ЗАВЩАНІЕ ДЯДИ ПЛЕМЯННИКУ.
ЗАВЩАНІЕ ДЯДИ ПЛЕМЯННИКУ.
Любезный племянничекъ!
Дядя твой Иванъ Чуйковъ.
А. МАЙКОВЪ
‘Отечественныя Записки’, No 4, 1847
Завещание дяди племяннику, Майков Аполлон Николаевич, Год: 1847
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Я хочу сдлать въ твою пользу завщаніе. Ты знаешь, а можетъ-быть и не знаешь, что я, Иванъ Петровъ сынъ Чумковъ, братъ твоей матери и твой дядя, нажилъ въ-теченіе своей шестидесятилтней жизни тысячъ двадцать капитала, который лежитъ въ Государственномъ Заемномъ Банк, и кром того еще выстроилъ здсь въ ***, гд провелъ большую половину своей жизни, двухэтажный деревянный домикъ, очень-чистенькій (въ страховомъ акт Втораго Общества найдешь полное описаніе всхъ его принадлежностей, бумажныхъ обоевъ, мдныхъ ручекъ, бляшекъ на окнахъ, и проч., которые ко Святой и къ Рождеству блестятъ удивительно, благодаря просыпающейся любви къ опрятности въ кухарк моей Катерин и служител Павлушк), при немъ садъ съ яблонями и вишнями, которыхъ, за собственнымъ моимъ продовольствіемъ, еще продаю я въ годъ рублей на семьдесятъ. Это все я хочу передать теб. Конечно, оно было бы короче, и для тебя пріятне, еслибъ я просто сдлалъ духовную, что вотъ-молъ, такой-то, находясь въ здравой памяти и въ полномъ употребленіи своихъ способностей, отказываю такому-то моему племяннику то-то и то-то… Это такъ и будетъ, не безпокойся, акты законные и въ законныхъ выраженіяхъ ты получишь, какъ слдуетъ. А что теперь теб пишу, такъ это только боле для собственнаго удовольствія, Ради Бога, тоже не думай, чтобъ я взялся за перо и бумагу для того, чтобъ преподать теб кой-какія наставленія, знаю я, какъ пріятно получать въ твои года наставленія отъ дяди, котораго ты не знаешь почти, потому-что я, помню, видлъ тебя лтъ двнадцать тому назадъ, когда еще ты былъ порядочный сусликъ, въ зеленой курточк, съ кружевнымъ воротничкомъ, который маменька твоя безпрестанно поправляла, разсказывая мн о твоихъ необыкновенныхъ способностяхъ. Я ничего этого, разумется, не замтилъ въ теб, тмъ боле, что ничего отъ тебя инаго не видалъ, окром нкоторой ловкости и силы, съ какою ты во время ея панегирика, вертясь у меня въ колняхъ, оборвалъ ключикъ и печатки съ моихъ часовъ. Вздумалъ же я теб написать мое завщаніе не потому, что старость людей словоохотными содлываетъ, а боле по той причин, что великое облегченіе доставляетъ душ, удрученной болзнями, добровольное и нелестное о себ повствованіе. По сей причин припало сильное ко мн желаніе, чтобъ ты дядю своего хоть мало узналъ — какъ съ хорошей, такъ и съ дурной стороны, потому-что человкъ подобенъ тмъ кружкамъ, которыми играли древніе — одна сторона блая, другая сторона черная. Если же не съумю себя изобразить вполн, въ чемъ сильно отчаяваюсь, потому-что давно уже ничего кром дловыхъ бумагъ не писалъ, и на этой страниц уже перечеркнулъ строчекъ двадцать: въ слог мшаюсь, потому-что навыка къ литературному сочиненію не имю,— такъ желаю, чтобъ ты по-крайности прочелъ о чемъ я думаю и потомъ, пожалуй, въ одномъ изъ писемъ твоихъ, которыя я получаю отъ тебя аккуратно къ новому году, отвтилъ бы мн, такъ ли это.
