Записная книжка Ильфа
Записная книжка Ильфа
Евгений Петров
* * *
Илья Ильф
‘Литературная газета’, No 21, 1938
Записная книжка Ильфа, Ильф Илья, Петров Евгений, Год: 1938
Время на прочтение: 7 минут(ы)
После смерти Ильфа осталось много записных книжек, заполнял их не слишком усердно, хотя и придавал большое значение такой работе.
— Обязательно все записывайте, — часто говорил он мне,— все проходит, все забывается.
В Америке он купил пишущую машинку и в первый же день сел писать, вернее, печатать дневник. Ильфу нравился процесс печатания. Но поездка была так утомительна, что на дневник не хватало ни времени, ни сил.
Вернувшись в Москву, уже тяжело больной, Ильф снова вернулся к этой идее и стал регулярно записывать свои мысли и наблюдения, но уже не в форме дневника, а в виде отрывочных записей. За последний год своей жизни он напечатал так около двух печатных листов.
Эти заметки он делал весной 1936 года в Остафьеве и в Кореизе, затем летом — на даче под Москвой и осенью — в Форосе.
И только в двух местах рукописи Ильф вспоминает о своей болезни:
‘…и так мне грустно, как всегда, когда я думаю о случившейся беде’.
‘Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло’.
Здесь печатается с некоторыми сокращениями начало этих записок в том порядке, в каком они были написаны Ильфом.
Миновав иву вавилонскую, ясень обыкновенный, дуб обыкновенный, скамейку садовую и уборную женскую, мы прошли пряно в ресторан, расположенный возле нескольких деревьев, носивших напыщенное название ‘рощи пробковых дубов’. Самое удивительное было то, что бутылка вина, которую нам подали, была закупорена резиновой пробкой. Прислуживала нам собака, глаза у которой были полузакрытыми и злыми, как у Николая Второго. Так их рисуют в карикатурах.
Вы говорите это мне, прожившему большую и глубоко неинтересную жизнь.
В общем, ботаника из меня не выйдет.
На площадке играют в теннис, из каменного винного сарая доносится джаз, там репетируют, небо облачно и так же грустно, как всегда, когда я думаю о случившейся беде.
Книга высшей математики начинается словами: ‘Мы знаем…’.
Чувство стыда не покидает все время. Пьеса написана так, как будто никогда на свете не было драматургии, не было ни Шекспира, ни Островского. Это похоже на автомобиль, сделанный с помощью только одного инструмента — топора. Актеры играют так ненатурально, так ходульно, так таращат глаза и каратыгинствуют, что девочка, сидевшая позади меня, все время спрашивала: ‘Мама, она сошла с ума, да? Мама, он сошел с ума, да?’ Действительно, они играют, как сумасшедшие. Мама же спокойно отвечала: ‘Сиди спокойно, я все расскажу тебе дома’. Хорошо художественное произведение, которое надо рассказывать дома!
Когда я смотрел ‘Человека-невидимку’, радом со мной сидел мальчик, совсем маленький. В интересных местах он все время вскрикивал: ‘Ай, едрит твою’.
Лукулл, испытывающий муки Тантала. Ужасная картина.
‘В погоне за длинным рублем попал под автобус писатель Графинский’. Заметка из отдела происшествий.
Иногда раздается короткий и приятный звук как бы губной гармоники. Это поворачивается флюгер на башне винного сарая. Он сделан в виде морского конька.
Светит солнце, ночи лунные, но и днем и ночью деревья шипят от сильного норд-оста. Немножко раздражает этот постоянный шум природы.
‘Посторонним вход разрешается’, ‘Уходя, не гасите свет. Пусть горит’. Все можно будет, все позволится.
Рассказ капитана Эрбе о том, как у него была межреберная невралгия.
Передо мной стоял человек с большими зрачками и прикушенной нижней губой.
Татарский бог в золотой тюбетейке. Снялся на фоне книжных полок, причем вид у него был такой, будто все эти книги он сам написал.
Забудьте о плохом, помните обо мне только хорошее.
Обыкновенная фраза — ‘Тесно прижавшись друг к другу спинами, сидели три обезьяны’. Можно еще чище и спокойнее — ‘Три обезьяны сидели, тесно прижавшись друг к другу спинам’. А вот как это будет написано в сценарии — ‘Спинами тесно прижавшись друг к другу, три обезьяны сидели’.
Нет, разница все-таки есть. Тебе скучно со мной, а мне скучно без тебя.
Ветер, ветер, куда деваться!
Я ничего не вижу, я ничего не слышу, и ничего не знаю.
Как мы пишем вдвоем? Вот как мы пишем вдвоем. ‘Был летний (зимний) день (вечер), когда молодой (уже не молодой) человек(-ая девушка) в светлой (темной) фетровой шляпе (шляпке) проходил (проезжала) по шумной (тихой) Мясницкой улице (Большой Ордынке)’. Все-таки договориться можно.
Я обращаюсь к чувству, я старею на глазах.
Очень легко писать: ‘Луч солнца не проникал в его каморку’. Ни у кого не украдено и в то же время не свое.
Требуются в от’езд ведьмы, буки, бабы-яги, кащеи бессмертные, гномы и кобольды на оклад жалования от 120 рублей и выше. Квартира предоставляется.
‘Ты меня совсем не любишь! Ты написал мне письмо только в двадцать грамм весом. Другие получают от своих мужей по тридцать и даже пятьдесят грамм’.
‘Скульптура, изображающая спящего льва. Привезена морским путем из Неаполя в Севастополь, оттуда в Юсуповский дворец в Кореизе. Работа известного итальянского мастера Антонио Пизани. Художественной ценности не имеет’.
Дядя Саша, бывший укротитель кур и мышей, теперь заведующий театральным сектором дома отдыха. Сколько таких дармоедов в Крыму, — еще не подсчитано.
Отдыхающий спал на зеленой траве. На нем были сапоги, мундир, все реши были затянуты, как на смотру. Только ветер позванивал колесиками его шпор. Он спал глубоким сном.
‘Скульптура фонтана ‘Плачущая гимназистка’ . Работа известного шведского скульптора Бреверна. Художественной ценности не представляет’.
‘Дворец князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон. В постройке его принимали участие лучшие художники и архитекторы своего времени. Дворец обошелся в два миллиона рублей и вызывал удивление современников своей роскошью. Художественной ценности не имеет’.
Он, как ворона, взгромоздился на кафедру и заболтал: ‘Семнадцать и девять десятых процента’… Когда он окончил доклад, то тем же вороньим сумрачным голосом возгласил: ‘А теперь, ребята, приступим к веселью’.
У мальчика было довольно красивое имя: Вердикт. А его звали Шишечка.
Уже известно, как надо писать рецензии, сценарий — хороший, играют — хорошо, снято — хорошо. А музыка? О музыке уже тоже известно, как надо писать. Музыка сливается с действием. Что это значит — никто не знает, но звучит хорошо: музыка сливается с действием. Ну, и чорт с ней, пусть себе сливается.
При исполнении ‘Кукарачи’ в оркестре царили такая мексиканская страсть и беспорядочное воодушевление, что больше всего это походило на панику в обозе.
Персидская сирень, белая, плотная и набухшая, как разваренный рис.
Девушки-фордики. Челка, берет, жакетик, длинное платье, резиновые туфли.
Мазепа меняет фамилию на Сергей Грядущий. Глуп ты, Грядущий, вот что я тебе скажу.
Действительно, тяжелое имя для девушка — Хеврония.
Худые и голодные, как молодые черти.
‘Это было в консульство Публия Сервилия Ваттия Изаурика и Аппия Клавдия Пульхра’.
Письмо Алеши. ‘Привет женщине, смутившей мою душу’. Никто и не думал, что он может так красиво выражаться.
Мы ложились на траву, и Алеша начинал читать Зощенко своим церковным голосом. Мало-помалу установился порядок, уже стало известно, как все произойдет, и, действительно, все так и происходило. Появлялся мальчик с автомобильным ободом, в двенадцать часов приносили гречневую кашу с молоком в суповой миске, свинья с красивыми глазам и длинными ресницами приближалась и пожирала скорлупу от орехов, тень переходила на другое место, и одеяла оттаскивали на два шага в сторону, что-то лепетал свое детское Дьявол Семеныч, потом все шли домой через овраг, на дне которого негромко шумел маленький поток, и валялись старые эмалированные тазы, синие и белые. Даль леска была зеленая и пепельная. Глубокий мир, монастырская тишина. Нет, Алеша читал в другом месте. Здесь он не был с нами. Сначала мы по ошибке лежали у самой дороги, среди мусора и экскрементов. За белыми развалинами дачи цветут большие маки. Иногда раздается шум шагов на песке, кто-то идет мимо, но лень поднять голову и посмотреть. Свинья была даже завитая, даже, кажется, с лакированным копытцами, бог ей судья, этой свинье.
Был у него тот недочет, что он был звездочет.
Картина снималась четыре года. За это время режиссер успел переменить трех жен. Каждую из них он снимал. Ни чорта тут нельзя понять. То ли он часто женился, потому что долго снимал, то ли он долго снимал, потоку что часто женился. И как писать для людей, частная жизнь которых так удивительно влияет на создаваемые произведения. Надо сказать так: ‘Мы очень ценим то, что вы любите свою жену.
Это даже трогательно, особенно сейчас, когда в укреплении семьи так заинтересована, вся общественность. Но сниматься в вашей картине она не будет. Роль ей не подходит, да и вообще она плохая актриса. И мы просим вас выражать свою любовь к жене иными средствами’.
Снова вечер, и голубой самоварный дым стелется между дачными соснами.
‘Закройте дверь. Я скажу вам всю правду. Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги’.
Вахтер с седыми усами отдает честь, я прохожу мимо. На меня смотрят с об’еденных соломенных кресел, я прохожу мимо. Бука, полнотелый и порочный, играет в теннис и дружелюбно смотрит на меня, я прохожу мимо. Библиотекарша с апостольским пробором встречается на дороге, я здороваюсь и прохожу мимо. И вот я в парикмахерской, где бреющиеся ведут между собой денщицкий разговор.
Курточка с легкими медными пуговицами, алого, королевско-гвардейского цвета. Яркий солдатский цвет.
Никто не будет итти рядом с вами, смотреть только на вас и думать только о себе.
Пусть комар поет над этой могилой.
Газетный киоск на станции Красково, широкой и стоящей между шеренгами сосен. Газет нет совсем, имеется журнал ‘На суше и на море’ за июнь прошлого года, журнал ‘Ворошиловский стрелок’, книжка на еврейском языке, химические карандаши ‘Копирка’ и детские краски на картонных палитрах. Таким образом, узнать, что делается на суше, на море, на воздухе и на воде, нельзя, надо для этого поехать в Москву. Солнце озаряет сосны, от сухого запаха разогревшейся хвои в горле немножко першит. Мимо на тяжелых велосипедах едут мальчики. Они счастливы. Да, еще продаются приборы для очинки карандашей под названием ‘Канцпром’. Все.
Я не лучше других и не хуже.
А это, товарищи, скульптура, называющаяся ‘Половая зрелость’. Художественного значения не представляет.
Весь месяц меня обдували в Кореизе отблески норд-оста, свирепствовавшего у Новороссийска.
Старуха рассказывала на бульваре, что в сибирских горах поймали женщину-зверь. Она весит сорок пудов, и при ней дочка восьми пудов. Русского языка женщина-зверь не знает.
Весь золотой запас заката лежал на просеке.
‘Продажа кеп’. Вольное и веселое правописание последнего частника.
Севастопольский вокзал, открытый, теплый, звездный. Тополя стоят у самых вагонов. Ночь, ни шума, ни рева. Поезд отходит в час тридцать. Розы во всех вагонах.
‘Как работник сберегательной кассы я прошу вас изложить в юмористической форме те условия, в которых приходится работать сберегательным кассам’.
Прогулка с Сашей в холодный и светлый весенний день. Опрокинутые урны, старые пальто, в тени замерзшие плевки, сыреющая штукатурка на домах. Я всегда любил ледяную красноносую весну.
Медливший весь день дождь, наконец, начался. И так можно начать роман, как хотите, можно, лишь бы начать.
Лучше всего взять самое простое, самое обычное. Не было ключа, открывал бутылку с нарзаном, порезал себе руку. С этого все началось.
Биллиард с шестью звонками в Юсуповском дворне в Кореизе. Царь, не попав кием в шар, нажимает на звонок и командует вошедшему слуге, ‘Шампанского и корону’. Так потом и играет в короне. По два звонка на широких бортах и по одному на коротких.
Стоял, как в сказке, у забора добрый молодец в синей гимнастерке и сапогах, стоял, глубоко задумавшись, охватив затылок рукой, глаза уставив в землю. О чем же он думал, обдаваемый музыкой и пылью выходного дня?