Жалоба Тасса, Байрон Джордж Гордон, Год: 1817 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Дж. Г. Байронъ

Жалоба Тасса.

Переводъ Т. Щепкиной-Куперникъ, съ предисловіемъ прив.-доц. M. H. Розанова

Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1904.

Жалоба Тасса.

Байронъ чувствовалъ въ себ какое-то прирожденное тяготніе къ югу: южное солнце и тепло, южныя яркія краски, южныя пылкія страсти — все это было ему не только крайне симпатично и привлекательно, но и какъ бы сродни. ‘Кровь у меня южная’ — говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ графин Гвиччіоли. Читатель легко согласится съ этимъ заявленіемъ, если припомнитъ, что Байронъ обладалъ рдкимъ по страстности и пылкости темпераментомъ. Неудивительно, что подъ голубымъ небомъ юга онъ чувствовалъ себя гораздо лучше, чмъ среди тумановъ Лондона.

Въ Италіи провелъ Байронъ восемь послднихъ лтъ своей жизни (1816—1824). Эта страна сдлалась его второй родиной. Здсь развернулся его талантъ во всей своей шири и мощи, здсь написалъ онъ свои величайшія произведенія. Уже при первомъ знакомств Италія совершенно покорила нашего поэта: въ первый годъ своего пребыванія въ ней Байронъ пишетъ четвертую пснь ‘Чайльдъ-Гарольда’, представляющую не что иное, какъ восторженный апоеозъ этой прекрасной страны, ея природы, искусства и литературы.

Во время путешествія въ Римъ, которое дало главное содержаніе этой псн, Байронъ постилъ Феррару, старинную столицу герцоговъ д’Эсте,— меценатовъ эпохи Возрожденія. Сюда привлекло его желаніе посмотрть ту тюрьму, въ которой въ продолженіе семи лтъ томился Торквато Тассо, авторъ прославленной поэмы ‘Освобожденный Іерусалимъ’ (ср. письмо къ Т. Муру изъ Венеціи 11 апрля 1817 г.).

Горячимъ поклонникомъ Тасса былъ Байронъ еще въ Англіи. Въ его библіотек, передъ отъздомъ на континентъ, имлось цлыхъ четыре изданія ‘Освобожденнаго Іерусалима’ на итальянскомъ язык. Стихъ изъ Тассо послужилъ ему эпиграфомъ къ ‘Корсару’, во второй псн ‘Чайльдъ-Гарольда’, въ поэмахъ ‘Лара’ и ‘Паризина’ замчаются отголоски внимательнаго изученія итальянскаго поэта.

Представленіе объ Италіи и Рим у Байрона такъ же тсно было связано съ именемъ пвца ‘Освобожденнаго Іерусалима’, какъ и у нашего Баратынскаго, мечтавшаго о путешествіи въ ‘прекрасную Авзонію’:

Небо Италіи, небо Торквата,

Прахъ поэтическій древняго Рима,

Родина нги, славой объята,

Будешь-ли нкогда мною ты зрима?

Байронъ былъ такимъ же восторженнымъ почитателемъ итальянскаго поэта, какъ и другой нашъ поэтъ — Батюшковъ, прославлявшій Тассо и въ стихахъ, и въ проз. (Стихотворенія ‘Умирающій Тассо’, ‘Посланіе къ Тассу’ и статья: ‘Аріосто и Тассо’).

Духовнымъ очамъ англійскаго писателя авторъ ‘Освобожденнаго Іерусалима’ рисовался въ двойномъ ореол: вдохновеннаго пвца и гонимаго судьбою страдальца. Къ пышнымъ поэтическимъ лаврамъ примшивались острыя терніи мученическаго внца. Байронъ былъ всегда краснорчивымъ ходатаемъ за права человческой личности, пламеннымъ защитникомъ угнетенныхъ и страдающихъ, безпощаднымъ врагомъ деспотизма и притсненія. Всякое человческое существо, по его воззрнію, имло право на свободу. Всякое насиліе надъ человческою личностью его глубоко возмущало. Еще боле возмутительнымъ казалось ему насиліе, направленное противъ отмченнаго Божьимъ перстомъ избранника, мирнаго служителя музъ, гордость и славу родной страны.

Такое возмутительное насиліе употребилъ герцогъ феррарскій Альфонсъ II по отношенію къ пвцу ‘Освобожденнаго Іерусалима’, подвергнувъ его семилтнему заключенію среди сумасшедшихъ въ госпитал св. Анны (отъ марта 1579 г. до іюля 1586 г.). Это заключеніе было одиночнымъ и сопровождалось чрезвычайно суровымъ и грубымъ обращеніемъ съ несчастнымъ поэтомъ. Кром черстваго тюремщика, никто не имлъ къ нему доступа. Хотя оффиціальнымъ предлогомъ заключенія выставлялось сумасшествіе Тассо, онъ былъ совершенно лишенъ и медицинской помощи. Вступивъ въ тюрьму въ цвтущемъ возраст (ему было тогда всего 35 лтъ), поэтъ покинулъ ее черезъ семь лтъ, почти старикомъ по наружности, съ ослабленнымъ зрніемъ и слухомъ и съ признаками начинавшагося развиваться, подъ вліяніемъ всего испытаннаго,—душевнаго недуга.

