ЗАПИСКИ ХОЛОСТЯКА
ЗАПИСКИ ХОЛОСТЯКА
Романъ.
——
Записки холостяка, Вадбольская Варвара Алексеевна, Год: 1861
Время на прочтение: 122 минут(ы)
Весна! весна! на улицахъ тепло и мокро, вода діетъ изъ трубъ, ледяныя сосульки поминутно отваливаются отъ кровель, и со звономъ падаютъ на мостовую. Въ комнат становится жарко, яркіе лучи весенняго солнца проникаютъ всюду, глазамъ тяжело отъ искристаго блеска. Вотъ отразились они въ зеркал, и зайчикомъ запрыгали по стнамъ и потолку. Хотлъ было я опуститъ тяжолыя занавси оконъ, да жаль стало солнца у насъ такой рдкій, желанный гость. И какъ великолпно озаряетъ оно все, до чего касается! Будто позолотой блеститъ сафьянная мебель моей спальни,— и сама спальня глядитъ какъ-то по праздничному. А какъ мрачна кажется мн эта комната въ часы грустнаго раздумья!
Картины, бронза, мраморъ,— все теперь ожило и повеселло’ Вонъ задорно усмхается вакханка, увнчанная плющемъ, темносиніе глаза, увлаженные нгою и страстью, глядятъ куда-то далеко, обнажонная ножка скользитъ по трав, вся она — порывъ и желаніе, сейчасъ выскочитъ изъ рамы, съ крикомъ: Эвое! эвое! побжитъ по холмамъ и ущельямъ, а тамъ пристанетъ къ невидимому хору пляшущихъ… Но не пущу тебя, вакханочка! Ты — отрада моя, любимое дтища моего добраго Гайдарова.
Солнце ударяло прямо въ лицо Наполеона изъ темной бронзы, и прояснились его задумчивыя, угрюмыя черты, кажется слетли съ нихъ на минуту думы объ изгнаніи, о страшномъ паденіи, о насильно отторгнутомъ сын.
Улыбаются весн строгія лица ученыхъ и героевъ, улыбаются личики свтскихъ барынь, пастушекъ, знаменитыхъ актрисъ и красавицъ, занимающія въ моемъ кабинет самыя почетныя мста. Кой-кого изъ нихъ я зналъ хорошо, иныя когда-то дарили меня сладкими минутами. Какъ постарли, чай, многія! И подурачился я для нихъ! Сколько было тревогъ, безсонныхъ ночей… Эти воспоминанія улыбаться заставляютъ. Нынче все представляется мн въ розовомъ цвт. На душ праздникъ, будто я получилъ неожиданное, большое наслдство…
А на что мн оно, наслдство-то? Благодаря судьбу, у меня и безъ того хорошее состояніе: я имю возможность не только жить безбдно, но даже тшить свои прихоти. Неужто копить деньги? А для кого-бы и на что? Избави Господи отъ такой напасти! Пожалуй еще,— колибъ въ самомъ дл состояніе мое увеличилось значительно, — не отвязался бы я отъ просьбъ о помощи, отъ пожертвованій и всякихъ благотворительныхъ затй, этихъ, подлинно сказать, семи египетскихъ язвъ нашего времени, осадили бы меня со всхъ сторонъ мучительницы — барыни, такъ охотно помогающія ближнему изъ чужаго, кармана.
Теперь, по крайней мр, я на такой ног, что никто не сметъ безпокоить меня излишними требованіями.
А вс не мшало бы схватить хоть маленькое наслдство…
Въ другой разъ спрашиваю себя: на что оно мн нужно? Это желаніе — просто жадность, пустая мечта нсколько скучающаго холостяка. Деревни мои не заложены, долговъ и должниковъ нтъ, давно я взялъ себ за правило: никмъ не одолжаться и никого не одолжать. Эти денежныя дла — только поводъ къ ссорамъ и разрывамъ. Лучше просто подарить,— это гораздо спокойне.
Капиталовъ я, правда, не имю,— не стоитъ называть капиталомъ бездлицу, отложенную про всякій случай въ опекунскій совтъ,— да и не надобно мн ихъ: съ ними иной разъ цлую ночь не заснешь, а я люблю спать долго и крпко.
Домъ мой на хорошей улиц. Онъ удобенъ и просторенъ, даже слишкомъ просторенъ для одного. Внизу есть пустыя комнаты, съ отдльнымъ ходомъ. Намедни дуракъ дворецкій предложилъ отдавать ихъ въ наймы, — помщеніе-де, даромъ пропадаетъ: но я послалъ къ чорту его съ глупымъ предложеніемъ. Напустить на дворъ всякой сволочи, да потомъ судиться съ нею,— нтъ, слуга покорный! Я такъ прикрикнулъ на дворецкаго, что впередъ не посметъ докладывать обо всякомъ вздор.
Пока, отъ нечего длать, записывалъ я мелькавшія какъ тни воспоминанія и впечатлнія, послышалось легонькое туканье въ окно. Оглянулся — и вижу: въ стекло долбитъ скворка, выпущенный мною изъ клтки.
— Что теб, скворушка, надо?… Чай тоже радъ свтлому дню? Какъ ты хорошъ сегодня, какими радужными переливами играютъ на солнц твои крылышки и головка.
Прошлою осенью въ ненастную погоду, ты забился, бдненькій, въ уголъ теплыхъ сней. Нечаянно увидалъ я тебя, дрожалъ ты весь отъ стужи, нжные члены были смяты непогодою, перышки дыбомъ стояли, носикъ безпрестанно раскрывался и закрывался. Глбъ было хотлъ выбросить тебя, называя негодною птицею, но я не допустилъ совершить такое злодйство. Ты пріютился ко мн, можетъ, въ надежд на мое гостепріимство.
Я взялъ тебя на руки, посадилъ за пазуху въ халатъ и началъ отогрвать дыханьемъ, — ты такъ озябъ, что уже не пугался меня. Но вотъ ты ожилъ, запрыгалъ по столу, а тамъ и по полу. Я приказалъ накормить тебя творогомъ и кашею, ты клевалъ съ жадностію, раскидывая кормъ во вс стороны. Это было не согласно съ строгимъ порядкомъ и чистотою, но можно же кой-что простить любимчику. Съ той поры ты пріучился летать ко мн на плечо, клевать кормъ изъ рукъ. Ты началъ почти внятно выговаривать мое имя.
— Яша! Яша! кричишь ты, когда я подхожу къ твоей клтк.
Я не оставилъ тебя въ деревн, а привезъ съ собою въ Москву, и какъ ни занятъ чтеніемъ, выздами и разными длами, во все-таки нахожу время позабавиться съ тобою. Сегодня, однако, скворка что-то заспсивлся, зову — а онъ и не глядитъ!
— Перестань долбить въ стекло, глупенькій! На! Вотъ теб мушка, я нарочно поймалъ ее для тебя, только что выползла она изъ щели, пригртая солнышкомъ. Но вотъ, диво! Онъ словно боится меня, прочь летитъ и съ безпокойствомъ въ окно озирается…
А, чуть было не забылъ! сегодня 25 марта — день, въ который на Руси выпускаютъ на волю пернатыхъ плнниковъ. Неужто и ты, скворка, почуявъ весну, заглядвшись на солнце красное, закручинился о свобод — и захотлось теб покинуть меня? Стыдно, неблагодарный, не я ли спасъ тебя отъ голодной и холодной смерти, а ты забываешь благо дяніе, какъ скоро оно не нужно теб! Видно и птицы, какъ люди, думаютъ только о самихъ себ… Весело посл того длать добро кому бы то ни было!
Но пусть будетъ по твоему: не хочу насильно тебя удерживать.
— Глбъ, отвори форточку, да выпусти скворца…
Какъ онъ обрадовался! Какъ взвился, затрепетавъ крылышками!… Но на первый разъ не вдругъ пустился въ даль, знать отяжеллъ отъ зимняго шитья. Покружившись въ воздух, онъ Опять прилетлъ къ окну и спокойно услся на каменной плит. Бодро и весело онъ озирается, — знаетъ, что здсь, возл него, живутъ его друзья.
Вотъ прислъ онъ на самый край оконницы, поглядлъ сперва внизъ, потомъ вверхъ, порасправилъ крылушки, и ужь далеко, далеко полетлъ.
Богъ съ тобой, пташка! Лети, куда, зовутъ тебя природа и воля… Можетъ быть вспомнишь ты когда нибудь теплый кровъ и обильный кормъ твоего бывшаго хозяина. Лети въ деревню гд нибудь въ сторонк. Тамъ въ досужный часъ крестьянинъ приготовилъ нсколько скворешницъ на высокихъ шестахъ. Выберешь ты себ любой, найдешь подругу, гнздышко устроишь. Къ лту вылетитъ оттуда цлая семья голосистыхъ птенцовъ.
Терпть не могу первыхъ чиселъ мсяца, когда надо счеты сводить, да браниться съ дворецкимъ. Случается и пороптаться и на самого себя: все какъ то русская натура прорывается. Глядишь, и разсорилъ кучу денегъ на пустяки.
Ну что за нужда была — купить эту глупую амфитриду въ раковин! Какъ бльмо на глазу торчитъ она тутъ передо мною, не стыдясь ни наготы своей, ни полинялой позолоты. Добро бы работа была порядочная, а то безвкусица временъ первой имперіи, сидитъ — прямая, какъ палка, а вокругъ колесницы уродливые дельфины. За что я далъ за эту бронзу триста, цлковыхъ? И будто мало у меня вещей и безъ нея?
На дняхъ заглянулъ я въ парижскій магазинъ. Комми закидалъ меня предложеніями и навязывалъ хоть весь магазинъ, но на этотъ разъ мн ничего особенно не нравилось, и, поглазвъ много, я хотлъ ужь выйдти, какъ вдругъ съ шумомъ вошолъ въ магазинъ графъ Лиссавинъ.
Это лицо играетъ замтную роль въ московскомъ обществ.
Ему лтъ подъ тридцать, онъ высокъ, строенъ и развязенъ до нахальства. По мн онъ дуренъ, но многія женщины находятъ его чрезвычайно интереснымъ. Он-то и прозвали его le beau Lissavine. О вкусахъ не спорятъ, ноя не знаю, что хорошаго въ этой истасканной, зеленоватой рож, съ мутными зрачками и отвратительной бородкой la Napolon.
Лиссавинъ при всякомъ случа любитъ похвастаться состояніевъ. Мой заводъ, мои деревни, мои рыбныя, мои мачтовые лса такъ и сыплятся у него съ языка, а вдь въ край раззоренъ, но не унываетъ, и такъ уметъ пускать пыль въ глаза, что нкоторые еще врятъ его богатству. Въ прежнее время онъ любилъ метнуть на право, на лво, и честность его въ игр была очень сомнительна.
На этотъ разъ Лиссавинъ былъ со мною любезенъ, онъ соблаговолилъ первый подойти и протянуть мн свою тощую руку.
Мы разговорились. Онъ громко разсказывалъ сколько обновъ и рдкостей накупилъ онъ для наступающаго праздника, звалъ посмотрть, какъ заново отдлалъ кабинетъ, какія стойла выстроилъ, новаго рысака общалъ показать,— того самого, который недавно получилъ первый призъ на бгу, и котораго насильно оттягалъ онъ у князя Можайскаго, кстати же упомянулъ о лихой пар буланыхъ, которою сторговалъ вчера, думаетъ обновить на праздникахъ.
Тутъ кучеру моему вздумалось прохать мимо магазина. Лиссавинъ взглянулъ въ окно.
— А! вы все еще держите вашихъ вороненькихъ, сказалъ онъ съ полупрезрительной улыбкой.
— Что же, продолжалъ онъ, добренькая была парочка и вы хорошо длаете, что не разстаетесь съ нею.
— Да, графъ, отвчалъ я, вы знаете, я постояненъ въ моихъ кусахъ. Я привыкъ къ моимъ лошадямъ.
— И прекрасно, молвилъ онъ: вдь за всми не угоняешься… мое правило: всякій долженъ жить по состоянію не ниже, не выше. Я всегда этому слдую, и уважаю тхъ, кто такъ длаетъ.
Хвастовство Лиссавина вывело меня изъ терпнія. Я хотлъ было отвчать еще рзче, но не нашелся — этотъ человкъ уметъ какъ-то подавлять меня своимъ нахальствомъ. И такъ я промолчалъ, а онъ вдругъ остановился, какъ поражонный внезапнымъ видніемъ.
— Ахъ, вскрикнулъ онъ, обращаясь къ комми, откуда взялась у васъ эта бронза, какой я еще не видалъ въ Москв?
И онъ указывалъ на позеленлую, поджарую амфитриду.
— Это антикъ! Настоящій антикъ!— говорилъ онъ,— удивительно, какъ я прежде ее не замтилъ!
Хозяинъ подбжалъ самъ, и пододвинулъ статую. Я едва взглянулъ, но Лиссавинъ вертлся около нея, и разсматривалъ со всхъ сторонъ.
— Антикъ! повторялъ онъ: и лучшаго еще времени… попорченныя мста это доказываютъ… Статуя ваша меня дожидалась.
Хозяинъ сдлалъ пріятную мину. Лиссавинъ отвелъ его въ сторону, и началъ съ нимъ переговариваться. Мн нельзя было разслушать, но видно было, что Лиссавинъ старался убдить, а хозяинъ магазина отговаривался.
— Извините, нельзя, коротко и ршительно вымолвилъ наконецъ послдній.
Лиссавинъ отвернулся, онъ видимо былъ смущенъ.
— Прощайте, отрывисто сказалъ онъ, проходя мимо меня.
Признаюсь, я былъ очень доволенъ: графъ этотъ истинный мой кошемаръ, какъ не порадоваться, когда онъ получаетъ нчто въ род щелчка по носу!
— О чемъ вы толковали съ графомъ Лиссавинымъ? спросилъ я хозяина магазина.
— Да вотъ изволите видть, нсколько разобиженно отвчалъ французъ: графу угодно, чтобъ я въ долгъ отпустилъ статую. Правда онъ давалъ четыреста рублей, но денегъ съ него не получишь. Онъ и такъ много долженъ нашему магазину.
— Четыреста рублей, сказалъ я безъ всякой цли и истинно сдуру: это чрезвычайно, дорого, никто не дастъ такой цны.
— Если вамъ угодно, поспшно молвилъ французъ: вамъ я уступлю за триста пятьдесятъ.
Я покачалъ головой.
— Триста, подхватилъ онъ: вещь богатая, купите… я готовъ даже подождать деньги — вамъ врить можно, не такъ, какъ графу.
Досада-ль на Лиссавина, тонкая ли лесть француза, только вдругъ я ршился купить амфитриду, и тутъ же, чтобы поддержать высокое понятіе хозяина магазина о моемъ состояніи, вынулъ бумажникъ, да и отсчиталъ ему триста рублей. Взглянулъ я тогда на амфитриду, и ужъ какъ гадка она мн показалась — да длать-то было ужъ нечего… Французъ отдалъ приказаніе отнести статую ко мн на домъ,— съ какими поклонами провожалъ онъ меня изъ магазина! Руки чесались поколотить его,— а въ самомъ-то дл кто втянулъ меня въ эту глупость? Все этотъ проклятый Лисссавинъ!..
Просматриваю счеты дале — еще сто рублей брошенныхъ на втеръ…
Дня три посл безтолковой покупки амфитриды, не вставалъ я еще съ постели, вдругъ кто-то врывается въ переднюю, и, не смотря на возраженіе Глба, ‘требуетъ’ меня видть. Встрвоженный Глбъ прибгаетъ и говоритъ, что онъ не въ силахъ отстаивать мое убжище отъ натиска нежданнаго гостя. Волей-неволей, я долженъ былъ разстаться съ постелью, гд мн было такъ пріятно понжиться. Всталъ я, мысленно проклиная докучливаго постителя.
Едва усплъ я кое-что на себя накинуть, какъ передо мною очутился молодой человкъ въ форменномъ сюртук съ синимъ воротникомъ. Взглянувъ на него, я былъ удивленъ его смущеніемъ: длинныя рсницы были стыдливо опущены, щеки рдлись, какъ у молоденькой двушки. Много ребяческаго было въ лиц студента, на которое не успли еще набросить тни ни страсти, ни учебные труды, ни бдность, — что онъ бденъ, о томъ можно было судить по очень истертому сюртуку. Не высокъ онъ былъ ростомъ, тонокъ, но не худъ, очертанія губъ и щекъ были свжи и полны,— видно не усплъ еще мальчикъ потшиться жизнію. Вообще онъ мн понравился.
Черты лица студента были мн какъ-будто знакомы, но я никакъ не могъ припомнить гд я его видалъ. Молча стоялъ онъ передо-мною и вертлъ фуражку. Я принужденъ былъ самъ заговорить, и спросилъ по какой причин удостоился чести его посщенія, да еще въ такую раннюю пору.
— Яковъ Сергевичъ… дядюшка… пролепеталъ онъ:— извините, если я васъ обезпокоилъ, но я былъ у васъ вчера, третьяго дня… изъ три, и въ шесть, наконецъ въ восемь часовъ… каждый разъ люди ваши мн отказывали. Все говорили, что дома васъ нтъ…
— Это правда, я часто вызжаю.
— По этому-то я и принужденъ потревожить васъ утромъ… помогите мн!.. Къ вамъ однимъ я ршился прибгнуть въ крайней нужд…
Голосъ его задрожалъ еще больше. Казалось, одно слово’ — и мальчикъ расплачется. Я былъ тронутъ, и къ чести своей могу сказать, что никакое подозрніе не запало мн тогда въ душу. Съ участіемъ я началъ разспрашивать студента: кто онъ, откуда — и оказалось, что онъ сынъ одной изъявшихъ внучатныхъ сестеръ, которую давно я потерялъ изъ виду. Онъ былъ похожъ на не, лицо его напомнило мн мою родственницу. У ней было много дтей, и состояніе самое ограниченное, жила она гд-то въ деревн, а сыну отпускала сумму, едва достаточную для скуднаго житья. Два года онъ прожилъ кое-какъ, перебиваясь и долгу не длалъ, учился тмъ прилежне, что ученье должно было доставить ему хлбъ насущный, а въ отдаленной будущности, можетъ быть почести и славу: мальчишка мой не лишонъ честолюбія.
Бдняга! Сколько лишеній и непріятностей приходилось ему вытерпть! Правда онъ, изъ гордости, должно быть, ни на что не жаловался, но изъ простодушныхъ рчей его много недосказаннаго можно было угадать. Долго сопротивлялся онъ искушеніямъ большаго города, наконецъ не устоялъ таки, кутнулъ какъ-то съ товарищами на послднія деньги, да и остался безъ гроша. Приходилось голодать, никто изъ пріятелей не могъ помочь, а чужіе въ долгъ не врили. Одна лишь бдная вдова, у которой занималъ онъ комнатку, согласилась дать какую то бездлицу на первый случай, но она сама нуждалась, и ему нечмъ было ей заплатить. Вотъ и надоумилъ его кто-то, что въ Москв есть у него родственникъ, богатый и добрый. Этотъ добрйшій родственникъ не кто другой, какъ я! Не знаю, иго пропустилъ про меня такую молву, и, конечно, не скажу ему за это спасибо.
Студентъ явился ко мн просить взаймы сто рублей серебромъ.
Я призадумался. Посл короткаго молчанья, во время котораго слышно было біеніе сердца мальчика, я сказалъ ему, принявъ на себя по возможности сухой и холодный видъ, что не имю привычки давать взаймы кому бы то ни было.
— Боже мой! вскричалъ онъ:— какъ же быть?.. неужто придется обмануть довріе этой бдной женщины?
Искреннее отчаяніе мальчика изумило меня. Я почти ороблъ вередъ этимъ чувствомъ, вы званымъ моими словами.
— Я не отказываюсь — сказалъ я тихо — помочь вамъ, а только говорилъ, что вообще никому не даю въ займы… Вамъ нужно не больше ста рублей?.. Эта сумма такъ ничтожна, что не сдлаетъ мн большой разницы… Я очень радъ, что могу теперь располагать ею.
И вынулъ изъ шкатулки деньги и отсчиталъ что было нужно. Мн понравилось, что въ это время молодой человкъ отошолъ къ окну…
— Вотъ деньги! сказалъ я ему,— Прошу васъ принять ихъ… (я немного замялся) на память нашего родства…
Не могу безъ удовольствія, смшаннаго со стыдомъ, вспомнитъ про то негодованіе, какое выразилось на лиц студента. Какъ гордо поднялъ онъ голову, какая молнія сверкнула въ черныхъ глазахъ ею!
— Что вы хотите сказать?.. произнесъ онъ прерывающимся голосомъ, и несовсмъ вжливо оттолкнулъ мою руку.
Теперь это движеніе, это негодованіе кажутся мн естественными, но на ту пору они раздражили меня. Я проговорилъ довольно грубо:
— Вы просили денегъ,— я хочу помочь вамъ… вотъ и все…
— Я не нищій… ни у кого не прошу подаянія!.. отвчалъ онъ, блдня.— Прощайте!.. денегъ вашихъ не надо…
Онъ опрометью побжалъ изъ комнаты. Я побжалъ за нимъ и едва усплъ догнать его въ передней.
— Послушайте… послушайте! говорилъ я ему, схвативъ его за полу шинели:— останьтесь… я, право, не желалъ оскорбить васъ… Вы не должны сердиться на родственника, который вдвое васъ старше…
Насилу притащилъ я его въ кабинетъ. Онъ дрожалъ и не югъ слова выговорить. Я приказалъ подать ему воды, онъ выпилъ залпомъ и, въ изнеможеніи, опустился въ кресло.
Что со мной было въ эти минуты — понять не могу. Во мн пробудилось къ этому гордому мальчику какое-то небывалое нжное чувство: точно, былъ онъ мн сынъ, или меньшой, любимый братъ!.. Какъ за больнымъ роднымъ ребенкомъ ухаживалъ я за нимъ, утшалъ его,— и наконецъ принудилъ взять деньги.
Онъ, однако, хотлъ непремнно дать мн роспуску, я согласился, но улыбнулся, подумавъ, что росписка эта писана все равно, что на вод.
И вотъ мы разстались друзьями…
Это происшествіе взволновало меня. Нсколько времени прохаживался я по комнатамъ и старался привести.въ порядокъ, мысли. Проходя мимо зеркала, начаянно взглянулъ я на себя и мн показалось, что я блдне обыкновеннаго, подъ глазами тоже появилась маленькая желтизна, пощупалъ пульсъ — онъ бился сильно и скоро.
Тутъ сталъ я упрекать себя въ глупомъ нжничанья, въ неприличной лтамъ моимъ чувствительности. Разстроилъ себя на цлый день изъ-за мальчишки, который нелпйшимъ образомъ прокутилъ свои деньжонки, и вздумалъ, ни съ того, ни съ сего, явиться ко мн за помощью,— да вмсто благодарности, осмлился еще ершиться, а наконецъ, едва удостоилъ принять эти, нужныя для него, деньги, какъ-будто не я ему, а онъ мн сдлалъ одолженіе!
Въ пылу горделиваго сознанія своего достоинства, я накрпко наказалъ Глбу, ни подъ какимъ видомъ, не пускать ко мн этого студентика.
Деньги же, данныя ему, я занесъ прямо въ расходъ…
Святая недля. Суетно и скучно, на улицахъ слякоть. Цлый день мечешься, какъ угорлый, изъ дома въ домъ:— надо развезти всмъ знакомымъ карточки, а то разобидятся. Тутъ всегда одна и таже исторія: кого хочешь видть, тхъ дома нтъ, а застаешь лишь скучныхъ и противныхъ.
Въ одномъ дом мн сказывали, что хорошенькая Лиза Горынская помолвлена, — говорятъ, по любви замужъ выходитъ. Кокетка! Зачмъ же цлую зиму меня заманивала? Стоило бы отплатить ей за это при случа…
А, впрочемъ, Богъ съ ней! Вдь и я такъ просто ухаживалъ отъ нечего длать, да чтобъ побсить Донецкаго, который вздыхалъ по ней не на шутку. На узы Гименея я ни какъ тутъ не разсчитывалъ. Нтъ, Лизавета Николаевна, не совсмъ же я болванъ, чтобъ такъ и поддаться вашимъ ужимочкамъ, уловочкамъ, томнымъ взглядамъ и пустой болтовн. Выходите себ замужъ, за кого хотите, — я вашему будущему супругу не завидую.
А все таки немного досадно, остаться съ носомъ, что ни говоря — непріятно. Пожалуй сочтутъ несчастнымъ вздыхателемъ, да еще жалть станутъ,— а я, ей-Богу, и не думалъ свататься.
Вотъ и все впечатлніе, какое оставилъ по себ праздникъ. Слыхалъ я, что въ этомъ великомъ христіанскомъ торжеств есть своего рода поэзія, — нчто, говорятъ, обаятельное, невольно располагающее къ радости: можетъ быть, — но для меня недля, какъ недля, одна только суматоха въ глаза бросалась, да звонъ колоколовъ будилъ раньше обыкновеннаго. Впрочемъ, мн не врится, будто для радости, какъ и для печали, бываютъ свои, положенные дни.
Сегодня въ два часа и сорокъ пять минутъ стукнетъ мн ровно тридцать семь лтъ. Боже, какъ старъ становлюсь! На нихъ отыскалъ я у себя два, три сдыхъ волоса…
Дня рожденія я никогда не праздную. Уду и нынче куда нибудь для развлеченія: но еще рано — займусь покамстъ дневникомъ.
Тридцать семь лтъ прожито, — больше полжизни, — и caмыхъ лучшихъ годовъ. Теперь, что ни годъ все ближе къ настоящей старости, а тамъ…
Уфъ! такъ и повяло могилой…
Тридцать семь лтъ прожито, а какъ и зачмъ? Была ли цль постоянная въ жизни? Прежде желалъ я кой-чего особеннаго, да вотъ не достигъ же. А впрочемъ жилъ, какъ и вс почти живутъ: то есть кое-какъ и наавось, одно только замчалъ я въ себ прежде — не было у меня когда-то теперешней глупой покорности судьб.
Съ нкоторыхъ поръ родилось во мн желаніе разбирать вс что до меня касается: взвшивать свои поступки, обсуживать разные случаи жизни съ ихъ причинами и послдствіями, — швомъ изучать свое прошедшее для какой-то ‘пользы’ будущаго.
Чтожъ это: самопознаніе что-ли, этотъ высшій плодъ разумнія?… Эй, нтъ! просто на просто — очень полюбилъ я свою особу и искренне, отъ всей души желаю ей всякаго добра.
Во какъ бы тамъ ни было, а нынче мн хочется оглянуть разокъ вс свое прошедшее.
Начнемъ съ начала.
Первое дтство совсмъ смутно представляется, такъ что не стоитъ говорить о немъ. Позже помнятся мн: кое что изъ бевтолковаго ученія, учителя съ разными носами, да скучныя наставленія, да брань, да наказанія, а изрдка — дтскія болзни съ противными лекарствами, и еще боле противнымъ ухаживаньемъ. Дтство мое было невеселое, одинокое, не свободное, отецъ былъ строгъ безъ толку и черезъ-чуръ капризенъ, матери же и ласкъ ея я не помню: она умерла, когда я былъ еще малымъ ребенкомъ…
Семнадцати лтъ я поступилъ въ университетъ. Это была, можетъ быть, самая свтлая пора моей жизни.
Жилъ я тогда очень скромно у бабушки, — не родной бабушки, а ттки моего отца. Я занималъ на антресоляхъ низкую комнатку, въ которую входили съ задняго крыльца по высокой ‘стремянк’. Отецъ не баловалъ меня. Онъ былъ предводителемъ въ губернскомъ город, жилъ роскошно, но для меня не любилъ тратить лишняго… Бабушка была старушка набожная и вмст свтская, что не рдко встрчается въ Москв. Ее уважали, хотя домъ ея считался скучнйшимъ въ цломъ город. Она нсколько тяготилась мною, потому что я подвергался безпрестаннымъ выговорамъ: за посщеніе товарищей, за позднее возвращеніе домой, за трубку, которая будто бы сушитъ мн грудь, да и вообще за всякую малость. Бабушкина компаньонка, какая-то раззоренная полковница, глядла на меня свысока и находила, что я дурно воспитанъ. Но и я не обращалъ на нее вниманія — она была стара и дурна. За то вс дворовые были мн преданы, я обращался съ ними ласково и былъ щедръ, сколько позволяли мн скудныя средства.
Изъ комнатки моей виднъ былъ обширный дворъ, обнесенный сараями и конюшнями. Тутъ часто потшало меня особенное зрлище, именно — какъ человкъ пять-шесть изъ многолюдной дворни, съ понудительными криками вывозили на рукахъ бабушкину четырехмстную карету — эту достопочтенную древность. (Очень жалю, что не мн достался этотъ рыдванъ но наслдству).
Главнымъ и самымъ замчательнымъ предметомъ въ моей комнатк была толстая печь, изъ блыхъ изразцовъ съ синими косяками и дымящимся отдушникомъ. Мебель у меня не отличалась удобствомъ и изяществомъ: ко мн наверхъ относили вс, что выходило изъ употребленія внизу. Какъ еще памятна мн, и теперь, моя еловая кровать, небольшой диванъ, служившій мн библіотекой, комодъ, подпертый кирпичомъ и вс разнокалиберные стулья и кресла, наполнявшіе мой пріютъ, гд было жить не очень-то покойно, но я мало понималъ тогда удобства жизни и еще меньше заботился о нихъ. Даже непріязненныя отношенія ко мн бабушки нисколько не огорчали пеня. Переносясь бойкими надеждами въ манившее меня будущее, я и не чувствовалъ непріятности настоящаго, а живая бесда и братское сочувствіе товарищей наполняли жизнь мою радостными впечатлніями.
О милые, незабвенные друзья, гд вы? Что длаете? Куда занесъ васъ вихорь житейскій? Уцлли ли въ васъ т стремленья къ независимости и свобод, то сочувствіе къ прекрасному, высокому и истинному, которыми вы нкогда гордилось? Успли ли вы внести въ жизнь повседневную т разумныя начала, которымъ вы такъ пылко сочувствовали? Или же вс благія смена уже позаглохли, и сдлались вы людьми положительными, отвергающими все, что не приносятъ вамъ прямой пользы, людьми односторонными, съ узкими взглядами и матеріальными желаніями? Коли такъ, то благословляю судьбу, которая разлучила насъ въ ранней молодости. Прискорбно было бы мн замтить въ васъ такую перемну,— по ней я могъ бы судить сколько и самъ измнился… Я люблю представлять васъ въ прежнихъ свтлыхъ чертахъ, для меня вы все т же юноши, полные бодрыхъ силъ и отваги… Слышится мн ваша бойкая, задушевная рчь… Мы пылко мечтали, мы строили честолюбивые планы, и честолюбіе наше было вполн благородно… Мы желали блага общаго, хотя-бъ для него надо было принести въ жертву нашу молодую жизнь… Безплодныя желанья… И отъ чего жъ остались вс они безплодными?…
Посреди этихъ юношескихъ образовъ, какъ крпкій дубъ посреди молоденькихъ сосенъ, видится мн умное, добродушное лицо любимаго профессора. Кажется вотъ онъ стоитъ передо мной, и вижу я какъ въ жару рчи, исполненной силы и духа, откидываетъ онъ назадъ рдкія кудри… Какъ онъ хорошъ бывалъ, когда, проникнутый негодованьемъ, громилъ словомъ невжество, лицемріе, лесть, или когда, мене грозный, но такъ же восторженный, заклиналъ насъ оставаться врными великому длу просвщенія, работать ему безкорыстно и никогда не унывать! То былъ человкъ, то былъ истинный наставникъ… Поразила меня всть о его кончин! Долго не могъ я опомниться, въ сердц будто порвалась нить, связывавшая все прошедшее съ настоящимъ…
Да, да, порвалась эта нить… Дтскія мечтанія, юношескіе порывы, жаркія надежды и стремленія — все это исчезло, исчезло навсегда… А многоль жизнь дала въ замну? И во что остались врованія?… Въ немощь свою, въ грозную, неодолимую силу чужую!… Проклятая немощь! Ненавистная сила!…
Останавливаюсь и перечитываю. Ужь не чрезъ-чуръ ли я зафантазировался? И точно: какъ подумаешь строго и холодно, стоитъ ли горевать такъ о прошедшемъ? Да и такъ ли оно было хорошо, какъ издали рисуетъ воображеніе?
Кстати припоминается мн здсь вотъ какой случай:
халъ я въ деревню вдвоемъ съ Гайдаровымъ. Дорога была гладка, коляска покойна, меня качало какъ въ люльк, и я крпко заснулъ. Вдругъ сильный толчекъ разбудилъ меня. Вскакиваю сердито спросонья, оглядываюсь — и вижу: мы посереди улицы какого-то городка. Улица обставлена низенькими, ветхими домишками съ длинными заборами: изрдка попадаются каменныя безобразныя строенія. Вмсто мостовой торчатъ большіе каменья, зда по которымъ невыносимо-трудна и даже небезопасна.
— Вотъ проклятая трущоба!— промолвилъ я.
— Погодите проклинать,— возразилъ Гайдаровъ.— Я не въ первый разъ прозжаю черезъ этотъ городокъ, и всегда имъ любуюсь… Вотъ вы сами увидите…
Миновавъ заставу, мы повернули на-право. Тутъ Гайдаровъ сказалъ мн, чтобы я взглянулъ на городъ. И точно: издали онъ показался чрезвычайно-красивымъ. Онъ расположенъ на крутой, но не на высокой гор. Съ того мста, откуда мы смотрли, видны одни каменные дома да главы церквей, деревянныя, невзрачныя лачуги, внутри города, совсмъ изчезаютъ, а т домишки, которые лпятся по желтоватому обрыву горы, глядятъ уже весело — такъ хорошо убираетъ ихъ густая снь ветелъ, вязовъ и липъ. Красныя стны полуразрушеннаго кремля придаютъ городку вид ь почтенный и живописный. Быстрая рка извивается у подошвы горы.
Гайдаровъ съ любовью смотрлъ на этотъ видъ.
— Не правда-ль, хорошо?.. спросилъ онъ меня.
— Да, — отвчалъ я ему прозаически, — но для того чтобы найти вамъ городъ прекраснымъ, надо было прежде выхать въ него…
И въ жизни такъ: чтобы увидть въ выгодномъ свт какой нибудь предметъ, надо смотрть на него съ выгодной точки зрнія. Можетъ быть, поэтому выигрываютъ въ нашемъ понятіи и т люди, съ которыми мы давно разстались…
Да и въ чемъ, напримръ, заключалась для многихъ изъ насъ прелесть университетскаго быта? Мы были молоды, лишены средствъ пользоваться дйствительною жизнію,— и, незнакомые съ положительными, житейскими интересами, мы бойко потшались мечтами. Мы играли въ нихъ, какъ прежде — дтьми, игрывали въ чехарду или свайку. Врядъ ли одно занятіе было основательне другого… Съ позаранку намъ нужно бы сурово приготовляться къ упорному труду, — а мы… что мы длало? Разв мы прямо шли въ цли нашего развитія, къ той цли, для которой и существуютъ всякая истина и образованіе? Разв мы видли настоящія цли жизни и понимали — какъ и чмъ надо служить обществу? Разв мы пробовали силы свои для серьзной борьбы?…
Къ чему въ самомъ дл послужили мн, напримръ, вс тогдашнія мечтанія?
Окончивъ университетскій курсъ, я въ переселился Петербургъ. Отецъ желалъ, чтобы я служилъ въ военной служб — и я преспокойно поступилъ въ …скій гвардейскій полкъ, гд служили мои предки, начиная отъ прадда.
Первые шаги на новомъ поприщ были тяжелы для меня. Мн разомъ предстояло перемнить образъ понятій и вступить въ свято, противъ котораго я имлъ сильныя предубжденія, основанныя, разумется, не на опыт, а на долетвшихъ отъ кой-кого до меня слухахъ, да на кой-какихъ книжонкахъ. Въ то время я еще врилъ такъ называемымъ великосвтскимъ романамъ, и воображалъ, что прочитавъ ихъ, исчерпалъ всю глубину свтской премудрости. О русскомъ обществ я судилъ по описаніямъ парижскаго. Свтскіе люди казались мн вовсе не живыми людьми, которые дйствуютъ, веселятся и печалятся подобно всмъ прочимъ, но какими-то призраками, чуть не отвлеченными существами, созданными изъ лицемрія, лжи и коварства, занятыми недоступными для прочихъ смертныхъ интересами, и равнодушными ко всему, что не подходитъ къ ихъ лучезарной, роскошной, но полной обмана сред. Издали пугало меня это общество, но любопытство влекло къ нему, а самолюбіе нашептывало, что мн суждено внести въ этотъ испорченный кругъ иного новыхъ, здравыхъ, живыхъ понятій. Въ мысляхъ моихъ я сдлался проповдникомъ и поборникомъ правды… По счастію, робость не позволила мн взобраться на смшной пьедесталъ. Въ первый разъ какъ я явился въ одной изъ петербургскихъ гостиныхъ, я былъ приличенъ, скроменъ и прошолъ незамченнымъ. Послднее обстоятельство показалось мн сперва очень обиднымъ. Я думалъ возбудить, хоть непріязненное, но сильное впечатлніе. Затмъ, вмсто того, чтобъ учить, я увидлъ, что приходится мн самому учиться.
Я воображалъ, напримръ, свтскихъ женщинъ напыщенными, гордыми, женщинами безо сердца, какъ называютъ ихъ романисты, но былъ смущенъ ихъ простотою и естественностію. Насколько правдива эта простота — не берусь судить, да и надобности не вижу доискиваться до послдняго слова. Вскор я убдился, что люди везд какъ люди, только нкоторыя чуть ли не вншнія стороны измняются подъ вліяніемъ воспитанія и общества.
На первыхъ же порахъ меня соблазнила больше всего мягкость въ обхожденіи свтскихъ людей, ихъ спокойная увренность въ самихъ себ, тонкость сужденій, хладнокровіе и вжливость въ самыхъ спорахъ,— весь этотъ лоскъ и общительность, принадлежащіе свтскимъ людямъ. Можетъ быть въ свт теряется свжесть и самобытность понятій, способность къ самодятельности души, но за то вдь есть другія достоинства. Можетъ быть этотъ свти, отдльно взятый отъ среды всего общества, и эти люди, постоянно вращающіеся въ свт, полны многихъ недостатковъ, коли взглянуть на нихъ суровымъ взглядомъ философа и гражданина, но я вдь не имю притязаній на такой взглядъ и безъ всякой поврки принимаю за хорошіе т факты общественной жизни, въ которыхъ выражается утонченная мягкость нравовъ. Вотъ почему примкнуть къ этому кругу я желалъ тогда отъ всей души, забывъ совершенно про романическое служеніе человчеству.
Почти то же было и съ моею службой. Вступивъ въ не не столько по собственной склонности, сколько по распоряженію отца, я мечталъ, однако, добиться славы и чести, подвизаясь за отечество. Но на бду отъ меня не требовалось подвиговъ, и мн приходилось просто исполнять служебныя мелкія обязанности. Это казалось мн недостаточнымъ и недостойнымъ развитія моихъ силъ. Чтожь длать! Надо было двигаться по общей коле.
Общество офицеровъ нашего полка состояло большею частію изъ молодыхъ людей беззаботныхъ и веселыхъ. Не многіе изъ нихъ получили прочное образованіе, да и т будто стыдились своего превосходства. За то вс почти были добрые малые. Въ шумныхъ бесдахъ молодежи рдко мн случалось подслушать разумное слово. Девизомъ у всхъ было — наслаждаться или убивать скуку, а нкоторые спозаранку смекали, какъ бы нажиться, да выйдти въ люди. Боле высокихъ цлей ни у кого не было, по крайней мр, никто при мн ихъ не высказывалъ. Даже смялись надо мною, когда случалось мн проговориться мыслію повыше круга общепринятыхъ понятій. Сначала я крпко сердился за это, но скоро мн самому стали казаться если не смшными, то совсмъ неумстными, мои мудреныя выходки, какъ ихъ называли товарищи.
Тутъ проснулась было во мн давно дремавшая страсть — честолюбіе. Что грха таить? Разбудили ее нкоторые изъ моихъ свтскихъ знакомыхъ да кое-какія старушки-барыни, Богъ всть почему принимавшія во мн участіе. Отличиться не было возможности, мы жили въ мирное время, — я сталъ надяться на связи и знакомства. Смшно и гадко нсколько про все это вспомнить, но пусть тянутся впередъ мои воспоминанія, невеселыя воспоминанія…
Повышеніе мое, однако, подвигалось медленно — и ревность къ служб, въ чаяніи разныхъ благъ, скоро стала остывать во мн… Къ тому же эта дятельность, вдвойн суетливая, свтская и служебная, утомляла меня, отъ природы лниваго. Часто сравнивалъ я себя съ тми гршниками Дантова ада, что вчно кружатся, никогда не зная покоя. И сильно, пылко захотлось мн вырваться изъ этого коловорота. Я могъ изъ него вырваться, — благо не легло на душу мою ни одного пятна… Устала она только, крпко устала: я захотлъ покоя, захотлъ пожить для себя, но совершенно свободно я тихо, — такъ тихо, чтобъ жизнь шла мимо меня крадучись, неслышно и незамтно… Оно и кстати вышло, что дла мои тогда нсколько по разстроились. Отецъ умеръ, оставивъ мн душъ шестьсотъ въ хорошихъ губерніяхъ, но, притомъ, и нсколько десятковъ тысячъ долгу. Я вышелъ въ отставку и отправился въ степную деревню.
Но жизнь въ деревн не принесла мн покоя, не смотря на видимое однообразіе ея, она полна была разнообразныхъ, горькихъ впечатлній. Вотъ, гд почувствовалъ я свое нравственное безсиліе!
Что здсь вспоминать подробности моей жалкой, грубой, безплодной борьбы съ условіями сельскаго быта, съ чужими и своими предразсудками, со всей темной средою, гд спутанъ русскій трудъ, гд погрязъ русскій умъ! Печальныя воспоминанія!..
Впрочемъ самоуничиженіе — хуже гордости: отчего же и не отдать самому себ справедливости? Началъ то я (мн и теперь такъ кажется) недурно: я прямо взглянулъ на многія стороны неразвитаго и черезъ-чуръ загрублаго деревенскаго быта, я взглянулъ на нихъ не* съ однимъ осужденіемъ, и не увлекался я даже своекорыстными видами, и дйствительно хотлъ послужить врой и правдою на пользу этихъ меньшихъ братій, связанныхъ со мною грубыми, неправыми отношеніями. Да, я хорошо видлъ, что много новаго надо внести въ эту жизнь… но прежде всего надо было перевоспитать самаго себя!..
И скоро я почувствовалъ свою полную несостоятельность. Перевоспитанію моему все противилось: весь кругъ моихъ свдній, мои предразсудки, мои привычки, весь я и вся жизнь, меня окружавшая. Какъ мало средствъ имлъ я, чтобы дйствовать! И какъ дурно я дйствовалъ! Нтъ, не годился я для борьбы, для труднаго, великаго подвига…
Да и то сказать — виноватъ ли я самъ въ своемъ безсиліи! Тутъ много, много виноватыхъ, тутъ виновато цлое общество. И, право, мн легче при этой послдней мысли: на людяхъ — говоритъ пословица — и смерть красна.
Еще разъ я могу отдать себ справедливость. По крайней мр я скоро созналъ свое безсиліе передъ трудной задачей. Я до такой степени покорился сил обстоятельствъ, что подъ конецъ не захотлъ даже ничего трогать въ старомъ порядк, заведенномъ, конечно, не даромъ моими предками, даже староста мой, большой мошенникъ, но человкъ со руки крестьянамъ, какъ они отзываются о немъ, остался на своемъ мст.
Э, Боже мой! гд ужь тутъ вводить улучшенія, когда одинъ въ пол — не воинъ, когда знаешь, что для постройки новаго зданія надо непремнно начисто очистить мсто отъ всего стараго хлама!… Моими неразумными, горячими дйствіями, я чуть было не навлекъ на себя ненависти и во всякомъ случа заслужилъ всеобщее порицаніе. Школы, мірскія кассы, другой раздлъ труда, иные пріемы въ сельскомъ хозяйств и сельской промышленности, любовь и свободное стремленіе къ труду, честное пользованіе имъ, уваженіе къ чужой собственности, трезвость, опрятность, — вообще живое, всестороннее развитіе въ натурахъ крайне загрублыхъ, — Господи Боже мой! шутка ли все это? Легко ли ввести въ сельскій бытъ вс такія премудрости, ввести при настоящемъ-то положеніи всяческихъ гражданскихъ отношеній. Да и начни лишь вводить — со всхъ сторонъ явятся препятствія, и кто и что не испортятъ дла? Тутъ есть такія вліянія, съ которыми никакъ не сладишь, а по мелочи дйствовать, и улучшать кое-что — стоитъ ли это труда и можетъ ли принести пользу? Нтъ, пусть дйствуетъ на этомъ поприщ кто хочетъ и кто можетъ, а съ меня довольно…
Но какъ грустно вспомнить мн о моихъ неудавшихся попыткахъ! Да, такъ это грустно, что я всячески стараюсь обойти вс подробности моего житья-бытья въ деревн…. Какъ-то стыдно, какъ-то черезъ-чуръ неловко мн становится…
Впрочемъ, когда я перебсился и кинулъ вс реформаторскія зати мои — я свтъ увидалъ: дла-то, по старому порядку, пошли недурно для меня, безъ особенныхъ усилій я освободился отъ долговъ, даже мое имніе, какъ говорятъ, устроилось… ну и прекрасно!
Но именно тогда, какъ я достигъ этого, то есть упрочилъ свое состояніе, страшная скука, начала овладвать мною. Деревенская тишина показалась мн во сто разъ несносне городскаго шума. Я чувствую, что начинаю черствть, что умъ мой тяжелетъ отъ недостатка сообщенія съ людьми развитыми. Порой задумывался я надъ книгой, никакъ не находилъ настоящаго смысла въ прочитанномъ, порой подмчалъ въ себ отсутствіе всякой здравой и живой мысли. Меня забавляли уже драки птуховъ на двор, началъ я толстть, глаза заплывали жиромъ, — недолго было отупть совершенно. Испугало меня все это, и я опрометью бжалъ изъ деревни.
Возвратиться въ Петербургъ я, однако, не захотлъ… я устроился такъ, чтобы зиму проводить въ Москв, а на лто узжать въ одно изъ имній.
Вотъ уже почти семь лтъ, какъ я живу такимъ образомъ. Многіе удивляются моему счастію, и завидуютъ моей независимости. Правы ли они? Счастливъ ли я въ сомомъ дл?
Всякій разъ, какъ задаю себ вопросъ этотъ, онъ наводитъ на меня уныніе, граничущее съ тихими припадками водобоязни. Такъ бы и уничтожилъ перваго, кто попадется подъ руку. Хорошо еще, что эти припадки скоро проходятъ.
Что въ самомъ дл за жизнь моя? Никому я не нуженъ и никто не любитъ меня собственно для меня. Искалъ я дружбы, участія — везд мсто занято, и остался я на второмъ план. Встрчался съ молодыми, которые сами заискивали моей дружбы, и готовъ былъ предаться имъ душою, да узнавъ ихъ короче, увидалъ, что все длалось изъ корыстныхъ, нердко самыхъ низкихъ видовъ. Раза два случалось мн сойтись съ людьми, которыхъ по положенію и характеру нельзя было подозрвать въ корыстномъ заискиваніи,— а чтожь выходило? Говорили они вс о самихъ себ, длали меня повреннымъ своихъ длъ и чувствъ, обо мн же и помину не было — я оставался для нихъ не боле, какъ зеркаломъ, въ которомъ отражалась собственная ихъ личность. Нтъ! Тяжело и грустно!..
За чмъ судьба такъ немилосердно подшутила надо мною, и, давъ мн состояніе, не сдлала меня пошлымъ дуракомъ, способнымъ оцнивать только одну наружную сторону жизни? Тогда я могъ бы спокойно наслаждаться своимъ положеніемъ, не задавая себ мучительныхъ вопросовъ, и не живя въ разлад съ самимъ собою.
Или, почему бы не прихворнуть мн одною изъ тхъ неопасныхъ, но продолжительныхъ и непонятныхъ болзней, которыя доставляютъ лекарямъ хорошія деньги, а больнымъ — невинное развлеченіе? На бду, у меня такое мужицкое здоровье!..
А то хоть бы постила меня охота постранствовать по чужимъ краямъ, отвдать чужаго хлба, испытать на самомъ себ давнымъ-давно описанныя ощущенія и восторги, поглядть на иную, широкую жизнь! Нтъ и не будетъ у меня этой охоты, я не люблю всхъ этихъ скитаній и думаю даже, что скоро совсмъ перестану здить въ деревню. Скучно жить на бломъ свт…
Вотъ началъ я писать эти записки, вдь все-таки занятье… Да и есть потребность въ этомъ: не съ кмъ мн мняться задушевными мыслями — буду толковать и разсуждать съ самимъ собою, буду слдить постоянно за всми движеніями души своей, я одинокъ и одинокимъ останусь, некому судить меня — буду же самъ себ судьею… а современемъ подведу итоги — и увижу: насколько съ годами уходилъ въ самого себя, на сколько смогъ удалиться въ сторонку отъ всей безпокойной путаницы житейской насколько удаюсь мн съ искать для себя покоя.
Авдотья едоровна Бирюкова зоветъ меня къ себ на 1-ое мая въ Сокольники, значитъ, у нея будутъ палатки, непремнно поду. Я люблю эти загородныя гулянья съ пестрой, движущейся толпою. Къ тому же Авдотья едоровна напоитъ меня прекраснымъ маемъ, съ настоящими деревенскими густыми сливками. Въ день гулянья она чмъ-свтъ отправитъ въ Сокольники цлую телгу, нагруженную разными припасами. Угостить такъ угостить — такова уже Авдотья едоровна. Добрая женщина. Гостепріимство у ней въ крови, она наслдовала его отъ ддовъ и праддовъ. Гостей своихъ она не стсняетъ излишними причудами: у ней можно курить, она позволяетъ разсказать ей на ухо легенькій скандалъ и смется ему отъ души. Жаль, что она заражена кой-какими странными претензіями, между прочимъ страстью писать по-французски. Вотъ ея сегодняшняя записка: въ ней счетомъ одиннадцать ошибокъ въ десяти строкахъ. А между тмъ могла бы она, я полагаю, написать мн очень недурно по-русски. Но какъ это можно? Мы тоже лземъ въ свтскія барыни и пускаемся даже въ разговоры поанглійски.
Грхъ, однако, трунить надъ доброй пріятельницей: она очень меня любитъ и жалуетъ. Мы знакомы съ ней давно, и если не часто видаемся, то это уже моя вина. Авдотья едоровна гордится моимъ знакомствомъ и предпочитаетъ меня даже врагу моему, графу Лиссавину, который тоже изрдка у нея бываетъ.
— Яковъ Сергевичъ завтра обдаетъ у меня,— говоритъ она важно и съ довольнымъ видомъ, когда посл многократныхъ приглашеній ршаюсь я наконецъ удлить ей часть моего времени. И на слдующій день всегда угоститъ меня отлично.
Такой пріемъ, такое радушіе хоть для кого пріятны. Супругъ Авдотьи едоровы, Петръ Михайловичъ — добрйшее, смирнйшее и ничтожнйшее существо въ мір. Это человкъ лтъ пятидесяти, маленькій, вчно улыбающійся, и румяный какъ вербный херувимъ. У него на лиц всегда такое выраженіе, какъ-будто онъ чмъ удивленъ. Онъ нсколько сутуловатъ и ходитъ на цыпочкахъ, чтобы кого нибудь не обезпокоить, говоритъ же картавя и присюсюкивая. Приказанія жены онъ исполняетъ съ точностію, а въ свободное время клеитъ для дтей коробочки. Петръ Михайловичъ не любитъ Москвы: это, по его мннію, городъ шумный, безпокойный и раззорительный, то ли дло въ деревн, гд можно хоть по цлымъ днямъ ходить въ халат. Но Авдотья едоровна по зимамъ не можетъ жить нигд кром города.
Семнадцати-лтній союзъ Бирючовыхъ благословленъ приличнымъ числомъ дтей. Не понимаю откуда у нкоторыхъ помщиковъ русскихъ берется такое множество Сашенекъ, Машенекъ, Варенекъ, Сережей, Ванюшей, Павлушъ и другихъ блыхъ, блокурыхъ и головастыхъ дтокъ? Ну что со временемъ выйдетъ изъ этого нескончаемаго поколнія?
Одна изъ причинъ, по которымъ я рдко бываю у Авдотьи едоровны, это — всегда окружающая с ватага дтей. Вчно они спорятъ, кричатъ и дерутся въ гостиной. Можетъ быть умилительно видть нжную мать, окружонную семействомъ, но маленькіе Бирючовы хоть кого отвратятъ отъ страсти къ дтямъ. Авдотья едоровна никакъ не уметъ сладить съ своими ребятишками,— они ни крошечки ея не слушаютъ.
Еще два лица примыкаютъ къ домашнему кругу Бирючовыхъ: во первыхъ гувернантка (лицо безпрестанно новое, — понятно, что посторонней женщин трудно ужиться съ такими дтьми), да молоденькая двушка, Прасковья Николаевна Каменева, родня Петру Михайловичу,— лицо безъ опредленнаго положенія въ дом.
Я мало е знаю, она дика и несообщительна. Нсколько странная двушка! Цлые часы просиживаетъ за скучнйшей работой, не трогаясь съ мста, не говоря ни слова. Спросишь у нея что-нибудь — она отвтитъ коротко, какъ будто нехотя, и тотчасъ же замолчитъ. Не видалъ я е ни веселой, ни печальной. Не могу даже сказать умна она, Или нтъ, но такого равнодушія ко всему мн не случалось встрчать.
Она очень хороша, на нее можно заглядться. Не даромъ греки считали спокойствіе главной принадлежностію верховной красоты: лицо Прасковьи Николаевны можетъ служить доказательствомъ этому. Черты ея удивительно правильны и вмст съ тмъ пріятны, выраженіе ихъ необыкновенно спокойна. Взглядъ срыхъ глазъ ея тоже спокоенъ и глубокъ, имъ придаютъ особенную оригинальность тонкія, темныя и немного приподнятыя къ вискамъ брови. Станъ ея достоинъ рзца художника. Можно подивиться откуда взялась у ней такая величавость въ движеніяхъ головы, шеи и плечъ, такая царственная поступь… Ужъ не отраженіе ли это гордой, непреклонной души? Въ таковъ случа жаль бдную, съ этими достоинствами не легко шлется на свт.
Авдотья едоровна обходится съ нею ни хорошо, ни худо: рдко разговариваетъ, зато частенько даетъ разныя мелкія порученія, которыя, мимоходомъ сказать, могли бы исполнить и дти. Въ междуцарствіяхъ гувернантокъ, которыя такъ часто бываютъ, надзоръ за дтьми возлагается на Прасковью Николаевну. Не думаю, чтобъ это было ей пріятно.
Изъ Сокольниковъ я воротился поздно.
Авдотья едоровна наняла не палатку, а цлую галлерею немного въ сторон отъ гулянья. Когда я подъхалъ къ галлере, со двора уже слышно было нестройное гуднье органа, привезеннаго изъ Москвы для потхи дтей. Галлерея эта состоитъ изъ большой залы и нсколькихъ маленькихъ комнатъ, пристроенныхъ съ обоихъ концовъ, входъ прямо съ балкона въ большую залу.
Гостя собрались уже. Тутъ были: одинъ господинъ, фамиліи котораго, кажется, никто не знаетъ, а зовутъ его Ильей Гаврилычемъ, двое-трое другихъ, да Кунгурова какая-то съ дтьми. Посереди залы дти Бирючовы и ихъ пріятели отплясывали кадриль. Это ужъ затя Машеньки, старшей дочери Авдотьи едоровны, — она безъ ума любитъ танцы. Невдалек отъ дтей, возл окна засдалъ невиданный еще мною уродъ въ чепц — только что нанятая гувернантка. Прасковья Николаевна вертла органъ, мы издали поклонились другъ другу — затмъ я подошолъ къ Авдоть едоровн. Она протянула мн об руки, съ увлеченіемъ поблагодарила за то, что я сдержалъ слово и представила меня своей гость, которая сказала, что считаетъ за великое удовольствіе со мной познакомиться.
Не смотря на любезность дамъ и мою готовность отвчать имъ тмъ же, разговоръ былъ невозможенъ. Органъ завывалъ такъ громко и рзко, что мы не слыхали другъ друга, и скоро принуждены были замолчать. Петръ Михайловичъ подошолъ ко вн, промычалъ что-то съ самой добродушной улыбкой — и ушелъ. Музыка гремла безостановочно, органъ шиплъ, свисталъ, стоналъ и скриплъ, словно разснащенный корабль въ бурю. Мн становилось невыразимо скучно. Я сталъ внутренно бранить себя зачмъ прохалъ нсколько верстъ и обрекся на такое страданіе изъ угожденія Авдоть едоровн. Ныла минута, когда я хотлъ потихоньку ухать, но тутъ, ракъ нарочно, Авдотья едоровна обратилась ко мн и сказать какой-то вздоръ, но такой пріятный и для меня лестный, чф я ужь не ршился огорчить ее. Я поднялъ глаза кверху, стараясь думать о чемъ нибудь постороннемъ и не слушать музыки^ На минуту заняла меня трещина на бумаг, которою оклеенъ, потолокъ. Потомъ я началъ разглядывать стны. Ихъ украшали малиновые обои, съ золотыми звздами, по угламъ стояли вызолоченныя канделябры на гипсовыхъ колоннахъ, мебель старая, но и тутъ не забыта позолота. Одно къ этой комнат было, точно, хорошо: ни сторъ, ни занавсокъ надъ окнами — свтъ лился потоками черезъ растворенную балконную дверь и широкія окна.
Нечаянно взглянулъ я на Прасковью Николаевну, которая все вертла органъ и стояла ко мн бокомъ. Рзкая полоска свта окаймляла ея профиль, а остальная часть лица оставалась въ полутни. Непокорные волосы широкими волнами лежали на высокомъ и прямомъ лбу, нсколько маленькихъ, курчавыхъ прядей отдлились сзади отъ косы, приподнятой гребнемъ и падали на тонкую, изящно выгнутую шею. Какъ античный камей рисовалась ея головка на темно-малиновой сцн. И еслибъ не легкое колыханье стана, можно было бы счесть ее за мраморное изваяніе,— такая безстрастная неподвижность была въ ея чертахъ, безъ устали и скуки, какъ-то особенно важно продолжала она свое дло… даже складки ея платья лежали неразгибаясь и правильно — и это опять наводило мысль на сравненіе съ мраморнымъ изваяніемъ…
Досада взяла меня.
— Неужто, подумалъ я, лишена она всякаго художественнаго смысла? Или ужь такъ привыкла къ роли приживалки, что ей нипочемъ терзать слухъ себ и всмъ?…
Вдругъ Сережа Бирючевъ поссорился въ кадрили съ другими дтьми, не извинившись передъ маленькой гостьей, съ которой танцовалъ, онъ бросилъ ее и услся возл матери. Танцы остановились. Тутъ подбжала Машенька и стала жаловаться на брата. Авдотья едоровна принялась уговаривать Сережу, но ни просьбы, ни ласки, ни общанія конфектъ не могли склонить его къ послушанію. Машенька чуть-было не расплакалась, но Авдотья едоровна какъ-разъ утшила любимую дочку: она приказала Прасковь Николаевн стать въ кадрили на мсто Сережи.
Танцы начались снова и съ ними мое мученье, а я было надялся, что ссора дтей положитъ ему конецъ.
Какъ-то странно было видть Прасковью Николаевну, эту восьмнадцатилтнюю двушку, высокую, стройную, съ горделивой осанкой и плавными движеніями, посреди прыгающей толпы дтей. Ей самой, какъ видно, было неловко, она танцовала небрежно — и сдлала ошибку. Машенька вдругъ прикрякнула на нее:
— Какъ это скучно, Пашенька!.. съ тобой танцовать нельзя… Ты всю кадриль перепутала…
Эта двочка, должно быть, пресердитая. У ней низенькій, сморщенный лобъ, и маленькая рожица, выдавшаяся напередъ, какъ у моськи. Несмотря на свои двнадцать лтъ, она уже корчитъ барышню и командуетъ надъ Прасковьей Николаевной.
Напрыгавшись до-сыта, дти, посл обда, выпросились гудятъ. Намъ тоже захотлось посмотрть на гулянье, Авдотья едоровна сла въ коляску съ Кунгуровой и мужемъ, остальное общество отправилось пшкомъ.
Гулянье было великолпное. Сотни экипажей съ барынями и весеннихъ нарядахъ, тянулись въ четыре ряда. Между каретами нсколько молодыхъ франтовъ разъзжали верхомъ на прекрасныхъ лошадяхъ. Лсъ представлялъ оживленное зрлище, онъ походилъ на огромный таборъ. Вблизи, вдали, между вковыхъ сосенъ, везд раскинуты были палатки. Пестрыя толпы народа расхаживали по лсу и по обимъ сторонамъ дорога. Съ разныхъ концовъ доносились псни и звуки музыки.
Дти побжали впередъ, за ними, пыхтя и отдуваясь, отправилась неуклюжая гувернантка. Мы остались вчетверомъ: Прасковья Николаевна, Илья Гаврилычъ, еще нкто Деревягинъ, повренный по дламъ Бирючовыхъ, да я. Прасковья Николаевна была разговорчиве обыкновеннаго — и мн невольно приходитъ теперь въ голову, ужъ не отъ того ли, что она была тутъ не водъ глазами Авдотьи едоровны?
Болтая кой-о-чемъ, мы дошли до одного мста, про которое я и не зналъ. Оно лежитъ вправо отъ Ширяева-Поля. Это — покатость, поросшая рдкимъ, молоденькимъ соснякомъ. Мягкая, шелковистая трава одваетъ пригорокъ, отлого спускающійся къ Яуз, которая кое-гд скрываясь въ крутыхъ беретахъ, блеститъ широкими и свтлыми пятнами на ровномъ лугу. За Яузой поднимаются уже городскія предмстья. Это мсто тихо и пріютно, даромъ что находится вблизи большаго города и что почти мимо его проходитъ гулянье. Не слышно было хрустнья колесъ по песку и слабо доносился сюда отголосокъ псенъ.
Солнце стояло уже довольно низко, весь западный край блестлъ подъ его косвенными лучами. Маленькія облачка, предвстники хорошей погоды, тихо плыли по небу. Весенній день, покидая землю, посылалъ ей послднюю улыбку.
Вся облитая свтомъ стояла Пашенька на пригорк, и, скрестивъ руки на груди, глядла на картину блестящаго заката.
— Какъ хорошо, проговорила она тихо, такъ и не ушолъ бы отсюда.
— Вотъ ужь не зналъ, что вы такъ чувствительны къ красотамъ природы, молвилъ Илья Гаврилычъ.
Прасковья Николаевна посмотрла на него черезъ плечо.
— По чемъ вамъ знать, молвила она, къ чему я чувствительна, къ чему нтъ?
— Я думалъ, я полагалъ, сказалъ Илья Гаврилычъ, съ глуповатой улыбкой: что имю нкоторое понятіе о вашихъ вкусахъ.
— Напрасно вы такъ думали, сухо отвчала Прасковья Николаевна и отошла прочь.
Тутъ Илья Гаврилычъ вцпился въ повреннаго, въ немъ онъ всегда находятъ внимательнаго слушателя. Я подошолъ къ Прасковь Николаевн и мы отправились съ ней вдоль по берегу рки. Разговоръ, однако, у насъ не очень клеился, онъ не перерывался, но шолъ все о какихъ-то пустякахъ. Мы не долго бродили по берегу и возвратились на холмикъ. Ей захотлось ссть, я подостлалъ мой плащь, и она согласилась воспользоваться имъ съ тмъ, однако, условіемъ, чтобъ я слъ возл нея.
Илья Гаврилычъ, заговоривъ до звоты повреннаго, опять къ намъ присосдился и, не боясь простудиться, бросился прямо на траву.
Ночныя бабочки начинали показываться, майскіе жуки жужжали надъ нами, стрекозы щекотали въ мягкой трав. Вдругъ откуда-то отозвался сверчокъ.
— Слышите, радостно проговорила Прасковья Николаевна, протянувъ впередъ хорошенькую ручку.
— Что такое? спросилъ я.
— Сверчокъ, отвчала она. Я ихъ очень люблю.
Илья Гаврилычъ захохоталъ.
— Вотъ такъ ужъ вкусъ, говорилъ онъ,— даже непонятый! Скажите пожалуйста какая прекрасная птичка — сверчокъ. А я такъ недавно купилъ книжку объ истребленіи клоповъ, таракановъ и сверчковъ.
Прасковья Николаевна обернулась ко мн, и какъ-будто въ оправданіе сказала съ тихой улыбкой:
— Конечно, это могутъ находить страннымъ, но сверчокъ напоминаетъ мн жизнь въ деревн… Бывало, коли кто изъ людей станетъ выживать сверчка, папенька всегда скажетъ: ‘не тронь, кому онъ мшаетъ?’… Онъ былъ очень добръ… А братъ мастерски умлъ передразнивать сверчка… Я часто вспоминаю жизнь деревенскую,— тамъ мн было очень, очень хорошо!.. А теперь никого нтъ у меня… Папенька умеръ, братъ далеко въ Петербург.
И она легонько вздохнула и головку опустила.
— Хорошенькая у васъ деревня?— спросилъ я, чтобъ отвлечь ее отъ печальныхъ воспоминаній.
— Прелесть! живо отвчала она.— Ольховка наша считается однимъ изъ лучшихъ имній въ околотк, даромъ что душъ не много. Домикъ нашъ стоитъ на гор, внизу рка и прудъ. На пруду множество гусей и утокъ, лодка тамъ у насъ была… Лтомъ, въ хорошую погоду мы съ братомъ чмъ свтъ отправлялись удить рыбу. Удимъ, бывало,— а онъ тутъ же смшные анекдоты разсказываетъ… За деревней у насъ березовая роща большая, куда мы ходили за ягодами и за грибами. А садъ, старый и безподобный садъ! Густой, тнистый, каждый годъ туда соловьи прилетали… Теперь, я думаю все заглохло!.. Какъ бы мн хотлось опять взглянуть на Ольховку. Жить тамъ…
— Удивленье! воскликнулъ Илья Гаврилычъ:— разв можно въ Москв скучать о какомъ-то захолусть на краю свта?
— Что мн въ вашей Москв? нсколько вспыльчиво возразила Прасковья Николаевна:— она-то и есть для меня захолустье.
— А удовольствія, а балы? спросилъ я. (Чувствую что этотъ вопросъ довольно таки былъ пошлъ).
— Удовольствій я никакихъ не знаю, отвчала она:— на балахъ не была ни разу. Авдотья едоровна все здитъ одна на карточные вечера.
— А вашъ хотлось бы узнать, что такое хорошенькій балъ? опять спросилъ я.
— Да, я думаю тамъ должно быть весело… А впрочемъ, нтъ, примолвила она немного подумавъ:— оно лучше, что я не бываю на балахъ.
— Это почему?
— Куда мн? Въ свт надо многое, чего я не имю. Я бы все боялась быть хуже другихъ.
Тутъ вмшался въ нашъ разговоръ повренный, который до сихъ поръ стоялъ поодаль, разставивъ ноги, и засунувъ руки въ карманы долгополой бекеши.
— Прасковья Николаевна очень разсудительны-съ, сказалъ онъ:— имъ наврное жаль тратить-съ деньги по-пустому.
Она ничего не отвчала на эту похвалу. Повренный однако вертлся около нея, пріятно осклаблясь, и, какъ видно было, собираясь сказать еще что нибудь миленькое.
Смутное подозрніе промелькнуло въ голов моей, и оно даже теперь меня нсколько печалитъ.
— Неужто, подумалъ я, этотъ крючкотворецъ съ золотушной язвиной на щек осмлился имть виды на Прасковью Николаевну? Чего добраго! Пожалуй, принудятъ ее выйдти за него замужъ: вдь у нея нтъ состоянія…
Между тмъ заря догорла, и ночь приближалась. За дтьми прислали карету, но намъ всмъ нельзя было уссться, даже Прасковь Николаевн не было тста.
— Къ утру морозъ будетъ-съ, сказалъ повренный, поднявъ глаза къ звздному небу.
И точно посл теплаго дня насталъ ощутительно холодный вечеръ.
— Какъ вы легко одты, замтилъ я Прасковь Николаевн, на которой было одно кисейное платье и легкая шолковая мантилья.
— Ничего, отвчала она, я привыкла къ холоду.
Я предложилъ идти поскоре, и подалъ ей руку. Скоро опередили мы нашихъ товарищей, которые шли не торопясь. Не знаю, случайное ли то было расположеніе духа, но я чувствовалъ себя необыкновенно бодрымъ и веселымъ. Я разсказалъ Прасковь Николаевн нсколько забавныхъ приключеній со мною я съ другими, и она живо смялась, хотя, кажется, нрава она не слишкомъ веселаго. Тутъ я замтилъ, что она очень умна отъ природы, замчанія ея были тонки и остроумны. Только не всегда удачны ея выраженія: иногда он бываютъ ниже той мысли, которую она хочетъ высказать. Образованіе ея недостаточно, она даже мало читала. За то въ склад ума ея есть что-то своеобразное и прочное, вс мысли и чувства ея принадлежатъ ей самой. Особенно хорошо въ ней это серьзное простосердечіе, нисколько не похожее на рзвую, но лицемрную наивность многихъ ея сверстницъ. Только вотъ что странно: въ понятіяхъ ея нтъ ничего уже дтскаго…
Памятна мн фраза, сказанная ею, когда мы подходили къ галлере:
— Не знаю сама, откуда что берется у меня сегодня… Никогда не болтала я такъ откровенно, какъ съ вами…
Кром давешней гостьи, мы нашли у Авдотьи едоровны еще графа Лиссавина, который захалъ съ гулянья. Онъ что-то съ жаромъ разсказывалъ двумъ барынямъ и наврное пропасть налгалъ. Увидавъ меня, онъ тотчасъ же прикусилъ язычекъ: должно быть вспомнилъ, что я недавно былъ свидтелемъ неудачи его во французскомъ магазин.
Авдотья едоровна встртила меня съ озабоченнымъ видомъ.
— Извините, говорила она, пожалуйста извините, что я не вопросила васъ ссть съ нами въ коляску, я думала, что вы подете въ своемъ экипаж.
— Не безпокойтесь, Авдотья едоровна. Я очень пріятно провелъ время съ Прасковьей Николаевной, отвчалъ я.
— Съ Пашенькой! съ какимъ-то страннымъ удивленіемъ молвила Авдотья едоровна, — я еще прежде замчалъ, что она очень небольшихъ мыслей о своей родственниц.
Кажется, мое присутствіе нсколько озадачило Лиссавина, — онъ подслъ къ Прасковь Николаевн и началъ говорить ей что-то вполголоса. Авдотья едоровна совсмъ мною завладла, и я никакъ не могъ слдить за нсколько таинственнымъ разговоромъ Лиссавина съ Прасковьей Николаевной.
Бывало, мн случалось нкоторыхъ изъ женщинъ, созданныхъ любимыми моими поэтами, надлять наружностью моихъ знакомыхъ. Такъ Лиза Горынская была у меня Земфира, несмотря на весь наружный ея аристократизмъ. Княгиня Ш. настоящая донна Анна — такая же страстная и сосредоточенная. Даже для Гретхенъ прибралъ я одну нмочку, нкогда любимую мною, которую потомъ свели съ ума гвардейскіе офицеры. Но есть у Шиллера одно лицо, всегда возбуждавшее во мн особенное сочувствіе: это Текла Валленштейнъ,— высокое, идеальное созданіе, мечтательная двушка, являющаяся какъ отрадное видніе посреди шума лагернаго, посреди измнъ и кровавыхъ, страшныхъ замысловъ. До сихъ поръ ни въ комъ еще не встрчалъ я моей Теклы, и вотъ теперь она мн рисуется въ чертахъ Прасковьи Николаевны. Та же рдкая улыбка, тотъ же взоръ далекій и задумчивый, т же длинныя, опущенныя рсницы, волнистыя кудри, даже та самая осанка и поступь. Какъ дочь величаваго Фридланда, она полюбитъ сильной любовью и, разъ отдавши свое сердце, никогда не измнитъ…
Какая глупость, однако! Я становлюсь мечтателемъ!…
Воспоминанія объ этой двочк начинаютъ примшиваться ко всмъ моимъ занятіямъ. Недавно я видлъ е во сн,— ужь не влюбился ли? Да это было бы изъ рукъ вонъ смшно! Право, никто, кром меня, не способенъ на такую глупость. Ну изъ чего я стану за ней волочиться? жениться — я не женюсь ни на ней и ни на комъ: пора прошла, да и къ чему навязывать на шею тяжолую обузу? Такъ приволокнуться — я считаю безчестнымъ, у ней нтъ близкихъ родныхъ, ни собственной опытности, Бирючовы же, такъ холодные къ ней, могутъ, пожалуй, на нее же разсердиться за мое ухаживаніе. Да и сердце человческое — потемки: что если и сама она меня полюбитъ?..
Чудакъ я, право! Вотъ на старости лтъ придумалъ цлый романъ! Бойко же мое воображеніе: и люблю-то я Прасковью Николаевну, и она-то ко мн неравнодушна, и родные тутъ — ни всть какая чепуха городится….
Чтожь такого страннаго, если я часа два-три проведу въ обществ хорошенькой двушки? О, коли она и понравится мн,— неужели это нарушитъ спокойствіе всей моей жизни? Сколько времени смотрлъ я на не совсмъ равнодушно — да и впервые что-ль встрчаюсь съ хорошенькой женщиной?… Точно я ребенокъ, что стращаю самъ себя букою!
Бирючовы не дутъ на лто въ деревню, они купили прехорошенькую дачу близко отъ Москвы. Авдотья едоровна ршительно объявила мужу, что воспитаніе дтей и ея собственное слабое здоровье (слабое здоровье! талія такъ и лзетъ вонъ изъ корсета!) требуютъ постояннаго житья въ Москв. О, какъ не хотлось Петру Михайловичу разставаться съ своимъ любезнымъ селомъ! но, какъ всегда водится, онъ долженъ былъ уступить Авдоть едоровн.
И мужъ и жена въ большихъ хлопотахъ теперь. Авдотья едоровна все извинялась передо мною, что должна поминутно оставлять гостиную, но я былъ радъ радехонекъ этому, мн было такъ пріятно говорить съ Прасковьей Николаевной: она не вмняетъ себ въ обязанность занимать меня, а просто и охотно разговариваетъ со мною. Недавняя прогулка наша подъ звзднымъ небомъ оставила въ ней живое впечатлніе, иногда она вспоминаетъ про нее. Она мало пользовалась удовольствіями, поэтому, и самыя простыя ей дороги. Меня она уже не диичится, и, кажется, мы скоро сдлаемся друзьями.— Ее очень радуетъ покупка дачи, садъ тамъ, говоритъ она, прекрасный…
Ныншнимъ лтомъ мн не хочется хать въ деревню, лучше побываю тамъ осенью.
Опять зовъ отъ Авдотьи едоровны, и въ этотъ разъ уже на новоселье. Будетъ у нея на новой дач пиръ про весь міръ, — нельзя отказаться. Да и Прасковь Николаевн хотлось бы мн сказать слова два.
На дняхъ въ вечеру я былъ у Бирючовыхъ и опять нашолъ тамъ Лиссавина. Онъ ходилъ по зал съ Прасковьей Николаевной и велъ съ нею о чемъ-то очень оживленный разговоръ. Мн это не понравилось. Хоть мн она и не приказана, хоть я даже и не боюсь за нее, а все непріятно видть съ глазу на глазъ эти два существа столь различныхъ свойствъ. Душа Пашеньки младенчески чиста и возвышенна въ простот своей, а графъ Лиссавигъ заклеймленъ развратомъ, не чуждъ всякихъ пороковъ.
Въ какомъ положеніи видлъ я его недавно! Пьяный, буйный, растерзанный, онъ былъ окружонъ полдюжиной подобныхъ себ товарищей. Какія рчи шли между ними! Какое презрніе ко всему, что долженъ уважать честный человкъ! Какъ отзывались о женщинахъ! Нечаянно я сдлался свидтелемъ этой отвратительной оргіи — и бжалъ прочь съ негодованіемъ.
И этого человка везд у насъ принимаютъ. Въ гостиной Авдотья едоровны онъ является блестящимъ метеоромъ…. Не предупредить ли мн на счетъ его? Но въ свт нужна терпимость. Да и какъ возставать противъ людей, которыхъ вс приглашаютъ?..
Нужно однако предупредить какъ нибудь Прасковью Николаевну.
Обдъ кончился благополучно, кушанья, вина, все было прекрасно. За то общество представляло нестройную смсь: Авдотья едоровна никакъ не уметъ подобрать людей, въ гостиной ея величайшая разладица. Знакомы ея гости между собою — хорошо, а нтъ — такъ и ей дла нтъ. Я былъ у ней точно въ лсу,— да и показалась она мн на этотъ разъ не очень-то доброю. А Петръ Михайловичъ — совсмъ колпакъ, не смотря на его безвредность и смиренство, я потерялъ къ нему всякое уваженіе.
Гостей собралось человкъ подъ тридцать — все больше мужчинъ. Хозяйка была разряжена и подрумянена попраздничному. Петръ Михайловичъ терся около дверей и привтствовалъ входившихъ. Дти и Прасковья Николаевна явились поздне. Гувернантки не было, она отошла наканун.
Столъ давно уже накрытъ, гости съхались, но кушать все не подавали,— ждали почетнаго гостя, который, пользуясь правами генеральскаго ранга, заставилъ насъ голодать до шести часовъ.
Разговоръ сначала не клеился, вс какъ будто дичились другъ друга, никто не хотлъ первый сблизиться съ посторонними, боясь компрометироваться (глупое слово, взятое съ чужаго языка и очень дурно прилаженное къ нашему). Наконецъ скука ожиданія, а можетъ и желаніе заглушить чмъ нибудь голодъ развязали языки, стали заговаривать другъ съ другомъ, и мало по малу образовались въ разныхъ углахъ отдльные кружки.
Жаль, что я не умю владть карандашомъ. Сколько тутъ было разнообразныхъ типическихъ лицъ, начиная съ Ильи Гаврилыча, прислужника Авдотьи едоровны, и оканчивая Деревягинымъ, который все не зналъ, какъ подступиться къ Прасковь Николаевн! Между разными помщиками изъ разныхъ губерній, откормленность которыхъ особенно рельефно выставлялась тутъ при тощемъ француз, Богъ всть, для чего замшавшемся промежду гостей Авдотьи едоровны, для меня особенно были замтны: гладко остриженный, чистенькій и чопорный чиновникъ изъ почтамта, потомъ богачъ-аферистъ, отличавшійся особенной шутливостью, да еще другой богачъ, хоть и задушевный пріятель перваго, но очень скромный и наивный человкъ, лтъ сорока пяти, котораго папенька и маменька все еще держатъ ребенковъ, и наконецъ докторъ Анастасопуло, современный обломокъ древней Византіи, страшный лизоблюдъ и подлипало, растерявшій практику въ ловл за разными повышеніями и отличіями.
Я съ любопытствомъ прислушивался къ толкамъ этикъ господъ, но меня особенно занималъ Анастасопуло: онъ всмъ присутствующимъ усплъ наговорить кучу топорныхъ любезностей, а всего больше вертлся вокругъ Авдотьи едоровны, которая съ полнымъ торжествомъ счастливой хозяйки, успвшей заманить къ себ нсколько тузовъ, и въ томъ числ полнаго генерала, важно возсдала на диван съ немногими дамами. Грекъ не только льстилъ въ глаза, но ему было нипочемъ польстить и заглазно: на все такое онъ былъ мастеръ великій, и зналъ, кому что поднести, но въ настоящую минуту бднякъ былъ точно на иголкахъ. Началась страшная переборка властямъ, всмъ досталось, даже важнымъ сановникамъ…. Каково же было греку слушать такія рчи, ему, который и про швейцара генералъ-губернаторскаго несмлъ вымолвить худаго слова! А между тмъ какъ было и противоречить цлому обществу…. Къ счастію его, одинъ баринъ изъ числа гостей разсказалъ слдующую исторію:
— Въ нашемъ губернскомъ город, началъ онъ, давно существуетъ пансіонъ для двицъ. Начальница его — изъ нмокъ, ахъ, Боже мой, никакъ не вспомню фамиліи! мудреная такая: какъ-то: Фе, Де, Me…. заведеніе хорошее, даже изъ другихъ губерній присылаютъ двицъ для воспитанія. Мадамъ важная такая, вс барышни подходятъ къ ней къ рук и maman называютъ. Вотъ помстили туда сироту безродную и богатую. Съ перваго разу мадамъ повела ее какъ родную дочь, а какъ минуло ей шестнадцать лтъ, стала брать ее частенько на свою половину. Дло въ томъ, что у начальницы пансіона былъ сынъ, молодой человкъ весьма неказистый…. Смтливая барыня имла намреніе женить его на хорошенькой и богатой воспитанниц. Въ то время въ заведеніи находилась классная дама, предобрая женщина: она сжалилась надъ сиротою, открыла ей темные виды на нее и совтовала быть осторожною. Разъ вечеромъ начальница опять взяла къ себ молоденькую двушку. Посл чаю, за которымъ были сынъ и замужняя дочь начальницы, мать и дочь одна за другой вышли изъ комнаты, а двочка одна осталась съ молодымъ человкомъ. Безъ дальнихъ околичностей, онъ началъ прямо требовать ея руки, а чтобъ не дать ей возможности уйдти, сталъ передъ дверью. Бдная двушка перепугалась, заплакала и начала звать къ себ на помощь. Прибжала мать: она взбсилась, узнавъ о сопротивленіи молодой двушки, бранила ее и грозила, если не согласится она на бракъ, то за ея низкое кокетство со срамомъ выгнать ее изъ заведенія. Двушка была въ отчаяніи, но классная дама ободрила ее и присовтовала написать обо всемъ родственниц, жившей въ Москв. Дама эта немедленно пріхала и взяла къ себ молодую двушку.
— Что же съ классной дамой? спросилъ кто-то.
— Ей отказали отъ мста и она куда-то ухала, равнодушно отвчалъ разскащикъ.
— Это ужасно! вдругъ сказала Прасковья Николаевна, все время съ особеннымъ вниманіемъ слушавшая разсказъ: — она честно, благородно поступила, а ее лишили, можетъ быть, куска хлба!…
— По моему, вступился одинъ изъ богачей, она поступила опрометчиво…. Какъ можно вмшиваться въ такія щекотливыя дла — особенно женщин бдной.
— Ахъ, вы совершенно правы, подобострастно молвилъ Анастасопуло,— да тутъ и то еще…. помилуйте! какъ можно молодыхъ людей возстановлять противъ начальства? Я люблю говорить правду и напрямикъ скажу: эта классная дама кругомъ виновата…. Ей что было за дло? Ну вотъ и выгнали ее, да и взыскать еще могли… для примра другимъ.
— Но какъ же ей было поступить иначе? возразила горячо Прасковья Николаевна,— могла ли она молча любоваться, какъ беззащитную сироту-двушку, которую она любила, отдаютъ противъ воли за противнаго жениха!