Внутреннее обозрение, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 69 минут(ы)

ВНУТРЕННІЯ ИЗВСТІЯ.

Всякое время года иметъ свой особенный характеръ, съ различными оттнками, сообразно данной мстности. И людскія дла, со всей ихъ суетой, стремленіями, волненіями и всякаго рода проявленіями, невольно подчиняются вліянію этихъ необходимыхъ условій: характеръ времени года отражается на нихъ, даетъ имъ свой тонъ, свой колоритъ… Поэтому (замтимъ мимоходомъ) никакъ не слдуетъ глумиться надъ обще-употребительнымъ между дльными людьми разговоромъ о погод: предметъ приличный, вытекающій изъ самыхъ уважительныхъ побужденій. Сколько есть достойныхъ истиннаго соболзнованія страдальцевъ, изъ которыхъ трудная дорога жизни устроила ходячіе барометры! Не знаетъ веселящееся, попрыгивающее здоровье, какая для этихъ людей задирающая, близкая сердцу вещь — погода!.. Да и одни ли они ощущаютъ вліяніе времени! Есть, на-примръ, въ году такая пора, когда жизненное отправленіе природы становится особенно-замтнымъ и отзывается на всхъ ея чадахъ. Истекаетъ срокъ урочному обмиранью, холодное бездйствіе приходитъ къ концу, живительная теплота медленно, тонкой струей льется на землю, безчувственная скорлупа готова лопнуть, жизненный ростокъ готовъ пробиться наружу. Но скорлупа еще не лопнула, ростокъ не пробился, пробуждающіяся силы бродятъ въ зародыш, еще нтъ жизни, — есть только ея предчувствіе… И процессъ зарожденія совершается болзненно, и предчувствіе жизни, какъ почти всякое предчувствіе, проявляется какъ-то всеобщей, безотчетной тоской, или, по-крайней-мр, уныніемъ. Во всемъ слышится какое-то томительное чувство, что-то похожее на ожиданіе,— и люди, какъ-будто старались принаровиться къ этой пор’, обстоятельства ли ихъ такъ располагаются, или дйствуетъ что другое, но во всхъ ихъ движеніяхъ виднъ тотъ же характеръ томящаго унынія. Замтьте, какъ отрадно бываетъ въ эту пору человку, посл вида плачущей больной природы, встртить, на-примръ, полную, хотя искусствомъ взрощенную зелень! Это знакомо всмъ намъ по собственному опыту. Находясь подъ вліяніемъ того же томительнаго чувства, усиленнаго печальнымъ звономъ призывающаго къ сердечному сокрушенію колокола, и вспомнивъ напечатанное въ 29-мъ и 30-мъ нумерахъ ‘Санктпетербургскихъ Вдомостей’ крайне-подробное описаніе вновь совершившагося въ ботаническомъ саду чуда — чрезвычайной пальмовой оранжереи, мы съ радостію поспшили туда… Истинное чудо! Мы разомъ забыли и грязь и лужи, по которымъ пробирались за нсколько минутъ предъ тмъ, мы очутились въ знойной тропической атмосфер, и переселенцы изъ далекой стороны, радушно призрнные, заботливо вырощенные, съ такой благодарностью, съ такимъ довольствомъ раскинувшіеся на простор, встртили насъ непринужденной, полной жизни зеленью, имъ, казалось, такъ хорошо, такъ привольно, что намъ и въ голову не пришло мысли объ ихъ невольничеств,— и впечатлніе унылаго періода времени для насъ исчезло. Мы взглянули вверхъ, на вершины великановъ растительнаго царства, и — тутъ-то представилось намъ дйствительно-чудесное мы были въ новой пальмовой оранжере. Подробное описаніе этого зданія читали мы въ газетахъ, но, не смотря на всю подробность описанія, съ историческимъ изложеніемъ хода самыхъ работъ,— не могли составить себ напередъ точнаго понятія о томъ, что увидли, а потому и сами не надемся вполн удовлетворить въ этомъ отношеніи нашихъ читателей. Довольно сказать, что зала иметъ 266 футовъ длины, 80 ширины и 67 высоты, что у этого исполинскаго фонаря только одна продольная и дв конечныя стны каменныя, а верхъ и другая продольная стна, составляющія выпуклую, ломанную, близкую къ дуг круга поверхность, стеклянныя, и эта громадная стеклянная оболочка поддерживается идущею посреди залы, во всю длину ея, чугунною трехъ-ярусной колоннадой. Остовъ стеклянной оболочки желзный, обшитый деревомъ потому только, что желзо хорошій проводникъ теплорода. Трудно передать на словахъ, какъ красиво, граціозно и легко это зданіе, эта вытянутая на огромную высоту колоннада, съ перекинутыми на ней галереями, съ прилпленными къ колоннамъ желзными корзинками. Все это такъ хорошо, что надо непремнно видть и любоваться. Глядя на пальмовую оранжерею съ технической стороны, разсматривая самое сооруженіе ея, видишь цлую вереницу счастливо-устраненныхъ трудностей, за что авторъ описанія, а веллъ за нимъ и мы, восклицаемъ: ‘Слава художнику (г. Фишеру-Уральскому) за могущественную идею этого зданія и побду всхъ затрудненіи, съ которыми сопряжено было построеніе его! Слава директору сада за эти колоссальныя пальмы’… Да, да! слава за пальмы! слава за любовь ко всему этому міру зеленющихъ и цвтущихъ существъ, живущихъ своею чистою, благовонною жизнью, среди которыхъ такъ успокоительно быть человку!..

Но мы увлеклись прелестью растительнаго царства, между-тмъ, какъ первымъ предметомъ рчи было царство животныхъ и вліяніе, производимое на него извстнымъ періодомъ времени. Мы хотли сказать, что люди какъ-будто инстинктомъ угадываютъ, когда что для нихъ нужно. Въ періодъ, о которомъ мы говорили, въ болзненный періодъ, предшествующій пробужденію природы, имъ всего нужне мелодія, звуки, какъ Саулу давидова арфа, — и люди угадали въ себ эту потребность: они именно этотъ періодъ посвящаютъ звукамъ, въ періодъ разладья служатъ гармоніи и все время умиляются подъ вліяніемъ ея чаръ, мшая ихъ съ другими не мене могучими чарами, дйствующими на другое чувство — зрніе… Мы намрены теперь говорить объ этихъ утшающихъ скорбное человчество чарахъ…

Время, о которомъ мы сейчасъ говорили, есть единственное въ петербургскомъ году, когда существуютъ концерты, и живыя картины, оно, можетъ-быть, и къ лучшему, дано боле средствъ для сравненія слышать вс прізжающія знаменитости и незнаменитости безъ перерыва, одну за другою, это точно блестящій парадъ, во время котораго полкъ за полкомъ дефилируетъ въ полной парадной форм, дйствуя изо всхъ силъ. Отъ этого сравненія одни очень-много выигрываютъ, другіе очень много проигрываютъ. Но вдь это всеобщая участь, слдовательно, сравненій нечего бояться, на нихъ уже никто и не жалуется Говоримъ мы это, конечно, только о концертахъ, про живыя картины ничего подобнаго нельзя сказать,— тамъ дйствуютъ все наши старые знакомые, надъ которыми судъ уже давно произнесенъ, тутъ напередъ знаешь, кто можетъ отличиться, кто просто ничего не сдлаетъ. Впрочемъ, главноето дло не въ нихъ: живыя картины (по-крайней-мр у насъ) существуютъ исключительно на то, чтобъ дать развернуться всмъ блестящимъ способностямъ декоратора, иначе и нельзя разумть, когда читаешь, что живыя картины назначены для концерта перваго нашего декоратора Роллера и поставлены имъ-самимъ Искусство декоратора, само собой разумется, ограничивается обстановкой сцены, декораціями, слдовательно писаннымъ холстомъ и освщеніемъ. Люди — совсмъ другое дло. Чтобъ умть дйствовать пластикой людской самимъ людямъ, надобно обладать талантомъ совсмъ-другаго рода,-надобно обладать талантомъ и живописца и скульптора вмст Положиться же на театральныхъ артистовъ въ подобномъ дл никакъ нельзя: тутъ не довольно показать картинку или картину и сказать: ‘станьте тутъ, станьте такъ’, оставя все прочее имъ на произволъ. Извстно, съ какимъ трудомъ вообще и везд гг. театральные артисты ладятъ съ своей пластикой, съ пластикой одного своею тла: каково же имъ будетъ, если нужно размыслить о впечатлніи цлой картины, разсчитать, можетъ-быть сотни подробностей, какъ моя рука прійдется къ голов другаго лица, случившейся возл,— разсчитать, что если она отойдетъ на какихъ-нибудь нсколько линій, произойдетъ уже совсмъ другое… Какое имъ до того дло! и вникаютъ ли они хоть сколько-нибудь въ то, что чуть-чуть больше или меньше согнутая рука, отодвинутая нога производятъ дисгармонію, нарушаютъ намреніе и художественный разсчетъ живописца, да, художественный, повторяемъ, потому-что какой бы ни былъ маленькій талантикъ у живописца, какъ бы ни было мало у него настоящихъ артистическихъ дарованій, все-таки онъ съизмала привыкъ обращаться съ группами, съ столкновеніями на одномъ фон многихъ частей тла, многихъ сокращенное гей, многихъ складокъ, и все-таки больше или меньше привыкъ распутывать эту — для всякаго другаго — путаницу, укладывать ее хоть въ какую-нибудь соотвтственность, въ какое-нибудь согласованіе. Обо всемъ подобномъ господамъ драматическимъ арти-_чстамъ всхъ націй отъ роду и не снилось (кром весьма-немногихъ исключеній), потому-что, вообще говоря, никто не занимается въ своемъ дл самыми нужными, самыми первыми частями, ихъ оставляютъ въ тни, а ухватываются за самыя второстепенныя, которыя тіолегче даются. Какъ бы то ни было, при живыхъ картинахъ невозможно и не должно дйствовать всмъ самимъ, здсь, какъ во всякомъ дл, долженъ быть одинъ глава, одинъ распорядитель, которому нужно самому-собою обо всемъ подумать, за всмъ усмотрть, иначе, ничего не выйдетъ.

И такъ, на ныншній разъ приходилось такимъ распорядителемъ быть г. Роллеру, потому-что было сказано, что онъ становитъ картины, но при самомъ ршительномъ и неоспоримомъ талант декоратора, превосходно владющаго оптическою и свтовою частью, онъ никогда не доказывалъ еще способностей живописно-скульптурныхъ (въ той мр, какъ он требуются для хорошей постановки живыхъ картинъ). Но этого мало: нкоторые журналы навязали при этомъ случа противъ воли г. Роллеру такіе недостатки, въ которыхъ, какъ кажется, онъ ршительно не виноватъ ничмъ. Въ вид величайшей похвалы г. Роллеру сказали, что онъ посл долгаго обдумыванія произвелъ, въ своемъ концерт, 26-го Февраля ныншняго года невиданное и неслыханное: слилъ живыя фигуры съ грунтомъ и далъ такимъ-образомъ перспективу, что люди кажутся точно написанными на холст. Вмсто назначаемой похвалы, тутъ вышло такое угощеніе, какое разв злому врагу выдумать. Значить — фонъ, декораціи такъ были написаны, что прямо и бросались въ глаза холстомъ, а не дйствительностью, значитъ — видно было, что это малеванье, что это намазанныя краски. Но вдь кажется, первое стараніе декораторнаго искусства состоитъ въ томъ, чтобъ ршительно заколдовать зрніе, обмануть его, заставить принять холстъ за настоящую уходящую перспективу, за небо, за деревья, за горы и т. д. Во вторыхъ — изъ тхъ же словъ выходитъ, что, посредствомъ опытовъ и размышленій, г. Роллеру удалось сдлать живыхъ людей похожими не на живыхъ, а на написанныя фигуры, между-тмъ, какъ обыкновенно все искусство употребляютъ именно только на то, чтобъ приблизиться до сходства съ живымъ человкомъ, съ жизнью, слдовательно, прямо на оборотъ. Еслибъ г. Роллеръ произвелъ то, что про него разсказываютъ, это было бы дйствительно что-то невиданное и неслыханное и притомъ такое, чего бы никто не хотлъ ни видть, ни слышать. Кому была бы охота пойдти на такое непріятное по одной мысли зрлище. Напротивъ, г. Роллеръ старался употребить свой талантъ во всемъ его блеск, въ чемъ дйствительно много усплъ. Большею частію живыя картины представляютъ людей по грудь, — картины во весь ростъ составляютъ чрезвычайную роскошь, потому-что съ ними сопряжено безконечное множество трудностей. Нельзя приготовить нсколько картинъ разомъ, нельзя приготовить вс различныя освщенія, надобно поспвать тотчасъ посл одной картины постановить цлую другую, а длинные антракты между картинами не могутъ быть допускаемы, — все это даетъ понятіе о многообразности и хлопотливости подобной постановки. Съ этой стороны невозможно не отдать всей справедливости искусному, бойкому распоряженію г. Роллера.

Прежде, чмъ поднимемъ занавсъ, мы должны упомянуть о темномъ, совсмъ черномъ Фон, окружающемъ рамку, который потомъ, когда занавсь откроется, долженъ служить для того, чтобъ освщенная картина на этомъ темномъ фон цлой сцены, ршительно лишенной всякаго освщенія, выходила еще ясне, еще свтле и опредлительне. На этотъ разъ самъ ли г-нъ Роллеръ выбиралъ, или воспользовался чьимъ-нибудь совтомъ, но онъ весьма-искусно употребилъ два темные Фона, темные какъ адская ночь: одинъ тотъ, о которомъ мы сейчасъ говорили, другой — музыка, исходившая изъ оркестра. Эта музыка была сама-по-себ столько же монотонна, однообразна, докучлива, сколько и фонъ сцены, она прибавляла еще больше скуки и тоскливости, ожиданія въ душ зрителя, совершенно удивленнаго такимъ новымъ способомъ приготовлять контрасты, дйствовать въ пользу своихъ произведеній. Но этотъ жалостный вой совершенно достигалъ своей цли, вполн подготовлялъ душу, и слдовательно объ немъ должно отзываться съ величайшимъ благоговніемъ.

Всхъ картинъ у г. Роллера было 14, для того, чтобъ начать говорить про недостатки прежде обзора лучшихъ сторонъ, скажемъ, что вс картины г. Роллера можно раздлить на три класса: красноватыя, бловатыя, и — ‘Послдній день Помпеи’, въ которой соединились оба эти качества. Т, которыя лишены этихъ качествъ и содержатъ въ себ качества положительно-хорошія, составятъ четвертый, само собою разумется, не многочисленный отрядъ. Вообще говоря, у всхъ живыхъ картинъ, какъ и у всегдашняго театральнаго освщенія, тотъ большой недостатокъ, что огненное освщеніе не похоже нисколько на дневное, да притомъ же оно сильне и нсколько превратно противъ простаго огненнаго, потому-что по-необходимости существуетъ спереди внизу линія свта (rampe), освщающая фигуры и, всего невыгодне, лица, прямо на оборотъ противъ солнечнаго свта, всегда получаемаго сверху. Въ новйшее время изобрли освщеніе посредствомъ дневнаго и солнечнаго свта вмст, что даетъ новыя, могущественныя орудія декоратору, раздвигаетъ предлы его искусства, но вроятно, долго, а всего вроятне — никогда не войдетъ въ театральное употребленіе этотъ способъ освщенія: для этого понадобилось бы ршительно иное устройство всхъ театровъ, а во-вторыхъ, нуженъ былъ бы переворотъ всей общественной европейской жизни, ибо вс спектакли везд бываютъ, по безчисленному множеству причинъ, вечеромъ. Итакъ, при настоящемъ положеніи вещей, театральное освщеніе отстоитъ слишкомъ-далеко отъ естественнаго, довольно уже этого неизбжнаго несовершенства, къ чему прибавлять еще новыя? къ чему, по какой то неосмотрительности или небрежности, дать цлой картин красный отливъ? Возьмемъ для примра картину Олофернъ, которому во время сна его Юдиь сбирается отнести голову страшнйшимъ мечомъ. Вся картина вышла однимъ огромнымъ, краснымъ пятномъ отъ ужаснйшей красной драпировки, развсившейся по фону,— такой обширной, какъ обширны были шаровары у бывалыхъ кіевскихъ бурсаковъ. Можно сказать, что вся картина состояла изъ этой драпировки, потому-что пространство, занимаемое двумя лицами, было съ ноготокъ въ сравненіи съ драпировкою, впрочемъ, хотя эта картина не одна изъ знаменитыхъ вещей Ораса Верне, а все-таки на его полотн Олофернъ такъ не крючится, какъ было представлено въ картин г. Роллера, а Юдиь не обладаетъ такими запутанными около ногъ и подобными взволнованному морю тюникою и плащомъ, въ какихъ она явилась у насъ. Другая, также очень-красная картина была та, гд представились Гаила и донъ-Хуанъ Байрона. Опять весь фонъ, задняя стна комнаты, былъ красный, эту красноту отъ красноватаго ковра отдлялъ только диванъ, не-красный, на которомъ вся въ бломъ лежала Ганда, за то везд вокругъ царствовала та же краснота, отецъ Гайды, Грекъ Ламбро, отъ головы до пятъ былъ завернутъ въ красный плащъ, изъ-подъ котораго высунулась рука, очень-хладнокровно держащая пистолетъ, — какъ-будто можетъ такъ не судорожно, не дрожа сжимать пистолетъ та рука, которая сейчасъ поднимется на преступную дочь, на дочь обожаемую? Но это въ сторону, дло въ томъ, что съ другаго края дивана, подл Гайды — донъ-Хуанъ, на немъ опять тотъ же красный цвтъ, только смшавшійся съ чернымъ цвтомъ плаща, такъ-что изъ этой картины хотя не выходило кроваваго пятна, подобно картин ‘Олофернъ и Юдиь’, но все-таки она сильно рзала глаза, тмъ больше, что въ ней встртились два самые рзкіе контраста: 1) фигуры дона-Хуана и Ламбро, лишенныя всякаго выраженія, просто спокойныя, такъчто не будь сказано въ аффиш, что Донъ-Хуанъ, пылая мщеніемъ, съ оружіемъ въ рукахъ кидается на Ламбро, а юная Гречанка удерживаетъ его, — можно было бы подумать, что донъ-Хуанъ только съ учтивымъ движеніемъ нсколько наклонился впередъ надъ диваномъ, разспрашивая Грека о чемъ-нибудь хорошемъ, а тотъ, поставивъ ногу на ступеньку у постели, столько же хладнокровно отвчаетъ ему, и 2) фигура Гайды, по положенію своему на диван, была также довольно-спокойна, кром неловко-загнувшейся назадъ за головой руки, которая не остановитъ по этому обезсиленію не только дона-Хуана, но даже самаго слабаго ребенка, за то лицо этой фигуры въ выраженіи своемъ перешло за вс предлы. Еслибъ кто увидлъ подобное выраженіе на картин, тотъ усомнился бы, чтобъ человческое ли цо могло исказиться до такой степени, чтобъ глазъ могъ дойдти до такой безобразной, выпученной напряженности, глазъ этотъ въ своемъ желаніи много выразить выразилъ слишкомъ-много, больше нежели впалъ въ крайность, это было столько же непріятно, сколько бываютъ непріятны ноги, закладывающіяся за ухо, держащіяся ружьемъ и т. д.

Съ другой стороны, примрами бловатыхъ картинъ могутъ служить ‘Ахиллесъ, влекущій на колесниц Гектора’ и сцена изъ Notre-Dame de Paris, романа В. Гюго. Троя стояла въ Малой-Азіи, это одинъ изъ южныхъ прекрасныхъ климатовъ, скоре отличающихся свжестью и ясностью колорита своей природы и воздуха, чмъ туманною бловатостью, да еще среди дня. Въ этой картин всего лучше было тло влекомаго Гектора и возницы, повернувшагося спиной къ зрителямъ, об фигуры были чмъ то стройнымъ, молодымъ, чего нельзя сказать о фигур Ахиллеса. Въ нашей памяти Ахиллесъ остался молодымъ, можетъ-быть, двадцатилтнимъ, Стройнымъ красавцемъ, съ красотою тла, развившеюся въ играхъ и бояхъ, но этому представленію никакъ не могла соотвтствовать чрезвычайно-массивная фигура, выворотившаяся на своей колесниц съ крайне театральнымъ напряженіемъ, которому еще содйствовало такое вооруженіе, какого не носили никогда Греки, изящные и строгіе во всхъ своихъ костюмахъ, оно, напротивъ, вышло совершенно похоже на вооруженіе преторіанцевъ, т. е. на тяжелое и громоздкое вооруженіе упадка римскаго вкуса (если онъ только былъ когда-нибудь).

Парижъ стоитъ на свт 800 лтъ, романъ В. Гюго происходитъ въ XV столтіи: значитъ, Парижу было уже тогда добрыхъ 400 лтъ: значитъ, ему никакъ тогда не приходился тотъ бловатый цвтъ, которымъ его окрасили въ живой картин: Эсмеральда и КлодъФролло, ему нуженъ былъ тотъ потемнлый, мрачный цвтъ, который налегаетъ на древнія каменныя массы. Луна свтитъ на нашей картин изъ-за дурныхъ облаковъ совсмъ не съ тою истиною и врностью природ, къ какой насъ пріучили многочисленныя балетныя постановки, безъ большихъ затрудненій, только съ прибавленіемъ нкоторой тщательности, все бы это могло быть лучше, ныньче декоративное искусство идетъ такими быстрыми шагами, что отъ него нельзя требовать чего-нибудь меньше, чмъ хорошаго. Въ непостижимомъ страх и въ какомъ-то висящемъ надъ землею положеніи бдная Эсмеральда въ этой картин точно будто должна быть сію же минуту разорвана на дв ровныя части: съ одной стороны ее тянетъ толстая, ршительно не исхудавшая отъ долгаго поста рука двадцатилтней затворницы, съ другой-эффектно протянувшаяся въ чорномъ рукав рука исполина богатыря Клода Фролло, надъ которымъ ни время, ни тяжелая дума нисколько не дйствуютъ, хоть и много лтъ терзаетъ онъ голову свою размышленіемъ: вотъ это убьетъ вотъ это (активное начало здсь — книгопечатаніе, а пассивное — архитектура), хотя мысль гложетъ сердце и душу его, но не дотрогивается до гршнаго тла: оно цвтетъ здравіемъ, и — передъ нами предстоитъ во всемъ величіи съ воздтою изъ-подъ плаща къ небу и лун рукою могучій Клодъ-Фролло, котораго мы было-представляли себ чмъ-то въ род изглоданнаго Родена.

Напротивъ, превосходно были выбраны дйствующія лица для одной маленькой картинки, называющейся: ‘Ахъ, еслибъ я была богата!’ У колодезя, посреди улыбающейся зелененькой равнины встртились странствующая торговка и крестьянка, разумется, тотчасъ же на колодез вынимаются и раскладываются вс товары, отъ которыхъ запрыгало бы сердце у цлой деревни, жалость и горе взяли крестьянку: повсивъ голову и опустивъ на своей юбк руки одна къ другой, она произноситъ: ахъ, еслибъ я была богата! Оно, конечно, дло нсколько противорчитъ словамъ, потому-что, не смотря на жалобу ея на бдность, она ходитъ въ прекрасныхъ шелковыхъ юбкахъ, доказывающихъ, что у ней что-нибудь да есть, но для выраженія горести и несчастія отъ некупленнаго ожерелья выбрана была артистка съ такими бдными и опустившимися плечами, у ней было такое кисленькое выраженіе, что дйствительно зритель тотчасъ же чувствовалъ въ себ жалость,— между-тмъ, какъ не могло не радоваться сердце его при взгляд на плеча молодой и прекрасной маркитантки, еще въ добавокъ къ своему торжеству свтло-улыбнувшейся и протягивавшей передъ собою, передъ своею прекрасною таліею, сіяющее ожерелье.

Картина ‘Послдній День Помпеи’ въ высшей степени не удалась. Одинъ газетръ съ этого повода придумалъ уврять всхъ, что въ этомъ нтъ другой вины, кром вины самого живописца, что въ этой картин нтъ цлости композиціи, что она вся составлена изъ отрывковъ, что идея картины странная и вся она освщена невиданнымъ свтомъ,— невиданнымъ, потому что ни живописецъ, ни кто другой не былъ при разрушеніи Помпеи, слдовательно, некому и знать, какъ что было тогда, изъ чего слдуетъ, что картина плодъ фантазіи, а не снимокъ съ природы,— что притомъ она освщена блымъ цвтомъ, любимымъ цвтомъ Брюлова, которымъ онъ освщаетъ и другія картины, гд нтъ молніи, какъ здсь… Говоритъ одна пословица: гд ходитъ поддльная монета, тамъ непремнно должна быть и настоящая, у всякой самой странной напраслины есть хоть какое-нибудь да основаніе. Если кто давно не видалъ ‘Послдній День Помпеи’ и посмотритъ ныньче на эту картину’ — увидитъ, съ какою страшною быстротою время стъ ее, вообще, вс картины теряютъ co-временемъ свои краски (это то же, что волосы, которые лзутъ изъ головы: нтъ больше силы, которая бы держала ихъ, давала жизнь), картина же Брюлова въ недолгое время особенно много пострадала, и больше всего отъ дневнаго свта, прямо всею массою ударяющаго въ нее изъ окна, а потомъ — отъ невыгоднаго (для сохраненія) смшенія красокъ: одни художники чрезвычайно заботятся о томъ, чтобъ время какъ-можно-позже дотронулось до ихъ произведеній, другіе заботятся только о созданіи этого произведенія, — къ участи его они равнодушны, разъ создавъ его, они отъ него оторвались, забыли его навсегда, къ числу такихъ художниковъ принадлежитъ нашъ знаменитый Брюловъ. Ему нужно было, чтобъ краски подъ кистью его сверкали, выразили бы схваченное дыханіе жизни, ему нужны были во что бы то ни стало новые, еще никогда такъ смло, такъ дерзко неупотребленные тоны, и онъ не разбиралъ того, что будетъ въ-послдствіи съ картиною. Отъ-того, посл десяти съ небольшимъ лтъ, многія изъ этихъ смсей, по законамъ химіи, много измнились, образовались черныя и бловатыя пятна, никогда прежде не существовавшія, и эти пятна очень-сильно отличаются отъ непопортившихся частей картины. Стоитъ для примра сравнить совершенно-сохранившуюся переднюю группу съ правой стороны двухъ сыновей, несущихъ отца, напримръ, съ женщинами, стоящими съ лвой стороны подл живописца, лицу котораго данъ портретъ самого Брюлова. У этихъ двухъ женщинъ — одной въ розовомъ, совсмъ оторопвшей, обезумвшей и роняющей мдный кувшинъ съ головы, и у той, ко торая подъ желтымъ покрываломъ протягиваетъ руку, что-то говоритъ, проситъ, чтобъ ей что-то дали,— у этихъ двухъ женщинъ и лицо, и руки получили ршительно блый цвтъ, а какъ прелестно, какъ тепло должны были быть написаны эти части, въ чемъ не можетъ сомнваться даже самый незнающій, если хоть одну минуту поглядитъ на руки отъ локтей и ноги того мальчика, что поддерживаетъ колни высоко-поднятаго въ воздух отца своего! Нжность, мягкость, тлесность этого молодаго, прекраснаго тла останавливаютъ на долго каждаго зрителя, двойная тнь упала на эти ноги, он еще нжне, еще свже закруглились въ воздух. А руки? Он просто говорятъ, он живыя: какъ он отдлились своимъ молодымъ тломъ отъ дряхлыхъ, перевитыхъ жилами и морщинами ногъ отца! Почти подл этихъ рукъ, свтлое, цвтущее, неулыбающееся лицо этого мальчика, заботливо и боязливо обратившееся въ ту сторону, гд голова отца со своимъ выдавшимся въ воздух голымъ черепомъ и неподвижно-остановившеюся рукою, мальчикъ смотритъ съ тмъ лицомъ, которое выражаетъ полную готовность всми средствами своей любви помочь, утшить, принять нжное участіе, но ему ли слабому, съ прекрасными, неработавшими еще руками, сдлать что-нибудь, когда вс силы самыхъ сильныхъ обратились въ ничто? Вотъ подл него цлыя два семейства уже гибнутъ, испуганныя, разметавшіяся лошади опрокинули колесницу, сильный, правившій ими мужчина тщетно хотлъ бы подняться съ мостовой, о которую сейчасъ разбилась жена его, въ паденіи раскрывшая таинства красоты неизмримо-чудной, дотол никому неизвстной, а маленькій ихъ какимъ-то чудомъ остался живъ и, ничего не понимая, ползетъ съ своимъ жалостнымъ крикомъ къ груди, всегдашнему своему прибжищу, — и ему не подняться, бдному отцу, онъ разбился, грянувшись о мостовую, быть-можетъ, въ море снесутъ кони разбитые члены его. Другая молодая чета, отвратясь отъ бжавшихъ на встрчу лошадей, стремится прямо на зрителя, сильный плебеянинъ со стсненнымъ челомъ, со взоромъ отчаянья поднялъ руку, на нихъ врно несется цлый вихрь валящихся каменьевъ, цлый дождь пепла, молодая плебеянка чудесными руками своими думаетъ закрыть двухъ своихъ малютокъ, а т, крошки, ничего не понимаютъ, одинъ тянется изъ рукъ ея обими ручонками къ упавшей на камни птичк, къ разлетвшимся игрушкамъ, что они знаютъ объ этомъ бдствіи, отъ котораго не спастись имъ?… Эти чудесныя группы сохранились отъ разрушенія красокъ, и за то какъ он живы, какъ выходятъ каждой своею частью изъ полотна! Какъ это написано, какъ написано!… Посл этой огромной картины, Брюловъ не производилъ ничего въ такихъ большихъ рамахъ, но не переставалъ развиваться: рзкіе успхи обозначили его путь, весь состоявшій въ неотступномъ воспроизведеніи живой природы, изученіи, дающемъ всегда такіе богатые плоды, краски, колоритъ (не говоря здсь о прочихъ качествахъ) пріобрли у него еще новую правду, новую жизнь. Стоитъ только вспомнить небольшой образъ молодой царицы, возносящейся къ своему Богу на крыльяхъ поднявшаго ее ангела, съ устремленнымъ, ублажающимся взоромъ, съ просіявающимъ лицомъ, получающимъ оттнки невыразимаго блаженства.Откинемъ другія совершенства небольшой этой картины, остановимся хотя на одной рук, отъ локтя обнаженной изъ-подъ порфиры, есть ли въ живописи что-нибудь больше дышащее, больше живое? Гд во всей этой картин любимый блый цвтъ художника? Просмотримъ между этими двумя знаменитыми картинами, всю цпь картинъ и портретовъ, гд же этотъ блый цвтъ?.. Для подобнаго обвиненія могутъ существовать причины только разв неизвстно въ чемъ — или надобно отказаться отъ глазъ и чувствъ. Когда доходитъ дло до техническихъ вопросовъ, каждый пятится назадъ, какъ отъ неизвстнаго ему дла, много воли есть тогда у борзаго пера: но если рчь пошла о цломъ впечатлніи произведенія, многочисленная толпа, какъ ни разнородно составленная, все-таки много значитъ. Есть во всемъ великомъ тайный голосъ, говорящій всякому, необманывающій ни чьего чувства, потому-что оно родственно самымъ основнымъ началамъ человческой природы. Такой голосъ говоритъ изъ картины ‘Послдній день Помпеи’, какому угодно человку, каждый, кто передъ нею останавливался, унесъ свою понятую частичку, но прежде всего въ немъ остается представленіе о чемъ-то за рмои и чески-е ложившемся, связномъ, одномъ, какъ цлый стройный кругозоръ, схваченный однимъ взглядомъ, такого впечатлнія единства, приносящагося прежде, чмъ успешь разсмотрть хоть одну часть, не разувришь никакими итальянскими и французскими (особливо еще ненужными) словами, нершающимися объясниться вполн. Ясное пониманье, прямое, чистое намреніе выговариваютъ себя совершенно: на чью же долю остаются полутемныя фразы обиняковъ? Можетъ ли быть что-нибудь наивне и забавне обвиненія картины въ томъ, что она изобразила моментъ никмъ невиданный!.. Вотъ что называется постигать искусство! Двигаясь такъ въ нашемъ пониманьи произведеніи искусствъ и первыхъ ихъ законовъ, мы Наконецъ подвинемся къ тмъ временамъ, когда умли только чертить тросточкой по песку что нибудь изъ числа предметовъ, очень-знакомыхъ.

Нтъ, въ числ живыхъ картинъ г. Роллера всего меньше удалась и могла удаться такая геніальная картина, какъ ‘Послдній день Помпеи’,— не почему иному, какъ по неимоврному труду повторить какимъ бы то ни было образомъ во всей пластической полнот такую мысль, которую могъ осуществить и одолть только могущественный талантъ. Пріймись за эту самую мысль человкъ, необладающій этимъ талантомъ, тотчасъ произойдутъ каррикатуры, несогласимыя уродства. Но этого мало: при постановк этой картины надланы были ошибки противъ самыхъ первыхъ условій врной передачи, не нужно никакого таланта для уразумнія того, что, въ картин, наполненной перспективы и безчисленнаго множества плановъ, нельзя разстановлять липа такъ же наудачу, какъ на картин, существующей какими нибудь немногими планами. Какъ же на такомъ отдаленномъ план появились такого роста кони, которые бы годились для самаго передняго (притомъ совсмъ искаженные противъ оригинала)?Какъ на переднемъ план вс люди явились маленькими, прижатыми къ земл (кром мальчика, несущаго отца, который, по сравненію съ подлинной картиной, былъ чуть не великаномъ), и между тмъ, безъ всякаго соблюденія порядка роста, что одно, можетъ-быть, могло бы до нкоторой степени выразить перспективу? Чмъ дальше шли перспективныя линіи, тмъ большаго размра наставлены были лица. Мужчина самаго большаго роста долженъ былъ бы представлять воина, несущаго отца, а онъ былъ поставленъ въ вид плебея, бгущаго съ своей женой: вмсто стройныхъ классическихъ формъ античности, жена плебея, нисколько несоразмрная съ нимъ по росту, представляла формы renaissance и притомъ была одта во платье довольно-яркаго вишневаго цвта, какого не могъ употребить Брюловъ, такъ тонко владющій согласованіемъ цвтовъ. Ихъ дточки были въ торчащихъ юбочкахъ и какихъ-то локонахъ (на картин у нихъ короткіе волосы), сынъ, стоящій на ногахъ, разставилъ свои ножки совсмъ не античнымъ образомъ. Съ лвой стороны — знаменитая группа матери съ двумя дочерьми, въ живой картин, выходила темнымъ комочкомъ, въ которомъ ничего нельзя было -разглядть. Самымъ яркимъ и непріятнымъ пятномъ бросалась въ глаза та розовая женщина съ падающимъ съ головы сосудомъ, подл самого Брюлова, которой портретъ и руки списаны съ знаменитой въ свое время красавицы Вмсто нжнаго розоваго цвта одежды, уходящей въ даль, гармонирующей съ далекою перспективою, молодой женщин данъ былъ слабосургучный цвтъ платья, ржущій глаза, къ которому, вмсто круглящихся чудесною линіею рукъ, приставлялись руки весьма тощія, въ локтяхъ согнувшіеся чуть не подъ прямымъ угломъ… Но невозможно исчислить всхъ даже главнйшихъ промаховъ, неговоря уже о боле-тонкихъ, художественныхъ трудностяхъ, мы только упомянули о самыхъ вопіющихъ недостаткахъ, которыхъ избжать было очень легко. Ужь не будемъ входить въ разбирательство отчаянной запутанности рукъ, ногъ, возвышающихся гд не нужно головъ, ршительной дисгармоніи цвтовъ. Какъ посл этого можно думать о томъ, что Брюловъ всему виноватъ, потому-что изобразилъ освщеніе, невиданное ничьимъ глазомъ? Напротивъ, это невиданное вышло лучше прочаго, потому-что не составляетъ такого особеннаго затрудненія (причемъ въ живой картин была еще та неврность, что все освщеніе приходило прямо съ правой стороны, что въ настоящей картин не такъ), а самыя виданныя, удобопостижимыя вещи вышли самымъ страннымъ, непостижимымъ образомъ.

Картина, представлявшая сцену изъ Декамерона Бокаччіо ничмъ не замчательна, кром богатыхъ костюмовъ, которые тутъ можно употребить. Она въ род блаженной памяти прекрасныхъ картинъ Буше, гд у каждой головы манерный поворотъ, порядочно-изуродованный, но прежде выдававшійся за грацію. Въ свтломъ пейзаж, подъ тнью жиденькихъ деревъ, цлый этажеобразно разсвшійся кружокъ мужчинъ и дамъ. По середин, въ глубин, всхъ выше сидитъ разсказывающая царица дня, ее исполняла Плесси, и по игр она была въ-самомъ-дл царицей дня. Она сгладила все принужденное въ поворот головы, все напрашивающееся въ улыбк, она сидла просто и покойно, поднявъ одинъ палецъ, будто упирающійся на какую-нибудь подробность разсказа. У ней одной платье не было подобно бурнымъ, раздуваемымъ втромъ волнамъ, оно лежало очень-просто, очень-хорошо, прекрасно обозначало всю фигуру, начиная отъ круглящихся плечъ и спускаясь до ногъ, самое милое въ ней была граціозная улыбка, носившаяся на губахъ и оживленныхъ отъ разсказа щекахъ. Прелесть подобной игры вполн оцнила публика.

Лучшія четыре картины изъ всего представленія были: ‘Карлъ XII , ‘Ботанисты’, ‘Пилигримы въ пустын’ и ‘Прибытіе Ревекки’. Каждая изъ четырехъ составляла по небольшой групп, искусно сплоченной, въ которой не было ничего ни геройскаго, ни мелодраматическаго, которая состояла изъ простаго движенія, представляла такое счастливое соединеніе, что руки и ноги не путались, стояли въ обыкновенномъ порядк, отъ-того картина не представляла никакихъ головоломныхъ художественныхъ затрудненій, и, слдовательно, выходило хорошо. Притомъ же, и въ декоративномъ отношеніи, за исключеніемъ первой, немного красноватой, эти картины представляли самое лучшее: въ первой изъ нихъ Карлъ XII, въ богатомъ кресл, сидитъ испуганный чмъ-то, по середин комнаты, протягивая руку къ столу, на которомъ большой кубокъ. Къ нему наклоняется, будто съ какой-то тайной, молодая женщина въ придворномъ тогдашнемъ плать. Съ другой стороны, черная дама, прямая и строгая какъ сама судьба. Очень-досадно, что аффиша не взяла на себя задачу разсказать содержаніе картины, вдь могла же она изъяснить: Молодая Гречанка трепещетъ, встрчая взглядъ отца, брошенный… и прочее, и прочее, зачмъ же было не поступить и здсь точно такъ же? Такъ-какъ Карлъ XII хорошая и хорошо выполненная картина, то это было бы для нея нужне, чмъ для той.

Прекрасный день, у угла стны монастыря, въ саду, рыцари-монахи, съ большими красными крестами на груди по блой тюник, сидятъ и стоятъ, наслаждаясь прохладою. Это все люди уже пожилые, головы ихъ лишились волосъ, у нихъ у всхъ прекрасный, важный, старческій видъ, одинъ стоитъ бокомъ и, защитивъ отъ солнца глаза рукой, разсматриваетъ что-то вдали, еще одинъ обороченъ къ намъ въ три четверти, одинъ читаетъ, углубись весь въ развернутую на колняхъ книгу, широкія прекрасныя складки ихъ платья составляютъ общія гармоническія линіи, и блый блестящій цвтъ этого платья, перемежающійся красными полосами крестовъ, въ согласіи съ картиною свжаго сада, выдаетъ самымъ картиннымъ образомъ эту небольшую, но завлекательную группу.

Если бъ картин ‘Пилигримы въ пустын’ нсколько не вредила слишкомъ-прямолинйная пирамидальность, трехгранность группы, это была бы въ-самомъ-дл очень-хорошая картина. Весь горизонтъ раскаленъ краснымъ аравійскимъ зноемъ, дышащимъ какимъ-то сухимъ, утомительнымъ жаромъ, везд далеко во вс стороны безбрежная пустыня, гд-то далеко валяются остовы погибшихъ животныхъ, впереди сцены группа путешественниковъ, которымъ нтъ больше силъ идти дальше, посреди старикъ-отецъ, съ длинной спускающейся на грудь бородою, онъ уныло опустилъ голову на подпершую ее руку, онъ уже не надется, но надежда не оставила молодой женщины, опустившейся на колни у ногъ его, она подняла глаза къ небу, крпко сжала руки,— отъ одного неба она ждетъ спасенія. Не таковъ воинъ-Арабъ, въ своей красной феск, бодро опершійся на копье: онъ надется на свои силы, онъ смотритъ вдаль, нтъ ли слда какой-нибудь жизни вдали, какого-нибудь каравана, какого нибудь путешественника. Немногочисленныя фигуры этой картины крпко сжаты въ одно цлое, а потому и дйствуютъ, при прекрасной декораціи, какъ одно общее, неразрозненное цлое, однимъ кускомъ выразившее всю идею.

Кто не знаетъ милой картины Шопена: ‘Прибытіе Ревекки’? она везд и всмъ нравилась, въ ней не только новость врныхъ арабскихъ костюмовъ и восточный пейзажъ, въ ней еще прекрасныя лица женщинъ, осненныя густыми прелестными прическами, въ ней много граціи женскихъ позъ, хорошее сгруппированіе цлаго. Для этой картины все сладилось самымъ чудеснымъ образомъ: лицо, нсколько восточное, г-жи Фальконъ, вся ея фигура, какъ нельзя лучше выполняла сюжетъ, высоко взобравшись въ своемъ сдл на горбъ верблюда, сидла спутница Ревекки, исполненная одною граціозною двочкой, умли найдти въ числ артистовъ французской труппы одного, который лицомъ своимъ, сверкающими блками, точно арабскими щеками служилъ отличнымъ репуссуаромъ (въ темномъ арабскомъ костюм) свтлому явленію Ревекки. Восточный ландшафтъ съ одинокими пальмами на фон, пылающаго горизонта былъ исполненъ чисто по-роллеровски, со всмъ его превосходствомъ, блыя одежды женщинъ съ яркими разноцвтными украшеніями давали свжій, сочный оттнокъ краскамъ всей картины.

— Декоратирь французскаго театра Журдль поставилъ во время поста дв картины, одна, въ концерт капельмейстера Маурера, была — возобновленіе много разъ повторенной ныншнею зимою на французской сцен картины Поля Лакруа: ‘Смерть Мазарини’. Хотя нсколько ярко, но эта картина была сносно поставлена и долго нравилась публике. Другая картина: и Мининъ и Пожарскій и,была представлена въ концерт капельмейстера Кажинскаго, но такъ-какъ она решительно ни въ капомъ отношеніи не содержала въ себ ничего особеннаго, то больше одного раза и не повторялась.

— Когда приходится говорить объ успхахъ новйшаго декоративнаго искусства, нельзя всегда съ особеннымъ удовольствіемъ не вспомнить о панорам Палермо, устроенной г. Роллеромъ. Когда по узенькой лстниц взойдешь въ средину зданія, очутишься подъ огромнымъ грибомъ, и съ этого балкона везд вокругъ увидишь разстилающуюся панораму, въ первыя минуты ни за что въ-свтЬ не хочешь врить такому чуду искусства. Бываютъ секунды, когда точно будто видть Богъ-знаетъ какую далекую пер спективу уходящихъ одну за другую горъ, со всми ихъ разнообразными оттнками цвтовъ и налегшихъ тней,— видишь то скрывающуюся, то снова появляющуюся въ долин изъ-за густой зелени рчку, бгущую у подножія этой горы, за которую уходятъ все больше и больше краснющія и наконецъ тускнющія краски солнечнаго освщенія, чтобъ потомъ (хотя съ маленькимъ анахронизмомъ) изъ-за этой же горы начался разливающійся по цлому широкому горизонту день, наполняющій свжестью и золотыми отблесками вс промежутки деревъ, заигравшій многочисленными отливами по ихъ вершинамъ и наконецъ наполнившій свілымъ торжествомъ всю природу. Долго не можешь врить, чтобъ былъ написанъ на холст весь этотъ помостъ спустившейся къ саду лстницы монастыря, который точно за одинъ шагъ отъ зрителя, и вмст съ такимъ близкимъ предметомъ на одномъ и томъ же полотн была вся далекая, окруженная зеленью и моремъ перспектива самого Палермо. Все видишь въ натуральную величину,и надолго забываешь о картин, даже когда привыкнешь къ ней, все-таки думаешь, что по-крайней-мр множество декорацій соединилось для обмана,— а между-тмъ, это все одинъ кусокъ, точно креповый шатеръ, васъ окружающій. Несовершенства самыя главныя въ этой панорам — море, безъ одной струи, безъ одной рябины, все одного невозможно-неизмннаго цвта, и — луна блой лепешкой, которая, впрочемъ, искусно образуется на гладкомъ, безоблачномь неб. Не смотря на эти и другія нкоторыя несовершенства, никогда еще талантъ доктора не поднимался до такой изумительной степени, съ этою картиною можетъ выдержать сравненіе одна только, нсколько лтъ назадъ сдланная г. Роллеромъ декорація въ опер Templaгіо. Эго былъ огромный готическій рыцарскій залъ, весь наполненный лсомъ колоннь, съ сверкающими въ иныхъ мстахъ разноцветными окнами, изъ которыхъ длинные столбы свта про бирались сквозь всю дремучую гущу, вкось по стройнымъ тонкимъ, колоннамъ, и густыя тни ложились подл этихъ свтовыіхъ столбовъ. Сквозь уходящіе, прячущіеся одинъ за другой столбы съ ихъ стрльчатыми арками, перспектива тянулась нескончаемо, глазъ уставалъ слдить въ глубь, и между-тмъ все это былъ одинъ кусокъ полотна. Г. Роллеръ за подобныя произведенія вполн заслуживаетъ названіе истиннаго художника, самолюбиво разработывающаго тайны своего искусства.

— Кром исчисленныхъ нами живыхъ картинъ, явились еще въ Дтскомъ Театр на судъ публики живыя картины, исполненныя труппою г. Квирина Мюллера. Подобно трупп г. Райпо, эта труппа, за весьма-немногими исключеніями, исполняетъ преимущественно скульптурныя произведенія, статуи и барельефы, и притомъ большею частью античныя, все самыя извстныя и самыя знаменитыя по своей красот. Разумется, при подобной программ тотчасъ представляешь себ, что труппа, ршающаяся исполнять такія знаменитыя вещи, должна быть вся составлена изъ красавцевъ и красавицъ — не лицомъ, красота лица тутъ не главное… Но, къ-несчастью, приходится разувриться съ перваго взгляда, вороненокъ Крылова вотъ какъ думалъ, увидвъ, что орелъ выхватилъ изъ стада ягненка:

Ужь брать, такъ брать,

А то и когти что марать!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Вотъ я какъ захочу,

Да налечу

Такъ царскій подлинно кусочекъ подхвачу!

Но извстно, что случилось съ этимъ вороненкомъ: онъ запутался въ шерсти косматаго барана, который никакъ не приходился ему по силамъ,— запутался такъ, что и когтей не могъ вытеребить вонъ, съ барана пастухи его чинненько сняли и отдали играть дтямъ, напередъ окарнавъ крылья. Публика наша въ этомъ же рол поступила съ живыми картинами г. Квирина Мюллера…

Мы помнимъ, какъ много удовольствія доставляла Петербургу труппа г. Рапао, и не удивительно: въ этой трупп дйствительно было много сюжетовъ, очень-хорошо сложенныхъ, особливо молодой Францъ Раппо, исполнявшій т роли, какія въ опер исполняетъ первый теноръ. У всхъ въ памяти осталась статуя боргезскаго бойца, эта самая статуя была повторена въ живыхъ картинахъ г. Мюллера, но, Боже мой, какъ повторена! Исполнителемъ ея явился значительно-полный, чтобъ не сказать тучный господинъ, и, о ужасъ! съ черной, густой бородищей! Причина такого украшенія для этой статуи совершенно неизвстна: по-крайней-мр сама статуя ршительно не подавала никакого повода къ этой фантазіи. Труппа г. Раппо была гораздо-совстливе и аккуратне въ повтореніи своихъ оригиналовъ Но, главное, мы полагаемъ, что представленіе живыхъ картинъ съ антиковъ ршительно безполезно, когда, по равнымъ причинамъ, оно не можетъ быть допущено въ совершенной полнот и нагот оригинала. Вмсто переливающихся, текущихъ линій и тней, вы ежеминутно наталкиваетесь на перерывы, перерзы. Прежде всего, около шеи рзко обозначается начало трико съ своими складками. Потомъ накрахмаленная юбка, на грхъ иной разъ полосатая (Венеры заплакали бы кровавыми слезами, еслибъ знали, что имъ предстоитъ на хладномъ Свер такой немилосердый маскарадъ), и наконецъ широкій шарфъ черезъ плечо — вотъ вамъ антикъ, любуйтесь, наслаждайтесь! Все бы это ничего, еслибъ вознагражденіемъ за потери, необходимыя по ныншнимъ условіямъ общественной жизни, вознаграждали хотя нкоторыя прелестныя части, линіи, дающія угадывать цлую красоту, цлую стройность, но вдь бываютъ же такіе странные случаи, что сваливаютъ на необходимость и принудительность — недосказанность и закрытость многаго, между-тмъ, какъ самому нечего ни сказать, ни открыть. Многіе отъ этого значительно выигрываютъ… Точно такъ, иныя живыя картины съ антиковъ не только очень-рады, что должны навязывать юбки, но были бы также очень-рады, еслибъ можно было надть еще двадцать-пять юбокъ, закутаться по горло: такъ мало есть что показать, такъ много выигрывается тмъ, что скрыты вс деликатныя части груди, бюста, вообще всего стана. Едва ли не такъ должно думать о живыхъ картинахъ г. Мюллера.

Фонъ для всхъ картинъ одинъ и тотъ же: какой то жалкій пейзажъ, въ которомъ не только ничего нтъ сколько-нибудь отличнаго, но даже ровно ничего нтъ — это просто что-то такое мутное, срое, дурное, намалеванное, грязное. Нужды не было, идетъ ли какой-то сельскій пейзажъ къ различнымъ фигурамъ, попался пейзажъ — взяли пейзажъ, попалась бы какая-нибудь другая декорація подъ руки, и ту бы взяли — все-равно. Но такъ ли бываетъ въ Париж? Тамъ не смютъ позволить себ передъ публикой подобной небрежности, не смютъ длать все спустя рукава: для каждой какой бы то ни было обстановки употребляютъ вс средства, изо всхъ силъ ищутъ сдлать какъ-можно-лучше, между-тмъ какъ во многихъ другихъ мстахъ такъ и кажется, будто норовятъ сдлать похуже. Привели въ Парижъ слоновъ, пріхалъ въ Парижъ великанъ: что вы думаете, ихъ стали показывать въ какомъ-нибудь балаган? Никакъ! сейчасъ цлая толпа принимается за работу: одни сочиняютъ пьесу, въ которой бы слоны или великанъ съиграли однимъ своимъ появленіемъ цлую роль, другіе сочиняютъ музыку, которая бы шла къ придуманному сюжету, третьи пишутъ великолпныя декораціи, чтобъ только публика осталась довольна, потому-что публика взъискательна, публика строга, съ собою шутить не позволитъ. Ахъ, еслибъ такой благодтельный страхъ передъ публикой могъ существовать везд!…

— Но довольно о живыхъ картинахъ, перейдемъ къ концертамъ. Почти первыми въ великомъ посту были концерты двухъ театральныхъ капельмейстеровъ нашихъ: гг. Маурера и Кажинскаго. Концерты г. Маурера всякій годъ бываютъ замчательны тмъ только, что въ нихъ стараются исполнить какое-нибудь большое, знаменитое произведеніе знаменитаго автора, въ ныншній разъ было предположено съиграть пасторальную симфонію Бетховена, которая и дйствительно была исполнена. Въ концерт же г. Кажинскаго больше всего стоила вниманія инструментованная самимъ г. Кажинскимъ псня Шуберта Л&#1123,сной Царь. Это не къ тому мы говоримъ, чтобъ дать понять, будто ‘Лсной Царь’ была лучшая пьеса всего концерта — нтъ, тамъ были увертюры ‘Вильгельма Тедля’ и ‘Эгмонта’, но мы говоримъ про замчательность ‘Лснаго Царя’ къ тому, чтобъ указать на самого г. Кашинскаго. Одно изъ петербургскихъ періодическихъ изданій утверждало, что г. Кажинскій сдлалъ изъ шубертова ‘Лснаго Царя’ лшаго, и что лсной царь не лшій, а существо мистическое, выражающееся тихими, много значущими, упоительными и въ то же время приводящими въ трепетъ звуками. Должно полагать, что все это сказано для красоты слога, потому что другихъ причинъ для этихъ словъ не видать. Во-первыхъ, лсной царь больше ничего, какъ учтивое выраженіе для лшаго, и мы никакъ не видимъ, что за много значущіи звуки могутъ быть въ устахъ у одного изъ дикихъ созданій младенчествующаго народа, у созданія, которое шепчетъ ребенку: ‘Пріиди, пріиди ко мн, въ мои лса’, и когда этотъ ребенокъ нейдетъ къ нему въ лса, потому-что отецъ не пускаетъ, то созданіе съ многозначущими звуками задушаетъ его!..Что касается до мистики, то еслибъ даже и была разница между лснымъ царемъ и лшимъ, то они оба равно могутъ наслаждаться титломъ мистическихъ существъ, наравн съ русалками, наядами, и наконецъ съ самимъ чортомъ. Вовторыхъ, г Кажинскій замчательно-хорошо знаетъ оркестръ и инструментуетъ,— замчательно въ такое время, когда всякій хорошо инструментуетъ, когда оркестрная арранжировка всмъ достается очень-легко. Хотя то же самое періодическое изданіе съ тономъ знатока отзывается о полькахъ г. Кашинскаго, особливо нападая на названіе арабской польки (у Арабовъ-де никогда не бывало польки), но мы, тоже нисколько не видя великихъ достоинствъ въ сочиненіи польки и всякихъ другихъ танцевъ, нисколько не гнушаемся этого рода музыки — не по внутреннему его достоинству, а потому-что видимъ въ немъ выраженіе вкуса всхъ массъ публики. Танцовальная музыка ныньче развивается въ такихъ огромныхъ размрахъ, что тотъ даже, у кого есть хорошій вкусъ и хорошее пониманье настоящей музыки, не можетъ не обращать особеннаго вниманія на музыку танцовальную и ожидать, какіе будутъ осадки отъ этого (потому-что никогда не оставалось безъ великихъ результатовъ все, что занимало цлыя массы, вотъ почему ничего подобнаго нельзя оставить безъ вниманія и забросить въ черный уголъ). Танцовальная музыка, точно какая-нибудь бельлетристика, сблизила съ общественнымъ понятіемъ весьма-многое, казавшееся въ настоящей музык темнымъ, она начала образовывать уши большинства публики музыкальнымъ образомъ посредствомъ своихъ легкихъ, популярныхъ формъ, сдлала уже ныньче доступнымъ для весьмамногихъ ушей tф, что, лтъ десять назадъ, было бы совершенно для нихъ недоступно, пріучила къ тонко стямъ и деликатностямъ инструментовки. За то также любо смотрть, какою не только прекрасною, но еще превосходною инструментовкою обладаетъ каждый сочинитель танцевальной музыки. Это уже не какія-нибудь скрипочки съ волторнами, или съ тощей флейтой: теперь въ партитуры танцовальной музыки вошли вс самые замысловатые эффекты большихъ партитуръ, и иному сочинителю настоящей музыки стоило бы крпко призадуматься надъ страничками вальсовъ, полекъ и шестыхъ кадрильныхъ фигуръ въ ихъ оркестрномъ вид. Съ этой стороны, успхи танцовальной музыки въ немного лтъ истинно изумительны, ‘какъ посравнишь вкъ ныншній и ‘вкъ минувшій’, увидишь такую разницу, какую трудно вообразить себ. Мы даже твердо убждены, что этотъ предметъ требовалъ бы весьма-серьзнаго и притомъ весьма-подробнаго обсужденія. Тутъ нечего говорить кое-какъ о вещахъ, которыя кажутся ничтожными только потому-что мы не обняли ихъ важности: въ ‘Лсномъ Цар’ видятъ многозначительность, а гд она въ-самомъ дл есть, тамъ про нее ни полслова.— Арабская полька, подавшая повременному изданію поводъ къ приговору, примчательна по своей инструментовк особенно, наравн съ Alexandra-Polka того же г-на Кашинскаго, въ обихъ есть Эффекты тембровъ, въ полномъ смысл длающіе честь сочинителю. Арранжировка ‘Лснаго Царя’ также очень стоитъ того, чтобъ на нее обратили вниманіе — она почти безукоризненна. Впрочемъ, эта арранжировка доказала одно — что пьеса ршительно лишена хорошей мелодіи. То, что выходитъ при исполненіи голосомъ съ аккомпаньеманомъ одного фортепьяно довольно-гладко и исправно, оказывается совсмъ не тмъ, когда отдльные инструменты разберутъ себ по рукамъ нити музыкальной ткани: оркестръ — совершенный пробный камень крпости мелодической, одноцвтность фортепьяннаго тона сливаетъ очень-многое, обманываетъ на счетъ всей мелодической части, показываетъ порядочною мелодіею ту, которая въ сущности дурна. Нельзя довольно толковать объ этомъ различіи тмъ, которые имютъ намреніе арранжировать для оркестра вещи, первоначально неназначенныя для оркестра. Иногда можно очень странно ошибиться и оказать автору самую плохую услугу можно показать во всей нагот недостаточность автора. Арранжировка г. Кашинскаго (хотя и прекрасная сама-по-себ) изобличила тайную бдность сочиненія ‘Лснаго Царя’ Шуберта,— пьесы, пользовавшейся не совсмъ-справедливою знаменитостью: бдность и недостаточность самой музыки были всегда замаскированы нкоторою фортепьянною красиво стью, помогавшею голосу, да и вообще надобно замтить, что эта пьеса безъ пнія просто, какъ ее Листъ переложилъ для фортепьяно, заключаетъ всего больше достоинства, исполненная голосомъ съ аккомпаньеманомъ фортепьяно, она теряетъ много, а наконецъ исполненная оркестромъ, обнаруживаетъ вс тайны, прежде замаскированныя Галопъ лошади изображенъ въ ней лучше всего прочаго, потому-что фразы, произносимыя отцомъ, сыномъ и духомъ, не представляютъ ничего музыкальнаго, не заключаютъ никакого выраженія сами въ себ, он представляютъ еще покорный смыслъ только въ общемъ своемъ паденіи съ аккомпаньементомъ, и — что бы ни хотлъ выразить этими небольшими, отрывистыми фразами голосъ или инструментъ, ему ничего не удается, тянутыя ноты ничего не въ состояніи произвести, и на фортепьяно очень-много выиграется неспособностью этого инструмента продолжать на нкоторое время звукъ. Кром хорошихъ качествъ перелагателя для оркестра, г. Кажинскій обладаетъ прекрасными капельмейстерскими способностями: онъ не очень-давно завдываетъ оркестромъ Александрынскаго-Театра и произвелъ тамъ значительный переворотъ, люди остались т же, но слышишь, что они играютъ совсмъ-иначе, нежели какъ играли прежде, не узнаешь въ этой одной слитной масс прежней неладности и разрозненности. Конечно, не всхъ вещей исполненіе равно дается этому оркестру, тмъ больше, что онъ преимущественно назначенъ только для одного водевильнаго аккомпаньемана, но можно съ особеннымъ удовольствіемъ обратить всегда вниманіе на исполненіе имъ оченьмногихъ увертюръ (изъ числа которыхъ многія прежде не были съ давняго времени исполняемы въ Петербург, не смотря на свою знаменитость), и больше всего на исполненіе танцевъ, сочиненныхъ самимъ г. Кашинскимъ.

Филармоническое Общество давало два концерта, въ первомъ изъ нихъ была исполнена ораторія Гайдна Сотвореніе Міра, во второмъ (кром мелочи): первая симфонія Мендельсона Бартольди, новый концертъ Гензельта и веберово ‘Приглашеніе къ танцамъ’, оркестрованное и дирижированное г. Берліозомъ. Этотъ второй концертъ былъ несравненно-слабе перваго, ни одна изъ помянутыхъ нами трехъ пьесъ почти не произвела никакого впечатлнія За то не такъ было съ первымъ концертомъ, ораторія Гайдна произвела самое живое впечатлніе, были затронуты за живое даже Итальянцы, и еще удивительне — люди, которые обыкновенно не могутъ раскусить ничего дальше итальянской музыки. И не удивительно: ‘Сотвореніе Міра’ все проникнуто тою необыкновенною красотою, которой никто не въ состояніи противиться: у ней, конечно, есть недостатки въ самой концепціи, очень-много пахнущей идиллическимъ, сантиментальнымъ направленіемъ прошлаго вка, много наивностей, нейдущихъ къ длу, и никто умне Берліоза не посмялся надъ жиденькимъ снжкомъ, дожжичкомъ, которые будто объяли всю природу, надъ жалкими молніями, крошечными громами и сладкими бореями: ныньче бы все это сдлали иначе, полне, лучше, больше похожимъ на природныя явленія, за то не нашли бы силъ для той обаятельной красоты, которая охватила все произведеніе, которая проникаетъ каждаго слушателя какимъ то особеннымъ чувствомъ: онъ слышитъ, какъ въ немъ заговорилъ новый языкъ, почуялось новое стремленіе, что-то въ немъ рвется летть. Отъ этой ораторіи невозможно требовать смысла и правильности въ либретто, если въ наше время еще не успли выработать оперныя и ораторныя либретто не только согласно съ требованіями искусства, но даже здраваго смысла, то чего же можно ожидать отъ тогдашняго времени, когда о подобныхъ вопросахъ никто и не заботился? Все ‘Сотвореніе Міра’ состоитъ изъ сладостей, все одна и та же псня продолжается, только на разные лады, произойдетъ сотвореніе — сейчасъ хоръ, ‘восхвалимъ прославимъ’, настаетъ другое сотвореніе — хоръ опять: восхвалимъ, прославимъ, наконецъ, появляются Адамъ и Евва, — и они за то же самое принимаются съ перваго шага. Итакъ, ораторія состоитъ изъ узенькихъ, тсненькихъ картиночекъ и хвалительныхъ гимновъ. Картинки (т. е. вс аріи) сильно устарли. кром немногихъ исключеніи, и въ нихъ всего скучне предшествующіе аріямъ речитативы, хотя въ нихъ есть достоинства, которыя выказывались бы, еслибъ ихъ расчленить и оркестровать Въ ныншнемъ же вид они очень-далеки отъ общепринятой нын музыки. Въ этихъ речитативахъ теперь нтъ ни для кого интереса, къчему же они ‘даромъ бременятъ землю’? Въ нихъ музыки нтъ, въ нихъ гайднова таланта нтъ, они только-что выводятъ изъ терпнія. Зато вс хоры и вс morceaux d’ensemble (терцеты и дуэты) неногршительны, это такая сила, такая красота, такое мастерство подробностей, которыя могутъ принадлежать только мастеру самому первостепенному. Здсь ужь стараго ничего не найдешь, размышлять не станешь о музык и проч.: вмст съ авторомъ, вмст съ его произведеніемъ унесешься въ торжественномъ ликованіи, въ какой-то безмрной радости. Въ этихъ хорахъ получаетъ настоящее свое значеніе гайдновскій оркестръ: онъ еще не обладаетъ тми качествами, до которыхъ развился позднйшій оркестръ, онъ еще не уметъ дйствовать въ индивидуальной отдльности, онъ еще стоитъ на степени массы, но массы самой совершенной, самой золотой. Какъ извстно, Гайднъ считается творцомъ нашей инструментальной музыки, но въ ‘Сотвореніи Міра’, написанномъ имъ подъ конецъ жизни, онъ развернулся во всей полнот своихъ силъ, какая даже не повторилась въ его ‘Временахъ Года’. Эта послдняя ораторія, написанная наканун его смерти, есть какъ бы заключеніе всего начатаго въ ‘Сотвореніи Міра’, она доказала, что Гайднъ обладалъ только элементомъ торжественности и красоты вообще, всего того, что мы разумемъ подъ названіемъ драматическаго направленія, объективной правды, въ немъ не было даже и зародышей. Такъ, напр., нтъ никакой разницы между пснями ангеловъ и крестьянъ: ему это было ршительно все равно, ему только нужно было, чтобъ стояли такія слова, которыя дали бы ему случай высказать всю торжественную, побдоносную красоту, которая жила въ немъ и такъ полно высказывалась въ его произведеніяхъ. Многіе считали настоящимъ элементомъ Гайдна дтскую простоту и наивность: но мы не можемъ раздлять этого мннія, слишкомъ-односторонняго, потому-что оно больше относится къ первоначальнымъ симфоніямъ и нкоторымъ частямъ квартетовъ Гайдна, а не къ главнымъ его произведеніямъ.

Хотя въ этомъ концерт Филармоническаго Общества не вс темны были-взяты настоящіе (напр., прелестная С-Dur’ная арія сотворенія человка была взята слишкомъ-скоро, а тріо Es-Dur во второмъ Финал слишкомъ-тихо, и все это тріо было исполнено оркестромъ самымъ неискуснымъ образомъ: дйствіе оцпеннія, когда Творецъ совлекаетъ десницу свою съ творенія, съ истинною глубокостью выраженное Гайдномъ, ршительно пропало въ вид чего-то самаго ничтожнаго и незамтнаго), не смотря на сильный недостатокъ настоящаго количества струнныхъ инструментовъ, ршительно покрываемыхъ при самомъ обыкновенномъ вступленіи мдныхъ инструментовъ, чрезъ что многія части, разсчитанныя на дйствіе струнныхъ инструментовъ, пропали, — не смотря на все это, ораторія была исполнена удовлетворительно оркестромъ и хорами, чего никакъ нельзя сказать про солистовъ. Чудесные голоса гг. придворныхъ пвчихъ съ ихъ удивительною врностью и твердостью много способствовали прекрасному дйствію цлаго.

Въ ныншнемъ великомъ посту, Петербургъ былъ посщенъ стариннымъ знакомцемъ, віолончелистомъ Бореромъ, и на этомъ артист, какъ на градусник рзко обозначилась та перемна, которая произошла съ Петербургомъ въ немного лтъ. Мало ли кто недавно могъ нравиться, и кто теперь уже никакъ не понравится, хотя у Петербурга еще много ложности во вкус, но все-таки онъ много усовершенствовался, и это отъ-того, что послднее пяти или шестилтіе здсь переслушаны едва-ли не вс европейскія знаменитости, такъ-что даже по одной рутин можно было улучшиться въ способ понимать музыкальное исполненіе. Съ появленіемъ г. Борера въ ныншнемъ посту, Петербургъ увряли, что этотъ віолончелистъ соединяетъ въ себ нжность, пвучесть, чувство, вкусъ, жаръ, паганинство (?!), чудный голосъ Каталани и смычекъ Ромберга, наконецъ образуетъ собою совершеннаго Паганини. Еслибъ это была правда, то выходило бы, что г-нъ Бореръ первый ныньче въ мір артистъ,— такой артистъ, какой появляется во сто лтъ разъ, да еще и порже. Но увы! единственный концертъ Борера не возбудилъ никакихъ другихъ чувствъ, кром многочисленныхъ и разнообразныхъ чувствъ жалости: передъ нами была отжившая развалина, да еще такая, которая громкимъ голосомъ высказывала свою ршительную бездарность съ самыхъ юныхъ лтъ, небывшую никогда въ состояніи производить что нибудь художественно и прекрасно. Мы уже не говоримъ про отсталость способа игры: это бы еще ничего, еслибы она чмъ нибудь вознаграждалась, но вознагражденія никакого не было, кром непріятныхъ нмецкихъ жестовъ и взглядовъ, которыми въ-продолженіе цлаго концерта были награждаемы зрители-слушатели.

Безъ всякаго сравненія, выше г. Борера на лстниц искусствъ стоитъ г-жа Христіани, віолончелистка короля датскаго, въ первый разъ постившая Петербургъ. Прежде концерта ея, конечно, всякій задавалъ себ вопросъ: какимъ манеромъ женщина будетъ играть на такомъ толстомъ инструмент, какъ она сладитъ съ нимъ такъ, чтобъ не произошло ничего противнаго граціи. Г-жа Христіани прекрасно разршила этотъ вопросъ: ничего нтъ непріятнаго или неграціознаго, когда она играетъ, напротивъ, она доказала, что игра на віолончел столько-же не обезображиваетъ женщину, сколько игра на арф, руки, расходящіяся и сходящіяся въ разныхъ движеніяхъ, требуемыхъ игрою, образуютъ на фон платья весьма-изящныя линіи, особливо если руки у женщины такъ хороши, какъ у г-жи Христіани. Что же касается до ея исполненія, то съ первой же взятой ею ноты слышно было, что она обладаетъ прекраснымъ, полнымъ тономъ, что составляетъ, конечно, первое достоинство каждаго инструмента. Г-жа Христіани не можетъ быть названа полнымъ мастеромъ своего дла: она очень хорошая, исправная, недавно отпущенная учителемъ ученица, и во время ея игры точно будто присутствуешь при экзаменныхъ отвтахъ хорошаго воспитанника — а вдь далеко отъ подобныхъ отвтовъ до независимаго изложенія самостоятельнаго профессора, — но все-таки въ г-ж Христіани заключается очень-много хорошихъ качествъ. Прежде всего, прекрасный тонъ, какъ мы сказали, потомъ — теплое чувство, наконецъ — порядочная отчетливость игры. Согласно съ ныншней модой, она преимущественно исполняетъ общеизвстные отрывки изъ любимыхъ итальянскихъ оперъ, исполняетъ просто, безъ натуги, безъ узорчатыхъ украшеній, вообще, весьма-прилично. Но, однажды, въ одномъ изъ своихъ концертовъ, она вздумала повторить переложенную для віолончели элегію, которую Эрнстъ только за нсколько дней игралъ въ своемъ концерт — тутъ ужь вышло совсмъ другое. Не будь Эрнста здсь, вс бы остались довольны элегіей, какъ ее исполнила г-жа Христіани, но вдь это самая любезная пьеса Эрнста, говорятъ, онъ сочинилъ ее по поводу смерти женщины, въ которую былъ влюбленъ — слдовательно, какъ онъ долженъ исполнять ее? Да еще онъ, который принадлежитъ къ самымъ замчательнымъ скрипачамъ ныншняго времени? Вся огромная разница между ученикомъ и самостоятельнымъ мастеромъ тотчасъ же оказалась во всхъ своихъ широкихъ размрахъ. Увряли, когда пріхалъ Эрнстъ, что это второй Паганини, что посл Паганини свтъ не видывалъ такого скрипача, но съ этимъ нельзя согласиться всего больше потому, что изъ цлой игры Эрнста самое большее впечатлніе производилъ постоянно Венеціанскій Карнавалъ, музыкальная Фарса, вся состоящая изъ штукъ. Всякіе писки и визги, всякія воробьиныя чириканья и другіе скотскіе голоса производятся въ этой пьес скрипкой для утшенія радующейся публики. Нтъ спора, что надобно хорошо владть своимъ инструментомъ для произведенія такихъ фокусовъ, или, по выраженію публики, ‘для того, чтобъ длать изъ скрипки все, что хочешь’, но мы твердо убждены, что въ художник всего важне законность и правильность направленія этой воли, надобно, чтобъ ему не хотлось ничего дикаго, ничего страннаго, тмъ меньше пошлаго. На этомъ основаніи, мы считаемъ за лучшее, что только исполнялъ здсь Эрнстъ — его элегію. Фокусовъ въ ней нтъ, но сколько нужно полнаго владнія своимъ инструментомъ для того, чтобъ изъ него понеслись такіе страстные, такіе глубоко-западающіе тоны, чтобъ въ нихъ лежало столько самой простой правды! За исполненіе этой элегіи Эрнстъ заслуживаетъ самаго почетнаго имени въ ряду первостепенныхъ исполнителей, но рдко, очень-рдко встрчаешь въ другихъ пьесахъ (по-крайней-мр въ числ тхъ, которыя онъ исполнялъ здсь въ три концерта въ-продолженіе ныншняго великаго поста), чтобъ тонъ Эрнстовой скрипки былъ совсмъ чистъ, не имлъ нкотораго довольно непріятнаго оттнка и чтобъ посл немногихъ тактовъ музыки тотчасъ же не начинались штуки, всякіе скачки и прыжки. Но всегда легкость и смлость отличительныя качества его исполненія: онъ броситъ дв октавы гаммы совершенно-шутя, вс ноты съ изумительной быстротой перельются, ровныя, гладкія, послдняя какъ первая, безъ одной піереховатости, безъ одного перехвата, или онъ начнетъ какую-нибудь возрастающую трель, по которой будутъ слышаться ноты тэмы, и это такъ прекрасно, такъ врно, будто два скрипача заиграли, и оба самые лучшіе мастера. Можно было бы ожидать, что дездемонинъ романсъ о зеленой мн будетъ чмъ-то близкимъ по исполненію къ элегіи, но вышло не такъ: ни энергической страстности, ни задумчивой грусти не выразилось въ немъ, попалось нсколько хорошихъ, правдивыхъ нотъ и больше ничего, прочее не далеко отошло отъ исполненія марша изъ Отелло.— Надобно же взять странную мысль: цлый широкій маршъ, назначенный для огромнаго оркестра, исполнять какими-то двойными нотками на тощей скрипочк, само собою разумется, что выходитъ что-то самое странное.

Отъзжая за границу, старинные петербургскіе любимцы, Вьтанъ и Блазъ давали прощальные концерты, которые, разумется, были ршительно полны. Они столько уже извстны нашей публик и вполн оцнены каждый по своему достоинству, что мы объ нихъ распространяться не будемъ. О Вьтан позволимъ себ одно только досел невысказанное замчаніевъ сочиняемыхъ имъ самимъ пьесахъ онъ показалъ прекрасное знаніе оркестра, что, какъ извстно, встрчается очень-рдко въ солистахъ. Въ послдній разъ онъ игралъ въ одномъ изъ концертовъ съ живыми картинами, данныхъ дирекціею, адажіо и финалъ изъ большаго своего концерта in А. Въ этомъ adagio встрчаются инструментальные эффекты, истинно поразительные по своей новости.

Въ различныхъ уголкахъ Петербурга давались, сверхъ того, нкоторые микроскопическіе концертики, изъ которыхъ въ каждомъ непремнно участвовали или г. Ферзингъ, или г-жа Валькеръ (солисты въ ‘Сотвореніи Міра’), то каждый порознь, то оба вмст, но какъ бы они ни появлялись, порознь или вмст, со своею неутомимою дятельностью и различными извстными аріями (аріи изъ Фигаро, изъ Д. Хуана, изъ Фиделіо, изъ Тита, изъ Волшебнаго Стрлка и т. д.), они ни разу не произвели Фурора въ зал, даже скорй напротивъ.

Къ величайшему нашему удивленію, должны мы прибавить, изъ числа нсколькихъ десятковъ увертюръ, съигранныхъ во время живыхъ картинъ и концертовъ въ различныхъ краяхъ Петербурга, не было исполнено ни одной совсмъ удовлетворительно, кром перваго концерта Берліоза, гд была исполнена его увертюра: ‘Римскій Карнавалъ’. Увертюра вещь такая, которая въ музыкальномъ исполненіи встрчается всего чаще, такъ, что, кажется, каждому музыканту, большая часть увертюръ должна быть извстна чуть не наизусть. И, однакожъ, въ ныншнемъ посту увертюры были исполнены — одн только изрядно, другія просто нехорошо. Самыя извстныя, какъ-то ‘Волшебной флейты’, ‘Фигаро’, ‘Д. Хуана’, ‘Оберона’, ‘Фиделіо’,’ Гебридъ’ и т. д., были всего неисправне, лучше прочихъ увертюра Мегюля изъ Іосифа, была исполнена въ первомъ концерт г-жи Христіани.

Но большіе и малые, хорошіе и дурные концерты были затемнены двумя концертами, данными въ зал Дворянскаго-Собранія Берліозомъ Это были два самые великолпные, самые набитые, самые блестящіе, самые оглушительные (и по оркестру и по вызовамъ) концерта, какіе только были въ ныншнемъ году. Въ нихъ бжалъ всякій, какъ же и не бжать, когда у Берліоза такая колоссальная слава въ цлой Европ. Но надо правду сказать: врно нигд не было разсяно предубжденія противъ Берліоза передъ его прибытіемъ столько, сколько у насъ Только-что сдлалось извстно, что Берліозъ будетъ здсь, начали сообщаться публик извстія въ вид всякихъ иностранныхъ писемъ и другими способами, что Берліозъ просто ничего не стоитъ, того, какъ прачки выжимаютъ блье, что онъ шумила, тапажръ и т. п. Когда побывали въ его концертахъ, одни продолжали изъяснять то же самое, другіе прибавляли, что Берліозъ принадлежитъ къ той юной школ, которая теперь перебсилась, уходилась, остепенилась, что оно, конечно, у Берліоза есть очень высокія идеи, но у этихъ идей нтъ никакого воплощенія посредствомъ мелодіи. Мелодія — душа всего, возьмите любую мелодію, пропойте ее Готтентоту, онъ скажетъ: ты плъ мою радость, тоску, печаль, веселье, что безъ мысли нтъ поэзіи, безъ мелодіи — музыки, наконецъ, что если взять псню: ‘По улиц мостовой’ и положить на большой оркестръ, выйдетъ эффектъ не хуже тхъ, которые получаются отъ большихъ вещей Берліоза, сочиненныхъ для огромныхъ инструментальныхъ силъ, что же касается до маршей изъ ‘Весталки’ или изъ ‘Жизни за Царя’, то тутъ нечего даже и говорить, нечего и сравнивать Ко всему этому прибавлялись возгла сы ‘нтъ, нтъ! воля ваша, а мы не понимаемъ музыки Берліоза!’ Третьи, не ршаясь сказать что-нибудь прямо,! ршили, что у Берліоза очень хороши сочетаніе тоновъ инструментовъ, переливы тоновъ (!), внезапное повышеніе и пониженіе ихъ (?), что у Берліоза ученость слита съ популярностью, но не такъ ясна, какъ у Моцарта и Вебера, и т. д.— Такъ непріязненно Берліозъ нигд не былъ встрченъ, по той весьма-простой причин, что многіе держатся правила не судить о томъ, чего еще не видали, не слыхали, вообще чего еще не знаютъ.

Оставляя въ сторон эти печальныя привычки людскія, постараемся поговорить о самомъ Берліоз. Прежде всего, кажется, нтъ никакой возможности признать Берліоза человкомъ незначительнымъ, бездарнымъ, онъ пользуется такимъ именемъ, производитъ на всхъ такое необыкновенное дйствіе, котораго никогда не приписываютъ по одной мод, какъ это иногда случается съ людьми очень-невеликими, только-что нелишенными таланта. Но если онъ производитъ такое повсемстное дйствіе, надобно разобрать, въ чемъ оно состоитъ и какими силами оно произведено — потому что большею частью не отдаютъ себ отчета въ дйствіяхъ по ихъ причинамъ.— Про Берліоза нельзя и недолжно говорить, что у него хорошая или дурная музыка, что у него есть мелодія или нтъ, про него должно сразу сказать, что у него нтъ ршительно никакой музыки, что у него ршительно нтъ никакой способности къ музыкальному сочиненію, но за то самый огромный талантъ исполнителя, талантъ, совершенно равный изумительному таланту Листа. У этихъ двухъ человкъ самыя разительныя сходства во всемъ: во вкусахъ, въ направленіи, во всемъ характер исполненія, во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Листа привыкли считать игрокомъ на фортепьяно и больше ничего, сколько разъ слышали мы и читали сравненія игры и сочиненій Листа съ игрой и сочиненіями Тальберта, Фильда, Гуммеля и многихъ другихъ пьянистовъ, — точно такіе же разсужденія, какъ по случаю сочиненій Берліоза, о томъ, есть ли у Листа мелодія, или нтъ? Но все направленіе его жизни клонилось ршительно въ другую сторону противъ направленія всхъ обыкновенно появляющихся пьянистовъ, изъ числа благихъ судей одинъ весьма-недавно объяснилъ въ ‘Библіотек для Чтенія’, что періодовъ фортепьяннаго сочиненія до-сихъ-поръ было четыре: первый періодъ начатъ классическими сонатами Моцарта, второй содержитъ въ себ эпоху Гуммеля и другихъ — нсколько измненный видъ моцартовыхъ сочиненій, третій періодъ состоялъ весь въ варіяціяхъ, начатый Герцомъ и Черни, и наконецъ ныншній періодъ, начатый Шопеномъ. Не вступая въ разсмотрніе прежнихъ періодовъ (какъ нейдущихъ теперь къ длу), мы можемъ только замтить, что все направленіе ныншней фортепьянной игры и манеры сочинять для фортепьянъ начато Листомъ, съ тою разницею, что, ничего не замчая, за Листомъ вс побрели, какъ-нибудь подражая а никогда не добираясь до сущности его мысли. Посредствомъ необыкновеннаго развитія фортепьяннаго исполненія (какъ говоритъ самъ Листъ въ предисловіи, 1839-го года, къ переложенной имъ V-й симфоніи Бетховена), фортепьяно пріобрло въ послднее время ‘ршительное значеніе оркестра’. Слдовательно, всякія переложенія получаютъ значеніе гравюры съ картины, исполнитель — значеніе капельмейстера. Этимъ способомъ воззрнія въ самомъ корн убита фортепьянная музыка, какъ она прежде сочинялась подъ разными видами, получила значеніе для фортепьяно настоящая музыка, какъ оно существуетъ для оркестра. Вотъ причина безчисленныхъ переложеній, перекладываній, которыя закишили по всмъ угламъ. Но изъ всхъ господъ, кинувшихся на новую музыку и на новую игру, одинъ Листъ стоялъ совсмъ-особо, для него одного фортепьяно было не цлью для игры, а только средствомъ для капельмейстерскаго исполненія: онъ одинъ понималъ всю тайну фортепьяно.

Что для Листа фортепьяно, то для Берліоза оркестръ: онъ столько же знаетъ вс сокровеннйшія его тайны, заставляя его выйдти на новые пути, выдать такіе тоны, которые прежде никому не были извстны, заставляя оркестръ пойдти подъ своимъ капельмейстерскимъ жезломъ такимъ ходомъ, исполнять такъ, какъ еще никто не умлъ исполнять. Оба они, Листъ и Берліозъ, сами ничего несочинившіе, что бы могло быть считаемо за музыку, являются самыми геніальными провозвстниками будущей музыки. Какія у Берліоза есть неисполненныя намренія, какія указанія на неслыханныя еще средства, какія таинства ритмовъ, инструментальныхъ звуковъ — это по истин невроятно. Смшно было бы и сравнивать по музык Берліоза съ Бетховеномъ, — одна строчка беетховеновой совершенной музыки (говоримъ: совершенной, потому-что у Бетховена есть много слабыхъ вещей) невозвратимо убиваетъ вс томы Берліоза,— и однакоже съ перваго взгляда должно признать, что Бетховену не было извстно и сотой доли всего того, что въ оркестр открылъ Берліозъ. За то, такъ глубоко вникая въ музыкальное исполненіе, вроятно, никто не испытывалъ такого счастья, какъ онъ, играть на оркестр (подлинное его выраженіе). Его удивительному уху слышится каждый самый незамтный оттнокъ, онъ его никогда не пропуститъ, онъ его откроетъ сквозь цлый громъ оркестра, заставитъ выполнить точь въ-точь, согласно съ своимъ внутреннимъ требованіемъ. За то и оркестръ подъ нимъ точно конь, почувствовавшій все могущество своего сдока: Берліозъ въ оркестр совершенный генералъ, обожаемый цлымъ войскомъ, воодушевляющій его какими-то необыкновенными силами на неслыханные подвиги, съ Берліозомъ оркестръ длаетъ такія вещи, которыхъ бы изъ этого оркестра, казалось, невозможно вынудить никакими силами. Точно сидятъ не люди, а разложенные передъ нимъ клавиши: десятью пальцами онъ играетъ, и каждая даетъ только тотъ звукъ, ту силу, какіе нужны игроку. Прізжаетъ Берліозъ въ какой-нибудь городъ, соберетъ всякія разнокалиберныя массы, никогда не сдлаетъ больше двухъ-трехъ репетицій — четыре за рдкость — (мы можемъ къ нашей чести сказать, что у насъ было по дв только), и вдругъ оркестръ этотъ сдлался однимъ человкомъ, однимъ инструментомъ, исполняетъ такъ, какъ-будто сошлись все одни настоящіе художники, прошли концерты Берліоза, онъ ухалъ — опять все пошло по-старому, каждый самъ за себя, отлетлъ могущественный духъ, на минуту постившій всхъ. Конечно, всего бы лучше, казалось, Берліозу исполнять произведенія великихъ мастеровъ, которыхъ духъ онъ такъ глубоко понимаетъ и съ которыми такъ симпатизируетъ,— особливо Бетховена, но при такомъ исполненіи онъ не можетъ выдвинуть на свтъ ни одно изъ своихъ великихъ открытій ритмовъ и инструментовъ, которыми именно онъ такъ могущественно дйствуетъ. Впрочемъ, въ концертахъ своихъ въ парижской Консерваторіи онъ довольно-часто исполняетъ свои любимыя вещи изъ сочиненій Глюкка и Бетховена.

Для того, чтобъ въ полномъ блеск могли развиться необыкновенныя его способности, такъ и кажется, что ему нужно было бы имть то романтическое направленіе, которымъ онъ пропитанъ. Для него существуютъ предметами искусства только самыя сильнообъективныя явленія въ человк и въ природ, самые рзкіе контрасты: разгулъ бала и мечтанія влюбленнаго, тишина природы и самые дикіе ночные кошмары, казни и шабаши, мечтанія Гарольда и оргіи разбойниковъ, бури, полеты гномовъ и волшебницъ, хоры пьяницъ въ ауэрбахскомъ погреб и т.д. Если онъ изображаетъ влюбленнаго, то прежде всего старается музыкой нарисовать вздохи, нарисовать ходъ душевныхъ порывовъ, въ сцен природы для него всего важне эхо и птицы, въ драм Шекспира ‘Ромео и Джуліетта’ одно изъ дйствующихъ лицъ какъ-то вскользь упоминаетъ о волшебниц Мабъ,— Берліозъ, не смотря на то, что это нисколько нейдетъ къ сюжету пьесы, длаетъ цлое особенное отдленіе своей симфоніи изъ представленія едва-слышнаго, полета всего легіона крошечныхъ наскомыхъ, на которыхъ носится въ воздух придворный штатъ микроскопической волшебницы Мабъ. Подобныя тэмы, совершенно-немузыкальныя, всего больше удобны для развитія инструментальной музыки, заставляютъ изобртать новыя, еще никогда не употребленный средства инструментовъ. И это удается Берліозу въ высшей степени прекрасно. Партитуры его испещрены замчаніями для исполняющаго музыканта, какъ ему нужно употреблять свой инструментъ, какъ взять тонъ, какъ протянуть смычекъ, прижимая его извстнымъ образомъ къ струнамъ, какъ литаврщику должно ударить въ извстномъ мст въ свою литавру… мы говоримъ: ‘въ свою литавру’, потому-что у Берліоза литавра не инструментъ для шума, а точно такой же инструментъ, какъ и другіе: два, три и четыре литаврщика играютъ каждый иа отдльномъ инструмент, настроенномъ на особенную ноту каждый,такъ-что четыре составляютъ полный аккордъ, и въ соединеніи иногда съ басами и другими тембрами образуютъ какой-то необыкновенный тонъ. Вспомните, на примръ, начало тріумфальнаго марша (иэъ его Symphonie Fun&egrave,bre, сочиненной въ 1842 году по поводу воздвиженія бастильской колонны): контрбасы вс вмст берутъ одну изъ самыхъ густыхъ своихъ нотъ, къ этой неподвижной нот присоединяется дрожащая трель военныхъ барабановъ и литавръ, начинающаяся едва слышно и все больше увеличивающаяся въ сил: изъ этого составляется какой-то неслыханный густой, чудный тонъ, на которомъ, какъ на грунт картины, одна за другою начинаютъ сверкать блистательныя фанфары вступающихъ инструментовъ, потомъ весь оркестръ вступилъ, наконецъ два оркестра соединились… Въ этомъ наростаніи образуется что-то невыносимое по своей сил, и тогда, когда слухъ напряженъ самымъ сильнымъ желаніемъ и ожиданіемъ другъ вся эта огромная масса падаетъ тяжелыми шагами великолпнаго тріумфальнаго марша. Марши (какъ напр. этотъ маршъ, потомъ венгерскій въ ‘Фауст’, маршъ пилигримовъ въ симфоніи ‘Гарольдъ’) всего больше похожи на музыку у Берліоза, но вдь для маршей не надобно особеннаго таланта! Зато, знающій хоть что-нибудь въ дл оркестра никогда не скажетъ такой странности, что можно играть хоть ‘По улиц мостовой’ такимъ огромнымъ оркестромъ, и выйдетъ такъ же хорошо, какъ этотъ маршъ Берліоза: необыкновенныя особенности инструментальныхъ эффектомъ такъ тсно связаны съ особенностями ритма этой пьесы, съ его синкопами, его отвчающими фразами, длящими поминутно оркестръ на дв части, чао надобно ршительно вовсе не знать ничего о музык, чтобъ пускаться на такія фразы, какія мы приводили выше. Вмсто того, чтобъ провозглашать: ‘нтъ, нтъ! мы не понимаемъ музыки г. Берліоза’ (будто бы кому-нибудь есть дло до того, понимаете вы или нтъ!) и объявлять, что когда Готтентоту спть любую мелодію, онъ скажетъ: ‘ты мн плъ радость, горе’ и а. д. (Готтентотъ, конечно, не скажетъ этого посл какой бы то ни бы мелодіи, а всего вроятне заснетъ или будетъ длать самыя печальныя гримасы, притомъ же довольно-любопытно было бы проэкзаменовать господъ, такъ много при случа говорящихъ по наслышк о мелодіяхъ Моцарта, Гайдна и Бетховена, много ли они знаютъ произведеній этихъ сочинителей, очень-можетъ быть, окажется, часто одному не слыхали, а когда слышали, то всегда желали поскорй воротиться подъ итальянскія сни),— вмсто всхъ этихъ объявленій гораздо-полезне стараться вникнуть въ необыкновенное дарованіе такого человка, какъ Берліозъ, схватить въ чемъ состоятъ особенный качества его таланта, позволяющія длать музык самый огромный шагъ.

Хоть мы и не видимъ въ Берліоз Байрона, какъ его называли нкоторые доброжелатели (ужь эти мн друзья, друзья! говаривалъ Пушкинъ), но посл каждаго концерта этого артиста чувствуешь себя настроеннымъ самымъ необыкновеннымъ образомъ, совсмъ-иначе, нежели во всегдашнихъ концертовъ, чувствуешь, будто потрясли, двинули въ теб самыя высокія силы духа, будто присутствовалъ при чемъ-то великомъ,— и однакоже не можешь дать себ въ этомъ великомъ никакого отчета. Припоминаешь, что на минуту во всемъ блеск сверкала какая-то красота, что-то въ-самомъ-дл прекрасное, и потомъ опять, все пропадало въ общемъ неясномъ, хотя и высокомъ стремленіи. Такое неясное представленіе даетъ неясность, несовершенность, безпокойство самаго произведенія, которое все хочетъ, огъискиваетъ, и никакъ не можетъ попасть ни на какую форму, — точно скорбно бродятъ на берегахъ Леты неумиренныя тни, ненаходящія себ спокойствія. Кто же можетъ отказать Берліозу въ поэтическомъ чувств, въ поэтическомъ направленіи? по у него изъ рукъ скользятъ вс музыкальныя формы, онъ всегда остается самъ и оставляетъ другихъ съ неутоленной жаждой, съ обманувшимся желаніемъ, но все равно, чувство будущихъ гигантскихъ, нескончаемыхъ средствъ музыки пробуждено въ каждомъ, и оно-то дйствуетъ опьяняющимъ образомъ на изумленнаго слушателя. Не скоро можно дождаться вечера на недл. который бы оставлялъ посл себя на дух такое впечатлніе чего-то великаго, глубокаго, отъ-того-то не хотлось бы удовольствоваться какими нибудь двумя, тремя концертами: желалось бы узнать все, сдланное этимъ необыкновеннымъ человкомъ, у котораго въ каждомъ новомъ произведеніи все новыя чудеса, все новыя открытія. Такъ, напр., хотя Берліозу случалось ужь нсколько разъ брать себ тэмой какія-нибудь картинки фантастическихъ духовъ, но никогда еще не было у него для такой картинки столько прелести и чудесности въ оркестр, сколько въ балет сильфовъ изъ послдняго сочиненія его ‘Фаустъ’. Только-что замираютъ послднія тянутыя ноты хора сильфовъ, весь оркестръ спадаетъ, длается едва слышнымъ звукомъ, отвчающимъ мелодически на тянущуюся, медленно выговаривающуюся нить баса, не услышишь ни одного инструмента, вс соединяются въ такіе чудесные тоны, быстро слдующіе одинъ за другимъ, какихъ еще никто не слыхалъ. Размръ такта въ ⁶/₈ плавно идетъ, вдругъ иногда прерываясь какимъ-то крошечнымъ, вызначившимся взрывомъ цлаго оркестра, и потомъ опять понесется на своихъ мрныхъ гармоніяхъ. Вдругъ какой-то необыкновенный тонъ — это дв арфы — взяли всего одну ноту и опять безъ нихъ оркестръ, еще одинъ такой же тонъ, приходящійся синкопомъ противъ цлаго оркестра, будто пронесшійся звонъ въ воздух: нсколько разъ повторятся они, эти удивительные тоны — и все исчезаетъ, весь этотъ сквозящій и сверкающій микроскопическій рой. Эффектъ этой маленькой картины самый необыкновенный, она дйствуетъ на каждаго поразительно.

Въ симфоніи ‘Фаустъ’ {Въ чужихъ краяхъ и здсь многіе полагаютъ, что Берліозъ творецъ новаго рода музыки, получившаго названіе драматической симфоніи. Но это несправедливо. Во-первыхъ, симфоніи Берліоза прямо ведутъ свое начало отъ ораторіи, давшей только больше мста инструментальной части, а во-вторыхъ — еще больше отъ Бетховена и его такъ мало извстной ІХ-и симфоніи (симфонія съ хорами на оду Шиллера ‘Къ радости’). Начиная съ III-й (героической) симфоніи Бетховена, везд у него въ оркестр постоянно слышишь и пніе солистовъ и впаденіе цлаго хора, вс его симфоніи съ ІІІ-й до IX строго развиваются по полной драматической программ. Самъ Берліозъ никогда не отрицалъ, что форма его симфоній взята съ ІХ-й симфоніи Бетховена, См. его итальянское путешествіе и многочисленные фельетоны Dbats.} Берліозъ показалъ большую перемну противъ прежнихъ своихъ сочиненій: онъ ршился наконецъ строго держаться (по-крайней-мр въ большей части нумеровъ) контрапунктической формы, которую прежде столько презиралъ. Являются и инструментальныя фуги, и всхъ родовъ каноническія формы, какъ для хора, такъ и для оркестра. Хотя сочиненія отъ этого лучше не длаются, — гд нтъ самаго содержанія, а только поэтическія порыванія автора, тамъ никакая форма не поможетъ,— но можно и должно ожидать, что это будетъ великимъ выигрышемъ для тхъ качествъ берліозова таланта, о которыхъ мы столько разъ ужь упоминали. Какъ извстно, оркестръ получаетъ безмрно много прибыли отъ строгихъ контрапунктическихъ формъ, он даютъ ему, подсказываютъ небранныя дотол новости, сообщаютъ ритму самые лучшіе его эффекты. Отъ-того-то эта послдняя симфонія еще больше содержитъ въ себ всего, даваемаго талантомъ Берліоза, несравненно больше противъ прежнихъ его сочиненій, кажется, будто развитіе этого человка будетъ простираться безконечно, не знаешь, какихъ еще новыхъ чудесъ можно ожидать отъ него. За то во сколько еще утшительне и радостне является мысль о тхъ людяхъ, которые посл Берліоза, обладая такимъ же огромнымъ талантомъ къ самой музык, какой у Берліоза ко всмъ средствамъ музыки, соберутъ въ себя все сдланное Берліозомъ и наконецъ новый геніальный Берліозъ станетъ у капельмейстерскаго пюпитра, чтобы неслыханнымъ-образомъ исполнить неслыханныя чудеса. Вся будущая музыка самымъ неразрывнымъ, самымъ тснымъ образомъ связана съ коломбовыми открытіями и предпріятіями Листовъ и Берліозовъ.

Берліозу всего больше приходится сочинять музыку по поводу великихъ народныхъ событій, такъ реквіемъ сочиненъ для торжественной службы въ память погибшихъ во время іюльской революціи, Simphonie funиbre — для открытія бастильской колонны, кантата Cinq Mai — по поводу привезенія праха Наполеона въ Парижъ, и т.д., слдовательно, ему приходится ежеминутно имть дло съ огромными массами инструментовъ и военныхъ оркестровъ. Онъ перепробовалъ едва ли не вс европейскіе оркестры и военныя музыки, и, посл всхъ ихъ, отзывается съ величайшею похвалою о нашихъ артистахъ и военныхъ музыкантахъ. Въ самомъ-дл, не знаешь какъ надивиться, что какой-нибудь крестьянинъ, проходившій пол-жизни въ лаптяхъ за сохой, поступивъ въ полкъ и потомъ явясь на эстраду берліозова концерта, вдругъ преображается въ исполнителя, удовлетворяющаго всмъ указаніямъ какого-нибудь Берліоза, превращается въ такого исполнителя, который какъ-будто понимаетъ вс самыя тонкія намренія автора, входитъ во всю художественность исполненія, обладаетъ и силою, удерживающею всякую неумренность, и ршительностью мастера. Въ-самомъ-дл, это одно изъ чудесъ въ нашемъ народномъ свойств, указывающее на что-то великое…

Въ начал ныншняго 1847 года, въ Париж напечатана книга петербургскаго учителя пнія, Джуліани, подъ названіемъ: Вступленіе къ своду законовъ гармоніи (Introduction au code d’harmonie). Книга эта предпослана самому сочиненію съ цлью — показать недостаточность всхъ досел бывшихъ сочиненій о гармоніи, главнйшимъ образомъ она нападаетъ на знаменитое сочиненіе Рейха по этому предмету, принятое за руководство въ Парижской Консерваторіи, на сочиненіе о гармоніи профессора Фетиса, директора Брюссельской Консерваторіи и на берліозовы статьи объ этомъ же предмет, помщенныя въ Revue et Gazette musicale de Paris. Какъ поправленіе музыкальныхъ гармоническихъ ошибокъ, книга эта иметъ замчательное значеніе, но вдь грамматика ограничивается однми формами языка и правилами ихъ, а сочиненіе г-на Джуліани думаетъ касаться и самой сущности сочиненія, ежеминутно примшивая нисколько не идущія и неврныя замчанія о ныншнемъ способ сочинять и о ныншней инструментовк, будто-бы переступившей свои предлы, и стараясь возвратить гармонію ко всмъ правиламъ, начертаннымъ французомъ Рамо и развитымъ Руссо и д’Аламберомъ. Но температура Рамо была не совсмъ естественная, — она была многоискусственна, такъ-что когда стали воздвигать узкіе предлы, вводить употребленіе новыхъ аккордныхъ сочетаній, они громко вопіяли противъ позволеній системы Рамб. Отъ этого-то въ числ своихъ примровъ г. Джуліани приводитъ нкоторые отрывки изъ новйшей музыки, кажущіеся ему страшными непозволительностями, между-тмъ, какъ он не оскорбляютъ ничьего уха, даже составляютъ для него пріятность разршающагося диссонанса. Но никакой сочинитель не держится того, что ему позволяютъ и запрещаютъ, еще Моцартъ говаривалъ о гармоніи: ‘хороши бы мы были, еслибъ длали такъ, какъ намъ приказывай ютъ’. Сочиненія о гармоніи не должны и воображать себ, что они покажутъ, до какихъ предловъ можетъ доходить гармонія: она развивается изъ человка, а не изъ наблюденій, не изъ математическихъ выкладокъ: эти сочиненія могутъ только брать на себя обязанность-учить, какъ что должно быть правильно написано,— все прочее не ихъ дло. Отъ этого, хотя сочиненія Фетиса и Берліоза содержатъ въ себ нкоторые парадоксы, но ихъ легко можно откинуть и все-таки остается во всей сил прекрасное ихъ усиліе’, разломать ненужныя загородки, только что отягощающія головы учащихся. Что должна быть наука о гармоніи, въ томъ не можетъ сомнваться никто, сколько-нибудь смыслящій дло, но ршительно не въ тхъ предлахъ, какъ это ныньче существуетъ и какъ, между прочимъ, желалось бы г-ну Джуліани. Въ программ будущаго цлаго его сочиненія, приложенной въ конц ныншняго вступленія, мы замтили между другими главу, посвященную разршенію вопроса, гармонія ли условливается мелодіей, или мелодія гармоніей? Намъ кажется, что при ныншнемъ состояніи понятія объ искусств музыки и объ искусствахъ вообще, этотъ вопросъ слишкомъ наивенъ, и можетъ быть терпимъ только въ какомъ-нибудь болтающемъ Фельетон, а не въ серьзной книг. Впрочемъ, неизвстно, что такое будетъ сказано въ имющей появиться книг, когда она явится въ свтъ, мы постараемся дать о ней общепонятный отчетъ читателямъ ‘От. Записокъ’. Но до-тхъ поръ, повторяемъ, вышедшее ныньче въ свтъ ‘Вступленіе’ иметъ большое значеніе въ грамматическомъ отношеніи, касательно способа написанія музыки.

— Но не одинъ Петербургъ предавался музыкальнымъ наслажденіямъ, не одинъ онъ поддерживалъ славу нашей ‘музыкальности’. Такъ, по-крайней-мр, слдуетъ заключить изъ извстія о появленіи Листа — гд бы вы думали? въ Кіев. О, да! если дйствительно уже прослыли мы народомъ музыкальнымъ, то прослыли справедливо, по крайней-мр, Кіевляне поддержали это мнніе, не ударили лицомъ въ грязь. Нкто H. Р., кажется, очевидецъ, разсказываетъ (въ Моск. Городск. Листк), какъ было дло, какъ случилось неожиданное для жителей ‘ветхаго града’ происшествіе. Слухъ о приближеніи артистическаго чуда страшно взволновалъ весь край. ‘Поскакали’ (говоритъ г. H. Р.) ‘эстафеты къ роднымъ и друзьямъ’, съхались, сбжались со всхъ сторонъ (это было во время контрактовъ). Вотъ и начались концерты. Первый въ контрактовой зал: давка страшная, впечатлнія преразнообразныя, одни слушатели восхитились, другіе изумились, третьи ‘ничего не почувствовали’, четвертые… четвертые, кажется, ничего и не слыхали, самъ же г. Н. Р. ‘замтилъ только про себя, что окончательное рукоплесканіе не совсмъ походило на неудержимый взрывъ восторга…’

Второй концертъ былъ въ зал университета, помщеніе и вся обстановка-блистательне, нежели въ первомъ.

Г. И. Р. говоритъ, что общее впечатлніе этихъ двухъ концертовъ было неудовлетворительно, большинство почувствовало, что Листъ выбираетъ старыя избитыя пьэсы и выполняетъ ихъ небрежно. Въ третьемъ концерт Листъ очутился, по собственному его выраженію, en famille. Вотъ, что значитъ, поддержать славу музыкальнаго народа!.. Прекрасно! и об стороны, вроятно, остались довольны, Листъ показалъ себя, а Кіевляне себя, и разошлись. Теперь желали бы мы знать только дв вещи, 1) куда похалъ Листъ съ своего фамильнаго концерта, и 2) какіе слды оставилъ онъ посл себя въ сердцахъ Кіевлянъ заохотилъ ли онъ ихъ къ истинно-музыкальнымъ наслажденіямъ…

Въ мір искусствъ пластическихъ, петербургская публика нашла въ послднее время не малое наслажденіе — картины г. Айвазовскаго. Но о нихъ мы предложили читателямъ особую статью въ отдл Наукъ и Художествъ. Кром этого, есть у насъ въ томъ же мір искусствъ еще одна очень-свжая и препріятная новость. Художникъ г. Козловъ издалъ дв литографіи съ картинъ профессора Бруни: Моленіе о чаш и ‘Вакханка’, которая поитъ Купидона сокомъ винограда. У насъ любители живописи часто могутъ имть случай роптать на судьбу свою, многимъ изъ нихъ, желающимъ окружать себя любимыми предметами, приходится откладывать исполненіе желаній на неопредленное время, по очень простой причин — по недостаточности средствъ, а магазины эстамповъ, выступающіе своими живописными окнами на дорогу къ проходящимъ по Невскому Проспекту любителямъ, такой соблазнъ, что хоть обходи ихъ стороной, для сохраненія душевной тишины и спокойствія. Съ другой стороны, какъ не быть этимъ вещамъ неприступными: расходиться он могутъ только между записными любителями и знатоками, а вся остальная часть публики не чувствуетъ къ тому никакой потребности, ни что не возбуждаетъ этой потребности-ни имя художника, которое бы вертлось у всхъ на язык въ извстное время, ни громкая, суетливая молва о какомъ-нибудь вновь-появившемся произведеніи. Объ нихъ ни говорятъ, ни пишутъ, или говорятъ и пишутъ, но такъ мало, что эти немногіе голоса теряются въ пространств и не отзываются въ толп. Не любитель и не знатокъ, очутившійся среди писанныхъ, гравированныхъ и литографированныхъ ликовъ, видитъ кругомъ только превосходную заграничную (и потому очень-дорогу го) работу, но самое богатство изящныхъ эстамповъ затрудняетъ и смущаетъ его, какъ толпа незнакомыхъ изъисканно одтыхъ лицъ смущаетъ только-что вступившаго въ залу новичка: онъ не знаетъ къ кому обратиться, на комъ остановить глаза, вс одинаково-приличны, и вс одинаково вопросительно смотрятъ, никого не знаетъ онъ по имени… И съ эстампами почти то же самое: желающій или просто любопытствующій не знаетъ ни одного изъ нихъ по имени, не знаетъ, чего пожелать, а заране ршить этого вопроса онъ не могъ, потому-что не зналъ, что особенно замчательно въ числ продающихся картинъ.

Еслибъ вс наши художники поступали такъ же, какъ поступилъ г. Козловъ, можетъ-быть, затрудненіе, о которомъ мы говоримъ, мало-по-малу исчезло бы. А то подобныя явленія у насъ очень-рдки. Имя . А. Бруни ручается за достоинство самыхъ картинъ предъ тми, кто не видалъ ихъ ни въ подлинник, ни въ копіяхъ, да такихъ не видавшихъ, можетъ-быть, и не много найдется, особенно для Моленія о чаш, картины, сдлавшейся классическою. Вновь-вышедшія литографіи произведены собственными средствами, т. с. русскими художниками: Моленіе о чаш рисовалъ г. Козловъ, литографировали Петровскій и Кружкинъ, Вакханку рисовалъ и литографировалъ Петровскій, оба эстампа печаталъ въ литографіи Края г. д’Арленгъ. За то имъ, гг. художникамъ, честь и слава, потому-что такихъ произведенныхъ собственными средствами литографій мы какъ-то и не помнимъ, он чисты, пріятны и врны оригиналамъ, особенно въ послднемъ отношеніи замчательна Вакханка,-особенно, говоримъ, потому-что единственная придирка, которую можетъ, какъ кажется намъ, сдлать разборчивый цнитель, состоитъ въ томъ, что въ нижней части картины Моленіе о чаш не вполн передана теплота колорита подлинника. Впрочемъ, повторяемъ, честь и слава гг. художникамъ за эти литографіи! Дай-Богъ побольше такихъ, также удачно выбранныхъ, также прекрасно исполненныхъ и также дешево продающихся {Литографіи, въ-самомъ-дл, очень дешевы, моленіе о чаш литографическій эстампъ 3 р. сер., раскрашенный акварелью 7 р., масляными красками 10 р., Вакханка — литографическій эстампъ 1 р. 50 к., раскрашенный акварелью 3 р., масляными красками 6 р. сер.— За пересылку надо еще прибавить 1 р., а для раскрашенныхъ масляными красками 2 р.— Иногородные, желающіе пріобрсти эстампы, могутъ обращаться во вс извстные эстампные и книжные магазины въ Петербург и Москв, а также къ самому издателю художнику А. А. Козлову, въ Императорской Академіи Художествъ.}. Въ благодарность, мы будемъ ихъ больше покупать, чтобъ художники не имли справедливой причины роптать на насъ, если не найдутъ возможности и охоты продолжать свои добросовстныя, съ любовью выполняемыя предпріятія.

— Еще новость въ томъ же род, не мене пріятная и, безъ сомннія, имющая несравненно-важнйшее значеніе. Вышла вторая тетрадь ‘Русской Старины’, составленной А. Мартыновымъ, съ текстомъ И. М. Снегирева. Въ этой тетради заключаются шесть рисунковъ: 1) Церковь Рождества Предтечи и св. муч. Уара, въ Московскомъ Кремл, 2) Ворота съ теремомъ Крутицкаго архіерейскаго дома, въ Москв, 3) Дворцовыя ворота въ сел Коломенскомъ, 4) Церковь св. Димитрія Царевича, что на Крови, въ Углич, 5) Церковь св. Николая явленнаго, въ Москв и 6) Спасъ на Бору въ Московскомъ Кремл.

Объ этомъ предмет надо говорить или слишкомъ-много, или слишкомъ-мало. Говорить слишкомъ-много здсь, вмст съ другими летучими извстіями, считаемъ неудобнымъ, и потому ограничимся пока малымъ… Довольно сказать, что на тетрадь ‘Русской Старины’ нельзя смотрть безъ особаго сладко болзненнаго чувства, которое, вроятно, происходитъ отъ мысли вообще о старин. Какъ-будто чего-то жаль, какъ-будто на что-то досадно… а потомъ становится досадно на самого-себя… Нтъ, надо крпко желать, чтобъ это изданіе благополучно продолжалось: оно въ высшей степени стоитъ продолженія. Ему нужно продолжаться… Текстъ г. Снегирева, въ тхъ мстахъ, гд онъ описываетъ, или, какъ простой лтописецъ, разсказываетъ исторію зданій, такой пріятный (потому-что пріятно, когда человкъ длаетъ свое дло), г. Снегиревъ такъ хорошо описываетъ памятники старины! На-примръ, говоритъ онъ о Крутицкихъ Воротахъ:

‘Каменныя ворота сіи съ двумя въздами, изъ коихъ одинъ теперь закладенъ, надъ ними теремъ съ четырьмя окнами. Лицевая сторона его выкладена узорочными поливными кафолями или изразцами, изъ коихъ между окнами вставлены съ рельефными орнаментами колонки съ капителями, полными карнизами и базами на консоляхъ. Надъ окнами дуговыя сандрики, а въ общемъ карниз, Фризъ украшенъ кафелями. Эта разноцвтная израсцовая мозаика, представляющая Восточно-Русскій вкусъ, придаетъ зданію богатую лпоту. Прежде надъ теремомъ была крутая черепичная кровля, которая соотвтствовала стилю воротъ, но посл Троицкаго пожара въ 1737 г. она сдлана плоская желзная. На внутреннихъ стнахъ двухъ подъздовъ, изображенные Фресками лики разныхъ святыхъ въ иконномъ стил XVII вка, недавно заблены известкою.’

‘Въ такомъ состояніи теперь сей памятникъ, едва ли не единственный своего рода въ Московскомъ мір!.. Въ терем теперь помщается архивъ батальйопа внутренней стражи…’ и пр.

Какъ же не желать продолженія изданію ‘Русской Старины! какъ не желать сохранить свднія о первоначальномъ вид древнихъ памятниковъ!

Рисунки этого изданія чрезвычайно отчетливы, такъ-что человчковъ, которые тутъ мстами насажены, хоть бы и не было.

— Посл такой прекрасной вещи, какъ-то совстно говорить о лежащемъ теперь у насъ передъ глазами ‘Баламут, Каррикатурномъ Альбом’, превратившемся потомъ въ ‘Дагерротипъ Современностей’. Истинно-каррикатурный альбомъ! Мы все пытались догадаться, съ какой цлію предпринято это изданіе — нтъ! Не понимаемъ, кому была охота ршаться на изданіе подобнаго вздора!..

— Къ ‘Московскому Городскому Листку’ растетъ наша благодарность съ каждымъ днемъ. Любя братски Москву, мы ждемъ-не-дождемся, когда-то сочетаетъ насъ съ ней желзная дорога, но ‘Листокъ’ облегчаетъ намъ тяготу нетерпливаго ожиданія. Въ прошломъ мсяц мы обратились-было къ нему съ просьбой ближе знакомить насъ, иногородныхъ, съ господствующими вкусами московской публики, но прежде, нежели онъ усплъ выслушать эту просьбу, мы уже начинаемъ по немногу удовлетворяться: имемъ, напримръ, понятіе о московскихъ увеселеніяхъ, и понятіе довольно-ясное. У насъ, въ Петербург, нтъ такихъ увеселеній, тамошнія увеселенія нельзя не хвалить, во-первыхъ, — цль благотворительная, во-вторыхъ… И во-вторыхъ, и въ-третьихъ, и въ-четвертыхъ — во всхъ отношеніяхъ нельзя не хвалить. Такъ въ нумеръ 48 (28 февраля) ‘Листокъ’ описываетъ представленіе шарадъ и живыхъ картинъ. ‘Возвышенный’ говоритъ онъ: ‘и благородный элементъ (благотворительность) преобладающій сердцами московскихъ жителей, созвалъ 21 февраля въ огромную залу Россійскаго ‘Благороднаго Собранія многочисленную публику’. Завидно намъ, не бывшимъ въ числ этой многочисленной публики! Она, какъ видно изъ описанія, была въ упоеніи отъ шарадъ и живыхъ картинъ, мы сами, при всемъ ‘недостатк собственнаго воображенія’ для подобныхъ воздушныхъ видній, напрягши вс силы этого воображенія и представивъ себ мысленно первую шараду: ‘возъ-духъ’, т. е. воздухъ, особенно цлое,— вдругъ почувствовали надъ собой родъ какого-то обаянія. Видите ли! Первая картина — снокосъ. Утро, стоитъ возъ сна, красныя двушки сгребаютъ скошенную траву и поютъ: ‘Я пойду, пойду косить!..’ Запвало заливается… Картина, въ-самомъ-дл, прелестна, особенно потому-что вс лица, исполненныя одушевленія, прекрасный національный сарафанъ, съ ожерельемъ, въ которомъ дйствующія особы казались еще прелестне…’ и пр. Какъ досадно, что мы не были 21 февраля въ Москв! Вторая картина — духъ. Дивъ держитъ на цвточной цпи Пери, и оба разговариваютъ между собой стихами. Пери говоритъ.

‘Вйтесь, вйтесь надо мною

Утра облака грядою,

Вы несите въ вышин

Всть подругамъ обо мн’.

и т. д. по Подолинскому. А въ заключеніе Дивъ договариваетъ уже по . Н. Глинк:

‘Чудо сдлала ты, Пери!

Будь же мн навки другъ!

Мн ужь видны рая двери:

Злобный Дивъ — сталъ Добрый Духъ!’ Потомъ — цлое. Ну, тутъ ужь нужно особенное воображеніе. Представить аллегорически, въ живой картин, воздухъ! И представить такъ, чтобъ зрители были очарованы, упоены!.. Куда Роллеру! Не даромъ ‘Листокъ’ жалетъ, что г. Роллеръ не видлъ этой картины. Тутъ-то пробудилось бы въ немъ артистическое самолюбіе!

Но истинное чудо живыхъ картинъ, это вторая шарада — Сто-лица. Первое олицетворено было въ столтнемъ старц Петр Ильич, второе — въ князьяхъ, пирующихъ на первомъ създ въ Москв, а цлое, конечно, изображала иллюминованная Москва. ‘Листокъ’ ‘не позволяетъ себ судить ‘строго о исполненіи характеровъ историческихъ лицъ’. И мы, въ подражаніе ему, не позволяемъ себ судить строго о выбор слова для шарады и о способ олицетворенія частей ея. Но не можемъ не позволить себ-самимъ насладиться и съ читателями подлиться стихами шарады.

‘Да прославится Москва, и въ странахъ иныхъ хлбомъ да солью…

Да сзываетъ людей, и своихъ и чужихъ,

За столы — къ пировому раздолью… и

проч.

А вотъ — князь Юрій обращается къ задумавшемуся Букалу:

‘Что добрый человкъ ты такъ поникъ главой?

Знать не манитъ тебя нашъ княжескій пиръ?..

Твой умъ паритъ въ иной какой-то міръ…’ Тутъ дальше идетъ очень-хорошо, но съ насъ достаточно и этого: стихи очень спорые, только читать ихъ надо умючи… Впрочемъ, выпишемъ еще, какъ Букалъ пророчествуетъ Москв —

‘..встанешь… И людей твоихъ заплещутъ лица

И будешь,— вижу я, — и будешь ты — столица!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Увидвъ въ воздух явленіе столицы).

Вотъ она!!..

Но то во истину ль?.. Иль только это тни?..

Юрій.

Пусть тнь!..’

Это видніе теперь, конечно, не тнь, а вотъ историческія-то лица, представленныя въ шарад, чуть ли но тни. Или, можетъ-быть, это отъ-того, что мы не примнились къ стихамъ, не съумли прочесть ихъ какъ слдуетъ…

— На другой день посл шарадъ и живыхъ картинъ, т е. 22 февраля, въ Москв происходило иное увеселеніе, иное торжество, въ которомъ хотя не было очаровательныхъ эффектовъ, и публика, можетъ-быть, была не такъ многочисленна, за то наслажденія и восторги избранныхъ участниковъ торжества были чуть ли не сознательне. А эффектовъ тутъ было совсмъ не нужно, потому-что понимающіе мысль торжества не могли не увлечься до восторга силою самой этой мысли, для непонимающихъ же мудрено было бы и придумать приличный эффектъ… Мы говоримъ о пятидесятилтнемъ юбиле ученой жизни Г. И. Фишера фонъ-Вальдіейма. Можно ручаться, что добрая половина иногородныхъ читателей нашихъ газетъ, прочитавъ заглавіе и первыя строки статьи объ этомъ юбиле, напечатанной въ московскомъ ‘Листк’ и перепечатанной въ другихъ газетахъ,— пріостановились съ устремленными въ пустое пространство глазами, и на лицахъ ихъ очень-явственно изобразился знакъ вопроса. Потомъ, когда статья была прочтена до конца, знакъ вопроса исчезъ, на устахъ читателей мелькнула улыбка умиленія, и, можетъ-быть, нкоторые при этомъ имли случай глубокомысленно замстить, что ученье — свтъ, а не ученье тьма. Въ-самомъ-дл, вс ли наши читатели знали, что такое Фишеръ, Фон-Вальдгеймъ? между-тмъ, этотъ человкъ съ 18Q4 года живетъ въ Москв, въ 1805 году, по его предложенію, основано тамъ донын процвтающее Общество Испытателей Природы (котораго онъ вице-президентъ), съ-тхъ-поръ прочиталъ онъ 25 курсовъ въ Московскомъ Университет и 17 въ Медико-Хирургической Академіи, написалъ 196 сочиненій, сдлался членомъ слишкомъ семидесяти ученыхъ обществъ, а главное — пятьдесятъ лтъ прожилъ одною любовью — любовью къ наук, прожилъ для одной цли — приносить пользу наук. А предметъ избранной имъ науки — природа.. Вотъ какой человкъ былъ, какъ говорится, виновникомъ торжества 22 февраля. Въ этотъ день онъ былъ осыпанъ почестями, былъ пожалованъ орденами св. Анны 1-й степени и прусскимъ Краснаго-Орла, Общество Испытателей Природы поднесло ему, какъ своему основателю, нарочно изданную на этотъ случай книгу. Общество Сельскаго Хозяйства — золотую медаль, вс принимавшіе участіе въ торжеств — серебряную вазу въ пудъ всомъ, съ приличными надписями и эмблематическими изображеніями. Благотворительное Общество Медико-Фармацевтовъ отчислило изъ капиталовъ своихъ 2 000 руб. сер., чтобъ изъ процентовъ помогать бдному сыну какого нибудь медика или фармацевта по назначенію Г. И. Фишера, со всхъ концовъ земли присланы были ему привты и поздравленія. Но всего больше онъ былъ тронутъ и умиленъ посланіемъ и подаркомъ городка Вальдгейма, подарокъ состоялъ изъ серебряной рамки съ гербомъ его, въ средин которой изображенъ обронно наружный видъ дома, въ которомъ родился Г. И. Фишеръ. Этотъ подарокъ роднаго города подйствовалъ на юбилера даже сильне стиховъ г. Піевырева, ‘мгновенно написанныхъ и тутъ же высказанныхъ’. Мы выписали бы для желающихъ эти стихи, но они — экспромтъ, а экспромтъ создается для одной минуты, если повторить его черезъ мсяцъ, — изъ него выйдетъ уже не экспромтъ… Чего не было въ этотъ день въ честь Г. И. Фишеру! И тосты пили, и псни пли, и домъ его былъ иллюминованъ, и вензель горлъ, однимъ словомъ, видно, что юбилера любятъ, что торжество было искреннее, что восторгались и умилялись не для формы, а сознательно, по внутреннему, сердечному побужденію. Такія торжества не часто бываютъ!

— Взявшись передавать новости, нельзя иногда не огорчить слушателей. Не любимъ мы некрологовъ, не любимъ не потому, чтобы считали ихъ всегда непріятными новостями, а потому-что изъ сотни печатающихся у насъ некрологовъ, 99 извщаютъ о подвигахъ такого умершаго, который при жизни не съумлъ сдлать себя извстнымъ. Эти 99 некрологовъ, если и наведутъ на какую мысль, то разв о какой нибудь реторик, и вы невольно вспомните, сколько горя понесли вы, сколько золотаго времени погубили у васъ изъ-за этой книги. Ну, что пріятнаго въ такомъ воспоминаніи?.. потому-то мы и не любимъ некрологовъ. Совсмъ другое дло — извстіе о потер человка, котораго если вы и не знали лично, то уважали за доблестныя дла и ждали отъ него еще такихъ же длъ, или жизнь котораго отразилась какимъ-нибудь вліяніемъ въ вашей жизни, на ваше развитіе. Но о такихъ людяхъ нельзя писать некрологовъ по реторик, какъ ихъ всегда пишутъ. Ну, что вамъ въ формуляр, или каталог переводовъ и сочиненій человка, котораго вы любили и уважали, зная о немъ, конечно, больше, нежели сколько можетъ войдти въ послужной списокъ или оглавленіе книги. Тутъ нужна подробная, дльная біографія… Потому-то, не имя еще достаточныхъ матеріаловъ для біографіи Данила Михайловича Велланскаго, мы скажемъ, не соблюдая правилъ некрологіи, что 15 марта онъ скончался. Кто въ дни юности читалъ его ‘Біологическое ИзслдованіеПрироды’, ‘животный Магнетизмъ’ и его ‘физику’, у того врно при этомъ извстіи навернется слеза и безъ горькаго воспоминанія о реторик…

— Говоря о ‘Московскомъ Городскомъ Листк’, мы уже не разъ имли случай указать на нкоторыя характеристическія черты семисотлтней подруги нашего юноши-Петербурга. Но эти черты относились боле къ наружности Москвы, къ ея семейному быту, къ ея привычкамъ, которыя боле всего подчинены вліянію времени, и потому не мудрено, если многихъ изъ нихъ въ Петербург даже и сравнить не съ чмъ. Мы понимаемъ такой взглядъ на жизнь, но понимаемъ не по сравненію съ собственнымъ взглядомъ, а объясняемъ его исторически. Но вотъ, въ 20, 21 и 22 нумерахъ своихъ ‘Вдомостей’, Москва заговорила о такомъ предмет, о которомъ и у насъ говорятъ много и часто, и даже говорилось почти въ одно время съ Москвою въ нашихъ ‘Вдомостяхъ’. Рдкій случай для желаннаго сравненія. Вотъ въ чемъ дло:

Въ сказанныхъ нумерахъ ‘Московскихъ Вдомостей’ помщено три статьи о благотворительности: 1) неизвстнаго автора, 2) полуизвстнаго, г. Л., и 3) совершенно извстнаго, г. С. Шевырева.

Нумеръ 20-й, возвратившись, вроятно, съ катанья, концерта или бала, даннаго въ пользу бдныхъ, высказалъ весьма-понятное ощущеніе, что теперь благотворить весело, и что, стало-быть, мы совершенствуемся и въ этомъ отношеніи.

Мысль хотя не строго-логическая, но и не вызывающая опроверженій. Всякій понимаетъ, что если автору весело было — не благотворить, а кататься, слушать хорошій концертъ или танцовать на блестящемъ бал, то тмъ не мене благотворительная цль катанья, концерта или бала усиливала его веселье, очищала, освящала права его на удовольствіе. Во время увеселенія не могла встревожить его горькая мысль’. ‘что-то чувствуетъ теперь бднякъ, глядя на меня?..’

Повторяемъ, первая мысль автора врна, хотя высказана неточно, и эта неточность сама-по-себ даже не требуетъ исправленія. Но какъ умолчать объ ней, когда авторъ видимо строитъ софизмъ, чтобъ поразить и разбить въ дребезги мысль о благотворительныхъ увеселеніяхъ, когда онъ говоритъ, что въ старину понимали благотворительность не такъ, длали добро просто, тогда надо было почувствовать желаніе добра, умилиться душою. Прежде благотворительность обращалась въ обычай, становилась необходимостью, какъ воздухъ, была постояннымъ умиленіемъ цлаго общества, постояннымъ признаніемъ въ нищемъ человк — брата. Подававшій и получавшій милостыню крестились оба, благодаря Бога, что Онъ привелъ ихъ подлиться между собою. А теперь… теперь нтъ нужды умиляться душою, теперь несчастія бдныхъ производятъ не грустное, но радостное чувство, общественное веселіе!!! Посредствомъ баловъ, концертовъ и катаній, благотворительность увеличится во сто разъ, но за то добро, сдланное въ тайн, производило въ человк умиленіе, имло на него благое вліяніе, однимъ словомъ, было плодотворне какихъ-нибудь 10 р. иди и больше.

Но, продолжаетъ нумеръ 20-й стоитъ ли на подобныя возраженія обращать вниманіе?..

Нтъ, г. нумеръ 20, нельзя не обращать вниманія на возраженіе, но отвчать на ваши возраженія физически невозможно, потому-что ихъ нтъ. Софизмъ вашъ слишкомъ-очевиденъ. Прочитавъ вашу статью, мы сказали: ‘а! это славянскій оптимизмъ’, сказали и остались при своемъ убжденіи, что благотворительныя увеселенія не только не мшаютъ умиленію, во доказываетъ еще, что мы научились умиляться сознательно, разумно, веселимся такъ, что самъ бдный въ этомъ случа не можетъ укорить насъ или сдлать какое возраженіе.

Что касается до сравнительной цнности 10 руб., выданныхъ бдному благотворительнымъ обществомъ, собравшимъ эти деньги при катань, концерт или бал, и простаго, т. е. безсознательнаго и безденежнаго умиленія, то отвтъ на это возраженіе могла бы дать статистика бдныхъ въ такомъ город, гд благотворительность ограничивается душевнымъ умиленіемъ, а какъ такого города мы не знаемъ, то и возраженіе поневол оставляемъ безъ отвта.

Такъ думаемъ мы подъ вліяніемъ петербургскаго неба, и почти такъ думаетъ нумеръ 21 ‘Московскихъ Вдомостей’, хотя слова своего предшественника онъ принялъ за чистую монету. Ему показалось, что нумеръ 20 похвалилъ благотворительныя увеселенія, и онъ возразилъ, т. е. сказалъ, что, не смотря на ихъ достоинства, они имютъ и свои недостатки, точно такъ, какъ и старинная благотворительность, не смотря на свои достоинства, иметъ и свои недостатки. Однимъ-словомъ, нумеръ 21, какъ и нумеръ 20, въ сущности не сказалъ ничего требующаго опроверженія или уясненія, потому-что самъ возражаетъ на свои возраженія. Но въ конц статьи онъ задалъ себ весьма естественный въ такомъ колебательномъ состояніи вопросъ: ‘что же при теперешнемъ состояніи общества остается ожидать и надяться въ отношеніи къ благотворительности?’

‘Человку, отвчаетъ онъ, живущему не въ одной настоящей минут, остается то утшеніе, что ваше настоящее — лишь переходное состояніе, и что въ его данныхъ заключается несомннный зародышъ лучшаго, откуда каждый изъ насъ, по мр, своихъ силъ, долженъ и можетъ идти къ дальнйшему развитію. Цль же этого развитія, идеалъ отдаленнаго, по возможнаго будущаго, это такое состояніе, гд благотворительность будетъ едва извстна, потому что не нужна, и гд подаяніе станутъ считать унизительнымъ не только для того, кто принимаетъ, но и для того, кто подаетъ’.

Нумеръ 22-й еще возразилъ. Вы думаете, что онъ упрекнулъ своего предшественника въ нершительности мнній, въ излишней мечтательности, замтилъ, что идеалы только мшаютъ настоящей дятельности, пугая ее отдаленностію цли и недостаточностію настоящихъ средствъ, что люди, стараясь дйствовать лучше и лучше, каждый по мр силъ и способовъ, выполняютъ этимъ совершенно свое назначеніе, и что человчество такимъ путемъ необходимо прійдетъ къ лучшему, которое, можетъ-статься, и но будетъ вполн соотвтствовать нашимъ идеаламъ? Нтъ, не такъ и но на то возразилъ нумеръ 22-й. Отъ мечтательности онъ и самъ не прочь, онъ тоже стремится къ идеалу, но его идеалъ не таковъ, какъ идеалъ нумера 21-го. Поразила его мысль, будто человчество можетъ достигнуть такой степени, что благотворительность будетъ не нужна, т. е., что бдныхъ совсмъ не будетъ…

И вотъ, въ опроверженіе такого предположенія, нумеръ 22 творитъ старическую драму, въ которой послдній на свт бдный, считая унизительнымъ просить милостыню, умираетъ съ голода, а человчество, считая унизительнымъ подавать, смотритъ!.. Въ заключеніе — на земл длаются ужасныя бури, землетрясенія и наводненія. Разрушаются многія благоразумныя заведенія, которыя человчество устроило для подобныхъ случаевъ. Богатые не подаютъ (кому же, если послдній бдный умеръ?), бдные (которые будутъ посл послдняго) не просятъ и въ другой разъ умираютъ съ голода.

Такимъ образомъ, совершенно опровергнутъ идеалъ нумера 21 и вмст съ тмъ доказано, какъ 2X2=4, что если когда-нибудь бдныхъ и вовсе не будетъ на земл, такъ-что благотворительность сдлается ненужною, то найдутся люди, которые отъищутъ бдныхъ не только послднихъ, но и посл послднихъ…

То ли дло собственный идеалъ нумера 22! ‘На земл вс разумны и вс любятъ другъ друга: никто не обманываетъ, никто лишняго но издерживаетъ. Кто не нуждается, тотъ не проситъ, кто нуждается, тотъ, безъ ложной мысли объ униженіи, проситъ. Имющій не сомнвается въ томъ, который проситъ, и подаетъ ему. Бушуютъ бури, длаются землетрясенія, наводненія, благотвореніе, основанное на всеобщемъ разум и взаимномъ довріи, везд готово: можетъ ли тогда нужда владычествовать надъ человкомъ?’

Ршительно не можетъ! Мы съ вами совершенно согласны, г. нумеръ 22, и ежедневнымъ опытомъ убждаемся, что гораздо-трудне уменьшить или увеличить число людей бдныхъ, нежели неразумныхъ, потому-что поступить разумно или неразумноеще сколько нибудь зависитъ отъ самаго дйствующаго, отъ того, много или мало онъ думалъ о томъ, за что принимается, а бдность всегда требуетъ посторонней помощи. Нтъ, гораздо-скоре вс люди сдлаются разумными и полюбятъ другъ друга, нежели получатъ каждый столько, сколько нужно для существованія безъ посторонней помощи…

— Съ истиннымъ удовольствіемъ переходимъ отъ этихъ свдній о благотворительности къ результатамъ благотворительности открытаго бъ Петербург въ ма прошедшаго года Общества Посщенія Бдныхъ, которое въ прошломъ мсяц напечатало отчетъ о своихъ полугодичныхъ дйствіяхъ.

Вотъ, что говорится въ отчет объ учрежденіи этого общества:

Почти каждый изъ членовъ его получалъ, въ большемъ или меньшемъ количеств, просительныя письма, которыя приводили въ недоумніе, понятное всякому добросовстному и мыслящему человку: отказать ли въ пособіи истинно-нуждающемуся, отказать ли себ въ наслажденіи небольшимъ подаяніемъ остановить несчастнаго на краю погибели? или холодною, слпою, безсознательною милостынею поощрить нищенство и дать порочному нахальству новыя средства для еще большаго развращенія? Чтобъ выйдти изъ этого тяжкаго недоумнія, представлялся одинъ способъ: личнымъ похищеніемъ удостовриться въ дйствительной бдности просителя, узнать положеніе его и его семейства, опредлить: въ чемъ состоитъ его настоятельная нужда и какой именно родъ помощи ему нуженъ. Для собранія такихъ свдній частныя, отдльныя средства недостаточны. Задача состояла въ томъ, чтобъ достигнуть этой цли, не употребляя ни большихъ издержекъ, ни особыхъ постоянныхъ чиновниковъ. Разршеніе этой задачи представлялось въ раздленіи труда между самыми тми лицами, къ которымъ обыкновенно адресуются бдные, и въ сосредоточеніи и направленіи отдльныхъ благотвореніи. Словомъ, общество основано на той простой мысли, что самое многосложное дло можетъ быть исполнено, посредствомъ соединенія въ одну массу, отдльныхъ, малыхъ и легкихъ усилій.

На этомъ простомъ разсчет основано все устройство общества, которое состоитъ изъ постителей, доставляющихъ свднія о бдныхъ, распорядителей, соразмряющихъ помощь бдному со способами, которыми располагаетъ общество, благотворителей, усиливающихъ средства вспомоществованія, и почетныхъ членовъ, ревизующихъ дйствія общества.

Начертанный въ такомъ предположеніи проектъ правилъ, Высочайше утвержденъ въ 12 день апрля 1846 г. и Его Императорское Высочество Герцогъ Лейхтенбергскій удостоилъ принять на себя званіе попечителя общества.

И такъ, теперь, только теперь, мы можемъ сказать, что вопросъ о благотворительности, въ главныхъ пунктахъ, разршенъ для насъ окончательно. До-сихъ-поръ благотворитель собственно не длалъ пособія просителю (если и длалъ, то случайно), а только удлялъ отъ собственныхъ средствъ ту часть, которою онъ готовъ былъ жертвовать для этой цли. Благотворительность не была фактомъ общественной жизни, а домашнимъ разсчетомъ благотворителя, разсчетомъ, въ которомъ главную роль играла не нужда просителя, а совсть дававшаго. Милостыня была добрымъ дломъ для богатаго, а не для бднаго, который, напротивъ, часто долженъ былъ прибгать къ лжи и обману, безъ особенныхъ наклонностей къ этимъ порокамъ, только для того, чтобъ возбудить къ себ участіе съ перваго взгляда, потому-что второй, боле глубокій взглядъ на его нужды не входилъ въ программу благотворительности, основывавшейся единственно на личныхъ побужденіяхъ благотворителя. Удовлетвореніе или отказъ въ просьб о помощи завислъ отъ впечатлнія, произведеннаго наружностію или одеждою, слезами или голосомъ просителя. И потому очень-естественно, что человкъ съ самыми благородными правилами, но доведенный до необходимости просить пособія, долженъ былъ принимать въ разсчетъ т условія, отъ которыхъ зависло исполненіе его просьбы, и соображаясь съ ними, или искажалъ лицо или надвалъ рубище, говорилъ не своимъ голосомъ, а если въ бдственномъ положеніи его не было ничего особенно эффектнаго, то и лгалъ, придумывалъ разсказъ боле поразительный, который бы могъ подйствовать на перва то встрчнаго. Не говоримъ уже о томъ вред, какой причиняетъ личная благотворительность людямъ не твердымъ въ правилахъ добра и честности, а тмъ боле людямъ, потерявшимъ вру въ эти правила. Не говоримъ и о томъ гибельномъ для истинно-бднаго человка послдствіи, какое производитъ на самого благотворителя неврно направленная благотворительность. Охлажденіе и безучастіе къ слезамъ и рубищу, введшимъ васъ однажды въ обманъ — ужасны!

Все это зло совершенно устраняется для Петербурга съ учрежденіемъ Общества Посщенія Бдныхъ, главная цль котораго, какъ мы сказали, опредленіе дйствительной нужды просящаго и того рода помощи, какой ему именно нуженъ, и который можетъ не только облегчить настоящее его положеніе, но и обезпечить въ будущемъ. Такимъ образомъ, удливъ отъ своихъ средствъ ту часть, которую вы, по разсчету съ вашею совстью, должны и можете пожертвовать на пользу ближняго, вы отсылаете эту часть въ контору Общества (находящуюся въ Демидовскомъ-Переулк, въ дом Линке) и можете быть уврены, что ваше доброе дло принесетъ истиное добро ближнему, причемъ ни одинъ рубль изъ пожертвованной вами суммы не пойдетъ на собственные канцелярскіе расходы общества, потому что для этой цли члены-постители, которыхъ теперь 122, вносятъ особо по 30 рублей сер. каждый.

И такъ, въ этомъ обществ Петербургъ иметъ свой центръ благотворительности, въ которомъ должны сосредоточиваться вс назначаемыя на помощь нуждающимся его жителямъ суммы и средства, какъ частныхъ лицъ, такъ и собираемыя для этой цли другими благотворительными обществами, и если Общество Посщенія Бдныхъ въ отчет своемъ говоритъ о недостаточности своихъ средствъ, то это конечно только потому-что, по недавности сего учрежденія, оно не успло еще пріобрсть необходимой въ этомъ случа извстности. Впрочемъ, не думаемъ, чтобъ кто-либо, прочитавъ настоящій первый его отчетъ, усомнился въ польз и раціональности этого учрежденія, или остался въ раздумь на счетъ того, отдать ли имющіяся у него средства, въ распоряженіе Общества или продолжать творить милостыню безсознательную, руководствуясь исключительно собственною способностію умиляться при вид слезъ или рубища…

Мы, съ своей стороны, считаемъ священнымъ долгомъ просить весь читающій русскій міръ обратить вниманіе на это, но нашему убжденію, не только лучшее, ной первое истинно-благотворительное учрежденіе, вниманіе, которое для петербургскихъ жителей связывается съ мыслью о прямомъ содйствіи обществу, а для прочихъ — съ намреніемъ учредить такое же общество тамъ, гд они живутъ, и гд, конечно, есть и люди, готовые на доброе дло, и люди нуждающіеся въ частной благотворительности.

Прибавимъ, что Общество Посщенія Бдныхъ важно не только въ томъ отношеніи, что оно первое привело въ исполненіе мысль о собраніи свдній на счетъ дйствительнаго положенія бднаго, но также замчательно и принятое имъ въ руководство правило: соображать родъ пособія съ родомъ нужды просителя, потому-что до-сихъ-поръ благотворительность большею частію ограничивалась единовременными денежными пособіями, которыя, по нашему мннію, только въ весьма-рдкихъ случаяхъ могутъ назваться раціональными и ршительно никогда не исцляютъ аномаліи радикально.

Способы вспомоществованія, употребляемые обществомъ, разнообразны и главные изъ нихъ состояли:

1) Въ помщеніи самого бднаго или дтей его въ какое-либо учебное или богоугодное заведеніе, или же къ частному ремесленнику. Это помщеніе можетъ быть частію съ платою полною, частію съ половинною платою, частію совсмъ безъ платы, посредствомъ разнообразныхъ сношеній съ разными мстами и лицами, 2) въ пріисканіи работы и сбыта для оной, 3) въ доставленіи перваго матеріала и инструментовъ для ремесла, въ уплат долговъ, которые нравственно и физически тревожатъ бднаго, выгоняя его изъ дома, отнимая у него понапрасну время и длая его рабомъ кредитора, 4) въ отправленіи бднаго, желающаго и немогущаго возвратиться на родину, 5) въ доставленіи дровъ, одежды и обуви, 6) въ доставленіи безденежныхъ рецептовъ на полученіе лекарствъ и въ безденежномъ пособіи медиковъ, 7) въ прибавленіи къ доходу, какъ на-примръ къ пансіону, получаемому бднымъ, такого количества денегъ, чтобъ на общую сумму, отъ сего дополненія происшедшую, онъ могъ платить за себя въ какомъ-либо богоугодномъ заведеніи,

въ соединеніи нсколькихъ бдныхъ, живущихъ по разнымъ квартирамъ, въ одну.

Изъ этого уже видно, какъ многосложны должны быть дйствія общества, а между-тмъ и въ этомъ отношеніи оно превзошло прежнюю благотворительность. Не заняло огромной, роскошно меблированной квартиры для помщенія своей конторы, и довело свое длопроизводство едва-ли не до совершенной простоты и ясности. Однимъ словомъ — къ нему не относится еще очень-недавно сказанная Гоголемъ правда, ‘затявъ какое-нибудь благотворительное общество для бдныхъ и пожертвовавъ значительныя суммы, мы тотчасъ, въ ознаменованіе такого похвальнаго поступка, задаемъ обдъ всмъ первымъ сановникамъ города, разумется на половину всхъ пожертвованныхъ суммъ, на остальныя нанимается тутъ же для комитета великолпная квартира, съ отопленіемъ и сторожами, а за тмъ и остается всей суммы для бдныхъ пять рублей съ полтиною, да и тутъ въ распредленіи этой суммы еще не вс члены согласны между собою, и всякій суетъ какую-нибудь свою куму…’ (‘Мертвыя Души’, стр. 379).

Повторяемъ, не такъ дйствуетъ Общество Посщенія Бдныхъ, всякій, кто ни читалъ отчетъ его, невольно увлекался стройностью и раціональностью распоряженій общества. На что недоврчивъ, подозрителенъ и даже придирчивъ Петербургъ, а изъ сотней отзывовъ, слышанныхъ нами объ этомъ учрежденіи, только одинъ заключалъ въ себ оговорку насчетъ того, что упрощая свое длопроизводство съ цлью сократить канцелярскіе расходы, приняло ли общество необходимыя мры, чтобъ это длопроизводство не замедлялось, чтобъ нуждающійся въ насущномъ пропитаніи или другой нетерпящей отлагательства помощи, получалъ эту помощь немедленно?.. Мы говоримъ, что слышали, но изъ этого еще не слдуетъ, что мы Соглашаемся съ слышаннымъ, напротивъ, еслибъ и пришла намъ на мысль подобная оговорка (противорчащая даже основной иде общества, т. е. его заботливости о бдныхъ), то мы не ршились бы высказать ее отъ себя уже потому, что само общество признаетъ первые шесть мсяцевъ своего существованія за время испытаній, и видитъ въ немъ не боле, какъ указанія для будущаго. Притомъ, скажемъ въ предупрежденіе всякихъ оговорокъ противъ Общества Посщенія Бдныхъ, что оно до-сихъ-поръ составляетъ центръ петербургской благотворительности только по иде, по здравому смыслу, а въ дйствительности ограничивается собственными средствами, имъ самимъ изъисканными, но когда осуществится это теоретическое сліяніе въ немъ всхъ средствъ, когда частныя лица и другія общества-благотворители будутъ вврять свои средства въ распоряженіе новаго общества, какъ представителя петербургскихъ бдныхъ, тогда конечно оно не дастъ даже повода къ оговоркамъ: такъ врны и прочны идеи, принятыя имъ въ основаніе, такъ полны заботливости о бдномъ и живаго участія къ нему вс дйствія этого общества…

Многое бы сказали мы и еще объ Обществ Посщенія Бдныхъ: о такомъ предмет хорошо и особенно пріятно говорить, но… еще московскій споръ, споръ о предмет, который едва-ли не важне самой благотворительности — о воспитаніи, т. е. о благотворительности не по совсти, а по непреложному закону природы, о благотворительности, вытекающей непосредственно изъ назначенія человка.

Споръ этотъ произошелъ въ 33, 39 и 43 нумерахъ ‘Московскаго Городскаго Листка’ — досел почти единственнаго органа московской литературной и общественной жизни.

Приступая къ разбору изданныхъ г. Рдкинымъ первыхъ двухъ книжекъ ‘Новой Библіотеки для Воспитанія’, г. А. Г., въ номер 33 ‘Листка’ опредляетъ форму для своей оцнки слдующимъ образомъ’.

‘Вопросъ о воспитаніи вообще принадлежитъ къ числу такихъ вопросовъ, которые до сихъ поръ только ршаются и, можетъ быть, долго еще будутъ ршаться (это, кажется, нсколько зависитъ и отъ принимающихся за ршеніе). Въ самомъ дл (?) съ перваго взгляда на предметъ воспитанія — на человка, задача воспитанія разлагается на дв части — на воспитаніе въ человк его собственнаго, индивидуальнаго бытія (чье же другое, чуждое можно въ немъ воспитывать?) и на воспитаніе въ немъ члена извстнаго общества, на воспитаніе человка для него самаго лично и для общества, въ которое рожденіе и другія случайныя (замтьте — случайныя) обстоятельства его поставили. Какую изъ этихъ двухъ задачъ должно предпочтительно ршать воспитаніе? Вопросъ трудный, слишкомъ тяжелый, связанный тсно съ призваніемъ правъ человческой индивидуальности (которыхъ, конечно, нельзя не признать). И между тмъ, что ни говорите вы въ защиту того мннія, что человкъ, вн общества, есть не иное что, какъ логическая отвлеченность (а вы думаете, что человкъ и вн общества можетъ жить дйствительною жизнью?) — само общество своимъ развитіемъ оправдываетъ требованія индивидуальности (не справедливе ли будетъ сказать, что общество, какъ сумма индивидуальностей, какъ идея, само развиваться не можетъ, тмъ-боле — развиваться по направленію, противуположному развитію индивидуумовъ?), часто даже несогласныя съ его данными, оправдываетъ потому, что иначе оно находилось бы въ состояніи лжи и застоя (этого мы не понимаемъ, что вы разумете подъ обществомъ?) Человкъ не колесо только огромной машины, не средство только для достиженія извстной цли (слдовательно и воспитывать его можно только для него самаго).— Ибо самая цль эта въ такомъ случа (?) была бы чмъ-то вншнимъ, чмъ-то тяготющимъ, съ другой стороны, при настоящемъ milieu social, полный произволъ индивидуальности разрушилъ бы совершенно условную общественную гармонію… (почему же?— если этотъ произволъ будетъ направленъ воспитаніемъ разумно, т. е. логически положительно). Разумъ всхъ праве разума одного (къ-стати вспомнить здсь о Галлиле и ему подобныхъ поборникахъ убжденій своего вка), и на основаніи этаго начала общество иметъ полное право воспитывать человка для своей цли, тмъ боле, что цль эта родственная (зачмъ же говорить, что дв цли воспитанія. если эти цли родственны между собою?) и самому индивидууму, какъ звену общества, какъ члену его, всосавшему съ молокомъ матери наслдственныя врованія отцовъ и ддовъ (не хотите ли вы сказать, что развитіе состоитъ въ стремленіи къ тому, къ чему стремились наши отцы и дды?..) Одно провидніе только чрезъ цосредство народовъ употребляетъ индивидуальный произволъ на разширеніе граней общественныхъ понятій (такъ дйствительно думали наши прапрадды) — и историческое развитіе, служащее его лучшимъ проявленіемъ, оправдываетъ будущимъ индивидуальныя требованія настоящаго… И этимъ то (т. е. провидніемъ или историческимъ развитіемъ?) самымъ опредляется исходная точка воспитанія. Воспитаніе прежде всего должно быть сообразно духу вка и потомъ еще степени развитія народа (какъ быстро пойдетъ развитіе народа при такомъ воспитаніи его индивидуумовъ!) — опять потому же, что разумъ всхъ праве разума многихъ (но вс есть ни кто другіе какъ индивидуумы), разумъ многихъ праве разума одного (наши предки врно правду говаривали, что сила солому ломитъ, кстати также вспомнимъ, что въ каждомъ государств нисшій классъ самый многочисленный).’

Вотъ сцена, на которую выступили философы противники. Арена неровная, не гладкая, не приготовленная для битвы, но пусть остается она достояніемъ мстности, которой принадлежитъ по законамъ физическимъ:— мы разсмотримъ только оружіе противниковъ, ихъ обнаженные силлогизмы.

Силлогизмъ г. А. Г. таковъ:

Задача воспитанія разлагается на дв части’, на воспитаніе человка для него самого лично и для общества, въ которое рожденіе и другія случайныя обстоятельства его поставили.

Но разумъ всхъ праве разума одного.

Слдовательно, общество иметъ полное право воспитывать человка для своей цли.

Мы думаемъ — какъ думаютъ, если не вс, то весьма-многіе, — что воспитать человка значитъ — содйствовать развитію всхъ прирожденныхъ ему способностей, снабдить его всмъ нужнымъ, а тмъ боле,-не дать ему затерять чего-либо нужнаго для предстоящаго ему странствованія, для житья по законамъ разумной, а слдовательно и необходимо общественной жизни. Содйствовать развитію всхъ прирожденныхъ ему способностей, говоримъ мы: потому-что вложить что-либо новое въ человка — нельзя, а отнять или заглушить что либо прирожденное ему, если и можно (для какой-нибудь цли), то гршно: ибо это значило бы лишать человка возможности выполнить то назначеніе, для котораго онъ явился между нами.

Думая такъ, мы не понимаемъ, какъ можно раздвоитъ эту простую, единичную идею, откуда взять какое-нибудь другое воспитаніе, или найдти возможность вести его къ двумъ различнымъ цлямъ. Восоитать человка для общества, говоритъ г. А. Г., но если человкъ уже по природ своей есть существо разумное, то развитіе его необходимо пойдетъ по тому же направленію, по которому развивается общество. Иначе или индивидуумъ, или общество перестанутъ быть разумными…

И такъ, первая главная посылка силлогизма заключаетъ въ себ невозможное, рукоятка оружія г. А. Г. есть мечта.

Вторая посылка состоитъ изъ давно-разгаданнаго софизма, что вс безъ одного еще не вс, а если г. А. Г. думаетъ, что разумъ не только всхъ, но и многихъ праве разума одного, то… мы уже сказали выше, почему не можемъ согласиться съ этою мыслью. Притомъ, вторая посылка не подчиняется первой, или, лучше — подчиняется весьма-странно. Положимъ, напримръ, что два истца вчиняютъ искъ, домогаются права владнія однимъ и тмъ же предметомъ. Не-ужели, вмсто того, чтобъ присудить этотъ предметъ тому, котораго права законне (т. е., не случайныя, не ложныя), вы отдадите его сильнйшему?..

Теперь понятно, что съ заключеніемъ г. А. Г. мы согласились бы только въ такомъ случа, если бъ можно было сказать, что цль общества тождественна съ цлью индивидуума, а этого нельзя сказать, потому-что назначеніе общества гораздо-выше назначенія его членовъ, взятыхъ отдльно.

Такъ смотримъ мы на мнніе г. А. Г., чрезъ наши петербургскіе туманы, но не такъ взглянулъ на него г. С. Шевыревъ въ No 39 того же ‘Листка’. Онъ говоритъ, что ‘всякое воспитаніе, если совершенно не въ пустын, а въ условіяхъ общественной жизни, будетъ необходимо принадлежать своему вку и что гораздо раціональне вмнять въ первую обязанность воспитанію то, что хорошо не для одного какого-нибудь вка, а что хорошо для всхъ вковъ’.

Все это весьма-согласно съ понятіемъ о будущности человчества, о которомъ мы уже сказали выше, говоря про статью г. Піевырева въ No 22 ‘Московскихъ Вдомостей’, но, не проникая въ грядущее, вспомнили мы, что еще весьма-недавно въ Москв же возникло мнніе, будто воспитаніе можно иногда ограничить какою-нибудь одною, даже весьма-давно прошедшихъ вковъ книгою… Спрашивается, будетъ ли необходимо-согласно такое воспитаніе съ духомъ нашего вка?.. Наконецъ, гд бы отъискать такихъ наставниковъ или профессоровъ-воспитателей, которые бы знали то, что хорошо не для одною какого-нибудь вка, а что хорошо для всхъ вковъ?..

За эту-то мысль схватился г. А. Г., чтобъ отвергнуть сдланное ему возраженіе на-счетъ согласія воспитанія съ духомъ вка, и въ No 43 того же ‘Листка’ говоритъ слдующее:

‘… Надъ каждымъ вкомъ тяготютъ данныя его предшественника и при томъ именно въ лиц воспитателей. Къ сожалнію, мы въ настоящую эпоху до того запутались въ сти прошедшаго, до того носимъ на себ данныя романтической реакціи — что поминутно лжемъ сами на себя — и ложь эта, т. е. тяготніе надъ нами несовременныхъ, духомъ нашимъ отвергаемыхъ данныхъ, есть главный источникъ нашей нравственной болзненности. Въ настоящую минуту, воспитаніе едва ли довольно выигрываетъ отъ того, что совершается не въ пустын, а въ условіяхъ общественной жизни…’

Все это такъ, и мы думаемъ не иначе, но мы можемъ такъ думать, потому-что прежде не предлагали въ дл воспитанія, т. е., развитія, соображаться съ чмъ-либо кром логическихъ требованій разума, не раздляляли прежняго мннія автора, который, какъ мы видли, въ N 33-мъ говорилъ, что ‘воспитаніе вообще должно быть сообразно прежде всего духу вка и потомъ еще степени развитія народа…’

Но, повторимъ слова г. А. Г. (въ No 43): ‘мы въ настоящюю эпоху до того запутались… что поминутно лжемъ сами на себя’. Удивляетъ насъ только то, отъ-чего оба приведенные нами спора направлены были къ ршенію самыхъ важныхъ, самыхъ основныхъ вопросовъ общественной жизни, и одинъ кончился траги-комедіей, а другой…

О, вотъ счастье! только было-задумались мы, напрягали умъ, наморщили чело, какъ тотъ же ‘Московскій Листокъ’ явился къ намъ на помощь, и съ свтлымъ взоромъ, рчью полной жизни и энергіи, обяснилъ [намъ, въ чемъ дло.

Вотъ что прочли мы въ N 58 этого же ‘Листка’, въ прекрасной стать — за которую и благодаримъ ‘Листокъ’ — безъ сомннія перваго, по литературнымъ достоинствамъ, изъ нашихъ миовъ-писателей — Искандера.

‘Какъ не быть различіямъ между Москвой и Петербургомъ? Разное происхожденіе, разное воспитаніе, разное значеніе, разное прохожденіе службы… Петербургъ родился въ 1702 году посл P. X. Конечно, человкъ такого возраста былъ бы очень не молодъ, ну, а городъ 144-хъ лтъ, просто jeune premier. Москва скоро перейдетъ въ восьмую сотню, она такъ стара, что лта свои (какъ геологическіе перевороты) вела отъ сотворенія міра, что было очень давно. Москва цвла отъ Татаръ до Кошихинскаго времени. Петръ І-й опустилъ паруса ея, видя, что по этому прекрасному пути дале идти некуда: Петербургу Петръ І-й поднялъ Паруса и онъ идетъ впередъ до ныншняго дня. Москва лтъ пять сотъ къ ряду отстроивалась и все ни чего не вышло, кром кремля, а если что вышло, то посл Французовъ, Петербургъ выстроился лтъ въ пятьдесятъ съ громадностію, о которой Москв не снилось. Москва почти вся сгорла въ 1812 году, Петербургъ чуть не утонулъ въ 1824 году. Совершенно разный характеръ: въ Петербург русское начало переработывается въ европейское, въ Москв европейское начало въ русское….

‘Въ Москв все шло медленно — въ Петербург все шло черезъ пень колоду, оттого житель Петербурга привыкъ къ дятельности, онъ хлопочетъ, онъ домогается, ему некогда, онъ занятъ, онъ разсянъ, онъ озабоченъ, онъ опоздалъ, ему пора!… Житель Москвы привыкъ къ бездйствію, ему досужно, онъ еще погодитъ, ему еще хочется спать, онъ на все смотритъ съ точки зрнія вчности, сегодня не поспетъ, завтра будетъ, а и завтра не послдній день.— Москвичъ только живетъ и насилу можетъ отдохнуть посл обда, Петербургецъ и не живетъ за суетой суетствій, и такъ мало обдаетъ, что даже ночью не стоитъ отдыхать. У петербургца цли часто ограниченныя, не всегда безусловно чистыя, но онъ ихъ достигаетъ, онъ вс силы устремляетъ къ одной цли: это чрезвычайно воспитываетъ способность труда, гибкость ума, настойчивость, москвичъ — почти всегда преблагороднйшій въ душ, ни чего недостигаетъ, потому, что и цли не иметъ, а живетъ въ свое удовольствіе и въ горесть лошадямъ, на которыхъ безъ нужды здитъ съ Разгуляя на Двичье Поле. Москвичь, какъ бы ни былъ занятъ — скроетъ это и будетъ отъ души радъ, что ему помшали, петербургецъ, какъ бы ни былъ свободенъ отъ длъ, никогда не признается въ этомъ. Въ Петербург на каждомъ шагу встртите представителей всхъ военныхъ чиновъ и четырнадцати имъ соотвтствующихъ классовъ статской службы, въ Москв отставныхъ изъ всхъ чиновъ военной и статской службы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Московскіе писатели ни чего не пишутъ, мало читаютъ — и очень много говорятъ (вотъ что!), петербургскіе ничего ни читаютъ, мало говорятъ — и очень много пишутъ. Московскіе чиновники — заходятъ всякій день (кром праздничныхъ и воскресныхъ дней) на службу, петербургскіе — заходятъ всякій день со службы домой, они даже въ праздничный день, хоть на минуту, а заглянутъ въ Департаментъ. Въ Петербург, того и смотри, умрешь на полдорог, въ Москв — изъ ума выживешь, въ Петербург исхудаешь, въ Москв растолстешь: совершенно противуположное міросозданіе. Москвичъ любитъ отъ души Москву, ни гд не можетъ жить какъ въ Москв, ему неловко въ Петербург, онъ всюду опаздываетъ, онъ чувствуетъ себя тамъ не дома, и квартиры тсны, и лстницы высоки, и обдаютъ поздно, и кремля нтъ, и икра паюсная хуже…. По возвратясь въ Москву, онъ показываетъ въ образецъ фракъ, шитый на Невскомъ, подражаетъ петербургскимъ модамъ, приказываетъ людямъ изъ домашняго сукна сшить штиблевы съ оловянными пуговицами, привозитъ бездну ненужныхъ вещей, сдланныхъ въ Москв — и увряетъ, что такихъ въ Москв ни за какія деньги не найдешь….

‘…Я ужасно люблю старинные московскіе домы, окруженные полями, лсами, озерами, парками, скверами, саванами, пустынями и степями, по которымъ едва протоптаны дорожки отъ дома къ погребу и на которыхъ, если не найдете дворника, то за то встртите стадо дикихъ собакъ. Замчательно, что въ Москв домъ окруженъ дворомъ, а въ Петербург дворъ домомъ: это иметъ тоже свою прелесть. Мн часто приходило въ голову, если бъ въ Петербург случилась теплая погода и свтило бы солнце, какую прекрасную тнь можнобъ было находить на двор!… Но возвратимся отъ домовъ опять къ людямъ. Въ Петербург ужасно любятъ роскошь, но терпть не могутъ ничего лишняго, въ Москв только лишнее и считается роскошью: оттого въ Москв почти у каждаго дома колонны, а въ Петербург ни у одного, оттого петербургское гостепріимство стремится изящнйшимъ образомъ насытить вашъ городъ и вашу жажду, и на этомъ останавливается, а московское только тутъ и начинается: оно молчитъ, пока вамъ хочется пить и сть, и начинаетъ свое преслдованіе, когда видитъ, что вамъ невозможно ни пить, ни сть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Одна изъ отличительныхъ чертъ Петербурга отъ прочихъ новыхъ городовъ всей Европы состоитъ въ томъ, что онъ на всхъ похожъ, такъ какъ Москва ни на какой не похожа — ни въ Европ, ни въ Азіи….’

Еще разъ благодаримъ ‘Листокъ’ за знакомство съ Москвою, точно такъ, какъ, врно, благодарятъ его Москвичи за знакомство съ Петербургомъ.

— Разсказали мы много новостей, а не вымолвили еще ни слова о томъ, что длалось въ март мсяц но части сельскаго хозяйства. Между-тмъ, сколько сельскихъ хозяевъ на Руси!.. Да! столько, что еслибъ вс они вздумали собраться въ одно мсто, то помщенье понадобилось бы большое. И вс прилежатъ къ своему длу съ самымъ большимъ, больше котораго нтъ, и, слдовательно, равнымъ усердіемъ, такъ-что не знаешь, кто и гд именно голова всему — въ Петербург, въ Москв, въ Лифляндіи, въ Курляндіи, въ Одесс, или еще въ другомъ какомъ мст… Гд только человкъ живетъ не одинъ, тамъ, наврно, есть и общество сельскаго хозяйства, или, по-крайней-мр, какой-нибудь членъ его пишущій или засдающій. Но, видно, ужь такая пора для сельскаго хозяйства въ март мсяц, что, кром огромныхъ масляныхъ операцій и скопа молока, ничего особеннаго не производится въ это время ни на тучныхъ поляхъ, покрытыхъ тающимъ снгомъ, ни въ кабинетахъ агрономовъ, уставленныхъ неприкосновенными, по законамъ нравственности, горшками…

Но съ 1847 года, Общество Сельскаго Хозяйства Южной Россіи начало издавать свои ‘Записки’ ежемсячно. Каждое 5-е число выходитъ одинъ нумеръ не мене, какъ въ два листа, и цна за годовое изданіе 3 р. сер. Такъ сказано въ первомъ, январскомъ, нумеръ ‘Записокъ’, въ которомъ помщены ‘Одесскія цны сельскимъ произведеніямъ, 21 февраля 1847 года’.

‘Редакція ‘Записокъ’ иметъ въ виду одну цль, сблизить какъ можно боле Общество Сельскаго Хозяйства Южной Россіи съ помщиками и хозяевами Южной Россіи и убдить ихъ на дл, что Общество трудится собственно на пользу края, съ преуспяніемъ котораго тсно связаны ихъ собственныя выгоды.’

Для этой цли, январскій нумеръ ‘Записокъ’ составленъ изъ слдующихъ статей:

Правительственныя постановленія.

О хлбной торговл на одесскомъ рынк, И. Демоля.

О воздушныхъ, т. е. сушеныхъ кирпичахъ, Н. Райко.

Объ открытіи въ С. Петербург новаго курса ученія сельскаго хозяйства и вспомогательныхъ наукъ (изъ ‘Спб. Вдом.).

Замчаніе о ‘весьма-дльной стать г. Якова Калиновскаго: ‘О необходимости учрежденія въ Россіи высшихъ сельско-хозяйственныхъ институтовъ для дворянскаго сословія’ (о которой мы говорили въ послдней книжк ‘От. Зап.’).

Свднія о посв и урожа хлба, въ 1846 году, въ помщичьихъ имніяхъ Херсонской-Губерніи.

Объ измненіяхъ температуры въ Одесс въ январ 1847 г., В. Петровскаго.

Извлеченіе изъ протоколовъ засданія Общества 22 января.

Библіографическій указатель для хозяевъ Южной Россіи.

Объявленія.

Одесскія цны сельскимъ продуктамъ 21 февраля 1847 года.

— Извщая нашихъ читателей о томъ, что длается у насъ въ отечеств, не излишнимъ считаемъ сообщить всточку о томъ, что длается въ ‘Сын Отечества’, тмъ боле, что эта всточка не только даетъ точное, ясное и опредлительное понятіе объ образ мыслей и направленіи юнаго журнала, но можетъ служить спасительнымъ урокомъ вообще для всхъ начинающихъ писать рецензіи, шествуя въ области отвлеченнаго.

Изъ статьи, напечатанной въ отдл Критики, на стр. 22 — 41 мартовской книжки ‘Сына’, мы узнали, что онъ ‘намренъ подать небывалый досел на Руси, но достойный подражанія примръ авто-критики’, и что это, по его мннію, будетъ ‘кром шутокъ, единственное — и довольно-новое — средство образовать на Руси, въ ‘непродолжительномъ времени, порядочныхъ рецензентовъ, которыхъ до-сихъ-поръ намъ, конечно, и ни откуда было взять…’

Но это еще только общаніе, исполненіе его въ будущемъ, а теперь пока, за неимніемъ порядочныхъ рецензентовъ, имющійся въ наличности утверждаетъ слдующія положенія: 1) что три тома извстныхъ ‘Воспоминаній’ суть не что иное, какъ ‘альфа и омега нашей прошлогодней литературы не только въ хронологическомъ, но въ другомъ, гораздо-важнйшемъ отношеніи.’ 2) Что ‘человкъ можетъ выражать, или — точне — возсоздавать вполн только свою собственную личность, и то не иначе, какъ безсознательно, то-есть, довряя высшей сил и дйствуя по инстинкту, незамтно для себя самого переходитъ ‘весь, со всею личностію, въ свою автобіографію точно такимъ, какимъ онъ себя чувствуетъ и понимаетъ, въ чистйшей искренности ума и сердца’ (Аллахъ! Аллахъ!). 3) Что критика Бруно Бауэра просто ‘умственное винокуреніе, которое изъ добраго нмецкаго картофеля производитъ будто бы нчто въ род тончайшей эирной влаги, но это нчто есть только ‘ссвшееся, сгустившееся до видимости ничто, и исчезающее отъ малйшаго къ нему прикосновенія существеннаго’, Фейербахъ ‘закабалилъ міру нашу самостоятельную мысль и всего человка, уничтоживъ неприкосновенную внутренность нашей личности’, а Максъ Штиркеръ просто ‘Триглодитъ, въ лсу разумное животное — худшее, злйшее всхъ неразумныхъ животныхъ.’

‘Куда теперь устремится эта пресловутая философія? какія судьбы ей еще предстоятъ? Ума не приложимъ!’ восклицаетъ ‘Сынъ’ по поводу образцоваго разбора ‘Воспоминаній’… По поводу! что я говорю? Еслибъ только по поводу, то можно было бы говорить и иначе, а то — представьте себ-держась своего довольно-новаго способа писать критики, онъ, ‘Сынъ Отеч.’, ‘вчитывался въ ‘Воспоминанія’ все глубже и глубже, носилъ ихъ въ голов своей не малое время, а потомъ нсколько разъ принимался за оцнку ихъ, и посл трехъ попытокъ написалъ эту ‘статью’, которая, по его мннію, ‘наврное не шутка, а, можетъ-быть, и ‘очень-порядочный разборъ’. Прибавимъ, что изъ словъ юнаго критика можно заключить, что онъ будетъ писать такъ сначала одну или дв критики въ годъ, а отнюдь не боле, покуда не подрастетъ предполагаемый въ немъ талантъ разбирательный.

‘Отечественныя Записки’, No 4, 1847

ВНУТРЕННІЯ ИЗВСТІЯ.

Читайте также: