Записные книжки, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1921 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

В. Г. Короленко

СИБИРСКИЕ ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ

1
ЧЕРЕЗ УРАЛ. — МОЙ СПУТНИК¹

Поезд Уральской горнозаводской железной дороги, гремя и стуча, вздрагивая и покачиваясь, несется по извилистым рельсам. Локомотив то-и-дело свистит как бешеный, вылетая из ‘выемок’ и закруглений. Поезд то врезается между отвесными, изломанными и изорванными каменными глыбами, то летит по склонам, выгибаясь дугою, то гремит над лощинами, из которых вздымаются к нему верхушки елей и лиственниц. Белые клубы дыма заглядывают в окна то справа, то опять слева. По временам из окон виднеется полотно дороги, проложенное почти параллельно тому, по которому приходится ехать. Еще минута-другая, поезд изогнется излучиной, в окна вагона можно будет увидеть локомотив и машиниста, и мы полетим по склону другой горы почти в противоположном направлении.

По мере приближения к хребту местность становится ровнее. Холмы, покрытые лесами, отбегают далеко на край горизонта.

— Станция Европейская, — провозглашает кондуктор. — Поезд стоит три минуты.

Инженеры и топографы произвели точную нивелировку хребта и наметили линию гребня. На этой линии построена станция ‘Урал’. Перед нею (считая от Перми) стоит Европейская, а за нею Азиатская станция. Без этого обстоятельства путешественник рисковал бы перевалить в Азию совершенно незаметно. В этом месте совершенно забываешь, что едешь по вершине горного кряжа.

Впрочем в административно-культурном смысле мы и теперь еще в Европе. Европейская Россия, не признав топографической грани, перевалилась через хребет и отхватила у Азии порядочное пространство, раскинув по ту сторону Урала красивый европейский городок. Миновав Нижне-Тагильский, Невьянский и В.-Нейвинский заводы, вы подъезжаете к Екатеринбургу. Не только этот город, но чуть ли не все эти заводы превосходят населенностью и, пожалуй, оживлением свою скучную европейскую метрополию — Пермь.

Здесь-то, от Екатеринбурга, начинается длинный сибирский путь. С последним свистком локомотива, с последним упорным столбом — конец Европе, отсюда вам придется уже вступить на тракт, с его ухабами и грязью, с его телегами и ямщиками, на эти дороги, где не перевелись еще лихие молодцы, поджидающие проезжих, где обозчики, как в Америке, идут вечно наготове к отражению внезапных нападений, с ружьями и револьверами.

Я только что проехал по нем, отхватав эти тысячные сибирские расстояния, и мне хочется поделиться с читателями некоторыми впечатлениями. Я взялся за перо и чувствую, как трудно мне справиться с этой задачей. Что рассказать, какие нарисовать картины? Громадность расстояний, однообразие, пустота и ширь, необъятная, величавая, дикая… Степь, так уж степь, река, так река — море, волны да небо, да низкий, ровный, точно срезанный берег, поросший мелкой ‘талой’… Лес — тайга непроходная…

А между тем эта пустота имеет свою физиономию. Она говорит вам своим языком, сморит на вас своим, ей только свойственным, языком… Попробую… Но для этого позвольте мне познакомить вас с моим спутником и чичероне…²

Сибирские наброски³

Жиган — беглый ар[естант], промышляющий воровств[ом] и разбоем.

Баклан, бакланишко — мещанин (в прямом смысле — птица-рыболов).

На перевозе. Вместе с нами переезжает телега, на которой сидят два мужичка, татарин и три бабы. Комп[ания] подвыпила. У молодого мужичка с оборванной ноздрей в руках гармоника, на которой он выводит нелепые звуки. Подзывают ямщиков, с которыми весело болтают.

— Бакланишки маринински,— указыв[ает] ямщик.— Костюшка этто, кривой-от. Веселятся.

— Что у них свадьба, что ли?

— Како свадьба! Фарт вышел. Сказывает Костюшка, в 2 недели три места чаю срезали {Считая по 3 пуда на цыбик, по 1 р. фунт — 120 р. место, 360 р. весь фарт. (Прим. В. К.).}. Верно это. Сам я видел: ехали они за обозом этто ночью.

— Воры, стало быть.