Психическое состояніе Тассо въ эти томительно-долгіе годы абсолютнаго одиночества было чрезвычайно тяжело. Его письма, опубликованныя Гвасти въ 1853 г., рисуютъ намъ мрачную картину душевной удрученности и подавленности. Всего боле угнетаетъ его одиночество, которое онъ называлъ своимъ жесточайшимъ врагомъ (‘Е sovra tutto,—пишетъ онъ въ ма 1580 г.— m’afflige la solitudine, mia crudele e natural nimica’). Онъ теряется въ догадкахъ относительно причины своего несчастья: ‘Что сдлалъ я? Почему я запертъ въ тюрьм? Если я боленъ, то почему же отказываютъ мн во врач и въ духовник? Если меня обвиняютъ въ чемъ-нибудь, то почему же отказываютъ мн въ возможности защиты?’ Напрасно онъ пишетъ трогательныя и убдительныя письма къ Альфонсу,—онъ не получаетъ на нихъ никакого отвта. Тогда онъ ищетъ прибжища въ религіи, начинаетъ считать себя великимъ гршникомъ, упрекать за сомннія и колебанія въ вопросахъ католической вры — и мало по малу погружается въ бездну мрачнаго мистицизма. Ему начинаютъ слышаться какіе-то таинственные голоса, злой духъ приходитъ искушать его, онъ страдаетъ отъ видній и галлюцинацій.

Тюрьма совершенно погубила его чудный поэтическій талантъ. Свой невольный досугъ онъ посвящаетъ исключительно разршенію мучащихъ его вопросовъ философіи и религіи и изнываетъ въ безплодныхъ попыткахъ примирить идеи жизнерадостнаго Возрожденія съ суровой догматикой католицизма. Его духъ падаетъ подъ тяжестью этой задачи. Тассо превращается въ аскета, считаетъ грховными вс свои поэтическія произведенія и, умирая (въ 1595 г.), завщаетъ сжечь ‘Освобожденный Іерусалимъ’.

Задатки такого печальнаго исхода таились, несомннно, въ самой натур Тассо, натур нжно-организованной, нервной, до болзненности впечатлительный и легковозбудимой. Сынъ переходной эпохи, живя подъ противорчивымъ воздйствіемъ послднихъ отголосковъ Возрожденія и наступившей, въ противовсъ ему, католической реакціи, онъ могъ легко сдлаться жертвою культурной борьбы своего времени. Герцогъ Феррарскій усугубилъ тяжесть положенія Тассо, превративъ его также и въ жертву деспотизма, и этимъ нанесъ такой ударъ автору ‘Освобожденнаго Іерусалима’, отъ котораго онъ уже не могъ поправиться.

До сихъ поръ не вполн выяснены причины, обусловившія такой жестокій образъ дйствій Альфонса. Лучшіе біографы Тассо (Cecchi: Torquato Tasso e la vita italiana del secolo XVI, Firenze 1877 и Solerti: Vita di Torquato Tasso, 1895)) сходятся лишь въ томъ утвержденіи, что, вопреки преданію, любовь къ сестр герцога — Элеонор — не была такою причиною. Эту прекрасную принцессу Тассо зналъ въ теченіе тринадцати лтъ, пользуясь ея дружескимъ расположеніемъ и покровительствомъ. Элеонора была на семь лтъ старше поэта, и въ моментъ заключенія его въ тюрьму ей уже было сорокъ два года. Черезъ два года, въ 1581 году, принцесса умерла. Что любовь къ ней Тассо не была причиною его заключенія, видно уже и изъ того, что и посл ея смерти это заключеніе продолжалось еще пять лтъ.

Тассо палъ жертвою рокового стеченія неблагопріятныхъ для него условій, среди которыхъ немаловажную роль сыграли, и придворныя интриги, опутавшія его стью зависти и злобы, и деспотическія замашки избалованнаго мецената, и собственный неуравновшенный характеръ поэта. При двор велась противъ поэта систематическая травля въ род той, которой подвергалъ большой свтъ нашего Пушкина. Къ его итальянскому собрату вполн примнимы лермонтовскіе стихи:

Не вынесла душа поэта

Позора мелочныхъ обидъ,

Возсталъ онъ противъ мнній свта

Одинъ, какъ прежде…

‘Мелочныя обиды’ больно уязвляли нервную и болзненно впечатлительную натуру Тассо и доводили его до раздраженія, которымъ искусно пользовались его враги, чтобы поссорить поэта съ герцогомъ Альфонсомъ. Кром того, своими неосторожными сношеніями съ Медичи и папою Тассо возбудилъ большое неудовольствіе въ подозрительномъ герцог, увидвшемъ въ нихъ чуть ли не измну Феррар. Желаніе Тассо отстоять, живя при двор, свою нравственную самостоятельность, его неумнье ‘сгибаться въ перегибъ’ и раболпствовать — подлили масла въ огонь. Все это, взятое вмст, и привело къ роковому исходу, ссор съ герцогомъ и безжалостному семилтнемузаключенію въ дом сумасшедшихъ. Вс эти сложныя обстоятельства, раскрывшіяся только въ наше время, были совершенно неизвстны Байрону, когда онъ въ апрл 1817 г., вслдъ за посщеніемъ Феррары, написалъ свое прочувствованное стихотвореніе. Здсь все построено на предположеніи, что причиною долголтняго за ключенія Тассо была любовь его къ принцесс Элеонор.

Я не былъ слпъ, а ты была прекрасна —

Вотъ почему судьба моя несчастна,—

въ этихъ словахъ Тассо выраженъ основной мотивъ стихотворенія, проведенный съ начала до конца. Байронъ не имлъ въ виду освтить личность итальянскаго поэта съ культурно-исторической точки зрнія, не думалъ выяснить ту сложную душевную борьбу, которая выпала на его долю, какъ чуткаго представителя переходной и полной контрастовъ эпохи. Такой цли не преслдовалъ и Гете въ извстной трагедіи ‘Торквато Тассо’. Нмецкій поэтъ далъ лишь тонкій психологическій эскизъ нжно-организованной поэтической натуры, страдающей отъ соприкосновенія съ грубою прозою жизни. Байронъ еще боле сузилъ свою задачу, ограничившись характеристикою Тассо въ отношеніяхъ его къ любимой женщин.

Элеонор Байронъ приписываетъ такую же роль въ жизни Тассо, какую играли , Беатриче и Лаура въ жизни Данта и Петрарки. Его любовь—не минутное упоеніе, не бредъ пылкой крови, а, подобно тому, какъ это было у его предшественниковъ,— явленіе высокаго нравственнаго порядка, исполненное глубины и нкотораго мистическаго оттнка. Если бы Петрарка потерплъ заключеніе за свою Лауру, то его жалобы, вроятно, мало бы разнились отъ тхъ, которыя англійскій поэтъ влагаетъ въ уста Тассо.

Хотя Тассо является у Байрона въ нсколько одностороннемъ освщеніи, но все-таки его ‘жалоба’ исполнена глубокаго лиризма, искренности и трогательности. Образъ несчастнаго пвца, свтлый умъ котораго начинаетъ мутиться подъ вліяніемъ семилтней пытки одиночнаго заключенія, прочно запечатлвается въ памяти читателя.

Подобно шильонскому узнику, Тассо изображается жертвою деспотизма. Какъ на Боннивар, такъ и на пвц ‘Освобожденнаго Іерусалима’ (законченнаго, вопреки Байрону, задолго до заключенія въ тюрьму) авторъ одинаково прослживаетъ ужасающія послдствія произвола надъ человческою личностью: въ шильонскомъ узник тюрьма подавляетъ врожденное стремленіе къ свобод, а въ Тассо она убиваетъ его выдающіяся духовныя способности.

Какъ въ ‘Шильонскомъ узник’ основная мысль подчеркнута въ предшествующемъ поэм сонет, прославляющемъ свободу, такъ ‘Жалоба Тассо’ заключается апотеозой поэта въ будущемъ, служащею осужденіемъ образа дйствій герцога Альфонса:

Я перейду къ далекимъ временамъ.

Я превращу мою темницу въ храмъ —

И цлые народы. поколнья

Сюда толпой придутъ на поклоненье

Этотъ мотивъ еще боле развитъ въ нсколькихъ строфахъ І-ой псни ‘Чайльдъ-Гарольда’, въ которыхъ Байронъ снова вернулся къ судьб Тассо, клеймя ‘презрнный деспотизмъ’ Альфонса съ новою силою:

Припомнивъ пснь, въ ту келью бросьте взоръ,

Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.

Но угасить не могъ тиранъ презрнный

Великій умъ поэта своего

И этою ужасною гееной

Безумія, и Тассо торжество

Прогнало сумракъ тучъ, вкругъ имени его

Хвалы и слезы всхъ временъ. Въ забвень

Межъ тмъ исчезла бъ память о теб,

Какъ прахъ отцовъ — когда-то самомннья

Исполненыхъ, не будь къ его судьб

Причастенъ ты: теперь твои гоненья

Намъ памятны, и герцогскій твой санъ

Съ тебя спадетъ. Будь происхожденья

Иного ты. родился бъ ты, тиранъ,

Рабомъ того, кто былъ теб на муки данъ.

‘Жалоба Тассо’ вполн гармонируетъ съ общимъ содержаніемъ и настроеніемъ байроновской поэзіи, подчеркивая лишній разъ одну изъ самыхъ выдающихся ея сторонъ — пламенную борьбу за неотъемлемыя права человческой личности.

М. Розановъ.

ЖАЛОБА ТАССА.

Въ Феррар, въ библіотек, сохраняются оригинальныя рукописи ‘Gierusalemo’ Тассо и ‘Pastor Fido’ Гварини, вмст сь письмами Тассо, однимъ письмомъ Тиціана къ Аріосто, а также чернильница и стулъ, гробница и домъ Аріосто. Но такъ какъ несчастіе боле интересно потомству и почти совершенно не интересуетъ современниковъ, то камера, въ которой Тассо былъ заключенъ въ госпитал св. Анны, привлекаетъ больше вниманія, чмъ домъ и памятникъ Аріосто — по крайней мр я это испыталъ на себ. Тамъ есть дв надписи, одна на наружныхъ воротахъ, вторая надъ самой камерой, вызывая ненужнымъ образомъ изумленіе и негодованіе постителей. Феррара сильно разрушена и мало населена, замокъ еще существуетъ не тронутымъ и я видлъ дворъ, гд были обезглавлены Паризина и Гюго, какъ на это указываетъ хроника Гиббона.

ЖАЛОБА ТАССА

О, долгіе года безвинныхъ оскорбленій,

Жестокой клеветы и травли, и тревогъ,

Кто бъ могъ васъ вынести — и кто бъ не изнемогъ?

Вы, вы ослабили неутомимый геній,

Орлиный, гордый духъ и тло сына музъ.

Ты, одиночество! Никто мн не поможетъ

Разрушить тяжкій гнетъ твоихъ проклятыхъ узъ.

И душу точно червь неумолимый гложетъ,

И жажда воздуха и свта бьется въ ней,

И сердце и томитъ и сушитъ — все сильнй.

Напрасно солнца лучъ сіяетъ лаской кроткой:

Путь загражденъ ему желзною ршеткой,

Она гнететъ мой умъ, а рабства призракъ злой

Встаетъ насмшливо у двери запертой,

Готовой пропустить черезъ свою преграду

Одинъ лишь свтъ дневной — короткую отраду —

Да пищу скудную въ опредленный часъ.

Я свой безвкусный кормъ вкушалъ ужъ столько разъ

Наедин съ собой, поспшно и безгласно,

Что одиночество мн больше не ужасно

Во время трапезы, и я могу теперь

Угрюмо пировать — какъ будто хищный зврь,

Въ берлог у себя уединясь унылой,

Что ложемъ служитъ мн — послужитъ и могилой.

Все это выше силъ людскихъ. Но и сверхъ силъ

Я долженъ все сносить, какъ до сихъ поръ сносилъ.

И до отчаянья, до полнаго безсилья

Я не позволилъ-бы унизиться себ.

Я создалъ для себя магическія крылья

Съ моей мучительной агоніей въ борьб:

На нихъ я, тсную покинувши темницу,

Летлъ освобождать Господнюю гробницу,

Я душу изливалъ въ честь Бога моего,

Того, кто укрпилъ смятенный духъ, Того,

Кто былъ здсь на земл и есть на неб нын.

Я жилъ межъ радостей Божественной святыни,

И чтобъ страданіемъ прощенье заслужить,

Мой плнъ я посвящалъ на то, чтобъ изложить

Какъ завоевана была,— какъ нын чтима

Твердыня вчная святынь Іерусалима.

II.

Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.

Другъ долгихъ, долгихъ лтъ, мой свтъ во мгл темницы:

О, если на его послднія страницы

Украдкой капли слезъ горячія падутъ —

То знайте: до сихъ поръ иныя вс страданья

Ни разу у меня не вызвали рыданья.

Но ты! Мой милый трудъ, дитя моей души!

Ко мн съ улыбкою слетало ты въ тиши,

Забвенье мн несло и кроткою любовью

Мирило разумъ мой съ ужасною судьбой.

Но ты уходишь прочь,— и счастье за тобой,

И плачу, плачу я, весь истекаю кровью,

И, какъ и безъ того надломленный тростникъ,

Подъ окончательнымъ ударомъ я поникъ.

Тебя ужъ больше нтъ. Какъ будутъ дни унылы!

Что остается мн? Какъ вынесть страшный гнетъ?

Не знаю!.. Лишь въ себ искать я долженъ силы,

И врю — ихъ душа сама въ себ найдетъ.

Вдь я не палъ еще! Вдь я не зналъ позора,

Не зналъ раскаянья: причины нтъ къ нему.

Они зовутъ меня безумнымъ… Почему?

Ты не отвтишь ли на это, Леонора?..

Да, я безумцемъ былъ, что смлъ мои мечты

Поднять до тхъ высотъ, гд обитаешь ты,

Но то безуміе лишь сердца — не сознанья.

