ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе въ журналу ‘Нива’ на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Es ist eine alte Geschichte,
Doch bleibt sie immer neu,
Und wem sie jst passieret,
Dem bricht das Herz entzwei.
H. Heine.
Послдніе университетскіе экзамены 1859 года были окончены. Десятка два студентовъ четвертаго курса собрались къ одному изъ своихъ товарищей отпраздновать окончаніе ученья. Въ небольшой комнатк ‘отъ жильцовъ’, сквозь табачный дымъ, какъ ночники въ подземель, мерцали дв свчки, едва освщая молодыя лица и незавидную одежду присутствующихъ, книги и тетради, разбросанныя вчера и еще неубранныя сегодня. Боле яркаго освщенія и не требовалось. Красотой лица тутъ прельщать было некого и вообще ничего нельзя было ею подлать, а одежда — о ней никто много не думалъ, если же кто и думалъ, такъ стыдился выказывать это, боясь прослыть за щеголя, фата и бложилетника. Послднее названіе имло свое значеніе въ то время. Иные теперь просто щеголяли заплатами на локтяхъ и ветхими галстуками на шеяхъ, какъ прежде щеголяла молодежь дорогими запонками, цпочками, брелоками и тому подобною дрянью. Фаты такъ много надлали зла, такъ опошлились, что подобная крайность была не только извинительна, но лишь самой дрянной и развращенной душонк не было бы гадко, если бы этой крайности не вызвало фатовство господъ, покупавшихъ различныя бирюльки на крестьянскія деньги или въ долгъ, то-есть на счетъ трудящихся ремесленниковъ. Въ засаленномъ и заплатанномъ сюртук, дйствительно, мало привлекательности, и по поводу грязныхъ воротничковъ пошлый блоручка можетъ сказать нсколько тупоумныхъ остротъ, но еще меньше привлекательности въ золот и батист щеголя, отнявшаго этими украшеніями законную долю у нищаго. Тутъ даже и острить нельзя, а хочется заклеймить раззолоченнаго арлекина клеймомъ позора, чтобы по его золоту каждый узналъ въ немъ мірского прихлебателя-шута, подающаго плоды чужого труда. Только одинъ юноша въ собраніи молодежи выдавался своей одеждой, и то потому, что на немъ блестла мишура новенькихъ армейскихъ эполетъ: это былъ вчерашній кадетъ, сегодняшній подпоручикъ Но если нельзя было вполн разсмотрть лица присутствующихъ, то можно было до сыта наслушаться ихъ молодыхъ голосовъ, иногда невольно вызывавшихъ улыбку, когда сквозь неокрпнувшій басъ прорывалась не то теноровая, не то дискантовая нотка. Трудно передать, о чемъ говорили юноши. Въ одномъ углу спорили о научныхъ предметахъ, въ другомъ — вспоминали объ университетской жизни, сознаваясь, что боле живой и свободной дятельности, боле счастливой поры уже не будетъ никогда, въ третьемъ — обсуживали планы будущаго, давали другъ другу совты и тутъ же смялись, что совты даются для того, чтобы ихъ не исполняли. Вс были веселы, но въ этой веселости, незамтно для самихъ собесдниковъ, проглядывала грусть, не лишенная мягкости, прелести, поэзіи, однимъ словомъ, грусть юности. Казалось, что вс они собрались на поминки чего-то отжившаго, какъ будто мать семейства отдала внаймы свой домъ и навсегда удалилась отъ дтей, и завтра они должны будутъ навкъ выхать изъ своего стараго гнзда, разсяться и вразсыпную искать для себя жалкихъ угловъ, ночлеговъ, спутниковъ въ трудной дорог, копить куски хлба на черный день, о чемъ въ своей семь никто и не думалъ: тамъ черные дни приходили для одного изъ братьевъ, и другіе братья спшили раздлить съ нимъ свою долю хлба, зная, что имъ заплатятъ точно тмъ же. Зато они были братья, дти одной матери, одного университета. Братья по университету, дти одной матери, сколько глубокаго смысла таится въ этихъ словахъ! И чмъ больше вковъ пройдетъ надъ тобою, отчизна, тмъ больше значенія будетъ въ этихъ великихъ словахъ, и сотни тысячъ сердецъ будутъ биться, заслышавъ ихъ.
— Пиши, пожалуйста, ко мн изъ-за границы, Антонъ,— говорилъ хозяинъ одному изъ гостей, сбрасывая пепелъ съ сигары.
— Да и ко мн не худо иногда забросить письмо,— подхватилъ другой молодой человкъ.— Чортъ знаетъ, какъ я обставлюсь въ деревенской глуши.
— Такъ ты, Пащенко, непремнно хочешь поселиться въ деревн?— спросилъ хозяинъ.
— Не хочу, а приходится такъ. Съ братомъ нужно длиться, крестьянъ устроить надо,— отвтилъ Пащенко.
— Ты вооруженною силою будешь имъ благодтельствовать?— спросилъ чей-то насмшливый голосъ.
— Зачмъ вооруженною? Я тебя позову съ ними балясничать, вотъ они и будутъ счастливы,— пошутилъ Пащенко.
— А, ну это другое дло! А то я вотъ хотлъ посовтовать Андреева пригласить, это была бы для него первая практика.
Андреевъ — такъ звали армейскаго подпоручика — былъ пасмурне другихъ и не разслышалъ словъ насмшливаго собесдника. Кто-то передалъ ему эти слова.
— Да, я сейчасъ почти объ этомъ же думалъ,— произнесъ задумчиво Андреевъ.— Право, скверное мое положеніе! Куда пошлютъ, что заставятъ длать — все это неизвстно. Можетъ-быть, скверное что-нибудь выйдетъ. Вотъ вы, счастливцы, избираете карьеру по вол, идете вправо, если захотите, сворачиваете налво, если вздумаете. А меня упрятали милые родные въ корпусъ, велли быть военнымъ, вотъ и маршируй теперь съ сабелькой передъ ротой солдатиковъ.
— Люблю тебя за то, что ты воинъ и ораторъ!— съ паосомъ произнесъ насмшливый голосъ.
— Теб все смхъ, Кравцевъ.
— Нтъ, право, у тебя все это по части рчей такъ кругло выходить.
— Что же, виноватъ я, что ли, что у меня желчь къ горлу подступаетъ, что я не могу балагурить, какъ ты, смотрть на жизнь шутя! Жизнь не шутка! не шутка и то, когда человкъ впередъ знаетъ, что онъ идетъ на гибель, на прозябаніе въ какомъ-нибудь вороньемъ гнзд, гд нтъ ни общественной жизни, ни порядочныхъ людей, ни книгъ, гд у него не будетъ даже средствъ выписать на свои деньги нужныя книги, а кругомъ будутъ пьянствовать, кутить, втянувшіеся въ этотъ омутъ субъекты, будутъ давить новичка, чтобы онъ не былъ лучше ихъ, чтобы онъ пошелъ по ихъ торной дорожк… Ну, что бы ты сталъ тутъ длать при всемъ своемъ остроуміи?
— Въ потолокъ плевалъ бы, больше, кажется, ничего не остается длать, какъ я ни раскидываю своимъ умомъ.
— Нисколько не остро!
— Чмъ богатъ, тмъ и радъ.
— Послушай, Кравцевъ,— обратился къ весельчаку тотъ юноша, котораго звали Антономъ и который собирался хать за границу.— Ты не правъ. Андрееву дйствительно не можетъ быть весело, и шутить надъ его горемъ стыдно.
— Тоничка, вы — баринъ и будущій благодушный профессоръ, и наставлять другихъ ваше дло! но я все-таки не могу проливать слезъ въ ту минуту, когда он подступятъ къ глазамъ Андреева.
— Однако, и шутить тутъ нечего.
— Какъ нечего? Хорошо, что ты серьезностью для профессорства запасся, а я не могу не смяться, видя, что покойникъ самъ по себ за попа панихиду служитъ, а за родныхъ плачетъ. Андреевъ похоронилъ себя, призналъ себя похороненнымъ, такъ чего же онъ и убивается.
— А что же ему по-твоему длать?
— Псни, братецъ, пть. Вотъ хоть бы изъ Кольцова что-нибудь выбралъ, въ род того, что —
Выходи ты, туча,
Съ страшною грозою,
Обойми свтъ блый,
Закрой пеленою.
Молодецъ удалый
Соловьемъ засвищетъ —
Безъ пути, безъ свта,
Свою долю сыщетъ.
Въ выраженіи, съ какимъ сказались Кравцевымъ эти строфы, не слышалось его обычнаго шутовства, но, какъ электрическая искра, промелькнула буйная удаль, заставившая вздрогнуть присутствующихъ. Каждый ничего не слыхавшій о Кольцов человкъ сказалъ бы въ эту минуту, что эти строки написаны геніальнымъ поэтомъ. Вс молчали, мысль объ отчаянной борьб съ жизнью промелькнула въ головахъ. Не угомонился только Андреевъ.
— Я и не подозрвалъ, что ты стишки наизусть читать умешь,— ядовито усмхнулся онъ.— Но, совтуя другимъ бороться съ обстоятельствами, отыскивать безъ пути, безъ свта дорогу, ты лучше бы самъ показалъ примръ и не падалъ бы, какъ это часто бываетъ съ тобою, духомъ…
— Экую околесную занесъ! Говорилъ бы прямо, что вотъ-де свинья проповдуетъ борьбу, а самъ хмелемъ зашибается съ горя… Это, что ли, ты хотлъ сказать?
— Ну, хоть бы и это!— нагло произнесъ разозленный подпоручикъ.
— Ну, такъ по поводу этого мн одинъ генералъ внушенія длалъ, да я и то не струсилъ, а ты-то еще не велика птица! У меня, видишь ли, отецъ былъ пьяница, я по три раза на дню въ кабакъ мальчишкой бгалъ, моя мать съ синяками подъ глазами ходила за то, что употребляла на мое ученье свои трудовыя деньги. Я пшкомъ до Питера добрался, питаясь по дорог иногда милостыней, иногда на деньги, заработанныя тасканіемъ кулей. Мн общество ничего, понимаешь ты, ровно ничего не дало — ни денегъ, ни воспитанія, ни хорошихъ примровъ, ни честныхъ наставленій, ну, оно и попрекать меня ни за что не сметъ. Оно меня пьянствомъ попрекнетъ, а я скажу, что я со старшихъ примръ бралъ. Вдь съ отцовъ надо брать примръ? Ну, а мой пилъ, вотъ я мальчишкой и привыкъ пробовать, вкусна ли водка…
— Полно клеветать-то на общество, оно и не думало приказывать брать примръ съ подобныхъ отцовъ, оно…
— Такъ зачмъ же оно не объясняло мн, что, молъ, съ такого-то отца бери примръ, душенька, а съ такого-то не смй брать? Зачмъ же оно не отняло меня у моего отца, чтобы избавить меня отъ дурного примра?.. Потомъ въ голодную зиму замерзнуть можно, а общество, не взявши меня отъ пьянаго отца, не дало мн на дорогу, когда я самъ бжалъ изъ омута, ни денегъ, ни шубы, ни кареты теплой,— вотъ я и грлся иногда виномъ…
— Да что ты щеголять вздумалъ этимъ цинизмомъ, что ли?
— Какой тутъ цинизмъ, это просто правда,— сказалъ Кравцовъ, и выпилъ стаканъ вина.— И щеголять мн ею нечего, потому что я все-таки пьяницей не сдлался, а пью иногда и теперь по привычк, а весело ли мн это или нтъ,— объ этомъ не теб я буду разсказывать… А вотъ мы въ теб теперь перейдемъ. Выросъ ты въ богатой семь, не зналъ ни голода, ни холода, имлъ даже карманныя деньги для вспомоществованія ближнимъ, потомъ тебя, богатаго, отдали въ корпусъ, даромъ ты получилъ образованіе, хорошо ли оно, худо ли, нечего разсуждать, но все же оно образованіе, и теперь отъ тебя зависитъ его продолжать, благо азбуку знаешь. Мсто теб даютъ готовое, недурное, черезъ годъ можешь въ отставку выйти, въ университетъ идти. Съ чего же теб горевать-то или пить начать?
— Хорошо теб чужую судьбу расписывать! А знаешь ли ты, что если я выйду въ отставку, то моя мать не станетъ содержать меня до окончанія ученья въ университет?
— Такъ ты своими средствами проживи это время, не все же быть на содержаніи.
— Позволь спросить: какимъ образомъ?
— А какъ мы живемъ?
— Ну, вы!
— Что: ну вы? видно жить безъ чужой помощи трудне, чмъ упражняться въ ораторств? Нтъ, братъ, захочешь человкомъ быть — будешь! Такъ же зашибешь копейку, какъ мы, только теб это легче будетъ, потому что вонъ у тебя на первый разъ найдется и одежонка, и разныя запонки да цпочки, за нихъ не одинъ пудъ ржаного хлба дадутъ, а вдь у насъ и этого не было,— голышами въ жизнь вошли.
Кравцевъ еще выпилъ стаканъ краснаго вина. Разговоръ на минуту какъ-то неловко прервался…
— А что это, господа, Крючниковъ нейдетъ?— спросилъ Антонъ.
— Не захворалъ ли онъ?— произнесъ Пащенко.
— Вотъ еще выдумали?— промолвилъ Кравцевъ, какъ будто выражая этимъ ту мысль, что Крючниковъ не можетъ захворать.
— Это, однако, не по-товарищески, на прощаніе не пришелъ,— заговорили голоса.
— Господа, чтобы пресчь бунтъ въ зародыш, я схожу за виновнымъ,— комически важно возгласилъ Кравцевъ.
Предложеніе было принято. Кравцевъ ушелъ за Крючниковымъ. Во время его отсутствія разговоръ невольно вертлся около того, за кмъ было послано. Одни жалли этого человка, какъ трудолюбиваго и честнаго бдняка, другіе пророчили, что онъ скоро ухлопаетъ себя чрезмрнымъ трудомъ, третьи называли его просто страннымъ оригиналомъ, и въ числ послднихъ былъ Андреевъ. Въ тон его голоса было слышно, что онъ не любитъ ту личность, о которой шла рчь, и, можетъ-быть, онъ разразился бы потокомъ рчей о ея недостаткахъ, если бы не боялся быть оборваннымъ въ разсужденіи о недостаткахъ отсутствующаго лица. Прошло съ полчаса. Наконецъ, дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Кравцевъ, онъ былъ пасмуренъ, точно его сейчасъ кто-то страшно выругалъ, и сквозь зубы промолвилъ: идетъ! За нимъ вошелъ человкъ лтъ двадцати шести, немного выше средняго роста, широкій въ кости, съ загорвшимъ лтъ за десять лицомъ, да такъ и оставшимся навсегда смуглымъ. Кожа на лиц была чрезвычайно гладка, тверда, упруга и не помята ни единымъ прыщомъ, ни единой морщиной, крупныя черты были мужественны и дыніаіи силой, выраженіе твердости и отчасти высокомрія тотчасъ же бросалось въ глаза. Такъ смотрятъ только люди, воспитавшіе свой умъ, пробившіе себ широкую дорогу, однми своими силами, тяжелою борьбой, безъ всякой посторонней помощи. Новый гость пожалъ широкою рукою руки нкоторыхъ изъ товарищей, другимъ, сидвшимъ дальше, кивнулъ головой и, услышавъ десять разъ повторенный вопросъ о томъ, почему онъ не пришелъ раньше, коротко отвтилъ:
— Нельзя было.
