Д. С. Мережковский
Зеленая палочка
ПРИМЕЧАНИЯ
Зеленая палочка, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1910
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Мережковский Д. С. Акрополь: Избр. лит.-критич. статьи.
М., ‘Книжная палата’, 1991.
Он завещал похоронить себя на Яснополянском кургане, где играл в детстве. Там основал он с братьями ‘орден для спасения мира’, в кургане зарыл какую-то зеленую палочку, веря, что, когда ее отроют,— наступит на земле царство Божие.
Если это — легенда, то глубочайшая сущность его выражается в ней: детство как царство Божие. ‘Если не обратитесь и не станете как дети, не можете войти в царство небесное’.
Он исполнил этот завет: стал как дитя, чтобы войти в царство Божие. Этим начал и этим кончил жизнь.
Гете сказал: ‘Счастлив, кто сумел соединить конец своей жизни с началом’. Толстовское опрощение, которого мы до сих пор не понимали,— хотя он столько говорил о нем, но все как-то не умел сказать,— есть конец жизни, соединенный с началом, возвращение к детству, вхождение в царство небесное. Мы это поняли, когда он не только сказал, но и сделал. Поняли, почему всегда ненавидел он сложное, взрослое, искусное, мудрое, только человеческое, и любил простое, детское, мудрое, Божье.
Золотой век, детство мира — в прошлом? Нет, в будущем,— утверждает Благая Весть. Когда снова станем детьми, поверим в чудо, то отроем зеленую палочку, и наступит на земле царство Божие.
За что мы все так вдруг полюбили его или, вернее, узнали, что любим? За то, что он — дитя Божье. Мы все хотим быть детьми, тоскуем о детстве, как будто о прошлом,— а на самом деле о будущем, золотом веке. И как же нам не любить того, кто показал, что есть еще детство в мире, а значит, и царство Божие на земле будет?
Да, всю жизнь был дитя. Потому-то и был так счастлив. Чем дети счастливее взрослых? Мы трудимся, дети играют. Мы спорим о Боге, дети молятся. Мы знаем, дети любят.
Он всю жизнь, как дитя, играл, молился и любил. Сначала играл в божественную игру искусства, потом оставил игру, чтобы молиться, наконец, оставил молитву, оставил все, чтобы любить. И умер за любовь.— ‘На свете миллионы страдающих людей. Зачем же вы все — около меня одного?’
Помянуть его нельзя никакими словами. Чтобы помянуть это Божье дитя, надо самим стать как дети. Мы себя не обманываем: знаем, как трудно это, почти невозможно для нас, знаем, какие все мы взрослые, сложные, скорбные, грешные… А все же попробуем. Если нам и не удастся, то самое усилие зачтется.
Все люди похожи на детей, которые не умеют ходить, когда падают, то чьи-то руки протягиваются к ним и поддерживают. Если и мы не сумеем, то, может быть, почувствуем эти помогающие руки.
Ведь как бы мы ни были взрослы, стары, дряхлы — все-таки каждый, хоть раз в жизни, любил, молился, играл в божественную игру искусства. И в игре, в молитве, в любви чувствовал свое детское сердце, не только прошлое, но и будущее. У каждого из нас была, а может быть, и есть еще своя зарытая зеленая палочка, своя детская вера в чудо. Не будем же стыдиться этой веры.
Верящее, детское разлито сейчас в самом воздухе России. Вот откуда придет к нам помощь, если мы попробуем высказать то, что все безмолвно чувствуем.
Что такое происходит? ‘Гражданские похороны’ великого человека! О, насколько больше! Вот, может быть, единственные похороны, о которых Живой вовеки не сказал бы: оставьте мертвых погребать своих мертвецов. Тут не мертвые хоронят мертвого, а живые живого несут в вечную жизнь — на тот веселый, весенний, детский яснополянский холм, где зарыта зеленая палочка.
Когда ночные темные толпы, блуждающие, как овцы без пастыря, несли этот гроб и, не умея молиться, только плакали — это было начало какой-то новой молитвы. У людей еще нет имени Божьего, но они уже тоскуют, воздыхают о нем, и это воздыхание, почти безмолвное, может быть, сильнейшая из всех молитв.
Это — великое знаменье. Страшно то, что церковь ушла от мира, а мир ушел от Христа. Но мы теперь видим, что Христос от мира не ушел. Ведь мы все, весь мир — с Толстым, а что он — со Христом, мы знаем, если же он, то через него и мы все, весь мир — со Христом. Вот почему такая радость в нашей скорби, в смерти его — наше воскресение. Сейчас этого почти никто не знает, но придет время — узнают.
И когда наши дети — недаром пока только дети (толстовское — детское) — ходят по улицам наших городов и повторяют последний вопль умершего за любовь: ‘Не могу молчать! Да не будет смертной казни!’ — это тоже — начало какой-то новой молитвы. ‘Кощунство, старая, безбожная политика’,— говорят взрослые. Но те, кто так говорит, сами кощунствуют. Надо иметь слепое сердце, чтобы не видеть, что тут есть что-то, кроме старой, безбожной политики. Ведь в нем самом, в Толстом, было мятежно-любящее, бунтующее и — да простят мне это не толстовское, не детское слово — революционное,— революционное -и религиозное вместе, во имя Божье освобождающее.
Впервые в газете ‘Речь’. 1910. No 319, 20 ноября. Под шапкой ‘В религиозно-философском обществе (речь Д. С. Мережковского)’.