О Цицероновомъ сочиненіи, называемомъ Ораторъ.
А. Ж.
‘Встникъ Европы’, т. 63, 1812.
О Цицероновом сочинении, называемом Оратор, А. Ж., Год: 1812
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Если нтъ совершенной необходимости быть самому ораторомъ, чтобы говорить о краснорчіи, то по крайней мр не льзя отвергнуть, что ораторъ въ семъ отношеніи иметъ великое преимущество предъ всякимъ другимъ, когда при творческомъ талант обладаетъ он еще тою проницательностію ума, которая наблюдаетъ ходъ искусства. Правила, преподанныя человкомъ, имющимъ, теоретическія познанія вмст съ практическими, по крайней мр заключаютъ въ себ ту выгоду, что имъ весьма удобно можно воспользоваться, къ нимъ не льзя неимть довренности. Но ежели еще сей ораторъ самъ Цицеронъ, то не приятно ли мыслить, что отецъ Латинскаго краснорчія наставляетъ насъ въ таинствахъ искусства, которому онъ одолженъ своею славою, и которому посвятилъ всю жизнь свою? Тридцатилтнее упражненіе и успхи, въ народныхъ собраніяхъ и въ судилищахъ пріобртенные, доставили бы всякому оратору право на уваженіе.
Между различными сочиненіями Цицерона о краснорчіи, такъ называемое Orator или Витія, не есть самое важнйшее, и не льзя даже сказать, чтобъ оно наиболе заключало въ себ правил. Другое Разсужденіе, раздленное на четыре разговора, подъ названіемъ De Oratore, то есть О Витіи, гораздо пространне и гораздо боле содержитъ въ себ полезныхъ наставленіи. Въ первомъ говорится вообще о краснорчіи, въ послднемъ предлагаются правила особенныя только об одномъ предмет. Но если въ Оратор нтъ разнообразія, за это уже можно найти въ немъ самыя новыя, истинно образцовыя мысли, которыя Цицеронъ заимствовалъ отъ Платона. Здсь представляетъ онъ разуму идеальный образецъ красоты и совершенства, образецъ, въ достиженію коего истинное искусство всегда стремится.
Въ семъ Разсужденіи Цицеронъ вознамрился начертать образецъ совершеннаго краснорчія и изобразить его такимъ, какимъ оно представлялось его разуму, однако не входитъ въ подробности о средствахъ, служащихъ къ достиженію онаго. ‘Я не ищу,’ говоритъ онъ, ‘витіи между людьми, не прилпляюсь ни къ чему, что смертно и подвержено тлнію: не ищу идеальнаго краснорчія, то есть безсмертнаго образца, который постигается только разумомъ, и которой надобно имть всегда передъ собою, чтобы сдлаться истинно краснорчивымъ.’
Цицеронъ замчаетъ при семъ случа, что, всякое изящное произведеніе искусства, въ какомъ бы то род ни было, стоитъ ниже сей, первенствующей и образцовой красоты и которая не подлежитъ чувствамъ человческимъ, постигается только глазами разума, и въ которой каждая черта есть подражаніе, равно намъ въ картин написанной съ натуры. Онъ прибавляетъ: ‘Чтобъ предлагать мысли точно, и въ надлежащемъ порядк, надобно доходить до первоначальнаго и образцоваго понятія о томъ предмет, о которомъ говорить предполагаемъ.’ Посл того Цицеронъ объясняетъ сіе правило, слдующимъ примромъ: ‘Хотя произведенія Поликлета и Фидія считаются совершенными, однакожъ возраженіе наше уметъ представить себ нчто еще боле совершенное.’ — ‘Не надобно думать, продолжаетъ онъ, будто Фидій имлъ предъ глазами своими вещественный образецъ, когда трудился надъ Олимпійскимъ Юпитеромъ или надъ Минервою. Нтъ, никакой предметъ чувственный не служилъ ему правиломъ, художник работалъ, сообразуясь съ понятіемъ, которое имлъ въ ум своемъ о совершенной красот, съ понятіемъ, которое управляло рзцемъ его, и съ которымъ совтовался онъ при каждой черт въ своей работ.’ Мы почитаетъ изящными т произведенія живописи и ваятельнаго художества, которыя сходны съ образцами, въ ум нашемъ напечатлнными. Тоже-можно сказать и о рчи: мы ищемъ въ ней сходства съ тмъ совершеннымъ краснорчіемъ, о которомъ понятіе начертано въ нашемъ разум. Здсь привожу я собственныя мысли Цицерона, хотя выражаю ихъ нсколько отличными словами. Сіе первоначальное и образцовое понятіе не во всхъ людяхъ одинаково. Очень мало есть на свт превосходныхъ умовъ которые въ каждой вещи ясно и опредлительно видятъ истинное совершенство. Оно становится боле примтнымъ для того, кто часто длаетъ надъ нимъ свои наблюденія,
По случаю спора между Римскими риторами о совершенномъ краснорчіи, Цицеронъ, склонясь на просьбу своего друга Юнія Брута, написалъ и выдалъ Разсужденіе свое об Оратор. Главнымъ предметомъ спора былъ истинный характеръ Аттическаго краснорчія, которое состоитъ въ слогъ чистомъ, краткомъ, благородномъ, красивомъ, высокомъ и сильномъ, смотря по свойству матеріи. Нкоторые Римскіе ораторы съ сухимъ, тощимъ, далекимъ отъ сего Аттическаго совершенства слогомъ, хотли прослыть блюстителями Аттицизма, и выдавали себя за подражателей Ливія, укидида, Ксенофонта и Исократа. Цицеронъ, опредливши, можетъ быть не съ надлежащею точностію, понятіе об истинномъ Аттицизм, находитъ въ упомянутыхъ Греческихъ сочинителяхъ только нкоторыя части Аттическаго слога. Одинъ Димосенъ кажется ему наиболе достойнымъ подражанія. Никто изъ писателей непоказалъ такого превосходства въ трехъ родахъ слога, никто не умлъ быть столько приятнымъ въ слог простомъ, ни столько разборчивымъ въ слог среднемъ. Димосенъ говорилъ перед народомъ просвщеннйшимъ, перед строгими знатоками въ краснорчіи, онъ боялся оскорбишь слух столь опытной и, нжной, при всемъ том его рчи одушевлены смлыми фигурами и живыми, разительными картинами. Вотъ образецъ Аттицизма, до котораго Цицеронъ совтуетъ ораторамъ возноситься.
Хотя Разсужденіе объ Оратор, собственно говоря, не есть сочиненіе учебное, и хотя авторъ почти безпрерывно говорятъ съ восторгомъ о витійств, которое называетъ онъ искусствомъ божественнымъ, однакожъ сей восторгъ его. всегда управляется строгимъ благоразуміемъ, и Цицерон отъ начала до конца предлагаетъ мысли своя въ надлежащей связи и въ строгомъ порядк.
Изъ четырехъ частей Риторики, которыя суть изобртеніе, расположеніе, выраженіе мыслей и произношеніе, авторъ особенно разсматриваетъ только третью. Прочихъ же частей касается онъ слегка, по тому ли, что уже подробно было о семъ говорено въ Разговорахъ его объ Оратор, или что понятіе о совершенномъ образц было главнымъ предметомъ Брутова любопытства. Предпочитая слог простой, краткой, чистой, и нелюбя слишкомъ сильныхъ движеній, ни чрезмрной пышности, ни блестящихъ фигур, Цицеронъ отдляетъ ораторской слог отъ философскаго, историческаго, піитическаго и софистическаго, наконецъ говоритъ о сихъ разныхъ родахъ слога. Дале ведетъ онъ витію къ познанію того, что называется ораторскими приличіями, и подробно изясняетъ особеннымъ способомъ характеръ, свойства и принадлежности слоговъ простаго, средняго и высокаго.
Любопытно замтить здсь, какое мнніе иметъ онъ о Философіи, и какую важность приписываетъ изученію оной, именно утверждая, что изъ всхъ наук она есть самая нужнйшая для Оратора. Вотъ истинное средство опровергнуть всегдашнія укоризны, невжествомъ или притворствомъ изрыгаемыя противъ Философіи, то есть будто она убиваетъ природныя способности, ослабляетъ краснорчіе, охлаждаетъ жаръ сердца. Если такъ, то Цицеронъ, проведшій всю жизнь свою въ изученіи Философіи, былъ ораторъ холодный! онъ совтуя молодымъ витіямъ учиться Философіи, не знаетъ самъ, что говоритъ! и его мнніе не есть справедливое, когда онъ утверждаетъ, что безъ Философіи не можно быть истинно, краснорчивымъ, не потому будто, бы въ ней одной заключалось краснорчіе, но что она должна служить къ образованію оратора, подобно какъ гимнастическія упражненія полезны для комедіанта. ‘Можетъ быть сказать, продолжаетъ знаменитый мужъ, что я неудачно сравниваю два предмета. Нтъ, мое сравненіе есть самое точное. Безъ помощи Философіи невозможно говорить пространно и подробно о множеств вещей разнообразныхъ.’ Цицеронъ приводитъ въ примръ Перикла, который образовался ученіемъ философа Анаксагора, упоминаетъ о Димосен, прилжно въ молодости своей посщавшемъ Платонову школу, ‘Философія, прибавляетъ он, одна философія можетъ научить насъ, какъ надлежащимъ образомъ относить каждую вещь къ своему роду и виду, она развертываетъ наши понятія своими опредленіями, показываетъ различія сихъ понятіи, отличаетъ истинное отъ ложнаго, правильно выводитъ послдствія изъ начала, примчаетъ противности въ предложеній ихъ, выбираетъ изъ двухъ одно справедливйшее. А что сказать о Физик, о сей наук, которая открываетъ столь обширное поле оратору? что сказать о человческой жизни, о должности, о добродтели, о нравахъ? о чемъ можно говорить, и что можно понимать надлежащимъ образомъ, не успвши во всхъ сихъ философическихъ познаніяхъ?
Сказано выше, что Цицеронъ предлагаетъ Димосена за истинный образецъ Аттицизма. Вотъ какъ он еще изъясняется о семъ дл:
‘Мы видимъ, что были ораторы, которые имли дарованіе говорить и красно, и остроумно, и приятно. Дай Боже, чтобы намъ удалось найти подобный образецъ краснорчія между Римлянами! Славно было бы, еслибъ мы могли довольствоваться своимъ, не имя нужды заимствовать у другихъ. Но я, самъ я, въ сочиненіи своемъ О знаменитыхъ Ораторахъ приписавшій столько достоинств Римлянамъ или по привязанности къ своимъ согражданамъ, или дабы ободрить нашихъ ораторовъ, помню, что Димосена поставилъ гораздо выше всхъ писателей, приноровляя его дарованіе къ тому роду краснорчія, которое понимаю въ ум своемъ, но котораго не обрлъ еще ни въ одномъ человк. Небыло еще оратора ни сильне, ни искусне, ни правильне. И такъ мы должны посовтовать тмъ писателямъ, которыхъ нерадивыя сочиненія столь многими одобряются, и которые присвоиваютъ себ титло Аттическихъ, чтобъ они писали сами какъ ораторы Аттическіе и всего боле удивлялись бы Димосену… Пусеай узнаютъ они, что есть Аттицизмъ, пускай измряютъ краснорчіе силами сего Оратора, а не своимъ безсиліемъ. Нын каждый уважаетъ въ искусств только то, чему онъ подражать въ состояніи!’
Такимъ образомъ Цицерон опредляетъ истинной Аттицизмъ, вопреки мннію тхъ Римлянъ, которые, будучи отъ природы лишены жара, или увлечены довренностію къ нкоторымъ систематическимъ риторамъ, полагали Аттицизмъ, т. е. свою идею о совершенномъ краснорчіи, въ сочиненіяхъ написанныхъ неплодовитымъ слогомъ, рачительно обработанныхъ, но сухихъ и неудобныхъ приводить въ движеніе. Ничего нтъ безразсудне сихъ мнимыхъ Аттиковъ Римскихъ, которые особенно уважаютъ весьма немногихъ писателей, именно тхъ, моихъ родъ сочиненія наиболе отдаленъ отъ краснорчія судебнаго и употребительнаго въ народныхъ собраніяхъ, ‘Они думаютъ, продолжаетъ Цицеронъ, будто одинъ тотъ говоритъ какъ Аттической ораторъ, кто выражается просто и даже нсколько сухо, лишь бы только словъ его былъ красивъ и ясенъ. Пусть называютъ они это Аттицизмомъ, они правы, но если думаютъ, что Аттицизмъ единственно состоитъ въ этомъ род, то обманываются, ибо въ семъ случа и самъ Периклъ, у котораго никто неоспориваетъ перваго достоинства между Аинскими ораторами, не зналъ Аттицизма. Ежелибъ сей великій мужъ употреблялъ только простой слогъ, то стихотворецъ Аристофанъ никогда не сказалъ бы о немъ, что онъ блисталъ, гремлъ, приводилъ цлую Грецію въ движеніе. Охотно приписываю Лизію, сему чистому и красивому въ слог своемъ писателю, имя Аттическаго оратора, пусть же согласятся и со мною, что весь Аттицизмъ Лизія не состоитъ въ одной только простот его слога, чуждой всякаго украшенія, но въ том что у него нтъ ничего излишняго, и все поставлено въ надлежащемъ мст. Согласимся, что рчь украшенная, обильная, исполненная силы есть также Аттицизмъ, а иначе Есхинъ или Димосенъ должны быть изключены изъ числа Аттическихъ ораторовъ.’
Есть люди, которые выдаютъ себя за послдователей укидиду — вотъ другая нелпость, еще несноснйшая той, на которую теперь только я жаловался! Подражающіе Лизію, по крайней мр, подражаютъ судебному оратору, правда не имющему ничего обильнаго, ничего возвышеннаго во своемъ краснорчіи, но у котораго есть красивость и благородство, и который блистаетъ, въ судебныхъ спорахъ, укидидъ же повствуетъ о событіяхъ, о войнахъ и сраженіяхъ безъ сомннія съ великою точностію и силою, но чмъ у него воспользуетесь для рчи судебной, или произносимой въ народномъ собраніи? Самыя слова, помщенныя имъ въ своей исторіи, наполнены такими темными мстами, что трудно понять ихъ, а это главный недостатокъ въ рчахъ публичныхъ. Однакож вс хвалили укидида! Согласенъ, но его хвалили какъ писателя, благоразумно, съ точностію и живостію повствующаго о происшествіяхъ, хвалили не какъ судебнаго оратора, который старается изобртать доводы, но какъ историка, разсказывающаго о сраженіяхъ. Никто и никогда не почиталъ его въ числ ораторовъ. Никто изъ насъ не въ состояніи подражать сил его выраженій и оборотамъ, — не смотря на то наши Римляне, сказавши нсколько отдльныхъ рченій (а это всякой можетъ сдлать и безъ помощи учителя), почитаютъ уже себя укидидами! Я знаю одного оратора, который истощалъ вс свои силы, чтобъ уподобишься Ксенофонту, правда, у Ксенофонта слог слаще меда, но сей слог вовсе неприличенъ шумнымъ преніямъ судебнымъ.’
‘Совершенный оратор, говоритъ Цицеронъ, есть тотъ, что не ограничиваясь однимъ родомъ краснорчія, и презирай рабское подражаніе тому или другому ‘автору, уметъ соединять на высочайшей степени совершенства вс роды краснорчій и употреблять каждое мн нихъ въ своемъ мст, т. е. тотъ кто уметъ говоритъ о маловажныхъ вещахъ ея слогомъ простымъ, о посредственныхъ словомъ умреннымъ, о великихъ словомъ важнымъ. Is erit eloquens, qui parva summisse, media temperate, magna graviter poterit dicere. Въ благоразумномъ соединеніи сихъ трехъ слоговъ состоитъ истинное краснорчіе.’
Можно возразить автору: гд же видли оратора подобнаго тому, о которомъ вы говорите? ‘Я согласенъ, отвчаетъ Цицеронъ, что его никогда и нигд не было, но я разсматриваю то что желаю видть существующимъ, а не то что я уже видлъ.’ Тутъ предлагаетъ онъ свое умозрніе объ идеальномъ оратор.
Потомъ обращается онъ въ наукамъ, необходимо нужнымъ для оратора. Въ числ оныхъ полагаетъ Грамматику, Логику, Нравоученіе, Законовденіе, Исторію. Вотъ чмъ можно испугать ораторовъ нашего времени! Но если разсудить о важности ораторскаго сана въ Римской республик, об удивительномъ разнообразіи предметовъ, каждую минуту подлежавшихъ изслдованію витіи? если подумать, что оратор часто долженъ былъ учить народ и управлять онымъ: то легко увидимъ, сколь знаніе всхъ наукъ сихъ было необходимо. Витрувій отъ своего зодчаго требуетъ еще гораздо большей разнообразности въ свдніяхъ. Разсужденія Цицерона о семъ предмет ясно показываютъ необходимость многихъ предварительныхъ упражненій, Наконецъ сочинитель напрягаетъ вс свои силы при разсмотрніи той части ораторскаго краснорчія, которая состоитъ въ выбор слов, въ правильномъ ихъ расположеніи и въ доброгласій.
Онъ изъясняетъ, въ чемъ состоитъ собственность знаменованія и красота рченій, подробно говоритъ о происхожденіи, свойств и начал употребленія ораторской мры, показываетъ даже стоны, какія изъ нихъ должно употреблять въ начал, средин и конц періода. Однимъ словомъ, какъ будто анатомически разбираетъ слова относительно къ гармоніи, Онъ упоминаетъ по сему случаю, что въ произношеніи надобно иногда отступать отъ правила для угожденія слуху, что главное правило есть — нравиться, и что убжденія чувства должно согласовать съ приговорами разума. Въ другомъ мст доказываетъ онъ, ссылаясь на чувство слуха, что изящная проза иметъ свою гармонію и свой размръ подобно стихамъ. ‘Не благоразумно было бы, говоритъ Цицеронъ, утверждать, будто въ проз нтъ никакой мры, единственно потому что мы неумемъ изъяснить, для чего и когда она введена въ употребленіе. Самое стихотворство изобртено не разумомъ, но силою чувства. Разумъ только размышлялъ о томъ, что произведено чувствомъ. Если спросятъ, для чего употребляется гармонія въ слог, отвтъ не труденъ: чтобъ угождать уху.— Но когда должно употреблять оную?— Всегда.— Въ какой части періода должно быть измненіе въ голос?— Во всхъ частяхъ.— Какая причина того удовольствія, которое доставляетъ намъ гармоническая проза?— Та же самая, которая приноситъ намъ удовольствіе при слышаніи гармоническихъ стиховъ. Искусство сдлало изъ того правила, но ухо, по природному чувству, безъ помощи сихъ правилъ, судитъ хорошо о гармоніи.’ Вотъ въ немногихъ словахъ Цицероново мнніе о гармоніи въ рчи, и о важности, которую благоразумный оратор можетъ придать сей части своего искусства. Написать рчь громкую и гармоническую, не неимющую смысла, есть глупость. Написать рчь дльную, исполненную хорошихъ мыслей, но безъ порядка, безъ гармоніи, значитъ безсиліе, однако ето такой недостатокъ, котораго не льзя назвать нелпостію, и который встрчается даже у людей очень разумныхъ. Пусть довольствуется, кто хочетъ, малымъ удломъ, что же касается до меня, то я назову истинно краснорчивымъ того, кто не одно только одобреніе заслуживаетъ и возбуждаетъ еще удивленіе, производитъ восторгъ въ читателяхъ, принуждаетъ ихъ изъявлять восхищеніе,— только того, кто во всхъ частяхъ достигъ совершенства, и написалъ также сочиненіе, съ достоинствомъ котораго ничто въ свт сравниться не можетъ.
Въ заключеніе всего Цицерон обращается къ другу своему Бруту и совтуетъ ему принять сію предложенную систему, ежели она ему понравится, или же остаться при своихъ мысляхъ, если он съ оною несходны. Онъ признается, съ oткровенностію, достойнаго величавшаго ума, что не смотря на вс свои усилія, можетъ быть вразсужденіи основательности своего мннія долженъ уступить Бруту, но что ему позволено думать не одинаково съ своимъ другомъ, и что статься можетъ, въ послдствіи самъ будетъ отвергать то, что теперь доказывалъ. Наконецъ онъ говоритъ о себ же самомъ, что не нашелъ ничего врнаго какъ въ отношеніи къ краснорчію, такъ и къ высшимъ наукамъ, и что не видя открытой истины, на первой случай доволенъ правдоподобіемъ.
Таковъ сокращенный план сего превосходнаго сочиненія. Цицеронъ всегда оказывалъ къ оному очень примтное пристрастіе. Сіе разсужденіе об Оратор, въ которомъ слог соотвтствуетъ важности предмета, понимать весьма трудно. Въ немъ есть разныя историческія намки маловразумительныя выраженія, такія правила и примры, которыя, по крайней мр для насъ, не довольно ясно предложены, не упоминаю о множеств подробностей грамматическихъ и другихъ замчаній, которыхъ не льзя принаровить къ нашему языку, хотя въ Цицероновомъ сочиненіи находятся он совершенно въ своемъ мст.