— Не без этого… Бакланишки одним словом сказать. Ловок этот кривой-от, беда. Лошадей отрезает. Хоть бы вот, к примеру, нашему брату: засни только ночью, проснешься в телеге без лошадей…

Парень подвыпил и болтает более чем охотно.

— Товарищ у него еще ловчае был. Ну, да тот пропал уж. Попался…

— Меня вот бог миловал. 7 лет гоняю, ни разу штобы.

— Да ты, может, с ними дружно живешь. Шкалик когда, либо косушку поднесешь… так вот…

— Это што — шкалик, конечно… во всяко время… Надеюсь на бога…

— Этто будь дело ночью-то, да еще бы ямщика одного, — мы бы их в воду, бакланов-то сперли бы… Непременно бы в воду. Не было бы ни их, ни баб ихних. Верно — в воду… Сколь через них муки нашему брату. Лошадешки кои свои были, по 4, либо по 5 — попродали, да принялись жиганить, стервы…

…Ну, уж и попался же товарищ Костюшкин-то. Потешились над им… Перво у него шкуру с эстих мест по это место (с поясницы до головы) содрали. Пальцы рубили… Потом этто палку ему воткнули… Ну… опосле кишки выпустили — бросили. На вот тебе…

…Костюшка вот еще не попал в руки, ноздрю вот только выдернул ямщик палкой, да убёг проклятый. Попаде-ётся, ничего… Главное дело — ямщики да обозчики обижены шибко. Проезжающих не трогают.

— Почему же?

— Потому самому, што им от начальства заказано. Проезжающий, конечно, — нашумит кое место. Тут всем достанется. Был же раз у меня случай. Ехал я этто самое место — ночью часов как в 12. Остановил лошадей, сам сошел. Гляжу — сзади человек сидит, чемодан срезает. А у проезжающего два чемодана было. Сверху пустой, а снизу с кладью, да нижний-то, слышь, проволокой прихвачен. Он уж в 2-х местах проволоку прохватил. Я это и кричу проезжающему: ‘Выдерни-ко, господин, свой револьвер’. — ‘А у меня, — говорит, — его и нету…’ Не сдогадался. А тот-то смеется. Ну, я тут к дуге бросился, стал дугу снимать, — дугой его, значит. Ну, он учул, что я дугой-то брякаю, и отошел в канаву. А там ешшо двое: Смеются проклятые. Что, мол, добыл? — Ну, его, — говорит, — это жиган какой-нинабудь едет. Пусто у него…

Обозчики тоже сколь от них страдают. Особливо зимою. Оденется варвар во все в белое и лягет. Его у дороги у самой не видно. Чуть который обозчик поплошае, вздремнул, — глядишь, баклан-то уж и клюнул место, другое… От дороги оташшит, выждет время, да и айда…⁴

——

Шпанка, кобылка — заурядный арестант (Шпанье).

Иваны — арестантские воротилы, хозяева и кулаки. Иное время — заберут силу, — ворочают, как хотят. Они же и за парашку (входные деньги) назначают с мещанина р. по 10, с крестьянина — по 3, с поселенца — 75 коп., с бродяги — 5 коп., с пересыльного тоже, с каторжанина ничего, цифра эта колеблется, говорят, в иных местах Иваны разоряли арестуемых крестьян в пух,— брали по 100 р.! Почему же дают? Нельзя. У Ивана свои из шпанки же прихвостни, совсем человека изобидят. Вдруг это в камере накинутся: ‘бей его’. Другой и не знает кого, за что, — вскочит на нары, со сну, туда же галдит: ‘бей не на живот’. Народ, знаете, в жестокость от этой от тюрьмы проклятой взошел. Спросишь иного: знаешь, за что бить-то? — А кто его знает… А туда же кричит. Ну, вот таким побытом можут они со свету сжить. Последнюю коровенку иной заказывает продать, да деньги все вносит.

——

Maйдан — тюремное торговое заведение. В общих камерах помещ[ается] челов[ек] по 50—60 и более, а в пересыльных и еще более. Каждый входящий в камеру новый член входит как бы в артель. Он обязан или внести известную сумму, назначаемую артелью, или работать (выносить парашку, носить воду, дрова и т. д.). Кто откупился единовременным взносом (за парашку), — тот может не участвовать в других работах, но зато не участвует и в барышах от общих доходов. Доходы эти составляются из: 1) взносов за парашку, 2) платы за майдан, 3) за кухню, 4) за баню.

О первом взносе уже сказано.

Майдан имеется в каждой общей камере. Право торговли отдается с торгов, — кто больше предложит (в пересыльной Томск[ой] — р. 120 в месяц). На случай обыска майданы устраиваются очень ловко под полом, в стенах и т. д. Майданщик берет недорого, но доход имеет большой. (Напр. 5 папирос на 1 коп.). Он — монополист. В камере он берет доход со всего, — особенно же выгодна игра. С каждой взятки выигрывающий платит майданщику копейку (майданщик же обязан класть папиросы, которыми пользуются все желающие). В конце игры бывает нередко, что участвующие все в проигрыше, а выигрывает (всегда) майданщик, который и не играл. В конце месяца, во время дележки, майданщик расплачивается товаром, причем всегда отпускает его значит[ельно] дороже (напр. три дележке на 1 к. он дает 3 папиросы, а на готовые деньги — 5 пап.).— На дворе — свой майдан, и игра тоже монополизирована. Дележка за него — общая.

Кухни — две. Общая и больничная (дворяне — готовят по камерам сами или их прислужники). Снимаются они одним лицом по месяцам, по разным ценам (рублей 20, 25, 30—45). Раньше повара получали плату от комитета, а теперь не получают и пользуются доходом. Они доставляют желающим жаркие (коп. по 10), щи (коп. по 3), пирожки (по 1 коп.). Право сдавать кухню переходит от одной камеры к другой по очереди (помесячно)⁵.

——

I. Тема. Князь Ворцель в заключении. — Сопоставить разорившегося, но гордого польского князя (сидящего за долги), родовитого скептика и веселого жуира — с настоящим homo novus, человеком убежд[енным], но не фанатиком (NB сцены снились по дороге в Иркутск).

II. История тел[еграфного] столба. Развитие телефонного искусства дает возможность изв[естному] доктору N. воспроизвести все звуки, вибрировавшие в деревянном придорожном столбе в течение времени, когда он стоял тут. (Взять столб сибирского тракта, — можно [современем] и другие)⁶.

2
ИЗ ПУТЕВЫХ НАБРОСКОВ ПО ИРТЫШУ И ОБИ

27 августа [1881 г.]. Пароход дал три слабые свистка, и колеса стали работать тише. Пароход делал поворот, нам предстояло пристать к берегу для нагрузки дров. Я вышел на палубу.

День был светлый, но по небу ходили большие холодные тучи, порванные ветром. По широкой реке то-и-дело пробегали холодные тени, над волнами вставали белые хохолки пены. Берег, к которому теперь боком приставал пароход, был своеобразно дик и пустынен. Совершенно белый песок, обмываемый холодной рекой, сверкал на солнце, сажени за две от уровня реки он подымался крутым обрывом, весенние разливы оставили на нем заметные следы. Далеко вдоль реки валялись на песке вымытые с берега и поваленные ‘карчи’, обвитые старой травою и мохом. По мере удаления, в перспективе они рисовались на белой отмели красивыми причудливыми узорами, и еще далее сливались в странную сетку, пестрившую дальние отмели. Над обрывом торчали высокие стволы лиственниц, елей и сосен. Не было видно никаких признаков деревни или поселка, только на берегу стояли клади нарубленных дров.

Мы вышли на берег, пока происходила грузка. Место это носит название Лямина бора¹. Действительно, убогий белесоватый тальник сменился на этом берегу высокими деревьями. Но в этом месте собственно бора не было. Вместо него, на далекое расстояние виднелись старые пни, остатки прежнего леса. Между ними стлался беленький мох и листья брусники. Кой-где еще торчали отдельные ‘лесины’, рисуясь бледной зеленью на бледной холодной синеве неба. Дальше деревья становились все чаще, и, наконец, глаз встречал вокруг уже действительный бор.

Весь пейзаж с темной рекой, схваченной белыми песками, с бледной зеленью и бледным небом — носил какой-то особенный сибирский отпечаток. Тихо, грустно и бледно, точно все это недорисованный или поблекший ландшафт великого мастера или недоконченная работа творца. В бору не было слышно ни стука дятла, ни голосов птиц. Он стоял безмолвно и, казалось, ожидал первых ударов зимы, чтобы замереть окончательно.

