Ранние рассказы и фельетоны, Ильф Илья, Петров Евгений, Год: 1927

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Илья Ильф

Ранние рассказы и фельетоны
(1923-1927)

Опубликовано в журнале:‘Вопросы литературы’ 2004, No 1
Вступительная статья и публикация А. И. Ильф
0x01 graphic

Стеклянная рота

Весна и война наступили сразу. Снежные валы разваливались. Светлая вода затопила тротуары. Собачки стали покушаться друг на друга. Газетчики что есть силы орали:
— Капитан Садуль французов надуль!
Были новости еще трескучей.
На Украину шли большевики. Была объявлена мобилизация и отменена тридцать седьмая статья расписания болезней, освобождающих от военной службы. Словом, был девятнадцатый год1.
Колесников пошел прямо на сборный пункт. Там уже началось великое собрание белобилетчиков, и близорукие стояли толпами.
В толпах этих ломался и скрещивался солнечный блеск. Близорукие так сверкали двояковогнутыми стеклами своих очков и пенсне, что воинский начальник только жмурился, приговаривая каждый раз:
— Ну и ну! Таких еще не видел!
Над беднягами смеялись писаря:
— Стеклянная рота!
Близорукие испуганно ворошились и поблескивали. Множество косоглазых озирало небо и землю одновременно. В лицах астигматиков была сплошная кислота. Надеяться было не на что.
Бельмо не спасало. Болезнь роговой оболочки не спасала. Даже катаракта не спасла бы на этот раз. К городу лезли большевики. Поэтому четырехглазых гнали в строй. Косые блямбы шли в строй.
Человек, у которого один вид винтовки вызывал рвоту, легендарный трус Сема Глазет тоже попался. Его взяли в облаве.
Вечером стеклянной роте выдали твердые, дубовые сапоги и повели в казармы. В первой шеренге разнокалиберного воинства шел Колесников.
Во всей роте он один не носил очков, не дергал глазами, не стрелял ими вбок, не щурился и не моргал, как курица. Это было удивительно.
Ночью в небе шатались прожектора и быстро разворачивались розовые ракеты. Далеким и задушевным звуком дубасили пушки. Где-то трещали револьверами, словно работали на ундервуде, — ловили вора.
Рота спала тревожным сном. Семе Глазету снился генерал Куропаткин и мукденский бой2.
Иногда в окно казармы влетал свет прожектора и пробегал по лицу Колесникова. Он спал, закрыв свои прекрасные глаза.
Утром начались скандалы.
Рядовому второго взвода раздавили очки. Усатый прапорщик из унтеров задышал гневом и табачищем, как Петр Великий.
— Фамилие твое как?
— Шопен! — ответил агонизирующий рядовой второго взвода.
— Дешевка ты, а не Шопен! Что теперь с тобой делать? Видишь что-нибудь?
— Ничего не вижу.
— А это видишь?
И рассерженный прапорщик поднес к самому носу рядового Шопена такую страшную дулю, что тот сейчас же замолчал, будто навеки.
Медали на груди прапорщика зловеще стучали. Вся рота, кроме Колесникова, была обругана. Больше всех потерпели косые.
— Куда смотришь? В начальство смотри! Чего у тебя глаз на чердак лезет? Разве господин Колесников так смотрит?
Все головы повернулись в сторону Колесникова.
Украшение роты стояло, отчаянно выпучив свои очи. Ярко-голубой правый глаз Колесникова блистал. Но левый глаз был еще лучше.
У человека не могло быть такого глаза. Он прыскал светом, как звезда. Он горел и переливался. В этом глазу сидело небо, солнце и тысячи электрических люстр. Сема пришел в восторг и чуть не зарыдал от зависти. Но начальство уже кричало и командовало. Очарование кончилось.
Ученье продолжалось еще неделю.
Звенели и разлетались брызгами разбиваемые очки. Косые палили исключительно друг в друга. Рядовой Шопен тыкался носом в шершавые стены и беспрерывно вызывал негодование прапорщика. Утром стеклянную роту должны были грузить в вагоны, на фронт.
Но уже вечером, когда косые, слепые и сам полубог Колесников спали, в море стали выходить пароходы, груженные штатской силой.
В черное, лакированное небо смятенно полезли прожектора. Земля задрожала под колесами проезжающей артиллерии. Полил горячий дождь.
Утром во дворе казармы раздались свистки. Весь город гремел от пальбы. Против казармы загудела и лопнула какая-то металлическая дрянь.
В свалке близоруких и ослепленных бельмами прапорщик искал единственную свою надежду, украшение роты, полубога Колесникова.
Полубог лежал на полу. Сердце прапорщика моталось, как маятник.
— Колесников, большевики!
Колесников привстал на колени. Правый глаз его потух. Левый был угрожающе закрыт.
— Что случилось? — закричал прапорщик.
Полубог разъяренно привстал с колен.
— Ничего не случилось! Случилось, что глаз потерял. Дураки ваши косоухие из рук вышибли, когда вставлял его, вот что случилось.
И он застонал:
— Лучший в мире искусственный глаз! Где я теперь такой достану? Фабрики Буассон в Париже!
Прапорщик кинулся прочь. Единственная подмога исчезла. Спасаться было не с кем и некуда. Оставалось возможно скорее схоронить погоны и медали.
Через пять минут прапорщик стоял перед Глазетом и, глядя на проходивших по улице черноморцев, говорил:
— Я же сам скрытый большевик!
Сема Глазет, сын буржуазных родителей, заревел от страха и упал на пол.

———————-

Автограф и машинопись находятся в РГАЛИ. ф. 1821. оп. 1. ед. хр. 88. тексты не идентичны. Предположительно рассказ написан для ‘Гудка’ в 1923 году и тематически перекликается с опубликованным рассказом ‘Рыболов стеклянного батальона’ (‘Гудок’, 1923, 1 дек.). Печатается по машинописи. Подпись: И. Фальберг.
1 ‘Мало кому известно,писал Лев Славин, — что Ильф был некоторое время в частях гражданской войны. Он почти никому не говорил об этом’. Летом 1919года Ильф служил в 1-м Караульном советском полку, сформированном из негодных к строевой службе призывников. По воспоминаниям служившего вместе с ним скульптора М.И. Гельмана, когда полк проходил мимо БУПа (Бюро украинской печати) на Пушкинской улице, 11, кто-то из вышедших на крыльцо журналистов с насмешкой воскликнул: ‘Стеклянный батальон!’.
2 А. Н. Куропаткин во время русско-японской войны был главнокомандующим вооруженными силами (с октября 1905 г.). Смещен после поражения российских войск под Мукденом.

Антон Половина-на-Половину

Миша Безбрежный встал и выложил свою простую, как собачья нога, речь:
— Кто первый боец на скотобойне?
Мы все любили Мишу мозгами, кровью и сердцем. Он был профессор своего дела. Когда Миша вынимал из футляра свой голубой нож, бык мог пожалеть, что не написал духовного завещания раньше.
Ибо Миша не какой-нибудь лентяй, который ранит бедную тварь так долго, что она за это время свободно может посчитать, сколько раз ей пихали горячее клеймо в бок и почем был пуд сена в девятнадцатом году на Старом базаре.
Нет!
С Мишей расчет был короткий.
Пар вылетал из быка прежде, чем он успевал крикнуть ‘до свиданья’.
У Миши была старушка-мама. Он ее держал на одном молочном воспитании, и это было в то время, когда кварта молока шла дороже, чем солдатские штаны.
Итак, Миша был боец первого ранга и первоклассный сын. И когда он сказал свою скромную речь, мы все ответили хором:
— Первый боец на скотобойне — Миша Безбрежный!
Миша достойно улыбается. Он любит почет и доволен.
Все это было в обед. Миша кладет лапку на свой футляр из бычачьего уда и садится на колбасные шкурки, раскиданные по зеленой траве, как на трон.
Мы все с любовью смотрим на своего вождя, и один только Антон Половина-на-Половину, первая завидуля на все Черное море, молчит и играет на зубах марш для тромбона.
— Что ты молчишь, музыкант? — спрашивает Миша. — Почему я не вижу уважения от дорогого товарища Половина-на-Половину?
У музыканта физиономия мрачнее, чем вывеска похоронной конторы. Он вынимает руку из пасти и визжит:
— Чтоб я так дыхал, если я тебе дорогой товарищ!
— Ого! — говорит Миша. — Ты мне лучше скажи. Кто первый боец на бойне?
Миша подымается с колбасного трона и смотрит подлецу в морду.
— Первый боец на бойне — я! — заявляет наглец. — Первый боец — Антон Половина-на-Половину.
Ленька-Гец-Зозуля и Мальчик-Босой подпрыгивают.
— Что он сказал? Миша, мы из него сделаем пепельницу для твоей курящей мамы!
— Не надо! — удерживает Миша. — Ты? — обращается Миша к негодяю Антону. — Ты первый боец? Посмотри лучше на свои кривые ноги, на свой живот. Это помойница. Ты первый боец? Да у тебя же руки тонкие, как кишки. Ты лучше вспомни, что тридцатифунтовый баран порвал тебе задницу на куски. Об этом еще писали акт.
Миша смотрит на нас и смеется. Мы смотрим на Мишу и давимся.
— Иди, — кончает Миша, — иди к своей жене и скажи ей, что ее муж идиот.
Половина-на-Половину дрейфит отвечать и уходит с позором. На прощанье он брешет:
— Я вас всех еще куплю и продам.
— Сволочь! — кричим мы ему вдогонку. — Локш на канатиках. Толчочная рвань.
Хорошо. Через две получки Ленька-Гец-Зозуля орет:
— Скидайте грязные робы! Ведите себя, как благородные девицы. Сейчас будет деликатное собрание, чтоб не ругаться по матушке.
Оказывается, приехал из города какой-то тип, главный воротила насчет сквернословия.
Мы посидали на места, а Ленька-Гец увивался возле пустой кафедры, пока на нас не вылезла городская лоханка, кошмарный юноша.
Это насекомое болтало воду в стакане, крутило, выкручивало и докрутилось до того, что через два часа так-таки кончило.
Потом насекомое уехало, и тут начинается самое главное — на пьедестал вылезает Антон Половина-на-Половину и вопит, словно его укололи в спину целым булавочным заводом.
— Тут, — говорит Антуан, — только что была городская халява1 и рассказывала анекдоты. В чем дело? Пока насекомое говорило, я шесть раз заругался и именно по матушке! Но что же это такое, дорогие бойцы? Разве мы свиньи, которых режут ножами? Разве это городское насекомое не говорило всю правду? Разве нет?
Ленька-Гец-Зозуля подскакивает на своем месте и воет:
— Замечательно! Замечательно!
Антуан подбодрился и кончает:
— Я решительно выставляю, кто будет еще ругаться по матушке, тому набить полную морду.
Ленька-Гец-Зозуля моментально задрал в небо свою волосатую лапу.
Миша подумал, но из деликатности, что Половина-на-Половину ему врет, тоже поднял руку. И мы поголовно дали свое знаменитое, скотобойческое слово биться до тех пор, пока не выбьем все такие слова.
— Что-то мне, дорогой товарищ Половина-на-Половину, не нравится все-таки! — бурчит Безбрежный после задирки рук.
— Он раскаялся! — заступается Гец.
— Ну, хорошо! — кладет Миша. — Посмотрим, посмотрим.
Хорошо. На другое утро Антон Половина-на-Половину подходит к нашему Мише и, не говоря худого слова, ругается прямо ему в рот.
Чтобы Безбрежный не сдержал своего слова, этого еще никто не говорил.
Миша подымает свой ручной механизм и ляпает подлого Антуана так, что у того трескается щека. Подлый Антуан падает, к колоссальному несчастью, прямо на нос Мишке-Маленькому, который заругался, и представьте, именно по матушке.
Случайно!
Но чтобы бойцы не держали своего слова, этого еще никто не говорил. Немедленно Колечка-Наперекор гахнул по Мишке. Мишка залепил Леньке-Гец-Зозуле. Ленька плюнул и сказал плохое слово, и влез по шею в драку. Тут Миша бешено заругался и полез казнить Геца.
Никто не скажет, чтобы бойцы не держали свое слово. С печалью на сердце и проклятиями во рту мы ринулись на нашего любимого вождя.
Это было замечательно.
Целый день стоял такой шухер, что никто не резал скотину, и все отчаянно бились за свое знаменитое слово, и все, представьте себе, в пылу драки ругались и именно по ма-
тушке.
А под всеми лежал ужасный Антуан Половина-на-Половину и поддавал огня разными шарлатанскими словами.
Так он нас купил и продал, потому что хотел закопать нас перед городскими насекомыми.
Но когда насекомые приехали на извозчиках и начали допросы с разговорами, и на разговорах все выяснилось, как оно было, и не нас выкинули со скотобойни, а мы его выкинули, и не половина-на-половину, а полностью, в окончательный расчет.

—————————————

Один из трех вариантов рассказа. Написан предположительно в первой половине 1923 года. Печатается по автографу (первая и вторая страницы находятся в РГАЛИ. Ф. 1821. Оп. 1. ед. хр. 72, остальные
три — в личном архиве А. И. Ильф). Одесские реалии уступают место московским в фельетоне с тем же сюжетом ‘Многие частные люди и пассажиры…’.
1 Применительно к женскому полу означало проститутку.

Галифе Фени-Локш

Вся Косарка1 давилась от смеха. Феня-Локш2 притащила с Привоза колониста3 и торговала ему галифе на ребенка.
Фенька крутилась возле немца, а галифе держали ее женихи — три бугая, нестоющие люди. Женя из угрозыска им хуже, чем компот из хрена. Дешевые ворюги.
Феня вцепилась немцу в груди.
— Сколько же вы даете, чтоб купить?
— Надо примерить! — отвечает немец.
Женихи заржали. Как же их примерить, когда немец высокий, как башня, а галифе на ребенка. Феня обозлилась.
— Жлобы! — говорит она. — Что это вам, танцкласс? Гражданин из колонии хочет примерить.
И Феня берет немца за пульс.
— Чтоб я так дыхала, если это вам не подойдет. Садитесь и мерьте.
Немец, голубоглазая дубина, мнется. Ему стыдно.
— Прямо на улице?
А женихи уже подыхают.
— Не стесняйтесь, никто не увидит! — продолжает наша знаменитая Феня-Локш. — Молодые люди вас заслонють. Пожалуйста, молодые люди.
Колонист, псих с молочной мордой, сел на голый камень и взялся за подтяжки.
— Отвернитесь, мадам! — визжат Фене женихи. — Гражданин немец уже снимает брюки.
Феня отходит на два шага и смеется в окно Старому Семке.
— Эта застенчивая дуля уже сняла штаны?
— Феня, что это за коники4?
— Простой блат, Семочка, заработок! Он продал сегодня на базаре миллион продуктов за наличные деньги. Ну?
— Феничка, он не может всунуть ногу в галифе.
Феня волнуется.
— Где его штаны?
Семка начинает понимать, в чем дело, трясется от удовольствия и кладет живот на вазон с олеандром, чтобы лучше видеть.
— Их держат твои хулиганы! — ликует Семка. — Твои хулиганы их держат!
И тут наша Феня моментально поправляет прическу, загоняет два пальца в рот, свистит, как мужчина, и несется по улице всеми четырьмя ногами. А за ней скачут и ржут ее женихи с немецкими штанами, в которых лежат наличные за миллион продуктов.
А еще дальше бежит неприличный немец, голый на пятьдесят процентов. Вся Косарка давилась от смеха.
— У вас всегда такие грязные ноги? — в восторге спрашивает Старый Семка, когда молочная морда бежит мимо него.
Вся Косарка давилась от смеха, но что с этого? Кто делает такие вещи в три часа дня, когда Женя из угрозыска5 с целой бандой прыщей на лице идет домой на обед?
Он взял всех, как новорожденных, и повел прямо на протокол. Впереди шла Феня-Локш, за ней женихи, которые крутились от досады, потом Женя с немцем, а позади всех топал Старый Семка со своей смешливой истерикой, которая в тот день была у всей Косарки.

——————————

Печатается по автографу: РГАЛИ. ф. 1821. оп. 1. ед. хр. 74. Написан в первой половине 1923 года. Первая публикация: ‘Литературная газета’, 15 октября 1957 года (с досадными опечатками).
1Серединская площадь в Одессе на Молдаванке, где располагались базар и биржа поденных рабочих, в основном косарей, в просторечии именующаяся Косаркой.
2 Локш — не только недотепа, простак, ‘лох’, но и жулик, жульничество (пояснение Ильфа и Петрова в набросках к ‘Великому комбинатору’: ‘…то, что на юге для краткости называют локш, а в центральных губерниях — липа’).
3 Колонистами называли жителей немецких колоний под Одессой.
4На одесском жаргоне — ‘штуки’, ‘штучки’.
5Возможно, Евгений Петров (Катаев), до переезда в Москву работавший в Мангеймском уездном уголовном розыске под Одессой. Правда, соавторы никогда не упоминали о том, что знали друг друга (или друг о друге) еще в Одессе.

Мармеладная история

1

По Москве шел барабанный дождь и циркулировала вечная музыка. За Москвой толпилась весна.
Развертывалась явная дребедень. При мне был лишь карманный портрет любимой и оранжевая копейка. Оконное стекло не опускалось — испортился механизм. Купе могло предложить мне только жару и голод.
Но я поехал. Меня притягивала карамельная юбка1.
Верно то, что путешествие было омерзительно. Теперь я этого не думаю. Имена, раз написанные кровью, второй раз пишутся сахаром. Девиз, написанный на знаменах дивизий, бравших Крым2, мармеладной канителью повторен в сиятельной кондитерской на башне из сладкого теста.
Нет ненависти, которая не превратилась бы в воспоминание. А плохих воспоминаний нет.
Носильщики гаркали, уезжающие нюхали цветы, провожающие от скуки обливались слезами. Все было в порядке.
Поезд задрожал и сдвинулся.
Я лег.

2

Он пришел ко мне, когда я спал, и застрелил меня.
Когда я умер, он украл письма и стал читать их, сев на мои мертвые ноги.
Я увидел знакомый, высокий и нежный почерк. Я уже прочел свое имя. Чтобы читать дальше, надо было шире раскрыть глаза.
Я открыл их. В купе было жарко. Я видел мерзкий сон.
Четыре моих спутника говорили о мебели.
Их было хорошо слушать.
Стулья из бедного ясеня расцветали, покрывались резьбой и медными гвоздиками.
Ножки столов разрастались львиными лапами. Под каждым столом сидел добрый, библейский лев, и красный лев лежал на стене Машиной3 комнаты, дрожа и кидаясь каждый раз, когда огонь выбрасывался из печки.
Комната была в центре всего мира, а в комнате, на стене, дрожащий лев.
Я молча глядел на него. С плеча катилось дыхание Маши, и в дыхании я разбирал слова, от которых сердце падало и разбивалось с незабываемым звоном стеклянного бокала.
Я проснулся во второй раз.
Стекла вагона еще звенели от резкого торможения. Разбивая стрелки и меняя пути, поезд подходил к забрызганному огнями Мало-Ярославцу.
Я свесил голову и заглянул вниз.
Мебельщики рвали курицу.
Весь путь я молчал.
Мебельщики сатирически осмотрели меня и неожиданно перешли с русского языка на жаргон4.
Но я уже не слушал.
Поезд валился к югу. От паровоза звездным знаменем летел дым. От жары в купе стоял легкий треск.
Во всем, конечно, виновата жара. Они одурели от нее.
— Гепеу5, — сказал один из мебельщиков. — По морде видно. Не бойтесь, он не поймет. Он не знает языка.

3

Они ошиблись.
Жаргон я понимал.
Я был солдатом и видел бунтовщицкие деревни. Я узнал любовь и помню худые, вызывающие нежность руки и картофельный снег, падавший на Архангельский переулок6. Я работал на строгальных станках, лепил глиняные головы в кукольной мастерской и писал письма за деньги.
Но для мебельщиков мир был полон духоты. Догадка немедленно стала уверенностью.
Поля почернели, тучи сорвались с неба и загудели. Внизу шел громкий разговор обо мне.
Через полчаса к делу припутались факты.
Я услышал, что расстрелял тысячу человек. Я был беспощаден.
Ореховые лакированные буфеты разлетались в щепки от выстрелов моего револьвера.
— Он погубил не одну девушку!
Я рвал на них платья синего шелка, который теперь нигде нельзя достать. Шелк был расшит желтыми пчелами с черными кольцами на животах.
На поезд напала гроза. Само убийство гналось за нами. Молнии разрывались от злобы и с угла горизонта пакетами выдавали гром.
Внизу мне приписывали поджог двухэтажного дома.
У меня была только одна оранжевая копейка. Час захвата власти настал. Я сел и спустил ноги:
— Евреи.
Я ликовал и говорил хриплым голосом:
— Евреи, кажется, пойдет дождь.
Небо треснуло по всем швам. Всему настал конец.
Свои слова я сказал на жаргоне.

4

Дни мебельщиков почернели, и жизнь стала им как соль и перец.
На меня было столько наклепано, что никакое извинение не могло быть достаточно. Мебельщики были в моих голодных лапах.
Началось счастье.
Я съел курицу, а потом все остальное, вплоть до кислых яблок.
— Кушайте, — сказал один из мебельщиков, — вам станет прохладно и кисло.
Это была бессильная ирония побежденного.
Впрочем, я немедленно его наказал.
— Мне скучно, — сказал я. — Расскажите что-нибудь веселое. О сотворении мира и вообще всю библию.
Бедный старик начал, и я узнал, в какой день на небе за-тряслась первая звезда и в какой была сотворена рыба-скумб-рия.
В Крутах я пил вино, а Сарра сидела под зеленым деревом7, и старик сообщал мне краткое содержание разговора, который она вела с тремя молодыми ангелами.
Я ел, как свинья, а старик все время рассказывал для моего развлечения.
Над ямой стояли львы и смотрели на Даниила зелеными глазами8. Даниил валялся с засыпанным землей ртом и жаловался.
Львы слушали и молча уходили. На их место приходили другие и лупили зеленые буркалы.
В окне на мгновенье задерживалось зеленое цветенье семафоров и молча уносилось назад.
Колеса били по стыкам, и пока поезд шел на юг, пока паровоз кидал белый дым и проводники размахивали желтыми квадратными фонарями, там куда я ехал, еще ничего не знали.
Там еще не знали, что писем, падающих в большой чугунный ящик у почтамта, оказалось мало, что телеграммы показались мне недостаточно быстрыми.
Там еще ничего не знали, а я уже скатывался к югу, огонь в семафоре сделался огромным-огромным, и влетевшие в него вагоны запылали.
Зеленый, горящий одеколон навалился на меня сразу, и задыхаясь, я прорвался сквозь сон.
В вагоне никого не было.
Я приехал.

5

Я увидел серые и голубые глаза и карамельную юбку.
Мы сидели на холодном, как серебро, подоконнике и молчали.
На пароходах разбивались склянки, собачьи стада задавленно и хрипло кричали ‘ура’.
Небо облилось лимонным соком. Пришло утро.
— Папа приехал в тот самый день, когда ты! — сказала Маша. — Тебе надо с ним стать знакомым. Но не сегодня. Он не спал всю дорогу.
— Почему же он не спал? — рассеянно спросил я.
— К нему пристал какой-то негодяй и заставил всю дорогу рассказывать библию. Пойдем завтра вместе?
— Завтра? — Я пошел в угол комнаты. — Нет, завтра я занят и не смогу.
Я не пошел к нему. Но мне придется пойти. Я думаю, что все обойдется. Ведь слова, раз написанные кровью, второй раз пишутся сахаром.

——————————————-

Печатается по автографу: РГАЛИ. ф. 1821. оп. 1. ед. хр. 81. Подпись: И. Написан в мае-июне 1923 года.
Короткая ‘Мармеладная история’ — по сути, набросанный на скорую руку конспект сложного, даже изысканного автобиографиче-ского рассказа ‘Повелитель евреев’, опубликованного, при его одиозном названии, лишь в 1992 году.
1 В то время карамель была полосатой. Ср. в ‘Повелителе евреев’: ‘полосатая карамельная юбка’.
2 ‘Все на борьбу с Деникиным!’
3 Имеется в виду Маруся Тарасенко, будущая жена Ильфа, дочь одесского пекаря (из полтавских казаков). Она писала ему из Одессы 11 июня 1923 года: ‘Рассказ я получила. Мне нравится рассказ [‘Повелитель евреев’, девушку зовут Валей] <...> Я помню вечер, когда мы сидели на подоконнике’. А в конце ее длинного письма приписка: ‘Иля, ей-Богу, у меня глаза совсем не серые и не голубые. Я знаю, Вам так нравится. Мне очень жаль, что не серые и не голубые, но что я могу сделать?’
4 То есть идиш. Ср. в ‘Повелителе евреев’: ‘Жаргон я понимал <...> Слова приобретают значение в зависимости от <...> языка, на котором говорят. Я сказал их по-еврейски’.
5 ГПУ — Государственное политическое управление, ранее ЧК, затем НКВД, КГБ и т.д.
6 По приезде в Москву Ильф временно жил у Катаева, в Мыльниковом переулке, по соседству с Архангельским.
7 Библейский сюжет: Авраама и Сарру посетили три ангела в дубраве Мамре.
8 Библейский сюжет: Даниил в львином рву.

Железная дорога

1

Один мой знакомый американец сказал мне так:
— Когда я заставился на ваш почтамт, то у меня волосы поставились на голове.
И американец рассказал мне, что такое очередь за мар-ками.
Я не так наивен, как мой знакомый американец. Меня трудно запугать очередью. И все-таки, когда я пришел на вокзал, волосы мои немедленно полезли вверх.
Это была чертовски длинная очередь. Черт знает что такое. Сначала она шла по прямой, потом заворачивала в полкруга, изгибалась восьмеркой и в противоположной от билетной кассы стороне запутывалась в невыносимый гордиев узел. Черт знает что такое.
Поезд уходил в 10 часов. Часы показывали 9. Дама впереди меня спокойно сияла молочными и перламутровыми прыщами. Она была сто тридцать шестая. Я был сто тридцать седьмой. А времени было только час.
Я поднял глаза и ужаснулся. На стене висел плакат, а на плакате было написано:

ДОЛОЙ ВЗЯТКИ.

Под этим местный художник карандашом пририсовал красивый наган. А под наганом мрачно чернела надпись:

СМЕРТЬ ДАЮЩИМ, ГИБЕЛЬ БЕРУЩИМ.

А времени было только час, и мне надо было непременно уехать. Я отделился от очереди и начал осматриваться.
Берущие стояли тут же. На них были холщовые передники и медные номерные бляхи1. Они улыбались и подвигались ко мне.
Честное слово, я этого не хотел. Я отбивался.
— Не надо.
Но тот, у которого на сердце висел No 32, вкрадчиво назвал цифру. Это была очень большая цифра. Много денег. Гораздо больше, чем билет стоил в кассе.
Честное слово, я не хотел. Но этот носильщик была сирена. Он ворковал, как голубок. Был просто безобразно убедителен. А я должен был уехать. Одним словом, я стал зайцем.
— Значит, гибель.
— Гибель.
— Смерть.
— Смерть.
Я не хотел умирать. Я схватил билет и убежал. Наган на плакате оглушительно выпалил. Или мне это показалось. Может быть, это смеялись носильщики.
Во всяком случае, я влетел на перрон, как будто за мной гналась компания динамитчиков. Дома шарахнулись, речка бросилась под ноги, поезд застонал и удалился. Искры летели назад, туда, где умирали те, которые давали, и гибли те, которые брали.

2

Меня не схватили. Я успел удрать. Я избежал карающей руки правосудия.
У меня имелось точное воображение о жизни в вагоне.
Мне дадут аршин колбасы и версту коридора. И скажут: ‘Вот по этому ходи, а этим питайся, пока не приедешь’.
На деле все было иначе.
Я лежал на верхней полке.
Сердце мое хрипело и волновалось. Подо мной содрогались мосты и звенел рельс. Я уснул и видел тонкий, горящий сон.
Во сне плавали рыбы и задевали меня железными хвостами. Самую толстую рыбу звали Иван, и она так колотилась о мое плечо, что я проснулся.
Я увидел рыжие усы, фуражку с кантами над усами и скрещенные топоры на фуражке.
Потом я узнал, что это был ревизор движения. Но когда я проснулся, я еще ничего не знал. Я еще не знал, что я уже обречен, продан и взвешен.
Усы зашевелились. Под ними обнаружился рот, рот открылся, и изо рта выпало непонятное для меня слово.
— Три.
Я сделал большой глаз. Усы продолжали:
— Рубля.
Я молчал. Усы добавили:
— Золотом.
Он был страшен, этот человек. Член научной организации бандитизма или чего-нибудь в этом роде. Мне стало печально и очень захотелось, чтобы он ушел.
Он это сделал. Но предварительно он произвел маленький подсчет.
Золотые рубли перевел в червонные, червонные в дензнаки, а дензнаки забрал у меня.
Поля поворачивались вправо и влево. Станционные лампы опрокидывались в темноту и летели к черту. Скосясь и надсаживаясь, поезд взбирался наверх, к Москве, к тому месту, где на двух берегах реки стоят тысяча башен и сто тысяч домов.
— Три, — сказал неприятный голос в темноте.
И сейчас же блеснул желтый фонарь. Я снова увидел проклятые рыжие усы. Он покачивал надо мной фонарем и грозно ждал.
— Еще два часа такой оргии, — подумал я, — и у меня не останется ни копейки.
Фонарь безнадежно висел над моим животом. Над моим животом колебались страшные усы.
— Сжальтесь, — пискнул я.
Он сжалился. Он сказал мне все. И я все понял.
Я безумец. Не на верхней полке надо было быть, а на нижней. Безумец. Не лежать, а сидеть. И если я этого не сделаю, то меня будут штрафовать, штрафовать, штрафовать, пока не кончится путь или пока я не умру.
Потом он взял положенное число золотых рублей и потащил свои усы дальше. А я свалился на свое место и внимательно принялся изучать свой билет.
Ничему это не помогло. Штрафы сыпались, как полновесные пощечины.
За раскрытую дверь я уплатил.
За окурок, брошенный на пол, я уплатил.
Кроме того:
Я уплатил за плевок, не попавший в плевательницу, и за громкий разговор, который приравняли к пению, а петь в вагоне нельзя.
— Три да три — шесть. Шесть раз шесть — тридцать шесть. Придет страшный рыжий с топором и усами.
Начинался бред.
Пепел я ссыпал в башмак, скорлупу от орехов хранил за щекой, а дышал соседке в ухо.
В Брянске я умолял меня не бальзамировать и отправить багажом.
Рыжий отказался. Тогда я положил свою просьбу к ногам одного блондина. Но блондин адски захохотал, подпрыгнул, ударился об пол и разлетелся в дым.
Это был бред. Я вернулся к своему месту и покорно повалился. Все это время с меня брали деньги.
Вокруг меня организовалась канцелярия, артельщики подсчитывали взимаемые с меня штрафы, касса хлопала форточкой, служащих набирали помимо биржи труда, биржа проте-стовала, секретарь изворачивался, и Надя все-таки осталась на службе.
Я приносил большой доход. Связь с американскими концессионерами налаживалась. Кто-то уже украл много денег, и над адской канцелярией витал призрак ГПУ.
Пейзаж менялся, лес превращался в дым, дым в брань, провода летели вверх, и вверх в беспамятстве и головокружении летела страшная канцелярия.

3

Брянский вокзал в Москве2 сделан из железа и стали. Дорога кончилась.
Я сделан из костей и невкусного мяса. Поэтому я радовался и смеялся. Дорога кончилась.
Теперь я буду осторожен. Я не знал, что есть страшное слово:
— Три.
Я не знал, что есть рыжий с тонкими усами. Он приходит ночью с фонарем и берет штраф. Днем он приходит без фонаря, но тоже берет штраф. Его можно узнать по топорам и лопатам, которые теснятся по околышу его фуражки.
Это ревизор движения.
Теперь я буду опасаться.
Я буду сидеть только на своем месте и делать только то, что разрешается железными законами железной дороги.
В вагоне я буду вести жизнь индийского йога.
Все-таки я ничего не знаю.
Может быть, меня оштрафуют.

————————————

Написан предположительно в 1923 году. Печатается по автографу: РГАЛИ. ф. 1821. оп. 1. ед. хр. 77.
1 Носильщики на вокзале обязаны были носить нагрудную бляху с индивидуальным номером.
2 Имеется в виду Киевский вокзал.

Лак

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека