, которой не могла уже испытывать, обольстить его, потомъ, когда онъ искуснымъ образомъ будетъ подчиненъ ея власти, кокетничать съ нимъ, какъ кокетничаютъ капризныя любовницы, которыя находятъ удовольствіе въ томъ, чтобы мучить своихъ любовниковъ. Это отвратительное средство было единственнымъ средствомъ противъ ея страданій. Такимъ образомъ, она овладетъ своими страданіями, она будетъ повелвать ими и проявлять ихъ все рже по мр подчиненія мужа жесточайшему деспотизму. У нея не было больше никакихъ угрызеній совсти за доставленіе мужу такой тяжелой жизни. Однимъ скачкомъ погрузилась она въ холодные расчеты равнодушія. Для спасенія дочери она познала вдругъ вс подлости, всю ложь существъ, которыя не любятъ, обманы кокетства и т отвратительныя хитрости, которыя заставляютъ мужчинъ такъ глубоко ненавидть женщину, предполагая въ ней въ такихъ случаяхъ врожденную испорченность. Совершенно безсознательно, женское тщеславіе и жажда мести соединились въ Жюли съ материнской любовью, заставивъ ее вступить на путь, гд ее ожидали новыя огорченія. Но у нея была слишкомъ хорошая душа, слишкомъ деликатный умъ, а, главное, слишкомъ много искренности, чтобы долго на немъ оставаться. Привыкнувъ читать въ самой себ, при первыхъ же шагахъ на пути порока, потому что это былъ порокъ, крикъ совсти долженъ былъ заглушить въ ней голосъ страстей и эгоизма. Дйствительно, у молодой женщины съ честнымъ сердцемъ и двственной любовью даже материнское чувство подчиняется голосу совстливости. Совстливость не есть ли это все въ женщин? Но сначала Жюли не хотла замчать никакой опасности, никакой ошибки въ своей новой жизни. Она пріхала къ мадамъ де-Серизи. Соперница разсчитывала встртить блдную, страдающую женщину, но маркиза подрумянилась и явилась во всемъ блеск наряда, который еще больше увеличивалъ ея красоту.

Графиня де-Серизи была одною изъ тхъ женщинъ въ Париж, которыя претендуютъ господствовать надъ модой и надъ свтомъ, ея приговоры, принятые въ кружк, гд она царила, казались ей признанными всмъ свтомъ, она имла претензію сочинять слова и была величественна въ сужденіяхъ. Литература, политика, мужчины, женщины,— все подвергалось критик мадамъ де-Серизи, сама же она, повидимому, презирала чью-либо критику. Домъ ея во всхъ смыслахъ былъ образцомъ хорошаго тона. И въ этихъ залахъ, наполненныхъ элегантными, красивыми женщинами, Жюли одержала верхъ надъ графиней. Умная, живая — она собрала вокругъ себя всхъ выдающихся мужчинъ на вечер. Къ великому отчаянію женщинъ нарядъ ея былъ безукоризненъ и вс завидовали покрою ея платья, форм корсажа, эфектъ которыхъ приписывался, конечно, какъ и везд, генію какой-то невдомой портнихи. Женщины охотне врятъ въ искусство шитья и кройки, нежели въ грацію и въ совершенство тхъ, которыя такъ созданы, что хорошо умютъ носить платья. Когда Жюли встала и пошла къ фортепіано, намреваясь спть романсъ Дездемоны, мужчины сбжались изо всхъ комнатъ, чтобъ послушать этотъ знаменитый голосъ, такъ долго молчавшій. Настала глубокая тишина. Маркиза почувствовала волненіе при вид головъ, столпившихся въ дверяхъ, и устремленныхъ на нее глазъ. Она нашла глазами мужа, бросила ему кокетливый взглядъ и съ удовольствіемъ замтила, что самолюбіе его было въ этотъ моментъ удовлетворено. Счастливая этимъ тріумфомъ, она восхитила собраніе въ первой части Аlpin salice. Никогда еще ни у Малибранъ, ни у Паста не слышали они такого прочувствованнаго, выразительнаго пнія, но въ моментъ повторенія Жюли посмотрла въ толпу и увидла Артура, смотрвшаго на нее пристальнымъ взглядомъ. Она задрожала и голосъ ея оборвался.

Мадамъ де-Серизи бросилась со своего мста къ маркиз.

— Что съ вами, моя дорогая? О, бдняжка, она такъ слаба! Я дрожала, видя, что она выбираетъ вещь свыше своихъ силъ…

Пніе было прервано. Раздосадованная Жюли не чувствовала въ себ больше мужества продолжать и подчинилась вроломному состраданію соперницы. Вс женщины перешептывались. Обсуждая это событіе, он угадали, что между маркизой и мадамъ де-Серизи началась борьба. Странныя предчувствія, такъ часто волновавшія Жюли, вдругъ осуществились. Думая объ Артур, она привыкла врить, что человкъ такой, повидимому, кроткій и нжный, долженъ остаться вренъ своей первой любви. Порою она ласкала себя мыслью, что была предметомъ этой чудной страсти, чистой и искренней страсти молодого человка, вс мысли котораго принадлежатъ его возлюбленной, вс минуты котораго посвящены ей, который во всемъ идетъ напрямикъ, краснетъ отъ того же, отъ чего краснетъ и женщина, думаетъ, какъ женщина, не длаетъ ей соперницъ и отдается ей, не думая ни о самолюбіи, ни о слав, ни о деньгахъ. Все это она приписывала Артуру въ мечтахъ, и вдругъ она видитъ, что мечта ея осуществилась. На почти женственномъ лиц молодого англичанина она прочитала глубокую мысль, тихую грусть и ту же скорбную покорность, жертвою которой была и она сама. Она узнала себя въ немъ. Грусть и несчастія самые краснорчивые передатчики любви и соединяютъ необыкновенно быстро два страдающія существа между собою. Внутреннее зрніе и пониманіе вещей и понятій у нихъ совершенно правильное и полное. Сила потрясенія, полученнаго маркизой, открыла ей вс опасности въ будущемъ. Очень довольная тмъ, что ея обычное болзненное состояніе могло служить ей предлогомъ для объясненія своего волненія, она охотно подчинилась притворнымъ сожалніямъ, которыми осыпала ее мадамъ де-Серизи. Прерванное пніе явилось событіемъ, которое вызвало у многихъ различныя толкованія. Иные оплакивали участь Жюли и сожалли, что такая замчательная женщина потеряна для свта, другіе старались найти причину ея страданій и того уединенія, въ которомъ она жила.

— Вотъ ты завидовалъ моему счастью, Ронкероль, видя мадамъ д’Эглемонъ, говорилъ маркизъ брату мадамъ де-Серизи:— и упрекалъ меня въ томъ, что я ей не вренъ? Но я думаю, что ты бы нашелъ мою участь не очень-то завидной, если бы теб пришлось, подобно мн, быть въ присутствіи хорошенькой женщины и въ теченіе одного года или двухъ не смть поцловать ей даже руки изъ боязни ее разбить. Пожалуйста, не занимайся никогда этими драгоцнностями, годными только на то, чтобы ихъ поставить подъ стекло, а хрупкость которыхъ заставляетъ насъ всегда ихъ уважать. Часто ли ты вызжаешь во время дождя и снга на прекрасной лошади, за которую ты боишься? Вотъ та же исторія и со мной. Правда, я увренъ въ добродтели моей жены, но мое супружество есть предметъ роскоши, и если ты считаешь меня женатымъ, то очень ошибаешься. Поэтому мои неврности въ извстной степени законны. Желалъ бы я очень знать, какъ поступали бы на моемъ мст вы, господа насмшники? Многіе изъ васъ относились бы гораздо безпощадне, нежели я отношусь къ своей жен.— Я убжденъ, прибавилъ онъ, понижая голосъ,— что мадамъ д’Эглемонъ ничего не подозрваетъ. Поэтому, конечно, мн не на что и жаловаться, я очень счастливъ… Только нтъ ничего скучне для чувствительнаго человка, какъ видть страданія несчастнаго существа, къ которому привязанъ…

— Врно ты очень чувствителенъ, отвчалъ господинъ де-Ронкероль:— потому что рдко бываешь дома.

Эта дружеская эпиграмма вызвала смхъ у слушателей. Но Артуръ остался холоденъ и непроницаемъ, подобно джентльмену, у котораго серьезность лежитъ въ основ характера.

Странныя слова этого мужа породили, можетъ быть, надежды въ молодомъ англичанин и онъ ждалъ съ нетерпніемъ момента, когда останется наедин съ господиномъ д’Эглемономъ. Случай скоро представился.

— Съ безконечной грустью смотрю я, милостивый государь, на состояніе, въ какомъ находится здоровье маркизы, сказалъ онъ:— и, если бы вы знали, что, безъ спеціальнаго леченія, она должна будетъ умереть, я думаю, вы не стали бы смяться надъ ея страданіями. Если я говорю съ вами такимъ образомъ, такъ это потому, что мн даетъ на это нкоторое право увренность въ томъ, что я могу спасти мадамъ д’Эглемонъ, вернуть ее къ жизни и счастью. Можетъ-быть, не совсмъ естественно, чтобы человкъ моего общественнаго положенія былъ докторомъ, а между тмъ случаю было угодно, чтобы бы я изучилъ медицину. И такъ какъ я порядочно скучаю, сказалъ онъ, играя роль холоднаго эгоиста, что должно было служить его планамъ,— то мн совершенно безразлично, тратить ли мое время и путешествія съ пользой для страдающаго существа или на удовлетвореніе какихъ-нибудь глупыхъ фантазій. Выздоровленіе отъ такого рода болзней очень рдко, потому что он требуютъ много заботь, времени и терпнія, главнымъ образомъ, нужно имть средства путешествовать и точно слдовать предписаніямъ, которыя могутъ мняться ежедневно и въ которыхъ нтъ ничего непріятнаго. Мы съ вами два джентельмена, сказалъ онъ, придавая послднему слову англійское значеніе,— и можемъ понять другъ друга. Предупреждаю васъ, что, если вы примете мое предложеніе, вы будете во всякое время судьею моихъ поступковъ. Безъ вашего совта и наблюденія я не предприму ничего и отвчаю вамъ за успхъ, если вы захотите меня слушаться. Да, если вы согласитесь дома не быть мужемъ мадамъ д’Эглемонъ, сказалъ онъ ему на ухо.

— Несомннно, милордъ, сказалъ смясь маркизъ, что только англичанинъ можетъ сдлать такое странное предложеніе. Позвольте мн не отклонять его и не принимать. Я подумаю. И затмъ, прежде всего, оно должно подчиниться ршенію моей жены.

Въ эту минуту Жюли снова появилась у рояля. Она пропла арію Семирамиды Son regina, son guerrierra. Единодушныя, но глухія рукоплесканія, такъ сказать вжливыя одобренія Сенъ-Жерменскаго предмстья, выразили энтузіазмъ, который она возбудила.

Когда д’Эглемонъ везъ Жюли въ свой отель, она увидла съ извстнаго рода безпокойнымъ удовольствіемъ быстрый успхъ своихъ попытокъ. Ея мужъ, разбуженный тою ролью, которую она разыграла, захотлъ почтить ее своею прихотью, онъ почувствовалъ къ ней влеченье, совершенно такое, какое почувствовалъ бы къ актрис. И добродтельная, замужняя Жюли нашла подобное отношеніе забавнымъ. Она попробовала играть своею властью и въ этой первой борьб доброта заставила ее уступить еще разъ, но это былъ самый жестокій изъ всхъ уроковъ, какіе готовила ей судьба. Около двухъ или трехъ часовъ утра Жюли, мрачная и задумчивая, была на своемъ мст въ супружеской постели. Лампа слабо освщало комнату, въ которой царила глубочайшая тишина. Уже больше часа маркиза предавалась жестокимъ угрызеніямъ совсти и проливала слезы, горечь которыхъ можетъ быть понятна только женщинамъ, находившимся въ такомъ положеніи. Нужно было имть душу Жюли, чтобы чувствовать подобно ей весь ужасъ разсчитанной ласки, чтобы быть такъ оскорбленной холоднымъ поцлуемъ. Это было отступничество отъ любви,— скорбная проституція. Она презирала сама себя, проклинала замужество и хотла бы быть жертвой, если бы не крикъ дочери — она можетъ быть бросилась бы изъ окна на мостовую. Господинъ д’Эглемонъ спокойно спалъ подл нея. Горячія слезы, которыя падали на него изъ глазъ Жюли, не разбудили его. На другой день Жюли съумла быть веселой. Она нашла въ себ достаточно силъ, чтобы казаться счастливой и скрыть уже не грусть, а непреодолимый ужасъ. Съ этого дня она уже не смотрла на себя, какъ на безупречную женщину. Разв она не лгала самой себ и не была съ этой минуты способна къ обману? А можетъ быть, впослдствіи, она могла проявить удивительную глубину въ супружескихъ злодяніяхъ? Ея бракъ былъ причиною этого разврата а priori, не выражаясь еще ни въ чемъ. Но однако она уже спрашивала себя, почему не отдаться любовнику, котораго любишь, если отдаешься противъ сердца и противъ закона природы мужу, котораго уже не любишь. Вс ошибки и, можетъ быть, вс преступленія основываются на неправильныхъ сужденіяхъ или на чрезмрномъ эгоизм. Общество не можетъ существовать безъ индивидуальныхъ жертвъ, которыхъ требуютъ законы. Разв пользоваться выгодами не значитъ соглашаться на поддержаніе условій, благодаря которымъ оно можетъ существовать? И несчастные, лишенные хлба и обязанные въ то же время уважать собственность, не мене достойны сожалнія, чмъ женщины, оскорбленныя въ своихъ желаніяхъ и въ нжныхъ стремленіяхъ своей природы. Черезъ нсколько дней посл этой сцены, тайны которой были похоронены въ супружеской постели, д’Эглемонъ представилъ своей жен лорда Гренвиля. Жюли приняла Артура съ холодной вжливостью, длавшей честь ея скрытности. Она заставила молчать свое сердце и свои глаза, придала твердость своему голосу и осталась, такимъ образомъ, госпожей своего будущаго. Затмъ, узнавъ, благодаря средствамъ, такъ сказать врожденнымъ у женщинъ, какъ велика была внушенная ею любовь, мадамъ д’Эглемонъ улыбнулась надежд на быстрое выздоровленіе и не протестовала противъ желанія мужа предоставить ее попеченіямъ молодого доктора. Тмъ не мене она доврилась лорду Гренвилю, только достаточно изучивъ его слова и манеры, чтобы быть увренной, что у него хватитъ великодушія страдать молча. Она имла надъ нимъ самую неограниченную власть и уже злоупотребляла ею. Но разв она была не женщина?

Монконтуръ — старое помстье на одномъ изъ блыхъ утесовъ, у подножія которыхъ протекаетъ Луара, недалеко отъ того мста, гд останавливалась Жюли въ 1814 году. Это одинъ изъ маленькихъ турэнскихъ замковъ, блый, хорошенькій, съ башенками, словно вышитый скульптурными украшеніями, этотъ нарядный маленькій замокъ отражается въ вод вмст съ группами своихъ шелковичныхъ деревьевъ, со своими виноградниками, со своими длинными ажурными балюстрадами, высченными въ скалахъ, съ мантіями изъ плюща, и со своими откосами. Крыши Монконтура сверкаютъ подъ лучами солнца, все тутъ горитъ. Тысячи слдовъ Испаніи поэтизируютъ это восхитительное жилище: золотистые дроки и колокольчики наполняютъ воздухъ ароматомъ, воздухъ ласкаетъ, земля улыбается повсюду и наполняетъ душу тихимъ очарованіемъ, длая ее лнивой, влюбленной, размягчая ее и успокаивая. Эта чудная страна усыпляетъ скорби и пробуждаетъ страсти. Никто не остается холоднымъ подъ этимъ чистымъ небомъ, надъ этими сверкающими водами. Тутъ замираетъ всякое честолюбіе, тутъ вы погружаетесь въ лоно спокойнаго счастья такъ же, какъ солнце погружается каждый вечеръ въ свои пурпуровыя и лазоревыя пелены. Въ одинъ изъ тихихъ августовскихъ вечеровъ 1821 года дв особы поднимались по каменистой дорог, прорзывающей утесы, на которыхъ построенъ замокъ, он поднимались на утесы, намреваясь, конечно, полюбоваться множествомъ видовъ, которые съ нихъ открываются. Это были Жюли и лордъ Гренвиль, но эта Жюли казалась другой женщиной. У маркизы былъ свжій, здоровый цвтъ лица. Глаза ея, оживленные сознаніемъ могущества, сверкали, подернутые какой-то влагой, придающей взгляду дтей столько непреодолимой привлекательности. Она улыбалась: она была счастлива жизнью и понимала ее. По тому, какъ она поднимала свои маленькія ноги, легко было видть, что никакое страданіе не отягощаетъ ея движеній, не замедляетъ ни ея взглядовъ, ни словъ, ни жестовъ. Подъ блымъ шелковымъ зонтикомъ, защищавшимъ ее отъ солнечныхъ лучей, она походила на невсту подъ вуалью, на двушку, готовящуюся отдаться очарованіямъ любви. Артуръ велъ ее съ заботливостью влюбленнаго, онъ охранялъ ее, какъ охраняютъ ребенка, ставилъ ее на лучшую дорогу, заставлялъ избгать камней, показывалъ ей видъ, или подводилъ ее къ цвтку, движимый постоянно чувствомъ безконечной доброты, деликатнымъ намреніемъ и близкимъ знакомствомъ съ тмъ, что нравится этой женщин,— чувствами, которыя были такъ же или даже, можетъ быть, больше ему присущи, нежели движеніе, необходимое для его существованія. Больная и ея докторъ шли въ ногу, нисколько не удивляясь тому согласію, которое какъ будто установилось между ними съ перваго дня, когда они пошли вмст, подчиняясь одной и той же вол, они останавливались, подъ вліяніемъ одинаковыхъ чувствъ, ихъ взгляды, слова соотвтствовали обоюднымъ мыслямъ. Дойдя по вершин до одной виноградной лозы, они захотли отдохнуть на продолговатомъ бломъ камн, какіе вынимаютъ постоянно изъ погребовъ, устраиваемыхъ въ скал, но прежде, чмъ на него ссть, Жюли окинула взоромъ мстность.

— Чудная страна! воскликнула она. Раскинемте палатку и давайте здсь жить. Викторъ, закричала она. Иди же! Иди!

Господинъ д’Эглемонъ отвтилъ снизу охотничьимъ крикомъ, не прибавляя шагу, онъ только время-оть-времени смотрлъ на жену, когда это позволяли извилины дорожки. Жюли съ удовольствіемъ вдохнула въ себя воздухъ, поднявъ голову и бросая Артуру одинъ изъ тхъ тонкихъ взглядовъ, какими умная женщина высказываетъ всю свою мысль.

— О! сказала она, я хотла бы остаться здсь навсегда. Можно ли устать любоваться этой чудной долиной? Вы знаете, милордъ, какъ называется эта хорошенькая рка?

— Это Сиза.

— Сиза, повторила она. А тамъ передъ нами что такое?

— Это холмы Шера, сказалъ онъ.

— А направо? А, это Туръ. Но посмотрите, какой чудный эфектъ производятъ вдали колокольни собора.

Она замолчала и опустила на руку Артура свою, которой указывала на городъ. Оба они молча любовались видомъ и красотами этой гармоничной природы. Ропотъ водъ, чистота воздуха и неба — все согласовалось съ мыслями, которыя наполняли ихъ молодыя, любящія сердца.

— О, Боже мой! какъ я люблю эту страну, повторяла Жюли съ возрастающимъ наивнымъ восторгомъ. Вы долго въ ней жили? сказала она посл нкоторой паузы.

При этихъ словахъ лордъ Гренвиль задрожалъ.

— Вотъ здсь, отвчалъ онъ съ грустью, указывая на группу оршниковъ на дорог, здсь увидалъ я васъ въ первый разъ, находясь въ плну…

— Да, но тогда мн было ужъ очень тяжело, и природа эта показалась мн дикой, а теперь…

Она остановилась. Лордъ Гренвиль не смлъ на нее взглянуть.

— Вамъ, сказала наконецъ Жюли посл долгаго молчанія, обязана я этимъ удовольствіемъ. Для того, чтобы чувствовать радости жизни — нужно быть живой, а я была до сихъ поръ мертва ко всему. Вы сдлали больше, нежели вернули мн здоровье,— вы научили меня познавать всю его цну…

Женщины имютъ неподражаемый даръ выражать свои чувства, не употребляя сильныхъ словъ, краснорчіе ихъ заключается въ тон, въ жест, въ манер и во взгляд. Лордъ Гренвиль закрылъ лицо руками, потому что на глазахъ у него навернулись слезы. Это была первая благодарность Жюли со времени ихъ отъзда изъ Парижа. Въ теченіе цлаго года онъ ухаживалъ за маркизой съ полнйшимъ самоотверженіемъ. Вмст съ д’Эглемономъ онъ возилъ ее на воды въ Эксъ, потомъ на берегъ моря въ Ла-Рошель. Слдя постоянно за перемнами, какія производили его пріятные и мудрые совты въ разстроенномъ организм Жюли, онъ ухаживалъ за ней такъ, какъ только страстный садоводъ ухаживаетъ за рдкимъ цвткомъ. Казалось, маркиза принимала вс эти заботы Артура съ эгоизмомъ парижанки, привыкшей къ поклоненію, или съ беззаботностью куртизанки, не знающей цны ни вещамъ, ни людямъ и уважающей ихъ по степени пользы, которую они ей приносятъ. Удивительно вліяніе природы на душу человческую. Если на берегу водъ на насъ находитъ непреодолимая грусть, то, по другому закону нашей воспріимчивой природы, на горахъ чувство наше становится чище, страсть выигрываетъ въ глубин то, что она теряетъ въ живости. Видъ обширнаго бассейна Луары и возвышенность красиваго холма, на которомъ услись влюбленные, производили, можетъ быть, то чудное спокойствіе, въ которомъ они наслаждались счастіемъ, заключающимся въ угадываніи страсти, скрытой подъ ничего, повидимому, не значащими словами. Въ ту минуту, когда Жюли оканчивала фразу, такъ живо тронувшую лорда Гренвиля, легкій втерокъ сталъ покачивать верхушки деревьевъ, въ воздух потянуло сыростью отъ рки, тучи заволокли солнце и мягкія тни еще усилили красоту этой чудной природы. Жюли отвернула голову, чтобы скрыть отъ молодого лорда слезы, которыя ей удалось сдержать и осушить. Умиленіе Артура охватило и ее. Она не посмла поднять на него глазъ изъ боязни, чтобы онъ не прочиталъ въ нихъ слишкомъ много радости. Ея женскій инстинктъ подсказывалъ ей, что въ эту опасную минуту ей надлежало похоронить свою любовь въ глубин сердца. Но молчаніе могло быть также опасно. Видя, что лордъ Гренвиль не въ состояніи произнести ни одного слова, Жюли сказала тихимъ голосомъ.

— Вы тронуты тмъ, что я сказала вамъ, милордъ. Живая откровенность есть, можетъ быть, путь, которымъ ваша нжная, хорошая душа примиряется съ неправильнымъ суженіемъ. Вы считали меня неблагодарной, видя меня холодной и сдержанной, или насмшливой и безчувственной во время этого путешествія, которое, по счастью, скоро кончится. Я не стоила бы вашихъ заботъ, если бы не умла ихъ цнить. Милордъ, я ничего не забыла! Увы! я не забуду ничего, ни вашихъ заботъ, заставлявшихъ васъ ухаживать за мною такъ, какъ мать ухаживаетъ за ребенкомъ, ни благороднаго доврія въ нашихъ братскихъ разговорахъ, ни деликатности вашихъ поступковъ — все это покоряетъ сердце и противъ этого мы безоружны. Милордъ, вознаградить васъ свыше моихъ силъ…

При этихъ словахъ Жюли поспшно ушла, и лордъ Гренвиль не сдлалъ ни малйшаго движенія, чтобы ее удержать. Маркиза отошла на недалекое разстояніе и остановилась неподвижно на скал, они скрывали свои чувства отъ самихъ себя, конечно, они плакали втихомолку. Веселое пніе птицъ, полное такого нжнаго выраженія при закат солнца, еще усилило ихъ волненіе, заставившее ихъ разойтись: природа говорила за нихъ о любви, о которой сами они говорить не смли.

— И такъ, милордъ, сказала Жюли, вставъ передъ нимъ въ позу, полную собственнаго достоинства и беря его за руку, вы вернули мн жизнь, и я прошу васъ оставить мн ее чистой и святой. Здсь мы разстанемся. Знаю, прибавила она, видя, что лордъ Гренвиль блднетъ, что въ благодарность за ваше самоотверженіе я потребую отъ васъ жертвы еще больше той, которая должна бы была быть лучше оцнена мной… Но это необходимо… вы удете изъ Франціи. Сказать вамъ это — значитъ дать вамъ приказанія, которыя будутъ священны, неправда ли? прибавила она, прикладывая руку молодого человка къ своему бьющемуся сердцу.

Артуръ всталъ.

— Да, сказалъ онъ.

И въ эту минуту онъ указалъ на д’Эглемона, который, съ дочерью на рукахъ, показался по другую сторону тропинки у балюстрады замка. Онъ нарочно вскарабкался сюда, чтобы дать попрыгать тутъ своей маленькой Елен.

— Жюли, я не буду говорить вамъ о своей любви: наши души отлично понимаютъ другъ друга. Вы раздляли вс мои сердечныя радости, какъ ни глубоко были он скрыты. Я это чувствую, знаю, вижу. Теперь я получаю чудное доказательство несомннной симпатіи нашихъ сердецъ, но я убгу… Я столько разъ и слишкомъ искусно разсчитывалъ средства убить этого человка, чтобы быть въ состояніи удержаться, оставаясь подл васъ.

— У меня являлась та же мысль, сказала она, выражая на своемъ испуганномъ лиц слды грустнаго изумленія.

Но въ тон и жест Жюли было столько благородства, столько увренности въ самой себ, такое сознаніе побды въ тайной борьб ея съ любовью, что лордъ Гренвиль проникся восхищеніемъ. Въ этой наивной душ исчезла даже самая тнь преступленія. Религіозное чувство, оснявшее этотъ чудный лобъ, должно было отгонять отъ него дурныя мысли, невольно порождаемыя несовершенствомъ природы, порождающей съ одной стороны величіе человка, а съ другой опасности его существованію.

— Тогда я навлекла бы на себя ваше презрніе, и оно бы меня спасло, сказала она, опуская глаза. А потерять ваше уваженіе не то ли же это, что умереть?

Эти героическіе влюбленные опять замолчали на минуту, поглощенные борьбою со своими страданіями. Дурныя ли, или хорошія,— мысли ихъ были совершенно одн и т же, и они отлично понимали другъ друга, какъ въ задушевныхъ своихъ радостяхъ, такъ и въ самыхъ скрытыхъ печаляхъ.

— Я не должна роптать, сказала она, поднимая къ небу глаза, полные слезъ: несчастьемъ своей жизни я обязана самой себ.

— Милордъ, закричалъ генералъ съ своего мста, длая жестъ рукою: здсь мы встртились съ вами въ первый разъ. Вы, можетъ быть, забыли. Смотрите, вонъ тамъ, около этихъ тополей.

Англичанинъ отвтилъ короткимъ наклоненіемъ головы.

— Я должна буду умереть, молодая и несчастная. Да, не думайте, чтобъ я осталась жить. Горе будетъ такъ же смертельно, какъ могла быть смертельна ужасная болзнь, отъ которой вы меня вылечили. Я не считаю себя виновной. Чувства мои къ вамъ явились невольно, они непреодолимы и вчны, но я хочу остаться добродтельной. Я буду въ одно и то же время и врна своему супружескому долгу, своимъ материнскимъ обязанностямъ, и желаніямъ своего сердца. И, указывая на мужа жестомъ, полнымъ искренняго отвращенія, она продолжала: законы свта требуютъ, чтобы я сдлала его жизнь счастливой, и я подчинюсь этому, я буду его служанкой, буду предана ему безъ границъ, но съ сегодняшняго дня я вдова. Я не хочу быть обезчещенной ни въ собственныхъ глазахъ, ни въ глазахъ свта, если я не принадлежу господину д’Эглемону, то никогда не буду принадлежать и никому другому. Вы не получите отъ меня ничего, кром того, что вы у меня вырвали. Вотъ приговоръ, который я произношу сама надъ собою, сказала она, съ гордостью смотря на Артура.— И онъ безповоротенъ, милордъ. Теперь знайте же, что если бы вы уступили преступной мысли, то вдова господина д’Эглемона вступить въ монастырь въ Италіи или въ Испаніи. Несчастью было угодно., чтобы мы заговорили о нашей любви. Эти признанія были, можетъ быть, неизбжны, но пусть наши сердца говорятъ такъ сильно въ послдній разъ. Завтра вы сдлаете видъ, что получили письмо, призывающее васъ въ Англію, и мы разстанемся навсегда.

Но тутъ Жюли, утомленная этимъ усиліемъ, почувствовала, что у ней подгибаются колни, ее охватилъ смертельный холодъ и, съ женской предусмотрительностью, она сла, чтобы не упасть въ объятія Артура.

— Жюли! воскликнулъ лордъ Гренвиль.

Этотъ раздирающій крикъ раздался подобно громовому удару. Въ немъ выразилось все, чего молчавшій до сихъ поръ любовникъ не смлъ высказать.

— Что съ ней такое? спросилъ генералъ.

Услышавъ крикъ, маркизъ прибавилъ шагу и очутился внезапно передъ влюбленными.

— Это пройдетъ, сказала Жюли съ тмъ изумительнымъ хладнокровіемъ, какое довольно часто проявляютъ женщины въ самыя критическія минуты своей жизни.— Подъ этимъ оршникомъ такъ прохладно, что мн было сдлалось дурно. И мой докторъ страшно испугался за меня. Вдь я для него что-то въ род артистическаго произведенія, которое еще не кончено, и онъ, можетъ быть, задрожалъ отъ страха, видя, что оно можетъ разбиться…

Она смло взяла подъ руку лорда Гренвиля, улыбнулась мужу, посмотрла на пейзажъ, прежде чмъ спуститься со скалъ, и потащила своего спутника.

— Конечно, это самое красивое мсто изъ всхъ, которыя мы видли. Я никогда его не забуду. Викторъ, посмотри, какая даль, какая жизнь и какое разнообразіе. Эта страна заставляетъ меня понимать любовь.

Смясь почти конвульсивно, но такъ, чтобы обмануть мужа, она весело перескочила на тропинку и исчезла.

— Уже!.. сказала она, чувствуя себя вдали отъ господина д’Эглемона.— Черезъ минуту, другъ мой, мы не можемъ больше быть и никогда не будемъ самими собою, словомъ, мы не будемъ больше жить…

— Пойдемте тише, отвчалъ лордъ Гренвиль.— Экипажи еще далеко. Походимъ вмст и, если намъ удастся вложить слова во взгляды — сердца наши поживутъ еще лишнее мгновеніе.

Они стали ходить по плотин вдоль берега рки почти молча, обмниваясь незначительными словами, тихими, какъ ропотъ водъ Луары, но трогающими душу. Заходящее солнце, прежде чмъ скрыться, охватило ихъ своими красными лучами: грустный прообразъ ихъ роковой любви! Генералъ, очень обезпокоенный тмъ, что не нашелъ лошадей въ томъ мст, гд ихъ оставилъ, то шелъ позади, то опережалъ влюбленныхъ, не вмшиваясь въ ихъ разговоръ. Благородная и деликатная манера лорда Гренвиля держать себя во время этого путешествія уничтожила въ маркиз всякія подозрнія, съ нкотораго времени онъ предоставилъ жен свободу, довряясь вполн вроломству лорда-доктора. Артуръ и Жюли продолжали ходить въ грустномъ единеніи своихъ скорбныхъ сердецъ. Недавно, когда они поднимались по уступамъ Монконтура, въ нихъ жила еще смутная надежда, жило еще чувство безпокойнаго счастья, въ которомъ они не смли отдать себ отчета, но, спускаясь вдоль по плотин, они уже опрокинули хрупкое зданіе, созданное ихъ воображеніемъ, зданіе, на которое они боялись дохнуть, подобно дтямъ, предвидящимъ паденіе своихъ карточныхъ домиковъ. У нихъ не было надежды. Въ тотъ же вечеръ лордъ Гренвиль ухалъ. Послдній взглядъ, брошенный имъ на Жюли, къ сожалнію, доказалъ, что съ момента, когда имъ открылась сила ихъ страсти, у него было основаніе бояться самого себя.

На другой день, когда господинъ д’Эглемонъ и его жена, безъ своего спутника, сидли въ карет, быстро катившейся по дорог, по которой когда-то, въ 1814 году, хала маркиза, тогда еще не вдавшая любви и даже почти проклинавшая ея постоянство,— въ памяти ея возстали тысячи забытыхъ впечатлній. У сердца есть своя память. Иная женщина, неспособная запомнить самыхъ серьезныхъ событій, помнитъ всю свою жизнь вещи, касающіяся ея чувствъ. Такъ и Жюли прекрасно помнила самыя ничтожныя подробности, она съ удовольствіемъ вспоминала вс мельчайшіе случаи во время своего перваго путешествія вплоть до мыслей, приходившихъ ей въ голову въ разныхъ мстахъ дороги. Викторъ, опять страстно влюбленный въ жену съ тхъ поръ, какъ къ ней вернулись ея свжесть и красота, прижался къ ней на манеръ влюбленнаго. Но когда онъ захотлъ взять ее въ объятія, она тихо отъ него освободилась, найдя какой-то предлогъ, чтобы избжать этой невинной ласки. Скоро она почувствовала отвращеніе отъ прикосновенія Виктора, теплоту котораго она ощущала, благодаря близкому сосдству съ нимъ. Она захотла ссть на переднее сиднье, но мужъ былъ такъ милъ, что предоставилъ сидть ей въ глубин кареты. За это вниманіе она поблагодарила его вздохомъ, котораго онъ не понялъ. Объясняя въ свою пользу грусть своей жены, этотъ прежній гарнизонный обольститель поставилъ ее въ необходимость, вечеромъ, объясниться съ нимъ съ твердостью, которая произвела на него внушительное впечатлніе.

— Другъ мой, сказала она,— вы уже чуть не убили меня, вы это знаете. Если бы я была еще неопытной молодой двушкой, то могла бы снова начать жертвовать своею жизнью, но я мать, я должна воспитывать дочь, по отношенію къ которой у меня такія же обязанности, какъ и по отношенію къ вамъ. Покоримся же нашему общему несчастію. Вы меньше достойны сожалнія, чмъ я. Вдь съумли же вы найти себ утшенія, которыя воспрещаютъ мн и мой долгъ, и наша общая честь, а главнымъ образомъ природа. Вотъ, прибавила она,— три письма отъ мадамъ де-Серизи. По разсянности вы забыли ихъ въ одномъ изъ ящиковъ, возьмите ихъ. Мое молчаніе доказываетъ вамъ, что во мн вы имете снисходительную жену, не требующую отъ васъ жертвъ, на какія сама она обречена законами, но я достаточно размышляла, чтобы признать, что роли наши неодинаковы и что женщин одной предназначено переносить несчастія. Добродтель моя основывается на твердо установившихся принципахъ. Я съумю прожить безупречно, но дайте же мн жить.

Маркизъ, пораженный логикой, которой любовь научаетъ женщинъ, былъ покоренъ тмъ достоинствомъ, какое свойственно имъ въ подобнаго рода обстоятельствахъ. Но инстинктивное отвращеніе, проявляемое Жюли ко всему, что оскорбляло ея любовь и желанія ея сердца, есть одна изъ лучшихъ вещей въ женщин, которая происходить вроятно отъ природной добродтели, которую не могутъ заставить молчать ни законы, ни цивилизація. Кто осмлился бы порицать женщинъ? Заставляя молчать исключительное чувство, не позволяющее имъ принадлежать двумъ мужчинамъ, не похожи ли он на священниковъ безъ вры? Если суровые умы осудятъ родъ сдлки, заключенной Жюли между ея обязанностями и любовью, то страстныя души уже вмняютъ ей это въ преступленіе. И это всеобщее осужденіе является обвиненіемъ или противъ несчастнаго стеченія обстоятельствъ, требующаго нарушенія законовъ, или противъ печальнаго несовершенства учрежденій, на которыхъ покоится европейское общество.

Прошло два года. Въ это время господинъ и госпожа д’Эглемонъ вели свтскую жизнь, при чемъ каждый изъ нихъ шелъ своимъ путемъ, встрчаясь другъ съ другомъ чаще въ салонахъ, нежели у себя дома: элегантный разводъ, какимъ часто оканчиваются супружества въ большемъ свт. Разъ вечеромъ супруги были, противъ обыкновенія, у себя въ гостиной. Генералъ, обдавшій обыкновенно вн дома, на этотъ разъ остался. У мадамъ д’Эглемонъ обдала одна изъ ея пріятельницъ.

— Вы будете очень счастливы, маркиза, сказалъ господинъ д’Эглемонъ, ставя на столъ чашку, изъ которой онъ только-что пилъ кофе. Маркизъ посмотрлъ на мадамъ де-Вимпенъ полуязвительнымъ полугрустнымъ взглядомъ и продолжалъ:— Я ду на большую охоту вмст съ оберъ-егермейстеромъ. Въ теченіе цлой недли, по крайней мр, вы будете вдовствовать, а я думаю, что вы этого именно и желаете…

— Вильямъ, сказалъ онъ лакею, пришедшему взять чашки:— велите запрягать.

Мадамъ де-Вимпенъ была та самая Луиза, которой мадамъ д’Эглемонъ когда-то собиралась проповдывать безбрачіе. Об женщины обмнялись выразительнымъ взглядомъ, доказывавшимъ, что Жюли нашла въ подруг повренную своихъ страданій, повренную драгоцнную и сострадательную, потому что мадамъ де-Вимпенъ была очень счастлива въ брак, а въ тхъ противоположныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ он находились, счастье одной гарантировало, можетъ быть, ея преданность несчастно другой. Въ подобныхъ случаяхъ, несходство въ судьб является почти всегда могущественнымъ соединительнымъ звеномъ въ дружб.

— Разв теперь время охоты? спросила Жюли, глядя равнодушно на мужа.

Былъ конецъ марта.

— Оберъ-егермейстеръ охотится гд и когда онъ хочетъ. Мы демъ въ королевскій паркъ бить кабановъ.

— Смотрите, чтобы съ вами чего-нибудь не случилось…

— Несчастіе всегда непредвиднно, отвтилъ онъ, улыбаясь.

— Карета готова, сказалъ Вильямъ.

Генералъ всталъ, поцловалъ руку у мадамъ де-Вимпенъ и обратился къ Жюли.

— Маркиза, еслибъ я палъ жертвою кабана! сказалъ онъ умоляющимъ тономъ.

— Что это значить? спросила мадамъ де-Вимпенъ.

— Подойдите, сказала Виктору мадамъ д’Эглемонъ и улыбнулась, какъ бы говоря Луиз: ты увидишь.

Жюли подставила мужу шею, но когда онъ подошелъ, чтобы ее поцловать, маркиза такъ нагнулась, что супружескій поцлуй скользнулъ по рюши ея перелины.

— Вы будете свидтельницей передъ Богомъ, сказалъ маркизъ, обращаясь къ мадамъ де-Вимпенъ:— мн нуженъ фирманъ, чтобы добиться самой легкой благосклонности. Такъ моя жена понимаетъ любовь. Не знаю, какой хитростью довела она меня до такого положенія. Будьте счастливы.

И онъ ушелъ.

— Но твой бдный мужъ въ самомъ дл очень добръ, воскликнула Луиза, когда об женщины остались одн. Онъ любитъ тебя.

— О! не прибавляй ни одного слова къ тому, что ты сказала. Я ненавижу имя, которое ношу…

— Да, но Викторъ слушаетъ тебя во всемъ, сказала Луиза.

— Его послушаніе, отвчала Жюли,— основывается частію на томъ большомъ уваженіи, которое я ему внушила. По законамъ, я женщина добродтельная: я длаю ему пріятнымъ его домъ, закрываю глаза на его интриги, ничего не беру изъ его средствъ. Онъ можетъ распоряжаться доходами, какъ ему вздумается: я стараюсь только сохранить капиталъ. И этой цною я покупаю миръ. Онъ не понимаетъ или не хочетъ понять моего существованія. Но если я руковожу такимъ образомъ моимъ мужемъ, то это не безъ опасеній за проявленіе его характера. Я похожа на вожака медвдя, дрожащаго отъ мысли, что въ одинъ прекрасный день намордникъ лопнетъ. Если бы Викторъ сталъ думать, что онъ въ прав меня больше не уважать — я положительно не ручаюсь за то, что можетъ случиться, потому что онъ жестокъ, крайне самолюбивъ, а главное тщеславенъ. Умъ его недостаточно гибокъ, чтобы принять мудрое ршеніе въ щекотливыхъ обстоятельствахъ, гд дана будетъ возможность разыграться его дурнымъ страстямъ, онъ слабохарактеренъ, и можетъ быть, предварительно убилъ бы меня, еслибъ не боялся умереть съ горя на другой день. Но мн нечего бояться этого рокового счастья…

Наступило минутное молчаніе, во время котораго мысли обихъ подругъ перенеслись на тайную причину подобнаго положенія.

— Меня очень жестоко послушались, продолжала Жюли, бросая выразительный взглядъ на Луизу.— А между тмъ вдь я ему не запрещала писать мн. Да, онъ забылъ меня и былъ правъ. Было бы слишкомъ жестоко, чтобы разбилась и его жизнь! Достаточно моей. Вришь ли, дорогая, я читала англійскія газеты съ единственной надеждой увидть напечатаннымъ его имя. Но онъ еще не появлялся въ палат лордовъ.

— Такъ ты знаешь англійскій языкъ?

— Я теб и не сказала: я выучилась.

— Бдняжка! воскликнула Луиза, беря Жюли за руку.— Какъ ты можешь еще жить?

— Это тайна, отвчала маркиза, длая почти ребячески наивный жесть.— Слушай. Я принимаю опіумъ. Мн подала эту мысль исторія герцогини въ Лондон. Ты знаешь, Матурэнъ сдлалъ изъ этого романъ. Лавдановыя капли для меня слишкомъ слабы. Я сплю. Бодрствую только семь часовъ, которыя посвящаю дочери…

Луиза смотрла въ огонь, не смя взглянуть на подругу, страданія которой въ первый разъ развертывались передъ ея глазами.

— Луиза, сохрани мою тайну, сказала Жюли посл минутнаго молчанія.

Вдругъ лакей принесъ маркиз письмо.

— Ахъ! вскричала она, блдня.

— Не спрашиваю отъ кого, сказала ей мадамъ де-Вимпенъ.

Маркиза читала, ничего больше не слыша. Подруга ея видла, какъ на лиц мадамъ д’Эглемонъ отражались взволновавшія ее чувства. Она то блднла, то краснла. Наконецъ она бросила бумагу въ огонь.

— О, это письмо способно зажечь пламенемъ! Мое сердце разорвется.

Она встала и начала ходить, глаза ея горли.

— Онъ не узжалъ изъ Парижа! воскликнула она.

Ея отрывистая рчь прерывалась ужасными паузами. Мадамъ де-Вимпенъ не смла ее остановить. И посл каждаго перерыва фразы произносились все боле и боле глухимъ голосомъ. Въ послднихъ словахъ было что-то ужасающее.

— Онъ не переставалъ видть меня, безъ моего вдома. Одного взгляда на меня каждый день было ему достаточно, чтобы жить. Ты не знаешь, Луиза? Онъ умираетъ и просить разршенія попрощаться со мной. Онъ знаетъ, что мужъ мой ухалъ сегодня вечеромъ на нсколько дней, и сейчасъ прідетъ. О! я погибну. Я пропала. Послушай? Останься у меня. При двухъ женщинахъ онъ не посметъ! О, останься, я боюсь самой себя.

— Но мужъ мой знаетъ, что я у тебя обдала, отвчала мадамъ де-Вимпенъ:— и долженъ за мной пріхать.

— Я отпущу его до твоего отъзда. Я буду нашимъ общимъ палачомъ. Онъ подумаетъ, что я не люблю его. А это письмо! Въ немъ есть фразы, которыя кажутся написаными моимъ глазамъ огненными буквами.

Къ подъзду подъхала карета.

— Ахъ, вскричала радостно Жюли,— онъ является публично, не длая изъ этого тайны.

— Лордъ Гренвиль, доложилъ лакей.

Маркиза осталась стоять неподвижно. При вид худобы и блдности Артура нельзя было сохранить строгости. Лордъ Гренвиль казался холоднымъ и спокойнымъ, хотя ему было очень непріятно, что онъ засталъ Жюли не одну. Но на этихъ двухъ женщинъ, знавшихъ тайну его любви, его манера держать себя, звукъ его голоса, выраженіе глазъ — все дйствовало подобно адской машин. И маркиза, и мадамъ де-Вимпенъ об какъ бы застыли въ передавшемся имъ ужасномъ страданіи. Звукъ голоса лорда Гренвиля заставлялъ Жюли такъ дрожать, что она не отвчала ему, изъ боязни обнаружить всю силу производимаго имъ на нее дйствія, лордъ Гренвиль не смлъ смотрть на Жюли, такъ что мадамъ де-Вимпенъ вела почти для самой себя безъинтересный разговоръ, Жюли благодарила ее признательнымъ взглядомъ за оказываемую ей помощь. Оба влюбленныхъ должны были приказать молчать своему чувству и держаться въ границахъ долга и приличія. Но скоро доложили о господин де-Вимпен, при вид его, об подруги обмнялись взглядомъ, понимая безъ словъ новыя затрудненія въ данныхъ обстоятельствахъ. Нельзя было посвящать господина де-Вимпена въ тайну этой драмы, и Луиза не могла представить мужу никакихъ основательныхъ доводовъ, прося его оставить ее у подруги. Когда мадамъ де-Вимпенъ надла шаль, Жюли встала какъ бы для того, чтобы помочь ей завязать ее и сказала шепотомъ:

— Буду мужественна. Чего мн бояться, если онъ пріхалъ ко мн публично? Но въ первую минуту, видя въ немъ такую перемну, безъ тебя, я упала бы къ его ногамъ.

— И такъ, Артуръ, вы не послушались меня, сказала дрожащимъ голосомъ мадамъ д’Эглемонъ, садясь опять на маленькій диванчикъ, на который лордъ Гренвиль не осмлился ссть.

— Я не могъ больше противиться удовольствію слышать вашъ голосъ и быть подл васъ. Это было безуміемъ. Но я не могу больше владть собой. Я хорошо изучилъ самого себя, я слишкомъ слабъ и долженъ умереть. Но умереть не увидвъ васъ, не услышавъ шелеста вашего платья, не вызвавъ вашихъ слезъ, какая ужасная смерть!

Онъ хотлъ отойти отъ Жюли, но при этомъ, вслдствіе его рзкаго движенія, у него выпалъ изъ кармана пистолетъ. Маркиза посмотрла на это оружіе взглядомъ, не выражавшимъ ни страсти, ни мысли. Лордъ Гренвиль поднялъ пистолетъ, и повидимому, былъ очень недоволенъ этой случайностью, которая могла быть принята за уловку влюбленнаго.

— Артуръ, сказала Жюли.

— Я пришелъ сюда въ полномъ отчаяніи, сказалъ онъ, я хотлъ… Онъ остановился.

— Вы хотли убить себя у меня въ дом! воскликнула она.

— Не одного себя, тихо сказалъ онъ.

— Такъ, можетъ быть, моего мужа?

— Нтъ, нтъ, воскликнулъ онъ задыхающимся голосомъ. Но успокойтесь, мое роковое намреніе прошло. Когда я вошелъ и увидалъ васъ, то почувствовалъ въ себ мужество молчать и умереть одному.

Жюли встала и бросилась въ объятія Артура, который, не смотря на рыданія своей возлюбленной, разобралъ два слова, полныхъ страсти.

— Узнать счастье и умереть, сказала она. Да, я согласна!

Въ этомъ глубокомъ крик, крик природы и любви, которому подчиняются женщины безъ вры — была вся исторія Жюли. Артуръ схватилъ ее со всею силою, какую придаетъ неожиданное счастье, и понесъ на диванъ. Но вдругъ маркиза вырвалась изъ объятій своего возлюбленнаго, посмотрла на него пристальнымъ взглядомъ, полнымъ отчаянія, взяла его за руку, схватила свчу и потащила его въ свою спальню, дойдя до постели Елены, она тихонько откинула занавски и открыла ребенка, заслонивъ рукой огонь, чтобы свтъ не обезпокоилъ прозрачныхъ, едва закрытыхъ вкъ двочки. Елена спала, раскинувъ ручонки и улыбалась во сн. Жюли показала лорду Гренвилю глазами на ребенка. Взглядъ этотъ говорилъ все.

— Мужа мы можемъ бросить, даже когда онъ насъ любитъ. Мужчина существо сильное, у него есть утшенія. Мы можемъ презирать законы свта. Но ребенокъ безъ матери!..

Вс эти и тысячи другихъ нжныхъ мыслей были въ ея взгляд.

— Мы можемъ увезти ее, прошепталъ англичанинъ. Я буду ее любить.

— Мама, сказала, пробуждаясь, Елена.

При этомъ слов Жюли залилась слезами. Лордъ Гренвиль сидлъ мрачный и нмой, скрестивъ на груди руки.

— Мама!

Это милое, наивное обращеніе пробудило столько благородныхъ чувствъ и столько неотразимыхъ симпатій, что любовь была на минуту подавлена голосомъ материнства. Жюли не была больше женщиной, она была матерью. Лордъ Гренвиль упорствовалъ недолго: его побдили слезы Жюли. Въ эту минуту, открывшаяся съ шумомъ дверь и слова: мадамъ д’Эглемонъ, вы здсь? раздались подобно удару грома въ сердцахъ влюбленныхъ. Маркизъ вернулся. Прежде чмъ Жюли успла придти въ себя, генералъ шелъ изъ своей комнаты въ комнату жены. Он были смежны. По счастію, Жюли сдлала знакъ лорду Гренвилю, и онъ бросился въ уборную. Маркиза быстро заперла за нимъ дверь.

— Вотъ и я! сказалъ ей Викторъ. Охота не состоялась. Я собираюсь лечь спать.

— Спокойной ночи, сказала она. Я сдлаю то же самое. Позвольте мн раздться.

— Вы сегодня что-то очень сердиты, маркиза. Я вамъ повинуюсь.

Генералъ вернулся въ свою комнату. Жюли проводила его, чтобы запереть за нимъ дверь, и бросилась освобождать лорда Гренвиля. Къ ней вернулось все ея присутствіе духа, и визитъ ея прежняго доктора показался ей совершенно естественнымъ, она могла оставить его въ гостиной, уйдя укладывать дочь, и хотла сказать ему, чтобы онъ прошелъ туда потихоньку, но, открывъ дверь уборной, она пронзительно закричала. Пальцы лорда Гренвиля были захвачены и раздавлены дверью.

— Что съ тобой такое? спросилъ у нея мужъ.

— Ничего, ничего, отвчала она, я уколола себ палецъ булавкой.

Дверь, которой сообщались ихъ комнаты вдругъ отворилась. Маркиза подумала, что мужъ пришелъ, безпокоясь за нее и продляла эту заботливость, въ которой не участвовало сердце. Она едва успла запереть уборную, такъ что лордъ Гренвиль не усплъ еще вынуть руки. Дйствительно, генералъ пришелъ опять, но маркиза ошиблась,— онъ явился по причин собственнаго безпокойства.

— Не можешь ли ты дать мн шелковый платокъ? Этотъ негодяй Карлъ не оставляетъ мн ни одного головного платка. Въ первое время нашего супружества ты такъ тщательно заботилась о самыхъ мельчайшихъ моихъ нуждахъ, что мн это даже надодало. Но, къ несчастью, медовый мсяцъ недолго длился ни для меня, ни для моихъ галстуковъ. Теперь я предоставленъ попеченію этихъ людей, которые вс смются надо мной.

— Вотъ вамъ платокъ. Вы не заходили въ гостиную?

— Нтъ.

— Можетъ вы встртились бы тамъ съ лордомъ Гренвилемъ.

— Онъ въ Париж?

— Повидимому.

— О! иду, иду, этотъ милый докторъ.

— Но, должно быть, онъ уже ухалъ, воскликнула Жюли.

Маркизъ стоялъ въ эту минуту посреди комнаты и повязывался фуляромъ, смотря на себя съ удовольствіемъ въ зеркало.

— Не знаю, гд наши люди, говорилъ онъ. Я уже три раза звонилъ Карлу, но онъ не явился. У васъ тоже нтъ горничной. Позвоните ей пожалуйста. Мн хотлось бы имть на ночь лишнее одяло.

— Полины нтъ дома, сухо отвчала маркиза.

— Въ полночь?!. сказалъ генералъ.

— Я позволила ей идти въ Оперу.

— Странно, сказалъ маркизъ раздваясь. Мн показалось, что я видлъ ее, поднимаясь по лстниц.

— Значить, она вернулась, сказала Жюли, выражая нетерпніе.

Затмъ, чтобы не возбудить подозрній мужа, маркиза дернула за снурокъ отъ звонка, но слабо.

Никто не узналъ хорошенько событій этой ночи. На другой день маркиза д’Эглемонъ слегла на нсколько дней въ постель.

— Что у тебя случилось такого особеннаго, что вс говорятъ о твоей жен? спросилъ господинъ де-Ронкероль у господина д’Эглемона, нсколько дней спустя посл этой знаменательной ночи.

— Врь мн, не женись, отвчалъ д’Эглемонъ. Загорлась занавска у постели Елены, жена моя такъ испугалась, что, какъ говоритъ докторъ, заболла на цлый годъ. Ты женишься на хорошенькой женщин — она дурнетъ, женишься на здоровой двушк — она длается хилой, ты считаешь ее страстной,— она оказывается холодной, или, холодная по наружности, она на самомъ дл такъ страстна, что убиваетъ тебя, или обезчещиваетъ. То самое кроткое существо оказывается своенравнымъ, а между тмъ своенравныя никогда не длаются кроткими, то ребенокъ, котораго ты считаешь ничтожнымъ и слабымъ — проявляетъ по отношенію къ теб желзную волю и дьявольскій умъ. Я усталъ отъ брака.

— Или отъ жены.

— Это было бы трудно. Кстати. Пойдемъ вмст въ Saint-Thomas d’Aquin смотрть на похороны лорда Гренвиля?

— Странное времяпрепровожденіе. Но извстна ли истинная причина смерти? спросилъ Ронкероль.

— Его лакей предполагаетъ, что онъ простоялъ цлую ночь на наружномъ выступ окна, чтобы спасти честь своей любовницы, а эти дни было чертовски холодно!

— Подобное самоотверженіе было бы очень почтенно у насъ, старыхъ волокить, но лордъ Гренвиль молодъ и притомъ англичанинъ. Эти англичане всегда хотятъ оригинальничать.

— Ба! отвтилъ д’Эглемонъ: подобный героизмъ зависитъ также отъ женщины, которая его внушаетъ, и ужъ, конечно, не изъ-за моей жены умеръ этотъ бдный Артуръ.

II.
Невдомыя страданія.

Между маленькой ркой Луангой и Сеной тянется обширная равнина, окаймленная Фонтенеблскимъ лсомъ и городами Море, Немуромъ и Монтеро. Въ этой пустынной стран глазу рдко приходится останавливаться на какомъ нибудь холм, мстами, среди полей, поднимаются четыреугольниками лса, въ которыхъ находитъ себ убжище дичь, а затмъ, повсюду, безъ конца, эти срыя и желтоватыя линіи, свойственныя горизонтамъ Солоньи, Боса и Бери. Среди этой равнины, между Море и Монтеро, путешественникъ видитъ старый замокъ Сенъ-Ланжъ. Видъ его не лишенъ извстнаго рода внушительности и величія. Тутъ есть великолпныя аллеи изъ вязовъ, рвы, длинныя стны, служащія оградой, огромные сады и обширныя господскія постройки, для возведенія которыхъ нужны были огромные налоги, доходы съ фермъ, узаконенное грабительство, или огромныя аристократическія состоянія, уничтоженныя теперь гражданскими законами. Художникъ или какой-нибудь мечтатель, попавшій случайно на эта дороги съ глубокими колеями, спрашиваетъ себя, по какому капризу заброшенъ этотъ поэтическій замокъ въ эту равнину, поросшую рожью, въ эту мловую, мергелевую и песчаную пустыню. Здсь умираетъ веселье и неминуемо рождается тоска, душа здсь утомляется безмолвнымъ уединеніемъ, однообразными видами, отсутствіемъ красотъ, благопріятствующими страданіямъ, не ищущимъ утшеній.

Въ конц 1820 года, къ великому удивленію маленькой деревни, расположившейся приблизительно въ одной мил отъ Сенъ-Ланжа, въ него пріхала молодая женщина, славившаяся въ Париж своей красотой, граціей и умомъ, и общественное положеніе и состояніе которой вполн соотвтствовали ея извстности. Фермеры и мужики съ незапамятныхъ временъ не видали владльцевъ замка. Земля, приносившая значительный доходъ, была предоставлена заботамъ управляющаго и охраненію старыхъ слугъ. Поэтому пріздъ маркивы произвелъ въ стран волненіе. Въ конц деревни, на двор скверной гостинницы, стоявшей на перекрестк дорогъ изъ Немура и Море, собралась кучка людей, чтобы видть, какъ продетъ коляска, катавшаяся довольно медленно, такъ какъ маркиза хала отъ самаго Парижа на своихъ лошадяхъ. На переднемъ сиднь горничная держала на рукахъ маленькую двочку, казавшуюся скоре задумчивой, чмъ веселой. Мать лежала въ глубин коляски. Какъ умирающей, доктора предписали ей хать въ деревню. Удрученный видъ этой молодой женщины очень мало удовлетворилъ политикановъ деревни, въ которыхъ пріздъ ея породилъ было надежду на нкотораго рода движеніе въ округ. Но такой болзненной женщин очевидно было непріятно всякаго рода движеніе.

Вечерокъ, въ кабак, въ комнат, гд пили самые почетные мстные жители, первый мудрецъ деревни Сенъ-Ланжа заявилъ, что, судя по грустному отпечатку на лиц маркизы, она должна быть разорена. Въ отсутствіи маркиза, который, по газетамъ, долженъ былъ сопровождать герцога Ангулемскаго въ Испанію, она должна была собрать въ Сенъ-Ланж суммы, необходимыя для возмщенія убытковъ отъ неудачныхъ спекуляцій на бирж. Маркизъ былъ отчаянный игрокъ. Весьма возможно, что земля будетъ продана мелкими участками, и тогда можно бы надлать выгодныхъ длъ. Поэтому каждый долженъ подумать о деньгахъ, достать ихъ изъ завтныхъ хранилищъ и привести въ извстность, чтобы получить часть въ распродаж Сенъ-Ланжа. Перспектива эта была до того заманчива, что каждый изъ почтенныхъ членовъ прихода, горя нетерпніемъ узнать, насколько она была основательна, подумалъ о возможности узнать истину черезъ прислугу замка. Но никто не могъ уяснить катастрофы, заставившей ихъ госпожу хать въ начал зимы въ старый замокъ Сенъ-Ланжъ, тогда какъ у нея было много другихъ помстій, славившихся веселыми видами и красивыми садами. Меръ пришелъ засвидтельствовать свое почтеніе маркиз, но не былъ принятъ. Посл мера отправился управляющій, но столь же малоуспшно.

Маркиза выходила изъ своей комнаты, только чтобъ дать ее убрать. Въ это время она сидла въ маленькой сосдней гостиной, гд и обдала, если можно сказать, что она обдала, сидя за столомъ и глядя съ отвращеніемъ на кушанья, которыхъ она брала ровно столько, сколько необходимо, чтобы не умереть съ голода. Затмъ она возвращалась къ своему старинному мягкому креслу въ амбразур единственнаго окна, освщавшаго ея комнату. Сюда садилась она съ самаго утра. Дочь свою она видла только въ теченіе нсколькихъ минутъ во время своего скучнаго обда, да и тогда, казалось, съ трудомъ могла ее выносить. Нужны были неслыханныя страданія, чтобы затушить въ молодой женщин чувство материнства. Никто изъ ея людей не имлъ къ ней доступа. Ея горничная была единственной особой, услуги которой она принимала. Въ замк она требовала абсолютной тишины, и дочь ея должна была играть вдали отъ нея. Ей было такъ трудно выноситъ малйшій шумъ, что звукъ всякаго человческаго голоса, даже голоса ея ребенка, дйствовалъ на нее непріятно. Мстные жители сначала очень интересовались этими странностями, но потомъ, когда всевозможныя предположенія были исчерпаны, окрестные маленькіе города и крестьяне забыли объ этой больной женщин.

Такимъ образомъ, маркиза, предоставленная самой себ, могла безмолвствовать среди созданнаго ею вокругъ себя безмолвія, ей незачмъ было выходить изъ комнаты, въ которой умерла ея бабушка и куда сама она пришла умирать тихо, безъ свидтелей, безъ докучныхъ проявленій сочувствія, подкрашенныхъ фальшивымъ расположеніемъ, которыя доставляютъ умирающимъ въ городахъ двойную муку. Этой женщин было двадцать шесть лтъ. Въ эти годы душа еще полна поэтическихъ иллюзій, она любитъ медленно наслаждаться смертью, если она кажется ей благодтельной. Но смерть кокетничаетъ съ молодыми людьми: она то приближается къ нимъ, то удаляется, то показывается, то прячется, ея медленность разочаровываетъ ихъ въ ней, а неувренность ихъ въ ея дальнйшемъ ршеніи въ конц концовъ заставляетъ ихъ вернуться въ свтъ, гд они встртятъ горе, которое безжалостне смерти, и поражаетъ, не заставляя себя дожидаться. И эта женщина, отказавшаяся отъ жизни, должна была испытать въ своемъ уединеніи всю горечь этихъ отсрочекъ и научиться здсь, среди нравственныхъ мученій, которымъ смерть не хотла положить предла, ужасному эгоизму, который долженъ былъ растлить ея сердце и приготовить его для свта. Эта жестокая и грустная наука является всегда плодомъ нашихъ страданій. Маркиза дйствительно страдала въ первый и, можетъ быть, единственный разъ въ своей жизни. На самомъ дл, не заблужденіе ли думать, что чувства возраждаются? Разъ они появились, они всегда будутъ существовать въ глубин нашего сердца, то замирая, то пробуждаясь по вол событій жизни, но они живутъ въ немъ, и существованіе ихъ неминуемо измняетъ душу. Такимъ образомъ, горе — самое постоянное изъ нашихъ чувствъ, живо только во время своего перваго приступа, при послдующихъ оно становится все слабе и слабе, потому ли, что мы привыкаемъ къ этимъ приступамъ, или по закону нашей природы, которая изъ чувства самосохраненія противуполагаетъ этой разрушительной сил равную, но произвольную. силу эгоистическихъ разсчетовъ. Но изъ всхъ страданій, какое именно мы назовемъ горемъ? Потеря родителей есть горе, къ которому природа подготовила людей, физическая боль проходитъ и не касается души, а если она упорствуетъ, это уже не боль, это — смерть. Теряетъ ли молодая женщина новорожденнаго — супружеская любовь скоро даетъ ей слдующаго: это огорченіе тоже скоропреходящее. Словомъ, эти страданія, какъ и другія, имъ подобныя, являются извстнаго рода ударами, ранами, но ни одно изъ нихъ не задваетъ жизненности въ самомъ ея существ, и нуженъ цлый послдовательный рядъ ихъ, чтобы убить въ насъ чувство, заставляющее насъ стремиться къ счастью. Но великое, истинное горе достаточно смертоносно, чтобы сразу убить прошедшее, настоящее и будущее, чтобы разбить всю жизни, чтобы навсегда извратить мысль, запечатлться на губахъ и чел и разрушить или испортить источники удовольствія, наполнивъ душу отвращеніемъ ко всему на свт. Мало этого, чтобы быть необъятнымъ, чтобы такъ пригнести и душу и тло, это горе должно случиться въ такой моментъ жизни, когда вс силы души и тла молоды, оно должно поразить очень живое сердце. Тогда горе производитъ глубокую рану, страданіе велико, и ни одно существо не выходить изъ этой болзни безъ какой нибудь поэтической перемны: оно или обращается къ небу, или, если остается на земл, то возвращается въ свтъ, чтобы лгать свту и разыгрывать въ немъ роль, съ этого времени оно уметъ разсчитывать, плакать и смяться за кулисами. Посл этого важнаго перелома, для него нтъ больше тайнъ въ жизни общества, и съ этой минуты она осуждена безповоротно. У молодыхъ женщинъ въ возраст маркизы это первое и самое острое горе происходитъ всегда отъ одной и той же причины. Женщина, и особенно молодая женщина, душа которой такъ же прекрасна, какъ и ея наружность, вкладываетъ обыкновенно свою жизнь цликомъ въ то, къ чему толкаютъ ее и природа, и чувство, и общество. Если эта жизнь ей не удается и она остается на земл, то испытываетъ самыя жестокія страданія, благодаря которымъ первая любовь является самымъ прекраснымъ изъ всхъ чувствъ. Отчего это горе не имло никогда ни художника, ни поэта? Да и можетъ ли оно быть нарисовано, можетъ ли быть воспто? Нтъ, характеръ пораждаемыхъ имъ страданій не выноситъ ни анализа, ни красокъ искусства. Къ тому же, страданія эти никогда никому не повряются: чтобы утшить въ нихъ женщину, надо умть ихъ угадать, потому что эти горестно переживаемыя и благоговйно хранимыя страданія, попадая въ душу, подобно лавин, попадающей въ долину, ломаютъ все вокругъ, чтобы очистить себ мсто.

Маркиза испытывала тогда эти страданія, которыя долго останутся неузнанными, потому что вс ихъ осуждаютъ, а между тмъ чувство ласкаетъ ихъ и совсть правдивой женщины всегда ихъ оправдываетъ. Эти чувства, все равно какъ дти, обиженныя судьбою, гораздо дороже сердцу матери, чмъ дти счастливыя. И эта странная катастрофа, убивающая вн насъ всякую жизнь, никогда, можетъ быть, не была такъ живо, такъ полно и такъ жестоко усилена обстоятельствами, какъ въ случа съ маркизой. Любимый человкъ, юный и великодушный, желаній котораго она никогда не удовлетворяла, подчиняясь законамъ свта, укоръ, спасая ей то, что называютъ въ свт честью женщины. Кому могла она сказать: я страдаю. Ея слезы оскорбили бы мужа, который былъ — первою причиной катастрофы. Законы и обычаи осудили бы ея жалобы, подруг он доставили бы наслажденіе, мужчина злоупотребилъ бы ими. Нтъ, этой бдной страдалиц оставалось только плакать въ пустын, здсь она должна была побждать свои страданія или быть ими побждена, умереть или умертвить въ себ, можетъ быть, свою совсть. Въ теченіе нсколькихъ дней сидла она со взоромъ, прикованнымъ къ однообразному горизонту, гд, точно такъ же, какъ и въ ея будущей жизни, нечего было искать, не на что надяться, гд все было видно съ перваго взгляда и гд она находила прообразы холоднаго отчаянія, безпрестанно разрывавшаго ей сердце. Туманныя утра, блдное небо, тучи, бгущія низко надъ землей подъ срымъ балдахиномъ, соотвтствовали фазамъ ея душевной болзни. Сердце ея не сжималось, оно точно также билось какъ раньше, нтъ, ея свжая, цвтущая натура окаменвала подъ медленнымъ дйствіемъ безутшной скорби, потому что она была безцльна. Она страдала изъ-за себя и для себя. А страдать такимъ образомъ не значить ли это вступить на путь эгоизма? Поэтому-то ужасныя мысли являлись въ ея сознаніи, оставляя въ немъ слды. И, спрашивая себя чистосердечно, она находила себя двойственной. Въ ней жила женщина разсуждающая и женщина чувствующая, женщина страдавшая и женщина не желавшая больше страдать. Она переносилась къ радостямъ своего дтства, промелькнувшаго раньше, чмъ она успла понять его счастье, чистые образы его являлись темою, какъ бы для того чтобы протестовать противъ ея лживаго брака, приличнаго въ глазахъ свта и отвратительнаго въ дйствительности. Къ чему послужили ей стыдливость ея юности, заглушенная страсть и жертвы, принесенныя свту? Хотя вся она была воплощеннымъ ожиданіемъ любви, она спрашивала себя, къ чему нужны ей теперь плавность движеній, ея улыбка и грація. Ей непріятно было сознавать себя здоровой и страстной, совершенно такъ же, какъ непріятно слышать безцльно повторенный звукъ. Даже красота ея была для нея невыносима, какъ безполезная вещь. Она съ ужасомъ предвидла, что съ этихъ поръ не можетъ уже быть существомъ цльнымъ. Ея внутреннее ‘я’ утратило способность воспринимать впечатлнія очаровательной новизны, придающей жизни столько радости. Въ будущемъ, ощущенія ея въ большинств случаевъ будутъ такъ же скоро исчезать, какъ и появляться, и многія изъ тхъ, которыя прежде тронули бы ее, сдлаются для нея безразличными. Посл дтства тлеснаго наступаетъ дтство сердца. Возлюбленный ея унесъ въ могилу это второе дтство. Еще юная по своимъ желаніямъ, она уже не обладала тою юностью сердца, которая придаетъ всему въ жизни и цну, и вкусъ. Не будетъ ли она носить въ себ тотъ источникъ скуки и недоврія, который отниметъ у ея ощущеній ихъ свжесть и увлекательность? потому что ничто не могло вернуть ей счастья, на которое она надялась, о которомъ мечтала. Ея первыя дйствительныя слезы потушили божественный огонь, освщающій первыя тревоги сердца, и она должна была вчно страдать, оттого что она не то, чмъ могла бы быть. А изъ этой увренности должно проистекать горькое отвращеніе, заставляющее отворачивать голову, когда появляется новое удовольствіе. Она относилась къ жизни какъ старикъ, готовый ее покинуть. Хотя она сознавала себя молодой, но множество безрадостныхъ дней впереди тяготили ея душу, пригнетали ее и старили прежде времени. Отчаяннымъ крикомъ спрашивала она у свта, что онъ дастъ ей взамнъ утраченной любви, облегчавшей ей жизнь. Она спрашивала себя, не была ли она въ своей исчезнувшей любви, такой чистой и цломудренной, преступне мысленно, нежели на дл. Она охотно обвиняла себя, чтобы негодовать на свтъ и утшить себя въ неимніи съ тмъ, кого оплакивала, того полнаго общенія, которое, когда души находятъ опору одна въ другой, уменьшаетъ скорбь осиротвшей души увренностью, что она пользовалась счастьемъ вполн, давала его сама и что она хранитъ въ себ отпечатокъ той, которой уже больше нтъ. Она была недовольна, какъ актриса, которой неудалась роль, потому что это горе проникло во вс ея фибры, въ сердце, въ голову. И если природа была оскорблена въ самыхъ интимныхъ ея желаніяхъ, то не мене того оскорблены ея тщеславіе и доброта, побуждающія женщину принести себя въ жертву. Затмъ, поднимая вс вопросы, обдумывая причины различныхъ явленій общественныхъ, духовныхъ и физическихъ, она такъ распускала свои душевныя силы, что ни на чемъ не могла остановиться среди противорчивыхъ размышленій. Такъ, порою, когда спускался туманъ, она открывала окно и стояла неподвижно, машинально вдыхая сырой землистый запахъ, висвшій въ воздух. Казалось, она стояла безсмысленно, потому что душевная буря длала ее одинаково безучастной какъ къ красотамъ природы, такъ и къ очарованію мысли.

Разъ, около полудня, когда солнце прояснило погоду, горничная вошла къ ней въ комнату безъ зова и сказала.

— Вотъ уже четвертый разъ, какъ къ намъ приходить г. кюре, чтобы видть васъ, маркиза, сегодня онъ такъ на этомъ настаиваетъ, что мы не знаемъ, что ему отвтить.

— Врно, ему нужно денегъ для бдныхъ прихода. Возьмите двадцать пять луидоровъ и снесите ему отъ меня.

— Барыга, сказала горничная, возвращаясь черезъ минуту: г. кюре не беретъ денегъ, а хочетъ видть васъ.

— Ну, пускай войдетъ! отвчала маркиза съ жестомъ неудовольствія, предрекавшимъ священнику дурной пріемъ.

Само собой разумется, она хотла прекратить его преслдованія короткимъ и откровеннымъ объясненіемъ.

Маркиза лишилась матери въ раннемъ возраст и воспитывалась подъ ослабленія религіозности, господствовавшаго во Франціи во время революціи. Набожность есть женская добродтель, которую женщины же передаютъ другъ другу, а маркиза была дитя восемнадцатаго вка съ философскими врованіями своего отца. Она не придерживалась никакихъ религіозныхъ обрядовъ. Священникъ былъ въ ея главахъ слугой государства, полезность его была еще спорна. Въ ея положеніи голосъ религіи могъ только усилить ея муки, къ тому же, она совершенно не врила въ деревенскихъ священниковъ и въ ихъ просвщенность и ршила, безъ гнва, указать этому священнику его мсто и освободиться отъ него, подобно всмъ богачамъ, путемъ благодянія. Священникъ вошелъ, и видъ его не измнилъ намренія маркизы. Она увидла плотнаго, маленькаго человка, съ круглымъ животомъ, со старымъ, морщинистымъ, краснымъ лицомъ, старавшимся улыбаться, но улыбка плохо удавалась. Его голый черепъ, изборожденный множествомъ поперечныхъ морщинъ, огибалъ лицо на цлую четверть и какъ бы съуживалъ его. Рдкіе сдые волосы занимали затылокъ и доходили до ушей. Тмъ не мене лицо этого священника принадлежало человку веселаго нрава. Его толстыя губы, слегка вздернутый носъ и подбородокъ, утопавшій въ двойной складк морщинъ, указывали на счастливый характеръ. Маркиза замтила сначала только эти черты его лица, но при первыхъ же словахъ священника она была поражена мягкостью его голоса, она посмотрла на него повнимательне и замтила подъ сдющими бровями глаза, которымъ приходилось плакать, а контуръ его щеки, если смотрть на нее въ профиль, придавалъ этой голов такое величественное выраженіе скорби, что маркиза признала въ этомъ священник человка.

— Маркиза, богатые принадлежать намъ только тогда, когда они страдаютъ, а страданія замужней женщины, молодой, красивой и богатой, не терявшей ни дтей, ни родныхъ, угадываются, они происходятъ отъ ударовъ, сила которыхъ можетъ быть смягчена только религіей, ваша душа въ опасности, сударыня. Въ данный моментъ я не говорю съ вами о будущей жизни, которая насъ ожидаетъ! Я не въ церкви. Но не мой ли долгъ просвтить васъ относительно вашего будущаго общественнаго положенія? Вы простите эту дерзость старику, заботящемуся о вашемъ счасть?

— Счастья, милостивый государь, для меня не существуетъ. Какъ вы говорите, скоро я буду принадлежать вамъ, но принадлежать навсегда.

— Нтъ, сударыня, вы не умрете отъ горя, которое васъ угнетаетъ и отражается въ вашихъ чертахъ. Если бы вы должны были умереть отъ него — вы не были бы въ Сенъ-Ланж. Мы рже погибаемъ отъ дйствительной скорби, чмъ отъ обманутыхъ надеждъ. Я зналъ самыя невыносимыя, самыя ужасныя муки, которыя не причинили однако смерти.

Маркиза выразила знакъ недоврія.

— Сударыня, я знаю человка, несчастія котораго такъ велики, что ваши страданія покажутся вамъ легкими, если вы сравните ихъ съ его страданіями.

Потому ли, что маркизу начало тяготить ея долгое уединеніе, или потому, что она была заинтересована возможностью излить передъ дружескимъ сердцемъ свои скорбныя думы, но только она посмотрла на священника такимъ вопрошающимъ взглядомъ, передъ которымъ невозможно было устоять.

— Сударыня, сказалъ священникъ: человкъ этотъ былъ отцомъ, у котораго изъ многочисленной семьи оставалось только трое дтей. Онъ послдовательно потерялъ родителей, потомъ дочь и жену, которыхъ онъ сильно любилъ. Онъ остался одинъ въ глухой провинціи, въ маленькомъ помсть, гд раньше былъ долго счастливъ. Три сына его были въ арміи и каждый изъ нихъ имлъ чинъ, соотвтствовавшій времени его службы. Во время ‘ста дней’ старшій перешелъ въ гвардію и сдлался полковникомъ, средній командовалъ батальономъ въ артиллеріи, а меньшой былъ начальникомъ эскадрона въ драгунахъ. Сударыня, эти три сына любили своего отца такъ же, какъ и онъ ихъ любилъ. Если вамъ извстна беззаботность молодыхъ людей, которые, увлекаясь своими страстями, не имютъ никогда времени для родственныхъ отношеній, то вы по одному факту поймете живую привязанность ихъ къ одинокому старику, жившему исключительно ими и для нихъ. Не проходило недли, чтобы онъ не получилъ письма отъ кого нибудь изъ своихъ дтей. Но, тмъ не мене, онъ никогда не былъ къ нимъ ни слабъ, что уменьшаетъ въ дтяхъ уваженіе, ни незаслуженно несправедливъ, что оскорбляетъ ихъ, ни скупъ на жертвы, что уменьшаетъ ихъ привязанность, нтъ, онъ былъ для нихъ боле, чмъ отецъ, онъ былъ ихъ другомъ, братомъ.

‘Наконецъ, онъ похалъ въ Парижъ попрощаться съ ними передъ ихъ отъздомъ въ Бельгію. Ему хотлось видть, хорошія ли у нихъ лошади и все ли у нихъ есть. Когда они ухали, отецъ вернулся къ себ. Начинается война, онъ получаетъ письма изъ Флеруса, изъ Линьи, все идетъ хорошо. Но вотъ наступаетъ битва при Ватерлоо, исходъ которой вызнаете. Франція сразу одлась въ трауръ. Вс семьи переживали глубокую тревогу. Онъ, вы понимаете, сударыня, онъ ждалъ. У него не было ни отдыха, ни покоя, онъ читалъ газеты и ежедневно самъ ходилъ на почту. Разъ вечеромъ ему докладываютъ, что пришелъ денщикъ его сына-полковника. Онъ видитъ этого человка на лошади его господина. Незачмъ было спрашивать: полковникъ былъ разорванъ пополамъ ядромъ. Въ конц вечера приходить пшкомъ денщикъ младшаго сына, который умеръ на другой день посл сраженія. Наконецъ, въ полночь, артиллеристъ извщаетъ о смерти послдняго изъ дтей, на котораго бдный отецъ возложилъ уже было въ этотъ короткій срокъ вс свои надежды. Да, сударыня, они пали вс!

Посл нкотораго молчанія священникъ, побдивъ свое волненіе, прибавилъ кроткимъ голосомъ:

— А отецъ остался живъ, сударыня! Онъ понялъ, что если Господь оставилъ его на земл — онъ долженъ продолжать на ней страдать, и онъ страдаетъ, но онъ ушелъ въ религію. Чмъ могъ онъ стать?

Маркиза подняла глаза на лицо этого священника, которое выражало грусть и покорность, длавшія его возвышеннымъ, и услышала слова, вызвавшія у ней слезы.

— Онъ сдлался священникомъ, сударыня: онъ посвященъ былъ въ этотъ санъ слезами раньше, чмъ его посвятили у подножія алтаря.

На минуту воцарилось молчаніе. Маркиза и священникъ смотрли изъ окна на туманный горизонтъ, какъ будто они видли тамъ тхъ, кто уже не существовалъ.

— Не городскимъ священникомъ, продолжалъ онъ, а простымъ, сельскимъ.

— Въ Сенъ-Ланж, сказала она, вытирая себ глаза.

— Да, сударыня.

Никогда величіе скорби не представлялось Жюли боле возвышеннымъ, и это да, сударыня, давило ей сердце тяжестью безконечнаго страданія. Этотъ кроткій голосъ переворачивалъ всю внутренность. Да, этотъ глубокій, серьезный голосъ, который звучалъ подобно катящемуся потоку — это былъ голосъ несчастія!

— А если я не умру, отецъ мой, сказала почти съ почтеніемъ маркиза: что будетъ со мною?

— Сударыня, кажется, у васъ есть ребенокъ?

— Да, сказала она холодно.

Священникъ посмотрлъ на эту женщину такъ, какъ смотритъ докторъ на опасно больную, и ршился употребить вс свои усилія, чтобы отнять ее у злого генія, простиравшаго уже надъ ней свою руку.

— Видите, сударыня, мы должны жить съ нашими страданіями и истинное утшеніе можетъ дать намъ одна религія. Вы позволите мн придти еще разъ, чтобы вы послушали голосъ человка, который уметъ сочувствовать всякому страданію и въ которомъ, кажется, нтъ ничего страшнаго?

— Да, приходите. Благодарю васъ за то, что вы обо мн подумали.

— И такъ, сударыня, до свиданья.

Это посщеніе облегчило душу маркизы, силы которой были слишкомъ сильно напряжены и отъ горя, и отъ одиночества. Священникъ пролилъ въ ея сердце ароматическій бальзамъ религіозныхъ утшеній. Кром того, она почувствовала того рода удовлетвореніе, какое испытываетъ заключенный, успвшій почувствовать всю глубину своего одиночества и всю тяжесть своихъ оковъ, когда онъ слышитъ сосда, стучащаго въ стну, и самъ издаетъ звукъ, посредствомъ котораго они обмниваются общими мыслями. У нея явился неожиданный повренный. Но скоро она впала опять въ свои горькія размышленія, говоря себ, что такъ же какъ и заключенному, товарищъ по несчастію не облегчить ни ея цпей, ни ея будущаго.

Священникъ не хотлъ въ первый же визитъ слишкомъ запугивать ея чисто эгоистическія страданія, но онъ надялся сдлать, благодаря своему искусству, успхи въ смысл религіи въ слдующее посщеніе. Дйствительно, онъ пришелъ на другой день и пріемъ, сдланный ему маркизой, показалъ, что визитъ его былъ желаннымъ.

— И такъ, маркиза, сказалъ старикъ, подумали ли вы немного о множеств человческихъ страданій? поднимали ли вы глаза къ небу? видли ли вы тамъ то необъятное количество міровъ, которое, уменьшая наше значеніе и уничтожая наше тщеславіе, облегчаетъ наши скорби!..

— Нтъ, сказала она. Законы общества слишкомъ угнетаютъ и разрываютъ мн сердце, чтобы я могла подняться къ небесамъ. Но законы, можетъ быть, не такъ еще жестоки, какъ обычая свта. О, этотъ свтъ!

— Мы должны, сударыня, повиноваться и тмъ, и другимъ: законъ есть слово, а обычаи — суть дйствія общества.

— Повиноваться обществу!.. возразила маркиза съ жестомъ негодованія. Отсюда, милостивый государь, проистекаютъ вс наши страданія. Господь не сотворилъ ни одного дурного закона, но люди, соединившись, испортили его трудъ. Къ намъ, женщинамъ, цивилизація относится хуже, чмъ природа. Природа возложила на насъ физическія страданія, которыхъ вы не облегчили, а цивилизація развила чувства, которыя вы безпрестанно обманываете. Природа душить слабыя существа, вы обрекаете ихъ на жизнь, чтобы подвергать ихъ постояннымъ страданіямъ. Бракъ — это установленіе, на которомъ зиждется все общество, давитъ на насъ однхъ всею своею тяжестью: мужчин — свобода, женщин — обязанности. Мы обязаны вамъ всею нашей жизнью, вы обязаны намъ своею только въ рдкія минуты. Наконецъ, мужчина длаетъ выборъ въ томъ случа, гд мы слпо повинуемся. О! вамъ я могу все сказать. Бракъ, въ томъ вид, какъ онъ теперь существуетъ, кажется мн законной проституціей. Отсюда проистекаютъ вс мои страданія. Но среди несчастныхъ, вышедшихъ замужъ такимъ роковымъ образомъ, я одна должна молчать, я одна виновница зла, я желала своего брака.

Она остановилась, горько заплакала и помолчала нсколько времени.

— И въ этомъ глубокомъ несчастіи, въ этомъ океан страданія, продолжала она, я нашла нсколько песчинокъ, на которыя я могла опереться ногами, гд я могла найти наслажденія въ своихъ страданіяхъ! Но ураганъ унесъ все. И вотъ я одна, безъ поддержки, слишкомъ слабая для борьбы съ бурями.

— Мы никогда не слабы, когда съ нами Господь, сказалъ священникъ. Къ тому же, если у васъ нтъ на земл привязанностей, то вдь у васъ есть обязанности?

— Вчно обязанности! воскликнула она съ нетерпніемъ. Но гд у меня чувства, которыя дали бы мн силу ихъ исполнять? ничто изъ ничего, или ничего для ничего, это одинъ изъ самыхъ справедливыхъ законовъ природы и духовной, и физической. Могутъ ли эти деревья давать листья безъ влаги, заставляющей ихъ распускаться! У души есть тоже своя влага! У меня влага высохла въ самомъ источник.

— Не буду говорить вамъ о религіозныхъ чувствахъ, внушающихъ покорность, сказалъ священникъ, но материнство, сударыня, разв оно не…

— Постойте, сказала маркиза. Я буду съ вами искренна. Увы! Я ни съ кмъ не могу быть больше искренней, я осуждена на ложь, свтъ требуетъ безпрестанныхъ кривляній и подъ страхомъ позора требуетъ, чтобы мы повиновались его условіямъ. Существуютъ два материнства, милостивый государь. Прежде я не знала этихъ различій. Теперь я ихъ знаю. Я мать только на половину и было бы лучше, если бы я не была ею совсмъ. Елена не отъ него! О, не путайтесь! Сенъ-Ланжъ — это пропасть, поглотившая много ложныхъ чувствъ, пропасть, изъ которой проистекъ зловщій свтъ и въ которой разбились хрупкія зданія противоестественныхъ законовъ. У меня ребенокъ, этого довольно, я мать — такъ хочетъ законъ. Но вы, милостивый государь, вы, у кого такая нжная, сострадательная душа, вы поймете кривъ бдной женщины, не допустившей въ свое сердце ни одного поддльнаго чувства. Богъ мн судья, но не думаю, чтобы я преступила Его законы, уступая чувствамъ, вложеннымъ Имъ въ мою душу, и вотъ что я въ ней нашла. Ребенокъ не есть ли это образъ двухъ существъ, не есть ли это плодъ двухъ соединившихся добровольно чувствъ? Но если онъ не заключаетъ въ себ всхъ фибръ тла точно такъ же, какъ и всей нжности сердца, если онъ не напоминаетъ о восхитительной любви, о времени и мст, гд эти два существа были счастливы, а языкъ ихъ былъ полонъ человческой музыки — ребенокъ этотъ произведеніе неудачное. Да, для нихъ онъ долженъ быть восхитительной миніатюрой, содержащей въ себ поэму ихъ обоюдной интимной жизни, онъ долженъ быть источникомъ плодотворныхъ ощущеній, долженъ быть всмъ ихъ настоящимъ и всмъ ихъ будущимъ. Моя бдная маленькая Елена, дочь своего отца — дитя долга и случая, во мн она возбуждаетъ только инстинктъ женщины, законъ, непреодолимо побуждающій насъ охранять ребенка, нами рожденнаго. Въ общественномъ смысл я безупречна. Не ей ли пожертвовала я своимъ счастьемъ и жизнью? Крикъ ея переворачиваетъ мою внутренность, если бы она упала въ воду — я бросилась бы, чтобы ее вытащить. Но ея нтъ въ моемъ сердц. Любовь пробудила во мн мечты о материнской любви, боле сильной и полной, я ласкала мысль о ребенк, созданномъ желаніями раньше, чмъ онъ былъ зачатъ, словомъ, объ этомъ очаровательномъ цвтк, рожденномъ въ душ прежде, чмъ быть рожденнымъ въ дйствительности. Я для Елены то, чмъ обыкновенно должна быть мать для своего ребенка. Но когда она не будетъ во мн нуждаться — все будетъ кончено, угаснетъ причина, прекратятся и слдствія. И если женщина обладаетъ чудной привилегіей простирать свою материнскую любовь на всю жизнь ребенка, то не слдуетъ ли приписать это постоянство чувства сіянію его духовнаго зачатія? Если первою оболочкой ребенка была не душа его матери — материнская любовь умираетъ въ сердц, такъ же какъ она умираетъ у животныхъ. Это правда, я это чувствую: по мр того, какъ моя малютка подростаетъ — сердце мое закрывается. Жертвы, которыя я уже ей принесла, охладили меня къ ней, тогда какъ для другого ребенка, я чувствую это, сердце мое было бы неистощимо, для этого другого ничто не было бы жертвой, все было бы удовольствіемъ. Тутъ все, разумъ, религія, все во мн безсильно противъ моихъ чувствъ. Виновата ли женщина въ томъ, что хочетъ умереть, если она ни мать, ни жена, и если она, на свою бду, поняла любовь во всей ея безконечной красот и материнство со всми его безграничными радостями? Чмъ она можетъ быть? Я скажу вамъ, что она испытываетъ! Сотни разъ въ теченіе дня, сотни разъ въ теченіе ночи дрожь охватываетъ мою голову, мое сердце и мое тло, когда какое нибудь не совсмъ еще убитое воспоминаніе приводитъ мн картины счастья, которое я предполагаю большимъ, чмъ оно есть. Эти жестокія фантазіи заставляютъ блднть мои чувства и я говорю себ: какова была бы моя жизнь, если бы..?

Она закрыла лицо руками и залилась слезами.

— Вотъ что въ глубин моего сердца! продолжала она. Его ребенокъ заставилъ бы меня терпть самыя ужасныя несчастія! Господь, который умеръ обремененный грхами всего міра, простить мн эту гибельную для меня мысль, но свтъ неумолимъ — я это знаю, для него слова мои богохульственны, я оскорбляю вс законы. О! я хотла бы объявить войну міру, чтобы разбить вс законы и обычаи его и обновить ихъ. Онъ оскорбилъ меня во всхъ моихъ помыслахъ, чувствахъ, желаніяхъ, во всхъ моихъ надеждахъ, въ будущемъ, настоящемъ и прошедшемъ. Для меня день исполненъ тьмы, мысль есть мечъ, сердце мое — рана, мой ребенокъ — отрицаніе. Да, когда Елена говорить со мной — я хотла бы, чтобы у ней былъ другой голосъ, когда она смотритъ на меня — я хотла бы, чтобы у нея были другіе глаза. Она является для того, чтобы свидтельствовать мн о томъ, что должно бы было быть и чего нтъ. Она мн невыносима! Я улыбаюсь ей и стараюсь вознаградить ее за чувства, которыя я у ней краду. Я страдаю! О, я слишкомъ страдаю, чтобы жить. И я буду слыть за добродтельную женщину! И я не сдлала ошибки! И меня будутъ уважать. Я поборола невольную любовь, которой не должно было уступать, но если я сохранила физическую врность, то разв я сохранила сердце?— сказала она прикладывая правую руку къ груди,— оно принадлежало всегда только одному человку. Поэтому-то мой ребенокъ не ошибается. Существуютъ взгляды, голосъ, движенія матерей, сила которыхъ наполняетъ дтскую душу, а моя малютка не чувствуетъ дрожанія моей руки, моего голоса, не видитъ, чтобы взглядъ мой смягчался, когда я смотрю на нее, говорю съ ней или беру ее. Она смотритъ на меня укоризненнымъ взглядомъ и я его не выношу! Подчасъ я дрожу отъ мысли, что найду въ ней судью, который обвинить меня, не выслушавъ. Дай Богъ, чтобы между нами никогда не встала ненависть! Великій Боже! раскрой скорй мн могилу, дай мн умереть въ Сенъ-Ланж! Я хочу идти въ міръ, гд отыщу свою другую душу, гд буду вполн матерью. О, простите, милостивый государь, я сумасшедшая. Эти слова душили меня и я ихъ высказала. А, вы тоже плачете! вы не презираете меня. Елена! Елена! дочь моя, приди! воскликнула она съ отчаяніемъ, услышавъ ребенка, возвращавшагося съ прогулки.

Малютка вошла, смясь и крича, она несла бабочку, которую поймала, но, увидя мать свою въ слезахъ, она умолкла, подошла къ ней и дала поцловалъ себя въ лобъ.

— Она будетъ очень красива, сказалъ священникъ.

— Она вся въ отца, отвтила маркиза, съ жаромъ цлуя дочь, какъ бы для того, чтобы заплатить долгъ или заглушить въ себ угрызенія совсти.

— Вамъ жарко, мама?

— Иди, оставь насъ, ангелъ мой, отвчала маркиза.

Ребенокъ ушелъ безъ сожалнія, не посмотрвъ на мать, очень довольный тмъ, что можетъ уйти отъ этого грустнаго лица, онъ понималъ уже, что выражавшіяся на немъ чувства были ему чужды. Улыбка есть достояніе, языкъ, выраженіе материнства. Маркиза не могла улыбаться. Она покраснла, глядя на священника, потому что разсчитывала показать себя матерью, а между тмъ ни она, ни ея ребенокъ не съумли солгать. Дйствительно, поцлуи искренней женщины заключаютъ въ себ ту божественную сладость, которая какъ будто вкладываетъ душу въ эту ласку, вкладываетъ нжный огонь, проникающій въ сердце. Поцлуи, лишенные этой благодати, сухи и холодны. Священникъ почувствовалъ эту разницу, онъ увидлъ пропасть, существующую между тлеснымъ материнствомъ и материнствомъ сердечнымъ. Поэтому, посмотрвъ на эту женщину инквизиторскимъ взглядомъ, онъ сказалъ ей:

— Вы правы, сударыня, для васъ было бы лучше умереть…

— О, я вижу, вы понимаете мои страданія, отвчала она, если вы, христіанскій священникъ, угадываете и одобряете пагубныя ршенія, которыя они мн внушили. Да, я хотла себя убить, но у меня не хватило мужества для выполненія моего плана. Когда душа моя была сильна — измняло тло, а когда не дрожала больше рука — колебалась душа! Я не знаю тайны этой борьбы и этихъ перемнъ. Врно, я несчастная женщина безъ твердой воли и сильная только въ любви. Я презираю себя. Вечеромъ, когда люди мои спали, я храбро пошла къ колодцу, но на краю его я почувствовала, что моя слабая природа противится разрушенію. Исповдуюсь вамъ въ своихъ слабостяхъ. Очутившись снова въ кровати, мн сдлалось стыдно самой себя, и я опять стала мужественной. Въ одну изъ такихъ минуть я приняла лавдану, но я помучилась, но не умерла. Я ршила выпить весь пузырекъ, но остановилась на половин.

— Вы погибли, сударыня, сказалъ серьезно священникъ со слезами въ голос. Вы вернетесь въ свтъ и будете обманывать свтъ, въ немъ вы будете искать и найдете то, что вы считаете вознагражденіемъ за свои муки, но когда нибудь вы понесете кару за свои удовольствія…

— Я, воскликнула она, чтобъ я отдала первому встрчному, съумвшему разыграть комедію страсти, послднія и самыя драгоцнныя сокровища своего сердца и испортила свою жизнь за минуту сомнительнаго удовольствія? Нтъ, душа моя сгоритъ отъ чистаго пламени. Вс мужчины обладаютъ чувствами своего пола, милостивый государь, но тотъ, кто владетъ духомъ его и удовлетворяетъ такимъ образомъ всмъ требованіямъ нашей природы, тотъ, чья мелодичная гармонія пробуждается только подъ давленіемъ чувства, такой человкъ очень рдокъ и не встрчается два раза въ нашемъ существованіи. Будущее мое ужасно, я это знаю: женщина безъ любви ничто, красота безъ наслажденія ничто, но вдь свтъ осудилъ бы мое счастье, если бы оно встртилось мн еще разъ. У моей дочери должна быть мать, которую уважаютъ. О, я въ желзномъ кругу, изъ котораго не могу выйти иначе какъ съ безчестіемъ. Ничмъ не вознагражденныя семейныя обязанности надодятъ мн, я прокляну жизнь, но у дочери моей будетъ по крайней мр наружно прекрасная мать. Я дамъ ей сокровища добродтелей взамнъ сокровищъ любви, которыхъ я ее лишила. Я не желаю даже жить, чтобы вкусить наслажденія, какое получаютъ матери отъ счастья ихъ дтей. Я не врю въ счастье. Какова будетъ участь Елены? Конечно, такая же, какъ и моя. Есть ли у матерей средства обезпечить своихъ дочерей въ томъ смысл, чтобы мужья, которымъ он ихъ отдаютъ, были имъ по сердцу? Вы презираете несчастныя созданья, которыя за нсколько копекъ продаютъ себя каждому прохожему, голодъ и нужда оправдываютъ эти случайныя связи, а между тмъ общество терпитъ и одобряетъ отвратительный въ другомъ отношеніи, быстрый союзъ скромной молодой двушки съ человкомъ. котораго она не видла даже и въ теченіе трехъ мсяцевъ, она продала на всю жизнь. Правда, что цна очень высока! И если бы вы хоть уважали ее въ вознагражденіе за вс ея страданія! Нтъ, свтъ злословитъ самыхъ добродтельныхъ изъ насъ! Вотъ какова наша участь и въ другомъ случа: или публичная проституція и позоръ, или проституція тайная и несчастіе. Что же касается до бдныхъ безприданницъ, он сходятъ съ ума, умираютъ, къ нимъ нтъ сожалнія! Красота, добродтель не составляютъ достоинствъ на вашемъ человческомъ рынк, и вы называете обществомъ это гнздо эгоизма. Лишайте женщинъ наслдства! По крайней мр вы исполните законъ природы, выбирая себ подругъ и женясь на нихъ по влеченію сердца.

— Сударыня, ваши рчи доказываютъ мн, что въ васъ нтъ ни семейнаго, ни религіознаго начала. Поэтому-то вы не станете колебаться между оскорбляющимъ васъ эгоизмомъ общества и эгоизмомъ существа, которое вызоветъ въ васъ жажду наслажденій…

— Да разв семья существуетъ? Я отрицаю семью въ обществ, гд, посл смерти отца и матери, длятъ наслдство и каждый идетъ въ свою сторону. Семья есть временное и случайное сообщество, которое смерть быстро разсиваетъ. Наши законы разрушили дома, наслдства, примры и традиціи. Я вижу вокругъ себя одн развалины.

— Сударыня, вы обратитесь къ Богу только тогда, когда рука Его поразить васъ, и я желаю, чтобы вы имли возможность до этого времени примириться съ Нимъ. Вы ищете утшеній, опуская глаза книзу, вмсто того, чтобы поднимать ихъ кверху. Сердце ваше погружено въ философію и въ личный интересъ, вы глухи къ голосу религіи, какъ вообще глухи къ нему дти этого вка безврія. Удовольствія свта пораждаютъ только страданія. У васъ будутъ только огорченія другого рода, вотъ и все.

— Я докажу, что предсказаніе ваше ложно, сказала она, улыбаясь съ горечью, я останусь врна тому, кто умеръ за меня.

— Горе живуче только въ сердцахъ, приготовленныхъ къ тому религіей, отвчалъ онъ.

Онъ почтительно опустилъ глаза, чтобы не дать замтить сомннія, выражавшагося въ его взгляд. Энергичныя жалобы, вырвавшіяся у маркизы, огорчили его. Видвъ человческое ‘я’ въ тысяч разнообразныхъ формъ, онъ отчаялся смягчить это сердце, которое страданіе ожесточило, вмсто того чтобы размягчить, и гд зерно небеснаго Сятеля не могло взойти, потому что Его кроткій голосъ былъ заглушонъ громкими криками эгоизма. Тмъ не мене, онъ употребилъ все упорство апостола и приходилъ нсколько разъ все еще въ надежд обратить въ Богу эту благородную и гордую душу, но онъ потерялъ мужество въ тотъ день, когда замтилъ, что маркиза любила говорить съ нимъ только потому, что она находила возможность бесдовать съ нимъ о томъ, кто уже больше не существовалъ. Онъ не хотлъ унижать своего званія, длаясь прислужникомъ страсти, онъ прекратилъ свои разговоры и перешелъ постепенно къ общимъ положеніямъ и мстамъ разговора. Настала весна. Маркиза нашла развлеченіе въ своей глубокой грусти и занялась разработкою своей земли, приказавъ начать нсколько работъ. Въ октябр мсяц она ухала изъ своего стараго замка Сенъ-Ланжъ, гд она снова похорошла и посвжла въ праздной скорби, которая сначала была сильна, какъ брошенный съ силою дискъ, а кончилась тмъ, что замерла въ тихой грусти, какъ останавливается дискъ посл постепенно ослабвающаго вращенія. Грусть состоитъ изъ цлаго ряда подобныхъ нравственныхъ вращеній, изъ которыхъ первое граничитъ съ отчаяніемъ, а послднее съ удовольствіемъ: въ молодости это предъутренніе сумерки, въ старости — предвечеріе.

Когда коляска ея прозжала по деревн, маркиз поклонился священникъ, возвращавшійся изъ церкви домой, но, отвчая ему, она опустила глаза и отвернула голову, чтобы больше его не видть. Священникъ былъ слишкомъ правъ относительно этой Діаны Эфесской.

III.
Въ тридцать лтъ.

Молодой человкъ, подававшій большія надежды и принадлежавшій къ одному изъ тхъ историческихъ родовъ, имена которыхъ, вопреки даже законамъ, всегда будутъ тсно связаны со славою Франціи, былъ на балу у мадамъ Фирміани. Она дала ему нсколько рекомендательныхъ писемъ къ двумъ или тремъ изъ своихъ пріятельницъ въ Неапол. Шарль де-Ванденесъ, такъ звали молодого человка, пріхалъ поблагодарить ее и проститься. Исполнивъ блестящимъ образомъ нсколько порученій, онъ, въ данное время, былъ прикомандированъ къ одному изъ нашихъ полномочныхъ министровъ, посланныхъ на конгрессъ въ Лайбахъ, и хотлъ воспользоваться своимъ путешествіемъ, чтобы изучить Италію. Такимъ образомъ, этотъ праздникъ былъ для него нкотораго рода прощаніемъ съ парижскими наслажденіями, съ этою быстро летящею жизнью, съ этимъ вихремъ мыслей и удовольствій, которыя довольно часто злословятъ, но которымъ такъ сладко отдаваться. Привыкнувъ въ теченіе трехъ лтъ появляться въ европейскихъ столицахъ и покидать ихъ по капризу своей дипломатической судьбы, Шарль Ванденесъ узжалъ изъ Парижа безъ сожалнія. Женщины не производили на него больше никакого впечатлнія, потому ли, что онъ находилъ, что истинная страсть занимаетъ слишкомъ много мста въ жизни политическаго дятеля, или потому, что занятія легкомысленнымъ ухаживаньемъ казались ему слишкомъ пустыми для сильной души. Мы вс претендуемъ на сильную душу. Во Франціи ни одинъ человкъ, какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, не согласится слыть просто умнымъ человкомъ. Такимъ образомъ, Шарль, несмотря на молодость (ему было около тридцати лтъ) уже привыкъ смотрть на вещи съ философской точки зрнія и видть идеи, результаты и средства тамъ, гд люди его возраста видятъ чувство, удовольствія и иллюзіи. Онъ гналъ жаръ и увлеченіе, свойственные молодымъ людямъ, въ глубину своей души, великодушной отъ природы. Онъ старался выработать изъ себя холоднаго, разсчетливаго человка: вкладывать въ манеры, въ обращеніе, въ искусство обольщать вс духовныя богатства, дарованныя ему по вол случая: истинная задача честолюбца, грустная роль, взятая на себя съ цлью достиженія того, что мы называемъ прекраснымъ положеніемъ. Онъ бросилъ послдній взглядъ на залы, въ которыхъ танцовали. Врно, прежде чмъ ухать съ бала, ему хотлось запечатлть картину его, подобно тому какъ въ опер зритель не выйдетъ изъ ложи, не посмотрвъ на заключительную картину. Но, съ другой стороны, по весьма понятной фантазіи, господинъ де-Ванденесъ изучалъ чисто французскія движенія, блескъ и смющіяся лица этого парижскаго праздника, мысленно сравнивая его съ новыми лицами, съ живописными сценами, ожидавшими его въ Неапол, гд онъ предполагалъ пробыть нсколько дней, прежде чмъ хать на мсто своего назначенія. Казалось, онъ сравнивалъ эту измнчивую, все же хорошо изученную Францію со страною, мста и нравы которой были извстны ему только по противорчивымъ слухамъ или по книгамъ, составленнымъ большею частью плохо: въ голову ему пришло нсколько мыслей довольно поэтическихъ, но сдлавшихся въ настоящее время совсмъ банальными. Помимо его сознанія он отвчали, можетъ быть, тайнымъ желаніямъ его сердца, боле требовательнаго, чмъ усталаго, боле празднаго, чмъ истощеннаго.

— Вотъ, говорилъ онъ себ, самыя элегантныя, самыя богатыя, самыя титулованныя парижскія женщины. Тутъ знаменитости дня: трибунныя, аристократическія и литературныя имена, тутъ артисты, тутъ люди власти. А между тмъ, я ничего не вижу кром мелкихъ интригъ, мертворожденной любви, ничего не говорящихъ улыбокъ, безпричинной надменности, безстрастныхъ взглядовъ, много ума, но расточаемаго безцльно. Вс эти блыя и розовыя лица ищутъ не столько удовольствій, сколько развлеченій. Нтъ ни одного истиннаго чувства. Если вы ищете только красиво положенныхъ перьевъ, свжихъ газовыхъ матерій, красивыхъ нарядовъ и хрупкихъ женщинъ, если вы хотите скользить по поверхности жизни — вотъ они предъ вами. Довольствуйтесь этими ничего не значащими фразами, этими восхитительными гримасами и не требуйте чувства въ сердцахъ. Что касается до меня, мн ненавистны эти плоскія интриги, которыя оканчиваются браками, су-префектурами, общей выгодой, или, если дло касается любви, тайными сдлками, до того стыдятся всего, что только можетъ походить на страсть. Ни на одномъ изъ этихъ краснорчивыхъ лицъ не вижу я отраженія души, занятой какой нибудь идеей. Каждое сожалніе или несчастіе постыдно прячется тутъ подъ какими нибудь шутками. Я не вижу ни одной женщины, съ которой хотлъ бы побороться и которая могла бы увлечь васъ въ пропасть. Гд найти энергію въ Париж? Кинжалъ есть рдкость, которую кладутъ въ дорогой футляръ и вшаютъ на золоченый гвоздь. Женщины, мысли, чувства — все походитъ другъ на друга. Нтъ больше страстей, потому что исчезли индивидуальности. Положенія, умы, состоянія все было уравнено, и мы вс одлись въ черное, какъ будто надли трауръ по умершей Франціи. Мы не любимъ равныхъ себ. Между двумя влюбленными нужно уничтожить различіе, наполнить разстояніе. Очарованіе любви пропало въ 1789 году! Наша тоска, наши нелпые нравы являются результатомъ политической системы. Въ Италіи по крайней мр все рзко. Женщины тамъ все еще остаются злыми существами, опасными сиренами, безъ разума и логики, кром логики собственныхъ вкусовъ и апетитовъ, и которыхъ нужно бояться такъ же, какъ боятся тигровъ…

Мадамъ Фирміани прервала этотъ монологъ съ его тысячью противорчивыхъ, неоконченныхъ и смутныхъ мыслей, передать которыя невозможно.

— Я жду, сказала она, беря его за руку, чтобы представить васъ одной женщин, которая очень хочетъ съ вами познакомиться посл того, что она объ васъ слышала.

И она повела его въ сосднюю гостиную, гд указала ему чисто парижскимъ жестомъ, улыбкой и взглядомъ на женщину, сидвшую камина.

— Кто она такая? живо спросилъ графъ де-Ванденесъ.

— Женщина, о которой вы, конечно, не разъ говорили, или хваля ее, или злословя, она живетъ отшельницей, это истинное чудо.

— Если вы хоть разъ въ жизни были милосердны, ради Бога, скажите мн ея имя?

— Маркиза д’Эглемонъ.

— Пойду у нея учиться, она съумла сдлать изъ очень ограниченнаго человка пэра Франціи, изъ ничтожнаго человка политическаго дятеля. Но скажите, какъ вы думаете, дйствительно ли лордъ Гренвиль умеръ изъ-за нея, какъ предполагали нкоторыя дамы?

— Весьма возможно. Со времени этой исторіи, справедлива она или нтъ, бдняжка очень измнилась. Она еще не появлялась въ свт. Четырехлтнее постоянство въ Париж, это чего нибудь да стоитъ. И если вы ее здсь видите…

Мадамъ Фирміани остановилась и потомъ прибавила очень тонко:

— Я забываю, что должна молчать. Ступайте, поговорите съ ней.

Шарль остановился на минуту неподвижно, слегка опираясь спиною о наличникъ двери, и занялся наблюденіемъ женщины, сдлавшейся знаменитой, и притомъ никто не могъ указать мотивы, на которыхъ основывалась ея извстность. Въ свт встрчается много такихъ любопытныхъ несообразностей. Извстность мадамъ д’Эглемонъ была, конечно, не боле необыкновенна, чмъ извстность нкоторыхъ людей, вчнозанятыхъ какимъ-то невдомымъ дломъ: статистиковъ, считающихся глубокими на основаніи ихъ вычисленій, которыхъ они однако не опубликовываютъ, политиковъ, живущихъ на газетныхъ статьяхъ, писателей и артистовъ, произведенія которыхъ остаются всегда въ портфел, ученыхъ съ тми, кто не понимаетъ ничего въ наук, какъ Сганарель латинистъ съ тми, кто не знаетъ латыни, людей, которымъ приписываютъ какую нибудь одностороннюю способность, то новое направленіе, данное искусству, то какую нибудь важную миссію. Великолпное слово спеціальность какъ будто нарочно создано для этихъ безголовыхъ политиковъ и литераторовъ. Погруженный въ наблюденіе, Шарль простоялъ дольше, чмъ хотлъ, и былъ недоволенъ, что могъ такъ сильно заинтересоваться женщиной, но за то присутствіе ея опровергало мысли, пришедшія въ голову молодому дипломату нсколько минутъ тому назадъ при вид бала.

Маркиза, которой было тогда тридцать лтъ, была очень красива, несмотря на свое хрупкое и чрезвычайное нжное сложеніе. Наибольшее очарованіе ея заключалось въ лиц, спокойствіе котораго указывало на удивительную глубину души. Взоръ ея, полный блеска, но какъ будто затуманенный какой-то постоянной мыслью, выражалъ лихорадочную жизнь и вмст съ тмъ полную покорность судьб. Ея постоянно опущенныя вки рдко поднимались. Если она обводила взглядомъ вокругъ — вы сказали бы, что оца приберегаетъ огонь своихъ глазъ для какихъ нибудь тайныхъ наблюденій. Поэтому-то каждый умный человкъ чувствовалъ необыкновенное тяготніе къ этой кроткой и молчаливой женщин. Если умъ старался угадать тайны вчно происходившей въ ней реакціи отъ настоящаго къ прошлому, отъ свта къ уединенію, то душа была не мене заинтересована тайнами сердца, до нкоторой степени гордившагося своими страданіями. Ничто въ ней, впрочемъ, не опровергало впечатлній, вызванныхъ ею съ перваго раза. Какъ и большинство женщинъ, у которыхъ очень длинные волосы, она была блдна и очень бла. Ея необыкновенно тонкая кожа, рдко обманывающій признакъ, указывала на истинную чувствительность, подтверждавшуюся также характеромъ чертъ, въ которыхъ была та удивительная законченность, какую китайскіе художники придаютъ своимъ фантастическимъ изображеніямъ. Шея ея была можетъ быть нсколько длинна, но такого рода шеи боле граціозны и придаютъ женскимъ головкамъ смутное сходство съ волнообразнымъ движеніемъ зми. И если бы не существовало ни одного изъ тысячи признаковъ, по которомъ наблюдатель узнаетъ самые скрытые характеры — ему достаточно было бы внимательно посмотрть на разнообразныя выразительныя движенія головы и повороты шеи, чтобы судить о женщин. Нарядъ мадамъ д’Эглемонъ совершенно соотвтствовалъ той мысли, которой была проникнута вся ея личность. Широко заплетенныя косы образовали на ея голов высокую корону, къ которой не примшивалось никакого украшенія: повидимому она распрощалась навсегда со всякимъ щегольствомъ въ наряд. Въ ней никогда не замчалось также тхъ разсчетовъ мелкаго кокетства, которое портитъ столькихъ женщинъ. Не смотря однако на всю скромность ея лифа, онъ не совсмъ скрывалъ изящество ея таліи. Затмъ, роскошь ея платья состояла въ чрезвычайно изысканномъ покро и если бы въ фасон платья можно было искать идей, то можно было бы сказать, что многочисленныя и простыя складки ея платья придавали ей большое благородство. Тмъ не мене, неизгладимая слабость женщины проявлялась и въ ней въ ея тщательной заботливости о своей рук и ног. Но если она и выставляла ихъ съ нкоторымъ удовольствіемъ, то самой злостной соперниц трудно было найти афектированность въ ея движеніяхъ, до того казались они непроизвольны и привычны еще съ дтства. И этотъ остатокъ кокетства находилъ себ даже извиненіе въ ея граціозной безпечности. Вся эта масса чертъ, вся эта совокупность мелочей, длающихъ женщину уродливой или красивой, привлекательной или непріятной, могутъ быть только намчены, особенно если, какъ у мадамъ д’Эглемонъ душа является связывающимъ звеномъ всхъ подробностей и придаетъ имъ восхитительную общность. Ея манера держать себя какъ нельзя боле соотвтствовала характеру ея наружности и ея наряда. Въ извстномъ возраст только избранныя женщины умютъ придать выразительность положенію своего тла. Горе ли это или счастье открываетъ тридцатилтней женщин, счастливой или несчастной, тайну умнья такимъ образомъ держать себя? Это останется навсегда живой загадкой, которую каждый объясняетъ по вол своихъ желаній, надеждъ или образа мыслей. Манера, съ какой маркиза опиралась локтями на ручки своего кресла и сжимала концы пальцевъ каждой руки, какъ будто играя ими, изгибъ ея шеи, положеніе ея усталаго, но гибкаго тла, которое казалось изящно разбитымъ въ кресл, беззаботность ея позы, ея движенія, полные усталости — все говорило, что это женщина безъ интереса въ жизни, женщина, не знавшая удовольствій любви, не мечтавшая о нихъ и гнущаяся подъ тяжестью воспоминаній, женщина, давно отчаявшаяся въ будущемъ и въ самой себ, незанятая и принимающая пустоту за бездну. Шарль де-Ванденесъ наслаждался этой прелестной картиной, но считалъ ее произведеніемъ боле ловкаго искусства, чмъ искусство обыкновенныхъ женщинъ. Онъ зналъ д’Эглемона. При первомъ взгляд на эту женщину, которую онъ раньше не видалъ, молодой дипломатъ убдился, какъ несоизмримы, скажемъ прямо, несовмстимы были эти дв личности для того, чтобы маркиза могла любить мужа. А между тмъ поведеніе мадамъ д’Эглемонъ было безупречно, добродтель ея придавала еще большую цну всмъ тайнамъ, какія наблюдатель могъ въ ней предчувствовать. Когда первое движеніе удивленія прошло, Ванденесъ сталъ обдумывать лучшій способъ заговорить съ мадамъ д’Эглемонъ, по довольно обычной дипломатической хитрости онъ вздумалъ озадачить ее, чтобы узнать, какъ она отнесется къ сказанной глупости.

— Сударыня, сказалъ онъ, садясь подл нея: по счастливой нескромности я узналъ, что, не знаю благодаря чему, заслужилъ счастье быть отличеннымъ вами. Я тмъ боле долженъ васъ за это благодарить, что никогда не былъ предметомъ подобной милости. Поэтому вы будете отвтственны за одинъ изъ моихъ недостатковъ. Съ этихъ поръ я не хочу больше быть скромнымъ…

— И будете неправы, сказала она смясь: предоставьте тщеславіе тмъ, кому нечего больше выставить на показъ.

И между маркизой и молодымъ человкомъ завязался разговоръ, который коснулся, по обыкновенію, въ одну минуту тысячи предметовъ: живописи, музыки, литературы, политики, людей, событій и вещей. Потомъ, по нечувствительному наклону, они дошли до вчной темы французской и всякой иностранной болтовни, до любви, чувствъ и женщинъ.

— Мы рабыни.

— Вы царицы.

Вс боле или мене остроумныя фразы, сказанныя Шарлемъ и маркизой, могли свестись къ такому простому выраженію всхъ настоящихъ и будущихъ рчей на эту тему: ‘любите меня’. ‘Я буду васъ любить’.

— Сударыня, воскликнулъ тихо Шарль де-Ванденесъ, вы заставляете меня сожалть о томъ, что я узжаю изъ Парижа. Конечно, мн не придется проводить въ Италіи такихъ остроумныхъ часовъ, какой я провелъ съ вами.

— Можетъ быть, вы встртите счастье, а оно дороже всякихъ блестящихъ мыслей, истинныхъ или ложныхъ, говорящихся каждый вечеръ въ Париж.

Прежде чмъ откланяться маркиз, Шарль получилъ позволеніе пріхать съ ней проститься. И въ этотъ вечеръ, ложась спать, и весь слдующій день онъ не могъ отдлаться отъ воспоминаній объ этой женщин. То онъ спрашивалъ себя, почему отличила его маркиза, какія могла она имть намренія, выражая желаніе видть его еще разъ, и онъ терялся въ нескончаемыхъ предположеніяхъ. То ему казалось, что онъ нашелъ причину этого любопытства, и онъ опьянялъ себя надеждой, то охлаждалъ себя, смотря по толкованію, какое онъ давалъ этому вжливому желанію, весьма обыкновенному въ Париж. То это было все, то ничего. Наконецъ, онъ ршился бороться съ чувствомъ, которое влекло его къ мадамъ д’Эглемонъ, но онъ пошелъ къ ней. Существуютъ мысли, которымъ мы подчиняемся, не сознавая ихъ: он живутъ въ насъ безъ нашего вдома. Подобное сужденіе можетъ показаться боле парадоксальнымъ, чмъ врнымъ, но каждый искренній человкъ найдетъ тому тысячи доказательствъ въ своей жизни. Отправляясь къ маркиз, Шарль подчинялся только этой одной изъ прежде сложившихся въ немъ мыслей, которой весь нашъ жизненный опытъ и вс наши побды являются только видимымъ развитіемъ. Тридцатилтняя женщина иметъ непреодолимую привлекательность для молодого человка, и ничего не можетъ быть естественне и прочне тхъ глубокихъ привязанностей, примровъ которымъ мы видимъ множество въ свт, какія бываютъ между такими женщинами, какъ маркиза, и такими молодыми людьми, какъ Ванденесъ. Дйствительно, у молодой двушки слишкомъ много иллюзій, слишкомъ много неопытности и наконецъ полъ является слишкомъ сильнымъ сообщникомъ ея любви для того, чтобы молодой человкъ могъ быть ею польщенъ, тогда какъ женщина понимаетъ всю величину приносимыхъ жертвъ. Тамъ, гд одну влечетъ любопытство и обольщенія, не имющія ничего общаго съ любовью, другая подчиняется сознательному чувству. Одна уступаетъ, другая выбираетъ, и одинъ этотъ выборъ уже достаточно льститъ самолюбію. Вооруженная опытомъ, почти всегда дорого оплаченнымъ несчасгіями, опытная женщина, отдаваясь, отдаетъ какъ будто бы больше, чмъ само себя, тогда какъ несвдущая и доврчивая молодая двушка, не зная ничего, ничего не можетъ сравнить, ничего оцнить, она принимаетъ любовь и изучаетъ ее. Одна учить насъ, совтуетъ въ томъ возраст, когда мы любимъ, чтобы нами руководили, когда послушаніе есть удовольствіе, другая хочетъ всему научиться и является наивной тамъ, гд первая нжна. Эта доставляетъ вамъ только побды, та заставляетъ васъ вчно бороться. У первой есть только слезы и удовольствія, у второй страсть и угрызенія совсти. Надо, чтобы молодая двушка была очень испорчена для того, чтобы сдлаться любовницей, и въ такомъ случа ее съ отвращеніемъ бросаютъ, тогда какъ у женщины есть тысячи средствъ сохранить въ одно и то же время и свою власть, и свое достоинство. Одна, слишкомъ покорная, доставляетъ вамъ скучное спокойствіе безопасности, другая теряетъ слишкомъ много, чтобы не требовать отъ любви тысячи видоизмненій. Одна безчестить только само себя, другая убиваетъ изъ-за васъ цлую семью. У молодой двушки есть только одинъ способъ кокетства: у женщины есть тысячи способовъ, которые скрываются подъ тысячью покрововъ, наконецъ она льститъ всмъ сторонамъ вашего тщеславія, а новичокъ льститъ только одной. Къ тому же у тридцатилтней женщины пробуждается нершительность, ужасъ, страхъ, испугъ и бури, которыхъ въ любви молодой двушки никогда не бываетъ. Дойдя до этого возраста, женщина требуетъ у молодого человка, чтобы онъ вернулъ ей уваженіе, которымъ она ему пожертвовала, она живетъ только для него, занимается его будущимъ, желаетъ ему блестящей жизни, требуетъ, чтобы онъ достигъ славы, она повинуется, проситъ и повелваетъ, унижается и поднимается и уметъ утшить въ тысяч случаевъ, гд молодая двушка уметъ только плакать. Въ конц концовъ, кром всхъ преимуществъ своего положенія, тридцатилтняя женщина можетъ изобразить изъ себя молодую двушку, можетъ разыграть вс роли, быть цломудренной и рисоваться даже несчастьемъ. Между обими ими лежитъ неизмримая разница ожиданнаго и неожиданнаго, силы и слабости. Женщина тридцати лтъ удовлетворяетъ всему, молодая двушка, подъ страхомъ не быть ею, не должна ничему удовлетворять. Подобныя мысли развиваются въ сердц молодого человка и образуютъ въ немъ самую сильную изъ страстей, потому что она соединяетъ лживыя чувства, созданныя нравами, съ истинными чувствами природы.

Самымъ основнымъ и ршительнымъ поступкомъ въ жизни женщины является именно тотъ, на который она смотритъ всегда, какъ на самый незначительный. Выйдя замужъ — она больше себ не. принадлежитъ — она царица и раба домашняго очага. Святость женщины несовмстима съ обязанностями и вольностями свта. Эмансипировать женщинъ — это ихъ портить. Давая право постороннему войти въ святилище семьи, не значить ли это отдавать себя въ его власть? Но если его вводить туда женщина, то не ошибка ли это или, точне, не начало ли это ошибки? Нужно или признать эту теорію во всей ея суровости, или оправдывать страсти. До сихъ поръ, во Франціи, общество умло взять ‘mezzo termine’: оно смется надъ несчастіями. Подобно спартанцамъ, наказывавшимъ только за неловкость — оно какъ будто признаетъ воровство. Но, можетъ быть, это очень умная система. Общее презрніе является сильнйшимъ изъ наказаній, поражая женщину въ самое сердце. Женщины заботятся и должны заботиться о томъ, чтобы ихъ уважали, потому что безъ уваженія он не существуютъ, и это первое, чего он требуютъ отъ любви. Самая испорченная изъ нихъ, продавая свое будущее, требуетъ прежде всего оправданія своему прошлому и старается внушить своему возлюбленному, что она мняетъ на непреодолимое блаженство уваженіе, котораго свтъ лишилъ ее. И нтъ женщины, которой не придала бы въ голову такого рода мысль въ то время, когда она впервые принимаетъ у себя молодого человка и остается съ нимъ съ глазу на глазъ, особенно если онъ такъ же красивъ и уменъ, какъ Шарль Ванденесъ. Точно также, мало молодыхъ людей, которые не основывали бы какихъ нибудь тайныхъ желаній на одномъ изъ тысячи разсужденій, оправдывающихъ ихъ врожденную любовь къ такимъ красивымъ, умнымъ и несчастнымъ женщинамъ, какъ мадамъ д’Эглемонъ. Услышавъ докладъ о господин де-Ванденес, маркиза смутилась, а онъ,— ему было почти стыдно, несмотря на самоувренность, составляющую непремнную принадлежность дипломата. Но скоро маркиза приняла тотъ любезный тонъ, которымъ женщины защищаются отъ истолкованія тщеславія. Подобная манера обращенія исключаетъ всякую заднюю мысль и пріемами вжливости, такъ сказать, умряетъ чувства. Женщины держатся этой двусмысленной позиціи столько времени, сколько имъ захочется. Только въ тридцать лтъ женщина можетъ оцнить преимущества этого положенія, ведущаго одинаковымъ образомъ къ почтенію, равнодушію, удивленію или страсти. Въ немъ она можетъ смяться, шутить, быть нжной, не компрометируя себя. Она владетъ тогда тактомъ, необходимымъ для того, чтобы затронуть въ мужчин вс его чувствительныя струны и изучить звуки, какіе она можетъ извлекать. Молчаніе ея такъ же опасно, какъ и разговоръ. Въ этомъ возраст вы никогда не угадаете, искренна ли она, или фальшива, смется ли она надъ вами, или правдива въ своихъ признаніяхъ. Давъ вамъ право бороться съ собой, она вдругъ, однимъ словомъ, взглядомъ, жестомъ, сила которыхъ ей извстна, прекращаетъ борьбу, бросаетъ васъ, оставаясь обладательницей вашихъ секретовъ, вольная убить васъ шуткой или заняться вами и защищенная одинаково и своей слабостью, и своей силой. Во время этого перваго визита маркиза, ставъ на эту нейтральную почву, съумла однако высоко держать на ней свое женское достоинство. Ея тайныя страданія носились всегда надъ дланной веселостью, подобно легкой тучк, нсколько затмвающей солнце. Ванденесъ ушелъ, испытавъ въ этомъ разговор невдомое наслажденіе, но онъ вынесъ убжденіе, что маркиза была изъ тхъ женщинъ, побда надъ которыми обходится слишкомъ дорого тому, кто вздумалъ бы ихъ любить.

— Это будетъ напрасное чувство, говорилъ онъ самъ себ, уходя. Переписка, которая можетъ утомить самаго рьянаго секретаря. А между тмъ, еслибъ я захотлъ… Это роковое: еслибъ я захотлъ, безпрестанно губитъ упрямцевъ.

Шарль снова пошелъ къ мадамъ д’Эглемонъ, и ему показалось, что она находитъ удовольствіе въ бесд съ нимъ. Но вмсто того, чтобы наивно предаться счастью любви, онъ захотлъ сыграть двойную роль: казаться страстнымъ и потомъ холодно анализировать ходъ этой интриги, быть влюбленнымъ и дипломатомъ, но онъ былъ молодъ, великодушенъ, и этотъ анализъ долженъ былъ повести его къ безграничной любви, потому что искусственно или натурально, но маркиза всегда была сильне его. Каждый разъ, уходя отъ мадамъ д’Эглемонъ, Шарль упорствовалъ въ своей недоврчивости и подвергалъ строгому анализу, убивавшему его собственныя ощущенія, прогрессивныя положенія, чрезъ которыя проходила его душа.

— Сегодня, говорилъ онъ себ, посл третьяго визита, она дала мн понять, что она очень несчастна и одинока въ жизни, и что еслибъ не дочь — она страстно хотла бы умереть. Она казалась совершенно покорной судьб. Однако вдь я ей не братъ, не исповдникъ. Зачмъ же она мн повряла свои горести? Она любитъ меня.

Уходя черезъ два дня, онъ думалъ о современныхъ нравахъ.

— Каждый вкъ придаетъ свою окраску любви. Въ 1822 году любовь доктринерствуетъ. Вмсто того, чтобы доказываться, какъ прежде, дйствіями, теперь объ ней говорятъ, ее обсуждаютъ, длаютъ предметомъ публичныхъ разговоровъ. Женщины прибгаютъ въ ней къ тремъ средствамъ: прежде всего он длаютъ вопросъ изъ нашей страсти, он отказываютъ намъ въ возможности любитъ такъ, какъ он любятъ. Кокетство! сегодня вечеромъ маркиза сдлала мн настоящій вызовъ. Затмъ, он прикидываются несчастными, чтобы возбудить наше великодушіе или самолюбіе. Разв молодому человку не лестно быть утшителемъ въ несчастіи? Наконецъ, у нихъ манія цломудрія. Она вообразила, что я считаю ее совсмъ невинной. Моей доврчивостью будутъ пожалуй отлично пользоваться.

Но разъ, утомившись постояннымъ недовріемъ, онъ спросилъ себя, что если маркиза была неискренна, если она могла разыграть комедію всхъ этихъ страданій, то для чего ей представляться покорной? Она жила въ глубокомъ уединеніи и молча переносила свое горе, едва давая угадывать его по звуку невольно вырывавшихся восклицаній. Съ этой минуты Шарль живо заинтересовался мадамъ д’Эглемонъ. Тмъ не мене, являясь на обычное свиданье, сдлавшееся обоимъ имъ необходимымъ, Ванденесъ находилъ, что его возлюбленная все-таки боле искусна чмъ искренна, и онъ въ конц концовъ говорилъ: ‘несомннно, это очень ловкая женщина’. Въ одно изъ такихъ свиданій онъ вошелъ и увидлъ маркизу въ ея излюбленной поз, полной грусти. Она подняла на него глаза, не длая никакого движенія, и обдала его однимъ изъ тхъ глубокихъ взглядовъ, которые похожи на улыбку. Взглядъ мадамъ д’Эглемонъ выражалъ довріе, искреннюю дружбу, но не любовь. Шарль слъ и не могъ ничего сказать. Онъ испытывалъ тотъ наплывъ чувствъ, при которомъ языкъ отказывался служить.

— Что съ вами? спросила она мягкимъ голосомъ.

— Ничего. Да, поправился онъ,— я думаю объ одной вещи, которая васъ еще не занимала.

— Что такое?

— Но… конгрессъ кончился.

— А вы же должны были хать на конгрессъ? сказала она.

Прямой отвтъ былъ бы самымъ краснорчивымъ и самымъ деликатнымъ объясненіемъ въ любви, но Шарль не сдлалъ этого. Лицо мадамъ д’Эглемонъ выражало такую чистую дружбу, которая уничтожала вс разсчеты тщеславія, вс надежды любви, вс сомннія дипломата, она не знала, или длала видъ, что совершенно не знаетъ, что она любима, и когда сконфуженный Шарль пришелъ въ себя — онъ принужденъ былъ сознаться, что не сказалъ и не сдлалъ ничего, что дало бы ей право это предполагать. Господинъ де-Ванденесъ нашелъ въ этотъ вечеръ маркизу такою, какъ всегда: простою и любезною, искреннею въ своей скорби, счастливою тмъ, что нашла друга, и гордою тмъ, что нашла душу, которая съумла понять ея собственную, дальше этого она не шла и не предполагала, чтобы женщина могла допустить увлечь себя два раза, но она знала любовь и хранила ее, еще истекавшую кровью, въ глубин своего сердца, она не воображала, чтобы любовь могла дважды доставить женщин свои восторги, потому что она врила не только въ умъ, но и въ душу, и для нея любовь не была только одностороннимъ увлеченіемъ, она заключала въ себ вс благородныя стремленія. Въ эту минуту Шарль снова сдлался молодымъ человкомъ: онъ былъ покоренъ блескомъ этого сильнаго характера и захотлъ проникнуть въ тайны этого существованія, омраченнаго скоре вслдствіе случайности, нежели вслдствіе ошибки. Услышавъ вопросъ своего друга о причин ея горя, сообщавшаго оттнокъ грусти ея красот, мадамъ д’Эглемонъ только посмотрла на него, но этотъ глубокій взглядъ былъ какъ бы печатью священнаго договора.

— Никогда не задавайте мн подобныхъ вопросовъ, сказала она. Три года тому назадъ умеръ тотъ, кто меня любилъ, единственный человкъ, счастью котораго я пожертвовала бы всмъ, даже собственнымъ уваженіемъ, и онъ умеръ, чтобы спасти мою честь. Эта любовь погибла, юная, чистая, полная надеждъ. Прежде чмъ отдаться страсти, къ которой меня толкалъ рокъ, я была увлечена тмъ, что губитъ столько молодыхъ двушекъ: человкомъ ничтожнымъ, но съ красивымъ лицомъ. Замужество убило одну за другою вс мои мечты. Теперь я потеряла и законное счастье, и то, что называютъ преступнымъ, не зная его. У меня ничего не осталось. И если я не съумла умереть, то должна быть по крайней мр врна своимъ воспоминаніямъ.

При этихъ словахъ, она не заплакала, но опустила глаза и слегка хрустнула пальцами. Это было сказано просто, но звукъ ея голоса былъ, казалось, звукомъ такого же глубокаго отчаянія, какъ была глубока и ея любовь, и не оставлялъ Шарлю никакой надежды. Это ужасное существованіе, переданное въ трехъ фразахъ, это ломаніе рукъ, это сильное горе въ хрупкой женщин, эта пропасть въ хорошенькой головк, наконецъ эта грусть и слезы въ течніе трехъ лтъ обворожили безмолвно сидвшаго Ванденеса, онъ казался маленькимъ передъ этой сильной и благородной женщиной: ея чувствительная душа казалась ему еще лучше ея физической, такой плнительной, такой законченной красоты.

Наконецъ-то встртилъ онъ тотъ идеалъ, о которомъ такъ пламенно мечтаютъ, который такъ сильно призываютъ вс, кто вкладываетъ жизнь въ страсть, кто жадно ищетъ ея и часто умираетъ, не насладившись всми драгоцнными плодами своихъ мечтаній. Слыша эту рчь и видя передъ собой эту божественную красоту, Шарль нашелъ, что мысли его слишкомъ бдны. Въ невозможности соразмрить свои слова съ возвышенностью этой простой, но торжественной сцены, онъ отвчалъ общими фразами о женской участи.

— Надо умть забыть свои несчастья, или рыть себ могилу, сказалъ онъ.

Но разумъ всегда бденъ передъ чувствами, какъ все положительное, онъ естественнымъ образомъ ограниченъ, тогда какъ чувство безгранично. Разсуждать тамъ, гд нужно чувствовать, есть свойство невозвышенныхъ душъ. Поэтому Ванденесъ молчалъ, долго глядлъ на мадамъ д’Эглемонъ и наконецъ ушелъ. Подъ вліяніемъ новыхъ мыслей, возвеличивавшихъ передъ нимъ женщину, онъ походилъ на художника, который посл того, какъ бралъ для своихъ типовъ только вульгарныя модели, встртилъ вдругъ въ музе Мнемозину, самую прекрасную и наимене оцненную изъ всхъ античныхъ статуй. Шарль страстно влюбился. Онъ полюбилъ мадамъ д’Эглемонъ съ тою искренностью молодости, съ тмъ жаромъ, которые сообщаютъ первой страсти ту невыразимую прелесть и ту чистоту, которую при послдующей любви человкъ находитъ уже въ развалинахъ: это восхитительныя страсти, которыми съ наслажденіемъ упиваются женщины, ихъ породившія, потому что въ трицатилтнемъ возраст, на этомъ поэтическомъ зенит женской жизни — он могутъ обнять все теченіе ея: видть прошлое, такъ же какъ и будущее. Женщины понимаютъ тогда всю цну любви и наслаждаются ею со страхомъ ее потерять: тогда душа еще прекрасна отъ молодости, которая скоро ее покинетъ, и страсть ихъ усиливается отъ пугающаго ихъ будущаго.

— Я люблю, говорилъ себ этотъ разъ Ванденесъ, уходя отъ маркизы, и, на свое несчастье, нахожу женщину, привязанную къ воспоминаніямъ. Трудно бороться съ мертвецомъ, котораго нтъ на земл, который не можетъ длать глупостей и не можетъ никогда разнравиться, потому что видятъ только одн его прекрасныя качества. А попробовать убить прелесть воспоминаній и надеждъ, переживающихъ погибшаго возлюбленнаго именно потому, что онъ пробудилъ только желанія, т. е. то, что есть въ любви самаго лучшаго, самаго плнительнаго, не значитъ ли это развнчивать совершенство?

Эти размышленія, явившіяся плодомъ унынія и боязни за неуспхъ, которыми начинаются всегда вс истинныя страсти, были послднимъ соображеніемъ его умирающей дипломатіи. Съ этого момента у него исчезли вс заднія мысли и, сдлавшись игрушкою своей любви, онъ отдался пустякамъ этого необъяснимаго счастья, питающагося словомъ, молчаніемъ, смутной надеждой. Онъ хотлъ любить платонически и приходилъ ежедневно дышать тмъ воздухомъ, которымъ дышала мадамъ д’Эглемонъ,— почти поселился въ ея дом и сопровождалъ ее повсюду съ тиранніею страсти, примшивающей эгоизмъ къ самому полному самоотверженію. У любви есть свой инстинктъ: она уметъ находить путь къ сердцу, подобно слабому наскомому, направляющемуся къ своему цвтку съ непреклонной энергіей, которой ничто не можетъ сломить. И когда чувство искренно — успхъ несомнненъ. Для того, чтобы доставить женщин вс терзанія ужаса, не достаточно ли заставить ее думать, что жизнь ея зависитъ отъ большей или меньшей искренности, силы и упорства, какія вложитъ любящій ее человкъ въ свои желанья! Значитъ, женщин, супруг, матери невозможно предохранить себя отъ любви молодого человка, единственное, что въ ея власти — это перестать съ нимъ видться съ той минуты, какъ она угадываетъ эту тайну сердца, а женщина всегда ее угадываетъ. Но эта мра кажется слишкомъ ршительной для того, чтобы на нее могла отважиться женщина въ томъ возраст, когда бракъ угнетаетъ ее, надодаетъ и утомляетъ, когда супружеская любовь больше чмъ въ пренебреженіи, если даже мужъ уже совсмъ ея не бросилъ. Некрасивымъ женщинамъ любовь льститъ, потому что он отъ нея хорошютъ, если он молоды и очаровательны, обольщеніе должно быть на высот ихъ обольстительности, оно безмрно, если он добродтельны, то высокое, съ земной точки зрнія, чувство заставляетъ ихъ находить оправданіе въ величин жертвъ, приносимыхъ ими любовнику, и въ слав въ этой трудной борьб. Все представляетъ западню. Затворничество, предписывавшееся когда-то женщинамъ въ Греціи, на Восток и входящее въ моду въ Англіи, является единственнымъ оплотомъ семейной добродтели, но, при господств этой системы, исчезаютъ пріятности свтской жизни: и общество и формы вжливости, и изящество нравовъ длается невозможнымъ. Націи должны будутъ сдлать выборъ.

Такимъ образомъ, черезъ нсколько мсяцевъ посл своей первой встрчи съ Ванденесомъ мадамъ д’Эглемонъ увидала, что жизнь ея тсно связана съ его жизнью, безъ особеннаго смущенія и почти съ нкотораго рода удовольствіемъ она удивлялась тому, что раздляетъ вс его вкусы и мысли. Она ли заимствовала идеи у Ванденеса или онъ проникся малйшими ея капризами? Она этого не разбирала. Уже захваченная порывомъ страсти, эта обворожительная женщина говорила себ съ ложной искренностью страха:

— О нтъ, я буду врна тому, кто за меня умеръ.

Паскаль сказалъ: сомнваться въ Бог, значитъ врить въ Него. Точно также и женщина: борется только тогда, когда она поймана. Въ тотъ день, когда маркиза созналась себ, что она любима, ей пришлось разбираться въ тысяч противоположныхъ чувствъ. Предразсудки опыта говорили свое: будетъ ли она счастлива? Можетъ ли она быть счастлива вн правильныхъ или неправильныхъ законовъ нравственности, установленныхъ обществомъ. До сихъ поръ жизнь приносила ей одну горечь. Была ли возможна счастливая развязка для узъ, соединяющихъ два существа, разъединенныя общественными условіями? Но можетъ ли быть слишкомъ дорогая цна за счастье. А этого счастья она такъ пламенно желала, и ей было такъ естественно его желать, можетъ быть, она его наконецъ-то встртила? Любопытство всегда на сторон влюбленныхъ. Во время этой тайной борьбы вошелъ Ванденесъ. Въ его присутствіи исчезъ отвлеченный призракъ разума. Если таковы послдовательныя превращенія, черезъ которыя проходитъ даже мимолетное чувство у молодого человка и у тридцати-лтней женщины, то наступаетъ моментъ, когда вс оттнки сглаживаются, когда вс разсужденія сливаются въ одно, въ одно послднее разсужденіе, переходящее въ желаніе, которымъ оно поддерживается. И чмъ дольше было сопротивленіе — тмъ сильне голосъ любви. Шарль засталъ мадамъ д’Эглемонъ задумчивой, и когда онъ спросилъ у нея: что съ вами? тмъ трогательнымъ тономъ, который волшебная сила сердца длаетъ столь убдительнымъ — она побоялась отвтить. Этотъ вопросъ обнаруживалъ полное общеніе душъ, и маркиза поняла съ чуднымъ женскимъ инстинктомъ, что начать жаловаться на свое сердечное горе значило бы въ нкоторомъ род сдлать первый шагъ. Если уже каждое слово ея пріобртало значеніе, понятное для двоихъ, то въ какую же пропасть готовилась бы она упасть? Она ясно читала это въ самой себ и молчала. Ванденесъ молчалъ тоже.

— Мн нездоровится, сказала она наконецъ, пугаясь серьезнаго значенія минуты, когда языкъ глазъ совершенно замнилъ собою безсиліе рчи.

— Душа и тло тсно связаны другъ съ другомъ, сказалъ Шарль, почтительнымъ, но глубоко взволнованнымъ голосомъ.— Если бы вы были счастливы — вы были бы здоровы и молоды. Отчего вы не хотите взять отъ любви то, въ чемъ она вамъ отказала? Вы думаете, что жизнь ваша кончилась тогда, когда она только что для васъ начинается. Доврьтесь попеченіямъ друга. Вдь такъ сладко быть любимой.

— Я уже стара, сказала она,— мн неизвинительно было бы перестать страдать о прошломъ. Къ тому же вы говорите, что надо любить. А я не должна и не могу любить. Кром васъ, чья дружба вноситъ нкоторую усладу въ мою жизнь, мн никто не нравится, никто не въ состояніи изгладить моихъ воспоминаній. Я принимаю дружбу, но не хочу любви. Да и великодушно ли было бы съ моей стороны отдавать свое увядшее сердце за молодое сердце, принимать мечты, которыхъ не могу раздлять, доставлять счастье, которому не могу врить или которое буду бояться потерять? Можетъ быть, я буду платить эгоизмомъ за его самоотверженіе и буду размышлять, когда онъ будетъ чувствовать, мои воспоминанія могутъ омрачать живость его наслажденій. Нтъ, видите ли, первой любви никогда ничго не замнитъ. Да и наконецъ, кто бы захотлъ заплатить такой цной за мое сердце?

Слова эти, преисполненныя самаго ужаснаго кокетства, были послднимъ усиліемъ благоразумія. Если онъ придетъ въ уныніе — останусь одинокой и буду врна. Эта мысль была въ сердц этой женщины то же, что слабая ивовая втка, за которую хватается пловецъ, когда его уноситъ теченіемъ. Услышавъ такой приговоръ, Ванденесъ невольно задрожалъ, и этотъ трепетъ подйствовалъ на сердце маркизы гораздо сильне, чмъ вс его прежнія старанія. Женщинъ трогаетъ больше всего то, когда он находятъ въ насъ ту пріятную нжность, т тонкія чувства, которыя свойственны имъ самимъ, потому что пріятность и нжность являются для нихъ показателями истинности. Движеніе Шарля показывало истинную любовь. Посл огорченія Ванденеса мадамъ д’Эглемонъ узнала силу его любви. Молодой человкъ холодно сказалъ:

— Вы, можетъ быть, правы. Новая любовь, новое огорченіе.

И затмъ, перемнивъ разговоръ, онъ заговорилъ о безразличныхъ предметахъ, но онъ былъ видимо взволнованъ и смотрлъ на мадамъ д’Эглемонъ съ такимъ сосредоточеннымъ вниманіемъ, какъ будто видлъ ее въ послдній разъ. Наконецъ, онъ ушелъ, сказавъ взволнованно: прощайте.

— До свиданья, сказала она съ тмъ тонкимъ кокетствомъ, тайной котораго владютъ только избранныя женщины.

Онъ ничего не отвтилъ и вышелъ.

Когда онъ ушелъ, и вмсто него остался только его пустой стулъ, въ ней поднялись угрызенія совсти, она почувствовала себя виновной. Страсть длаетъ громадные успхи у женщинъ въ ту минуту, когда она сознаетъ, что поступила не великодушно и оскорбила какую нибудь благородную душу. Никогда не надо бояться дурныхъ чувствъ въ любви: они спасительны, женщинъ побждаетъ добродтель. И что добрыми намреніями вымощенъ адъ — это вовсе не парадоксъ проповдника. Ванденесъ не приходилъ нсколько дней. Каждый вечеръ, въ обычный часъ свиданья, маркиза ждала его съ нетерпніемъ, мучась угрызеніями совсти. Писать значило бы сдлать признаніе, къ тому же инстинкту, подсказывалъ ей, что онъ вернется. На шестой день лакей пришелъ доложить объ его приход. Никогда не слышала она этого имени съ большимъ удовольствіемъ. Она испугалась своей радости.

— Вы славно меня наказали, сказала она,

Ванденесъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ.

— Наказалъ? повторилъ онъ.— За что?

Шарль отлично понималъ маркизу, но онъ хотлъ отомстить ей за страданія, которыя онъ вынесъ съ того момента, какъ она стала о нихъ подозрвать.

— Отчего вы не приходили? спросила она улыбаясь.

— Разв у васъ никто не былъ? спросилъ онъ, чтобы не давать прямого отвта.

— Господинъ де-Ронкероль, де-Марсэ, маленькій Эгриньонъ: одни вчера, другой сегодня утромъ, около двухъ часовъ. Я, кажется, видла также мадамъ Фирміани и вашу сестру, мадамъ де-Листомеръ.

Новое страданіе! Боль, непонятная для тхъ, кто не любитъ съ тмъ всепоглощающимъ и дикимъ деспотизмомъ, малйшее проявленіе котораго есть чудовищная ревность, постоянное желаніе предохранить любимое существо отъ всякаго вліянія, чуждаго любви.

Онъ похоронилъ свое горе и свою любовь въ глубин своего сердца. Мысли его были не изъ тхъ, которыя высказываются. Тмъ не мене лобъ его омрачился, а мадамъ д’Эглемонъ, послушная женскому инстинкту, почувствовала эту грусть, не понимая ея. Она не виновата была въ зл, которое творила, и Ванденесъ въ этомъ убдился. Онъ заговорилъ о своемъ положеніи и о своей ревности, какъ будто бы это была одна изъ тхъ гипотезъ, о которыхъ любятъ говорить влюбленные. Маркиза все поняла и была такъ живо тронута, что не могла удержаться отъ слезъ. Съ этой минуты они вступили въ рай любви. Рай и адъ суть дв великія поэмы, которыя составляютъ дв единственныхъ точки, на которыхъ вертится наше существованіе: радость или горе. Рай — не есть ли, не будетъ ли онъ всегда образомъ безконечности нашихъ чувствъ, который никогда не можетъ быть изображенъ иначе, какъ только въ частностяхъ, потому что счастье единственно, а адъ — не представляетъ ли онъ безконечныхъ мученій, нашихъ скорбей, которыя мы можемъ опоэтизировать, потому что вс он не походятъ другъ на друга?

Разъ вечеромъ влюбленные были одни, они молча сидли другъ возл друга, любуясь чуднымъ, чистымъ небомъ, на которое послдніе лучи солнца отбрасывали свои золотыя и пурпурныя тни. Въ это время дня, медленное угасаніе свта какъ будто будитъ въ насъ сладкія чувства, страсти наши мягко вибрируютъ и мы наслаждаемся, въ тишин, ощущеніемъ какихъ-то волненій. Рисуя намъ смутные образы счастья, природа или приглашаетъ насъ наслаждаться имъ, когда оно возл насъ, или заставляетъ насъ сожалть о немъ, когда оно отъ насъ ушло. Въ эти минуты, обильныя очарованіемъ, подъ покровомъ этого свта, нжная гармонія котораго присоединяется къ внутреннему упоенію, трудно противустоять желаніямъ сердца, имющаго тогда такую магическую силу! Тогда грусть притупляется, радость опьяняетъ, горе подавляетъ. Великолпіе вечера какъ бы подаетъ сигналъ къ признаніямъ и ободряетъ ихъ. Молчаніе длается опасне словъ, сообщая взглядами все могущество безконечности небесъ, которая въ нихъ отражается, Если разговариваютъ — малйшее слово обладаетъ непреодолимой силой, точно въ голос тогда бываетъ свтъ, въ глазахъ пурпуръ, точно въ насъ небо или сами мы чувствуемъ себя на неб. Тмъ не мене Ванденесъ и Жюльета (такъ позволяла она называть себя въ послдніе дни тому, кого сама стала называть Шарлемъ) разговаривали, хотя первоначальный предметъ ихъ разговора былъ очень отъ нихъ далекъ, и если они не понимали смысла своихъ словъ, то прислушивались съ наслажденіемъ къ тайнымъ мыслямъ, которыя въ нихъ скрывались. Рука маркизы была въ рук Ванденеса и она давала ее ему, не считая этого за особенную милость.

Они наклонились оба впередъ, чтобы полюбоваться однимъ изъ тхъ величественныхъ пейзажей, въ которыхъ снгъ, ледъ и темныя тни окрашиваютъ склоны фантастическихъ горъ,— одной изъ картинъ, полныхъ рзкихъ противуположностей между яркимъ пламенемъ и черными тонами, украшающими небо съ неподражаемой поэтичностью, великолпныя пелены, въ которыхъ возрождается солнце, чудный саванъ, въ которомъ оно умираетъ. Въ эту минуту волосы Жюльеты коснулись щеки Ванденеса, она почувствовала это легкое прикосновеніе и сильно вздрогнула, а онъ еще того больше, потому что оба они постепенно дошли до одного изъ тхъ необъяснимыхъ кризисовъ, когда тишина придаетъ нервамъ такую чуткость, что малйшій толчокъ заставляетъ проливать слезы, переполняться тоскою сердце, если оно грустить, или доставляетъ ему неизъяснимое наслажденіе, если оно увлечено водоворотомъ любви. Жюльета почти невольно сжала руку своего друга. Это пожатіе придало смлости робкому влюбленному.

Радости этой минуты и надежды будущаго — все слилось въ одно ощущеніе, въ ощущеніе первой ласки, робкаго поцлуя, который мадамъ д’Эглемонъ позволила напечатлть на своей щек. Но чмъ слабе была эта ласка, тмъ она была сильне, опасне. На несчастіе обоихъ, въ ней не было ни сдержанности, ни фальши. Это было общеніе двухъ прекрасныхъ душъ, раздленныхъ всмъ, что составляетъ законъ, и соединенныхъ всмъ, что есть въ природ обольстительнаго. Въ эту минуту вошелъ генералъ д’Эглемонъ.

— Перемна министерства, сказалъ онъ. Вашъ дядя вошелъ въ составъ новаго кабинета. Теперь у васъ шансы сдлаться посланникомъ, Ванденесъ.

Шарль и Жюли посмотрли другъ на друга и покраснли. Эта обоюдная краска стыда явилась еще сильнйшей связью. У нихъ у обоихъ явилась одна мысль, одно угрызеніе совсти, ужасная связь между двумя влюбленными, виновными въ поцлу, такая же ужасная, какъ связь между двумя разбойниками, только что ограбившими человка. Между тмъ слдовало что-нибудь отвтить маркизу.

— Я не хочу узжать изъ Парижа, сказалъ Шарль Ванденесъ.

— Мы знаемъ отчего, отвчалъ генералъ съ видомъ проницательнаго человка, открывающаго тайну. Вы не хотите узжать отъ дяди, чтобы сдлаться наслдникомъ его пэрства.

Маркиза убжала въ свою комнату, говоря самой себ о муж: о, какой же онъ дуракъ!

IV.
Перстъ Божій.

Между заставами Итальянской и de la Sant, на внутреннемъ бульвар, ведущемъ къ Jardin des Plantes, открывается видъ, могущій привести въ восторгъ художника или даже самаго пресыщеннаго чудными видами путешественника. Если вы достигнете небольшой возвышенности, начиная съ которой бульваръ, осненный большими тнистыми деревьями, граціозно поворачиваетъ, подобно безмолвной зеленой лсной дорожк, вы увидите передъ собою, у вашихъ ногъ, глубокую долину, съ разсянною кое-гд зеленью, наполненною полудеревенскими фабриками и орошенную темными водами Бьевра и Гобелиновъ. На противоположномъ склон нсколько тысячъ крышъ, стснившись, какъ головы въ толп, скрываютъ въ себ всю бдноту предмстья Сенъ-Марсо. Великолпный куполъ Пантеона и мрачный и меланхолическій куполъ Валь-де-Грасъ горделиво поднимаются надъ цлымъ городомъ, имющимъ видъ амфитеатра, ряды котораго причудливо обозначаются извилистыми улицами. Съ этого мста размры обоихъ зданій кажутся гигантскими, они подавляютъ и легкія постройки, и самые высокіе тополи въ долин. Налво, обсерваторія, въ окнахъ и галереяхъ которой дневной свтъ производить необъяснимыя фантастическія явленія, кажется какимъ-то чернымъ страшилищемъ. Потомъ, вдали, изящный фонарь Инвалидовъ горитъ между голубоватыми массами Люксембурга и срыми башнями Сенъ-Сюльписа. Если смотрть отсюда, то эти архитектурныя линіи смшиваются съ листвою, съ тнями и подчиняются капризамъ неба, безпрестанно мняющаго и краски, и свтъ, и видъ. Вдали отъ васъ зданія наполняютъ воздухъ, вокругъ васъ змятся лсныя дорожки съ волнующимися деревьями. Направо, черезъ широкую выемку этого оригинальнаго пейзажа — вы видите, какъ бы въ рамк изъ красноватаго камня, длинную блую пелену Сенъ-Мартенскаго канала, украшеннаго липами, съ идущими вдоль него истинно римскими постройками хлбныхъ магазиновъ. Тамъ, на послднемъ план, туманные холмы Бельвиля, застроенные домами и мельницами, касаются своими верхушками облаковъ. Но, между рядами крышъ, окружающихъ долину, и этимъ смутнымъ, какъ воспоминанія дтства, горизонтомъ лежитъ городъ, котораго вы не видите, обширный городъ, затерявшійся, какъ въ пропасти, между верхушками Piti и восточнаго кладбища, между страданіемъ и смертью. Онъ шумитъ подобно океану, рокочущему за скалою, какъ бы для того, чтобы сказать: я здсь. И когда солнце бросаетъ волны своего свта на эту сторону Парижа, когда оно очищаетъ и сглаживаетъ линіи, зажигаетъ нкоторыя стекла, освщаетъ черепицы, играетъ на золоченыхъ крестахъ, блитъ стны и превращаетъ воздухъ въ газовую пелену, когда оно создаетъ богатые контрасты съ фантастическими тнями, когда небо лазурно, земля трепещетъ, а колокола звонятъ — вы видите въ это время тамъ одну изъ тхъ краснорчивыхъ феерій, которая навсегда останется въ вашемъ воображеніи и которой вы будете такъ же очарованы, какъ чуднымъ видомъ Неаполя, Стамбула или Флориды. Въ этомъ концерт полная гармонія. Тутъ и шумъ жизни, и поэтическій міръ уединенія, и голосъ милліона существъ, и голосъ Бога.

Въ одно весеннее утро, въ то время, когда вс красоты этого пейзажа горли подъ лучами солнца, я любовался имъ, опершись на стволъ толстаго вяза, подставившаго втру свои желтые цвты. При вид этой роскошной, величественной картины, я съ горечью думалъ о томъ презрніи, какое мы питаемъ теперь къ нашей стран и даже проповдуемъ о томъ въ книгахъ. Я проклиналъ тхъ несчастныхъ богачей, которые, наскучивъ нашей чудной Франціей, покупаютъ право пренебрегать своей родиной, объзжая на всхъ парахъ и осматривая черезъ лорнетъ мстности этой такъ уже надовшей Италіи. Я смотрлъ съ любовью на современный Парижъ и мечталъ, какъ вдругъ звукъ поцлуя нарушилъ мое уединеніе и разсялъ мои философствованія. Въ боковой алле, которой оканчивается крутой скатъ, у подошвы котораго журчитъ вода и по ту сторону моста Гобелиновъ я увидлъ женщину, показавшуюся мн еще молодой, она была одта съ изящной простотой и на кроткомъ лиц ея какъ будто отражалась счастливая веселость этого пейзажа. Красивый молодой человкъ ставилъ на землю самаго хорошенькаго мальчика, какого только можно себ представить, такъ что я никакъ не могъ узнать, прозвучалъ ли поцлуй на его щек или на щек матери. Одна и та же нжная и живая мысль сквозила во взгляд, въ движеніяхъ и въ улыбк молодыхъ людей. Они съ такою радостною поспшностью взялись подъ руки, такъ нжно прижались другъ къ другу и такъ погрузились въ самихъ себя, что и не замтили моего присутствія. Но другой ребенокъ, недовольный, сердитый, стоялъ къ нимъ спиной и смотрлъ на меня взглядомъ, полнымъ самаго удивительнаго выраженія. Предоставивъ брату одному бжать то сзади, то впереди матери и молодого человка, этотъ ребенокъ, одтый такъ же, какъ и первый, такой же граціозный, но съ боле нжными формами, стоялъ молча и неподвижно, словно застывшая змя. Это была маленькая двочка. Въ прогулк молодой женщины и ея спутника было что-то машинальное. Можетъ быть, по разсянности, они довольствовались тмъ, что проходили маленькое пространство между мостикомъ и каретой, остановившейся на поворот бульвара, и потомъ возвращались опять къ тому же мсту, останавливаясь, смотря другъ на друга, смясь, смотря по ходу разговора, то оживленнаго, то замедлявшагося, то веселаго, то серьезнаго.

Спрятавшись за толстымъ вязомъ, я любовался этой прелестной сценой, и, конечно, не нарушилъ бы ея тайны, если бы не замтилъ на лиц задумчивой и молчаливой двочки мысли боле глубокой, чмъ это подобало ея возрасту. И когда мать ея и молодой человкъ, дойдя до нея, поворачивали обратно, она часто наклоняла голову и исподтишка бросала на нихъ и на своего брата по-истин достойные удивленія взгляды. Нельзя передать того остраго лукавства, той наивной злобности и того дикаго вниманія, которыя оживляли это дтское лицо, когда хорошенькая женщина или ея спутникъ гладили блокурые локоны или нжно касались свжей шейки или благо воротника мальчика въ ту минуту, когда онъ шаловливо пробовалъ идти съ ними въ ногу. На тонкомъ лиц этой странной двочки несомннно была видна страсть. Она страдала или думала. Что предсказываетъ скоре смерть у этихъ расцвтающихъ созданій? страданіе ли, вошедшее въ тло, или преждевременная мысль, пожирающая ихъ души, едва успвшія распуститься? Можетъ быть, это знаетъ мать. Что до меня касается — я не знаю ничего ужасне старческой мысли на лбу ребенка, проклятіе на устахъ чистой двушки мене ужасно. Поэтому-то меня заинтересовали и тупая поза этой задумчивой двочки, и ея неподвижность. Я сталъ разсматривать ее съ любопытствомъ. По свойственной наблюдателямъ фантазіи, я сталъ сравнивать ее съ братомъ, желая опредлить ихъ отношенія и разницу существовавшую между ними. У первой были темные волосы, черные глаза и рано развившаяся сила, составлявшая прямую противоположность съ блокурыми волосами, глазами цвта морской воды и граціозной слабостью меньшого ребенка. Старшей казалось лтъ семь-восемь, меньшому не было и шести. Они были одинаково одты. Тмъ не мене, приглядываясь внимательне, я замтилъ разницу въ воротничкахъ ихъ рубашекъ, разницу легкую, но открывшую мн потомъ цлый романъ въ прошломъ, цлую драму въ будущемъ. Это были сущіе пустяки. На воротник двочки былъ простой рубчикъ, тогда какъ на воротник мальчика была хорошенькая вышивка, которая выдавала ту тайну сердца, то молчаливое предпочтеніе, которое дти читаютъ въ душ матерей, какъ будто бы въ нихъ былъ духъ Божій. Беззаботный и веселый блондинъ походилъ на двочку, такъ бла была его кожа, столько граціи было въ его движеніяхъ, столько кротости въ лиц, тогда какъ старшая, не смотря на свою силу, на красоту своихъ чертъ и на блестящій цвтъ лица, походила на болзненнаго мальчика. Ея живые глаза лишены были той властности, которая придаетъ столько прелести дтскому взгляду, она какъ будто высохла отъ внутренняго огня. Наконецъ, близна ея имла какой-то матовый, оливковый оттнокъ — признакъ сильнаго характера. Два раза ея маленькій братъ приходилъ предлагать ей съ трогательной граціей, милымъ взглядомъ и съ обворожительной лаской, свой охотничій рогъ, въ который онъ время-отъ-времени трубилъ.

— Возьми, Елена, хочешь, говорилъ онъ ласковымъ голосомъ.

Но она отвчала каждый разъ на его слова только суровымъ взглядомъ. И, беззаботная съ виду, эта сумрачная двочка краснла, даже дрожала, когда къ ней подходилъ братъ, но онъ, повидимому, не замчалъ дурного настроенія сестры, и его беззаботность и участіе доканчивали контрастъ между истиннымъ характеромъ дтства и заботой взрослаго человка, уже написанной на лиц двочки и омрачавшей его своими темными тучами.

— Мама, Елена не хочетъ играть, воскликнулъ малютка, улучивъ для жалобы моментъ, когда мать его и молодой человкъ молча стояли на мосту.

— Оставь ее, Шарль, ты знаешь, она вчно брюзжитъ.

Эти слова, небрежно сказанныя матерью, быстро отвернувшейся къ молодому человку, вызвали у Елены слезы. Но она молча проглотила ихъ и посмотрла на брата однимъ изъ тхъ глубокихъ взглядовъ, которые казались мн необъяснимыми, потомъ она перевела зловщій взглядъ сначала на откосъ, на вершин котораго онъ стоялъ, потомъ на рку Бьевръ, на мостъ, на пейзажъ и на меня.

Боясь быть замченнымъ веселой парочкой и нарушить ея разговоръ, я тихонько ушелъ и спрятался за изгородью изъ бузины, листья которой совершенно скрывали меня отъ посторонихъ взоровъ. Усвшись спокойно на вершину откоса, я сталъ смотрть то на мняющіяся красоты мстности, то на дикую двочку, которую я могъ еще видть сквозь щели изгороди и нижнюю часть бузинныхъ стволовъ, въ которые я упирался головой, почти на уровн бульвара. Не видя меня больше, Елена какъ будто забезпокоилась, ея черные глаза съ нескончаемымъ любопытствомъ искали меня вдали, на алле и за деревьями. Что такое я былъ для нея? Въ эту минуту раздался въ тишин, подобно пнію птицы, наивный смхъ Шарля. Красивый молодой человкъ, такой же блокурый, какъ и ребенокъ, заставлялъ его танцовать у себя на рукахъ и цловалъ, расточая т безпорядочныя и лишенныя ихъ истиннаго значенія слова, которыя мы говоримъ дтямъ, когда ихъ ласкаемъ. Мать, улыбаясь, смотрла на эту забаву и время-отъ-времени произносила, конечно, потихоньку, слова, исходившія прямо отъ сердца, потому что ея спутникъ останавливался и, счастливый, смотрлъ на него взглядомъ, полнымъ огня и обожанія. Въ ихъ голосахъ, смшанныхъ съ голосомъ ребенка, было что-то ласкающее. Они были очень милы вс трое. И эта восхитительная сцена, среди этого чуднаго пейзажа, разливала въ немъ какую-то невроятную сладость. Красивая, смющаяся женщина, ребенокъ любви, обворожительный молодой человкъ, чистое небо, наконецъ вся природа, гармонично сливаясь, радовали душу. Я поймалъ себя на улыбк, какъ будто бы это счастіе было моимъ. Молодой человкъ услышалъ, какъ пробило девять часовъ. Тогда онъ нжно поцловалъ свою подругу, сдлавшуюся серьезной и почти грустной, и пошелъ къ своему, медленно подъзжавшему, тюльбири, которымъ управлялъ старый слуга. Лепетъ ребенка сливался съ послдними поцлуями, которыми надлялъ его молодой человкъ. Затмъ, когда онъ слъ въ экипажъ, а женщина неподвижно слушала, какъ онъ удалялся, слдя за пылью, ложившейся на зеленой алле бульвара, Шарль побжалъ къ сестр, и я слышалъ, какъ онъ говорилъ ей серебристымъ голоскомъ:

— Отчего же ты не пришла попрощаться съ моимъ другомъ?

Видя брата на краю откоса, Елена посмотрла на на него самымъ ужаснымъ взглядомъ, которымъ когда либо горли глаза ребенка, и бшенымъ движеніемъ толкнула его внизъ. Шарль покатился по крутому скату, наткнулся на корни, сильно отбросившіе его на острые камни стны, и разбилъ себ лобъ, обливаясь кровью, упалъ онъ въ грязную воду рки, которая разступилась тысячами брызгъ надъ его хорошенькой, блокурой головкой. Я услышалъ пронзительный крикъ бдняжки, но скоро онъ былъ заглушенъ водою, въ которой онъ и исчезъ, издавая тяжелый звукъ, на подобіе падающаго на дно камня. Паденіе это произошло быстре молніи. Я разомъ вскочилъ и побжалъ по тропинк. Испуганная Елена кричала раздирающимъ голосомъ: мама! мама! Мать была тутъ, возл меня. Она прилетла, какъ птица. Но ни глаза матери, ни мои не могли точно узнать мста, гд скрылся ребенокъ. Черная вода шумла на огромномъ пространств. Въ этомъ мст очень илисто: илъ лежитъ глубокимъ слоемъ, Бьевра достигаетъ здсь десяти футовъ глубины. Ребенокъ долженъ былъ въ ней погибнуть и не было возможности его спасти. Это было въ воскресенье, и въ этотъ часъ вс отдыхали. На Бьевр нтъ ни рыбаковъ, ни лодокъ. Я не видлъ ни жерди, которой можно было бы ощупать дно, и никого вдали. Зачмъ же заговорилъ я объ этомъ ужасномъ происшествіи и разсказалъ тайну этого несчастія? Елена отмстила, можетъ быть, за своего отца. Ревность ея была, конечно, мечомъ Божіимъ. Тмъ не мене, я содрогался, глядя на мать. Какой ужасный допросъ должна она была выдержать со стороны своего мужа, своего вчнаго судіи? И съ нею былъ такой неподкупный свидтель, какъ этотъ ребенокъ. У дтства прозрачный лобъ, прозрачное лицо, черезъ которые все видно. Ложь для него все равно, что огонь, отъ котораго краснютъ даже глаза. Несчастная женщина не думала еще о пытк, ожидавшей ее дома. Она смотрла на Бьевру.

Подобное событіе должно оставить въ жизни женщины ужасный слдъ, и вотъ одинъ изъ наиболе жестокихъ отзвуковъ его, тревожившихъ время-отъ-времени любовь Жюльеты.

Черезъ два или три года посл этого событія, разъ вечеромъ, посл обда у Ванденеса, носившаго тогда трауръ по отц и готовившагося къ принятію наслдства — былъ нотаріусъ. Это былъ толстый и жирный парижскій нотаріусъ, одинъ изъ тхъ почтенныхъ людей, которые разсчитанно длаютъ глупость, становясь всей ногой на чужую рану и спрашивая, почему люди жалуются. А если они случайно узнаютъ о причин своей убійственной глупости, то говорятъ: а я объ этомъ ничего и не зналъ. Словомъ, это былъ честный дуракъ, ничего не видвшій въ жизни, кром актовъ. У дипломата была мадамъ д’Эглемонъ. Генералъ вжливо удалился передъ концомъ обда: онъ повезъ своихъ двухъ дтей въ театръ — въ l’Ambigu, Comique или въ Gaiet. Несмотря на то, что мелодрамы возбуждаютъ чрезмрно чувствительность, ихъ считаютъ въ Париж вполн доступными и безопасными для дтей, потому что невинность всегда въ нихъ торжествуетъ. Отецъ ухалъ, не дожидаясь десерта, до того сынъ и дочь замучили его просьбами пріхать въ театръ до поднятія занавса.

Нотаріусъ, непоколебимый нотаріусъ, неспособный спросить себя, почему мадамъ д’Эглемонъ не похала въ театръ съ мужемъ и дтьми, посл обда какъ бы приросъ къ стулу. Десертъ затянулся, благодаря спору, и лакеи медлили подавать кофе. Эти обстоятельства, пожиравшіе время, безъ сомннія драгоцнное, вызывали признаки нетерпнія у хорошенькой женщины: ее можно было бы сравнить съ породистой лошадью, которая топчется на мст передъ бгомъ. Нотаріусъ, ничего не понимавшій ни въ лошадяхъ, ни въ женщинахъ, находилъ маркизу просто живой и блестящей женщиной. Въ восторг отъ того, что онъ находится въ обществ модной свтской дамы и извстнаго политическаго дятеля — нотаріусъ острилъ, дланную улыбку маркизы, которой онъ страшно надолъ, онъ принималъ за одобреніе и продолжалъ дальше. Хозяинъ дома, сочувствуя своей пріятельниц, уже позволилъ себ нсколько разъ промолчать въ то время, когда нотаріусъ ожидалъ отъ него хвалебнаго отвта, но во время этихъ знаменательныхъ паузъ — этотъ дьяволъ смотрлъ въ огонь, придумывалъ новые анекдоты. Тогда дипломатъ прибгнулъ къ часамъ. Наконецъ, маркиза надла шляпу какъ бы для того, чтобы уйти, но не уходила. Нотаріусъ ничего не видлъ и не слышалъ: онъ былъ въ восторг отъ самого себя и увренъ въ томъ, что достаточно интересенъ для маркизы, чтобы удержать ее на мст.

— Эта женщина несомннно будетъ моей кліенткой, говорилъ онъ самъ себ.

Маркиза стояла, надвала перчатки, ломала себ пальцы и смотрла поперемнно то на маркиза де-Ванденеса, раздлявшаго ея нетерпніе, то на нотаріуса, отпускавшаго свои тяжеловсныя остроты. При каждой остановк этого достойнаго человка красивая парочка вздыхала, давая понять другъ другу знаками: ‘уходитъ, наконецъ’. Но нтъ. Это былъ нравственный кошмаръ, который долженъ былъ въ конц концовъ раздражить дв страстныхъ личности, на которыя нотаріусъ дйствовалъ, какъ змя на птицъ, и вызвать ихъ на какую-нибудь рзкость. Какъ-разъ въ самой середин разсказа о неблаговидныхъ путяхъ, какими Тилле, повренный, пользовавшійся тогда извстностью, нажилъ свое состояніе, при чемъ подлости его были во всхъ подробностяхъ описаны умнымъ нотаріусомъ, дипломатъ услышалъ, какъ стнные часы пробили девять, убдившись, что нотаріусъ его несомннно дуракъ, котораго надо просто выгнать, онъ остановилъ его ршительнымъ жестомъ.

— Вамъ нужны щипцы, господинъ маркизъ? сказалъ нотаріусъ, подавая ихъ своему кліенту.

— Нтъ, милостивый государь, я принужденъ попросить васъ удалиться. Маркиза желаетъ присоединиться къ дтямъ и я буду имть честь сопровождать ее.

— Уже девять часовъ! время идетъ незамтно въ обществ пріятныхъ людей, сказалъ нотаріусъ, не замчая того, что онъ уже цлый часъ говоритъ одинъ.

Онъ нашелъ свою шляпу и, ставъ передъ каминомъ и съ трудомъ удерживая икоту, сказалъ своему кліенту, не замчая молніеносныхъ взглядовъ, которые бросала на него маркиза:

— Повторимъ вкратц, господинъ маркизъ. Дла прежде всего. И такъ, завтра мы посылаемъ объявленіе вашему брату на домъ и приступимъ къ инвентарю, а затмъ…

Нотаріусъ такъ дурно понялъ намренія своего кліента, что принимался за дло въ направленіи, совершенно противорчившемъ даннымъ ему инструкціямъ. Обстоятельство это было слишкомъ щекотливо для того, чтобы Ванденесъ невольно не сталъ исправлять намренія мудраго нотаріуса, отсюда возникъ споръ, занявшій нкоторое время.

— Послушайте, сказалъ наконецъ дипломатъ, по знаку, сдланному ему молодой женщиной: у меня просто разболлась отъ васъ голова, приходите завтра въ 9 часовъ съ моимъ повреннымъ.

— Но я буду имть честь замтить вамъ, господинъ маркизъ, что мы не уврены въ томъ, что встртимъ завтра господина Дероша, а если извщеніе не попадетъ по назначенію до 12 часовъ — истечетъ срокъ отсрочки и…

Въ эту минуту во дворъ въхала карета, при звук ея, бдная женщина быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившія у ней на глазахъ. Маркизъ позвонилъ, чтобы велть, сказать, что его нтъ дома, но генералъ, вернувшійся неожиданно изъ Gaiet, предупредилъ лакея и появился, держа одной рукой за руку дочь, у которой были красные глаза, а другой разсерженнаго мальчика.

— Что съ вами случилось? спросила маркиза у мужа.

— Я вамъ разскажу посл, отвчалъ генералъ, направляясь въ сосдній будуаръ, куда была открыта дверь и гд онъ видлъ газеты.

Выведенная изъ терпнія маркиза опустилась на диванъ.

Нотаріусъ, считавшій своей обязанностью быть любезнымъ съ дтьми, обратился, стараясь говорить пріятнымъ тономъ, къ мальчику:

— Ну, дружокъ, что же давали въ театр?

— Долину потока, отвчалъ сердито мальчикъ.

— Честное слово, сказалъ нотаріусъ, теперешніе авторы полусумасшедшіе! Долина потока! Почему не сказать: Потокъ долины? возможно, что въ долин и нтъ потока, а между тмъ, говоря потокъ долины, авторы сказали бы нчто точное, опредленное, характеристичное и понятное. Но оставимъ это. Какую же драму можно найти въ поток и въ долин? Вы отвтите мн, что теперь главной приманкой подобныхъ пьесъ являются декораціи, а это названіе общаетъ богатыя декораціи. Ну, что же, весело вамъ было, мой маленькій другъ? прибавилъ онъ, садясь передъ ребенкомъ.

Въ ту минуту, когда нотаріусъ спросилъ, какая драма можетъ заключаться въ поток, дочь маркизы тихонько отвернулась и заплакала. Маркиза была такъ разсержена, что не замтила этого движенія дочери.

— О, да! мн было весело, отвчалъ ребенокъ. Въ пьес былъ хорошенькій маленькій мальчикъ, у котораго никого не было на свт, потому что его папа не могъ быть его отцомъ. И вотъ, когда онъ пришелъ на мостъ, который проходилъ черезъ потокъ, злой бородатый человкъ, одтый весь въ черное, столкнулъ его въ воду. Тогда Елена начала плакать, рыдать, за нами закричала вся зала, и папа насъ скорй, скорй увелъ…

И господинъ де-Ванденесъ, и маркиза, оба были ошеломлены, они какъ будто бы почувствовали боль, отнявшую у нихъ силу и говоритъ, и дйствовать.

— Густавъ, замолчи! воскликнулъ генералъ. Я запретилъ теб разсказывать о томъ, что было въ театр, а ты уже забылъ мои приказанія.

— Простите ему, господинъ маркизъ, сказалъ нотаріусъ, это моя вина: я спросилъ его, но я не зналъ серьезности…

— Онъ не долженъ былъ отвчать, сказалъ отецъ, холодно смотря на сына.

Теперь причина внезапнаго возвращенія дтей и отца сдлалась понятной и дипломату, и маркиз. Мать посмотрла на дочь, увидала ее въ слезахъ и встала, чтобы подойти къ ней, но при этомъ лицо ея измнилось и приняло неумолимо строгое выраженіе.

— Довольно, Елена, сказала она. Ступай, осуши свои слезы въ будуар.

— Что же она сдлала, эта бдная крошка? сказалъ нотаріусъ, желавшій въ одно и то же время успокоить и гнвъ матери, и слезы дочери. Она такъ прекрасна. Да это должно быть самое разумное созданіе въ свт: я увренъ, сударыня, что она доставляетъ вамъ только одн радости. Не правда ли, моя крошка?

Елена посмотрла дрожа на мать, отерла слезы, постаралась сдлать спокойное лицо и убжала въ будуаръ.

— И конечно, продолжалъ нотаріусъ, вы слишкомъ хорошая мать, сударыня, чтобы не любить одинаково всхъ дтей. Къ тому же вы слишкомъ добродтельны, чтобъ имть т грустныя предпочтенія, роковые слды которыхъ видимъ большею частію мы, нотаріусы. Общество проходитъ черезъ наши руки, и мы видимъ страсти въ самомъ отвратительномъ ихъ проявленіи, въ форм денежнаго интереса. То мать хочетъ лишить наслдства дтей мужа въ пользу тхъ, которыхъ она больше любитъ, тогда какъ онъ, мужъ, съ своей стороны, хочетъ иногда оставить свое состояніе ребенку, заслужившему ненависть матери. И начинаются, борьба, опасенія, акты, тайныя росписки, фиктивныя продажи — словомъ, кавардакъ, но жалкій, честное слово, жалкій кавардакъ! То отцы проводятъ жизнь въ томъ, что лишаютъ наслдства своихъ дтей, воруя состоянія у женъ… Да, именно воруя. Мы говорили о драм. Ахъ, увряю васъ, что если бы мы могли открыть тайны нкоторыхъ дарственныхъ — наши авторы могли бы сдлать изъ нихъ нсколько жестокихъ буржуазныхъ трагедій. Не знаю, какую силу употребляютъ женщины, чтобы длать то, что хотятъ, потому что, несмотря на свою кажущуюся слабость, побждаютъ всегда он. Да, но меня имъ не провести. Я всегда угадываю причину этихъ предпочтеній, которыя въ свт вжливо называютъ необъяснимыми! Но мужья никогда ее не угадываютъ, надо отдать имъ справедливость. Вы скажете мн на это, что есть…

Елена, вернувшаяся съ отцомъ изъ будуара въ залу, внимательно слушала нотаріуса и такъ хорошо понимала его, что посмотрла на мать боязливымъ взглядомъ, предчувствуя инстинктомъ своего юнаго возраста, что это обстоятельство еще удвоитъ собиравшуюся надъ ней грозу. Маркиза поблднла, указывая графу движеніемъ ужаса на мужа, задумчиво разсматривавшаго цвты на ковр. Въ эту же минуту, несмотря на свой свтскій тактъ, дипломатъ не выдержалъ и, бросивъ на нотаріуса молніеносный взглядъ, сказалъ ему, быстро направляясь въ комнату, смежную залу.

— Пожалуйте сюда.

Дрожащій нотаріусъ послдовалъ за нимъ, не окончивъ фразы.

— Милостивый государь, сказалъ ему съ бшенствомъ графъ де-Ванденесъ, захлопывая дверь въ залъ, гд онъ оставилъ мужа и жену. Съ самаго обда вы длали и говорили только одн глупости. Ради Бога, уходите, вы кончите тмъ, что причините большое несчастіе. Если вы отличный нотаріусъ, сидите у себя въ контор, но если вамъ случится бывать въ обществ, старайтесь быть осмотрительне…

Затмъ, не поклонившись нотаріусу, онъ вернулся въ залъ, а тотъ остался ошеломленный, растерянный, совершенно не понимая, что произошло. Когда у него наконецъ прошелъ шумъ въ ушахъ, ему показалось, что онъ слышитъ стоны, хожденіе взадъ и впередъ по зал, звонки. Боясь увидть опять графа, онъ пустился бжать на лстницу, но въ дверяхъ столкнулся съ лакеями, торопившимися на звонки своего барина.

— Вотъ каковы вс эти большіе господа, говорилъ онъ самъ себ, разыскивая на улиц извозчика: вызываютъ васъ на разговоръ, поощряютъ комплиментами, вы думаете, что забавляете ихъ, нисколько! Они вамъ длаютъ дерзости, ставятъ васъ на извстную дистанцію и даже, не стсняясь, вышвыриваютъ васъ за дверь. Да, наконецъ, я былъ очень остроуменъ и не сказалъ ничего, что не было бы умно, Положительно пристойно. Онъ совтуетъ мн быть осмотрительне, но ей-Богу же у меня нтъ въ этомъ недостатка. Чортъ возьми! я нотаріусъ и членъ палаты. Это просто капризъ посланника: у этихъ людей нтъ ничего святого. Завтра онъ объяснитъ мн, какія я длалъ и говорилъ у него глупости. Я потребую у него отчета, то есть спрошу его, что за причина. Въ общемъ я, можетъ быть, и виноватъ… Ей-Богу, я напрасно ломаю себ голову! Что мн до этого?

Возвратясь домой, нотаріусъ представилъ разршеніе этой задачи жен, разсказавъ ей отъ точки до точки вс событія вечера.

— Милый мой Кретто, его сіятельство былъ совершенно правъ, говоря, что ты длалъ и говорилъ глупости.

— Почему?

— Милый мой, если бы я теб это сказала — это не помшало бы теб начать завтра то же самое въ другомъ мст. Только я бы еще разъ посовтовала теб ни о чемъ не говорить въ обществ, кром какъ о длахъ.

— Если ты мн не хочешь сказать, я завтра спрошу у…

— Боже мой! Самые глупые люди научаются скрывать подобныя вещи, а ты думаешь, что посланникъ теб объ нихъ скажетъ. Но, Кретто, я никогда не видала, чтобы ты былъ такъ лишенъ здраваго смысла.

— Спасибо, моя милая!

V.
Дв встрчи.

Старый ординарецъ Наполеона, достигшій высокаго служебнаго положенія во время реставраціи и котораго мы просто называемъ маркизомъ, или генераламъ, пріхалъ провести нсколько дней въ Версал, здсь онъ занималъ дачу, стоявшую между церковью и Монтрейльской заставой, на дорог, ведущей въ Сенъ-Клу. Служба при двор позволяла ему узжать далеко отъ Парижа.

Дача эта, построенная когда-то, чтобы служить пріютомъ для мимолетныхъ любовныхъ похожденій какого нибудь большого барина, была очень обширныхъ размровъ. Расположенная среди садовъ, она была одинаково удалена и вправо и влво, и отъ первыхъ домовъ Монтрейля, и отъ хижинъ въ окрестностяхъ заставы, такимъ образомъ, не узжая слишкомъ далеко, хозяева этой дачи наслаждались въ двухъ шагахъ отъ города всми удовольствіями уединенія. По странному противорчію, фасадъ и подъздъ этого дома выходили прямо на дорогу, по которой встарину, вроятно, мало здили. Это предположеніе кажется весьма вроятнымъ, если принять въ соображеніе, что она примыкаетъ къ восхитительному павильону, построенному Людовикомъ XV для мадемуазель де-Романсъ, и что, прежде чмъ до него добраться, любопытствующіе увидятъ тамъ и сямъ нсколько казино, внутренняя отдлка которыхъ свидтельствуетъ объ остроумныхъ пиршествахъ нашихъ предковъ, которые и въ разнузданности, въ которой ихъ обвиняютъ, искали тмъ не мене таинственнаго и сверхъестественнаго.

Въ одинъ зимній вечеръ маркизъ, его жена и дти были одни въ этомъ пустынномъ дом. Люди отпросились въ Версаль отпраздновать свадьбу одного изъ нихъ и, полагая, что торжественный праздникъ Рождества въ связи съ этимъ обстоятельствомъ представитъ для нихъ достаточное извиненіе въ глазахъ господъ, они не постснялись попировать нсколько дольше, чмъ это было имъ разршено. Однако, зная генерала за человка, который былъ всегда неуклонно вренъ своему слову, ослушники не безъ угрызенія совсти танцовали посл срока, назначеннаго для возвращенія. Пробило одиннадцать часовъ, никто изъ прислуги не вернулся. Глубокая тишина, царившая на дач, дозволяла тогда слышать, какъ втеръ свистлъ въ черныхъ втвяхъ деревьевъ, ревлъ вокругъ дома и врывался въ длинные корридоры. Морозъ такъ очистилъ воздухъ, такъ сковалъ землю и мостовую, что вс звуки пріобрли какую то отчетливую ясность. Тяжелая походка запоздавшаго пьяницы, стукъ экипажа, возвращавшагося въ Парижъ, раздавались громче и были слышны дальше, чмъ обыкновенно. Сухіе листья, подхваченные порывомъ втра, падали на камни во двор, придавая голосъ нмой ночи. Словомъ, былъ одинъ изъ тхъ жестокихъ вечеровъ, которые вызываютъ въ нашихъ эгоистическихъ сердцахъ жалость къ бдняку и къ путешественнику и длаютъ такимъ очаровательнымъ уголокъ передъ огнемъ. Въ эту минуту, семья, собравшаяся въ зал, не заботилась ни объ отсутствіи слугъ, ни о бездомовныхъ людяхъ, ни о поэзіи длинныхъ зимнихъ вечеровъ. Не философствуя напрасно и полагаясь вполн на покровительство стараго воина, женщины и дти предавались наслажденіямъ, какія даетъ семейная жизнь, когда чувства въ ней не стснены, когда любовь и откровенность оживляютъ рчи, взгляды и игры.

Генералъ сидлъ, или, лучше сказать, лежалъ въ высокомъ и широкомъ кресл передъ каминомъ, яркій огонь распространялъ ту острую теплоту, которая служитъ признакомъ сильнаго холода на улиц. Положеніе прислоненнаго къ спинк кресла тла и слегка наклоненной головы этого почтеннаго отца выражало безпечность, совершенное спокойствіе и тихую радость. Его руки, небрежно свсившіяся черезъ ручки кресла, довершали мысль о счасть. Онъ смотрлъ на самаго меньшого изъ своихъ дтей. Полуголый мальчуганъ, которому не было еще и пяти лтъ, не давался раздваться и бгалъ отъ рубашки и ночного чепца, которыми время-отъ-времени угрожала маркиза, онъ не хотлъ снимать вышитаго воротника и отвчалъ смхомъ на зовъ матери, видя, что и она смется надъ его ребяческой непокорностью, потомъ онъ принимался играть съ сестрой, такой же наивной, но еще большей шалуньей, она уже говорила ясне, чмъ онъ, а его слова и рчи родители понимали еще съ трудомъ. Маленькая Моина, старше его двумя годами, вызывала своими уже чисто женскими ужимками взрывы нескончаемаго хохота, но, при вид того, какъ оба они катались передъ огнемъ, безъ стыда обнажая свои потныя тльца и свои блыя, нжныя формы, какъ смшивались ихъ волосы, черные съ блокурыми, какъ сталкивались ихъ розовыя лица съ ямочками, конечно, и отецъ, а въ особенности мать, понимали эти маленькія души, для нихъ уже достаточно характеристичныя и опредлившіяся. Передъ живыми красками влажныхъ глазъ и щекъ этихъ двухъ ангеловъ и передъ близной ихъ кожи блднли цвты на мягкомъ ковр, который былъ ареною ихъ игръ, на него они падали, кувыркались, дрались и катались совершенно безопасно. Въ другомъ углу камина, на маленькомъ диван, противъ мужа, сидла мать, окруженная различными частями одежды, съ краснымъ башмакомъ въ рук, она какъ будто махнула рукой на то, что передъ ней происходило, ея нершительная строгость замирала въ тихой улыбк. Ей казалось на видъ лтъ около тридцати-шести, она сохранила еще красоту, благодаря рдкому совершенству чертъ лица, которому свтъ, тепло и счастье придавали въ данную минуту необыкновенный блескъ. Порою она переставала смотрть на дтей и переносила ласковый взглядъ на лицо мужа. Иногда, при встрч, глаза обоихъ супруговъ обмнивались чувствомъ нмой радости. У генерала было очень смуглое лицо. Его широкій, чистый лобъ былъ окаймленъ прядями сдющихъ волосъ. Мужественный, блескъ его голубыхъ глазъ и морщины на поблекшихъ щекахъ свидтельствовали о томъ, что онъ заплатилъ тяжелыми трудами за красную ленточку, торчавшую въ петличк его сюртука. Въ эту минуту невинная радость его дтей отражалась на его мужественномъ и твердомъ лиц, вызывая на немъ несказанное добродушіе. Этотъ старый воинъ безъ всякаго труда превращался въ ребенка. Въ солдатахъ, извдавшихъ превратности жизни и познавшихъ все ничтожество силы и преимущество слабости, всегда живетъ любовь къ дтямъ. Дальше, за круглымъ столомъ, освщеннымъ лампой, яркій свтъ которой боролся съ блднымъ свтомъ свчей на камин, сидлъ мальчикъ лтъ тринадцати и быстро перевертывалъ страницы толстой книги. Крикъ брата и сестры не мшалъ ему, и лицо его выражало юношеское любопытство. Такое глубокое вниманіе объяснялось увлекательными диковинками ‘Тысячи одной ночи’, а также и лицейской формой. Онъ сидлъ неподвижно, въ задумчивой поз, опираясь локтемъ на столъ и подперши голову рукою, при чемъ блые пальцы его сверкали среди черныхъ волосъ. Свтъ падалъ отвсно на его лицо, а остальная часть туловища была въ тни, и въ этой поз онъ походилъ на одинъ изъ тхъ черныхъ портретовъ, на которыхъ Рафаэль изобразилъ самого себя внимательно наклонившимся впередъ и задумавшимся о будущемъ. Между этимъ столомъ и маркизой высокая, красивая молодая двушка вышивала въ пяльцахъ. Голова ея поперемнно то склонялась надъ пяльцами, то удалялась отъ нихъ, при чемъ свтъ игралъ на ея черныхъ, артистически приглаженныхъ волосахъ. Елена сама по себ была картина. Красота ея отличалась рдкой силой и изяществомъ. Ея поднятые и положенные вокругъ головы волосы обрисовывали живыя черты и были такъ густы, что выбивались изъ-подъ гребня и сильно вились на верхней части шеи. Густыя брови правильно очерчивались, на бломъ лбу. Легкая, черная тнь, какъ признакъ силы, лежала надъ верхней губой, надъ греческимъ носомъ изящнйшей формы. Плнительная округлость формъ, чудное выраженіе другихъ чертъ, прозрачность нжнаго румянца, мягкость губъ, законченность личного овала и особенно ясность ея двственнаго взгляда придавали этой могучей красот ту женскую привлекательность, ту очаровательную скромность, какихъ мы требуемъ отъ этихъ ангеловъ мира и любви. Только въ этой двушк не было ничего хрупкаго, а сердце ея должно бы быть такъ же кротко, душа такъ же сильна, какъ великолпно было ея сложеніе и привлекательно лицо. Она молчала такъ же какъ и братъ-лицеистъ, и была повидимому погружена въ задумчивость, въ ту задумчивость, часто роковую у молодыхъ двушекъ, которая ускользаетъ не только отъ наблюдательности отцовъ, но и отъ прозорливости матерей, такъ что нельзя былъ сказать, слдовало ли приписать игр свта или тайнымъ страданіямъ капризныя тни, проходившія по ея лицу подобно легкимъ тучкамъ на чистомъ неб.

Оба старшихъ были въ данный моментъ совершенно забыты и отцомъ, и матерью. Однако генералъ окидывалъ нсколько разъ вопросительнымъ взглядомъ нжную сцену на второмъ план, являвшуюся прекрасной реализаціей надеждъ, заложенныхъ въ дтяхъ, шумвшихъ на первомъ план этой семейной картины. Представляя человческую жизнь въ незамтныхъ градаціяхъ, лица эти являлись своего рода живой поэмой. Роскошь убранства залы, разнообразіе позъ, контрасты различныхъ цвтовъ одежды и контрасты лицъ, отличавшихся другъ отъ друга и возрастомъ и контурами, которые производило освщеніе — все это разливало на человческія страницы этой поэмы т богатства, какихъ мы ищемъ въ скульптур, въ живописи и въ литератур. Наконецъ, зима и тишина, ночь и уединеніе придавали величіе этой высокой и наивной поэм, этому чудному произведенію природы. Супружеская жизнь полна такихъ священныхъ часовъ, неизъяснимая прелесть которыхъ зависитъ, можетъ быть, отъ какихъ нибудь воспоминаній о лучшемъ мір. Несомннно, небесные лучи озаряютъ подобнаго рода сцены, предназначенныя человку въ вознагражденіе за часть его страданій и для примиренія его съ существованіемъ. Кажется, какъ будто вселенная тутъ предъ нами въ чарующей форм развертываетъ свои великія идеи порядка и какъ будто соціальная жизнь защищаетъ свои законы, говоря о будущемъ.

Тмъ не мене, несмотря на нжныя взгляды, бросаемые Еленой на Авеля и на Моину при каждомъ взрыв ихъ веселья, несмотря на счастье, отражавшееся на ея лиц, когда она мелькомъ смотрла на отца, чувство глубокой грусти просвчивало во всхъ ея движеніяхъ, въ поз и особенно въ глазахъ, осненныхъ длинными рсницами. Ея блыя, сильныя руки, черезъ которыя проходилъ свтъ, сообщая прозрачную красноту, эти руки дрожали. Разъ только глаза ея встртились съ глазами маркизы. И об женщины поняли другъ друга, обмнявшись взглядомъ — Елена холоднымъ и почтительнымъ, а мать сумрачнымъ и грознымъ. Елена быстро опустила взоръ на пяльцы, поспшно выдернула иглу и долго не подымала головы, которую ей какъ будто бы стало тяжело носить. Была ли мать слишкомъ строга къ дочери, считая эту строгость необходимой? Или она завидовала красот Елены, съ которой могла еще соперничать, но уже при помощи всего обаянія туалета? Или, можетъ быть, дочь угадала, подобно многимъ молодымъ двушкамъ, когда он становятся прозорливы, тайны, которыя эта женщина, повидимому такъ всецло преданная своимъ обязанностямъ, считала похороненными въ своемъ сердц такъ же глубоко, какъ въ могил?

Елена достигла того возраста, когда чистота души приводить къ строгости, превосходящей ту мрку, которой должны ограничиваться чувства. Въ извстныхъ умахъ ошибки принимаютъ размръ преступленій, воображеніе дйствуетъ въ такихъ случаяхъ на сознаніе, часто молодыя двушки преувеличиваютъ наказаніе вслдствіе размровъ, придаваемыхъ ими проступкамъ. Елен казалось, что она никого не достойна. Тайна ея внутренней жизни, можетъ быть, случай, сначала непонятный, но развитый ея впечатлительнымъ умомъ, на который вліяли еще религіозныя идеи, съ нкоторыхъ поръ какъ будто унизилъ ее въ собственныхъ глазахъ. Эта перемна въ ея поведеніи началась съ того дня, когда она прочла въ только что вышедшемъ перевод чудную трагедію Шиллера ‘Вильгельмъ Телль’. Побранивъ дочь за то, что она уронила книгу, мать замтила, что вредъ на душу Елены произвела та сцена трагедіи, въ которой поэтъ устанавливаетъ что-то врод братства между Вильгельмомъ Теллемъ, проливающимъ кровь одного человка для спасенія цлаго народа, и оанномъ отцеубійцей. Елена сдлалась скромна, религіозна и сдержанна и не пожелала больше здить на балы. Никогда не была она такъ ласкова къ отцу, особенно когда маркиза не была свидтельницей этихъ ласкъ. Тмъ не мене, если въ отношеніяхъ Елены къ матери и существовала холодность, она была выражена такъ тонко, что генералъ не могъ этого замтить, несмотря на всю его заботу о томъ, чтобы въ семь его царило единодушіе. Ни у кого не было достаточно проницательности, чтобы измрить глубину двухъ этихъ женскихъ сердецъ: одного юнаго и великодушнаго, другого чувствительнаго и гордаго, перваго полнаго снисхожденія, другого полнаго такта и любви. И если мать давила дочь своимъ ловкимъ женскимъ деспотизмомъ — никто этого не видлъ, кром самой жертвы. Къ тому же только одно событіе породило вс эти неразршимыя загадки. До этой ночи ни одинъ лучъ обвиненія не вырвался изъ этихъ двухъ душъ, но несомннно между ними и Богомъ стояла какая-то зловщая тайна.

— Послушай, Авель, воскликнула маркиза, улучивъ моментъ, когда Моина и братъ ея, усталые и молчаливые, сидли неподвижно. Иди, сынокъ, надо ложиться…

И, бросивъ на него повелительный взглядъ, она быстро взяла его на колни.

— Что это значитъ, сказалъ генералъ, уже половина одиннадцатаго, а никто изъ прислуги еще не вернулся. Вотъ мошенники! Густавъ, прибавилъ онъ, обернувшись къ сыну: я далъ теб эту книгу только подъ условіемъ, что въ десять часовъ ты ее закроешь, ты долженъ бы былъ это сдлать въ условленный часъ и пойти спать, какъ ты мн общалъ, если хочешь сдлаться замчательнымъ человкомъ, теб надо сдлать изъ твоего слова вторую религію и держаться его также строго, какъ чести. Фоксъ, одинъ изъ величайшихъ ораторовъ Англіи, былъ особенно извстенъ своимъ прекраснымъ характеромъ. Врность данному слову главнйшее изъ его качествъ. Въ дтств его отецъ, честный англичанинъ старинныхъ правилъ, далъ ему урокъ достаточно сильный, чтобы оставить на вки впечатлніе въ ум ребенка. Въ твоемъ возраст Фоксъ прізжалъ на каникулы къ отцу, у котораго, какъ и у всхъ богатыхъ англичанъ, былъ большой паркъ вокругъ замка. Въ этомъ парк была старая бесдка, которая должна была быть разрушена и выстроена вновь на другомъ мст, съ котораго открывался великолпный видъ. Дти очень любятъ видть разрушеніе. Маленькій Фоксъ хотлъ продлить на нсколько дней каникулы, чтобы видть паденіе бесдки, но отецъ его требовалъ, чтобы онъ вернулся въ школу къ дню начала классовъ, изъ-за этого отецъ поссорился съ сыномъ. Мать, какъ и вс мамаши, поддерживала маленькаго Фокса. Тогда отецъ торжественно общалъ сыну, что онъ подождетъ разрушать бесдку до будущихъ каникулъ. Фоксъ, возвращается въ училище. Отецъ, думая, что маленькій мальчикъ отвлечется занятіями и забудетъ объ этомъ обстоятельств, веллъ разрушить бесдку и перенести ее на другое мсто. Между тмъ, упрямый мальчикъ только и думалъ, что о бесдк. Вернувшись къ отцу, онъ прежде всего позаботился пойти въ садъ, чтобы увидть старое зданіе, но вернулся грустный и во время завтрака сказалъ отцу: ‘вы обманули меня’. Старый джентльменъ сказалъ со смущеніемъ, полнымъ достоинства: ‘Это правда, сынъ мой, но я исправлю свою ошибку. Нужно дорожить своимъ словомъ больше, чмъ состояніемъ, потому что врность своему слову составляетъ богатство, а вс богатства въ мір не изгладятъ пятна на совсти отъ несдержаннаго слова’. Отецъ веллъ вновь выстроить бесдку на старомъ мст и затмъ разрушить ее на глазахъ сына. Да послужить это теб урокомъ, Густавъ.

Густавъ, внимательно слушавшій отца, тотчасъ же закрылъ книгу. Наступило минутное молчаніе. Генералъ взялъ на руки Моину, боровшуюся со сномъ, и положилъ ее къ себ на колни. Качающаяся голова двочки скатилась на грудь отца, и она скоро совсмъ заснула, окутанная золотыми кольцами своихъ вьющихся волосъ. Въ эту минуту, на улиц послышались быстрые шаги и затмъ три сильныхъ удара въ дверь потрясли весь домъ. Эти продолжительные удары были такъ же выразительны, какъ выразителенъ крикъ человка въ смертельной опасности. Дворовая собака яростно залаяла. Елена, Густавъ, генералъ и жена его задрожали отъ испуга, но Авель и Моина не проснулись.

— Кто-то спшить, воскликнулъ генералъ, кладя дочь въ кресло.

И онъ быстро вышелъ изъ комнаты, не слушая просьбы жены:

— Другъ мой, не ходи…

Маркизъ прошелъ въ свою спальню, взялъ пару пистолетовъ, зажегъ свой потайной фонарь, спустился съ быстротою молніи по лстниц и очутился передъ дверью дома, куда за нимъ безстрашно послдовалъ сынъ.

— Кто тамъ? спросилъ онъ.

— Отворите, отвчалъ ему задыхающійся голосъ.

— Кто вы такой? Другъ?

— Да, другъ.

— Вы одни?

— Да, но отворяйте, потому что они идутъ.

И какъ только генералъ пріотворилъ дверь, человкъ проскользнулъ въ нее съ быстротою тни, и не давая генералу возможности помшать ему, незнакомецъ принудилъ его выпустить дверь, захлопнувъ ее сильнымъ ударомъ ноги и прислонясь къ ней спиной, какъ бы для того, чтобы помшать ее открыть.

Генералъ, направивъ внезапно пистолетъ и фонарь на грудь незнакомца, чтобы держать его въ почтеніи, увидлъ человка средняго роста, закутаннаго въ мховую шубу, которая была ему и длинна, и широка и очевидно была не по немъ шита. Изъ предосторожности или случайно, лобъ бглеца былъ совершенно закрыть шляпой, налзавшей ему на глаза.

— Милостивый государь, сказалъ онъ генералу: опустите дуло вашего пистолета. Я не желаю оставаться у васъ безъ вашего согласія, но если я выйду, то у заставы меня ждетъ смерть. И какая смерть! Вы отвтите за нее Богу. Подумайте хорошенько: какъ бы я ни хотлъ васъ умолять — необходимость заставляетъ меня повелвать деспотически. Я хочу аравійскаго гостепріимства. Пускай я буду для васъ священенъ, въ противномъ случа откройте дверь, и я пойду умереть. Мн нужны тайна, пріють и вода. Вода! повторилъ онъ хриплымъ голосомъ.

— Кто вы такой? спросилъ генералъ, пораженный лихорадочной поспшностью, съ какой говорилъ незнакомецъ.

— Кто я? Въ такомъ случа, откройте,— я ухожу, отвчалъ онъ съ адской ироніей.

Несмотря на искусство, съ какимъ генералъ направлялъ лучи своего фонаря, онъ ничего не могъ видть, кром нижней части лица, не говорившей въ пользу гостепріимства, котораго у него такъ странно требовали: мертвенно блдныя щеки дрожали, а черты лица были страшно искажены. Въ тни, падавшей отъ полей шляпы, глаза горли, какъ два раскаленные угля, заставляя почти блднть слабый свтъ свчки. Тмъ не мене надо было отвчать.

— Милостивый государь, сказалъ генералъ: рчь ваша столь необыкновенна, что на моемъ мст вы…

— Въ вашихъ рукахъ моя жизнь, воскликнулъ незнакомецъ ужаснымъ голосомъ, прерывая хозяина.

— Два часа!.. сказалъ нершительно маркизъ.

— Два часа, повторилъ человкъ.

Но вдругъ онъ жестомъ отчаянія сбросилъ шляпу и открылъ лобъ, какъ бы желая сдлать послднюю попытку. Живой и ясный взглядъ его проникъ въ душу генерала. Этотъ проблескъ ума и силы воли походилъ на молнію и подйствовалъ какъ молнія, потому что бываютъ минуты, когда люди владютъ необъяснимой силой.

— Входите, кто бы вы ни были, вы будете въ безопасности подъ моей кровлей, сказалъ серьезно хозяинъ дома, какъ бы повинуясь одному изъ тхъ инстинктивныхъ движеній, которыя человкъ не всегда можетъ объяснить.

— Богъ воздастъ вамъ за это, отвчалъ незнакомецъ съ глубокимъ вздохомъ.

— При васъ есть оружіе? спросилъ генералъ.

Вмсто отвта, незнакомецъ, не давая ему времени взглянуть на шубу, открылъ ее и снова запахнулся. На немъ повидимому не было оружія и онъ былъ въ такомъ костюм, въ какомъ молодые люди ходятъ на балъ. Несмотря на всю быстроту своего подозрительнаго взгляда, генералъ увидлъ достаточно, чтобы воскликнуть:— гд вы могли такъ выпачкаться въ такое сухое время?

— Опять вопросы! отвчалъ онъ высокомрнымъ тономъ.

Въ эту минуту маркизъ увидлъ сына и, вспомнивъ о данномъ ему урок по поводу точнаго исполненія даннаго слова, онъ такъ разсердился на это обстоятельство, что сказалъ ему безъ гнва въ голос.

— Какъ, ты здсь, вмсто того, чтобы быть въ постели?

— Я думалъ, что могу пригодиться вамъ въ опасности, отвчалъ Густавъ.

— Ступай въ свою комнату, сказалъ отецъ, смягченный отвтомъ сына. А вы, обратился онъ къ незнакомцу, идите за мной.

Они оба замолчали, какъ игроки, не довряющіе другъ другу. У генерала начались даже зловщія предчувствія. Незнакомецъ уже тяготилъ его сердце, какъ кошмаръ, но, подчиняясь данному слову, онъ повелъ его черезъ корридоры и лстницы дома и ввелъ въ большую комнату во второмъ этаж, какъ разъ надъ залой. Эта нежилая комната служила зимой сушильней и не сообщалась съ другими комнатами. Ея четыре пожелтвшія стны не имли никакого убранства, кром плохого зеркала, оставленнаго на камин прежнимъ владльцемъ, и большого зеркала, для котораго не нашлось употребленія во время перезда генерала и которое было поставлено пока противъ камина. Полъ этой большой комнаты никогда не подметался, воздухъ былъ въ ней ледяной и два старыхъ стула составляли въ ней всю мебель. Поставивъ на каминъ фонарь, генералъ сказалъ незнакомцу: ваша безопасность требуетъ, чтобы эта жалкая комната послужила вамъ пріютомъ, и такъ какъ я далъ вамъ слово въ соблюденіи тайны — я васъ тутъ запру.

Незнакомецъ опустилъ голову въ знакъ согласія.

— Я просилъ только убжища, тайны и воды, прибавилъ онъ.

— Я принесу вамъ воды, отвчалъ маркизъ. Затмъ онъ тщательно заперъ дверь и ощупью пробрался въ залу, чтобы взять тамъ свчку и идти самому въ буфетъ за графиномъ воды.

— Ну, что случилось? съ живостью спросила у мужа маркиза.

— Ничего, моя милая, отвчалъ онъ холоднымъ тономъ.

— Но однако же мы хорошо слышали, что вы кого-то провели на верхъ…

— Елена, сказалъ генералъ, смотря на дочь, которая обратила къ нему голову, помни, что честь твоего отца зависитъ отъ твоей скромности. Ты ничего не слыхала.

Молодая двушка отвтила утвердительнымъ движеніемъ головы. Маркиза осталась, смущенная и внутренно уколотая тмъ пріемомъ, какой употребилъ ея мужъ, чтобы заставить ее молчать. Генералъ взялъ графинъ и стаканъ и поднялся опять въ комнату, гд былъ его плнникъ. Послдній стоялъ, прислонясь къ стн около камина. Онъ былъ безъ шляпы. Она была брошена на одинъ изъ стульевъ. Незнакомецъ, повидимому, не ожидалъ, что очутится при яркомъ освщеніи. Лобъ его нахмурился и лицо сдлалось озабоченнымъ, когда онъ встртился глазами съ проницательнымъ взглядомъ генерала, но онъ смягчился и сдлалъ даже любезное лицо, чтобы выразить благодарность своему покровителю. Когда генералъ поставилъ графинъ и стаканъ на каминъ, незнакомецъ прервалъ молчаніе, бросивъ на него опять сверкающій взглядъ.

— Милостивый государь, сказалъ онъ голосомъ, который все еще выдавалъ внутреннее волненіе,— я покажусь вамъ страннымъ. Извините мн причуды, вызванныя необходимостью. Если вы останетесь здсь, я попрошу васъ не смотрть на меня, когда я буду пить.

Недовольный тмъ, что долженъ постоянно подчиняться человку, который ему не нравился — генералъ круто повернулся. Незнакомецъ вынулъ изъ кармана блый платокъ и завернулъ имъ правую руку, затмъ онъ схватилъ графинъ и выпилъ изъ него въ одинъ пріемъ всю воду. Не думая о томъ, что онъ молча нарушаетъ клятву, генералъ машинально посмотрлъ въ зеркало: отраженіе въ обоихъ зеркалахъ позволило ему отлично разсмотрть незнакомца и онъ увидлъ, что платокъ вдругъ покраснлъ отъ прикосновенія къ рукамъ, которыя были вс выпачканы кровью.

— Вы смотрли на меня, воскликнулъ незнакомецъ, окидывая генерала подозрительнымъ взглядомъ.

Онъ уже напился и опять закутывался въ шубу.

— О, я погибъ. Они идутъ. Вотъ они!

— Я ничего не слышу, сказалъ маркизъ.

— Вы не заинтересованы, какъ я, чтобы слышать въ пространств.

— Врно вы дрались на дуэли, что такъ покрыты кровью? спросилъ генералъ, нсколько взволнованный цвтомъ большихъ пятенъ, которыя онъ различалъ на одежд своего гостя.

— Да, на дуэли, вы врно говорите, сказалъ незнакомецъ съ горькой усмшкой на губахъ.

Въ эту минуту вдали раздался топотъ нсколькихъ лошадей, скачущихъ въ галопъ, но звукъ этотъ былъ слабъ, какъ первые лучи разсвта.

Привычное ухо генерала различило размренный топотъ эскадронныхъ лошадей.

— Это жандармы, сказалъ онъ.

Бросивъ на своего плнника взглядъ, который долженъ былъ разсять сомннія, которыя онъ могъ въ немъ вызвать своей невольной нескромностью, онъ взялъ свчку и вернулся въ залу. Не усплъ онъ положить на каминъ ключъ отъ верхней комнаты, какъ топотъ кавалеріи усилился и такъ скоро раздался около самой дачи, что онъ задрожалъ отъ испуга.

Дйствительно, лошади остановились у дверей дома. Обмнявшись съ товарищами нсколькими словами, одинъ изъ всадниковъ слзъ съ лошади и такъ застучалъ въ дверь, что принудилъ генерала пойти отворить. Послдній не могъ побороть тайнаго волненія при вид шести жандармовъ, шапки которыхъ, обитыя серебромъ, блестли при лунномъ свт.

— Ваше сіятельство, сказалъ ему ефрейторъ,— не слыхали ли вы сейчасъ, какъ одинъ человкъ пробжалъ къ застав?

— Къ застав? Нтъ.

— Вы никому не отпирали дверей?

— Разв я имю обыкновеніе самъ отпирать у себя двери?

— Но простите, генералъ, въ эту минуту, мн кажется, что…

— Да что вы шутите что ли со мной? воскликнулъ сердито генералъ.— Какое вы имете право…

— Ничего, ничего, ваше сіятельство, тихо отвчалъ ефрейторъ.— Простите пожалуйста. Мы знаемъ отлично, что пэръ Франціи не станетъ принимать у себя убійцу въ такой часъ ночи. Но желаніе получить какія нибудь свднія…

— Убійцу! воскликнулъ генералъ.— Но кого же…

— Маркизъ де-Мони разрубленъ Богъ знаетъ на сколько кусковъ, отвтилъ жандармъ.— Но за убійцей послана погоня. Мы уврены, что онъ въ окрестностяхъ и мы его возьмемъ. Извините, генералъ.

Жандармъ говорилъ, садясь на лошадь, такъ что по счастью не могъ видть лица генерала. Привыкнувъ ко всякаго рода подозрніямъ, они могли бы, можетъ быть, зародиться у ефрейтора, при вид этого открытаго лица, на которомъ такъ врно отражались вс душевныя движенія.

— Извстно ли имя убійцы? спросилъ генералъ.

— Нтъ, отвчалъ всадникъ.— Онъ не дотронулся до конторки, которая была полна золотомъ и банковыми билетами.

— Это месть, сказалъ маркизъ.

— Старику-то?.. Нтъ, нтъ.

И жандармъ пустился догонять товарищей, которые были уже далеко. Генералъ остановился на минуту въ смущеніи, которое не трудно понять. Скоро онъ услыхалъ голоса слугъ, которые возвращались, горячо о чемъ-то разговаривая. Голоса ихъ раздавались въ Монтрейльскомъ переулк. Когда они пришли, гнвъ его, которому нужно было на кого нибудь излиться, обрушился на нихъ, какъ ударъ грома. Голосъ его раздавался по всему дому. Но вдругъ онъ утихъ, когда самый смлый и ловкій изъ слугъ объяснилъ ихъ запозданіе тмъ, что они были остановлены у Монтрейльской заставы жандармами и агентами сыскной полиціи, посланными на поимку убійцы. Генералъ вдругъ замолчалъ. И такъ какъ слова ихъ напомнили ему о странности его положенія — онъ сухо приказалъ людямъ тотчасъ же ложиться, оставя ихъ удивляться той легковрности, съ которой онъ принялъ ложь лакея.

Но въ то время, какъ вс эти событія происходили во двор, обстоятельство, очень повидимому незначительное, измнило положеніе другихъ лицъ этой исторіи. Только что маркизъ вышелъ, маркиза, взглянувъ предварительно на ключъ отъ комнаты и на Елену, наклонилась къ ней и сказала потихоньку:

— Елена, отецъ оставилъ ключъ на камин.

Удивленная молодая двушка подняла голову и робко посмотрла на мать, глаза которой горли любопытствомъ.

— Ну такъ что же, мама? спросила она испуганнымъ голосомъ.

— Мн хотлось бы знать, что тамъ такое происходить? Если тамъ есть человкъ, то онъ еще не шевельнулся. Сходи туда…

— Какъ, я?.. спросила молодая двушка съ нкоторымъ ужасомъ.

— Разв ты боишься?

— Нтъ, но, кажется, я слышала мужскіе шаги.

— Если бы я могла пойти сама, я не стала бы просить тебя, Елена, возразила мать съ холоднымъ достоинствомъ.— Если твой отецъ вернется и не найдетъ меня здсь — онъ будетъ меня искать, тогда какъ твоего отсутствія онъ и не замтитъ.

— Если вы приказываете, я пойду, отвчала Елена, но я потеряю уваженіе отца…

— Какъ, сказала маркиза ироническимъ тономъ:— если ты приняла серьезно то, что было просто шуткой, то въ такомъ случа я приказываю теб идти и посмотрть, что длается наверху. Вотъ ключъ, дочь моя. Твой отецъ, приказывая теб хранить молчаніе о томъ, что теперь здсь происходитъ, не запретилъ теб входить въ ту комнату. Ступай и знай, что дочь никогда не должна судить свою мать…

Сказавъ послднія слова со всею строгостью оскорбленной матери, маркиза взяла ключъ и отдала его Елен, которая молча встала и вышла изъ залы.

— Мать всегда съуметь получить прощеніе отца, но я погибну въ его глазахъ. Неужели она хочетъ лишить меня его нжности и выгнать изъ его дома?

Эти мысли бродили въ ея воображеніи въ то время, какъ она шла впотьмахъ по корридору, въ глубин котораго была таинственная комната. Когда она до нея дошла, въ ея безпорядочныхъ мысляхъ было уже что-то роковое. И эти смутныя мысли пробудили тысячи чувствъ, затаенныхъ до тхъ поръ въ ея сердц. Не вря уже въ счастливое будущее, въ этотъ страшный моментъ она окончательно отчаялась въ своей жизни. Она конвульсивно дрожала, поднося ключъ къ замочной скважин, и ея волненіе усилилось до того, что она остановилась на минуту и приложила руку къ сердцу, какъ бы желая утишить его сильное біеніе. Наконецъ она открыла дверь. Скрипъ петель, конечно, не дошелъ до уха убійцы, хотя слухъ его былъ очень тонокъ. Онъ стоялъ, какъ будто приросши къ стн, и былъ погруженъ въ свои мысли. Его слабо освщалъ кругъ свта отъ фонаря, и въ этомъ раіон полусвта онъ походилъ на т темныя фигуры всадниковъ, которыя стоять обыкновенно въ углу какой нибудь темной гробницы подъ готическими часовнями. Капли холоднаго пота катились по его желтому, широкому лбу. Невроятная дерзость сверкала на этомъ сильно искаженномъ лиц. Казалось, его огненные, сухіе глаза пристально смотрли на бой, происходившій впотьмахъ передъ нимъ. Бурныя мысли пробгали по этому лицу, твердое выраженіе котораго говорило о недюжинной дум. Его тло, поза, сложеніе соотвтствовали его дикому генію. Человкъ этотъ весь былъ воплощеніе силы и могущества и олицетворялъ собою тьму, какъ видимый прообразъ своего будущаго. Генералъ, привыкшій видть энергическія фигуры гигантовъ, толпившихся вокругъ Наполеона, и пораженный любопытнымъ нравственнымъ явленіемъ не обратилъ вниманія на физическія особенности этого необыкновеннаго человка, но Елена, чуткая, подобно всмъ женщинамъ, къ вншнимъ впечатлніямъ, была поражена этой смсью свта и тьмы, величія и страсти, этимъ поэтическимъ хаосомъ, придававшимъ незнакомцу видъ Люцифера, возстающаго изъ своего паденія. Вдругъ буря на этомъ лиц утихла какъ бы по волшебству, черты приняли свой обыкновенный видъ и лобъ озарился потокомъ мыслей. Молодая двушка, очарованная можетъ быть необыкновенностью этого свиданія или тайной, въ которую она проникла, увидла передъ собой кроткое, привлекательное лицо. Охваченная чувствами, еще неизвстными до сихъ поръ ея юной душ, она нсколько времени смущенно молчала, но скоро, потому ли, что у Елены вырвалось восклицаніе, или движеніе, или потому что убійца, перейдя изъ міра идеальнаго въ реальный, услышать постороннее дыханіе, но только онъ повернулъ голову къ дочери своего хозяина и различилъ неясно, въ тни, божественное лицо и величественныя формы существа, которое онъ долженъ былъ принять за ангела, за какое-то смутное видніе.

— Милостивый государь, пролепетала она трепещущимъ голосомъ.

Убійца вздрогнулъ.

— Женщина! тихо воскликнулъ онъ. Возможно ли? Уйдите, сказалъ онъ. Я ни за кмъ не признаю права жалть меня, прощать или обвинять. Я долженъ жить одинъ. Уйдите, дитя мое, прибавилъ онъ съ повелительнымъ жестомъ. Я дурно отплатилъ бы за услугу хозяина этого дома, если бы позволилъ кому нибудь изъ живущихъ у него дышать однимъ воздухомъ со мною. Нужно подчиняться законамъ свта.

Послдняя фраза произнесена была шопотомъ. Понявъ своимъ глубокимъ ясновдніемъ, что эта грустная мысль пробуждаетъ страданія, онъ бросилъ на Елену зминый взглядъ и пробудилъ въ сердц этой странной двушки цлый міръ мыслей, еще дремавшихъ въ ней. Какъ будто бы свтъ озарилъ передъ ней невдомыя страны. Душа ея была поражена, покорена и она не находила въ себ силы защищаться отъ власти этого магнетическаго взгляда. Она ушла, сконфуженная и дрожащая, и вернулась въ залу лишь за минуту до возвращенія отца, такъ что ничего не могла сказать матери.

Генералъ, чрезвычайно озабоченный, ходилъ мрными шагами молча, скрестивъ руки, отъ оконъ, выходившихъ на улицу, къ окнамъ, выходившимъ въ садъ. Жена его сидла подл спавшаго Авеля. Моина беззаботно спала въ кресл, какъ птица въ гнзд. Старшая сестра держала въ одной рук шелковую швейную подушку, въ другой иголку и смотрла на огонь. Глубокая тишина, царившая въ зал, вокругъ дома и въ самомъ дом нарушалась только медленными шагами слугъ, которые уходили другъ за другомъ спать, ихъ сдержаннымъ смхомъ, послднимъ отголоскомъ радости ихъ свадебнаго празднества — и затмъ стукомъ дверей, въ моментъ, когда они раскрывали ихъ, разговаривая другъ съ другомъ, и снова закрывали. Нсколько глухихъ звуковъ раздалось еще около кроватей. Упалъ стулъ. Слабо раздался кашель стараго кучера и замолкъ. И скоро наступило то темное величіе, которое царствуетъ повсюду въ заснувшей природ въ полночь. Одн звзды горли. Холодъ сковалъ землю. Ни одно существо не говорило и не двигалось. Только трещалъ огонь, какъ бы заставляя постичь всю глубину молчанія. На Монтрейльскихъ часахъ пробило часъ. Въ эту минуту въ верхнемъ этаж раздались чрезвычайно легкіе шаги. Маркизъ и дочь его, увренные въ томъ, что заперли убійцу господина де-Мони, приписали это движеніе одной изъ горничныхъ и не удивились, услыхавъ, какъ отворяются двери смежной комнаты съ залой. Вдругъ среди нихъ появился убійца. Изумленіе маркиза, живое любопытство матери и удивленіе дочери дали ему возможность дойти почти до середины залы.

— Два часа истекаютъ, ваше сіятельство, сказалъ онъ генералу необыкновенно спокойнымъ и мелодичнымъ голосомъ.

— Вы здсь! воскликнулъ генералъ. Какимъ образомъ?

И онъ съ ужасомъ посмотрлъ вопросительнымъ взглядомъ на жену и на дочь. Елена покраснла, какъ огонь.

— Вы, сказалъ многозначительнымъ голосомъ генералъ — вы среди насъ! Убійца, покрытый кровью, здсь! Вы мараете эту картину! Уходите, уходите! прибавилъ онъ яростно.

При слов убійца маркиза вскрикнула. Что же касается Елены, это слово какъ будто ршило ея жизнь, на лиц ея не выразилось ни малйшаго удивленія. Она какъ будто ждала этого человка. Ея неопредленныя мысли пріобртали смыслъ. Наступало наказаніе, приготовленное ей небомъ за ея проступки. Считая себя такой же преступницей, какъ и этотъ человкъ, молодая двушка смотрла на него яснымъ взглядомъ: она была его сестрой, его подругою. Она видла въ этомъ обстоятельств повелніе Божіе. Нсколько лтъ спустя, разумъ оправдалъ бы ея угрызенія совсти: но въ данный моментъ они длали ее безумной. Незнакомецъ стоялъ неподвижно, холодная улыбка презрнія сквозило въ чертахъ его лица и на его пунцовыхъ губахъ.

— Вы очень дурно оцниваете благородство моихъ поступковъ относительно васъ, сказалъ онъ медленно. Я не хотлъ коснуться руками стакана, въ которомъ вы принесли мн воду для утоленія жажды. Мн и въ голову не пришла мысль вымыть подъ вашей кровлей мои окровавленныя руки, и я ухожу отъ васъ, оставивъ отъ моего преступленія только идею его (при этомъ губы его сжались), стараюсь пройти, не оставивъ здсь слда. Наконецъ, я даже не позволилъ вашей дочери…

— Моей дочери! воскликнулъ генералъ, бросая на Елену взглядъ ужаса. О, несчастный!— Уходи или я тебя убью!

— Два часа еще не прошли. Вы не можете ни убить, ни предать меня, не теряя уваженія къ самому себ, а также и моего къ вамъ уваженія.

При послднихъ словахъ изумленный генералъ попробовалъ взглянуть на преступника, но долженъ былъ опустить глаза: онъ чувствовалъ себя не въ силахъ вынести невыносимый блескъ взгляда, во второй разъ переворачивавшаго ему душу. Онъ боялся опять размякнуть, чувствуя, что воля его уже слабетъ.

— Убить старика! Разв вы никогда не видали семьи? сказалъ онъ, указывая ему отеческимъ жестомъ на жену и на дтей.

— Да, старика, повторилъ незнакомецъ, при чемъ лобъ его слегка наморщился.

— Разрзать его въ куски!

— Я изрзалъ его въ куски, спокойно сказалъ убійца.

— Бгите! воскликнулъ генералъ, не глядя на своего гостя. Нашъ договоръ нарушенъ. Я не убью васъ. Нтъ! Я никогда не буду поставщикомъ для эшафота. Но уходите. Вы внушаете намъ отвращеніе.

— Я знаю это, покорно отвчалъ преступникъ. Во Франціи нтъ клочка земли, на который я могъ бы безопасно поставить ногу, но если бы правосудіе могло подобно Богу судить проступки людей, если бы оно снизошло до того, чтобы разсудить, кто изъ двухъ чудовище — убійца или жертва — я гордо остался бы между людьми. Неужели вы не угадываете, что изрубленный человкъ совершалъ раньше преступленія? Я сдлался его судьею и палачомъ, я замнилъ безсильное человческое правосудіе. Вотъ моя вина. Прощайте, милостивый государь. Несмотря на горечь, пролитую на ваше гостепріимство, я буду о немъ помнить. Въ душ у меня будетъ еще жить чувство благодарности къ одному человку въ мір, и человкъ этотъ — вы… Но я хотлъ бы, чтобы вы были великодушне.

И онъ пошелъ къ двери. Въ эту минуту молодая двушка нагнулась къ матери и сказала ей что-то на ухо.

— Ахъ!.. Отъ этого крика, вырвавшагося у жены, генералъ такъ вздрогнулъ, какъ будто увидалъ Моину мертвою.

Елена стояла, а убійца инстинктивно обернулся, при чемъ лицо его выражало нкотораго рода безпокойство за эту семью.

— Что съ вами? спросилъ генералъ.

— Елена хочетъ идти съ нимъ.

Убійца покраснлъ.

— Если моя мать передаетъ такъ дурно почти невольно вырвавшееся у меня восклицаніе — я исполню ея желаніе.

И, окинувъ вокругъ себя гордый, почти дикій взглядъ, она опустила глаза и приняла очаровательно скромный видь.

— Елена, сказалъ генералъ, значитъ, ты ходила наверхъ, въ комнату, куда я заперъ…

— Да, папа.

— Елена, спросилъ онъ прерывающимся отъ конвульсивной дрожи голосомъ: ты въ первый разъ видишь этого человка?

— Да, папа.

— Въ такомъ случа неестественно, чтобы у тебя явилось намреніе…

— Если это и неестественно, то по крайней мр это врно.

— О, дочь моя!.. сказала маркиза шопотомъ, но такъ, чтобы мужъ могъ ее слышать. Елена, ты отступаешь отъ всхъ принциповъ чести, скромности и добродтели, которые я старалась развивать въ твоемъ сердц. Если ты была до этого рокового часа одною воплощенною ложью, то тебя не стоитъ и жалть. Ужъ не нравственное ли совершенство этого незнакомца прельщаетъ тебя? или, можетъ быть, того рода сила, какая необходима людямъ, совершающимъ преступленіе?.. Я слишкомъ уважаю тебя, чтобы предполагать…

— О, вы можете все предполагать, сударыня, холодно отвчала Елена.

Но, несмотря на силу характера, доказываемую ею въ данный моментъ, огонь ея глазъ съ трудомъ могъ истощать навертывавшіяся у ней слезы. По слезамъ молодой двушки незнакомецъ угадалъ рчь матери и посмотрлъ своимъ горящимъ взоромъ на маркизу, какая-то непреодолимая сила заставила ее взглянуть на этого страшнаго обольстителя. И когда глаза этой женщины встртились съ ясными, сверкающими глазами этого человка, она почувствовала въ душ такое же сотрясеніе, какое мы испытываемъ при вид пресмыкающагося или при прикосновеніи къ лейденской банк.

— Другъ мой! воскликнула она, обращаясь къ мужу. Это дьяволъ! Онъ угадываетъ все.

Генералъ всталъ, чтобы позвонить.

— Онъ губить васъ, сказала Елена убійц.

Незнакомецъ улыбнулся, сдлалъ шагъ, остановилъ руку маркиза и принудилъ вынести взглядъ, лишавшій его энергіи.

— Я отплачу вамъ за ваше гостепріимство, сказалъ онъ, и мы будемъ квиты. Я избавлю васъ отъ безчестья, предавъ самого себя. Въ конц концовъ, что теперь мн остается въ жизни?

— Вы можете раскаяться, сказала Елена, подавая ему одну изъ тхъ надеждъ, которыми могутъ горть только взоры молодой двушки.

— Я никогда не раскаюсь, сказалъ убійца звучнымъ голосомъ и гордо поднялъ голову.

— Руки его запачканы въ крови, сказалъ отецъ дочери.

— Я оботру ихъ.

— Но, возразилъ генералъ, не осмливаясь указать ей на незнакомца,— знаешь ли ты, желаютъ ли тебя взять?

Убійца подошелъ къ Елен, красота которой, не смотря на все ея цломудріе и сдержанность, была какъ будто освщена какимъ-то внутреннимъ свтомъ, отраженія котораго окрашивали и длали, такъ сказать, рельефне ея малйшія черточки и самыя нжныя линіи, и, бросивъ на это восхитительное созданіе кроткій взглядъ, все еще горвшій страшнымъ огнемъ, онъ сказалъ ей съ видимымъ волненіемъ.

— Отказаться отъ вашего самоотверженія не значитъ ли это любить васъ для васъ самихъ и расплатиться за два часа существованія, подаренныхъ мн вашимъ отцомъ?

— И вы тоже меня отталкиваете! воскликнула Елена раздирающимъ сердце голосомъ. Въ такомъ случа, прощайте вс, я не хочу больше жить!

— Что это значитъ? разомъ спросили отецъ и мать.

Она замолчала и опустила глаза, бросивъ сначала на маркизу вопросительно-краснорчивый взглядъ. Съ той минуты, какъ генералъ и жена его попробовали противодйствовать словомъ или дйствіемъ странной привилегіи, которую присвоилъ себ незнакомецъ, оставаясь между ними, и какъ онъ посмотрлъ на нихъ ошеломляющимъ взглядомъ своихъ огненныхъ глазъ, они точно впали въ какое-то необъяснимое оцпенніе: ихъ застывшій умъ плохо помогалъ имъ свергнуть сверхъестественную силу, подъ власть которой они подпали. Воздухъ сдлался для нихъ тяжелъ, и они съ трудомъ дышали, не смя обвинить того, кто ихъ такъ давилъ, хотя внутренній голосъ и говорилъ имъ, что именно этотъ необыкновенный человкъ и есть причина ихъ безсилія. Среди этой нравственной пытки генералу пришло въ голову, что вс его усилія должны быть направлены къ тому, чтобы повліять на колеблющійся разумъ дочери: онъ взялъ ее за талію и увелъ въ амбразуру окна, далеко отъ убійцы.

— Дорогая моя двочка, тихо сказалъ онъ ей: если какая-нибудь странная любовь внезапно родилась въ твоемъ сердц, то жизнь твоя, полная невинности, твоя чистая и благочестивая душа дали мн столько доказательствъ силы твоего характера, что я не могу представить себ, чтобы у тебя не хватило энергіи для того, чтобы побороть безумное побужденіе. Въ твоемъ поведеніи, врно, скрывается тайна. Но сердце мое полно состраданія къ теб — ты можешь во всемъ ему довриться, и если ты даже растерзаешь его, я молча перенесу мои страданія и свято сохраню твою исповдь. Ужъ не ревнуешь ли ты нашу любовь къ твоимъ братьямъ и сестр? Или, можетъ быть, у тебя горе отъ любви? Или ты здсь несчастлива? Говори же, объясни мн причины, заставляющія тебя бросить семью, лишая ее самаго большого ея украшенія, бросить мать, братьевъ и маленькую сестру.

— Я не ревнива и ни въ кого не влюблена, отецъ, сказала она, ни даже въ вашего друга дипломата, господина де-Ванденеса.

Маркиза поблднла и дочь, наблюдавшая за ней, остановилась.

— Вдь рано или поздно я должна буду жить подъ покровительствомъ мужчины?

— Это правда.

— А всегда ли мы знаемъ, продолжала она, съ кмъ связываемъ свою судьбу? Я врю въ этого человка.

— Дитя, сказалъ генералъ, возвышая голосъ, ты не думаешь о всхъ страданіяхъ, которыя тебя постигнутъ.

— Я думаю о его страданіяхъ…

— Что за жизнь! сказалъ отецъ.

— Женская жизнь, отвчала тихо дочь.

— Вы очень опытны, воскликнула маркиза, къ которой вернулся даръ слова.

— Вопросы диктуютъ мн отвты, но если вы желаете, я буду говорить ясне.

— Говори все, дочь моя, я мать.

Тутъ дочь посмотрла на мать, и этотъ взглядъ заставилъ маркизу пріостановиться.

— Елена, лучше я вынесу твои упреки, чмъ видть, что ты идешь за человкомъ, отъ котораго вс отворачиваются съ ужасомъ.

— Вы видите, что безъ меня онъ былъ бы одинокъ.

— Довольно, сударыня, воскликнулъ генералъ, у насъ теперь только одна дочь.— И онъ посмотрлъ на все еще спавшую Моину. Я запру тебя въ монастырь, сказалъ онъ, обращаясь къ Елен.

— Хорошо, отвчала она съ отчаяннымъ спокойствіемъ. Я тамъ умру. А за мою жизнь и его душу вы отвтственны только передъ Богомъ.

За этими словами послдовало глубокое молчаніе. Дйствующія лица этой сцены, въ которой все шло наперекоръ обыденнымъ чувствамъ общественной жизни, не смли смотрть другъ на друга. Вдругъ маркизъ увидлъ свои пистолеты, схватилъ одинъ изъ нихъ, зарядилъ его и направилъ на незнакомца. При звук курка человкъ этотъ обернулся и спокойно и проницательно посмотрлъ на генерала, рука котораго вслдствіе какой-то непреодолимой силы ослабла и тяжело опустилась, а пистолетъ упалъ на коверъ…

— Дочь моя, сказалъ тогда отецъ, побжденный этой невроятной борьбой: ты свободна. Поцлуй свою мать, если она позволить. Что до меня касается — я не хочу ни видть тебя, ни слышать…

— Елена, сказала мать, подумай только, вдь ты будешь въ нищет.

Что-то врод хрипнія, вырвавшагося изъ груди убійцы, обратило на него вс взоры. На лиц его выражалось презрніе.

— Дорого обошлось мн оказанное вамъ гостепріимство! воскликнулъ генералъ, вставая. Вы сейчасъ убили не только одного старика, здсь вы убили цлую семью. Что бы ни случилось, въ дом этомъ будетъ несчастіе.

— А если дочь ваша счастлива? спросилъ убійца, пристально смотря на генерала.

— Если она можетъ быть счастлива съ вами, отвчалъ отецъ, длая надъ собою невроятное усиліе, я объ ней не сожалю.

Елена робко встала передъ отцомъ на колни и сказала ему ласковымъ голосомъ:

— О, мой отецъ! я васъ люблю и уважаю, будете ли вы осыпать меня своей любовью или будете ко мн суровы и немилостивы… Но, умоляю васъ, пусть ваши послднія слова не будутъ словами гнва.

Генералъ не смлъ смотрть на дочь. Въ эту минуту подошелъ незнакомецъ и, гладя на Елену съ улыбкой, въ которой было вмст и что-то адское и небесное, сказалъ:

— Вы, ангелъ милосердія, не пугающійся убійцы, идите, разъ вы настаиваете на томъ, чтобы вручить мн свою судьбу.

— Непостижимо! воскликнулъ отецъ.

Маркиза бросила на дочь необыкновенный взглядъ и открыла ей свои объятія. Елена бросилась въ нихъ со слезами.

— Прощайте, говорила она, прощайте.

Елена сдлала ршительный знакъ незнакомцу. Поцловавъ руку отца, она мимоходомъ, но безъ удовольствія, поцловала Авеля и Моину и исчезла вмст съ убійцей.

— Куда они пошли? воскликнулъ генералъ, слушая удалявшіеся шаги бглецовъ. Мн все кажется, что я еще во сн: въ этомъ приключеніи кроется для меня какая-то тайна, и вы должны знать ее, сударыня, сказалъ онъ обращаясь къ жен.

Маркиза задрожала.

— Съ нкоторыхъ поръ, отвчала она, дочь ваша сдлалась необыкновенно романична и экзальтирована. Несмотря на вс мои старанія побдить это направленіе въ ея характер…

— Это неясно…

Онъ не кончилъ. Ему послышались въ саду шаги дочери и незнакомца и онъ быстро- отворилъ окно.

— Елена! закричалъ онъ.

Его голосъ потерялся въ ночной темнот. Но это имя, на которое уже ничто въ свт не могло больше откликнуться, какъ будто разрушило чары, которыми какая-то дьявольская сила окутала генерала. На лиц его блеснула мысль. Онъ ясно увидлъ передъ собой происшедшую сцену и проклялъ свою слабость, которой самъ не могъ понять. Горячая дрожь пробжала у него отъ сердца къ голов и къ ногамъ, онъ сдлался опять самимъ собою, страшнымъ, жаждущимъ мести, и закричалъ ужаснымъ голосомъ:

— Помогите! помогите!

Онъ побжалъ къ звонкамъ и началъ дергать ихъ такъ, что оборвалъ снурки. Вся прислуга проснулась въ испуг. Затмъ, продолжая кричать, онъ открылъ на улицу окно, позвалъ жандармовъ, отыскалъ пистолеты и началъ изъ нихъ стрлять, чтобы ускорить пріздъ жандармовъ, пробужденіе прислуги и чтобы созвать сосдей. Собаки, узнавъ голосъ хозяина, залаяли, лошади заржали и начали бить копытомъ землю. Шумъ произошелъ ужасный. Сходя съ лстницы, чтобы бжать за дочерью, генералъ увидлъ свою испуганную прислугу, сбжавшуюся со всхъ сторонъ.

— Дочь моя!.. Елену похитили. Ступайте въ садъ! Караульте улицу! Откройте жандармамъ!

Однимъ яростнымъ усиліемъ онъ разбилъ цпь, на которой была привязана собака.

— Елена! Елена! сказалъ онъ ей.

Собака прыгнула, какъ левъ, яростно залаяла и бросилась въ садъ такъ быстро, что генералъ не могъ за ней поспть. Въ эту минуту на улиц раздался топотъ лошадей, и генералъ поспшилъ самъ открыть дверь.

— Ефрейторъ! воскликнулъ онъ.— Ступайте, отржьте путь убійц господина де-Мони. Онъ уходитъ черезъ мой садъ. Оцпите скорй дороги въ Пикардію, а я обыщу вс земли, парки и дома. А вы, сказалъ онъ своимъ слугамъ,— караульте на улиц и держите цпь отъ заставы до Версаля. Вс впередъ!

Онъ схватилъ ружье, принесенное ему лакеемъ, и бросился въ садъ, крича собак: ‘Шершъ!’ Издалека послышался ему въ отвтъ страшный лай, и онъ пошелъ по направленію, откуда онъ доносился.

Въ семь часовъ утра оказалось, что вс поиски жандармовъ, генерала, его прислуги и сосдей тщетны. Собака не вернулась. Измученный усталостью и уже состарвшійся отъ горя маркизъ вернулся къ себ въ гостиную, которая была для него теперь пуста, хотя въ ней были вс трое его дтей.

— Вы были очень холодны къ дочери, сказалъ онъ, смотря на жену.— И вотъ что намъ отъ нея осталось, прибавилъ онъ, указывая на пяльцы съ начатымъ цвткомъ.— Сейчасъ только она была здсь, а теперь она погибла, погибла!

И онъ заплакалъ, закрывъ лицо руками и простоялъ съ минуту молча, не смя смотрть на эту комнату, представлявшую для него раньше самую сладкую картину семейнаго счастія. Первые лучи разсвта боролись съ потухающимъ свтомъ лампъ, свчи догорали, все какъ бы согласовалось съ отчаяніемъ отца.

— Нужно будетъ это уничтожить, сказалъ онъ посл минутнаго молчанія, указывая на пяльцы.— Я не буду въ состояніи видть ничего, что намъ напоминаетъ ее…

Ужасная рождественская ночь, въ которую маркизъ и жена его имли несчастіе потерять свою старшую дочь, не имя возможности противиться странной власти ея невольнаго похитителя, была для нихъ какъ бы предостереженіемъ судьбы. Банкротство одного биржевого маклера разорило маркиза. Онъ заложилъ имнія жены, чтобы начать спекуляцію, выгоды которой должны были вернуть семь ея прежнее состояніе, но эта затя докончила его разореніе. Ршившись съ отчаянія испробовать все — онъ ухалъ изъ Франціи. Прошло шесть лтъ со времени его отъзда. Хотя семья его рдко получала отъ него письма, но за нсколько дней до признанія Испаніей независимости американскихъ республикъ — онъ написалъ о своемъ возвращеніи.

Итакъ, въ одно прекрасное утро нсколько французскихъ негоціантовъ находились на испанскомъ бриг въ нсколькихъ миляхъ отъ Бордо. Они торопились вернуться на родину съ богатствами, добытыми ими цною долгихъ трудовъ и опасныхъ путешествій то въ Мексику, то въ Колумбію. Одинъ человкъ, преждевременно состарвшійся отъ усталости или отъ горя, стоялъ, опершись на стку и, казалось, оставался равнодушенъ къ зрлищу, развертывавшемуся передъ взорами пассажировъ, столпившихся на палуб. Избгнувъ морскихъ опасностей и увлекшись чуднымъ днемъ, вс вышли на мостикъ, какъ бы для того, чтобы привтствовать родную землю. Большинство изъ нихъ непремнно хотло видть вдали маяки, зданія Гасконіи, Кордуанскую башню, перемшанныя съ фантастическими нагроможденіями блыхъ облаковъ, поднимавшихся на горизонт.

Не будь серебряной бахромки впереди брига и длинной, быстро стиравшейся борозды за нимъ, путешественники могли бы вообразить, что стоятъ неподвижно среди океана, до того море было спокойно. Небо было восхитительной чистоты. Темносиній сводъ его, блдня постепенно, сливался въ конц концовъ съ цвтомъ голубоватыхъ водъ, обозначая точку соединенія линіей, блествшей такъ же ярко, какъ блестятъ звзды. Милліоны плоскостей на необъятномъ простор моря горли подъ лучами солнца, такъ что обширныя водныя равнины горли можетъ быть ярче небесныхъ. Бригъ надулъ вс свои паруса, втеръ былъ необыкновенно мягокъ, и эти блые, какъ снгъ, паруса, эти желтые разввающіеся флаги и весь этотъ лабиринтъ веревокъ необыкновенно отчетливо вырисовывались на сверкающемъ фон воздуха, неба и океана, на которомъ не было другой тни, кром тни, падавшей отъ надутыхъ парусовъ. Чудный день, свжій втеръ, видъ родины, спокойное море, меланхолическій шумъ, хорошенькій одинокій бригъ, скользившій по океану, какъ женщина, летящая на свиданье — все это представляло картину, полную гармоніи, мсто дйствія, съ котораго душа человческая могла охватить неподвижныя пространства, исходя отъ точки, гд все было движеніемъ. Была удивительная противоположность безмолвія и жизни, шума и тишины и притомъ такъ, что нельзя было сказать, гд были шумъ и жизнь, и гд были бездна и молчаніе, и ни одинъ человческій голосъ не прерывалъ этого небеснаго очарованія. Испанскій капитанъ, его матросы французы сидли или стояли, погруженные въ религіозный экстазъ, полный воспоминаній. Въ воздух была нга. Разцвтшія лица говорили о полномъ забвеніи прошлыхъ несчастій, и люди эти качались на этомъ маленькомъ судн, какъ въ золотомъ сн. Только старый господинъ, опиравшійся на стку, посматривалъ время-отъ-времени на горизонтъ съ нкотораго рода безпокойствомъ. Во всхъ чертахъ его лица сквозило недовріе къ судьб и онъ, казалось, боялся, что никогда не доберется до родной земли. Человкъ этотъ былъ маркизъ. Судьба не осталась глуха къ его отчаяннымъ усиліямъ и крикамъ. Посл пятилтнихъ испытаній и тяжелыхъ трудовъ онъ увидлъ себя обладателемъ значительнаго состоянія. Горя нетерпніемъ увидть родину и принести счастье семь, онъ послдовалъ примру нсколькихъ французскихъ негоціантовъ изъ Гаванны и слъ вмст съ ними на испанскій корабль, шедшій въ Бордо. Тмъ не мене воображеніе его, уставшее видть впереди только дурное, рисовало ему очаровательные образы его прошлаго счастія. Смотря вдаль, на темную линію земли, ему казалось, что онъ видитъ жену и дтей. Онъ былъ на своемъ мст у камина и чувствовалъ, что его ласкаютъ, обнимаютъ. Онъ представлялъ себ Моину красивою, большою, серьезною, какъ молодая двушка. И когда эта фантастическая картина сдлалась слишкомъ реальной, слезы навернулись у него на глазахъ и, чтобы скрыть свое волненіе, онъ посмотрлъ на горизонтъ, противъ туманной линіи, обозначавшей землю.

— Это онъ, сказалъ онъ,— онъ идетъ за нами.

— Что такое? воскликнулъ испанскій капитанъ.

— Корабль, тихо отвчалъ генералъ.

— Я уже вчера его видлъ, отвчалъ капитанъ Гомезъ. И онъ вопросительно посмотрлъ на француза.— Онъ всегда на насъ охотился, сказалъ онъ на ухо генералу.

— И не знаю, почему ему никогда не удалось васъ поймать, сказалъ генералъ:— у него ходъ лучше, чмъ у вашего проклятаго Сенъ-Фердинанда.

— У него были аваріи, течь.

— Онъ насъ догоняетъ! воскликнулъ французъ.

— Это колумбійскій корсаръ, сказалъ ему на ухо капитанъ.— Мы еще въ шести миляхъ отъ земли, а втеръ слабетъ.

— Онъ не идетъ, а летитъ, какъ будто знаетъ, что черезъ два часа его добыча отъ него уйдетъ. Какая смлость!

— Онъ! воскликнулъ капитанъ.— О! онъ не безъ основанія называется ‘Отелло’. Недавно онъ пустилъ ко дну испанскій фрегатъ, и между тмъ у него не больше тридцати пушекъ! Я только его и боялся, потому что зналъ, что онъ крейсируетъ въ Антильскомъ мор. Ого! сказалъ онъ посл нкотораго молчанія, во время котораго онъ смотрлъ на паруса своего корабля: — втеръ крпнетъ, мы придемъ. А это необходимо: парижанинъ былъ бы безпощаденъ.

— Онъ тоже подвигается! отвчалъ маркизъ.

Отелло былъ не боле какъ въ трехъ миляхъ.

Хотя экипажъ и не слышалъ разговора маркиза съ капитаномъ Гомезомъ, но появленіе этого паруса привлекло большинство матросовъ и пассажировъ къ тому мсту, гд стояли собесдники, почти вс принимали бригъ за купеческое судно и наблюдали за нимъ съ интересомъ, но вдругъ одинъ изъ матросовъ воскликнулъ:

— Чортъ возьми! за нами погоня, это парижскій капитанъ.

При этомъ ужасномъ имени на бриг распространилось непередаваемое смятеніе. Испанскій капитанъ своею рчью, обращенной къ матросамъ, внушилъ имъ кратковременную энергію и въ этой опасности, желая достичь берега какою бы то ни было цною, онъ попробовалъ быстро поднять вс паруса, верхніе и нижніе, съ правой и съ лвой стороны судна, и такимъ образомъ подставить втру всю площадь полотна, имвшагося у него на реяхъ. Но ему удалось совершить этотъ маневръ лишь съ большими затрудненіями, потому что у него естественнымъ образомъ не хватало того чуднаго единства, которое такъ плняетъ въ военныхъ судахъ. Хотя ‘Отелло’ летлъ какъ ласточка, благодаря направленію своихъ парусовъ, но казалось, будто онъ шелъ такъ тихо, что несчастные французы впали въ сладкое заблужденіе. Вдругъ въ тотъ самый моментъ, когда посл неслыханныхъ усилій ‘Сенъ-Фердинандъ’ понесся съ новой силой, благодаря искуснымъ маневрамъ, которымъ капитанъ Гомезъ содйствовалъ самъ и жестами, и голосомъ,— рулевой, конечно преднамренно, дурнымъ поворотомъ румпеля, положилъ бригъ на бокъ. Паруса, сбитые втромъ на бокъ, быстро начали полоскаться, реи обломились и онъ былъ близокъ къ погибели. Капитанъ, отъ ярости, сдлался бле своихъ парусовъ. Однимъ прыжкомъ набросился онъ на рулевого и съ такимъ ожесточеніемъ ударилъ его кинжаломъ, что промахнулся, но онъ бросилъ его въ море, затмъ, схвативъ румпель, онъ попробовалъ поправить дло и уничтожить страшный безпорядокъ, приводившій въ волненіе его храброе судно. Слезы отчаянія катились у него изъ глазъ, потому что измна, уничтожающая результаты нашихъ плановъ, огорчаетъ насъ больше, чмъ неминуемая смерть. Но чмъ больше ругался капитанъ, тмъ тише шло дло. Онъ самъ выстрлилъ изъ сигнальной пушки, разсчитывая быть услышаннымъ на берегу. Въ отвтъ на это раздался пушечный выстрлъ съ корсара, летвшаго съ отчаянной скоростью. Ядро упало въ десяти саженяхъ отъ ‘Сенъ-Фердинанда’.

— Чортъ возьми! какъ мтко! воскликнулъ генералъ.— У нихъ особо приспособленныя пушки.

— О, когда онъ заговоритъ, надо молчать, отвчалъ матросъ.— Парижанинъ не побоится англійскаго корабля…

— Все кончено! воскликнулъ отчаянно капитанъ. Онъ смотрлъ въ подзорную трубу и ничего не различалъ со стороны берега…— Мы еще дальше отъ Франціи, чмъ я предполагалъ.

— Зачмъ отчаяваться? сказалъ генералъ.— Вс ваши пассажиры французы. Они наняли у васъ судно. Вы говорите, что этотъ корсаръ парижанинъ? Вывсьте въ такомъ случа блый флагъ.

— А онъ пуститъ насъ ко дну, отвчалъ капитанъ.— Разв онъ не является всмъ, чмъ нужно быть, смотря по обстоятельствамъ, чтобы овладть богатой добычей?

— Да, если это пиратъ!

— Пиратъ! сказалъ сурово матросъ.— Онъ всегда поступаетъ по закону.

— Въ такомъ случа, воскликнулъ генералъ, поднимая глаза къ небу,— покоримся.

И у него еще хватило силы удержаться отъ слезъ.

При этихъ словахъ раздался другой, боле удачно направленный выстрлъ изъ пушки. Ядро попало въ кузовъ корабля и прошло насквозь.

— Надо лечь на дрейфъ, сказалъ грустнымъ тономъ капитанъ.

И матросъ, защищавшій честь парижанина, сталъ очень умло помогать приведенію въ исполненіе этого отчаяннаго маневра. Цлые томительные полчаса экипажъ ждалъ въ смертельномъ безпокойств. На ‘Сенъ-Фердинанд’ было четыре милліона піастровъ, составлявшихъ богатство пяти пассажировъ, генералу принадлежали милліонъ сто тысячъ франковъ. Наконецъ, ‘Отелло’, находившійся тогда на разстояніи десяти ружейныхъ выстрловъ, ясно показалъ жерла своихъ двнадцати пушекъ, готовыхъ стрлять. Казалось, что онъ несся по втру, которымъ нарочно подгонялъ его самъ дьяволъ, но глазъ опытнаго моряка легко угадывалъ тайну этой быстроты. Достаточно было одну минуту посмотрть на уклонъ брига, на его вытянутую форму, его узость, на высоту его мачтъ, форму его парусовъ, на необыкновенную легкость его оснастки и на искусство, съ какимъ его матросы, вс, какъ одинъ человкъ управляли великолпной блой площадью его парусовъ. Все говорило о необыкновенной сил этого легкаго деревяннаго созданія, такого же быстраго и умнаго, какъ бговая лошадь или хищная птица. Экипажъ корсара молчалъ, готовый, въ случа противодйствія, пожрать несчастное купеческое судно. По счастію, оно стояло спокойно, какъ ученикъ, пойманный на мст преступленія учителемъ.

— У насъ есть пушки! воскликнулъ генералъ, сжимая руку испанскаго капитана.

Послдній посмотрлъ на стараго воина взглядомъ, полнымъ мужества и отчаянія, и сказалъ:

— А люди?

Маркизъ посмотрлъ на экипажъ ‘Сенъ-Фердинанда’ и задрожалъ. Четыре негоціанта были блдны и дрожали, между тмъ, матросы, собравшись вокругъ одного изъ своихъ, казалось, совщались о томъ, чтобы перейти на ‘Отелло’, они смотрли на корсара съ алчнымъ любопытствомъ. Боцманъ, капитанъ и маркизъ были единственные люди, обмнявшіеся между собою взглядами и великодушными мыслями.

— О, капитанъ Гомезъ, я уже прощался разъ съ болью въ сердц и съ родиной и со своею семьею, неужели мн предстоитъ опять разстаться съ ними, и именно тогда, когда я несу, радость и счастье своимъ дтямъ?

Генералъ отвернулся къ морю, чтобы скрыть слезы ярости, и увидлъ рулевого, плывшаго къ корсару.

— На этотъ разъ, отвчалъ капитанъ,— вы, конечно, распрощаетесь съ ними навсегда.

Французъ испугалъ испанца тмъ тупымъ взглядомъ, какимъ онъ на него посмотрлъ.

Въ эту минуту оба корабля были почти бокъ-о-бокъ и при вид непріятельскаго экипажа генералъ поврилъ роковому предсказанію Гомеза. Три человка стояли около каждой пушки. Глядя на ихъ атлетическое сложеніе, на ихъ угловатыя черты, на ихъ голыя, нервныя руки можно было принять ихъ за бронзовыя статуи. Смерть убила бы ихъ, но не поколебала. Хорошо вооруженные, дятельные, живые и сильные матросы стояли неподвижно. Вс эти энергическія лица сильно загорли отъ солнца и огрубли отъ работъ. Глаза ихъ блестли, какъ огненныя точки, и говорили объ энергическомъ ум и объ адской радости. Глубокое молчаніе, царствовавшее на этой палуб, черной отъ людей и шляпъ, свидтельствовало о неумолимой дисциплин, въ которой могучая воля держала этихъ людей-дьяволовъ. Капитанъ стоялъ у подножія гротъ-мачты, скрестивъ руки, онъ былъ безоруженъ, только у ногъ его лежалъ топоръ. На голов у него, для защиты отъ солнца, была войлочная шляпа съ большими полями, оставлявшими лицо въ тни. Канониры, солдаты и матросы, подобно собакамъ, лежащимъ передъ господиномъ, поперемнно обращали взоры то на капитана, то на купеческое судно. Когда оба судна столкнулись — толчокъ вывелъ корсара изъ задумчивости, и онъ сказалъ два слова на ухо лейтенанту, стоявшему въ двухъ шагахъ отъ него.

— Энтеръ-дрэки! закричалъ лейтенантъ.

И ‘Сенъ-Фердинандъ’ былъ съ необыкновенной быстротою прицпленъ къ ‘Отелло’.

Слдуя приказаніямъ, которыя отдавалъ потихоньку корсаръ, а лейтенантъ повторялъ, люди, предназначенные для приведенія въ исполненіе этого приказанія, пошли, какъ семинаристы въ церковь, на палубу взятаго корабля, чтобы перевязать руки матросамъ и пассажирамъ и овладть сокровищами. Въ одну минуту бочки, наполненныя піастрами, жизненные припасы и экипажъ ‘Сенъ-Фердинанда’ были перенесены на палубу ‘Отелло’. Генералъ чувствовалъ себя точно во сн, когда онъ съ связанными руками очутился на какомъ-то тюк, какъ будто самъ онъ былъ товаромъ. Между корсаромъ, лейтенантомъ и матросомъ, исполнявшимъ повидимому роль боцмана началось совщаніе. Оно длилось недолго. По окончаніи его матросъ позвалъ свистомъ людей, по его приказу, вс они перепрыгнули на ‘Сенъ-Фердинандъ’, ползли по веревкамъ и начали обирать реи, паруса, снасти съ такою же поспшностью, съ какою на пол сраженія солдатъ раздваетъ убитаго товарища, сапогами и шинелью котораго онъ захотлъ воспользоваться.

— Мы погибли, холодно сказалъ маркизу испанскій капитанъ, слдившій глазами за жестами трехъ вожаковъ во время совщанія и за движеніями матросовъ, грабившихъ его судно.

— Какъ такъ? холодно спросилъ генералъ.

— Что же вы хотите, чтобы они съ нами сдлали? отвчалъ испанецъ.— Они сейчасъ убдились, что имъ трудно было бы продать ‘Сенъ-Фердинандъ’ во французскихъ и испанскихъ портахъ, и они пустятъ его ко дну, чтобы отъ него избавиться. Что же насъ касается, то неужели они могутъ взять насъ на свое иждивеніе, когда не знаютъ, въ какомъ порт имъ можно пристать?

Не усплъ онъ докончить этихъ словъ, какъ генералъ услышалъ ужасный крикъ, сопровождавшійся шумомъ глухого паденія нсколькихъ тлъ въ море. Онъ обернулся и увидлъ только четырехъ негоціантовъ. Руки восьми канонировъ были еще въ воздух, когда генералъ съ ужасомъ взглянулъ на нихъ.

— Вдь я говорилъ вамъ, холодно сказалъ ему испанскій капитанъ.

Маркизъ быстро всталъ, но море было уже попрежнему спокойно и онъ даже не могъ узнать мста, гд исчезли его несчастные спутники, которые въ этотъ моментъ катились подъ волнами со связанными руками и ногами, если ихъ уже не съли акулы. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него предатель рулевой и матросъ ‘Сенъ-Фердинанда’, говорившій о могуществ парижскаго капитана, братались съ корсарами и указывали пальцами на тхъ моряковъ брига, которыхъ они считали достойными быть принятыми въ составъ экипажа ‘Отелло’, что же касается до другихъ, то два юнги связывали имъ ноги, не смотря на ихъ страшныя проклятія.

Окончивъ выборъ, восемь канонировъ взяли осужденныхъ и побросали ихъ безъ церемоніи въ море. Корсары смотрли съ злостнымъ любопытствомъ, какъ эти люди въ разнообразныхъ положеніяхъ падали въ море, какія они длали гримасы, какъ мучились, но лица разбойниковъ не выражали ни насмшки, ни удивленія, ни жалости. Для нихъ это было самое обыкновенное явленіе, къ которому они, казалось, привыкли. Т, которые были постарше, смотрли съ мрачной улыбкой преимущественно на боченки съ піастрами, поставленные у подножія гротъ-мачты. Генералъ и капитанъ Гомезъ, сидя на тюк, молча переглядывались почти безучастными взглядами. Скоро они остались одни изъ всего экипажа ‘Сенъ-Фердинанда’. Семь матросовъ, выбранныхъ двумя шпіонами изъ испанскихъ моряковъ, уже радостно преобразились въ перувіанцевъ.

— Что за негодяи! воскликнулъ вдругъ генералъ, въ которомъ честное и великодушное негодованіе заставило замолкнуть и боль, и осторожность.

— Они подчиняются необходимости, холодно отвчалъ Гомезъ.— Встрться вамъ одинъ изъ этихъ людей, вроятно вы проткнули бы его шпагой?

— Капитанъ, сказалъ лейтенантъ, обращаясь къ испанцу:— парижанинъ слышалъ объ васъ. Вы, говорятъ, единственный человкъ, знающій проливы въ Антильскомъ мор и берега Бразиліи. Не желаете ли…

Капитанъ прервалъ молодого лейтената презрительнымъ восклицаніемъ и отвчалъ:

— Я умру морякомъ, врнымъ испанцемъ и христіаниномъ. Слышишь?

— Въ море! крикнулъ молодой человкъ.

По этому приказу два канонира схватили Гомеза.

— Вы подлецы! воскликнулъ генералъ, останавливая корсаровъ.

— Не горячитесь, старина! сказалъ ему лейтенантъ.— Если ваша красная ленточка и производитъ нкоторое впечатлніе на нашего капитана, то я надъ нею смюсь… Мы съ вами сейчасъ тоже поговоримъ немножко.

Въ эту минуту глухой шумъ, къ которому не примшивалось ни одной жалобы, далъ понять генералу, что храбрый Гомезъ умеръ, какъ истинный морякъ.

— Мое богатство или смерть! воскликнулъ онъ въ страшномъ припадк ярости.

— А, вы благоразумны, отвчалъ ему насмшливо корсаръ.— Теперь ужъ вы можете быть уврены, что что нибудь отъ насъ получите…

Потомъ, по знаку лейтенанта, два матроса бросились связывать ноги французу, но тотъ ударилъ ихъ съ непредвиднной дерзостью и, неожиданнымъ движеніемъ выхвативъ саблю, бывшую на боку у лейтенанта, началъ играть ею съ легкостью стараго кавалерійскаго генерала, знающаго свое ремесло.

— Ахъ, разбойники! Нтъ, вамъ не удастся бросить въ воду, какъ устрицу, стараго наполеоновскаго солдата.

Пистолетные выстрлы, сдланные почти въ упоръ по упрямому французу, привлекли вниманіе парижанина, занятаго наблюденіемъ за переноской снастей, которыя онъ веллъ взять на ‘Сенъ-Фердинанд’. Хладнокровно подошелъ онъ сзади къ храброму генералу, поднялъ его, поднесъ къ борту и собирался швырнуть его въ воду, какъ кусокъ негоднаго дерева. Въ эту минуту генералъ встртился съ похитителемъ своей дочери. Отецъ и зять тотчасъ признали другъ друга. Капитанъ, придавъ своему размаху противоположное направленіе съ такою легкостью, какъ будто маркизъ ничего не всилъ, вмсто того, чтобы бросить въ море, поставилъ его около гротъ-мачты.

На палуб раздался ропотъ, но корсару достаточно было бросить взглядъ на своихъ людей и тотчасъ же воцарилось глубочайшее молчаніе.

— Это отецъ Елены, сказалъ капитанъ яснымъ, твердымъ голосомъ.— Горе тому, кто посметъ не уважать его.

Радостное урра! раздалось на палуб и поднялось къ небу, какъ церковная молитва. Юнги раскачивались на веревкахъ, матросы бросали вверхъ шапки, канониры топали ногами, вс волновались, рычали, свистли, кричали. Отъ такого дикаго проявленія радости генералъ сдлался сумраченъ и безпокоенъ. Приписывая это чувство какой нибудь ужасной тайн, первымъ его крикомъ, когда къ нему вернулся даръ слова, былъ крикъ: ‘Дочь моя! гд она?’ Корсаръ посмотрлъ на генерала тмъ глубокимъ взглядомъ, который, по необъяснимой причин, переворачивалъ всегда самыя безстрашныя души. И, къ великому удовольствію матросовъ, видвшихъ, что ихъ начальникъ иметъ власть надъ всми существами, генералъ замолчалъ. Капитанъ свелъ его съ лстницы, подвелъ къ двери каюты и, быстро открывъ ее, сказалъ: ‘Вотъ она’. Затмъ онъ исчезъ. Старый воинъ стоялъ, пораженный представившейся ему картиной. Услышавъ, что дверь быстро отворилась — Елена встала съ дивана, на которомъ лежала. При вид маркиза у ней вырвался крикъ изумленія. Она такъ измнилась, что надо было имть глаза отца, чтобы признать ее. Тропическое солнце придало смуглый оттнокъ близн ея лица и сдлало его поэтичне, оно дышало твердостью, величіемъ и тмъ глубокимъ чувствомъ, которое производить впечатлніе даже на самыя грубыя души. Ея длинные, густые волосы падали локонами ей на шею, придавая еще больше могущества этому горделивому лицу. Въ поз, въ жестахъ Елены проглядывало сознаніе своей власти. Ея розовыя ноздри раздувались слегка чувствомъ побдоноснаго удовлетворенія и спокойное счастье сквозило во всей ея развернувшейся красот. Въ ней была въ одно и то же время и какая-то прелесть двственности и особаго рода гордость, свойственная возлюбленнымъ. Раба и повелительница она хотла подчиняться, потому что могла повелвать. Костюмъ ея былъ полонъ прелести и изящества. Онъ состоялъ весь изъ индйской кисеи, но диванъ ея и подушки были обтянуты кашемиромъ, персидскій коверъ покрывалъ полъ обширной каюты, а четверо дтей ея играли у ея ногъ, строя замки изъ жемчужныхъ ожерельевъ, драгоцнныхъ камней и дорогихъ вещей. Въ фарфоровыхъ севрскихъ вазахъ, разрисованныхъ мадамъ Жакото, благоухали рдкіе цвты: мексиканскіе жасмины, камеліи, среди которыхъ маленькія ручныя американскія птички порхали, какъ живые рубины, сапфиры и кусочки золота. Въ комнат стояло піанино, а на деревянныхъ стнахъ, обтянутыхъ желтымъ атласомъ, тамъ и сямъ висли картины, он были небольшаго размра, но принадлежали кисти лучшихъ мастеровъ: ‘Закатъ Солнца’ Гудена вислъ рядомъ съ ‘Тербургомъ’, ‘Рафаэлевская Мадонна’ соперничала въ поэтичности съ эскизомъ Жирадета, Жероръ Доу затмвалъ Драллинга. На лакированномъ китайскомъ стол стояла золотая тарелка, наполненная великолпными фруктами. Словомъ, Елена казалась царицей большого царства, въ будуар которой ея коронованный возлюбленный собралъ самые изящные въ мір предметы. Дти смотрли на дда живыми, проницательными глазами, пріученные жить среди сраженій, бурь и волненій — они походили на маленькихъ римлянъ, заинтересованныхъ войной и кровью, которыхъ Давидъ изобразилъ на своей картин ‘Брутъ’.

— Какъ это могло случиться! воскликнула Елена, обнимая отца, какъ бы для того, чтобы убдиться въ реальности этого виднія.

— Елена!

— Отецъ!

Они упали другъ другу въ объятія.

— Вы были на этомъ корабл?

— Да, отвчалъ онъ грустнымъ тономъ, садясь на диванъ и смотря на дтей, которыя, столпившись вокругъ него, разсматривали его съ наивнымъ любопытствомъ.— Я бы погибъ безъ…

— Безъ моего мужа, прервала она,— я угадываю.

— О, воскликнулъ капитанъ, для чего было нужно, чтобы я нашелъ тебя здсь, моя Елена, тебя, которую я такъ оплакивалъ! Мн, значитъ, нужно снова оплакивать твою участь.

— Зачмъ? спросила она, улыбаясь.— Разв вы не будете довольны, узнавъ, что я счастливйшая изъ женщинъ?

— Счастливая! воскликнулъ онъ, подскакивая отъ изумленія.

— Да, мой дорогой отецъ, сказала она, взявъ его об руки, цлуя ихъ и прижимая къ своему бьющемуся сердцу, и выраженіе ея лица, съ блестящими отъ удовольствія глазами, придавало еще большее значеніе этой ласк.

— Какимъ это образомъ? спросилъ онъ, интересуясь жизнью дочери и забывая все передъ этой сіяющей физіономіей.

— Слушайте, отвчала она.— Мой возлюбленный мужъ, слуга и господинъ — человкъ, душа котораго также необъятна и безгранична, какъ море, и также обильна ласками, какъ небо, однимъ словомъ онъ — богъ! Въ теченіе семи лтъ у него не вырвалось ни одного слова, ни одного чувства, ни одного движенія, которыя могли бы произвести диссонансъ съ божественной гармоніей его рчей, его ласкъ и его любви. Онъ смотритъ на меня съ дружеской улыбкой на устахъ и съ лучами радости во взгляд. Тамъ, наверху, его громовый голосъ заглушаетъ часто ревъ бури или шумъ боя, а здсь онъ кротокъ и мелодиченъ, кака музыка Россини, произведенія котораго до меня доходятъ. У меня есть все, что только можетъ пожелать капризъ женщины. Иногда желанія мои даже превзойдены. Словомъ, я царствую на мор, и мн повинуются такъ, какъ могутъ повиноваться только королев. О, счастлива ли я?— прервала она сама себя,— я не могу опредлить моего счастья словомъ ‘счастлива’. Моя участь — участь всхъ женщинъ! Испытывать любовь и безпредльную преданность къ тому, кого любишь, и встрчать въ его сердц безпредльное чувство, въ которомъ теряется душа женщины. Разв это не счастье? Я здсь одна, я царствую. На этомъ благородномъ судн никогда не было существа моего пола и Викторъ всегда тутъ въ нсколькихъ шагахъ отъ меня. Онъ не можетъ отойти отъ меня такъ же, какъ и кормчій отъ носовой части корабля, прибавила она съ шаловливымъ видомъ.— Семь лтъ! Любовь, которая въ теченіе семи лтъ остается всегда радостной и выдерживаетъ это ежеминутное испытаніе — разв это не любовь? Нтъ, о нтъ, это лучше всего, что я знаю въ жизни… языкъ человческій не въ состояніи выразить небеснаго счастья.

И изъ ея воспаленныхъ глазъ градомъ покатились слезы. Четверо дтей съ жалобнымъ крикомъ подбжали къ ней, какъ цыплята къ матери, и старшій ударилъ генерала, смотря на него съ угрожающимъ видомъ.

— Авель, сказала она,— я плачу отъ радости, ангелъ мой.

Она взяла его на руки, и ребенокъ ласково обвился руками вокругъ ея шеи, какъ львенокъ, вздумавшій поиграть съ матерью.

— И ты не скучаешь? воскликнулъ генералъ, ошеломленный экзальтированнымъ отвтомъ дочери.

— Да, отвчала она,— на суш, когда мы тамъ бываемъ, но и тогда я не разстаюсь съ мужемъ.

— Но ты любила празднества, балы, музыку?

— Музыка — это его голосъ, мои празднества — это уборы, которыя я для него придумываю. Когда ему нравится какой нибудь нарядъ — то это все равно какъ будто мною восхищается вся вселенная. И только поэтому я не выбрасываю въ море эти брильянты, ожерелья, діадемы изъ драгоцнныхъ камней, эти богатства, цвты и образцы искусствъ, которыя онъ мн приносить и говорить: Елена, разъ ты не бываешь въ свт, пускай свтъ приходитъ къ теб.

— Но у васъ на судн есть дерзкіе, жестокіе люди, страсти которыхъ…

— Я понимаю васъ, сказала она, улыбаясь.— Но успокойтесь. Ни одна императрица не была окружена большимъ уваженіемъ, чмъ я. Эти люди суеврны, они считаютъ меня за ангела-хранителя этого судна, ихъ предпріятій и успховъ. Но онъ ихъ богъ! Разъ, одинъ только разъ одинъ матросъ выказалъ мн неуваженіе… на словахъ, прибавила она, смясь.— И прежде чмъ Викторъ объ этомъ узналъ, люди экипажа бросили его въ море, не смотря на то, что я его простила. Они любятъ меня, какъ своего добраго ангела, потому что я ухаживаю за ними во время болзней и имла счастье даже спасти жизнь нкоторымъ изъ нихъ. Эти несчастные въ одно и то же время гиганты и дти.

— А когда бываютъ сраженія?

— Я къ нимъ привыкла и дрожала только въ первый разъ… Душа моя создана для опасностей и даже… я, ваша дочь — я люблю ихъ.

— А если бы онъ погибъ?

— Я тоже погибну.

— А дти?

— Они дти океана и опасностей и раздляютъ жизнь родителей… Наше существованіе слито воедино. Мы вс живемъ одной жизнью, вс вписаны въ одну страницу, вс несемся на одной ладь, мы это знаемъ.

— Значитъ, ты любишь его больше всего на свт?

— Больше всего, повторила она.— Но не будемъ касаться этой тайны. Смотрите. Вотъ стоитъ ребенокъ — это опять же онъ!

И, прижавъ къ себ съ необыкновенною силою Авеля — она начала покрывать страстными поцлуями его щеки, волосы…

— Но я не могу забыть! воскликнулъ генералъ,— что онъ только что бросилъ въ воду девять человкъ.

— Врно это было необходимо, потому что онъ гуманенъ и великодушенъ. Онъ проливаетъ такъ мало крови, какъ только это возможно, для охраненія интересовъ того маленькаго мірка, которымъ онъ управляетъ, и того священнаго права, которое онъ защищаетъ.

— А его преступленіе? сказалъ генералъ, какъ бы разговаривая съ самимъ собою.

— Но если это было доброе дло? возразила она съ холоднымъ достоинствомъ.— Если людское правосудіе не могло отмстить за него?

— Мстить за самого себя! воскликнулъ генералъ.

— А что такое адъ, спросила она,— какъ не вчное мщеніе за проступки одного дня?

— О, ты погибла! Онъ околдовалъ тебя, извратилъ. Ты безразсудствуешь.

— Поживите тутъ одинъ день и, если вы захотите послушать его, посмотрть на него, вы его полюбите.

— Елена, сказалъ серьезно генералъ,— мы въ нсколькихъ миляхъ отъ Франціи…

Она задрожала, посмотрла въ окно и, указывая на необъятную пелену зеленой воды, сказала, топнувъ кончикомъ ноги по ковру.

— Вотъ моя родина.

— Но разв ты не прідешь посмотрть на мать, на сестру, на братьевъ?

— Да, сказала она со слезами въ голос — если онъ захочетъ и будетъ въ состояніи хать вмст со мною.

— Значитъ, у тебя ничего нтъ больше, Елена, строго сказалъ генералъ:— ни семьи, ни родины?

— Я его жена, сказала она съ гордымъ видомъ. Вотъ первая радость въ теченіе семи лтъ, которую я получаю не отъ него, сказала она, схвативъ, руку отца и цлуя ее, и первый упрекъ, который я слышу.

— А твоя совсть?

— Моя совсть? Но онъ моя совсть.

Въ эту минуту она сильно задрожала.

— Вотъ онъ, сказала она.— Даже въ бою, среди всхъ шаговъ я различаю его шаги на палуб.

И вдругъ краска залила ея щеки и озарила черты, глаза ея заблестли и цвтъ лица сдлался матовоблый… Въ ея мускулахъ, въ жилахъ, въ невольномъ трепет всего ея существа — были счастье и любовь. Проявленіе такого чувства тронуло генерала. Дйствительно, черезъ минуту вошелъ корсаръ. Онъ слъ на кресло, взялъ старшаго сына и началъ съ нимъ играть.

Наминуту воцарилось молчаніе. Генералъ задумчиво смотрлъ на эту изящную каюту, похожую на гнздо зимородка, въ которой эта семья въ теченіе семи лтъ носилась по океану между небомъ и водою, довряясь человку, который велъ ее и черезъ опасности войны, и черезъ бури совершенно такъ же, какъ глава семьи ведетъ ее въ жизни среди общественныхъ бдъ… Онъ съ восхищеніемъ смотрлъ на дочь, на этотъ фантастическій образъ морской богини, блещущій красотою и счастьемъ и заставляющій блднть вс окружавшія ея сокровища передъ сокровищами своей души, передъ огнемъ своихъ глазъ и передъ несказанной поэтичностью всего своего существа. Это положеніе представляло своему крайне страннымъ, эта смсь сильнйшей страсти съ крайней разсудительностью положительно не вязалась съ общепринятыми взглядами. Передъ этой картиной забывались холодные и узкіе общественные разсчеты. Старый воинъ почувствовалъ все это, а также понялъ, что дочь его никогда не откажется отъ жизни, такой широкой, такъ богатой контрастами и наполненной такой искренной любовью и потомъ, если разъ она попробовала опасности, не испугавшись ея — она уже не могла бы боле вернуться къ мелочной жизни лживаго и ограниченнаго свта.

— Я васъ стсняю? спросилъ корсаръ, прерывая молчаніе и глядя на жену.

— Нтъ, отвчалъ генералъ.— Елена мн все сказала. Вижу, что она потеряна для насъ.

— Нтъ, живо возразилъ корсаръ… Еще нсколько лтъ и юридическая давность дозволить мн вернуться во Францію. Если совсть чиста и если человкъ, попирая ваши соціальные законы, послушался…

Онъ замолчалъ, считая за униженіе оправдываться.

— Но какъ можете вы не имть угрызеній совсти, прервалъ его генералъ,— за новыя убійства, совершившіяся передъ моими глазами.

— У насъ нтъ жизненныхъ припасовъ, спокойно отвчалъ корсаръ.

— Но высадивъ людей этихъ на берегъ…

— Они отрзали бы намъ путь какимъ-нибудь кораблемъ и мы не пріхали бы въ Чили.

— Прежде чмъ они успли бы изъ Франціи увдомить испанское адмиралтейство… прервалъ его генералъ.

— Во Франціи можетъ не понравиться, что человкъ, еще подлежащій ея суду, воспользовался судномъ, нанятымъ бордосскими гражданами. Къ тому же, не случалось ли вамъ на пол сраженія сдлать нсколько липшихъ выстрловъ?

Генералъ замолчалъ, смущенный взглядомъ корсара, дочь посмотрла на него взглядомъ, выражавшимъ въ одно и то же время и грусть, и торжество.

— Генералъ, сказалъ глухимъ голосомъ корсаръ,— я поставилъ себ за правило никогда ничего не отдлять изъ добычи, но вн всякаго сомннія моя часть будетъ значительне вашего состоянія. Позвольте же мн вернуть вамъ его, только другими деньгами…

И онъ взялъ изъ ящика въ пьянино пачку банковыхъ билетовъ и, пересчитавъ ихъ, подалъ маркизу милліонъ.

— Вы понимаете, сказалъ онъ,— я не могу довольствоваться тмъ, чтобы смотрть на прозжающихъ по дорог въ Бордо… Поэтому, если только васъ не плняютъ опасности нашей цыганской жизни, южноамериканскія сцены, наши тропическія ночи, наши битвы и удовольствія, доставляемыя побдами молодой націи или славой Симона Боливара — въ такомъ случа намъ надо разстаться… Васъ ожидаютъ шлюпка и преданные люди. Будемъ надяться на третью встрчу при обстоятельствахъ, уже вполн счастливыхъ…

— Викторъ, мн бы хотлось, чтобы отецъ остался еще немного, сказала Елена недовольнымъ тономъ.

— Десять лишнихъ минутъ могутъ поставить насъ лицомъ къ лицу съ фрегатомъ. Впрочемъ, ничего! мы немножко позабавимся. Наши люди скучаютъ.

— О, узжайте, батюшка, воскликнула Елена,— и отвезите моей сестр, братьямъ… и матери, прибавила она, вотъ это отъ меня на память. Она взяла горсть драгоцнныхъ камней, ожерельевъ и, завернувъ ихъ въ кашемиръ, робко подала отцу.

— А что я долженъ сказать имъ отъ тебя? спросилъ онъ, изумленный повидимому колебаніемъ Елены передъ словомъ мать.

— О, можете ли вы сомнваться въ моемъ сердц? Я молюсь ежедневно о ихъ счастіи.

— Елена, сказалъ старикъ, внимательно смотря на нее,— можетъ быть я не увижу тебя больше. Неужели же я никогда не узнаю причины твоего бгства?

— Эта тайна мн не принадлежитъ, сказала она серьезно.— Да еслибъ я и имла право сообщить ее вамъ, вроятно, я бы этого не сдлала. Въ теченіе десяти лтъ я терпла неизъяснимыя муки.

Она не продолжала и протянула отцу подарки, предназначенные для семьи. Генералъ, пріученный войною къ довольно широкимъ взглядамъ на добычу, принялъ подарки дочери, утшая себя мыслью, что подъ вліяніемъ такой чистой, возвышенной души, какъ душа Елены, парижскій капитанъ оставался честнымъ человкомъ, воюя съ Испаніей. Его страсть къ храбрости побдила его. Полагая, что если бы онъ сталъ щепетильничать, то показался бы смшнымъ, онъ сильно потрясъ руку корсара и горячо поцловалъ свою Елену, свою единственную дочь, и смочилъ слезами это гордое, мужественное лицо, столько разъ ему улыбавшееся. Тронутый морякъ поднесъ ему дтей для благословенія. Затмъ, вс простились въ послдній разъ долгимъ, не лишеннымъ нжности взглядомъ.

— Будьте счастливы! воскликнулъ ддъ, бросаясь на палубу.

На мор генерала ожидало удивительное зрлище. ‘Сенъ-Фердинандь’, преданный пламени, горлъ, какъ огромный снопъ соломы. Матросы, занимавшіеся потопленіемъ испанскаго брига, замтили на немъ грузъ рома, и такъ какъ этого напитка на ‘Отелло’ было въ изобиліи — они вздумали позабавиться и зажгли огромную пуншевую чашу въ мор. Спускаясь съ корабля въ шлюпку ‘Сенъ-Фердинанда’, генералъ невольно смотрлъ то на пожаръ, то на дочь, стоявшую, опираясь на корсара, на заднемъ конц своего судна. Въ присутствіи столькихъ воспоминаній и при вид легкаго благо платья Елены, разввавшагося подобно парусу, и этого чуднаго величественнаго лица, достаточно внушительнаго, чтобы повелвать всмъ и даже Океаномъ, онъ съ беззаботностью военнаго забывалъ, что плыветъ надъ могилою храбраго Гомеза. Надъ нимъ, подобно черной туч, вставалъ столбъ дыма, и солнечные лучи, пронизывая его въ разныхъ направленіяхъ, производили поэтическое освщеніе. Это было второе небо,— темный балдахинъ, подъ которымъ словно горли люстры и надъ которымъ разстилался неизмнный лазуревый небосклонъ, казавшійся въ тысячу разъ прекрасне отъ этой кратковременной противоположности. Причудливые оттнки этого дыма, то желтые, то золотистые, то красные, то черные покрывали искрившійся, трещавшій и шипвшій корабль. Пламя со свистомъ разливалось по веревкамъ и по различнымъ частямъ постройки, подобно тому, какъ народное волненіе разливается по улицамъ города. Ромъ производилъ синій огонь, который прыгалъ и извивался, какъ будто морской духъ мшалъ эту бурную жидкость совершенно такъ же, какъ рука студента заставляетъ двигаться веселый огонь пунша во время оргіи. Но солнце, боле могущественное и какъ бы негодующее на этотъ дерзкій огонь, едва отражало цвтъ пожара въ своихъ лучахъ. Что-то врод стки или шарфа носилось вокругъ потока его лучей. Чтобы уйти, ‘Отелло’ спшилъ воспользоваться тмъ небольшимъ втромъ, какое онъ могъ схватить, дувшимъ въ этомъ новомъ направленіи, и наклонялся то на одинъ бокъ, то на другой, подобно бумажному змю, качающемуся въ воздух. Хорошенькій бригъ шелъ къ югу, онъ то скрывался изъ глазъ генерала, исчезая за прямымъ столбомъ, тнь отъ котораго фантастично падала на воду, то показывался, граціозно поднимаясь и убгая. Каждый разъ, какъ только Елена могла видть отца, она махала ему платкомъ. Скоро ‘Сенъ-Фердинандъ’ пошелъ ко дну, и на поверхности остались пузыри, но и т скоро исчезли. Отъ всей этой сцены осталось только облачко, колеблемое втеркомъ. ‘Отелло’ былъ далеко, шлюпка приближалась къ земл, облачко встало между ею и бригомъ. Генералъ увидлъ въ послдній разъ свою дочь сквозь трещины этого волнующагося дыма. Пророческое видніе! Блый платокъ и блое платье одн выдлялись на этомъ черномъ фон. Между зеленой водой и голубымъ небомъ брига не было даже видно. Елена была едва замтной точкой, граціозной тонкой черточкой, ангеломъ въ неб, идеей, воспоминаніемъ.

Поправивъ свое состояніе, маркизъ умеръ отъ усталости и истощенія. Черезъ нсколько мсяцевъ посл его смерти, маркиза принуждена была везти Моину въ Пиренеи. Капризное дитя захотло полюбоваться красотами этихъ горъ. Она вернулась въ О-де-Баннъ и вотъ какая ужасная сцена разыгралась при ея возвращеніи.

— Боже мой! говорила Моина,— мы очень дурно сдлали, мама, что не остались еще на нсколько дней въ город! Тамъ намъ было лучше, чмъ здсь. Неужели ты не слышала безконечныхъ стоновъ этого противнаго ребенка и болтовни этой несчастной женщины. Должно быть, она говоритъ на какомъ нибудь провинціальномъ нарчіи, потому что я не поняла ни слова изъ того, что она говорила. Что за людей помстили по сосдству съ нами? Я въ жизнь свою не проводила такой ужасной ночи.

— Я ничего не слыхала, отвчала маркиза.— Но я поговорю съ хозяйкой, моя милочка, и попрошу ее отдать мн и эту комнату. Такимъ образомъ, мы будемъ одн во всемъ этомъ помщеніи и не услышимъ больше шума. Какъ ты себя чувствуешь сегодня утромъ? Ты устала?

И съ послдними словами, маркиза встала и подошла къ постели Моины.

— Ну что? спросила она, ища ее руку.

— О, оставь меня, мама, отвчала Моина,— ты холодная.

При этихъ словахъ молодая двушка уткнулась въ подушку капризнымъ, но вмст съ тмъ такимъ граціознымъ движеніемъ, что мать не въ силахъ была обидться. Въ эту минуту въ сосдней комнат раздался тихій протяжный стонъ.

— Но если ты слышала это всю ночь, отчего ты не разбудила меня? мы бы… Другой, боле глубокій стонъ прервалъ маркизу.— Кто нибудь тамъ умираетъ, воскликнула она и вышла изъ комнаты.

— Пошли мн Полину, закричала Моина,— я буду одваться.

Маркиза поспшно сошла внизъ и нашла хозяйку во двор, окруженною кучкою людей, которые съ интересомъ ее слушали.

— Сударыня, вы помстили рядомъ съ нами какую-то больную…

— Ахъ, ужъ не говорите! воскликнула хозяйка,— я только что послала за мэромъ. Вообразите, эта женщина пришла вчера вечеромъ пшкомъ. Она идетъ изъ Испаніи безъ денегъ и безъ паспорта. На спин у ней былъ умирающій ребенокъ. И я просто не въ состояніи былъ отказать ей. Сегодня утромъ я сама пошла на нее взглянуть, потому что вчера, когда она пришла, она ужасно меня растрогала. Бдняжечка! Она лежитъ рядомъ съ ребенкомъ и оба борятся со смертью.

— Сударыня, говоритъ она мн, снимая золотое кольцо съ пальца.— У меня, кром этого ничего нтъ, возьмите это вмсто денегъ, этого, будетъ довольно, потому что я недолго здсь пробуду. Бдный малютка! Мы умремъ вмст, говоритъ она, глядя на ребенка. Я взяла у ней кольцо и спросила, кто она такая, но она не захотла сказать мн своего имени… Я сейчасъ послала за докторомъ и за мэромъ.

— Сдлайте для нея все, что будетъ нужно! воскликнула маркиза.— Боже мой! Можетъ быть, еще можно ее спасти. Я уплачу вамъ все, что вы на нее истратите.

— О, сударыня, у нея очень гордый видъ, и не знаю, пожелаетъ ли она этого.

— Я пойду къ ней…

И маркиза тотчасъ пошла наверхъ къ незнакомк, не думая о томъ, что ея траурное платье могло произвести дурное впечатлніе на умирающую. При вид ея, маркиза поблднла. Не смотря на то, что ужасныя страданія исказили прекрасное лицо Елены — маркиза признала въ ней свою старшую дочь. При вид женщины, одтой въ трауръ, Елена поднялась на постели, страшно закричала и медленно опустилась на подушки. Она узнала мать.

— Дочь моя! сказала мадамъ д’Эглемонъ.— Что я могу для тебя сдлать? Полина!.. Моина!..

— Мн ничего больше не нужно, отвчала Елена ослабвшимъ голосомъ.— Я надялась увидть отца, но по вашему трауру я вижу…

Она не кончила, прижавъ къ сердцу ребенка, какъ бы для того, чтобы его согрть, она поцловала его въ лобъ и посмотрла на мать взглядомъ, въ которомъ читался еще упрекъ, но уже смягченный прощеніемъ. Маркиза не желала видть этого упрека, она забыла, что Елена — ребенокъ, зачатый когда-то въ отчаяніи и слезахъ, что это былъ ребенокъ, явившійся причиной величайшихъ ея несчастій, она тихо подошла къ своей старшей дочери, помня только одно, что Елена первая дала ей почувствовать всю сладость материнства. Глаза ея наполнились слезами и, цлуя дочь, она восклицала:

— Елена, дочь моя!..

Елена молчала. Она только что приняла послдній вздохъ своего послдняго ребенка.

Въ эту минуту вошли Моина, ея горничная Полина, хозяйка гостинницы и докторъ. Маркиза держала похолодвшую руку дочери въ своихъ рукахъ и смотрла на нее съ истиннымъ отчаяніемъ. Вн себя отъ горя, жена моряка, только что избгнувшая кораблекрушеніе, причемъ ей удалось спасти отъ всей семьи только одного ребенка, сказала матери страшнымъ голосомъ: все это ваше дло!.. если бы вы были для меня тмъ…

— Моина, уходи, уходите вс! закричала мадамъ д’Эглемонъ, стараясь заглушить своимъ голосомъ голосъ Елены.

— Молю тебя, дочь моя, не будемъ возобновлять теперь грустную исторію…

— Я буду молчать, отвчала Елена, длая надъ собой сверхъестественное усиліе.— Я мать, и знаю, что Моина не должна… Гд мое дитя?

Моина вернулась, движимая любопытствомъ.

— Сестра, сказала это балованное дитя, докторъ…

— Все безполезно, отвчала Елена.— О, зачмъ я не умерла тогда, когда хотла убить себя! Никогда нельзя найти счастье вн законовъ… Моина… ты…

И она умерла, склонивъ свою голову на голову своего ребенка, котораго она конвульсивно къ себ прижимала.

Вернувшись къ себ въ комнату, мадамъ д’Эглемонъ сказала Моин, обливаясь слезами: твоя сестра хотла, конечно, сказать теб, что двушка никогда не можетъ найти счастье въ романической жизни, вн внушенныхъ ей правилъ и особенно вдали отъ матери.

VI.
Старость преступной матери.

Въ первыхъ числахъ іюня 1842 года, дама лтъ пятидесяти, но казавшаяся на видъ еще старше, нежели была на самомъ дл, гуляла въ полдень на солнц по алле сада, примыкавшаго къ большому отелю въ улиц Плюме, въ Париж. Сдлавъ два или три тура по слегка извилистой дорожк, на которой она оставалась, чтобы не терять изъ виду оконъ комнаты, привлекавшей, повидимому, все ея вниманіе, она сла на садовое кресло, сдланное изъ молодыхъ древесныхъ втвей, покрытыхъ корой. Съ своего мста дама могла видть черезъ ршетку ограды и внутренніе бульвары, среди которыхъ стоить чудный соборъ Инвалидовъ, поднимающее свою позлащенную главу среди тысячъ макушекъ деревьевъ,— и мене грандіозный видъ своего собственнаго сада, оканчивавшагося срымъ фасадомъ одного изъ самыхъ красивыхъ отелей Сент-Жерменскаго предмстья. Тутъ все еще безмолвствовало: и сосдніе сады, и бульвары, и соборъ Инвалидовъ, потому что въ этомъ благородномъ квартал день начинается только въ полдень, и въ это время вс, и господа и лакеи еще спятъ или только что просыпаются.

Старая дама, вставшая такъ рано, была маркиза д’Эглемонъ, мать мадамъ де-Сенъ-Еренъ, которой принадлежалъ этотъ чудный отель. Маркиза отказалась отъ него для дочери, которой она отдала все свое состояніе, оставивъ себ только вдовью пенсію. Графиня Моина де Сенъ-Еренъ была послднимъ ребенкомъ мадамъ д’Эглемонъ. Чтобы выдать ее замужъ за наслдника одного изъ знаменитйшихъ домовъ Франціи, маркиза всмъ пожертвовала. И ничего не могло быть естественне: она потеряла одного за другимъ двухъ сыновей: старшій, Густавъ — маркизъ д’Эглемонъ, умеръ отъ холеры. Авель палъ въ дл при Константин. Густавъ оставилъ вдову и дтей. Но довольно умренная любовь мадамъ д’Эглемонъ къ своимъ сыновьямъ сдлалась еще умренне,— перейдя на внуковъ. Она была вжлива съ молодою мадамъ д’Эглемонъ, выказывая ей то поверхностное чувство, какое хорошій тонъ и приличія предписываютъ намъ въ отношеніи нашего ближняго. Устроивъ состояніе своихъ покойныхъ сыновей, она сохранила для Моины свои сбереженія и свои собственныя средства. Красивая, очаровательная Моина была съ самаго дтства предметомъ исключительной любви мадамъ д’Эглемонъ, любви врожденной или невольной у матерей, которая кажется необъяснимой или, наоборотъ, слишкомъ хорошо объяснимой для внимательнаго наблюдателя. Хорошенькое лицо Моины, звукъ ея голоса, манеры, походка, движенія — все въ ней пробуждало въ маркиз самыя глубокія чувства, какія только могутъ оставлять, волновать и очаровывать сердце матери. Въ сердц этой молодой женщины была основа ея настоящей жизни, будущей и прошедшей, она вложила въ него вс свои сокровища. Моина, по счастью, пережила четырехъ старшихъ дтей. Дйствительно, какъ говорили въ свт, мадамъ д’Эглемонъ потеряла самымъ несчастнымъ образомъ красавицу дочь, участь которой была почти неизвстна, и маленькаго мальчика пяти лтъ, сдлавшагося жертвою ужасной катастрофы. Маркиза видла предзнаменованіе неба въ томъ обстоятельств, что судьба пощадила ея любимую дочь и хранила лишь слабое воспоминаніе о своихъ дтяхъ, уже павшихъ жертвами каприза смерти, они оставались въ ея душ, подобно могиламъ на пол сраженія, но уже почти заросшимъ полевыми цвтами. Свтъ могъ бы потребовать у маркизы строгаго отчета какъ въ ея равнодушіи, такъ и въ этой исключительной любви, но парижскій свтъ захваченъ-такимъ потокомъ событій, модъ, новыхъ идей, что вся жизнь мадамъ д’Эглемонъ должна была быть въ немъ до извстной степени забыта. Никто не вмнялъ ей въ преступленіе ея холодности и никого не интересовавшаго забвенія, тогда какъ, наоборотъ, нжность ея къ Моин интересовала очень многихъ и сохраняла всю святость какого-то предразсудка. Къ тому же, маркиза рдко появлялась въ свт, и большинству знавшихъ ее семей она казалась доброй, кроткой, благочестивой и снисходительной. Да и нужно вдь очень живо интересоваться, чтобы проникать за предлы вншности, которыми удовлетворяется общество. И чего не прощаютъ старикамъ, когда они стушевываются, какъ тни, и хотятъ быть только воспоминаніемъ? Наконецъ, мадамъ д’Эглемонъ была примромъ, который дти приводили съ удовольствіемъ отцамъ, зятья — тещамъ. Она преждевременно отдала свое состояніе Моин, довольная счастьемъ молодой графини, и жила только ею и для нея. Были благоразумные старики, которые порицали этотъ поступокъ, говоря: ‘Мадамъ д’Эглемонъ, можетъ быть, когда нибудь раскается, что лишила себя состоянія въ пользу дочери, потому что если она и знаетъ сердце мадамъ де-Сенъ-Еренъ, можетъ ли она быть также уврена въ честности зятя?’ Но противъ этихъ пророчествъ поднимался всеобщій ропотъ и со всхъ сторонъ сыпались похвалы Моин.

— Надо отдать справедливость мадамъ де-Сенъ-Еренъ, говорила одна молодая женщина:— мать не нашла никакой перемны вокругъ себя. У мадамъ д’Эглемонъ прекрасное помщеніе, въ ея распоряженіи карета и она можетъ здить всюду попрежнему…

— Исключая Итальянской оперы, тихо отвчалъ старый паразитъ, одинъ изъ тхъ людей, которые считаютъ себя въ прав осыпать друзей своихъ эпиграммами, желая доказать свою независимость.— Старуха только и любитъ мушку, кром вещей, касающихся ея балованнаго дитяти. Она въ свое время была такой хорошей музыкантшей! Но такъ какъ ложа графини набита всегда молодыми бабочками и такъ какъ мать стснила бы эту юную особу, о которой говорятъ уже, какъ о большой кокетк, она никогда не здитъ въ оперу.

— Мадамъ де-Сенъ-Еренъ, говорила одна молодая двушка — устраиваетъ для своей матери прелестные вечера, салонъ, въ которомъ собирается весь Парижъ.

— Салонъ, въ которомъ никто не замчаетъ маркизы, отвчалъ паразитъ.

— Фактъ тотъ, что мадамъ д’Эглемонъ никогда не бываетъ одна, говорилъ молодой фатъ, державшій сторону дамъ.

— Утромъ, отвчалъ потихоньку старый наблюдатель,— утромъ Моиночка спитъ. Въ четыре часа Моиночка въ лсу. Вечеромъ Моиночка детъ на балъ или въ буффъ… Но правда, что мадамъ д’Эглемонъ можетъ видть свою дочь въ то время, какъ она одвается или во время обда, если случится, что Моиночка обдаетъ съ дорогой мамочкой. Еще недлю тому назадъ, сударь мой, говорилъ паразитъ, беря за руку робкаго слушателя, недавно появившагося въ томъ дом, гд онъ былъ,— я видлъ эту бдную мать грустной и одиноко сидящей у камина. Что съ вами? спросилъ я ее. Маркиза посмотрла на меня съ улыбкой, но она несомннно плакала. ‘Я думала, сказала она, что это очень странно, что я одинока посл того, какъ у меня было пять человкъ дтей, но такова наша участь! И потомъ я счастлива, когда знаю, что Моина веселится’. Она могла довриться мн, знавшему раньше ея покойнаго мужа. Это былъ ограниченный человкъ, и онъ былъ очень счастливъ, что она ему принадлежала, конечно, онъ ей обязанъ и своимъ пэрствомъ, и своимъ положеніемъ при двор Карла X.

Но въ свтскіе разговоры вкрадывается столько заблужденій, и въ свт съ такою легкостью причиняются и глубочайшія страданія, что историкъ нравовъ обязанъ благоразумно взвшивать увренія легкомысленныхъ людей. Да и можетъ быть никогда не слдуетъ разбирать, кто виноватъ и кто правъ: мать или ребенокъ. Между этими двумя сердцами возможенъ только одинъ судья, и судья этотъ Богъ! Богъ вноситъ часто месть свою въ ндра семействъ, пользуясь дтьми противъ матерей, отцами противъ сыновей, народами противъ королей и князьями противъ націй, всмъ противъ всего, замняя въ нравственнымъ мір одни чувства другими, дйствуя ввиду непреложнаго порядка, ввиду одному Ему извстной цли. Несомннно, что каждая вещь развивается въ своихъ ндрахъ или, еще лучше, оно въ нихъ возвращается.

Подобныя благочестивыя мысли, столь свойственныя старческому сердцу, безсвязно носились въ душ мадамъ д’Эглемонъ. Он то прояснялись, то затемнялись, то развертывались совершенно подобно цвтамъ, мечущимся на поверхности воды во время бури. Она сла усталая, ослабвшая отъ долгихъ размышленій, среди которыхъ вся жизнь развертывается передъ глазами тхъ, кто предчувствуетъ смерть.

Эта преждевременно состарвшаяся женщина представила бы любопытную картину для какого нибудь художника, проходящаго по бульвару. При вид ея, сидящей въ полдень въ тни акацій, всякій съумлъ бы прочесть одну изъ тысячи вещей, написанныхъ на этомъ лиц, блдномъ и холодномъ, не смотря на теплоту окружавшихъ ее солнечныхъ лучей. Въ ея выразительномъ лиц читалось что-то боле серьезное, чмъ жизнь на закат, и что-то боле глубокое, чмъ душа, отягощенная опытомъ. Это былъ одинъ изъ тхъ типовъ, которые среди тысячи физіономій, которыхъ вы не замчаете, потому что они не характеристичны, останавливаютъ ваше вниманіе и заставляютъ задуматься совершенно такъ же, какъ въ музе среди тысячи картинъ на васъ производитъ сильное впечатлніе или чудная голова, въ которой Мурильо изобразилъ материнскую скорбь, или лицо Беатриче Ченчи, въ которомъ Гизъ съумлъ изобразитъ самую трогательную невинность въ глубин самаго ужаснаго преступленія, или сумрачное лицо Филиппа II, на которомъ Веласкезъ запечатллъ на вки тотъ величественный ужасъ, который должна внушать королевская власть. Нкоторыя человческія фигуры являются деспотическими образами, которые говорятъ вамъ, спрашиваютъ васъ и отвчаютъ вашимъ тайнымъ мыслямъ, представляють собою даже цлыя поэмы. Застывшее лицо мадамъ д’Эглемонъ представляло одну изъ этихъ ужасныхъ поэмъ, одно изъ лицъ, разсянныхъ тысячами въ безсмертной комедіи Данте Алигьери.

Во время расцвта женской жизни характеру кросоты женщины оообенную прелесть придаетъ скрытность, къ которой ее вынуждаютъ и ея природная слабость, и наши соціальные законы. Подъ чуднымъ цвтомъ ея свжаго лица, подъ огнемъ ея глазъ, подъ изящнымъ очертаніемъ ея тонкихъ чертъ и множествомъ сложныхъ линій, согнутыхъ или прямыхъ, но чистыхъ и совершенно установившихся, вс эти чувства могутъ быть скрыты: краснота ничего не говорить, усиливая только и безъ того яркія краски, весь внутренній огонь такъ хорошо примшивается къ огню ея блещущихъ жизнью глазъ, что мимолетный жаръ страданій придаетъ ей только лишнюю прелесть. Поэтому-то нтъ ничего непроницаеме молодого лица. Лицо молодой женщины спокойно, гладко, свжо, какъ озеро. Физіономія женщинъ начинаетъ опредляться только въ тридцать лтъ. До этого возраста художникъ находить въ ихъ лицахъ только близну и румянецъ, улыбки и выраженія, повторяющія одну и ту же мысль, мысль о молодости и любви, мысль однообразную и не глубокую, но въ старости женщина уже пережила все, страсти отпечатались на ея лиц, она была возлюбленной, женой, матерью, самыя сильныя выраженія радости и горя въ конц концовъ сморщили, исказили ея черты, запечатллись въ тысяч морщинъ, изъ которыхъ каждая говоритъ, и голова женщины длается тогда или ужасной, или прекрасно меланхоличной, или великолпно спокойной, если дозволено будетъ продолжать это странное сравненіе — высохшее озеро обнажаешь тогда слды всхъ образовавшихъ его потоковъ: голова старухи не принадлежитъ боле ни легкомысленному свту, который боится увидть въ ней разрушеніе всхъ понятій объ изяществ, къ которымъ онъ привыкъ, ни обыкновеннымъ художникамъ, которые ничего въ немъ не увидятъ, но она принадлежитъ истиннымъ поэтамъ, тмъ, въ комъ живо чувство прекраснаго, независимо отъ всхъ условій, на которыхъ покоится столько предразсудковъ въ сфер искусства и красоты.

Хотя у мадамъ д’Эглемонъ была на голов модная шляпка, легко было замтить, что ея когда-то черные волосы поблли отъ жестокихъ испытаній. Но ея манера закладывать волосы доказывала хорошій вкусъ и изящныя привычки свтской женщины, ея прическа отлично обрисовывала ея поблекшій морщинистый лобъ, въ очертаніяхъ котораго можно было еще найти слды его прежняго изящества, вообще, очертанія ея лица и правильность линій давали представленіе, хотя и слабое, о красот, которой она должно быть обладала, но эти указанія говорили еще сильне о страданіяхъ, которыя должны были быть достаточно сильны, чтобы измнить это лицо, высушить виски, вдавить щеки, омертвить вки и лишить ихъ рсницъ, придающихъ столько красоты взгляду. Все было спокойно въ этой женщин: ея походка и движенія носили характеръ той серьезной, сдержанной медлительности, которая внушаетъ почтеніе. Ея скрытность, перешедшая въ робость, явилась, повидимому, результатомъ привычки въ послдніе годы стушевываться передъ дочерью, говорила она рдко и тихо, какъ вс люди, принужденные думать, сосредоточиваться и жить въ самихъ себ. Ея видъ и манера держать себя внушали какое-то неопредленное чувство, которое не было ни боязнью, ни сочувствіемъ, но изъ котораго таинственно проистекали вс мысли, пробуждающія эти разнообразныя чувства. Наконецъ, характеръ ея морщинъ, блдность ея болзненнаго взгляда — все краснорчиво говорило о слезахъ, которыя пожираются сердцемъ, но никогда не падаютъ на землю. Несчастные, привыкшіе смотрть на небо, чтобы взывать къ нему о мукахъ своей жизни — легко признали бы въ глазахъ этой матери привычку къ ежедневной и ежеминутной молитв и легкіе слды тхъ тайныхъ ранъ, которыя въ конц концовъ уничтожаютъ весь цвтъ души вплоть до материнской любви. У художниковъ есть краски для этихъ портретовъ, но мысли и слова безсильны передать ихъ вполн: въ оттнкахъ лица, въ выраженіи встрчаются необъяснимыя явленія, которыя душа схватываетъ взглядомъ, но поэтому для того, чтобы дать о нихъ понятіе, остается только разсказать событія, произведшія такія ужасныя измненія въ лиц. Лицо это выражало холодную, застывшую бурю, тайную борьбу между героизмомъ материнской скорби и слабостью нашихъ чувствъ, которыя имютъ свой предлъ, какъ и мысли. Вчно скрываемыя страданія развили въ этой женщин какую-то болзнь. Безъ сомннія, какія нибудь слишкомъ сильныя волненія повредили физически это материнское сердце, и его безъ ея вдома, медленно подтачивала какая-то болзнь можетъ бигь аневризмъ. Истинныя страданія, повидимому, спокойно лежатъ въ томъ русл, которое они себ прорыли, они какъ будто спятъ въ немъ, а между тмъ они продолжаютъ разъдать душу, подобно рж, разъдающей металлъ! Въ эту минуту дв слезы текли по щекамъ маркизы. Она встала, какъ будто ее сильно задла какая-то особенно острая мысль. Конечно, она думала о будущемъ Моины и, предвидя вс страданія, ожидавшія ея дочь — страданія ея собственной жизни заговорили снова въ ея сердц.

Положеніе этой матери станетъ понятнымъ, если мы объяснимъ положеніе ея дочери.

Графъ де-Сенъ-Еренъ ухалъ шесть мсяцевъ тому назадъ для исполненія какой-то политической миссіи. Во время его отсутствія, Моина, въ которой соединялось тщеславіе кокетки съ капризными прихотями балованнаго ребенка, по легкомыслію ли, или изъ кокетства и изъ желанія испытать его силу, забавлялась игрою со страстью ловкаго, но безсердечнаго человка, уврявшаго, что онъ влюбленъ безумно. Мадамъ д’Эглемонъ, которую долгій опытъ жизни научилъ понимать жизнь, судить людей и опасаться свта, замчала успхъ этой интриги и предчувствовала погибель дочери, видя ее попавшей въ руки человка, для котораго не было ничего святого. Не ужасно ли ей было видть развратника въ человк, котораго Моина слушала съ удовольствіемъ? Такимъ образомъ, ея дорогое дитя было на краю пропасти. Она была въ этомъ совершенно уврена и не могла остановить ее, потому что дрожала передъ графиней. Она знала впередъ, что Моина не послушается ни одного изъ ея мудрыхъ предостереженій, она не имла никакой власти надъ этой душой, желзной для нея и мягкой для другихъ. Ея нжность заставила бы ее отнестись съ участіемъ къ несчастной страсти, которая оправдывалась бы благородными качествами обольстителя, но дочь ея слдовала побужденіямъ кокетства, и маркиза презирала графа Альфреда де-Ванденеса, зная его за человка, который смотрлъ на свою борьбу съ Моиной, какъ на партію въ шахматы. Но хотя Альфредъ де-Ванденессъ и внушалъ ужасъ этой несчастной матери — она принуждена была хранить въ глубочайшихъ тайникахъ своего сердца главную причину своего отвращенія. Она была въ интимной связи съ маркизомъ де-Ванденесомъ, отцомъ Альфреда, а эта дружба, почтенная въ глазахъ свта, давала молодому человку право приходить запросто къ мадамъ де-Сенъ-Еренъ, въ которую онъ представлялся влюбленнымъ съ дтства. Къ тому же, мадамъ д’Эглемонъ напрасно ршилась бы произнести ужасное слово, которое встало бы между ея дочерью и Альфредомъ де-Ванденесомъ и раздлило бы ихъ, она была уврена въ неуспх, не смотря на силу этого слова, которое обезчестило бы ее въ глазахъ дочери. Альфредъ былъ слишкомъ испорченъ, Моина слишкомъ умна для того, что поврить этому сообщенію и сочла бы его за простую материнскую хитрость. Мадамъ д’Эглемонъ своими собственными руками выстроила себ темницу и замуравила себя въ ней, чтобы тамъ умереть, видя погибель прекрасной жизни Моины, этой жизни, сдлавшейся ея славой, ея счастьемъ и утшеніемъ, этого существованія, которое было ей въ тысячу разъ дороже своего собственнаго. Ужасныя, невроятныя страданія, которымъ нтъ имени!

Она нетерпливо ждала пробужденія дочери и вмст съ тмъ боялась его, подобно тому какъ несчастный, осужденный на смерть, и хочетъ скорй покончить съ жизнью и вмст съ тмъ испытываетъ холодъ при мысли о палач. Маркиза ршилась сдлать послднюю попытку, но она, можетъ быть, меньше боялась неудачи въ своей попытк, нежели получать еще одно изъ оскорбленій, которыя были такъ тяжелы ея сердцу, что лишали ее всякаго мужества. Ея материнская любовь привела ее вотъ къ чему: любить дочь, бояться ея, ожидать отъ нея удара кинжаломъ и идти навстрчу этому удару. Въ любящихъ сердцахъ материнская любовь такъ глубока, что, прежде чмъ дойти до равнодушія, мать должна или опереться на какую нибудь великую силу, на религію или на любовь. Съ того самаго момента, какъ маркиза встала съ постели, жестокая память рисовала ей факты, повидимому, незначительные, но на самомъ дл огромные въ моральной жизни. Дйствительно, иногда жестъ заключаетъ въ себ цлую драму, тонъ сказаннаго слова ломаетъ цлую жизнь, равнодушіе взглядовъ убиваетъ самую счастливую страсть. Къ несчастью, маркиза д’Эглемонъ видла слишкомъ много такихъ жестовъ, слышала слишкомъ много такихъ словъ, получила слишкомъ много такихъ взглядовъ, страшныхъ для души, чтобы ея воспоминанія могли оставить ей надежду. Все доказывало ей, что Альфредъ погубилъ ее въ сердц дочери, и она, мать, еще жила въ немъ только по долгу. Тысяча вещей, даже разные пустяки свидтельствовали объ отвратительномъ поведеніи графини по отношенію къ ней, о неблагодарности, которую маркиза считала, можетъ быть, за наказаніе. Она искала извиненій для дочери въ вол Провиднія, чтобы быть въ состояніи еще обожать поражающую ее руку. Въ это утро она вспомнила все, и все опять такъ сильно взволновало ея сердце, что чаша ея горестей должна была переполниться отъ прибавленія самаго ничтожнаго огорченія. Холодный взглядъ могъ убить маркизу. Трудно изобразить эти обыденные факты, но нсколькихъ изъ нихъ будетъ достаточно, чтобы дать понятіе объ остальныхъ. Такъ, маркиза, сдлавшаяся немного глухой, просила дочь повторить фразу, которую она не разслышала, графиня повиновалась, но съ такимъ недовольнымъ видомъ, что мадамъ д’Эглемонъ не ршилась больше повторять своей скромной просьбы. Съ этого дня, когда Моина что нибудь разсказывала или говорила, маркиза старалась подходить къ ней, но часто графин надодала эта слабость матери, и она легкомысленно упрекала ее въ ней. Этотъ примръ, взятый одинъ изъ тысячи, могъ только поранить материнское сердце. Вс эти вещи ускользнули бы, можетъ быть, отъ наблюдателя, потому что это были мелочи, незаметныя для другихъ глазъ, кром глазъ женщины. Такъ, когда однажды мадамъ д’Эглемонъ сказала дочери, что у нея была княгиня де-Кадиньянъ — Моина воскликнула:

— Какъ! Она прізжала къ вамъ!

Видъ, съ которымъ были сказаны эти слова, тонъ ихъ — выражали столько удивленія, такое изящное презрніе, что вчно юныя и нжныя сердца нашли бы благодяніемъ обычай нкоторыхъ дикарей убивать своихъ стариковъ, когда они не въ состояніи больше держаться за сучья дерева, которое сильно трясутъ. Мадамъ д’Эглемонъ встала, улыбнулась и пошла поплакать втихомолку. Хорошо воспитанные люди и особенно женщины проявляютъ очень незамтно свои чувства, но вибраціи ихъ сердецъ угадываются тми, кто въ своей жизни можетъ найти положенія, аналогичныя съ положеніемъ несчастной матери. Удрученная своими воспоминаніями мадамъ д’Эглемонъ отыскала одинъ фактъ, микроскопическій, но до того острый, до того жестокій, что она какъ нельзя лучше увидала въ немъ въ данный моментъ отвратительное презрніе, скрытое подъ улыбками. Но слезы ея высохли, когда она услыхала, что ставни въ комнат дочери открываются. Она пошла къ окнамъ по дорожк вдоль ршетки, передъ которой она только что сидла. Она замтила, что садовникъ особенно тщательно подчищалъ эту дорожку, почти запущенную съ нкотораго времени. Кагда мадамъ д’Эглемонъ подошла къ окнамъ дочери — ставни быстро закрылись.

— Моина, сказала она.

Отвта не было.

— Графиня въ маленькой гостиной, сказала горничная Моины, когда маркиза, вернувшись домой, спросила, встала ли ея дочь.

Сердце мадамъ д’Эглемонъ было слишкомъ переполнено и голова слишкомъ озабочена, чтобы задуматься въ данный моментъ надъ такими ничтожными обстоятельствами, она быстро прошла въ маленькую гостиную и увидла графиню въ пеньюар, въ чепчик, небрежно наброшенномъ на расстрепанные волосы, въ туфляхъ и съ ключомъ отъ своей комнаты у пояса. Лицо ея было красно и носило слды бурныхъ мыслей. Она сидла на диван и, казалось, размышляла.

— Зачмъ сюда идутъ? спросила она жесткимъ голосомъ.— Ахъ, это вы, мама, сказала она разсяннымъ тономъ.

— Да, дитя мое, это твоя мать…

Въ тон, которымъ были сказаны эти слова, было столько чувства и столько внутренняго волненія, что трудно дать объ этомъ понятіе, не употребляя слова святость. Они такъ поразили ея дочь, что она повернулась къ ней движеніемъ, выражавшимъ и уваженіе, и безпокойство, и угрызеніе совсти. Маркиза заперла дверь этой гостиной, въ которую никто не могъ войти, не произведя шуму въ рядомъ лежащихъ комнатахъ. Эта отдаленность гарантировала отъ всякой нескромности.

— Дочь моя, сказала маркиза,— я считаю своею обязанностью поговорить съ тобой насчетъ одного изъ важнйшихъ кризисовъ нашей женской жизни. Можетъ быть, ты переживаешь его, сама того не сознавая, и я буду говорить теб о немъ не столько какъ мать, сколько какъ другъ. Выйдя замужъ, ты сдлалась свободна въ своихъ поступкахъ, ты отвтственна за нихъ только передъ мужемъ, но я такъ мало давала теб чувствовать свой материнскій авторитетъ (и въ этомъ я, можетъ быть, была неправа), что считаю себя въ прав заставить тебя выслушать меня, по крайней мр, хоть разъ въ тхъ серьезныхъ обстоятельствахъ, когда ты должна нуждаться въ совт. Подумай, Моина, что я выдала тебя за человка въ высшей степени даровитаго, за человка, которымъ ты можешь гордиться, которымъ…

— Мама, воскликнула Моина капризнымъ тономъ и прерывая ее,— я знаю, о чемъ вы будете говорить… Вы будете мн проповдывать насчетъ Альфреда…

— Ты не угадала бы такъ хорошо, Моина, сказала серьезно маркиза, стараясь удержать слезы, если бы ты не чувствовала…

— Чего? сказала она почти высокомрнымъ тономъ.— Но, мама, право…

— Моина, воскликнула мадамъ д’Эглемонъ, длая необыкновенное усиліе,— ты должна выслушать внимательно то, что я теб скажу…

— Я слушаю, сказала графиня, складывая руки и изображая изъ себя дерзкую покорность. Но позвольте мн, мама, сказала она съ невроятнымъ хладнокровіемъ,— позвонить Полину, чтобы выслать ее…

Она позвонила.

— Полина не можетъ услышать, милая моя.

— Мама, сказала графиня серьезнымъ тономъ, который долженъ былъ показаться матери страннымъ,— я должна…

Она остановилась. Вошла горничная.

— Полина, сходите сами къ Подранъ и узнайте, почему мн не присылаютъ шляпу…

Она сла и внимательно посмотрла на мать. Маркиза, у которой сердце было переполнено, глаза сухи и которая испытывала одно изъ тхъ чувствъ, боль которыхъ можетъ быть понятна только матерямъ, начала говорить, чтобы предупредить Моину объ опасности, которой она подвергалась. Но потому ли, что графиня почувствовала себя оскорбленной подозрніями матери относительно сына маркиза де-Ванденесса, или просто подъ вліяніемъ одной изъ тхъ непонятныхъ глупостей, тайна которыхъ заключается въ неопытности молодости, только она сказала съ дланнымъ смхомъ, воспользовавшись минутной остановкой матери:

— Мама, я думала, что ты ревнуешь только отца…

При этихъ словахъ мадамъ д’Эглемонъ закрыла глаза, опустила голову и незамтно вздохнула. Она посмотрла вверхъ, какъ бы подчиняясь непреодолимому чувству, заставляющему насъ призывать Бога въ великихъ кризисахъ жизни, и посмотрла на дочь взглядомъ, полнымъ величія и глубокой скорби.

— Дочь моя, сказала она сильно измнившимся голосомъ,— ты безжалостне къ матери, чмъ былъ оскорбленный ею человкъ, чмъ, можетъ быть, будетъ Богъ.

Мадамъ д’Эглемонъ встала, но, дойдя до двери, она обернулась, и, увидвъ только удивленіе въ глазахъ дочери, вышла и едва дошла до сада, гд силы оставили ее. Почувствовавъ боль въ сердц, она упала на скамью. Глаза ея, блуждавшіе по песку, увидли свжій, знакомый ей слдъ мужскихъ сапогъ. Безъ сомннія, дочь ея погибла, тогда она поняла смыслъ порученія, даннаго Полин. Эта жестокая мысль сопровождалась еще боле возмутительнымъ предположеніемъ. Она подумала, что сынъ маркиза де-Ванденесса уничтожилъ въ сердц Моины то уваженіе, которое дочь обязана питать къ матери. Страданія ея увеличились, она лишилась сознанія и какъ бы заснула. Молодая графиня нашла, что ея мать позволила себ поступить съ ней довольно грубо, и подумала, что вечеромъ лишняя ласка или какой нибудь знакъ вниманія поправятъ дло. Услышавъ въ саду женскій крикъ, она небрежно высунулась изъ окна въ ту минуту, когда Полина, еще не успвшая уйти, звала на помощь, поддерживая маркизу.

— Не испугайте мою дочь, было послднимъ словомъ, сказаннымъ этой матерью.

Моина видла, какъ понесли ея мать, блдную, безжизненную, переводящую съ трудомъ дыханіе, но жестикулирующую руками, какъ будто бы она хотла бороться или говорить. Изумленная этимъ зрлищемъ, Моина послдовала за матерью, молча помогла положить ее на кровать и раздть. Сознаніе вины угнетало ее. Въ эту торжественную минуту она поняла свою мать, но ничего больше не могла поправить. Она захотла остаться съ ней наедин, и когда никого не было больше въ комнат, когда она почувствовала похолодвшую руку, всегда ее ласкавшую, она залилась слезами. Разбуженная этими слезами, маркиза могла еще посмотрть на свою милую Моину, потомъ, при звук ея рыданій, отъ которыхъ, казалось, разорвется эта нжная грудь, она посмотрла на дочь и улыбнулась. Эта улыбка доказывала молодой матереубійц, что сердце матери — пропасть, въ глубин которой всегда живетъ прощеніе. Какъ только состояніе маркизы сдлалось извстно, люди были разосланы верхами за докторомъ, хирургомъ и за внуками мадамъ д’Эглемонъ. Молодая маркиза пріхала съ дтьми въ одно время съ докторами. Составилось довольно внимательное собраніе, въ которомъ вс молчали и безпокоились. Сюда же присоединились и слуги. Молодая маркиза, не слышавшая никакого шума, постучала тихонько въ дверь комнаты. При этомъ звук Моина, пробудившись отъ своей скорби, быстро открыла об половины дверей, обвела сумрачнымъ взглядомъ всхъ собравшихся и вышла въ такомъ безпорядочномъ вид, который былъ выше словъ. При вид этого живаго укора совсти вс молчали. Легко было замтить холодныя, конвульсивно вытянутыя ноги маркизы на смертномъ лож. Моина оперлась на дверь, посмотрла на родныхъ и сказала глухимъ голосомъ: — Я потеряла мать!

Парижъ 1828—1842 г.

КОНЕЦЪ.

НОВАЯ БИБЛОТЕКА СУВОРИНА

ЖЕНЩИНА ТРИДЦАТИ ЛТЪРОМАНЪБАЛЬЗАКА

I.Первыя ошибки.

II.Невдомыя страданія.

III.Въ тридцать лтъ.

IV.Перстъ Божій.

V.Дв встрчи.

VI.Старость преступной матери.

Читайте также: