ЖАННА ДАРКЪ НА ПАРИЖСКОМЪ ИППОДРОМ.
ЖАННА ДАРКЪ НА ПАРИЖСКОМЪ ИППОДРОМ.
В. Стасовъ.
‘Сверный Встникъ’, No 11, 1890
Жанна Дарк на парижском ипподроме, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Я не стану въ настоящую минуту длать обзоръ того, что новаго и капитальнаго представляетъ, по части искусства, современная Европа и что глубоко поражало меня въ послднее мое путешествіе. Такое обозрніе мн, быть можетъ, скоро удастся представить моимъ читателямъ въ цломъ ряд статей. Но мн хочется на ныншій разъ указать здсь на одно художественное явленіе, которое ныншнимъ лтомъ произвело, и по всей справедливости, глубочайшія впечатлнія на парижскую, т. е. всемірноевропейскую публику, а у насъ осталось совершенно неизвстнымъ. Это — ‘мимическая легенда съ аккомпанементомъ музыки’, исполнявшаяся съ 13—25 іюня въ парижскомъ ипподром. Заглавіе этой легенды было — ‘Жанна Даркъ’.
‘Какъ, Жанна Даркъ на ипподром? пожалуй, воскликнутъ иные. Что же тутъ такого важнаго и интереснаго, что тутъ особенно замчательнаго? Неужели стоитъ говорить о такой обыкновенной, ничтожной вещи, какъ представленіе въ цирк? Если наши газетные корреспонденты о немъ промолчали, то ничего худаго этимъ не сдлали. Велика важность! Неужели корреспондентамъ надо было непремнно заводить рчь о томъ, какъ хозяева громаднаго цирка,— пускай даже перваго и изумительнйшаго въ цлой Европ, затяли нкое представленіе, для котораго взяли сюжетомъ знаменитую французскую историческую личность, и наполнили это представленіе шумомъ и громомъ, блестящими латами и знаменами, яркими костюмами, ослпительнымъ электрическимъ свтомъ, скачущими лошадьми, стукомъ мечей, сшибками цирковыхъ кавалеристовъ? Что тутъ, не то что уже важнаго и интереснаго, но даже просто новаго? Кто не видалъ давнымъ давно, сто разъ, гд угодно въ циркахъ, всевозможныя баталіи и бои, скачки и сшибки, съ заглавіями, гд красуются всяческія знаменательныя имена и событія? Не являлся ли много разъ на арен цирка даже самъ Наполеонъ I, на бломъ кон и въ треугольной своей шляпк, среди толпы своихъ гренадеровъ въ мховыхъ шапкахъ. Такъ что за диво хозяевамъ цирка выдвинуть на свою сцену тоже и Жанну Даркъ? Сегодня она, завтра другія. Можетъ быть, у нихъ сегодня же появятся, и пшкомъ и верхомъ, Карлъ великій, рыцарь Баярдъ, Скобелевъ, съ лошадьми и сраженіями, съ трубами и литаврами, съ пушечной стрльбой или летающими стрлами. Что можетъ быть обыкновенне всего этого’?
Нтъ, на ныншній разъ дло было не ‘обыкновенное’, отвтилъ бы я на такія соображенія. То, что явилось ныньче лтомъ на парижскомъ ипподром, не имло уже ничего общаго со всегдашними цирковыми представленіями, банальными и скучными. Здсь неожиданно выступило передъ парижскими зрителями нчто совсмъ другое, нчто полное значенія и мысли, нчто такое, гд въ самомъ дл дышала исторія и гд она была воплощена художествомъ. Иллюзія чего то въ самомъ дл жизненнаго была тутъ очень могуча, и это оттого, что всмъ распоряжались и все направляли здсь настоящіе художники, вмсто всегдашнихъ банальныхъ цирковыхъ распорядителей. Въ Париж, какъ нигд боле, играетъ ныньче крупную роль художникъ, въ каждомъ общественномъ созданіи, назначенномъ для ума, чувства или фантазіи массы, художника непремнно призываютъ тутъ на совты и помощь, и оттого результаты получаются такіе значительные, какіе прежде были недоступны и неизвстны, оттого то въ продолженіи многихъ недль ныншняго лта, парижская публика густой толпой стремилась въ ипподромъ и съ горячимъ сочувствіемъ апплодировала чудесному, талантливому зрлищу. Газеты и журналы наполнены были восторженныхъ отчетовъ, глубоко симпатичныхъ описаній поразительнаго художественнаго явленія.
Появленія ‘мимической легенды’ въ ипподром было не случайное. Въ іюн совершилось въ Домреми, мсторожденіи Ліанны Даркъ, торжественное открытіе памятника Жанны Даркъ. Во всей Франціи происходили въ т самые дни торжества и празднованія, и еще съ весны обычныя годовыя художественныя выставки были везд загромождены статуями и бюстами, картинами и рисунками, изображающими Орлеанскую двственницу. Во многихъ городахъ, конечно, всего боле въ Париж, происходили на театрахъ представленія, имвшія сюжетомъ ее-же, знаменитая Сара Бернаръ, сначала въ Париж, а потомъ въ Лондон, исполняла ‘лирическую трагедію’ Жюля Барбье, ‘Жанна Даркъ’, напыщенную по старинному, хотя и написанную недавно, въ 1877 году, съ тирадами и реторикой, но все-таки такую, гд многія сцены вышли у Сары Бернаръ полны горячей энергіи и могучаго вдохновенія, а вся необычайно врная, строго-историческая и роскошная постановка переносила зрителя во Францію XV вка. И вотъ, среди всего этого воодушевленія Франціи, распорядители ипподрома (это цлая большая компанія на акціяхъ) и во глав ихъ молодой энергическій директоръ цирка, Гукъ, ршили, что и имъ не слдъ отставать отъ общаго движенія, и хорошо будетъ тоже устроить торжество въ честь Жанны Даркъ.
Они создали нчто въ самомъ дл грандіозное.
Надо знать, что такое парижскій ипподромъ, для того, чтобъ получить понятіе о громадности предпринятой на этотъ разъ задачи. Ипподромъ — это одна изъ изумительнйшихъ построекъ новаго Парижа, и вмст — одно изъ архитектурныхъ чудесъ всей вообще новой Европы. Конечно, именно поэтому-то почти никто у насъ ничего о немъ не знаетъ, даромъ что ипподромъ стоитъ на свт уже давно, гораздо боле 10 лтъ. Что это за зданіе, можно представить себ изъ того, что въ простые дни представленій тамъ сидитъ зрителей тысячъ 9, а въ парадные и экстренные дни — тысячъ 12. По моему, сиденгамскій хрустальный дворецъ близь Лондона, да парижскій ипподромъ — вотъ, изъ числа громадныхъ архитектурныхъ созданій новой Европы, два самые оригинальныя, два самые своеобразныя. Оба займутъ, конечно, крупную страницу въ будущей исторіи современнаго намъ искусства. Но въ нихъ выразилась вся разница двухъ противуположныхъ народностей, двухъ совершенно различныхъ расъ. Англійскій народный дворецъ — это воплощеніе англійской геніальности, смлой, поразительной, глубокой, но лишенной въ пластическомъ художеств, съ самаго окончанія среднихъ вковъ, со временъ реформаціи — красоты, нжности. Все въ немъ отзываетъ суровымъ пуританствомъ, точно будто презрніемъ къ ласкающимъ и граціознымъ формамъ искусства, къ его орнаментаціи. Ему довольно одной массивности, смлой новизны, поразительности впечатлнія, отдльныя части у него вс мало-художественны, вс мало удовлетворительны. Французскій ипподромъ — тоже смлъ и геніаленъ по мысли, но далеко не такъ смлъ, какъ англійскій народный дворецъ. Онъ не ршился весь создаться изъ одного только желза и стекла, у француза, романца по рас и наслдника классическихъ поколній, твердо заложено въ голову убжденіе, что, все что строится, не должно смть обходиться безъ камня, онъ никогда не ршится на т художественные смлости, на которыя идетъ дерзкою стопою въ своихъ новыхъ попыткахъ англосаксонецъ. За то у француза, во всемъ и всегда, больше эстетичности и красоты, играющаго орнамента и граціи формъ (у Эйфеля въ жилахъ течетъ германская кровь, да впрочемъ и вся башня-то его была лишь инженерный tour de force, противъ антихудожественности котораго протествовала вся масса значительнйшихъ французскихъ художниковъ и писателей). Французы — аиняне новой Европы, англичане — спартанцы. Поэтому-то и въ ипподром, одномъ изъ характерныхъ выраженій ныншней французской національности въ искусств, ярко высказались разнообразныя особенности народнаго французскаго характера. Когда вы входите въ ипподромъ, васъ поразитъ громадность его размровъ, смлость колоссальнаго желзнаго остова, дерзость стеклянной крыши, которую для дневныхъ представленій гигантскія машины сдвигаютъ со своего мста, увозятъ въ стороны и накладываютъ на тонкія, какъ пальмы, желзныя колонки, вылетающія изъ земли и ждущія, за предлами цирка, свою стеклянную гостью, крышу, которая ляжетъ имъ на голову, на ихъ изящныя капительки. Но посл перваго грандіознаго впечатлнія, глазъ начинаетъ различать отдльныя формы, везд встрчаетъ изящество и художественность, и вмст видитъ, сколько везд разсыпано воспоминаній классичесскихъ преданій и правилъ эпохи Ренесанса. Французъ не сметъ, какъ англичанинъ, дерзко разрывать съ прошедшимъ и устремляться къ однимъ требованіямъ современности и данной задачи, выбросивъ изъ головы всякіе старые примры и образцы. Французу нужны ‘колонны’ и ‘колонки’, чисто для парада, ему нужно всякое художественное бутафорство, ему нужны традиціонные, хотя и элегантные орнаменты, завитки и цвточки, листья и гирлянды, однимъ словомъ все то, чему учатся въ художественныхъ классахъ. Смлость современности и ея совершенно новыхъ, ни откуда не взятыхъ, формъ во многомъ остается ему недоступна. Стоитъ вспомнить хоть прошлогоднюю всемірную выставку. Сколько въ ея постройкахъ было колоссальныхъ мыслей и начинаній!
И все-таки, характеръ французской новой постройки былъ очень ‘смшанный’. Но каковъ ни есть, въ этомъ отношеніи, тоже и ипподромъ, во всякомъ случа онъ есть нчто грандіозное и великолпное, какъ не многое въ архитектур новой Европы. Уже самая эта грандіозность и великолпіе налагали на хозяевъ ипподрома обязанность, для народнаго празднованія, брать широкія рамки. Но громадное значеніе Жанны Даркъ во Франціи еще удесятеряло объемъ и обязательства ихъ задачи. Дло шло о героин, спеціально народной, исключительно дорогой французскому сердцу, и всего боле именно въ наше время. ‘Жанна Даркъ, говоритъ одинъ изъ новйшихъ писателей о ней, Дорс, окончательно довершила нашу національную независимость, и въ тотъ день, когда Франція, боле просвщенная, станетъ немножко боле ныншняго заботиться о памяти своихъ благодтелей, она вынуждена будетъ соединить съ именемъ патриція Верцингеторикса (освободителя Галліи отъ римлянъ) также и имя лотарингской пастушки… Жанна Даркъ была героиня политическая и военная, прежде всего француженка, которая, даромъ что простая крестьянка, осуществила великую мечту освобожденія отечества, до которой едва-едва осмливалась подниматься мысль высшихъ классовъ, въ то время уже слишкомъ низко павшихъ!…’ Другой новый историкъ Жанны Даркъ, Симеонъ Люсъ, восклицаетъ: ‘Орлейнская двственница есть не только самый совершенный типъ патріотизма, но еще, кром того, воплощеніе всего, что только въ нашей стран есть самаго превосходнаго. Въ физіономіи героини XV вка есть такія черты, которыя связываютъ ее съ Франціею всхъ временъ. Это — воинственное увлеченіе, нжная грація, врожденная веселость, дкое остроуміе, презрительная иронія при столкновеніи съ властью, состраданіе къ меньшей братіи ш слабымъ, и несчастнымъ, нжность къ побжденнымъ. Все это такія качества, которыя идутъ въ нашемъ народ изъ рода въ родъ, а освободительница Орлеана обладала ими въ такой высокой мр, что эта сторона ея генія всегда поражала ея поклонниковъ…’ Историкъ Кишери, много сдлавшій своими изслдованіями для возстановленія изъ архивной пыли всхъ подлинныхъ фактовъ страдальческой жизни Жанны Даркъ, восклицалъ: ‘Средневковая святая, отвергнутая средними вками, должна сдлаться святою новыхъ временъ’.
Понятіе о необычайномъ историческомъ значеніи Жанны Даркъ такъ прочно заложилось во французской душ, что, кром историковъ, требовали общенароднаго торжественнйшаго прославленія ея и люди самого ретрограднаго, и люди самого прогрессивнаго лагеря. Такъ напримръ, одинъ изъ фанатичнйшихъ приверженцевъ клерикализма и папской власти, знаменитый орлеанскій архіепископъ Дюпанлу, одно время ревностно старался уговорить папу возвести Жанну Даркъ въ санъ ‘святой’, но его усилія не увнчались успхомъ, и римскій дворъ согласился лишь на ту уступку, что Жанн Даркъ оффиціально данъ церковный титулъ ‘высокопочтенной’ (venerabilis). Съ другой стороны, одинъ изъ депутатовъ республиканскаго народнаго представительства, Жозефъ Фабръ, предлагалъ парижскому парламенту назначить день для ежегоднаго всенароднаго чествованія Жанны Даркъ французскою республикою. ‘Жанна, писалъ онъ, это — французская святая. По всмъ преданіямъ, святые должны быть чествуемы въ день своего мученичества. Притомъ-же умирающая Жанна Даркъ явилась еще боле высокою, чмъ торжествующая Жанна Даркъ. У нашего народа есть свои праздникъ свободы. Ему нуженъ свой праздникъ патріотизма’.
Понятно, что при такомъ общемъ народномъ энтузіам, и литераторы, и художники французскіе часто должны были брать Жанну Даркъ темою для своихъ поэмъ, драмъ, трагедій, картинъ и статуй. Одинъ изъ французскихъ библіографовъ новаго времени графъ де-Пюимегръ, издавшій, по поводу открытія памятника въ Домреми книгу, подъ заглавіемъ: ‘Jeanne d’Arc au thtre’, говоритъ, что ‘ни одна извстная историческая личность на свт столько не послужила темой для столькихъ драматическихъ сочиненіи, какъ Жанна Даркъ’. Многочисленныя біографіи этой героини, въ свою очередь, исчисляютъ огромное количество статуи и картинъ, воспроизводящихъ сцены изъ ея великой эпической жизни.
Но что уже вовсе непонятно и на что нельзя довольно надивиться, это-то, что, не взирая на все поклоненіе массъ Жанн Даркъ, не только французское, да и вообще все европейское искусство никогда не осуществило хотя сколько-нибудь удовлетворительно своей задачи относительно ея. Одинъ изъ лучшихъ французскихъ художественныхъ критиковъ новой эпохи, Максимъ Дюканъ, писалъ по поводу парижской всемірной выставки 1855 года и появившейся тамъ плохой ‘Жанны Даркъ’ Энгра: ‘передъ Жанною д’Аркъ спасовали до сихъ поръ вс поэты, вс скульпторы, вс живописцы, какіе только брали себ ее темой, и Энгръ потерплъ такую-же неудачу, какъ они вс. Непостижимо, по какой это горькой судьбин наша бдная дорогая французская героиня была виновницей появленія на свтъ лишь произведеній все только посредственныхъ? Объяснить это мы не беремся. Или, быть можетъ, Жанна Даркъ такъ высоко паритъ въ умственныхъ сферахъ, что остается далеко за предлами даже самыхъ великодушныхъ усилій искусства и литературы? Впрочемъ, оно и по дломъ: пусть будетъ поражена безплодностью эта неблагодарная Франція въ т минуты, когда пытается обоготворить теперь ту, кому она такъ чудовищно дала погибнуть во время оно’. И я думаю, приговоръ Максима Дюкана совершенно вренъ. Съ нимъ не можетъ не согласиться каждый, кто просматривалъ всю эту разнообразную массу твореній. Поэмы — жидки и фразерны, между ними нкоторыя даже — просто подражанія прежнимъ классическимъ образцамъ (напримръ поэма англійскаго поэта Соути, Southey, взявшая себ образцомъ ‘Потерянный рай’ Мильтона), драмы — либо совершенно ничтожны, либо опять-таки классичны и наполнены высокопарныхъ тирадъ и всяческой надутой реторичной фальши. Этимъ гршитъ даже ‘Орлеанская Два’ геніальнаго Шиллера, который, въ добавокъ ко всмъ остальнымъ несовершенствамъ своего произведенія, имлъ, какъ извстно, въ виду не столько самую ‘Жанну Даркъ’ и реабилитацію ея противъ знаменитой каррикатуры Вольтера, сколько проповдь германскому народу о необходимости соединенія австрійскаго императора съ прусскимъ королемъ для побды надъ общимъ страшнымъ давителемъ, Наполеономъ I, подобно тому, какъ-дескать, 500 лтъ тому назадъ получила подобную побду надъ своимъ тогдашнимъ страшнымъ давителемъ, Англіей,— Франція, посл того, какъ бросили прежнюю свою рознь и соединились въ одномъ общемъ усиліи французскій король и бургундскій герцогъ. Такая задача, хотя и высокая по благородству и патріотизму, все-таки была вншняя, имла характеръ ‘доказательства’ и ‘побужденія’, и не давала автору со всею правдой и глубиной отдаться искреннему живописанію характеровъ, лицъ, сценъ, событій. Ораторскія, полныя реторики, парадныя тирады изъ цлыхъ десятковъ стиховъ были Шиллеру тутъ нужны прежде всего. Значитъ, прощай правда, прощай натура! Оперы разныхъ музыкантовъ ничмъ не отличались отъ драмъ и трагедій, и полны были точно такой-же музыкальной ничтожнйшей формалистики и реторики, какою отличались всегда и т. Изъ живописцевъ и скульпторовъ также ни одинъ до сихъ поръ не поднялся до вышины своей задачи. Когда-то знаменитый Энгръ нарисовалъ Жанну Даркъ, конечно, изящную, даже живописную, но полную всегдашняго его холода и классической невозмутимой правильности. Ничто не намекало ни единой чертой на тотъ великій духъ, на то горячее, вдохновенное сердце, которое дало Жанн д’Аркъ силу поднять на ноги цлый народъ и двинуть его на невообразимыя побды. Почти одновременно съ Энгромъ (1855), нашъ Брюлловъ тоже нарисовалъ (1851) Жанну Даркъ, красивую, изящную, но точно также какъ Энгръ, холодную и пустую, ровно ничего не говорящую. Но своему всегдашнему обыкновенію, Брюлловъ заставилъ свою героиню поднять глаза — это у него всегда считалось лучшимъ средствомъ выраженія. Но онъ и тутъ, какъ почти везд, ничего не сдлалъ, ничего не выразилъ и глубоко ошибся въ своемъ поверхностномъ разсчет. Оба живописца носили ледъ въ сердц и никогда не возвышались до горячаго вдохновенія своимъ сюжетомъ: онъ только служилъ и французу и русскому удачнымъ предлогомъ, достаточнымъ поводомъ для проявленія разныхъ техническихъ и художественныхъ своихъ виртуозностей. Множество другихъ живописцевъ, прежняго и новаго времени, всего боле французскихъ, группируется около Энгра со своими ‘Жаннами Даркъ’ и вс они никогда ничмъ не возвышаются надъ его условностью и академизмомъ. Былъ, въ самое послднее, наше время, одинъ живописецъ, французъ, который имлъ вс задатки для того, чтобы сдлать выше и лучше другихъ: это былъ Бастьенъ-Лепажъ. Во-первыхъ, и это всего важне, онъ былъ одаренъ настоящимъ талантомъ. Во-вторыхъ, онъ вышелъ изъ народа, и ему одному посвятилъ свою бодрую, смлую, оригинальную кисть. Онъ посвятилъ всю свою, впрочемъ, недолговчную жизнь, изображенію деревенскихъ личностей, типовъ, сценъ, и въ западномъ искусств немного есть художниковъ, которые стояли-бы выше его въ живописаніи, какъ всей вншности, такъ и душевныхъ движеній изъ жизни низшихъ классовъ со всею искренностью, правдою и неприхорошенностью. Онъ былъ родомъ почти изъ однихъ и тхъ-же мстъ съ Жанною Даркъ, и потому понятно, что ему однажды сильно захотлось изобразить своею простою, далекою отъ академичности, кистью, свою старинную землячку. Онъ нарисовалъ ее среди отцовскаго огорода, въ лтній жаркій день, стоящею подъ деревомъ, прислушивающеюся къ тмъ таинственнымъ голосамъ, которые звали ее на великій подвигъ. Ничто не можетъ быть проще ея позы. Она немного наклонилась впередъ, одна рука ея протягивается къ невидимымъ существамъ, говорящимъ съ нею. Вточка свсилась передъ Жанной съ дерева, и ея рдкіе подвижные листочки точно дуютъ прохладой на ея воспаленное, рдющееся лицо. Много хорошаго умстилось у Бастьенъ-Лепажа въ этой фигур, но даже самые ревностные его поклонники (а ихъ всегда много было у него по всей Франціи) не согласны были признать созданіе Бастьенъ-Лепажа истинно удовлетворительнымъ. ‘Тутъ много правды, правды народной, простой, безъискусственной, говорили они, никто боле Бастьенъ-Лепажа не приблизился, въ этой задач, къ тому, что должно вполн передать ее, тутъ Жанна Даркъ — истинная французская крестьянка, лицо ея — того самого лотарингскаго типа, который издавна извстенъ, по портретамъ Жанны Даркъ, да и до сихъ поръ не измнился,— лицо кругловатое, свжее, здоровое, кровь съ молокомъ, быстрые, живые, умные черные глаза, складъ тла — изящный, плотный, нсколько мужественный и сильный, одежда — настоящая народная лотарингская, поза — простая, крестьянская. Да, все это такъ, все это врно, все это прекрасно. Но тутъ-же въ картин есть что-то такое, что длаетъ ее все-таки неудовлетворительною и даже непріятною. Въ ней есть фальшь и неправда. Это — въ выраженіи. Жанна Даркъ представлена не вдохновенною, не великою духомъ, а какою-то психопаткой, истеричной женщиной. Въ ней, у Бастьена-Лепажа, не мощь и сила здоровья, а слабость и нервность болзни. Это не тотъ человкъ, который двигаетъ волею и руками другихъ, а тотъ, кому надобны больница и лекарства. Тутъ нтъ никакой великой исторической личности. Она не въ состояніи унести нашъ духъ’.
И вотъ лишь только-то и усплъ создать живописецъ, который съ этой задачей сталъ все-таки выше всхъ другихъ своихъ товарищей.
Скульпторы сдлали еще и того меньше. Просто не объ чемъ говорить, не на что указать. Между всми ими, ничтожными или посредственными (въ род тхъ, какихъ мы всегда видимъ и у себя, на всхъ конкурсахъ), можно остановиться разв только на двухъ, нсколько боле выдающихся: Шашо и Фреміэ. Одинъ представилъ Жанну Даркъ еще у себя дома, въ крестьянскомъ костюм, на колняхъ, прислушивающеюся къ таинственнымъ голосамъ, второй — среди торжества побды, въ латахъ, верхомъ, съ поднятымъ вверхъ знаменемъ и звзднымъ внцомъ надъ головою. Первая статуя — стоитъ въ французскомъ музе, вторая — на одной изъ парижскихъ площадей. Но первая, какъ ни граціозна по своей поз и по изящнымъ линіямъ контура, но ничего не значитъ въ отношеніи выраженія. Эта Жанна только сентиментальна и конфектна, ни одного мужественнаго, здороваго мускула не шевелится во всемъ ея существ, ничто не переноситъ фантазію передъ лицо великой исторической героини. Фреміэ — одинъ изъ художниковъ-реалистовъ современной Франціи. Онъ захотлъ представить Жанну Даркъ верхомъ, по-мужски, на одномъ изъ тхъ здоровенныхъ, могучихъ коней сверной Франціи, першероновъ, которые существовали тамъ въ средніе вка, и до сихъ поръ знамениты въ Нормандіи. Жанна Даркъ, совсмъ почти двочка, съ видимымъ трудомъ растопырила свои ножки, закованныя въ латы, по крутымъ бокамъ этого своего коня, но мужественно поднимаетъ къ небу свою исторически-знаменитую орифламму. Все мотивы хорошіе, истинные — и однако ничего не вышло изъ нихъ значительнаго, Весь реализмъ Фреміэ привелъ его только къ тому, что его Жанна Даркъ вышла какимъ-то пажикомъ, съ трудомъ усидвшимъ на огромномъ кон не подъ силу, и все-таки храбрившаяся со своимъ военнымъ знаменемъ. Но какая была въ самомъ дл Жанна Даркъ въ натур, мы ныньче уже довольно хорошо знаемъ. Не была она похожа на пажика-виньетку, когда съ огромнымъ мечомъ или топоромъ въ рукахъ врубалась въ желзные ряды посдвшихъ въ бою англичанъ, когда впереди всего войска безстрашно разила враговъ. Тутъ жантильностей и галантерейностей не было на лицо, тутъ была могучая, прочная, крпкая молодая женщина изъ народа, съ огненными глазами, громовымъ голосомъ и желзною рукою.
Если такъ мало успла сдлать до сихъ поръ вся толпа европейскихъ художниковъ, то, конечно, не какому-то цирку было возможно вдругъ, однимъ разомъ, стать выше ихъ всхъ и сдлать что-то такое, чего не въ состояніи была сдлать цлая вереница талантливыхъ людей. Притомъ-же, при громадныхъ размрахъ цирка, въ задачу его не могутъ и входить тонкія подробности, мелкія художественныя детали. Ему могли быть доступны лишь широкія, многообъемлющія картины, что-то въ род огромныхъ фресокъ, покрывающихъ безконечныя пространства. Эту задачу и выполнилъ съ блескомъ и талантливостью — парижскій ипподромъ.
Для его ныншнихъ торжественныхъ представленій была взята не вся легенда Жанны Даркъ цликомъ, а только три самыхъ крупныхъ момента: ‘Деревушка Домреми’, ‘Освобожденіе Орлеана’, ‘Казнь’ и ‘Апооза’. Первоначально была идея поставить на ипподром еще и четвертую картину: ‘Внчаніе Карла VII на царство въ Реймс’, но трудность поставить декорацію собора внутри арены ипподрома, отовсюду открытой, и трудность устроить тутъ-же, въ оркестр, такой громадный органъ, какой тутъ потребенъ, заставили отложить это намреніе въ сторону. Но и въ трехъ картинахъ возможно было выразить всю главную сущность жизни великой французской народной героини. У ипподромскаго представленія не была въ распоряженіи живая рчь дйствующихъ лицъ: ихъ характеры, лирическія движенія, мысли, однимъ словомъ, все то, что составляетъ пружину и орудіе драмы, поэмы, романа, были вн ея способовъ выраженія, и потому приходилось пропускать большую массу лицъ и подробностей, игравшихъ роль въ эпопе Жанны Даркъ. Въ самомъ дл, какъ возможно было-бы изобразить въ ипподромскомъ представленіи слабость, трусость, двоедушіе, притворство Карла VII, его недовріе къ чудной помощи, нежданно-негаданно свалившейся для него точно съ неба, и вдругъ посадившей его на престолъ Франціи въ ту минуту, когда онъ собирался уйти отъ этого престола навсегда, потомъ его малодушную радость при неожиданномъ торжеств, и потомъ еще боле малодушное предательство этой самой Жанны Даркъ, когда ее взяли въ плнъ англичане, а онъ даже и пальцемъ не пошевелилъ, чтобы заступиться за нее и спасти ее! Какъ было изображать тутъ низкихъ, тупыхъ и злобныхъ совтниковъ этого самаго Карла VII? Но тоже, какъ было изображать тутъ и французскій народъ, полный дтской, наивной, набожной вры въ освободительницу отечества, пророченную давнимъ преданіемъ, пламенныя ожиданія этого народа, и его безпредльные восторги, фанатизмъ и преданность, когда явилась среди него Жанна Даркъ и осуществила старинное легендарное пророчество? Нтъ, все это было вн средствъ и рамокъ ипподромнаго представленія. Оно имло въ своей власти только мимическія сцены, живыя картины скульптурныя и живописныя, и, на придачу къ нимъ, музыку. Всмъ этимъ ипподромъ воспользовался такъ, какъ никогда прежде. Правда, Парижъ давно славится своими театральными постановками, врностью, историчностью и блескомъ костюмовъ, живописностью декорацій, оживленностью народныхъ сценъ, но на ныншній разъ все это явилось еще въ боле высокомъ совершенств, потому что призваны были на помощь современные историческіе памятники: напримръ для самой Жанны Даркъ — великолпная бронзовая статуйка, выполненная неизвстнымъ современнымъ скульпторомъ, и всего два года назадъ подаренная милліонеромъ Ротшильдомъ національному музею Клюнй, въ Париж, для народныхъ костюмовъ — современныя миніатюры рукописей, французскихъ и англійскихъ, а также превосходныя тканыя картины современныхъ настнныхъ ковровъ, для декорацій — т-же ковры и т-же рисунки рукописей. Въ отношеніи мимическомъ, сцены народной, дйствующей и живущей своею жизнью, толпы были выполнены столько же правдиво и художественно, какъ бывало у мейнингенской труппы. Парижскій журналъ ‘Revue universelle illustre’ заявилъ, что ‘Жанна Даркъ’ дана была ныньче съ такою роскошью постановки, какая до сихъ поръ была неизвстна’.
Но, среди всей этой правдивой и врной картинности, всего поразительне было тутъ появленіе еще одного художественнаго элемента, могучаго и принесшаго неожиданныя, еще боле возвышающія впечатлнія. Это была музыка, талантливая, оригинальная, живописная и драматическая, какой еще никогда не раздавалось въ стнахъ цирковъ. Музыка эта была въ одной части легенды только оркестровая, но въ другой — соединенная и съ хорами и солистнымъ пніемъ. Все это былъ рядъ нововведеній, прежде еще нигд пеиспробованныхъ, нчто совершенно еще небывалое, имвшее прототипомъ разв только ту геніально задуманную мимическую картину, состоящую изъ инструментальной музыки, и хоровъ, изъ которой Берліозъ составилъ однажды знаменитый свой 2-й актъ ‘Буря въ лсу’, въ ‘Троянцахъ’. ‘Дирекція ипподрома, писалъ рецензентъ Progrè,s artistique, одной изъ лучшихъ парижскихъ музыкальныхъ газетъ, необыкновенно счастливо вздумала поручить сочиненіе музыки для ‘Жанны Даркъ’ Шарлю Видору. Это, по общему признанію, одинъ изъ нашихъ самыхъ ученыхъ, и вмст съ тмъ вдохновенныхъ композиторовъ. Его талантъ, полный деликатности, благородства и тонкости, способенъ былъ мастерски сообразоваться съ требованіями сюжета, и онъ далъ намъ необыкновенно замчательную музыкальную партитуру — фреску очень декоративную и очень удавшуюся’… Подобные же сочувственные отзывы появились, въ прошломъ іюл, и во многихъ другихъ парижскихъ журналахъ. Въ одномъ изъ нихъ, ‘Monde illustr’, было сказано: ‘прекрасная мимическая легенда, поставленная ныньче въ ипподром и начерченная грандіозными линіями, глубоко прельстила того крупнаго музыканта, которому управленіе ипподрома поручило написать музыку къ этому представленію. Г. Видоръ — одинъ изъ самыхъ значительныхъ и опытныхъ нашихъ композиторовъ, и онъ совершенно по требованію задачи трактовалъ интересныя музыкальныя отдльныя пьесы, украшающія теперь этотъ широкій сценаріумъ. Онъ остался очень простъ, при всемъ своемъ стремленіи къ врной передач красокъ, и, ничуть не впадая (ради огромной массы публики) въ банальность, написалъ такую музыку, которая доступна для всхъ ушей’… Ко всему этому можно еще прибавить, что музыка ‘Жанны Даркъ’ произвела такой всеобщій эффектъ, что, по поводу общенароднаго годоваго праздника ‘2/14 іюля (въ память разрушенія Бастиліи) и назначенныхъ къ тому дню высшихъ наградъ за государственныя заслуги, Видоръ былъ представленъ къ полученію ордена Почетнаго Легіона, о чемъ тогда-же газеты парижскія тотчасъ вс трубили, указывая на Видора, какъ на человка, особенно заслуживающаго національной награды. Орденъ ‘Почетнаго Легіона’ композитору за сочиненную имъ музыку — вещь довольно необыкновенная и рдкая во Франціи.
Видоръ не принадлежитъ къ числу композиторовъ великихъ, которыхъ созданія остаются на-вки достояніемъ міра. Онъ человкъ уже не первой молодости, ему теперь есть ужъ лтъ 40 отъ роду, онъ давно уже состоитъ органистомъ при громадной церкви St.-Sulpice въ Париж, очень много сочинялъ на своемъ вку, всего боле для органа, а также для оркестра, имъ написано также нсколько оперъ (всего извстне въ Париж его оперы: ‘Maitre Ambros’ и ‘Corrigane’), но прежнія его сочиненія, по отзыву всхъ почти французскихъ критиковъ, мало значатъ въ сравненіи съ ныншней его ‘Жанной Даркъ’. Для прочей, не французской публики, Видоръ представляется теперь, посл его ‘Жанны Даркъ’, безъ сомннія, однимъ изъ самыхъ выдающихся музыкантовъ новйшей французской школы. Его музыка къ ‘мимической легенд’ заключаетъ мощь, красоту, грацію, оригинальность, иногда до нкоторой степени напоминающія то Берліоза, то Рихарда Вагнера, но гд блещетъ и свой индивидуальный, оригинальный талантъ. Покоряясь требованію громадныхъ пространствъ ипподрома, Видоръ могъ употреблять только духовой и мдный оркестръ, но, ко всегдашнему, и такъ уже огромному оркестру ипподрома, прибавлено было множество гобоевъ, фаготовъ, валторнъ, 16 полковыхъ трубъ для многочисленныхъ фанфаръ пьесы, наконецъ, хоръ изъ 150 хористовъ. Все это вмст образовало громадную музыкальную армію, въ род тхъ, какія любилъ устраивать и какими любилъ дирижировать въ своихъ колоссальныхъ фестиваляхъ Берліозъ. Но не самъ Видоръ управлялъ этими огромными силами, оркестръ и хоръ въ ‘Жанн Даркъ’ велъ Витманъ, обычный капельмейстеръ ипподрома, очень даровитый, живой, энергичный и опытный, одинъ изъ лучшихъ парижскихъ капельмейстеровъ.
Первая картина ‘Деревушка Домреми’, была обставлена съ тмъ мастерствомъ, къ которому пріучили весь свтъ французскіе декораторы. Съ одной стороны арены шли крестьянскія избы, съ другой — зеленыя лужайки, маленькія проселочныя дорожки, сбоку — большая прозжая дорога, прямо передъ деревушкой разстилался прудъ съ водой, и тутъ крестьянки, въ живописныхъ своихъ лотарингскихъ костюмахъ, стирали свое блье, колотили его колотушками, оживленно жестикулировали одна съ другой, какъ-бы въ разговор, по большой дорог мужикъ гналъ быковъ (живыхъ, настоящихъ), запряженныхъ въ телгу, другіе крестьяне шли съ поля домой, съ косами и лопатами на плечахъ, нищій, сидящій у дороги, считалъ у себя въ ладони накопленную за цлый день милостыню. Тутъ появляется молодой пастухъ со стадомъ овецъ (опять настоящихъ, живыхъ), кругомъ прыгаетъ и лаетъ черная пастушья собака, она хлопочетъ около своего стада, бгаетъ вокругъ него, не давая ни одной овц уйти въ сторону, наконецъ, пастухъ загоняетъ все стадо внутрь загона изъ плетня, а самъ садится подъ деревомъ и наигрываетъ на дудк своей очень талантливо сложенную Видоромъ псенку, въ народномъ средневковомъ стил. 1-la другомъ краю деревушки, молодыя крестьянскія двушки, сопровождаемыя своими обожателями, ощипываютъ маргаритки, гадаютъ: ‘любитъ, не любитъ’. Вдругъ опрометью прибгаетъ къ деревушк мужикъ, и въ ужас разсказываетъ всмъ, что за нимъ по пятамъ идутъ толпой грабители, мародеры англійскаго и бургундскаго войска и тотчасъ они будутъ здсь. Въ одинъ мигъ остановилась вся трудовая, рабочая жизнь деревушки, каждый вооружается чмъ попало, косами, вилами, палками, они дружной, хотя и нестройной толпой, встрчаютъ враговъ своихъ, происходитъ ожесточенная схватка, ко впечатлнію которой громадно много прибавляетъ тревожная, кипучая музыка Видора. Мародеры одно время почти одолваютъ, начинаютъ уже таскать крестьянское добро изъ бдныхъ хижинъ, но тутъ является неожиданная помощь: рыцарь Бодрикуръ изъ сосдняго городка со своими воинами и стрльцами. Крестьяне ободряются, примыкаютъ къ военнымъ людямъ, и грабителей побиваютъ и гонятъ съ кликами торжества прочь отъ деревушки. Вс понемногу расходятся по домамъ. И тогда, среди мрака наступившей ночи, растворяется дверь одного изъ крестьянскихъ домиковъ, выходитъ Ліанна Даркъ, еще простая крестьянская двочка, встревоженная бдственною, только что совершившеюся сценой — тогда он бывали такъ часты въ этомъ краю Франціи, она полна ужаса и отчаянія. Но тутъ раздаются съ высотъ неба, изъ непрогляднаго мрака, голоса, призывающіе Жанну къ длу защиты и спасенія отечества: это речитативъ нсколькихъ сопранъ, съ аккомпаниментомъ двухъ арфъ. Вдругъ блещетъ въ неб свтъ луны, лучезарный столбъ упадаетъ на землю и освщаетъ Ліанну, набожно прислушивающуюся къ голосамъ, и въ это мгновеніе изъ крайнихъ предловъ ипподрома, сверху, изъ подъ вершины его стеклянной крыши, съ вышины 12—13 саженъ, спускаются на своихъ крыльяхъ, въ косомъ луч свта — два ангела, съ золотой пальмой и золотымъ мечомъ въ рукахъ. Коснувшись земли, они вручаютъ Ліанн и мечъ и пальму, и исчезаютъ въ свтломъ облак, поднимающемся изъ подъ земли. Жанна выходитъ изъ оцпенлости потрясшаго ее виднія, она точно просыпается отъ сна, она сзываетъ свою семью, разсказываетъ ей, что сейчасъ здсь совершалось, и, не взирая на вс усилія удержать ее, прощается съ старикомъ отцомъ и родными, садится на коня, приведеннаго ей рыцаремъ Бодрикуромъ и его стрльцами, и съ ними скачетъ на войну. Посл мистическихъ серафимскихъ аккордовъ виднія, музыка Видора наполняется здсь свтлыми фанфарами и торжественными звуками патріотическаго гимна.
Вторая картина изображаетъ одинъ уголъ крпости осажденнаго англичанами города Орлеана. Въ одну сторону отъ крпости и ея эспланады, впереди крпостныхъ угловыхъ бастіоновъ — открытая равнина, въ другую сторону — англійскія палатки, часть лагеря. Дйствіе воспроизводитъ т факты, которые записаны во французскихъ лтописяхъ, а именно, какъ толпы гулящихъ развеселыхъ женщинъ наводнили окрестности французской крпости, плохо обложенной съ иныхъ сторонъ, и какъ французскіе воины сотнями тайкомъ выходили изъ крпости, бражничали и плясали съ тми женщинами. Это дало Видору окказію сочинить pavane guerriè,re, военную пляску того времени, военный хоръ, пляску гулящихъ женщинъ (pas de ribaudes), Все это очень нравится французской публик и все это очень расхваливаютъ французскіе критики, но, мн кажется, трудно съ ними согласиться. Вс эти пляски имютъ балетный, условный обликъ: пляшущіе мужчины и женщины не имютъ неправильнаго, случайнаго вида и костюма нечаянно сволочившагося съ разныхъ сторонъ сброда: у всхъ этихъ женщинъ все одни и т же, одной формы, покроя и цвта, одежды и уборы, он выстраиваются на равнин правильными рядами и исполняютъ правильное балетное на. Это ныншнимъ глазамъ оскорбительно смотрть, особливо когда дло идетъ не о гарем какомъ-нибудь, и не о баядеркахъ, и не о цыганкахъ, и даже не о крестьянкахъ-пейзанкахъ, а о дикомъ, безпардонномъ отребь лагерномъ. Музыка Видора тоже не характерна, не исторична и ничмъ не напоминаетъ среднихъ вковъ. Это просто правильная балетная пляска гораздо боле новйшихъ временъ. Единственное исключеніе составляетъ первый хоръ въ этомъ акт: въ немъ есть нчто въ самомъ дл историческое, тамъ стариной ветъ. И дйствительно, программа возвщала, что основой для хора-балета въ этомъ мст послужила одна знаменитая старинная псенка (Rondel) герцога Карла Орлеанскаго. Но, что вышло истинно удачно и великолпно у Видора въ этомъ акт, это — штурмъ крпости. Англичане, видя, что французское войско безпечно гуляетъ и бражничаетъ, и забыло всякую осторожность, пробуютъ врасплохъ захватитъ городъ: они вдругъ бросаются на приступъ. Военная суета исполнена здсь ипподромическими силами — превосходно, конная и пшая свалка выполнена съ большимъ мастерствомъ, весь циркъ покрытъ сражающимися, которые бьются на мечахъ и копьяхъ съ ожесточеніемъ и дикой силой. Быть можетъ, тутъ остались не безъ вліянія т сцены боевъ, на какія вся Европа съ удивленіемъ любовалась въ прошломъ году, во время всемірной выставки, въ павильонахъ тунисскомъ и алжирскомъ. Тамъ азіяты изъ Африки цлый день давали представленія боевъ на своихъ кривыхъ сабляхъ, бой шелъ свирпый и былъ полонъ такого ожесточенія, такого огня, такой дикой энергіи, злобы и силы, что казалось, что сейчасъ будутъ раскроены въ дребезги головы противниковъ этими саблями, летающими, какъ молніи, и черезъ нсколько секундъ передъ зрителемъ будутъ валяться бездыханные трупы. И однако, все это было только представленіе и фехтованіе. Быть можетъ, воины ипподрома тоже многому научились у азіатовъ, какъ вся Европа на всемірныхъ выставкахъ — у Востока. Но что во -мъ акт было гораздо выше и интересне боя — это музыка Видора, изображающая штурмъ. Онъ нашелъ, какъ никто прежде, такіе звуки, которые изобразили нчто страшное, грозное, зловщее, смертоносное, нчто такое, отъ чего сердце сжимается въ горошинку, а небо вдругъ покажется съ овчинку. Громадный оркестръ, пущенный вдругъ почти весь унисономъ для одной ноты, грозно топочущейся и толкущейся на мст, тогда какъ надъ этой нотой сверкаютъ молніями рзкіе фанфары трубъ — это былъ своего рода chef d’oeuvre, новый и неслыханный. Но тутъ являлась Жанна Даркъ, въ латахъ, верхомъ, съ орифламмой, высоко поднятой надъ головой, и окруженная большимъ французскимъ отрядомъ, изъ конныхъ и пшихъ воиновъ. Въ одну секунду были прогнаны прочь постыдныя гулящія женщины со всмъ ихъ кортежемъ, Жанна съ своими воинами устремлялась на англичанъ, и посл недолгаго сопротивленія (какъ это въ самомъ дл случилось 400 лтъ тому назадъ) одолвала ихъ и побдно възжала въ городъ по широкому крпостному мосту, спущенному на цпяхъ, при звукахъ великолпнаго торжественнаго марша. ‘Маршъ этотъ, пишетъ музыкальный критикъ въ ‘Revue universelle illustre’ — иметъ складъ чего то громаднаго (une envergure norme) и необычайно блестящую гармоническую звучность’.
Третья картина, или третій актъ, всего необыкновенне и всего значительне и по картинности обстановки, и по крупному достоинству музыки. Въ этой картин изображена ‘казнь’ Жанны Даркъ. Если начать даже съ такой, кажется, простой вещи, какъ декораціи, мы имемъ передъ глазами что-то такое новое и необычайное, чего отъ роду никогда и нигд не видли. Требовалось представить на арен ипподрома большую площадь города Руана, съ костромъ посредин, и со всей массой домовъ и улицъ вокругъ. Какъ это сдлать, какъ этого достигнуть въ цирк, открытомъ со всхъ сторонъ, и со всхъ-же сторонъ окаймленномъ тысячами зрителей? Декораторъ Лмнье (Lemeunier), съ изобртательностью и фантазіей истиннаго таланта создалъ нчто поразительное. Онъ соорудилъ колосальную клтку изъ желзныхъ горизонтальныхъ прутиковъ, во всю длину, ширину и вышину арены, она спустилась внизъ отъ стеклянной кровли ипподрома и накрыла собою всю арену, словно прозрачный какой-то колпакъ, отдлившій вдругъ внутренность цирка отъ окружающаго ее широкаго кольца зрителей. Потушилось разомъ все электричество надъ этимъ кольцомъ зрителей, они остались вс въ тни, но за то тмъ сильне заблестала внутренность ипподрома. И что же увидли тогда зрители? На внутренней сторон желзной клтки, сплошь по рядамъ прутиковъ, былъ необыкновенно талантливо написанъ, какъ декорація, видъ Руана, его домовъ, церквей, уходящихъ вглубь переулковъ, улицъ. Мы отсюда, со своей стороны, видли то, что живыми красками было написано на противоположной намъ сторон, а т люди, которые сидли по другую сторону арены, видли сквозь всю стну прозразрачныхъ прутиковъ то, что было изображено на внутренней сторон сквозной желзной стнки у насъ. Перспектива являлась изумительная, обманывающая глазъ, и впечатлніе выходило тмъ чудесне, что надъ написанными зубцами городскихъ стнъ являлись, по разсчету декоратора, головы ныншнихъ зрителей: выходило, что тысячи живыхъ людей, живыхъ лицъ, глазъ, смотрятъ на площадь со стнъ крпостныхъ зубцовъ и изъ раскрытыхъ оконъ, и принимаютъ участіе въ трагической сцен, устремляя глаза на костеръ посередин. ‘Эффектъ былъ захватывающій, восклицалъ одинъ изъ критиковъ, получаешь впечатлніе точно живой дйствительности’. ‘Эта декорація, пишетъ другой критикъ, еще боле всхъ другихъ, подняла всеобщій энтузіазмъ’. Раздаются звуки похоронной процессіи. Это нчто громадное, глубокое и потрясающее, нчто въ род лучшихъ трагическихъ вдохновеній Берліоза. ‘Шествіе -й картины, пишетъ еще другой критикъ, созданія крупнаго мастера. Тутъ слышится высокое вдохновеніе, простое и могучее’… Подъ звуки этого мрачнаго марша тянулась процессія вооруженныхъ солдатъ, духовныхъ братствъ, въ опущенныхъ капишонахъ и съ огромными зажженными свчами въ рукахъ, шли кардиналы, весь судейскій людъ и вс они разстанавливаются вокругъ костра. Духовенство поетъ гимнъ,— хоръ безъ всякаго инструментальнаго аккомпанимента, одно изъ лучшихъ вдохновеній Видора — впечатлніе это — страшное и щемящее сердце. Но прізжаетъ одноколка съ краснымъ палачомъ и его помощниками, они привозятъ свои инструменты, веревки, пучки прутьевъ для растопки, факелы, они поднимаются на верхъ костра и работаютъ тамъ, готовятъ все это для казни. Скользящія маленькія гаммы флейточекъ и гобоевъ въ оркестр изображаютъ словно злобныя похохатыванья и шуточки этихъ страшныхъ рабочихъ. Тогда является телжка, на которой везутъ Жанну Даркъ, она въ бломъ плать, съ широкими рукавами и распущенными черными волосами, ее напутствуетъ старый сдой монахъ. У Жанны нтъ театральнаго, напускного стоицизма: она и не думаетъ скрывать, что ей страшно и мучительно, что ей, ахъ, какъ не хочется разставаться съ жизнью! Ея роль героини кончилась и передъ нами простая слабая женщина, которая не человчески мучится и страдаетъ за свою молодую, такъ рано кончающуюся жизнь, льетъ потоки слезъ и нсколько разъ падаетъ на руки своего духовника, а все-таки ни отъ чего не отказывается, что составляло всю жизнь ея души, и ни на единую оту не уступаетъ врагамъ. А мрачный хоръ все поетъ, да поетъ свою неумолимую пснь, на фон которой выплываетъ въ оркестр псенка пастуха изъ -го акта: она рисуетъ носящіяся въ голов Жанны воспоминанія объ отц, семь, деревн, родныхъ — это нчто въ род того, какъ счастливые мотивы прежней свтлой жизни, проносящіеся въ воображеніи Сусанина въ лсу, во время сна поляковъ, за немного времени до злой смерти. Жанна теряетъ послднія силы, но тутъ опять раздаются ‘голоса’ съ неба, напоминающія ей ея высокій удлъ, тихіе переливы арфъ сопровождаютъ эти ‘голоса’. Жанна опять находитъ въ себ бодрость, и смлою поступью всходитъ на костеръ. Палачи съ четырехъ концовъ запаляютъ факелами костеръ, густой блый дымъ мгновенно застилаетъ и костеръ, и Жанну, и столбъ, къ которому она привязана руками назадъ. Оркестръ и вс голоса человческіе замолкаютъ, слышны только мрные удары похороннаго колокола вдали и потрескиванье дровъ костра. ‘Мы не знаемъ на всемъ свт, восклицаетъ одинъ парижскій музыкальный критикъ, картины боле чудесной, до того глубоко потрясающей. Это просто — ужасно и великолпно’!..
Но когда, спустя нсколько секундъ пронеслись клубы дыма, когда небо прочистилось, когда удалились со сцены вс кардиналы, и палачи, и парламентскіе судьи, и воины, и монахи,— имъ боле тутъ ничего не надо — и вмст ушла опять вверхъ, подъ стеклянную кровлю ипподрома, желзная декорація съ видомъ древняго Руана внутри, вдругъ передъ глазами зрителей возникаетъ изумительная, чудесная картина. Нтъ боле на костр ни Жанны Даркъ въ мученическомъ одяніи, ни столба ея, но костеръ чудно преобразился, онъ сталъ пьедесталомъ для великолпнаго монумента. На вершин его стоитъ конная статуя Жанны Даркъ, изъ литого золота, вся озаренная потоками электрическаго свта съ вышины, и поднимающая къ небу побдную свою орифламму. Эта конная статуя — та самая, которая создана была скульпторомъ Фреміэ, которая стоитъ на ‘площади Пирамидъ’ въ Париж и недавно повторена имъ на площади въ Домреми. Я про нее говорилъ выше, и указывалъ на ея великую неудовлетворительность, на крупные ея недостатки. Но какъ она преобразилась тутъ! Это громадный кусокъ золота подъ лучами солнца, залитый свтомъ съ неба, и изобразившій Жанну Даркъ, статуя утратила свою мизерность, она дйствуетъ на глазъ, на фантазію своей массой, своимъ блистающимъ свтомъ. И что за изумительная это была идея, неслыханная и невиданная, изъ костра, изъ орудія мученичества и погибели сдлать пьедесталъ торжества и ослпительной славы. Казалось, не было ни единаго зрителя, который не былъ до корней души потрясенъ и увлеченъ. Жанна Даркъ сіяла на своемъ костр при звукахъ торжественнаго широкаго гимна всего оркестра, въ стил величавыхъ гимновъ Рихарда Вагнера. И покуда разливались по громаднымъ пространствамъ ипподрома потоки этой тріумфальной симфоніи, на арен показалась народная процессія, состоящая изъ представителей всхъ французскихъ провинцій, въ ихъ блестящихъ и живописныхъ костюмахъ. Длинной вереницей это шествіе направлялось къ костру, поднималось вверхъ по ступенямъ, становилось вокругъ неслыханнаго, небывалаго пьедестала, и скоро скрыло его весь. Пьедесталомъ Жанн Даркъ сдлался самъ французскій народъ. Картина была поражающая, ослпительная.
Недавняя народная мученица, преданная своимъ королемъ, засуженная по всмъ правиламъ юридическаго кодекса многими десятками свтскихъ и духовныхъ судей, цлымъ парижскимъ университетомъ, свтиломъ глубины и знанія, дождалась своего дня торжества и славы, и стояла передъ всми, въ лучахъ неувядаемой славы, вылитая изъ золота, и сіяющая, какъ благотворное солнце, надъ головами, глазами, руками и грудью цлаго восторженнаго и благодарнаго народа.
У Гте Фаустъ говоритъ въ первомъ еще своемъ разговор съ Вагнеромъ: ‘Т немногіе, которые что-нибудь уразумли въ жизни вселенной, т, которые не умли уберечь своего переполненнаго сердца и раскрыли толп свое чувство, свою мысль — ихъ во вс времена распинали и жгли!’ Одинъ изъ талантливыхъ французскихъ живописцевъ новаго времени, Огюстъ Глезъ, полный той-же самой мысли, выставилъ на всемірной парижской выставк 1855 года превосходную картину подъ заглавіемъ: ‘Позорный столбъ исторіи’. Тамъ была представлена цлая громадная масса величайшихъ благодтелей человчества, униженныхъ, призираемыхъ, казненныхъ, замученныхъ, колесованныхъ, сожженныхъ. Рядомъ съ Галилеемъ, Коперникомъ и многими другими, стояла также у него Жанна Даркъ на костр. Да, все это такъ, все это было, есть, и, вроятно, еще долго будетъ на свт, но теперь по немногу стали наставать и другіе дни, и для великихъ мучениковъ мысли и дла начинаетъ иногда сіять солнце народнаго пониманія и благодарности.