— А вотъ пришли же!— съ торжествующимъ видомъ сказалъ хозяинъ.
— Я и безъ посланнаго пришелъ бы на полчаса проститься съ Антономъ и Пащенко.
— На полчаса. Эку штуку выдумали! Мы васъ раньше жжонки не отпустимъ.
Новопришедшій пожалъ плечами, словно хотлъ сказать: посмотримъ — кто меня удержитъ, если я пойду! И это мимолетное движеніе, и непривтливый взглядъ, брошенный на бутылки съ виномъ, не ускользнули отъ вниманія Андреева. Онъ слдилъ за гостемъ съ зоркостью отъявленнаго врага. Насмшливая улыбка проскользнула по его лицу. Она была вызвана мыслью о томъ, что Крючниковъ старается разыгрывать героя. Разговоръ завязался снова. Крючниковъ говорилъ исключительно съ Антономъ и Пащенко. Разговоръ былъ серьезный, торопливый, видно было, что Крючниковъ напередъ обдумалъ, что нужно сказать товарищамъ, что спросить у нихъ, и сколько времени употребить на это. Послдніе тоже какъ будто предчувствовали и дловое содержаніе его бесды, и непродолжительность ея, потому что поспшно передавали ему порученія. Оба молодые человка были теперь серьезне, чмъ передъ этимъ, и, казалось, что они говорятъ не съ другомъ, а съ учителемъ, не умющимъ говорить ни о чемъ другомъ, кром какъ о дл. Довольно странно было и то, что ему вс, за исключеніемъ Кравцева, говорили вы. Дло въ томъ, что Крючниковъ былъ вольнослушателемъ, не желая носить форму и подчиняться нкоторымъ правиламъ университета, и потому сошелся съ кружкомъ довольно поздно и не былъ на томъ вечер, гд провозгласился брудершафтъ на ты. Никто не подозрвалъ, что это не было дломъ случая и что Крючниковъ никогда и не допустилъ бы себя до такой фамильярности со всми. Онъ говорилъ: ‘У насъ, если человку говорятъ ты, то при первомъ удобномъ случа скажутъ: ‘Ты, братецъ, свинья!’ а не то станутъ обходиться съ нимъ за панибрата даже и тогда, когда онъ на нихъ и плюнуть не захочетъ’. Чрезъ полчаса Крючниковъ всталъ и взялся за шапку.
— Стойте, стойте! Я васъ не пущу,— крикнулъ хозяинъ.— Сейчасъ жжонка будетъ.
— Я не пью.
— Ну, на прощанье можно выпить.
Крючниковъ отрицательно покачалъ головой и уже пожималъ руку Пащенко.
— Такъ посидите, по крайней мр.
— Спать пора.
— Вотъ выдумали! Одинъ разъ въ жизни не можете дочь позже.
— Для чего же?
— Какъ для чего? Вдь ужъ теперь не скоро соберется вся наша семья.
— Для попоекъ?
Крючниковъ показалъ головой на бутылки.
— Мы, кажется, въ пьянств не гршны, а просто не соберемся вмст, разбредемся въ разныя стороны.
— Ну, и прекрасно. Опытне станемъ, тужить тутъ нечего. Что людей на жизнь провожать, какъ въ могилу? Останутся они все тми же, такъ и врозь будетъ весело, сдлаются подлецами, такъ будетъ пріятно, что врозь живемъ.
— Что же ты, Кравцевъ, не похвалишь его за краснорчіе?— иронически спросилъ Андреевъ.— Видишь, какъ онъ ловко оправдалъ необходимость лечь спать во-время.
— Боюсь съ нимъ шутить, на языкъ онъ остеръ,— сквозь зубы процдилъ Кравцевъ, все еще пасмурный и чмъ-то раздраженный.
Крючниковъ простился и вышелъ вонъ, спросивъ мелькомъ у Кравцева:
— А ты, конечно, остаешься?
— Конечно, остаюсь!— угрюмо, злобно и медленно произнесъ тотъ.
Крючниковъ, повидимому, но слыхалъ словъ Андреева, можетъ-быть, даже не видалъ его самого. Этотъ человкъ умлъ длать какъ-то такъ, что никогда не видалъ Андреева, и не его одного, а и многихъ другихъ людей. Удивительно, что Андреева и этихъ незалченныхъ людей именно это и бсило, они готовы были сдлать всякую глупость, только бы Крючниковъ засвидтельствовалъ своимъ вниманіемъ ихъ существованіе на свт… Въ задымленной комнат снова начали толковать о Крючников, потомъ перешли къ другимъ темамъ, похохотали, поострили, поспорили, наконецъ, запылала яжонка синеватымъ пламенемъ, раздалась старая псня студентовъ — Gaudeamus, начались чоканья, рукопожатія, прощанія и, при блесоватомъ свг лтней ночи, потянулись тни расходившихся товарищей. Они вступали въ жизнь. Какимъ болзненнымъ, неестественнымъ свтомъ свтитъ петербургская лтняя ночь! Вступая въ жизнь при ея свт, можно счесть это за пророчество, потому что и вся наша жизнь также полна обмана, и ея свтъ хуже мрака: онъ ложь…
Кравцевъ на этотъ разъ прорвался, какъ онъ самъ выражался въ подобныхъ случаяхъ, выпилъ больше всхъ и шелъ, шатаясь, по дорог, напвая псню: ‘Врно, ты, улица, нынче пьяна’. Ему пришлось идти мимо дома, гд жилъ Крючниковъ, онъ машинально взглянулъ на окно квартиры своего неизмннаго, добраго друга-ворчуна и увидалъ въ ней свтъ. Неврною походкой перешелъ онъ на другую сторону улицы и разсмотрлъ подпертую лвою рукою и наклоненную надъ столомъ голову Крючникова, ярко озаренную пламенемъ свчи. Крючниковъ, повидимому, работалъ. ‘Вотъ оно что!’ — произнесъ Кравцевъ, ударивъ себя по лбу, и пошелъ дальше, завязавъ немного прилипавшимъ къ гортани языкомъ довольно громкій разговоръ съ самимъ собою:
— А вдь ты, Кравцевъ, порядочная, то-есть, свинья,— говорилъ онъ.— Да отчего же это я свинья, позволь тебя спросить?— Да ужъ такъ, пьянствуешь ты, вотъ оно что, если на откровенность пошло!— Однакоже, я самъ себя понимаю и свиньей ты меня не смй обзывать, вотъ я и Крючникова тоже понимаю… и Крючниковъ, выругалъ онъ меня давеча, пьянствомъ попрекнулъ, а онъ меня тоже понимаетъ и… Что ты на дорог, чортъ этакій, всталъ?— вдругъ неистово крикнулъ Кравцевъ и, размахнувшись, ударилъ кулакомъ по существу, назойливо заграждавшему передъ нимъ дорогу. Боль въ кулак заставила его на мгновеніе придти въ себя и разглядть, что это невжливое существо была стна, около которой вилась лстница въ его квартиру.— Въ третій разъ тебя, шельма ты этакая, бью!— съ злобой промолвилъ онъ и сталъ взбираться наверхъ.
— Посмотрите, спитъ ли братишка?— сказалъ Кравцевъ своей хозяйк, войдя, въ переднюю своей квартиры, и всмъ тломъ тяжело прислонился къ стн.
Хозяйка — это была вдова унтеръ-офицера — на цыпочкахъ вошла въ комнату Кравцева я скоро вернулась назадъ.
— Спитъ,— сказала она.
— И… и… къ стн лицомъ онъ спить?
— Къ стн.
— Ну, и хорошо… И прекрасно хорошо… Вы ему завтра ни гу-гу, что я сегодня того, знаете, былъ…— неврнымъ языкомъ говорилъ онъ.
— Что я сплетница разв какая, чего мн говорить…
— Да, да, чего вамъ говорить!.. Онъ, Матрена Матвевна, дитя, ребенокъ, то-есть… Что ему знать, что его братъ — подлецъ, того? Оно примръ, знаете, ей-ей не хорошо!.. Вотъ и я примръ сперва, привыкъ сперва…
— Знаю, знаю, батюшка, ложись съ Богомъ,— сказала хозяйка и пошла въ свою комнату, разсуждая про себя, что отчего же иногда и не выпить ‘хорошему’ человку.
А Кравцева она считала — и, можетъ-быть, не безъ основанія — именно такимъ человкомъ.
Кравцевъ началъ тихонько раздваться въ передней, снялъ сапоги и верхнюю одежду, кое-какъ захватилъ вс эти вещи рукою, и, крадучись, какъ воръ, побрелъ въ свою комнату, на его лиц было выраженіе боязни и смущенія. Неслышно улегся онъ на жесткій диванъ и еще долгое время озлобленно шепталъ дкія до боли, полныя желчи проклятія о судьб, загубившей его, и прислушивался, спитъ ли его братишка, не проснулся ли, не услышалъ ли неровной походки старшаго брата, не почуялъ ли виннаго запаха. Но тотъ мирно спалъ, разбросавшись на мягкой постели, и ровно дышалъ молодою, здоровою грудью… Въ окно глядла румяная заря, и первый лучъ солнца игралъ на полу…
— Маша! Костя! Бгите сюда, Ваня пріхалъ, нашъ Ваня пріхалъ! Здравствуй, душка! Постой, милочка, я донесу твой сакъ. У-у, какой онъ тяжелый! Дай мн лучше подушку. Куда же ты идешь? Какой ты смшной, тамъ спальня Маши.
Такъ лепетала молоденькая черноволосая двушка съ вздернутымъ носикомъ и съ загорлымъ лицомъ, выбжавшая изъ деревенскаго дома встрчать своего брата Ивана Ивановича Пащенко, пріхавшаго изъ Петербурга.
— Постой, постой, ты его совсмъ затормошила!— послышался неторопливый мужской басъ, и въ залу, куда вошли братъ и сестра, медленной, тяжелой походкой, заставляя полъ издавать жалобные звуки, вступилъ довольно полный мужчина, съ блестящимъ отъ жира гладкимъ лицомъ.
Его можно было бы назвать красивымъ, если бы полнйшее отсутствіе страсти на его лиц не вредило его красот. Это былъ старшій братъ Ивана Ивановича, Константинъ. За нимъ шла его жена, женщина не толстая, не высокая, съ смтливыми и быстрыми глазами, съ безпокойными и юркими движеніями. Братья поздоровались.
— Чего вы хотите: чаю, кофею или молока?— спросила супруга старшаго брата, наскоро поздоровавшись съ прізжимъ и заботливо усадивъ его въ другой комнат на софу, гд, по ея словамъ, было ловче сидть, чмъ въ зал.
— Покуда я, право, ничего не хочу,— промолвилъ прізжій.
— Ну, вотъ еще! Пожалуйста, не стсняйтесь.
— Я не стсняюсь, но…
— Ну, братъ, бухни лучше: чаю, кофею и молока! А такъ отъ нея не отдлаешься. Она не можетъ себ представить человка, не желающаго ничего изъ състновки, какъ говорили у насъ въ морскомъ корпус,— произнесъ съ одышкой старшій бралъ и вздохнулъ широкимъ вздохомъ, точно онъ пронесъ верстъ пять тяжелую ношу и радъ, что сбросилъ ее съ плечъ.
— Чаю, если васъ не затруднитъ,— улыбнулся прізжій.
— О, ее ничего не затруднитъ по этой части,— ввернулъ Константинъ Ивановичъ.
— Онъ у меня всегда такой!— хладнокровно произнесла Марья Дмитріевна — такъ звали хозяйку — и вышла изъ комнаты хозяйничать.
— Ты, котикъ, теперь не студентъ?— спросила сестра, все время съ любопытствомъ разсматривая брата, какъ дти разсматриваютъ новую игрушку.
— Нтъ. А что?
— Такъ… Какой ты хорошенькій! Вотъ, если бы Аннета Зайцева не вышла замужъ, ты могъ бы на ней жениться.
— Такъ ты меня ужъ и женить собираешься?
— Да вдь ты же не будешь старымъ холостякомъ. Они такіе злые, брюзжатъ всегда… Душка, какъ я теб рада!— внезапно перешла сестра къ новому восторгу и неожиданно поцловала руку у брата.
— Что съ тобой?— воскликнулъ онъ, красня отъ этой ласки. И было отчего покраснть: у него, у вчерашняго студента, впервые цловала руку двушка!— Какая ты экзальтированная, настоящая институтка. Это не годится.
— Ну, братъ, не взыщи, она и ко мн на шею скачетъ, а мн и самого себя тяжело таскать,— ввернулъ старшій братъ.
— Жаль, что ты въ деревн живешь. Ты тутъ людей не видишь, не знаешь, какъ нужно жить и вести себя въ обществ.
— Поучи, братъ, ее, поучи. Нечего губки надувать, сударыня,— шутливо сказалъ толстякъ.— Она мн всхъ деревенскихъ двчонокъ зацловала. По ея, что ребенокъ — то душка! Разскажи-ка, какъ ты воевала съ одной душкой.
Сестра нахмурила черненькія брови и молчала.
— Что же, Катя?— спросилъ братъ Иванъ.
— Ха-ха-ха!— засмялся толстякъ.— Стыдится разсказывать. Она, видишь ли, хотла поцловать одну изъ душекъ, а та, какъ вцпится ей въ лицо, и ну ее царапать… Вотъ и по сю пору знаки есть…
Иванъ Ивановичъ разразился искреннимъ смхомъ, но поспшилъ смолкнуть, увидавъ, что сестра уже успла заплакать.
— Ну, полно, полно,— нжно заговорилъ онъ, наклонился поцловать ее и покраснлъ отъ этого поцлуя.
Онъ еще видлъ въ ней не сестру, а постороннюю двушку и совстился. Незнаніе семейныхъ отношеній, неловкость обращенія съ сестрой, желаніе поучить ее,— все обличало въ немъ новичка въ жизни, вчерашняго члена холостой компаніи студентовъ, третьягодняшняго наставника дтей. Ему самому были немного смшны его первые шаги въ семейной жизни.
— Опять вы мою Катю разстроили,— вступилась супруга Константина Ивановича, торопливо появившись въ комнат въ сопровожденіи лакея, горничной и казачка.
Они несли чай, кофе, молоко, булки, масло… Впрочемъ, что же пересчитывать вс състные припасы, несомые ими, этакъ и до завтра не кончишь.
— Что, братъ, не говорилъ ли я теб, что всего надобно было потребовать? Однимъ чаемъ отъ нея не отдлаешься,— засмялся весельчакъ.
— Вы его не слушайте, онъ самъ номеръ бы безъ ды,— совсмъ серьезно изрекла Марья Дмитріевна, хлопотливо заваривая чай, и вдругъ съ какимъ-то ужасомъ воскликнула: — Ахъ, что это они и не подумали, что вамъ переодться и умыться надо! Вотъ у васъ и тутъ, и тутъ, и тутъ пыль. Василій, Василій, отведи скоре барина въ ихъ комнату!.. Ахъ, Катя, хорошо ты хозяйничаешь, не знаешь, что людямъ освжиться съ дороги нужно. Ты только ласкаться рада.
Иванъ Ивановичъ повиновался и пошелъ за лакеемъ мыться и переодваться, не имя времени разсуждать, что для него дйствительно было нужне съ дороги: ласки или умыванье? Съ этой минуты онъ могъ бы, не ошибаясь, сказать, что онъ поступилъ, какъ поступали вс другіе гости, подъ команду Марьи Дмитріевны во всемъ, что касалось ды, умыванья, порядка, времени прогулокъ, времени спанья, однимъ словомъ, всего того, что какъ-нибудь могло быть забрано въ свою власть хозяйкою. И надо сказать правду, какъ бы ни было непріятно свободолюбивымъ людямъ такое забираніе власти въ свои руки со стороны хозяйки, но они не могли сказать одного, что она распоряжается глупо, безсмысленно и несогласно съ требованіями гигіены. Нтъ! Она больше всего заботилась о чужомъ здоровь. Она не позволила бы вамъ, ни за какія блага, гулять ночью во время сильной росы и спать до обда во время жара, не позволяла бы вамъ сидть на сквозномъ втру, пость посл ботвиньи творогу съ молокомъ и выкупаться тотчасъ посл обда. Вы могли бы кричать, что это насиліе, могли бы мучиться подъ ея гнетомъ и бжать отъ него,— но, убжавъ, навшись на свобод ботвиньи и творогу, насидвшись на сквозномъ втру, однимъ словомъ, натшивъ всячески свою волюшку русскую и захворавъ, вы стали бы со вздохомъ думать: ‘Ахъ, права была эта нестерпимая Марья Дмитріевна: только подчиняясь ея правиламъ, можно быть здоровымъ!..’ Предположите, что ваше здоровье поправилось бы. Что же вы сдлали бы? Пошли бы къ Марь Дмитріевн сть приготовляемый ею бульонъ для выздоравливающихъ? Нтъ! Держу пари, что вы скоре бы снова нались ботвиньи и творогу, а ужъ къ Марь Дмитріевн не пошли бы. Люди очень любятъ свободу (хотя грошовую, къ сожалнію), а Марьи Дмитріевны возятся со своими гигіеническими правилами… Эхъ, Марьи Дмитріевны, дайте людямъ свободу, а этимъ правиламъ они и безъ васъ выучатся!.. Черезъ четверть часа Иванъ Ивановичъ воротился въ комнату въ другомъ народ и услся къ чайному столу. Начались разговоры, деревенскіе разговоры шестидесятыхъ годовъ о мужикахъ, о близкой вол и тому подобныхъ, близкихъ сердцу предметахъ. Невстка жаловалась на мужиковъ и волю. Константинъ Ивановичъ махалъ на это руками и говорилъ, что самое лучшее предать все въ руки Бога. Сестра прорывалась своими институтскими восторгами, за ними слдовали нравоученія братьевъ, надуваніе губокъ сестры и заступничество невстки, говорившей, что ея Катя будетъ хорошею женою, что она хозяйничать начинаетъ, что у нея способность есть къ этому труду. Изъ этого возникъ маленькій споръ. Братъ Иванъ доказывалъ, что если у нея есть способность къ этому, довольно пошлому труду, то должна быть способность и къ боле разумной дятельности, и что онъ хотлъ бы пріучить ее именно къ такой дятельности. Марья Дмитріевна возразила на это, что полезне хозяйничанья нтъ труда во всемъ мір, и разсказала при этомъ анекдотъ, какъ у одной барыни, писавшей статьи, состоявшей членомъ богоугодныхъ заведеній, всегда тараканы въ суп попадались, а дтей поцловать было нельзя, потому что у нихъ тамъ что-то подъ носомъ постоянно торчало.
— Вы вотъ о заработной плат толкуете, ну, такъ и пускай жена беретъ себ жалованье, слдующее экономк и кухарк,— заключила хозяйка.
— Такъ вы жену считаете кухаркой мужа,— разсмялся братъ Иванъ.
— Пожалуй, кухаркой, ну, а онъ будетъ ея крпостнымъ батракомъ, зарабатывая деньги для уплаты ей жалованья.
— Ты, брать, ее въ философіи не собьешь,— замтилъ Константинъ Ивановичъ.
— Si non е vero, е ben trovato,— сказалъ Иванъ Ивановичъ со смхомъ.
— Это, братецъ, по-латыни?.— наивно и спокойно спросила Марья Дмитріевна.
— Ну, а въ языкахъ она не сильна,— ввернулъ хозяинъ.
Его шутливый тонъ слегка напомнилъ Ивану Ивановичу Кравцева.
Вс посмялись и этимъ закончили разговоры. На всхъ напала какая-то истома, всхъ клонило ко сну, но въ то же время было лнь подняться съ мста, чтобы добраться до постели, было лнь пошевелить языкомъ, чтобы обмняться словомъ. Въ какой-то сладкой полудремот, уютно угнздившись на креслахъ и на диван, каждый отдавался всецло отдыху посл дневныхъ тревогъ и волненій. Въ головахъ, какъ легкія тни, проносились отрывки недоговоренныхъ фразъ, клочки нсвыяснившихся надеждъ, зачатки смутныхъ представленій, а то вдругъ вспоминалась неясная картина изъ слышанной въ дтств сказки, или, неизвстно почему, раздавался въ ушахъ какой-то полузабытый музыкальный мотивъ, порой неуловимо ускользая, порой возникая снова въ затишьи вечерющаго дня.
А въ окно несся пропитанный ароматомъ меда и смолы воздухъ, немного отдававшій запахомъ отъ первыхъ порослей на стоячей вод пруда, гд-то очень близко, протяжно, какъ бы выкликая кого-то, мычала корова, и скоро мимо сада пронеслось нсколько лошадей и раздалось рзкое хлопанье кнута и гиканье мчавшихся на лошадяхъ, мальчишекъ, кто-то, звая звучнымъ и долгимъ вздохомъ, точно подъ самымъ ухомъ, промолвилъ лнивымъ голосомъ: ‘Чаво лошадь загонишь, и безъ того еле ноги волочитъ!’ Вдали начиналъ отрывисто и отчетливо пощелкивать соловей, чрезъ нсколько минутъ онъ разсыпался неудержимою, звонкою трелью, въ этихъ звукахъ было что-то металлическое, потомъ снова все стихло и опять гд-то, уже гораздо дальше прежняго, гораздо мене ясно, слышалось отрывистое пощелкиваніе соловья… Ночь темная и строгая глядла въ окна.
Первое, что бросилось въ глаза Ивану Ивановичу, когда онъ проснулся на другой день и взглянулъ съ балкона на окрестности, были ветхія, покривившіяся на-бокъ и до того почернвшія избы, что можно было думать, будто каждое бревно, каждая доска, составлявшія ихъ, лежали лтъ по десяти въ вод и затмъ уже никогда не просыхали, а медленно гнили. Во многихъ мстахъ ворота, несмотря на то, что ихъ приперли кольями, разъхались въ стороны, нагнулись впередъ и, повидимому, имли неодолимое поползновеніе упасть и отдохнуть отъ долголтней службы на кочковатой, представлявшей окаменвшія волны улиц, гд новичокъ въ деревенской жизни непремнно прошелъ бы посредин, ломая ноги о засохшія кочки грязи, но не рискнулъ бы пробраться по утоптанной мужицкими ногами тропинк около крестьянскихъ избъ, боясь ихъ паденія. Но боялись этого только привычные люди, знавшіе, что избы уже въ точеніе многихъ десятковъ лтъ все грозятъ паденіемъ, а между тмъ не падаютъ и, значитъ, простоять еще десятки лтъ, подопрутся еще десятками кольевъ и все будутъ стоять попрежнему, по-старому. У Ивана Ивановича болзненно сжалось сердце, не потому, что онъ былъ особенно добръ или привязанъ къ мужикамъ, а просто по той же простой причин, по которой свжій человкъ умираетъ скоре въ угарной комнат, чмъ постоянно лежащій въ ней больной. При възд въ Іерусалимъ въ васъ сердце обливается кровью при вид страшныхъ фигуръ прокаженныхъ, а жители святого града ничего — живутъ себ спокойно и при случа гоняютъ безъ всякой пощады тхъ, которыхъ видъ вызвалъ ваши слезы. Все — дло привычка!
— Что, братъ, сельскими видами любуешься?— спросилъ шутливый голосъ у Ивана Ивановича, послдній обернулся и увидалъ сіяющую довольствомъ, жиромъ, лнью, толстую фигуру брата-помщика.
— Не весела родная картина, не залюбуешься ею,— отвтилъ онъ, и почему-то ему въ эту минуту была досадна шутливость брата.
— Ну, не взыщи, какая есть! Не нравится, потому что отвыкъ.
— Да, давно я не былъ въ этихъ мстахъ. Все кажется новымъ, страннымъ. А вдь, какъ-подумаешь, все тоже,— вотъ въ этой самой комнат я жилъ ребенкомъ, здсь…
— Отецъ поролъ меня въ первый разъ не на животъ, а на смерть,— въ тонъ брата окончилъ Константинъ Ивановичъ.
— Экія у тебя воспоминанія поэтическія!
— Ну, не взыщи, какія есть!— повторилъ Константинъ Ивановичъ.
— Неужели они-то тебя и длаютъ веселымъ?
— Да чего же тужить? Вонъ, я тогда ревлъ, какъ отецъ поролъ въ первый разъ, а потомъ разсчиталъ, что посл моей порки ключница и нянька добре длаются со мн, и сталъ этимъ пользоваться: меня выпорютъ, а я вареньемъ замъ… Однако, пойдемъ, жена ждетъ съ чаемъ, молокомъ, булочками…
Братья спустились внизъ. Тамъ каждый членъ семья былъ спрошенъ о томъ, какъ онъ спалъ, что во сн видлъ, былъ приглашенъ обсудить значеніе сна во всхъ подробностяхъ, былъ попотчеванъ и чаемъ, и молокомъ, и булочками, и нещадно уговариваемъ взять еще чаю, молока и булочекъ. Потомъ Марья Дмитріевна посовтовала мужчинамъ — что почти равнялось приказанію при ея настойчивости — объхать поля, посмотрть на работы, и такимъ образомъ соединить полезное съ пріятнымъ, то-есть, узнать ходъ работъ, придать своимъ присутствіемъ силъ и бодрости ‘трудолюбивымъ земледльцамъ’, освжить себя и запастись аппетитомъ. Братья похали. Ивану Ивановичу бросались въ глаза все т же ветхія избы, изнуренные люди, бдная одежда, засохшая грязь, скверныя дороги. Внутренно онъ былъ недоволенъ хозяйствомъ брата, недоволенъ былъ также тмъ, что у самого брата, въ его дом, въ его саду, все было устроено отлично, заботливо и разсчетливо. Но молодой человкъ старался не высказывать своего неудовольствія и сохранять миръ съ семьею. Насмотрвшись на все, наши герои возвратились домой, гд уже ждалъ ихъ обильный завтракъ. Отличныя блюда приготовляла Марья Дмитріевна.
— Эхъ, братъ, все хорошо, только длежъ вотъ этотъ!— вздохнулъ Константинъ Ивановичъ, глотая пирожокъ.
— Что-жъ длежъ? У насъ дло не спорное, хлопотъ не будетъ,— отвтилъ Иванъ Ивановичъ.
— Знаю я это не будетъ!
— Да я и не понимаю до сихъ поръ,— сказала Марья Дмитріевна:— для чего вы длиться хотите. Разв вы здсь хозяйничать навсегда останетесь?
— Нтъ.
— Такъ вамъ же не выгодно отдлиться.
— Но когда мы раздлимся, то я буду свободенъ въ своихъ дйствіяхъ по устройству моихъ крестьянъ.
— Чего тутъ свободенъ? Выйдетъ указъ, какъ ихъ устроить, такъ и устроимъ,— сказалъ Константинъ Ивановичъ.
— Ну, нтъ, я хочу иначе это дло сдлать. Они бдствуютъ, надо улучшить ихъ положеніе.
— Ну, братецъ,— вступилась убдительнымъ тономъ Марья Дмитріевна:— улучшать тутъ нечего, ихъ положенія не улучшите, хоть озолотите ихъ. Я пробовала и посуду имъ на ярмарк покупать, и деньги, и одежду давала,— все въ кабаки несутъ.
— Это и натурально.
— Одежду-то въ кабакъ нести?
— Да. Этими грошевыми помощами ничего не подлаешь, ихъ надо на волю отпустить съ большимъ надломъ.
— Ну, нтъ-съ, мой мужъ не можетъ дать надть больше законнаго, и для чего это?— сердито сказала хозяйка и вышла вонъ.
— Охъ,— вздохнулъ Константинъ Ивановичъ:— а я какъ подумаю объ этомъ дл, такъ мурашки но тлу и забгаютъ.
— Неужели ты не сочувствуешь освобожденію крестьянъ?
— Да вдь работы-то сколько будетъ,— ужаснулся толстякъ.— Ты подумай одно, заведутся эти переписки, отписки, записки, счеты, расчеты… А, прахъ ихъ побери всхъ! Да я еще ребенкомъ, бывало, какъ примусь за ариметику, такъ у меня зубы и пойдутъ, и пойдутъ, на стну, бываю, лзу, такая боль! Это у меня врожденное.
— Ахъ, ты, лежень!— воскликнулъ, смясь, Иванъ Ивановичъ.— Какъ же это ты Марью-то Дмитріевну увезти ршился? видно, не боялся хлопотъ.
— Ну, что это за хлопоты! Я любилъ съ офицерами на тройкахъ кататься, какъ вышелъ въ отставку…
— А ссора и примиреніе съ родителями?
— Чего, ссориться? Я съ ними не ссорился. Они и безъ того отдали бы ее за меня, можетъ, и знали даже, что я ее увезу, шутъ ихъ разберетъ! Сговорился я съ нею, что увезу,— ну, и увезъ, потомъ на колнки передъ отцомъ встали,— простилъ…
— То-есть, поразнообразить жизнь захотлось?
— А почему я знаю, чего захотлось. Дурь была.
— А теперь?
— Теперь, братъ, я въ халат…
Братья смолкли.
— Мы вотъ о вашей свадьб разсуждаемъ,— сказалъ Иванъ Ивановичъ вернувшейся Марь Дмитріевн:— что вы скажете объ…
— Ну, ужъ говорите, говорите!— воскликнула она недовольнымъ голосомъ:— а я теперь по хозяйству, у насъ корова захворала,— съ этими словами хозяйка пролетла нь свою комнату за какою-то понадобившеюся ей вещью.
Въ комнат воцарилась тишина, Константинъ Ивановичъ началъ учить собаку носить поноску и время-отъ-времени нещадно билъ ее за непонятливость. Визгъ животнаго сталъ, наконецъ, раздражать слухъ Ивана Ивановича.
— Ты ходишь на охоту?— спросилъ онъ.
— Нтъ, какая охота!..
— Такъ зачмъ же ты мучишь пса?
— Не дуракомъ же ему расти.
— Совсмъ бы не держалъ собаки, а вдь это нервы раздражаетъ.
— Ахъ, ты, барыня нервная!
Иванъ Ивановичъ пожалъ плечами и сердито вышелъ изъ комнаты. Еще долго доносились къ нему въ мезонинъ невыносимые визги собаки и неистовые крики Константина Ивановича: ‘apporte, apporte!! убью тебя, шельма!’
— Живодеры,— бормоталъ молодой человкъ, ходя большими шагами по комнат.
А внизу, между тмъ, говорили про него, смялись надъ его нервною выходкою, порицали его за желаніе благодтельствовать своимъ мужикамъ, говорили, что онъ новыхъ идей набрался о человколюбіи, а между тмъ, съ перваго же дня вноситъ непріятности въ тихую семейную жизнь, отравляетъ ее для близкихъ людей. Катерина Ивановна была безмолвной слушательницей этихъ толковъ. Съ слдующаго дня Иванъ Ивановичъ началъ длать визиты сосдямъ, сосди отплатили ему тмъ же, пошли толки, новости, вопросы, сужденія, все было такъ обыкновенно, такъ пахло провинціей и шестидесятыми годами, что передавать всего этого не стоитъ. Между тмъ, въ дом было ршено, что на зиму вся семья подетъ въ городъ, раздлится и примется за устройство крестьянъ. Катерина Ивановна радовалась предстоящей поздк и прыгала, какъ дитя, хотя этому прыганью мшали иногда замчанія брата Ивана.
— Ты, Катя, кажется, останешься вчнымъ ребенкомъ,— говорилъ онъ.
— И прекрасно,— вступилась Марья Дмитріевна.— У нея сердце чисто, оттого она и веселится, брюзжать ей нечего.
— Я не про веселость говорю, но про эту экзальтацію. Она волнуется отъ пустяковъ, а передъ серьезными вещами закрываетъ глаза.
— Еще бы вы стали требовать, чтобы ребенокъ восхищался отличною картиною, а но простою игрушкою.
— Ну, иныя изъ такихъ дтей, какъ она, живутъ уже самостоятельною жизнью, своихъ дтей имютъ…
— Ахъ, Господи, да разв она виновата, что на ней еще никто не женился!— съ обидчивостью воскликнула Марья Дмитріевна.
— Вы меня не поняли…
— Гд васъ понять!
Наставало тяжелое молчаніе. Марья Дмитріевна начинала недолюбливать мужнина брата, Катерина Ивановна начинала дуться…
Надъ деревней Миловидовой, между тмъ, пронеслось лто, нахмурилась осень. Хлбъ убрали, сно скосили, поля стали похожи на давно небритый подбородокъ стараго солдата, деревья уныло и глухо шумли безлистными втвями. Порою, по утрамъ, виднлись кое-гд блыя пятна на деревянныхъ мостахъ: это были первые слды осеннихъ морозовъ. Но снгу еще не было. Дни въ помщичьемъ дом шли вяло и медленно. Иванъ Ивановичъ большую часть дня проводилъ въ своемъ кабинет, работалъ, читалъ, писалъ, учился, наработавшись, онъ спускался въ общія комнаты и каждый разъ, если не было гостей, что при дурныхъ дорогахъ случалось часто, встрчалъ одну и ту же картину соннаго застоя, болотнаго спокойствія, мирной апатіи. Константинъ Ивановичъ обыкновенно или училъ и тиранилъ любимую собаку, или сидлъ, до крайности серьезно углубившись въ свое дло и прилежно разсчитывая, за гранпасьянсомъ. Его лицо выражало въ эти минуты строгую думу и даже умъ, отчего пошлость занятія бросалась еще ярче въ глаза. Марья Дмитріевна вязала безконечно-длинные и безчисленные шерстяные шарфы, такъ что можно было думать, что у нея цлая сотня дтей и родныхъ, требующихъ этихъ шарфовъ. Изрдка ея голову внезапно посщали какія-нибудь хозяйственныя соображенія, и она вскакивала, на минуту бжала распорядиться и снова возвращалась къ вязанью, дожидаясь новаго хозяйственнаго вдохновенія, чтобы опять на минуту покинуть работу. Катерина Ивановна усидчиво вязала шелковый кошелекъ съ бисеромъ или читала какой-нибудь французскій романчикъ. Тишина въ комнат нарушалась только пощелкиваніемъ деревянныхъ спичекъ Марьи Дмитріевны, боемъ часовъ и храпомъ собаки, высыпавшейся до новаго ученья. Иногда нарушало тишину восклицаніе Константина Ивановича, скорбвшаго, что пасьянсъ не выходитъ. Иногда слышалась протяжная звота, сопровождаемая похожими на вздохъ словами: ‘а-эх-хе-хе!’ или ‘о-охъ, Господи!’ Прежде чмъ увидть эту картину, Ивану Ивановичу приходилось проходить по передней, гд лакей и казачокъ или дремали, или играли въ носки и также тоскливо звали… Иванъ Ивановичъ медленными шагами, какъ привидніе, входилъ въ комнату, садился въ кресла и молчаливо кусалъ ногти: знакъ неудовольствія.
— Опять не выходитъ!— волновался Константинъ Ивановичъ, и въ его тон слышалось, что въ душ онъ загнулъ пасьянсу крпкое русское словцо.
— Пятый разъ проклятый Наполеошка не выходитъ.
— Да ты врно зваешь,— вступалась Марья Дмитріевна.
— Какое зваю! Ни одного перевода нтъ. Вотъ тутъ валетъ пикъ заколодилъ, а здсь четверка червей.
— Да ты попробуй переводы сдлать,— совтовала Марья Дмитріевна и, опустивъ на колни шарфъ, приникала къ столу.— Вотъ здсь переводъ есть.
— Говорятъ теб, что изъ этого ничего не выйдетъ.
— Вотъ заладилъ одно: не выйдетъ! не выйдетъ? Ты попробуй, да тогда и говори.
— Чего мн пробовать,— злился Константинъ Ивановичъ:— разв я такъ не вижу? Что ты, въ самомъ дл, матушка, за дурака меня, что ли, считаешь? Сообразить не могу я врно, по-твоему?
— Ну, да ужъ попробуй!
— Смшаю все, вотъ теб и проба!
— Этакъ и раскладывать пасьянсъ не нужно, если у тебя терпнья нтъ.
— Ну, и не нужно!
— Разумется, не нужно!
— Вязала бы свои шарфы!
— Для тебя же вяжу.
— Очень мн ихъ нужно!
— Ну, такъ я Васьк отдамъ, и ходи безъ шарфа.
— И буду ходить.
— Да и будешь!
Супруги не на шутку ссорились. Въ ихъ голосахъ слышалось и дрожаніе, и злоба. Иванъ Ивановичъ и они сами знали, что миръ возстановится при слдующемъ удачномъ пасьянс, когда шельмецъ Наполеонъ выйдетъ, и что война закипитъ снова при другомъ неудачномъ пасьянс, когда оба минутные врага выскажутъ другъ другу сотни колкостей, сильно взволнуютъ себя и потомъ вмст пойдутъ спать… Эты волненія безспорно доставляли имъ и удовольствіе, и развлеченіе, но Ивану Ивановичу отъ этого не было веселе. Въ его сердц кишла досада, и эта досада еще боле усиливалась тмъ, что его сестру часто приглашали играть роль судьи, и она нисколько не изумлялась отъ этого предложенія, но исполняла роль отлично. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Иванъ Ивановичъ былъ раздраженъ боле, чмъ когда-нибудь. Ему было досадно и на пошлую серьезность брата, и на постукиваніе спичекъ Марьи Дмитріевны, и на достойное похвалы прилежаніе сестры. Онъ не вытерплъ.
— Какъ теб не надостъ, сестра,— промолвилъ онъ:— заниматься этою дрянью.
— Какою дрянью?
— Да вотъ вязаніемъ этого чулка.
— Это не чулокъ, это я кошелекъ вджу для…
Катерина Ивановна нершительно остановилась.
— Кому нужны эти кошельки?
— А я хотла…— снова начала Катерина Ивановна и не кончила, ея голосъ уже дрожалъ слезами.
Братъ этого не замтилъ,
— Помилуй,— продолжалъ онъ:— этотъ шелкъ, бисеръ, все это стоитъ большихъ денегъ, вязанье стоить труда, а что изъ этого выйдетъ? Неудобный кисетъ съ царапающимъ руки стальнымъ бисеромъ, тряпка, которая загрязнится черезъ мсяцъ. Если теб нуженъ кошелекъ, то ты можешь купить его, не трудясь попусту, купить дешевле, чмъ стоитъ этотъ матеріалъ, и купленный кошелекъ изъ кожи будетъ прочне, а, значитъ, и лучше. Надо же теб пріучаться правильно глядть на вещи и не быть уздной барышней.
Катерина Ивановна опустила на колни вязанье и поникла головой. Незамтно для нея самой изъ ея глазъ покатились слезинки, наконецъ, одна изъ ихъ упала на ея руку и заставила ее очнуться. Двушка быстро встала и торопливо вышла изъ комнаты, уже рыдая на порог…
— Что съ ней?— съ изумленіемъ спросилъ Иванъ Ивановичъ.
— Эхъ вы, молодежь,— съ упрекомъ произнесла Марья Дмитріевна:— разстраивать только мою Като умете! Вдь она для васъ къ именинамъ этотъ кошелекъ торопилась довязать.
Иванъ Ивановичъ смутился, онъ чувствовалъ себя правымъ, но ему было жаль сестру. Онъ еще въ университет получилъ названіе благодушнаго, и оно было дано ему не даромъ. Вечеръ прошелъ скверно. Катерина Ивановна, наплакавшись до сыта молодыми слезами, сочла за нужное надуть свои хорошенькія губки и не выйти, къ чаю, чтобы помучить брата. Ее уже занимало это мщеніе, и передъ ея воображеніемъ носилась сцена примиренія, полная трогательныхъ фразъ, цлованій рукъ и тому подобныхъ прелестей. Кого изъ васъ, юныя читательницы, не занимали эти сцены и еще въ деревн, среди однообразной, убійственной скуки осеннихъ дней? Надо же, въ самомъ дл, чмъ-нибудь разнообразить жизнь!
— Ну, полно дуться, Катя,— говорилъ на другой день Иванъ Ивановичъ, встртивъ сестру безъ свидтелей.
Ожиданная сцена настала. Катерина Ивановна чувствовала, что ея маленькое сердечко бьется сильне обыкновеннаго.
— Я не дуюсь,— отрывисто отвтила она и продолжала надувать хорошенькія губки.
— Вотъ еще! разв я не вижу. Я не зналъ назначенія этого кисета, и потому невольно обидлъ тебя. Но пойми, мой другъ, что я желаю теб добра. Ты тратишь время и силы на пустяки.
— Что же вы мн прикажете длать?
— Во-первыхъ, не впадай въ этотъ пошлый провинціализмъ, и не говори мн въ вид колкости вы. Это не колко, а пошло и мелочно. Во-вторыхъ, надо же теб понять меня и знать, что я не приказывать хочу, а совтовать. Мн хотлось бы, чтобы моя сестра была развитою, честною двушкою.
— Что съ тобою, разв я безчестная?— воскликнула съ ужасомъ Катерина Ивановна и готовилась расплакаться.
— Ты меня не поняла. Въ нашемъ кругу называютъ честными тхъ, кто употребляетъ свои силы и время на полезный трудъ, а ты этого не длаешь. Такихъ людей у насъ зовутъ не подлецами, а дармодами.
— И вс у васъ тамъ поучаютъ другихъ?— съ ироніей спросила сестра, ей вдругъ сталъ досаднымъ поучительный тонъ брата, она ожидала драматической сцены примиренія, а не этихъ наставленій и резонерства.
— Если нужно, поучаютъ.
— Ну-съ, такъ что же мн длать?
— Читай…
— Ха-ха-ха,— засмялась сестра надъ братомъ, какъ надъ дуракомъ.— Вотъ одолжилъ! А что же я длаю по утрамъ и вечерамъ, когда ложусь спать.
— Что же ты читаешь?
— Дюма теперь читаю.
— Ну, это хуже вязанья кисетовъ.
Сестра снова надула губки при слов кисетъ, обидномъ для ея кошелька.
— Такихъ книгъ не только можно не читать, но и не должно ихъ читать. Читай серьезныя книги. При твоемъ воспитаніи трудно читать даже популярно написанныя ученыя статьи, ну, такъ начни съ хорошихъ романовъ. На что годятся похожденія разныхъ мушкетеровъ? Гд ты встртишь подобныхъ куколъ въ жизни? А ты возьми вотъ хоть Теккерея, ‘Ярмарку Тщеславія’ или ‘Пенденниса’ прочти. Тамъ ты встртишь почти на каждой страниц такіе врные взгляды на жизнь, такія дкія осмянія ея пошлостей, что, мало-по-малу, твоя мысль проснется, станетъ работать, ты захочешь выбиться на лучшую дорогу, стать лучшимъ членомъ общества. Передъ тобой будутъ проходить не просто англичане съ своими страстями, но люди, давно знакомые теб. Въ какой-нибудь брошенной съ дтства, гонимой за бдность, развившей вслдствіе этихъ гоненій до крайности свое самолюбіе, дошедшей потомъ до пороковъ и страшнаго коварства, Ребекк Шарпъ, ты узнаешь одну изъ своихъ небогатыхъ и также гонимыхъ подругъ. Въ пустомъ, блестящемъ, праздномъ, изнженномъ богач-офицеришк Осборн ты увидишь портретъ десятка такихъ же личностей, уже виднныхъ тобой. Ты, не трогаясь съ мста, войдешь за кулисы блестящаго, празднаго, наглаго свта, авторъ силою своего громаднаго таланта сдернетъ передъ тобою нарумяненныя маски съ надменныхъ барынь, и ты съ отвращеніемъ отвернешься отъ ихъ натуральныхъ лицъ, отъ ихъ цинизма, прикрытаго красивыми формами, отъ ихъ развращенности, прикрытой нравственными изреченіями и благотворительностью изъ остатковъ отъ стола и податей, собранныхъ съ тхъ же бдняковъ.
