Запорожцы.
(Историческая быль временъ Екатерины Великой).
Посмертное твореніе Нестора Кукольника.
Запорожцы.
(Историческая быль временъ Екатерины Великой).
Посмертное твореніе Нестора Кукольника.
II.
Запорожцы, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Вечерня давно отошла, на Гассанъ-баш стояла Евдокевская ярмарка, а на этой ярмарк какихъ гостей не бывало у главнаго запорожскаго низоваго войска: поляки, греки, турки, татары, жиды обоихъ законовъ, какъ тогда называли, и польскаго и крымскаго, по куреннымъ шинкамъ играли бандуры, разносились и перепутывались псни, по крамному базару зваки шатались толпами, ни одной будки не было безъ гостей, на площадк у самой башни, прозванной Гассанъ-баша, отъ которой и единственное предмстье Счи {Славная казацкая община — Запорожская Счь помщалась обыкновенно на одномъ изъ тинистыхъ, поросшихъ камышомъ, острововъ за порогами Днпра. Въ начал второй половины XVI вка князь Вишневецкій построилъ на остров Хортиц городокъ т. е. крпостцу, татары ее разорили, но казаки выстроили новый городокъ на остров Томаковк и т. д. Здсь-то, не боясь ни турецкихъ, ни татарскихъ, ни польскихъ полчищъ, такъ какъ одни лишь плоскодонные казацкіе чолны могли ходить по неглубокимъ протокамъ между островами, запорожская вольница основала родъ военнаго братства, имвшаго свои оригинальные уставы и обычаи.} получило свое наименованіе, стояли скамьи, почетныя мста для товариства,— но скамьи стояли впуст, только на самой крайней сидлъ молодой казакъ и сосалъ горькій дымъ изъ коротенькаго чубучка, хохолъ его вислъ надъ носомъ и, подобно маятнику, мрно болталдя. Молодой казакъ думалъ крпкую думу…
— Здоровъ былъ, пане пикиниру {Пикинеры были различныхъ полковъ: луганскаго, желтаго и проч.}, сказалъ кто-то, садясь или лучше сказать ложась на сосднюю скамью. Молодой казакъ вздрогнулъ и взглянулъ на гостя. Но увидавъ, что передъ нимъ такъ покойно расположился совершенно незнакомый человкъ, казакъ опять предался обычной дум.
— А можетъ быть, пане пикиниру, вы думаете про Аджамку?..
Казакъ вскочилъ, трубка вывалилась изъ рукъ, кулаки, сжавшися, какъ-будто окаменли на воздух…
— Чего вы это такъ одурли? спросилъ сосдъ покойно:— разв и я не пилъ горькой воды съ татарской конвы? Ой, пане пикиниру, съ запорожцами вы не справите татарв учты {Угощенья.} молодецкой, вотъ ваши запорожцы великій постъ со всякой поганью по шинкамъ провожаютъ, да и не простое братство, а вотъ и куренные батьки атаманы у Шмуйла въ шинку на жиденятъ заглядываются, знаютъ, хамовы дти, что у тхъ жиденятъ борода не растетъ, а косы на пейсики закурчавлены. Вотъ вамъ и славное низовое войско!
Хотя гость былъ одтъ какъ и вс запорожскіе товарищи: подъ черкеской каптанъ широкія штаны подпоясаны шалевымъ поясомъ, сафьянные красные сапоги и шапка кабардинка съ галунами, точь-въ-точь какъ и молодой казакъ, только и разница что на гост была вильчура, то есть волчья шуба, но лицо его было совершенно неизвстно молодому казаку, а рчь его — непочтительная, даже обидная для славнаго запорожскаго война — не оставляла сомннія, что на скамь улегся не запорожецъ, а степной гость, гайдамака {Въ правительственномъ отношеніи Счь называлась Кошемъ и длилась на курени, которые выбирали себ куренныхъ атамановъ. Верховная власть находилась въ рукахъ казацкаго вча или Рады. Рада избирала главнаго (кошеваго) атамана, пользовавшагося неограниченною властью надъ войскомъ во время похода.}, которыхъ преслдовали и русскіе, и поляки, и татары, и вс куренные казаки. Рчь гостя еще боле привела молодого казака въ смущеніе, онъ осматривался, но на площадк никого но было. Гость замтилъ движеніе и улыбнулся..
— Да я же говорю вамъ, пане пикиниру, что вс ваши товарищи со всми атаманами по шинкамъ забавляются. Если бы теперь не только добрые гайдамаки, а просто харцызы, что по ночамъ на зимовкахъ овецъ да просо крадутъ, забрались до Коша {Гайдамаки составляли особые отряды, почти разбойничьи, не признавшіе надъ собой никакой власти.}, то вс тридцать восемь куреней какъ втеръ прошли-бъ, ни за одного казака, либо молодика не зацпились. Право, пане пикиниру, напрасно вы съ этими втрогонами побратались. Носы, дурни, позадирали, да и не видятъ, какъ имъ т носы москаль уже крутитъ. Не съ такою сволочью Крымъ воевать, не съ такими леденцами добывать языка, куда татарва красавицъ прячетъ. Гд имъ слпымъ на звзды смотрть, да по степному ковылю татарскую тясьму {Слдъ.} распознавать. Ослпли, оглохли. То не ихъ дло. Нтъ, на то гайдамаки! Прощай, пане пикиниру, я въ Крымъ побгу, не за солью, не за мерлушками, а за жникой…
Молодой казакъ задрожалъ всмъ тломъ, гость любовался его замшательствомъ, и продолжалъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ:
— А товарищамъ вашимъ не до Крыма. Стали съ панами брататься. Сказываютъ, генеральная московская старшина пошла въ товариство, сманили якогось Грыцька Нечосу, да пана Веселицкаго, да съ дтьми. Такого еще и не бывало, нмца въ куренные товарищи записали, говорятъ, что звзды считаетъ, какъ армяшка или жидъ гроши на базар. Будетъ войско на диво! Какъ вернусь съ Крыма, привезу имъ въ товарищи цыганенка…
— А когда ты дешь въ Крымъ? спросилъ молодой казакъ, сомнительно поглядывая на гостя…
— Завтра или посл завтра, какъ уберемся, пока рки не распухли надо вернуться, да еще не вс наши на лугу собрались…
— На Великомъ лугу! Подъ самой Счью! И вы не боитесь?
— Чего?
— Да если папъ Калныжъ узнаетъ про такое сосдство.
— Эхъ, пане пикиниру! Пану батьку Кошевому не до насъ теперь, пусть частуетъ гостей московскихъ, вотъ и сегодня обогналъ я московскую почту, везутъ имъ на шею бляхи, на штаны аксамитъ, да на очи подвязку, я почту опрашивалъ, кто детъ, немовля, дрянное {Младенецъ, неумющій говорить.}, еще молоко на губахъ не обсохло, выглянуло изъ кибитки, назвалось товарищемъ, да еще Шкуринскаго куреня…
— Да наши вс дома…
— Вс, окром тебя, вс въ шинкахъ… Какъ назвалось, то и я угадалъ что оно такое: то панъ Веселицкій, старшій сынъ бригадира…
— Э, то почетный! Почитай дтенышъ, хотя уже офицерскую рангу иметъ, и въ гвардіи капральство… То мы такъ ужъ его, отца ради, до куреня приняли.
— Принимайте, принимайте, пока васъ самихъ изъ куреней не повыгоняютъ.
— Лишь бы выгнали въ Крымъ, а не на Дунай или на Очаковъ.
— А можетъ быть и дальше.
— А куда же дальше?
— Есть Кубань, Персидское море, мало ли чего на свт нтъ, найдется и для васъ и рчка, и море… А посмотрите, пане пикиниру, не ошибаюсь ли я — на лугу огонь, или мн мерещится…
— Огонь!
— Ну такъ бывайте здоровы
Якъ волы да коровы,
Бубликомъ хвистъ завертайте
Та и насъ не забувайте!
— Куда же ты?…
— До Крыма, пане пикиниру!…
— Да какъ ты знаешь, что я былъ пикиниромъ?
— Э, давнее дло. Какъ Крымъ-Гирей на вашу Гузарскую Аджамку набжалъ, такъ я у него на хвост трепака выплясывалъ, какъ погнали хана съ татарвой, такъ я у него съ головы бритой щетину выщипывалъ, слышалъ какъ бабы плачутъ, видлъ какъ и лыцари царскіе не хуже бабъ воютъ. Да не журитесь, пане пикиниру, и у меня татарку стащили, и у вашего куреннаго атамана, да еще и такого храбраго полковника Колпака, съ зимовника всхъ двчатъ какъ куръ подобрали. Ну, да вотъ, слава Богу, набралъ я доброе войско, не запорожское, за то надежное, клубкомъ по Крыму прокатимся, до самыхъ горъ добжимъ, а будетъ сподручно и за горами побываемъ, языка добудемъ…
— И я съ тобою, товарищъ!
— Гд вамъ, пане пикиниру! Панамъ нашъ походъ не по шуб, съ голоду зубы съшь, съ холоду будто глина въ засуху растрескаешься…
— Есть у меня около чего погрться! Не боюсь я ни голоду, ни холоду, ни татарскихъ глазъ, ни ногайскихъ ушей! ду!…
— Ну, такъ ходимъ!
— А конь, а оружіе! Ступай себ, а я пойду, снаряжусь въ путь и догоню васъ…
— Ну, этого теб не удастся. Лучше мы обождемъ тебя на лугу, только не мшкай, а какъ прискочишь къ намъ, такъ гаркни во всю глотку: ‘ширинъ-барумъ’, то наше гайдамацкое слово.
Молодой казакъ всталъ бодро, и пошелъ черезъ Шамбашъ, такъ домашнимъ образомъ запорожцы называли Гассанъ-башу или свои уродливыя ворота, а гайдамака, снялъ кабардинку, поправилъ оседелецъ {Длинный хохолъ на бритой голов, заматываемый за ухо.}, погладилъ серебристый мхъ выдры на своей шапк и сказалъ тихо съ улыбкой:
— Ловися рыбка молодая, да здоровая. Это уже сегодня третій куренной товарищъ попался на удочку гайдамацкую, а у этого есть и сердечная кривда на татаръ, побжитъ за нами якъ цюця голодная за обжареной бараньей косточкой, вотъ уже второй огонь всталъ на Великомъ лугу, а вербовать до гайдаматства уже некого. Нельзя брать пьяницъ до секрету. А это что?
И гайдамака поспшно надлъ кабардинку, поправилъ вильчуру и всталъ. Загремли войсковой барабанъ и литавры. Изо всхъ крамовъ и шинковъ спшно посыпались казаки на Шамбашъ, хотя нкоторые, не ожидая общей войсковой Рады такъ поздпо, шли не твердымъ шагомъ или опираясь на молодиковъ, то есть юношей, поступившихъ въ войско, но не приписанныхъ еще къ куреню и находившихся на искус и ученіи у стариковъ. Такъ шествовалъ, опираясь на двухъ молодиковъ, и знаменитый атаманъ ІІІкуринскаго куреня, полковникъ Аанасій едоровичъ Колпакъ. Видно учта была обильная, потому что старикъ едва-едва передвигалъ ноги и не. опирался, а почти лежалъ на молодикахъ, т кряхтя не вели, а несли любимаго полковника. Колпакъ смялся, правильне сказать по ихнему, реготалъ, то есть хохоталъ во все горло.
— Чортовъ сынъ! говорилъ онъ заливаясь смхомъ: — нехай ему цуръ! Гд онъ слова добываетъ! Якъ мазне языкомъ, такъ ужь не тотъ такъ другой утирается. Знаетъ, бисовъ сынъ, вси подмикитки въ нашей Палестыни! А какъ ему кличка?
— Метелица, пане атамане!…
— Подобралъ же бисовъ сынъ и кличку такую. Ну, Метелица такъ Метелица! А гд же Метелица, нехай спивае!
— Пане атамане! Да разв вы не слышали, что съ поланки {Сборное мсто.} панъ Калныжъ благовстилъ… отцовъ атамановъ на раду зазываетъ!
— Какая же тамъ будетъ и рада, посл Метелицы да горлки! Чего онъ одурлъ панъ Калныжъ, по ночамъ товариство турбовать! Не хочу рады! Ходимъ до куреня, нехай кухарь даетъ вечерять {Ужинать.}… Чуете, молодики, вечерять!… мн весело, такъ пускай и моимъ цыплятамъ будетъ весело! Грицько, у тебя ключъ отъ куренной скарбницы…
— У васъ, пане атамане!
— Дурень, лежитъ ключъ въ моихъ шароварахъ, да съ твоего боку, такъ достань меду того, что панка Марта варила…
— И уже варить не будетъ, подкинулъ гайдамака. Колпакъ оглянулся, надулся и сказалъ понизивъ голосъ:
— Утикай, братику, пока у меня ноги нездужаютъ {Нездоровы.}. Хлопни, а хлопци, чи се мои ноги, чи не оставилъ я своихъ ногъ у Метелицы? постой, дтвора, посадите меня отъ тутечки на лавку, да позовите куренныхъ казаковъ, а вамъ со мною не сдужать. Ой, ноги, мои ноги! У Метелицы пропилъ, а бисовъ сынъ, шило во рту, не языкъ… А знаешь, Косматый, что онъ и про тебя правду высинвалъ…
Все казачество уже прошло Шамбашъ, на плошадк, гд стояли почетныя скамьи никого уже не было, молодики побжали за казаками, при полковник остался одинъ гайдамака.
— А что же онъ тамъ за правду плъ?…
— Э, Метелица розумный! Говоритъ, что коли Косматый попадется Колпаку до обдни, то ужь на службу въ церковь не заглянетъ.
— Отъ чего же, пане атамане?
— Отъ того, пане Косматый, что если бы я у Метелицы ногъ не забылъ, такъ я бы и теперь вашу мосць на самомъ Шамбаш съ церомоніей повсилъ…
— А за что, пане атамане?
— Про то я знаю!
— Разв за то, что когда у васъ на Афанасьевк Крымъ-ханъ бенкетовалъ, такъ я у него въ обоз хозяйничалъ, да еслибы ваши люди не вывезли съ зимовника до Коша всхъ медовъ и наливокъ, и былобъ чмъ татарв хмлю нализаться, такъ я и панну Марту бы отбилъ, а то…
— Не хвастай, пане. Косматый!…
— Ой, пане атамане, гд мн хвалиться, когда я свою Хвилю-татарку не уберегъ.
— А что тамъ у тебя такая за Хвиля была?
— Такая, якъ у васъ, пане атамане, панна Марта была.
— Дурень! Далеко куцому до зайца. А гд же твоя Хвиля?
— На одномъ кон съ панной Мартой до Крыму похала.
— И у тебя, пане. Косматый, языкъ, какъ у Метелицы, только у него медомъ, а у тебя поганымъ зльемъ языкъ смазанъ… Ну, похали, такъ похали, туда имъ дорога,— и ты пане Косматый зжай до Крыму або до биса, а не то на Шамбаш висть будешь…
— Поду, пане атамане, поду до Крыму, коли ты меня отъ себя гонишь.
— Ну, яку тамъ еще байку {Сказку. } выдумали? Разсказывай!
— Я пришелъ къ вамъ до куреня записаться…
Колпакъ отплюнулся, и сказалъ презрительно:
— Вотъ это вы уже, пане Косматый, на моихъ ногахъ пляшете. Можетъ быть ваша мосць позабыла, что ІІІкуринскій курень теперь старше Кущовскаго, что у меня товариство самое чистое христіанство православно, что у меня и шевцъ и кравецъ, {Портной.} даже не съ жидовъ, что съ тхъ поръ какъ я у нихъ батькую, ни одинъ не отошелъ, ни одинъ не женился,— гд ваша мосць видли, чтобы въ одномъ курен пять сотень доброкопныхъ казаковъ было?
— У пана Колпака!
— Эге! а въ какомъ куреп батько атаманъ спать ляжетъ и вс на своихъ мстахъ спятъ, встапетъ, и вс встали, чихнетъ — и вс какъ одинъ гаркнутъ: будьте здоровы, пане атамане!..
— У пана колпака!
— Эге! Такъ знаешь, пане Косматый, до такого куреня нтъ дверей для гайдамаки.
— Ну, такъ будьте-жъ здоровы, пане атамане! Коли что въ стану случится, то вы тому причина…
Гайдамака почтительно поклонился полковнику и пошелъ. Колпакъ почесалъ въ затылк, чихнулъ и сказалъ: ‘дякую!’ какъ будто благодарилъ свой курень за обычное привтствіе.
— Гей, Косматый, вернись!
Гайдамака воротился.
— Кайся, пане Косматый!
— Въ чемъ, пане атамане!
— Не твое дло, кайся!
— Да въ чемъ же я буду каяться?
— А въ томъ, что ты въ Умани рзню затялъ {Въ 1768 г., во время Барской конфедераціи, Максимъ-желзнякъ съ толпой гайдамаковъ произвелъ такъ-называемую уманьскую рзню. Городъ Умань принадлежалъ графу Потоцкому — и почти каждое лто посл того подвергался набгамъ гайдамацкимъ. Эти времена извстны въ народ подъ именемъ ‘Коліивщины’.}.
— Да я же тамъ и не былъ.
— Такъ другіе были, ваши проклятые гайдамаки! Мн не поляковъ, не жидовъ жаль, а славное запорожское войско! Застыдили нашу мать-Счь и все лыцарьство. Харцызы ледачіе — запорожцами назвались, да хуже татарвы поганой Умань вырзали, а мать государыня царица на насъ разсердилась — и письмо войску такое писала, что якъ на рад читали, такъ я отъ стыда зажмурился. Чтобы васъ всхъ въ пекл на шлисахъ {Въ аду на пикахъ.} пережарили, гайдамаки не оплаканные! Кайся, а не то…
— Пане батько атамане ласковый, убей меня громъ, коли я на Умани былъ отродясь, чуть, чулъ, а…
— Такъ и за то кайся…
— Въ этомъ пожалуй каюсь…
— Ну, перехрестысь!
— Вотъ вамъ и хрестъ!.
— Эге, такъ ты христіанства не оставилъ, а откуда ты сбжалъ въ гайдамаки?..
— Э, да у васъ, пане атамане, дуже ноги болятъ…
— Дурень! Мои ноги, ты на нихъ ходить не будешь. Ну, такъ откуда?
— А чи я васъ спрашиваю, откуда вы до Счи пришли? Вотъ это уже вы, пане атамане, противу кошеваго закона чините.
— Я пришелъ до Счи служить, а ты, пане Косматый, красть, да придурковатыхъ до гайдаматства сманивать. Ну, кайся, кого сманилъ…
Гайдамака смутился…
— А що, пане Косматый, секрету въ вашей кешени добыли? А нуте кайтесь, кайтесь, пане Косматый.
Изъ Шамбаша въ это мгновеніе вышелъ молодой казакъ, нашъ знакомецъ, Колпакъ взглянулъ на него и улыбнулся.
— Лешко! спросилъ Колпакъ, и казакъ, покраснвъ до ушей, остановился передъ нимъ какъ вкопанный: — это уже вы разв у гайдамакъ научились, чтобы безъ спросу у своего батьки ходить на полеванье (охоту), да на какого звря вы столько оружія тащите? И шписа, и рушница {Ружье.}, и четыре пистоли, и шяблюга {Сабля.}. Мы никого до курени шпуромъ не вяжемъ, а если запорожская воля кому не мила стала, такъ поклонись атаману — и такъ отпустимъ, аттестатъ дадимъ, насильно никого не держимъ, Шамбашъ всегда отпертъ, на куренныхъ корпусахъ замковъ нтъ,— ну, Лешко, такъ куда же ты?
— Милостивый батько-атамане! сказалъ казакъ грустно,— ду въ Крымъ, тясьмы искать…
— А сколько лтъ ты въ войск?..
— Два года.
— Ну, Лешко, такъ еще твои очи татарской тясьмы не распознаютъ отъ овечьяго слда, а въ Крыму и Колпакъ заплутался, и вмсто перекопскаго шляха, на арбатскую стрлку выбжалъ… Колпакъ! чуешь, Лешко? Не кто другой, Аанасій едоровичъ Колпакъ. Погоди, Лешко, пусть хлоцы мои вернутся, я велю писарю теб аттестатъ памазать, да изъ списка куреннаго дегтемъ вычистить, чтобъ намъ уже стыдомъ не пахло. А какъ прикажешь написать, куда выбылъ: въ харцызы овецъ красть пошелъ, или въ гайдамаки для рабунку (грабежа) записался?..
— Аанасій едоровичъ! вамъ хорошо говорить! Вы не знаете, зачмъ я въ войско записался, вербовщики сулили походъ на Крымъ.
— И будетъ походъ.
— Да когда? Вотъ уже два года прошло. Въ Буджакъ ходили, а въ Крымъ…
— Въ этомъ году пойдемъ! Вотъ Лешко, ты разумный москаль. Учили тебя всему и всякому, такъ врно умешь сны толковать. Посл трапезы, сегодня, веллъ я себ конву съ медомъ подать да михаплыковъ съ десять и выпилъ, положилъ пятака въ карнавку, разщедрився, думаю: вотъ буду храпть, за рчкой будетъ слышно, куда, бсъ его знаетъ, не сонъ а стябло (ршето) передъ глазами, або будто Метелица… а чортовъ сынъ, гарно бреше {Ладно вретъ.}, будто ему кто языкъ на камн выострилъ. Вотъ у меня ноги тхъ псень заслушались, да и заснули, ледачія колоды.
— Такъ что же вамъ снилось, пане-атамане?
— Не твое дло, пане Косматый, ты кайся, пока на Шамбашъ за шею не потянули… А снилось, что я съ горы бгу, конь упирается, уши наставилъ: ге, думаю, гд же татарва притаилась? оглянулся, подъ самымъ носомъ Карасевъ, {Карасубазаръ.} городъ, я спису надхилилъ, гаркнулъ, да и проснулся… Ну, что же той сонъ значитъ?
— А значитъ, пане-атамане…
— Молчи! не тебя спрашиваютъ. Ты мабуть (можетъ быть) у чабановъ {Пастуховъ.} татарскихъ сны толковать учился… Нехай, Лешко!
— Мн кажется, что вашъ сонъ…
Но казакъ не усплъ растолковать сна. За Шамбашомъ послышались безчисленные голоса: ‘пане-атамане, Аанасій едоровичъ, полковникъ Колпакъ!’
— Тутечки! тутечки! ходите сюда, у кого есть ноги, мои у Метелицы. Изъ-подъ Шамбаша вышелъ войсковой Поддовбишній, особенный чинъ запорожскаго войска. Нто былъ помощникъ войсковаго Довокша или литаврщика, съ тхъ поръ какъ Стефанъ Баторій пожаловалъ войску литавры. Поклонясь почтительно Колпаку, поддовбишній торжественно произнесъ:
— Его вельможность, милостивый батько нашъ, панъ кошевой Петръ Ивановичъ, со всею старшиною войсковою {Войсковая старшина состояла изъ обознаго, судьи, писаря, эсаула, хорунжаго, полковниковъ, сотниковъ и атамановъ.}, стариками и куренными батьками-атаманами, указалъ мн звать славнаго полковника, пана-атамана шкуринскаго куреня Аанасія едоровича, и вельми прохать, чтобы зволили, пожаловали на поланку, передъ церковь, въ общую войсковую раду…
— А чи вси тамъ? спросилъ Колпакъ улыбаясь.
— Вси, Аанасій едоровичъ, вси.
— А вотъ же не вс.
— Вс до одного.
— Мене нема, такъ вотъ же и не вс.
— Отъ того-то Петръ Ивановичъ и послалъ за вами, да и наказалъ, что если ваша мосць нездоровы, или уже на покой прилегли, такъ чтобы доложиться, а его вельможность сами до васъ пожалуетъ.
— У милостиваго нашего батька Петра Ивановича такій великій розумъ, якъ у самого нашего Межигородскаго игумена, нашего богомольца! И у Метелицы не былъ, а знаетъ, что я тамъ ноги загубивъ и на лавку на покой услся. А мудрый панъ Калныжъ, чи подъ большимъ знаменемъ стоитъ?
— Ни, подъ церковью, такъ, при Степановыхъ литаврахъ…
— Такъ и войсковыхъ клейнотовъ не вынесли?
— Ни. Съ поспхомъ рада собрана.
— Такъ значитъ, по домашнему, можно и мн по домашнему на раду явиться. Гей, Лешко, а ну, и ты пане Косматый, за покаяніе подымайте лавку съ Аанасьечъ едоровичемъ, несите меня на раду, на поланку до самого, до пана вельможнаго… Гей, хиба забыли что не кто другой, самъ Колпакъ приказываетъ!
Лешко и за нимъ толпа казаковъ бросились и подняли скамью, на которой, безопасности ради, уже верхомъ сидлъ Колпакъ и держался за нее обими руками. Гайдамака или подозрвалъ Колпика въ недобромъ противу него умысл, или побоялся осквернить своимъ гайдамацкимъ присутствіемъ церковную паланку, только не послушалъ Колпакова приказа и остался одинъ на предмстьи. Колпакъ замтилъ это, и когда его внесли подъ сводъ Шамбаша, онъ закричалъ:
— Стой! Гей, пане Косматый, ось тутечки велю тебя обвсить!
— Впередъ! На то уже Колпакъ — и пьяный, а все-таки казакъ доброконный! Такого копя, невно {Врно.}, ни у одного Кошеваго не бывало. Тирр!
И скамья опустилась на площадк къ общему соблазну и удивленію войсковой старшины и московскихъ чиновниковъ.
Кошевой былъ совершенно смущенъ, хотя ст. сов. Веселицкій — проживавшій въ разныхъ мстахъ Новой Россіи и производившій (какъ тогдашніе дипломаты назвали) татарскую негоціацію — и приписался съ обоими сыновьями своими къ войску, и принадлежалъ даже къ ІІІкуринскому куреню, однако же казаки мало врили его расположенію къ Кошу, тмъ боле что имъ были довольно хорошо извстны столичные слухи о счевой неурядиц, а прибытіе Колпака домашнимъ образомъ на общую войсковую раду на дл подтверждало эти непріятные слухи передъ москалями. Кром Веселицкаго съ сыномъ, на площадк стояли еще командиръ ретраншемента, астрономъ Эйлеръ, неизвстно почему приписанный также въ казачество, и его спутники по ученой экспедиціи. Намъ Калныжъ, или какъ тогда уже онъ подписывался: Калныжевскій, счелъ обязанностію публично изъявить свое неудовольствіе — и съ достоинствомъ, приличнымъ случаю, сказалъ полковнику:
— Аанасій едоровичъ, вотъ этого я уже и не ожидалъ отъ вашей мудрости и храбрости и прикладной любви и уваженія къ счевому порядку. Вамъ извстно, паче другихъ, что душа всякой благоустроенной громады, неослабно пекущейся о сохраненіи и защищеніи православной вры въ преуспваніе и совершеніе земскихъ длъ, славнаго низоваго войска запорожскаго, на славу, величіе и пользу Ея Императорскаго Величества Матери нашей. Государыни Царицы и отъ вка признаваемыхъ и хвалебно аттестуемыхъ заслугъ шляхетно служащаго рыцарства, на общихъ войсковыхъ радахъ и кошевыхъ сходкахъ и на пол подъ туркомъ, подъ полякомъ и подъ татариномъ и подъ потаемъ, и гд покажутся гайдамаки, т степные харцизи, которые Умань какъ ночные злоди вырзали, да нашимъ плащемъ и прикрылись
— Будетъ, будетъ!.. перебилъ Колпакъ измученйый краснорчіемъ Кошеваго.— Нето у васъ языкъ, какъ у меня нога, отымется къ войсковому ущербу. Кто другой, какъ не Колпакъ каждый день про порядокъ спивае. И теперь не мое дло, а я ось сюда конно пріхалъ, да и не знаю, что у васъ такое, рада не рада, бо не бачу великой царской хоругви, ни булавы, ни бунчука, ни пермага, ни другихъ войсковыхъ клейнотовъ, а Степановскіе бубны, такъ у Метелицы есть еще лучшая музыка — и на ней Метелища, бисовъ сынъ, лучше играетъ, чмъ намъ войсковой Довбышь. Онъ и про васъ вельможный пане батьку Петръ Ивановичъ псню сложилъ. Послушайте ее, не мшаетъ… Такъ какая же это рада!.. и не сходка, бо тутъ не одни восковые каплуны сидятъ, а со всхъ куреней циплята толкутся. Такъ я и распросилъ, а какъ распросилъ, то подумалъ, что меня на учту зовутъ банкетовать, такъ я конно и пріхалъ. А если у васъ важное дло, такъ нехай хоругвь и клейноты вынесутъ, нехай всякой на свое мсто станетъ, тогда уваженіе къ старин и порядку можетъ быть и мои ноги подлетитъ. Гей, Лешко! Подойди!
Панъ Калныжъ окончательно былъ смущенъ замчаніями Колпака. Веселицкій хотлъ его выручить и сказалъ Колпаку:
— Аанасій едоровичъ! важность извстія….
— Не слышу, не слышу! Да и то сказать, братику, что ты пане бригадиру — моего куреня казакъ, такъ на рад стоять теб за мною, а не передо мною. А какъ до Ногая або до хана додешь, да меня съ собою возьмешь, такъ уже я за тобой стоять буду
Веселицкій улыбнулся и отвчалъ:
— И тутъ, господинъ полковникъ и атаманъ, не за себя стою а за матушку Государыню, отъ Ея Величества грамота пришла.
— Э, такъ хоругвь, и кабардинки долой, гультаи!
Первый, Колпакъ снялъ свою шавку и, опираясь на Лешку, не безъ труда сталъ на ноги.
— Постой же, Метелица, отниму и я у тебя ноги!..
— Государыня Царица…. начавъ было Кошевой.
— Не слышу, не слышу, хоругвь, клейноты! Гей, стадо мое, Шкуринскіе воеводы мои, становись подъ чинъ при боку своего батька атамана. Хрестысь! Протирай уши, на меня гляди, да слушай съ аттенціей!
— Онъ не уймется! сказалъ Веселицкій тихо Кошевому:— прикажите вынести хоругвь и клейноты.
— А что Лешко, удержишь меня?
— Удержу! Только не ворочайтесь! Стойте смирно.
Между тмъ вынесли хоругвь и клейноты, старшина заняла назначенныя мста, куренные казаки построились за своими атаманами. Колпакъ окинулъ взоромъ собраніе и сказалъ самодовольно:
— Чи-жъ не лучше! Ну теперь не хай панъ писарь читае.
И Войсковой Писарь, четвертый войсковой чинъ, торжественно прочелъ высочайшее поведніе объ отправленіи въ Крымъ 500 избранныхъ казаковъ подъ начальствомъ именно полковника Колпака
— Чи чуешь Лешко! Нехай Богъ милуе! До Крыму! а що Лешко Журьба, чего журився! {Печалился.} Знаютъ ноги сами, когда въ нихъ нужда. Оттаяли!… до Крыму! Добре! И сна ненужно отгадывать. Вотъ бачите {Видите.}, вельможный пане батьку, если бы вы не вынесли хоругви, да булавы не взяли въ руку, такъ я и самимъ бы вамъ не поврилъ, что мати наша Царица Великая про Колпака знаетъ, и Колпаку довряетъ крымскую свою армію беречь и татарву бить, и панну Марту добывать! Да и такъ что-то мн не врится. А пожалуйте пане писарю той листъ, нехай Лешко прочитаетъ еще разъ, якъ тамъ мати наша Государыня Царица пише… Читай Лешко….
— ‘Избравъ изъ среди войска 500 казаковъ доброконныхъ….’
— Хоть двадцать пять тысячь….
— Знающихъ положеніе мстъ до Перекопу и за Перекопъ….
— Знаемъ, знаемъ положеніе мстъ, ажъ до самой Кефи бували. Ну!
— Пріуготовить ихъ для походу при арміи….
— Готовы!
— Препоруча ихъ въ команду полковника Колпака….
Колпакъ поклонился.
— Яко довольно извстнаго.
— Мати добрая! Чмъ я тамъ извстенъ?!
— Надежнаго….
— Отъ се такъ правда! Только ноги, да въ Крыму нема Метелицы…
— И оную степь гораздо знающаго…
— И се правда, весь степъ и со всими бусурманскими грады…. Все?
— Все.
— Дай же мн листъ! Поцлую, да и на коня!
Колпакъ поцловалъ желтый листъ бумаги, отеръ слезу и закричалъ:
— Гей, шкуринци, вечерять! Ночью снаряжаться, чуть свтъ до Покрова на молебенъ, да до пана батька Кошеваго на поклонъ, тамъ на конь и до Крыму. Гей, Лешко! ходимъ!
Колпакъ шелъ къ куреню своему довольно бодро, но изъ предосторожности опирался на Лешка и тихо говорилъ ему:
— А що, Лешко? на мое вышло! Выгубимъ татарву поганую, пану Марту добудемъ.
— И Надю…. тихо прошепталъ Лешко Журьба.
— Яку тамъ Надю! съ каждаго города но одной татарк теб подарю, какая баба на мою атаманскую долю придется, теб отдамъ…
— Не нужно, только Надю….
— На мст посмотримъ. Чи Надю, чи Алену, якая утрафить. А теперь вечерять! Гей, молодики, ще бочку меду, що панна Марта варила.
— Пане атамане, только одна и осталась!
— Подавай и остатнюю, туда ей и дорога, а какъ панна Марта съ Крыму вернется, такъ еще не такого меду намъ сваритъ.
Встало апрльское солнце, но Бехчесерайской большой или лучше-сказать единственной улиц кипли толпы народа, тихо между собою перешептываясь. У Ширинскаго Серая, гд жилъ старшій въ род Ширинъ-Бей, нарядные слуги, сидя, держали, поводья богатоосдланныхъ лошадей, красиве всхъ была Сайга, срая въ яблоки кобыла, лучи утренняго солнца не разъ будто искры отскакивали отъ позолоченой подковы, охватывавшей нетерпливое и непривычное къ желзной обуви копыто благородной Сайги. Толпа звакъ съ любопытствомъ смотрла на красавицу-кобылицу и молчала. Помолчавъ добрый часъ, одинъ татаринъ нечаянно посмотрль на-другаго и спросилъ съ важностію: ‘А что?’ — ‘Да!’ также важно отвчалъ тотъ, не измняя своего наблюдательнаго положенія,— и оба опять стали молчать торжественно. Но скоро эта картина созерцанія была нарушена пніемъ муэдзиновъ съ минаретовъ Дмума и Джами, т. е. Бехчесерайской дворцовой мечети. Слуги будто проснулись и встали, лошгди встрепенулись, калитка въ стн, окружавшей и закрывавшей дворецъ Ширинъ-Бея, отворилась — и оттуда одинъ за другимъ выходили султаны и мурзы рода Ширинскаго, услись на коней и медленно, торжественно похали къ ханскому дворцу, куда такъ же скоро и едвали не скоре могли бы дойти и пшкомъ, потому что первый или главный мостъ Бехче-Серая былъ отъ Ширинъ-Серая шагахъ въ пятидесяти, но важность лицъ и церемоніалъ того требовали. Сайга видно не привыкла ходить шагомъ и такъ церемоніально, досадуя на золотыя удила, сдерживавшія ея порывы, она съ чудною рзвостью выплясывала невиданныя лошадиныя па — и растянула татарскіе рты такимъ непомрнымъ удивленіемъ, что казалось, будто вся толпа хочетъ пть, да не можетъ добыть голоса. Искусство и видъ всадника еще боле увеличивали народный восторгъ, то былъ Ширинъ-Адиль-Шахъ-Мурза, мужчина лтъ тридцати двухъ не боле, каждый татаринъ зналъ его имя и подвиги — такъ же хорошо какъ имя и подвиги Хана Крымъ-Гирея, съ которымъ Адиль-Шахъ совершилъ не мало знаменитыхъ походовъ. Но Крымъ-Гирея уже не было, греческій ядъ свалилъ послдній Кедръ Татарскаго Вертограда, послдняя знаменитость Крыма угасла на рукахъ Адиль-Шаха, въ степи Буджацкой,— а въ великолпномъ дворц Бехчесерайскомъ, на подушкахъ, на которыхъ были вытканы стихи во славу Керимъ-Герайя, возлежалъ слабоумный клевретъ турецкій, Селимъ Геррай III. Къ нему на общую молитву, къ нему на совтъ хали благородные, но мрачные Ширины. Сайга была причиною, что Адиль-Шахъ порядочно поотсталъ отъ родственниковъ, къ общему удовольствію праздныхъ горожанъ.
— Хорошо, сказалъ кто-то въ толп громко,— что Кефинскій паша не видалъ Сайги…
— А что было-бы, если бы увидлъ?..
— Укралъ-бы — или отдалъ-бы за нее всхъ своихъ черкешенокъ…
— Свои есть… съ улыбкой сказалъ Адиль-Шахъ: — и т надоли…
— Т не такія! Паша податью всхъ жидовъ и грековъ въ Кеф обложилъ, чтобы заплатить Стамбульскому купцу за Мелиту, какой само солнце подъ собою не видало… Вс купцы на нее плачутся. Да и кто станетъ смотрть на полевую дрянь, когда на глазахъ лучшая смирнская роза изъ садовъ Падишаха…
Сайга плясала на одномъ мст, Адиль-Шахъ слушалъ разсказчика съ напряженіемъ. Послдній это замтилъ, и подойдя ближе къ всаднику, сказалъ, понизивъ голосъ:
— Только у Кефинскихъ и Ялтинскихъ грековъ есть такіе цвты, я самъ видлъ такую, что и въ раю не увижу…
— А какъ зовутъ?
— Астрой!.. съ улыбкой отвчалъ незнакомецъ и ушелъ…
— Кто онъ? спросилъ Адиль-Шахъ, слдя за нимъ глазами.
— Горный гость, отвчало нсколько голосовъ.— Онъ часто бываетъ на базар, заходитъ и въ Серай, къ Юсуфъ-Эффенди, а впрочемъ кто его знаетъ. У него тутъ кажется нтъ знакомыхъ…
— Отыщутся!.. сказалъ Адиль-Шахъ, и Сайга въ два прыжка очутилась на мосту. Мурза въхалъ на дворъ со всевозможнымъ эффектомъ, поглядывая на Соколиную башню, откуда ханскія жены обыкновенно смотрли на създъ мурзъ и султановъ, но опытный взоръ Адиль-Шаха тотчасъ замтилъ, что на Соколиной башн никого не было,— да и вообще на главномъ дворцовомъ двор, гд всегда толпилось множество ханскихъ прислужниковъ и чиновниковъ, господствовала подозрительная пустота. Адиль оглянулся, но не было кому даже отдать благородной Сайги, у кладбища ханскаго сидлъ Юсуфъ Эффенди и возл него Горный гость, Адиль-Шахъ невольно вздрогнулъ…
‘Этотъ горный гость’ подумалъ онъ: ‘меня преслдуетъ. Онъ кажется волочится за моею Сайгой, хочетъ даромъ взять богатые барыши съ паши Кефинскаго. Знаетъ мошенникъ, у кого украсть,— да не удается, но если онъ говорилъ правду — и въ самомъ дл у него на примт есть Астра’…
И Адиль-Шахъ слзъ съ лошади, забросилъ поводъ и пошелъ прямо къ кладбищу, врная Сайга покорно пошла за нимъ. Эффенди всталъ, горный гость сидлъ… Сдлавъ Эффенди самое изысканное по восточному обычаю привтствіе, Адиль-Шахъ спросилъ, пожаловалъ-ли ханъ въ Джума-Джами,— и узнавъ, что ханъ еще пребываетъ къ Золотомъ Терем, невольно улыбнулся съ презрніемъ, и посмотрлъ на уголъ дворца, обращенный къ Соколиной башн и Персидскому саду. Эта улыбка не укрылась отъ вниманія Горнаго гостя.
— И мы, Адиль-Шахъ, глядя на Золотой Теремъ Крымъ-Герая, также презрительно улыбаемся,— да что будешь длать! Пусть себ — турецкій ужъ безвредно ползаетъ по египетскимъ рогожкамъ этого великолпнаго дворца. Скоро его загонятъ втры сверные въ его стамбульскую нору, тучи уже собрались… Не знаю только, зачмъ собрались вы, благородные мурзы и султаны на этотъ дворъ, съ которяго еще не съхалъ турецкій прикашикъ?
Адиль-Шахъ посмотрлъ сомнительно- на горнаго гостя, какая-то странная недоврчивость волновала Адиль-Шаха. Онъ не хотлъ вступать въ разговоръ съ простымъ татариномъ, не хотлъ оставить своей Сайги на неврныя руки, и не имлъ никакой охоты идти въ мечеть раньше хана.
— Юсуфъ-Эффенди! сказалъ онъ почтительно: — я сталъ бы вмсто тебя на страж у Воротъ Покоя Великихъ Владыкъ, если бы ты былъ такъ добръ, пошелъ бы въ Джами и далъ мн знать, когда пожалуетъ туда свтлость, нашъ многоуважаемый Ханъ и Повелитель. .
— Конечно, на всей Крымской земл не отыщется ни одного правоврнаго мусульманина, который бы отказалъ исполнить малйшій полетъ мысли благороднйшаго изо всхъ Шириновъ, мудраго Балаклавскаго Адиль-Шаха…
И приложивъ руку къ сердцу, Эффенди ушелъ. Пользуясь его отсутствіемъ, Адиль-Шахъ такъ грозно взглянулъ на Горнаго гостя, что тотъ не выдержалъ блеска знаменитыхъ глазъ и отвернулся.
‘Ага!’ подумалъ Адиль: ‘масть угадана, теперь примемся за породу’.
— А что, Эффенди, мы кажется уже знакомы съ тобою?
— Второй разъ тебя вижу…
— А въ горахъ, помнишь, подъ Машупомъ…
— Не знаю. Я не бывалъ тамъ…
— Твоя правда, не ошибся. Я встртилъ тебя за Акъ-Мечетью, нтъ дальше, гораздо дальше, за Карасубазаромъ, на горной дорог въ Кефу…
— Я тебя не видлъ…
— Неудивительно! Ты былъ занятъ добычей…
Горнаго гостя будто что кольнуло, это движеніе не укрылось отъ Адиль-Шаха…
— Я не хотлъ мшать теб и товарищамъ, и повернулъ на другую дорогу…
— Не хорошо ты сдлалъ, потому что тамъ другой дороги нтъ, разв въ подгорныя села…
— Сайга и безъ дороги ходить уметъ. А что Хаджи Оглу здравствуетъ?
Этого вопроса никакъ не ожидалъ Горный гость. Хотя тогда сообщничество съ предводителемъ разбойниковъ и не считалось чмъ-либо предосудительнымъ, отъ привычки къ этимъ скопищамъ, которыхъ не могли унять вялыя мры Селима, враждовавшаго со всми тремя главными племенами татарскихъ мурзъ и султановъ, хотя многіе мурзы покровительствовали разбойникамъ или даже сами принимали въ ихъ подвигахъ участіе, тмъ не мене Горный гость такъ былъ смущенъ вопросомъ о здравіи самаго страшнаго изъ разбойничьихъ начальниковъ, что не смогъ тотчасъ отвчать Адиль-Шаху. Собравъ распуганныя мысли, Горный гость сказалъ тихо:
— Я не его стада чабанъ, у меня свои овцы есть.
— Свои волки, ты хотлъ сказать, жаль, что ты не Хаджи-Оглу волченокъ.
— А почему жаль?
— Объ этомъ теб говорить не приходится. Значитъ — не ты, не съ тобой…
Горный гость выпучилъ глаза, но Адиль Шахъ какъ будто не обращалъ на него вниманія и продолжалъ:— Напрасно, значитъ я и въ Джами не пошелъ, а можетъ быть еще придетъ,— невозможно, чтобы Хадиноглу былъ такъ неисправенъ…
— Врно это Гассанъ посланъ къ нему, подумалъ Горный гость, но подумалъ вслухъ, самъ того не замчая, и Адиль-Шахъ поспшилъ воспользоваться его неосторожностью.
— Значитъ тебя зовутъ не Гассаномъ?..
— Такъ и есть! Горный гость всталъ и почтительно отвчалъ:— Нтъ, Салтанъ, меня зовутъ МурдоулатомъиЧатырь-Беемъ…
— Вотъ онъ кто! такъ мы съ нимъ знакомые незнакомцы. Погоди же ты, воръ поганый!.. засажу я тебя на острую башню, построю я теб приличный минаретъ, запоешь ты съ него дикія псни… А гд же Гассанъ!.. Такъ-то Хаджи-Оглу держитъ свое слово!.. а еще хвалится, что слово его врне его пули.
— Не сердись, Салтанъ! Гассана видно на пути что задержало, я самъ уже третій день жду не дождусь. Но если могу, я за него свято исполню салтанскій приказъ твой…
— Я не могу теб довриться….
— Не можешь!— и Мурдоулатъ приподнялъ рубашку, на груди, похожей на засохшую корку хлба, покрытой рдкими волосами, на красномъ снурк вислъ кожаный мшочекъ, на которомъ шелками вышито было имя Хаджи Оглу…
— Вотъ это дло другое, сказалъ Адиль, догадываясь, что этотъ мшочекъ хранилъ въ себ заповдный тельсимъ (талисманъ), и служилъ въ шайк условнымъ знакомъ.— Ну, теперь я теб врю. Но мн совстно отрывать тебя отъ дла…
— Э, ничего, Салтанъ, только приказывай, до самаго вечера мн здсь нечего длать…
— Значитъ, ввечеру ему заказана работа. Охъ, Мурдоулатъ, хотя ты могучъ и знаменитъ, но одинъ не справишься.
— Черезъ два, три часа соберутся наши…
— Да много ли васъ?
— Сколько пришлютъ, не знаю, во всякомъ случа не мене двухъ и не боле трехъ, да Маджару.
— Значитъ: за женщиной! подумалъ Адиль Шахъ: — чудесно! Мн нужна также Маджара… Такъ вотъ что, ты знаешь, гд я остановился.
— Не знаю. Гд намъ знать, гд останавливаются такіе великіе люди.
— Въ Чуфутъ Кале, у Чуфутскаго муфтія.
— Ширинъ-Адиль-Шахъ-Мурза — у жидовскаго муфтія!
— Во-первыхъ, это не твое дло, во-вторыхъ, на то есть есть слишкомъ великія причины, о которыхъ Хадиноглу очень хорошо знаетъ, а теб до нихъ нтъ дла. Какъ прідутъ твои, ступайте въ Іосафатову долину, Маджару оставьте тамъ, а сами, вс сколько васъ иибудетъ, ко мн на верхъ. Остальное узнаете въ свое свое время.
Эффенди бжалъ изъ мечети, и Адиль-Шахъ поспшилъ отойти отъ Мурдоулата.
— Что, именитый Юсуфъ-Эффенди, что объявитъ мн твоя ученость…
— Спшу донести твоей Степенности о великомъ несчастій, свтлйшій владыка нашъ и повелитель, да покроетъ его пророкъ цлебнымъ плащемъ своимъ, возлегъ на подушкахъ недуга, опоясался болзнію палящею, покрылся тяжкою немочью: сто храминъ дворца его наполнились плачемъ и рыданіями ста женъ его, что краше земныхъ красотъ и равны райскимъ гуріямъ.
— Да, есть одна! замтилъ Мурдоулатъ.
— И то… по твоей милости, подумалъ Адиль-Шахъ:— Молю Бога и великаго Пророка, да подастъ очамъ моимъ слезу и сердцу сокрушеніе, такъ мы можемъ хать по домамъ.
— О нтъ, напротивъ того, Селимъ Гератъ проситъ васъ всхъ, великихъ и благородныхъ его родственниковъ, на совтъ въ несравненную залу суда. Калга-Султанъ и Нурединъ-Султанъ уже ожидаютъ тамъ…
— Но, Эффенди, кому же оставлю я мою Сайгу?..
— Позволь мн, сказалъ Мурдоулатъ, вставъ съ мста.
— Извини! Не могу! У меня на то есть важныя причины…
‘Очень простыя!’ подумалъ Мурдоулатъ: ‘боится, чтобы я не укралъ лошади. Не она, а ты мн нуженъ. А посл тебя Сайга и безъ того найдетъ достойнаго хозяина.’
— Такъ позволь мн, лучъ солнца! подхватилъ Эффенди.
— И теб нельзя! Гордость моя такъ далеко не простирается, чтобы я обезпокоилъ, презрнными поводьями, руки, поливающія цвты надъ прахомъ нашихъ хановъ. Адиль въ ум такъ докончилъ рчь свою: ‘чтобы я отдалъ Сайгу въ руки самаго тонкаго мошенника и сообщника Чатырь-Бея! И сегодняшнее дло у нихъ общее. Но кому въ самомъ дл отдать Сайгу? Въ нашей земл добраго коня трудне устеречь, чмъ красавицу.