Саженях во ста от берега виднелась одинокая избушка. Здесь живет сторож, или нечто вроде подрядчика, занимающегося поставкой дров. Из более отдаленных деревень наезжают лесорубы и под его руководством рубят и складывают дрова в клади. Сам он теперь возил дрова на маленькой тележке и кидал их с обрыва, чтобы было легче брать их на пароход.

Мы подошли к избушке. Около нее валялись во мху опрокинутые ‘нарты’, вроде саней, только с высокими копыльями и легче. На жердочках сушилась на ветру рыба. Старое заржавленное ружье, кремневка, висело на стенке. В окно виднелся самовар и несколько детских головок.

Дверь избушки приотворилась, и из нее выглянул мальчик лет семи, с бойкими черными глазами и загорелым лицом. Он не был похож на дикаря, и повидимому наше присутствие его не удивляло. Он только предложил нам следить за собой.

— Как бы вам, — говорит, — чего здесь не украсти.

К берегу между тем приплыла лодка, приехал продавец рыбы, которая плескалась в маленькой лодке, налитой водою и затянутой сеткой. Сам хозяин ушел на пароход торговать, а у лодки остался работник, парень лет восемнадцати. Он сидел на лодке, у берега, свесив ноги в воду. Коты, в которые он был обут, были велики и очевидно неспособны были охранять его ноги. Мне самому стало холодно при взгляде на эту несчастную фигуру. Одет он был в какой-то серый халат, подпоясанный тряпкой, шея была обернута старою шалью, на голове — старый порыжелый картуз. Лицо у него было совершенно красного цвета, как у человека, который прозяб до костей, а между тем по-видимому он пренебрегал холодом до такой степени, что не считал нужным вынуть ноги из холодной воды. Или ему было лень пересесть?.. Сидел он неподвижно, как будто прислушиваясь, как холод проникает в самые кости. Когда вышел хозяин, он тихо поднялся, вяло отдернул от карчи тонкую бечевку, поддел ее на плечи и, поливая песок из своих громадных лоханей-котов, поплелся берегом и потянул на бечевке лодку с хозяином и с рыбой. Хозяин сидел в лодке и только правил сзади маленьким весельцем. Долго еще, пока мы грузились, мелькала по далекому прямому берегу между темными карчами эта вялая озябшая фигура, тащившая против воды хозяйскую лодку. Наконец одна из туч, разостлавшись по небу, разорвалась над бором и сыпнула мелким холодным дождичком. И река, и дальние берега, и озябшая фигура потонули во мгле…

30 [августа]. Третьего дня, рано утром, мы проехали мимо Сургута. Это небольшой городок, населенный здешними сибирскими казаками, пользующимися очень дурной репутацией. Окрестное население — остяки. Поселенные здесь служилые казаки — чуть не единственные представители высшей культуры, и это развило в них чрезвычайное самомнение. Березовские и сургутские казаки, находящиеся в одинаковых условиях, известны как народ в высшей степени заносчивый, самомнительный, грубый. Кроме того, так как Сургут не представляет никакого поприща для предприимчивости и труда, — то единственное средство существования для казака долго представлялось исключительно в казенном ‘пайке’, который прежде выдавался ежемесячно. Это обстоятельство оттенило и без того непривлекательный портрет сургутянина-служилого чертами беспечного тунеядца.

— Ну, народец! — говорил мне хорошо знакомый с ними пароходский служащий. — Хуже последнего остяка. Стянуть с тебя ни за что, нахвастать, напиться — его дело, и только…

Сургут расположен в семи верстах от берега, и видеть мне его не пришлось. Это чуть не самое северное место нашего пути… От Сургута Обь поворачивает к северо-востоку. Когда мы выезжали из Тобольска, там было еще довольно тепло. Когда же я вышел на палубу у Сургута, погода ясно говорила о самой поздней осени. Ветер гудел в снастях, как несытый зверь в зимнюю вьюгу. Тучи заволокли все небо. Часам к восьми пошел даже снег.

А через неделю в Томске мы опять встретили еще, как говорят сибиряки, теплые и светлые дни.

Теперь мы уже ‘в остяках’. По берегу кой-где виднеются маленькие избушки, стоят лодки, раскиданы сети.

Утром пароход пошел тише. Мы вышли на палубу, чтобы узнать причину остановки. Был порядочный ветер, по Оби ходили волны. За пароходом они бежали грядами, прыгая и пенясь. Под самым почти бортом парохода промелькнула лодка. Поровнявшись с кормой, она вдруг нырнула промеж волн, накренилась, подняла нос, затем мелькнула кормой и вдруг точно прилипла к бежавшей за кормою лодке. Три остяка примкнули к нам на ходу парохода.

— Рыба давай! — кричали они весело, взбираясь по канатам, между тем как их душегубку швыряло и било волной.

Пароходские рабочие смотрели смеясь на смелые эволюции остяков, — молодые, очевидно еще новички, удивлялись, а опытные лоцмана смотрели на это зрелище равнодушно, как на нечто обычное. Остяки пристают даже к пассажирским пароходам на полном ходу.

Рыба была куплена за бесценок. Стерляжья уха на троих обошлась нам в 10 копеек.

— Винцо, вино нет ли? — спрашивали остяки. Они были одеты легко, но повидимому не чувствовали холода. Роста они были небольшого, лица темноватые, с широкими скулами, с косыми глазами, плоские. Черты их точно приплюснутые. А у одного молодого парня нос вовсе отсутствовал, что служит, даже помимо пинжака, в который он нарядился, явным признаком довольно близкого знакомства с некоторыми сторонами цивилизации.

Через четверть часа они опять сели в свою лодку и мигом отчалили. На мгновение их закрыла пена и брызги, но через минуту их легкая лодочка стояла уже за грядой волн и, взмахивая, точно крыльями, лопастями весел, поджидала баржу. Когда последняя, отбивая широкою грудью прядавшие на нее волны, поровнялась с нею, подымая целый ад брызгов и пены, — бойкая лодочка опять юркнула в волны и точно впилась в корму баржи. Нам казалось, что она опрокинулась, что три фигуры барахтаются уже среди пены и волн, — но вот они уже [в] кормовой лодке и весело вытаскивают свой товар. За косушку водки они отдают охотно всю свою рыбу. На пароходах, где есть буфет, остяк, распродав рыбу, тотчас же идет угощаться. Шатаясь сходит он в свою лодочку, шатаясь усаживается в нее и отвязывает бечевку. И никто не помнит, чтобы пьяный остяк потонул. Всегда благополучно вынырнет его лодочка, и стрелой пускается остяк домой, в свою избушку, откуда пароход увлек его иногда за десять, пятнадцать и более верст.

Во время грузки дров я смотрел остяцкие лодки. Одну из них я легко приподнял руками, ее нетрудно было бы унести на себе, и действительно, остякам приходится иногда таскать на себе свои судна. Лодки эти — долбленные из цельных стволов (кажется, из ветлы), узки и чрезвычайно неустойчивы. Борта их в середине подымаются над водою не выше вершка. Тем не менее остяк смело пускается на ней в самую большую волну. В крайнем случае, когда волна расходится уж слишком сильно, они погружают свои весла целиком в воду, увеличивая таким образом поверхность и силу упора. Как только пролетела волна, гребцы вдруг взмахивают веслами и мгновенно опять погружают их в воду, упираясь в широкую грудь новой волны. Весла их небольшие, сделаны очень изящно и напоминают лист какого-нибудь водного растения. Сходство дополняется еще тем, что они выдалбливают в лопастине большое стержневое углубление.

Тихий, смирный, бессильный и добродушный народ. Они дают нам за бесценок свою рыбу, а мы привозим им на своих пароходах и рассылаем с сургутскими казаками — цивилизацию, хлеб, водку и сифилис. Говорят, от этой ‘французской’ (как ее называют в народе) болезни мрут сибирские остяки шибко.

30 [августа] в 6 час. вечера. Вартовский бор. (Верхний.)

Высокий, оборванный рекою берег. Внизу песчаный пласт, резкой прямой линией отделенный от верхнего напластования, характера торфяного. Наверху, над обрывом мелкие сосенки, елки на болоте. У корней разостлался душистый богульник (багун в Малороссии).

На берегу остяцкий шалаш из жердей и бересты. Он защищен сплошной берестяной стенкой от речного ветра и примкнут открытой стороной к оврагу. Холодно, утром шел уже снег. Между тем здесь в шалаше живет семейство: остяк с женой и с грудным ребенком. Шалаш, совершенно открытый с одной стороны, разделен на две половины, в другой половине помещается одинокий старик. Разведено два небольших костра. Жители шалаша варят ужин.

Мы собрались, с любопытством рассматривая внутренность этого своеобразного жилья. Мы все одеты тепло, а остяк, приехавший с реки, снял кафтан и, оставшись в одной рубахе и портах, снимает еще сапоги и босой садится на землю, как будто в избе на теплой печке. Ребенок тоже повидимому не чувствует холоду. Внутри шалаша виднеется самовар и несколько вязок кренделей, на жердочках развешана вяленая рыба.

Я вступил в разговор со стариком. Он спросил — нет ли белого хлеба, взамен за рыбу. Живут они здесь одиноко, вдали от всякого жилья.

— Амбар² — там, — указал он рукою вверх по реке. Сам он из Тымского, нанялся с весны до морозов за двадцать рублей сторожить дрова. Живет в шалаше. Не холодно³.

3
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА 1881 ГОДА

Сибирь — это настоящее складочное место российской драмы, и я положительно советовал бы нашим молодым драматургам проехаться по этому скорбному тракту. Вы найдете здесь целые депо драматических сюжетов, пожалуй несколько заплесневелых и попорченных временем, но способных к полной реставрации. Приезжайте на любую почтовую станцию и обратитесь к первой встречной особе, выделяющейся российским обличьем среди якутов и объякученного р[усского] крестьянства. Это наверное ‘поселенец’. Вступите с ним в беседу. — Давно ли здесь, откуда, пожалуй (в делик[атной] форме), за что?

Вот перед вами маленькая фигурка заплесневелого старичка.

Слава г[осподу] б[огу], как вы… [восемь слов не разобрано].

Влюблен был, так и говорит — влюблен¹.

Тема (юмористич[еская] поэма с карик[атурами]).

История 1-го [одного] бедного студ[ента].

1) Жил на свете б[едный] с[тудент]. 2) Он был беден, как Иов. 3) Питался более духовною пищей. 4) И был он философ. 5) В минуты жизни трудные предавался мечтам и размышлениям. 6) Перед его умств[енным] взором проходили богатые образы вроде следующих: 7) Видит бедный студент мужика и тотчас же делает заключение: сей субъект слишком много работает и сл[ишком] мало ест.

И фантазия бедного студ[ента] идет далее и рисует ему другого субъекта, и б[едный] с[тудент] делает вновь заключение: сей субъект вовсе не раб[отает], а чрезмерность его объемов угрожает даже его здоровью. 9) И б[едный] с[тудент] сопоставляет обоих субъектов. 10) И производит синтез. (Постеп[енный] ход прогресса рисуется ему в след[ующем] виде)².

Тема³.

<Письмо. Встреча>

Мой [мечтательный] приятель. Путь по Лене (верхами). Лесная встреча. [Восемь слов не разобрано.]

В 188… году я получил от моего приятеля NN след[ующее] письмо, впрочем, надо прежде сказать Вам, что за челов[ек] был мой приятель…… [три слова не разобрано].

Тема. Сон на Лене⁴.
(Святочный рассказ).

Вечер 24 дек[абря] спуск[ался] над вел[икой] Сибирью.

Мечты.

Неужто сон? И ты, дорогой твой образ, могучего и славного державой — только бред утомленного взаимной борьбой и враждой воображения?

Неужто существ[ует] ист[орический] закон, по которому дворцы способны производить [только] тир[анов]?

Да, только сон. Вот это [треск] от инея, высоко проносится сойка, звезды мигают на холодном небе Сибири. Звенит колокольчик. Лошади фыркают, и храпят, и несутся… боятся сибирского мороза. Туманы, пронизанные лучами холодной луны, подбираются выше над хребтами и падями, в холодную высь к белым тучам.

Мороз, великий владыка широкой пустыни — сжимает воздух, иней валится, искрясь белыми широкими хлопьями. Лед трескается от холода, по реке гремят точно выстрелы пушек, удаляясь все далее и далее, отдаются они меж гор и сопок, замирая в морозной дали…

Полночь рождества 1882 года… Колокольчик тревожно выводит свою долгую тоскливую песню…

——

На обороте этой рукописи чужой рукой твердым и размашистым почерком написано: ‘Господи боже, что за ерунда! Очевидно результат странной болезни трезвого некогда ума нашего друга. Тем не менее человек был превосходный, и не тебе надо говорить о том, что он оказал несомненные услуги общ[ему] д[елу] Ввиду этого, друг Волгище, употреби хотя бы самые невероятные усилия, чтобы исполнить волю покойного и доставить рукопись NN. Что она сделает с нею — я не знаю, но она, кажется, знает.

——

Простите мне, тов[арищи], и вы, погибшие, погибающие, и те, кто еще погибнет в борьбе за испов[едуемые] принципы, — простите мне то, что вы называете идеализацией этого принципа, простите, если я грубо, жестоко, непростительно ошибся, если все то, что я написал, — невозможный, невероятный бред, а я наверное ошибся <однако неужели я ошибся>… И тем не менее… тем не менее… неужели все это невозможно?..

4
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА 1880-1881 ГОДОВ

Певец смолк. Послышался резкий топот и какие-то смешанные звуки. Потом все стихло. Слышался только звенящий шум и тихие вздохи тайги. Затем раздался резкий русский говор:

— Три соболя и пятнадцать лисиц, да седло, да переметы!

— Знатно!

Две пары копыт вновь застучали о землю. Тише, все тише.

И опять только протяжный шум и испуганный, подавленный шорох тайги¹.

21-е число. То-есть день, когда в нашу далекую Амгу приходит почта. Это случается только раз в месяц, поэтому понятно, отчего и я то-и-дело взбираюсь на верхушку своей юрты и прислушиваюсь к чуткой тишине морозного вечера.

7 часов. На небе стоит полная луна, сверкают холодным блеском звезды. Вверху ясно. Ни облачка на светлом холодном небе. Но скоро и луна и звезды потонут в густом тумане, который внизу уже ползет на Амгу вместе с крепнущим морозом. Он покрыл уже стоящие кругом на горах лиственницы и разлился по лугам, и, как сказочное чудовище, закрывает и глотает одну за другой бедные юртенки Амги.

Амга еще не заснула. Она во всеоружии становится навстречу морозу. Из всех труб подымаются громадные белые столбы дыма. Целая рать их, точно привидения, клубится и слегка колышется в воздухе. Сквозь оконные льдины переливается свет камельков. Огни то-и-дело вспыхивают сильнее, и тогда целые снопы искр неистово кидаются из труб в морозный воздух и скачут, вертятся, трещат и беспомощно гаснут, охваченные жестоким морозом. И один за другим тонут эти столбы огня и дыма в сером, беспощадно холодном тумане.

Все исчезает от глаза. Зато ухо чутко ловит малейший звук, гулко несущийся откуда-нибудь из-под каменных утесов, стоящих над замерзшей рекой… Вот выстрелила треснувшая льдина, стонет озябшая лиственница, в тайге залаяла лисица. А вот в другом конце слободы скрипнула дверь, и затем понеслись какие-то странные звуки. Снег точно громко вскрикивает от боли, потом протяжно визжит и стонет, точно жалуясь на горькую судьбину, и опять отчаянно вскрикивает, и вновь стонет с шипящими тяжелыми вздохами. Раньше, когда я в первый раз еще слышал в слободе эти звуки, — я долго не мог понять их значение, и, признаюсь, странное, щемящее чувство невольно закрадывалось в сердце. Теперь я знаю: это хромой якут костыляет на своей деревянной ноге…

Но чу!.. Далеко, далеко как будто звенит колокольчик. Звякнул раз, другой и замер. Потом посыпал опять тихой, но частой малиновой дробью… Да, это он. Между горами, глубокой падью мчится из города почтовая тройка…

Я ухожу в юрту¹. Я знаю, что почта еще очень далеко, а между тем дыхание трещит, и пар, вылетая из уст, немедленно стынет на морозе.

Через полчаса яркий звон заливающихся колокольцев овладевает встрепенувшейся ночью. Какие прелестные звуки! Право, я думаю, тот не умеет ценить музыки медного колокольчика, кто, подобно мне, не слушал его с верхушки юрты в темный морозный вечер… Вот он как-то разом становится гулче, разливаясь вширь и ввысь до самой луны, заглушая и покрывая своей медной трелью все эти визги, стоны и хрипы. Слышен уже и бег тройки: вот коренная отбивает частую рысь, вот скачут по бокам пристяжки, и визжат по снегу полозья саней.

Почта въезжает в слободскую улицу, и слобода встречает ее².

6
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ ИЗ ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ

Остался собственно по случаю писаря.

——

Я вижу, ямщику верь только до порога.

——

Ну… да по эфтому такое дело и выходит.

——

Хоть худенький-худой [бог], ну все же делам-те [правит].

——

Тонки да долги версты у нас.

——

Я бросил судьбу свою в море.

Другой сделал бы вам [неприятие руки].

Дешевые NN в Твери: Шамбурова, Волкова, Савельева (на Мироносицкой), Глазкова. [Четыре слова не разобрано.] Б. Чернявская, д. Барбашева¹.

² Из Якутска мы выехали 23-го к вечеру. Между Титаринской станцией и Батамаем путешествие в лодке на веслах. Переправлялись на правый берег Лены, и там я рисовал (скалистый берег). Ранее на правом берегу — Тоен-Арийская станция — в пади между каменными уступами, стоящими сплошной стеною. Вверxy — возвышенная равнина, и кое-где на самом краю каменной стремнины виднеются изгороди пашен. В некоторых местах камни расступаются, образуя узкие пади, со всех сторон сжатые скалами. Весенние потоки нанесли сюда чернозему, и зеленеет трава. В таких падях ютятся якутские юртешки, а порой и домик поселенца. Но, видно, трудно дается здесь борьба с суровой природой. В одной из таких падей ямщик указал нам пепелище. Несколько лет назад здесь была ‘заимка’ поселенца-поляка Скупчинского. Поляки вообще являются здесь любителями земледелия. Пан Скупчинский вспахал склоны гор, нагородил изгородей и стал сеять. Каковы были плоды этих усиленных трудов — видно из того, что, побившись несколько лет, пан Скупчинский зажег свою юрту, порубил изгороди и побросал их в огонь, а сам ушел на прииска. Теперь на его пепелище якут воткнул колья своей незатейливой юрты, и его коровы щиплют траву на брошенных пашнях поляка³.—

Ат-Даванская станция стоит на высоком берегу. Узкая тропинка, извиваясь между камнями, ведет с берега на гору, к станку. Зимой нет въезда к станку, и коней приводят и запрягают на берегу. Незнакомый с этими местами человек мог бы проехать мимо, и не подозревая, что саженях в десяти над ним находится целая деревня. Только один крест, стоящий на краю могилы, склонился над стремниной, да на берегу угрюмой Лены бьет прибоем две-три лодочки, причалы которых завалены камнями, так как в каменную почву нельзя вбить кола, чтобы привязывать лодку⁴.

На ст[анции] Мархачанской начинается Олекминский округ. Мархачанцы, говорят, отказали землемеру ‘в стакане молока’ (полагать надо, молоко тут — метафора), и поэтому он написал им 26 (кажется) верст, между тем, как настоящее расстояние тут более 30-ти. То же можно сказать и о расстоянии между Чекурским ст[анком] и Русской Речкой, где расстояние обозначено 31 ¹/₂ в., между тем как мы ехали этот станок порядочной рысью — более 5-ти часов. Тут я потерял свою книжку с рисунками⁵.

На ст. Наманинской писарь Стукальский дал письмо родственникам в Томск.

Около границы Олекминского и Якутск[ого] окр[угов] на простр[анстве] нескольких станков — вовсе нет якутов. Гористые берега не представляют удобных мест даже для якутов, поэтому правый и левый берег Лены представляют пустыню. Вдали — бродят лишь таежные тунгусы (орочены?). Тем не менее — на станках здесь население живет несколько лучше, чем в других местах, так. как среди этих гор и падей они единственные хозяева, и потому земли и покосов у них все же несколько больше, чем в других, занятых якутами, местах. Здесь и постройки лучше, и нравы русского населения, язык, даже наружность — сохранились неприкосновенными.

Зато за ст[анцией] Наманинской мы увидели уже целое поселение якутов, первое в этом роде, какиемне пришлось видеть. Это деревня Харо⁶. Здесь якуты живут не в юртах, а в ‘амбарах’⁷, при них не видно хоттонов⁸, есть даже неб[ольшая] церковка, виднеется много пашен. Вообще якуты здесь очевидно перешли к оседлому быту, оставили скотоводство как главное занятие, держат более

Читайте также: