Жан Ришпен, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Жанъ Ришпенъ.

Иной литераторъ — золотыхъ длъ мастеръ, другой — живописецъ, иной — музыкантъ, другой — мебельщикъ или парфюмеръ. Есть писатели священнослужители, есть писатели публичныя женщины. Знаю и принцевъ, но колбасниковъ еще больше. Г. Жанъ Ришпепъ — наздникъ цирка, врне, красивый сальтимбанкъ — не изъ тхъ мизерныхъ прыгуновъ, худыхъ, изможденныхъ, жалкихъ подъ своей потертой позолотой, съ плечами узкими и лопатками, торчащими изъ-подъ розоваго бумажнаго трико, испещреннаго штопкой, — но настоящій король Богемы, широкоплечій, красногубый, смуглый, глаза цвта стараго золота, тяжелыя пряди черныхъ волосъ окаймлены золотомъ, костюмъ — золото съ бархатомъ, гордый, выгнутый, связки поворотливыя, и съ увлеченіемъ жонглируетъ онъ кинжалами и металлическими шарами, кинжалы изъ блой жести, а шары дутые, но блестятъ и со звономъ.

I.

Литературная карьера г. Жана Ришпепъ была до сихъ поръ изъ самыхъ шумливыхъ и странныхъ. Воспитанникъ Нормальной Школы сильный въ греческомъ, сильный въ латинскихъ стихахъ, сильный въ тем, сильный во всемъ, снабженный чуть ни всевозможными дипломами, этотъ университетскій выкормышъ, выступаетъ съ книгой стихотвореній, въ которыхъ воспваетъ нищихъ, притоны и притонодержателей, и гд ‘границы суроваго цломудрія’ перескакиваются въ карьеръ. Вслдъ за тмъ пвецъ оборванцевъ приговаривается правосудіемъ своей страны къ тридцатидневному заключенію, что было вполн нелпо, ибо стихи исходили изъ рабочихъ рукъ, были наглы и смлы, но не грязно-непристойны. И чего-чего ни пропускали съ тхъ поръ! Затмъ, такъ какъ жанръ похоронный всегда представляется юнымъ умамъ верхомъ оригинальности, то г. Ришпенъ даетъ Morls bizarres (Диковинныя смерти) — дйствительно диковинныя, и нкоторыя изъ нихъ точно созданы какимъ-нибудь Эдгаромъ Пое — трубочистомъ. Но его главное счастье сознавать себя самцомъ и нести это на показъ. Его Ласки (Caresses), безъ сомннія, изъ всхъ когда-либо писанныхъ поэмъ т, въ которыхъ поясница играетъ наивысшую роль. Затмъ онъ пробуетъ театръ, и этотъ самецъ показываетъ намъ самку (la Glu) вампира, подающаго бретонскаго рыбака. Пьеса удалась только на-половину, отъ нея останется только превосходная псня: Былъ однажды бдный парень… Поэтъ, взбшенный все боле и боле и все боле гордящійся своей мужественностью, обзываетъ критиковъ каплунами въ восточной басн. Затмъ король Богемы изливаетъ свою наивную и кипучую фантазію въ драм, сказк изъ Тысячи и одной ночи:— Нана-Саибъ. Ему выпадаетъ на долю безмрная радость вступить самому на подмостки и выревть самому роль бенгальскаго тигра. Между тмъ праздные мускулы не даютъ ему покоя. Потребность наносить удары и производить шумъ терзаетъ его. И вотъ онъ ‘обрушивается’ на Бога и боговъ въ стихахъ масляничнаго и ярмарочнаго атеизма. Никогда еще такъ длинно не богохульствовали, не переводя духа. Онъ открываетъ по пути, что вс Арійцы мозгляки, что только Туранцы чего-нибудь стоятъ, и что онъ Туранецъ. Внезапно, вслдъ за приключеніемъ, которое еще не забыто, онъ исчезаетъ. Одни утверждаютъ, что онъ удалился къ тропистамъ Стауели, другіе, что онъ очертя голову ударился въ степь Сахару. Ни чуть, онъ отплылъ въ качеств матроса на рыболовной лодк. Оттуда привозитъ онъ нсколько тысячъ стиховъ на море, которое въ свою очередь тоже независимое, протестующее, оборвышъ, своего рода Туранійка. Въ промежутк онъ разсказалъ намъ исторію Міарки, двушки съ медвдемъ, гд обрисовалъ самого себя подъ именемъ Гогаула, короля Романнсовъ. Впрочемъ, онъ сообщаетъ намъ въ Богохульствахъ, почему онъ признаетъ себя за Туранца (Pag. 318):

Они все двигались, движеньемъ вчнымъ бгства,

О мертвыхъ не заботясь и не вдая боговъ,

И сокрушали весело, чтобъ ихъ затмъ пожрать,

Своихъ дтей, изъ слабыхъ, иль родню, что устарла.

Да, вотъ они, мои то предки. Что-жъ, что я живу

На почв Франціи, я не латинецъ и не галлъ,

Я тонокъ костью, желтолицъ, глаза подобны мди,

Наздническій торсъ, и презираю я законы.

Да, я ихъ незаконный сынъ. Ихъ кровь клокочетъ въ жилахъ,

Ихъ кровь, создавшая мой умъ, умъ изувра,

Пристрастье къ воздуху открытому и длиннымъ переходамъ,

И къ идеалу отвращеніе, и жажду къ пустот.

Что до меня,— я люблю эти изобилія, эту заносчивость, эти мускульные эффекты, эту крайность, эту манію протеста. Я не прочьбы сказать, что г. Ришпенъ является въ поэзіи красивымъ животнымъ, дорогимъ жеребцомъ, съ нсколько массивнымъ крупомъ. Превесело присутствовать при его удовольствіяхъ и его брыкань.

Но (и это, смотря по вкусу, портитъ намъ г. Ришпена или длаетъ, наоборотъ, любопытнй на взглядъ) сей жеребецъ отлично окончилъ курсъ наукъ. Этотъ питомецъ риторики, возстающій противъ законовъ и нравственности и противъ скромности классическаго вкуса, самъ классикъ до мозга костей въ своихъ возстаніяхъ. Этотъ Туранецъ изучилъ всхъ лучшихъ арійскихъ авторовъ. Онъ питался грудью Almae ma tris, этотъ принцъ ‘мерлигоджьеровъ’ (merligodgiers), и весь переполненъ ея молокомъ. Нтъ почти писателя въ нашемъ вк, въ которымъ-бы встрчалось такое обиліе отголосковъ и даже подражаній классической литератур, греческой, латинской и французской. Вы найдете въ Псн оборванцевъ, среди картинъ грязнйшаго разврата, среди куплетовъ невозможнаго площаднаго нарчія, гд римы звучать подобно икот пьяницъ, маленькія пьески, отдающія греческой антологіей. Одно изъ изреченій божественнаго Платона возвращается, какъ припвъ къ философической псн, объясняющей, что мы животныя и что верхъ премудрости — жить, какъ кабанъ. Семь эпиграфовъ предшествуютъ александрикамъ’, въ которыхъ поэтъ воспваетъ почтенную старость Нестора въ шелковой каск. Въ Богохульствахъ встртятся вамъ прямо воспоминанія изъ Лукреція, Плинія Старшаго и Ювенала (я не говорю объ отголоскахъ Мюссе и Гюго), и въ Мор, отдлы дидактической и описательной поэзіи, которые напомнятъ вамъ, смотря по расположенію, или Виргилія изъ Георги къ, или аббата Делиля. Положительно повсюду чувствуется, что Гогаулъ, сынъ Брагули и внукъ Рявно, прошелъ Нормальную Школу. Г. Жанъ Ришпенъ особенно пропитанъ всегда Виллономъ, Маро, Рабле и Ренье. Онъ черпаетъ въ нихъ много забытыхъ словъ. Онъ добавляетъ ихъ словами народными или словами спеціальными, заимствуемыми изъ языка всякихъ ремеслъ. Онъ сочиняетъ себ такимъ образомъ обширный словарь, весьма пестрый и мало подходящій. Если вамъ нуженъ примръ, прочтите, пожалуйста, первую страницу Міарки:

‘…Ибо надо спшить пользоваться хорошими днями въ стран Тіераха… Одинъ порывъ втра, налетвшій съ свера, одна дождевая круча (tournache), набжавшая съ Арденнъ, и рожь разомъ осыплется, солома вверхъ, а сгнившій колосъ въ землю. Отъ того, какъ только голубое небо позволитъ собирать хорошо дозрвшую жатву, вс покидаютъ ферму и мокнутъ (s’gaille) надъ дломъ. И старъ и младъ, и дряхлый и калка (baneroche), вс прихладываютъ руки, и никто не лишній. Найдется и трудъ, и послуга для всякаго, кто хоть какъ-нибудь годенъ. Въ то время, какъ мужчины и кумушки напираютъ (ahannent) на трудную работу, мелюзга и убогіе (marmiteux) полезны для побочнаго дла, вытягивать связки для сноповъ, грабить (rteler) разметанный колосъ, схворостать (ramaier) перекладины (pannes), сломанныя рогами вилъ, или просто обввать лошадей, брюхо которыхъ вздрагиваетъ и сочится кровью подъ укусомъ слпней, а глазъ усыпанъ кругомъ жужжащей букашкой (bestiole vrombispante)’.

Конечно, слогъ этотъ соченъ, но слишкомъ обремененъ, слишкомъ ученъ, и отдаетъ педантизмомъ. Г. Ришпенъ воображаетъ, что картина выиграетъ отъ употребленія только крайне обыденныхъ и исключительныхъ словъ. Но эти слова, онъ какъ будто ищетъ ихъ и нагромозжаетъ съ излишнимъ стараніемъ и самодовольствомъ, и прямое впечатлніе исчезаетъ въ этихъ грамматическихъ усиліяхъ. Да и слова эти, ржущія намъ глазъ, мшаютъ намъ видть картину. Не диковинныя слова и не насилуемыя выраженія даютъ намъ ощущенія подметовъ: обыкновенно только извстное распредленіе словъ, весьма простыхъ и очень извстныхъ. Г. Ришпенъ нсколько помшанъ на словахъ: онъ слишкомъ любитъ ихъ, какъ он есть, за ихъ фигуру оборванцевъ или безшабашныхъ (hurlbiers). Вообще, замтьте, что стиль у него скорй забавный, чмъ картинный. У этоги кипучаго цыгана попадаются грамматическія дивертисменты весьма начитаннаго мандарина. Разв не дивертисментъ — написать столько вещей простонародными терминами въ Псн оборванцевъ. Замтьте, что большинство поэтовъ-парнасцевъ (тмъ боле ‘символистовъ’) видятъ въ г. Ришпен отсталаго, и — то послдняго изъ романтиковъ, то нсколько отдаленнаго послдователя Буало. ‘Онъ не боле, какъ отчаянный норманецъ’, говорятъ они. Они не съумли-бы, быть можетъ, сказать, почему, но это чувствуется ими.

И вотъ что выходитъ. Г. Ришпенъ, не смотря на то, что онъ инсургентъ, не смотря на страсть его къ крпкимъ словамъ и къ самымъ отчаяннымъ вольностямъ мысли и слога, все-же совершенство его риторики приводитъ насъ въ сомнніе. Мы склонны думать, что такой ученый человкъ, что человкъ, до того насквозь пропитанный наилучщими изъ литературныхъ традицій, Туранецъ не вполн неподдльный, что возвеличеніе во всемъ его творчеств оборвышей и отщепенцевъ всякаго сорта, не боле какъ игра ума. И въ самомъ дл, труды его нердко почему-то отзываются неискренностью. Не получай мы поневол свдній журнальныхъ или иныхъ о личности и жизни г. Ришпена, можно-бы побиться объ закладъ, что вотъ что бы прежде всего говорилось о его книгахъ: — Гмъ! такое пристрастіе къ оборванцамъ, такая свирпость непочтительности, что-то не естественны. Оно забавно, очень забавно, но я нисколько не содрогаюсь и ни на минуту не смущаюсь, даже отъ ужаса. Я убжденъ, что авторъ этихъ книгъ, ловкихъ и отмнно-циничныхъ или богохульственныхъ, какой-нибудь буржуа, весьма невозмутимый, добрый отецъ и мужъ, и такой-же аріецъ, какъ и вс.— Ну, и ошиблись-бы въ очень немногомъ, ибо, читая книги г. Ришпена безъ предвзятой мысли, вы-бы наврное почувствовали въ источник всхъ его вдохновеній, весьма искренній и страстный инстинктъ вольной животной жизни и протеста противъ всего, что иметъ свое величіе, но къ несчастью тутъ-же сейчасъ примшивается и риторика и весьма замтное пристрастіе къ виртуозности ради ея самой’ а также и мелкое желаніе ужаснуть филистеровъ. Не безъинтересно быть можетъ выдлить, въ главныхъ произведеніяхъ г. Ришпена, долю правдиваго вдохновенія и долю литературной искусственности,

III.

О томъ, что есть неподдльно вдохновеннаго въ Псн Оборванцевъ, поэтъ говоритъ намъ самъ, въ своемъ предисловіи.

‘Я люблю своихъ героевъ, своихъ плачевныхъ оборванцевъ, плачевныхъ во всхъ отношеніяхъ, ибо не только костюмъ ихъ, но и совсть ихъ вся въ лохмотьяхъ. Я люблю ихъ не за это, но потому что останавливалъ взглядъ на ихъ нищет, совалъ пальцы въ ихъ раны, вытиралъ слезы съ ихъ грязныхъ бородъ, лъ ихъ горькій хлбъ, пилъ ихъ пьяное вино, и что я не то что-бы извинялъ, но по крайней мр объяснялъ ихъ странный способъ ршать задачу житейской борьбы, ихъ существованіе въ вид зацпки (raccroc) на краяхъ общества, а также и ихъ потребность забвенія, опьяненія, радости, и эти забвенія всего, это страшное пьянство, эта радость кажущаяся намъ грубой, развратной, и которая все-же радость, чудная радость съ расцвтающей улыбкой, влажными глазами, сердцемъ на распашку, радость молодая и человчная, какъ солнце всегда солнце, даже на грязныхъ лужахъ, даже на сгусткахъ крови.

И люблю я также это нчто длающее ихъ красивыми, благородными, этотъ инстинктъ дикаго животнаго, бросающій ихъ въ приключеніе, дурное или зловщее, пожалуй! но съ дикой независимостью. О! чудная басня Лафонтена о волк и собак! Припомните ее и т. д…

Самый тонъ этого заявленія показываетъ намъ, что Псня оборванцевъ (чему я очень радъ) не есть созданіе гуманитарнаго и революціоннаго состраданія, на манеръ Обездоленныхъ (Misrables), если хотите. Такъ какъ онъ изображаетъ этихъ оборванцевъ вполн подлыми, мы не чувствуемъ охоты сострадать имъ. И самъ авторъ не тратитъ время на участіе, когда же оно и случается съ нимъ, то звучитъ нсколько фальшиво. Взгляните на Слезы Арсульи, эту вонючую элегію, унижающую меланхолію.

Но если не требовать отъ него ни участія, ни состраданія, онъ превосходно описываетъ своихъ лохмотниковъ.

Такимъ образомъ имется цлая часть Псни оборванцевъ, которая читается нами безъ особеннаго усилія и доставляетъ намъ даже странное удовольствіе, вслдствіе инстинкта сопротивленія, живущаго гд-то, глубоко въ насъ — со дня первороднаго грха, сказалъ-бы теологъ. Мы связаны по рукамъ и ногамъ законами, приличіями, предразсудками: видъ людей, упорно продолжающихъ въ обществ жизнь дикихъ, лсныхъ зврей, возбуждаетъ въ насъ удивленіе, въ которое закрадывается смутное чувство зависти. Низкій развратъ, и тотъ отдаетъ какъ-бы протестомъ, это возвратъ къ животной жизни въ существахъ, которыя ее опередили: жизнь эта стало быть ужь не безвинная и лишенная значенія, какъ у животныхъ. Прибавьте, что разсматривается съ вншней стороны глазами художника, жизнь оборванцевъ представляетъ много рельефа и красокъ, потому-ли, что она исключительна и составляетъ контрастъ съ жизнью правильнаго общества, потому-ли, что все въ ней, будучи свободной и отступленіемъ отъ условностей, тмъ самымъ и становится выразительнй. Замтьте къ тому-же, что картинны главнымъ образомъ жизнь въ вверху и жизнь внизу,— жизнь, представляющаяся какъ видніе Веронеза, или какъ видніе Каллоти.

Обширное классическое образованіе г. Ришпена уже могло содйствовать развитію въ немъ его страсти къ неправильной и мятежной жизни. Оказывается, что нкоторые изъ отцовъ нашей литературы были еще въ XV, XVI и XVII вк совершенными цыганами. ‘Шулеръ, бродяга, ………. геній!’ говоритъ г-нъ Ришпенъ

Виллону, боюсь, что Виллонъ въ свою очередь отвтилъ-бы. ‘Вс мои прозвища знакомы вамъ, сударь’. Рабле — цыганъ, если врить его легенд, Ренье — цыганъ, извстно, какую онъ велъ жизнь и гд водилась его муза. При Людовик XIII и даже при Людовик XIV, священные притоны французскаго Парнасса — кабаки, подобные тому, въ который Готье приводитъ Жакмена Лампурда и гд драпируются роскошные оборванцы, призываемые Теофилемъ де Віо, Сирано де Бержеранъ и Сентъ-Аманъ. Г. Ришпенъ продолжаетъ въ нашемъ вк традицію этилъ отступниковъ. И очевидно безъ особыхъ усилій, ибо геній его сильно сродни имъ, особенно Франсуа Виллону и Матюрину Ренье.

Вотъ почему вы найдете и искренность и непосредственность въ большей части Псни оборванцевъ, ‘Оборванцы полей’ декламируютъ превосходныя псни, ‘Одиссея бродяги’ не лишена величія и граціи среди своей грубости. Поэтъ примшиваетъ благодатную природу къ жизни своихъ ‘оборванцевъ’ которые такимъ образомъ произносятъ мотивы фавновъ, совмстно съ мотивами ‘нищенкахъ’ (meudlgois).

Для ‘оборванцевъ Парижа’ отводится особое мсто. Описавъ намъ съ большимъ блескомъ ферму, г. Ришпенъ показываетъ намъ стаю перелетныхъ птицъ, проносящуюся очень высоко надъ головами курицъ, утокъ и индюшекъ. Эта домашняя птица — буржуа, перелетныя птицы — бродяги. Курятникъ волнуется, и поэтъ взываетъ къ нему:

Что съ вами, буржуа? Да будьте-же спокойны!

Глядите, какъ проносятся они! То стая дикихъ.

Они идутъ, влекомые желаньемъ, черезъ горы,

Черезъ лса, моря и втры, вдаль отъ рабства.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И воздухъ тотъ, что пьютъ они, вамъ разорвалъ-бы грудь.

Они — и это главное — Химеры дти,

Лазури жаждой мучимы, поэты и безумцы…

Истощены, измучены до смерти, ну, такъ чтожъ?

Тамъ въ выси имъ звучитъ глубокой тайны пснь.

Когда г. Ришпенъ изображаетъ намъ оборванцевъ, отчасти отвчающихъ этому назначенію, добрыхъ бродягъ, доброй литературной богемы,— все на мст, мы можемъ принимать участіе въ ихъ ‘радостяхъ’, ихъ ‘печаляхъ’, ихъ ‘слав’. Но ‘проходимцы’ (arzonilles) и ‘тихони’ (bnots), неужели и т принадлежатъ къ числу жаждущихъ лазури и питомцевъ Химеры? ‘Поетъ-ли и для нихъ глубокая тайна’ тамъ, въ высот? Сомннія наши на этотъ счетъ весьма сильны. Что отъ времени до времени г. Ришпенъ снимаетъ съ нихъ портреты — не бда! они вдь все-же картины! Но вотъ гд начинается уже и чистая искусственность, риторическое упражненіе — революціонное, пожалуй, но риторическое. Поэтъ притворяется, будто влзъ въ ихъ кожу, кожу грязную, и говоритъ ихъ нарчіемъ, т. е. языкомъ подлымъ, гд слова испускаютъ зловоніе и коверкаются, гд слоги имютъ тягучесть жира и звучатъ на подобіе полосканія горла. Марсельеза тихоней (bnots), Добъ, Дозъ, Думъ, и сколько еще другихъ! точно пьесы латинскихъ стиховъ, набранныя по Gradus’у Чернаго Шара и Отца Люнетъ — Gradus ad guillotinam. Это тоже забавно, но ужь слишкомъ въ избытк, и поэтъ съ каждымъ разомъ все увеличиваетъ. Это пристрастіе и остановка на подобнаго рода литературныхъ забавахъ — дло виртуоза, довольно поверхностнаго.

Но виртуозъ, чмъ дальше, тмъ больше выступаетъ въ творчеств г-нъ Ришпена. Онъ обращается въ виртуоза сладострастія голаго атеизма, сыраго матеріализма, и этотъ фокусникъ — версификаторъ становится все боле и боле похожимъ на то лицо изъ Рабагаса. которое, попадись ему слово боле свинское, чмъ ‘свинья’, съ наслажденіемъ-бы пускалъ его въ ходъ. Г. Ришпенъ часто будетъ подъискивать тоже самое слово.

Ласки несомннно являютъ искренность первоначальнаго вдохновенія. Кажется не подлежащимъ сомннію, что темпераментъ у г-на Ришпена огненный и поясница повадливая, и что онъ нисколько не склоненъ къ идеализму или мечтаніямъ подъ луной. Многія изъ пьесъ этого сборника полны красиваго, горячаго и роскошнаго сла дострастія. Но вы тотчасъ-же видите, что въ эту чувственность входитъ аффектація, нчто въ род вызова буржуазіи.

Любовь, что ощущаю я и что во мн кипитъ —

Любовь не цломудренная, по Платону,

Она не замороженный сорбатъ съ бисквитомъ —

Но плотская любовь, возстановляющее блюдо.

И дале:

Нтъ, наше счастье не горчичникъ прсный,

Но муха шпанская, колючая до судорогъ.

Ваша любовь, буржуа, подобна мягкимъ сырамъ

А наше — море спирта, кипучаго пной.

Вотъ тонъ, и слишкомъ старательно поддерживается. За исключеніемъ немногихъ стихотвореній la Гейне, по боле чудныхъ и скоре сильныхъ, чмъ граціозныхъ,— все ржанье. Онъ подъ конецъ надодаетъ, этотъ жеребецъ. Не говоря уже о томъ, что унижаетъ насъ… Нтъ, впрочемъ, врне, что мы, буржуа, о немъ сожалемъ. Заключительная пьеса книги озаглавлена: Обжора. Ужасъ! И вотъ какъ поэтъ рисуетъ намъ его любовь:

Обжора то, усвшійся на столъ, чрезмрно

Вина напился чистаго, виномъ пропитанъ,

Снимаетъ поясъ онъ, что станъ ему сжимаетъ,

И, не страшася боли живота, пируетъ.

Не знаетъ онъ, дождется-ль пира завтра

И все онъ хочетъ сть, пока все на лицо,

И аллегорія развивается съ возрастающимъ неприличіемъ. Такъ вотъ что для него любовь! Бдный малый! Эта поэзія самая подходящая, для того чтобы заставить насъ полюбить сонеты Петрарки или Напрасныя нжности. Но хотите взглянуть на наказаніе? По окончаніи пира, г. Ришпенъ считаетъ нужнымъ предаться грусти. Трудно выразить, до чего мы къ этому равнодушны. Впрочемъ онъ и не уметъ быть грустнымъ. Это сопряжено у него со словами, и слишкомъ грубыми и слишкомъ видными. ‘Мрачныя радости меланхолическаго сердца’ — ему невдомы. Въ минуту, когда мы только что готовы были ему поврить и растрогаться, неизбжная грубость (принимаемая имъ за откровенность) словъ и образовъ уничтожаетъ элегію и останавливаетъ волненіе въ нашемъ горл. О, невозможный поэтъ, который, говоря намъ о божественной иллюзіи любви, говоритъ, что принялъ свой сыръ за луну и заключаетъ утвержденіемъ, что онъ подобенъ пьяницамъ, которые сохраняютъ вчерашнее похмлье. И между тмъ есть превосходнйшія вещи въ Ласкахъ, говорящія о великомъ поэт: Голосъ вещей, Въ цвтахъ, Колыбельная пснь, Добрая память… Какая жалость, что онъ не чаще освобождается отъ своей дланной и псевдо-виллонской риторики!

Она господствуетъ безъ удержу въ Богохульствахъ. Тамъ кажется не встрчается даже и тни искренняго чувства, кром разв потребности удивлять и скандализировать, и пустаго инстинкта протеста — ни за что, ни про что, ради только удовольствія. Я не знаю произведенія боле диковиннаго, боле фальшиваго и холоднаго. Что за удивительная идея создать намъ нын атеистическую поэму въ шесть-семь тысячъ стиховъ! Я понимаю De natura re ни ni, этотъ крикъ освобожденія, этотъ пламенный протестъ противъ міровыхъ суеврій, эту первую эпифанію нарождающейся науки.— Но эти Богохульства, къ кому они обращены? Къ чему они примнимы? Разв мы такъ заражены религіознымъ духомъ? Нечего сказать, выискался риторъ изъ непристойныхъ, и хочетъ вернуть свободу нашимъ умамъ! Какъ не почувствовалъ онъ, сколько въ его отрицаніяхъ грубаго, первобытнаго, дтскаго, отсталаго, что давно переступлено современнымъ умомъ? Ни Бога, ни законовъ нравственныхъ, ни даже законовъ физическихъ: то, что зовется этими именами, не боле какъ привычка къ вещамъ (что въ сущности приводитъ къ тому-же), все управляетъ случаемъ: самый Разумъ, Природа и Прогрессъ суть идолы, которыхъ надо свергнуть, какъ и все остальное. Заключеніе: будемъ сть, пить и ни о чемъ не думать. Онъ развиваетъ намъ это съ небывалымъ весельемъ и гордостью. Не съ чего! Удивительныя открытія! Не думаетъ-ли онъ, что объяснилъ все уничтоженіемъ всего? Отвратительныя уничтоженія! Какихъ отмнныхъ чувствъ этотъ поэтъ лишаетъ насъ! Нтъ боле вры, ни надежды, нтъ милосердія, ни добродтели, ни мечты, ни иллюзій, нтъ и химеръ. А если, подобно Банвилю, ‘мн только и дороги химеры’? Какой печальный міръ создаетъ намъ Г. Ришпенъ! Я не говорю здсь ни во имя какой либо морали, ни во имя религіи, я не имю въ виду и истины, меня всецло занимаетъ только красота жизни. Отрицанія Г. Ришпена нелпе всхъ утвержденій. Мн стыдно за лирическаго поэта, мыслящаго на подобіе антидеиста Батильолей. Да и кто-же не вритъ въ Бога? Есть столько способовъ врить. Если не вришь въ него врою угольщика, то вришь на подобіе Канта, если не по Канту, то какъ Ренанъ, даже какъ Дарвинъ, или какъ Гербертъ Спенсеръ. Не врить въ Бога, значитъ отрицать тайну жизни и міра, и тайну властныхъ инстинктовъ, заставляющихъ насъ ставить цль жизни вн насъ самихъ, но выше, значитъ отрицать удовлетвореніе доставляемое намъ нелпой вещью, именуемой добродтелю, значитъ отрицать трепетъ, охватывающій насъ предъ ‘вчнымъ молчаніемъ безконечныхъ пространствъ’ или тоску сердца въ осенніе вечера и млніе неопредленныхъ желаній, значитъ объявить, что все въ нашей судьб и въ предметахъ ясно, какъ горныя воды, и что нтъ ничего, ровно ничего необъяснимаго. Вотъ это-то и глупо.

Но, прости мн, Боже! Я чуть не вознегодовалъ, забывъ что Богохуленія не боле, какъ риторская забава. Нельзя трактовать мене серьезно предметъ такой важности. Чуть ни на каждой страниц, когда ужь готовъ говорить, что поэтъ охваченъ правдивымъ чувствомъ,— грязное слово обдаетъ васъ брызгами или плотоядная шутка напоминаетъ вамъ, что поэтъ забавляется. Вотъ что онъ говорилъ намъ о божествахъ:

И я хочу имъ дунуть въ…. чтобъ развлечься.

Звзды обращаютъ рчь къ человку:

Объвшись дутыми словами и гордыней,

Ты думаешь, что богохульствуешь, рыгая противъ насъ.

И такъ все время. Онъ ежеминутно называетъ Природу дрянью и даже хуже, и развиваетъ въ подлыхъ образахъ содержаніе этихъ словъ. И не замчаетъ онъ, этотъ разрубатель боговъ, что, символизируя такъ неопрятно природу и обращая къ ней рчи, онъ повинуется тому же вчному инстинкту, создавшему боговъ. Тхъ боговъ, въ которыхъ онъ не вритъ, онъ постоянно и оскорбляетъ, ради предвзятой риторики, право ужь слишкомъ растянутой. Слишкомъ много словъ обращено къ всецлому ничего. Разъ пятьдесятъ — шестьдесятъ онъ кричитъ имъ: ‘Постойте, подлые! негодяи! Вотъ я вамъ откушу носъ и распорю брюхо!’ И онъ вытягиваетъ свои мускулы и подноситъ богамъ штаны. Это Арпинъ атеизма.

Невольно улыбаешься посл этого надъ важнымъ тономъ его введенія. ‘Сомнваюсь, чтобъ у многихъ людей хватило мужества прослдить звено за звеномъ логическую цпь этихъ поэмъ и дойти до безпощадныхъ выводовъ, которые являются необходимымъ ихъ заключеніемъ’. И въ неподражаемомъ постскриптум къ Бутё, гд онъ благородно прощаетъ своему другу возвращеніе его втихомолку къ скверному вину идеала, къ спиритуалистическимъ иллюзіямъ, къ вр въ вчную правду: ‘Отнын я буду искать только въ самомъ себ свои tempi а serena. Я все больше и больше буду уходить въ гордое одиночество своей мысли’. Охъ! охъ! охъ! если мн позволено такъ выразиться. Г. Ришпенъ исчисляетъ въ этомъ птушиномъ (supercoqcentieuse) введеніи вс категоріи глупцовъ, которые устыдятся его поэмы. Я желалъ бы, прочтя ее, быть включеннымъ во вс эти категоріи разомъ.

Въ Мор гораздо больше искренности. Мн сдается, что оно и Псня Оборванцевъ лучшія изъ произведеній г. Ришпенъ. Моряки, эти оборванцы моря, воспты въ немъ кмъ-то, кто ихъ видлъ вблизи и любитъ, и намъ легче привязаться къ нимъ, чмъ къ оборванцамъ Парижа или ‘полей’. Три матроса Гроа и Клятва, поэмы прекрасныя, равныя по меньшей мр съ Бдными людьми, и въ нихъ входитъ больше гуманности, чмъ вложено обыкновенно г.Ришпеномъ въ его римы. Матросы столь же искренны и прекрасны, какъ еслибы и не были они дломъ рукъ ученаго. Марины можно разв упрекнуть за слишкомъ рзкія контуры, наиутонченнйшую крайность и ненужную и свойственную поэту изловченность (truculence). Мн нравится попытка космогоническихъ поэмъ въ конц: Соль, Торжество воды, Смерть моря. Чего недостаетъ имъ? Не знаю чего, пустяки. Желалось бы въ нихъ больше простоты. Слишкомъ чувствуется, что они даже въ мысляхъ автора главнымъ образомъ ‘трудныя мста’, фокусы лирико-научной поэзіи. Эти поэмы имютъ тотъ недостатокъ что напоминаютъ то Фламмаріона, то Лукреція. Вмст съ тмъ, я не знаю въ наши дни поэта, который былъ бы настолько силенъ въ александрійскихъ и иныхъ стихахъ.

Но и тутъ сколько еще риторики, и не боле, какъ только занятной! (Замтьте, что это все таки нчто, что я, подъ видомъ суда и приговора, только констатирую и опредляю). Ода на Альгвы, раскрывающаяся величаво и торжественно, кончается, если можно такъ выразиться, ораторскимъ хвостомъ, фигурой, называемой профессорами претериціей. ‘Какъ сказать все это, о поэтъ? восклицаетъ г. Ришпенъ, да и къ чему’?

Вернися къ будничному строю,

О жалкій, бредящій Орей,

Что хочетъ въ руки взять большую лиру,

Но долженъ въ слушателей брать

На мсто тигровъ, лишь телятъ.

Пататра! Это паденіе Икара. И что за чудовищная идея взять скачущій ритмъ Реми Белло изъ его Апрля, и воспть имъ начало жизни въ морскихъ глубинахъ:

Въ немъ, среди его волнъ,

Зародилась

Любовь, начавъ свою эру

Чрезъ темную протоплазму,

Что образовала

Клтку и монеру.

Подъ это можно было бы танцовать, очень странно.

И цинизмъ, и страсть къ помоямъ въ словахъ и образахъ не только не уменьшается, а разв наоборотъ. Тутъ рчь не о моемъ оскорбленномъ цломудріи. Когда Лукрецій рисуетъ намъ Венеру, упавшую въ объятья Вулкана, онъ нисколько не смущаетъ меня. Множество изъ феноменовъ природы какъ бы наводятъ на сравненіе съ актомъ, посредствомъ котораго размножается человческая раса, я не знаю лучшихъ стиховъ, какъ т, гд Виргилій символизируетъ Весну совокупленіемъ Юпитера съ Землей, и это не въ скромныхъ штрихахъ. Но у г. Ришпена другое. Забота о жестахъ и положеніяхъ физической любви у него прямо навожденіе. Все въ мір принимаетъ въ его глазахъ пріапическіе образы. И море всецло, и каждая изъ его волнъ, ночь и каждое изъ облачковъ неба — все это вакханки которыхъ онъ показываетъ намъ въ минуты страсти. Его религія — панхеризмъ и панфализмъ. Она напоминаетъ манію Бувера и Пекютона, изучавшихъ нкоторые наглые культы древнихъ и видвшихъ всюду грязные символы и даже въ переплетахъ норманскихъ телжекъ. Ничего бы еще, если бы образы, все же черезчуръ многочисленные, были у г. Ришпена только сладострастными, но по мр того, какъ онъ входитъ въ подробности, они становятся всякій разъ и неизмнно грубыми, подлыми, постыдными даже въ глазахъ самыхъ языческихъ въ мір. Природа, Море и Ночь уже не божества, но Масеты, т же оборвашки, гд онъ рисуетъ старческую анатомію и непристойную пантомиму. Весь міръ представляется ему не просто уже въ вид секретнаго музея, но домомъ Телье. Это случай лирической желтухи — и туранійской, ибо безстыдство есть для него одна изъ необходимыхъ формъ туранизма. Этотъ поэтъ зритъ непристойно. Не скажу, куда и во что спустилось у него сердце.

IV.

Все это условія, далеко не могущія ни вдохновлять, ни вызывать сочувствіе. Кто-то сказалъ о Панург, что онъ кажется ему рожденнымъ отъ бутылки и ветчины? Ни нжность, ни слезы не входятъ въ творчество г. Ришпена {Я не говорю о Добрыхъ людяхъ и вообще не утверждаю, будто г. Ришпеномъ сказано его послднее слово.}. Психологіи ровно столько, сколько требуется ея для лирическаго поэта, ни даже въ Господин Дестремо въ, хоть онъ и озаглавилъ его ‘романомъ психологическимъ’, ни въ Госпож Андрё, лучшимъ однако между его романами, гд заслуга его въ томъ, что онъ заставляетъ насъ примириться съ смлымъ положеніемъ женщины (исключая чудовищнаго и ненужнаго жертвоприношенія ребенка) и гд женщина одарена граціей, достоинствомъ, почти величіемъ и любитъ дйствительно, какъ старшая, какъ любовница, которая въ то-же время и мать: но Люсіенъ Фердаль отрывается слишкомъ скоро, съ внезапностью слишкомъ ужасающей, и скорбная драма прогрессивной развязки обойдена.

За то г. Ришпена обладаетъ (особенно въ стихахъ, значительно лучшихъ прозы) звучностью, полнотой, яркой окраской, точной обрисовкой, превосходнымъ языкомъ, дйствительно классическимъ по качеству, и онъ послдній изъ нашихъ поэтовъ, имющій, когда того захочетъ, порывъ, полноту, сильное лирическое движеніе. Онъ единственный, со временъ Ламартина и Гюго, писалъ оды, достойныя этого имени, и доводилъ до конца силу настроенія, въ то-же время этому ритору удалось написать чудесныя звукоподобныя псни, похожія, благодаря искусству, на народныя псни. Въ общемъ — великій поэтъ, въ лучшія свои минуты — Виллонъ, съ меньшей внутренней силой, но съ большей мощью и прошедшій чрезъ романтизмъ: въ другихъ мстахъ — превосходный мятежникъ въ латинскихъ стихахъ. Но вотъ гд и его несчастье. Онъ одновременно и слиткомъ циниченъ, и слишкомъ ученъ. Для многихъ онъ только любопытенъ. Говорятъ: ‘Это Туранецъ, цивилизованный, свершающій выходки, какъ еслибъ онъ былъ съ Монмартра’. Остановишься точно передъ фокусникомъ: ‘Славный парень и весьма ловкій’: и пройдешь.

Но иногда и возвращаешься. Этотъ продлыватель фокусовъ стоитъ того. Въ литературныхъ портретахъ, набрасываемыхъ мной, я ищу только передать обликъ, какимъ я невольно себ представляю писателя, обходя молчаніемъ то, что въ его творчеств не подходитъ къ моему виднію. Случается нердко, что писатель при этомъ выигрываетъ, но случается также иногда и наоборотъ. Мн кажется, что г. Ришпенъ здсь проигрываетъ. Онъ выше образа, который я вамъ представилъ помимо воли. Эта маска подходитъ ему довольно врно, но мстами и потрескиваетъ. Г. Ришпенъ не фокусникъ, поднимающійся по временамъ до поэта, онъ поэтъ, слишкомъ охотно прибгающій къ жестамъ фокусника. Честность заставляетъ меня васъ объ этомъ предупредить.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ. СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

Жанъ Ришпенъ.

I.

III.

IV.

Читайте также:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.