Запросы жизни. Романъ М. И. Красова (Е. Оболенскаго). Издане журнала Мысль. Спб. 1881 года.
Запросы жизни. Романъ М. И. Красова (Е. Оболенскаго). Издане журнала Мысль. Спб. 1881 года.
К.
‘Русская Мысль’, No 1, 1882
Запросы жизни. Роман М. И. Красова (Е. Оболенского), Оболенский Леонид Егорович, Год: 1882
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Не разъ приходилось слышать жалобы, что наша беллетристика не даетъ, подобно хоть бы французской, романовъ съ сложной, интересною фабулой, способной завлекать, манить впередъ, нтъ романовъ, которые бы можно было читать на сонъ грядущй, лежа въ постели ради забавы, ради отдыха. Вмсто успокоеня, нашъ романъ наровитъ растравить читателя, возбудить его нервы,— разумется, тутъ ужь не до сна. А все отъ того, что наша беллетристика слита съ нашею жизнью, является ея отраженемъ, а не уноситъ на крыльяхъ амура въ мръ грезъ и фантазй. Жизнь же такъ захватываетъ, такъ сдавливаетъ въ настоящее время своими желзными когтями, что ни автору, ни читателю не до шутки, не до забавы.
Поэтому и романъ г. Красова, ‘Запросы жизни’, нельзя читать на сонъ грядущй ради развлеченя и отвлеченя сонъ отгоняющихъ думъ. Онъ задваетъ современную жизнь, ея запросы. Каждый знаетъ, какъ мало эта современная жизнь даетъ возможности на удовлетворене предлагаемыхъ ею запросовъ, и, разумется, названный романъ не даетъ успокоеня. Много лицъ выводитъ онъ въ разныхъ положеняхъ, жизнь никому изъ нихъ не улыбается, всхъ ломаетъ, калчитъ и большинство доводитъ до сумасшедшаго дома. Авторъ самъ какъ бы пугается тяжелаго впечатлня отъ своего романа и оговаривается передъ читателемъ слдующею тирадой, которою заканчивается его книжка:
‘Тотъ читатель, который бы обвинилъ насъ въ обили сумасшедшихъ героевъ, пусть повнимательне присмотрится кругомъ и заглянетъ въ статистику помшательствъ за послдне годы’ (стр. 221).
Но мы лучше заглянемъ съ читателемъ въ книгу г. Красова, чтобъ убдиться, такъ ли безысходны въ самомъ дл т положеня, которыя довели большинство изъ его героевъ до помшательства, до пьянства? Не лежала ли отчасти причина этихъ болзней въ самихъ герояхъ, въ ихъ дряблости, въ отсутстви энерги, необходимой для борьбы, безъ которой жизнь почти нигд и никогда не уступаетъ ни пяди?
Въ роман г. Красова ‘Запросы жизни’ выведено много героевъ героинь. Вс они люди современные. Аристократъ Худяковъ, окончившй курсъ въ школ Правовдня и отказавшйся, подъ влянемъ одной учительницы, Надежды Николаевны (героиня романа), не только отъ арстократизма, но даже отъ дороги юриста,— поступилъ въ медико-хирургическую академю, когда ему было за 25 лтъ (кончилъ ли онъ здсь — читатель объ этомъ не знаетъ). Когда Надежда Николаевна, которую онъ крпко полюбилъ, призналась ему, что тоже его любитъ, но что уйти къ нему не можетъ, такъ какъ у нея есть мужъ, человкъ въ сущности порядочный, но въ которомъ она тмъ не мене сильно разочаровалась, увидавъ, что у него слово скачетъ на почтовыхъ, а дло совсмъ за нимъ не поспваетъ,— Худяковъ узжаетъ въ деревню, всецло предается земской дятельности, превращаетъ большя комнаты своего стариннаго барскаго дома въ больницу и школу для крестьянъ, затмъ создаетъ одинъ проектъ за другимъ — въ интересахъ тхъ же крестьянъ — и вноситъ ихъ на разсмотрне земскаго собраня. Какъ и слдовало ожидать, земское собране, во глав котораго стоялъ какой-то Делибашъ, отвергло вс проекты: ‘Одинъ изъ нихъ — о банкахъ — былъ не принятъ потому, что найденъ касающимся исключительно нуждъ крестьянъ, а крестьяне, молъ, не земство, а сослове. Другой — о школахъ — не прошелъ за недостаткомъ средствъ, а проекты ходатайствъ почти вс были остановлены предсдателемъ Делибашемъ, по мнню котораго они выходили за предлы земской компетентности. Худяковъ заявилъ, что посл всего этого онъ снимаетъ съ себя полномоче земскаго гласнаго, ибо не можетъ исполнять обязанностей, возложенныхъ на него избирателями’ (стр. 220). Вслдъ за этимъ онъ падаетъ духомъ,— падаетъ на столько, что запирается въ своемъ кабинет: ‘Онъ никому ничего не говорилъ, не отвчалъ на распросы, но было видно, что онъ страшно потрясенъ. Онъ похудлъ за одинъ день, глаза лихорадочные, красные. Ночью не спитъ и ходитъ по кабинету. Надежда Николаевна (она уже бросила своего мужа, отъ чего послднй спился) ршила распорядиться безъ его вдома и послала за земскимъ врачомъ’ (стр. 219).
Поправившись, Худяковъ вмст съ Надеждой Николаевной и ея дочкой переселился за границу, ‘откуда, кажется, не думаетъ скоро вернуться’ (стр. 221).
Положене Худякова въ земств есть одно изъ обычныхъ явленй въ нашей современной жизни, гд еще господствуетъ царство Делибашей. Но разв для такихъ порядочныхъ людей, какъ Худяковъ, единственный путь ‘устраниться’ и ухать для душевнаго успокоеня за границу? Отъ такихъ защитниковъ крестьянскаго интереса крестьянамъ, дйствительно, легче бы не стало, но дйствительность, къ счастю, представляетъ и нчто лучшее, чмъ слабые, безсильные Худяковы.
Кром этого главнаго героя, въ роман выведены еще два мужскихъ лица, не мене важныхъ въ общей сумм русской жизни: это народникъ Строевъ, не кончившй курса студентъ медико-хирургической академи, за что-то сосланный административнымъ порядкомъ, и раскольникъ Пименовъ, сынъ мужика. Послднй тихонько отъ отца, подобно Ломоносову, бжалъ въ гимназю, чтобы просвтиться и уразумть непонятное, но гимназя не удовлетворила его своей школьною наукой, и потому онъ снова вернулся къ отцу въ деревню, обложился книгами, предался своей философи, которая состояла въ признани духа, въ отрицани ‘личной любви къ людямъ, семь, отцу и матери’, его философя требовала ‘любви къ нимъ — только какъ къ олицетворенямъ Бога на земл,— любви не личной, а всеобщей, братской, для всхъ равной: для всхъ сословй и нацй, друзей, какъ и враговъ, ибо вс — дти одного ‘Бога, носящя въ душ ту же частицу божества’ (стр. 179).
У автора оба эти героя кончаютъ сумасшествемъ. Строевъ доходитъ до нервной горячки отъ своей безмрной любви къ народу, которую онъ выражаетъ только въ слов, и отъ своего неумнья сдлать для него что-нибудь, Пименовъ же доходитъ до чортиковъ отъ углубленя въ свою философю.
Мы знаемъ, какую нравственную мощь и какую крпость нервовъ представляетъ въ дйствительности у насъ тотъ и другой типъ ‘печальниковъ’, что Строевы и Пименовы являются только какою-то пародей на дйствительные образы современной жизни.
Въ параллель къ этимъ тремъ героямъ въ роман выведены и три героини. Надежда Николаевна, о которой мы упоминали и которая, какъ общественная дятельница, признаетъ: ‘чмъ хуже, тмъ лучше’,— въ сущности вся погружена въ личную жизнь. Одна изъ обыденныхъ драмъ этой жизни до того захватываетъ ее, слабенькую, что общественная жизнь почти совсмъ теряетъ для нея смыслъ. Другая героиня — Желковская. Эта женщина перенесла въ жизни то, что переносятъ немноге, что оставляетъ на душ ничмъ неизгладимые слды: ‘ея братъ былъ повшенъ, а отецъ сосланъ въ каторгу во время одного изъ польскихъ возстанй…. Говорили, что она безумно любила брата, что она видла его казнь и не заплакала, только потомъ едва не умерла отъ нервной горячки Разсказывали также, что долго она совсмъ не хотла видть людей, особенно русскихъ, потомъ вышла замужъ и запряталась въ лсной глуши, ни съ кмъ не знакомясь, никуда не вызжая, исключая охоты, на которой она носилась на кон рядомъ съ мужемъ въ нацональномъ польскомъ костюм. Мало-по-малу она стала тосковать все больше и больше’ (стр. 50—57). Докторъ посовтовалъ развлечене. Она стала принимать гостей… Молодыя силы одержали верхъ надъ нервами. ‘Она опять разцвла, но мозгъ уже до конца жизни не могъ выздоровть отъ тхъ образовъ, которые въ него запали… Стоило ей на минуту остаться одной, и страшные образы выплывали, какъ живые, и рвали ея мозгъ и сердце до того, что часто ее находили въ обморок или въ тяжеломъ нервномъ припадк’ (стр. 71). Но молодая жизнь боролась съ мучительными воспоминанями прошлаго: ради отдохновеня отъ давящаго кошмара жизни она сама создавала себ иллюзи и отдыхала до тхъ поръ, пока завса не спадала съ глазъ и съ прежнею силой не повторялись давно знакомыя, подавляющя душу, картины.
Авторъ правъ, когда говоритъ, что ‘люди безпредльно несчастные живутъ часто одной иллюзей, одною мечтой’ (стр. 71). Это — ключъ къ загадк: гд берутъ люди силу, чтобы вынести непосильное горе? Нужно нчто иное, чмъ простыя обыденныя радости жизни, чтобы продолжать жить посл ‘безпредльнаго несчастья’. И вотъ секретъ: это нчто есть иллюзя. У Желковской тоже была иллюзя, которой она жила: мечта, что что-то случится необыкновенное, что дастъ ей невроятную силу забыть прошлое,— мечта, что она услышитъ совсмъ новое слово, которое перевернетъ, измнитъ ея жизнь, переродитъ ея отношеня къ прошедшему. Вотъ поэтому она такъ пытливо всматривалась въ каждое новое лицо и въ особенности если это новое лицо сразу не поддавалось пониманю. Она быстро шла впередъ на сближене съ новымъ лицомъ, мало обращая вниманя на свтскя приличя, и все въ надежд найти это нчто. Но, вмсто ‘нчто’,— если неизвстное лицо былъ мужчина,— ей преподносилось изляне въ любви,— иллюзя разомъ исчезала и она снова впадала въ тоску.
Такъ было съ ней и при встрч съ Худяковымъ, который казался ей загадочнымъ. И вотъ, желая какъ можно скоре открыть въ немъ это ‘нчто’, она устроила компаней катанье на тройк, а сама вдвоемъ съ Худяковымъ сла въ маленькя саночки и похала впередъ.
‘Снгъ радужными облачками подымался у ногъ скачущихъ лошадей и долго стоялъ искрящимися пылинками по дорог. Полозья гулко скрипли по промерзлому снгу, паръ летлъ отъ лошадей, кучера звонко посвистывали, напоминая Соловья-разбойника.
— Ну, что же хотли вы мн сказать?— спросила Желковская у Худякова, когда они успли довольно далеко ухать отъ дома.— Охъ, да какя же у васъ узенькя санки! Я боюсь упасть. Вы ужь не церемоньтесь, держите меня крпче.
Худяковъ обнялъ ее поверхъ мягкой, пушистой атласной шубки.
— Ну, вотъ такъ! Такъ мн не страшно!— воскликнула она, улыбнулась и взглянула близко въ его глаза. Морозъ подрумянилъ ея щеки, обыкновенно блдныя, и сдлалъ ее какъ-то еще моложе. Глаза ея ярко блестли. Польская мховая шапочка, надтая нсколько на-бокъ, придавала какую-то храбрость, удаль ея лицу и взглядамъ. Отъ ея глазъ ему сообщалась какая-то юная бодрость и шаловливость.
— А если мн сейчасъ не хочется говорить того, о чемъ я думалъ прежде? Если моя хандра вдругъ прошла?— счастливымъ голосомъ, почти страстно проговорилъ онъ.
— О, значитъ, я хорошй докторъ!— воскликнула она и вдругъ звонко, какъ-то странно засмялась’ (стр. 70).
Съ этого момента онъ сталъ ей противенъ. Иллюзя исчезла.
Черезъ нсколько минутъ съ ней сдлался обморокъ. Пришлось свернуть съ дороги и захать къ Пименову, тому юному раскольнику, о которомъ упоминалось выше.
Когда она пришла въ себя, отдохнула, Пименовъ развелъ самоваръ. Вс услись къ столу. Завязался разговоръ. Рчи Пименова заинтересовали Желковскую. У нея опять блеснула иллюзя — открыть въ юномъ раскольник то новое, надеждой на что она жила.
Она съ жадностью прислушивалась къ его словамъ, когда онъ говорилъ: ‘Природа — это мы сами, наше создане, наше дитя. Я говорю о видимой природ, о той, которую мы видимъ. Эту мы создали и создаемъ каждое мгновене нашимъ представленемъ’… ‘Значитъ, наши страданя,— думала въ это время Желковская,— смерть людей близкихъ…тоже мы создаемъ сами… Да… да?… Я не понимаю’ (стр. 42). Черезъ нсколько дней она уже устроила съ нимъ свидане въ лсу. Онъ пришелъ, много, долго говорилъ. Ей хотлось непремнно добиться разршеня на слдующй вопросъ: ‘если уже оно (т. е. страдане) есть въ душ, какъ фактъ,— куда его днешь?’
И вотъ Пименовъ учитъ ее, какъ для этого надо выработать иной взглядъ на мръ, чмъ существуетъ у всхъ, подняться отъ личнаго къ общему,— подняться до того, чтобы пренебречь единичнымъ, тлеснымъ, земнымъ.
‘Значитъ, я все только гршила и гршила? И когда любила личною любовью исключительно родину, а не все человчество?… И когда больше всхъ любила брата и отца, ненавидя враговъ?…’
Она почти бгомъ бросилась домой, цлый день провела, молясь въ своей комнат передъ образомъ… Но на другой день она взглянула на всю эту философю иначе,— она уже видла ея ложность,— и снова ее охватила тоска съ еще большею силой… Иллюзя исчезла безъ надежды на возвратъ. Она почувствовала, что больше силъ нтъ жить, и взяла револьверъ… По обстоятельства помшали ей покончить съ собой,— она занемогла. Романъ оставляетъ ее въ положени при смерти больной. Докторъ, который ее лчитъ, не понимаетъ ея болзни. ‘Вообще,— говоритъ онъ,— теперь все какя-то странныя болзни: все больше душевныя разстройства. Не то чтобы полное помшательство, а что-то необыкновенное, ей-богу! Я ужь и не знаю, какъ и назвать: вывихъ душевный‘ (стр. 220).
Желковская — это единственное лицо въ роман, душевная болзнь котораго является неизбжнымъ слдствемъ тяжелыхъ обстоятельствъ жизни, несмотря на богатый запасъ энерги и силъ у этой женщины. Только благодаря этому запасу она могла такъ долго протянуть, несмотря на вс ужасныя внутрення муки. На это лицо авторъ положилъ много любви и симпати, потому Желковская обрисована въ роман ясне, рельефне другихъ и врне.
О третьей женщин, дочери дьячка, кончившей курсъ въ гимнази и ухавшей, благодаря помощи Худякова, въ Петербургъ на каке-то курсы, мы говорить не будемъ,— не стоитъ: личность вводная, очерчена общими чертами, а врнй даже и не очерчена.
Какъ видитъ читатель, весь романъ г. Красова является какъ бы домомъ умалишенныхъ, гд совсмъ нтъ здоровыхъ людей: вс дйствующя лица романа или сходятъ съ ума, или спиваются, какъ, напр., мужъ Надежды Николаевны — человкъ развитой, нкогда имвшй громадное вляне на своихъ ученицъ, но который не съ умлъ справиться съ личнымъ несчастемъ, личнымъ горемъ. Послднее едва ли кого оставляетъ въ поко, а между тмъ изъ-за него не вс же спиваются, не вс же гибнутъ въ дйствительности… Вс лица, выведенныя въ роман, люди развитые, добрые, гуманные, честные, съ лучшими запросами на жизнь (исключая мужа Желковской), чмъ толпа вообще, и вс они оказываются безсильными: падаютъ при первомъ препятстви, съ которымъ даже и бороться не пробуютъ, вслдстве свой трусости и дряблости… Нтъ, лучше люди такъ скоро не отступаютъ передъ препятствями, такъ скоро, безъ борьбы, не гибнутъ! Когда требуется борьба, они видятъ въ ней жизнь и борятся до потери силъ, но не отступаютъ, не прячутся, не уходятъ искать покоя за границу… Такъ говоритъ намъ дйствительность.
Читается романъ г. Красова или, точне, первая его половина довольно легко: красиво мелькаютъ передъ читателемъ знакомыя картины студенческаго бала, мертвецкой, простыхъ, хорошихъ отношенй студентовъ и студентокъ, не мене живо и красиво рисуются деревенскя посидлки съ бойкой солдаткой Машей, съ ея горячими поцлуями… Но дале, по мр того, какъ усложняются отношеня героевъ и вводятся новыя лица, авторъ то комкаетъ разсказъ, то неимоврно его растягиваетъ. Такъ растянута болзнь Страхова, къ постели котораго, почти въ конц романа, введено новое лицо — дочь дьячка, ей Строевъ говоритъ свои длинныя рчи и между прочимъ жалуется, что въ теперешней междоусобной войн никакъ не поймешь, кто — свой, кто — чужой.