Что меня особенно тревожитъ теперь, такъ это вопросъ, отъ чего это такъ устроенъ свтъ… Охъ, вижу твою плутовскую мину, когда ты прочтешь этотъ вопросъ, да если еще читаешь мое письмо вслухъ пріятелямъ, вижу, вижу, злоди, какъ вы хохочете: пошелъ-молъ дядя на старости лтъ философствовать, мн, право, и самому смшно, отъ-чего это вспало мн на умъ такъ взяться за дло и начинать ужь слишкомъ-высоко. Но иначе нельзя, видно, у меня голова была философическая и изъ меня могъ бы выйдти философъ… Ну, да смйтесь-себ, однако, читай дале: отъ чего это такъ устроенъ свтъ, что жить скучно и тошно? Нашъ городничій говоритъ, будто отъ-того, что купцы нашего города бдны, а что вонъ въ Торопц другое дло, — тамъ и енотъ переходитъ, и запахъ кожевенныхъ заводовъ не противенъ, станціонный смотритель Иванъ Прохоровичъ приписываетъ это худому воспитанію и запальчивости господъ прозжающихъ по казенной надобности, Мара Ивановна, находящаеяся во второй разъ въ замужств за судьею (а первый мужъ былъ тоже судья), относитъ это къ водворенію большой нравственности и правосудія, а супругъ ея объясняетъ этотъ вопросъ тмъ, что постоянно находится между Сциллой и Харибдой — между супругою своею и строгостью законовъ. Вс эти объясненія для меня неудовлетворительны, потому-что, видно, у меня философическая голова, и изъ меня могъ бы быть философъ. Однако, нельзя же ихъ оставить совсмъ безъ вниманія, потому-что и въ простодушныхъ басняхъ и сужденіяхъ въ слпотств пребывающей черни, мудрый находитъ золотую искру правды, а тмъ боле не могу я прейдти молчаніемъ столь знатныхъ особъ нашего узда, какъ сказанныя лица, и потому я дойду до нихъ посл и упомяну въ своемъ мст, гд и какъ слдуетъ. Отъ-чего, когда внимательнымъ взоромъ взглянешь на грубую физическую природу, усматриваешь въ ней неукоснительно-правильное рожденіе, цвтеніе, оплодотвореніе и спяніе сменъ, не токмо въ великолпной роз и другихъ драгоцнныхъ украшеніяхъ флоры нашихъ садовъ, но и въ самыхъ ея низкихъ порожденіяхъ, въ злакахъ, не только нельстящихъ глазу, но печальнымъ видомъ своимъ даже отвращающихъ отъ себя взоръ человка? И все это совершается въ свое время, по своимъ натуральнымъ законамъ. Отъ-чего же мы не можемъ сказать, чтобъ съ нами случилось то же все въ свое время? Вотъ, любезный племянникъ, что мн теперь спать не даетъ, такъ и хочется разршить эти запросы. Много меня обяжешь, если тоже, въ своемъ письм, которое ожидаю получить отъ тебя на новый годъ, увдомишь меня, не разршилъ ли кто-нибудь изъ новыхъ писателей этихъ для меня теперь важныхъ тэзисовъ, потому-что, хотя письма твои и кратки и черезъ-чуръ не выходятъ изъ границъ почтенія и уваженія, съ коими ты имешь честь пребыть ко мн покорнымъ и любящимъ племянникомъ моимъ, Ипполитомъ епинымъ, а все-таки изъ писемъ твоихъ я усматриваю, что ты человкъ не глупый и съ новой философіей знакомый (иначе, можетъ-быть, и не поздравлялъ бы меня съ новымъ годомъ). Я же самъ признаюсь, что уже отъ книгъ не только на иностранныхъ языкахъ, но даже и отъ русскихъ давно отпалъ: изъ того же, чему выучился въ университет, мало осталось въ памяти, кром разныхъ латинскихъ словъ изъ римскаго права и слабаго воспоминанія о естественномъ прав, jus gentium, ничего не имю. Да, помнится, ничего тамъ и не говорится о томъ, что меня занимаетъ. Больно мн на старости, что прожилъ такъ безполезно, ни себ на радость, ни другимъ на утшеніе, больно, что изъ меня ничего не вышло путнаго, а еще больне то, что какъ пораздумаешь, да поприпомнишь, такъ и окажется, что могло бы выйдти изъ меня что-нибудь годное, ужь въ-самомъ-дл, если ничто не лучшее, такъ, можетъ-быть, философъ, потому-что у меня голова философическая и еще въ школ обнаруживалъ я наклонность къ умозаключенію и пониманію вещей собственнымъ опытомъ. А вдь во всемъ я неукоснительно слдовалъ порядку, который не мной выдуманъ, и заведенъ давно, и ужь врно людьми поумне меня. Теперь, знаешь, какъ оглянешься, да подумаешь, что вдь выполнилъ весь этотъ порядокъ, такъ вдь чувствуешь не гордое сознаніе исполненнаго долга, а сердце переполняется горестью, и какъ кошка скребетъ угрызеніе, зачмъ это всю жизнь свою поступалъ не такъ, какъ бы хотлось, т. е. не то, чтобъ хотлось, а какъ къ чему въ свою пору желаніе было, да чего по разнымъ препятствіямъ исполнить возможности не было, и что все вдь посл и совершила, да ужь было не то,— именно все совершилъ, когда страстное желаніе-то, или влеченіе прошло. А отъ-того только вышло зло, а ни чуть не добро, къ которому и здравый умъ и чистое сердце указывали путь. Вышелъ я изъ университета, прежде университетъ былъ не то, что теперь, и конечно, мы выходили не такъ учены, какъ ты теперь, но все-таки въ свое время мы были достаточно и очень-хорошо образованы, и какъ взялся за жизнь-то, Боже мой, какая ревность припала дйствовать ко благу ближняго! Любовь къ отечеству, благородство дышали во мн и наполняли мою душу какъ нкое тонкое электричество, когда къ теб провели проволоку, а ты стоишь на стеклянной скамейк, только прикоснись, бывало, къ теб своимъ нечистымъ пальцемъ порокъ, такъ и отхватитъ его, какъ электричество иглой подъ ноготь. Помню я, разъ при мн, когда меня опредлили служить въ столиц въ судебное мсто, по одному длу, которое я тогда только переписывалъ,— совершенно правое дло одного отставнаго капитана Минутина,— секретарь поправилъ: отъ неправой стороны принялъ прошеніе, въ которомъ усмотрлъ я мелькомъ, въ числ документовъ, дв сренькія бумажки, вотъ, какъ сталъ онъ докладывать, слышу,— обвинилъ крутомъ моего Минутина, котораго я по длу, которое переписывалъ, усплъ душевно полюбить, какъ невиннаго страдальца, обвинилъ, да подвелъ указъ, такъ-что сверхъ потери по иску, и остальное его имущество должно было пойдти съ публичнаго торга. Я не выдержалъ, и въ полномъ присутствіи, предъ зерцаломъ, изображающимъ эмблематическое нахожденіе посреди насъ высшей справедливости, обличилъ виновнаго, подобно Цицерону, обличавшему нечестивца Катилину, замыслившаго погибель римской республики. Какая же награда моей ревности? Былъ ли я, подобно великому спасителю римскаго государства, отличенъ, или, по-крайности, былъ ли внятъ мой голосъ? Черезъ недлю я долженъ былъ просить о перемщеніи себя къ другимъ дламъ, итакъ, со срамомъ и обидою извергнутъ изъ судилища, какъ членъ вредный и строптивый. Такъ первое обнаруженіе души чистой, хотя еще опытомъ и знаніемъ въ поступкахъ неруководствуемой, было въ самомъ начал своемъ оскорблено и ввергло меня въ горькое существованіе, закрывъ надолго дорогу къ отличіямъ и почестямъ. А вышло бы изъ меня не то, что я нын: только познакомь меня съ дломъ, да и употреби куда слдуетъ, не давъ остыть. Нтъ, судьба иначе судила: черезъ двадцать лтъ только посл того, слъ самъ на судейское мсто, да, что жь? каюсь, братъ, зналъ, что вс меня окружающіе воруютъ, что и повытчикъ воруетъ, даже и инвалидъ въ прихожей тоже деретъ гривенники съ просителей, коли не хотятъ замерзнуть въ сняхъ дожидаясь, что, бестія, нарочно не топилъ прихожей, хоть дрова и казенныя, а самъ зябнетъ, моря на холоду моихъ кліентовъ,— да ужь силъ не было, охоты не было какъ-то во все это вступиться и враговъ себ нажить. Ужь коли пошло на то, обнаружу теб въ оправданіе еще больше, чего мн скрывать? пострадаетъ мое доброе имя? Да что мн теперь доброе имя, когда оно доброе имя только отъ-того, что формуляръ мой вышелъ чистъ? Что мн доброе имя, когда теперь и я и жизнь моя прошлая, и все, что меня окружаетъ, мн противно и постыло? Что у меня всего лучше, такъ это, опять-таки повторяю, философическая голова, да что въ ней проку-то, въ моей философической голов, когда она, вмсто того, чтобъ утшать меня подъ старость какимъ-нибудь хоть рогатымъ силлогизмомъ, только задаетъ вопросы, которые меня тревожатъ, а разршенія имъ не даетъ. Такъ, когда были въ самомъ корн поражены мои добрыя наклонности, какъ зерно, захваченное морозомъ, я не могъ уже предостеречь себя отъ гибельнаго дыханія заразы, которая впивалась въ душу, какъ хитрый, льстивый царедворецъ, блестящими приманками обольщая духъ мой, изнемогавшій въ когтяхъ бдности, обтами счастья и довольства. Я тоже сталъ брать… скажу, впрочемъ, что бралъ я сначала только съ праваго и отстаивалъ его уже съ жаромъ. Отъ-того-то и двадцать тысячъ у меня накопилось, и я ихъ тогда же простроилъ, и домикъ-то выстроилъ. Это, впрочемъ, не бда, хоть публикуй,— вс скажутъ, что если только это, то дядя твой честный человкъ. Это взятка честная. А въ молодости по — пробуй-ка, бывало, предложить мн что-либо подобное! Да такой бы поднялъ скандалъ, что упряталъ бы подъ судъ дерзновеннаго, и на ланитахъ бы его отпечатллъ за сомнніе въ моей честности. Я не знаю, что бы я тогда сдлалъ! Посл сего перваго шага… но что было посл, прочтешь въ своемъ мст, потому-что все это иметъ связь съ другими событіями моей жизни.
Ну, это, пожалуй, все объясняется испорченностью нравовъ тхъ городковъ, куда кинула меня слпая судьба. Отъ-чего же и другое-то все въ моей жизни такъ вышло глупо? Отъ-чего хоть бы собственно въ частной моей жизни тоже какъ оглянешься, мерзость на мерзости? Было мн лтъ двадцать-шесть, или двадцать-восьмой годъ, полюбилъ я одну двицу… Это, правда, не въ первый разъ: влюбленъ я бывалъ и прежде, когда былъ студентомъ, стихи читалъ, даже стихи писалъ, для того, чтобъ слышать ихъ изъ милыхъ устъ, чего, впрочемъ, тоже не могъ добиться, ибо барышни мои не хотли никогда читать моихъ стиховъ при мн, говоря, что ‘какъ можно, вы сами такъ хорошо читаете’ — волочился уже посл того и за женщинами замужними, и мужей обманывалъ, и все сходило мн съ рукъ, благодаря Бога, хорошо. Познакомился я между этихъ продлокъ съ нею… теб не надо знать ея имени, хоть противъ этого имени я ничмъ не виноватъ, и оно не можетъ меня заставить покраснть: отъ-того-то, можетъ-быть, и не хочется мн, чтобъ ты его зналъ. Такъ познакомился я съ нею. А это вотъ какъ было. Была она сирота, жила въ одномъ дом компаньйонкой у одной дамы, съ которой я былъ въ весьма-тсныхъ, по развращенности моей, отношеніяхъ. Мужъ этой дамы,— дло въ наше время не рдкое — преслдовалъ несчастную своими преступными замыслами. Не знаю, отъ-чего у меня сердце сжалось, когда я это замтилъ, и хотя самъ былъ нисколько не честнйшихъ правилъ, чмъ этотъ господинъ, однако не знаю почему внушилъ ей довренность, она мн никогда не говорила о преслдованіяхъ со стороны того, но мы поняли другъ друга, и я уже видлъ, что она стала какъ-то мене его бояться и позволяла себ сильныя противъ него выходки, чего прежде не было, даже открыто надъ нимъ смялась, чего тоже прежде себ не позволяла. Я очень-хорошо понимаю теперь, что придало ей бодрости сносить вс его гнусности, а равно и всю непріятность всего ея существованія,— то, что въ ней родилась увренность, что ее понимаютъ и что въ случа нужды есть человкъ, къ которому она можетъ обратиться. Она такъ мало походила на тхъ женщинъ, которыхъ я встрчалъ прежде и посл того, хотя многія превосходили ее и образованіемъ и красотою, у нея такъ было много врожденнаго такта, притомъ, самая встрча ея съ жизнію лицомъ-къ-лицу такъ благоразумно сочетала въ ней идеализмъ, необходимый особенно въ женщин, съ знаніемъ вещей, нжность чувства, проникавшаго ее всю, съ умніемъ владть собою, что просто, я теб говорю, она ставила частехонько меня въ тупикъ, съ перваго взгляда угадывала людей и сказывала о нихъ свое сужденіе, да такъ врно, что я потомъ, не смотря на мою философскую голову и на все мое знаніе римскаго и естественнаго права, пріобртеннаго въ университет, только поврялъ на опыт слова ея. Не помню, чтобъ я кого-нибудь такъ уважалъ въ своей жизни, какъ ее… Охъ, жаль, право, навыка къ литературнымъ сочиненіямъ не имю и не могу теб уписать ни всхъ ея достоинствъ, ни того, какое благодтельное вліяніе производила на меня моя любовь. Я съ каждымъ днемъ видлъ, какъ она-то сама развивается говоря со мною, и какъ я самъ тогда сдлался лучше. И, что было странно, я всегда былъ съ женщинами смлъ и предпріимчивъ: съ нею, помню, только разъ во все наше знакомство, ее поцаловалъ… Я объ этомъ говорю, потому-что не ставлю ни себ въ укоръ, ни ея памяти въ оскорбленіе.
Чего бы, кажется, лучше, какъ не бракомъ увнчать наши взаимныя страсти, освятивъ ихъ благословеніемъ церкви передъ ликомъ Того, Кто повеллъ мужу сердцемъ выбирать помощницу всея жизни? Но тогда двадцати-то тысячъ еще я не пріобрлъ и домика не выстроилъ, пробивался кое-какъ жалованьемъ, да уроками. Вс мои близкіе, вс, кто любилъ меня, приняли во мн участіе, матушка рыдая заклинала меня побдить себя, вс говорили, что, искренно желая моего счастія, никто не захочетъ, чтобъ я себя и ее погубилъ, и дтей обрекъ бы на нищенство… Резоны были очевидные, главное въ нихъ то, что касалось прямо моей чести. Я не женился, тянулись годы, разлюбить не могъ, чахъ себ понемножку, искалъ средствъ, мстъ, трудился — и попусту, она, бдняжка, не перенесла и переселилась въ лучшій міръ, въ который чистая душа ея такъ пламенно врила,— переселилась подъ снь Заступницы врующихъ, которой молилась со слезами и отъ которой чаяла невидимой помощи въ этой трудной жизни, гд, кром скорби и слезъ ничего отраднаго не встртила. Какъ я ее пережилъ — не знаю, можетъ-быть потому-что уже духовно началъ умирать прежде ея видимаго преставленія. Что было со мною посл плачевнаго событія этого, описывать не стану, ибо для того не довольно одной философической головы, надобно еще сердце покрпче моего, — ибо уже и отъ сихъ слабыхъ строкъ я умиленно плачу,— да и побольше, какъ я говорю, навыка къ литературному сочиненію.
Какъ бы то ни было, я однако пережилъ. Нтъ такихъ горестей и потерь, въ которыхъ бы не утшился человкъ, это правда, но правда и то, въ чемъ убдили меня долголтній опытъ и философія: посл самыхъ важныхъ потерь человкъ хотя и не умретъ, но онъ уже не тотъ, онъ уже хуже. Переломивъ свою натуру, думаешь, что восторжествовалъ, что проявилъ волю титапскую, можетъ-быть, но знай тоже, что это, какъ говорятъ, переломленіе себя и есть послдній твой доблестный подвигъ, боле ты никуда не годенъ, жизнь твоя точно переломлена, какъ береза, поваленная вихремъ и упавшая на сосднюю ель, которая поддерживаетъ ее своими поднятыми къ верху втвями: сломанное до сердцевины весною дерево еще прозеленетъ до осени — но что въ немъ?… Такъ ли говоритъ ваша новйшая философія? Желалъ бы я прочесть, какъ толкуютъ нмецкіе умники, отъищи, пожалуйста, мн объ этомъ предмет какую-нибудь книгу, купи и пришли, право, хорошо бы ты сдлалъ, цну ея и что пересылка будетъ стоить, я заплачу.
Все это привожу я къ тому, что когда я былъ молодъ и крпокъ и любилъ — эта страсть тоже встртила препятствія, достойныя уваженія, вс говорили, да я и самъ говорю, что я поступилъ благоразумно, не пойдя наперекоръ принятому порядку. Но что дальше было, все уже иметъ связь съ этимъ моимъ благоразумнымъ и благороднымъ поступкомъ.
Не безъизвстно теб, что на сороковомъ году своей жизни, когда я уже пріобрлъ порядочный по моимъ нуждамъ достатокъ, я вступилъ въ законный бракъ съ Аделаидой Ивановной, съ твоей тткой. Двочка была она молоденькая, только-что привезли изъ Петербурга, гд она воспитывалась въ заведеніи. Вздумавъ на ней жениться, я думалъ найдти себ подпору, и хотлось мн имть подл себя существо, которое бы могъ я образовать по своимъ понятіямъ, такъ, чтобъ каждая ея мысль, каждое ея чувство прошло бы прежде чрезъ мое сердце и черезъ мою голову. Точно и ходилъ я за ней, какъ ходитъ садовникъ за дорогимъ растеніемъ: то выставитъ его на солнце, то, предвидя бурю, укроетъ въ натопленную теплицу. Но что жь, дорогой племянничекъ, изъ этого вышло? Разбери-ка ты хорошенько, какъ я,— теперь, правда, а не тогда,— обсудилъ свое поведеніе, и назови-ка настоящимъ именемъ мои отеческія попеченія. Примръ великаго Руссо, какъ видишь, не остался безплоденъ. Я обнаруживаю передъ тобою много печальнаго и достойнаго смха и посрамленія въ моей жизни… Хочешь ли ты знать, какъ называла все это сама моя жена, а равно изъ этого увидишь, до чего довели ее мои отеческія попеченія? Вотъ перепишу теб нсколько строкъ изъ ея писемъ, перехваченныхъ мною, писанныхъ… ты поймешь къ кому:
‘…Наконецъ, послднія силы меня оставляютъ… Притворство, вчное притворство! Казаться любящей мужа и вчно думать о теб… Ты не повришь, до чего доходитъ его подозрительность. Мн не даютъ безъ себя и шагу ступить, дло приносятъ на домъ, если нельзя уже не идти въ присутствіе, то оттуда привходятъ безпрестанно подъ разными предлогами… Сердце мое переполнено, чувствую, оно надорвется само, и безъ помощи гибельнаго оружія, которое я уже раза два пыталась унести изъ кабинета изверга, чтобъ найдти средство окончить мои страданія… Но ты просилъ меня жить, и я живу, и это пусть будетъ теб лучшимъ доказательствомъ того, какъ я тебя люблю… Представь себ, что не только хотятъ, чтобъ я любила его, хотятъ, чтобъ я думала какъ онъ, чувствовала то, что онъ чувствуетъ,— а есть ли у него въ сердц что-нибудь, кром чувства собственности жены его, не знаю! Еслибъ не эта добрая нищая, которая по утрамъ кладетъ на окно мн всточку изъ рая, твое письмо, и передаетъ теб мои письма, я не знаю, была ли бы возможность мн какъ-нибудь подлиться съ тобою мыслью, чувствомъ и страданіемъ… Вчера я дрожала и смялась, добрая наша нищая стоитъ у окна, я съ мужемъ (фи, какъ противно это слово!) сижу у окна… мн непремнно нужно было передать теб мои слезы, я знала, что онъ къ должности не пойдетъ, слдовательно, отъ меня не отстанетъ, я завернула въ записку свою мдный пятакъ и передала ему, чтобъ онъ кинулъ его несчастной.’
Такихъ писемъ я перехватилъ много, каждое изъ нихъ есть вопль души страдающей, которую я убивалъ и жегъ медленнымъ огнемъ, хотя отъ природы имю сердце доброе. Не смотря на то, нищая была представлена мною въ полицію, отправлена на поселеніе, а тотъ, котораго я называлъ обольстителемъ жены моей, убитъ на дуэли, которую я ему состряпалъ съ кой-какими хорошими людьми, впутавъ его въ споръ изъ-за картъ и напустивъ на него человка, который промаху не давалъ и котораго одинъ звроподобный видъ преисполнялъ сердце отвращеніемъ и ужасомъ. Неопытный юноша его вызвалъ въ-слдствіе моихъ клеветъ и палъ… Да будетъ ныньче миръ праху твоему! За гробомъ кончается злоба! Прости, тнь печальная, гршному старику, не разъ орошавшему пустынную могилу твою, одинокую, при опушк лса, своими горькими слезами!.. Жена моя получила о смерти его извстіе, будучи уже въ восьмомъ мсяц беременности, и умерла въ преждевременныхъ родахъ, произведя на свтъ мертваго младенца. Вотъ, видишь ли, я сдлался изъ тирана-мужа коварнымъ убійцею, но такимъ убійцею, который чистъ по наружности и смло можетъ отвчать передъ человческимъ правосудіемъ, ибо дйствовалъ не нарушая ни чьихъ правъ! А вдь любилъ же я прежде, и ревность не закрадывалась въ мою душу, отъ-чего это? Не отъ-того ли, что я чувствовалъ тогда, что имю право быть любимымъ, не отъ-того ли, что тогда врилъ въ чистоту человческой природы, въ добродтель и любовь женщины, посл, это уже все утратилось. Отъ-чего же эта разница? нтъ ли и на этотъ вопросъ отвта въ вашихъ книгахъ? пришли, пожалуйста, если найдешь, я заплачу.
Смерть супруги моей хотя и была нкоторымъ торжествомъ для моего самолюбія, однако сильно подкосила меня. Хотя и прежде я давно уже потерялъ то безкорыстіе, съ которымъ вступилъ на поприще дятельности, но послднее событіе моей жизни какъ-то опьянило меня. Какъ солдатъ, въ бою ищущій смерти для того, чтобъ заглушить въ душ своей укоры совсти, кидается въ самый пылъ сраженія прямо подъ градъ пуль, или врывается въ средину непріятельскаго строя, такъ и я бросился въ самыя отчаянныя продлки, внутренній голосъ мн говорилъ, что я не правъ, что мн нужно искупить себя предъ собою и цлымъ обществомъ посредствомъ наказанія. Я жаждалъ наказанія какъ отрады, какъ должнаго, какъ возстановленія своей совсти, и началъ, что-называется, драть съ праваго и неправаго, не разбирая, что выйдетъ. Вышло то, что скоро я насчитывалъ до полутораста тысячъ капитала, а наконецъ вмст со многими попался, по случаю ревизіи, наряженной надъ нашей губерніей. Тутъ, признаюсь, уже страхъ заступилъ мсто желанія наказанія, я принялъ вс мры, чтобъ оправдаться… насъ было много… это было давно… я вышелъ чистъ, сохранилъ свое доброе имя, потерялъ только капиталы, едва успвъ сохранить прежнія 20 тысячъ, которыя и передаю теб, ибо инаго ближайшаго родственника не имю.
Вотъ теб, любезный племянничекъ, весь твой дядюшка. Не знаю, пребудешь ли ты въ слдующемъ письм твоемъ, которое имю получить отъ тебя при желаніи мн всякихъ благъ на новый годъ, съ истиннымъ ко мн почтеніемъ и уваженіемъ. Впрочемъ, почему же и нтъ? Меня вс почитаютъ и уважаютъ. Да притомъ, скажи-ка откровенно, виноватъ ли я самъ во всхъ гнусныхъ происшествіяхъ своей жизни? Виноваты люди… охъ, люди виноваты! то виновато, что обстоятельства жизни такъ слагаются, что какъ ни родись ты со всми наклонностями къ добру, а все кончишь тмъ, что подъ конецъ юдольнаго своего странствованія о прошломъ вспоминать прійдется съ горечью и злостью! Не т ли виноваты, кто выдумалъ такіе обычаи, по милости которыхъ я, не смотря на то, что рожденъ былъ съ философической головой, не вышелъ философомъ,— по милости которыхъ еще я бывалъ больно сченъ въ школ учителемъ математики и латинской словесности, когда, будучи еще ребенкомъ, обнаруживалъ хотя и ребяческое, но часто дльное сужденіе о вещахъ и осмливался предлагать имъ часто свои замчанія на ихъ уроки, не принимая на слово того, чего не понималъ? Не по ихъ ли милости обреченъ я былъ дальновиднымъ и разсчетливымъ родителемъ моимъ къ практическому изученію положительныхъ законовъ и отвлеченъ отъ слдованія за курсомъ матери всхъ наукъ, къ которой я донын сохранилъ живое стремленіе? Не они ли закрыли передо мною дорогу къ живому источнику, обновляющему и освжающему вс наши познанія, коего сладкозвучное журчаніе и до-сихъ-поръ раздается въ ушахъ моихъ, ибо близость его чувствую, хотя и отведенъ отъ него далеко, въ пустын, подобно путнику, который, по выраженію суеврнаго простолюдина, обойденъ лшимъ? Не по ихъ ли милости, говорю, брошенъ былъ я въ глушь, куда до меня не только свтъ наукъ, но и слабое ихъ мерцаніе не достигало? Не они ли виновники того, что чистота души моей, врожденное благородство и теплая ко благу отечества и правды любовь, не найдя привта, не устояли въ душ моей, и, по слабости натуры своей, я отклонился отъ добра, необщавшаго мн ничего въ жизни и открылъ сердца свое сладкорчивой сирен мздоимства и правдоторговли? Вс эти смена добра, которыя вложены въ мою душу источникомъ всякаго добра, вс мои страсти, имвшія началомъ своимъ т же благія внушенія добра, встртивъ препятствія въ своемъ раскрытіи и обнаруженіи, обратились во зло не только мн-самому, не только всмъ близкимъ моимъ, двумъ женщинамъ, изъ которыхъ одну я любилъ и уважалъ, а другою владлъ,— юнош, котораго одна любила, не смотря на мое тиранство, — но и цлому обществу, покрывъ его срамомъ, питать и поддерживать неправаго судью и лихоимца? Отъ-чего, наконецъ, тогда, когда я былъ въ сил дйствовать, средствъ у меня не было,— когда я могъ бы быть счастливымъ съ тою, которую любилъ, и изъ любви къ которой готовъ былъ трудиться, ни труда, ни достатка я не имлъ, а ныньче, съ головой, убленной лтами, съ ногой, разбитой параличомъ, съ разстроеннымъ желудкомъ и съ философической головой, которая мн не даетъ покоя, обладаю я двадцатью тысячами капитала, домикомъ, укрывающимъ меня отъ вреднаго дйствія стихій, и садомъ, отъ котораго получаю до 70 руб. дохода въ лто? Для того ли, чтобъ оставить это теб? все это теб можетъ быть нужно теперь и послужило бы, можетъ-быть, къ исполненію различныхъ плановъ, и спасло бы тебя въ будущемъ отъ ожесточенія на себя и на другихъ, но, другъ мой, можетъ-быть, проволочу я свои безрадостные дни еще много лтъ, ибо не могу иначе теб завщать свое имущество, какъ mortis causa, и когда оно прійдетъ къ теб, будетъ, можетъ-быть, уже поздно. Вотъ отъ-чего есть правда въ словахъ нашего городничаго, судьи или станціоннаго смотрителя и прочихъ людей безъ философическаго направленія, о чемъ упоминалъ я въ приступ къ своему предмету. Спрашивается, кто же мой злодй, мой развратитель? и тотъ, и другой, и третій… Пораздумавъ обо всемъ этомъ прилежно, я дохожу до такого умозаключенія, что вс эти обычаи и случаи моей жизни обезобразили въ лиц моемъ внецъ творенія Божія, человка, сорвавъ съ лучезарной природы его печать подобія Творцу своему, отъ-чего, вмсто стремленія къ свту, онъ обратился къ темному міру зла, въ огонь ярости и скорби. Благородныя страсти наши въ лучшую свою пору находятся въ вчномъ стремленіи, но простора и направленія къ добру имъ нтъ. Человкъ, по ихъ милости, уподобляется луку со стрлою: он натянули лукъ, но прикрпили стрлу, каждое мгновеніе стрл хочется сорваться и летть къ цли, тетив опуститься — нтъ, не тутъ-то было: распирай дугу привязанная къ луку стрла, натягивай тетиву, тебя не выпустятъ, еще не время. И лукъ и стрла и тетива силятся прійдти въ натуральное положеніе, тетиву мочитъ дождь: она сжимается, какъ-будго длаетъ усиліе — не тутъ-то было!.. Но время идетъ. Стрлокъ разсчелъ, что пора, развязалъ стрлу у лука, спускаетъ тетиву… но, о горе! тетива опустилась и мотается на какъ-будто его держитъ туго-натянутая струпа, а стрла не вьется, не свиститъ, не ржетъ воздуха и упадаетъ, лишившись подпоръ, къ ногамъ благоразумнаго стрлка. Такъ и наши силы: пока он напряжепы, простора нтъ,— выжидай. Настанетъ срокъ — он уже ослабли, он уже не т, он уже стремятся не въ высь, къ солнцу, въ царство свта, а падутъ долу, во мракъ преисподней.
Вотъ теб, любезный племянничекъ, моя философія, какъ-то ты ее найдешь? Согласишься ли со мною, или долженъ я буду сказать: ‘я совершилъ много и — ничего’, какъ говоритъ Юлій-Цезарь въ одномъ разговор въ царств мертвыхъ… Ты, я думаю, знаешь этотъ разговоръ: въ восемьсотъ-первыхъ годахъ выходили Вдомости изъ Царства Мертвыхъ на нмецкомъ язык,— прелестнйшія были вдомости! Теперь, я думаю, издаютъ ихъ и на русскомъ, не сдлаешь ли для дяди-старика удовольствія — пришли хоть одинъ нумерокъ. Правда, слдовало бы мн, по примру всхъ писателей, которыхъ случилось мн прочесть въ лта моей юности, попросить извиненія въ томъ, если гд я ошибаюсь, но этого я съ тобою не имю нужды длать, ибо не систему какую-нибудь предлагаю, а только прошу тебя, такъ-какъ ты живешь въ стодвухъ концахъ лука: лукъ не рванулся выпрямиться, и согнутъ, лиц, гд занимаются всми науками и философіею, конечно,— написать мн, не стсняясь тмъ, что если гд моя глупая голова и соврала, такъ ли разсуждаютъ ваши писатели, и если гд моя философія погршила, то укажи. Также не нашли ли какого-нибудь средства помочь горю, ибо, говорю теб, я не одинъ, насъ много гршныхъ, если уже для насъ поздно и прошедшаго перемнить человкъ не можетъ, то безотрадно думать, что и невинныхъ младенцевъ, нын рзвящихся весело и беззаботно въ ангельскомъ своемъ подобіи на колняхъ нжной матери, ожидаетъ подъ старость то же горькое сознаніе и хула людская ляжетъ на ихъ маститыя сдины… Опять повторяю, коли есть по этой части какія книги, то пришли ихъ ко мн. Одного я боюсь: если гд неясно я высказалъ мою мысль, то ты меня объ этомъ просто спроси, потому-что если и произошла какая-либо неясность, то не отъ неразумія моего или малаго прилежанія къ заданной тэм. Что же принадлежитъ до самаго изложенія, то очень-хорошо вижу, что погршаю въ слог и не могу выдержать всего, какъ бы слдовало по правиламъ краснорчія, переходя частхонько отъ высокаго къ подлому штилю, каковой приличествуетъ только дружескому разговору, но все сіе произошло не отъ чего инаго, какъ отъ того, что навыка къ литературному сочиненію не имю.
Прощай.