Я зналъ свою вину, и тяжесть наказанья

Я чувствую вполн, хоть и не палъ подъ ней.

Увы! Я не былъ слпъ, а ты была прекрасна,

И въ этомъ весь мой грхъ, наказанный ужасно,

Замкнувшій жизнь мою навки отъ людей.

Но пусть они меня терзаютъ какъ угодно:

Знай, сердце все жъ тебя любить всегда свободно!

Счастливая любовь — та можетъ до конца

Спокойно догорть, дойти до пресыщенья,

Несчастные — врны: вс чувства, ощущенья

Вн чувства одного теряютъ ихъ сердца.

У нихъ въ душ царитъ одна любовь навки,

Какъ льются въ океанъ сверкающія рки,

Такъ въ ней теряется иныхъ страстей волна,

Ея бездонная безбрежна глубина!…

III.

Чу! Слышу дикій крикъ, протяжный и безумный,

Плненныхъ душъ и тлъ. Сильнй! Свистятъ бичи…

И вой… и богохульствъ безсвязныхъ ропотъ шумный…

Но здсь есть худшіе безумцы: палачи,

Они терзаютъ умъ, измученный несчастьемъ,

Ненужной пыткою съ какимъ то сладострастьемъ,.

И затемняютъ ей послдній жалкій свтъ,

Мерцающій въ душ. Для ихъ жестокой воли

Восторгъ — усугублять тоску и ужасъ боли.

И я — среди ихъ жертвъ! И мн спасенья нтъ,

Въ хаос этихъ лицъ и страшныхъ звуковъ — годы

Мучительно пройдутъ, мн не узнать свободы,

И здсь окончится погибшей жизни путь.

О, если-бы скорй! я жажду отдохнуть.

IV.

Я терпливымъ былъ: молю, еще терпнья!

Я позабылъ — не все, чему просилъ забвенья,

И прошлое живетъ. Иль рокъ не повелитъ,

Чтобъ сталъ забывчивъ я настолько-жъ какъ забытъ?

Но есть-ли гнвъ въ душ къ тмъ людямъ, чье велнье

Меня въ обитель слезъ повергнуло на вкъ

Вь огромный лазаретъ, гд умъ ужъ не мышленье,

Гд каждый человкъ уже не человкъ,

Гд слово ужъ не рчь, а смхъ ужъ не веселье,

Гд крики ужаса и вой со всхъ сторонъ,

Отвтъ удару вопль, отвтъ проклятью — стонъ,

И каждый терпитъ адъ въ своей отдльной кель:

Насъ цлая толпа, но одиноки мы,

Насъ длитъ камень стнъ, и вс углы тюрьмы

Звучатъ, и эхо шлютъ безумія и бреда.

И могутъ слышать вс зловщій вой сосда,

И слышатъ — но никто не слушаетъ вокругъ.

Никто! Одинъ лишь тотъ, поистин несчастный,

Тотъ, кто не созданъ быть средь этой тьмы ужасной,

Кого не оковалъ безумія недугъ!

Но есть-ли гнвъ въ душ къ виновникамъ мученья,

Подвергнувшимъ меня всей пытк заточенья,

Унизившимъ меня во мнніи людей,

Къ тмъ, кто разбилъ навкъ надежды жизни всей

И сдлалъ мысль мою источникомъ боязни?

Хотлъ-бы я отмстить за ужасъ этой казни

И познакомить ихъ съ щемящею тоской,

Съ тмъ, что такое стонъ душевной тайной боли,

Борьбою добытый искусственный покой,

И то холодное отчаянье неволи,

Что подрывается подъ стойкость нашихъ силъ.

О, нтъ! Я слишкомъ гордъ, чтобы мечтать о мщень.

Своимъ мучителямъ я даровалъ прощенье

И лишь о смерти бъ я судьбу теперь просилъ.

Ты, князя моего сестра, о, Леонора,

Ему изъ-за тебя я не пошлю укора.

Во мн проклятья нтъ — изъ-за одной тебя,

Съ тхъ поръ, какъ о теб мечтаю я, любя —

Изъ сердца моего изгналъ я злобу смло:

Ей гостьей тамъ не быть, гд ты царишь всецло.

Твой братъ мой злйшій врагъ — прощаю я врагу,

Хоть не жалешь ты — забыть я не могу.

Смотри! Не уступивъ отчаянья порывамъ,

Неугасимую любовь къ теб мою,

Часть лучшую души, такъ глубоко таю

Я въ сердц замкнутомъ и вчно молчаливомъ,

Какъ тучи грозовой таинственная мгла

Скрываетъ молнію въ своемъ покров свитомъ,

Пока не вылетитъ воздушная стрла —

Такъ и при имени твоемъ не позабытомъ

Пронзитъ живая мысль мое все существо,

На мигъ прошедшее передо мною встанетъ,

Потомъ — исчезнетъ вдругъ, растаетъ и обманетъ,

А я… все тотъ-же я, хоть больше нтъ его!

И все-жъ, моя любовь чужда была надежд,

Какъ вдаю теперь, такъ понималъ и прежде

Мое ничтожество и твой высокій санъ,

Я вдалъ, что не мн блаженный жребій данъ,

И что любовь принцессъ — поэту недоступна.

Да, страсть моя была бъ безумна и преступна,

Когда бы словомъ я иль вздохомъ хоть на мигъ

Могъ выдать эту страсть. Но я душой постигъ,

Что въ отреченіи — безмрная отрада.

Моя любовь была сама себ награда,

Жила сама въ себ. А если я не разъ

И выдавалъ себя нмою рчью взгляда,

То я наказанъ былъ молчаньемъ милыхъ глазъ.

И все же не горлъ страданьемъ и томленьемъ,

Ты мн Святынею божественной была,

Хранимой отъ меня прозрачностью стекла,

Я обожалъ ее съ нмымъ благоговньемъ,

Благословлялъ ее, слезами обливалъ,

И тихо вкругъ нея я землю цловалъ.

Не потому, что ты была принцессой знатной,

Нтъ! Но сама любовь рукою благодатной

Тебя обвяла сіяніемъ святой

И облекла тебя такою красотой,

Что поражаетъ насъ — не страхомъ, но невольнымъ

Благоговнія восторгомъ богомольнымъ,

Достойнымъ лишь того, кто въ небесахъ царитъ.

Въ той дивной строгости для сердца что-то было,

Что прелесть нжности земной превосходило.

Не знаю, почему моя звзда горитъ

Недвижно предъ твоей. Ты духъ мой побдила.

Хотя бъ и дерзостью любить безъ цли было,

Мн стоилъ дорого печальный жребій мой,

Но ты — дороже мн! И я мирюсь съ тюрьмой,

И за тебя готовъ на вс мои мученья.

Та самая любовь, что страшной цпи звенья

Сковала для меня — и облегчаетъ ихъ

И силу мн даетъ нести мой гнетъ смертельный,

И побждать тоску унылыхъ дней моихъ,

И на тебя взирать душою нераздльной.

VI.

Но въ этомъ чуда нтъ. Ужъ съ первыхъ дтскихъ лтъ

Моя душа была опьянена любовью.

Она съ младенчества склонялась къ изголовью

И въ душу мн лила свой благодатный свтъ.

Я смшивалъ ее со всмъ, что видлъ въ мір:

Въ бездушной вещи я — какъ въ дорогомъ кумир —

Умлъ ее найти. Изъ мрачныхъ, дикихъ скалъ,

Гд дикіе цвты взростали одиноко

И гд часами я, задумавшись глубоко,

Въ сквозной тни деревъ трепещущихъ лежалъ,

Мечтая, создавалъ себ я — кущи рая.

Смотрли мудрецы и, надо мной качая

Главами блыми, твердили, что меня

Одно лишь горе ждетъ, что плохо общаю

Я кончить жизнь и что подобному лнтяю

Наука лишь—битье… И, въ сердц ихъ кляня,

Не плакалъ все-же я, молчалъ, снося удары,

И вновь скрывался я, и плакалъ ужъ одинъ—

И снова ждалъ, пока моихъ мечтаній чары

Не встанутъ предо мной, какъ дивный рядъ картинъ.

Шли годы. И душа познала трепетъ странный

И сладкую тоску… И охватилъ меня

Восторгъ одной мечты, неясной и туманной,

Неясной только лишь до памятнаго дня,

Когда я понялъ все — и сердцу вдругъ открылось,

Зачмъ оно въ груди до той минуты билось,

И то чего искалъ, что звали вс мечты—

Явилось наконецъ: да—мн явилась ты.

Съ тхъ поръ утратилъ я свое существованье,

Чтобъ слить его съ твоимъ, и жилъ въ очарованьи,

Вселенной не было ужъ больше предо мной:

Твой образъ заслонилъ отъ глазъ весь міръ иной.

VII.

Да, одиночество мн было прежде мило.

Но Боже! Зналъ-ли я, что приведется мн

Извдать власть его навки и вполн?

Проклятіе меня отъ жизни отдлило,

Все общество мое — безумецъ иль палачъ!

Будь я подобенъ имъ, подкошенныя силы

Меня бы довели давно ужъ до могилы.

Но кто слыхалъ мой бредъ, кто подсмотрлъ мой плачъ?

Хоть здсь я и терплю ужасне мученья,

Чмъ погибающій въ борьб съ волной морякъ.

Тамъ передъ нимъ — весь міръ, мой міръ — вотъ этотъ мракъ

Да келья тсная и ужасъ заточенья

Въ пространств лишь едва двойной величины,

Чмъ то, что мн они для гроба дать должны,

Онъ гибнетъ — но вокругъ все вольно, все широко,

И можетъ къ небесамъ поднять онъ взоръ упрека.

Но у меня въ душ упрека небу нтъ,

Хоть тнь темничныхъ стнъ мн застилаетъ свтъ.

VIII.

И все жъ я чувствую день ото дня невольно,

Слабетъ разумъ мой — хоть и не гибнетъ, нтъ,

Я вижу иногда какой то чудный свтъ

И духа страннаго, что длаетъ мн больно:

Страданья мелкія, насмшки, пустяки,

Что были бы ничмъ — здоровымъ ц свободнымъ,

Но страшныя для тхъ, кто гибнетъ средь тоски,

Боль въ сердц… Тснота во мрак безысходномъ…

Страшна мн до сихъ поръ вражда людей была,

Но могутъ съ ними вдь сплотиться духи зла.

Покинутый землей и небомъ позабытый

Я больше не покрытъ Его святой защитой,

И можетъ быть теперь, напавъ изъ-за угла,

Творенье жалкое погубитъ сила зла!

За что-же закалять мой духъ въ такой печали,

Какъ въ пламени горнилъ упругость твердой стали?

За то, что я любилъ то, что не смлъ? Любилъ,

Что видть, не любя, превыше смертныхъ силъ?…

IX.

Давно-ли пламя чувствъ въ душ моей пылало

Со всею яркостью? То время миновало,

И раны, мнится мн, безчувственны мои.

Иначе-бъ я давно разбилъ свой мозгъ несчастный

О прутья крпкіе ршетки той ужасной,

Когда свтъ солнца льетъ сквозь нихъ свои струи,

Съ насмшкой горькою.— Но если вс мученья,

Какихъ не высказать, сношу я и молчу,—

То это потому, что смерти не хочу

И что навты вс, и ложь, и обвиненья,

Повергшія меня во мракъ тюрьмы моей,

Самоубійствомъ я-бъ лишь подтвердилъ скорй.

Я клевету-бъ еще унизилъ состраданьемъ

И припечаталъ-бы тмъ самымъ навсегда

Безумье къ памяти моей клеймомъ стыда.

О нтъ! Безсмертіе — удлъ моимъ страданьямъ,

Изъ мрачныхъ стнъ тюрьмы отнын я создамъ

На поклоненіе народамъ — свтлый храмъ.

И ты разрушишься, бездушная Феррара,

Тронъ герцогскій падетъ, тебя постигнетъ кара,

И гордые дворцы разсыплются во прахъ,

И будетъ пустота въ разрушенныхъ стнахъ.—

Но лишь одно тогда беречь ты будешь свято:

Внецъ единый твой—безсмертный лавръ Торквато,

И славу лучшую—останки этихъ стнъ,

Гд выстрадалъ пвецъ свой безпримрный плнъ.

Такъ будетъ—знаю я. И ты, о Леонора,

И ты, краснвшая, поднять не смя взора,

При мысли, что тебя любилъ простой поэтъ,

Не внчанный монархъ — ступай! Повдай брату,

Что сердце бдное, склоняяся къ закату,

Не измнилося отъ горя долгихъ лтъ,

Отъ зараженія берлоги смрадной ядомъ,

Гд и сама душа гніетъ совмстно съ адомъ

(Хоть это жаждалъ онъ прибавить мн пятно).

Нтъ! Все еще тебя боготворитъ оно.

Скажи ему еще: когда, покорны власти

Сдого времени, предъ нимъ склонятся ницъ

Твердыни башенъ тхъ зубчатыхъ и бойницъ,

Что нын стерегутъ часы забавъ и страсти

И плясокъ, и пировъ, и сладостнаго сна —

Когда покинутъ ихъ во мрак безъ призора,

Навкъ останется святынею одна

Тюрьма, гд я томлюсь! А ты, о Леонора,

Когда исчезнетъ все, чмъ обладаешь ты—

Дары рожденія и чары красоты,

Тогда я раздлю съ тобой тхъ лавровъ славу,

Что оснятъ мой гробъ — они твои по праву.

Когда обниметъ насъ могильный вчный сонъ—

Никто ужъ нашихъ двухъ не раздлитъ именъ,

Какъ въ жизни власть ничья не въ силахъ вырвать грозно

Изъ сердца моего небесный образъ твой.

Да, Леонора,— такъ навки насъ съ тобой

Судьба соединитъ,— но горе! слишкомъ поздно.

Т. Щепкина-Куперникъ.

ТАССЪ ВЪ ТЕМНИЦ.

(La Tasse dans la prison des fous).

Картина Делакруа (Eugne Delacroix).

ЖАЛОБА ТАССА.

‘Въ минуту недовольства самимъ собою или подъ вліяніемъ меланхолическаго настроенія, чувствуя въ душ ничтожество славы и похвалъ, Байронъ заявилъ во всеуслышаніе {См. наст. изд. т. I, стр. 571, прим. къ ‘Од Наполеону’.}, что его муза надолго замкнется въ уединеніи, и вс искренніе поклонники его генія сожалли о томъ, что не будутъ слышать возвышенной музыки его стиховъ. Но въ его душ живы были стремленія, присущія самой его природ и не подвластныя человческой вол. Говоря, что онъ будетъ молчать, онъ, можетъ быть, всматривался въ глубь своей души и видлъ тамъ только мрачную, суровую и безмолвную пустыню, подобную песчаному морскому берегу, но приливъ страсти въ свое время снова вернулся и преобразилъ эту дикую пустыню въ картину, полную прежней красоты и блеска. Духъ великаго поэта не можетъ подчиняться даже тмъ оковамъ, какія онъ самъ на себя налагаетъ: въ то самое время, когда онъ чувствуетъ себя особенно связаннымъ, онъ, можетъ быть, ближе всего къ моменту самой полной свободы, и одного внезапнаго проблеска довольно для того, чтобы сразу поднять его изъ мрачнаго и угнетеннаго состоянія на высоту ничмъ не смущаемой вры въ себя. И въ самомъ дл, не нужно быть глубокимъ знатокомъ человческой натуры для того, чтобы быть увреннымъ въ невозможности для Байрона строго соблюдать наложенное имъ на себя обязательство молчанія: нтъ сомннія въ томъ, что могучій духъ поэта только презрительной усмшкой отозвался бы на всякую попытку обуздать его вдохновенные порывы.

‘Такимъ образомъ, Байронъ вскор снова почувствовалъ свою силу и снова пріобрлъ надъ ними ту власть, какая по праву принадлежитъ его благородному таланту, не нуждающемуся ни въ какихъ ограниченіяхъ. Хотя вс его герои принадлежатъ къ одной семь, какъ кровные братья, однако, отдльные представители этой благородной семьи вполн опредленно отличаются другъ отъ друга особенностями ихъ личнаго характера. Каждое изъ этихъ дйствующихъ лицъ, появляясь передъ нами, напоминаетъ намъ кого-то другого, чьи чувства, мысли, рчи и поступки приводили насъ въ смущеніе своимъ дикимъ и бурнымъ величіемъ. Но при всей однородности этихъ лицъ, они въ то же время страннымъ образомъ не похожи другъ на друга. Каждаго изъ нихъ мы встрчаемъ съ еще боле глубокимъ сочувствіемъ, мы переживаемъ при встрч съ ними удивленіе, ужасъ и скорбь, присутствуя при безконечно разнообразныхъ перипетіяхъ ихъ борьбы, при различныхъ проявленіяхъ могучей страсти, обнаруживающихъ передъ нами вс сокровенные извивы человческой души, мрачной или озаренной свтомъ, возвышающейся или поверженной въ прахъ.

‘Отъ этихъ бурныхъ и ужасныхъ изображеній страсти пріятно обращаться къ тмъ изъ произведеній Байрона, въ которыхъ онъ явился выразителемъ чувствъ боле мягкихъ и боле обычныхъ. Его сердце дало намъ много прекрасныхъ и патетическихъ изліяній, нжность которыхъ такъ же трогаетъ нашу душу, насколько величіе дргихъ его произведеній волнуетъ и возвышаетъ ее. Читатели, глубоко вникающіе въ поэзію Байрона, никогда не находили въ ней недостатка въ паос, но паосъ тхъ произведеній, о которыхъ теперь идетъ рчь, отличается такою глубиною и такъ покоряетъ себ, что самъ поэтъ словно пугается его, или, врне, ему какъ будто становится стыдно того, что онъ поддался такому чувству, противъ котораго оказалась безсильною мрачная гордость его ума, онъ старается изгнать эту слабость изъ своего сердца и скрыть отъ посторонняго взора навернувшуюся слезу, подобно человку, внезапно охваченному такими чувствами, которыхъ онъ не желаетъ обнаруживать, потому что они, будучи вполн согласными съ его натурой, противорчатъ тому вншнему характеру, какой эта таинственная натура вынуждена была усвоить въ цляхъ самозащиты.

‘Есть, однако, одна поэма, въ которой Байронъ почти совсмъ отршился отъ воспоминанія о мрачныхъ и бурныхъ страстяхъ: здсь и его настроеніе, и общій тонъ совершенно измнились, и поэтъ, котораго прежде считали способнымъ изображать одну только смертельную тоску, угрызенія совсти, отчаяніе, безуміе и смерть въ ихъ наиболе разительныхъ проявленіяхъ, показалъ, что онъ способенъ также раздлять и самыя чистыя человческія чувства и глубоко понимать горе и скорбь мене исключительныхъ натуръ. ‘Шильонскій Узникъ’ — вотъ произведеніе, надъ которымъ дти проливали свои первыя слезы таинственнаго сочувствія скорби, чуждой ихъ счастливому невинн

Читайте также: