Заметки петербургского туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1856

Книга очерков
Время на прочтение: 397 минут(ы)
Скачать в PDF

Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА

Томъ восьмой

(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867

ЗАМТКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА.

ОГЛАВЛЕНІЕ

Вступленіе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I. Разсказъ, относящійся къ Новому Году и визитнымъ карточкамъ
II. Знакомство мое съ фантастическимъ собирателемъ рдкостей
III. Тайны потишоманіи и печальное приключеніе съ другомъ моимъ Ильей Ивановичемъ
IV. Нчто о мнительныхъ людяхъ и о томъ, какъ мн на дняхъ чуть не пришлось стрляться съ Петромъ Петровичемъ Буйновидовымъ
V. Разсказъ о томъ, что съ словомъ надо обращаться честно даже въ мелочныхъ событіяхъ нашей жизни
VI. Продолженіе прежняго разсказа и окончаніе исторіи молодою Жозефа.
VII. Нчто о положительномъ человк
VIII. Разсказъ, посвященный всмъ боле или мене плшивымъ людямъ, къ числу коихъ принадлежитъ и самъ авторъ
IX. Весенняя фантазія о гулянь на вербахъ, съ приличнымъ поученіемъ для многихъ россійскихъ литераторовъ:
X. О новомъ средств получать старые долги, съ характеристикой простодушнаго добряка Великанова и злохитростнаго, но мотоватаго и недобросовстнаго денди Михаила Перетычкина
XI. Масляничная исторіи о моей поздк въ Мадагаскаръ съ господами въ теплыхъ фуражкахъ
XII. Кое-что объ отчаянныхъ остротахъ вообще и о раут у Лызгачова, доставившемъ ему европейскую репутацію
XIII. Исторія одного весьма-страннаго вечера, обильнаго поученіемъ
XIV. О томъ, какъ Иванъ Александровичъ терзалъ Александра Ивановича

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. Драматическій фельетонъ о фельетон и о фельетонистахъ
II. Случай неимоврно-фантастическій, но не мене того поучительный, или виднія въ тоннел Пассажа
III. Фельетонъ спеціальный, или споры дилетантовъ о живописи старой и современной
IV. Нчто неимоврно-идиллическое, или осенніе дачники
V. Иванъ Александровичъ Ч—ж— въ а la recherche d’un книгопродавецъ.
VI. Еще драматическій фельетонъ, или разговоръ о тщетной попытк Василья Игнатьевича сблизить свое блестящее общество съ артистическимъ кругомъ города Петербурга
VII. Плачъ Ивана Александровича по знаменитой своей шуб, одной изъ безобразнйшихъ во всемъ Петербург
VIII. Петербургскія ресторація и попытка гастрономическаго нововведенія
IX. Описаніе необыкновеннаго обда, оо близости Смоленскаго кладбища, а также моего романическаго странствованія по Петербургу съ почтеннымъ господиномъ Халдевымъ, въ шутку называемымъ ‘злостнымъ банкротомъ’
X. Продолженіе фельетона о необыкновенномъ обд близь Смоленскаго кладбища, причемъ читательниц рекомендуется новый сотрудникъ по части ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’, а также изъясняется, отчего Халдевъ получилъ новое прозваніе баши-бузука

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. О парадной елк у бездтнаго поэта Копернаумова, а еще боле о томъ, какъ обрадованъ былъ Петербургскій Туристъ, наканун Рождества, однимъ изъ своихъ читателей
II. О позднемъ час петербургскихъ обдовъ, о непріятностихъ и печаляхъ, съ этимъ часомъ сопряжонныхъ, и о необходимости спасительной реформы въ этомъ отношеніи
III. Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ въ маскарад Дворянскаго Собранія былъ интригованъ дамою тончайшаго ком-иль-фо
IV. Музыкальный фельетонъ или о разныхъ концертистахъ и пьянист Шнапсіус, съ изображеніемъ ярости Буйновидова и прочихъ цлебныхъ для сердца предметовъ
V. До крайности неправдоподобный фельетонъ Алекся Веретенникова о томъ, какъ онъ однажды пріобрлъ мильоны и громадную извстность въ придачу къ мильонамъ
VI. О старин, объ альбомахъ и о поэт Кузьм Прутков, написавшемъ мн въ альбомъ превосходныя стихотворенія
VII. О томъ, какъ я проводилъ масляницу по великосвтскому способу и что изъ того послдовало
VIII. Лирико-эпическій диирамбъ, посвящаемый всмъ добрымъ людямъ, имющимъ обыкновеніе спать посл обда
IX. Музыкальный фельетонъ 2.— О томъ, какъ Иванъ Александровичъ, совершенно-невзначай, создалъ европейскую репутацію иностранной пвиц Вильгельман Курцъ, и чмъ все дло окончилось
X. Посщеніе Толкучаго Рынка и знакомство съ страннымъ любителемъ чтенія
XI. О разныхъ чудовищныхъ предметахъ, принадлежащихъ боле къ области шарлатанизма

ВСТУПЛЕНІЕ.

Прежде всего, читатель благородный, и ты, всякаго пригожества и пріятства исполненная читательница, перестаньте врить разнымъ бруммелямъ санктпетербургской губерніи и москвичамъ въ Гарольдовомъ плащ, которые донын утверждаютъ, что въ Петербург не можетъ быть никакого занятія для беззаботныхъ фланеровъ, философовъ-наблюдателей, добрыхъ путешественниковъ вокругъ своей квартиры, эпикурейцевъ мысли и фантазіи, вчныхъ фельетонистовъ жизни, можетъ быть, во всю свою жизнь не написавшихъ ни одного фельетона. Подобнаго рода увренія — одно фразерство, одно рутинное щегольство, одно коверканье бдной натуры, усиливающейся скрыть свое безсиліе подъ видомъ холодной насмшки! ‘Я ничего не длаю и вообще немного глупъ, потому-что сижу дома, а вотъ когда я поду въ Римъ — такъ увидите, что изъ меня выйдетъ!’ Такую псню мы давно слышали, на этотъ мотивъ нкоторые петербургскіе господа разыгрываютъ не одну варіацію. Я по временамъ думаю, что человкъ, позволяющій себ говорить подобныя вещи, окажется глуповатымъ и въ Рим и даже въ Неапол! Когда я объявилъ на дл, что собираюсь путешествовать по Петербургу, подобно тому, какъ графъ де-Местръ путешествовалъ вокругъ своей комнаты,— друзья мои надлили меня саркастической улыбкой и сказали: ‘Если хочешь представить изъ себя фланера, то ступай въ Парижъ, городъ фланеровъ’. Но подумали ли вы, о друзья мои, что въ город Париж и безъ меня прогуливаются тысячи наблюдателей, что десятки тысячъ лицъ, мн подобныхъ, уже запрудили этотъ городъ такъ, что въ немъ едва ли отыщется хотя одинъ лишній шагъ земли для новаго туриста? Сообразили ли вы еще одно обстоятельство, гонители петербургскихъ путешественниковъ-наблюдателнй,— именно то обстоятельство, что весь нашъ міръ стоитъ наблюденія и что всякій даже мелкій городокъ земного шара можетъ служить обильнымъ источникомъ для наблюденій человку наблюдать умющему? И наконецъ, приходила ли вамъ, насмшливые гонители, въ голову та мысль, что для человка, правильно развитаго, первая обязанность, а равно и первое наслажденіе дйствовать вокругъ себя, ясно видть вещи, происходящія передъ его носомъ, и не рваться въ отдаленныя области, за отдаленными и, можетъ быть, несогласными съ его духомъ наслажденіями?
Еслибъ де-Местръ, въ т самыя минуты, когда первая идея ‘Путешествія вокругъ моей комнаты’ — промелькнула въ его ум, сталъ критически разбирать свои стремленія и задалъ себ такой вопросъ: ‘не лучше ли, вмсто вокругъ моей комнаты, поставить вокругъ моего дома?’ мы не имли бы ни его слишкомъ, даже черезчуръ слишкомъ извстнаго сочиненія,— ни идеи въ немъ высказанной,— идеи, которая во сто-двадцать-три раза лучше самой книги. И если бы саркастическая улыбка друзей моихъ, при задумываніи ‘Замтокъ петербургскаго туриста’,— была мною принята къ свднію и исполненію, я не бесдовалъ бы теперь съ читателемъ, и, можетъ быть, не зналъ бы цлый годъ, какъ убить по два часа времени на недл, по два часа, нын посвящаемыхъ мною на путешествія, исполненныя всевозможныхъ событій и нечаянностей. И самая идея всего прихотливаго произведенія, идея много лтъ не дававшая мн покоя, все еще сидла бы въ глубин моей души, давя меня подобно кошмару и просясь на свтъ божій. Но я, не внимая голосу дружбы и шуткамъ насмшниковъ, смло взялъ перо и начинаю свои ‘Замтки’. Великій Гёте объявилъ кому-то изъ своихъ литературныхъ собратій: ‘если какая-нибудь идея тебя мучитъ, сочини изъ нея книгу и издай ее въ свтъ, чтобъ она нетерзала твоихъ внутренностей’. Мысль о путешествіяхъ по Петербургу давно терзала мои внутренности,— и во что бы то ни стало, но я намренъ разсчитаться съ нею
Путешествовать по Петербургу! путешествовать по каменному городу между двумя рядами сплошныхъ домовъ! Искать ощущеній на мостовой и на тротуарахъ, въ магазинахъ и театрахъ, на чердакахъ и въ подвалахъ, въ бельэтажахъ и пятыхъ этажахъ, гд оканчивается лстница, l ou finit l’escalier, въ концертахъ и на вечерахъ, путешествовать тамъ, гд вс люди просто здятъ и ходятъ! Наблюдать тамъ, гд вс только хлопочутъ, фланерствовать заложа руки въ карманы посреди людей преданныхъ торопливости, отдыхать посреди полнйшей людской дятельности, и идти съ посохомъ въ рук, будто по степи, между шумливой толпой озабоченныхъ собратій! Клянусь честью, подобная мысль, если и не совсмъ-нова, то необыкновенно-эффектна. Съ дтскихъ лтъ и имлъ особенное влеченіе къ мыслямъ такого рода. Создавать себ оригинальную дятельность изъ самаго простого матеріала всегда было радостью для автора предлежащихъ записокъ. Онъ всегда былъ туристомъ изъ туристовъ. Онъ всегда готовъ былъ сказать omnua шести porto, и взявши дорожную палку, во избжаніе могущихъ произойдти бдствій на пути, пойти съ этой палкой всюду, гд имются люди и хорошенькія донны, сигары, преимущественно чужія (этотъ сортъ лучше всхъ купленныхъ регаліа), вкусный обдъ и ночлегъ на чистой постели. Россини утверждаетъ, что лучшее лкарство отъ скуки, ссть въ почтовый экипажъ и глядть на болтающуюся косичку почтаря. Авторъ этихъ ‘Замтокъ’ думаетъ иначе. Зачмъ почтаря? почему непростого извощика?— зачмъ сидть въ экипаж, а не идти на своихъ ногахъ? Вслдствіе такихъ умозрній, онъ всегда считалъ себя существомъ, рожденнымъ для путешествій. Блохъ онъ всегда боялся, скорпіоновъ еще боле, и оттого, конечно, отказался бы отъ путешествія въ Томбукту, но на путешествія мене тягостныя и боле веселыя, онъ былъ всегда мастеръ. Онъ не разъ путешествовалъ по петербургскимъ дачамъ и составилъ на нихъ свое счастіе, какъ знаютъ вс любители литературы. Онъ прохалъ по желзной дорог до Москвы, и спутникъ его, человкъ не безъизвстный въ исторіи современной поэзіи, можетъ засвидтельствовать, какъ бодро перенесены имъ были трудности перезда и сколько необычайныхъ длъ было совершено имъ, какъ туристомъ, въ Блокаменной столиц Россіи, въ имени которой такъ много чего-то слилось для сердца русскаго, по словамъ другого поэта! Наконецъ можно доложить читателю и о томъ, что я, человкъ, съ нимъ бесдующій, совершилъ, нсколько лтъ назадъ, огромное путешествіе пшкомъ, отъ города Петербурга до своего имнія въ —скомъ узд, верстъ съ двсти и еще съ хвостикомъ! Я вижу, какъ при этомъ признаніи, читатель вскакиваетъ съ своего мста и, бросивъ газету, выказываетъ на своемъ лиц выраженіе глубочайшаго почтенія. Такъ, о добрый читатель, я ходилъ пшкомъ, и не по Швейцаріи, а но Россіи, не по Тиролю, а по санктпетербургской губерніи. Спутниками моими были драгоцнный старецъ, именуемый С., и поэтъ И., восптый мною когда-то въ проз. Мы пошли пшкомъ въ тихій майскій вечеръ, посл пиршества, продолжавшагося девять дней и девять ночей, пошли пшкомъ въ мое имніе! Походъ, задуманный такъ блистательно, совершился достойнымъ образомъ. Мы спали подъ деревьями и на постоялыхъ дворамъ, встрчали восходъ солнца пніемъ нжныхъ арій, сптыхъ втроемъ, и хоровъ, выполненныхъ однимъ голосомъ, повергали въ недоумніе всхъ прозжихъ, никакъ не желавшихъ допустить той мысли, что по петербургской губерніи можно ходить пшкомъ, имя въ рук дорожный посохъ! За Стрльной мы встртили троихъ пріятелей, дремавшихъ въ своей изящной колымаг и жаловавшихся на тошноту отъ рксорной качки. Эти пріятели, узнавши, что мы идемъ пшкомъ въ деревню, разразились гомерическимъ хохотомъ, посовтовали намъ състь кислой капусты съ соленымъ огурцомъ, а вернувшись въ городъ, разсказали о своей встрч съ нетрезвой компаніей Ивана Александровича и о безумныхъ дяніяхъ сказанной компаніи! Еслибъ у меня не было ста тысячъ годового дохода, эти пріятели покрыли бы меня, въ зимній сезонъ, глубочайшимъ презрніемъ, даже перестали бы подавать мн руку въ обществ, даже сочли бы меня существомъ, въ-конецъ погибшимъ! Таковъ иногда петербургскій житель, но я давно знаю, что за птица такой петербургскій житель, и не намренъ съ нимъ церемониться! Петербургскій житель этого разряда ужасно холоденъ, сухъ и почти нахаленъ съ тмъ, кто за нимъ ухаживаетъ, но я не намренъ ухаживать за петербургскимъ жителемъ. Онъ становится крайне-ласковъ, если его озадачишь и даже выбранишь, но я даже не намренъ бранить и озадачивать петербургскаго жителя. Мн вовсе не надобно его благосклонности, я пишу для себя и путешествую по Петербургу для своего собственнаго услажденія. Такъ путешествовалъ я по петербургскимъ дачамъ и за то былъ награжденъ блистательной литературной репутаціей, которая пришла ко мн сама, нежданная и непрошенная. Потому-то, о петербургскій житель, если теб нужны туристы льстивые, фельетонисты уклончивые, разскащики робкіе и почтительные, обратись къ другимъ и не читай моихъ ‘Замтокъ!’ Довольно тебя баловали и покоили, довольно услаждали твое самолюбіе, довольно говорили теб, что твоя жена — чудо граціи, что фракъ твой сшитъ величественно, что тощія твои ноги, имющія видъ спичекъ въ узкихъ панталонахъ, производятъ эффектъ на гуляньи, что твои дачи лучше виллы Соргезе, что самъ ты великій денди и персона высокаго круга! Истинный фельетонистъ любитъ говорить правду, вообще фельетонисту прилично горой стоять за правду, особенно если на эту правду никто не нападаетъ. Но пора прекратить потокъ моего краснорчія — я, во-первыхъ, становлюсь нсколько-ядовитымъ, а во-вторыхъ, слишкомъ-далеко уклоняюсь отъ предмета моихъ записокъ. Къ такого рода отклоненіямъ должны заране приготовиться читатель и читательница,— если имъ хочется со иной бесдовать, или врне, имть счастіе присутствовать при импровизаціяхъ Ивана Александровича.
Я уже думалъ кончить свое вступленіе къ ‘Замткамъ туриста’ и положить перо, и пойдти въ какое-нибудь собраніе истинныхъ любителей литературы, когда внезапно примтилъ, что вступленія никакого еще не написано. Итакъ, приступаемъ къ вступленію и начинаемъ передавать читателю — какъ, кмъ и когда заронена была въ мою голову мысль о ‘Замткахъ туриста но Петербургу’. Много лтъ тому назадъ, когда я еще не былъ женатъ, богатъ и извстенъ въ исторіи русскаго искусства, однимъ изъ лучшихъ друзей моихъ считался нашъ покойный художникъ, слишкомъ знаменитый для того, чтобъ его имя находилось здсь выписанное всми буквами. То былъ человкъ таланта огромнаго, предназначенный на великіе успхи и великую славу, недостатковъ же у нашего художника впослдствіи оказалось два — во-первыхъ онъ умеръ слишкомъ рано, а во-вторыхъ родился слишкомъ рано — что, какъ читателю извстно, едва ли не хуже, чмъ умереть безвременно. Художникъ этотъ въ высшей степени умлъ жить, наблюдать, трудиться, и наслаждаться какъ жизнью, такъ и трудомъ съ наблюденіемъ. Одинъ разъ онъ явился въ мою квартиру, въ чудный весенній вечеръ, когда я, промотавшись отчаяннымъ образомъ и проводивъ въ дальнія стороны двухъ дорогихъ мн особъ, предавался унынію самому безотрадному. Я сидлъ подъ липой и читалъ Драйдена, проклиная свое горе и безпрестанно повторяя: въ двадцать-два года отъ роду сидть дома и читать Драйдена, котораго уже никто въ мір не читаетъ! Что можетъ быть ужасне? Въ самомъ дл положеніе мое, сколько могу себ припомнить, было позорно, ужасно, а Драйденъ съ той поры сдлался мн ненавистенъ! Въ минуты такого-то тяжкаго раздумья былъ я обрадованъ посщеніемъ дорогого человка, въ присутствіи котораго мн всегда такъ хорошо жилось и болталось. Увидвъ, что я читаю Драйдена, мой гость разсмялся и попросилъ разсказать ему что за поэтъ этотъ Драйденъ. Я разразился филиппиками на бднаго современника Іакова II и Вильяма Оранскаго. Драйденъ, сказалъ я ему — это чортъ знаетъ что такое, это безумный римоплетъ, сочинявшій длинныя поэмы на ссору Шефтесбюри съ Рочестеромъ, до которыхъ намъ нтъ ни малйшаго дла и трагедіи, которыя дозволяется читать только человку въ моемъ положеніи, покинутому, одинокому, безденежному, горькому человку! Да будутъ же прокляты и Драйденъ и человкъ мн его разхвалившій, и Вальтеръ-Скоттъ, издавшій его творенія, а пуще всего печальныя обстоятельства, принуждающія меня, меня, юношу во всемъ цвт юности и свжести, сидть у себя дома и читать поэтовъ, подобныхъ Драйдену! Я, должно быть, говорилъ очень хорошо и трогательно, потому что художникъ разхохотался.— ‘Да кто же принуждаетъ васъ читать такого поэта? спросилъ онъ, и еще сидть за нимъ въ такой свтлый, веселый, соблазнительный вечеръ? Киньте вашего древняго литератора, надвайте шляпу, идемте вмст, идемте бродить, жить, смотрть на людей, наблюдать, наконецъ путешествовать!’ — ‘Да какъ я могу путешествовать, возразилъ я, путешествовать, имя полтинникъ и два двугривенныхъ въ кошельк? Съ такимъ капиталомъ не додешь до Монблана, я полагаю’.— ‘Да и не зачмъ хать до Монблана’, замтилъ художникъ, ‘неужели и вы имете ребячество думать, что безъ снговыхъ горъ и апельсинныхъ рощъ нтъ жизни и нтъ путешествія? Если мы съ вами родились тамъ, гд растутъ березы, значитъ намъ слдуетъ и жить и трудиться, и мыслить и наслаждаться въ своемъ собственномъ кра, сидть подъ березами, рисовать березы и не скорбть объ апельсинахъ. Пока вы и вамъ подобные люди будете рваться вдаль и кисло глядть вокругъ себя,— не выйдетъ изъ васъ ничего путнаго. Исторія всей науки и всего художества покажетъ вамъ, что человкъ долженъ и обязанъ дйствовать и жить тамъ, гд судьба его поставила. Величайшіе художники Италіи по полустолтію не покидали своего родного города, часто маленькаго и вовсе некрасиваго, изучали его, любили его, брали себ натурщиковъ изъ ближайшей улицы къ своему дому, не мечтая ни объ Испаніи, ни о Франціи. Взгляните, что сдлали великіе фламандцы изъ своей родины, изъ ровной, болотистой, полупотопленной поляны! Станете ли вы отрицать поэзію Голландіи, ея пейзажей, ея деревень, съ которыми вы знакомы какъ съ своей квартирой, ея кермессовъ, ея комнатныхъ сценъ, всего того, что заставили любить насъ Теньеръ и Рембрантъ, и Бреголь, и Рюиздаль, и Мену, и Доу? А посл всего, прямо переходя къ предмету нашего разговора,— позвольте спросить васъ: достаточно ли вы знаете свою часть города, свою улицу, свой домъ, для того, чтобъ сидть повся носъ и отрицать пользу путешествій, о которыхъ я говорю? Вамъ неизвстно, кто обитаетъ во флигел налво, а вы читаете Драйдена! Вы никогда не были, напримръ, въ Галерной Гавани, и сидите у себя подъ деревомъ, ничего не длая, вы, вроятно, ни разу не говорили съ хозяиномъ квартиры вашей, и мечтаете о Монблан! Извините мою откровенность,— но я скажу вамъ прямо: тотъ, кто не изучилъ своей улицы и не знаетъ длъ, происходящихъ передъ ею окнами, едва ли будетъ съ пользою путешествовать по городамъ — хотя бы Италіи.’
Рчь моего пріятеля показалась мн до того свтлою, новою и даже мудрою, что я почувствовалъ особенную легкость на сердц, надлъ шляпу и послдовалъ за своимъ чичероне. Гд мы были, какъ мы путешествовали и какими свдніями обогащался я во время каждаго подобнаго тура (а ихъ мы вдвоемъ совершили немало), я не считаю нужнымъ сообщать въ легкомъ фельетон, предметъ слишкомъ-важенъ и высокъ, не взирая на его наружную фривольность.

——

Достаточно будетъ сказать, что съ означеннаго дня я пересталъ читать поэтовъ въ род Драйдена, и, при безденежьи, мечтать о Монблан или Сен-Бернард. Я понялъ, что можно путешествовать по Петербургу — и мысль о ‘Запискахъ петербургскаго туриста’ стала меня преслдовать. Dixi.
P. S. Читатель! И знаю, что тебя сильно удивитъ загадочное имя, коимъ подписано сіе вступленіе, знаю и то, что теб весьма захочется познакомиться съ остальными буквами моей фамиліи. Но я желаю пока хранить полное инкогнито, въ этомъ состоитъ моя прихоть. Когда ты полюбишь меня, я прибавлю къ подписи одну букву, когда мои ‘Замтки’ сдлаются твоимъ любимымъ чтеніемъ, я прибавлю еще одну, и такъ дале. И наконецъ засіяетъ передъ твоими глазами имя, можетъ быть, теб небезъизвстное, можетъ быть даже милое твоему сердцу!!

ИВАНЪ Ч—К—ВЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Разсказъ, относящійся къ Новому Году и визитнымъ карточкамъ.

Кто изъ нашихъ читателей не развозилъ визитныхъ карточекъ, не принималъ визитныхъ карточекъ, не смялся надъ обычаемъ пересылки визитныхъ карточекъ и не тратилъ денегъ на пріобртеніе визитныхъ карточекъ, о которыхъ за нсколько часовъ назадъ отзывался съ такой неблагосклонностью? На многіе предметы человку бываетъ жаль денегъ, многіе изъ моихъ добрыхъ пріятелей покупаютъ книгу не иначе, какъ съ сокрушеннымъ сердцемъ, иной щеголь достаточнаго состоянія всю жизнь свою здитъ на ванькахъ или на такъ-называемыхъ гитарахъ, жаля денегъ на покупку экипажа. Мн, напримръ, всегда жаль покупать новую шляпу, а Копернаумовъ, мой другъ, съ которымъ скоро читателю предстоитъ познакомиться, не жалетъ издержекъ на великолпный обдъ, на моду, но узкіе панталоны считаетъ модой разорительной. Изъ широкаго платья можно сочинить узкое, говорилъ онъ не разъ, а ужь узкое никогда не будетъ широкимъ! Но всякій почти предметъ, на который денегъ не хочется тратить, все-таки иметъ какую нибудь цну — визитныя же карточки, по общему убжденію, не имютъ никакой цны. Он стоятъ не дорого, но за то, вмсто удовольствія, причиняютъ одн хлопоты. Очень весело, проживая на Фурштадской и проснувшись въ Новый Годъ, получить карточку забытаго, но взыскательнаго друга, проживающаго у Нарвской Заставы! Чрезвычайно-усладительно самому скакать отъ Горнаго Корпуса на Гагаринскую Пристань, для врученія своего билета швейцару Дарьи Савельевны, которая можетъ завтра же умереть, не вызвавъ и одной слезы на рсницу вашу! Итакъ теперь ясно, почему ты, о читатель, покупая пачку визитныхъ билетовъ, смотришь на нее съ грустной задумчивостью! Теб чудятся разъзды и хлопоты, длинные списочки, въ которыхъ, какъ нарочно, пропускаются т лица, какихъ бы и не слдовало пропускать,— при вид гладкихъ лоскутковъ съ твоимъ именемъ, теб грезятся и морозъ, и усталый рысачекъ, и промерзнувшій кучеръ, и поздній обдъ, и головная боль къ вечеру, и вся твоя прислуга, навстившая ближайшую таверну въ твое отсутствіе! И вотъ почему теб жаль денегъ на визитныя карточки, и вотъ почему ты радуешься, когда новое первое января наконецъ погрузится въ вчность!
Первое января тысяча-восемьсотъ-пятьдесятъ-пятаго года уже погрузилось въ вчность, но о немъ-то я намренъ сегодня побесдовать съ читателемъ. Еслибъ я считалъ себя вправ, подобно не одному фельетонисту, поучать и наставлять мудрости читающую меня публику, я бы сказалъ ей съ полной торжественностью, ‘врьте мн, о драгоцнные читатели,— для того, чтобъ быть счастливымъ, всякое первое января, надобно никогда не думать о первомъ январ, забыть о существованіи Новаго Года, никогда не покупать карточекъ и вмсто того, чтобъ длать визиты, сидть у себя въ Кабинет, читая что-нибудь очень веселое, напримръ ‘Космосъ’ Гумбольдта, или ‘Изслдованіе о сходств языковъ санскритскаго и болгарскаго’. Такое предерзостное предположеніе сначала кажется ужаснымъ, а на самомъ дл въ немъ нтъ ровно ничего страшнаго. Огромное количество изъ числа друзей вашихъ и не примтитъ поступка вашего, скажутъ ‘вотъ чудакъ-то!’ а затмъ и забудутъ про вашу неисправность. Остается, стало быть, самая незначительная масса щепетильныхъ смертныхъ, genus irritabile, способная обидться и принять за невниманіе вашъ независимый взглядъ относительно разсылки билетовъ. Съ такими особами дозволяется употребить хитрость, пустить въ дло невинную ложь, ложь безвредную, ложь даже не безполезную. Объясните взыскательнымъ людямъ при свиданіи, между разговоромъ, будто къ слову, что вы были нездоровы перваго января, что вы здили въ Москву по желзной дорог, что вашъ служитель потерялъ карточки и такъ дале, а разъ вывернувшись какъ слдуетъ, отложите попеченія о билетахъ до слдующей Пасхи. Тогда придетъ къ вамъ новое вдохновеніе, число обижающихся уменьшится и вы будете спасены отъ покупки и посылки визитныхъ карточекъ!’
Такъ говорилъ бы я съ читателемъ, еслибъ считалъ себя вправ давать ему совты, но совтовать читателю что-либо есть дло опасное. Я помню, какъ нкій фельетонистъ въ одно прекрасное утро возглашалъ съ упрекомъ: ‘О читатель, для чего ты лишилъ себя великаго наслажденія, для чего ты вчера не былъ въ опер? я тамъ былъ, и струилъ потоки слезъ, слушая пніе г-жи Фреццолини’. По справк оказалось, что г-жа Фреццолини была больна наканун, оперы не было дано, и фельетонистъ не могъ быть въ театр! Онъ струилъ потоки слезъ у себя дома, за корректурой, думая, что назначенный спектакль идетъ своимъ порядкомъ! Вотъ до чего доводитъ охота струить слезы и набиваться въ друзья своему читателю! Итакъ гораздо лучше будетъ, если я, вмсто совтовъ по поводу Новаго Года, разскажу на этихъ страницахъ приключеніе только что случившееся, не лишонное занимательности, и сверхъ всего этого, имющее прямую связь съ Новымъ Годомъ и обычаемъ разсылки визитныхъ карточекъ.
Есть у меня и у друзей моихъ одинъ пріятель, Василій Игнатьичъ по имени, человкъ очень богатый, очень скоро разбогатвшій, имющій видное знакомство и крайне-тщеславный, какъ большая часть людей такого рода. Когда-то сей почтенный мужъ былъ нашимъ добрымъ товарищемъ, любилъ говорить, что для него весельчакъ съ фіолетовымъ носомъ прекрасне Аполлона Бельведерскаго, зналъ толкъ въ чернокнижіи, то есть въ придумываніи веселыхъ нелпостей всякого рода, но въ послднее время, поощряемый улыбками фортуны, онъ сталъ какъ-то сухъ и повременамъ даже нестерпимъ. За три дня до Новаго Года, я и двое моихъ товарищей, именно Брандахлыстовъ и Халдевъ, обдали у Василья Игнатьича, получили приглашеніе на балъ въ его именины, т.-е. 1 января, и любовались великолпіемъ квартиры нашего амфитріона. И, какъ любитель стараго фарфора, былъ особенно плненъ великолпнйшей севрской вазой съ плоскимъ верхомъ, стоявшей въ гостиной, на самомъ открытомъ мст и весьма низко, такъ что глазу зрителя видны были предметы, разбросанные но ея плоской чашечк. То были визитные билеты, какъ кажется, за весь прошлый годъ, многіе съ загнутыми уголками. Отъ нечего длать я и Халдсвъ стали переглядывать эти билеты. О! какія громкія, аристократическія, чудесныя имена сіяли на сказанныхъ карточкахъ, сколько было тутъ графовъ и бароновъ, даже, если не ошибаюсь, имлся одинъ маркизъ и четыре виконта, изъ иностранцовъ! Сначала такое обиліе чудныхъ билетовъ насъ не изумляло, хозяинъ былъ человкъ нужный, денежный и любимый въ свт,— но мало-по-малу въ умы наши вгрызлось слдующее предположеніе. Отчего у Василія Игнатьича, въ его севрской ваз, хранятся только одни безукоризненно-гладкіе, душистые билеты съ именами бароновъ и графовъ, за исключеніемъ всхъ другихъ билетовъ? Почему, напримръ, имя Копернаумова, всегда выписываемое на кусочкахъ пиковаго туза, сіяетъ своимъ отсутствіемъ? По какой причин билетъ Халдева, украшенный факелами и букетами, выпечатанный красноватымъ золотомъ, не попалъ въ вазу, какъ не попали въ нее скромные билеты другихъ друзей хозяина — Иванова, Петрова, Семенова, Лызгачова? ‘Ужь не существуетъ ли у тебя, Василій Игнатьевичъ, табели о рангахъ по части визитныхъ билетовъ?’ спросили мы въ одинъ голосъ. Хозяинъ отшутился, сказавши, что имена друзей, ему такъ священныя, не должны быть смшиваемы съ именами лицъ ему неблизкихъ, лицъ изъ хладнаго свта’.— ‘А! старый пріятель’, сказали мы другъ другу, возвращаясь по домамъ отъ нашего амфитріона — ‘вы очевидно портитесь и впадаете въ дендизмъ, несовмстный съ вашими лтами’. И вслдствіе того мы ршили единогласно, въ самомъ скоромъ времени дать спасительный и дружескій урокъ бывшему товарищу, слишкомъ избалованному улыбками фортуны
Не тратя долгихъ часовъ на совщаніе, мы въ тотъ же вечеръ отправились къ одному нашему бывшему сослуживцу, человку дльному и до того всми уважаемому, что въ его передней, начиная съ 25 декабря, съ шести, часовъ утра гремлъ звонъ колокольчика, и билеты лицъ, въ немъ нуждавшихся, градомъ сыпались на столикъ ясневаго дерева, стоившій возл вшалки съ шубами. ‘Давай намъ вс билеты, тобой полученные’, сказали мы сослуживцу, ‘да сверхъ того помогай намъ въ работ. Требуется отобрать по крайней мр полсотни билетовъ дурного тона, съ позолотой, рисунками и, коли можно, съ фамиліями, во ужасъ приводящими.’ Началась разборка, сопровождаемая смхомъ и восклицаніями, но увы, билетовъ, какихъ мы желали, не оказывалось! Съ большимъ трудомъ отысканы были Афиногенъ Ильичъ Насвистаевъ, Глафира Фарнаосова, Петръ Петровъ Гылемондіезъ, и два билета съ золотыми буквами, изображавшими имена господъ Геркулесова и Громотычкина. Пяти билетовъ оказывалось слишкомъ мало для нашего плана, но я поршилъ съ недоумніемъ публики, сказавши: ‘завтра я буду путешествовать по Петербургу, и конечно достану все что надобно.’
Итакъ на слдующій день, взявши свой дорожный посохъ, я сотворилъ добрый переходъ пшкомъ, видлъ много интересныхъ сценъ, о которыхъ при случа поговорю съ читателемъ, а наконецъ, около полудня, очутился въ магазин нкоего литографа, которому когда-то заказывалъ для себя билеты, во дни моей молодости и свжести. Литографъ съ той поры прославился тмъ, что пускаетъ карточки по необыкновенно-дешевой цн, я могъ бы сообщить его адресъ, но удерживаюсь, боясь нарканія — подозрительный читатель еще скажетъ, что я получилъ сто билетовъ и три литографіи даромъ, въ вид взятки съ почтеннаго торговца, а вслдствіе того и трублю о немъ въ газет. Хозяинъ лавки встртилъ меня ласково, принялся показывать разные образцы своего мастерства, разложилъ на столъ билеты безукоризненной скромности, но я остановилъ его, сказавши: ‘я не люблю простоты на билетахъ. Мн надо, прибавилъ я, золото, гербы, букеты, крючки, факсимиле, дайте мн образчики позатйливе.’ Въ отвтъ на такую рчь, передо мной высыпали цлую корзинку билетовъ довольно вопіющаго вида.
Я стоялъ передъ прилавкомъ, глядлъ, читалъ и наслаждался. Правду говоритъ нмецкій философъ о томъ, что для путешественника, одареннаго умньемъ наблюдать, всякій край прекрасенъ, всякій предметъ вренъ, всякій уголокъ міра занимателенъ! Впрочемъ, еще ране нмецкаго философа, Тибуллъ сказалъ такъ, ‘въ уединенныхъ мстахъ будь самъ для себя міромъ!’ Я уважаю Тибулла, уважаю и нмецкаго философа, они оба правы! Созерцаніе кучки визитныхъ карточекъ дало мн сумму удовольствія непустого, скромный магазинъ литографа, гд, по видимому, величайшій фланеръ не нашолъ бы нищи своему сатирическому уму, показался мн чмъ-то новымъ, какою-то областью неизвданною и никому незнакомою. Я глубоко задумался надъ визитными билетами,— Чичиковъ, читая листокъ душамъ, скупленнымъ у Плюшкина и Собакевича, не задумался глубже. Житейское тщеславіе сказывалось повсюду, четыреугольные лоскутки блой бумаги, украшенные немногимъ числомъ буквъ, вертлись передъ моимъ окомъ какъ люди, какъ герои хорошаго романа! И! стоя у прилавка, и вперяя взоръ въ кучку карточекъ, я произносилъ мысленно цлый монологъ, не лишонный занимательности. ‘Что можетъ, напримръ, значить этотъ первый билетъ’,— говорилъ я самъ съ собою,— ‘Олимпіада Ильинишна Табачихина, урожденная Липкина’? Для чего эта дама желаетъ, чтобъ каждый смертный зналъ ея фамилію прежнюю, и отчего вообще такъ много билетовъ, на которыхъ какая-нибудь синьйора Тараканова тщится напомнить всему свту, что въ двицахъ именовалась она Суконниковою? Кто ввелъ этотъ странный обычай, и для какой потребы придерживается его неизвстная мн Олимпіада Ильинина? За ней слдуетъ карточка съ короной, золотыми витушками но угламъ, и именемъ Иванъ Андреичъ Трутру. Странное имя и неизвстно къ какой націи принадлежащее, какъ-будто французское, а между-тмъ и не французское! Иванъ Андреичъ, должно быть, щеголь, ибо буквы тутъ стоятъ крайне микроскопическія… но некогда намъ долго заниматься Иваномъ Андреичемъ. Передъ моими глазами другая карточка, высокое проявленіе бшенаго тщеславія человческаго, г. Jean de Basilieff представляетъ публик по возможности врный снимокъ съ своей подписи, какъ будто бы хладнокровному зрителю очень занимательно знать манеру подписи и парафъ г. Жана де Базиліева! Жанъ де Базиліевъ, но всей вроятности, просто Васильевъ, частицу же де и прочія французскія добавленія присовокупилъ къ своему имени для красоты слога. Передо мной этотъ Жанъ де Базиліевъ рисуется такъ ясно, какъ будто бы мы вчера провели съ нимъ цлый день вмст! Пойдемъ дале — тутъ что билетъ, то замчательное имя, что имя, то портретъ, что портретъ, то спасибо! К. И. Лимонщиковъ, правитель длъ Компаніи по снабженію отдаленныхъ губерній косметическими припасами: какъ не пожалть о лицахъ, вврившихъ свои капиталы г. Лимонщикову! Напослдокъ умъ, утомившись, перестаетъ заниматься предположеніями, карточки мелькаютъ сплошнымъ строемъ, имя идетъ за именемъ: Simon Tchelkoproff (nie Gorokhovaja), Юлія Антроповна Пукъ, Селиверстъ Антоновичъ Свирпевъ, Семенъ Прокофьевичъ Промывай-Глазъ и наконецъ (да не усомнится читатель въ справедливости моихъ показаній) Анна Егоровна Крутильникова, внчанная сочинительница. Что хотла сказать означенная особа прилагательнымъ внчанная, того я не знаю. Внчанная лаврами? внчанная учонымъ обществомъ? внчанная съ любимымъ человкомъ? Этого я ршить не берусь! Лица неврующія могутъ зайдти ко мн и прочитать эту карточку, она у меня хранится на письменномъ стол, въ баул изъ драгоцннаго дерева. Я знаю обязанности фельетониста и всегда готовъ дать объясненіе слишкомъ взыскательному читателю!
Объяснивъ хозяину лавки, что желаю предварительно взять нсколько образцовъ съ собой и потомъ уже дать ему знать о заказ, я отобралъ карточекъ тридцать, конечно не позабывши ни Щелкоперова, ни Лимонщикова, ни Карпа Андреича Задуваева, ни Ивана Тирсисова, ни Семена Семеныча Благовоннаго. Наконецъ перваго января, я собралъ нсколькихъ пріятелей, изрзалъ множество тузовъ, какъ бубновыхъ, такъ пиковыхъ, и на ихъ клочкахъ помстилъ другія фамиліи, уже не существовавшія въ природ, а нами самими придуманныя. Такъ собралось у меня почти сто билетовъ, и я ихъ взялъ съ собой на балъ Насилья Игнатьича, друга старыхъ временъ, нын неразумнаго чтителя роскоши и звучныхъ фамилій. Улучивъ удобную минуту, я подступилъ къ севрской ваз, о которой было уже разсказано, вытащилъ изъ нея билеты, до той поры ее наполнявшіе, кинулъ ихъ въ каминъ, какъ можно дале, а на мсто похищеннаго добра, высыпалъ все съ собой принесенное, то-есть билетики Крутильниковой, Фарнассовой. Насвистаева и клочки пиковыхъ тузовъ, украшенные именами въ семъ мір несуществующими! Окончивъ свою работу, я тихо ушолъ въ танцовальную залу, оставивъ въ гостиной Брандахлыстова для наблюденій за успхомъ хитрости.
Балъ, данный Васильемъ Игнатьевичемъ, могь назваться весьма хорошимъ баломъ,— но едва ли я способенъ его описать какъ слдуетъ, ибо я человкъ невеликосвтскій. Мн пріятне балы, на которыхъ танцующіе гости, отъ избытка усердія, иногда лишаются своихъ фалдъ, не лишаясь бодрости и пріятности. Что жь длать? у всякаго писателя свои слабости, и лучше признаваться въ нихъ откровенно, нежели прикидываться львомъ и человкомъ великолпнаго тона! Однако читательница все-таки хочетъ какихъ либо свдній о бал, но я выпутаюсь тмъ, что представлю ей нсколько наставленій по части даванія баловъ. О, прекрасная читательница,— если ты намрена заниматься такимъ дломъ, то непрестанно имй въ виду великій афоризмъ, сейчасъ мною придуманный: для всякой хозяйки, балъ долженъ бытъ тмъ, что для полководца генеральное сраженіе! И чувствую, что сказалъ великую истину, и доволенъ собою! Такъ, о читательница, передъ тмъ, чтобъ давать балъ, разсчитай вс вроятности успха и неуспха, не спи ночи, предавайся помышленію, совтуйся съ знатоками дла, а главное, не предоставляй ничего слпому случаю. Пусть у тебя все будетъ готово и разсчитано, будь везд сама, и смотри все сама, отъ цвтовъ на лстниц, до когорты преданнйшихъ теб танцоровъ, отъ которой не забудь отдлить нчто въ род резерва для танцовъ съ некрасивыми дамами. Старайся всегда имть этотъ резервъ подъ рукою, и требуй отъ лицъ, его составляющихъ, полной дисциплины. Имй всегда возл себя другой сикурсъ, изъ устарлыхъ, но любезныхъ холостяковъ, всегда готовыхъ облегчать трудъ буфетчика и прочей прислуги! Не пренебрегай мелочами: цлые балы гибнули отъ того, что какая нибудь одна, горбатая, но злоязычная дама долго оставалась безъ кавалера. Помни, что для хозяйки нуженъ умъ чисто практическій, дальновидный, знай то, что часто вечера не удаются отъ причинъ чисто матеріальныхъ и иногда почти незамтныхъ. Иногда балъ не удается отъ тсноты, иногда отъ простора, но чаще отъ простора, чмъ отъ тсноты. Когда въ зал оказывается слишкомъ много мста, то по угламъ, будто гнзда змй, зарождаются кучки зрителей съ лорнетами. Эти зрители — бичъ увеселеній и дурной примръ для танцующихъ. Всякій петербургскій человкъ гораздо лучше любитъ глядть на балъ, чмъ танцовать на бал, а между тмъ если никто не будетъ танцовать, то и глядящимъ не будетъ никакого зрлища! Бойся же, о читательница, уголковъ твоей залы и особъ съ лорнетами, тамъ стоящихъ. Выбивай ихъ изъ неприступной позиціи, веди съ ними безпощадную брань, не давай имъ хода и мста, не позволяй ихъ стеклушкамъ и ихъ насмшливымъ взорамъ охлаждать общее веселіе! {Долгомъ считаю обратить вниманіе читателя на этотъ афоризмъ. По моему мннію онъ исполненъ глубокомыслія!} Тогда твой балъ удастся точно такъ же, какъ удался балъ Василія Игнатьича, моего друга.
Все танцовало, все ликовало и все веселилось, когда мой пріятель, стоявшій въ гостиной для наблюденія, вызвалъ меня къ себ и посадилъ на щегольское пате, недалеко отъ севрской вазы. Я люблю сидть на пате, и сидя на пате, глядть на воздушныя существа, около меня порхающія. Нсколько воздушныхъ существъ и съ ними два или три господина изъ числа людей женатыхъ, а потому отказавшихся уже отъ танцевъ, порхали около вазы, вынимали оттуда билетики, показывали ихъ другъ другу, улыбалась, отходили въ сторону и сообщали о чемъ-то тому или другому изъ своихъ знакомыхъ. Дв или три старушки веселаго свойства просто хохотали, не взирая на довольно строгіе взгляды младшихъ постительницъ гостиной. Наконецъ около вазы составился цлый кружокъ, а хозяинъ, проходившій раза два мимо всей компаніи, взиралъ на сцену съ необъятнымъ наслажденіемъ, вроятно, предполагая, что публика любуется прелестнымъ издліемъ севрской мануфактуры. Онъ видлъ, однако, дв или три карточки въ рукахъ того или другого гостя, но твердо увренный въ томъ, что его ваза не вмщаетъ въ себ смшанной компаніи, могъ только радоваться этому обстоятельству. Затмъ хозяинъ пошолъ танцевать, не взирая на свои степенныя лта — онъ напомнилъ мн одинъ балетъ изъ римскихъ нравовъ, гд великій Курцій танцуетъ соло передъ тмъ, чтобъ кинуться въ пропасть. Когда Василій Игнатьевичъ посл кадрили вошолъ къ намъ въ третій разъ, я счелъ долгомъ шепнуть ему, не безъ лукавой интонаціи: ‘Посмотри-ка, другъ любезный, нтъ ли у тебя между визитными карточками чего-нибудь необыкновеннаго?’
Хозяинъ подошолъ къ ваз, перемолвилъ нсколько словъ съ гостями, поспшившими потихоньку разойтись — вообще гость никогда не радъ, если амфитріонъ застаетъ его въ отдаленной комнат, вдали отъ кадрилей. Оставшись одинъ и чуя что-то недоброе, именинникъ нашъ взялъ одну карточку — и на чертахъ его отпечаталось выраженіе безпредльнаго ужаса, не могу уже сказать, чей билетъ ему попался: Крутильникова или Громотычкина. Вторая, карточка, по видимому, была еще хуже, на третьей виднлся слдъ бубноваго туза. Съ горькимъ упрекомъ бросился ко мн Василій Игнатьичъ, и мн самому стало его почти жалко. Еслибъ онъ заговорилъ со мной жостко, еслибъ его оскорбленное тщеславіе высказалось вспыльчивыми выходками, я бы чувствовалъ ссбя спокойне. Но голосъ дружбы смшался съ голосомъ страданія, можетъ быть, внутренне сознавая правдивость моей маленькой насмшки, амфитріонъ заговорилъ со мной голосомъ, котораго я не могу равнодушно слышать. ‘Это твоя шутка, Иванъ Александрычъ,— возопилъ онъ ко мн,— и какой день, какое время выбралъ ты для своей шутки! Это ли награда за нашу долгую дружбу, это ли дло человка, которому я такъ давно и такъ искренно преданъ?’
Задумывать разныя сатирическія продлки, я мастеръ, но сердце мое слишкомъ мягко для того, чтобъ заканчивать ихъ съ достодолжной безжалостностью! Вопль души, испущенный именинникомъ, напоминаніе о нашей давней дружб, тронули меня до глубины сердца. ‘Положимъ, что Василій Игнатьнчь тщеславенъ’, сказалъ я самъ себ,— ‘по разв мн не случалось извинять и любить людей съ гораздо опаснйшими слабостями?’ И повинуясь влеченію дружественныхъ чувствъ, я поспшилъ завладть руками хозяина, продолжавшаго говорить самымъ печальнымъ голосомъ, ‘такая дкая шутка, и отъ кого же — отъ моего Ивана Александрыча!’
— Милый и дорогой Василій Игнатыічъ, ласковый нашъ амфитріонъ, сказалъ я, отводя хозяина къ тому уголку, гд помщались Брандахлыстовъ и Халдевъ, не сердись на нашу дружескую проказу и врь, что мы состроили ее съ доброй цлью. Повредить теб она не можетъ, всякій знаетъ твое положеніе въ обществ, всякій гость увренъ, что билетики, такъ тебя смутившіе попали въ твою вазу вслдствіе какой-нибудь ошибки служителя. Но для насъ съ тобой эта пустяшная исторія иметъ свою цль и свое значеніе. Мы, старые друзья твои, товарищи твоихъ юныхъ и счастливыхъ годовъ, выбрали день Новаго Года и день твоихъ именинъ для того, чтобъ дать теб урокъ, тонкій и дружественный. Намъ показалось, что ты становишься инымъ человкомъ относительно своихъ старыхъ товарищей, что тебя слишкомъ соблазнили свтъ съ роскошью, что ты стоишь на опасномъ пути, слдуя по которому можешь растерять людей теб преданныхъ, не пріобртя въ замну ничего, кром щеголеватыхъ карточекъ съ извстными именами. Можетъ быть, мы ошиблись, но дружба подозрительна. Намъ хотлось, съ помощью небольшой шалости, въ род нашихъ общихъ, прежнихъ, юношескихъ шалостей, напомнить о себ, и не тратя моральныхъ диссертацій, передать теб нашъ образъ мыслей. Другъ мой, помни, что и на кусочк бубноваго туза можетъ красоваться имя человка достойнаго, что можно носить неблагозвучную фамилію и быть дорогимъ пріятелемъ, что иногда вкуснйшіе финики заключаются въ некрасивой оболочки изъ пузыря — это можно видть въ Милютиныхъ лавкахъ. А пуще всего, добрый нашъ хозяинъ, не забывай того обстоятельства, что въ наши-то лта человкъ выучивается цнить людей и дорожить ихъ привязанностью’!
Василій Игнатьичъ былъ всегда человкомъ добрымъ, а повременамъ и непомрно чувствительнымъ. Его душа уподоблялась померанцовому листу, который издаетъ отличный запахъ, если его помнутъ немного. При послднемъ слов моей импровизаціи, слеза задрожала на рсниц хозяина, а посл заключенія всей рчи, онъ заплакалъ радостными слезами. ‘О, благодарю васъ, добрые друзья мои’, воскликнулъ онъ, прижимая насъ троихъ къ своему сердцу.— ‘Этотъ вечеръ не изгладится изъ моей памяти, устроенный урокъ, вами мн данный, будетъ оцненъ какъ слдуетъ! Обними меня, о Халдевъ,— Брандахлыстовъ, ты принадлежишь къ милйшимъ особамъ въ подсолнечной! Билетики, принесенные Иваномъ Александрычемъ, будутъ навки лежать въ этой ваз, на зло насмшливому свту: когда мои дти выростутъ, я разскажу имъ исторію билетовъ за 1-е января 1851 года, и разъясню передъ ними спасительный урокъ, мн преподанный. Да здравствуетъ же дружба и да процвтаютъ товарищи нашей молодости, да погибнетъ тупое тщеславіе во всхъ, даже незначительныхъ его проявленіяхъ! Можно тшиться свтомъ, можно дорожить свтомъ,— но поддаваться ему я отнын не буду. Друзья мои, балъ окончится часа черезъ три,— когда послдній гость удетъ, я жду васъ въ своемъ кабинет. Сію же минуту я разсылаю людей съ пригласительными записками ко всмъ нашимъ друзьямъ и товарищамъ. Самъ я ужинать не буду, удержитесь и вы отъ бальнаго ужина. Намъ предстоитъ балъ посл бала, ужинъ посл ужина, собраніе посл собранія. Въ четыре часа утра кончится балъ, отъ четырехъ часовъ до полудня и весь принадлежу Ивану Александрычу и друзьямъ Ивана Александрыча’.
Пробило четыре часа, послдній гость ухалъ, въ кабинетъ Василья Игнатьича собралась сердцу милая компанія пирующихъ. Тосты слдовали за тостами, второе января было встрчено достойнымъ образомъ. Ужинъ кончился въ часъ по-полудни, боле семи часовъ мы увеселяли себя и вспоминали старое время. На этой недл, въ свтлый часъ утра, я завернулъ къ Василію Игнатьичу — знаменитые билеты, мною собранные и положенные въ вазу, лежатъ на виду и до сей поры. При мн хозяинъ подвелъ къ нимъ какого-то неслыханно-важничающаго дтину съ густйшими бакенбардами en ctelettes и сказалъ ему поучительнымъ голосомъ: въ этой ваз скрытъ урокъ для людей, одержимыхъ свтскимъ тщеславіемъ!

II.
Знакомство мое съ фантастическимъ собирателемъ рдкостей.

О страсть! страсть! долгая, неисчерпаемая, вковчная, безвредная, спасительная, разнообразная, неутомимая и неутолимая страсть къ старимъ картинамъ и рдкостямъ, къ фарфоровымъ чашечкамъ съ двумя синими шпагами накрестъ, къ шкапамъ изъ чорнаго дуба съ аллегорическими барельефами, къ мандаринамъ, важно сидящимъ высунувъ языкъ, къ коробочкамъ изъ слоновой кости, въ серебряныхъ древнихъ оправахъ, къ пастушкамъ, играющимъ на рожк подъ снью свтлозеленаго дерева съ глазурью, страсть къ миніатюрнымъ медальйонамъ севрскаго издлія, къ пейзажамъ Вильпервиля и Ванъ-Коосоопа, къ табакеркамъ съ эмалью, на коихъ Улиссъ переговоривается съ царевной Навзикаей посреди яркаго пейзажа съ голубымъ моремъ и голубой далью и лсомъ, раскинутымъ по берегу въ вид безконечнаго амфитеатра! Кто исчерпаетъ сказанную страсть, кто достойно воспоетъ ее въ дидактической поэм, кто подсмотритъ и передастъ изумленному свту всю заключенную въ ней поэзію, кто изъ поэтовъ или болтуновъ, зовущихъ себя поэтами, современенъ создастъ философію коллекцій, Иліаду брикъ-а-брака, ‘Мертвыя Души’, въ которыхъ бы дйствовалъ не Чичиковъ, а вы, я, наши собратья любители рдкостей, собиратели рдкостей, длатели рдкостей, продавцы по части рдкостей, даже, пожалуй, плуты въ области рдкостей и брикъ-а-брака? Я знаю очень хорошо, что въ благородномъ занятіи собиранія рдкостей не обходится безъ обмановъ и ошибокъ. Тернія есть во всемъ, на розахъ имются шипы,— но шипы не мшаютъ цвту и запаху розы! Можно купить головку какого нибудь Лизарова, вмсто головки Грёза, но изъ этого не слдуетъ, чтобъ чашки и статуэтки, стоящія на вашемъ камин, предать лютому уничтоженію. Бывали примры пріобртенія древней серебряной группы, отъ которой пахнетъ пятаками и грошами, но нельзя же заключить изъ такого факта, чтобы человкъ, занимающійся продажей и покупкой стараго серебра, былъ непремнно мошенникомъ или простакомъ, пройдохой или ротоземъ, dupe ou fripon. Одному милому, доброму, пламенному русскому литератору недавно продали за хорошую цну два сосуда отъ имбирнаго варенья вмсто китайскихъ вазъ, но онъ не потерялъ благоговнія къ фарфору и еще на дняхъ пріобрлъ чудное севрское блюдо работы иностранца Поликарпова! Я самъ, въ годы юности и свжести, не умлъ отличить мрамора отъ алебастра и покупалъ картины съ фигурами, у которыхъ носъ длинне ноги, но я не говорилъ же съ Катономъ: ‘добродтель, ты пустое слово!’ Роза безъ терній существуетъ только на полинялыхъ шляпкахъ, море не можетъ обойтись безъ подводныхъ камней, женщина безъ капризовъ и прихотей будетъ не женщина, а статуэтка. Итакъ, возвеселитесь духомъ, мои добрые собратія-собиратели, шатайтесь по лавкамъ и аукціонамъ, наполняйте спои кабинеты, чистите старыя картины, отыскивайте Рафаэлей на толкучемъ рынк и блаженствуйте, ибо блаженство ваше чисто, безвредно, исполнено поэзіи и веселія. Если мы сладко спали, то не будите насъ, о насмшники! Не мшайте намъ грезить: грезы наши никому не длаютъ зла. Да здравствуютъ же картины въ овальныхъ рамахъ, статуэтки изъ терра-котта, чаши изъ твердаго камня, табуреты изъ дерева съ украшеніями! да процвтаютъ фарфоръ и эмаль, камеи и слоновая кость! пусть наполняются наши комнаты древними книгами и старымъ оружіемъ! Этихъ книгъ никто не станетъ критиковать нещадно, этимъ оружіемъ никто не пырнетъ въ бокъ своего собрата. Не мшайте намъ веселиться и грезить,— дайте дорогу дилетантамъ и собирателямъ рдкостей! Въ моемъ году имется одинъ день великаго, невиннаго, добраго, поэтическаго наслажденія. Этотъ день наканун Рождества. Съ тхъ поръ, какъ я себя помню, въ этотъ день я бывалъ глубоко счастливъ. Въ этотъ день отецъ возилъ меня по магазинамъ, книжнымъ и игрушечнымъ лавкамъ, покупая мн разныя вещи, книги и игрушки по моему выбору. Я живо помню удовольствіе, съ какимъ этотъ строгій, неразговорчивый съ дтьми старикъ радовался моей радостью, и вытребовавши себ стулъ, спокойно сидлъ въ лавкахъ, не побуждая меня къ отъзду и предоставляя мн полную свободу выбирать себ различныя богатства. Ничего почти не говоря и не оставляя своего серьознаго вида, онъ былъ расточителемъ, Крезомъ, графомъ Монте-Кристо въ этотъ день. Не одинъ я, особа заинтересованная въ этомъ дл, но купцы взирали на него съ благоговніемъ, и женщины, что-нибудь покупавшія, останавливались у выхода, чтобы поглядть, какъ умлъ почтенный старикъ тшить и баловать своего сына. За то день наканун Рождества и другой день въ томъ же род, Вербная Суббота, до самой моей смерти будутъ мною чтимы, какъ высокіе духовные праздники! Въ эти дни я будто живымъ вижу передъ собой отца, котораго лишился много, много лтъ назадъ. Сдлать что-нибудь зловредное наканун Рождества или въ Вербную Субботу я не ршусь ни за что въ свт. Въ эти дни и все вижу въ розовомъ свт, журнальныя статьи кажутся мн блистательными поэмами, и нкій фельетонъ — высокимъ моральнымъ трактатомъ. О книг, прочитанной въ сказанный день, я не скажу дурного слова: если ко мн придетъ другъ-поэтъ, періодически-вторгающійся въ мою квартиру и подвергающій меня казни и скук неслыханной,— я его приму, буду съ нимъ веселъ и ласковъ. Но впрочемъ трудно кому нибудь изъ друзей и недруговъ застать меня дома наканун Рождества или въ Вербную Субботу. Я исчезаю изъ дома съ утра и покупаю себ игрушки — игрушки взрослаго возраста — потемнвшую картину, древнюю кружку, фарфороваго пастушка, баулъ съ медальонами. Я не считаю денегъ, и становлюсь на одинъ день графомъ Монте-Кристо. Домой возвращаюсь я мимо Гостиннаго Двора, тамъ смотрю на дтей и голубей, исполняюсь самыми сладкими чувствами, закупаю себ книгъ и всякой всячины и покидаю торжище послдній. Все путешествіе должно совершаться пшкомъ: лучшія изъ купленныхъ вещей несутся лично самимъ мною, въ рукахъ, въ шляп, въ карманахъ пальто. На перепуть дозволяется зайдти позавтракать въ кондитерскую, или посмотрть новыя рдкости у г. Палацци, прежде жившаго въ Гороховой, между Каменнымъ и Краснымъ Мостами, а теперь переселившагося въ Большую Морскую. Впрочемъ, лучше не сообщать читателю подробности адреса Палацци. Читатель можетъ подумать, что я взялъ съ моего пріятеля старую картину въ вид взятки, а оттого и хвалю Палацци, въ ущербъ Негри, Мейера, Жюста и иныхъ продавцовъ рдкостей.
Тому изъ моихъ читателей, кто не знаетъ Палацци, я совтую съ нимъ познакомиться. Они останутся довольны знакомствомъ. Тихое и доброе лицо г. Палацци располагаетъ всякаго въ его пользу и располагаетъ не напрасно. Этотъ человкъ не продастъ вамъ дрянного бельгійскаго пейзажа послднихъ годовъ за пейзажъ Рюиздаля, не станетъ навязывать вамъ японскихъ вазъ, повторяя многократно, что графъ Антонъ Борисычъ покупаетъ у него на десятки тысячъ разной японщины, онъ не испортитъ вашего наслажденія хорошей вещью, крикнувъ вамъ подъ ухо во время вашего созерцанія: ‘Это стоитъ три тысячи рублей, и ни копейки мене’. Онъ не станетъ хвастаться передъ вами покровительствомъ княгини Дарьи Савельевны и не слупитъ съ васъ тройной цны за вещицу во вкус упомянутой Дарьи Савельевны. Палацци не станетъ плакаться на холодность Петербурга къ предметамъ артистическаго значенія: онъ знаетъ очень хорошо, что для наслажденія его товаромъ надо, чтобъ и продавецъ и покупатель были въ дух, чтобъ жалобы всякаго сорта имъ не лзли въ голову. За то вс любятъ Палацци и всякому у него весело. Въ его комнатахъ, за вами не ходитъ докучливый надзиратель, чуть познакомившись съ новымъ лицомъ, убдясь, что оно, по русской поговорк, ‘сальныхъ свчъ не стъ’ и платковъ изъ кармана не похищаетъ,— хозяинъ помщенія предлагаетъ вамъ зажечь сигарку и самъ стушевывается или садится за книгу, пока вы бродите и переглядываете вазы, картины и оружіе. Для дилетантовъ лнивыхъ или крайне озабоченныхъ, Палацци лучше всякаго клада. Онъ придетъ къ вамъ на домъ, не торопясь пересмотритъ ваши коллекціи, пріищетъ панданъ къ одинокому миніатюру, научитъ васъ какъ вычистить старую картину, придлаетъ къ заброшенному и поломанному портретцу нужную оправу въ томъ самомъ стил, какого сама вещь требуетъ, похвалить одно, осторожно разочаруетъ насъ насчетъ другого и исполнитъ вс ваши порученія съ точностью нмца, съ быстротой итальянца, съ готовностью русскаго человка! Если вы любите фарфоръ и не видите красоты въ старомъ серебр, онъ станетъ съ вами мняться, если вы горите желаніемъ сбыть картины, которыя вашъ покойный родитель собиралъ съ такими усиліями, онъ найдетъ мсто и картинамъ вашимъ… но нтъ! Я имю слабость думать, что въ числ моихъ читателей не имется людей, способныхъ отдлываться отъ добрыхъ, старыхъ, потускнвшихъ картинъ, доставшихся имъ въ наслдіе. Если такіе господа гд нибудь и находятся, то я усерднйше прошу ихъ не читать моихъ замтокъ и со мной не знакомиться.
Итакъ, въ прошлый мсяцъ, передъ Рождествомъ, нагулявшись досыта, сдлавъ самому себ нсколько подарковъ и довершивъ всю экскурсію одной покупкою у Палацци, я отдыхалъ въ его комнатахъ, и курилъ сигару, сидя передъ однимъ очень простенькимъ и недорогимъ пейзажемъ, который почему-то мн крайне нравился. То было изображеніе какого-то парка, около рки или пруда, съ плавающими по вод лебедями. Въ далекой дали между зеленью и платанами въ вид зонтиковъ, рисовалась колоннада какого-то палаццо, одного изъ тхъ палаццо, которые повременамъ грезятся вамъ во сн, подъ голубымъ небомъ, между розами, фонтанами и статуями. Вправо отъ картины помщался шкапъ съ саксонскими куколками и нсколько вазъ севрскаго фарфора. Мн было очень хорошо, тепло и отрадно, я не скучалъ своимъ уединеніемъ, и, поджидая хозяина, конечно, проводилъ свое время веселе, чмъ въ эти минуты проводилъ его весь Петербургъ, сидящій за бумагами или свирпо бгающій по Невскому Проспекту. Я выкурилъ свою сигару и уже думалъ зажигать вторую, когда уединеніе мое было нарушено приходомъ новаго лица, облаченнаго въ лтнее пальто, крайне потертое и порыжлое. Новому лицу было очень-холодно въ своемъ наряд, скоре достойномъ Неаполя, нежели нашей сверной Пальмиры. Оно попрыгало съ ноги на ногу, и потомъ, обратясь ко мн, сказало съ самой обязательной улыбкою: ‘Позвольте отъ души порадоваться знакомству съ новымъ любителемъ. Имя ваше не безъизвстно въ области рдкостей, милостивый государь мой. ‘Замтки петербургскаго туриста’ производятъ волненіе въ той кондитерской, гд я пью шоколатъ. Позвольте пожать вашу руку, имя мое Лопаткинъ. Я когда-то принадлежалъ къ числу художниковъ и имю свою коллекцію рдкостей, можетъ быть, не изъ послднихъ въ Европ!’
Я взглянулъ на г. Лопаткина, вспомнивши при томъ, что не однажды слышалъ про его коллекціи, дйствительно огромныя, замчательныя, рдкія, но никому недоступныя, вслдствіе непонятной прихоти обладателя. Я поглядлъ на новое лицо съизнова и почувствовалъ нчто въ род того фантастическаго обаянія, которое довольно знакомо любителямъ сочиненій Гофмана. Мой собесдникъ совершенно походилъ на Щелкуна, героя знаменитой гофмаповой сказки. Онъ былъ сухъ и старъ, носъ его и подбородокъ почти сходились, и носъ и подбородокъ казались синеватыми отъ холода. Въ истасканномъ своемъ наряд этотъ господинъ казался неопрятенъ, какъ нмецкая философская книга. Маленькій ростъ, плшивая голова, кривыя ноги, зеленый фракъ и яркокрасный жилетъ (рыжеватое пальто было уже разстегнуто) — все это не могло украсить г. Лопаткина, но его украшали пара умныхъ, добрыхъ чорныхъ глазъ и руки не только маленькія, но превосходно сформированныя. У всхъ почти любителей по рдкостной части, руки и ноги очень малы — замтка странная, но объясняющаяся тмъ, что господа, о которыхъ здсь говорится, вс принадлежатъ къ особамъ деликатнымъ и тонко развитымъ. Какъ бы то ни было, видъ новаго гостя былъ мн пріятенъ, разговоръ его, относившійся къ разнымъ картинамъ и вазамъ, около насъ стоявшимъ, могъ назваться очень занимательнымъ, и вообще знакомство съ товарищемъ-любителемъ общало кое-что по части наблюденій. Потому я поспшилъ предложить Лопаткину сигару, которую онъ взялъ съ благодарностью и закурилъ, выказывая признаки самаго ребяческаго удовольствія.
— Это не сигара, а нектаръ, сказалъ онъ, осторожно пуская самыя тонкія струи дыма.
Въ самомъ же дл сигара была самаго средственнаго качества, сотня подобныхъ стоила восемь цлковыхъ, а въ Петербург, какъ извстно, вслдствіе возрастающаго числа любителей, сигары скоро дойдутъ цной до рубля за штуку.
— Очень, очень вамъ благодаренъ, опять сказалъ гость. Я три года не курилъ сигары. Какой запахъ, какой тонкій листъ! Только вы позволите мн, государь мой, сдлать одно замчаніе, человкъ, курящій такія сигары, никогда не будетъ имть хорошей коллекціи — коллекціи картинъ или рдкостей, коллекціи по нашей части!
— Неужели вы себ отказываете даже въ сигарахъ? спросилъ я съ изумленіемъ
— Хе, хе, хе! произнесъ Лопаткинъ,— такъ вотъ, какіе у насъ нынче любители! Для васъ табачекъ, дымъ, пустяки, пепелъ дороже созданій искусства? Да-съ, милостивый государь, я три года не курилъ сигары, а покупать такъ не покупалъ ихъ во всю мою жизнь, сперва по бдности, а потомъ для выгодъ коллекціи.
— Однако, возразилъ я,— вы любите табакъ и теперь курите сигару съ удовольствіемъ. Ящикъ такихъ сигаръ стоитъ восемь рублей. Тутъ все дло въ разсчет. Разв вещь, которую вы можете купить за восемь рублей, способна доставить вамъ сумму пріятностей, которыя вы ощущаете, выкуривая время отъ времени по сигар? Если да, то вы правы, если нтъ, то вашъ разсчетъ не вренъ, и вы напрасно отказываете себ въ невинномъ наслажденіи.
Должно быть, мой чисто-практическій вопросъ полюбился гостю, ибо въ его отвт отозвалось много задушевной ласковости.
— Милостивый государь и добрый мой собрать, если вы позволите называть васъ такимъ именемъ, сказалъ онъ:— я вижу въ рчахъ вашихъ проницательность немалую. Во-первыхъ, въ нашемъ дл величайшая нечаянность возможна, и восемь цлковыхъ иногда значатъ боле тысячи. Но, откинувъ вопросъ о случайностяхъ, возьмемъ просто восемь рублей и вещицу, дйствительно стоящую восемь рублей (тутъ Лопаткинъ показалъ мн нсколько чашечекъ, одну гравюру и еще что-то старинное). Покупая сто сигаръ я знаю, что удовольствіе, мною купленное, рано или поздно разлетится дымомъ. Покупая маленькую вещь по моему вкусу, цной въ восемь рублей, я имю въ виду, что она останется при мн до моей смерти, будетъ моимъ товарищемъ, членомъ моей семьи, станетъ понемногу радовать мой глазъ въ-теченіе десятковъ лтъ. Я еще не старъ, хотя гляжу не молодцевато, я могу прожить еще лтъ тридцать, я люблю въ газетахъ читать объ очень-старыхъ людяхъ, никогда не пьющихъ вина и выхаживающихъ по десяти миль въ сутки. Я вина не пью и хожу много, отчего жь мн не прожить долго? У меня нтъ друзей и родныхъ.
— Теперь я васъ понимаю, замтилъ я, и долженъ сознаться, что считаю васъ человкомъ совершенно правымъ, совершенно разсудительнымъ и совершенно практическимъ.
— Вы меня поняли, сударь, радостно проговорилъ старичокъ, вы не сходствуете со многими вертоплясами (и любителями даже), всегда отзывающимися обо мн съ насмшкою. Укажите мн средство наслаждаться боле, нежели и наслаждаюсь посреди моихъ рдкостей, и я перестану тратиться на какія-нибудь картины! Назовите дятельность, боле независимую и приличную моему возрасту, и я, пожалуй, самъ назову себя глупымъ мечтателемъ! Я питаюсь шоколатомъ, это правда, за то къ концу года моя семья расширяется, нсколько дивныхъ вещей переносится въ мое одиночество, рядъ оригинальныхъ картинъ тшитъ мои глаза, а еслибъ я вмсто шоколата лъ ростбифъ съ трюфелями, ничего бы этого не видать мн къ концу года. Отъ ростбифа съ трюфелями не осталось бы ничего изящнаго и вчнаго! Государь мой, вы немногими словами пріобрли мое сердце. Мн весело и въ щегольскомъ господин видть сочувствіе къ моей страсти. Позвольте достойно возблагодарить насъ и за сигару и за бесду нашу. Передъ нами времени еще много и я могу доставить вамъ часокъ немалаго наслажденія. Постите мою скромную обитель и взгляните на вещи, которыхъ я никому не показываю. Палацци очень хорошій человкъ, но его я къ себ никогда не пускаю, вообще ныншнихъ любителей я не люблю. Васъ я полюбилъ душевно. Идите же въ мое Эльдорадо!
И бывшій художникъ застегнулся, поднялъ воротникъ своей хламиды, а затмъ устремился вдоль по Морской съ такой быстротою, что я, при своихъ длинныхъ ногахъ, могъ слдовать за нимъ не безъ затрудненія.
Мы прошли нсколько улицъ, потомъ площадь, и очутились въ Галерной Улиц, гд и остановились передъ однимъ изъ жолтенькихъ каменныхъ домиковъ, самыхъ древнихъ въ Петербург и сохраняющихъ слабое подобіе голландскихъ домовъ. Нижній этажъ имлъ окна съ какмми-то витыми ршотками, кровля была изъ черепицы и не такъ плоска, какъ ныншнія кровли, надъ вторымъ этажомъ возвышался мезонинчикъ или чердачокъ съ двумя окнами. Лопаткинъ жилъ въ нижнемъ этаж, только не на улицу, а на какой-то странный, длинный предлинный дворъ съ двумя березами посредин. Вообще нельзя сказать, чтобъ домъ содержался съ голландской чистотою: по двору бгали какіе-то циклопы съ чорными лицами, въ тиковыхъ халатахъ, въ углу двора была кузница съ неугасаемымъ огнемъ, остальныя строеніи занимались каретникомъ, котораго разнообразныя издлія стоили повсюду. Около стны Лопаткинъ взялъ меня за руку и мы оба юркнули въ длинный, темный корридоръ, напередъ спустившись въ ндра подвальнаго этажа, по мокрымъ, неровнымъ ступенямъ. За корридоромъ шла кухня, большая, довольно чистая, въ кухн виднлся около плиты письменный столъ и волтеровское кресло, въ уголкахъ же валялись рамы, картины, старые фоліанты, пьедестальчики и разбитыя вазы. Вся картина поражала какъ оригинальностью, такъ и совершеннымъ несходствомъ со всмъ тмъ, что до той поры мн случалось видть въ петербургскихъ кухняхъ.
— Вотъ здсь имется мой пріютъ, сказалъ мн новый пріятель, указывая на волтеровское кресло у очага.— Здсь я сплю, обдаю, принимаю гостей, остальное время провожу съ моими картинами. Идите за мной… или нтъ, прежде дозвольте мн сварить для васъ кофе.
Затмъ мы оба весело принялись хлопотать около плиты, развели огонь изъ щепокъ, и усердно помогали другъ другу въ разныхъ хозяйственныхъ занятіяхъ. Бывшій художникъ (звали его Андреемъ Сергичемъ) снялъ свое верхнее платье и очутился передо мною въ какой-то тог изъ темнаго полумериноса, подбитаго облзшимъ бличьимъ мхомъ. Его фигура и обстановка всей комнаты имли въ себ нчто неоспоримо-фантастическое. Я будто перенесся въ сказочный міръ средневковой исторіи и древнихъ алхимиковъ.
— Однако, сказалъ мн хозяинъ, напившись кофе и закуривъ еще одну изъ моихъ сигаръ: — мы даромъ тратимъ золотое время. Не судите о моей квартир по кухн. Я занимаю весь нижній этажъ дома, у меня семь большихъ комнатъ. Скоро начнетъ темнть, но я не отпущу васъ, не похваставшись моими вещами. Нумеръ первый — фламандская комната.
И онъ отворилъ первую дверь и весело бросился впередъ, почти забывъ о своемъ гост. Такъ бросается молодой супругъ на свиданіе съ любимой и давно невиданною женою. Лицо г. Лопаткина преобразилось и стало почти прекраснымъ, его ветхій шлафрокъ даже обогатился какими-то величавыми складками. Я тихо послдовалъ за хозяиномъ. До наступленія темноты мы едва успли оглядть третью часть его сокровищъ. Только въ четырехъ комнатахъ мы были, но, Боже мой! чего только не заключалось въ этихъ четырехъ большихъ, холодныхъ, низкихъ, бдныхъ комнатахъ! Можетъ быть, я ошибаюсь, но коллекція нашего таинственнаго собирателя показалась мн богатйшею изъ многихъ виданныхъ мною знаменитыхъ коллекцій! Въ ней я не видлъ ни одной картины сомнительнаго достоинства, ни одной фигуры, уважаемой только за старину, ни одной вазы тяжолой формы, ни одной камеи изъ раковины, ни одной вещи аляповатой, ни одного издлія, заслуживающаго одной холодной похвалы, похвалы изъ любезности къ хозяину. Случалось ли вамъ когда побудь слушать музыкальную вещь и восхищаться ею до малйшаго аккорда, во всей подробности, восхищаться ею отъ чистаго сердца? Такого рода наслажденія рдки. То же самое ощущаетъ любитель при обозрніи немногихъ коллекцій, собранныхъ человкомъ крайне умнымъ и крайне страстнымъ къ своему длу. Коллекція моего новаго друга была въ этомъ отношеніи (для меня по крайней мр) выше всхъ похвалъ. Куда ни глядлъ я (правда, что въ тотъ день я былъ отлично настроенъ ко всему изящному), всюду поражали меня предметы, приходившіеся мн особенно по сердцу. Тамъ, на одной картин, луна освщала пустынный морской берегъ, бросая искристую блую ленту на короткія волны,— изъ другого угла смотрлъ на меня туманный закатъ солнца надъ деревнею, закатъ, писанный ван-дор-Нееромъ,— дале улыбалось мн строгой улыбкою лицо мраморной Діаны, гордой богини, будто сердившейся на насъ за нарушеніе ея двственнаго уединенія,— дале, въ безпорядк, привлекательномъ для глаза, блестли и бодро возвышались тысячи древнихъ бездлокъ, переносившихъ зрителя, хотя сколько нибудь одареннаго чувствомъ поэзіи, въ эпохи самыя разнородныя — то угрюмыя, то свтлыя, то таинственныя. Описывать все то, что мн довелось видть въ этотъ памятный день, я не намренъ. На словахъ многое выходитъ очень дурно, а къ тому же мн предстоитъ потратить еще не мало словъ по части настоящаго разсказа.
Нечего говорить о томъ, что на половин первой комнаты и я и мой хозяинъ почувствовали другъ къ другу пріязнь самую нелицемрную. У входа по вторую, передъ великолпнымъ портретомъ Гортензіи Манчини, мы пожали другъ другу руки и условились видться какъ можно чаще. На конц той же комнаты я дерзнулъ пригласить г. Лопаткина къ себ обдать, сегодня же. Пройдя еще три шага, мы ршили, что намъ не слдуетъ расходиться до ночи,— а если надо обдать, то лучше обдать тутъ же, между картинами, статуями и вазами, при слабомъ освщеніи. Сообразно сему ршенію вытребована была жена дворника, Матрена, которую я тутъ же отправилъ съ запискою въ ресторацію. По распоряженію Матрены, къ намъ явились слуги въ блыхъ галстукахъ и накрыли столъ,— ихъ сперва хозяинъ не хотлъ пускать въ свое святилище, но впослдствіи, смягчившись, измнилъ свое намреніе. Люди въ блыхъ галстукахъ притащили съ собой всякое кушанье, вино и бутылку шампанскаго, но мы не позволили имъ служить за столомъ, а служили себ сами.
На хозяина моего вино подйствовало какъ на младенца. Еще не кончивъ обда, онъ пустился приплясывать, цловать лучшія изъ своихъ картинъ и осыпать меня нжнйшими ласками (я умлъ такъ устроить дло, что расходъ за пиршество весь палъ на мою долю). И напослдокъ нашъ достойный любитель картинъ и рдкостей, подстрекаемый нсколькими издалека поведенными вопросами отъ моей персоны, разсказалъ мн исторію своей жизни, изъ которой я, для назиданія читателей, долгомъ считаю сообщить публик то, что относится до картинъ, рдкостей, коллекцій, и наконецъ разныхъ необычайныхъ длъ, по части коллекцій, картинъ и рдкостей…
Итакъ, какъ я имлъ уже честь докладывать читателю, мы съ Андреемъ Сергичемъ, окончивъ трапезу, услись на дубовыхъ готическихъ креслахъ посреди четвертой залы, наполненной французскими картинами и другими издліями старыхъ французскихъ художниковъ по серебряной, мраморной и фарфоровой части. При тускломъ, но отмнно-мягкомъ освщеніи поздняго сумрака, лица, изображенныя на картинахъ, красавицы, висвшія на стнахъ въ своихъ овальныхъ рамахъ, будто шевелились, улыбались и поглядывали на насъ особенно заманчиво. По крайней мр одинъ портретъ пятнадцатилтней двушки, работанный Латуромъ, ршительно длалъ мн глазки, между тмъ какъ юная маркиза де-Фонтанжъ, неизвстно откуда попавшаяся во власть моего хозяина, весьма благосклонно глядла на его полумериносовый халатъ и кожаную скуфейку. Г-жу де-Фонтанжъ вс мемуары стараго времени изображаютъ очень глупою двочкою, и точно, судя по ея портрету, умомъ большимъ она едва ли обладала, но о чудныхъ глазкахъ, полныхъ щекахъ и губахъ этой усопшей знаменитости можетъ имть понятіе разв только счастливецъ, имвшій когда-либо доступъ къ коллекціи Андрея Сергича Лопаткина! Правй отъ меня находилась серебряная группа дивной работы, изображающая похищеніе Европы, дале къ окнамъ шли блюда съ кокетливыми рисунками во вкус Буше. Нимфы и пастушки, розы и пудреные локоны играли здсь главную роль. Въ дальнемъ углу залы, кажется, происходило морское сраженіе, писанное Бернетомъ, но мы мало обращали на него вниманія, хотя иногда яркій огненный отблескъ какъ будто вспыхивалъ на темномъ полотн, и глазу становились примтны блые паруса какого-то корабля, охваченнаго пламенемъ. При обстановк такого рода я готовъ былъ всю мою жизнь сидть съ Андреемъ Сергичемъ, и сидя покойно, выслушивать его рчи, въ которыхъ была своя частичка занимательности.
‘Итакъ, милостивый государь мой (началъ мой амфитріонъ, хотя амфитріономъ едва ли можно назвать его по справедливости), я уже имлъ удовольствіе сообщить вамъ, что дтство мое проведено было въ ндрахъ семейства мн чуждаго, благороднаго, но крайне-бднаго. Воспитателемъ моимъ былъ небездарный нашъ художникъ Фуфыринъ. Онъ, сколько могу себ припомнить, портреты писалъ хорошіе, но сами знаете, въ старое время русскому живописцу, да еще Фуфырнну по имени, труднымъ оказывалось добыть себ практику. Тогда вс сходили съ ума отъ французовъ. Сила Петровичъ Богатыревъ ничего еще не писалъ противъ французовъ, а французскій вкусъ не давалъ никому хода. Въ гостинныхъ тогда ставили кресла на подобіе тхъ курульныхъ креселъ, что вы видли въ комнат древностей — впрочемъ, мы еще не дошли съ вами до древностей римскихъ — и диваны въ род триклиніумовъ: тогда въ Париж была такая мода. Дамы носили таліи тотчасъ подъ мышками. Однимъ словомъ все было какъ-то странно, и такъ сказать не художественно. Портреты писать, значило лгать безсовстно: сядетъ передъ тобой, напримръ, рыло, да и однется гадко, а ты изволь длать, чтобъ вышла хороша да нарядна. Не то теб дверь покажутъ, да француза Жужу призовутъ! Этой истины, такъ сказать натуры, за которой теперь гоняются — хоть, по моему, и безъ большого успха — и въ помин не было. Кабы не пособія отъ добрыхъ людей, да разная мелкая работа, такъ вся бы наша семья и голодомъ находилась. Много разъ Фуфыринъ, въ горькія минуты, пытался отговаривать меня отъ занятія художествомъ, только я никогда его не слушалъ. Во мн, надо сказать вамъ, съ дтства вс родные открыли талантъ замчательный, а когда я сталъ брать уроки, цлая улица наша звала меня неиначе какъ живописцемъ, да и самъ я долго думалъ то же. А на самомъ-то дл былъ во мн точно талантъ, да только съ такимъ талантомъ одинъ я могъ далеко ухать, какъ видите, да и то по-случаю.
‘Вы, какъ охотникъ до живописи, вроятно, знаете всю живописную тонкость, и много объясненій съ вами тратить незачмъ: сущность моего таланта узнаете вы съ первыхъ моихъ словъ. Былъ-съ, я, государь мой, не живописецъ и не изобртатель — а копіистъ, трафаретъ, надувало, обезьяна, если сказать такъ позволено. Не надувалъ я никого съ намреніемъ, да оттого дло не легче выходило. Еще дитятей я измарывалъ рисунками тетради, писалъ днемъ и ночью, чертилъ углемъ и мломъ, а что писалъ, что чертилъ?— то, государь мой, что было ужь писано да начерчено другими. Бывало, возьму книжку съ картинами, все перечерчу, все перерисую такъ, что самъ Фуфыринъ ахнетъ, а стоитъ на двор лошадь, подойду къ окну, задумаю списать лошадь, выйдетъ не лошадь, а деревенская скамейка какая-то. И пропорціи нтъ, и ноги какъ палки, а другой мальчишка при теб изъ головы свахляетъ лошадку, и навретъ себ, а все-таки выйдетъ какая-ни-на-есть лошадь. Ha-смхъ, бывало, примешься съ товарищами другъ съ друга портреты писать — на моемъ лист и человка не выходитъ, а какъ начнешь чертить съ готоваго, какъ поставишь передъ собой чужой портретъ да чужой рисунокъ, рука такъ и пишетъ, и вс похваливаютъ. И еще, сколько припомню, къ натур во мн никакой охоты не было. Бывало идешь по набережной въ Академію: тутъ и Нева течетъ, и солнце садиться хочетъ, и зелень на проспект выглядываетъ между блымъ, теперь, кажется, обо всемъ вспоминаешь тепло и живо, а въ то время бывало идешь, да глядишь себ подъ ноги. Чего! иной молодецъ, и не изъ живописцевъ, иногда засмотрится на какое нибудь такъ сказать старое дерево, или на окна большого дома при мсяц, а со мной ничего такого не случалось. Картины, впрочемъ, я любилъ, особенно старыя голландскія, и копіи снималъ не худо, копіями-то я, правду сказать, поддерживался, манеру профессора нашего иногда схватывалъ очень тонко, да и вообще ученикомъ не дурнымъ считался. По себ же я былъ малой тихой, безотвтный, прилжный, оттого меня начальники любили, старые же товарищи — а изъ нихъ нкоторые далеко пошли — и впослдствіи звали меня добрымъ Андреемъ.
Вотъ-съ наконецъ вышелъ я на свтъ Божій, добылъ себ кой-какіе заказы, скопировалъ Тербургову картинку, продалъ, денегъ было завелъ, сталъ семь Фуфырина помогать. На реставраціи старыхъ картинъ признали во мн склонность, да и точно, ужь осторожне меня человка не было — не рисковалъ я ни одной чертой, не выходили отъ меня картины записанными! Какъ вдругъ меня бсъ однажды попуталъ: вздумалъ два портрета, два настоящихъ портрета написать, себ на горе! Я думаю, они и теперь висятъ гд-нибудь на постояломъ двор! Ни сходства, ни писанья — такъ-что самому страшно стало. Вотъ и перестали мн понемногу заказы длать. Я и туды и сюды, и къ тому и къ другому — нтъ работы! Нтъ работы, нтъ и денегъ. Перехалъ я на чердачекъ въ осьмнадцатую линію. Ршился-было тайкомъ приняться хоть за вывски, для хлба насущнаго.
‘Такимъ-то-съ образомъ посиживаю я одинъ денекъ на постели, завернувши ноги во фризовую шинель, въ комнат холодно, дровъ ни полна у печки, въ карманахъ втеръ гуляетъ. Вдругъ постучали у дверей и входитъ ко мн французъ Антонъ Егорычъ Жантиль, старый изъ себя человкъ, сухой какъ тростника, первйшій тогдашній собиратель рдкостей. Жантиля зналъ я давно, онъ слылъ самъ художникомъ, хоть не писалъ ничего, жилъ же онъ въ этомъ самомъ дом, въ этихъ самыхъ комнатахъ, а комнаты (семь залъ, какъ мы знаете) были сплошь набиты статуями, картинами, вазами, сервизами, рзными шкапами, старымъ серебромъ и золотомъ. Суровъ былъ нашъ французъ по нраву, никого въ свою квартиру не пускалъ, рдкостей и картинъ не продавалъ, а денегъ у него всегда водилась цлая пропасть. Когда, бывало, видишь, какъ онъ шляется подъ вечеръ по улицамъ, въ чорномъ сюртук, да поглядываетъ изъ подлобья, такъ признаюсь, бывало про него что-нибудь недоброе и подумаешь. Иные изъ моихъ товарищей имли кой-какія длишки съ Жантилемъ, картинки ему чистили, однако никто про него добраго слова не сказывалъ, а иные молодцы попроще не въ шутку говорили, что старый французъ просто колдунъ и давно продалъ свою душу за картины и всякіе белендрясы.
Жантиля зналъ я давно и ему-то продалъ мою копію съ Тербурга, да еще дв или три копіи. На этотъ разъ приходу его я очень обрадовался, хотя старикъ всегда обходился со мной какъ съ своимъ дворникомъ, коли не хуже. Увидвъ, какъ мн жутко на чердак приходится, французъ уже сталъ подсмиваться надо мной, да такъ зло, такъ обидно, что я въ конецъ разсердился,— на тощій желудокъ
— Ну, слушай, сказалъ онъ мн напослдяхъ:— пришолъ я къ теб съ добрыми встями: коли ты не будешь зазнаваться да писать всякую дрянь изъ своей головы,— найдется теб на всю жизнь работа. Мн надо копій, много копій, больше чмъ двадцать такихъ молодцовъ какъ ты намалевать могутъ. Вотъ теб картинка, настоящій Брегель-младшій, вотъ теб и доска, я хочу, чтобъ писано было на доск да еще на старой. Тридцать рублей теб за работу, десять въ задатокъ теперь же. Смотри, чтобъ вышло отлично, да какъ можно скоре’. И ушолъ онъ, не поклонившись мн даже, деньги жь кинулъ на столъ, будто собак.
Отхваталъ я Брегеля такъ, что самъ налюбоваться не могъ досыта. Принесъ къ Жантилю, онъ принялъ меня въ кухн, гд мы съ вами кофе пили, вынесъ еще дв картины, одну изъ нихъ итальянскую старой, самой старой школы. Я этой школы не люблю, надо признаться: фигуры-то ужь больно на куколъ деревянныхъ похожи. ‘На эту картину обратить особое вниманіе’, сказалъ французъ (онъ по-русски говорилъ отлично), чтобъ все было какъ на ней есть, безъ хитрости и прикрасы. На дубоватыя штуки ты мастеръ, пошолъ же — вотъ теб деньги’. И эти об копіи удались какъ слдуетъ, а главное, покончены были скоро. Деньгами я обзавелся, а Жантиль слалъ заказъ за заказомъ.
‘Такимъ образомъ, милостивый государь мой, прошло ни много ни мало времени, а лтъ двнадцать слишкомъ. Ужь такого заказчика, какъ Жантиль, не найдетъ себ нынче ни одинъ художникъ. Долго я ломалъ себ голову, думая, для чего ему столько копій, да еще писанныхъ моею рукою? Пытался я было изрдка словечко объ этомъ закинуть, только въ отвтъ всегда получалъ одни и т же слова не совсмъ любезныя. ‘О теб, братецъ мой, кричатъ во Франціи и въ Италіи, талантъ-то твой тамъ больно цнятъ, а твоимъ картинамъ и цны за границей нту. Я такъ-то все и отправляю туда твои копіи!’ Да-съ, хоть и не слдуетъ мн Жантиля вспоминать лихомъ, а много дурныхъ словъ онъ мн бывало наговаривалъ! Ужь только при конц жизни, отъ болзни видно, сталъ онъ какъ-будто поласкове. Разъ какъ-то я осмлился даже спросить его: ‘Что вы, Антонъ Егорычъ, никогда меня полюбоваться вашими коллекціями не пустите?’ На это французъ тяжело вздохнулъ, руку мн на плечо положилъ, да сказалъ такъ грустно, такъ грустно: ‘Скоро, скоро, Андрей, придется теб взглянуть на мои коллекціи!’
На этомъ мст разскащикъ пріостановился дли того, чтобъ зажечь свчу, зажегъ ее, но слабый свтъ совершенно затерялся въ большой комнат, да еще такъ сильно заставленной, какъ та зала, въ которой мы сидли. Разсказъ Андрея Сергича занялъ меня чрезвычайно, мой умъ и мое воображеніе витали въ какихъ-то особыхъ областяхъ, мн повременамъ становилось страшно, и фигура стараго француза, мрачнаго собирателя рдкостей, повременимъ рисовалась передо мной съ поразительной ясностью.
‘Вотъ-съ посл послдняго разговора нашего,— продолжалъ хозяинъ — Антонъ Егорычъ Жантиль сильно занемогъ и потребовалъ меня къ себ, вмст съ послдней мной законченной копіей. То была копія съ Мурильо, съ чудеснаго Мурильо, работа нешуточная, однако я ее кончилъ какъ слдуетъ и понесъ къ французу. Онъ лежалъ въ кухн, одинъ одинехонекъ, больной, тощій, на лиц его написано было, что смерть придетъ скоро. Взглянулъ онъ на мою работу и раскричался: колоритъ показался ему свтелъ. Я ему говорю: — ‘Оригиналъ больно почернлъ отъ времени, зачерните-ка копію такъ же, такъ и эффектх другой выйдетъ’.— ‘А ну-ка зачерни’, сказалъ онъ, отдавая мн картину.— ‘Это уже не мое дло’, сказалъ я, начиная догадываться о намреніяхъ француза: — ‘чернить новыя вещи я не умю, да и не стану. Это ужь значитъ не копировка, а поддлыванье — надуванье. Хоть я и не большой художникъ, а въ такихъ длахъ не былъ гршенъ!’ Тутъ ужь я, признаюсь, подумалъ что моего француза параличъ ударитъ: такъ онъ весь посинлъ и покоробился. Однако онъ кашлянулъ раза три, поглядлъ на меня безъ особенной злости, подалъ мн какую-то записочку и сказалъ тихо: ‘Иди же сейчасъ отъ меня, по этому адресу, въ домъ князя Карельскаго. Скажи самому князю, что я боленъ, что дло разладилось. Швейцаръ тебя пропуститъ, скажи только, что пришолъ отъ Жантиля. Да приходи потомъ сюда, приходи скорй: ты мн будешь нуженъ — плохо мн что-то!’
‘Пошолъ я по адресу, отыскалъ домъ Карельскихъ на 11 набережной, замолвилъ швейцару какъ сказано было, и повели меня вверхъ по мраморной лстниц. Робость меня одолла, государь мой, особенно когда пришлось ступать по такому полу, что глаже листа желзнаго, думалъ что упаду раза три, однако не упалъ. Смотрю, выходитъ толстый старичокъ, самъ князь, такой ласковый. Я передалъ, что было мн надо, а онъ меня обо мн сталъ распрашивать. ‘Вы сами художникъ’, говоритъ между прочимъ: ‘не хотите ли взглянуть на мою картинную галлерею?’ Вотъ и пошли, прошли много залъ, смотрю, наконецъ, и галлерея, рамы, золото, надписи не русскія подъ картинами. Я какъ глянулъ — такъ и обмеръ, милостивый государь мой: галлерея-то вся изъ моихъ картинъ, изъ моихъ копій, зачерненныхъ, подмазанныхъ, какимъ- о страннымъ лакомъ покрытыхъ! И Бретель мой, и съ Тербурга копія, и старые итальянцы, что работали до Рафаэля, и Рюиздаль соей работы — и страшно и стыдно, и совстно, и радостно какъ-то,— все таки, знаете, пріятно видть свои работы, а иныя изъ нихъ точно были не дурны! ‘Ну-съ, что вы объ этомъ скажете, г. художникъ?’ спросилъ князь.
‘Стоялъ я, стоялъ, да и думалъ, что бы отвтить. Ясно, что бднаго князя надули какъ ребенка, но повритъ ли онъ моей правд, если я ее выскажу и гд найду я доказательства! Можетъ ли Жантиль вознаградить князя за обманъ, и найдется ли возможность его къ тому принудить? А наконецъ, въ прав ли я разрушать чужое счастіе, будить человка, который хочетъ спать и самъ не желаетъ, чтобъ его будили? Подумавши такъ, отвчалъ я что-то въ лестномъ тон, раскланялся какъ умлъ, вышелъ изъ дому будто съ похмлья, потомъ опомнился и побжалъ къ Жантилю, собираясь высказать ему все и на вкъ прервать съ нимъ вс сношенія.
По моей взбудораженной физіономіи старикъ примтилъ, что я все знаю, по говорить мн не далъ. ‘Молчи’, прохриплъ онъ: ‘некогда тутъ молоть пустяки, когда мн жить какой-нибудь часъ остался. Слушай, Андрей, а думать можешь сколько хочешь, только молчи да слушай. Жизнь моя не хороша,— хорошо, еслибъ за мной не было другихъ грховъ, кром надуванья поддльными картинами! Вотъ теб связка бумагъ: тутъ есть мое завщаніе, тутъ много ломбардныхъ билетовъ, и знаю, что въ твоихъ рукахъ они сохранны. Когда и умру, раздай вс деньги кому въ списк написано, списокъ длиненъ: со многими людьми будешь ты имть счеты — съ людьми, которымъ я много зла длалъ. Что останется, раздай бднымъ художникамъ. Теб и денегъ не оставляю. Тебя я обидлъ сильно, тебя сдлалъ я честнымъ плутомъ, пол-мильйона нажилъ я твоими скромными трудами. Деньгами я не успокою моей совсти, не примирюсь съ тобою. Теб я отдаю то, что лучше денегъ — мою семью, мою душу, мои сокровища, мою коллекцію. Пора мн, пора съ ней проститься. Мн восемьдесятъ лтъ, хоть бы и не прочь прожить еще восемьдесятъ. Отпори вс двери въ моихъ комнатахъ, притащи въ первую залу одинъ стулъ полегче Теперь подай мн руку, веди меня, сажай на стулъ, смотри мои рдкости — какъ ихъ старый хозяинъ станетъ прощаться съ ними!’
‘Тутъ-съ, милостивый государь мой, довелось мн видть исторію, или, правильне сказать, сцену, о которой, кажется, я и умирая не забуду! Весь блдный, едва двигаясь, съ потускнлыми глазами и со слезами на глазахъ, Жантиль опустился на стулъ въ первой зал, перевелъ духъ и сказалъ: ‘Двигай меня ближе, ближе къ картинамъ!’ И онъ сталъ прощаться со всякой картиной, со всякой вещицей, будто отецъ прощается съ сыномъ — а картинами, да статуями полны вс комнаты, почти такъ какъ вы теперь ихъ видите. ‘Охъ!’ говорилъ онъ: ‘тошно разставаться съ тмъ, что одно мн мило на свт! Вотъ они, мои Рубенсы и Рюиздали, мои мраморныя двушки, мои рдкости изъ рдкостей, прощайте вы вс, навсегда прощайте!’ Я придвинулъ его къ чудной Веласкезовой картин, которую мы на дняхъ съ вами посмотримъ. ‘Эту картину’, сказалъ онъ, ‘добылъ я изъ испанскаго монастыря, взятаго штурмомъ. И самъ срзалъ ее съ рамы, пока люди рзались и стрляли другъ друга. Гляди сюда, на эти головки, на это сіяніе сверху, на эту ручку съ пальмовой втвью. Боже мой, неужели надо умереть и не видать боле этой картины! Вотъ нимфы Альбано, рдкость изъ рдкостей! Гляди на освщеніе, разсмотри ту, что стоитъ бокомъ, видалъ ли ты гд-нибудь что-нибудь подобное?’ И бднякъ перетаскивался съ мста на мсто, слабя съ каждой минутой, говоря рчи, отъ которыхъ мое сердце разрывалось — то былъ истинный любитель искусствъ, сударь мой. Наконецъ, когда пришли мы къ французскихъ вещамъ и вотъ къ этой Діан, работы Гудона, Жантиль пересталъ говорить, а только все еще плакалъ заливущими слезами. Я было попробовалъ отвести его прочь, къ постели — не дался, прошепталъ только: ‘Видишь, что я умираю — все сейчасъ будетъ кончено!’ Около Діаны мы и остановились, онъ приложилъ губы къ ея ножк — и душу отдалъ.
‘Вотъ такимъ-то манеромъ и сдлался я, ужь много лтъ тому назадъ, обладателемъ коллекціи, какая мн и во сн никогда не грезилась. Жантиль сдлалъ послднее свое дло честно, завщаніе составилъ въ порядк, даже изъ денегъ назначилъ малую часть на наемъ квартиры и содержаніе рдкостей въ порядк. Душеприкащиками, кром меня, назначилъ онъ еще двухъ художниковъ, честнаго поведенія, да еще одного иностранца, собиравшагося хать за границу. Много хлопотъ было намъ всмъ троимъ, и много разныхъ грховъ открыто было на душ Жантиля,— да о мертвыхъ, а тмъ боле о нашихъ благодтеляхъ, дурно говорить не приходится’.
Фантастическій мой другъ замолчалъ, видимо утомленный и обдомъ и долгимъ разсказомъ. Обо многомъ хотлось бы мн его разспросить въ дополненіе его исторіи, но часъ пришелся поздній, да сверхъ того я и то ужь наслушался вещей довольно-странныхъ. Простившись съ Андреемъ Сергичемъ, я вернулся домой въ великой задумчивости, но съ полнымъ сознаніемъ того, что день петербургскаго туриста прошолъ не даромъ.
Въ слдующій разъ буду бесдовать съ моимъ читателемъ о предметахъ боле современныхъ, какъ-то: потишоманіи, о ращеніи волосъ, о средствахъ получать долги съ своихъ должниковъ, и о многомъ другомъ въ томъ же род.

III.
Тайны потишоманіи и печальное приключеніе съ другомъ моимъ Ильей Ивановичемъ.

Прошлую среду бесдовалъ я съ читателемъ о рдкостяхъ, нынче стану говорить о модныхъ предметахъ, прошлую среду воспвалъ я древнія картины и старый форфоръ, нынче приходится мн держать рчь о картинахъ изъ бумаги, да о старомъ фарфор, искусственно приготовляемомъ, то-есть о фарфор, похожемъ на что угодно, только не на фарфоръ настоящій! Отъ художества приходится перешагнуть къ презрнной поддлк, отъ поэтической страсти — къ минутной забав празднаго человка, отъ Рюиздаля — къ магазинамъ дешовой стеклянной посуды, отъ гудоновой Діаны — къ почтенному денди Иль Ивановичу, помшавшемуся на потишоманіи. Въ жизни часто приходится длать подобные скачки, и, конечно, истинный туристъ тмъ возмущаться не можетъ. Истинный туристъ долженъ быть всегда бодръ, свтелъ духомъ, снисходителенъ къ людскимъ слабостямъ, внимателенъ ко всмъ предметамъ, витающимъ предъ его взорами. Онъ не иметъ права длить жизненныя явленія на высокія и мелкія, пріятныя и ничтожныя, восхитительныя и противныя, обильныя интересомъ и обильныя скукою. Для него все должно быть занимательно, все ново,— повсюду долженъ онъ находить пищу для своей наблюдательности. Наблюдать то, что намъ приходится по-сердцу, уметъ всякій, но если ты истинный туристъ на пути жизни, то умй устроить такъ, чтобъ всякій предметъ, тобой встрчанный, приходился теб по-сердцу и увлекалъ тебя на поле наблюденій. Если ты не умешь сдлать этого, то ты не наблюдатель, не путешественникъ, а болтунъ, фразёръ, лнивецъ, человкъ, спящій съ открытыми глазами. Человкъ, спящій съ открытыми глазами! Это опредленіе мн такъ нравится, что я готовъ повторять его везд и всюду, повторять его безпрестанно, повторять до пресыщенія! Да, о благосклонный читатель, половина нашихъ общихъ друзей, а повременамъ и мы съ тобою, принадлежимъ къ разряду людей, имющихъ привычку спать съ открытыми глазами: оттого намъ и жизнь иногда не мила кажется, оттого мы проводимъ день за днемъ, не обогативъ своей головы ровно ничмъ, оттого мы иногда предаемся сплину, что вмсто бодрствованія спимъ и даже храпимъ съ открытыми глазами! Припомни, напримръ, твой вчерашній день, о читатель. Ты всталъ рано, занимался дломъ, кое-что читалъ, былъ въ гостяхъ утромъ, былъ на бал вечеромъ, видлъ нсколько сотъ разнаго народа, говорилъ дотого, что едва не почувствовалъ онмнія въ язык, какое иногда случается съ обжорой, если онъ състъ половину большого ананаса,— а между тмъ все тобою сдланное, слышанное и виднное за вчерашній день сегодня кажется теб пустымъ сномъ, не шевелитъ твоего сердца. Почему же это? потому-что ты не глядлъ, не наблюдалъ, не давалъ себ труда углубиться въ тотъ или другой предметъ, въ того или другого человка, потому-что ты, пріхавъ домой, бухнулся въ постель, не подумавъ о результат твоего дня, не черкнувъ на лоскутк бумаги: ‘видлъ то-то, обрадованъ былъ свиданіемъ съ N., смялся разсказу о томъ-то, г. К., навелъ на меня невыносимую скуку… не мшало бы при случа изслдовать, отчего этотъ человкъ наводитъ на всхъ уныніе.’ Ничего подобнаго ты не написалъ и не сдлалъ, и потерялъ день, Богомъ теб данный на жизнь и поученіе, потерялъ день, не обогативъ себя ничмъ, не поблагодаривъ даже судьбу за то, что день твой прошолъ безъ горести. Ты спалъ съ открытыми глазами, вслдствіе твоей лности и нравственной сонливости, по ивоей душ только скользнули событія прошлаго дня, ты пропустилъ мимо себя, безъ вниманія, цлую вереницу людей замчательныхъ, какъ вс смертные, стоящихъ наблюденія, какъ вс люди на свт! Великій латинскій поэтъ сказалъ: ‘Постоянное зрлище природы съ ея красотой и разнообразіемъ утомляетъ глаза неразумнаго человка, притупляетъ его удивленіе!’ Такъ и ты притупляешь свои способности, пропустивъ тотъ или другой день твоей жизни, о читатель!!! хорошо, если бы у тебя только одинъ день пропалъ такимъ образомъ. Но за однимъ безплоднымъ днемъ идетъ другой, дни сливаются въ мсяцы и годы. ‘Изъ песчинокъ’ — сказалъ великій поэтъ стараго времени — ‘изъ песчинокъ выходятъ горы, изъ минутъ дни, а изъ дней вся жизнь наша.’ Пропуская вс случаи наблюдать, жить и поучаться, отдаваясь зловредной дремот съ открытыми глазами, ты пріучаешься мрять всю свою жизнь рядомъ катастрофъ или особенно-счастливыхъ событій, а часты ли подобныя событія и катастрофы въ жизни человческой? Прошлый мсяцъ тебя прихватилъ ревматизмъ, и вся исторія прошлаго мсяца памятна теб по ревматизму, годъ тому назадъ ты выигралъ въ пикетъ много денегъ, и вотъ все, что у тебя осталось отъ прошлаго года! Завтра сани твои раскатятся гд-нибудь на поворот, и ты хлопнешься въ снгъ носомъ, этого событія ты не забудешь, хотя забудешь происшествія, передъ тобой совершавшіяся и во сто кратъ боле достойныя вниманія! Таковъ ты часто, о человкъ, и я не осуждаю тебя вполн, ибо я самъ человкъ, ничто человческое мн не чуждо, а поймите человка, и вы поймете его исторію, исторія же ясно показываетъ, что человкъ всегда былъ человкомъ! И я самъ, хотя причисляю себя къ хорошимъ туристамъ, но не всегда бываю богатъ бодростью духа,— и мн иногда случается терять свой день, пропускать случаи къ наблюденіямъ, не жить и не поучаться, а безплодно влачить часъ за часомъ, предаваясь дремот съ открытыми глазами!
Въ одинъ изъ прошлыхъ маскарадовъ Большого Театра, нашла на меня такая зловредная охота спать съ открытыми глазами. Я обдалъ дома, выспался передъ маскарадомъ, и выспался самымъ отчаяннымъ образомъ, то-есть, допивъ послдній глотокъ кофе, упалъ на свой диванъ, будто въ обморок, и пролежалъ такъ часа два, и съ хвостикомъ. Такой странный физіологическій феноменъ со мной часто случается, и въ немъ нтъ ничего опаснаго, опытъ показалъ, что посл подобнаго послобденнаго оцпеннія я становлюсь живъ, веселъ, день кончаю отличнымъ образомъ, да и ночь провожу не безсонную. Однако, на этотъ разъ, то-есть въ вечеръ маскарада, спасительный сонъ посл обда не произвелъ на меня своего отраднаго, обычнаго вліянія. Я бродилъ по зал, какъ говорится, ‘въ состояніи постыднаго одиночества’, и не только не пользовался выгодами уединенія, по наблюдательной части, но даже не узнавалъ знакомыхъ мужчинъ, а просидвъ около музыки весьма долго, не вслушался ни въ одну ноту, не отыскалъ во всхъ вальсахъ и полькахъ ни одного близкаго сердцу мотива. Съ тупымъ вниманіемъ глядлъ я на мундиры, домино, фраки, букеты, на одного господина, бодро гулявшаго по зал въ теплой фуражк съ ушами, на одну таинственную гостью, замаскировавшую себя самымъ герметическимъ образомъ и съ самаго своего прихода ни къ кому не подходившую, а слушавшую музыку съ превеликимъ наслажденіемъ. Взглядъ мой былъ исполненъ глубокомыслія, такого глубокомыслія, что не одинъ изъ мимо проходящихъ пріятелей, бросивъ взоръ свой на меня, говорилъ самъ съ собою: ‘какъ задумался Иванъ Александрычъ, какія плодотворныя мысли его волнуютъ, какіе обширные замыслы зрютъ въ его изобртательной голов, въ какую бурю вдохновенія облеклось его чело, чело истиннаго поэта!’ А между тмъ я ничего не думалъ, былъ за сто верстъ отъ вдохновенія, спалъ съ открытыми глазами, пропускалъ тысячи случаевъ для наблюденія. Одна черта можетъ показать, до какой степени и заспался. Наканун я и Лызгачовъ послали нашему пріятелю Пайкову, дтин очень мрачной наружности, преогромный букетъ и записку будто отъ женскаго лица, въ которой Пайкова просили надть блый галстухъ, пріхать въ маскарадъ и стоять съ прилагаемымъ букетомъ на самомъ верху центральной лстницы, ведущей изъ залы спектакля въ корридоры и боковыя комнаты. Пайковъ великій плутишка по части сердечныхъ длъ, а оттого все прописанное исполнилъ неукоснительно, даже надлъ блый жилетъ, для вящшей пріятности, и фигура его уже цлый часъ красовалась на видномъ мст, потшая пріятелей нашихъ,— а я даже не замтилъ Пайкова, забылъ про существованіе Пайкова! Аллахъ одинъ знаетъ, долго ли бы я просидлъ въ своемъ безплодномъ и презрнномъ одиночеств, если бы ко мн не подошолъ, въ исход двнадцатаго часа, добрый мой школьный товарищъ Илья Ивановичъ, въ свт всми признаваемый за безукоризненнаго щеголя, а съ тмъ вмст за человка солиднаго. Итакъ, этотъ безукоризненный щеголь и солидный человкъ подошолъ ко мн быстрыми шагами, слегка ударилъ меня по плечу, а затмъ произнесъ обязательнымъ голосомъ: ‘Ты что тутъ длаешь, повса?’
— А, дорогой Илья Иванычъ, отвтилъ я съ неменьшей привтливостью:— веселюсь духомъ, видя тебя невредимымъ. Маски тебя такъ и расхватываютъ.
— Какія тутъ маски! холодно сказалъ мой товарищъ, вставивъ лорнетъ въ глазъ и внимательно оглядывая близь-сидящую даму въ испанскомъ берет съ блестками и съ преужасной бронзовой брошкой на груди.
— А, теб хочется алансонскихъ кружевъ, человкъ хлыщепатый! замтилъ я съ нкоторой угрюмостью.
Назвавъ моего друга Илью Ивановича хлыщеватымъ человкомъ, я говорилъ боле для красоты слога. Пріятель мой хотя былъ снобсомъ по преимуществу, но неблагозвучнаго имени хлыща не заслуживалъ. Илья Иванычъ, не имя въ себ нахальства, дерзости, сухости хлыща, былъ добръ и доврчивъ, какъ ребенокъ, одвался скромно, хотя и отлично, но слабость его состояла въ томъ, что онъ могъ назваться фанатикомъ, страдальцемъ, слпымъ почитателемъ, отчаяннымъ поклонникомъ моды. Много тшились надъ бднымъ Ильей Иванычемъ Иванъ Александрычъ и врные друзья Ивана Александрыча, но горькіе уроки прошли безъ слда надъ заблуждающимся смертнымъ. Илья Иванычъ есть человкъ, довольно способный, въ порыв вдохновенія, поцаловать сапогъ портного Шармера и предложить свою руку ничтожнйшей, безобразнйшей изъ женщинъ, еслибъ такая особа хотя на два дня могла сдлаться законодательницей моды, модной женщиной, особой, о которой много говорится во всхъ кругахъ столицы. Вн блеска и шума Илья Иванычъ не видитъ женскихъ достоинствъ, въ его устахъ всегда рчи такого рода: ‘Кто бываетъ у Марьи Александровны? кто когда-нибудь слыхалъ про красоту Надежды Дмитріевны?’ Зато, если о длинномъ нос Ирины Борисовны говорятъ часто, длинный носъ этой устарлой красавицы начинаетъ нравиться Иль Ивановичу! И замчательно одно: не изъ разсчета, не изъ охоты къ киданью ныли въ чужіе глаза мой другъ увлекается модой, благоговетъ передъ модой, всмъ жертвуетъ непостоянной богин: онъ мучитъ себя отъ чистаго сердца, онъ увлекается своими собственными идеями, какъ Дон-Жуанъ — своими страстными монологами, онъ чтитъ моду, онъ вритъ мод, онъ убжденъ въ непогршимости моды. Илья Иванычъ безкорыстенъ въ своей привязанности. Однажды, я нашолъ моего друга одного, въ его квартир, за чашкой мыльной воды, въ кругу радужныхъ пузырей, которые плавали въ воздух и лопались никмъ незримые. Ясно, что Илья Иванычъ дйствовалъ не для холодной публики, а дйствовалъ для себя, per se, какъ говорятъ Итальянцы, дйствовалъ откровенно, изъ нелицемрной потребности спускать пузыри. Въ прошломъ году Z. очень покровительствовала толстому Богемцу, игравшему жалобныя псенки на дудочк, величиною съ мой палецъ — Илья Иванычъ началъ брать уроки у Богемца, не имя никакихъ способностей къ игр на дудочк и вовсе не любя музыки. Богемецъ, какъ оно иногда бывало съ иноземцами, гд-то подрался въ нетрезвомъ вид и за то былъ изгнанъ изъ салоновъ, это побудило его ученика бросить уроки, не выучившись ровно ничему посл шестидесяти-трехъ сеансовъ! Таковъ былъ Илья Ивановичъ. Одно время знакомая мн молодежь, состоящая изъ Гриши, Пети и Саши, сочла за нужное посл холеры пить много вина, особенно крпкаго — къ ней пристроился нашъ тихій, изящный пріятель, и,— proh pudor!— въ теченіе трехъ мсяцевъ выпивалъ каждое утро по бутылк хереса! Когда я замтилъ вслухъ, что отъ него съ Гришей поутрамъ пахнетъ какъ изъ виннаго погреба, онъ принялъ удалой видъ и отвтилъ: ‘Ты, видно, думаешь, что отъ насъ должно пахнуть малиной!’ Сказанная repartie, долго славилась въ кругу Гриши, Пети и Саши, но вдругъ втеръ перемнился: въ моду вошли воздержность, щепетильность, разныя mivreries,— и нашъ неукротимый Илья Иванычъ, распростясь съ Гришей, кинулся утверждать, что человка, позволяющаго себ выпить хоть пол-рюмки сотерна за завтракомъ, слдуетъ причислить къ чудовищамъ, самымъ неисправимымъ! Бдный, бдный Илья Ивановичъ! прольемте же вс вмст теплую слезу надъ его заблужденіями и вернемся къ нашему разсказу.
— Ну, что, какъ идутъ твои потиши, Иванъ Александрычъ? обратился ко мн мой пріятель.
— Какъ потиши? вскричалъ я съ изумленіемъ.— Ты имешь дерзость думать, что я занимаюсь наклеиваніемъ картинъ на скудельные стеклянные сосуды? Ты думаешь…
— Ну, полно, полно, хорошаго дла стыдиться нечего. Разв я не видалъ чудесныхъ новыхъ вазъ въ твоемъ кабинет? Гд ты берешь стекло такой славной формы… я хвалилъ ее графин Дарь Савельевн… особенно у твоей жены на камин…
— Какъ! сказалъ я, ощутивъ порывы глубокаго негодованія: — какъ? мой севръ, мой vieux-saxe,— вещи, составляющія мою радость и гордость, показались теб презрнными потишами? Драгоцнная ваза на камин моей Тани, ваза, подаренная въ Кантон..
— Севръ! vieux-saxe! китайскія вазы! съ обидной насмшкой промолвилъ Илья Иванычъ, и притомъ слегка пожалъ плечами.— Кто нынче говоритъ про севръ? кто нынче покупаетъ китайскія глупыя вазы?
— Я теб говорилъ неоднократно, возразилъ я.— что мн невыносимы твои рчи въ такомъ род: кто покупаетъ такія-то вещи, кто здитъ въ тотъ-то домъ, кто одвается такимъ и такимъ манеромъ? Пожалуйста, будь самимъ собою и говори отъ своего лица: иначе, не будетъ у меня съ тобой разговоровъ!
— И не надобно разговоровъ, Иванъ Александрычъ, ласково возразилъ мой товарищъ.— Вставай со стула, садись въ мои сани, демъ вмст къ Дарь Савельевн, которая уже столько разъ о теб спрашивала. Забывать старыхъ друзей не приходится. Идемъ же, демъ, въ маскарад намъ длать нечего. Насъ не интригуютъ, насъ здсь не поняли! какъ говорилъ твой другъ Веретенниковъ. У Дарьи Савельевны ты поймешь, что значитъ длать потиши, и, конечно, поспшишь подлиться съ петербургской публикой твоими впечатлніями. Такъ демъ же, бери шубу. Я тебя посвящу въ тайны потишоманіи.
‘Такъ вотъ чего хочется Иль Иванычу!’ думалъ я, пробираясь по корридору съ моимъ пріятелемъ и платя баснословную сумму (30 коп. сер.) за сохраненіе моей шубы въ-теченіе получаса, мной проведеннаго въ зал. Подемъ смотрть потиши и знакомиться съ тайнами потишоманіи — самъ случай даетъ пищу наблюденіямъ петербургскаго туриста! Полно спать съ открытыми глазами — надо закончить вечеръ достойнымъ образомъ. А каковъ, однако, Илья Иванычъ! какъ драгоцнна его вра въ непогршимость моды, какъ убжденъ онъ, что мн стоитъ разъ только принять участіе въ его любимомъ занятіи для того, чтобъ навки прославить и потиши, и всхъ людей, занимающихся потишами!
Пока я думалъ такимъ образомъ, мы подъхали къ великолпному дому Дарьи Савельевны и взлетли стрлой по мраморнымъ ступенямъ, мимо швейцара, какъ говорится въ ‘Евгеніи Онгин’.
Г-жа Дарья Савельевна **, пріятельница моего друга и всхъ людей, преданныхъ искусству дланія потишей, своими богатствами и многоразличными дарованіями пріобрла себ не малый почетъ въ обществ, о ней говорятъ не иначе, какъ въ такихъ выраженіяхъ: ‘о! это умнйшая женщина!’ иногда даже: ‘у!! это умнйшая женщина!’ Достоврно могу сказать, что безъ междометій о! у! а! не обходится ни одинъ отзывъ про Дарью Савельевну. По моему слабому разумнію, она просто старая модница, всю жизнь свою приносящая тяжкія жертвы фаларидову быку печальнаго и неукротимаго свтскаго тщеславія. Тщеславіе связало узами дружбы Илью Иваныча съ этой дамой, и дружба эта, пожалуй, могла бы перейдти въ любовь, еслибъ пріятель мой имлъ какія нибудь средства полюбить особу, едва ли не танцовавшую на пирахъ, данныхъ господиномъ Фуке Людовику Четырнадцатому, въ начал XVII столтія. Дарья Савельевна жила по мод, приносила самое себя въ жертву мод, наживая себ ревматизмы на островахъ и даже зимой катаясь по островамъ посл обда, въ экипажахъ лучшаго фасона. Еслибъ когда нибудь въ моду вошли коляски съ остроконечными камнями вмсто подушекъ, пріятельница Ильи Иваныча, конечно, купила бы себ подобную коляску и протерпла бы въ свои лта мученія Регула — не прослезившись и не поморщившись… Когда мы вошли въ гостиную Дарьи Савельевны, мы нашли въ ней однихъ врнйшихъ адептовъ потишоманіи, какъ-то: двухъ кузинъ хозяйки, какого-то піаниста, стараго виконта де-ла-Пюпиньеръ, читающаго во всхъ гостиныхъ свою классическую трагедію: ‘Баярдъ-Пастушокъ’ и еще нсколько особъ. Круглый столикъ съ лампою, около котораго вился круглый диванъ и помщались гости, былъ заставленъ стеклянными вазами, чашками, тарелками съ клеемъ, тарелками съ какимъ-то блымъ составомъ, вырзанными картинками, въ род тхъ картинокъ, какія бываютъ на хорошихъ конфектахъ, и другимъ хламомъ въ этомъ род. Меня приняли ласково, сказали мн, что моя жена въ прошлую среду была красиве всхъ дамъ въ опер, а затмъ заговорили со мной про литературу. Между тмъ работа шла своимъ чередомъ, и я въ нсколько минутъ постигъ искусство длать старый фарфоръ изъ простого стекла, или, врне, превращать простое стекло въ такой матеріалъ, который не сходенъ ни со стекломъ, ни съ фарфоромъ, да сверхъ того негодится ни для какого житейскаго употребленія.
Посл практики, рчь перешла къ теоріи, къ философіи потишей,— и тутъ-то развернулся нашъ Илья Иванычъ! Много чудныхъ и часто несогласныхъ между собой теорій развивалъ передо мной, въ разное время, мой пріятель въ защиту той или другой моды: въ защиту пузырей, широкихъ рукавовъ, камфарныхъ сигарокъ, столоверченія и такъ дале, но на этотъ разъ онъ опередилъ самъ себя, и говорилъ такъ красно, какъ можетъ разв, говорить лордъ Пальмерстонъ, котораго Халдевъ всегда называетъ воеводой Пальместрономъ! Илья Иванычъ могъ назваться безспорно неглупымъ человкомъ,— только умъ его былъ шпіонъ всякой устойчивости, и въ томъ состоялъ весь гршокъ Ильи Иваныча. ‘Вотъ теб, дорогой другъ — говорилъ онъ (а улыбки и одобреніе дамъ еще возвышали его природный даръ слова) — вотъ теб первыя основанія благородной науки длать потиши, изобртенія, которое, я это твердо знаю, современемъ станетъ на ряду съ изобртеніемъ паровозовъ и книгопечатанія! Не улыбайся насмшливо и имй въ виду примръ многихъ скептиковъ, не врившихъ успхамъ науки! Свтъ знаетъ что длаетъ, и свтъ не станетъ принимать участія въ пустой выдумк! То, что ты и друrie медвди (прости за дружескій упрекъ) зовете пустой модой, прихотью, есть всегда высокое проявленіе мудрости человческой. Мы, напримръ, длаемъ потиши… Для чего намъ потиши? у насъ есть деньги и на фарфоръ, но, длая потиши, мы имемъ въ виду пользу общества. Благодаря потишамъ, нынче человкъ скромнаго состояніи, бднякъ даже, можетъ имть на своемъ камин прелестныя вазы, предметы, радующіе глазъ, изящныя издлія, доступныя всякому по своей цн…
— Такъ, у бдняка и есть каминъ! прервалъ я, кусая губы, чтобъ не засмяться: — и очень заботится онъ о томъ, чтобы имть передъ собой радующіе глазъ предметы!
Вс дамы заступились за оратора, назвали меня скептикомъ, а виконтъ де-ла-Пюпиньеръ даже далъ замтить, что я пропитанъ духомъ нечувствительнаго Вольтера.
— Не врьте Ивану Александровичу, mesdames, продолжалъ Илья Иванычъ:— не врьте ему. Я его знаю съ дтства: онъ полонъ горячими убжденіями, но любитъ маскироваться шутками. На него вредно подйствовалъ лордъ Байронъ, котораго онъ еще въ школ читалъ до слезъ и обморока. Но на самомъ дл онъ за-одно а, нами, онъ просвтллъ духомъ, вритъ въ будущность потишоманіи, да и какъ въ нее не врить? Неисчислимы выгоды потишоманіи, другъ мой, Иванъ Александровичъ! Потишоманія положитъ предлъ расточительности собирателей, обуздаетъ жадность торговцевъ du bric-а-brac, откроетъ глаза заблуждающимся людямъ, покажетъ имъ, что за малую цну они могутъ имть т же вазы, т же чашки, за которыя когда-то платили огромныя деньги. Я на-дняхъ видлъ у Негри дв вазы цной въ тысячу цлковыхъ: вспомни, другъ, что тысяча цлковыхъ есть годъ жизни для небогатаго человка! За три цлковыхъ, умя длать потиши, ты получаешь себ такія же вазы! Это ли не открытіе? это ли пустая мода? О, Иванъ Александрычъ, взгляни на все дло съ серьёзной, практической точки зрнія. Что влечотъ тебя къ фарфору? одинъ предразсудокъ, одно заблужденіе! Что такое фарфоръ? пустяки, воображеніе, устарлое дло! Вслдствіе какого-то опьяненія, вслдствіе прихоти,— устарлой прихоти,— съ тебя берутъ за фарфоръ деньги. Скажи по совсти, дай мн отвтъ: какая разница между стекломъ и фарфоромъ, какая разница между старой потрескавшейся фарфоровой вазой и изящнымъ, граціознымъ, недорогимъ, всмъ доступнымъ потишемъ?
И, заключивъ свою ораторію, нашъ Илья Иванычъ, подражая знаменитому жесту Шеридана, не слъ торжественно, а упалъ на близь стоящее кресло… но тутъ-то и постигло нашего витію великое злоключеніе.
Полненькая Наденька П., у которой на правой щек такая восхитительная и глубокая ямочка (пожалуйста, о друзья мои, не показывайте этого фельетона моей супруг!), за минуту назадъ кончивъ работу надъ какимъ-то тонкимъ сосудомъ въ вид кружки, положила эту роковую кружку на то самое кресло, въ которое такъ крпко и такъ торжественно опустился краснорчивый Илья Иванычъ! Отъ неожиданнаго и сильнаго давленія, весь потишъ разлетлся въ мелкіе дребезги, во многихъ мстахъ нанесъ ущербъ фалдамъ моего друга и даже уязвилъ его тло самымъ жестокимъ образомъ. Съ крикомъ воспрянулъ страдалецъ потишоманіи, и воспрянулъ такъ, что круглый столъ, задтый его ногами, полетлъ на полъ придавилъ ногу французу виконту, автору классической трагедіи. Лампа повалилась на Дарью Савельевну, пьянистъ былъ съ ногъ до головы облитъ блою клеевою краскою, два потиша упали на Надиньку, но не сдлавъ ей вреда, слетли на полъ и разбились со звономъ. Я получилъ къ себ на колни одну чашку съ теплымъ чаемъ и цлую гору вырзанныхъ картинокъ, но всхъ плачевне показалась мн судьба стараго виконта, не только перенесшаго ударъ стола по своимъ тощимъ ногамъ, но въ-добавокъ еще слетвшаго со стула и покатившагося по ковру, будто кукла, лишонная сомосознанія. Боле минуты продолжались крики, конфузія и смятеніе, невыразимое словами. Во время воплей, шума, извиненій и перестановки, я усплъ, однакоже, перемолвить нсколько словъ съ Надинькой и посовтовать ей пріхать въ будущую среду полюбоваться на маскарадъ Дворянскаго Собранія. Когда порядокъ нсколько возстановился, я взялъ шляпу, простился съ Дарьей Савельевной, общалъ прислать березоваго спирту на квартиру Илья Иваныча, а затмъ, обратясь къ сему злополучному чтителю моды, произнесъ такія слова: ‘Вотъ теб, другъ мой, Илья Иванычъ, практическая разница между стекломъ и фарфоромъ. Ты вовсе не толстъ, и будь подъ тобой на кресл фарфоровая кружка, она бы могла выдержать твою тягость, но если бы даже она и разбилась, то разбилась бы безвредно, не уязвивъ тебя и не испортивъ вконецъ твоего фрака!’ Затмъ я еще разъ поклонился компаніи и величественно вышелъ изъ комнаты.

IV.
Нчто о мнительныхъ людяхъ и о томъ, какъ мн надняхъ чуть не пришлось стрляться съ Петромъ Петровичемъ Буйновидовымъ.

Читатель, которому къ прошломъ мсяц доводилось проходить по Невскому Проспекту въ неуказанный часъ дня, между пятью и шестью часами по-полудни, въ тотъ часъ, когда весь Петербургъ обдаетъ или сладко спитъ посл обда, вроятно, встрчалъ между Аничковымъ и Полицейскимъ мостами одного пшехода величественной, но странной наружности. Пшеходъ этотъ, безъ-сомннія, привлекалъ на себя все вниманіе рдкихъ прохожихъ, и меня много разъ спрашивали: ‘не знаешь ли, Иванъ Александрычъ, что за необыковенный лунатикъ бродитъ каждый день по Невскому, словно тнь, между пятью и шестью часами по-полудни?’ На подобный вопросъ я ничего не отвчалъ, а только усмхался довольно таинственно. Теперь секрета держать не зачмъ, и я могу сознаться предъ читателемъ въ одной своей невинной проказ, проказ, впрочемъ, едва не кончившейся довольно трагически. Величественный господинъ, бродившій по Невскому столько дней съ полусомкнутыми глазами и отчаяннымъ взоромъ, уже боле не ходить тамъ въ неуказанный часъ, между пятью и шестью по-полудни. Въ этотъ часъ онъ теперь сладко спитъ на своей постели подъ теплымъ одяломъ, спитъ такъ сладко, что, проснувшись посреди темноты, долго остается лежащимъ въ недоумніи, не умя дать себ отчета что происходитъ на свт — часъ ранняго утра или пора поздняго вечера! Петръ Петровичъ Буйновидовъ — потому-что рчь идетъ о моемъ друг Петр Петрович Буйновидов — привыкъ спать посл обда, кажется, со дня своего рожденія. У его родителя, претолстаго джентльмена, всегда находилась на устахъ одна любимая поговорка: ‘Отчего казакъ гладокъ? оттого, что полъ, да и на бокъ!’ Вся философія добраго старца высказывалась въ этой поговорк, и оттого вс его дти и весь домъ всегда посл обда бросались въ объятія Морфея (или въ объятія Нептуна, какъ выражается Брандахлыстовъ, дурно знающій миологію). Какъ бы то на было, нашъ другъ Петръ Петровичъ, и по воспитанію, и по наклонности собственныхъ мыслей, принадлежитъ къ усерднйшимъ чтителямъ послобденнаго отдыха. Когда ему помшаютъ уснуть посл трапезы, онъ длается несчастнымъ существомъ не только на весь вечеръ, но и на всю ночь, потому-что, по его увренію, посл дня, проведеннаго безъ сна, его посщаетъ лютая безсонница во время ночи. Вотъ до какихъ аберрацій вкуса доходитъ Петръ Петровичъ Буйновидовъ. Жизнь Буйновидова прошла весьма бурно, весьма тревожно, даже весьма бдственно. Только недавно нашъ мизантропъ Петръ Петровичъ, съ первой юности испытавшій всевозможные удары судьбы, много разъ разрывавшій связи съ людьми и уединявшійся куда-то на морской берегъ въ крестьянскій домикъ, около Лахты,— только недавно, говорю я, нашъ любезный мизантропъ немного примирился съ своей судьбою. Похожденія Буйновидова стоятъ всякаго печальнаго романа, и когда нибудь читатель съ ними познакомится, но въ настоящую минуту рчь идетъ не о прежнихъ похожденіяхъ Петра Петровича. Итакъ я сказалъ уже, что Петръ Петровичъ перенесъ въ жизни злоключенія, но никакія злоключенія не отучили его спать посл обда. Мало того: въ послобденномъ сн, въ сладкихъ мгновеніяхъ предъ усыпленіемъ, въ долгой дремот посл своего пробужденія, Буйновидовъ находилъ усладу, радость, утшеніе въ своихъ тяжкихъ испытаніяхъ. Пока нашъ другъ былъ несчастенъ и преданъ мизантропіи, ни я, ни мои пріятели не мшали ему спать посл обда, хотя эта страсть иногда доходила въ Петр Петрович до колоссальныхъ размровъ. Для чего огорчать бднаго чудака, для чего тревожить этого человка, претерпвшаго злобы человческой! говорили мы въ одинъ голосъ. Пускай послобденный сонъ его будетъ крпокъ, и пусть восхитительныя грёзы лелять его, пусть он яркой вереницей витаютъ надъ отяжелвшей головою Петра Петровича! Не мшайте спать этому труженику жизни, сему новому Альцесту: для него жизнь есть горестный сонъ, а сонъ — отрадная дйствительность! Такъ говорили мы, пока оно было нужно, но прошло нсколько времени, и фортуна сперва слегка, а потомъ и заманчиво улыбнулась бдному Буйновидову. Онъ примирился со многими недругами, успокоился духомъ, полюбилъ, женился и пріобрлъ себ милую, преданную жену, которая ухаживаетъ за нашимъ человконенавистникомъ будто за взрослымъ младенцомъ. И что же? нашъ Буйновидовъ, примирившись съ своей судьбой, пустился спать днемъ еще пуще прежняго! Подобно тому подъячему въ басн Измайлова, который сперва пилъ съ горя, а потомъ нарзался отъ радости, нашъ величественный пріятель еще сильне сдружился съ Мореемъ, сталъ приносить богу сна жертвы самыя огромныя! Много разъ пытались мы увщевать Буйновидова, замчать его толщину, пророчить ему ожирніе безпредльное, но мизантропъ не желалъ слушать нашихъ убжденій. Сонливость этого любезнаго собрата начала повергать въ отчаяніе всхъ друзей Ивана Александровича и самого Ивана Александровича, то-есть мою собственную персону. Дло дошло до того, что съ Буйновидовымъ нельзя было обдать вмст: за супомъ онъ былъ очарователенъ,— за рыбой переставалъ говорить, за жаркимъ превращался въ какого-то хлопающаго глазами филина, мороженое ронялъ съ ложки себ на жилетъ и, не дождавшись кофе, повергался въ оцпенніе! Заснуть посреди друзей Ивана Александровича можетъ только истинно больной человкъ, ибо, смю сказать, такихъ друзей, какіе есть у меня, не иметъ ни одинъ милордъ во веей подсолнечной. Слушая наши послобденные разсказы и шутки въ аттическомъ вкус, мертвый расхохочется и самый неистовый изъ вандаловъ почувствуетъ себя счастливымъ! Но Буйновидовъ не смялся и не чувствовалъ себя счастливымъ, ибо храплъ, соплъ и свисталъ носомъ, до тхъ поръ, пока кто нибудь не трогалъ его за сапогъ, примолвивъ при этомъ: ‘Прощай, пустынникъ, намъ пора и спать ложиться!’ Таково бывало поведеніе Петра Петровича въ кругу друзей его сердца, а ужь о хладномъ свт и говорить нечего. Оттого мы вс съ сокрушоннымъ сердцемъ привыкли глядть на Буйновидова, какъ на больного, мечтали о средствахъ къ его исцленію и, наконецъ, придумали одно средство, соединяющее пользу съ пріятностью. Я побился объ заклалъ съ Лызгачовымъ, побился на ящикъ шампанскаго, говоря, что заставлю Буйновидова не спать посл обда ровно два мсяца, и если понадобится, то и боле. И Лызгачовъ и вс присутствующіе отвтили мн обиднымъ смхомъ. Многое я могъ бы сдлать, по ихъ мннію, но настоящій подвигъ всми единогласно былъ признанъ за предпріятіе баснословное, дерзкое, невозможное. Я отвчалъ на такой скептицизмъ, увеличивъ пари и только требуя, чтобы одинъ изъ нашихъ друзей, именно Германецъ Антоновичъ, сдлался моимъ помощникомъ для той хитрости, готорую настоитъ придумать. Мы ударили по рукамъ, согласились держать все дло въ секрет, къ исполненію же самаго предпріятія положено было приступить не позже и не ране декабря тысяча-восемьсоть-пятьдесятъ-четвертаго года. Да! конецъ прошлаго и первый мсяцъ настоящаго года долго будутъ памятны, по моей милости, долго будутъ памятны любезному мизантропу Петру Буйновидову.
Надобно будетъ доложить читателю, что нашъ дорогой Петръ Петровичъ, подобно всмъ особамъ, приверженнымъ къ уединенію да еще сверхъ того поддавшимся печальному наитію духа мизантропіи, мнителенъ въ ужасающей степени. Половина бдствій его жизни происходила отъ мнительности, онъ одинъ разъ отъ мнительности считалъ себя даже убійцей себ подобнаго человка, человка, который и по нын здравствуетъ. А боясь умереть, онъ натурально много думаетъ о своемъ здоровь. Докторовъ и медицинскихъ книгъ нашъ другъ тоже побаивается, какъ, напримръ, иной страдалецъ, отказавшійся отъ крпкихъ напитковъ, побаивается вида бутылки съ искусительной влагой. Два раза Петръ Петровичъ чуть не терялъ разсудка отъ бесды съ медиками и чтенія медицинскихъ книгъ, чтенія, посл котораго начиналъ предполагать въ себ зародыши всевозможныхъ болзней. Оттого онъ нын негодуетъ на медицину и, въ случа какого либо недуга, себя самъ лечитъ. Врне, впрочемъ, будетъ, если я скажу, что Буйновидовъ самъ себя лечитъ, не имя никакого недуга, и даже наживаетъ недуги вслдствіе слишкомъ частаго измненія системъ леченія, да еще и его странности. Одинъ разъ, захавъ на его квартиру, въ часъ вечерній, я былъ поражонъ ужасомъ и едва не счолъ себя свидтелемъ загробныхъ явленій во вкус госпожи Рэдклифъ. Первая фигура, встртившая меня въ гостиной, имла видъ мертвеца въ саван или утопленника, ибо съ благо савана струились потоки воды самой холодной. Представьте себ мое удивленіе, когда подъ саваномъ оказался самъ Петръ Петровичъ, придумавшій новое теченіе посредствомъ завертыванія своей персоны въ мокрую простыню! Результатомъ леченія оказался гриппъ, соединенный съ ломотою и временной глухотою. Другая исторія, еще печальне: въ ноябр мсяц, чувствуя себя совершенно здоровымъ, Буйновидовъ сдлалъ одно дивное открытіе по части гигіенической — ему показалось, что употребленіе въ пищу сырой ветчины и почти сырой говядины во многомъ содйствуетъ къ продолженію жизни человческой. Сначала онъ сталъ примнять свою теорію понемногу, кушая кровавое мясо только когда ему сть хотлось, но на пути гигіеническихъ подвиговъ остановиться трудно. Буйновидовъ сталъ глотать сырую ветчину посл чая, проснувшись отъ послобденнаго сна, во всякую свободную минуту. Окорокъ исчезалъ за окорокомъ, колбасникъ Людекенсъ въ короткое время собралъ много денегъ съ нашего друга, а девятаго или двнадцатаго ноября Халдевъ прибжалъ ко мн, песь разстроенный, крича на нею комнату: ‘Буйновидовъ умираетъ — у него жестокое воспаленіе въ желудк’. Однако Буйновидовъ выздоровлъ, къ радости преданныхъ пріятелей, а теперь, чтобъ разсердить его хорошенько, стоитъ при немъ заговорить о сырой ветчин и недожаренной говядин. Надюсь, что читатель теперь знаетъ Буйновидова и дозволитъ мн продолжать мой разсказъ.
Зная мнительность Петра Петровича, я на ней-то основалъ планъ своихъ операцій, приготовляясь сокрушить одну зловредную страсть (страсть къ послобденному сну), съ помощью другой страсти, можетъ-быть, еще зловреднйшей. Не въ одной математик минусъ на минусъ даетъ плюсъ (— X — = +), и часто познаніе слабостей человческихъ бываетъ полезно истинному другу человчества {Вновь обращаю вниманіе читателя на сію апоегму. Поистин я повременамъ соединяю въ себ Демокрита, Ларошфуко и Сенеку! Глубина! врность, неожиданность вывода!.. но прекращаю замтку, боясь быть нескромнымъ. Лучшій судья автору — публика.}! И такъ, перваго декабря, по заране условленному плану, вся компанія друзей Ивана Александровича, въ томъ числ пустынникъ Буйновидовъ, обдала у Германца Антоновича. Я нарочно опоздалъ и явился посреди бесды, уже за супомъ. ‘Господа — радостно началъ я, кинувъ шляпу въ уголь и снявъ галстухъ (да, о дорогая читательница, я люблю обдать безъ галстуха), господа, сказалъ я всей компаніи — вы извините мое замедленіе, если узнаете у кого я былъ и съ кмъ бесдовалъ. Докторъ ома Ш., нын знаменитое свтило науки, великій Ш., нашъ добрый товарищъ, врный буршъ и бывшій членъ нашей компаніи, вернулся изъ Парижа, обремененный медицинскими лаврами. Ученики Дюпюигрена и Пельно отдавали справедливость нашему соотечественнику. Ш. получаетъ здсь нсколько мстъ, накопилъ денегъ и будетъ давать намъ пиры, достойные нашихъ пировъ стараго времени. Онъ жаждетъ васъ всхъ видть, обнять васъ и, можетъ быть, сегодня же къ вечеру прилетитъ въ наше собраніе. Буйновидовъ, ты не знакомъ съ Ш., ты его не помнишь веселымъ и бднымъ студентомъ? Теб предстоитъ великое наслажденіе: вотъ человкъ науки и здраво взирающій на науку!…
— Не желаю я знакомиться съ докторами, да еще и знаменитыми, мрачно и неохотно сказалъ Петръ Петровичъ (дло уже происходило посл рыбы).— Эти люди взираютъ на смертнаго, какъ на пшку, и радуются, если у тебй болзнь какая-нибудь рдкая! Я здоровъ, какъ никто въ мір не можетъ назвать себя здоровымъ, и здоровъ, благодаря своей собственной метод!…
— Оно и видно, замтилъ Халдевъ, намекая на сырую ветчину.
— Однако, спросилъ меня Лызгачовъ: — какъ назвать поведеніе нашего друга Ш.? Онъ здсь два дня и ни у кого не былъ. И бы, кажется, пріхавъ изъ Сагары, прилетлъ тотчасъ къ теб или Брандахлыстову! Ужь не поднялъ ли носа нашъ бывшій товарищъ?
— Ничуть, отвтилъ я: — но наука иметъ свои требованія. Ш. въ послдній разъ выправляетъ рукопись своего новаго сочиненія о предмет въ высшей степени новомъ — о гибельномъ вліяніи послобденнаго сна на организмъ человческій!
— Боже! вскричалъ Антоновичъ самымъ простодушнымъ гономъ:— а я вс эти дни, обдая дома, дремалъ въ кресл!
Буйновидовъ сталъ замтно блденъ, но не говорилъ ни слова.
— Можешь спать покойно, Антоновичъ, отвтилъ я, наливая себ душистаго лафиту (какъ говорится въ романахъ): — не вс докторскія фантазіи справедливы. Ш. изучалъ предметъ послобденнаго сна боле пяти лтъ и пришолъ къ тому убжденію, что этотъ сонъ причиняетъ человку меланхолію, запалы въ печени и раннюю, мучительную кончину. Завтра явится другой докторъ и напишетъ что-нибудь въ опроверженіе… Наука такова была и будетъ. Наука наукой, а жизнь жизнью.
— Меланхолія, запалы, язвительно замтилъ Буйновидовъ (а дло уже шло къ пирожному, но нашъ пустынникъ еще не обратился въ филина): — любопытно было бы освдомиться, чмъ поддерживаетъ твой другъ Ш. такое глупое мнніе.
— Буйновидовъ, не положить ли подушку на диванъ? спросилъ Антоновичъ, но получилъ отрицательный жестъ головою.
Я между тмъ отвчалъ Петру Петровичу въ такихъ словахъ: чмъ поддерживаетъ свое мнніе Ш.?— опытами и вскрытіемъ труповъ. За границей онъ вскрылъ боле десяти тысячъ людей, спавшихъ посл обда, а здсь, въ Россіи, длалъ изслдованія безъ счета. У него корреспонденты во всхъ городахъ, гд только имются особы, спящія посл обда. Чуть такая особа умираетъ, ее вскрываютъ, а печень кладутъ въ банку и отправляютъ къ Ш. По его словамъ, эти печени вс велики, дв изъ нихъ (я и самъ ихъ видлъ) всятъ пудъ и три фунта.
— Тьфу! съ негодованіемъ возразилъ Буйновидовъ: — хорошъ предметъ для разговора за обдомъ! Ш. дуракъ, а ты легковрне младенца, Иванъ Александровичъ. Хорошо, что обдъ кончился. Эй, мальчикъ! давай мн шляпу.
— Какъ? вскричали вс гости съ удивленіемъ: — да куда жь ты идешь?
— Въ спальн все приготовлено и ставни закрыты, шепнулъ Антонъ Антоновичъ на ухо пустыннику.
— Нтъ, извините меня, друзья мои, сказалъ Буйновидовъ, кланяясь всмъ намъ: — дло великой важности призываетъ меня въ Морскую, въ Гороховую, а потомъ на Литейную. Не задерживайте маня. Ha-дняхъ увидимся.
И онъ ушолъ, надвъ свою срую шляпу и плащъ во вкус испанскомъ. Таковъ ужь нашъ Петръ Петровичъ: онъ всегда ходитъ въ широкомъ плащ и срой шляп.
Гомерическимъ хохотомъ разразились вс мы тотчасъ посл ухода Буйновидова.
— Ты великій человкъ, Иванъ Александровичъ, сказалъ мн Пайковъ, извстный своими сочиненіями о древнихъ Пелазгахъ.
— О, какъ знаетъ онъ сердце человческое! возгласилъ добрый старецъ, нашъ другъ, котораго мы называемъ сатиромъ, потому-что онъ немного похожъ на этого лсного полубога, и лицомъ и характеромъ. Даже прислуга была изумлена тмъ, что Буйновидовъ не залегъ спать посл обда. Вечеромъ мы зашли къ Петру Петровичу и застали его съ головой, обвязанной полотенцомъ, смоченнымъ въ уксус. Жена его сообщила намъ по секрету, что пустынникъ нашъ никакъ не хотлъ заснуть въ свой обыкновеный часъ отдыха, но бродилъ вокругъ дома и пріобрлъ себ головную боль. Впрочемъ, намъ всмъ показалось, что головная боль существовала только въ воображеніи нашего мнительнаго пріятеля.
Прошло три или четыре дня. Въ опер встрчаю я Лызгачова, добрая физіономія котораго, немного сходная съ физіономіей старой добродушной лошади, сіяла веселіемъ.
— Иванъ Александровичъ, сказалъ онъ, подходя ко мн въ антракт и помирая со смху:— Буйновидовъ не спитъ посл обда, Буйновидовъ гуляетъ всякій вечеръ но Невскому! Такой странной фигуры не ходило по улицамъ со дня основанія Петербурга! Мы видли его сегодня и едва не померли со смху. У него отчаяніе во взорахъ, сонъ его клонитъ, страшная борьба во всхъ чертахъ лица… ха! ха! ха! что за зрлище!
Лызгачовъ расхохотался такъ, что изъ каждой ложи по одной трубк, было устремлено въ нашу сторону.
Черезъ недлю и я, подобно многимъ друзьямъ, отправился вечеромъ на Невскій — глядть Буйновидова. Несчастный страдалецъ не шолъ, а скоре плылъ съ тяжкимъ усиліемъ. Маленькія модистки, въ эту пору бгающія съ картонками по Петербургу, давали ему дорогу не безъ ужаса. Извощики принимали нашего всегда воздержнаго друга за нетрезваго человка. Сантиментальныя дамы съ вуалями принимали его за ревнивца, подстерегающаго соперниковъ. Видъ Буйновидова, дико бродящаго но улиц въ неуказанный часъ, внушилъ даровитой Анн Крутильниковой превосходную идею ея романа ‘Чорный Плащъ и Кинжалъ’, романа, нын читаемаго по всхъ салонахъ высшаго петербургскаго общества и уже отосланнаго въ типографію. Ясно было, что, лишась своего послобденнаго сна, Буйновидовъ страдаетъ жестоко. Страданія его продолжались около двухъ мсяцевъ и наконецъ стали невыносимы.
Несмотря на великія свои мученія, Буйновидовъ никогда не говорилъ о нихъ, даже съ докторомъ Ш., котораго мы съ нимъ вскор познакомили. Съ нашимъ любезнйшимъ медикомъ мизантропъ былъ сухъ, угрюмъ,— но втайн жаждалъ прочесть диссертацію ‘О гибельныхъ слдствіяхъ послобденнаго сна’. Одинъ разъ Петръ Петровичъ даже спросилъ доктора, когда выйдетъ въ свтъ его сочиненіе, а тотъ, не знавшій нашей проказы и дйствительно печатавшій что-то о патологіи, отвчалъ очень скромно: ‘Въ конц той недли’.— Настало желанное время, но Буйновидовъ все-таки не нашолъ въ лавкахъ книги о врод спанья посл обда. Что оставалось ему длать? Кого спросить о состояніи своей печени? въ какомъ твореніи отыскать правила леченія и гигіены для этого необычайнаго казуса? Наконецъ, испивъ до дна чашу бдъ, сомннія, тоски, нершительности, Буйновидовъ откинулъ ложный стыдъ и самъ отправился къ Ш., въ свой непоказанный часъ, между пятью и шестью пополудни. Глаза его не смыкались, по обыкновенію, онъ не чувствовалъ сонливости, душевная тревога сдлала то, чего не могли сдлать два мсяца геройскихъ усилій.
— Дома докторъ? дрожащимъ голосомъ спросилъ Буйновидовъ его камердинера.
— Спитъ-съ! былъ лаконическій отвтъ.
— Какъ?— И ноги Буйновидова подкосились.
— Отдыхаютъ-съ посл обда.
— Быть не можетъ! ты лжецъ отвратительный. Ш., авторъ книги ‘О гибельныхъ послдствіяхъ послобденнаго сна’, спитъ посл обда?
— Извольте сами взглянуть, отвтилъ слуга, знавшій, что для Ивана Александрыча и друзей Ивана Александрыча дверь Ш. должна быть открыта во вс часы дня и ночи.
Дверь отворилась, и глазамъ мизантропа представился нашъ добрый медикъ, только-что пробудившійся и весело взиравшій окрестъ своими свтлыми, маленькими глазами.
— А! domine Буйновидовъ, возгласилъ гостепріимный хозяинъ: — насилу-то вы вздумали навстить друга друзей вашихъ! А ужь какую я славную высыпку задалъ посл обда! бррръ! даже вспомнить пріятно!
Буйновидовъ все стоялъ, не вря глазамъ своимъ.
— Вы… вы… спите посл обда? промолвилъ онъ тономъ горькаго упрека.
— Отчего же не спать? отвчалъ знаменитый медикъ, протирая глаза: — дневной сонъ успокоиваетъ нервы, освжаетъ утомленные глаза… а наконецъ — просто доставляетъ человку наслажденіе!… Чего бы намъ выпить теперь? воды съ морсомъ или чаю,— конечно не безъ рома?
— И это говорите вы! вы! авторъ сочиненія ‘О гибельныхъ послдствіяхъ послобденнаго сна’?
— И не думалъ я писать такихъ сочиненій. За кого вы меня принимаете?
Губы Буйновидова поблднли.
— Какъ, прошепталъ онъ: — Иванъ Александрычъ сказалъ неправду?…
— Еще бы вы врили Ивану Александрычу, который для краснаго словца родного отца не пожалетъ! Иванъ Александрычъ ужь на томъ стоитъ. Разв онъ не заставилъ меня одинъ разъ (съ моей фигурой) одться въ женское розовое домино да интриговать въ маскарад Пайкова? Иванъ Александрычъ! Да кто не знаетъ проказъ Ивана Александрыча?…
— О, мн надобно его крови! возопилъ Петръ Петровичъ.— Я два мсяца не спалъ посл обда, два мсяца испытывалъ терзанія физическія и нравственныя, два мсяца я считалъ свою печень погибшею! Я былъ посмшищемъ города и друзей моихъ!.. Иванъ Александрычъ! одному изъ насъ надо погибнуть…
И мизантропъ выбжалъ отъ доктора, полный ярости безпредльной. Вернувшись домой, онъ тотчасъ же написалъ дуэльный вызовъ, иль картель, какъ говорится у Пушкина, картель, исполненную самыхъ громовыхъ выраженій. Я отвтилъ, что буду ждать секунданта, что не считаю себя вправ отказываться отъ вызова, и такъ дале.
Но дни проходили за днями, а секундантъ появлялся, и я зналъ очень хорошо, что онъ никогда не явится. Къ кому не обращался Буйновидовъ изъ числа своихъ пріятелей, всякій встрчалъ его предложеніе самыхъ громкимъ и неумолчнымъ хохотомъ. Одна идея о томъ, что нашъ благодушный чудакъ ищетъ крови себ подобнаго человка всюду рождала смхъ и веселіе. Всюду говорили Буйновидову забавныя рчи, всюду слушали его грозныя декламаціи, какъ слушали въ старое время трагическіе монологи Каратыгина въ ‘Уголино’. Наконецъ, переждавъ нсколько дней, я ршился положить предлъ хлопотамъ несчастливца и понюлъ въ его квартиру самъ, въ сопровожденіи Лызгачова, Халдева и Ш.
— Дорогой Петръ Петровичъ, сказалъ я оскорбленному другу:— я чувствую, что не совсмъ правъ передъ тобою, и готовъ дать теб всякое удовлетвореніе, какого ты только пожелаешь. У тебя нтъ секундантовъ, но намъ съ тобой ихъ не надобно: мы были съ тобой дружны много лтъ и можемъ полагаться другъ на друга и во вражд, и въ пріязни. Бери оружіе, какое самъ пожелаешь, и сейчасъ же поршимъ наше неудовольствіе. Для меня разрывъ съ добрымъ пріятелемъ хуже всякой опасности.
При первомъ слов моей рчи, Буйновидовъ издалъ громкое рыданіе, а при конц ея, этотъ свирпый человконенавистникъ уже лежалъ въ моихъ объятіяхъ. Оба наши галстуха свернулись на бокъ, а воротнички смокли отъ слезъ. Тмъ и кончилась эта исторія.

V.
Разсказъ о томъ, что съ словомъ надо обращаться честно даже въ мелочныхъ событіяхъ нашей жизни.

Въ прошломъ году, въ пятницу, именно 10 декабря, маленькая компанія пріятелей, считавшая въ своихъ рядахъ нкоторыхъ изъ лучшихъ петербургскихъ литераторовъ, должна была совершить оргиналыіую partie de plaisir, заране придуманную и общавшую удовольствіе участникамъ. Какъ водится въ подобныхъ случаяхъ, часъ собранія и мсто сбора были назначены заране, но, какъ иногда случается въ свт, въ указанную пору только двое изъ семи участниковъ оказались исправными. Сергй Сергичъ за ночь занемогъ чмъ-то въ род холеры. Викторъ Петровичъ открылъ въ своемъ обширномъ родств троюродную кузину, у которой было необходимо справлять день рожденія. Иванъ Андреевичъ, просто, забылъ и условіе, и часъ, и сборное мсто, а Павелъ Антонычъ, еще наканун утверждавшій, что одна смерть можетъ поколебать его акуратность, ршился остаться дома, даже не представляя причинъ въ свое оправданіе. Итакъ увеселеніе оказалось плачевнымъ, вечеръ не удался, и моя собственная персона, потерявъ нсколько лучшихъ часовъ лучшей поры дня, должна была хать восвояси, осыпая неисправныхъ друзей мысленными укоризнами. Еслибъ злая судьба въ тотъ вечеръ вздумала исполнить хотя часть моихъ пожеланій, не одна бы ‘звзда скатилась съ нашего литературнаго горизонта’, а русское искусство понесло бы ‘потери тяжкія и даже невознаградимыя’!
Прохавъ три улицы и утомясь подборомъ разныхъ боле или мене энергическихъ выраженій, я почувствовалъ наконецъ, что сердце мое смягчается и досада на неисправныхъ пріятелей уступаетъ мсто идеямъ боле общимъ. Я припомнилъ, что неудовольствіе, сейчасъ мною испытанное, съ давнихъ временъ составляетъ необходимое темное пятно въ жизни каждаго столичнаго человка. По моему разсчету, количество испорченныхъ дней и вечеровъ въ жизни иного человка такъ огромно, что можетъ казаться истиннымъ бдствіемъ. Полъ-жизни человка гибнетъ отъ недостатка точности, памяти, отъ малаго уваженія къ своему слову, отъ торопливости, выжиданія и опаздыванія. Пойдите въ пріемную длового человка: вы въ ней не рдко найдете людей, стующихъ на неакуратность хозяина. Загляните въ кабинетъ этого хозяина: его мучитъ, отрываетъ отъ работы визитъ празднаго болтуна, незнающаго, куда дваться съ своимъ временемъ. Обойдите залы собранія въ часъ маскарада: васъ ужаснетъ количество угрюмыхъ кавалеровъ, печальныхъ масокъ, по разнымъ уголкамъ поджидающихъ кого-то, и такъ часто поджидающихъ понапрасну! Васъ зовутъ на обдъ — и вы присутствуете при терзаніяхъ амфитріона, да и какъ ему не терзаться? Половина гостей опоздала, лучшій пріятель вовсе не пріхалъ, а между тмъ часы бьютъ много, много часовъ, и кушанье частью переварилось, частью подсохло! Не то же ли на вечерахъ, не то же ли при денежныхъ условіяхъ? Женихи опаздываютъ въ церковь, должникъ избгаетъ своего кредитора, хотя иметъ вс средства расплатиться, дружескія собранія, веселыя поздки стали невозможными, по причин великой неточности участниковъ! Всякій скучаетъ самъ и заставляетъ скучать другого, портитъ свою жизнь, ходитъ повся носъ, жалуется на скуку, между тмъ какъ небольшой запасъ вниманія къ себ и другимъ людямъ, можетъ быть, навки исцлилъ бы его отъ скуки! Неужели ни одинъ петербургскій человкъ, подумавъ обо всемъ сказанномъ, не ршится, хотя отчасти, изслдовать болзнь, на которую я указываю?
Волнуясь такими, отчасти новыми, мыслями, я замтилъ въ одно и то же время, что мн не хочется спать, и что, не вдалек отъ моей квартиры, окна въ дом Александра Михайловича, добраго моего пріятеля и бывшаго начальника, сіяютъ огнями. Несмотря на довольно позднюю пору, я ршился заключить свой вечеръ бесдою съ людьми, изъ которыхъ каждый былъ мн по-сердцу. Александръ Михайловичъ давно считается чудакомъ, но каждую пятницу многочисленная публика болтаетъ и веселится въ его дом, какъ нельзя лучше. Его называютъ человкомъ стараго вка, однако мн кажется, что пристрастіе Александра Михайловича къ старин есть одна маска, а прикрывается онъ ею затмъ только, чтобъ съ большимъ удобствомъ нападать на наше время и смшныя стороны нашего общества. Всякая изъ его причудъ иметъ свой хорошій оттнокъ, и сверхъ того заглаживается какимъ либо скромнымъ достоинствомъ. Старикъ не позволяетъ вамъ курить сигару въ гостиной жены,— но онъ будетъ съ вами веселъ и молодъ, на его пятницу нельзя пріхать въ сюртук,— но случись бда съ кмъ-либо изъ числа столь любимой имъ молодежи, Александръ Михайловичъ не заснетъ, не выручивъ изъ нея своего шалуна. Этотъ добрый человкъ не спалъ ночи, читая ‘Давида Копперфильда’, когда книга только-что явилась въ свтъ, этому немного чопорному и повременамъ горделивому старику сыновья разсказываюгь чернокнижныя исторіи и шалости своей молодости, будто родному брату.
— Ну что пятница? хороша была пятница? много васъ съхалось? спрашивалъ меня хозяинъ, казавшійся въ тотъ вечеръ особенно веселымъ и разговорчивымъ.
— Пятница никуда не годилась, отвчалъ я — вечеръ не удался: изъ семи кавалеровъ, на-лицо оказалось двое. Вся эта недля для меня особенно несчастлива. Въ понедльникъ былъ я на обд, гд изъ числа семи не доставало трехъ собесдниковъ. Во вторникъ меня надулъ Ш., ухавъ гулять въ тотъ самый часъ, когда намъ надо было посовтоваться объ его же выгодахъ! Въ среду маскарадъ мой былъ испорченъ исторіею такого же рода, въ самый разгаръ вечера я бросилъ все, провожая даму, за которой родной братъ не заблагоразсудилъ пріхать къ условленной пор. Наконецъ въ настоящій день вс мои пріятели, за исключеніемъ захворавшаго, покрыли имена свой неизгладимымъ порицаніемъ!… Хорошо, что недля скоро кончится: чего ждать посл такого начала!
— Ха! ха! ха! провозгласилъ почтенный старецъ.— При несчастьи, оно, пожалуй, протянется и на слдующую недлю! Сказать по-правд, дорогой пріятель, ваше негодованіе меня радуетъ: оно показываетъ въ насъ человка, стоящаго на прямомъ пути, но все-таки человка немножко втренаго. Вы осудили добрыхъ пріятелей, оказавшихся неисправными по части небольшого вечера, пріятелей, изъ которыхъ одинъ дйствительно не могъ соображаться съ условіемъ, по случаю болзни, стало-быть, происшествія серьёзнаго. Но неужели же вы не замтили до сихъ поръ, что не одни parties de plaisir, что не одни дружескія собранія, что интересы жизни, интересы самые важные, терпятъ ежеминутно отъ причинъ въ род только-что приведенныхъ вами? Неужели вамъ никогда не приходилось съ ужасомъ припоминать бдственные дни своей жизни, дни, сдлавшіеся несчастными отъ важныхъ несдержанныхъ общаній, отъ чисто-современныхъ проволочекъ, отъ нравственнаго неряшества со стороны людей, связанныхъ съ вами узами самыми тсными? Вы мало испытали въ жизни, если можете еще сердиться на пустую неточность, на втренность, помшавшую удач какого нибудь вечера! Дай Богъ вамъ всегда видть только одни эти крошечныя огорченія. Маскарадъ былъ испорченъ для васъ въ среду — потеря неслыханная! Нтъ, любезный другъ, въ длахъ житейскихъ бываютъ приключенія похуже, благодаря тому, что многіе изъ ныншнихъ людей опустились, изолгались безъ надобности, стали похожи на гнилое дерево, къ которому страшно прислониться: того и гляди, что оно затрещитъ и повалится при малйшемъ прикосновеніи. Говорятъ, что скука, съ разочарованіемъ и тщеславіемъ, есть болзнь нашего времени. Такая рчь пустяки: изъ молодыхъ людей многіе нездоровы другимъ недугомъ. Они опустились нравственно, они раскисли, въ нихъ нтъ той живой жилки, которая помогаетъ человку бодро стоять на ногахъ и бодро идти по пути жизненному. Ихъ болзнь есть атонія, моральное разгильдяйство, если позволено такъ выразиться. Ни мы, ни огцы наши не знали такой болзни,— за это я смю поручиться. Мы, можетъ быть, убирали свои комнаты бдно и одвались безъ вкуса, но мы жили наяву, мы не думали и не говорили какъ будто сонные, и на малыя и на большія дла жизни мы клали всю спою душу, всю свою кровь, весь свой умъ и вс свои способности. Оттого въ наше время другъ былъ братомъ, товарищъ другомъ, оттого наше слово цнилось лучше ныншнихъ векселей, оттого жизнь текла и весело и съ тмъ вмст серьёзно. Мы были дятельны. Лнь и вялость духа, въ теперешнее время рдко кото удивляющія, въ наше время считались презрнными пороками. Я всегда любилъ молодыхъ людей, но жизнь многихъ молодыхъ людей нашего времени мутитъ мою душу. Разберите ее всю, отъ мелочей до интересовъ первой важности, съ утра до ночи: васъ одолетъ досада, горькое чувство за юношей нашего времени. Отчего утро ваше начинается такъ поздно? для чего, проснувшись около полудня, вы разслабляете себя лежаньемъ въ постели, безъ сна? Для чего тратите вы лучшій часъ дня, перечитывая груду газетъ, изъ которыхъ каждая говоритъ одно и то же? Для чего вы везд и всюду опаздываете? Все это только начало — пора перейдти къ грхамъ другого рода. Для чего вы, по служб или по своимъ дламъ, работаете неровно, смняя день усиленнаго труда днемъ постыдной праздности, не понимая того, что сила наша таится въ одной только постоянной, мрной, спокойной работ? Отчего наконецъ вы нетверды ни въ словахъ, ни въ общаніяхъ вашихъ? Какъ пріятель, вы обманываете пустымъ общаніемъ своего друга, какъ денежный человкъ, вы вредите доврившимъ вамъ лицамъ. У васъ на язык всегда готовое общаніе, согласіе, одобреніе, на словахъ вы готовы на все, но такъ ли выходитъ на дл?
Тутъ старикъ нашъ закашлялся, махнулъ рукою и хотлъ-было прекратить рчь, отъ утомленія, но мысли, имъ высказанныя, такъ насъ заняли и сверхъ того выказали въ Александр Михайлович такую зоркость взгляда, что вс мы, давъ ему немножко отдохнуть, поспшили вернуть новаго Ювенала къ старой тем.
— Возьмемте примры, началъ онъ снова, разсмотримъ факты моральнаго неряшества, безъ всякаго украшенія. Вы литераторъ, у васъ, положимъ, сегодня, въ декабр, просятъ въ журналъ на мартъ мсяцъ хорошаго романа въ трехъ томахъ, предлагая деньги впередъ. Скажете ли вы журналисту напрямикъ: ‘въ два мсяца мн не написать романа, деньги у меня есть свои, назначьте другой срокъ, и тогда полагайтесь на меня.’ Вы не скажете такихъ словъ, но возьмете деньги,— конечно, не изъ бдности, не изъ жадности, а вслдствіе такого соображенія: до февраля еще далеко, можетъ быть поспю, а тамъ журналу можно и подождать… Вы ввяжетесь въ новое условіе, въ новое предпріятіе, и ввяжетесь въ него безъ надобности, безъ потребности, возьметесь за него такъ! Это знаменитое такъ должно быть лозунгомъ людей такого разбора! Не хотите ли теперь сдлать пробу вотъ какого рода: позжайте къ кому либо изъ вашихъ друзей со связями и скажите ему: ‘любезный товарищъ, ты хорошъ съ N., къ этому N. у меня будетъ большая просьба черезъ полгода: можно ли на тебя разсчитывать?’ Товарищъ пожметъ вамъ руку и скажетъ съ чувствомъ: ‘какъ на самого себя, какъ на каменную стну!’ Пройдетъ полгода, и врный пріятель надуетъ васъ безсовстно, хотя онъ и не лжецъ. Онъ давалъ общаніе такъ, полгода казались ему вкомъ. Я зналъ людей, готовыхъ пожертвовать все свое состояніе неимущимъ — черезъ полгода!
— Все это, къ несчастію, какъ нельзя боле врно, замтилъ одинъ изъ слушателей.
— Я думаю, что врно, потому что испытано на дл, прибавилъ Александръ Михайловичъ, окидывая глазами всю компанію дамъ и мужчинъ около него сидвшихъ.— Такъ какъ здсь между нами нтъ ни одного человка неблизкаго, продолжалъ онъ,— то теперь самое лучшее время для той исторіи, которую я вамъ общалъ еще на прошлой недл. Это — краткія приключенія моего племянника Жозефа, всмъ намъ знакомаго и всмъ намъ довольно любезнаго. На этомъ господин, въ періодъ его довольно бурной молодости, имлъ я случай изучить ту болзнь, про которую сейчасъ шла рчь. Разсказъ будетъ полне, чмъ примры и разсужденія, а потому, если у добрыхъ гостей имется лишній часъ въ запас, они могутъ познакомиться съ исторіей Жозефа посл ужина.
Когда ужинъ кончился и вс собрались опять въ гостиную, разсказъ начался почти въ такихъ выраженіяхъ.
‘Надо сказать вамъ, господа, говорилъ Александръ Михайловичъ,— что въ юности моей я былъ человкомъ сантиментальнымъ, какъ говорится теперь, или чувствительнымъ, какъ говорилось въ то время. Въ любви и дружб не зналъ я границъ, перенося нжность, свою не только на дорогихъ мн людей, но даже на особъ къ нимъ близкихъ. Еще мальчикомъ я былъ почти влюбленъ въ кузину Прасковью Борисовну, дйствительно стоившую полной привязанности и, во время своего пребыванія въ нашемъ дом, ходившую за мной съ материнскою нжностью. Время, замужство кузины, мои поздки за-границу и наконецъ служба въ Петербург насъ разлучили, не погасивъ родственной привязанности, между вами существовавшей.
‘Лтъ восемь тому назадъ, около декабрской же поры, получаю я отъ кузины, или, лучше сказать, сестры, письмо, въ которомъ она проситъ пріютить, полюбить и опредлить на службу ея старшаго сына, нашего тепершняго Жозефа. Боле двадцати-пяти лтъ прошло съ той поры, какъ мы видлись въ послдній разъ cъ Прасковьей Борисовной: въ эти двадцать-пять лтъ она обзавелась мужемъ, большою семьею и успла мирно поселиться въ одной изъ отдаленнйшихъ нашихъ губерній, гд снискала себ, по обыкновенію своему, и общую любовь, и общій почетъ. Какъ бы то ни было, несмотря на прошлыя двадцать-пять лтъ, на цлую четверть вка, исполненную событіями, я едва не прослезился отъ радости, читая письмо моей кузины. Прошлая молодость, прошлая дружба и прошлыя радости освжились въ моей памяти, я сладко задумался надъ этимъ клочкомъ тоненькой бумаги и далъ себ слово быть менторомъ, другомъ, любящимъ покровителемъ для сына женщины, которую я такъ люблю и такъ помню. ‘Кто прислалъ письмо, кто подалъ письмо?’ спрашивалъ я у дежурнаго писаря, принесшаго мн это посланіе въ канцелярію. Писарь подалъ въ отвтъ карточку подателя, съ подробнымъ означеніемъ адреса: оказалось, что письмо привезъ на мою квартиру самъ Жозефъ, о которомъ въ письм говорилось. Я тутъ же послалъ курьера къ прізжему, съ приглашеніемъ явиться ко мн, къ пяти часамъ пополудни, первую свою свободную минуту мн хотлось посвятить сыну моей Пашеньки. Посланному веллъ я спшить, скакать, отыскать самого Жозефа и лично передать ему мою записку.
‘Надо сказать вамъ, господа, что въ тотъ годъ я былъ заваленъ работою. При всей моей охот къ дламъ и при нкоторой къ нимъ привычк, въ этотъ день я надлалъ нсколько промаховъ, торопился работать и ухалъ домой, отложивъ множество бумагъ на слдующій день, чего никогда не длаю, но мн хотлось скоре видть Жозефа, мн желательно было, чтобы юноша, на первый день своего прізда въ столицу, не испыталъ тягостныхъ печальныхъ часовъ выжиданія въ чужой передней. Я пріхалъ къ себ въ исход пятаго часа, и нсколько минутъ, остававшихся мн до свиданія съ никогда мною невиданнымъ юношей, показались мн чуть не часами. Наконецъ мои стнные часы ударили разъ, а Жозефа еще не было. Но съ послднимъ ударомъ пяти часовъ двери моего кабинета отворились, и молодой человкъ, самой счастливой наружности, подошолъ ко мн, подошолъ скромно, тихо, вжливо, однако безъ малйшаго признака неловкости или замшательства. Мн понравилась точность Жозефа, мн полюбилось выраженіе его лица, ясно говорившее: ‘если ты хочешь любить меня, я тебя стану любить: но если ты мн подашь одинъ палецъ, не буду я передъ тобою унижаться!’ Мы обнялись, и я объявилъ Жозефу, что три угловыя комнаты въ моей квартир, съ особымъ боковымъ ходомъ, отдаются въ его полное и неотъемлемое распоряженіе. Затмъ мы приступили къ разговору о служб, пообдали дружески, и на слдующій день молодой мой племянникъ былъ уже опредленъ въ канцелярію всмъ намъ знакомаго Михаила Семеновича. Подъ своимъ начальствомъ я не хотлъ держать родственника, да сверхъ того присутственное мсто, которымъ управлялъ Михайло Семеновичъ, справедливо славилось по всему городу своимъ прекраснымъ составомъ, особливо по части молодежи.
‘Съ начальникомъ Жозефа видались мы всякій день, такъ-что мн нетрудно было слдить за служебными успхами молодого человка. На канцелярской дорог всегда легко распознать юношу, получившаго строгое домашнее воспитаніе, вдали отъ развлеченій столицы. Петербургскіе молодые люди обыкновенно его обгоняютъ на первыхъ дняхъ, а потомъ сами отстаютъ, часто и навсегда. Жозефъ трудился умно, тихо, воздержно, безъ лихорадочныхъ порывовъ, безъ нетерпнія, безъ навязчивости, безъ разсчета на быстрое возмездіе, безъ стремленій къ недостойнымъ претензіямъ. Онъ не совстился сидть за книгой, когда бумагъ не было, сближался съ тми изъ товарищей, къ которымъ влекло его сердце,— однимъ словомъ, велъ себя истиннымъ джентльменомъ. Таковъ онъ былъ и подъ моей кровлей, и въ свт, куда доступъ былъ ему легокъ. Несмотря на чрезвычайную порядочность всхъ его поступковъ, на исправную переписку съ родными, на стариковскую точность во всхъ малйшихъ условіяхъ, одинъ только дуракъ могъ назвать Жозефа юношей сухимъ и ложно положительнымъ. Онъ умлъ и любить, и гнваться, и дурачиться, какъ слдуетъ юнош, и увлекаться по-юношески, и веселиться, какъ слдуетъ въ его лта. Ему случалось и проигрываться и проматываться, но долги онъ на себ не сносилъ, откровенно передавалъ мн свои денежныя затрудненія, и, конечно, не понапрасну. Его чуть не женила на себ старая долгоносая француженка, съ однимъ сослуживцемъ у Жозефа чуть не доходило до дуэли, изъ обихъ бдъ его выручили не безъ славы. На подобныя вспышки юности я не считалъ себя вправ горячо ополчаться, и точно, какъ мы увидите впослдствіи, не он повредили молодому человку. На третій годъ его пребыванія въ Петербург болзнь, о которой мы только-что разсуждали, подступила къ Жозефу, съ своими мелкими, неуловимыми, презрнными симптомами. Мой милый и любимый юноша, сынъ нжно любимой сестры, началъ медленно, постепенно опускаться въ океанъ нравственнаго неряшества…’
Но… до слдующаго фельетона.

VI.
Продолженіе прежняго разсказа и окончаніе исторіи молодого Жозефа.

Александръ Михайловичъ отдохнулъ немного, собираясь продолжать свой разсказъ. Вс мм готовились слушать съ напряженнымъ вниманіемъ, потому-что, по мннію каждаго изъ насъ, старикъ подступалъ къ сердцу всего вопроса, къ ядру всей исторіи.
Со многими людьми (продолжалъ хозяинъ) обыкновенно такъ случается, что въ каждомъ изъ такихъ людей излишнее стремленіе къ вншнему щегольству служитъ лучшимъ признакомъ погруженія въ нравственное, внутреннее неряшество. Я знаю, что въ настоящее время даже строгіе философы любятъ преклоняться передъ свтскимъ блескомъ: но строгіе философы всегда были близорукими чудаками. Человкъ простой и бывалый ясне ихъ видитъ сущность дла. Вникните въ жизнь блистательнйшихъ львовъ обоего пола, львовъ европейскихъ, и вы убдитесь въ справедливости моей замтки. Человку, вызжающему въ свтъ, нужны два фрака и дв лошади: если онъ, не получивъ приращенія къ своему состоянію, заводитъ четыре фрака и четверку коней, врьте, что въ длахъ его готовится нчто нечистое. Если семейство, жившее тихо, сообразно своимъ средствамъ, начнетъ вдругъ блистать балами и удивлять убранствомъ своего помщенія, будьте уврены, что въ такомъ семейств есть нчто шаткое и непохвальное. Для людей, начинающихъ заматываться и хитрить, первые шаги по пути неряшества будто усыпаны розами, убить курицу съ золотыми яицами бываетъ всегда выгодно — дня на три.
‘Въ нашемъ Жозеф первый симптомъ петербургскаго недуга выказался щегольствомъ, перемною экипажей, покупкой сраго рысака и убранствомъ моихъ трехъ комнатъ въ какомъ-то готическомъ стил. Думая, что юноша получилъ какія побудь добавочныя субсидіи изъ имнія, я сперва было не удивился, но вскор появились еще два симптома, хорошо мн знакомые. Жозефъ сталъ волочиться за свояченицей Михаила Семеновича, эксцентричной модницей, надъ которой, бывало, самъ подсмивался, толкуя со мною поутру (мы всегда пили чай вмст и бесдовали о приключеніяхъ каждаго прошлого дня).— ‘Неужели теб она стала нравиться? спросилъ я какъ-то моего сожителя.— Для чего ты всюду сопровождаешь эту тощую львицу?’ Жозофъ отвчалъ мн словомъ такъ! котораго я не могу слышать безъ отвращенія. Черезъ нсколько дней юноша опоздалъ ко мн на обдъ, а у брата моего вовсе не былъ на бал, хотя за день утвердительно сообщалъ мн, что тамъ будетъ. Вскор посл бала, заставившаго меня задуматься, получилъ я отъ Прасковьи Борисовны письмецо съ маленькой жалобою на то, что сынъ ея не писалъ къ ней ни строки уже боле мсяца.
‘Въ первое свободное утро я немного распекъ Жозефа за невниманіе къ матери, а по поводу другихъ его длъ высказалъ ему нсколько мыслей въ род тхъ, которыя передамъ вамъ сегодня. Рчь моя показалась молодому человку темною, непонятною,— и немудрено: онъ еще былъ такъ свжъ и молодъ, такъ мало видлъ чорной стороны жизни! Я вполн убжденъ, что онъ счелъ мои слова за послдствія сплина въ засидвшемся старикашк! Важныхъ грховъ онъ за собой не зналъ, бюджетъ его могъ назваться правильнымъ, надувать кого-либо или опускаться нравственно… при одной мысли о возможности такихъ длъ щоки его покрылись благороднымъ румянцемъ! ‘Милый мой Осипъ Алексичъ, сказалъ я молодому человку, стараясь выразить свои мысли какъ можно ясне,— не важныхъ промаховъ я боюся, но тысячи мелкихъ, мизерныхъ, ничтожныхъ уклоненій, изъ которыхъ потомъ иметъ слиться одинъ грхъ, боле чмъ важный! Мы живемъ не въ средніе вка, и жизнь твоя, конечно, обойдется безъ громовыхъ катастрофъ,— но тмъ сильне долженъ ты смотрть за собою, быть твердымъ въ мелочахъ жизни, чтить свое слово, свою прямоту и неприкосновенность своей доброй славы. Но на этотъ разъ прекратимъ нашу бесду и станемъ ждать послдствій.
— Ну, какъ послуживаетъ мой Жозефъ? спросилъ я черезъ нсколько дней у его начальника, у Михаила Семеновича.— Михаилъ Семеновичъ отвчалъ мн громкими похвалами, но уже не совсмъ въ прежнемъ дух.— ‘Способности твоего племянника меня удивляютъ, сказалъ онъ,— и я предвижу для него блистательную дорогу. Конечно, отъ юноши такихъ лтъ никто не станетъ ожидать рыцарской точности, но все-таки я не могу не отдать полной справедливости твоему протеже. Такъ быстро работать, такъ ловко вести и дла и разсянную жизнь можетъ только человкъ съ большимъ характеромъ. Ему случалось запускать кой-какія длишки — и что же? въ одну свободную ночь онъ приводилъ все въ порядокъ, и его часть всегда шла отлично. Жаль мн, что онъ разсчитываетъ переходить къ Карпу Петровичу: мн, признаюсь, не нравится эта охота перемнять должности.
‘Я промолчалъ, но къ вечеру поспшилъ опять призвать къ себ Жозефа за объясненіемъ.— ‘Правда ли, что ты ищешь мста у Карпа Петровича?’ спросилъ я его. — Юноша отвчалъ, что еще не иметъ опредленнаго плана по этой части.— ‘Для чего же ты трубишь о своемъ намреніи, не ршась ни на что? опять спросилъ я.— Извини меня, мой другъ, но такъ поступаютъ только вздорные ребятишки’,— ‘Однако Карпъ Петровичъ самъ предлагалъ мн отличное мсто, и я не вижу причины, почему бы мн не промнять хорошаго на лучшее.’ — Тутъ уже я немного разсердился. ‘Вотъ то-то и есть, втренникъ, сказалъ я,— что ты пріучился соваться въ воду, не снросясь броду. Карпъ Петровичъ, теперь сулящій теб золотыя горы, больше ничего, какъ болтунъ, человкъ безъ кредита, да еще и гордецъ, вдобавокъ. Теперь, когда ты къ нему ходишь пріятелемъ, онъ тебя лобызаетъ, потчуетъ сигарой, кормитъ тебя сладкими общаніями,— а попробуй кинуть свою должность, да явиться къ нему въ вид просителя, онъ тебя приметъ надвая шубу и подастъ теб два пальца. Карпъ Петровичъ надувалъ людей посолидне тебя, — я близко знаю Карпа Петровича: — Карпъ Петровичъ человкъ себ на ум. Боюсь я боле всего, милый другъ, чтобы изъ тебя самого современемъ не вышелъ второй томъ Карпа Петровича.’ На этотъ разъ Жозсфъ былъ понятливе, и моя апострофа заставила его призадуматься.
‘Прошли недли и мсяцы — обычное наружное щегольство и сопутствующее ему моральное неряшество шли crescendo. Рдкій день не ознаменовывался для Жозефа рядомъ несдержанныхъ общаній, затрудненій по денежной части, замысловъ, неприводимыхъ въ исполненіе, глупостей, совершенныхъ такъ, безъ цли, даже безъ увлеченія. Всюду нашъ молодой человкъ началъ опаздывать, непростительная небрежность къ себ и другимъ стала проявляться во всхъ его дйствіяхъ. Въ опер кресло Жозефа оставалось пустымъ до половины спектакля, на вечера къ роднымъ прізжалъ онъ въ часъ ужина, иногда спалъ до двухъ часовъ по-полудни, иногда не ночевалъ дома, къ боковому крыльцу моей квартиры начали подходить и подъзжать по-утрамъ разные люди сумрачнаго вида, имвшіе видъ ростовщиковъ или спекуляторовъ подобнаго же рода. Все это было грустно и со всмъ тмъ какъ-то правильно въ самой неправильности. Жозсфъ уже выучился жить и не могъ замотаться презрннымъ образомъ, дла его, при всей ихъ запутанности, все-таки были еще не очень плохи. Я, признаюсь, ждалъ, желалъ денежной катастрофы, кризиса въ какомъ бы то ни было род: мн хотлось, чтобы наконецъ весь рядъ этихъ мелкихъ и почти неуловимыхъ уклоненій отъ порядочности привелъ юношу къ тяжкому, но спасительному уроку. Ожиданія мои были напрасны, племянникъ мой постигъ науку держаться на вод, беззаботно плавать надъ бездною.
Одинъ разъ онъ пришолъ ко мн въ кабинетъ и попросилъ у меня полторы тысячи рублей, срокомъ на дв недли: требовалось выручить изъ бды какого-то богатаго пріятеля, за которымъ деньги пропасть не могутъ. Жозефъ, мой Жозефъ, подумалъ я, дошолъ до того, что придумываетъ небывалыя исторіи съ денежной цлью. Однако я не выказалъ моего сомннія: я чувствовалъ, что, несмотря на неправдоподобность исторіи, отказъ мой будетъ горькой обидой для племянника. Я вынулъ деньги и, вручая ихъ молодому человку, сказалъ ему только: ‘Осипъ Алексичъ, ты знаешь мою точность во всхъ длахъ, въ денежныхъ особенно. Ты просилъ полторы тысячи на дв недли, помни же, что черезъ четырнадцать дней, въ среду, въ эту пору или къ вечеру, я жду моихъ денегъ обратно.’ Племянникъ пожалъ мн руку, и мы разстались друзьями.
Прошло четырнадцать дней, среда наступила и наступилъ часъ поздняго вечера, когда я вспомнилъ о Жозеф и деньгахъ. Пройдя въ помщеніе юноши, я засталъ тамъ только его франта-лакея, растянувшагося на штофномъ диван посреди гостиной.— ‘Гд Осипъ Алексичъ?’ спросилъ я съ неудовольствіемъ.— ‘Ухали въ Царское и ночевать не будутъ’.— ‘Давно онъ ухалъ?’ — ‘Сегодня поутру.’ — ‘Не оставилъ онъ записки на мое имя, не приказывалъ ничего мн сказать?’ Слуга посмотрлъ на меня съ такимъ видомъ, съ какимъ глядимъ мы на пріятеля, тратящаго слова попустому. И не допрашивалъ его боле.
‘Молодецъ мой вернулся черезъ дна дня. Вроятно, ему донесли тотчасъ же по возвращеніи о моихъ запросахъ въ среду ночью. Онъ пришолъ ко мн въ кабинетъ и вручилъ мн съ благодарностью полторы тысячи цлковыхъ. Я только бросилъ деньги на конецъ стола и сухо поклонился подателю. У Жозефа навернулись на глазахъ слезы онъ весь вспыхнулъ и, протянувъ ко мн об руки, сказалъ: ‘Простите меня, дядюшка!’
‘— Жозефъ! Жозефъ! возразилъ я, не имя духа холодно встртить проблескъ такого искренняго раскаянія,— бдный мой Жозефъ, какъ радостно извинилъ бы я тебя, еслибъ могъ знать, что настоящій твой гршокъ будетъ грхомъ послднимъ! Боже мой, какъ далекъ ты отъ того милаго Жозефа, для котораго когда-то самое пустйшее общаніе было обязательствомъ и всякое условіе святымъ дломъ! Денежными длами, другъ мой, распознается всякій человкъ нашего времени, потому-что въ наше время, какъ ты себ ни вертись, а вс вопросы приводятся къ одному вопросу и именно денежному. Неисправность твоя въ нашемъ недавнемъ условіи была мн крайне непріятна. Ты знаешь, что я не держу въ дом денегъ, сумма, теб данная, составляла весь мой наличный капиталъ, а ты согласишься, что въ мои лта неприлично занимать деньги на перехватку или брать впередъ жалованье. Въ денежныхъ длахъ, мой другъ, нтъ середины между неряшествомъ и тмъ, что ты можешь въ душ своей называть педантизмомъ. Человкъ, прохавшій нсколько улицъ съ своимъ пріятелемъ на извощик и по окончаніи курса вручившій спутнику семь съ половиной копекъ серебромъ, не такъ смшонъ, какъ оно кажется съ перваго разу. Съ нимъ я охотно готовъ вступить въ денежные разсчеты, чего не могу сказать о десятой части всхъ моихъ пріятелей… Однако на этотъ разъ довольно будетъ морали, лучше ты самъ подумай на-досуг о нашемъ разговор, да изъ собственной головы дополни недосказанное.
‘Слова мои не пропали напрасно, то-есть, конечно, они не могли совершенно измнить привычекъ Жозефа, но въ теченіе многихъ мсяцевъ полагали, какъ мн кажется, предлъ его дурнымъ повадкамъ. Мы снова поладили съ юношей, снова началъ я слышать о немъ самые отрадные отзывы, когда случилось одно происшествіе, для насъ обоихъ крайне затруднительное. Въ тотъ годъ, о которомъ теперь идетъ рчь, процвтало въ город Петербург семейство барона Ш., семейство весьма видное и, что еще важне, крайне эффектное. Самъ баронъ былъ превосходнымъ разскащикомъ, какимъ-то столтнимъ Сен-жерменемъ нашего времени, пройдохой, мастеромъ жить и мастеромъ веселить всхъ своихъ знакомыхъ. Посщать вечера Ш. считалось дломъ лестнымъ и пріятнымъ. Жены у него не было, но превосходной хозяйкою (по бальной и разговорной части) была старшая дочь барона, Лидія, персона, объздившая вс столицы Европы, всюду славившаяся красавицей и хотя засидвшаяся въ двкахъ до двадцати-девятилтняго возраста, но кружившая головы многимъ господамъ посолидне Жозефа. У Лидіи имлись еще дв сестры крайне хорошенькія, и вообще вся семья Ш. въ полномъ сбор, гд нибудь въ опер, производила разительное впечатлніе. Состояніе барона могло назваться достаточнымъ на иностранный масштабъ, но такъ какъ у старика было трое сыновей на служб, то дочери никакъ не имли возможности разсчитывать на какое нибудь приданое. Съ этимъ-то семействомъ подружился мой Жозефъ, подружился и сталъ сильно ухаживать сперва за Лидіей, а потомъ за Софи, второй дочерью барона. О двиц никто не могъ сказать ничего дурного, хотя, по моему мннію, Жозефу не слдовало бы сближаться съ такимъ гордымъ и хитрымъ семействомъ (бдность Ш. меня не смущала: племянникъ мой долженъ былъ получить много наслдства современенъ). Какъ бы то ни было, я счелъ долгомъ разспросить молодого человка о его отношеніяхъ къ Ш. и о брачныхъ замыслахъ, если такіе имются. Жозефъ сознался, что Софья Адольфовна его сильно интересуетъ и даже, по видимому, имъ интересуется. Въ послднемъ обстоятельств я не сомнвался.— ‘Сталобыть и о женитьб теб мечтать приходится?’ спросилъ я племянника, но на это нашъ юноша отвчалъ, весело засмявшись: ‘Жениться на Софи Ш.? я скорй навяжу себ камень на шею!’ Онъ всегда говорилъ очень хорошо о всхъ женщинахъ. Однако, потолковавъ немного о m-lle Sophie, я догадался, что эта двушка просто сантиментальная болтунья, жаждущая свтской жизни, соединенной съ блескомъ и роскошью. А между тмъ, пока мы съ Жозефомъ судили да рядили такимъ образомъ, въ город уже шла рчь о томъ, что Жозефъ женится на Софи, что парочка чрезвычайно мила, и что даже молодой человкъ считается почти женихомъ въ дом барона.
‘Съ каждымъ днемъ толки о брак усиливались и принимали почти зловредное направленіе: старухи намекали на какія-то таинственныя записки между моимъ племянникомъ и двицей Ш. No 2-го, находились мрачные болтуны, утверждавшіе, что двица Софи даже здила въ маскарады для свиданія съ Жозефовъ. Я слушалъ, выжидая чего-то недобраго. И вдругъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, приходитъ ко мн племянничекъ съ самымъ разстроеннымъ сидомъ, жалуется на городскія сплетни, разсказываетъ о своемъ странномъ положеніи въ семейств барона, почти плачетъ отъ досады.— ‘Да зачмъ же тебя нелегкая носитъ по вечерамъ къ Ш.? спросилъ я.— Что я говорю: по вечерамъ! просто каждый вечеръ…’ — ‘Дядюшка, отвчалъ Жозефъ,— есть обязательства, есть случаи въ жизни, которые сковываютъ человка. Софи меня любитъ до изступленія, когда я гляжу на нее, мое средце разрывается!’ — ‘Боже мой! вскричалъ я съ ужасомъ,— ужь не зашли ли вы слишкомъ далеко?’ — ‘И да, и нтъ!’ произнесъ Жозефъ, весь покраснвъ.— ‘Недостойнаго я ничего не сдлалъ, но я получалъ письма отъ двицы — все семейство знаетъ нашу тайну. Дядюшка, добрый дядюшка, я пришолъ къ вамъ за совтомъ. Я виноватъ, я втренъ. Я не люблю Софи. Я волочился за ней такъ (тутъ меня слегка подернуло), такъ, изъ тщеславія, изъ праздности, изъ неряшества, говоря вашими словами. Выручите меня: дайте мн совтъ. Я запутанъ, я гршенъ, но во мн нтъ силы отдать себя женщин, которую любить, даже уважать я не въ состояніи!’
‘Сердце во мн кипло, но браниться и браться за мораль не повело бы ни къ чему.— ‘Слушай, племянникъ, сказалъ я Жозефу:— Честный человкъ никого не обманываетъ, тмъ боле женщинъ. Ты длалъ разныя общанія двиц Ш., ты тшился ея привязанностью и долженъ отвчать за свои поступки. Врю, что бракъ съ неразумной, бдной и въ бдности своей надменной особой стоитъ камня, надтаго на шею, но этотъ камень ты самъ себ навязалъ, всенародно и торжественно. Отвязать его можетъ только сама двица…
‘— Этого она не сдлаетъ никогда, возразилъ молодой человкъ почти съ отчаяніемъ.
‘— А если не сдлаетъ, сказалъ я въ свою очередь,— то и станешь ты всю жизнь ходить съ камнемъ… Однако успокойся, бдный Жозефъ, еще не все потеряно, на твоей сторон всемогущее время и, можетъ быть, недостатки самой двицы, тебя полюбившей. Ты долженъ хать изъ Петербурга,— не бжать, а взять отпускъ и такимъ образомъ выиграть столько времени, сколько можно, не поселяя ни въ комъ подозрнія. Софи Ш. очень хороша собой, и женихи ей найдутся въ твое отсутствіе. Я почти увренъ, что она измнитъ теб первая — дай ей къ тому и время, и поводъ. Если она будетъ теб врна, теб останется только одно — покориться положенію, которое ты на себя самъ накликалъ.
‘Мы оба помолчали немного, и Жозефъ перевелъ духъ свободне.
‘— До отъзда своего не выходи изъ дома, веди себя осторожно. Вотъ до какихъ печальныхъ хитростей доводишь ты своего дядю, который всю свою жизнь не хитрилъ и не считалъ хитростей за вещь нужную! Надюсь, что къ началу будущей недли все будетъ съ твоей стороны приготовлено.
‘— Дядюшка, сказалъ Жозефъ, цалуя меня отъ всего сердца,— вы мой второй отецъ, вы другъ мой и благодтель! Но уже если каяться, то надо каяться вполн. Мои дла немножко запутаны, деньги не пришли изъ дома: я не могу выхать, не расплатясь съ нсколькими господами гнуснаго вида.
‘— Какъ! съ негодованіемъ спросилъ я,— посл того, что я два раза платилъ твои долги въ-теченіе полугода, ты еще надлалъ новыхъ долговъ? Это превышаетъ мру терпнія человческаго! Говори, много ты долженъ?
‘— Около тысячи цлковыхъ, сказалъ Жозефъ, такъ небрежно и такъ простодушно, что я почти усовстился своей горячности.
‘Ну, такія дла еще можно поправить, замтилъ я самъ себ.— Дйствительно, субсидіи изъ деревни могли быть задержаны дурной дорогой.
‘Съ этого дня Жозефъ значительно повеселлъ, и сборы закипли какъ-нельзя дятельне.
‘Я отложилъ въ сторону тысячу цлковыхъ, прибавилъ къ нимъ еще дв на путевые расходы и хотлъ передать пакетъ племяннику, когда одно соображеніе заставило меня остановиться. Плативъ два раза долги Жозефа, я имлъ случай убдиться на дл, съ какимъ неряшествомъ ведетъ онъ свои карманныя дла. Мотая безъ толку и въ то же время совстясь быть откровеннымъ со мною, юноша никогда не передавалъ мн положенія своихъ длъ въ подробности, а кредиторы его, принимая отъ меня суммы и возвращая росписки, глядли на меня не такъ ласково, какъ обыкновенно кредиторъ племянника смотритъ на щедраго дядю, вполн поканчивающаго съ нимъ счеты. Къ ремесленникамъ, магазинщикамъ и афферистамъ, имвшимъ дла съ моимъ юношей, я давно приглядлся: ихъ имена и физіономіи были мн такъ же хорошо знакомы, какъ имъ было знакомо боковое крыльцо моей квартиры. За три дня до срока, назначеннаго Жозефу для отъзда съ порученіемъ, я веллъ всмъ этимъ лицамъ явиться ко мн въ кабинетъ и, пользуясь отсутствіемъ племянника, бывшаго гд-то по начальству, потребовалъ у каждаго изъ нихъ подробнйшаго списка долгамъ Жозефа, вмст съ росписками и векселями, какіе на него имются. За моимъ приказаніемъ послдовало то, чего и надобно было ожидать: юноша былъ долженъ разнымъ лицамъ впятеро боле, чмъ сказалъ мн, безпорядочность росписокъ и самыя фамиліи займодавцовъ громко свидтельствовали о запутанности длъ нашего пріятеля. Я не далъ ни одному кредитору ни копейки, но въ замнъ того далъ имъ одну строгую инструкцію, содержаніе которой вы сію минуту узнаете.
‘Оставались всего одни сутки до отъзда экспедиціи. Жозефъ получилъ мсто, котораго добивался. Семейство Ш. не выказывало никакихъ признаковъ неудовольствія. хать юноша нашъ хотлъ въ пятницу,— и вдругъ въ четверкъ по утру Жозефъ вбжалъ ко мн въ дорожномъ сюртук, въ туфляхъ и, что еще хуже, съ великимъ отчаяніемъ во взгляд.
‘— Дядюшка! сказалъ онъ мн,— я пропалъ: честь моя оскорблена, мое доброе имя въ опасности! Какой-то мерзавецъ, безъ сомннія имя въ виду что-нибудь ужасное, наговорилъ про меня ужасовъ моимъ поставщикамъ, портнымъ, каретникамъ,— мало того: всмъ людямъ, съ кмъ я имлъ хоть какіе нибудь денежные счеты. Въ квартир моей содомъ съ шести часовъ утра. Векселя мои подаются ко взысканію, а росписки — по начальству. Я подозрваю тутъ руку старика Ш.: онъ знакомъ со всми ростовщиками и пройдохами. Что мн длать, дядюшка? Я заране соглашаюсь съ вашими упреками, я заслужилъ свое несчастіе. Спасите меня отъ скандала, подайте мн руку помощи, или меня не выпустятъ изъ города!
‘— Спасай самъ себя, Жозефъ, сказалъ я, подумавъ немного.— У тебя много друзей съ деньгами, много людей, теб преданныхъ, половина изъ нихъ, при мн даже, предлагали теб услуги всякаго рода. Я бы помогъ теб, но денегъ достать я не могу ране, чмъ черезъ мсяцъ. Перехвати, гд можешь: молодой Гриша *** богатъ, твой сослуживецъ Р*** теб не откажетъ. Я за тебя поручусь охотно, срокъ можешь назначить недолгій. Ты столько разъ защищалъ передо мною своихъ пріятелей, столько разъ опровергалъ мои, можетъ быть, несправедливые отзывы о петербургской молодежи. Позжай же и не теряй времени.
‘Съ радостнымъ лицомъ выбжалъ отъ меня мой Жозефъ, а я остался дома и только прислушивался къ тому, что происходило къ его квартир и у подъзда. По всей вроятности, молодой человкъ изъздилъ не одинъ десятокъ верстъ въ этотъ роковой день. Заморивъ пару лошадей, онъ прислалъ за моими, взмыливъ и моихъ какъ слдуетъ, онъ послалъ за извощикомъ. О результат всхъ поздокъ я догадывался и съ наступленіемъ вечера послалъ человка на квартиру Жозефа сказать ему, что я жду отъзжающаго къ себ въ полночь, для послдняго ужина, вдвоемъ. Мн сдлалось немного грустно. Я простился съ женой и веллъ приготовить ужинъ на двоихъ въ своемъ кабинет, съ бутылкой стараго венгерскаго. ‘Что-то скажетъ Жозефъ’, подумалъ я, когда шаги юноши послышались въ пріемной.
‘Я посадилъ племянника за столъ: на Жозеф липа не было.— ‘Дядюшка, началъ онъ,— все кончено: въ карман моемъ рапортъ о болзни — я не могу хать изъ города — я спутанъ по рукамъ и ногамъ: я не могъ добыть ни гроша отъ людей, звавшихся моими друзьями, отъ товарищей, которыхъ столько разъ выручалъ изъ бдъ своими средствами! Все, что говорили вы о сухости, неряшеств, неточности молодежи — чистая правда. Въ этотъ несчастный день я прожилъ десять лтъ, я увренъ, что у меня по голов пошли сдые волосы. Одни изъ моихъ друзей, къ которымъ я обращался, сами на шагъ отъ банкротства,— и это еще лучшіе. Другіе или заперлись, или наговорили мн тысячу пустыхъ словъ, даже безъ проблеска участія. Третьи… третьи, дядюшка… но поврите ли вы этому?— третьи скупы, жадны и недоврчивы. Подъ ихъ разгульной наружностью скрыто скряжничество, подъ ихъ изящнымъ нарядомъ — презрительнйшее недовріе къ человческой честности! Я кончилъ съ этими людьми и сознаюсь, что заслужилъ свое наказаніе. Благодарю васъ за вс хлопоты, но судьба сильне насъ обоихъ. Я остаюсь въ Петербург!
‘Говоря эти слова, онъ свернулъ салфетку съ своего прибора, будто собираясь заглушить свои горестныя чувства ужиномъ и виномъ въ изобиліи. За этимъ жестомъ послдовалъ крикъ изумленія, ибо на тарелк лежали (скупленные и разорванные мною) вс векселя, росписки Жозефа, вмст съ нотами его поставщиковъ, еще поутру приготовлявшихся дйствовать противъ бдняка съ такой свирпостью.
‘— Дядюшка! покричалъ юноша, чуть не опрокинувъ стола и хватая об мои руки,— чмъ могу я воздать вамъ и за дло ваше, и за благородный урокъ, мн данный?
‘Я придвинулъ къ молодому человку ту книгу, которую я отъ нечего длать читалъ передъ его приходомъ — Потъ теб, сказалъ я,— сочиненіе, писанное поэтомъ, такъ любимымъ. Прочти на заложенной страниц строку, только-что подчеркнутую карандашомъ.
‘Жозефъ съ удивленіемъ взялъ книгу и громко прочолъ подчеркнутую фразу, фразу изъ пяти словъ: ‘Съ словомъ надо обращаться честно!’
‘Я давно замтилъ, господа, и часто говорилъ съ вами (продолжалъ Александръ Михайловичъ) о томъ, что пониманіе того или другого великаго писателя всегда находится въ зависимости отъ настроенія духа, въ которомъ находишься, приступая къ чтенію. Этимъ обстоятельствомъ объясняются страстныя симпатіи къ тому или другому поэту, а также нкоторыя изъ непроизвольныхъ антипатій. Жозефъ, раскрывая книгу, мной подданную, былъ именно въ расположеніи понимать ту мысль, которая была въ ней высказана. Мальчикъ не могъ назваться плаксою, но въ минуту, о которой идетъ рчь, онъ закрылъ руками глаза и заплакалъ такъ, что и я не могъ выдержать хладнокровія. Когда утихъ этотъ припадокъ чувствительности, мы скромно отужинали, говоря о дорожныхъ длахъ, о нашей переписк, и уже ни я, ни племянникъ не коснулись денежнаго вопроса. Только уходя къ себ, на разсвт, Жозефъ взялъ со стола книгу съ закладкой, сказавъ мн спокойнымъ голосомъ: дядюшка, подарите мн эту книгу.
‘— Ну, милый другъ, отвчалъ я, въ послдній разъ обнявъ дорогого мн юношу,— этими словами ты со мной вполн расквитался. Теперь ты человкъ, и твои ученическіе годы кончились. Бери себ книгу, но бери ее не какъ будущее теб поученіе, а какъ память о прошлыхъ неряшествахъ прошлой молодости.’

VII.
Нчто о положительномъ человк.

На свтъ взиралъ онъ очень строго,
Пройдохой слылъ,
И денегъ накопилъ онъ много,
Но жить забылъ.
(Изъ стараго альманаха.)

Что такое положительный человкъ, отчего этого слова не было нигд слышно до настоящаго девятнадцатаго столтія, и почему человкъ петербургскій привыкъ считать себя особливо-положительнымъ человкомъ, нарочито-положительнымъ человкомъ, человкомъ положительнйшимъ, въ ущербъ всмъ другимъ смертнымъ? Послдній пунктъ изъ всхъ трехъ вопросныхъ пунктовъ занимаетъ меня въ особенности,— можетъ быть, потому, что кром меня никто имъ не интересуется! Положительные люди ликуютъ и кичатся, не встрчая ни откуда ни отпора ни запроса, ни шутки: все преклоняется передъ положительнымъ человкомъ и даетъ ему дорогу, не безъ подобострастія. Даже самые денди и фаты, на которыхъ я нападалъ недавно, трепещутъ положительнаго человка и серьёзно кланяются положительному человку! Онъ всюду идетъ смло, на всхъ смотритъ свысока, знаетъ, что ему вс удивляются и что вс пишутъ съ него портреты. Талантливый авторъ ‘Обыкновенной Исторіи’ пытался-было позвать на судъ положительнаго человка, олицетворилъ его въ лиц своего Петра Ивановича,— и что же? кончилъ тмъ, что самъ преклонился передъ своимъ созданіемъ и, мало того, принесъ ему въ жертву своего молодого героя! И вс нашли автора правымъ, и вс пустились гладить по головк его Петра Ивановича, признавая въ немъ идеалъ положительныхъ людей, чадо нашего столтія, врнаго собрата образованному читателю. Племяннику Петра Ивановича досталась одна насмшка: дядя получилъ лавровые листки, племянника отдули лавровымъ прутомъ! Одинъ я, Петербургскій Туристъ, отказалъ въ своей хвал Петру Ивановичу и вполн перешолъ на сторону Адуева. Я сознавалъ правоту и разумность юноши, я видлъ ясно, что посреди жизненной комедіи не Петръ Иванычъ, но его втренный племянникъ оказывался мудрецомъ, счастливцемъ, побдителемъ,— произнесемъ слово: положительнымъ человкомъ!
Такъ, господинъ авторъ ‘Обыкновенной Исторіи’, котораго, по метод ‘Библіотеки для Чтенія’, осмливаюсь называть по имени и отчеству,— такъ, о Иванъ Александровичъ,— почтенный соименникъ мой, вашъ юный герой есть истинно-положительный человкъ, ибо онъ жилъ, страдалъ, наслаждался, запасался воспоминаніями, любилъ и плакалъ, провелъ свою юность не попустому, въ то время, какъ нашъ ложно положительный Петръ Ивановичъ прозябалъ на бломъ свт, звалъ, скучалъ, убивалъ свое сердце и умъ на пріобртеніе капитала, имющаго достаться по его смерти молодому Адуеву, и хорошо еще, если Адуеву, а не троюродному племяннику нетрезваго поведенія! Къ чему же привели Петра Ивановича его положительность, его знаніе коммерческихъ длъ? къ чему привели его связи, шатанье по переднимъ?— надъ его прахомъ прольетъ слезу одинъ лишь человкъ — тотъ же молодой племянникъ, наслдникъ дядюшкиныхъ имуществъ и бывшій страдалецъ ферулы положительнаго человка! Кто же изъ двухъ выигралъ партію, кто прожилъ жизнь не напрасно,— кто, слдовательно, стоитъ имени положительнаго человка?
Вообще жизнь и удачи, страданія и бдствія такъ-называемыхъ положительныхъ людей занимали меня съ первыхъ годовъ моей юности. Вся моя жизнь была реакціею противъ ложно-положительнаго взгляда на жизнь и потому и считаю себя нарочито-положительнымъ человкомъ. Я надлалъ множество глупостей, отказался отъ нсколькихъ ловкихъ, но скучныхъ предпріятій, еслибъ приходилось начинать снова, я опять повторилъ бы вс свои неразсчетливыя, прихотливыя, фантазёрскія дла. Поэтому во мн есть нкоторая нетерпимость, и я досадую, что многіе положительные люди не желаютъ признать меня положительнйшимъ существомъ, какое когда-либо процвтало на свт. Съ первой моей юности я задавалъ людямъ, оумне себя, вопросы такого рода: отчего отъ господина NN несетъ скукою и почему онъ никогда не смется? Мн сказали на это: NN — человкъ слишкомъ положительный! Итакъ положительный человкъ добровольно лишаетъ себя величайшаго изъ человческихъ наслажденій — наслажденія шутками и безконечнымъ смхомъ! Дале спрашивалъ я: по какой причин Петръ Ивановичъ не читаетъ ничего, кром торговыхъ объявленій, и даже на всхъ любящихъ чтеніе глядитъ непривтливо? О!— сказано мн было — Петръ Иванычъ человкъ высоко-положительный: ему читать некогда! Второй выводъ: для положительнаго человка, стало-быть, не существуетъ ни поэзіи, ни романовъ, ни исторіи, ни литературной болтовни! Плохо положительному человку! По какому же случаю — продолжалъ и свои вопросы — молодой богачъ Д. Д. женился изъ разсчета, на вдов, обладающей фигурой, отъ одного вида которой становится за человка страшно? Разв не могъ онъ, со своимъ состояніемъ, взять бдную невсту красоты ослпительной? Мн отвчали ужасною рчью: Д. Д. слишкомъ положителенъ для того, чтобъ жениться изъ привязанности! Аллахъ! Аллахъ! такъ вотъ къ чему ведетъ положительность! къ отрицанію любви, къ фуріи въ подвнечномъ плать, къ лишенію себя радостей страсти раздленной! Д. Д. не заботится даже о томъ, съ какимъ ужасомъ его собратія увидятъ въ его гостиной, въ его лож эту Медузу, этотъ черепъ, эту Гекату! Неужели же посл такого дла онъ стоитъ имени положительнаго человка? Послдній школьникъ, издерживающій свой послдній гривенникъ на покупку леденцовъ съ патокой, практичне этого новобрачнаго: школьникъ любитъ леденцы съ патокой, онъ счастливъ въ т минуты, когда карманъ его полонъ сказанными леденцами. И Д. Д. зоветъ себя положительнымъ человкомъ! Да гд же тутъ положительность? Не фантазеръ ли онъ, плачевнйшій изъ фантазеровъ? Принимать жолтое, старое, кислое лицо за прелестное личико — разв это не манія, не безуміе? Искать чужого состоянія, имя свое — разв это не тоже, что, кончивъ обдъ у себя дома, идти, наперекоръ природ, на обдъ къ своему пріятелю? Если это положительность, если это практичность, если это разумъ, то слова утратили свое значеніе и блое надобно отнын звать чорнымъ. Какъ бы то ни было, много думая о положительныхъ людяхъ, изучая положительныхъ людей на практик, въ радостяхъ и въ бд, въ веселыя и грустныя минуты, я составилъ уже въ своей голов не одинъ этюдъ о положительномъ человк. Къ положительному человку я буду часто подступаться впродолженіе ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’ и даже въ настоящую минуту передамъ читателю одну простенькую бесду съ положительнымъ человкомъ,— и о чемъ же — о положительности въ людяхъ! Разсказъ мой не будетъ отличаться на этотъ разъ интересомъ вншнимъ, или, какъ говорятъ въ Москв, физическимъ, но въ немъ найдется своя внутренняя занимательность, если только читатель мой, прочитавъ эти столбцы, немного задумается надъ ними, а не броситъ листъ въ сторону, съ небрежностью.
Въ начал ныншней зимы, то-есть въ послднихъ числахъ ноября или въ первыхъ декабря мсяца, я часто странствовалъ по Петербургу съ особеннымъ наслажденіемъ. Всякій шагъ ознаменовывался удачей, новымъ знакомствомъ, хорошимъ наблюденіемъ, благотворною мыслью. Я игралъ въ кегли посреди туннеля, сей ultima Thule штенбоковскаго пассажа — и тамъ познакомился съ однимъ высокодаровитымъ поэтомъ. Изъ туннеля пошолъ я смотрть квартиры въ четвертой рот семеновскаго полка — и тамъ, на чердачк, встртилъ ослпительное видніе, о которомъ при случа стану бесдовать съ читателемъ, наконецъ былъ на репетиціи домашняго спектакля въ дом Уплетаевыхъ — и помогалъ господамъ артистамъ-любителямъ передлать ‘Коварство и Любовь’ въ одинъ актъ, со счастливымъ окончаніемъ. Возвращаясь къ себ довольно поздно, усмотрлъ я огонь въ нижнемъ этаж своего дома, въ квартир, занимаемой добрымъ моимъ пріятелемъ Дмитріемъ Сергичемъ Пигусовымъ, съ которымъ когда-то имлъ удовольствіе вмст жить и вмст веселиться. Изъ квартиры неслись шумные голоса спорящей компаніи, и голоса эти были такъ громки, что отдавались довольно внятно въ тиши опуствшей улицы. ‘Почему жь бы мн не зайдти къ Пигусову?’ сказалъ я самъ себ.— ‘Разв мой постъ не везд, гд люди собираются и спорятъ между собою?— Войдемъ, войдемъ, я давно не видалъ Пигусова, Дмитрія, къ тому же его меньшой братъ, мой любимецъ Сережа, вроятно, вернулся изъ отпуска, его ужь давно поджидали въ домъ.’ Затмъ я перешагнулъ черезъ Рубиконъ, или, говоря боле, простымъ слогомъ, черезъ порогъ, а перешагнувъ — вошолъ въ общую комнату, гд сидли оба хозяина и нсколько гостей, несовсмъ привлекательной наружности. Я узналъ въ нихъ новыхъ пріятелей старшаго брата, Дмитрія, людей денежныхъ, положительныхъ, спекуляторовъ, акціонеровъ,— пріобртателей, однимъ словомъ.
Появленіе мое произвело не малую радость въ гостиной (да впрочемъ нужно признаться въ одномъ: мое появленіе никогда не приноситъ унынія), особенно мой добрый мальчикъ Сережа бросился ко мн со всми признаками великаго восхищенія. Дмитрій Сергичъ удостоилъ меня радостнйшей улыбкой и запросомъ: ‘отчего, дескать, такъ давно не видать дорогого сосда въ его квартир?’ На это дорогой сосдъ, то-есть я самъ, отвтилъ тако: ‘Виною, любезный Дмитрій Сергичъ, то, что у тебя съ нкоторыхъ поръ чертовски-скучно. Я въ карты не играю, а ты всякую свободную минуту посвящаешь картамъ. За ужиномъ же у тебя говорится не о веселыхъ предметахъ, а о разныхъ дловыхъ компаніяхъ, о бумагахъ, о покупк домовъ, о ход тяжебныхъ длъ, и такъ дале!…’ — ‘Ну, ну, ну! мы давно знаемъ тебя за мизантропа’, весело сказалъ Дмитрій Сергичъ.
Читателю самому предоставляется ршить, похожъ ли я на мизантропа, а между тмъ старшій Пигусовъ нельзя сказать, чтобы говорилъ неправду. Дйствительно, я, въ послднее время, бесдуя съ Дмитріемъ Сергичемъ, позволялъ себ мизантропическія вспышки и со стороны могъ кому нибудь показаться за причудливаго человконенавистника. О, господа! о, мои добрые читатели! грустно, грустно видть своего добраго, стараго, когда-то счастливаго и беззаботнаго друга, идущимъ по пути ложной положительности, а по этому пути шолъ уже мой когда-то добрый, когда-то беззаботный, когда-то разумный Дмитрій Сергичъ! Увы, увы! какъ горестно зрлище увядающаго, изсыхающаго душой человка, распрощавшагося со всей поэзіей жизни, человка, во цвт лтъ накинувшаго на себя стариковскую личину! Цвтокъ увядающій жалокъ, ибо онъ слабъ и кроется отъ взоровъ, но человкъ, сохнущій душой, возбуждаетъ негодованіе, потому-что онъ не скрывается отъ глаза, а дерзко поднимаетъ свою главу, и собственную сухость не промняетъ на свжесть и благоуханіе юности! И я начиналъ чувствовать нкоторое негодованіе противъ Дмитрія Пигусова, съ той поры, какъ онъ сталъ нужнымъ человкомъ, погрязъ, въ денежныхъ операціяхъ, сдлался авторитетомъ въ тяжебныхъ длахъ и на золотую пору своей недавней молодости сталъ взирать насмшливо! Я не веселился никогда къ кругу новыхъ друзей Пигусова, эти положительныя особы стали мн противны, хотя я и хорошо сознавалъ ту истину, что для настоящаго туриста не должно быть противныхъ людей. На рдкихъ пирахъ у Дмитрія Сергича (а пиры эти бывали великолпны) воображеніе мое всегда уносилось въ старую, завтную пору нашихъ юношескихъ, не великолпныхъ, но частыхъ пировъ, когда я и Митя Пигусовъ, за бутылкой пива или дешоваго хереса, говорили о философіи, о живописи, о любви, о слав, о Шиллер, о лорд Байрон, о сладости дружбы, о безпечной молодости, о томъ, что мы оба молоды, оба влюблены, окружены строемъ преданныхъ собратій. Мечтая обо всемъ этомъ, я былъ счастливъ, но когда обращался съ какой нибудь рчью хозяинъ или одинъ изъ его нужныхъ гостей, когда свтлая моя мечта отлетала, когда я опять видлъ передъ собой сухую дйствительность, бархатную мебель, бутылки съ золотыми ярлыками и компанію лицъ гемороидальнаго вида,— сердце мое сжималось и разныя ядовитыя шуточки просились на мои уста! И, надобно признаться со вздохомъ, иногда позволялъ я себ ядовитую шуточку. Оттого, въ глазахъ Дмитрія Сергича Пигусова, я былъ человкомъ мечтательнымъ, устарлымъ Адуевымъ, фантазеромъ, слегка ударившимся въ мизантропію.
Я давно уже разлюбилъ старшаго Пигусова и привязанность свою перенесъ на его меньшого брата, Сережу, милаго, пламеннаго, превосходно воспитаннаго, отлично выдержаннаго и весьма умнаго юношу. Съ Сережей Дмитрій Сергичъ обходился совершенно, какъ Петръ Ивановичъ, у г. Гончарова, обходится со своимъ племянникомъ Александромъ. Люди, круто перевернувшіе свой взглядъ на жизнь и даже на искусство, всегда отличаются нетерпимостью. Поэтъ Антропофаговъ, недавно писавшій стихи въ ‘Атене’ и вдругъ перешедшій къ ‘Сверному Меркурію’, не можетъ равнодушно слышать имени своихъ бывшихъ сотоварищей по ‘Атенею’. Свтъ полонъ своего рода Антропофаговыми, и одинъ изъ ихъ числа былъ старшій братъ моего Сережи. Онъ съ отрадою казнилъ въ лиц меньшого брата дла и неположительныя стремленія своей собственной юности. На служб, въ свт, онъ длалъ все лучшее для юноши, но дома преслдовалъ его нещадно, пытаясь вдохнуть въ него свою безотрадную положительность. Влюблялся ли Сережа — предметъ его любви подвергался язвительнымъ нападкамъ, втренничалъ ли Сережа — ему пророчилась наипечальнйшая будущность, пировалъ ли Сережа съ друзьями своего сердца — на другое утро ему доказывалось, что дружбы не существуетъ, что люди не стоятъ дружбы, что человку практическому полезно водиться только съ особами денежными и пригодными по части протекціи. Одинъ разъ мальчикъ написалъ стихи,— и — Боже мой!— сколько насмшекъ посыпалось на эти стихи и на людей, преданныхъ пустому занятію стиходйствомъ. Къ счастію, я былъ тутъ какъ тутъ и, сбгавъ къ себ домой, вернулся съ претолстой тетрадью, на первомъ листк коей было начертано: Вопли отверженнаго Орландо, поэма въ трехъ псняхъ, Дмитрія Пигусова. Надо было видть смущеніе нашего положительнаго друга и торжество Сережи! Вообще Сережа мальчикъ самостоятельный, не совсмъ способный идти по дорог своего ложно-положительнаго братца.
Раскланявшись съ гостями гемороидальнаго вида, приласкавъ моего добраго юношу и немного подразнивъ Дмитрія Сергевича (читатель догадывается, что я продолжаю исторію своего вечера), я окинулъ еще разъ глазами нею компанію и догадался, о чемъ идетъ споръ. Вс особы, бывшія въ гостиной, единогласно и единодушно нападали на Сережу. Первымъ изъ ораторовъ былъ, конечно, старшій братъ. Его-то голосъ былъ мн слышенъ черезъ двойныя рамы, когда я проходилъ по улиц. Самъ Сережа казался нсколько красенъ, можетъ быть съ дороги, но врне отъ внутренняго волненія,— и не мудрено: уступать онъ не любилъ никому, а перекричать всхъ этихъ голосистыхъ господъ не могло назваться дломъ легкимъ. Я услся на диванъ, зажегъ сигару и попросилъ хозяина сообщить мн предметъ спора и положеніе, въ какомъ находился его ходъ при моемъ появленіи въ собраніе.
— Исторія очень проста, Иванъ Александровичъ, отвчалъ хозяинъ (ко многимъ своимъ новымъ достоинствамъ прибавившій способность говорить очень сухо и какъ будто нехотя, du bout des levres): — Сережа сдлалъ новое ребячество. Онъ долженъ былъ пріхать въ городъ въ конц прошлаго мсяца, а вмсто того, безъ всякой надобности, просидлъ въ грязи до сегодня, одинъ-одинехонекъ, да набрался всякой дряни, которой теперь у него не выбьешь изъ головы въ три года.
— Сережа не виноватъ, замтилъ я въ свою очередь.— Здоровье его слабо, онъ воспользовался отдыхомъ, который былъ необходимъ.
— Отдыхомъ! отдыхомъ! не объ отдых дло! угрюмо возразилъ старшій братъ.— Въ этотъ мсяцъ Сережа, еслибъ находился въ город, могъ получить одну частную должность, лестную и выгодную. Мало того: Лимонщиковъ, правитель длъ компаніи по снабженію внутреннихъ губерній косметическими средствами, искалъ видть Сережу: ему предстояло пойдти въ сношенія съ Лимонщиковымъ — въ его лта! Теперь Лимонщикова нтъ въ Петербург! Графъ Антонъ Борисычъ, другъ покойнаго отца, бывши здсь три раза, говорилъ мн: ‘а представьте-ко мн маленькаго Сережу!’ Что было ему на это сказать? вашъ Сережа бьетъ собакъ въ деревн, что ли?
— Ты ошибаешься, Дмитрій Сергичъ, скромно сказалъ я: — ошибаешься, думая, что въ деревн люди занимаются только битьемъ собакъ. Мы съ тобой когда-то наслаждались въ —скомъ узд, не предаваясь такому странному занятію.
— Мы съ тобой! возразилъ Пигусовъ senior:— мы съ тобой были пустыми фантазерами,— оттого и жили въ деревн. Мы съ тобой даже глядли на восхожденіе солнца… ха! ха! ха! ха!… Человку положительному нельзя жить вн Петербурга… Однако дло о Сереж. Графъ Антонъ Борисычъ ухалъ, надулъ губы и, конечно, теперь ни разу не спроситъ о брат! Обо всемъ этомъ я писалъ твоему любимцу, вызывая его сюда, но онъ не удостоилъ моихъ писемъ отвтомъ. И добро бы онъ былъ чмъ нибудь тамъ занятъ, добро бы пріискивалъ себ невсту съ капиталомъ… тамъ есть не одна такая невста!… Тьфу!— И положительный человкъ даже плюнулъ: такъ отвратительно казалось ему поведеніе меньшого брата!
— Твоя рчь кончена, Дмитрій Сергичъ, сказалъ я посл этихъ словъ.— За твоимъ обвиненіемъ пусть идетъ защита. Подойдите сюда, Сергй Пигусовъ. Что скажете вы въ свое оправданіе? Изъ-за какихъ причинъ остались вы въ деревн, пренебрегая Лимонщиковымъ, графомъ Антономъ Борисычемъ и вызовами старшаго брата? По какимъ соображеніямъ вы пропустили одно частное мсто, и лестное и выгодное? Вы мн скажете: у васъ есть свое состояніе, но такихъ сантиментальныхъ оправданій мы не принимаемъ. Намъ нужны факты — оттого и отвчайте фактами. Какъ случилось то, что вы лишній мсяцъ зажились въ деревн, въ грязи, вдалек отъ Петербурга, вн котораго, какъ сейчасъ выразился вашъ братъ, нтъ жизни положительному человку?
— Что мн сказать вамъ, Иванъ Александровичъ? началъ Сережа, поворотивъ въ мою сторону свое живое и миловидное личико:— фактовъ никакихъ не имется, вся исторія черезчуръ проста и въ самомъ дл какъ будто сантиментальна. Ровно мсяцъ тому назадъ былъ день, назначенный мною для вызда, лошади были приготовлены, бричку мою чинилъ кузнецъ, а самъ я, подобно Чичикову при его отъзд изъ губернскаго города, нетерпливо бродилъ по пустымъ комнатамъ и готовъ былъ давить мухъ на окн отъ скуки. Вообще минута передъ отъздомъ — тяжолая минута. Думая какъ нибудь сократить часъ ожиданія, я подошолъ къ старой библіотек покойнаго батюшки, вытащилъ оттуда книгу въ телячьемъ порыжвшемъ переплет, раскрылъ ее, сталъ читать и зачитался. То были шекспировы драмы, раскрылась книга сама на послднемъ дйствіи ‘Короля Лира’. Много разъ видлъ я эту пьесу, читалъ ее въ оригинал и въ переводахъ, по только на этотъ разъ — отъ уединенія ли, отъ особеннаго ли настроенія духа, или оттого, что я самъ теперь постаре — чтеніе произвело на меня какое-то неслыханное вліяніе. То, впрочемъ, не было чтеніе. Я видлъ, ясно видлъ, своими глазами видлъ старца Лира, выносящаго изъ темницы трупъ преданной Корделіи, я своими ушами слышалъ его стоны, его отчаянныя обращенія къ дочери… Я рыдалъ съ нимъ вмст, а вокругъ насъ, пораженное ужасомъ, стояло цлое воинство, въ блистательныхъ нарядахъ феодальнаго времени. Моихъ чувствъ и моего восхищенія невозможно передать словами: я плакалъ, вскрикивалъ, бросалъ книгу, открывалъ ее снова, дыханіе мое замирало, каждое прочитанное слово наполняло меня восторгомъ, а прикащикъ, явившись съ докладомъ о томъ, что лошади поданы, вроятно, счелъ меня за сумасшедшаго. Я приказалъ отложить лошадей и сказалъ, что поду завтра, весь же день, вечеръ и часть ночи прошли за старою книгою. Но и на-завтра не могъ я хать, день пробгалъ за днемъ, и пробгалъ непримтно! Чмъ больше читалъ я, тмъ живе становилось обаяніе, насланное на меня великимъ поэтомъ. Я не могъ хать, не хотлъ хать, никто въ мір не могъ бы меня заставить ухать въ это время. Я прочелъ (и по скольку разъ!) ‘Лира’, ‘Гамлета’, ‘Кесаря’, ‘Коріолана’, ‘Сонъ на Лтнюю Ночь’, ‘Генриха IV’, ‘Ромео и Юлію’. Что еще прибавлять, какъ выразить вамъ все мною перечувствованное при этомъ чтеніи? Если у васъ есть душа и если вы читали Шекспира въ тишин и во время лучшихъ вашихъ годовъ, вы меня поймете. Счастія моего въ этомъ мсяц я не отдамъ ни за какія выгоды. Глаза мои болятъ до сихъ поръ, я нажилъ себ головныя боли къ вечеру. О моемъ мсяц въ деревн всю жизнь я стану вспоминать какъ о счастливой пор моей молодости.
Тутъ гости гемороидальнаго вида разразились обиднйшимъ хохотомъ, и — о горе мн!— въ числ гостей, позволившихъ себ этотъ зврскій, безстыдный смхъ, находился старшій братъ Сережи, Дмитрій Сергичъ, бывшій товарищъ моей юности, сочинитель ‘Воплей отверженнаго Орландо’, нын человкъ положительный! Я стиснулъ только зубы и дйствительно на одно мгновеніе почувствовалъ себя человконенавистникомъ.
— Ну, сказалъ я, давъ смху замолкнуть: — показанія собраны, и особа, представляющая собою третейскій судъ, приступаетъ къ окончательному приговору. Милый Сергй Сергичъ (тутъ я не удержался и расцаловалъ мальчика), добрый, умный, славный юноша, ты правъ, и боле, чмъ правъ, ты молодъ, такъ какъ всякій человкъ долженъ быть въ свое время молодъ. Проси Бога о томъ, чтобы Онъ надолго сохранилъ въ теб свжую юность духа, проси Его о томъ и, не дремля самъ, храни свою молодую воспріимчивость, какъ священный огонь, какъ лучшее благо всей жизни! Я тебя оправдываю вполн. Ты упалъ во мнніи графа Антона Борисыча, ты пропустилъ аферы Лимонщикова, не видалъ выгодныхъ невстъ, но ты провелъ мсяцъ своей жизни въ компаніи лицъ, передъ которыми прахъ вс Антоны Борисычи и богачи Лимонщиковы. Передъ тобой прошолъ плнительный образъ Корделіи, ты присутствовалъ при ссор Кассія съ Брутомъ, ты рыдалъ, глядя, какъ мать Коріолана кидается на колни передъ непреклоннымъ сыномъ, ты плъ серенаду подъ мраморнымъ балкономъ Джульеты, ты пировалъ въ таверн съ сэромъ Джономъ Фальстафомъ, величайшимъ искусникомъ въ дл чернокнижія! Теб скажутъ, что ты рыдалъ и хохоталъ надъ фантазіями — но врь подобной рчи: такая фантазія выше дйствительности, особенно, если дйствительность является намъ въ вид Лимонщикова и двицъ страшнаго вида, но съ богатымъ приданымъ. Антонъ Борисычъ есть фантазія, а Пукъ и Титанія — дйствительность. И, наконецъ, резюмируя весь споръ, можно сказать одно только: ‘ты былъ счастливъ около тридцати дней сряду — пусть твои обвинители найдутъ въ своей жизни за послдній годъ тридцать счастливыхъ дней, и еще тридцать счастливыхъ дней сряду!’
Я замолкъ, глубоко и жестоко уязвивъ бднаго Дмитрія Сергича своей рчью. Многое промелькнуло въ памяти положительнаго человка, и онъ, какъ будто, задумался. Многое бы я простилъ старому товарищу, еслибъ онъ ршился въ эту минуту протянуть об руки,— одну мн, другую — Сереж. Но онъ не протянулъ намъ рукъ, а только улыбнулся съ какой-то кислой снисходительностью. На его язык сидлъ уже доводъ, способный, по мннію Дмитрія Сергича, въ-прахъ разрушить вс наши фантазіи. И онъ пустилъ его въ дло, думая, что весь споръ имъ завершится.
— Я вижу, Иванъ Александрычъ, сказалъ онъ:— что и ты и мой юный братъ считаете меня за глупаго вандала, врага поэзіи. Не оправдываясь и только возвращаясь къ предмету нашего спора, я позволю себ сказать одно только: если Сереж припала охота читать Шекспира (котораго я весьма уважаю), то не могъ ли онъ просто взять книгу съ собою сюда и читать ее въ Петербург, согласивъ такимъ образомъ и удовольствіе и практическую выгоду?— Тутъ старшій братъ взглянулъ вокругъ себя не безъ торжественности.
— Вотъ это чисто положительный взглядъ на предметы! подтвердилъ самый тощій и жолтый изъ гостей, Тупорыловъ по имени.
— Рчь твоя, Дмитрій Сергевичъ, возразилъ я: — несмотря на всю свою практичность, лишена всякаго смысла. Я могу, отложивъ десять тысячъ рублей, купить цлую книжную лавку, перечитать ее въ два года времени — и все-таки не поживиться ни одной крохой мудрости. Поэтическаго ощущенія нельзя положить въ чемоданъ и привезти съ собой въ Петербургъ, какъ бутылку наливки! Міръ поэзіи есть волшебный міръ, и горе тому, кто захочетъ знакомиться съ нимъ между дломъ, кто войдетъ въ него съ головою, занятою тяжбами и разсчетами! Шекспиръ былъ талисманомъ для Сережи въ деревн, здсь онъ опять можетъ превратиться въ толстую кожаную книгу, до смысла которой не доберешься! Сережа внялъ голосу поэзіи — устремился въ ту сторону, куда манила его муза великаго изъ поэтовъ, и за то былъ счастливъ боле мсяца. Попробуй-ко здсь, посл твоихъ длъ и ужина, почитать Шекспира, и если ты будешь счастливъ хотя на четверть часа за книгою, тогда являйся ко мн и возобновляй сегодняшнее преніе!
Уходя изъ гостиной, я услыхалъ толки хозяина и его гостей о моей персон.
— Старый фантазеръ! произнесъ Дмитрій Сергичъ.
— И пустой человкъ, добавилъ господинъ Тупорыловъ.

VIII.
Разсказъ, посвященный всмъ боле или мене плшивымъ людямъ, къ числу коихъ принадлежитъ и самъ авторъ.

Есть въ жизни человка, особенно столичнаго человка, множество нершонныхъ вопросовъ, шевелящихся на дн его души, вопросовъ мелкихъ, немногосложныхъ, но за ршеніе которыхъ онъ готовъ отдать многое! Разв не случалось теб, читатель, во времена бдности, задумываться надъ вопросомъ о томъ, гд бы пообдать чище и подешевле? Не ломалъ ли ты иногда головы, помышляя о томъ, у кого бы достать денегъ на перехватку, безъ залога и жидовскихъ процентовъ? А ты, разсчетливый отецъ семейства, не мечталъ ли, лежа на своемъ лож, о средствахъ давать вечера, покрывая расходы, ими причиняемые, посредствомъ карточнаго сбора? Всмотритесь въ жизнь петербургскаго человка, и вы увидите, что онъ окружонъ вопросами, дышетъ вопросами, поминутно ршаетъ или силится ршать вопросы разнаго рода. Какъ бы соорудить себ шубу, думаетъ иной, попрыгивая по тротуару въ морозный часъ утра, какъ бы на три цлковыхъ купить перчатки, попасть на балъ и нанять карету приличнаго вида, думаетъ небогатый денди Александръ Ивановичъ, въ послднія числа мсяца. Какъ бы выдать дочерей замужъ, думаетъ тотъ или другой богачъ сверной Пальмиры, какъ бы отростить на моей голов волосы, мечтаетъ устарлый, подкрашенный Ловласъ Иванъ Николаевичъ, снимая свой парикъ въ спальн и съ тяжкимъ вздохомъ подходя къ зеркалу!
На этомъ послднемъ вопрос о рощеніи волосъ мы и остановимся, если это будетъ благоугодно читательниц. Я давно уже разсмотрлъ его съ глубоко-философской точки зрнія, и такимъ образомъ, подготовивъ нчто въ род приготовительнаго изслдованія, подступаю къ нему съ жаждою истины, во что бы оно ни стало. Я сталъ терять волосы начиная съ двадцати-двухъ-лтняго возраста, вслдствіе сильныхъ умственныхъ занятій со всякимъ мышленіемъ,— и близка, близка отъ меня та тяжкая пора, когда чело и маковка моя засіяютъ подобно лун въ исход августа мсяца! Нын я зачесываюсь довольно искусно: беру заимообразно локоны съ лваго виска и приглаживаю ихъ къ средин головы, проборъ длаю какъ-будто небрежно и, благодаря своему росту, отчасти скрываю укушенія зуба времени, какъ сказалъ бы Шекспиръ — поэтъ тоже не богатый волосами, если его портретъ вренъ. Вообще о парикахъ и прическахъ я разсуждать не люблю, о скудости своей шевелюры говорю съ разсчитанной втренностью, что не мшаетъ мн скорбть духомъ и, въ случа возможности, отдать многое за сикурсъ въ вид короткихъ, мягкихъ, темнорусыхъ, или, скоре, каштановыхъ волосъ. Но гд достать сей сикурсъ и какъ отростить себ волосы? Правда, многіе поэты были въ моемъ положеніи, но каждый изъ нихъ, готовый продать десятокъ лучшихъ своихъ стихотвореній за кудри былого времени, каждый изъ нихъ хотлъ бы отростить себ волосы, хотя бы въ предостереженіе отъ простуды! Изъ чего же вы хлопочете?— замтитъ иной очень волосатый читатель, исполненный обычной своей втренности — изъ-за чего вы хлопочете? Ступайте къ куаферамъ, обратитесь къ старымъ дамамъ, у которыхъ всегда есть домашнее средство отъ всхъ недуговъ! Купите медвжьяго жира, сдлайте настойку изъ рпейника, воду изъ дубовыхъ листьевъ, не пожалйте денегъ и выпишите себ химическую воду Лоба, дающаго 20,000 франковъ тому, у кого посл его воды не появится на голов львиной гривы! Что за великодушный химикъ этотъ Лобъ! Какъ увренъ онъ въ сил своего рецепта! Вс плшивые люди на свт страдаютъ по причин собственнаго своего упрямства! Лобъ есть благодтель человчества. Зачмъ вы не покупаете воды Лоба, отъ которой, если будетъ дозволена презрннйшая, неистовая острота, даже вашъ лобъ покроется кудрями? Такъ говоритъ втренный читатель, имющій слабость врить всему печатному, но я тутъ же останавливаю втреннаго читателя, ибо мы съ помощію его подступились къ ядру, къ сердцу вопроса, нын меня занимающаго.
Можно ли изъ камня длать золото? Люди бились, мучились, убили нсколько столтій и наконецъ ршили, что золота не сдлать человку. Есть ли средство отыскать квадратуру круга? Разные философы, ‘возсдавшіе на иксахъ и внчанные количествомъ’, какъ говоритъ сатира Нахимова, убдили насъ, что вс попытки на этотъ счетъ напрасны. Можно ли хать на воздушномъ шар, какъ на телг или телеграф (говоря для благозвучія), то есть давая ему нужное направленіе?— нельзя, говоритъ намъ опытъ, хотя корреспонденты газетъ, преимущественно гамбургскіе корреспонденты, при всякомъ засто новостей, открываютъ воздухоплавателей, дающихъ своимъ шарамъ ходъ паруснаго судна. Итакъ вотъ три вопроса, основные, врные три вопроса, которые перестали быть вопросами. Почему же до сихъ поръ никто, кром господина Лоба и ему подобныхъ алхимиковъ, да еще цлой когорты щоголей въ пиджакахъ, прижигающихъ ваши волосы щипцами — никто, кром нихъ, не ршаетъ вопроса о рощеніи волосъ утвердительно? Почему до нашего дня, взирая изъ ложи Большого Театра въ партеръ, во время представленія хорошей оперы, вы видите передъ собою внизу созвздіе лунъ, тысячи свтилъ — то яркихъ и огромныхъ, то маленькихъ и какъ-будто подверженныхъ затмнію? И знайте, что между этими невинными рыцарями луны едва ли есть одинъ, ‘тяжолой пыткой неизмятый’ и добравшійся до полнаго лишенія волосъ безъ тяжкихъ усилій для ихъ сохраненія, безъ отчаянной борьбы за свое головное украшеніе… Hlas, que j’en ai vu mourir — de jeunes filles! Увы, сколькихъ истинныхъ страдальцевъ я зналъ на своемъ короткомъ вку! И самъ я не мало страдалъ, и я самъ не разъ мазалъ себ голову снадобьями, отъ одного запаха которыхъ становилось страшно за человка! Ко мн дв недли ходилъ французъ-парикмахеръ, г. Кабульяръ, предлагавшій для рощенія волосъ слдующее средство, по-истин отчаянное: выбрить голову, раздражить кожу на череп разъдающими мазями и напослдокъ посыпать ее мелко-мелко искрошенными волосами, въ вид посва. Антрепренеръ этотъ, повидимому, принималъ мой черепъ за поле для агрономическихъ подвиговъ и желалъ выростигь на немъ волоса, какъ у насъ въ деревн роститъ жито и пшеницу. Опытъ показался мн слишкомъ тяжкимъ: я на него не ршился: но находились люди, ршавшіеся на подобный опытъ! Ужасна исторія заблужденій человческихъ, и маленькій отрывокъ изъ моихъ недавнихъ странствованій, нын представляемый снисходительному читателю, какъ нельзя лучше подтвердитъ справедливость моихъ увреній.
Недавно былъ я приглашонъ на вечеръ Благороднаго Танцевальнаго Собранія, то-есть наканун сего вечерняго пиршества получилъ чрезъ своего служителя цвтокъ розовой камеліи и изящную записочку, которая гласила очень-лаконически: ‘О, приди!’ Противъ такого лестнаго и даже восторженнаго призыва никакой литераторъ устоять не въ состояніи, и хотя въ продолженіе моей жизни вс почти особы, когда либо присылавшія мн камеліи, оказывались дамами преклоннаго возраста, но я тмъ не мене поставилъ цвтокъ въ бокалъ съ водою и, наполнившись самымъ свтлымъ чувствомъ, похалъ къ парикмахеру Эпаминонду Пупу, дабы завиться блистательнымъ образомъ. Конечно, если взглянуть на все дло съ пуританскою строгостью, человку въ моемъ положеніи, обладающему рдкой женою и не мене рдкими волосами, не слдовало бы здить по маскарадамъ, баламъ, парикмахерскимъ салонамъ, но всякій мудрецъ иметъ свои слабости, и я не могу претендовать на исключеніе изъ числа другихъ мудрецовъ, боле или мене слабыхъ. Сверхъ того, балъ или концертъ всегда предполагаетъ собой парикмахера, ибо незавитые волосы отъ жару и давки станутъ падать на лобъ гадкими космами и длаютъ лицо человка живого похожимъ на лицо утопленника. Куаферъ же съ своей стороны всегда предполагаетъ собой балъ или другое многолюдное увеселеніе. Изъ этого волшебнаго круга трудно выпутаться.
Я обыкновенно бываю суровъ и мраченъ, когда мн чешутъ голову, съ мосье Эпаминондомъ разговариваю сухо и вообще напоминаю своимъ поведеніемъ въ этихъ случаяхъ поведеніе сумрачнаго Джонса, котораго бесда съ парикмахеромъ, переведенная на русскій языкъ моимъ другомъ Буйновидовымъ, здсь представляется въ нкоторомъ сокращеніи. Читатель, надюсь я, не постуетъ на меня за помщеніе здсь этихъ стиховъ, способныхъ напомнить ему одинъ изъ наиболе знакомыхъ моментовъ жизни человческой.

Неразговорчивый поститель.

Драматическая сцена.

Театръ представляетъ салонъ лондонскаго парикмахера Ойли. Зеркала, драпри, духи, красное дерево. Помощники хозяина длаютъ парики, правятъ ножницы и занимаются другими варварскими операціями.

Входитъ Джонсъ.

Джонсъ.
Остричь меня.
Ойли.
Прошу садиться, сэръ.

(Начинается стрижка).

Ойли.
Какъ сыро, сэръ, вс эти дни…
Джонсъ.
Да, сыро.
Ойли.
А между тмъ, въ начал ноября
Стояли дни хорошіе.
Джонсъ.
Стояли.
Ойли.
И думалъ я, что ясная погода
Продлится доле.
Джонсъ.
Я думалъ тоже. (Молчаніе.)
Ойли.
Не знаю, сэръ, кто стригъ васъ прошлый разъ,
Но знаю то, что онъ остригъ васъ худо…
Конечно, васъ въ деревн стригли?
Джонсъ.
Здсь!
Ойли.
Здсь, въ Лондон? того нельзя подумать!
Джонсъ.
Здсь, въ Лондон, здсь, въ этой лавк!
Ойли.
Не можетъ быть… ахъ, виноватъ! я вспомнилъ:
Быль у меня негодный, глупый мальчикъ,
Прибывшій издалека. Онъ въ недлю
Надлалъ бдъ, какихъ мое искусство
Едва ли въ годъ загладитъ совершенно.
То онъ васъ стригъ.
Джонсъ (глядитъ ему въ глаза).
Меня вы стригли сами.

(Мертвое молчаніе, прерываемое щолканьемъ ножницъ.)

Ойли (робко.)
Какъ сухи ваши волосы.
Джонсъ.
Да, сухи.
Ойли.
Есть у меня помада изъ растеній…
Джонсъ.
Пусть будутъ сухи.
Ойли.
Но однако, сэръ,
Сухіе волоса сдютъ скоро.
Джонсъ.
Пусть!
Ойли.
Что слышу я?
Джонсъ.
Я цвтъ сдой люблю.
Ойли.
Но волоса сдые падать станутъ,
И лысина… тогда…
Джонсъ.
Я лысымъ буду.
Ойли.
О, сэръ, теперь я понимаю васъ:
Вамъ хочется носить парикъ, и точно:
Мои издлья трудно отличить
Отъ собственныхъ волосъ…
Джонсъ.
Мн ложь противна.

(Длинная пауза. Ойли оканчиваетъ стрижку.)

Ойли.
У насъ есть щотки, мыло и духи.
Джонсъ (платитъ деньги).
Я это вижу.
Ойли.
Неужели, сэръ,
Въ моемъ салон ничего нельзя
Вамъ указать по вкусу… что бы…
Джонсъ.
Можно!
Ойли (радостно).
Что жь указать могу я вамъ?
Джонсъ.
Гд двери? (Уходить.)
Ойли (обращаясь къ своимъ клевретамъ).
Прижимистъ этотъ гость и нерчистъ!
Когда бъ его я выстригъ такъ, какъ онъ
Меня отбрилъ, немного бы волосъ
Осталось на глав его суровой!

(Занавсъ немедленно падаетъ).

Вотъ-съ какого рода бесду я веду съ джентльменами, прижигающими мн полосы, и болтливый Эпаминондъ Пупу очень знаетъ мои обычаи. Но въ тотъ день, о которомъ идетъ рчь, я хорошо понялъ, что петербургскому туристу неприлично сидть молча, даже въ зал своего парикмахера. Я окинулъ взорами весьлокаль мосье Эпаминонда, откашлялся, думалъ было начать разговоръ съ двумя волосатыми постителями, которыхъ причесывали рядомъ со мною, и задумался. Глядя на убранство парикмахерскаго салона, я очень хорошо понялъ, по какой причин Диккенсъ, желая описать какую нибудь комнату самаго безотраднаго вида, говоритъ всегда: комната, похожая на апартаментъ, посвященный стрижк волосъ. Безотраденъ, сильно безотраденъ былъ видъ эпаминондова салона, хота французъ потратилъ столько денегъ на его украшеніе, на зеркала огромной величины, на мебель палисандроваго дерева, на стеклянныя вазы для помады, на хрустальные флаконы съ духами! Чтобь шевелить языкомъ, сидя въ такой унылой комнат — думалъ я — надо быть болтуномь-французомь! И точно: изъ всхъ присутствовавшихъ болтали въ комнат только самъ хозяинъ да его старшій помощникъ Жюль Тюлинъ, юноша лтъ шестидесяти, такъ искусно танцующій фантастическіе танцы на вечерахъ у кривой madame Cungonde. Разговоръ, впрочемъ, не могъ назваться забавнымъ, ибо касался париковъ, въ которыхъ можно спать и купаться, да галстуховъ, вновь полученныхъ изъ-за границы. Когда, однакожъ, рчь коснулась разныхъ химическихъ водъ дли рощсвія волосъ, вновь выдуманныхъ во Франціи, я сталъ прислушиваться, а затмъ мало-по-малу вступилъ въ общую бесду.
— Къ осени у васъ не будетъ ни одного волоса на голов, сказалъ мн между прочимъ мосье Эпаминондъ, и почтительно раскланялся, какъ будто бы только что сообщилъ мн нчто чрезвычайно отрадное.
— Это не сдлаетъ ни чести, ни выгоды тому салону, гд меня причесываютъ, отвтилъ я угрюмо.
Волосатый толстякъ, котораго чесали вправо отъ меня, поглядлъ черезъ плечо на мою маковку, съ видимымъ участіемъ.
— La faute en est monsieur lui mme, возразилъ Жюль Тюлипъ, съ хладнокровіемъ.— Еслибъ вы употребляли вновь изобртенную въ Германіи воду Триклиніуса, волоса ваши бы разрослись, какъ двственные лса Южной Америки.
— Ахъ, у васъ есть новая вода для волосъ? спросилъ я съ замираніемъ сердца.
— Совершенно новая, и Тюлинъ подалъ мн стклянку за печатью.
— Государь мой! сказалъ въ это время волосатый толстякъ, обернувшись въ мою сторону.— Я не видалъ стклянки, вамъ поданной, но сейчасъ опишу жидкость, выіей заключающуюся. Она зеленовата?
— Такъ-точно, отвтилъ я, развернувъ листокъ, скрывавшій отъ глазъ видъ стклянки.
— На пробк Г. и F?
— Вы совершенно правы.
— Жидкость немного пахнетъ овчинымъ тулупомъ…
— Именно! съ удивленіемъ сказалъ я, понюхавъ воду и съ отвращеніемъ впуская пробку на прежнее мсто.
— Бросьте стклянку! торжественно замтилъ толстякъ.— Я употреблялъ эту воду три года тому назадъ, въ Берлин.
— Такъ берите мазь для волосъ съ чуднымъ запахомъ, сказалъ мн Эпаминондъ, вручая мн фарфоровую коробочку, дйствительно издававшую недурной запахъ.
— Стойте! опять сказалъ толстякъ.— На крышк коробочки буква Z?
— Браво, Z! сказалъ я, съ новымъ удивленіемъ.
— Запахъ немного-мнндальный?
— Вы угадали!
— Цвтъ мази свтло-оранжевый?
— Вы оставляете за собой всхъ волшебниковъ!
— Бросьте мазь, которую вамъ дали! отъ нея ваши волосы получатъ цвтъ темно-фіолетовый. Я употреблялъ ее въ Ліон, безъ пользы.
— Государь мой! сказалъ я, почтительно глядя на незнакомца:— дивная опытность ваша повергаетъ меня въ оцпенніе. Вы именно тотъ мудрый человкъ, какого мн надо въ сію минуту. Ваша многосторонняя опытность показываетъ въ насъ особу многоиспытавшую, между тмъ какъ пышные волосы, украшающіе главу вашу, ясно говорятъ о томъ, что усилія по части рощенія полосъ — для васъ по крайней мр — увичались полнымъ успхомъ!
— Успхомъ!… успхомъ!… сурово проговорилъ толстякъ, остановившись передо мною.— Судите сами объ этомъ успх!.. И онъ съ саркастическимъ смхомъ запустилъ руку въ свои во лосы. Въ рук очутилась накладка, а подъ накладкою, или скоре, цлымъ парикомъ оказалась ‘голова, лишь рдкимъ покрытая пухомъ’! Но такъ ожесточается рокъ надъ людьми, имъ караемыми: голова незнакомца поражала не одной своей плшивостью. На ея маковк, будто для посмянія, сидлъ маленькій, но крайне-густой чубъ, тогда-какъ затылокъ, виски и все прочее были обнажены или покрыты пухомъ, о коемъ говорилось выше!
— Что я вижу? вскричалъ я, пораженный зрлищемъ.
— А, перебилъ меня толстякъ, съ лихорадочнымъ пламенемъ во взор: — а, теперь вы видите успхъ леченія, которому посвятилъ я нею свою молодость! Десять лтъ, государь мой, десять лтъ здилъ я по Старому и Новому Свту, пытаясь возвратить потерянные полосы, совтуясь съ знатоками волосной гигіены — и вотъ слды этихъ горькихъ десяти лтъ, проведенныхъ и въ Альбіон величавомъ, и въ дикомъ Томбукту! Нтъ ни одной химической воды, мною не испробованной, ни одной помады для рощенія волосъ, описать которую и былъ бы не въ состояніи. О! о! о! о!
Вс мы съ участіемъ поглядли на страдальца, и я вознамрился, но мр силъ, отвлечь его мысли отъ грустнаго предмета, о которомъ онъ не могъ говорить хладнокровно.— Пытались ли вы по крайней мр, государь мой, спросилъ я толстяка: — извлечь денежную пользу изъ вашего несчастій? Искусники Парижа и Лондона то и дло объявляютъ о своей готовности выдавать огромныя преміи лицамъ, на которыхъ ни вода, ни мази не произведутъ желаннаго вліянія. Съ Лоба вы можете, основываясь на его увреніяхъ, получить 20,000 франковъ, съ Ойли 4,000 фунтовъ, и такъ дале. Въ десять лтъ вашего пребыванія вн отчизны вы, вроятно, подумали объ этомъ…
— О, возразилъ толстякъ, закрывъ лицо руками: — о, какія минуты моей жизни вы мн припомнили? Государь мой, ужасно быть несчастнымъ, но еще ужасне слышать насмшки надъ несчастіемъ! Слушайте же все и пролейте слезу надъ моей долею! Много разъ мысль, высказанная вами, приходила мн въ голову, тмъ боле, что артисты, бравшіеся покрывать лсомъ волосъ мою голову, сами на то вызывались. ‘Monsieur, говорилъ мн самъ Лобъ, вамъ извстно газетное объявленіе, которое обязываетъ меня уплатить столько тысячъ франковъ паціенту, у котораго на голов отъ моей воды не пойдутъ волосы. Я знаю свою отвтственность!’ — ‘Monsieur, говорилъ мн стригачъ Дютертръ, весь Парижъ знаетъ, что я плачу по пяти тысячъ тому, кто будетъ недоволенъ моей помадою!’ Основываясь на такихъ доводахъ, эти лица и тысячи имъ подобныхъ сбывали мн своихъ издлій цлые ящики. Еслибъ я не имлъ хорошаго дома въ Гороховой, я былъ бы нищимъ, вслдствіе этихъ покупокъ… да, нищимъ, милостивый государь мой! И вотъ, одинъ разъ, я задумалъ вернуть хотя часть своихъ издержекъ. Въ Париж я бралъ, боле года, помаду нкоего торговца Тир-Каротта, объявлявшаго печатію о томъ, что лица, неполучившія лса волосъ себ на голову отъ его снадобья, могутъ прямо являться въ его контору за полученіемъ 15,000 франковъ деньгами и ста фунтовъ лучшаго душистаго мыла, въ вид вознагражденія. Видя безполезность помады, я пошолъ въ контору Тир-Каротта, не столько желая выгодъ себ, сколько пылая желаніемъ наказать шарлатана…
Мы вс притаили дыханіе. Мн страшно хотлось узнать, какимъ образомъ производится выдача капиталовъ въ контор Тир-Каротта, парижскаго продавца косметическихъ издлій. Толстый господинъ понюхалъ табаку и продолжалъ спои признанія въ такихъ выраженіяхъ:
— Контора была расположена въ одной изъ лучшихъ улицъ столицы, убрана съ великой роскошью и, сверхъ того, наполнена не малымъ числомъ разныхъ лицъ, какъ постителей, такъ и комми, важно засдавшихъ за столами краснаго дерева.— Ну! подумалъ я, входя въ общую залу: — здсь бездна свидтелей, и, конечно, химикъ, меня надувшій, не посметъ, при лиц столькихъ зрителей, отказаться отъ своего обязательства. Повинуясь такой иде, я прямо подошелъ къ Тир-Каротту и, снявъ съ головы парикъ, потребовалъ, чтобъ 15,000 фр. и запасъ душистаго мыла были мн выданы въ вознагражденіе. Но что сталось со мною, о милостивые государи, когда, въ отвтъ на сіе справедливое требованіе, гомерическимъ хохотомъ огласилась вся зала! Безстыдный хозяинъ разразился бсовскимъ смхомъ, сидльцы повскакали съ своихъ мстъ, держась за бока, постители бросились ко мн и стали разсматривать мою голову, прерывая свое наглое занятіе всми признаками безчувственнаго веселія. Ah! monsieur desire avoir quinze mille francs! былъ единственный отвтъ на вс мои возгласы, и за отвтомъ этимъ слдовали новые взрывы смха, самаго обиднаго смха… Народъ останавливался на улицахъ и глядлъ въ окна, дти выползли изъ отдаленныхъ комнатъ, все хохотало, все бсновалось, все покрывало меня позорнйшими шутками. Напрасно я предался порывамъ гнва и разсыпалъ угрозы — всюду слышался одинъ только нелпый отвтъ: Ah! monsieur desire avoir quinze mille francs, il n’est pas dgot, le gros monsieur! Съ проклятіями выбжалъ я изъ конторы, принесъ жалобу префектур, но и тамъ не получилъ ничего, кром смха въ отвть на жалобу! Вотъ, государи мои, какимъ образомъ получаются суммы, общанныя разными артистами по волосной части!..
Толстый господинъ кончилъ свой разсказъ и печально опустилъ голову. Пользуясь этимъ жестомъ, Эпаминондъ Пупу осмотрлъ маковку толстаго господина съ превеликимъ вниманіемъ.
— Еще не все потеряно, сказалъ онъ важнымъ голосомъ по окончаніи сей инспекціи.— Васъ нужно выбрить сейчасъ же и брить каждодневно въ теченіе трехъ мсяцевъ. Волоса ваши могутъ исправиться.
— Не выбрить ли и мн головы? робко спросилъ я, при семь удобномъ случа.
— Непремнно! отвтилъ стригунъ съ обязательной улыбкой:— а у насъ ужь готовы два парика, будто для васъ дланные!
Но въ эту минуту рчь француза была остановлена величественно грустнымъ жестомъ, со стороны второго изъ волосатыхъ постителей, до сей поры не встававшаго со своего стула и вслушивавшагося въ нашу бесду съ глубокимъ вниманіемъ. Когда рчь коснулась до бритыхъ головъ, сей таинственный, худощавый и молчаливый гость, вставъ съ своего мста, мрными шагами направился въ нашу сторону.
— Милостивые государи, сказалъ онъ мн и толстому господину:— вотъ до чего доводитъ охота брить себ голову. Смотрите и цпенйте отъ ужаса! Тутъ онъ сорвалъ съ себя парикъ и нагнулся въ нашу сторону.
— Какое зрлище! вскричали мы вс въ одинъ голосъ.
На голов худощаваго незнакомца не было ни одного волоса. Она сіяла подобно бильярдному шару изъ лучшей слоновой кости!
— Что это значитъ? какъ дошли вы до этого? съ ужасомъ вскричала толстая жертва химика Тир-Каротта.
— Очень просто, отвтилъ худощавый гость, скрестивъ на груди руки. Мои волосы были жидки, сухи и слабы. По совту ложнаго друга, и выбрилъ голову и ждалъ новыхъ волосъ, ждалъ ихъ съ каждымъ днемъ, но они не пришли. У меня не осталось ни одного волоса, корни ихъ, имвшіе достаточную силу на питаніе волосъ, уже существовавшихъ, упорно отказались произвести должный ассортиментъ совершенно новыхъ.
И, сказавъ эти короткія слова, незнакомецъ накрылъ себя парикомъ, надлъ шляпу и проворно ушолъ изъ лавки.
— Однако видъ чужого несчастія иногда заставляетъ насъ забывать о собственномъ гор, сказалъ толстякъ, съ улыбкой приглаживая пухъ на своемъ бдномъ затылк.
— И, право, я совсмъ не такъ плшивъ, какъ оно кажется, подумалъ я, отводя кудри отъ лваго виска и разводя ихъ по маковк.

IX.
Весенняя фантазія о гуляньи на вербахъ, съ приличнымъ поученіемъ для многихъ Россійскихъ литераторовъ.

Снгъ таетъ, солнце свтитъ, весна близится, шубы начинаютъ исчезать съ улицъ, надъ душой каждаго смертнаго проносится весна, въ отдаленныхъ улицахъ Петербурга птухи поютъ неистовымъ образомъ. I cocchi cantano, avremmo bel tempo! говаривалъ, во дни моей юности, престарлый мой наставникъ, синьйоръ Тизри, всегда оживлявшійся весною и уже неспавшій по время уроковъ, къ моему крайнему сожалнію. I cocchi cantano, avremmo bel tempo! птухи поютъ, хорошая погода наступаетъ! славныя, памятныя слова, въ которыхъ заключалась цлая весенняя поэма для юнаго воображенія! Съ тхъ поръ мн всегда становится радостно и на душ длается сладко, чуть только я заслышу, въ половин марта мсяца, пніе веселящихся птуховъ въ неуказанный часъ дня. Недаромъ птуха такъ любили Галлы и всякіе древніе народы въ томъ же род. Въ отношеніи къ птухамъ я исполненъ духомъ древности. Бойкое, смлое животное, веселящееся именно тогда, когда и властелинъ его, то-есть человкъ, двуногій птухъ безъ перьевъ, самъ ощущаетъ бодрость духа и приближеніе свтлой поры года! Да и есть ли хотя одинъ человкъ на свт, для котораго бы весеннее пніе птуха проходило напрасно, ничего не говоря о тепломъ втр, о яркомъ солнц, о шумныхъ ручьяхъ растаявшаго снга, о шумныхъ толпахъ чему-то радующихъ пшеходовъ, о крошечныхъ дтяхъ въ срыхъ шляпахъ, только-что выпущенныхъ на воздухъ изъ долгаго заточенія въ дтскихъ комнатахъ, о маленькихъ ножкахъ, смло попирающихъ весеннюю грязь, будто мягкій коверъ? Не имя никакой наклонности къ ультрареализму и фламандскому сору въ словесности, я почти готовъ воспвать весеннюю грязь, весенніе потоки дождевой воды, весенній тающій ледъ, хотя этотъ ледъ весьма сръ и даже чоренъ. Надъ прозой земли нашей сіяетъ мартовское солнце, и все, что только позлащается этимъ солнцемъ, исполнено для меня особенной прелести! Такъ душа мирнаго, незлобнаго, хорошаго человка кидаетъ свой радостный отблескъ на событія жизни, но видимому, мелкія и непривлекательныя. Сіяй же, мартовское солнце, на зло свирпымъ мизантропамъ, предпочитающимъ твоему сіянію огонь стеариновыхъ свчей и душную комнату съ опущенными гардинами! Пойте, милые птухи, не смущаясь отзывами угрюмыхъ любителей темной стороны человческой жизни: ваше пніе радуетъ всхъ вообще и меня въ особенности! А вы, люди, посвятившіе себя наблюдательности, поэзіи, искусству, юмору, изученію человка, прелестямъ фантазій — вы, поэты и прозаики, не смйте встрчать весну, сидя у своего камина, да еще за книгою! Горе вамъ, если вы въ настоящіе дни не измните своимъ дневнымъ обычаямъ, не наднете верхней одежды, особенно удобной для пшеходнаго странствованія, если вы не выйдете изъ своего дома куда глаза глядятъ, если вы не предоставите всего своего дни въ распоряженіе прихотливому вдохновенію, если, говоря короче, даже сама весна не поможетъ вамъ нарушить нашей ежедневной рутины! Съ какимъ лицомъ появитесь вы предъ публику и цнителей нашихъ, пропустивъ лучшіе дни года и не обогативъ себя ничмъ? съ какимъ матеріаломъ сядете вы за вашъ трудъ, вы, сонливцы жизни, кисло отворачивающіеся отъ жизненной комедіи? Откуда придетъ къ вамъ вдохновеніе? Изъ самихъ васъ, что ли? Гд подсмотрите вы черты людского характера? Не на тхъ ли jours fixes, на которые вы съ такой регулярностью ходите звать и осуждать ближняго? ‘Зачмъ намъ идти на улицу? для чего намъ смшиваться съ праздношатающимися смертными?’ говорите вы, кислые поэты и прозаики. Да затмъ-то и надо вамъ идти на улицу, затмъ-то и полезно вамъ смшиваться съ гуляющимъ народомъ, что вы носите званіе поэтовъ и прозаиковъ!’ Я знаю почти всхъ россійскихъ литераторовъ, хотя самъ, но причин моего богатства, мало занимаюсь литературой. И чтожь? я убжденъ, что изъ всхъ литераторовъ, проживающихъ въ Петербург, ни одинъ не былъ на вербахъ во время вербной недли! Между всми этими господами имется довольно большое число прекрасныхъ людей, добрыхъ товарищей, образованныхъ собесдниковъ, талантливыхъ художниковъ, наконецъ даже персонъ, твердыхъ въ совт и пріязни, но едва ли одинъ изъ нихъ распредляетъ свою жизнь такъ, какъ долженъ распредлять ее поэтъ и литераторъ. Я, Петербурскій Туристъ и литераторъ плохой, веду жизнь, достойную литератора, а поэтъ Антропофаговъ, напримръ, и Пайковъ, нашъ извстный прозаикъ, не живутъ, а только коптятъ небо! Я былъ три раза на вербномъ гулянь, не видавъ тамъ ни Пайкова, ни Антропофагова, ни кого-либо изъ ихъ многочисленныхъ собратій. Правда, Симонъ Щелкоперовъ, юный авторъ ‘Записокъ Петербургскаго Бруммеля’, прошолъ по солнечной сторон Невскаго Проспекта въ шляп, которую будто цлый часъ гладили противъ шерсти, но тмъ и кончились подвиги Симона. Онъ, конечно, ничего не видалъ, кром своихъ знакомыхъ, которыми немало гордится. Но вотъ еще черта, боле замчательная. Всякій читатель знаетъ, въ какой степени знакомъ съ нашимъ народнымъ бытомъ извстный нувеллистъ Петръ Ипполитовичъ Фарнаосовъ, и какою пастушеской нжностью дышатъ его романы ‘Матреша Одноглазая’ или ‘Добродтельный Потапъ Филимоновъ’. Въ вербную пятницу встрчаю я напротивъ Гостиннаго Двора, между фешенебльною публикою, даровитаго Фарнаосова. ‘Здравствуйте, Петръ Ипполитычъ!’ — ‘Ah! cher Ч—к—въ! Что васъ нигд не видно?’ — ‘Напротивъ, меня везд можно видть: я полдня гуляю везд, куда только ведутъ меня слпой случай да мой дорожный посохъ.’ — ‘Какъ я радъ, что съ вами сошолся: проведемте этотъ день вмст.’ — ‘Охотно, отвтилъ я, и для начала смшаемся съ народомъ въ Гостиномъ Двор, купимъ по верб.’ Услышавъ это, Фарнаосовъ поморщился. ‘Зайдемъ въ какую нибудь лавку да подимъ пироговъ’, прибавилъ я.— Нувеллистъ поглядлъ на меня съ изумленіемъ. ‘А ужь обдать поведу я васъ въ такую русскую таверну, гд откроется богатое поле для наблюденій вашихъ.’ Тугъ уже Фарнаосовъ кинулъ на меня два пепелящіе взгляда и, сказавъ, ‘вы, кажется, намрены мною потшаться, Иванъ Александрычъ’, укрылся отъ моихъ взоровъ. Ршайте теперь сами, гд могъ найдти этотъ щепетильный смертный сюжеты для своей ‘Матреши’ и ‘Добродтельнаго Потапа!’
Посл встрчи съ повствователемъ Фарнаосовымъ я ршился таить про себя ‘души высокія движенья’ и гулять подъ вербами въ-одиночку. Въ субботу, покончивъ свои занятія, посл полудня, пошолъ я на гульбище. День располагалъ къ веселью. Воспоминанія дтства носились передо мною, на сердц было такъ легко, а я еще не добрался до самыхъ вербъ и только стоялъ невдалек отъ Пассажа, приготовляясь перешагнуть Рубиконъ и бодро ринуться черезъ улицу, въ самый центръ наслажденій — туда, туда, къ ликующимъ ребятишкамъ, счастливымъ маменькамъ, свжимъ двчоночкамъ и снисходительнымъ наблюдателямъ, для которыхъ зрлище дтской радости — всегда любезное зрлище. Въ это время со мной на тротуар поровнялась высокая женщина лтъ двадцати-двухъ, въ темномъ атласномъ салоп и чорной шляпк, какъ нельзя-лучше подходящей къ ея блдному, ласковому и привлекательному лицу. Съ ней вмст шла кормилица въ кокошник, а у кормилицы на рукахъ красовался младенецъ неизвстно какого пола, младенецъ одного года, если не мене, въ шляп съ лентами и дорогой шубк. Молодая незнакомка не сводила глазъ съ дитяти. Можно было сказать утвердительно, что то была молодая маменька, явившаяся на гулянье вмст съ своей лучшей гордостью и радостью — съ своимъ первымъ птенцомъ, безконечно-любимымъ. Какое намъ дло до того, что младенецъ, по возрасту своему, не могъ ничего понимать относительно вербъ и игрушекъ? Хорошенькая дама въ чорной шляпк была убждена въ противномъ и сама веселилась воображаемому веселью дитяти, веселилась такъ, что я заглядлся на всю группу, въ душ своей посылая чистый, теплый, сердечный привтъ и ребенку, и его матери. Тамъ, гд наконецъ надо было переходить широкую улицу, незнакомка остановилась съ нкоторой робостью. Снгъ былъ разъзженъ сотнями экипажей, ручьи журчали повсюду, страшно было поставить ногу на обманчивый зыбкій грунтъ остатковъ рыхлаго снга. Но молодая женщина взглянула на дитя, на вербы, красующіяся впереди, и съ лица ея сбжало всякое раздумье. Приподнявъ платье и показавъ при этомъ случа дв чудеснйшія ножки, юная героиня готовилась двинуться прямо передъ собою, и въ это время наши глаза встртились. На одно мгновеніе молодая маменька сконфузилась, но, должно быть, въ моемъ взгляд на этотъ разъ выражалось столько почтенія, столько сочувствія къ материнской радости, столько безгршныхъ мыслей, что незнакомка тихо, тихо улыбнулась и сто разъ поглядла на ребенка, будто говоря Петербургскому Туристу: ‘для моего дитяти я пойду чрезъ морскія волны, не только чрезъ мокрую улицу.’ Затмъ милая незнакомка безстрашно порхнула впередъ, а за ней послдовала кормилица съ драгоцнной ношей.
Нсколько минутъ глядлъ я на слдъ маленькихъ ножекъ, быстро исчезавшій подъ другими слдами, и, уставъ глядть, хотлъ самъ перейдти къ народу, когда рядомъ со мной раздался полунасмшливый, полудружескій голосъ: ‘давно ли вы записались въ водолазы, Иванъ Александрычъ?’
Оказалось, что господинъ, называвшій меня водолазомъ за то, что я готовился перейдти черезъ улицу, былъ не кто иной, какъ третій изъ литераторовъ, встрченныхъ мною въ эти дни — именно поэтъ Бурнооковъ, юноша съ дарованіемъ и хорошимъ сердцемъ, но давно уже живущій славою своихъ прежнихъ произведеній, въ настоящее же время предающійся полной праздности, праздности, для меня бывшей необъяснимою до настоящей прогулки. Я подалъ Бурноокову об руки и спросилъ его: ‘какъ вы сюда попали?’ — ‘Да вотъ длаю визиты’, отвчалъ мн поэтъ и прибавилъ: ‘минутъ десять я все смотрлъ на васъ, Иванъ Александрычъ: кажется, вы одного вкуса съ Пушкинымъ насчетъ женскихъ ножекъ?’
При такомъ замчаніи я почувствовалъ, что проникаю въ тайники поэтической карьеры Бурноокова. Стоя десять минутъ на одномъ мст, нашъ поэтъ не видалъ ничего, ровнехонько ничего — ни маленькаго ребенка въ драгоцнномъ убор, ни яснаго взгляда молодой матери въ черномъ салоп, и мое вниманіе при вид всей сцены приписывалъ какимъ-то пошло селадонскимъ поползновеніямъ. ‘А, г. Бурнооковъ! сказалъ я самъ себ: теперь я вижу, какой вы поэтъ, труверъ! Ваша поэма, ‘Птолемей и Береника’, на которой вы сли вотъ уже около осьми лтъ, весьма недурна, но не мшало бы намъ иногда поглядывать и на то, что вокругъ васъ совершается!’ Вслдъ за такимъ умозрніемъ я почувствовалъ вдругъ одно странное желаніе — проэкзаменовать Бурноокова въ его поэтическихъ способностяхъ, почти также, какъ ловкій педагогъ, но выдавая себя, экзаменуетъ между дломъ юношу, только-что ввреннаго его попеченію. И отчего мн не ршиться было на подобную прихоть? Времени передо мной оказывалось довольно, поэтъ всегда считался хорошимъ собесдникомъ, сверхъ того онъ былъ молодъ, воспріимчивъ къ дльнымъ мыслямъ, а главное — не усплъ еще окаменть въ извстныхъ кисло-мизантропо-художественно-сатирико-дендическо-педантическихъ теоріяхъ Пайкова, Антропофагова, Фарносова — дтинъ добрыхъ, но уже безвозвратно свершившихъ свое поэтическое поприще. Пайкова, напримръ, я чрезвычайно люблю, но бесдовать съ нимъ о поэзіи все равно, что молотить солому, онъ не приметъ вашихъ словъ къ свднію и самъ не скажетъ ничего, что бы не было уже напечатано въ журналахъ за 1843 и другіе годы. Бурнооковъ никакъ не могъ идти въ одинъ разрядъ съ Пайковымъ и подобными ему писателями: въ литературныхъ кругахъ называли его идеалистомъ — и то ужь много значило. Итакъ, взявъ юнаго идеалиста подъ руку, я перешолъ съ нимъ черезъ улицу, вмшался въ толпу и началъ свои похожденія съ того, что, купивъ знамя и барабанъ (для дтей Лызгачова, моихъ крестниковъ), самъ понесъ барабанъ, а знамя вручилъ поэту, моему спутнику.
Для начала экспедиціи, Бурнооковъ оказался хорошимъ смертнымъ. Онъ, принявъ розовое знамя, весело понесъ его на плеч, не конфузясь, не надувая губъ и не свирпствуя на такое нарушеніе свтскаго декорума. Извстный франтъ Евгенъ Холмогоровъ, прозжавшій въ это время по улиц, даже плюнулъ отъ злобы: такъ противенъ показался ему видъ поэта съ дтской игрушкой въ рукахъ, но мы оба разразились добрйшимъ хохотомъ и громко закричали во слдъ Холмогорову: ‘величественный Евгенъ, прости насъ, не погуби насъ въ-конецъ твоими заслуженными упреками!’ Холмогоровъ съ его свтскостью доставилъ намъ нсколько минутъ ребяческой веселости, и долго еще разсуждали мы о томъ, какими ужасными названіями надлитъ насъ этотъ великолпный господинъ въ кругу своихъ аристократическихъ друзей, Миши Стручкова и Павлуши Мордоплясова. Но когда прекратились шутки, возбужденныя видомъ Холмогорова, мой добрый поэтъ осовлъ и видимо предался безплодной неусидчивости мысли, такъ вредной для каждаго писателя. Мн ясно стало, что во время гулянья онъ не думаетъ ни о какихъ наблюденіяхъ, не припоминаетъ ничего, не выучивается совершенно ничему. Со своимъ двойнымъ лорнетомъ онъ медленно обращался во вс стороны, слдилъ за какимъ нибудь хорошенькимъ личикомъ, толкалъ дтей, даже два раза звнулъ и поглядлъ на часы. Мн стало его жаль, тмъ боле жаль, что въ сказанныя минуты мы стояли передъ цлыми рядами отличныхъ игрушекъ, домовъ, замковъ, паровозовъ, кораблей, солдатиковъ, лошадей, птицъ, куколъ, статуэтокъ изъ гутта-перчи, рабочихъ ящиковъ, зеркалъ и книжекъ съ картинками.
— Вотъ и обденный часъ наступаетъ, сказалъ наконецъ Бурнооковъ, по видимому, не понимая, отчего я такъ задумался передъ рядомъ игрушекъ. Хочешь, Иванъ Александрычъ, я отрекомендую тебя во вновь-открытомъ…
— Посл, посл, мой любезный поэтъ, сказалъ я, все-таки не ршаясь оторваться отъ своего поста.— Ты видишь, что и гляжу на дтскія игрушки и весь преданъ сладкимъ мыслямъ, конечно, знакомымъ всякому поэту. Любишь ли ты сказки Гофмана, дорогой мой Бурнооковъ? и если любишь, то не помнишь ли, въ которой изъ его повстей дйствуетъ нкій чудакъ, вдохновенный чудакъ, если смю такъ выразиться, по имени Перегринусъ Тишъ, великій любитель игрушекъ?
— Перегринусъ Тишъ?… Самое нмецкое имя!… Не знаю, любезный Иванъ Александрычъ, гд можетъ дйствовать г. Перегрмнусъ Тишъ, любитель игрушекъ. Я до фантазій, да еще германскихъ, небольшой охотникъ.
— Теперь я припоминаю исторію Перегринуса Тиша, началъ я съизнова: — высокопоэтическую исторію, по моему мннію. Этотъ странный, старый чудакъ, имя котораго теб такъ не нравится, имлъ въ своей жизни одинъ только счастливый возрастъ — возрастъ дтскій. Дни наканун Рождества и время передъ Пасхою, періодъ раздачи игрушекъ, были для него священнымъ, блаженнымъ, никогда не забвеннымъ временемъ. Доживъ до старости или почти до старости, Перегринусъ не хотлъ лишать себя этихъ дней, этихъ наслажденій, этихъ воспоминаній. Передъ наступленіемъ праздниковъ онъ закупалъ огромное число игрушекъ, вручалъ ихъ своей ключниц и самъ уходилъ въ отдаленныя комнаты дома, до желаннаго призыва. Ключница отдляла праздничную комнату, зажигала въ ней сотню свчей, разстанавливала игрушки какъ только умла, готовила ужинъ, накрывала столь и, дождавшись урочнаго часа, входила къ господину, говоря: ‘пожалуйте, г. Перегринусъ.’ Старикъ, все время бродившій по заламъ и иногда заглядывавшій въ щелку запретной двери, вбгалъ въ освщенную комнату, не помня себя отъ восторга. Огонь отъ свчей весело дробился на хрустал, мишур и яркораскрашенныхъ фигурахъ: оловянные солдаты стройными рядами вытягивались по полу, въ сторон отъ нихъ стояли драгоцнныя нюренбергскія игрушки — лошади, экипажи, куклы, щелкуны, механическіе театры. На отдльныхъ столикахъ красовались конфекты и пряники. Вся комната представляла нчто фантастически-прекрасное. Заплативъ молчаливую дань первымъ минутамъ восторга, нашъ Перегринусъ наконецъ кидался къ игрушкамъ, здилъ на деревянной лошади, откусывалъ кусочки отъ каждаго пряника, строилъ оловянныхъ гусаръ въ густыя колонны, заводилъ коробочки съ музыкой и въ занятіяхъ подобнаго рода проводилъ нсколько свтлйшихъ часовъ своего существованія. Потомъ нашъ старецъ садился за столъ, гд оставались незанятые приборы для его родителей, братьевъ, сестеръ, дорогихъ хранителей и товарищей его дтства давно покинувшихъ бднаго, одинокаго Перегринуса. Ключница обвязывала хозяина салфеткой, такъ, какъ оно длалось во время его дтства, и прислуживала за столомъ, глотая слезы, ибо сама была стара и помнила дтскіе годы Перегринуса. По окончаніи пиршества, и ужинъ и игрушки складывались въ особенныя корзины и тутъ же отдавались въ распоряженіе бдныхъ семействъ сосдскихъ, семействъ, въ которыхъ, не въ примръ дому Тиша, имлось очень много дтей, но весьма мало денегъ на игрушки. Большая часть согражданъ Перегринуса считали нашего старца за сумасшедшаго.
— И были правы, добавилъ Бурнооковъ, лорнируя двухъ двушекъ, покупавшихъ помаду въ недальнемъ отъ него разстояніи.
— И не были правы, дорогой мой Бурнооковъ, возразилъ я не безъ энергіи, прямо глядя въ глаза моему спутнику: — не были правы, ибо не хотли видть того, что бдный чудакъ Перегринусъ долженствовалъ носить имя истиннаго поэта и при этомъ пользоваться общимъ почтеніемъ. Такъ, мой любезнйшій пвецъ Птоломея и Береники, герръ Тишъ, о которомъ мы разсуждали, былъ поэтомъ истиннымъ, поэтомъ въ своей жизни. Богъ далъ ему радостное дтство, и онъ до конца дней своихъ помнилъ даръ, ему ниспосланный, чтилъ его въ себ и другихъ, наслаждался имъ, не длая никому вреда и подавая благой примръ другимъ поэтамъ. Я сегодня буду пить за здоровье Персгринуса Тиша и великаго фантазёра Гофмана, его воспвшаго, а за твое пить не стану, ибо, надо съ горестью признаться, ты сегодня ведешь себя хуже всякаго изслдователя о сродств языковъ чешскаго съ персидскимъ.
Бурнооковъ задумался, ибо по натур своей принадлежалъ къ весьма понятливымъ людямъ. Но мы прошли еще около ста шаговъ, и онъ пропустилъ безъ вниманія еще одну сцену, довольно забавную. Изъ великолпной, но пузатой кареты вылзла дама съ огромными претензіями на молодость, дама, окружонная рослыми юношами въ курточкахъ, которымъ приличне было бы находиться на служб, и двочками лтъ по двадцати, боле, чмъ пригодными къ немедленному замужству. Эти over-grown children нын составляютъ уже рдкость и встрчаются не всякій день, потшая зрителя наравн съ многочисленными шестнадцати-лтними Донжуанами, для которыхъ уже ничего не остается неизвданнаго въ жизни. Надо было видть дянія этого страннаго семейства передъ игрушками! ‘Maman, voyez quel beau coupe!’ кричалъ дрожащимъ голосомъ, взирая на оловянную карету, парнище лтъ семнадцати въ шотландской фуражк. Двицы вели себя скромне, но и у нихъ видъ какой нибудь куклы съ парикомъ изъ настоящихъ волосъ исторгалъ радостныя восклицанія. Величавая мамаша любовалась только на восторгъ своихъ исчадій, а на многочисленную публику изрдка кидала взоры, подобные взорамъ плантатора, удивленнаго фамильярностью со стороны своихъ негровъ. Я ожидалъ, что по крайней мр юмористическая сторона картины бросится въ глаза Бурноокову — ничуть не бывало: онъ прошолъ, взглянулъ — и, по обыкновенію, ничего не увидлъ. Дале, три маленькія француженки (дочери таниной модистки): Жюли, Фелиси и Эрмини, бродили одн-одинёхоньки между народомъ и покупали что имъ нравилось и веселились какъ у себя дома, хотя самой старшей. Жюли, шелъ только тринадцатый годъ. Какъ мило скользили эти крошки между толпою, какъ славно он хохотали, какъ бойко отвчали на шутки знакомыхъ, какъ строго наблюдала старшая малютка за сохранностью ввренныхъ ей сестеръ! Бурнооковъ прошолъ мимо двочекъ ничего не увидвъ: и Жюли, и Эрмини, и Фелиси были еще слишкомъ малы для того, чтобъ приковать къ себ его вниманіе! Я только пожалъ плечами и вскор пересталъ наблюдать за своимъ спутникомъ: всякое наблюденіе оказывалось лишнимъ…
Однакожь, отправляясь обдать съ поэтомъ, я осторожно коснулся вопроса о его поэзіи.
— Милый Бурнооковъ, сказалъ я ему: — вы хорошо знаете, что я отчасти еретикъ насчетъ литературы. Въ такъ называемые талантъ, бурю вдохновенія, безъ всякой причины нисходящую на главу поэтовъ, я врю весьма мало. Зато я весьма врю въ зоркій глазъ и мткій языкъ — въ два качества, безъ которыхъ поэзія никогда не дается человку. Противъ вашего языка я ничего сказать не могу, но глазъ вашъ, извините меня, страдаетъ совершеннымъ отсутствіемъ зоркости.

X.
О новомъ средств получать старые долги, съ характеристикой простодушнаго добряка Великанова и злохитростнаго, но мотоватаго и недобросовстнаго денди Михаила Перетычкина.

Исторія происходила въ конц прошлаго 1854 г. Вернувшись въ Петербургъ, посл долгаго пребыванія въ своемъ подгородномъ имніи, я, на другой день посл прізда, съ сокрушоннымъ сердцемъ, отсчиталъ преизрядную, даже нарочитую сумму и, заключивъ ее въ толстый бумажникъ, похалъ вносить деньги въ Опекунскій Совтъ, въ вид процентовъ за одно изъ жениныхъ владній. Погода, какъ всегда бываетъ при подобныхъ случаяхъ, стоила срая и дождливая. Жаля своихъ лошадей, я халъ на безобразной извощичьей гитар, которую многіе туристы поневол зовутъ пилою, и вообще не могъ похвастать свжестью духа, безъ которой невозможно предпринимать поздокъ съ артистической цлью. Всякое чернокнижіе, какъ я скоро разскажу о томъ въ подробности, требуетъ въ своемъ жрец свтлаго ума, добраго сердца и хорошо настроенныхъ нервовъ. Въ сказанное же утро я былъ не пригоденъ ни къ чему, а халъ, насупивъ брови и надвинувъ на голову шляпу, съ которой изрдка падали дождевыя капли. Къ счастію, видъ величественной и красивой залы присутственнаго мста, вжливая, благородная предупредительность чиновниковъ, къ которымъ отнесся я по своему длу, и, боле всего, видъ разнообразной, пестрой толпы постителей, наполнявшихъ залу, вскор разогнали мрачное настроеніе моего духа. Поджидая своей квитанціи, я помстился на скамеечк въ одномъ изъ наиболе оживленныхъ уголковъ помщенія и, какъ слдуетъ истинному путешественнику, весь погрузился въ наблюденія, не выпуская изъ рукъ дорожнаго своего посоха.
Фельетонисты города Санктпетербурга, въ короткій періодъ своего процвтанія, успли уже поговорить съ публикой обо всемъ на свт и о многомъ другомъ въ прибавокъ. Они воспвали изящною прозою много предметовъ истинно замчательныхъ, и еще боле — другихъ, о коихъ и говорить бы не слдовало. Они говорили про чародя Излера и про древнюю Грецію, про Красный Кабачекъ и пьесы, писанныя русскими артистами (многимъ изъ коихъ гораздо похвальне было бы разучивать свои собственныя роли повнимательне и не пускаться въ литературу). Подъ ихъ волшебнымъ перомъ Парголово обращалось въ эдемъ и плохія женщины-писательницы — въ поэтовъ, обильныхъ надеждами. Они были везд, въ полчаса времени знакомя публику съ сокровищами нашей Публичной Библіотеки и тремя строками даруя блестящую, хотя кратковременную, репутацію тому или другому художнику,— конечно, изъ своихъ пріятелей. Для нихъ нтъ ничего еще неизслдованнаго: Невскій Проспектъ знакомъ фельетонистамъ до тонкости, успхи пвицы Кацценъ-Яммеръ въ город Зигмарингин словно происходили въ ихъ присутствіи. Петербургъ не иметъ для нихъ тайнъ, даже въ тоннел Пассажа они не видятъ ничего сумрачнаго и таинственнаго. Они знаютъ все, видли все, описали все — и между тмъ ни одинъ изъ нихъ не описалъ публики, почти каждый день стекающейся по утрамъ въ зданіе Опекунскаго Совта. Чему приписать такое небреженіе, такой неизвинительный пропускъ? Безъ сомннія золотой посредственности, о которой такъ хорошо говорилъ Горацій, золотой посредственности нашихъ фельетонистовъ. И да не стуютъ на меня мои новые собратія за такое выраженіе: если они читали древнихъ, то должны знать, въ какомъ смысл здсь сказано: золотая посредственность. Слово относится не къ уму, не къ таланту, не къ наблюдательной способности нашихъ фельетонистовъ, а просто къ состоянію ихъ кармана. Они не на столько богаты, чтобъ закладывать свое ддовское владніе для покупки срыхъ рысаковъ — негоція, слишкомъ хорошо знакомая инымъ тщеславнымъ обитателямъ Петербурга! Плавая въ счастливой золотой посредственности, столь выгодной дли таланта, дыша золотой посредственностью, прославляя незапутанное положеніе своего бюджета, они никогда не заглядываютъ въ Опекунскій Совтъ и не проходятъ по его щегольской зал съ замираніемъ сердца, хорошо знакомымъ всякому владльцу заложенныхъ мстностей.
Итакъ я уже сказалъ, что постители залы стоили полнаго и пристальнаго наблюденія. Тугъ гордо проходилъ афферистъ, обогатившійся въ три года времени, афферисгь, всегда готовый общать двадцать-пять процентовъ на вашъ капиталъ и, выманивъ его, платить проценты очень исправно… въ теченіе мсяцевъ восьми, а иногда и боле. Рядомъ съ нимъ, въ щегольскомъ пардессю и крошечныхъ сренькихъ перчаткахъ, вертлась быстроглазая шалунья, явившаяся брать деньги подъ залогъ — ‘разной ненужной посуды’ (говоря слогомъ Роберта), ненужной посуды въ род браслета, серегъ и часиковъ, когда-то подаренныхъ ей ея женихомъ и другомъ сердца! Бдная шалунья, бдная стрекоза, по прямой линіи происходящая отъ той стрекозы, которая пла красное лто, не заботясь о запас на зиму, зачмъ я не муравей и зачмъ не являются ко мн за помощію эти любезныя созданія съ перехваченной таліей и брильянтовыми глазенками. Клянусь именемъ Ивана Александровича, я не встртилъ бы ихъ насмшкой и безплодной моралью!.. Дале, изъ числа постителей залы бросился мн въ глаза молодой левъ, недавно женившійся, какъ сказываютъ, на богатой невст, чуть не на виконтесс и, вслдствіе такого счастливаго событія, тутъ же закладывающій свои послднія шестьдесятъ душъ, оставшіяся чистыми. Но если бракъ оказывался плохимъ, бодрость изящнаго льва могла назваться истинно львиною. Какъ артистически скроены были его панталоны! Какой дивный проборъ спускался у него отъ маковки къ носу и спин! Какъ отвратительно закрутили ему височки по послднему англійскому фасону! Какъ небрежно кивалъ онъ знакомымъ, какъ удивлялъ онъ скромныхъ чиновниковъ невдніемъ самыхъ простыхъ дловыхъ формъ, какъ былъ онъ увренъ, что вс постители обоего пола исполнены благоговнія къ его особ, къ его панталонамъ и къ его пробору! Пока я простодушно любовался этимъ новйшимъ Нэшемъ, Бруммелемъ, Кортнэемъ, ко мн подошолъ, быстрыми шагами, одинъ изъ моихъ добрйшихъ пріятелей и, хлопнувъ меня по плечу, произнесъ:
— Ба! ба! ба! любезный Иванъ Александровичъ!
— А, дорогой Великановъ! отвчалъ я, съ неменьшей привтливостью.
— Какими судьбами ты здсь?
— Вношу проценты.
— Проценты?.. ты? богачъ? Иванъ Александрычъ? Ротшильдъ города Петербурга?… Ты шутишь?
— Какія тутъ шутки! Жен понадобилась вилла въ мавританскомъ вкус на лвомъ берегу Таракановки,— а теперь и плати за нее подать! Это исторія многихъ петербургскихъ супруговъ, милый мой Великановъ!… А ты зачмъ здсь пробавляешься, смю спросить?
— Да вотъ хочу заложить свое лужское имньице.
— Для оборота? для покупки другого имнія?
— Какіе тутъ обороты! со вздохомъ отвтилъ Великановъ.— Имніе закладываю я затмъ, что жить надо, а въ карман ни гроша: все роздалъ.
— Вотъ то-то и есть, дружище! вымолвилъ я. пожавъ руку этому благодушному смертному.— Сто разъ говорилъ я теб, чтобъ ты немного обуздалъ свою доврчивость къ людямъ, и чтобы ты немножко сжалъ свою длань, разсыпающую деньги на всякаго, кто тебя о томъ попроситъ! Заложить имніе и прожить деньги — это значитъ заране проститься съ своимъ владніемъ. Это тмъ боле врно въ настоящемъ казус, что ты помщикъ добрый и не захочешь прибгать къ недостойнымъ мрамъ для прикрытія своей неразсчетливости. Ну, признавайся, кому ты роздалъ деньги, предназначенныя на жизнь твою въ настоящій сезонъ?
— Да что и толковать объ этомъ! неохотно вымолвилъ Великановъ.
— Надо толковать,— оттого, что я намренъ подать теб руку помощи. Разв я не Иванъ Александровичъ, и разв Иванъ Александровичъ не славится своей изобртательностью? Кому отданы деньги? Нумеръ первый?
— Ну, молодому Куницыну: пятьсотъ рубрей на перехватку.
— Съ этого взятки гладки: родитель не даетъ ему ни обола. Нынче нашихъ львовъ родители держатъ куда какъ строго!… и славно длаютъ… Дале?
— Толстогубову — тысячу цлковыхъ.
— То-то онъ и давалъ обдъ у Дюссо пяти француженкамъ. Съ него какъ нибудь сдеремъ при случа. А главная-то, главная сумма?
— Перетычкину, Михаилу Борисычу, тысяча-двсти, да въ прошломъ году — шестьсотъ, да въ третьемъ — четыреста.
— Перетычкинъ заплатить можетъ: онъ вс дни выигрывалъ въ клуб, а чтобъ играть въ клуб, надо имть наличныя. Напоминалъ ты ему?
— Такъ, издалека,— и Великановъ весь покраснлъ.
— А онъ что?
— Сказалъ: ‘завтра принесу съ благодарностью’ — и вотъ ужь три мсяца.
Говоря эти слова, Великановъ покраснлъ пуще прежняго.
Чтобы объяснить замшательство моего друга, надо будетъ передать читателю, въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ, моральный очеркъ г. Великанова. Семенъ Панкратьичъ Великановъ по наружности безспорно принадлежитъ къ числу богатырей, о которыхъ только въ сказкахъ говорится. Роста онъ чуть не въ косую сажень, въ плечахъ широкъ, видомъ свирпъ и даже иметъ носъ какъ-будто фіолетовый. Глядя на него, вс проходящіе и встрчные говорятъ другъ другу на ухо: ‘ну ужь дтина! изъ задорныхъ, видно!’ А между тмъ трудно отыскать существо боле кроткое, боле великодушное, боле деликатное (и здраво-деликатное), нежели Великановъ! Подробную исторію Великанова читатель узнаетъ, когда другъ мой Шайтановъ издастъ свое многотомное сочиненіе подъ названіемъ: Странный романъ или приключенія, радости, бдствія и странствованія друзей Ивана Александровича Ч—к—ва. До тхъ поръ я могу говорить только общими чертами, щадя застичивость моего пріятеля… Итакъ нашъ грозный по наружности Великановъ тихъ, какъ дитя, доврчивъ, какъ дитя, и, какъ дитя, готовъ на всякое доброе дло. Онъ богатъ, но утвердительно можно сказать, что три-четверти его годового дохода выходитъ на заимообразныя выдачи разнымъ львамъ въ род Перетычкина, прямыя пособія промотавшемуся Лупиновскому (что всегда ходитъ въ бломъ жилет) и другимъ, мене извстнымъ лицамъ. У подъзда Великанова всегда стоятъ фаланги салопницъ и голяковъ во фризовыхъ шинеляхъ, ни одна особа изъ сей компаніи не уходитъ съ пустыми руками. ‘Я самъ бывалъ бденъ и носилъ фризовую шинель!’ говоритъ Семенъ Панкратьичъ, раздавая щедрыя пособія и общая свое покровительство (никогда не безплодное). Само собой разумется, никто не стуетъ на Великанова за его благотворительность, ни одинъ изъ нашихъ общихъ друзей не подаетъ ему своихъ совтовъ во вредъ лицамъ неимущимъ, но зато мы вс, въ одинъ голосъ, осуждаемъ доврчивость этого благороднаго смертнаго къ разнымъ львамъ и другимъ особамъ, склоннымъ къ заемнымъ операціямъ безъ отдачи. Мало того, что Великановъ готовъ отдать половину своихъ наличныхъ денегъ каждому вертоплясу, вбжавшему къ нему съ такой фразой: ‘Ахъ, какъ я проигрался вчера вечеромъ! Семенъ Панкратьнчъ, одолжи цлковыхъ триста на недлю’, — мало того, что онъ никогда не беретъ векселей и росписокъ, но онъ, къ тому же (повритъ ли моимъ словамъ человкъ XIX столтія?), стыдится, совстится напоминать своимъ должникамъ о занятыхъ ими деньгахъ! Обыкновенно такъ водится, что должникъ убгаетъ своего кредитора (еще вчера нашъ даровитый Моторыгинъ, усмотрвъ меня въ Большой Морской, побжалъ со всхъ ногъ, отчего и упалъ на тумбу носомъ), обыкновенно такъ бываетъ, что особа, обязанная нами, встрчаетъ насъ съ румянцемъ на щекахъ (за исключеніемъ барона Щелканова, котораго восплъ авторъ ‘Опыта о Хлыщахъ’, баронъ Щелкановъ невжливъ даже съ своими кредиторами),— а Великановъ стыдится, краснетъ передъ своимъ должникомъ, убгаетъ человка, имъ выведеннаго изъ затруднительныхъ обстоятельствъ! Оттого въ нашей компаніи Великанова зовутъ человкомъ аркадійскихъ временъ. Великановъ долго служилъ во флот, а флотъ изобилуетъ добрыми, простодушными героями въ род Великанова. Мы вс страстно любимъ Великанова, и оттого читателю будетъ понятно мое чувство при вид этого благодушнаго смертнаго, закладывающаго свое лучшее имніе вслдствіе собственной своей благородной неразсчетливости!… Но пора будетъ обратиться къ нашему разсказу.
— Такъ вы позволите мн освдомиться, обратился Великановъ въ близъ-стоящему чиновнику,— когда мн надо будетъ захать за деньгами?
— Постойте, господа, перебилъ тутъ я ихъ бесду,— если въ васъ обоихъ есть какое нибудь довріе къ моей особ, то пріостановите всю операцію… не боле, какъ на два дня сроку… Великановъ, добрый, непонятый людьми Великановъ! сердце мое разрывается при вид того, какъ ты закладываешь свое имніе. Я берусь за твое дло: завтра ты получишь свои оболы съ коварнаго Перетычкина. Хочешь ты меня слушаться, будешь ты дйствовать но моему указанію?
— Да, можетъ быть, замтилъ благородный чудакъ, переступая съ ноги на ногу,— ты захочешь прибгнуть къ мрамъ жестокимъ для бднаго Перетычкина?
— Мра будетъ употреблена самая кроткая.
— Можетъ быть, ты разсоришь меня съ пріятелемъ?
— Нисколько. Самъ Перетычкинъ принесетъ теб деньги съ очаровательной улыбкой.
— Но однако…
— Но однако твоимъ но и однако конца не будетъ. Если ты получишь деньги, то купи мн теплую фуражку въ вид воздаянія, если я останусь съ носомъ, то длаю теб обдъ съ танцами и пніемъ. Согласенъ?
— Оно бы недурно, а все-таки…
— Коли недурно, такъ демъ къ теб, сейчасъ же.
Я вообще необыкновенно оживляюсь, когда моя изобртательная дятельность находитъ себ работу. Сверхъ того, мн всегда льстила мысль о томъ, чтобы когда нибудь поддть Михаила Борисыча Перетычкина. Я вообще не люблю львовъ и денди, вся моя жизнь была реакціей противъ львиныхъ замашекъ нашего поколнія Пока я еще молодъ и бодръ духомъ, я не попущу въ знакомыхъ мн лицахъ нравственнаго окисленія, хладнонасмшливыхъ взоровъ, охоты къ излишнему блеску, къ жизни не по состоянію и къ заемнымъ операціямъ сомнительной честности, операціямъ, ясно выходящимъ изъ нашей охоты жить не по состоянію. Перетычкинъ давно мн былъ противенъ за свой дендизмъ, за свою душевную сухость и за свою охоту къ разнымъ зловреднымъ тонкостямъ. А въ томъ, что Михайло Борисычъ былъ тонкимъ, очень-тонкимъ человкомъ, весь Петербургъ соглашался безпрекословно. Перетычкинъ никогда не запутывался въ своихъ длахъ, ни съ кмъ не ссорился, хотя зачастую надувалъ своего ближняго, но надувать онъ ршался не всякаго и даже съ добряками въ род Великанова всегда хранилъ великую осторожность, припасая ихъ на чорный день. Многимъ изъ своихъ сослуживцевъ Перетычкинъ подставлялъ ножку, но всегда, встрчаясь съ ними, велъ себя тонко и вжливо. У многихъ людей нахватывалъ онъ денегъ взаймы, но въ его бумажник всегда красовалась немалая сумма на случай, если придется поиграть съ простачкомъ или если какой ни будь изъ кредиторовъ станетъ вести себя очень-строго. Всюду у Перетычкина были друзья и покровители, всюду его ласкали и леляли, ибо тонкій человкъ зналъ свтъ и искусно подлаживался къ свту. Вообще Михайла Борисычъ принадлежалъ къ разряду людей, которые умютъ ‘на обух рожь молотить’, ‘бриться шиломъ’ и ‘съ одной блохи сдирать по дв шкурки’. Съ своей полусотней перезаложенныхъ душъ и другимъ доходомъ рублей на тысячу, онъ жилъ, какъ какой нибудь изящнйшій incroyable старыхъ временъ, каждый годъ перемняя мебель и не считая своихъ годовыхъ издержекъ. Вся исторія въ томъ, что Перетычкинъ до тонкости зналъ всхъ людей, съ которыми онъ имлъ дло, между-тмъ, какъ эти люди, всегда озабоченные и погруженные въ вихрь столичной жизни, знали Перетычкина, но никакъ не до тонкости. Они были изучены имъ вдоль и поперекъ, а сами упускали вс случаи изучить Перетычкина, а потому и были въ вчномъ наклад. Одинъ я, по званію петербургскаго туриста, хорошо изучилъ Перетычкина, зналъ вс его тонкости и даже разсчитывалъ на эти тонкости для успха моего предпріятія. И случай оправдалъ мои дйствія: будь Перетычкинъ мене тонокъ, дло мое не сдлалось бы, и я вынужденъ бы былъ устроить для Великанова обдъ съ пніемъ и танцами! Такъ иногда бываетъ въ свт. Такъ иногда бываетъ и на войн, гд полководецъ повременамъ теряетъ сраженіе вслдствіе своей излишней привязанности къ тактическимъ тонкостямъ. Пока Австрійцы хитрили и маневрировали подъ Ваграмомъ Бонапарте построилъ пятьдесятъ тысячъ народа въ одну кучу, двинулъ ихъ по самой прямйшей линіи и прорваоъ центръ непріятеля! Примръ полезный и для философа, и для простого вивёра.
— Ну-съ, драгоцннйшій г. Великановъ, сказалъ я моему другу, когда мы прибыли къ нему на квартиру и подкрпили свои силы сытною закускою,— конечно, не безъ полынной водки: — ну-съ, дорогой мой пріятель, пора приступить къ дйствіямъ, имющимъ цлію полное разгромленіе Перетычкина. Садись къ письменному столу, бери бумагу, макай перо въ чернилицу и готовься писать самымъ размашистымъ, торопливымъ почеркомъ то, что я теб продиктую.
Семенъ Панкратичъ исполнилъ все сказанное, обмакнулъ перо въ чернилицу такъ глубоко, что, вынимая его, выпачкалъ себ пальцы, и, слегка повернувъ голову, сталъ глядть на меня съ напряженнымъ вниманіемъ.
Любезнйшій другъ Михайло Борисычъ, диктовалъ я,— обстоятельство особенной важности побуждаетъ меня писать къ теб. Во всемъ моемъ дом нтъ пятиалтыннаго денегъ, а завтра мн предстоитъ къ вечеру одна большая издержка. Не можешь ли ты прислать мн хотя часть должныхъ капиталовъ или, всего лучше, принести ихъ лично — если можешь, то сегодня часамъ къ десяти вечера,— и потомъ отужинать со мною. Будутъ еще ужинать извстные теб Иванъ Александрычъ и Халдевъ. Будетъ восхитительный пастетъ съ трюфелями, за это я ручаюсь. Извини, тысячу разъ извини за мое немного-нахальное напоминаніе, но врь одному, любезный дружище: надобность въ деньгахъ такъ велика, что я весь растревоженъ. Приходи же, съ деньгами или безъ денегъ.

Твой С. Великановъ.

‘Вторникъ, 12 1/4 часовъ утра.’
— Ну, сказалъ хозяинъ, кончивъ записку и вздохнувъ спокойно,— тутъ, кажется, нтъ ничего обиднаго для Перетычкина, а я, признаться, боялся, что ты станешь мн диктовать бранныя выраженія. Только, признаюсь теб, успхъ немного-сомнителенъ.
Я улыбнулся и, вымолвивъ: ‘конецъ внчаетъ дло’, позвалъ человка, отдалъ ему записку и приказалъ ее сейчасъ же нести не въ квартиру Перетычкина, а на городскую почту.
— А не сыграть ли намъ партійки на бильярд, передъ обдомъ? промолвилъ Великановъ, радуясь, что тяжкое дло покончено.
— Постой-ка, постой еще, отвчалъ я, снова сажая друга за письменный столъ и всовывая ему въ руку еще мокрое перо.— Дйствіе первое, явленіе второе. Доставай еще листъ и пиши новую записку, опять на имя Перстычкина.
Великановъ взглянулъ на меня съ недоумніемъ, но повиновался безпрекословно. Я сталъ диктовать снова.

Вторникъ, 6 1/2 часовъ вечера.

‘Любезный дружище Михаилъ Борисычъ! вроятно, моя глупая утренняя записка тебя перетревожила и заставила понапрасну избгать половину города. Тысячу разъ прошу у тебя прощенія и за то сообщаю теб отрадное извстіе. Сейчасъ только получилъ я съ почты повстку на четыре тысячи цлковыхъ изъ орловскаго имнія: хлбъ проданъ — деньги есть, и мы загуляемъ на цлый мсяцъ. Можешь не искать денегъ — за тобой долги не пропадаютъ. Приходи же, непремнно приходи ужинать, да пожалуйста извини мое утреннее неделикатное посланіе. Чортъ знаетъ, какая огромная разница между человкомъ безъ копейки и человкомъ, завтра получающимъ четыре тысячи. Ужинъ будетъ продолжаться до завтрашняго вечера… Приходи непремнно.

‘Твой С. Великановъ.’

— Понимаешь ли ты цль этой второй записки? спросилъ я, когда она была подписана и запечатана.
— Вовсе не понимаю, произнесъ Великановъ,— и никакой повстки съ почты я не получалъ сегодня.
— О, невиннйшая, простодушная персона! началъ я съ умиленіемъ.— Самая тнь хитрости непонятна твоей рыцарской натур! Самъ Акимъ-Простота, о которомъ гласятъ наши народныя сказки, ничто предъ Великановымъ! Слушай же и учись житейской мудрости. Въ половин седьмого, сегодня, Перетычкинъ, человкъ тонкій, получитъ твою первую записку, прочтетъ ее, засмется и скажетъ: ‘Что за дурень этотъ Великановъ. Надо будетъ его проучить при свиданіи, чтобъ онъ не смлъ писать мн такихъ записокъ.’ Пока онъ будетъ волноваться такими мыслями, ему вручатъ твою вторую записку, съ надписью: весьма-нужное (не забудь однако велть человку, чтобъ онъ, подавъ ее швейцару, сейчасъ же бжалъ прочь, не освдомляясь о томъ, дома ли Перетычкинъ). Нашъ денди развернетъ ее съ гримасой на устахъ — и вдругъ весь обратится въ улыбку и даже почувствуетъ къ теб нжность, и даже подумаетъ: ‘есть же такіе деликатные уроды на бломъ свт!’ Затмъ, подумавъ немного, нашъ левъ и тонкій человкъ ршится на слдующую операцію, съ цлью возвышенія своего кредита въ твоихъ глазахъ, да еще при мн и Халдев, людяхъ денежныхъ. Держу пари, что онъ явится къ теб съ деньгами, какъ будто не получивъ второй твоей записки. Онъ будетъ ждать, что ты собственноустно подтвердишь ему извстіе о полученной повстк, собственноустно скажешь, что за Перетычкинымъ деньги не пропадаютъ. Конечно, ты этого не скажешь, а деньги примешь ‘и взаправду’, какъ говорятъ мужички. Понялъ ли ты теперь, какъ тонко надобно поддвать тонкихъ джентльменовъ?
— О, Иванъ Александрычъ! прошепталъ Великановъ, выпуча глаза и широко раскрывъ ротъ.— Да отчегожь, напримръ, ты не просишься на мсто Талерана?! Въ жизнь мою не слыхивалъ я ничего подобнаго!
И долго еще думалъ мой пріятель, повременимъ хлопая руками и вскрикивая: ‘ну, ужь Иванъ Александрычъ! ну ужь гвоздь, съ позволенія сказать!’ Такъ прошолъ обдъ, вторая записка была отправлена, и наконецъ наступилъ вожделнный часъ вечера. Пришли нсколько друзей съ жонами (у Великанова есть дочь, и раскравица!), Халдевъ, Лызгачовъ, Моторыгинъ (хоть его и не приглашали). Пли, играли на бильярд, Лызгачовъ, драпировавшись простыней, изображалъ римскаго философа Сенеку, однимъ словомъ, все шло своимъ порядкомъ. Перетычкинъ не являлся, а я ждалъ его, какъ Веллингтонъ ждалъ Блюхера подъ Ватерлоо!
Оставался всего одинъ часъ до ужина. Я, Халдевъ и хозяинъ, сидя въ кабинет, курили сигары, Моторыгинъ, въ бломъ галстух, вилялъ тутъ же съ пахитоскою, когда дверь отворилась, и злохитростный денди Михаилъ Борисычъ бросился къ хозяину. По его лицу я уже угадалъ успхъ своего дла: такъ много тонкости было на немъ написано.
— Милый другъ! вскричалъ онъ, обращаясь къ Великанову,— прости меня, я виноватъ передъ тобой. Деньги твой приготовлены у меня въ карман тому дв недли, а еслибъ не твоя записка (и хорошо еще, что мн догадались принести ее въ клубъ съ городской почты!)… еслибъ не твоя записка, я промедлилъ бы еще нсколько дней, хотя люблю аккуратность.
— Да, да, я тебя знаю, бормоталъ Великановъ, страшно красня.
Но я наступилъ хозяину на мозоль, будто говоря: ‘будь твердъ, и горе теб, если…’
‘Вишь какъ онъ краснетъ, глупый тюлень!’ подумалъ Перстычкинъ — ‘Водятся же такіе милые чудаки! Поживлюсь и около четырехъ тысячъ, присланныхъ изъ деревни.’
И тонкій юноша вынулъ бумажникъ, а изъ бумажника деньги, числомъ дв-тысячи-двсти рублей,— на серебро, конечно.
— Деньги счетъ любятъ, добрый другъ, сказалъ онъ Великанову,— пересчитай и получай. Спасибо и много разъ спасибо. Съ тобой имть дло лестно и пріятно.
Перетычкинъ ждалъ, что сейчасъ Великановъ скажетъ ему: ‘Деньги пришли изъ деревни, Михайло Борисычъ. Разв ты не получалъ моей второй записки?’
Но отвта не воспослдовало. Великановъ считалъ ассигнаціи, не смя поднять глазъ. Я помогъ ему кончить счотъ, кинулъ деньги въ письменный столъ, заперъ ящикъ стола на ключъ и ключъ отдалъ хозяину.
— А вы не получали второй записки Великанова? вдругъ спросилъ я Перетычкина, поблднвшаго, какъ смерть, во время сей операціи.
Вся кровь кинулась въ лицо дипломату по заемной части.
— Какая записка? спросилъ онъ, самъ не зная, что говоритъ.
— Вы получите ее, когда придете домой. Мы написали ее для шутки. Великановъ, Халдевъ, прибавилъ я,— идемте же въ танцевальную комнату: кажется, нашъ другъ Лызгачовъ ноетъ уже свой любимый романсъ: Кто сей мужъ суровъ лицомъ?— Перетычкинъ, я сажусь возл васъ за ужиномъ… Пастетъ съ трюфелями удался безподобно…
И я увелъ хозяина, шепнувъ ему на ухо: ‘бда теб будетъ, если ты когда нибудь свяжешься съ Перетычкинымъ и людьми, подобными Перетычкину.’
А Михайло Борисовичъ, искусникъ по части заемныхъ операцій, подбжалъ къ Моторыгину и произнесъ дикимъ голосомъ, указывая вслдъ Ивану Александрычу:
— Надулъ! надулъ! надулъ!

XI.
Масляничная исторія о моей поздк къ Мадагаскаръ съ господами въ теплыхъ фуражкахъ.

Еслибъ знакомый читателю денди Илья Иванычъ, любитель потишоманіи, да еще человкъ высокаго тона, извстный Eugne Холмогоровъ, увидли меня и друзей моихъ въ пятницу на Сырной Недл, какимъ гнвомъ загорлись бы ихъ очи, какимъ пепелящимъ взглядомъ надлили бы они меня, съ какимъ поражающимъ презрніемъ на цлые полгода стали бы они говорить о моемъ дурномъ тон, о длахъ Ивана Александрыча, превосходящихъ всю мру терпнія человческаго! Можетъ быть даже они оба, при одномъ зрлищ моего масленичнаго позда, перешли бы въ иную жизнь отъ негодованія, лопнули бы отъ невыносимой ярости! Зрлище точно было не во вкус Ильи Иваныча и величественнаго Евгена Холмогорова. Представь себ, о добрый читатель, сани четырехмсгныя, сани, изукрашенныя золотомъ, тройку лошадей съ бубенчиками, дугу розоваго цвта, съ написанными на ней голубыми лебедями, вообрази себ напереди саней кучера въ какой-то блой папах, а въ самыхъ саняхъ цлую компанію ликующаго народа, облеченную въ теплыя фуражки и медвжьи шубы, подпоясанную шерстяными шарфами, зеленаго, жолтаго, оранжеваго и голубаго цвта! Перчатки на всхъ насъ были замшевыя и большею-частію мытыя. О разныхъ кашне и пледахъ помину не было, но фуражки, въ особенности фуражки, поражали всхъ необычностью покроя. Начиная отъ картуза, имющаго видъ надвое-разрзанной шляпы, съ прибавленіемъ безобразнаго козырька, до синей ваточной шапки съ закругленными боками, которую такъ любить сидльцы гостинаго двора, тутъ были вс видоизмненія фуражекъ. На мн красовалась только что купленная мховая шапка съ золотымъ жолудемъ, шапка, по форм сходная съ зеленымъ сыромъ, а г. Бурлаковъ, новый мой другъ, когда-то лечившійся въ Пятигорск и оттого считающій себя знатокомъ кавказскаго края, имлъ на голов грузинское коническое издліе изъ чорныхъ барашковъ. Точно, страненъ былъ видъ нашъ (если глядть на все дло глазами Холмогорова и фатовъ, ему подобныхъ), но какимъ веселіемъ вс мы одушевлялись, сколько неистовыхъ остротъ выкрикивали другъ другу подъ ухо, какимъ добрымъ, безконечнымъ, неумолкаемымъ смхомъ встрчалась каждая изъ упомянутыхъ остротъ неистоваго свойства! Ни одинъ крезъ въ своей коляск, влекомый англійскими кровными лошадьми, не испытывалъ ничего подобнаго, ни одна компаніи львицъ не потшалась на масляниц такимъ очаровательнымъ образомъ! Что ни говори какой нибудь свтскій умникъ, какъ ни раскидывай умомъ скептическій мудрецъ, долгомъ своимъ считающій не признавать Macляницы, народная мудрость будетъ всегда выше всевозможныхъ кислыхъ умозрній! Народная мудрость предписала намъ веселиться на Масляниц,— и горе тому, кто длается ея ослушникомъ! Народная мудрость изобрла балаганы, загородныя таверны, сани съ раззолоченными дугами,— и жалокъ смертный, лишающій себя подобныхъ благъ изъ за какого-то ложно понимаемаго чувства приличія.— Когда наши четырехмстныя сани хали по Большой Морской, изъ многихъ встрчныхъ каретъ и колясокъ высовывались длинныя лица съ насмшливой улыбкой на устахъ, но мы за всякую усмшку на нашъ счета, платили градомъ вопіющихъ каламбуровъ и самыхъ умилительно-дружественныхъ поклоновъ! Василья Игнатьича, важно разговаривавшаго у дверей магазина съ двумя дипломатическими особами, мы даже пригласили ссть съ собой въ сани, изящному еофилу Моторыгину, въ припрыжку бжавшему по тротуару за своими дамами и имвшему на плечахъ самое легонькое пальто, мы прокричали въ одинъ голосъ, ‘еофилъ! пожалй своихъ кредиторовъ: ты погибнешь во цвт лтъ въ гемороидальной болзни!’ Такими веселыми рчами услаждали мы свой досугъ, разъзжая по городу посл завтрака самаго сытнаго, приказывая возниц възжать въ рядъ экипажей, двигавшихся мимо горъ, зазжая къ тому или другому знакомому и отъ времени до времени увеличивая нашъ поздъ новыми санями. Къ шести часамъ вечера всхъ насъ, веселящихся, оказалось боле четырнадцати, въ четырехъ саняхъ, на четырехъ тройкахъ. Такъ какъ завтракъ нашъ могъ служить вмсто обда, то на общемъ сейм положено было остаться безъ обда, а съ наступленіемъ поздняго часа пуститься въ какую нибудь загородную гостинницу и тамъ уже завершить все празднество блистательнымъ ужиномъ.
Уже сдые сумерки лежали надъ Петроградомъ и братья Шпози, купно съ Легатомъ, кончали свое послднее представленіе, когда мы покинули балаганъ Віоля, гд провели боле двухъ часовъ, не столько въ самомъ ристалищ, сколько за кулисами, въ трупп конныхъ артистовъ, попивая глинтвейнъ и разсказывая пріятные анекдотцы. Брандахлыстовъ и Халдевъ, всегда первые на изобртеніе увеселеній, даже одлись въ трико и сдлали три тура по арен, на коняхъ, съ великимъ успхомъ. Публика наградила ихъ рукоплесканіями. Что до меня, то блаженство мое могло бы назваться полнымъ, еслибъ временемъ не пробиралъ меня холодъ, потому что еще днемъ на двор стояло двадцать градусовъ, а съ наступленіемъ ночи морозъ все усиливался. Разставшись съ гостепріимнымъ кровомъ Віоля, мы очутились почти въ пустын, вс экипажи разъхались, послдніе мужички тихо направлялись по домамъ, огонь горлъ только въ балаганахъ Легата, гд звучали выстрлы и гремла торжественная музыка. Качели въ послдній разъ взмахнули своими крыльями и остановились на всю ночь. Въ круглой бесдк, изображавшей станцію паровоза, уже не танцовали нимфы въ испанскихъ нарядахъ: одн деревянныя лошадки лниво ворочались по платформ, безъ сдоковъ, и только на одной изъ сказанныхъ лошадокъ возсдалъ какой-то старецъ лтъ шестидесяти-пяти, нрава, по видимому, угрюмаго. Чуть поздъ останавливался, старецъ грозно озирался и кричалъ прозябшимъ катальщикамъ, трудившимся внизу около круговратной машины: ‘Чтожь вы зваете, дармоды? Разв я не заплатилъ гривенника?’ Вслдъ за такимъ крикомъ деревянныя лошадки опять начинали кружиться, а почтенный поститель молодецки подбоченивался и каблукомъ правой ноги шпорилъ своего безжизненнаго буцефала.
Не усплъ я полюбоваться на вышеизображонное зрлище, какъ мимо моего носа, на другихъ деревянныхъ лошадяхъ, сзади и спереди старца пронеслись Бурлаковъ и Брандахлыстовъ. Пайковъ, великій эллинистъ, на бгу пожавъ руку первому здоку, тоже вскочилъ на четвертую лошадь и, подавшись впередъ тломъ, по англійски, заломилъ свою фуражку на правую сторону. Все оживилось, все начало пть и смяться, сами работники близъ коловратной машины осклабились радостно. Плшивый мой другъ Шайтановъ прямо вскочилъ въ сдло, на сдл утвердился правой ногой, а лвою сталъ потрясать въ воздух, при чемъ его фуражка полетла на снгъ. ‘Отчего же не раздается на платформ обычная тихострунная музыка?’ спросилъ Пайковъ хозяина ротонды, спросилъ — и едва не свалился съ своей деревянной клячи.— ‘Отчего нимфы въ блистательныхъ нарядахъ не услаждаютъ нашихъ взоровъ полькой-мазуркой?’ съ свою очередь спросилъ Халдевъ, становясь въ позицію танцующаго человка. На такіе запросы хозяинъ увеселительной бесдки, толстый нмецъ строгой физіономіи, отвчалъ весьма-лаконически: ‘Музыкъ ушолъ, а двицъ прозябъ и ушла тоже.’
Однако двицы не ушли, какъ усплъ я замтить, благодаря своему зоркому взгляду, еще боле изощрившемуся вслдствіе моей обычной наблюдательности. Въ десяти шагахъ отъ платформы съ деревянными конями и паровозами, возл нашихъ саней, сдвинувшихся рядомъ, мелькали красные тензоры съ пуговками, шапочки съ блестками, мантильи, расшитыя золотомъ. Нимфы, цлый день танцовавшія польку-мазурку на открытомъ воздух, нимфы, по поводу которыхъ такъ постоянно изощряютъ свое остроуміе вс фельетонисты, дающіе отчетъ о масляниц, стояли одной сплошной кучкой, топая ногами и стараясь согрться. Возл нашихъ саней ихъ было пять или шесть, если не ошибаюсь. Я и мой милый товарищъ Халдевъ быстро подошли къ ихъ групп, влекомые живымъ участіемъ. ‘Танцовать столько времени на холод, сказали мы другъ другу,— и танцовать въ такомъ легкомъ наряд! Подойдемъ, подойдемъ поближе, ознакомимся съ нравами этихъ загадочныхъ созданій, да кстати скажемъ, чтобъ и кучера наши садились.’
Мы подошли къ первымъ санямъ и, при слабомъ мерцаніи огня, блиставшаго изъ щелей ротонды, усмотрли слдующее зрлище. Извощикъ нашъ Матвй, добрый и честный мальчикъ, котораго мы постоянно брали возницею при загородныхъ поздкахъ, о чемъ-то съ жаромъ ораторствовалъ, стоя посреди кружка двушекъ въ спензерахъ и гишпанскихъ мантіяхъ. Нимфы вс безъ исключенія слезно плакали, утирая глаза руками, покраснвшими отъ холода, на подобіе гусиныхъ лапокъ. Ихъ яркіе наряды, засыпанные мишурой, точно оказывались, какъ говорится, нарядами не по сезону. Морозъ становился все крпче и крпче, до костей пробиралъ бдныхъ двушекъ, или, скоре, двочекъ (старшей не было и семнадцати лтъ), а извощикъ Матвй, будто потшаясь страданіями нимфъ, продолжалъ ораторствовать.
— Будете помнить маслянику, красныя двицы! Такою ироніей завершилъ юноша свою импровизацію.— Я, чай, вдоволь наплясались, весело было, инда бока захватило? А къ завтрему морозъ то, морозъ какой будетъ!
— Что ты тутъ языкъ-то точишь? спросилъ я Матвя, досадуя на его безчувственныя рчи.
— Да вотъ-съ сестренку учу, отвчалъ мальчикъ, кнутомъ показывая на старшую изъ двочекъ, съ добрыми, но бойкими голубыми глазами, большимъ ртомъ и маленькимъ носикомъ, которая плакала почти что навзрыдъ.— Ишь вдь отъ швеи отпросилась — маслянику справлять! Хорошо справила, востроносая! Въ деревню къ своимъ пришла (наша деревенька, знаете, за Нарвской Заставой), другихъ двчонокъ сманила: по рублю въ день отъ нмца, дескать, получете! А теперь, небось, какъ пробрало, такъ и свой бы рубль приложили, чтобъ душу-то отпустилъ на покаянье!
— To-есть, прибавилъ Халдевъ,— купила бду за рубль, а теперь даетъ полтора, чтобъ согнать со двора!
Извощики засмялись, и даже на поблднвшихъ рожицахъ нимфъ показалась слабая усмшка.
Однако вслдъ за этой шуткой Халдевъ призадумался, съ участіемъ взирая на двушекъ, а Шайтановъ, только что присоединившійся къ нашей компаніи, поднялъ свой голосъ, выражая имъ общую нашу мысль.
— Господа! сказалъ сей плшивый смертный.— Неужели мы допустимъ этихъ бдныхъ дтей мерзнуть еще два дня, лишиться масляницы съ ея радостями и, можетъ быть, здоровьемъ заплатить за свое ребячество? Воспоминаніе о нихъ отравитъ весь мой сегодняшній счастливый день, начавшійся такъ блистательно. Господа, я это чувствую. Устроимъ такъ, чтобъ двочки эти больше не являлись на платформу, нмцу же, который ихъ нанялъ, дадимъ за это денегъ. Онъ можетъ нанять женщинъ боле зрлыхъ и боле привычныхъ къ такому длу. Пойдемте уговориться съ хозяиномъ ротонды.
— Согласны, согласны! отвтили вс въ одинъ голосъ и хотли гурьбой отправиться къ паровозамъ, когда Матвй остановилъ нашъ порывъ, сказавъ, что хозяинъ бесдки, пронюхавъ наше намреніе, не преминетъ слупить съ насъ большія деньги.
Вслдствіе того мы остались, а сестра мальчика, Анюта, о которой я уже говорилъ, отправилась къ своему патрону, въ вид парламентёра. Успхъ посольства превзошолъ наши ожиданія: антрепренёръ, тронутый юностью нимфы, отпустилъ ее съ подругами, желая получить съ каждой не боле, какъ по два цлковыхъ на день отступной суммы.
Когда деньги были вынуты и антрепренёръ удовлетворенъ надлежащимъ образомъ, Халдевъ снялъ съ своей шеи фляжку съ ромомъ и, наливъ походный стаканчикъ, спросилъ двочекъ: ‘пьете вы водку?’
— Не пьемъ, дядинка! отвтили он въ одинъ голосъ.
— Выпейте, дуры! крикнулъ на нихъ Матвй — Не одну версту сломать до деревни: замерзнете, какъ тараканы!
Двочки выпили по глотку и начали согрваться.
— Неужели имъ идти за Нарвскую Заставу? спросилъ я съ ужасомъ.
— А какже! отвтилъ Матвй беззаботно.
Тутъ каждый изъ насъ глубоко понялъ ту истину, что доброе дло не всегда состоитъ въ развязываньи кошеля и извлеченіи оттуда большей или меньшей суммы денегъ. Мы усадили бдныхъ двочекъ въ сани, закутали ихъ въ полость. Шайтановъ, для котораго слово ‘женщина’ было священнымъ словомъ, набросилъ на плеча Анюты свою собственную шубу, самъ же слъ въ глубину другихъ саней и нещадно отдавилъ мозоли Брандахлыстову. Халдевъ еще разъ пустилъ въ дло походный стаканчикъ, и результатъ такого вниманія оказался весьма утшительнымъ. Двочки зарумянились, высунули носы изъ шубъ и, укачиваемыя здой по гладкой дорог, изнуренныя подвигомъ дня, сладко заснули вс, кром Анюты. Поздъ нашъ проскакалъ Нарвскую Заставу и, между рядомъ величавыхъ садовъ, помчался на шестую, или осьмую, или четырнадцатую версту, къ трактиру ‘Мадагаскаръ’, расположенному въ нсколькимъ саженяхъ отъ родной деревеньки Матвя, Анюты и подругъ Анюты. О ‘Мадагаскар’ сообщилъ намъ Матвй, и мы, не имя никакого отвращенія къ ‘Мадагаскару’, ршились завершить въ немъ день, не лишонный интереса.
Философъ, сообщившій своимъ собратіямъ о томъ, что не мсто краситъ человка, а человкъ краситъ мсто, на этотъ разъ высказалъ истину непреложную. Еслибъ мн довелось, но какой побудь странной игр случая, очутиться въ ‘Мадагаскар’ одному, днемъ, безъ аппетита въ желудк, какъ противенъ показался бы мн ‘Мадагаскаръ’, съ его кривымъ бильярдомъ, пестрыми обоями, маленькими запотвшими окнами, запахомъ передбанника и миологическими картинами, на которыхъ нимфы сходствовали съ сатирами, а деревья съ облаками! Какъ непріятно поразили бы мой взоръ постители ‘Мадагаскара’: двое купчиковъ, поочередно пролзавшихъ подъ бильярдомъ посл партіи, честный ремесленникъ Вурстъ, долгомъ считающій за мсяцъ трезвости вознаграждать себя двумя днями безумія на маслянниц, да еще одинъ странный гость, по видимому предпочитавшій снь таверны своему собственному дому, уже второй день спавшій на диван общей комнаты и даже обросшій бородою, подобно узнику въ темниц! Но въ сказанный вечеръ пятницы на Сырной Недл самый загородный ‘Мадагаскаръ’ глядлъ такъ радушно и весело! Какъ славно мелькали его огоньки между безлиственными деревьями сада, какъ весело заржали наши кони, когда имъ пришлось остановиться у подъзда, съ какимъ гостепріимнымъ видомъ выбжалъ къ намъ бородатый хозяинъ, какъ оживились въ моей памяти сцены вальтерскоттовыхъ романовъ, въ которыхъ веселые, но утомленные путники такъ часто подъзжаютъ къ гостинниц и, подъ предводительствомъ содержателя (mine Lost), идутъ въ общую комнату къ огню, гд ждетъ ихъ походная трапеза, приправленная кружками зля, веселыми шутками и путевыми разсказами! Мое расположеніе духа длили вс наши сотоварищи безъ исключенія. ‘Да здравстиметъ ‘Мадагаскаръ’ и его обитатели!’ кричалъ Пайковъ, вылзая изъ саней. Халдевъ въ это время уже подносилъ хозяину походный стаканчикъ рома, приговаривая: ‘Выпей, честный островитянинъ, за здоровье Ивана Александрыча и всхъ господъ въ теплыхъ фуражкахъ.’ — ‘Сердцу будетъ веселй’, прибавилъ Шайтановъ, стуча зубами и самъ протягивая длань къ фляг. Однимъ словомъ, все было въ порядк, одн только двочки въ спенсерахъ, хавшія съ нами, не показывали никакого признака веселія, потому-что спали вс, вс, не исключая Анюты, въ начал путешествія бодрствовавшей и даже немного болтавшей.
— ‘Эй вы, стрекозы, подымайтесь: нмецъ идетъ…’ началъ было Матвй, обернувшись въ ихъ сторону, но воззваніе этого нечувствительнаго брата было тотчасъ же остановлено. Я не веллъ ему пока будить двушекъ.
— Господа! сказалъ я всей нашей компаніи передъ тмъ, чтобы подниматься на лстницу,— что скажете вы мн, если я теперь предложу вамъ закончить нашъ маленькій подвигъ достойнымъ образомъ? Бдняжки, довезенныя нами сюда изъ подъ качелей, безъ всякаго сомннія, голодны, изъ числа ихъ ни одна еще не справляла масляницы, да едва ли и справитъ, потому-что, судя по обращенію Матвя, двочекъ не совсмъ ласково встртятъ подъ роднымъ кровомъ. Я предлагаю угостить ихъ нашимъ походнымъ ужиномъ и потомъ уже отпустить по домамъ, подъ прикрытіемъ Матвя. Пускай бдныя нимфы явятся на ночлегъ съ сытымъ желудкомъ. и пускай для нихъ воспоминаніе о печальной масляниц соединится съ воспоминаніемъ о ласк со стороны добрыхъ гулякъ, имъ совершенно неизвстныхъ!
— Браво! браво! славная мысль! Честь и слава Ивану Александровичу! загремли вс товарищи, а затмъ, не теряя времени, перешли къ исполненію моихъ предположеній.
Лица, отличавшіяся способностью къ хозяйству, побжали на кухню, т, которые не совсмъ продрогли, пустились выгружать изъ саней вина, нами привезенныя. Всякій усердствовалъ, всякій помогалъ накрывать столъ, всякій сбивалъ съ толку трактирщика, но зато всякій совершалъ нчто полезное. Пайковъ перехватилъ четырехъ странствующихъ музыкантовъ и поставилъ ихъ въ залу, Халдевъ оглядлъ мадагаскарскіе погреба, Брандахлыстовъ пригласилъ къ ужину жену трактирщика и ея двухъ толстыхъ, но миловидныхъ дочекъ, Шайтановъ перетащилъ вс бальзамины съ оконъ на пиршественный столъ, я же, по долгу человка общественнаго, сталъ ходить по боковымъ комнатамъ, знакомясь съ постителями и приглашая ихъ одного за другимъ ужинать вмст съ нами. Двочки, привезенныя съ качелей, между тмъ сладко спали въ саняхъ, подъ теплыми полостьми, не подозрвая о сюрприз, ихъ ожидавшемъ.
Пока я знакомился въ бильярдной съ двумя купчиками, о которыхъ было сказано выше, до слуха моего вдругъ долетли отчаянные вопли, соединенные съ какими то глухими ударами, что, къ сожалнію надо сказать, почти всегда бываетъ симптомомъ рукопашнаго боя. Кинувшись въ ту сторону, откуда неслись эти ничего хорошаго не общающіе звуки, я увидлъ себя въ маленькой боковой комнатк ‘Мадагаскара’, передъ тмъ самымъ кожанымъ диваномъ, на которомъ, четверть часа назадъ, покоился мирнымъ сномъ господинъ, обросшій бородою и оттого походившій на узника. На этого самаго господина, одареннаго самою тихою и добронравною фигурою, будто ястребы налетли ремесленникъ Вурстъ и компанія Вурста.— ‘Гераусъ! гераусъ!’ кричали сыны Германіи, толкая къ лстниц бднаго сонливца, еще не успвшаго опомниться и защитить себя какъ слдуетъ. Впереди бойцовъ устремлялся самъ Вурстъ, маленькій красный человкъ апоплектическаго сложенія, съ глазами, блиставшими гнвомъ.
— Что тутъ длается? спросилъ я, кидаясь между ратоборцами.— Стыдитесь, честный герръ Вурстъ: четверо не нападаютъ на одного. Я не ждалъ подобныхъ длъ отъ васъ… Въ чемъ несогласіе, смю спросить?
— Онъ насыпалъ мн табаку въ ротъ, жалобно проговорилъ узникъ, укрываясь за моей персоной,— насыпалъ табаку, а теперь гонитъ изъ комнаты.
— Неправда! возгласилъ Вурстъ.— Я ему сыпалъ табака въ носъ, а въ ротъ самъ табакъ насыпалась. Я ему даваль портвейнъ — онъ спаль. Я его зваль танцовать — онъ спитъ. Я его хлопаль по плечу — онъ спаль. Я его люблю, я его зваль ужинать. Я сыпаль табака, чтобъ его пробудить. Я люблю, чтобъ со мной ужинали!
— Да какже я буду съ тобой ужинать, печально проговорилъ сонливецъ,— когда у меня нтъ ни копейки, а хозяинъ ужь третій день не выпускаетъ мсяя отсюда!
— Друзья мои, сказалъ я, взявъ за руки обоихъ антагонистовъ,— всякая брань есть недоразуменіе. Объяснимся на одну минуту, и вы оба, изъ враговъ, будете нжными друзьми. Горе тому, кто помрачаетъ свтлые дни масляницы постыднымъ несогласіемъ! Идемте вс въ общую залу: тамъ уже готова трапеза для всхъ постителей ‘Мадагаскара’… Герръ Вурстъ, присоединяйте вашъ ужинъ къ нашему. Милый узникъ, осчастливьте моихъ друзей нашей бесдой, а затмъ… да здравствуетъ масляника!
Герръ Вурстъ, его друзья и печальная жертва строгости мадагаскарскаго хозяина, рыдая, упали другъ другу въ объятія. Потомъ мы вс съ чувствомъ жали другъ другу руки, въ теченіе пяти минутъ. Потомъ примиренные бойцы кинулись меня обнимать, потомъ я повелъ всю компанію за ужинъ. Блины уже красовались на тарелкахъ, Шайтановъ плъ романсъ: ‘Когда суровая зима…’ самымъ хриплымъ голосомъ, двочки наши, спасенныя отъ мороза, уписывали за об щоки, посматривая вокругъ себя радостными глазками, хозяйка ‘Мадагаскара’ поминутно выбгала въ кухню и возвращалась оттуда съ полными блюдами, Брандахлыстовъ цдилъ напитки въ бокалы, а толстый содержатель гостиницы, взирая на общее ликованіе, произносилъ умиленнымъ голосомъ: ‘Отъ роду не бывало въ моемъ заведеніи такихъ славныхъ гостей, какъ сегодня!’
Прошло еще полчаса, еще небольшое число минутъ, и пиршество точно сдлалось безподобнымъ. Добрая, жирная, свтлая масляница произвела свое отрадное вліяніе на каждаго: гости, хозяева, знакомцы и незнакомцы,— все это смшалось, сдружилось и, подъ вліяніемъ масляничнаго обаянія, представило картину какого-то Эльдорадо. Халдевъ, обладатель огромнаго дома въ Морской, жалъ руку безпріютному узнику, не имвшему денегъ на расходы по масляниц, Брандахлыстовъ, мужъ изящной романистки, изловилъ башмачника Вурста, Лызгачовъ напнивалъ бокалъ и чокался съ содержателемъ гостиницы, джентльменъ Шайтановъ раздавалъ груши и яблоки безпріютнымъ нимфамъ, еще поутру танцевавшимъ польку на ротонд съ деревянными лошадьми. Умилительное дйствіе производила вся эта картина! О вы, человконенавистники и хлыщи, вамъ нужно было бы поглядть на все описанное мною, провести хотя пять минутъ въ ‘Мадагаскар’, о существованіи котораго, вроятно, не знаетъ ни одинъ петербургскій житель!
Когда фрукты были сняты со стола, звуки музыки раздались въ сосдней комнат. Странствующіе музыканты (и о нихъ распорядители не забывали по части угощенія) грянули милый Aurora-Walzer стараго времени, вальсъ, подъ звуки котораго порхалъ и я въ свою молодость. Электрическая искра пробжала по ногамъ всхъ пирующихъ. ‘Herrlich!’ прокричалъ Вурстъ, кидая свой парикъ къ потолку и подхватывая его на лету. ‘Браво! браво!’ возопили Бурлаковъ, Пайковъ, Лызгачовъ и tutti quanti. Но Шайтанову предстояла честь открыть балъ самымъ блистательнымъ образомъ: онъ подошолъ къ наладшей изъ вырученныхъ нами двочекъ и сказалъ, ласково улыбаясь:
— Если утренніе танцы васъ не утомили, то позвольте мн надяться быть вашимъ кавалеромъ, на одинъ туръ вальса.
И Шайтановъ понесся, романически склонивъ голову, счастливый и довольный такъ, какъ будто бы онъ танцевалъ съ первйшею леди всхъ вковъ и народовъ. За Шайтановымъ устремились вс, одинъ только хозяинъ ‘Мадагаскара’ остался безъ дамы и даже безъ кавалера. Онъ только пристукивалъ сапогами, повторяя: ‘Отъ роду не видалъ я такихъ славныхъ гостей въ ‘Мадагаскар’!

XII.
Кое-что объ отчаянныхъ остротахъ вообще и о раут у Лызгачова, доставившемъ ему европейскую репутацію.

Любишь ли ты отчаянныя остроты, мой изящный читатель? Повергаетъ ли тебя въ восхищеніе какой нибудь неистовый каламбуръ, посл котораго слушатель съ ужасомъ глядитъ на потолокъ, будто ожидая, что весь домъ повалится на голову только что съострившаго собесдника? Вришь ли ты, что въ дл игры словами, одинъ только вопіющій элементъ возможенъ, что острота самая плоская и отчаянная, если она сказана безъ претензій, можетъ въ конецъ разодолжить человка и сдлать его счастливымъ на цлый вечеръ? Ты начинаешь поглядывать на меня съ неудовольствіемъ, читатель: теб уже кажется, что я намреваюсь трунить надъ тобой и сомнваюсь въ твоей великосвтскости! Будь, что будетъ, а я все таки стану продолжать мою тэму. И люблю одн только неистовыя остроты! Сами господа Пьевръ и Талейранъ, не взирая на ихъ важность, не заставили бы меня хохотать своими изящными бонмо. Третьяго дня я провелъ цлый вечеръ въ присутствіи французскаго эмигранта, извстнаго теб виконга де-ла-Пюпиньера, автора классической трагедіи ‘Баярдъ-Пастушокъ или Древняя Франція’. Мосьё де-ла-Пюпиньеръ повергаетъ весь Петербургъ въ восхищеніе своими остротами, несмотря на то, что преданъ александрійскому стиху и памяти Генриха Четвертаго. Приходъ этого француза на козьихъ ножкахъ есть праздникъ для всякаго салона, и вс дамы влюблены въ поэта де-ла-Пюпиньера. Остроты его переносятъ слушателей въ блистательное время Людовика XV, большая ихъ часть украдена изъ Ривароля, а между тмъ я не способенъ восхищаться остротами виконта. Он для меня такъ же скучны, какъ его трагедія ‘Баярдъ-Пастушокъ’, такъ же приторны, какъ les puit d’amour изъ апельсина съ сахаромъ, изобртеніе которыхъ принадлежить Пюпиньеру, такъ же печальны, какъ фельетоны этого остряка, посылаемые имъ изъ Петербурга въ редакцію разныхъ французскихъ газетъ, фельетоны наполненные разсказами про princesse Znobie, comtesse Foedora и princesse Yelva (хотя, если не ошибаюсь, во всей Россіи ни одна женщина не зовется Ельвою). Меня всегда изумляло обиліе необыкновенныхъ и остроумныхъ французовъ во всякомъ обществ. Откуда эти господа прибыли? Чмъ они живутъ? Почему они вс графы или виконты? А главное, почему они исполнены такого тонкаго и тмъ не мене прескучнаго остроумія? Нкоторые изъ этихъ Риваролей новаго времени презираютъ Петербургъ и ругаютъ все русское: но большая часть почтенныхъ выходцевъ, надо имъ отдать эту справедливость, хвалятъ насъ самой приторной, фальшивой, преувеличенной и нелестной похвалою. Я думаю повременамъ, что ихъ просто выгнали изъ родного края, какъ членовъ, неспособныхъ на какое нибудь дло, и что они сыплютъ на насъ свои любезности отчасти затмъ, чтобъ кольнуть свое отечество, отчасти для того, чтобъ къ намъ приласкаться получше. Таковъ и знаменитый острословь виконтъ де-ла-Пюпиньеръ, сочинитель трагедіи ‘Баярдъ-Пастушокъ или Древняя Франція’. Онъ такъ остеръ, льстивъ и сладокъ, что, для меня по крайней мр, его слушать тошно. Онъ со всмъ соглашается, все находитъ прекраснымъ. Скажите ему, что у васъ въ Гдовскомъ узд ростетъ виноградъ — онъ утвердительно замтитъ, что въ Петербургской губерніи могутъ и должны рости ананасы. Изъявите вру въ привиднія — де-ла-Пюпиньеръ откроетъ, что вс великіе люди врили въ привиднія, и еще обязательно съостритъ при этомъ случа. Дайте ему читать стихотворенія поэта Ерундищева — онъ прочтетъ ихъ отъ доски до доски, несмотря на свое малое знаніе русскаго языка, переведетъ изъ нихъ два или три, да и напечатаетъ переводъ въ Париж, съ комментаріями. Не говорите ему только, что трагедіи Расина скучноваты: этого нашъ иноземецъ не перенесетъ, и хотя смолчитъ на первый разъ, но уже всегда будетъ отъ васъ удалиться и даже острить на вашъ счетъ, не безъ лукавства. Нтъ! что бы ни говорили чтители моды, остряки подобнаго свойства никогда не придутся мн по сердцу! Пусть модныя дамы увнчаваютъ лаврами чело виконта де-ла-Пюпиньера, не надо намъ ею остротъ и каламбуровъ! Ужь если пошло на иноземныхъ острослововъ, то лучше будетъ остановиться на нмцахъ и англичанахъ, сотрудникахъ Дорфбарбира и Пунча. Нмецъ всегда остритъ превосходно, потому что его вицы необыкновенно хитросплетенны и пошлы до громадности, хотя отецъ нмецкой остроты сердцемъ убжденъ, что онъ самъ и тонокъ, и ловокъ на мткое слово. Вотъ обращики нмецкихъ остротъ, изъ которыхъ первая принадлежитъ великому писателю, Жанъ-Поль-Рихтеру: ‘Когда я вижу мужчину на колняхъ передъ женщиной — изрекъ этотъ поэтъ,— мн всегда приходитъ на мысль битва пхоты съ конницей, при чемъ первая склоняетъ колно для того, чтобъ врне побдить непріятеля’. Какъ это тонко, и мило, и восхитительно, не взирая на то, что давно уже обычай встрчать атаку конницы на колняхъ вышелъ изъ употребленія! А вотъ что гласитъ намъ другой нмецкій Ривароль, господинъ Саффиръ, столько лтъ увеселявшій свое отечество: ‘Почему у древнихъ германцевъ были голубые глаза? Оттого что древніе германцы были человками. У всякаго человка два глаза, а глаза всегда имютъ какой-нибудь цвтъ, и вотъ почему у нашихъ предковъ были голубые глаза!’ И выводъ, и вопросъ, и діалектика по истин прекрасны! Но, несмотря на такіе славные обращики нмецкаго острословія, я долженъ признаться, что остроты великобританскія, остроты Пунча и ему подобныхъ изданій, нравятся мн еще боле. Кого не повергнетъ въ трепетъ напримръ краткая острота въ род сейчасъ прочитанной мною въ англійскомъ журнал:

‘ВРНОЕ СРЕДС’ГВО ИМТЬ НА ПЛШИВОЙ ГОЛОВ ВОЛОСЫ.’

‘Надо лечь на диванъ и накрыть себ голову волосяной подушкою’. (Читатель надаетъ въ обморокъ. Reader faints.)
Я самъ чуть не упалъ въ обморокъ, прочитавъ эти блистательныя строки! Какъ жаль, что я не зналъ ихъ, набрасывая свой фельетонъ о рощеніи волосъ! Но довольно пока объ отчаянныхъ остротахъ Англіи и Германіи: пора вернуться къ нашему виконту де-ла-Пюпиньеру и къ моему другу Лызгачову, имя котораго давно уже сіяетъ на заглавныхъ строкахъ фельетона.
Надо сообщить читателю, что по части отчаянныхъ, или, какъ выражаются иные любители, подлыхъ остротъ г. Лызгачовъ иметъ мало себ равныхъ на всемъ земномъ шар. Одинъ разъ мы вздумали было возобновить съ нимъ старинный обычай, повелвающій за всякую неистовую остроту платить пятакомъ мди — и въ теченіе зимняго вечера передавали Лызгачову вс свои наличныя деньги (правда, тогда мы вс жили въ бдности и большими капиталами не могли похвалиться). Этотъ необыкновенный человкъ извергаетъ изъ себя остроты такъ, какъ, напримръ, паровая пушка (объ изобртеніи которой я уже двадцать лтъ читаю во всякой газет, при засто новостей) извергаетъ изъ себя ядра по сорока пяти въ минуту! Надо видть Лызгачова въ то время, когда онъ дйствуетъ, употребляя тутъ его собственное выраженіе. Его важная и добродушная наружность (немного напоминающая собой наружность старой кирасирской лошади) становится еще важне и какъ то сумрачне, улыбка исчезаетъ съ устъ нашего друга, и онъ весь погружается въ свое дло. Около него раздаются взрывы безконечнаго хохота, топанье, шиканье, слушатели подбгаютъ къ нему съ ужасомъ, но нашъ острословъ, не выказывая никакихъ признаковъ смятенія, мрно и спокойно длится съ нами своими вдохновеніями.— ‘Господа, говоритъ онъ, напримръ, вамъ можетъ быть неизвстно, что общество славянскихъ археологовъ въ Геттинген, съ успхомъ занимаясь естественными науками, недавно открыло существенную разницу между каретой и ушами. Какая же разница между каретой и ушами? Разница та, что карета закладывается лошадьми, а уши хлопчатой бумагой’. Нсколько мгновеній слушатели сидятъ въ оцпенніи и, оправившись отъ этого понятнаго чувства, съ неистовствомъ кидаются къ Лызгачову, кто съ изъявленіемъ восторга, кто съ увщаніемъ, а кто и съ угрозами. Я вынимаю копейку серебромъ и подаю пріятелю въ знакъ благодарности.— ‘Иванъ Александрычъ, замчаетъ мн Лызгачовъ, я дивлюсь твоей неразсчетливости. Прочти хотя надпись на данной мн монет, и пусть слово копейка научитъ тебя копитъ деньги, не раздавая ихъ встрчному и поперечному’. При этомъ новомъ неистовств, мои волосы становятся дыбомъ, крики усиливаются, а неукротимый Халдевъ вопіетъ, обращаясь къ Лызгачову: ‘Извергъ рода человческаго! Если ты не замолкнешь, я тебя убью стуломъ, я съмъ тебя отъ злобы!’ — ‘Халдевъ, кротко отвчаетъ нашъ остроумецъ, ты можешь състь не меня, а свой новый домъ, въ которомъ я имю несчастіе нанимать квартиру. Я убдился, что твой домъ сыръ, и ты можешь его кушать съ хлбомъ!’ Тутъ уже чувства публики переходятъ въ одинъ общій пароксизмъ негодованія. Лызгачова выводятъ изъ гостиной, запираютъ въ кабинетъ и выпускаютъ оттуда черезъ дв минуты, въ теченіе которыхъ онъ, подобно гиганту Антею, набирается новыхъ силъ и опять вступаетъ въ бесду, сотнями разсыпая остроты, еще ужаснйшія всхъ здсь приведенныхъ!
Я всегда врилъ въ могущество постояннаго, упорнаго труда во всхъ длахъ житейскихъ, и литературныхъ. Упорные и постоянные подвиги Лызгачова по части остроумія не всегда получали себ славу въ одномъ только тсномъ кругу друзей Ивана Александрыча: напротивъ того, бывали случаи, когда громкая, нежданная, петербургская извстность вдругъ награждала нашего друга, и которая нибудь изъ его вопіющихъ остротъ начинала бродить по столиц, поднимаясь въ раззолоченные чертоги вельможи, спускаясь въ скромные углы, населенные бдными художниками. раздаваясь посреди бальнаго шума и въ тишин тихихъ семейныхъ сходокъ. Кто не помнитъ, напримръ, одного знаменитаго бонмо, съ годъ гому назадъ повергавшаго весь Петербургъ въ восхищеніе’? Кого изъ моихъ читателей не спрашивали разъ по десяти о томъ, когда будочникъ превращается въ прелестный цвтокъ, и передъ кмъ боле десяти разъ не разршали такой мудрой задачи слдующими словами: когда онъ бываетъ не за будкой (незабудкой)?— ‘Вы не знаете, когда будочникъ бываетъ цвткомъ’?’ спрашивала меня princesse Znobie, и при томъ улыбалась плнительно.— ‘Когда онъ стоитъ не за будкой!’ возглашалъ графъ Антонъ Борисычъ, цвтъ изящества, Бруммель нашего времени.— Mais c’st bouriffant, c’st admirablement stupide! восклицали вс великосвтскіе слушатели, помирая со смху и отъ души интересуясь тмъ, какому счастливому смертному внервые пришла въ голову идея о незабудк и будочник. Когда я назвалъ имъ незнакомое имя Лызгачова (потому что Лызгачовъ, а не кто иной, открылъ способность будочника превращаться въ прелестный цвтокъ), Лызгачова стали превозносить до небесъ, а меня пустились умолять, чтобы я скоре познакомилъ Лызгачова со всми его поклонниками.— ‘Привезите его ко мн обдать’, умильно говорилъ гастрономъ N, у котораго нижняя губа всегда выдвинута впередъ на четверть аршина.— ‘А ко мн вечеромъ’ прибавила обворожительная Znobie. Въ эти дни отъ Лызгачова зависло, благодаря его неистовыми остротамъ, сдлаться львомъ сезона. Но я, зная повадки и мннія моего друга, отвтилъ за него ршительнымъ отказомъ.— ‘Милорды и достопочтенныя леди, сказалъ я, обращаясь ко всей компаніи! Лызгачовъ — филосовъ, живущій для дружбы и тихихъ наслажденій, и потому лестныхъ приглашеній вашихъ онъ не приметъ. Онъ не любитъ острить по заказу, зная напередъ, что отъ него ожидаютъ остротъ и шутокъ. Васъ избаловали иноземцы, всегда готовые, какъ бы въ уплату за входъ въ ваши гостиныя, потшать публику во что бы то ни стало. Де-ла-Пюпиньеръ можетъ являться въ салонъ, имя въ запас готовые импровизаціи и каламбуры, онъ готовъ для увеселенія вашего протанцевать сарабанду на этомъ ковр. Но Лызгачовъ человкъ русскій и почтенный. Ему надо понравиться для того, чтобъ онъ, сидя съ вами, веселился духомъ, а какими средствами, при вашихъ занятіяхъ и разсянной жизни, можете вы понравиться Лызгачову? Оставьте же въ поко нашего кипика’. И точно, Лызгачовъ былъ оставленъ въ поко, и великолпные покои не разверзлись для Лызгачова.
Одинъ только виконтъ де-ла-Пюпиньеръ, остроумный виконтъ, такъ часто нами упоминаемый въ сегодняшней нашей бесд, не пересталъ мечтать о знакомств съ Лызгачовымъ. Лавры моего пріятеля мшали ему спать, и этотъ новый емистоклъ острословія жаждалъ подружиться съ человкомъ, слава котораго заходила такъ далеко. Мсяца дна назадъ, часовъ въ семь по полудни, въ день, назначенный нами для раута у Лызгачова, Пюпиньеръ вторгнулся ко мн съ самой нжной изъ улыбокъ. По обыкновенію всхъ иноземныхъ гостей, онъ сталъ меня засыпать тысячью вопросовъ и наконецъ надолъ мн окончательно.— ‘Почему вы во фрак?’ — ‘Оттого, что ду на раутъ.’ — ‘Къ княгин Воротынской (зри повсть ‘Большой Свтъ’)?’ — ‘Нтъ, къ Лызгачову.’ — ‘Лызгачовъ знатный человкъ?’ — ‘Чрезвычайно!’ — ‘Онъ графъ или просто Lisgalchoff, lout court?’ — ‘Онъ баронъ.’ — ‘Разв есть бароны Лызгачовы?’ — ‘Есть одинъ, да онъ одинъ стоитъ двухсотъ.’ — ‘А можно пріхать къ нему съ вами, безъ предварительнаго представленія?’ Наконецъ де-ла-Пюпиньеръ надолъ мн до того, что я посадилъ его въ сани и повезъ въ квартиру Лызгачова, самъ желая узнать, изъ какихъ причинъ нашъ любезный виконтъ, идолъ петербургскихъ салоновъ, желаетъ постить скромное собраніе друзей моего сердца. Думалъ ли я, что, подвозя на своихъ саняхъ надовшаго мн иностранца, я закладываю краеугольный камень собственной европейской репутаціи и предаю имя Лызгачова на удивленіе всей просвщенной Европы и даже Америки!
Рауты у моего пріятеля Лызгачова, какъ читатель, по всей вроятности, догадывается, представляютъ нчто замчательное. Нашъ хозяинъ, постоянно имя въ виду сатиру на бруммелистическое направленіе нкоторыхъ изъ друзей нашихъ (Ильи Иваныча, Кигена Холмогорова, еофила Моторыгина), требуетъ, чтобь на его вечернихъ собраніяхъ царствовалъ духъ преувеличенной и преднамренно каррикатурной всликосвтскости. Онъ принимаетъ гостей, имя на себ блый галстухъ, людямъ велитъ надвать чорные шелковые чулки, всю мебель располагаетъ въ уморительномъ безпорядк посреди комнаты, между бананами и пальмами, дамы прізжаютъ въ великолпныхъ уборахъ. Де-ла-Пюпиньеръ, этотъ остроумный мужъ, не взирая на свое званіе виконта, даже ороблъ, увидя въ гостиной Лызгачова изящныхъ, прекрасныхъ дамъ и отлично разряженныхъ кавалеровъ. Чтобъ ободрить француза, я поскоре подвелъ его къ хозяину и совершилъ рекомендацію, сказавъ при томъ: — ‘Лызгачовъ, да будетъ теб извстно, что твой новый гость сіяетъ остроуміемъ. Онъ несомннно одного полка съ тобою’.
— Изъ твоихъ рчей о полк, замтилъ хозяинъ, лукаво подмигнувъ глазомъ, я вижу, что Иванъ Александрычъ принимаетъ насъ съ моимъ гостемъ за банщиковъ!
Крикомъ восторга и свирпства встрчена была эта отчаяннйшая изъ остротъ, но Лызгачовъ, не смущаясь такимъ шумнымъ изъявленіемъ чувствъ, взялъ Пюпиньера подъ руку и пошолъ съ нимъ къ дамамъ, прибавивъ: ‘Иотчасти правъ Иванъ Александрычъ, потому что мы съ вами въ пар!’
— И кишки на лицо, какъ слдуетъ! не могъ не возгласить я, окидывая глазомъ всю публику: Халдева, Брандахлыстова, Шенфельта, Буйновидова и tutli quanti.
Тутъ нашъ любитель философіи германецъ Антоновичъ упалъ въ обморокъ, да и надобно признаться, можно было упасть въ обморокъ. Его опрыскали лавандной водою и привели въ чувство, но первыя слова, въ какія пришлось ему вслушаться, чуть снова не повергли нашего гелертера къ безчувствіе.
— Итакъ, господинъ виконтъ, провозглашалъ Лызгачовъ, стоя въ кружк дамъ и держа за руку новаго гостя, вы отказываетесь найдти различіе между огнемъ и школьникомъ? Утшьтесь: я могу съ успхомъ поршить ваши сомннія по этой части. Огонь сперва надо высчь, а потомъ разложить, между тмъ какъ школьника нужно предварительно разложить, и уже потомъ высчь!
— А знаете ли вы, господинъ де-ла-Пю…пи…пю… началъ Брандахлыстовъ (на этотъ вечеръ тоже бывшій въ припадк остроумія), какая разница напримръ между ртомъ и маленькой дамской собачкой?
— Нтъ, нтъ… non, ma foi, je suis au bout de mon latin… проговорилъ иноземный острякъ, стараясь казаться любезнымъ.
— Собачку поласкать можно, а ротъ поласкать должно! брякнулъ Лызгачовъ, и въ голос его даже слышалось нчто торжественное.
Мои руки машинально поднялись кверху, низъ груди вырвался крикъ истиннаго восторга! Г. де-ла-Пюпиньеръ поблднлъ и несомннно восчувствовалъ все ничтожество своего остроумія передъ остроуміемъ моихъ пріятелей. Много отличныхъ шутокъ было еще сказано въ этотъ вечеръ. ‘Какая разница между коляской и моднымъ юношей?’ напримръ спросилъ Халдевъ.— ‘Надобно сказать не разница, а сходство’, перебилъ его хозяинъ, потому что и коляска и модный юноша притворяются, да сверхъ того ломаются!’ — ‘Но многіе ли изъ насъ, въ свою очередь сказалъ нмецъ Шенфельтъ, знаютъ, что въ нкоторыхъ случаяхъ жизни, особенно въ постъ, коляска можетъ быть употребляема въ пищу?’ — ‘Непремнно можетъ, подхватилъ Лызгачовъ, когда она бываетъ тряска (треска)!’
— О! о! о! horror! horror! horror! проговорили хоромъ вс слушатели.— Брандахлыстовъ, которому новый членъ нашей компаніи, то есть де-ла-Пюпиньеръ, не имлъ счастія понравиться, передъ ужиномъ задалъ намъ вопросъ такого рода: ‘А какая разница между авторомъ классической трагедіи и гнилымъ черносливомъ?’ На такой нежданный вопросъ самъ Лызгачовъ даже отвтилъ словами ‘не знаю’, выразивъ на споемъ лиц самое жадное любопытство. ‘И я не знаю!’ сказалъ Брандахлыстовъ, и снова поднялись отвсюду и смхъ, и отчаянныя остроты, въ которыхъ де-ла-Пюпиньеръ, при всемъ своемъ остроуміи, не принималъ никакого участія.
Черезъ два мсяца посл описаннаго мною вечера, попивая поутру кофе и читая въ иностранной газет (‘Lа Blague europen’) описаніе любопытныхъ происшествій въ город Лиссабон (я всегда люблю слдить за португальскими, тосканскими и испанскими длами), вдругъ увидлъ я, невзначай кинувъ взгляда, на фельетонъ листка, имя барона Лизгачова и другія сердцу милыя имена, какъ напримръ, le fameux Scheufelt, ce Dupuytren du Nord, et Vetincellant Yvan de Th…r…ff, touriste, antiquaire, pote, digne c’eve de Labruyre et de notre joyeux cur de Meudon! {Знаменитаго Шенфельта, сквернаго Дюпюитрена, и блистательнаго Ивана Ч—к—ва, туриста, антикварія, поэта, достойно воспитаннаго на Лабрюйер и нашемъ веселомъ Рабле.} Не скрою отъ читателя, что послднее имя и отзывъ, къ нему слдующій, порадовали меня неслыханно. Я уже привыкъ къ похваламъ ‘Свернаго Меркурія’, лестнымъ критикамъ ‘Росскаго Атенея’, и знаю, что къ нимъ привыкла публика. Но тутъ дло шло о чемъ то боле важномъ! Теперь, благодаря фельетону газеты ‘Lа Blague europenne‘ имя Ивана Ч—к—ва разнесется по вселенной! Гражданинъ Ньюйорка, дучи по желзной дорог въ Коннектикутъ, узнаетъ о томъ, что въ Россіи есть человкъ по имени Иванъ Ч—к—въ! Бразильскій плантаторъ, сидя подъ кокосовымъ деревомъ, прочтетъ о сходств моего таланта съ геніемъ Рабле, даже, быть можетъ, сообщитъ о томъ своей обворожительной жен и маленькимъ дтямъ. Александръ Дюма, Жоржъ Сандъ узнаютъ о моемъ существованіи. Карлейль, госпожа Бичеръ Стоу прочтутъ мое имя съ особеннымъ вниманіемъ, и я, странствуя по земному шару, буду имть право имъ представиться, какъ далекій товарищъ и собратъ по Аполлону! Съ отраднымъ чувствомъ взглянулъ я на конецъ фельетона и увидлъ тамъ имя виконта де-ле-Пюпиньера, красующееся всми буквами. Я готовъ былъ расцаловать француза, тмъ боле, что онъ всегда былъ гладко выбритъ, надушонъ эссенціею фіалокъ и не могъ представить никакихъ неудобства, во время вышесказанной нжной операціи! На счастье мое, въ тотъ самый счастливый день у меня должны были обдать Лызгачовъ, Халдевъ, Пайковъ, Шайтановъ и Шенфельтъ. Съ приходомъ ихъ началось чтеніе фельетона, изъ котораго, для краткости, я представляю только небольшое число отрывковъ, остальные весьма длинны и черезчуръ лестны для всей нашей компаніи: ‘куда же вы дете? спросила насъ княгиня Ельва, очаровательно надувъ губки. Этотъ баронъ Лызгачовъ только разстроиваетъ мои рауты, а вы, блистательный Yvan (тутъ она обратилась къ Ч—р—к—ву) просто ploute {Русское слово ploute, равносильное нашему слову sournois, часто употребляется въ нжло-шутливомъ смысл. (Замтка де-ла-Пюпиньера).}, нарушитель общаго веселія! Не взирая на кокетство этой новой Рекамье {Не понимаю, о какой Ельв говоритъ г. Фельетонистъ, ибо на раутъ къ Лызгачову мы похали изъ моего кабинета, и весь тотъ день я нигд въ гостяхъ не былъ. (Замтка Ивана Ч—к—ва).} и на два нжные взгляда, ею на насъ кинутые, мы остались нсчувствительными и похали къ барону. Быть на аристократическомъ раут у Лызгачова считается честью, и приглашеніемъ его пренебрегать невозможно.
Мы вошли въ блистательно освщенную залу, украшенную тропическими растеніями. Хозяинъ, ростомъ и красотою напоминающій статую Аполлона, три раза поцаловалъ меня, по русскому обычаю, и представилъ меня цлому созвздію прелестнйшихъ нимфъ, достойныхъ украшать собою Телемское Аббатство. Меня обласкали такъ, какъ только умютъ ласкать въ Петербург: каждая изъ дамъ поцаловала меня по три раза. Но уже остроумная бесда кипла вокругъ меня. Лызгачовъ разсыпалъ вокругъ себя слова, достойныя Талерана, и какъ ни прелестны для меня женскія рчи, но я счелъ долгомъ вслушиваться въ бесду этого необыкновеннаго человка — Ривароля нашего времени, Вольтера дней нашихъ!
‘Я долженъ сказать съ убжденіемъ и горестью, обратясь къ моимъ огрубвшимъ соотечественникамъ: Версаль прошлаго столтія перенесся въ Россію, въ квартиру барона Лызгачова! Въ гостиной барона, посреди аристократическихъ дамъ и мыслителей Петербурга, хозяинъ являлся вторымъ Бьевромъ и изумлялъ своихъ слушателей! Тонкости, блески ума, разсыпаннаго въ его острыхъ словахъ, я передавать не берусь. Это драгоцнныя медали, и Лызгачовъ чеканитъ ихъ десятками, сотнями, по одной въ минуту! Блистательный Yvan былъ достойнымъ его собесдникомъ…
‘Мои слабыя рчи тоже имли нкоторый успхъ. Сажая меня ‘за ужинъ, рядомъ съ собою, Лызгачовъ сказалъ тонкое и великое слово: ‘Виконтъ, садитесь возл меня: я не хочу, чтобы вы были противъ Лызгачова’.— ‘Аппетитъ можетъ испортиться’, замтилъ тутъ извстный поэтъ Брандахлыстовъ, ученикъ и любимецъ Пушкина. Можно ли придумать что нибудь боле тонкое и лестное для гостя! У меня самого чуть не пропалъ аппетитъ отъ удовольствія, но глазки моей сосдки, графини Любовь, подйствовали на меня какъ рюмка лучшаго токайскаго. Я ужиналъ съ аппетитомъ’.
Тутъ я кончаю выписки изъ фельетона газеты ‘La Blague Europenne’. Долго находился я подъ вліяніемъ отраднаго чувства, ею порожденнаго, да и теперь нахожусь, хотя усплъ дать Пюпиньеру взаймы сто цлковыхъ, безъ всякой надежды на уплату. Но когда на меня находитъ скорбь по поводу этихъ ста цлковыхъ, я утшаюсь мыслію, что въ эти часы, быть-можетъ, въ Мадрит смуглыя донны въ мантильяхъ читаютъ про аристократическій раутъ Лызгачова и остроуміе его друга, блистательнаго Ивана Ч—к—ва.

XIII.
Исторія одного весьма-страннаго вечера, обильнаго поученіемъ.

Петербургъ изобилуетъ разсянными людьми: на всякой улиц, по всякомъ дом встртите вы хотя одного разсяннаго господина. Мн кажется, что большая часть упомянутыхъ людей вовсе не страдаетъ разсянностью, а только притворяется, для собственной услады, соединенной съ выгодными цлями. Это скептическое умозрніе основываю я на слдующихъ доводахъ. Вс мы помнимъ въ Петербург періодъ Чайльдъ-Гарольдовъ, Манфредовъ и многихъ господъ, драпировавшихся плащомъ Байрона. Во время существованія этихъ джентльменовъ о разсянности и слуховъ не было! Потомъ наступила эпоха щеголей, дендизмомъ исполненныхъ львовъ, великосвтскихъ Бруммелей, для которыхъ видъ фуражки съ ушами казался хуже медузиной головы — и что же? между фатами и Бруммелями нашего времени разсянныхъ людей было мало! Наконецъ и фатамъ, и львамъ, и подкрашеннымъ щеголямъ пришлось круто: ихъ принялись осмивать повсюду, имъ печатно доказали ихъ собственное ничтожество, ихъ, грозныхъ осмивателей ближняго, самихъ предали заслуженному презрнію! Въ замнъ Гарольдовъ и Бруммелей, свтъ вдругъ закиплъ разсянными юношами, людьми, исполненными всякаго ноншалансу и всяческаго невниманія къ человчеству.— ‘Милый Моторыгинъ, говорилъ я недавно, пора бы вамъ уплатить деньги, вами у меня такъ давно взятыя.’ — ‘Ахъ! я такъ разсянъ!’ отвтилъ мн Моторыгинъ, искусно отваливая въ сторону.— ‘Илья Иванычъ, ужь не намреваешься ли ты зажилить зонтикъ, данный теб за дв недли назадъ, въ дождливую погоду?’ — ‘Ахъ, Иванъ Александрычъ, возражаетъ мой пріятель, не безъ выраженія досады:— неужели ты не знаешь о моей разсянности?’ Славное оправданіе! совершенно законное умствованіе! Мои деньги въ чужомъ карман оттого, что Моторыгинъ est si distrait! Меня мочитъ дождь по той причин, что Илья Иванычъ ходитъ по улиц съ зонтикомъ, мн принадлежащимъ. Всякій человкъ иметъ право быть разсяннымъ. Но отчего же, напримръ, Илья Иванычъ никогда не забудетъ по утру надть своего парика (въ которомъ можно купаться) и подкрасить свои усы, погубившіе много женскихъ сердецъ? И если Моторыгинъ разсянъ, то, кажется, разсянъ только по денежной части. Взгляните, съ какой акуратностью изящный юноша является ко мн на обдъ въ мои именины, въ день рожденія Тани, въ день, посвященный воспоминанію о моемъ бракосочетаніи, и въ другіе торжественные дни, которыхъ въ моемъ году не мало. У Халдева всегда обдаютъ въ два часа пополудни (къ неслыханному ожесточенію Холмогорова, открыто утверждающаго, что человкъ, обдающій ране пяти, долженъ быть убитъ, безъ суда, оправданія и промедленій) — и что же? разсянный денди Моторыгинъ всегда тутъ какъ тутъ, а, кажется, какъ легко разсянному человку забыть о привычкахъ Халдева! Нтъ, мой доврчивый читатель, тутъ есть что-то неладное, и ты позволишь мн не врить въ разсянность петербургской молодежи. Если съ тобой или со мной случится припадокъ разсянности, мы отъ него терпимъ и долго о немъ вспоминаемъ, по какой же причин разсянность господъ, здсь упоминаемыхъ, никогда не влечетъ за собой наказанія? И Моторыгинъ, и Илья Иванычъ, и другіе смертные въ томъ же род всегда разсянны въ свою пользу и никогда къ собственному своему ущербу. Недавно въ нмецкомъ Музеи-альманах прочолъ я анекдотъ про іенскаго профессора, знаменитаго своей разсянностью: этотъ профессоръ одинъ разъ, ложась спать, положилъ свое платье въ постель подъ одяло, а самъ легъ на спинку стула (куда обыкновенно клалъ платье), перегнулся всмъ тломъ вдвое и такъ провелъ всю ночь до разсвта, отчего сдлался жестоко боленъ… Вотъ это такъ разсянность истинная, и хотя увреніямъ нмецкихъ Музеи-альманаховъ врить довольно трудно, но я не могу не похвалить анекдотца объ іенскомъ профессор… Но довольно говорить объ іенскихъ профессорахъ, объ Иль Иванович и о еофил Моторыгин: у меня въ запас имется анекдотецъ про мою собственную персону, анекдотецъ, имющій отношеніе и къ философіи, и къ разсянности.
Восьмого апрля настоящаго года, въ часъ сумерекъ, на булевскихъ часахъ, украшающихъ мой великолпный кабинетъ, пробило восемь часовъ. При послднемъ удар ‘глагола временъ’, я поднялъ голову съ мягкихъ подушекъ, щелкнулъ языкомъ, выпилъ клюквеннаго морса съ водой и сказалъ самъ себ: ‘Моя послобденная сіеста кончена!’ Буйновидовъ, обдавшій у меня и по этому случаю дремавшій на желзномъ кресл у камина, былъ противнаго мннія, ибо, какъ ни старался я будить его, онъ отвтствовалъ лишь глухими стонами и такого рода выраженіями: ‘Злоди… за что вы меня мучите… я не хочу вставать… еще не разсвтало!’ Очевидно, что онъ считалъ себя дома, на своей постели, а начало вечера принималъ за ночь, да еще глухую. Видя, что отъ пустынника нашего не дождаться мн ни бесды, ни компаніи, я обошолъ всю квартиру и засталъ весь домъ въ полномъ усыпленіи. Жена обдала гд-то у родныхъ, горничныя спали, служители спали, мой Лепорелло-Ипатъ тоже предавался объятіямъ ‘Нептуна’. Съ большимъ трудомъ растолкалъ я послдняго, умылся, выбрился, надлъ фракъ и къ девяти часамъ очутился на улиц, безжалостно покинувъ своего спящаго гостя. Вообще моя страсть къ путешествіямъ но Петербургу давно уже сдлала меня плохимъ домосдомъ. Съ наступленіемъ вечера я бываю немного похожъ на кота, хорошо выспавшагося и оттого побуждаемаго къ сильной дятельности.
‘Ну!’, сказалъ я самъ себ, пробираясь по тротуару и весело глядя на мягкій полумракъ вечера, посреди котораго какъ звздочки вспыхивали огни въ окнахъ: ‘сегодня суббота, и, кажется, вечеръ проведенъ будетъ не безъ пріятности. Приглашеній на этотъ день я имю около пяти, да въ трехъ знакомыхъ семействахъ субботы вообще бываютъ положеннымъ днемъ. Куда бы направить путь при этомъ изобиліи пріютовъ? Двинемся прежде всего къ Василію Игнатьичу. У него дни всегда удаются, къ тому же мн отрадно въ настоящую минуту встртиться съ кмъ нибудь изъ нашей дружеской компаніи.’
Василій Игнатьевичъ, тотъ самый Василій Игнатьевичъ, у котораго, если читатель припомнитъ, мы подмнили визитныя карточки во время бала, живетъ весьма недалеко отъ моей квартиры, въ субботу у него бываетъ гостей до пятидесяти, а окна квартиры сіяютъ цлымъ созвздіемъ свчей и карселей. Къ крайнему удивленію моему, въ сказанный вечеръ около квартиры Василья Игнатьича было пусто и темно, ‘какъ въ сердц свтской кокетки’, сказалъ бы нашъ поэтъ Бурнооковъ. На лстниц не горло огней, у подъзда не красовались экипажи, а въ отвтъ на звонъ, поднятый мною, вышелъ ко мн Меркурій сумрачнаго вида, въ демикотоновомъ пиджак, и сказалъ отрывисто: ‘Нту дома ни барина, ни барыни!’
‘Оно и замтно’, подумалъ я, глядя на суроваго служителя и не безъ ужаса отдавая ему свою карточку: ‘видно, бдный нашъ щеголь Василій Игнатьичъ не знаетъ, какіе кимвры отворяютъ его дверь гостямъ во время его отсутствія!’ Затмъ я сталъ медленно спускаться внизъ, ощущая нкоторое уныніе.
Вообще я не знаю положенія ужасне того положенія, въ которое становится гость, не заставшій дома того лица, у котораго разсчитывалъ пріятно провести вечеръ или часть вечера. Глупую фигуру представляетъ человкъ во фрак, съ полуразстегнутымъ пальто, передъ захлопнутой дверью чужого помщенія! Отъ этого я всегда завидую женщинамъ (конечно, достаточнымъ и не дурного вида женщинамъ), которыя всегда всхъ застаютъ дома, никуда не торопятся, никогда не стоятъ передъ чужой дверью, и никогда не слышатъ непріятныхъ словъ: ‘на барина, ни барыни дома нту!’ Откровенно признаюсь моему читателю, что я, не заставъ дома какого нибудь пріятеля, становлюсь минуты на три потеряннымъ человкомъ. Когда я выхожу обратно на улицу и усаживаюсь въ коляску, мн кажется, что лошади шепчутъ на ухо одна другой: ‘Ну, за что этотъ дуралей заставилъ насъ проскакать столько улицъ понапрасну, а теперь опять погонитъ насъ, не давши вздохнуть минутки? что бы напередъ освдомиться, а ужь потомъ хать!’ Укоризны подобнаго рода, конечно, существуютъ лишь въ одной моей фантазіи, но отъ этого мн не легче. Къ счастію, въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рчь, я былъ на двухъ своихъ ногахъ и, стало быть, не заставъ Василья Нгнатьнча, терплъ одинъ. Немного подивясь неисправности моего друга, я совершилъ небольшой переходъ, добрался до набережной Фонтанки и позвонилъ у квартиры Ильи Иваныча, давно уже приглашавшаго меня къ себ, дабы познакомиться съ его молодой женой и провести вмст вечерокъ субботы.
Должно быть въ дн, мною выбранномъ, таилось что нибудь необыкновенное. Всякій Римлянинъ, будь онъ на моемъ мст, отмтилъ бы этотъ день чорнымъ камнемъ. Представьте себ, что, въ отвтъ на мой звонъ, дверь распахнулась съ шумомъ, и въ передней нашего денди, нашего любителя потишоманіи и блестящихъ салоновъ, показался не грумъ, не арапъ, не гайдукъ, а растрепаная рыжая двка въ платк, двка, одаренная такимъ ростомъ, что могла бы помриться не безъ славы съ великаншей Пассажа.— ‘Вамъ ково?’ спросила меня эта амазонка и еще добавила а parte, но весьма громко: ‘Вишь, въ какую пору раззвонился, плшивый!’
Я ороблъ и произнесъ нсколько словъ въ томъ смысл, что желалъ бы видть Илью Иваныча, получивъ отъ него приглашеніе на этотъ вечеръ. ‘Ну, такъ идите въ кабинетъ’, сказала двка, немного смягчившись, а затмъ юркнула на какіе-то антресоли, повидимому не считая нужнымъ обо мн докладывать.
Тихо пробрался я черезъ три красивыя комнаты безъ всякаго освщенія и вошолъ въ четвертую, весьма некрасивую, но взамнъ того озаренную двумя свчами въ мдныхъ подсвчникахъ. Въ этомъ отдаленномъ поко, заставленномъ всякой домашнею рухлядью, возсдалъ за чайнымъ столомъ мой щеголеватый другъ, безъ парика, въ длинномъ халат, и поилъ чаемъ двухъ дтей, которымъ тоже не мшало бы носить парики, ибо головы младенцевъ были покрыты жидкимъ пухомъ и лоснились. Дти были одты весьма скаредно и перепачканы. Маменька ихъ, сожительница Ильи Иваныча, читала какой-то романъ, не заботясь о своихъ чадахъ: она была весьма недурна собой, одта и богато и бдно, въ потертомъ шолковомъ плать, лицо юной особы выражало крайнюю раздражительность. Въ свою очередь и лицо Ильи Иваныча не сіяло его обычнымъ спокойствіемъ.
Появленіе мое въ чайной комнат произвело немалую катавасію. Дти, повидимому непривычныя къ виду постороннихъ лицъ, убжали въ припрыжку, съ ревомъ неописаннымъ. Супруга Ильи Иваныча сдлала быстрое движеніе будто тоже собираясь скрыться, но, понявъ, что этимъ дла не поправишь, осталась на своемъ мст, кинувъ убійственный взоръ на мужа. Бдный Илья Иванычъ потерялся совершенно, онъ не могъ бы потеряться боле, если бы я засталъ его за какимъ нибудь гнуснйшимъ занятіемъ, въ род поддлыванія картъ или похищенія чужой собственности. Онъ началъ извиняться, объявилъ мн, что съ утра разослалъ всю прислугу, что самъ нездоровъ и потому въ халат, вслдъ за тмъ, неизвстно почему, упомянулъ о графин Дарь Савельевн и спросилъ у меня, будетъ ли въ Петербург на зиму итальянская опера. Только черезъ четверть часа онъ вспомнилъ о томъ, что надо меня представить жен и поподчивать чаемъ. Супруга же хозяина словно наслаждалась его смятеніемъ, не помогала Иль Иванычу ни въ чемъ и только что не говорила моему бдному пріятелю: ‘Это ты, хвастунишка, зовешь по вечерамъ пріятелей, вотъ теперь и расправляйся съ ними, какъ знаешь!’
Само собой разумется, при первой удобной оказіи мы вс трое перешли въ парадныя комнаты. Такъ какъ прислуги не оказывалось нигд, то Илья Иванычъ самъ засвтилъ лампы и, отлучившись куда-то, вернулся къ намъ уже не въ халат, а въ курточк отличнаго покроя. Несмотря на такое измненіе длъ и оживленную бесду я, къ концу перваго получаса, испыталъ уныніе безпредльное.— ‘Ахъ, Илья Иванычъ, Илья Иванычъ!’ думалъ я, оглядывая изящную гостиную съ камеліями и вазами: ‘Жаль мн тебя, добровольнаго свтскаго мученика. Кто научилъ тебя, добраго чудака, жить для чужихъ глазъ, а не для собственнаго удовольствія? Для какой потребы держишь ты лошадей, наверстывая расходъ на своемъ желудк и на домашнемъ благосостояніи? Не лучше ли весь вкъ свой здить на извозничьей пил, но дтей одвать порядочно? Хорошо ли стснять свое семейство для выигранія трехъ парадныхъ комнатъ? Бдность честная, спокойная стоитъ полнаго уваженія, но можемъ ли мы уважать бдность добровольную, тщеславную, смшеніе грязи съ золотымъ пескомъ? Жалю о томъ, что попалъ къ теб въ субботу… но ‘tu l’a voulu, George Dandin!’ Видя однакожь, что въ красивую гостиную не является ни одного гостя, я взялъ шляпу, боясь, что хозяинъ станетъ меня удерживать. Но Илья Иванычъ (съ благодарностью о томъ вспоминаю) не задерживалъ меня нисколько и даже, проводивъ меня до передней, сообщилъ, что самъ сейчасъ надваетъ фракъ и детъ на раутъ къ какой-то знатной барын.— ‘Такъ вотъ каковы твои субботы!’ сказалъ я ему дружески. ‘Ты зовешь гостей, а самъ удираешь на рауты!’ Въ отвтъ на такія слова, Илья Иванычъ только поглядлъ на меня съ удивленіемъ, но въ то время я не обратилъ вниманія на этотъ взглядъ, а вспомнилъ о немъ гораздо позже.
Сообразивъ на лстниц, что даровитый господинъ Фарнаосовъ, съ которымъ немного знакомы читатели, живетъ въ одномъ дом съ Ильей Иванычемъ и всегда справляетъ субботы достодолжнымъ образомъ, я вошолъ къ Фарнаосову, но и тутъ ждали меня новыя нечаянности. Все было пусто въ квартир Петра Ипполитовича, хорошенькая его супруга сидла одна за роялемъ въ тускло освщенной зал, играя что-то весьма милое. Мн всегда радостно видть жену Петра Ипполитовича, хоть я и хорошо знаю, что Фарнаосовъ стоитъ всякаго Отелло и ревнуетъ милую, кроткую свою сожительницу даже къ ея роднымъ братьямъ. Какъ бы то ни было, мы проболтали съ полчаса очень весело, когда въ передней раздался звонокъ.— ‘Какъ нынче поздно собираются гости!’ сказалъ я моей собесдниц.— ‘Да это Пьеръ’, сказала m-me Фарнаосова, и слова ея оказались справедливыми. Петръ Ипполитовичъ вошолъ въ залу съ лицомъ непомрно-угрюмымъ, холодно пожалъ мн руку и съ третьяго слова сказалъ что-то очень колкое о женатыхъ повсахъ, не умющихъ цнить собственнаго сокровища, Богомъ имъ даннаго, а постоянно стремящихся къ тому, чтобы производить распри въ чужихъ семействахъ!
Ясно было, что, несмотря на субботній день, хозяинъ несовсмъ радовался моему приходу. Что мн было длать? Выбранить Фарнаосова, съ которымъ мы столько лтъ длили горе и радость? прочесть ему моральную тираду? разсориться съ нимъ навки? Все это я бы сдлалъ, еслибъ оттого могла выйдти хоть малая польза, но Фарнаосовъ принадлежалъ къ страдальцамъ неисправимымъ и не разъ, въ свтлыя минуты откровенности, со слезами говорилъ о своей ревности, какъ о тяжкой болзни! Подумавъ обо всемъ этомъ, посидвъ еще немного и по возможности успокоивъ петербургскаго Отелло, я покинулъ негостепріимную гостиную.— ‘Ну!’ сказалъ я, очутясь на улиц: посл всего мной перенесеннаго въ этотъ унылый вечеръ, надо освжиться въ компаніи лучшихъ моихъ друзей и товарищей. Еще нтъ одиннадцати часовъ, я начинаю ощущать пріятное томленіе въ желудк. Дв субботы не былъ я у Брандахлыстова. Теперь тамъ собрался весь нашъ кружокъ, столы накрываются, Лызгачовъ остритъ, и для полнаго веселія пирующихъ недостаетъ только Ивана Александровича!’
— Дома Андрей Кондратьичъ? черезъ четверть часа спрашивалъ я Егора, любимаго камердинера Брандахлыстовыхъ.
— Съ утра ухавши, отвтилъ Егоръ и еще изъявилъ на своемъ лиц лукавую улыбку.
— Сегодня ршительно заколдованный день! съ досадой проговорилъ я, приготовляясь ретироваться.
— Анна Егоровна дома, снова сказалъ служитель.
Думая, что пріятель мой скоро будетъ и что гостиная его полна знакомымъ народомъ, я снялъ пальто и вошолъ въ гостиную. Тамъ, во мрак, кто-то схватилъ меня за об руки, и трепетный женскій голосъ произнесъ такія слова: ‘Ты обо мн вспомнилъ, Ч—к—въ, благодарю, благодарю. Мы проведемъ вечерь вдвоемъ, и намъ не будетъ нужно никакой компаніи.’
Въ это время Егоръ вошолъ съ лампою. Передо мною стояла одна-одинехонька наша знакомая романистка, моя старая гонительница, именно Анна Егоровна Брандахлыстова, урожденная Крутильникова, сочинительница ‘Сумрачной Долины’, ‘Чорнаго Плаща’, ‘Нимфодоры, сочувствующей масс человчества’… Ужасъ мой могъ назваться безпредльнымъ!
Долго было бы объяснять читателю исторію всхъ гоненій, когда-то мною перенесенныхъ отъ теперешней супруги моего друга Андрея Кондратьича Брандахлыстова! Эта женщина, будучи еще двицей Анной Крутильниковой, за много лтъ назадъ воспылала желаніемъ выйдти за меня замужъ, на что я никакъ не могъ согласиться по тремъ причинамъ, во первыхъ: я не люблю женщинъ-писательницъ, во вторыхъ я никогда не платилъ взаимностью за привязанность этой музы, а въ третьихъ питалъ безпредльную любовь къ Тан, моей настоящей супруг. Анна Егоровна много сдлала мн досады и, вступилъ въ замужство съ моимъ другомъ Брандахлыстовымъ, чуть было не разсорила меня съ этимъ почтеннымъ товарищемъ, но посл многихъ перипетій, доброе начало восторжествовало. Въ послдній годъ мы видались съ госпожой Крутильниковой не иначе, какъ посреди большой компаніи, и обходились другъ съ другомъ дружелюбно. Я уже думалъ, что сердце сверной музы занято другими помыслами,— но — увы! до этого вечера я очень мало зналъ сердце разныхъ сверныхъ музъ. Не усплъ я закурить папиросу, какъ уже Анна Егоровна сообщила мн не только о томъ, что любитъ меня по прежнему, но что я самъ, увлекаемый сродствомъ нашихъ талантовъ, люблю ее безпредльно, на перекоръ хладному свту, на зло окружающей насъ сред.
— О сред не могу я ничего сказать, замтилъ я, улыбнувшись:— а объ этой суббот, мн кажется, долго не забуду!
— Молчи, Ч—к—въ! строго сказала мн бывшая двица Крутильникова: — молчи и хотя на время оставь свою врожденную холодность! Я тебя понимаю лучше, чмъ ты самъ себя понимаешь, потому что я полна ‘непосредственности’, между тмъ какъ ты извратилъ свои помыслы и идешь по ложной дорог! Я буду говорить за тебя и сама разъясню передъ тобой твои душевныя струны. Сегодня вечеромъ ты былъ грустенъ. Тебя утомили твои чернокнижные товарищи, и ты жаждалъ тихой, одинокой бесды съ женщиною, отъ которой когда-то оторвали тебя враждебныя обстоятельства. Сказать ли теб, кто эта женщина? И ты выбралъ день, въ который зналъ, что застанешь ее одну наврное, и ты стремился сюда, чтобы ея бесдою освжить свою душу, уже начинающую увядать посреди вседневнаго шума!…
И пошла, пошла Анна Егоровна!
Что было мн длать, и могъ ли я, при моей слабости, отвчать насмшками на подобныя любезности? Я очень хорошо зналъ, что госпожа Брандахлыстова въ настоящее время пишетъ психологическій романъ и всмъ своимъ знакомымъ говоритъ то же, что мн, но все-таки долгъ приличія повелвалъ мн вести себя кротко. Скрпя сердце, я просидлъ въ гостинной боле часа, говоря о сочувствіи организмовъ, о Жорж Санд, о новооткрытой умственной любви, написалъ въ альбомъ хозяйки три стихотворенія и могъ отдлаться отъ нея, безъ ужина, когда уже было далеко за нолночь.
— Что съ тобой, другъ мой? спросила меня Таня, когда я вернулся домой и съ свирпымъ видомъ веллъ подавать себ ужинъ.— На теб лица нтъ. Но случилось ли чего особенно печальнаго?
Я разсказалъ жен вс событія печальнаго вечера, не умолчанъ даже объ Анн Егоровн, и заключилъ весь разсказъ однимъ увреніемъ:
— Къ жизнь мою не забуду я этой субботы, сказалъ я: — и это мн вдвойн горько, потому что до сихъ поръ всегда считалъ субботу днемъ веселымъ и радостнымъ.
Тутъ моя Таня расхохоталась.
— Да разв сегодня суббота? спросила она.— Да и съ чего ты взялъ, что сегодня у насъ суббота? Бдный, бдный Иванъ Александровичъ! Впередъ не упрекай въ разсянности Илью Иваныча и Моторыгина!
И она продолжала смяться своимъ милымъ, звонкимъ смхомъ…
Я взглянулъ на свои стнные часы, на которыхъ значились секунды, минуты, дни, мсяцы, годы и даже, кажется, столтія. Пятница стояла всми буквами на циферблат.
— Теперь я все понимаю! проговорилъ я: — и петербургскіе нравы передо мной открыты. Не ходи по пятницамъ туда, гд тебя зовутъ на субботы.

XIV.
О томъ, какъ Иванъ Александровичъ терзалъ Александра Ивановича.

Отчего во всхъ большихъ городахъ такая тьма фатовъ, и по какой причин глубочайшее отвращеніе, поселяемое этими господами въ умахъ всей публики, нимало не способствуетъ уничтоженію, прекращенію или, по крайней мр, укрощенію породы фатовъ? Неужели человку изъ породы фатовъ такъ сладко садиться не въ свои сани, пускать пыль въ глаза своимъ собратіямъ, страдать и мучиться для того, чтобъ играть роль хотя однимъ вершкомъ выше роли, предназначенной ему отъ природы? Неужели такъ тяжело человку быть самимъ собою, не обезьянствовать, не кривлять своего лица, вмсто глупаго стекла въ глазу надть очки или завести двойной лорнетъ, не втираться въ тотъ кругъ, гд его не спрашиваютъ, не влюбляться изъ одного самолюбія, не проматываться на рысаковъ или на узкіе штаны, смотря по состоянію, не продавать за поклонъ, за горделивый взглядъ, за билетъ на балъ, за кресло въ первомъ ряду, своихъ задушевныхъ убжденій? Неужели никто не разъяснить нашего вопроса, потому что столица кишитъ фатами неисправимыми? Укоряйте ихъ, презирайте ихъ, радуйтесь ихъ бдствіямъ, вычеркивайте ихъ изъ списка вашихъ друзей, доводите ихъ до отчаянія, давите и унижайте фатовъ — они всегда останутся фатами и, сейчасъ только сгибавшись до земли передъ своимъ кредиторомъ, опять побгутъ на Невскій, пройдутъ по немъ съ гордостью, и вамъ же подадутъ два пальца, если на васъ шляпа худо вычищена! О родъ, достойный толчковъ и смха! о презрннйшее порожденіе столичнаго тщеславія! о люди, которымъ я отъ глубины души желалъ бы дать добраго пинка, всмъ въ одинъ ударъ, подобно тому, какъ Калигула хотлъ однимъ ударомъ обезглавить всхъ Римлянъ! Я не Калигула, оттого и мои побужденія проще: фатовъ я не хотлъ бы обезглавить или уничтожить вовсе, потому что на дл одинъ изъ нихъ помогъ мн и друзьямъ моимъ провести нсколько-дней въ самыхъ оригинальныхъ и не лишенныхъ пріятности занятіяхъ. Гуляя какъ-то въ постъ по Невскому, наблюдая за тмъ, какъ компанія позлащенной молодежи брела вдоль тротуара, сцпясь руками и нахально взирая на встрчавшихся имъ женщинъ, встртилъ я добрыхъ сподвижниковъ: злостнаго банкрота Халдева съ извстнымъ Брандахлыстовымъ и литераторомъ Пайковымъ. Предметомъ ихъ разговора былъ одинъ членъ только что промелькнувшей передъ нами позлащенной фаланги, денди и сокрушитель женскихъ сердецъ, бывшій нашъ товарищъ по чернокнижію, Александръ Ивановичъ по имени. Этого Александра Ивановича, слывущаго подъ именемъ ‘крошечнаго Александра Ивановича’, они бранили нещадно, бранили безъ устали, а потомъ, подойдя ко мн, сказали въ одно слово: ‘Иванъ Александрычъ, помоги намъ насолить этому уроду, устрой такъ, чтобы мы могли пить кровь изъ его черепа!’ Особенно Халдевъ, неизвстно почему и когда получившій въ нашей компаніи прозваніе злостнаго банкрота, хотя онъ очень богатъ и никакихъ длъ съ конкурсомъ имть не могъ, такъ и жаждалъ ‘поддедюлить’ своего бывшаго пріятеля. Тутъ же произведя изслдованіе и подкрпивъ собственными воспоминаніями свднія, имъ доставленныя, я пришолъ къ тому убжденію, что нашъ крошечный Александръ Иванычъ точно фатъ безпредльный а поэтому можетъ служить отличной пищей для нашего сатирическаго ума. Не усплъ я нсколько времени продумать о сказанномъ предмет и отдлиться отъ друзей моихъ (условившись однако обдать вмст), какъ случай помогъ мн на дл проврить свои наблюденія. Александръ Ивановичъ, такъ часто мною упоминаемый, попался мн у Полицейскаго моста, взялъ меня подъ руку и вступилъ со мной въ задушевную бесду по поводу Пайкова, Халдева и Брандахлыстова.— ‘Вообрази себ, Иванъ Александрычъ’ сказалъ мн этотъ денди: ‘до какихъ противныхъ неистовствъ дошли эти люди, конечно возгордившіеся твоимъ добрымъ о нихъ мнніемъ. Иду я съ маленькимъ княземъ Борисомъ (маленькому князю Борису семнадцать лтъ, а Александру Иванычу тридцать-пять лтъ, но они считаются друзьями!), по лвую мою сторону идетъ Холмогоровъ, мы разсуждаемъ о важныхъ предметахъ. И вдругъ, будто изъ подъ земли, передо мной выскочилъ Халдевъ, въ теплой фуражк… въ теплой фуражк съ ушами, Иванъ Александрычъ! Сзади его были еще два какіе-то изверга въ шубахъ, безъ перчатокъ, должно быть нетрезвые… Я никакъ не могу догадаться, что это за уроды. (Надобно сказать, что и Пайкову и Брандахлыстову не узнавшій ихъ Александръ Иванычъ былъ долженъ до тысячи цлковыхъ!) Вся эта въ ужасъ приводящая компанія начала мн кланяться, длая притомъ насмшливые жесты. Холмогоровъ тутъ же оставилъ меня, колко улыбнувшись, и конечно долго будетъ на меня дуться. Князь Борисъ, мой другъ, ускользнулъ отъ меня подъ какимъ то предлогомъ, хотя мы условились не разставаться до слдующаго утра. Пріятно ли это? У всякаго человка свои слабости, а мы должны уважать даже слабости пріятеля, за что же Халдевъ такъ на меня ожесточается? Пожалуйста, поговори съ нимъ и съ тми двумя господами, имена которыхъ я все забываю. Растолкуй имъ, что можно быть дльнымъ человкомъ и думать о крас ногтей, знаться съ молодежью высокаго круга (увы, Александръ Иванычъ весьма желалъ бы знаться и съ семейными людьми высокаго круга, но это ему какъ то не удается) — однимъ словомъ, что можно держать себя изящно, и все таки оставаться прекраснымъ товарищемъ.
— Оно и видно, забросилъ я тутъ свое словцо.— Напримръ, твоя милость не хочетъ поклониться товарищу, если у него на голов фуражка вмсто шляпы.
— У всякаго человка есть свои прихоти, пожалуй слабости…
— Въ моемъ карман есть старыя теплыя перчатки, пройдешь ли ты со мной по Невскому, если я ихъ надну?
— Ни за что въ мір! возгласилъ Александръ Иванычъ и боязливо поглядлъ на мои руки.
— Отчего жь ни за что въ мір? спросилъ я, съ полнымъ хладнокровіемъ глядя въ глаза Петербургскому Бруммелю.
— Оттого, что не логу. У всякаго человка могутъ быть свои особенности. Я не могу идти по улиц съ худо одтымъ человкомъ. Я не могу оттого, что не могу!
— Дивлюсь твоему ребяческому неразумію, Александръ Иванычъ! отвтилъ я сухо:— подобнаго рода оправданія могутъ представлять только глупйшіе мальчишки. Всякій поступокъ нашъ долженъ имть свое основаніе въ разум. Я пожелаю выбить вс окна въ твоей квартир и, совершивъ буйство, на вс вопросы стану отвчать такими словами: ‘у всякаго человка свои прихоти: я не могу не бить стеколъ въ чужихъ квартирахъ’. Подобнаго оправданія никто не приметъ, потому что оно глупо. Представь себ, что въ эту минуту здсь, на улиц, при толп гуляющихъ, я сниму съ тебя шляпу и дамъ теб щелчка, говоря при этомъ: я не могу равнодушно видть зрлаго человка, идущаго по слдамъ мальчишекъ-фатовъ! Неужели такими выраженіями неприличіе моего поступка оправдается хотя немного? Ты нарушаешь вс правила деликатности, отворачиваясь отъ пріятеля въ потертой шуб: отчего же и ему не идти по твоимъ стопамъ, то есть не совершить какого нибудь невжества надъ твоей персоной?…
— Бросимъ этотъ разговоръ, Иванъ Александрычъ, сказалъ мн нашъ денди: — на этомъ предмет мы съ тобой никогда не сойдемся! Кстати, будешь ты завтра въ Морской, на аукціон вещей француженки Женни, которая узжаетъ изъ города? Весь городъ съдется: вещи точно очаровательныя. Я замтилъ уже дв лампы, да кое что изъ мебели. Если у меня не достанетъ наличныхъ, то я обращусь къ теб, Ротшильду Петербурга?
И Александръ Иванычъ проскользнулъ впередъ, обязательно улыбнувшись. Любопытно было прослдить за тмъ, какъ вся его фигура измнялась съ каждымъ шагомъ, отдлявшимъ отъ меня нашего денди. Меня онъ боится, и при мн старается вести себя скромне, но тмъ замтне бываетъ измненіе, о которомъ я говорю. Съ первымъ шагомъ отъ меня мой Александръ Иванычъ сталъ другимъ Александромъ Иванычемъ. Шляпа его какъ то дивно склонилась къ правому виску, стеклышко, дотол скрываемое за лацканомъ пальто, заболталось на самой груди, грудь выпятилась впередъ, лвый рукавъ пальто будто самъ собою небрежно отогнулся, обнаруживъ такимъ образомъ маленькую руку и на рук отлично пригнанную перчатку. Какой то юноша скромнаго свойства вжливо поклонился Александру Иванычу, въ отвтъ на поклонъ, нашъ фатъ оглядлъ юношу съ носка сапоговъ до шляпы и не поклонился, а выразилъ на лиц какую то насмшливую полуулыбку. За то, когда богачъ Антонъ Борисычъ небрежно кивнулъ головой нашему денди, Александръ Иванычъ весь зашевелился, но сдержалъ свои порывы и послалъ рукою воздушный поцалуй Антону Борисычу. Не смю утверждать положительно, но мн показалось, что мой бывшій собесдникъ даже кивнулъ двумъ каретамъ особенно-красивымъ, съ великолпными грумами на козлахъ: отъ дамъ, сидвшихъ въ модныхъ колесницахъ, на поклонъ отвта не послдовало. ‘Ну, дорогой пріятель’, сказалъ я довольно громко, надо будетъ мн позаняться тобою денька на два!’ — ‘А! и ты заодно со мной!’ сказалъ тутъ Лызгачовъ, проходившій мимо и вслушавшійся въ мою рчь. ‘А знаешь ли ты, что за часъ назадъ, встртившись со мною, Александръ Иванычъ громко сказалъ князю Борису: обратите вниманіе на Лызгачова, онъ очень забавенъ и иногда шутитъ не дурно! Затмъ они небрежно мн поклонились оба… Что ты скажешь объ этомъ, что ты скажешь, Иванъ Александрычъ?’ продолжалъ Лызгачовъ, не скрывая своего пегодованія. ‘Онъ очень забавенъ!’ Хорошъ отзывъ о человк, съ которымъ мы вмст воспитывались, о пріятел, столько разъ подоспвавшемъ на выручку! Хороша рекомендація! И передъ кмъ же? передъ семнадцатилтнимъ мальчишкой, съ которымъ я и знакомиться не желаю! Съ этого дня я врагъ Александру Иванычу.’ — Полно, любезный Лызгачовъ’, отвтилъ я на это: — ‘если попугай скажетъ дурака, неужели ты станешь сердиться на попугая? {Неужели этотъ афоризмъ не достоивъ Мольера? Удерживаюсь отъ дальнйшихъ указаній. Авторъ безъ скромности не есть человкъ!— Замтка автора.} Александръ Иванычъ человкъ какъ человкъ и всегда можетъ быть пріятелемъ. Слабости его, конечно, довольно противны, но эти самыя слабости помогутъ намъ позабавиться при случа’.— ‘Нтъ, нтъ, я хочу пить кровь изъ его черепа!’ сказалъ Халдевъ, который догналъ насъ и вмшался въ нашъ разговоръ. Халденъ всегда любитъ говорить громкими фразами. Затмъ погуляли еще, дождались другихъ друзей, засли обдать и за обдомъ условились въ дальнйшихъ дйствіяхъ нашихъ на бду и горе фагу пріятелю.
На слдующій день, около трехъ часовъ пополудни, въ кофейномъ дом Доминика, окна котораго, какъ извстно читателю, выходятъ на самую оживленную часть Невскаго Проспекта, собралась компанія лицъ довольно странно одтыхъ. О вид этой компаніи могу сказать только то, что величавый Евгенъ Холмогоровъ, при воззрніи на нее, пролилъ чашку кофе къ себ на колни и обратился въ бгство, восклицая: ‘ужасъ! ужасъ! ужасъ!’ (horror! horror! horror! смотри Шекспира). Надо сказать публик, что, по странной игр судьбы, компанія друзей Ивана Александрыча обладаетъ цлой коллекціею отвратительнйшихъ шинелей и шубъ, потертыхъ, крашеныхъ, облзшихъ. Шуба Халдева считается первою по безобразію, и онъ ее не только надлъ на этотъ разъ, но еще подпоясалъ краснымъ фуляромъ. Пайковъ былъ въ гороховой ддовской шинели, на которой, уподобляясь грибамъ на пн, наростали крошечные воротники, одинъ надъ другимъ, всхъ же воротниковъ имлось пятнадцать. Что касается до меня, то мой нарядъ отличался великой оригинальностью: на мн были широкіе панталоны, чорный фракъ и теплая фуражка, ни шубы, ни пальто на мн не имлось, въ предосторожность отъ простуды я надлъ подъ этотъ легкій нарядъ цлую броню изъ козьяго пуха. Лызгачовъ и Великановъ не имли въ своемъ наряд почти ничего вопіющаго, только ихъ карманы были наполнены яблоками и коврижками, для цлей, которыя сами объяснятся впослдствіи. Всхъ насъ одушевляла веселость, соединенная съ нетерпніемъ, завтракая, мы не сводили глазъ съ солнечной стороны тротуара.
И вотъ наконецъ наступила вожделнная минута! Подобно жертв, убранной цвтами и лентами, показался на тротуар нашъ дорогой Александръ Иванычъ, одтый восхитительно, въ мохнатой шляп, на высокихъ каблукахъ, придававшихъ его малому росту нчто величавое. На немъ было дипломатическое пальто, скроенное обворожительно, съ нимъ шли подъ руку князь Борисъ и Евгенъ Холмогоровъ, недавно убжавшій отъ насъ съ ожесточеніемъ.— ‘Лызгачовъ, Великановъ!’ сказалъ я: ‘Начинайте свое дло! Восклицаніе мое было напраснымъ восклицаніемъ. Не нуждаясь въ одобреніи, врные мои сподвижники уже были на улиц, уже держали подъ руку Холмогорова и князя Бориса, между тмъ какъ Брандахлыстовъ, въ какой то фризовой хламид, осторожно брелъ позади всхъ, незамченный нашимъ бруммелистическимтъ тріо. Уморительно было глядть на всю операцію! При начал дла, присутствіе Великанова съ Лызгачовымъ (людей нужныхъ и денежныхъ) вовсе не оскорбило Александра Иваныча, но когда они вынули изъ кармана по яблоку, когда Лызгачовъ поподчивалъ Холмогорова пряникомъ, неистовство нашихъ щеголей сдлалось безпредльнымъ. Товарищи Александра Иваныча вырвались и пробжали мимо насъ, совершенно забывъ о декорум, между тмъ какъ Брандахлыстовъ въ своей фризур окончательно завладлъ покинутымъ Александромъ Иванычемъ! Тщетно краснлъ нашъ изящный пріятель, тщетно говорилъ онъ Брандахлыстову дерзости — нельзя же было сдлать открытаго скандала, и бдному Александру Иванычу пришлось пройдти до Аничкова моста съ человкомъ въ фуражк и хламид, имющей въ себ нчто фризовое. Наконецъ у Аничкова моста Брандахлыстовъ, важно поклонясь своему спутнику, побрелъ отъ него черезъ улицу, Александръ Иванычъ вздохнулъ спокойне, но — увы!— это спокойствіе длилось не боле минуты. Я взялъ подъ руку нашего Бруммеля и, благодаря моему атлетическому складу, почти безпрепятственно повелъ его обратно по Невскому, въ самую толпу блестящихъ дамъ и щеголеватыхъ кавалеровъ.— ‘Иванъ Александрычъ’, съ ужасомъ шепталъ мн мой спутникъ, ‘почему ты во фрак, безъ пальто, безъ шинели?’ — ‘ду на великолпный обдъ’, отвчалъ я лаконически.— ‘Но кто же при фрак носитъ теплую фуражку?’ — ‘Я всегда ношу!’ былъ отвтъ.— ‘Съ тобою нельзя идти вмст: вс надъ тобой смются, ты простудишься и умрешь’.— ‘Насчетъ простуды побойся: подъ фракомъ фуфайка, а ужь о бгств не помышляй, потому что я побгу догонять тебя съ крикомъ. Лучше иди смирно, не то худо будетъ!’
Такъ держали мы Александра Иваныча отъ трехъ до пяти часовъ, сдавая его съ рукъ на руки и увеселяясь его страданіями. Дамы, встрчаясь съ нами, глядли на насъ и прищуривались, кавалеры отстранялись отъ насъ не безъ ужаса, изъ многочисленныхъ знакомцевъ Александра Иваныча поклонился ему только одинъ — тотъ самый юноша, котораго онъ еще вчера огорошилъ своимъ невжливымъ взглядомъ! Впрочемъ справедливость требуетъ прибавить, что главная часть мученій нашего щеголя происходила отъ его собственной натуры: большая часть прохожихъ вовсе не замчала ни насъ, ни нашей жертвы, оскорблялись же нашимъ видомъ только денди и щеголихи, по душ своей приходившіеся подъ пару Александру Иванычу. Иди онъ себ смирно, между мной и Халдевымъ, не блдне, не вспыхивая и не воображая себя несчастнйшимъ изъ смертныхъ, кто бы его замтилъ при такомъ стеченіи народа? Справедливо сказалъ нмецкій философъ: Каковъ ты съ людьми, таковы и люди будутъ съ тобою! Мн не разъ случалось ходить по Невскому въ фуражк, быть на вечер и имть на рукахъ чорныи перчатки — никто не смялся надо мной за это, и меня вс встрчали ласково, не помышляя о моемъ наряд. Разъ ставши на бруммелевскую ногу, бдный Александръ Иванычъ самъ обрекъ себя тысячамъ страданій, никому неизвстныхъ. Въ описываемый здсь день его страданія были ужасны. Къ пяти часамъ онъ уже едва волочилъ ноги, и крупный потъ каплями выступалъ на его чел. Я довезъ его домой и почти сжалился надъ страдальномъ.
Не сжалились однако надъ Александромъ Иванычемъ мои добрые сотрудники, особенно Лызгачовъ, глубоко уязвленный нашимъ Бруммелемъ. За обдомъ, когда я было намекнулъ о необходимости щадить слабости пріятелей, вся компанія на меня напала, имя ораторомъ извстнаго Пайкова, нсколько освирпвшаго посреди литературныхъ битвъ и гордо говорящаго о себ: ‘Если собрать вс бранныя статьи, написанныя на Пайкова, то выйдетъ восемнадцать томовъ съ осьмушкой, считая въ том по тридцати печатныхъ листовъ!’ — ‘Иванъ Александрычъ’, сказалъ мн этотъ журнальный Одиссей, много извдавшій въ теченіе своей жизни: ‘природа испортила вс дары, теб данные, пославъ теб бабье сердце! Она дала теб величественную наружность, силу атлета, богатство, возвышенный талантъ, которому дивятся несметные подписчики ‘Петербургскихъ Вдомостей’, славу, здравую философію, но при этомъ надлила тебя душой, которая мягче, чмъ душа чудака Великанова! къ чему приведетъ тебя твоя снисходительность къ людямъ, твоя охота мириться съ ихъ погршностями! Случись съ тобой бдствіе, и первый Александръ Иванычъ, котораго ты теперь защищаешь, радостно лягнетъ тебя ногою, предастъ тебя, подобно тому, какъ три года назадъ журналъ ‘Соревнователь Пинда’ предалъ меня въ ту минуту, когда я нуждался въ добромъ слов, когда вся литература, нын такъ дружелюбная со мной, напала на меня за мою юношескую слабость къ ‘Соревнователю Пинда’ и его издателямъ! То, что бываетъ въ литератур, бываетъ и въ жизни. Врь опытности человка, передъ которымъ трепещутъ и Щелкоперовъ, и Фарнаосовъ, и вс наши модные поэты! Не сй любви тамъ, гд она произрастать не можетъ, а Александра Иваныча предоставь Немезид и нашимъ замысламъ, для его же пользы пригоднымъ!’ Противъ такой рчи устоять я не былъ въ состояніи.
На другой день, около часу по полудни, происходилъ аукціонъ вещей m-lle Женни — одинъ изъ тхъ аукціоновъ, которые услаждаютъ собой дни праздности и куда нашъ бон-тонъ здитъ какъ на раутъ, для того, чтобъ поточить языкъ, посидть на чужихъ креслахъ, осудить ближняго, оглядть картины съ видомъ знатока, и купить хрустальный флаконъ или что нибудь подобное цной въ два цлковыхъ. Что жь длать! бон-тонъ везд таковъ и крайне-прижимистъ на деньги, потому что любитъ жить не по состоянію. Итакъ, если покупщицъ и покупщиковъ было мало, зато въ зрителяхъ и изящнйшихъ зрительницахъ недостатка не имлось. Одинъ милый и пламенный любитель рдкостей распоряжался продажей. ‘Господа!’ говорилъ онъ съ одушевленіемъ: ‘купите хотя это японское блюдо: купивши его, вы покажете величіе характера, достойное Эпаминонда!’ Но блюдо стоило двадцать пять рублей, и Эпаминондовъ между публикою не нашлось. Александръ Иванычъ сталъ было торговаться, рисуясь передъ знакомыми дамами и старцами богатаго вида, но его рвенію помшало вторженіе Пайкова и компаніи, въ облзшихъ шубахъ истоптанныхъ резиновыхъ калошахъ! Опять начались терзанія бднаго денди, но на этотъ разъ они были смягчены тмъ обстоятельствомъ, что Лызгачовъ и Халдевъ невзначай купили много вещей и тмъ пріобрли уваженіе зрителей.— ‘Que voulez-vous, ce sont de riches farceurs!’ шепнулъ нашъ Бруммель одному изъ своихъ товарищей денди.
Такимъ образомъ, между страданіями и отдыхомъ пробило три часа, и многочисленные постители аукціона столпились у выхода.
— Не довезти ли тебя до дому, Александръ Иванычъ? спросилъ я новаго Бруммеля. (Надо сказать, что я былъ одтъ прилично и все утро прикрывалъ его по возможности отъ гонителей).
— Охотно, охотно! отвтилъ фатъ, цпляясь за мою руку.— Я отпустилъ карету: въ такое утро стыдно хать закупорившись.
— У меня здсь откидной дормезъ, сказалъ я — вчера только присланный мн изъ Вны.
Слабая улыбка мелькнула на измученномъ лиц пріятеля: онъ зналъ, что экипажи и лошади Ч—к—ж—ва славятся во всемъ город!
Мы вышли въ сни, занятые блистательной публикой. Дло происходило въ Морской, и улица кипла народомъ.
— Подавай, Кузьма! крикнулъ мой Ипатъ, высунувшись съ подъзда — карету Ивана Александрыча.
Представьте же себ отчаяніе моего спутника, когда, вмсто щегольской внской колесницы, подъхала, на противнйшихъ пгихъ клячахъ, неизмримая, пузатая извощичья карета, съ клокомъ сна на запяткахъ!
— Садитесь, Александръ Иванычъ, хладнокровно сказалъ я.
— Садитесь, господинъ Бруммель, повторили Пайковъ, Брандахлыстовъ, Лызгачовъ и Халдевъ, окружая насъ обоихъ.
— Господа, это превышаетъ мру терпнія человческаго! дикимъ шопотомъ произнесъ денди, пытаясь ускользнуть — но напрасно.
Зрители начали переглядываться и кусать губы, пшеходы останавливались передъ изящной колесницей. Видя, что каждая лишняя минута можетъ только усиливать его терзанія, нашъ Бруммель однимъ скачкомъ очутился въ карет. Но за нимъ пошолъ я, съ медленностью, за мной, едва переступая, ползъ Халдсвъ, потомъ на высокой подножк показалась митра Брандахлыстова, вслдъ за Брандахлыстовымъ направился въ карету Лызгачовъ съ Пайковымъ. Всмъ нашлось мсто внутри дивной колесницы!— Боже! что со мной длается!’ отчаянно шепталъ Александръ Иванычъ, надвигая шляпу на брови и опуская подбородокъ въ кашне какъ можно глубже.
— Можно хать? спросилъ Ипатъ, приготовляясь взобраться на запятки, по старой систем.
— Мн душно! угрюмо произнесъ Бруммель.
— мн душно, прибавилъ Пайковъ.— Ипатъ, опусти верхъ у кареты. Это дормезъ съ откиднымъ верхомъ. Я его самъ нанялъ. Тронь скобы справа и слва!
Тутъ оглушительный трескъ раздался надъ нашими головами. Верхъ кареты откинулся и вся наша группа открылась публик. Въ этомъ безобразномъ вид мы два раза прохались по Невскому. При конц второго тура нашъ малорослый Бруммель слезно плакалъ и давалъ вамъ торжественное общаніе вести себя поскромне.

Конецъ первой части.

ПОСЛСЛОВІЕ.

Окончивъ первую часть моего обширнаго труда и пересылая ее нашимъ знаменитымъ художникамъ для достодолжной иллюстрировки, полезнымъ считаю благодарить тебя, читатель, за твое сочувствіе, за признаки одобренія, за лестныя письма, мной отъ тебя полученныя. Въ скоромъ времени станетъ печататься вторая часть моихъ ‘Записокъ’, и я вновь буду бесдовать съ тобою. Ты оцнилъ меня, ты уразумлъ шутливое любомудріе, въ моихъ разсказахъ заключенное, а потому я могу съпзнова обратиться къ теб, повторивъ при семъ знаменитые стихи Данта:
O voi, ch’arete l’intelleti sani,
Mirale la dottrina che s’asconda
Solto’l velame degli versi strani.
что будетъ въ перевод тако: ‘О вы, одаренные здравымъ разумомъ, наблюдайте за поученіемъ, скрытымъ въ этихъ странныхъ стихахъ’.
Въ благодарность за благосклонное твое со мной обхожденіе, читатель, я прибавлю къ моей подписи одну букву и подпишусь:

твой преданнйшій
Иванъ Ч—р—к—н—ж—въ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Драматическій фельетонъ о фельетон и о фельетонистахъ.

Дйствующія лица. 1) Журналистъ, одинъ изъ тхъ журналистовъ, разговоръ съ которыми всегда находится въ твореніяхъ каждаго поэта, какъ-то: Гёте, Пушкина, Лермонтова. Лицо фантастическое.
2) Авторъ ‘Замтокъ Петербургскагь Туриста‘, Иванъ Александровичъ Ч—р—к—ж—н въ, человкъ среднихъ лтъ, огромнаго роста, величественной наружности, выражающей душу необыковенную. Носитъ очень широкіе панталоны. Человкомъ хорошаго тона однако его назвать нельзя, потому что онъ пристрастенъ къ фуражкамъ, иногда даже теплымъ.
Мсто дйствія — великолпный кабинетъ журналиста, украшенный бюстами и статуэтками знаменитостей. На столахъ множество журналовъ, въ которыхъ разрзанъ только одинъ отдлъ журналистики.

Дйствіе происходитъ на дняхъ.

Журналистъ (не безъ робости). Итакъ, дорогой Иванъ Александровичъ, дло наше кончено?
Авторъ. Нтъ, дорогой Петръ Алексевичъ, дло наше не кончено.
Журналистъ. Міръ полонъ похвалами вашимъ ‘Замткамъ’. Вы будете моимъ сотрудникомъ.
Авторъ. Нтъ, не могу я быть вашимъ сотрудникомъ.
Журналистъ. И сдлаетесь русскимъ Жюль-Жаненомъ.
Авторъ. И не сдлаюсь русскимъ Жюль-Жаненомъ, потому что нахожу ваши условія незаманчивыми.
Журналистъ. Условія мои могутъ быть и заманчиве: это отъ васъ зависитъ.
Авторъ. Нтъ, я не хочу васъ обманывать доле — вторая часть моихъ ‘Замтокъ’ уже отдана въ ту газету, гд печаталась первая.
Журналистъ. Я это знаю, но…
Авторъ. Но, что же?
Журналистъ. Но вы можете открыть новую серію ‘Замтокъ’, назвать ее пожалуй ‘Наблюденіями провинціала’, отдать ее мн и хвалить себя преусердно и тамъ, и здсь.
Авторъ. Да откуда же я возьму времени? Нтъ, это невозможно.
Журналистъ. Однако, какъ же и мн быть безъ фельетона?
Авторъ. Безъ фельетона? А мн какое дло? Устройте ‘погоню за фельетонами’ по моему рецепту, и у васъ станетъ матеріалу на нолгода.
Журналистъ. Какъ погоню за фельетономъ? вы мн ничего не сказывали!
Авторъ. Господинъ издатель, и чувствую, что мн надо брать съ васъ по банковому билету за каждое мое посщеніе. Выпивая у васъ стаканъ чая, я плачу за него новой идеей, обдая у васъ, я разражаюсь потоками новыхъ плановъ. Еслибъ я не имлъ своего состоянія, и былъ бы долженъ носить пластырь на рту, потому что разоряю себя каждымъ словомъ. Но, впрочемъ, я добръ и великодушенъ. Берите перо и записывайте. ‘Погоня за фельетономъ’.
Журналистъ. У меня память хороша, я и такъ запомню. Говорите, говорите, Иванъ Александровичъ, какъ ваша изобртательность напоминаетъ мн знаменитйшихъ нашихъ поэтовъ, съ которыми мы курили изъ одной трубки! Неврующіе могутъ зайдти ко мн и увидать эту трубку. Однако къ длу — ‘Погоня за фельетономъ’.
Авторъ (начиная ощущать порывы фельетоннаго вдохновенія). ‘Погоня за фельетономъ’. Основная идея произведенія вертится на слдующемъ обстоятельств. Вы, журналистъ, издатель газеты и чтитель правды, обладаете всми благами міра, за исключеніемъ хорошаго фельетониста, котораго бы любила публика. Старый вашъ лтописецъ вамъ надолъ, тмъ боле, что онъ иногда восхваляетъ печатно сапоги, лопающіеся на вторую недлю посл покупки. Такихъ сотрудниковъ держать нельзя, вы его увольняете и пріобртаете новаго. Обо всемъ этомъ вы объявляете читателямъ отъ своего имени въ нижнемъ столбц газеты. Вотъ вамъ первая тема на четыре страницы, и даже, если хотите, на два фельетона.
Журналистъ. Иванъ Александровичъ, вы говорите какъ Тацитъ, но сжатость вашей рчи превосходитъ весь лаконизмъ латинскаго историка. Да какъ же сдлать два фельетона изъ того, что вы сказали: вы не проронили и двадцати словъ.
Авторъ. Какъ! и вы смете посл этого говорить, что понимаете талантъ фельетонистовъ, великую науку плясанія на булавочной головк? Какъ! я вамъ сказалъ двадцать словъ, и вы изъ нихъ не въ силахъ сдлать двадцати страницъ печатныхъ? Неужели вамъ надо класть кашу въ ротъ? Слушайте же и трепещите. По поводу отставленнаго сотрудника вы прямо перейдете къ Шекспиру, отъ Шекспира къ Марку Антонію, отъ Антонія къ Rocher de Cancale, и наконецъ вообще къ XVIII столтію. Говоря о сапогахъ, вы можете припомнить трогательные эпизоды своей юности, первую любовь, битву Гораціевъ съ Куріаціями, наконецъ Тезея, убивающаго Минотавра, и кольтовы револьверы, продающіеся въ магазин Юнкера…
Журналистъ. Такъ, такъ, Иванъ Александровичъ, голова моя просвтлла. Дале, дале, развивайте вашу ‘Погоню за фельетономъ’.
Авторъ. Итакъ, объявляете вы, въ слдующій понедльникъ (о томъ, счастливъ или несчастливъ понедльникъ — о томъ, что римляне отмчали дни чорными и блыми камешками,— помните все это!) въ слдующій понедльникъ является передъ публику новый фельетонистъ. Сообщите это краткую біографію, назовите его современнымъ Бакономъ и ждите понедльника. Приходитъ понедльникъ, и новый фельетонистъ совершаетъ свою вступительную бесду. Онъ человкъ скромный, никогда не былъ въ Петербург, онъ поселяется въ нумерахъ Пассажа за 45 копеекъ въ сутки. Пассажъ кажется ему эдемомъ, синяя извощичья карета великолпной колесницею, швейцаръ великимъ человкомъ, на бильярднаго маркера взираетъ онъ съ подобострастіемъ. Онъ отъ всего въ восторг, онъ передо всмъ преклоняется, онъ приходитъ съ почтеніемъ къ литератору Мухоярову и цалуетъ у него руку, онъ обдаетъ у Палкина и считаетъ себя шалуномъ временъ регентства, онъ покупаетъ готовую венгерку съ костями и заказываетъ себ бирюзовый жилетъ съ пунцовыми цвтами. Однимъ словомъ это совершеннйшій моветонъ, какъ говорятъ въ просторчіи, человкъ способный изобрсти манишку, ежелибъ она не была изобртена, провинціяльный кутила, человкъ дурного тона, но замчательный по своей наивности и откровенности. Понимаете ли, господинъ издатель, что можно сдлать изъ подобнаго героя, какъ ловко пустить эту неотесанную фигуру посреди нашихъ львовъ и денди, сколько комическихъ чертъ, лукавой сатиры, невроятныхъ приключеній и положеній можетъ вамъ доставить фельетонистъ такого рода?…
Журналистъ. Иванъ Александрычъ, ваши слова лучше рубиновъ и жемчуга!
Авторъ. И это самъ знаю. Но не увлекайтесь вашимъ моветономъ, дайте ему погулять въ одномъ фельетон — и довольно. Лежачаго не бьютъ, на слабыхъ не нападаютъ. И по заключеніи фельетона, вслдъ за подписью счастливаго сотрудника, современнаго Бакона, вы прибавляете такую строку: ‘Отъ издателя. По случаю крайне дурного тона, выказаннаго новымъ нашимъ почтеннымъ сотрудникомъ, мы считаемъ нужнымъ устранить его отъ фельетона, передавъ сей важный отдлъ одному изъ нашихъ любимйшихъ, изящнйшихъ, фешенебльнйшихъ, великосвтскихъ, щеголеватйшихъ литераторовъ!’
Журналистъ. Такъ, такъ, такъ, такъ, Иванъ Александрычъ!
Авторъ. Въ слдующій понедльникъ выходить любимйшій и фешенебльнйшій фельетонистъ. Онъ не рекомендуется читателю, но подаетъ ему одинъ палецъ, оглядывая въ стеклышко свою публику. Онъ здитъ въ коляск, выписанной изъ Лондона, и закладываетъ большіе пальцы обихъ рукъ за край жилета. ‘Читатель, говоритъ онъ съ первой страницы, я знаю, что ты человкъ средняго круга и что мы съ тобой живемъ въ разныхъ сферахъ. Ты пьешь чай-иванъ, а я глотаю душистый какао изъ саксонскихъ чашекъ, набалдашникъ моей трости сдланъ на заказъ Фроман-Мёрисомъ, вчера вечеромъ былъ я на раут у княгини Зинаиды, куда тебя не пустятъ. Впрочемъ, о читатель средняго круга, я сообщу теб, что я длалъ вчера у княгини Зинаиды, сидя на гамбсовомъ пате возл хозяйки. Представь себ, зала залитая свтомъ карселей, севрскія вазы между банановыми деревьями, на стнахъ Рюиздаль и Карло Дольни, на дамахъ драгоцнныя алансонскія кружева (кстати о кружевахъ: женщина, носящая кружева современнаго издлія, не есть женщина), на мужчинахъ фраки новйшаго покроя и батистовое блье… И пойдетъ, и войдетъ вашъ фешенебльный фельетонистъ, его genre знакомъ всмъ намъ хотя не много. Но все-таки въ конц его статьи вы прибавите замтку отъ редакціи: ‘Находя тонъ сего сотрудника высокомрнымъ и почти обиднымъ для читателя, мы передаемъ фельетонъ на слдующій понедльникъ нашему честному, извстному, старому, опытному, правдивому другу Евсею Барнаулову.’
Журналистъ. Я вн себя! Иванъ Александровичъ, дайте мн пожать вашу руку!
Авторъ (увлекаясь своимъ краснорчіемъ). Евсей Барнауловъ есть фельетонистъ-пріобртатель. Онъ знаетъ, гд зимуютъ раки, и не подойдетъ къ публик съ горделивымъ видомъ. Напротивъ того, онъ сообщитъ читателю, что Сократъ былъ великій человкъ, что онъ выпилъ ядъ, вслдствіе коварства своихъ враговъ, и что онъ, Барнауловъ, вмсто яду лучше любитъ пить хорошій медокъ, хорошій же медокъ можетъ… быть купленъ въ такомъ-то магазин, на такой-то улиц. ‘На той же улиц, прибавить пріобртатель, можно за двнадцать рублей купить себ пальто, панталоны, жилетъ, шляпу, кусокъ мыла и стклянку порошка отъ клоповъ. И хорошо, и дешево, и полезно,— скромно прибавить Барнауловъ,— нельзя не посовтовать доброму Сергю Петровичу (онъ всхъ магазинщиковъ зоветъ по именамъ), чтобы онъ бралъ не двнадцать, а двадцать цлковыхъ: такая дешевизна можетъ принести ущербъ его дламъ, и мы не будемъ пользоваться изобртательностію честнаго Сергя Петровича! Да, мои читатели, зайдите къ Сергю Петровичу въ лавку, останетесь довольны. Вотъ сосда его, кондитора Петра, похвалить я не могу — правда, мн дороже всего — этотъ господинъ, едва начавъ торговлю, пренебрегаетъ радушіемъ и не гостепріименъ.’ Такъ чинно, тихо, любезно станетъ говорить вашъ Барнауловъ, но и у него будутъ свои минуты вдохновенія. Положимъ, что Борель опять открылъ Rocher de Cancale и въ день открытія далъ даровой обдъ Барнаулову. По этому поводу онъ зальется слезами, разскажетъ все дло и разразится такой одою:
Хвата теб, Борель великодушный,
Ты Ромула и Тита превзошолъ!
Ресторатёръ изящный и радушный,
Какъ нкій магъ, на сверъ ты пришолъ.
Ты усладилъ писателей столицы,
Въ твоемъ Rocher мы вс нашли пріютъ,
Хвала теб — исторіи страницы
Дла твои вкамъ передадутъ!
Журналистъ. Иванъ Александровичъ, ваша импровизація достойна Шекспира!
Авторъ. И это знаю.
Лакей (входя). Корректуры принесли.
Журналистъ. Пусть опоздаетъ нумеръ — я слушаю Иванъ Александровича. (Лакей убгаетъ.)
Авторъ. На Барнаулов можно и кончить дло. Впрочемъ нтъ, намъ остается вынести еще одного фельетониста, типъ новый и еще неизбитый, фельетониста съ больной печонкою. Вы смотрите на меня удивленными глазами, вы желаете знать, что такое фельетонистъ съ больной печонкою? О! это лицо стоитъ долгихъ наблюденій, хотя исторія его коротка. Онъ обыкновенно обладаетъ весьма малымъ талантомъ и огромною злобою Онъ много разъ бросался въ литературу, хотлъ быть гонителемъ и страшилищемъ поэтовъ, но это не имло успха, ибо кто золъ да не силенъ тотъ безрогому овну подобенъ. За неспособностью нашего друга къ критик, ему поручаютъ фельетонную часть. И вотъ онъ выступаетъ, И вотъ онъ кипитъ жолчью. Онъ, положимъ, говоритъ о дачахъ: вс дачи ему не по вкусу, во всхъ живетъ ревматизмъ и простуда, вредная для печени. Для него наше сверное лто карикатура южныхъ зимъ. Природа Петербурга можетъ съ великими усиліями производить одни вники — скука, холодъ и гранитъ грезятся везд угрюмому мизантропу! Излеръ даетъ венеціанскую ночь — хороша Венеція, гд вмсто пнія октавъ Тасса слышно кваканье лягушекъ! дерзко восклицаетъ писатель съ больной печонкой. Ему все кажется скучными пустяками, глядя на балъ, онъ отъ души желалъ бы облить чернилами платья женщинъ, читая стихи, онъ ядовито замчаетъ: къ чему служитъ вся эта трата бумаги! Онъ охотно выкололъ бы себ глазъ съ тмъ условіемъ, чтобы каждому человку было выколото два глаза, онъ злится на солнце, злится на бравурную арію въ театр, злится на веселую бесду своихъ знакомыхъ, однимъ словомъ, у него болитъ печонка и весь свтъ долженъ страдать отъ того, что у него въ правомъ боку не все ладно! О, это золотой типъ, любезнйшій мой Петръ Алексевичъ, и онъ можетъ являться фельетонахъ въ пяти, для услажденія читателя, поминутно спрашивающаго: ‘да чегожь, наконецъ, хочется этому жолчному человку!’ А заставивши вдоволь погулять своего фельетониста съ больной печонкою, вы наконецъ оканчиваете всю ‘погоню‘ такой замткою отъ редакціи: ‘Испробовавши одного за другимъ четырехъ новыхъ фельетонистовъ, мы приходимъ къ тому убжденію, что лучше всего будетъ отказать имъ всмъ, а затмъ вернуться къ нашему старому лтописцу!’ (Журналистъ, рыдая, падаетъ въ объятія Ивана Александровича. Трогательная сцена.)
Журналистъ (отирая слезы). Иванъ Александровичъ! возьмите половину моего состоянія и фельетонъ моей газеты. О будьте, будьте Ньютономъ русскаго фсльетонизма!
Иванъ Александровичъ (покачавъ головою съ горькой усмшкой). Къ чему? Кто скажетъ мн спасибо за мои усилія? Кто протянетъ мн дружескую руку при жизни? Кто, когда я умру, скажетъ надъ моей могилой: ‘этотъ человкъ сближалъ нашъ разговорный языкъ съ языкомъ письменнымъ, услаждалъ своихъ соотечественниковъ за чайнымъ столомъ, поражалъ мелкіе общественные пороки и располагалъ читателя къ доброму смху, лучшему началу добраго дня.’ Кто поблагодаритъ меня за то, что я смялся надъ насмшниками, укорялъ самонадянныхъ злоязычниковъ, предавалъ осмянію гордецовъ и нахаловъ, выводилъ на чистую воду ложную положительность Пигусова и ребяческую великосвтскость Холмогорова? Кто вспомнитъ, что я былъ защитникомъ добрыхъ, веселыхъ людей въ теплыхъ фуражкахъ и гонителемъ сухихъ фатовъ въ узкихъ панталонахъ? Отдастъ ли мн даже малую справедливость современная наша критика, скажетъ ли кто нибудь изъ моихъ товарищей, поглядвъ на меня — ‘онъ идетъ споимъ собственнымъ путемъ, въ немъ живетъ наше честное, русское остроуміе?’ Нтъ, Петръ Алексевичъ, ничего подобнаго я не дождуся, и потому не намренъ въ излишеств предаваться фельтону. Что бы я не писалъ въ этомъ род, что бы я ни длалъ, сколько бы знаковъ сочувствія ни получалъ я отъ публики, чмъ я буду для искусства и для самихъ насъ? блдною копіею Жанена, Гино и Денойе, безцвтнымъ подражателемъ Гино, Денойе и Жанена! Мы, простодушные Россіяне, до сихъ поръ любимъ пускать чужихъ писателей на первое мсто. Давно ли говорили у насъ, что на русскомъ язык не можетъ существовать легкой литературы? Много ли лтъ назадъ принята была въ обществ такая аксіома: ‘русскій языкъ никогда не можетъ годиться для свтскаго разговора, потому что не иметъ гибкости, легкости, изящества языка французскаго.’ Прошли года, и русская литература получила дань хвалы даже въ чужихъ странахъ, и русскій языкъ, обработанный достойными дятелями, сталъ легокъ, изященъ и гибокъ, и готовъ для употребленія въ гостиныхъ, когда сойдутъ со сцены послдніе остатки поколнія, взросшаго на французской рчи! Такъ разсыпаются въ прахъ предразсудки важные, но скоро ли разрушится предразсудокъ о невозможности русскаго фельетона, того я ршать не берусь. За литературу нашу вступилось народное чувство, за русскій языкъ пошли въ бой первоклассные поэты нашей родины, но кто пойдетъ ратовать за права фельетона, за возможность русскаго фельетона, за самостоятельность русскаго фельетона?
Журналистъ. Вы, вы Иванъ Александровичъ, вы будете ратовать за фельетонъ, фельетонистовъ и русское остроуміе!
Авторъ. Нтъ, Петръ Алексичъ, ‘это не можно сдлать’, какъ говорила когда-то милая моему сердцу двушка! Пусть близорукіе люди колютъ намъ глаза Гино и Жаненомъ, пускай цнители думаютъ, что лучшій русскій фельетонъ есть только псни съ чужого голоса, пусть они отказываютъ нашему родному, великолпному языку въ его самостоятельномъ, ни отъ кого незаимствованномъ, изъ русской жизни и изъ русской крови истекающемъ остроуміи! Не намъ защищать свое собственное дло и указывать на заслуги своихъ товарищей. Мы слишкомъ скромны для этого, мы не признаемъ теоріи взаимнаго восхваленія. Время оправдаетъ русскій фельетонъ и время признаетъ его значеніе, вс его артистическія особенности. Пройдутъ года, и русскій человкъ съ изумленіемъ увидитъ, до какой степени богатъ и разнообразенъ родной его языкъ, какъ можетъ быть граціозенъ и своеобразно-шутливъ этотъ языкъ, на которомъ, по его прежнему мннію, можно было писать одн ученыя сочиненія и повсти съ меланхолическимъ окончаніемъ! Мы не имемъ остроумія, потому что желаемъ шутить на французскій, англійскій и даже тяжолый нмецкій ладъ, но когда мы будемъ собою и захотимъ шутить по своему, сколько простодушія, лукавства, мткости, живости, граціи откроемъ мы въ своемъ русскомъ язык! Не изъ Гино и Жанена русскій фельетонистъ долженъ черпать свое остроуміе: онъ пропалъ, если ему вздумается играть словами! Знаете ли вы, гд надо учиться милой, легкой, шутливой фельетонной рчи — у русскихъ дтей, у русскаго простого народа, у небольшого числа умныхъ юношей шутливаго характера. Вспомните ваше школьное время, вспомните мткія пансіонныя прозвища, на всю жизнь остающіяся за человкомъ, забавнйшія школьныя исторіи, разсказы, вспоминая о которыхъ, вы до сихъ поръ веселитесь духомъ. Вспомните веселыя сходки и народныя увеселенія, подумайте о язык, какимъ говорятъ простые люди великороссійскихъ губерній, переберите въ памяти народныя присказки и шутливыя легенды, и наконецъ перенеситесь воображеніемъ во времена вашей золотой молодости, въ кружокъ лучшихъ молодыхъ товарищей и друзей сердца, припомните себ анекдоты, шутки, остроты и горячіе споры посреди пира или простого собранія, гд одна юность замняла вамъ и вино и роскошное угощеніе. Въ этой школ учился и я, хотя и не могу ршить, съ успхомъ или безъ успха! Ни Гино, ни Жаненъ, ни Денойе не были мн ни образцами, ни учителями. Но мы отдалились и отъ главнаго вопроса и отъ нашей тэмы. Все это говорилъ я для одного только вывода. Писать русскіе фельетоны мн кажется трудомъ честнымъ, полезнымъ, но неблагодарнымъ. Жить на однихъ фельетонахъ нельзя, и я не намренъ плодить числа фельетонистовъ, а оттого и отклоняю ваше обязательное предложеніе. Прощайте покуда — я спшу на литературный вечеръ. Анна Егоровна Брандахлыстова (рожденная Крутильникова) читаетъ намъ свой романъ: ‘Сочувствіе къ массамъ рода человческаго.’ Ручаюсь вамъ, въ этомъ роман не будетъ ничего фельетоннаго. (Уходить.)
Журналистъ (кричитъ ему вслдъ раздирающимъ голосомъ). Иванъ Александровичъ! не покидайте меня такъ. Возьмите все, что я имю!
(Иванъ Александровичъ быстро надваетъ фуражку, и, свъ въ собственную карету, узжаетъ.)

II.
Случай неимоврно-фатастическій, но не мене того поучительный, или виднія въ тоннел Пассажа.

Онъ бываетъ въ тоннел Пассажа! Ему грезятся видніи посреди пассажнаго тоннеля! Иванъ Александровичъ, блестящій Иванъ Александровичъ на эитхъ дняхъ постилъ тоннель Пассажа! Вы ли это, петербургскій туристъ? Что скажутъ о васъ юноши, никогда не садящіеся въ театр иначе, какъ въ первомъ ряду, ламы въ валансьенскихъ кружевахъ, получающія мигрень отъ вида пестраго жилета, Евгенъ Холмогоровъ, величавый жрецъ свтскости, котораго никто никогда не видалъ въ свт (потому что Невскій Проспектъ и опера не составляютъ еще свта)? Что васъ понесло въ тоннель Пассажа, гд, посреди дымной атмосферы, горятъ уединенные огоньки, гд продаются подовые пироги и квасъ, гд можно купить за цлковый цлую библіотеку народныхъ брошюръ, и гд компанія подземныхъ любителей сражается въ кегли, сбросивъ, для легкости, верхнее платье? Что длали вы въ этомъ тоннел, подъ нависшими его сводами, безспорно имющими нчто редклифское? Можно пробжать по Пассажу для шутки, въ компаніи изящныхъ пріятелей, вставивъ стеклышко въ глазъ и убійственно подшучивая надъ каждымъ скромнымъ прохожимъ,— но что вы длали въ тоннел, мст недоступномъ для людей хорошаго тона? Опомнитесь, Иванъ Александровичъ!— герои, вамъ подобные, никогда не ходятъ въ тоннель Пассажа!
Нтъ, мои почтенные почитатели великосвтскости, я васъ не слушался никогда и теперь не послушаюсь. Въ тоннел Пассажа я бывалъ часто, лъ тамъ пироги, пилъ тамъ квасъ, покупалъ тамъ портреты великихъ современниковъ, и всегда выносилъ изъ него наблюденія, и не перестану ходить въ тоннель Пассажа! Вс ваши насмшки не сдлаютъ меня щепетильнымъ туристомъ. Холмогоровъ можетъ точить языкъ, говоря, что въ тоннел надо перепрыгивать черезъ трупы убитыхъ путешественниковъ — такой гипербол никто не придастъ вры. Мухояровъ иметъ полное право говорить, что изъ всякаго путешествія въ тоннель я возвращаюсь съ синимъ пятномъ подъ глазомъ: отъ его словъ на моемъ лиц не окажется фонаря. Точно, въ пріют, такъ часто упоминаемомъ мною, нельзя встртить львовъ и дендическихъ острослововъ, но мн-то что до этого за дло? Стыдитесь, господа художники, литераторы и наблюдатели, стыдитесь вашей узкой, щепетильной чопорности! Отъ какихъ милордовъ вы произошли и почему сдлались такими недотрогами? Вамъ ли избгать тхъ мстъ, гд люди ходятъ безъ перчатокъ? Званіе артиста даетъ вамъ право бывать везд, и вы сами, вслдствіе неразумнаго щегольства, отбрасываете отъ себя это драгоцнное право! Міръ передъ нами раскрывается весь, каждый уголокъ Петербурга можетъ поучать васъ и наводить на добрыя мысли, а вы, подобно овцамъ, толпитесь на солнечной сторон Невскаго Проспекта, отвращая лицо отъ жизни съ ея разнообразіемъ! Если уже не для художества, то для вашего собственнаго кармана полезно избирать разныя поприща наблюдательности, сходиться съ бдняками, обдать въ какомъ нибудь Пекин и вмсто французскаго театра сходить иногда въ звринецъ Зама! Но васъ не прошибешь этимъ аргументомъ, пока вы еще не промотались до чиста и имете кредитъ у Шармера, кто заставитъ насъ пить квасъ вмсто шампанскаго и водить пріязнь съ какимъ нибудь добродушнымъ странникомъ въ потертой венгерк! И доведетъ васъ однообразная ваша жизнь до бды, и изчезнете вы съ лица Петербурга и, можетъ быть, очутитесь черезъ много лтъ, въ такъ презираемомъ вами тоннел Пассажа, но очутитесь въ немъ не туристомъ, а видніемъ для нашихъ потомковъ, однимъ изъ тхъ видній, про которыя я теперь намренъ бесдовать съ читателемъ!
Едва мерцалъ потухающій газъ, и копоть, и дымъ сигаръ, называемыхъ гаванскими (потому что большое число ихъ расходится въ Галерной Гавани) начинали щекотать глазъ и впиваться въ носъ запоздалымъ постителямъ тоннеля. Продавцы книгъ и гравюръ убрали свой товаръ, пирожныя лавки пустли, въ кегляхъ кончилась игра и записные любители этого здороваго упражненія, роспивъ послднюю бутылку пива, собирались уходить во свояси. Въ это время вошолъ я въ тоннель, одинъ, преданный художественнымъ думамъ. Мн какъ-то дышалось легко въ этотъ вечеръ, и я былъ расположенъ къ созерцательной жизни. Длинная перспектива слабо озаренныхъ сводовъ казалась мн какой-то старой, задымленной картиной или рисункомъ мрачнаго Пиранезе. Шаги проходящихъ торжественно отдавались посреди тишины, изрдка прерываемой говоромъ, началомъ веселаго смха, отрывкомъ псни или стукомъ небрежно пущеннаго кегельнаго шара. Я остановился передъ кеглями, думая наблюдать за игрою или познакомиться съ кмъ нибудь изъ корифеевъ увеселенія. Но играющіе уже разошлись, какъ было сказано, и передъ пустой бутылкой пива сидлъ, склони голову, только одинъ корифей, лицо котораго было мн какъ будто знакомо, а сверхъ того общало много, много по наблюдательной части. Три раза прошолся я по тоннелю и всякой разъ, равняясь съ кеглями, заставалъ интереснаго незнакомца въ одномъ и томъ же положеніи, за пустою бутылкою. Голова ето была склонена на грудь, руки сложены крестомъ, въ блуждающемъ взор свтилась какая-то горькая иронія. Поглядвъ на кегельнаго игрока въ третій разъ, я хотлъ подойти къ нему, но онъ всталъ и пошолъ въ противоположную сторону. Не имя силы противиться своей любознательности, я самъ повернулъ круто, повернулъ назадъ и послдовалъ за странникомъ, изучая его ростъ, его фигуру, его одежду и всю наружность.
Онъ былъ высокъ ростомъ, строенъ, но осанка его имла въ себ нчто болзненное и онъ ступалъ нетвердымъ шагомъ. Одинъ разъ, при встрч съ какою-то женщиною, таинственный путникъ вдругъ выпрямился, закинулъ назадъ голову, повернулся вкось и я чуть не вскрикнулъ, такъ сдлался онъ въ эту минуту похожъ на одного изъ львовъ, блиставшихъ въ Петербург, лтъ восемь тому назадъ,— короче сказать, на всмъ намъ знакомаго въ то время Павла Ильича Бердышова! И подивился сходству и еще пристальне сталъ вглядываться.
‘Точно’, думалъ я, бродя за незнакомцемъ посреди тлетворнаго полумрака, ‘это или самъ Бердышовъ или тнь Бердышова или существо крайне похожее на Бердышова. Послднія дв ипотезы правдоподобне. Бердышовъ въ тоннел Пассажа, Бердышовъ за бутылкой пива возл кегель, Бердышовъ въ пальто съ разодраннымъ локтемъ — этого быть не можетъ! Блестящій Дон-Жуанъ, даже любившій, чтобъ его звали барономъ, человкъ, знакомый со всмъ высшимъ обществомъ, не наднетъ на голову фуражки, и еще какой фуражки — потертой, замасленной, съ околышемъ изъ галуна, бывшаго когда-то серебрянымъ! Подобной шапки и я даже не надну, при всей моей независимости отъ прихотей моды. Фуражку съ околышемъ изъ серебрянаго галуна видлъ я только въ ‘Сомнамбул’, въ рукахъ у Тамбурини, можетъ быть она тамъ и нужна, можетъ быть безъ нея не удалась бы арія оі ravviso о luogghi атепі! Но Бердышовъ, Павелъ Ильичъ Бердышовъ, цвтъ великосвтскости, конечно умретъ скоре, нежели наднетъ подобную фуражку, хотя бы для смха. Уйдемъ отсюда, нечего глядть доле, глаза мн не хорошо служатъ, я вижу львовъ стараго времени въ тоннел Пассажа. Оно можетъ показаться обиднымъ для львовъ новаго времени. Пассажъ въ эти часы иметъ въ себ нчто чернокнижное. Взглянемъ въ послдній разъ на необыкновеннаго странника и уйдемъ изъ Пассажа!’
Едва усплъ я сказать самому себ эти слова, какъ случилось со мной нчто необыкновенное. Обнищавшій странникъ, за которымъ слдилъ я такъ тщательно, остановился у газоваго рожка, взглянулъ на меня, сбросилъ съ головы свою жалкую фуражку, провелъ рукою но своимъ рдкимъ, непричесаннымъ волосамъ, сдлалъ два шага, сталъ передъ моимъ лицомъ и произнесъ съ горькой усмшкой: — ‘Я знаю, о чемъ вы думаете, Иванъ Александровичъ Ч—р—н—к—въ! Не волнуйтесь по пустому, берегите свое изумленіе до другого раза. Я Павелъ Ильичъ Бердышовъ, бывшій когда-то первымъ львомъ, первостатейнымъ денди, неутомимйшимъ Ловеласомъ города Петербурга!’
И онъ залился леденящимъ хохотомъ, кинулъ свою фуражку въ потолокъ, поймалъ ее очень ловко, надлъ на бекрень, сдлалъ мн шутливый поклонъ… но въ это время я замтилъ въ его глазахъ слезы, страшныя слезы униженія и въ конецъ забитой гордости!
Я не могъ найдтись, я не могъ превозмочь изумленія, на устахъ моихъ не было готово ни одной фразы, годной для подобныхъ положеній.— ‘Павелъ Ильичъ’, могъ я сказать только: ‘вы здсь, вы, въ тоннел Пассажа!’
— Да, сказалъ мн Бердышовъ глухимъ голосомъ. Я здсь, въ тоннел Пассажа, я пилъ пиво, я выигралъ два четвертака въ кегли, и жизнь моя обезпечена до завтрашней ночи! Я васъ помню мальчикомъ, юношей, на вечерахъ у madame Кюнегондъ, вы были влюблены въ Эрмансъ, ея племянницу. Я иногда кивалъ вамъ головой, одинъ разъ я подалъ вамъ два пальца и вы подали мн одинъ, захохотавъ въ лицо. Вамъ тогда было двадцать лтъ и весь Петербургъ удивился вашему поведенію. Подать одинъ палецъ Бердышову, передъ которымъ цпенлъ весь Невскій Проспектъ! Что жь, платите мн теперь за мои прежнія дерзости! Я нищъ, я покрытъ обиднымъ презрніемъ, я сидлъ въ Долговомъ Отдленіи и лилъ кровавыя слезы, я разорилъ нсколько честныхъ ремесленниковъ, не имя силы платить своихъ долговъ, я жилъ на хлбахъ у толстой Нмки, и былъ выгнанъ отъ нея съ безчестіемъ, я ходилъ съ тамбуриномъ за шарманкой, я ношу фуражку съ галуномъ, купленную у какого-то гуляки-швейцара. Я скитаюсь въ Пассаж, я живу подъ землею, тоннель сдлался моей родиной. И пусть бы въ этомъ заведеніи я былъ на правахъ сторожа, буфетчика, маркера, человка съ постояннымъ занятіемъ и постояннымъ доходомъ, но нтъ, я обратился въ прахъ! Кто приметъ меня, мота и лнтяя, на жалованье, кто довритъ грошъ человку, прожившему сотни тысячъ и, что еще хуже, прожившему свое доброе имя, свою честь и свою гордость! Что жь вы не издваетесь надо мною, что жь вы не платите мн смхомъ и обидой за мое былое чванство, за мои злыя рчи о дорогихъ вамъ людяхъ, за мое хвастовство побдами, за мои airs protecteurs, за мои полупоклоны, за мои насмшливые взгляды? Я безоруженъ передъ вами, платите мн зломъ за зло и нахальство! Но вы человкъ добрый и порядочный, я догадался объ этомъ, когда вы (имя двадцать лтъ отъ роду) подали мн одинъ палецъ съ обиднымъ смхомъ. Отплатите мн теперь другимъ образомъ, съ пользою для молодыхъ людей и львовъ, настоящихъ и будущихъ. Зовите сюда ихъ — теперь часъ ужина и у Дюссо вы кое-кого найдете. Зовите всхъ сюда любоваться на падшаго денди Павла Бердышова, Бердышова, который одному Шармеру былъ долженъ семьдесятъ-дв тысячи ассигнаціями! Зовите ихъ сюда, укажите на меня пальцемъ и скажите: ‘Вотъ что ожидаетъ васъ чрезъ нсколько лтъ! Наглядитесь на Бердышова, несчастнаго, нищаго, опозореннаго, наглядитесь на него и подумайте о вашей собственной жизни! Вотъ чмъ кончаетъ человкъ, которому улыбается мысль дивить собою Петербургъ и который иметъ глупость приводить эту мысль въ исполненіе! Петербургъ забылъ про Бердышова, а онъ живетъ еще въ подземельи Петербурга и влачитъ свое презрнное существованіе между бильярдной залой и кеглями! Идите, Иванъ Александровичъ, идите, отплатите мн за все — меня щадить нечего. Пусть примръ мой спасетъ хотя одного неразумнаго юношу. Не бойтесь убить меня униженіемъ — униженія не существуетъ для того, кто нкогда роскошествовалъ на чужой счетъ, а потомъ ходилъ за шарманкой съ собаками и вертлъ бубенъ на пальц. Мстите мн, топчите меня, до меня дошли слухи о вашей ненависти къ львамъ и фатамъ. Падшій левъ передъ вами, наносите ему послдній ударъ. Помните, что я когда-то подалъ вамъ, вмсто руки, одинъ указательный палецъ!
Слушая эту печальную импровизацію, я чувствовалъ, какъ мн становится горько и жалко.— ‘Павелъ Ильичъ’, сказалъ я, протянувъ руку несчастному страннику, ‘года проходятъ и измняютъ людей. Нечего вспоминать старое. Нынче жребій вамъ выпалъ, завтра выпадетъ другимъ. Сегодня вы тоскуете и нуждаетесь, черезъ годъ Моторыгинъ или Гриша Вздоржкинъ будутъ лежать на солом. Прошлаго не воротишь, надо пользоваться настоящимъ. Дло идетъ къ полночи и желудокъ мой начинаетъ ворчать сердито. Поднимемся на верхъ и отужинаемъ вмст. Не думаю, чтобы въ Пассаж столъ отличался изяществомъ, но мы тмъ не мене выпьемъ бутылку вина и вспомнимъ времена нашей молодости, кривую мадамъ Кюнегондъ, чорноглазую Эрмансъ, толстаго гастронома Харина (по послднимъ извстіямъ онъ сидитъ въ острог) и другихъ спутниковъ нашей прежней, боле или мене блистательной юности.’
Павелъ Ильичъ, ничего не отвчая, пожалъ мн об руки, и, отвернувшись, отеръ слезу, навернувшуюся на его лвомъ глаз.
Мы полнились въ галлерею Пассажа, гд гаснулъ послдній рожокъ газа и царствовало мертвое усыпленіе. На поворот въ ресторацію у главнаго входа, Бердышовъ покраснлъ немного и сказалъ мн дрожащимъ голосомъ: — ‘Иванъ Александрычъ, я отлучусь на одну минуту. И не заставлю себя ждать… Извините меня…
— Что, что? весело сказалъ я,— ужь не хотите ли вы церемониться и навострить лыжи? Нтъ, нтъ, старый другъ, я цню сегодняшній вечеръ и не разстанусь съ вами.
Въ это время показался возл насъ какой-то испитой мущина въ грузинскомъ наряд, съ жолтыми откидными рукавами, и кинулъ тревожный взглядъ на моего спутника.
— Иванъ Александрычъ, сказалъ мн Бердышовъ, передъ вами я не смю скрываться. Человкъ, котораго мы сейчасъ встртили, товарищъ моего блеска, разоренія и нищеты. Онъ не обдалъ и ждетъ меня, чтобъ… У меня есть деньги, посл нашего ужина сегодня, я буду сытъ надолго. Пустите меня на минуту, я скажу ему дна слова и отдамъ мой сегодняшній выигрышъ. Вы слыхали про него, это Ванюша Староселовъ.
— Боже мой! еще видніе, еще человкъ, котораго я считалъ погибшимъ и похороненнымъ! Ванюша Староселовъ, спортсменъ Петербурга, знатокъ лошадей, обладатель срой четверки, первой въ город, поощритель Лежара и Гверры, герой, не знавшій счета своимъ коляскамъ и кабріолетамъ, бывшій въ Англіи на скачкахъ, платившій за одну собаку по тысяч рублей, обладатель коллекціи лошадиныхъ портретовъ, первой въ Россіи! Отчего же онъ одтъ черкесомъ или грузиномъ? спросилъ я Бердышова.
— Когда денегъ нтъ, и китайцемъ однешься, отвтилъ мой спутникъ. Какой-то армянинъ сходно продалъ свое лишнее платье… не ходить же въ пальто, подбитомъ втромъ! Здсь вы найдете не одного Староселова…
— Зовите, зовите его ужинать съ нами, сказалъ я быстро, и бдный Павелъ Ильичъ какъ молнія устремился вслдъ за товарищемъ своего паденія и своихъ страданій.
Черезъ минуту оба друга показались вблизи отъ меня, посреди тусклаго освщенія галлереи. Староселовъ всегда отличался бойкостью характера, какъ спортсменъ, онъ привыкъ бывать на кон и подъ конемъ, а оттого онъ, по видимому, сносилъ свою долю спокойне Павла Ильича. Онъ подошолъ ко мн съ радостнымъ крикомъ, оглядлъ свой пестрый, замасленный восточный нарядъ и пожавъ мою руку, громко продекламировалъ стихи изъ одного очень извстнаго и очень любимаго мной поэта:
И я ходилъ въ бль голландскомъ,
И я обдалъ у Дюме,
И трюфли запивалъ шампанскимъ,
Не помышляя о тюрьм.
Я франтомъ лучшаго былъ тона,
Съ князьями дружбу я водилъ,
И имя громкое барона
Когда-то съ гордостью носилъ.
И я когда-то билъ баклуши,
Вставлять умлъ лорнетку въ глазъ,
И имя нжное Ванюши
Отъ милыхъ дамъ слыхалъ не разъ!
Безпечно развалясь въ карет,
Катался по Большой Морской…
Досель, въ плохомъ моемъ жилет,
Замтенъ щегольской покрой,
Остатокъ роскоши былой!
И онъ дернулъ правой рукой за оконечность своего несчастнаго жилета, въ которомъ, никакъ не замтно было и слдовъ щегольского покроя!
Но зачмъ останавливаться надъ изображеніемъ печальныхъ подробностей — разв человкъ перестаетъ быть человкомъ, надвши папаху вмсто шляпы отъ Циммермана, или утрачиваетъ занимательность, вслдствіе дыры на своемъ правомъ сапог? Для меня, по крайней мр, ни Староселовъ, ни Бердышовъ не утратили своихъ пріятностей,— мало того, оба явились отличными собесдниками. Чего не припомнили мы вс трое, попивая лафитъ и поглощая телячьи котлеты съ картофелемъ, какое интересное revue retrospective произвели мы относительно старыхъ временъ и героевъ стараго времени! И какая грустно-забавная участь постигла большую часть стараго блестящаго круга, круга, когда-то гордо звавшагося кругомъ виверовъ, круга людей, замышлявшихъ дивить собой Петербургъ, поражавшаго презрніемъ и злоязычіемъ всякую особу, не такъ носившую воротнички или гулявшую въ глухомъ жилет! Куда двались эти грозные законодатели моды, эти женщины, считавшія деньги за нчто въ род щепокъ? Что сталось съ Пустыревымъ? Онъ лежитъ въ паралич, претерпвая грустную бдность и полное одиночество! Какъ кончилъ Сеничка? отецъ лишилъ его наслдства, а дни его текутъ въ бильярдныхъ комнатахъ. Отчего нигд не видать Пурцгокера? тнь его ходитъ ночью по отдаленнымъ улицамъ Петербурга, въ табачномъ фрак, фуфайк вмсто жилета и камлотовой шинельк съ воротникомъ изъ чорнаго кота. Эрмансъ, для которой я безтрепетно шолъ на ревматизмъ (посл каждаго пикника зимою), теперь продаетъ старыя платья и чиститъ блонды, m-me Кюнегондъ, окриввъ, держитъ table d’hte и кормитъ обдами за тридцать копеекъ серебромъ съ физіономіи, m-lle Blanche вышла за голландца и претерпваетъ отъ него побои. Увы, увы, такъ кончается поприще людей, когда-то считавшихъ себя цвтомъ великолпія и изящества!
Въ такого рода разсужденіяхъ и воспоминаніяхъ провелъ я за столомъ нсколько часовъ съ моими старыми знакомцами. По послднимъ извстіямъ, участь обоихъ улучшилась — Бердышовъ поступилъ писцомъ въ контору маклера, а Староселову доставили должность берейтора гд-то на конномъ завод.

III.
Фельетонъ спеціальный, или споры диллетантовъ о живописи старой и современной.

Теперь самое время говорить о живописи. Залы Академіи Художествъ наполнены народомъ, набережная Невы всякое утро заставлена рядомъ экипажей, знатоки, покупатели, зоилы, образованные любители, хорошенькія дамы, праздные фланеры, друзья искусства — бродятъ по выставк, судятъ, спорятъ и наслаждаются. Одинъ смотритъ въ трубу, другой въ кулакъ, третій въ двойной лорнетъ, четвертый въ круглое стеклышко. И моя теплая фуражка, и мой синій сюртукъ la propritaire, придающій моей особ нчто олимпійское, не разъ появлялись въ залахъ нашей Академіи Художествъ. Много хорошихъ картинъ я тамъ видлъ въ разное время, много блестящихъ начинаній привтствовалъ я тамъ отъ чистаго сердца. На моихъ глазахъ развился и выросъ не одинъ талантливый живописецъ, не одинъ юноша со строгимъ дарованіемъ получалъ дань изустной хвалы отъ Ивана Александровича. Не вс хорошія надежды сбылись, не вс прекрасныя начинанія привели художника къ храму славы! Между многими благородными атлетами искусства, еще недавно съ такою бодростію двигавшимися по стез прекраснаго, иныхъ уже нтъ на земл, иные уже не будутъ присылать своихъ картинъ на выставку. Гд эти недавніе бойцы, гд эти вдохновенные труженики, всегда готовые положить жизнь свою на алтарь искусства? Уже не раздаются на нашихъ сходбищахъ ихъ звонкіе, веселые голоса, подъ землей скрытъ ихъ зоркій глазъ, и твердая рука, такъ хорошо владвшая рзцомъ или кистью! Подъ чужимъ небомъ спитъ блистательный юноша, оживлявшій мраморъ и въ короткую свою жизнь создавшій столько прелестныхъ нимфъ, съ улыбками на безсмертныхъ устахъ. Подъ чуждымъ небомъ угасъ первый изъ первыхъ, сильный между сильными, художникъ-исполинъ, признававшій одни геркулесовы труды за нчто подходящее къ своему могуществу. Въ болотистой петербургской земл, въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ, навсегда покоится третій воинъ искусства, воинъ безъ страха и укоризны, уснувшій вчнымъ сномъ посл первыхъ побдъ и первыхъ упоеній славою! Миръ ихъ праху и слава тмъ, кто идетъ по ихъ пути! Въ жизненной битв не обходится безъ убитыхъ и раненыхъ, таковъ законъ Того, Кто знаетъ и можетъ больше, чмъ мы знаемъ и можемъ. Къ чему же скорбь и стованія, къ чему безплодное сожалніе? ‘Спящій въ гроб мирно спи, жизнью пользуйся живущій!’ Пойдемъ навстрчу настоящему, не станемъ, во имя угасшихъ дарованій, кисло усмхаться дарованіямъ, исполненнымъ крпкаго здоровья. Пойдемъ еще разъ въ залы Академіи и скажемъ доброе слово о иныхъ представителяхъ юнаго русскаго художества.
Послднюю фразу произнесъ я вслухъ, обращаясь къ моему другу Халдеву, вмст со мной взбиравшемуся по большой академической лстниц, но едва сказалъ, ее, какъ тотчасъ же сзади меня раздался чей-то весьма озлобленный голосъ.
— Да, да, говорите ваше доброе слово, гласилъ вышеозначенный голосъ: — вы обо всемъ любите говорить доброе слово! Я думаю, если васъ кто прибьетъ, вы и о немъ скажете доброе слово, при случа!
Съ негодованіемъ обернулся я, въ отвтъ на такую циническую рчь, обернулся, и испустилъ крикъ удовольствія. Грубыя слова излетали изъ устъ благодушнйшаго чудака-любителя, отчасти уже знакомаго читателю ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’, Андрей Ивановичъ Лопаткинъ, собиратель картинъ, ненавистникъ всего новаго въ искусств и чтитель древней живописи, бодро шагалъ по ступенямъ, на немъ было лтнее пальто, порыжвшее отъ времени, красный шарфъ и шапка изъ какого то плиса. Въ довершеніе всего, онъ несъ подъ мышкою, будто сокровище, нкую четырех-угольную ношу, завязанную въ дырявый фуляръ. Очевидно, что онъ только что купилъ новую картину стараго мастера и находясь подъ вліяніемъ своей маніи, не могъ быть снисходительнымъ по части современнаго искусства.
— Браво, Андрей Ивановичъ! закричалъ я ему весело — не ждали мы васъ встртить на академической выставк. Какъ это оторвались вы отъ своихъ Рюиздалей и Рубенсовъ?
— Да, да, и я здсь,— угрюмо отвтилъ нашъ собиратель. Я оторвался отъ моихъ картинъ для того, чтобъ вы впередъ не попрекали меня непониманіемъ новой живописи. Посл Рюиздалей и Рубенсовъ я намренъ глядть на ваши крашеныя литографіи, на ваши ученическіе промахи, на ваши дагеротипы.
— Ну, любезный другъ, возразилъ я чудаку — коли вы пришли съ такими предубжденіями, такъ лучше ужь ступайте прямо домой, не заходя на выставку. Я самъ преданъ старымъ художникамъ, но судите сами, разумно ли съ вашей стороны безусловно порицать живописцевъ-современниковъ?
— Разумно и очень-разумно,— перебилъ Лопаткинъ. Искусство пропадаетъ, съ живописью происходитъ то же, что произошло съ гравировальнымъ искусствомъ. За послднія сто лтъ вся Европа не произвела картины, за которую я согласился бы дать три цлковыхъ. Вы любите трудъ, вы хвалите новыхъ художниковъ! Какіе это художники? Знаю я…
— Ну, братъ,— тутъ шепнулъ мн на ухо Халдевъ — да это прелюбезнйшій чудакъ,— что называется чудачище во всей форм! Ты ему не мшай — произойдутъ забавныя сцены.
Въ это время встртился намъ, у дверей первой залы, талантливый нашъ художникъ Чечеткинъ. Эй, Борисъ Касьянычъ, закричалъ я ему, вернитесь-ка вспять, да пройдемся вмст по заламъ!
— Ахъ, Боже мой, отвтилъ Чечеткинъ изнеможеннымъ голосомъ, я такъ усталъ, что ноги не гнутся. Представьте себ, что я уже здсь хожу цлый часъ, до сихъ поръ не могъ собраться на выставку — и онъ, едва волоча ноги, сошолъ къ лстниц.
Надо было видть, какимъ василисковымъ взоромъ проводилъ Чечеткина нашъ собиратель древностей.— Вотъ оно, вотъ художество! шипящимъ голосомъ произнесъ Андрей Ивановичъ. Чечеткинъ сынъ моего покойнаго друга, съ его отцомъ мы работали по пятнадцати часовъ въ сутки. И у такого отца родился эдакой сурокъ, эдакая заспанная персона! Слышите, онъ пробылъ часъ въ зал, и у него ноги устать изволили! Выставка идетъ уже три недли, а онъ только сегодня изволилъ собраться на выставку! Вотъ-съ вамъ и художникъ современной эпохи! Чего ждать отъ такого…
— Неправда, Андрей Ивановичъ, сказалъ я нашему чудаку — Чечеткинъ человкъ даровитый, и вы сказали бы то же, еслибъ не ршились заране осуждать все, что написано въ Европ за послдній сто лтъ. Весь юродъ цнитъ первые труды Чечеткина, и хотя онъ, конечно, не безъ лности…
— Да какъ онъ сметъ лниться! грознымъ голосомъ подхватилъ Андрей Ивановичъ: — да по какому случаю каждый мальчикъ тридцати-девяти лтъ осмливается говорить, не красня: Я такъ лнивъ!’ подразумевая при этомъ: ‘А вотъ если бы я не былъ лнивъ, поглядли бы вы на мои картины!’ Кто далъ ему право лниться? Разв Рафаэль, Теньеръ, Рембрантъ и Мурильо знали что такое лность? Я лнивъ!— слыхали мы эту музыку! Мальчикъ началъ хорошо — ухалъ въ Италію, да и спитъ на солнц вмсто того, чтобы честно трудиться! Прошли годы, онъ все дремлетъ, или попиваетъ аліатико съ бородачами въ плисовыхъ курткахъ! Я это все знаю. Знаю я, какая тутъ есть теорія. Ты призванъ на великое, въ груди у тебя геній, а потому и спи и жди своего часа, сложа руки! Трудъ есть пустяки, прилежаніе есть только признакъ посредственности! Генію все дается само: онъ вскочилъ со сна, хватилъ десять разъ по полотну, и выходитъ не картина, а диво! Вотъ эта теорія, вотъ отчего гибнетъ и Чечеткинъ и его пріятели. Ихъ псня мн давно знакома! Они все ждутъ вдохновенія, да вдохновеніе-то не любитъ дремлющаго человка! Положимъ, хорошо началъ Чечоткинъ, да отчего же онъ не хорошо продолжаетъ? Что вывезъ онъ изъ Италіи? Я и не видалъ, да знаю, что онъ вывезъ,— картинку въ три вершка: ‘Видъ Локанды, гд транстеверино и контадина танцуютъ подъ музыку инффераро’. Вправо дерево, похожее на вникъ, слва кустъ цвтовъ, какихъ и въ природ не бывало. Брр… что и говорить про это, давайте смотрть картины!
Можно себ вообразить, посл такого монолога, съ какими отзывами проходилъ нашъ чудакъ мимо каждой картины. Все ему было не по нраву, все ему казалось или фокусомъ или крашеной литографіей. Я было началъ сердиться на такую причуду, но когда Лопаткинъ съ негодованіемъ прошолъ мимо каламова пейзажа, мимо небольшого числа другихъ, почти что безукоризненныхъ картинъ, гнвъ мой затихъ совершенно. Я понялъ, что у всякаго человка есть свои неизлчимыя слабости, и вмст съ этимъ привелъ себ на намять еще одно обстоятельство. Андрей Иванычъ, какъ онъ самъ разсказываетъ, въ юности своей былъ честнымъ, но совершенно бездарнымъ труженикомъ. Прежнія воспоминанія и самолюбіе прежняго времени отсвчивались въ его дифирамбахъ, а такъ какъ они были довольно-оригинальны въ своемъ род, то мы и ршаемся передать ихъ здсь въ значительно-сокращенномъ вид. Природный тактъ Лопаткина былъ великъ, возня съ древними коллекціями еще боле изощрила его критическія способности, а потому между многими вздорными словами чудака выпадали по временамъ слова, достойныя нкотораго вниманія.
— Глядите сюда, говорилъ онъ между прочимъ въ одной изъ послднихъ залъ: глядите, да при этомъ вспомните про вс пейзажи, какіе мы сегодня видли. Что представлялось вашимъ глазамъ за послдніе полчаса? видли вы хотя одинъ разъ, природу въ ея безмятежномъ повседневномъ величіи? Какіе виды мелькали передъ вами: буря, кровавое солнце, порывъ вихря, сломанныя деревья, взъерошенная трава, небо подобное простокваш пополамъ съ чернилами! Тамъ виситъ туча, тамъ льетъ ливень, тамъ земля горитъ какъ въ пожар, тамъ камни будто собираются плясать въ присядку! Это ли искусство, это ли пониманіе природы? Отчего у Гоббема деревья никогда не гнутся до земли, а у Клодъ-Лоррена нтъ эффектовъ, раздражающихъ глазные нервы? Оттого, что они оба были мастерами дла, оттого, что они творили мирно и благоговйно, не коверкаясь и не силясь удивлять Европу. Удивлять Европу можно другими путями, отъ растрепанныхъ пейзажей и нависшихъ тучъ она не придетъ въ изумленіе. А если придетъ, то ей же хуже. Одинъ разъ на Толкучемъ Рынк, дожидаясь своей картины, я прочелъ отъ нечего длать половину французской книжки, ее сочинилъ какой-то Викторъ Гюго, я вамъ ее принесу завтра. Этотъ г. Гюго пишетъ такъ же, какъ новые европейскіе пейзажисты рисуютъ, оттого-то я вамъ и приготовилъ его книжку. У него нтъ слова на своемъ мст, нтъ страницы, спокойно изложенной, каждая фраза какъ-будто стоитъ кверху ногами и говоритъ вамъ, ‘Ну, чтожь ты не удивляешься? колнцо-то откинуто на славу!’ Прочитайте Виктора Гюго, тогда и новое художество вы поймете какъ слдуетъ. Нтъ, Иванъ Александрычъ, не было и не будетъ на свт ничего подобнаго старой живописи, старымъ итальянцамъ, старымъ гишпанцамъ, особенно старымъ фламандцамъ, для меня старые фламандцы первые люди въ мір. Пойдемте-ка вмст ко мн, посидимъ у меня между картинами до сумерекъ, а въ сумерки зажжемъ огонь, и будемъ сидть какъ короли. Вы, говорятъ, и въ театръ здите, удивляюсь и вамъ — при вашемъ ум здить въ театръ и глядть новыя картины, и хвалить новыхъ художниковъ!. .
— И читать новыя книги, прибавилъ я усмхаясь.
— Ну, книги, другое дло, добродушно перебилъ Андрей Ивановичъ. Книги все-равно, что старыя, что новыя — одна дрянь, и читать ихъ, конечно, никто не станетъ. Да, Иванъ Александрычъ, идемте же, отрясши пыль съ сапоговъ нашихъ. Дв недли вы у меня не были, а я пріобрлъ Лоррена и Карло Дольчи, да еще…
— Клодъ Лорренъ дуракъ! въ эту минуту раздался голосъ надъ нашими ушами: — и Рюнздаль и Гоббемъ тупые люди. Искусство настоящее только недавно началось, это вы сами подтвердите, когда зайдете въ мою мастерскую, взглянуть на новую вещь: Громъ, буря, землетрясеніе и изверженіе Краблы. Ха, ха, ха! идите, идите ко мн. Иванъ Александрычъ!
— Ба, ба, ба! Илья Богданычъ! вскрикнулъ я, радостно пожимая руку художнику громаднаго роста, давно связанному со мной воспоминаніями юности и многими шалостями былого времени. Что же твоихъ вещей нтъ на выставк? Живъ ли ты, что это я гебя не видалъ полгода?
— Живъ, живъ! а на выставку не посплъ, громкимъ своимъ басомъ отвтилъ Илья Богданычъ, да вотъ зайдемъ ко мн вмст. Мое почтеніе, Андрей Иванычъ, хоть у васъ коллекція первая въ город, а все-таки Рюиздаль болванъ. Мы его опередили, смю сказать, мы нашли въ природ то, о чемъ ему и не грезилось.
— Гнусный уродъ! прошепталъ Лопаткинъ.
— Андрей Иванычъ, шепнулъ я ему на ухо: — вы сегодня столько ругали новое, что должны быть снисходительны къ другой сторон вопроса. Сверхъ-того Илья Богданычъ слабъ характеромъ, и ваши совты могутъ переманить на добрый путь человка, крайне талантливаго. Этотъ послдній аргументъ обезоружилъ моего пріятеля, мы вчетверомъ (считая тутъ и Халдева) прошли въ сни, и облачившись по осенному, покинули зданіе Академіи.
Черезъ какіе нибудь четверть часа мы уже входили въ просторную мастерскую милаго Ильи Богдановича. Радушный хозяинъ побжалъ хлопотать о завтрак, гости же стали глазть по стнамъ комнаты, не скрывая своего изумленія. Странными произведеніями украшалась мастерская моего пріятеля, съ тхъ поръ какъ онъ отрекся отъ старины, возненавидлъ всхъ древнихъ пейзажистовъ.— ‘Странныя картины я вижу!’ произнесъ Халдевъ, помщаясь передъ изображеніемъ: Разрушеніе Вавилона при свт свернаго сіянія.— Странныя картины вижу я, сказалъ и Андрей Ивановичъ, созерцая Пожаръ корабля во время бури на скалахъ Альпійскихъ.— Дйствительно, странныя картины мы видимъ! прибавилъ и я самъ, устремляя лорнетъ на Землетрясеніе въ Натан и бой бандитовъ надъ кратеромъ Везувія! Дйствительно, странныя картины находились передъ нами, но надо сказать правду, хорошо, очень хорошо он были написаны. При всемъ извращеніи направленія, талантъ бралъ свое, и необузданная, но чистоартистическая натура Ильи Богданыча сказывалась въ ошибкахъ даже. Я всмъ сердцемъ любилъ этого художника, хотя отъ самой юности намъ приходилось тысячи разъ спорить до озлобленія, до обмороковъ! Мн былъ любезенъ Илья Богданычъ, любезенъ даже въ заблужденіяхъ, на которыя то и дло наталкивался онъ вслдствіе своей воспріимчивости и своей горячей, но недостаточно развитой природы. Не всегда онъ писалъ пожары и бури, было время, когда онъ лилъ слезы, глядя на головку святой Викторіи, Доминикино, и кулакомъ билъ себя въ грудь, любуясь на фламандскую галлерею Эрмитажа. Въ минутной его преданности новой школ было нчто теплое и честное. Новыхъ французскихъ, бельгійскихъ, швейцарскихъ и нашихъ художниковъ онъ чтилъ, какъ поэтовъ товарищей и за всякаго товарища готовъ былъ идти въ огонь и воду. Но его пламенная фантазія не находила ни въ чемъ мры — года еще не охолодили его горячей крови, а довріе Ильи Богданыча къ собственнымъ своимъ силамъ могло назваться безпредльнымъ.
Онъ вошолъ къ намъ, держа въ однй рук бутылку шампанскаго, въ другой колбасу и вилку, ножикъ выглядывалъ у Ильи Богданыча изъ кармана. Милыя, безпутныя трапезы моей юности, на полуразрушенныхъ тарелкахъ, обды безъ супа, оживляемые хохотомъ собесдниковъ!— забуду ли я васъ когда нибудь, откажусь ли я когда нибудь васъ возобновлять но мр силъ и возможности? Выпивши и побесдовавши вчетверомъ, мы вновь пошли осматривать картины и вновь изумлялись ихъ странности. Но насъ ждало нчто боле изумительное: Илья Богданычъ отвелъ насъ въ дальній уголъ и изъ него вынесъ на свтъ свое новое произведеніе, въ нсколько квадратныхъ аршинъ, произведеніе, сіявшее всми цвтами радуги. То былъ тропическій пейзажъ, изумительный и невозможный. Мы вскрикнули и каждый изъ гостей протеръ глаза…
— Нтъ, глаза меня не обманываютъ, сказалъ Халдевъ посл краткаго молчанія: — точно, здсь написаны два солнца!
— Два солнца, два солнца! съ ужасомъ возопилъ Андрей Ивановичъ и закрылъ лицо руками.
— Илья Богданычъ! возгласилъ и я не безъ ужаса, два солнца, у тебя два солнца въ картин!
— Ха! ха! ха! ха! ха! разразился хозяинъ, и взялъ со стола книжку, весьма похожую на календарь. Слушайте, слушайте я трепещите, вотъ откуда взята мои картина.
И онъ прочелъ: 7 мая 1854 года въ мексиканскомъ город Атагуальпатепетльамру, около полудня, на горизонт появились два солнца — одно большое и красное, другое маленькое и блдное. Сей небывалый феноменъ продолжался около получасу, по истеченіи коего второе солнце исчезло совершенно. Все населеніе края было крайней встревожено вышеописаннымъ явленіемъ.
— Нтъ, Илья Богданычъ, тутъ сказалъ я, не имя силы удержаться: — согласись, что ты хватилъ немного далеко! Право, по моему скромному разумнію, и одного солнца довольно для пейзажистовъ.
— И съ однимъ солнцемъ Лорренъ производилъ чудеса искусства, прибавилъ Лопаткинъ.
— Лорренъ! Лорренъ! долго ли вы будете мн тыкать въ глаза вашимъ Лорреномъ! воодушевившись перебилъ Илья Богданычъ. Долго ли чудаки и галлерейныя крысы, вамъ подобныя, станутъ унижать все новое во имя пыльныхъ и записанныхъ лоскутьевъ, которымъ только одно ваше упрямство придаетъ цну? Лорренъ мн не указъ, а Рюиздаля превозносятъ одни педанты. Микель Анджело изваялъ Купидона, отбилъ ему ногу, зарылъ статую въ землю, и вс галлерейныя крысы его времени поспшили признать Купидона антикомъ. Что было съ Микель Анджело, то происходитъ и съ нами. Зачерни я эту картину, да напиши полное имя Лоррена…
— Стой! стой! стой! крикнулъ Халдевъ, Клодъ-Лорренъ не писалъ пейзажей съ двумя солнцами.
— А отчего не писалъ? оттого, что не былъ поэтомъ! Слушайте, Андрей Иванычъ, я не намренъ оскорблять васъ, я первый нахожу достоинство въ старыхъ мастерахъ, но за что же ихъ признавать чмъ-то большимъ, нежели они есть въ самомъ дл? Это были люди умные, труженики талантливые, но въ нихъ не горкло священнаго огня поэзіи! Этого вы не отвергнете. Въ нихъ не жила та сила, которая, клокоча и бушуя, старается схватить весь міръ вдохновенной рукою и изобразить его въ блеск, молніи и трепет! Отчего я написалъ два солнца? Оттого, что въ иныя минуты творчества я чувствую въ себ потребность написать три солнца, четыре солнца и въ добавокъ еще мсяцъ, въ періодъ полнолунія! Въ моей груди клокочетъ огонь, и вы желаете, чтобъ я загасилъ его, изучая старыхъ, вялыхъ, робкихъ холодныхъ мастеровъ! Учиться у какого нибудь голландца — да что мы-то такое? ученики что ли? Безъ смлости и огня нтъ поэзіи, а безъ поэзіи нтъ истинной живописи! Вамъ не нравится бой бандитовъ надъ кратеромъ Везувія, а чего бы вы хотли въ замну? Что долженъ я былъ рисовать по вашему — корову? болото? лунный свтъ надъ ручейкомъ? втреную мельницу? Тьфу, тьфу, оставимъ эту мизерію вашимъ любимымъ фламандцамъ. У кого въ груди огонь и землетрясеніе, тотъ не напишетъ старухи, нюхающей табакъ, или мужика, пьющаго пиво. И природы безцвтной я изображать не хочу. Гд нтъ скалъ, водопадовъ, прыгающихъ потоковъ, тамъ не будетъ для меня вдохновенія. И вотъ почему презираю я вашихъ друзей фламандцевъ. Они писали не дурно, я самъ когда-то ими увлекался, но въ нихъ нтъ поэзіи, и, конечно, вы противъ этого спорить не станете.
— Нтъ, нтъ! я этого не стерплю, не снесу! не допущу! раздирающимъ голосомъ возопилъ Лопаткинъ, все время задыхавшійся отъ сдержаннаго гнва. Не хочу я считать васъ моимъ пріятелемъ, не хочу я и глядть на васъ. Продавайте ваши картины въ дом умалишенныхъ, но не смйте трогать ни Клодъ-Лоррена, ни фламандскихъ пейзажистовъ. Безумный юноша не признаетъ поэзіи въ нашихъ образцахъ и учителяхъ! Да теб слдуетъ рыдать во прах, ты долженъ часы стоять на колнахъ, хотя бы передъ этой картиной!
И Андрей Иванычъ дрожащими отъ негодованія руками сорвалъ дырявый фуляръ съ небольшой картинки, до сихъ поръ находившейся у него подъ мышкой. То былъ Фан-дер-Нээръ, несомннный Фан-дер-Нээръ, на дняхъ пріобртенный имъ изъ одной весьма-извстной коллекціи. Картина изображала рукавъ сонной рки или канала. Домиковъ пять и мельница стояли на берегу. Надъ водой всходила луна, и ея плнительное, слабое, еще неразгорвшееся сіяніе облекало дивно-меланхолическимъ свтомъ и воду, и берегъ, и дома, и деревья, и мельницу, и отдаленныя поляны за мельницей.
— И это не поэзія, это не поэзія! произнесъ Андрей Ивановичъ, мало по малу смягчаясь при вид красоты такой простой и такой безъискусствснной.
И онъ имлъ основаніе смягчаться, потому что поведеніе всхъ зрителей, не включая и Ильи Богдановича, только подтверждало собой его слова. Мы вс примолкли и впились глазами въ картину. Сладкое чувство пробудилось въ каждомъ изъ насъ, и что-то подобное свжему вечернему холоду насъ охватило. Невыразимая сила и поэзія всего произведенія сказались намъ съ перваго раза. И Боже мой! что сталось съ нами, когда посл пяти минутъ благоговйнаго созерцанія, мы вдругъ отвели свои взоры и случайно устремили ихъ по сторонамъ — на кратеръ Везувія и Разрушеніе Вавилона при сверномъ сіяніи!— Илья Богдановичъ! Илья Богдановичъ! могъ только сказать я, сравнивъ вс эти судорожныя произведенія съ твореніемъ великаго мастера. Халдевъ даже заговорилъ по-латыни, чего съ нимъ никогда не бывало. Оторвавшись отъ Фан-дер-Нээра, онъ устремился къ мехиканскому пейзажу съ двумя солнцами, пхнулъ нальцомъ въ одно солнце, потомъ въ другое, взглянулъ на самого живописна, и вдругъ произнесъ басомъ — olcam et operant perdidisti!
Но всхъ трогательне и умне оказался самъ Илья Богданычъ. Онъ заплакалъ, глядя на Фан-дер-Нээра, а потомъ пожалъ руку Андрею Ивановичу. Черезъ два часа, съ обычной подвижностью, онъ уже бранилъ всю современную школу и собирался ухать въ Голландію лтъ на восемь.
Цлую недлю посл того Илья Богдановичъ только и говорилъ, что про Фан-дер-Нээра. Называя имя Рюиздаля, онъ обыкновенно вынималъ платокъ изъ кармана и ронялъ въ него слезу умиленія. Въ галлере Андрея Ивановича Лопаткина онъ даже ночевалъ два раза.
Но пламенная натура наконецъ таки взяла свое. Въ рукахъ моихъ находится записка отъ вчерашняго числа, записка такого содержанія: ‘Мн надо съ тобой повидаться, Ч—р—к—ж—въ. Я задумалъ новую картину — Затмніе солнца и великое землетрясенге въ Лиссабон. Требуется ршить — не надо ли прибавить къ этому хорошаго пожара? Весь твой Илья.’

IV.
Нчто неимоврно-идиллическое или осенніе дачники.

Я намренъ сегодня воспвать петербургскія дачи, и отчего бы не воспвать ихъ петербургскому туристу? Муза моя когда-то со славою воспвала этотъ предметъ, столь милый всмъ членамъ фельетоннаго парнасса въ лтнее время. Теперь лтнее время прошло, и я врно не столкнусь на дачной дорог ни съ однимъ лтописцемъ петербургской жизни и петербургскихъ увеселеній, ни съ престарлымъ Барнауловымъ, ни съ Моторыгинымъ, который говоритъ, что закатъ солнца, видимый съ Елагинскаго Мыса (le promontoire Elaguine, прибавляетъ онъ въ скобкахъ) есть нчто восхитительное, ни съ юнымъ Мухояровымъ, несравненнымъ но своей свтскости. Вс эти даровитые господа на дачахъ бываютъ только лтомъ, а теперь зима на двор и дачи давно опустли. Каждый изъ нихъ съ ужасомъ поглядлъ бы на своего собесдника, еслибъ тотъ вздумалъ въ эту пору, въ угрюмый день сдого ноября, приглашать его съ собой на дачу. Изъ всхъ обитателей сверной Пальмиры одинъ только я способенъ сегодня хать на дачу, ночевать на дач, гулять на дачахъ и восхищаться петербургскими дачами. Зато я чудакъ, и Мухояровъ смло назвалъ бы меня господиномъ дурного тона, если бы не боялся, что я предамъ его за это всенародному посмянію. Но я не намренъ смяться надъ Мухояровымъ, не стану мшать ему глядть на закатъ солнца съ Елагинскаго Мыса, благоговть передъ Каменнымъ Островомъ и о жителяхъ Новой Деревни говорить съ величавой снисходительностью. Мухояровъ любитъ ‘виллу Боргезе’ лтомъ, а я ее люблю зимой, Мухояровъ проводитъ лтній сезонъ въ Петербург и блистаетъ у Излера, я же не блистаю нигд и съ появленіемъ первой травинки бгу изъ Петербурга какъ изъ Вавилона. Но тмъ не мене я пристрастенъ къ петербургскимъ дачамъ и вижу въ нихъ бездну поэзіи. При мн, недавно, одинъ изъ извстныхъ нашихъ литераторовъ развивалъ ту мысль, что только посреди прелестей Чорной Рчки и Аптекарскаго Острова онъ можетъ дышать радостно и каждымъ дыханіемъ своимъ благодарить судьбу за то, что живетъ на свт. ‘Господа,’ говорилъ этотъ литераторъ всмъ намъ, петербургскимъ жителямъ, съ наступленіемъ первыхъ чиселъ мая укрывшимся за тысячу верстъ отъ столицы, ‘господа, вы вандалы, вы не цните благъ, какія даны вамъ на долю. Вы, люди имющіе возможность жить лтомъ на Чорной Рчк, узжаете въ провинцію, тогда какъ я, прикованный занятіями къ своему имнію, все лто рвусь къ Чорной Рчк, мечтаю о Новой Деревн, проливая слезы, воображаю передъ собой Каменно-островскій Проспектъ! Неужели вы не увлекаетесь этими милыми мсяцами, когда весь Петербургъ живетъ на воздух, рзвится и наслаждается, когда цвты пестрютъ повсюду, милыя дамы въ прюнелевыхъ ботинкахъ порхаютъ по аллеямъ, многолюдныя семейства пьютъ чай на балконахъ, дилижансы трубятъ, пароходы пыхтятъ и зданіе Минеральныхъ Водъ потрясается отъ общихъ ликованій? Если вы не любите Петербурга въ это время, то вы изверги! Что проку, что мы сидимъ здсь вс четверо, посреди горъ и озеръ, въ красивомъ мстоположеніи, возл лсу и пустого сада, похожаго на лсъ? Кто сыграетъ намъ польку, кто пропоетъ намъ хоромъ: ‘Изъ подъ камешка?’ Какая прюнелевая ботинка мелькнетъ по дорожк? Деревня дрянь и я отдаю всевозможныя красоты природы за раскрашенный кактусъ изъ холстины, одинъ изъ тхъ кактусовъ, какіе бывали у Излера во время ‘настоящихъ индейскихъ ночей’! Вы сметесь, но я, увидя подобный кактусъ, пролью слезу умиленія. Я былъ молодъ, сидя подъ этимъ кактусомъ, и много драмъ разыграно было подъ кактусомъ изъ крашеной холстины! На что мн ваши жасминные кусты и блыя розы? Они не дадутъ мн юности, не перенесутъ меня на Минеральныя Воды, не замнятъ мн холстиннаго кактуса! Нтъ, господа, продолжалъ добрый нашъ товарищъ, самъ увлекаясь своимъ краснорчіемъ: если вы не способны блаженствовать тамъ, гд живете постоянно, то я за всхъ васъ стану блаженствовать. Послднее лто живу я въ деревн, чортъ съ ней, съ деревней! деревня создана на то, чтобы жить въ ней зимою. Съ будущаго лта я вс лтніе мсяцы стану проводить въ Петербург, шатаясь по дачамъ до упаду. Я буду ночевать на дерев, въ стогу сна, подъ кустомъ репейника, но надышусь дачнымъ воздухомъ и снова помолодю. Такъ, въ Петербургъ на дачи! Тамъ найду я все, что сердцу мило — и палисаднички въ два шага длиною, и милыхъ женщинъ въ brodequins en peau bronze, и цыганъ, и братьевъ Вейнертовъ, и двицу, играющую на скрипк въ Нмецкомъ Трактир, и Минеральныя Воды, и садъ, котораго каждую травку покрою поцлуями. И снова будетъ выситься надо мною въ ‘настоящую индейскую ночь,’ кактусъ изъ крашеной холстины и разноцвтные фонари станутъ привтливо глядть на меня, а я съ наслажденіемъ стану вдыхать въ себя дачную пыль, которая для меня слаще амврозіи и дыма гаванской сигары!’
Вс смялись страшно, слушая эту импровизацію, но я смялся сквозь поэтическія слезы умилительныхъ воспоминаній. Такъ и я имлъ свой раскрашенный изъ холстины кактусъ въ жизни! И для меня когда-то дачная пыль пахла лучше ванили и я былъ въ Аркадіи, да еще сверхъ того и до настоящей поры иногда порываюсь въ Аркадію. Не знаю, какъ съ вами, любезный читатель, но со мной, несмотря на мои среднія лта, частенько происходятъ пламенные порывы къ прошлому, стремленія къ поэтическимъ моментамъ существованія, даже поползновенія къ отчаянной пасторальности. На сердце мое набгаютъ за-частую весеннія тревоги, о которыхъ даетъ намъ слабое понятіе актеръ Лемениль, въ неслыханно-чернокнижной пьеск Les mystres de Vt, пьеск, которую я теб совтую посмотрть непремнно. Признаться ли вамъ, что я по-временамъ готовъ отдать свой зонтикъ за пастушескій посошокъ съ округленной ручкой и розовой ленточкой. На-дняхъ мн захотлось видть Петергофъ, гд я когда-то страдалъ, любилъ и похоронилъ кусочекъ своего сердца, мн захотлось его видть — и что же? я не похалъ на званый обдъ, надулъ нсколькихъ пріятелей, не прочелъ корректуръ, мн доставленныхъ,— но поспшно слъ на пароходъ, и ухалъ въ Петергофъ, не взирая на дождь, не взирая на сильное волненіе, не взирая на холодный втеръ. Я халъ не къ людямъ — у меня въ Петергоф теперь нтъ души знакомой — халъ къ мстамъ, къ воспоминаніямъ юности, къ прошлому времени, къ могил, въ которой покоится кусочекъ моего сердца! И день, проведенный мной такимъ пастушескимъ образомъ, была, весьма сладокъ. Все это я говорю къ тому, читатель, чтобы вы лучше знали Ивана Александрыча, вашего друга, и не считали его холоднымъ киникомъ, выглядывающимъ на міръ изъ подъ своей теплой фуражки, какъ нкое грозное привидніе. И я былъ въ Аркадіи, и у меня былъ свой крашеный кактусъ изъ холстины!
Не дале, какъ на прошлой недл, этотъ крашеный кактусъ, съ особенною яркостію представившись моему духовному взору, вовлекъ меня въ замчательное пшеходное странствованіе и цлый рядъ неизбжныхъ съ нимъ, но весьма неожиданныхъ событій. Часа въ три по полудни, вспомню какого-го октября, я пріобрталъ на —ской оранжере растенія въ женину гостиную. Оранжерея, о которой идетъ рчь, стоитъ за чертой Петербурга, пробираясь къ ней, я долженъ былъ прохать множество садовъ съ облетвшими листьями и дачныхъ домикомъ съ закрытыми ставнями. День былъ пасмурный, но не холодный. Чмъ дале углублялся я въ опуствшую дачную область, тмъ сильне становился мой Sehnsucht и тмъ гуще толпился въ моемъ воображеніи рой воспоминаній. Когда коляска моя остановилась передъ оранжереею, я до того былъ преданъ плодотворнымъ думамъ, что садовнику, меня встртившему, вмсто ‘покажите мн растенія’, сказалъ: ‘покажите мою молодость и счастливое дачное время!’ Садовникъ разинулъ ротъ и произнесъ So! затмъ я протеръ глаза, углубился въ зданіе, и купилъ то, что было мн нужно, то-есть цвты, растенія, а никакъ не молодость и не счастливое дачное время.
Пріобртенныхъ цвтовъ и деревьевъ было такъ много, что пришлось нагрузить имя всю коляску, да еще въ добавокъ посадить туда мальчика, обязаннаго глядть за цлостью вещей. ‘Можно ли пройти пшкомъ до города’, спросилъ я садовника, и не разслышалъ его отвта. Въ числ купленныхъ мною произведеній природы находился кактусъ, кактусъ, конечно, не холстинный, а настоящій, но великъ ли переходъ отъ настоящаго кактуса къ кактусу крашеному, къ кактусу, о которомъ говорилъ мой другъ литераторъ? идиллическое настроеніе моего духа разраслось, усилилось. Отъ настоящаго кактуса на меня пахнуло юностью и свжестью. Я забылъ про осеннее время, забылъ про обдъ, забылъ про желзную дорогу, забылъ про набгавшіе сумерки. Я махнулъ рукой къ сторон своего возницы, и чрезъ минуту экипажъ мой летлъ по направленію къ городу, самъ же я углублялся пшкомъ въ какую то боковую аллею близъ Невки, переступая медленно и привтствуя взорами каждую пеструю дачку по сторонамъ дороги.
Читатель мой, имющій обыкновеніе покидать окрестности столицы въ исход августа мсяца, и встрчающій первые морозы передъ теплымъ каминомъ своей петербургской квартиры, пойметъ однако же, что мое причудливое странствованіе, столь любезное дли сердца и разума, не могло назваться хорошимъ странствованіемъ съ точки зрнія комфорта. Грязи лежало довольно на шоссе и въ алеяхъ **го Острова, послдніе листы, срываясь съ деревьевъ, падали мн на плеча, Невка глядла мутно и непривтливо, въ довершеніе неудобства, я задумался, сбился съ прямого пути, промочилъ ноги и не безъ ужаса увидалъ себя въ совершенной темнот. Вечеръ наступилъ, и съ нимъ аппетитъ, и съ нимъ усталость. Объ извощик и думать было нечего, пріютъ какой нибудь отыскать было еще трудне. Всюду видлись только длинныя аллеи, чорные безлиственные сады и повременамъ дачи съ закрытыми ставнями. Я побродилъ еще съ полчаса и почувствовалъ, что идиллія идетъ къ концу. Уже не о прелестяхъ лта, не о былыхъ нжныхъ исторіяхъ, не о холстинномъ кактус я думалъ: въ голов моей мелькали мысли не вполн пастушескія. ‘Очень прилично въ твои лта бродить около пустыхъ дачъ’, говорилъ мн внутренній голосъ. ‘Оставайся безъ обда’, продолжалъ тотъ же голосъ: ‘шляйся по лужамъ, глупый идеалистъ, а къ утру жди себ достодолжнаго кашля съ насморкомъ!’ И долго думалъ я такимъ образомъ, тихо пробираясь по мокрой дорог, посреди сумрака, уже совершенно сгустившагося, когда вдругъ — не былъ ли то обманъ глазъ?— прямо передо мной мелькнулъ уединенный, веселый огонекъ въ окнахъ маленькаго дачнаго домика. На **скомъ Острову одна дача еще оставалась занятою — занятою въ конц октября мсяца!
Еслибъ я и не былъ утомленъ, если бы я и не чувствовалъ холода, мокроты, голода — и тогда бы я не оставилъ вышеозначеннаго огонька безъ особеннаго вниманія. Кто могъ жить на дач въ подобную пору? Кто изъ петербургскихъ жителей наслаждается вилледжіатурой въ такое время? Я отворилъ калитку и вошолъ въ палисадникъ: палисадникъ былъ въ порядк, песокъ захрустлъ подъ моими ногами, имъ недавно были усыпаны дорожки. Балконъ не представлялъ собой картины запустнія, сама дачка, сколько можно было различить, глядла просто, бдно, но не неряшливо.
Тихо постучался я въ дверь. — ‘Кто тамъ?’ раздался изъ дачи свжій и звонкій женскій голосъ. Я отвчалъ какъ въ роман: — ‘Впустите озябшаго и утомленнаго путника.’ — ‘Боже мой! это голосъ Ивана Александровича!’ закричалъ какой-то мужчина за дверью.— ‘Неужели это голосъ Сережи Пигусова?’ крикнулъ и я въ свою очередь. Затмъ дверь распахнулась настежь и чьи-то юношескія сильныя объятія сжали мою персону такъ, что я чуть не вскрикнулъ.— ‘Правда ли, что ты женился, Сережа?’ спросилъ я моего молодого пріятеля.— ‘А вотъ представляю теб мою жену’, отвчалъ онъ.— ‘Вра, это Иванъ Александровичъ Ч—р—к—въ, петербургскій туристъ, всегдашній поощритель моихъ прошлыхъ шалостей’.
— Послдней шалости твоей я однако поощрять не намренъ, возразилъ я хозяину, едва-едва собравъ свои запутанныя мысли.— Жениться хорошо и похвально, но въ октябр жить на дач и заставлять свою молодую жену жить на дач…
— Я люблю дачу, онъ для меня живетъ на дач, перебила хозяйка, внимательно посмотрвъ мн въ лицо своими глазками. Супруга Сережи съ перваго разу понравилась мн необыкновенно, ее нельзя было назвать красавицей, но умъ, веселость и благородная смлость ярко изображались во всей ея фигур, чрезвычайнолегкой, гибкой и стройной (suelte, прибавила, бы Четорыгинъ.)
Бдняжка сидла въ тепломъ салоп, потому что въ комнатк было больше чмъ холодно. Мы оба любимъ дачу, улыбаясь повторила она.
— Полно, Вра, смясь сказалъ Сережа Пигусовъ. Передъ Ч—р—к—ж-вымъ скрываться нечего, для петербургскаго туриста никакихъ тайнъ не существуетъ. Живемъ мы на дач оттого, что перехать не на что, а перехать не на что оттого, что я женился наперекоръ брату, Вра же вышла замужъ вопреки тетк и прочимъ знатнымъ родственникамъ. Родственники держатъ насъ въ блокад, мы же выдерживаемъ блокаду, и, кажется, не совсмъ недовольны своимъ положеніемъ. Какъ водится въ подобныхъ случаяхъ, об стороны и правы и неправы въ одно время. Будь намъ съ Врой по тридцати, а не по двадцати лтъ, мы не мерзли бы въ пустой дач, но за то не имли бы удовольствія жить вмст и идти по жизненному пути рука объ руку… Что же длать — свтъ такъ уже созданъ, во всемъ свое дурное со своимъ хорошимъ, и, можетъ быть, не одинъ великолпный господинъ, сидя передъ блестящимъ каминомъ, завидуетъ нашей цыганской жизни на холодной дач *скаго Острова.— Тутъ влюбленные голубки улыбнулись другъ другу и составили оба чрезвычайно милую группу. Наврно имъ обоимъ не было холодно въ это время. Я покачалъ головою, собрался было сказать нчто весьма умное, но не сказалъ, а вмсто того подалъ об руки супругамъ и радостно принялъ ихъ приглашеніе пообдать вмст съ ними.— Однако, Иванъ Александрычъ, сказалъ мн Сережа, не дурно будетъ, если я проведу тебя въ мою комнату и дамъ теб надть мховые дорожные сапоги. Шубу лучше сними, я дамъ теб кое что поудобне шубы… и мы оба, смясь и подталкивая другъ друга, удалились въ крошечную, страшно холодную свтелку, какія обыкновенно бываютъ на верху скромныхъ дачъ. Новой Деревни, Чорной Рчки, *го и другихъ острововъ.
— Ну, любезный мой Сережа, сказалъ я, перемняя обувь и натягивая на правую ногу мховой дорожный сапогъ, не выломиться теб никогда отъ твоей упорной молодости.
— За которую ты же самъ не разъ хвалилъ меня, перебилъ Пигусовъ. (Просимъ читателя припомнить нашъ фельетонъ о положительномъ человк.)
— Все это такъ, другъ мой, но на этотъ разъ уже не хватилъ ли ты слишкомъ далеко? Вдь морозы наступятъ черезъ недлю.
— А завтра каминъ готовъ будетъ. Хозяинъ уже ухаживаетъ за нами, какъ нельзя лучше.
— Да что же вы будете сть, сумасшедшіе?
— Я служу, отвтилъ Пигусовъ, и никогда не служилъ я такъ горячо, какъ теперь, когда есть о комъ заботиться и для кого трудиться.
— Не можешь же ты дослужиться до высокихъ чиновъ въ два мсяца, а зима скоро наступитъ. Нтъ, Сережа, явитесь-ка вы оба къ родн съ повинной головою.
— Иванъ Александрычъ, возразилъ мальчикъ, и на его лиц мелькнуло то бойко умное выраженіе, за которое, бывало, я прощалъ ему столько ребячествъ: Иванъ Александрычъ, это не легко сдлать. Когда Вра объявила согласіе выйти за меня замужъ, намъ обоимъ было объявлено, что мы можемъ вступить въ бракъ, но что на свадьбу и прожитокъ намъ не будетъ отпускаться ни копейки. Пока было свтло и тепло, мы блаженствовали, мы счастливы и теперь, хотя пора уже не лтняя. Изъ за чего мы оба пойдемъ унижаться и раскаяваться въ томъ, что мы оба готовы возобновлять завтра же? Старшему всегда легче длать первый шагъ къ примиренію, и протянутую его руку всякій пожметъ съ радостнымъ чувствомъ. Да и что дурное видишь ты въ нашемъ положеніи? Тысячи людей нуждаются больше чмъ мы съ женой, не имя въ замну ни нашей молодости, ни силы нашей любви.
— Такъ, такъ, но и ты и она — вы избалованы довольствомъ. Зачмъ вы не повременили сколько нибудь? не переждали хоть зимы по крайней мр?
— И все это затмъ, чтобъ не мерзнуть на дач? съ веселымъ смхомъ возразилъ Сережа. Иванъ Александрычъ, я знаю, что ты врагъ рутины, а потому и прошу тебя взглянуть на все дло съ твоей собственной точки зрнія. Конечно, въ глазахъ свта нтъ большаго несчастія, какъ быть бднымъ и жить на дач, когда весь людъ живетъ въ город, но справедливо ли такое воззрніе на вещи? Не былъ ли бы я эту зиму несчастне въ тысячу разъ, видаясь съ Врой по часу въ день, не видя никакого исхода своей привязанности, боясь за будущее, потому что я ревнивъ, что моя милая двушка никогда не имла недостатка во вздыхателяхъ? И наконецъ эта дача, эта нужда и необходимость съ нею бороться, однимъ словомъ, вся обстановка нашей супружеской жизни разв не иметъ въ себ чего-то высокаго, сближающаго насъ обоихъ? Любя другъ друга, мы идемъ навстрчу жизни какъ честные и добрые товарищи, опираясь другъ на друга и помогая другъ другу. Ты самъ говорилъ, что когда-то весело переносилъ бдность, не имя отъ нея въ защиту ничего, кром строя преданныхъ товарищей, и ты пробился впередъ, и самъ со слезами умиленія вспоминаешь о прежней золотой бдности! Во сколько же разъ отрадне переживать эти самые годы испытанія вдвоемъ съ любимой, преданной, смлой подругой, и трудиться для нея, и благословлять свою любовь, и знать, что передъ нами впереди еще столько жизни и столько счастія? Нтъ, Иванъ Александрычъ. я твердо врю, что и черезъ много лтъ, въ довольств и роскоши, оба мы съ Врою будемъ воспоминаніемъ уноситься къ періоду нашей первой любви и нашихъ первыхъ испытаній!…
Сережа замолчалъ, и лицо его сіяло истиннымъ счастіемъ. Въ это время раздался стукъ въ дверей, и толстая двушка въ теплой душегрйк, единственная прислужница молодыхъ супруговъ, пошла къ намъ съ извстіемъ о томъ, что кушанье подано.
Когда мы вошли въ комнату хозяйки, меня особенно поразила быстрая перемна температуры, случившаяся въ мое короткое отсутствіе. Прежній холодъ исчезъ, даже такъ исчезъ, что шубы оказались дломъ совершенно лишнимъ. Примтивъ изумленіе гостя, юная хозяйка лукаво закусила губки и тотчасъ познакомила меня съ нкоторыми хозяйственными тонкостями, о которыхъ я теперь же сообщаю, желая угодить бднымъ или проматывающимся людямъ, обязаннымъ пробиваться ма холодныхъ квартирахъ. Источниковъ тепла оказывалось въ комнат два: 1) какая-то переносная желзная печка, съ какой можетъ справиться даже ребенокъ и 2) большая солнечная лампа Гаевскаго, которая не только свтила прекрасно, но и значительно нагрвала вокругъ себя воздухъ. Тутъ только понялъ я всю прелесть солнечныхъ лампъ, и, конечно, распространился бы о нихъ боле, но мста у меня мало, а къ тому же я боюсь нареканія: читатель, пожалуй, уже подумалъ, что я взялъ взятку изъ ламповаго магазина, а оттого и говорю въ фельетон о лампахъ Гаевскаго.
Обдъ быль плохъ — надо признаться, но надо признаться и въ томъ, что давно не приходилось мн имть такого отличнаго, милаго, рдкаго обда. Прочитавъ гакое вопіющее противорчіе, иной гастрономъ наморщитъ бровь и кинегь газету съ негодованіемъ, но мн очень мало дла до его нахмуренной брони и негодованія. я пишу не для гастрономовъ желудка, а для гастрономовъ по части ума и сердца. Впрочемъ даже и для нихъ я сегодня писать не намренъ — времени слишкомъ мало. Другія заботы меня призываютъ, очередь стоитъ за другими наблюденіями. Но мы не оставимъ совершенно Сережу Пигусова и милую спутницу его жизни. Къ нимъ намъ еще придется вернуться, и идилія наша, прерванная такъ нечаянно, еще получитъ свое дальнйшее развитіе.

V.
Иванъ Александровичъ Ч—к—въ a la recherche d’un книгопродавецъ.

На дняхъ получилъ я, чрезъ редакцію ‘Санктпетербургскихъ Вдомостей’, одно письмецо страннаго содержанія и посылку, содержавшую въ себ нчто еще боле странное. Нкая двица, какъ кажется зрлыхъ лтъ, проживающая на юг Россіи и, по ея собственнымъ словамъ, не безъ успха занимавшаяся до сихъ поръ французскими элегіями по вкус Альфонсо де Ламартина, написала романъ ‘Агатонъ и Юлія’, у сего прилагаемый. Всякій въ прав сочинить романъ, назвать его ‘Агатонъ и Юлія’, хотя по моему мннію, у насъ, вмсто Агатона, принято говорить Агаонъ, иногда даже съ прибавленіемъ Иванычъ, Петровичъ, Савельичъ, Нектопочонычъ. Бда не въ томъ, но для чего сочинительница ‘Агаона и Юліи’ адресуетъ свое издліе на имя скромнаго Ивана Ч—р—н—к—ж—к—ва и даже пишетъ ему премилое французское письмо, прося его сходить chez un книгопродавецъ и убдить его напечатать все произведеніе, avec une плата convenable госпож сочинительниц. Мн горестно сознаться въ своемъ ничтожеств, но правда прежде всего, какъ говоритъ маститый друидъ правды, Евсей Барнауловъ. Чмъ я, скромнйшій плевелъ въ роскошномъ саду русской музы, могъ заслужить такое довріе? Какія дла могу я имть съ книгопродавцами, какое понятіе имю я о книгопродавцахъ? Никогда не случалось мн имть съ ними длъ и даже я такъ удивился бы, еслибъ мн предложили какое-нибудь дло съ книгопродавцемъ, какъ удивился бы я, если бы мн предложили выбрить мою шляпу и на сапогахъ моихъ нарисовать по копіи съ Тербурга. Изъ знакомыхъ мн писателей ни одинъ никогда не имлъ сношеній съ книгопродавцемъ, и даже на дняхъ кто то изъ моихъ товарищей по литератур сказалъ во всеуслышаніе, что знаетъ одного только книгопродавца, того, который, бесдуя съ Пушкинымъ, говорилъ ему:
Мы въ пукъ наличныхъ ассигнацій
Листочки ваши обратимъ.
Признаться сказать, и я самъ давно уже сомнвался въ существованіи книгопродавцевъ, то есть книгопродавцевъ, желающихъ и умющихъ издавать книги. Кто изъ васъ говорилъ съ книгопродавцемъ, принималъ у себя книгопродавца, господа современные поэты, романисты, историки, повствователи? Какого вида бываетъ обыкновенно книгопродавецъ? правда ли, что онъ хитеръ, но привтливъ, ловокъ и начитанъ, другъ своего кармана и другъ просвщенія? Какого цвта бываютъ деньги книгопродавца? Но я спрашиваю о невозможномъ — никто изъ насъ не видалъ книгопродавца. Книгопродавецъ есть выдумка, идеалъ, миъ, какъ было сказано выше. И жаль, что онъ миъ, потому что для всякой литературы нуженъ хорошій книгопродавецъ, равный намъ по образоманію, превышающій чадъ Аполлона споимъ туго набитымъ кошелькомъ, способный видть по всякой книжной операціи не пустую поживу, но и славу своего имени. Говорятъ, одинъ книгопродавецъ такого рода жилъ при Императриц Екатерин II и звался Новиковымъ. Честь и слава Новикову, если онъ только не миъ и не идеальное созданіе литературной фантазіи. я отдалъ бы свой прошлогодній жилетъ за удовольствіе побесдовать съ этимъ Ладвока великаго вка! Я насмотрлся бы на черты лица его съ умиленіемъ и, умирая, могъ бы сказать моему старшему сыну: ‘Я видлъ книгопродавца издателя!’ Лтъ шесть или семь назадъ, я предполагалъ, что увижу настоящаго книгопродавца-издателя въ своей квартир и даже буду вести съ нимъ интересную бесду. Дло происходило такимъ образомъ: въ періодъ моей юности и свжести, лтъ семь назадъ, я тиснулъ въ трехъ журналахъ разомъ три капитальныя статьи самаго разнообразнаго содержанія. Первая статья звалась такъ: ‘Аглая, свтская повсть’. Въ ней вс дйствующія лица, не исключая и героини, княгини Аглаи, убивали другъ друга кинжаломъ. Повсть имла страшный успхъ, что называется, un succs de larmes, какъ сказала бы сочинительница ‘Агатона и Юліи’. Другія дв статьи носили имя боле серьозное: ‘Изслдованіе о томъ, что Аристофанъ былъ плшиве Сократа’ — и ‘Значеніе Комаринской Псни у древнихъ браминовъ’. За первое произведеніе (объ Аристофан) критики признали меня великимъ смертнымъ, за второе, то есть за розысканіе о ‘Комаринской Псн’ назвали меня нелпымъ уродомъ, годнымъ на сожженіе. Репутаціи моя была сдлана, мн писали анонимныя письма на розовой бумаг, Антропофаговъ, учоный, хотлъ ударить меня кинжаломъ, я блаженствовалъ. и съ часу на часъ ожидалъ, что ко мн съ низкими поклонами явятся книгопродавцы покупать право на изданіе моихъ сочиненій отдльно. Чтожь? день проходилъ за днемъ, а не русскій Констебль, ни петербургскій Ладвока не являлись заключать со мной контракта. Тщетно здилъ я на литературные вечера, стараясь встртить тамъ хотя одного человка, посвятившаго себя книжной торговл, и намекнуть ему между дломъ, что у меня продается нсколько рукописей,— книгопродавцевъ не было на литературныхъ вечерахъ, и ни амфитріоны, ни ихъ гости, опытные въ лигературныхъ длахъ, не могли свести меня съ ними. Потерявъ терпніе и горя желаніемъ славы, я выбралъ теплый день и захалъ въ какую то лавку, на вывск которой значилось, что въ ней продаются книги на всхъ языкахъ, даже на японскомъ. Что же? огромная вывска прикрывала крошечную лавчонку, въ род тхъ порокъ, въ которыхъ продаются бронзовыя цпочки, гребешки, серьги въ два цлковыхъ и сверхъ того мняются ассигнаціи на мелочь. Мрачнаго вида дтина спалъ за прилавкомъ, имя подъ головою ‘Ключъ къ таинствамъ натуры’, Экартсгаузена, ‘Аристократку’ и еще ‘Юродиваго мальчика, взыгравшаго въ садахъ Терегуляя’. Должно быть, онъ часто употреблялъ названныя творенія вмсто подушки, потому что каждый томъ какъ будто разбухъ и глядлъ очень мягко. На первый призывъ мой дтина, спавшій на книгахъ, не отвчалъ ни однимъ словомъ, хотя мн было ясно, что онъ проснулся и только хранилъ молчаніе, стараясь отдлаться отъ потревожившаго его покой постителя. Странная манера продавать книги! подумалъ я и на этотъ разъ уже сталъ расталкивать спящаго мужа. Онъ поднялся и взглянулъ на меня такъ угрюмо, такъ кисло, такъ вяло, что будто сказалъ мн безъ помощи словъ: ‘Ну что ты шляешься по лавкамъ — видно дома то не сидится!’ Озадаченный такимъ малообщающимъ пріемомъ, я самъ сердито взглянулъ на хозяина лавки, тогда и онъ будто укротившись, спросилъ, почесывая голову: ‘А вамъ чего требуется?’ — ‘Мн надо видть хозяина’, сказалъ я на это.— ‘Да я самъ хозяинъ’.— ‘Издаете вы какія нибудь книги?’ — ‘Издаемъ-съ, на дняхъ пошло ‘Средство ращенія волосъ’ и ‘Кровавый гробъ посреди ущелій’.— ‘Не хотите ли купить рукописей’, тутъ сказалъ я. все таки ожидая, что торговецъ узнаетъ мое лицо и падетъ передо мной во прахъ, какъ передъ однимъ изъ блестящихъ представителей русскаго искусства. Но книгопродавецъ отвчалъ съ лнивой усмшкой: ‘Рукописей-съ? рукописей-съ не требуется. А вотъ не продаете ли вы папиросной бумаги, ее мы купимъ коли сходно уступите?’
Возмущонный такою пучиною небрежности, я поспшно надлъ калоши и взялся за ручку двери. И еще дверь не была отворена, а мой собесдникъ уже лежалъ на ‘Ключ’ Экартсгаузена, будто на пуховомъ лож. Мгновенно захраплъ онъ, даже не позаботившись о томъ, заперъ ли я наружную дверь, и не вторгается ли въ лавку холодный осенній втеръ. О сохранности своего товара книгопродавецъ, по видимому, вовсе не заботился. Онъ, конечно, самъ питалъ презрніе къ книгамъ,— по его мннію, злйшій изъ пріобртателей чужой собственности не протянулъ бы жадной руки къ ‘Энциклопедическому Лексикону’ Плюшара или къ ‘Исторіи среднихъ вковъ’ Эртова.
Все это разсказывалъ я къ тому, чтобы показать, въ какое затрудненіе поверженъ я была, полученіемъ рукописи романа ‘Агатонъ и Юлія’. Не ловко похваливать себя за свои добрыя качества, но печально разсказывать передъ публикой слабыя стороны собственной личности,— нынче же, какъ на бду, я долженъ сдлать и то, и другое. Читатель мой долженъ знать, что всякая просьба, обращенная ко мн женщиной (хотя бы женщиной довольно-плачевнаго вида), есть для меня приказаніе,— о! Иванъ Александрычъ стоитъ всякаго рыцаря по этой части! Но съ другой стороны, Иванъ Александрычъ, какъ литераторъ, иметъ слабость никогда не читать произведеній, писанныхъ женщинами. Мало того, онъ убжденъ всми силами души своей, что женщина никогда не сочинитъ хорошей книги и не напишетъ хорошей картины. По его медвжьимъ понятіямъ, сама Жорж-Сандъ есть не что иное, какъ госпожа Брандахлыстова большихъ размровъ. ‘Коринна’ госпожи Сталь не плняла его ни мало, и сказать ли ужасное слово? Ч-рк-ж-въ почти не вритъ въ существованіе глубокоумныхъ женщинъ! Читая это, вспомни, любезный читатель, что я не навязываю теб моихъ убжденій,— напротивъ того, разсуждаю о нихъ съ сокрушоннымъ сердцемъ. Я видалъ женщинъ умныхъ, хорошихъ, плнительныхъ, но у всхъ ихъ безъ исключенія умъ былъ направленъ къ спор житейской и практической — никакъ не къ идеальной и не къ артистической. Вс же пифіи, поэтесы, художницы, мн встрчавшіяся, поражали собесдниковъ своихъ непомрною скукою, въ салонъ ихъ здилъ я какъ на похороны, чуть не повязывая моей шляпы флеромъ. По всмъ вышеозначеннымъ причинамъ не ршался я самъ прочесть ‘Агатона и Юліи’, а между тмъ слдовало напечатать романъ и сообщить сочинительниц о результат моихъ исканій! Смю сказать, что задача не могла казаться легкою! Въ журнальныхъ редакціяхъ вс мои повадки хорошо извстны, и принеси я туда ‘Агатона и Юлію’, каждый редакторъ произнесетъ со смхомъ: ‘Романъ женщины писательницы! и я поврю, что вы, Иванъ Александрычъ, сами его прочитали!’ А въ журнал плохъ шансъ для вещи, нечитанной и нерекомендованной тмъ лицомъ, которое передаетъ его для напечатанія. Скорбя и волнуясь сказанными мыслями, я даже ршился прочитать одну главу изъ романа. И я прочелъ ее храбро. Я даже разскажу содержаніе главы для неврующихъ въ мою энергію. Дйствіе происходитъ около Вологды. Агатонъ и Юлія сидятъ подъ скалой, перевитой гроздіями пурпурнаго винограда. Они разсуждаютъ о древнемъ мир и о причинахъ упадка русской критики. Въ это время является къ нимъ арапъ съ письмомъ на золотомъ поднос. ‘Это отъ графа!’ сурово вскрикиваетъ Агатонъ. Юлія падаетъ въ обморокъ. ‘О дикіе и безумные мужчины’, прибавляетъ отъ себя сочинительница: ‘когда вы поймете и оцните значеніе великаго слова: Женщина’?
Ты видишь, мой читатель, что глава дйствительно мною читана.
Прочитавъ главу и убдясь въ несомннномъ талант госпожи сочинительницы, я сообразилъ, что лучше будетъ прекратить дальнйшее чтеніе, встать съ дивана и дятельне заняться интересами моей корреспондентки. Когда подошолъ день недли, день, обыкновенно посвящаемый мною для путешествій по Петербургу, я взялъ рукопись и двинулся къ средоточію русской торговли, то есть къ Невскому.— ‘Авось’, думалъ я, ‘дла перемнились въ семь лтъ, протекшихъ посл бесды моей съ небрежнымъ и соннымъ продавцомъ книгъ. Говорятъ, что книжная торговля сильно шагнула впередъ, что между новыми книгопродавцами есть множество богачей, издателей, начитанныхъ джентльменовъ, честныхъ спекуляторовъ, изобртателей, пожираемыхъ любовью къ просвщенію. Неужели изъ этихъ благородныхъ дятелей ни одинъ не тронется прелестями скалы, увитой пурпурными гроздіями винограда, не захочетъ поощрить начинающій талантъ и, короче сказать, не увидитъ для себя выгоды отъ напечатанія ‘Агатона и Юліи’? Коли ужъ на то пошло, я готовъ сочинить къ роману предисловіе, подписать его всми буквами своего имени и разослать порядочное число экземпляровъ Халдеву, Буйновидову, старшему Пигусову, Лызгачову, Брандахлыстову, Пайкову, Копернаумову, Антоновичу, Моторыгину… впрочемъ не Моторыгину: съ него никогда неполучишь денегъ. Удивительно, до какой нищеты дошелъ еофилъ Моторыгинъ — у него никогда нтъ двугривеннаго въ карман, а между тмъ попадись онъ вамъ на Невскомъ — британскій лордъ да и только! Однако мы отбились отъ нашей тэмы. Вотъ книжная лавка, войдемъ въ нее поскоре!
Я вошолъ въ лавку, и входя, ощутилъ нкоторое почтеніе. Все въ ней было чисто, прилично, не богато, но и не мизерно. Хорошія книги стояли рядами на полкахъ, на столикахъ находились журналы и газеты, ландкарты красовались на стнахъ, запахъ печатной бумаги не имлъ въ себ ничего непріятнаго. Почтенный, убленный сдинами старецъ, хозяинъ лавки, встртилъ меня вжливо, хотя и задумался слегка, когда я вынулъ рукопись и изъявилъ желаніе продать ее съ наибольшей выгодой.— ‘Непривычное дло мы мн предлагаете, сказалъ онъ, отвернувъ первый листокъ ‘Агатона и Юліи’, хотя и дурно осуждать своихъ, но я долженъ признаться, что между нами вы едва ли найдете издателей,— а кого и найдете, тотъ заваленъ дломъ. Мы сами раздробили всю торговлю, въ былое время доврялись надуваламъ, а теперь ужь боимся и хорошему человку довриться. Вотъ потолкуйте-ка съ этимъ молодымъ малымъ, моимъ товарищемъ. И старичокъ погрузился въ работу надъ какой-то толстой шнуровой книгою.
Я обратился къ компаньону купца и разсчитывая на его молодость, тутъ же прочелъ ему описаніе бесды любовниковъ подъ извстной скалою, а потомъ вопросительно взглянулъ на своего собесдника. Каково же было мое изумленіе, когда скромный юноша, слегка улыбнувшись, вымолвилъ такія слова: ‘Какъ же это у г-жи сочинительницы виноградъ ростетъ въ Вологодской губерніи?’
— Ахъ Боже мой! а вдь дйствительно вы правы, могъ только замтить я, но потомъ оправившись, сказалъ не безъ достоинства. а можетъ-быть оно тамъ и нужно!
— Нтъ, нтъ, отвтилъ мн молодой книгопродавецъ, оно не можетъ быть нужно, и не поврю и, чтобъ Иванъ Александрычъ, съ его великимъ…
— Какъ? вы меня знаете? перебилъ я его рчь.
— Еще бы человку, занимающемуся книжной торговлей, не знать Ивана Александровича, не благоговть передъ дарованіемъ Ивана Александровича!
Меня будто масломъ помазали по сердцу — въ такихъ лтахъ такое вниманіе, такое почтеніе къ литературнымъ дятелямъ! Нтъ, сказалъ я самъ себ, съ моей стороны будетъ непристойно навязывать ‘Агатона и Юлію’ человку, очевидно уклоняющемуся отъ такой чести. Всякій воленъ сохранять свое право и покупать все, что ему вздумается. Очевидно, что наша книжная торговля значительно поправилась. Пойдемъ дальше: тутъ, я знаю, есть еще книжная лавка.
И я прошолъ въ книжную лавку, находящуюся черезъ нсколько домовъ, но тамъ попалъ я на грустное зрлищ, имющее кое-что общее съ видомъ почти пустой театральной залы въ бенефисъ актера, озадаченнаго и сконфуженнаго такой пустотою. Чмъ-то печальнымъ, безтолковымъ и распадающимся отзывалось во всемъ магазин, не смотря на его великолпное убранство, мебель краснаго дерева, великую дятельность франтовъ сидльцевъ, изящную наружность самого хозяина, одтаго въ щегольской нетанлеръ отъ Шармера. Случалось ли теб, любезный читатель, видть лавки, магазины, рестораны и прочія такого рода заведенія въ періодъ ихъ полнаго упадка? Зрлище такого рода не можетъ назваться отраднымъ, и оно всегда тснитъ мою душу. Часто бываетъ такъ, что наибольшее разореніе прикрывается наиболе роскошью, а совершенный застой длъ крайне бодрымъ видомъ самихъ длопроизводителей. Такъ было и здсь. Не усплъ я вынуть рукописи и заикнуться обо всемъ изданіи, какъ хозяинъ лавки картинно подбгая и плнительно улыбаясь, воскликнулъ: — Издать книгу? издадимъ непремнно! Нынче романы идутъ отлично. Будьте покойны и благонадежны, ваше дло сдлано. Оставьте рукопись, мы просмотримъ, а впрочемъ зачмъ просматривать? Вещь получитъ успхъ, я самъ похлопочу объ этомъ. Я признаюсь вамъ, давно желаю издать хорошее сочиненіе, особенно сочиненіе, писанное такою прекрасною дамой. Я вамъ скажу по секрету,— мои товарищи по книжной части сами не понимаютъ, что за золотое дно на Руси — книжная торговля въ рукахъ предпріимчиваго негоціанта. Завтра же и начнемъ печатаніе, а изъ барышей я удлю сочинительниц извстную часть.
— Гмъ, сказалъ я, ощущая и недоумніе, и недоврчивость, и утомленіе отъ безпощадной болтовни моего собесдника.
— Вы сомнваетесь въ выгодахъ изданія? перебилъ онъ, засмявшись, а вотъ мы сейчасъ и сдлаемъ весь разсчетъ. Изъ рукописи будетъ два тома, хорошихъ тома. Бумага обойдется столько-то, наборъ, обертка и прочее — столько-то. Оба тома стало быть станутъ намъ въ два рубля ассигнаціями, цну назначимъ четыре рубли серебромъ, мене нельзя, мене не слдуетъ. Вы видите, процентъ придется…
— Стойте, стойте, стойте!— наконецъ возгласилъ я: — не мшало бы вамъ объяснить мн, какими путями вы надетесь издать два тома цной въ два рубля ассигнаціями. Я самъ причастенъ литератур, а такихъ чудесъ я еще не видывалъ.
— Не видывали? а вотъ поглядите-ка сюда! и книгопродавецъ, не думая минуты, ткнулъ мн подъ-носъ одно изъ безчисленныхъ изданій графа Монте-Кристо, изданіе, отличающееся крайнею неопрятностью. — Тутъ каждый томъ и дешевле рубля обошелся, а вдь какъ шолъ съ рукъ, какъ раскупался! Право, надо бы еще разъ перевести Монтс-Кристо… И полный рвенія, онъ пошолъ высчитывать вс шансы новаго предпріятія.
Я же, поглядвъ на данный мн образчикъ, отбросилъ графа Монте-Кристо съ такими словами: ‘Такъ не издаютъ порядочныхъ книгъ, г. книгопродавецъ. Самый плохой изъ русскихъ писателей оскорбится, если его твореніе выйдетъ въ свтъ на такой грязной бумаг, съ такими отвратительными опечатками! Можно издать книгу на оберточной бумаг и получить рубль на рубль, только публика по второй разъ не захочетъ покупать подобной книги, а издатель потеряетъ ея довріе на все будущее время. Не всегда быстрая выгода ведетъ къ успху, вспомните про сапожника въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ Гоголя! На первыхъ сапогахъ онъ собралъ много, да сапоги лопнули черезъ недлю, и выбранили его покупатели постыднйшимъ образомъ. И сталъ онъ пить съ горя, жалуясь на то, что акуратные Нмцы не даютъ хода русскому ремесленнику. Что вы себ ни говорите, а романа я не издаю на вашихъ условіяхъ. Каково бы ни было литературное произведеніе, съ нимъ надо обращаться честно и почтительно. Прощайте, г. книгопродавецъ, авось найдутся другіе покупщики для ‘Агатона и Юліи’.
Но судьба ршила иначе — не суждено было мн въ этотъ день найдти покупщика для романа ‘Агатонъ и Юлія’. Сумерки уже начинали находить на улицы, когда я пошолъ въ слдующій магазинъ, влача за собой тяжолую рукопись. Въ сказанномъ магазин, сколько могъ я замтить съ перваго раза, преобладалъ духъ суровости крайне оригинальной и ничмъ не объяснимой. Вроятно, конторщики и сидльцы были голодны, и потому злы, какъ всякій человкъ передъ обдомъ. На мой поклонъ, при вход, мн никто не отвтилъ, вопросы мои возбуждали одни любопытные взгляды, но невжливое молчаніе не прерывалось.— ‘Да скажете ли вы мн наконецъ, гд хозяинъ?’ вскричалъ я, потерявъ терпніе.—‘Я хозяинъ!’ грозно и сумрачно отвчалъ мн господинъ среднихъ лтъ, съ физіономіей до того угрюмой, неучтивой’ непривтливой, что я, оглядвъ ее внимательно, подумалъ было:— ‘А ужь не уйдти ли поскорй изъ этого дикаго магазина?’
— Я принесъ съ собой рукопись романа, однако сказалъ я, подумавъ и ощутивъ охоту къ наблюденіямъ.
— Чево-съ? протяжно сказалъ господинъ среднихъ лтъ, даже не привставъ съ своего мста.
— Мн поручено продать вамъ романъ въ двухъ томахъ.
— Чево-съ? повторилъ книгопродавецъ насмшливо.
— Подъ названіемъ ‘Агатонъ и Юлія’. Изданіе должно быть опрятное.
— Чево-съ?! опять сказалъ хозяинъ лавки съ крайней суровостью.
Я не принадлежу къ людямъ очень-смирнымъ, о томъ вроятно ты уже знаешь, читатель! Самъ я не затрогивалъ никого, во всю мою жизнь, но мн на ногу никто еще не наступалъ безнаказанно. Совершенно вспыливъ, я ударилъ въ землю своимъ дорожнымъ посохомъ и грозно подойдя къ господину среднихъ лтъ, сказалъ, глядя ему въ глаза: — извольте быть внимательнымъ, когда съ вами говорятъ о дл!
Мрачный господинъ поднялся съ своего мста и, не глядя на меня, отвернулъ листокъ рукописи. ‘Такихъ романовъ не издаемъ-съ, сказалъ онъ нехотя. Всякая баба накатаетъ тетрадь,— а ты поди печатай!’ прибавилъ онъ усмхнувшись.
Вс мои рыцарскія чувства къ автору ‘Агатона и Юліи’ были возмущены такой рчью. Я сказалъ своему собесднику нсколько рзкихъ, но полезныхъ словъ, онъ не отвтилъ на нихъ, какъ будто бы они не до него относились. Мало по малу гнвъ мой утихъ и поведеніе суроваго хозяина стало казаться мн оригинальнымъ. Мн пришла такая мысль: ‘не таится ли подъ этой жосткой оболочкою глубокое пониманіе литературнаго дла?’ И чтобы разъяснить себ этотъ вопросъ, я позволилъ себ невинную хитрость, воспользовавшись на минуту любезными и чтимыми мною именами нсколькихъ первыхъ нашихъ писателей.
— Слушайте, сказалъ я мрачному собесднику, когда досада моя совсмъ простыла: — я явился къ вамъ не съ однимъ романомъ ‘Агатонъ и Юлія’. По моему положенію въ свт я близокъ съ нсколькими лицами, боле извстными публик, нежели скромный авторъ этого романа. Мн подарены, въ мое полное владніе, съ правомъ изданія на вчное время, три рукописныя вещи въ беллетрическомъ род, а именно, романъ Гончарова, романъ Григоровича и собраніе повестей Тургенева.
— Экъ ихъ сколько набралось,— сухо вымолвилъ хозяинъ лавки. Ишь ты, нынче всякій что нибудь писать хочетъ.
— Но можетъ быть, прибавилъ я, сдерживая усмшку, вамъ незнакомы имена этихъ литераторовъ?
— И не было никогда такихъ литераторовъ, отвтилъ хозяинъ, и даромъ не возьму я ихъ маранья.
— Кром того, чинно прибавилъ я, хотя вся внутренность моя дрожала отъ сдержаннаго хохота, кром того, такъ какъ эти молодые люди еще неизвстны въ литератур, то нашъ даровитый петербургскій туристъ и мой другъ Иванъ Александрычъ Ч—р—к—ж—въ берется снабдить каждый романъ своимъ предисловіемъ.
— Хорошо будетъ предисловіе, сурово возразилъ книгопродавецъ,— и не слыхивалъ я никогда про Ч—р—к—ж—ва. И фамиліи такой нтъ, и сами вы лясы точите.
О, тутъ я опять предался великому гнву, справедливому, гнву. Я смялся, когда мой собесдникъ изъявлялъ нежеланіе признать писателями Гончарова, Тургенева и Григоровича, но когда дло дошло до меня самого, я воспылалъ львиной яростью! ‘Чтожь не смешься ты?’ можно было спросить у меня въ эту минуту. О! я не смялся, но говорилъ крылатыя рчи! ‘И вамъ не стыдно звать себя книгопродавцемъ? возглашалъ я,— и вы серьезно считаете себя посредникомъ между читателями и русскимъ искусствомъ? И вы не сгараете отъ стыда, сознаваясь, что не знаете именъ первыхъ нашихъ писателей? Знаете ли, передъ кмъ вы обнаружили ваше позорное невжество, знаете ли, кто стоитъ передъ вами? Я Иванъ Ч—р—к—ж—въ, и наша сегодняшняя бесда будетъ передана въ моихъ ‘Замткахъ’, на поученіе будущихъ поколній!
Я ожидалъ, что при такомъ открытіи, и хозяинъ, и конторщики надутъ передъ мной ницъ, какъ Робинъ Гудъ передъ чорнымъ рыцаремъ, въ ‘Ивангое’. Но никто не упалъ ницъ, и я ушолъ домой въ превеликомъ неистовств.

VI.
Еще драматическій фельетонъ или разговоръ о тщетной попытк Василья Игнатьевича сблизить свое блестящее общество съ артистическимъ кругомъ города Петербурга.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Иванъ Александровичъ Ч—к—въ, ‘авторъ ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’. Одтъ онъ великолпно, въ бломъ галстух и жолтыхъ перчаткахъ.
Василій Игнатьевичъ, хозяинъ дома, тотъ самый, у котораго въ прошломъ январ подмнены были визитныя карточки. Богачъ страшный, но добрякъ великій.
Евгенъ Холмогоровъ, жрецъ великосвтскости, пузатый и плшивый господинъ несовсмъ изящнаго вида, заслуживающій вниманія, но совершенно сбитый съ толку страстью къ высокому тону.

Мсто дйствія — гостиная Василія Игнатьевича, посл ваттнаго раута, на который опоздалъ Ч—р—к—ж—въ. Ночь.

Иванъ Александровичъ. Жаль, жаль, что Брандахлыстова продержала меня до этой поры. Сумасшедшая баба, а романъ ея пренегодный. Нтъ, больше меня не подднутъ госпожи сочинительницы! Никогда не буду присутствовать при чтеніяхъ. Я хотлъ бы я поглядть на всю сцену. (Смется.)
Василій Игнатьевичъ. Теб все смхъ, беззаботная голова. Я о себ не жалю — раутъ не удался, вотъ и вся исторія. Но наши артисты и литераторы погибли въ общемъ мнніи. Что скажетъ о нихъ Антонъ Борисычъ? Какъ жалю я, что пригласилъ Дарью Савельевну! Ида Богдановна пойдетъ трубить… она поняла мистификацію.
Евгенъ Холмогоровъ. Это не мистификація — это шалость дурного тона. Я всегда говорилъ, что твои друзья не знаютъ обычаевъ порядочнаго общества.
Иванъ Александровичъ. Отвяжись ты отъ меня, франтъ эфіопскій. (Хохочетъ.) И поэтъ Копернаумовъ выпилъ всенародно стаканъ водки?
Василій Игнатьевичъ. Да, да, онъ меня зарзалъ!
Иванъ Александровичъ. И Лызгачовъ не сказалъ ни одной остроты?
Василій Игнатьевичъ. Напротивъ, онъ все говорилъ о политеизм Пелазговъ — чепуху адскую!
Евгенъ Холмогоровъ. Скверный тонъ! презрнное школьничество!
Иванъ Александровичъ. И Миша Оленинскій снялъ со свчи пальцами?
Василій Игнатьевичъ. Это было всего ужасне! Миша полюбился всмъ дамамъ. Вообще въ этотъ вечеръ онъ былъ милъ и рзовъ какъ ребенокъ, рисовалъ каррикатуры, вспоминалъ Италію. Я за него радовался, но онъ вдругъ опомнился, закусилъ губы, пересталъ говорить и снялъ со свчи пальцами!
Иванъ Александровичъ. О! о! о!
Василій Игнатьевичъ. Прибавь къ этому, что онъ пришолъ въ замшевыхъ перчаткахъ безъ одного пальца!
Евгенъ Холмогоровъ. Это злая насмшка, обида хозяину дома!
Иванъ Александровичъ. А учоный Пайковъ взялъ себ на тарелку цлаго тетерева. (Хохочетъ такъ, что окна начинаютъ дребезжатъ въ салон).
Евгенъ Холмогоровъ (съ превеликой злобой). Василій Игнатьевичъ, обрати вниманіе на Ч—р—к—ж—ва. Наконецъ, приходитъ пора положить предлъ его дерзостнымъ неистовствамъ. Если и хорошій тонъ служитъ пищею его циническимъ шуткамъ, то что же посл этого неприкосновенно на свт? Замть, что его въ настоящую минуту веселитъ и забавляетъ то, о чемъ мы говоримъ съ досадой и сокрушеніемъ сердца! Онъ радуется тому, что Антонъ Борисычъ и Ида Богдановна послужили предметомъ для шалостей, дикаго поведенія и прочихъ ужасовъ со стороны лицъ, считающихъ себя поэтами, художниками, свтилами науки! Да разв изящество въ жизни не первая изо всхъ наукъ, разв въ джентльменскомъ обращеніи не кроется своей высшей и великой поэзіи! Ему весело, онъ радуется! Чего и ждать отъ человка, нечаянно объявившаго, что онъ носитъ теплыя фуражки, обдаетъ въ три часа, спитъ посл обда, и пьетъ квасъ! Онъ бываетъ въ тоннел Пассажа, читателю совтуетъ обдать въ загородномъ трактир Мадагаскаръ, онъ смло поднимаетъ знамя дурного тона, а насъ, его вчныхъ противниковъ, открыто предаетъ посмянію! Пусть бы онъ погибалъ самъ, пусть бы онъ одинъ гулялъ по Невскому съ уродами въ медвжьихъ шубахъ!…
Иванъ Александровичъ. Да какъ же одному гулять съ уродами въ медвжьихъ шубахъ? (Улыбаясь кротко.) Ты очень свирпъ, Евгенъ, и оттого городишь безсмыслицу.
Евгенъ Холмогоровъ. Одному изо всего твоего круга, разумю я. Длай одинъ все, что хочешь, мы давно отъ тебя отступились. Но за что сбиваешь ты людей молодыхъ, даровитыхъ и еще недавно понимавшихъ законы хорошаго тона? Благодаря твоимъ гнуснымъ парадоксамъ, Илья Иванычъ сталъ заказывать платье у какого-то Тупорылова, художникъ Оленинскій, привлекательный юноша, позволилъ себ отобдать у Палкина, Пайковъ здитъ въ оперу въ чорныхъ перчаткахъ, даже Моторыгинъ является на вечера не во фрак, а въ сюртук…
Иванъ Александровичъ. Моторыгину Шармеръ отказалъ въ кредит.
Евгенъ Холмогоровъ. Да, и ты злобно радуешься этому, и сдержанный хохотъ клокочетъ въ твоей груди, и ты своимъ копытомъ наносишь удары падшему льву, благородному джентльмену, достойному лучшей участи! Но мы отбились отъ самаго вопроса. въ чемъ дло? Люди блестящіе, высокіе по тону, тонко развитыя дамы изъявили другу нашему Василію Игнатьичу желаніе поглядть на нкоторыхъ писателей и художниковъ, находящихся съ нимъ въ дружб. Что сказала ему Ида Борисовна, женщина, никогда не носившая ничего, кром древнихъ валансьенскихъ кружевъ?— Позовите когда-нибудь Оленинскаго и Пайкова, о которыхъ стали говорить въ свт’. ‘Да еще кого-нибудь изъ артистовъ’, прибавилъ Антонъ Борисовичъ. ‘Et faites les causer’ {Заставьте ихъ говорить.}, прибавила Дарья Савельевна.
Иванъ Александровичъ. Et faites les danser {Заставьте ихъ танцевать.}, прибавилъ бы и я отъ себя.
Евгенъ Холмогоровъ. Твои остроты давно мн противны. Василій Игнатьичъ радушно принялъ приглашеніе и увдомилъ твоихъ пріятелей, и тебя между прочимъ. Вмсто того, чтобъ радоваться и гордиться вниманіемъ блестящаго общества, вы отвчали однми шутками. Полгода прошло, и вы не могли назначить дня Василью Игнатьичу. Для презрннаго вечера въ среднемъ кругу, для Лызгачовскаго собранія, для прізда въ Петербургъ Буйновидова, для имянинъ Халдева жены (я видалъ ее недавно съ поддльными кружевами на воротник!), вы пренебрегали лицами блестящими, ароматомъ нашего общества! Наконецъ Василій Игнатьичъ назначилъ день, и половина васъ не пріхала, и ты самъ явился въ два часа ночи! И лучше было бы когда бы ни кто не пріхалъ. Антонъ Борисычъ, Сергій Юрьевичъ {У Холмогорова есть одна странность — про людей, носящихъ имя Сергя, если они люди простые, онъ говоритъ Сергй Иванычъ, Сергй Петровичъ, Сергй Пигусовъ, но если дло идетъ о человк очень богатомъ и хорошаго тона, Евгенъ выражается — Сергій Юрьевичъ, Сергій Борисовичъ. Какъ иногда человкъ бываетъ тонокъ!}, дамы вс уже давно собрались, а ни одного художника, ни одною литератора не явилось до двнадцати часовъ. Наконецъ пришла вся ватага, гуртомъ — и въ какомъ вид! безъ перчатокъ, въ пестрыхъ жилетахъ, у Лызгачова былъ фракъ съ узкими рукавами. А поведеніе каждаго, а рчи, а дикій видъ! тьфу! тьфу! противно говорить объ этомъ! Осмлишься ли ты утверждать, что во всемъ этомъ не имлось ничего школьническаго, злого, преднамреннаго? Еслибъ эти люди были всегда дики и дурно одты, я бы не обвинилъ ихъ, но мн извстно, у кого Антопофаговъ заказываетъ свое платье. Я знаю, что у Лызгачова есть хорошій фракъ. Я знаю, что Оленинскій не носитъ замшевыхъ перчатокъ, но снимаетъ со свчи пальцами. Я знаю, что Пайковъ хорошо говоритъ по французски, для чего онъ сегодня говорилъ же вмсто moi и объявилъ, что его logement est trs fromage, сообщая, что кабинетъ его квартиры сыръ? Въ такомъ поведеніи есть нчто преднамренное и школьническое: станешь ли гы отвергать это, Иванъ Александрычъ?
Иванъ Александровичъ. Никакъ не стану, достолюбезный Евгенъ.
Евгенъ Холмогоровъ. И что вся пьеса была придумана заране?
Иванъ Александровичъ. И что даже я самъ ее придумалъ.
Евгенъ Холмогоровъ. Какъ? повтори еще разъ!
Иванъ Александровичъ. Хотя самъ я не посплъ на вечеръ, но духъ мой оживлялъ весь сегодняшній раутъ.
Евгенъ Холмогоровъ. Какъ? (Синетъ, задыхается и вдругъ, въ порыв гнвнаго лиризма, начинаетъ говоритъ стихами.)
Такъ будь же проклятъ,
Изящества предерзостный гонитель!
Во имя свтскости, во имя тона,
Проклятіемъ тебя я поражаю!
Пусть жизнь свою ты проведешь въ халат,
Пусть въ свадьбы часъ, разрушится твой фракъ,
Пусть на балу, грязнйшую манишку
Ты подъ своимъ жилетомъ обнаружишь,
Пусть цлый міръ тебя на вкъ прославитъ
Негоднйшимъ, противнйшимъ медвдемъ.
Позоромъ человческихъ племенъ!
Такъ, превзойди неистовства вс мры,
Пусть о теб исторія гласитъ:
‘Онъ оскорблялъ изящныя манеры
И пусть его народный судъ казнитъ!’

(Падаетъ на кушетку въ изнеможеніи, потомъ выпиваетъ графинъ воды и говоритъ):

Что это? я, кажется, говорилъ стихи!
Иванъ Александровичъ. И очень хорошіе. Успокойся, Евгенъ, отстегни пуговки твоей батистовой сорочки.
Василій Игнатьевичъ (съ кроткимъ видомъ слушавшій весь предыдущій разговоръ). Иванъ Александровичъ, при всей моей любви къ теб, и къ нашимъ дорогимъ пріятелемъ, я не могу не сказать теб одного грустнаго слова. Въ теченіе ныншняго года вы огорчаете меня второй разъ, во второй разъ изощряете вы надо мною ваше безжалостное остроуміе. Положимъ, что въ тотъ разъ, когда вы подмнили у меня вс карточки съ громкими именами и насыпали въ мою вазу вопіющихъ билетовъ на пиковыхъ тузахъ, я самъ далъ поводъ къ шутк. Я дйствительно увлекался жалкимъ тщеславіемъ и первый въ томъ созваюся. Но этотъ разъ вся вина моя заключалась въ добромъ намреніи, этотъ разъ я не сдлалъ ничего неправильнаго или несовмстнаго съ нашей дружбой. Сказать ли теб все? я даже ожидалъ благотворныхъ результатовъ отъ сегодняшняго раута. Кругъ умныхъ и изящныхъ людей, воспитанныхъ на чужестранномъ язык, столько лтъ почти не знавшій о существованіи родного искусства, русской науки, отечественной словесности, съ нкоторыхъ поръ начинаетъ сочувствовать всему своему, цнить произведенія русскихъ умовъ и русскихъ художниковъ. Повсюду разлито вниманіе къ отечественнымъ талантамъ, но полезнаго, прочнаго сближенія моихъ друзей съ артистическимъ кругомъ еще пока не произошло. Мн хотлось, по мр слабыхъ силъ моихъ, начать это сближеніе, положить начало тому благотворному вліянію таланта и блеска, которое должно принести столько пользы и нашему свту, и нашему искусству.
Иванъ Александровичъ. Мысль благородная и совершенно достойная тебя, нашъ милый хозяинъ.
Василій Игнатьевичъ. Что же вышло изъ идеи, которую и столько времени лелялъ втайн, которой ты самъ отдаешь должную справедливость? Когда мужчины и дамы, о которыхъ упоминалъ я, пожелали сойтись съ тобой и твоимъ кругомъ, чмъ отвчали вы на такое желаніе, кром шутокъ и насмшекъ? За три мсяца до этого дня вы сочиняли каррикатурныя программы вечера, и ‘раутъ у Васильи Игнатьевича’ сталъ предметомъ безграничнаго школьничества. Оленинскій, не видавши еще Дарьи Савельевны, изобразилъ ее въ пятидесяти каррикатурахъ! ‘Какъ ты думаешь, говорилъ Лызгачовъ, не надобно ли мн будетъ войти въ гостиную, прыгая на одной ног?’ — ‘Ты не заставишь насъ плясать качучу’? спрашивалъ Пайковъ. Ты самъ, Иванъ Александровичъ, собирался привести Копернаумова, одтаго медвдемъ, на веревк. Вотъ какъ встртили вы знакъ вниманія со стороны читателей и почитателей вашихъ, вотъ какими выходками отвтили вы на мое доброе намреніе, вотъ съ какими предубжденіями явились вы въ собраніе мужчинъ и женщинъ, желавшихъ оцнить васъ полюбить васъ, искренно сойтись съ вами.
Евгенъ Холмогоровъ. Открыть вамъ святилище изящнаго тона, ввести насъ во храмъ великосвтскости, извлечь васъ изъ ндръ свтскаго невжества.
Иванъ Александровичъ. Полно такъ ли, Василій Игнатьичъ? полно такъ ли, величавый Евгенъ, жрецъ великосвтскій! Точно ли Ида Борисовна, Антонъ Борисовичъ и tutti quanti, друзья Василья Игнатьича, желали обласкать друзей Ивана Ч—р—к—ж—ва? Точно ли эти дамы и кавалеры хотли честно и радушно сблизиться съ нашимъ артистическимъ кругомъ? ‘Faites les causer’, сказала одна изъ пріятельницъ хозяина, и я не безъ основанія замтилъ, что эта фраза и фраза ‘faites les danser’ чуть ли не одно и то же. На этой фраз faites les causer я строю рядъ силлогизмовъ, а за ними окончательный вывода, такого рода: — Василій Игнатьичъ имлъ благое намреніе, но его блестящіе друзья шли по другому пути. Не сочувствіе къ русскому искусству, а минутная мода привлекла ихъ на этотъ раутъ, не честныхъ поэтовъ, а забавныхъ болтуновъ жаждали они видть, не съ образованными дятелями, а съ каррикатурпыми медвдями ожидали они сойдтись на вечер у Василія Игнатьича! ‘On les а servi selon leur souhait’ {Чего хотли, тмъ ихъ и попотчивали.}, скажу я на любимомъ язык Антона Борисыча и Дарьи Савельевны. Они хотли тэмы для завтрашняго разговора — мы имъ дали эту тэму, они желали окинуть насъ величавымъ взглядомъ — мы выдержали этотъ взглядъ, они готовились признать насъ уродами и чудаками — мы явились передъ ними какъ чудаки и уроды. Ты знаешь, Василій Игнатьичъ, что я имю денежные счеты съ Дарьей Савельевной и оттого къ ней близокъ. Вотъ что слышалъ я у нея въ гостиной: — ‘Я скоро погляжу на вашихъ друзей, m-r Ч—р—к—ж—въ, dites leur de ne pas… скажите имъ, чтобъ они не конфузились’. Вотъ-съ какого рода слова слышалъ я своими ушами отъ женщины, и женщины не глупой, но извращенной чужестраннымъ воспитаніемъ и преданіями изящнаго тона! Элегантная Дарья Савельевна изволитъ думать, что первые русскіе художники и первые русскіе прозаики сконфузятся, взглянувъ на ея свтлыя очи, сконфузятся, потеряются и перестанутъ быть занимательными! Чего ждать отъ особы, позволившей себ подобную выходку, предъ которой блднютъ сегодняшнія выходки Лызгачова и поступокъ Пайкова, взявшаго цлаго тетерева съ блюда? Такими выходками не привлечешь къ себ артистическаго круга, который всегда гордъ и долженъ быть гордъ, потому-что, по словамъ великаго поэта: ‘служенье музъ не терпитъ суеты!’ такихъ рчей не говорятъ, имя добрую мысль въ сердц. Посл такихъ рчей трудно сходиться людямъ. Такъ не сближаются съ людьми, насъ занимающими. Я знаю, что общество твоихъ друзей обращается къ изученію всего отечественнаго, я врю, что оно скоро будетъ дорожить поэтами и артистами, и соглашаюсь, что въ немъ горитъ много патріотическаго сочувствія къ роднымъ талантамъ. Но дайте же этому сочувствію правильно развиться, дайте ему сознать себя, дайте ему сдлаться отличительною чертою блестящаго общества — и тогда врьте, сближеніе между артистами и вами произойдетъ само собою. Усиліемъ и хлопотами, въ род хлопотъ добраго Василія Игнатьевича, вы ничего не сдлаете въ этомъ дл. Припомните событія вашей жизни и скажите мн — удавались ли вамъ когда-нибудь знакомства, подготовляемыя пріятелями! Подобнаго рода связи никогда не ведутъ къ прочной дружб — для дружбы необходимо, чтобъ люди сошлись безсознательно, полюбили одинъ другого невзначай, не давая себ отчота въ своихъ чувствахъ. Браки чрезъ посредство свахъ и услужливыхъ любительницъ подобнаго дла бываютъ ли когда удачны? Не лучшая ли любовь та, которая приходитъ сама собой, безъ толковъ и приготовленій? На сегодняшнемъ раут Василій Игнатьичъ разыгралъ роль милой и доброй старушки, усиливавшейся сблизить между собой незнакомое юношество и побудить его къ заключенію брачныхъ союзовъ, идея была хороша, но гости не полюбились другъ другу, разъхались въ мрачномъ молчаніи и за воротами дома стали потшаться надъ своими новыми знакомцами. Оставьте же ихъ однихъ: а дружба и сближеніе произойдутъ сами, когда явится въ нихъ потребность. Взаимныя уступки будутъ когда нибудь сдланы, блестящіе друзья хозяина перестанутъ глядть меценатами, а Пайковъ и пріятели Пайкова, убдившись въ этомъ, оставятъ часть своей язвительной гордости.
Евгенъ Холмогоровъ. Такъ жди же этого, а до тхъ поръ прозябай вдали отъ людей хорошаго тона, зди въ тотъ кругъ, гд горятъ сальныя свчи и гд мужчины затягиваются посл контрданса Жуковскимъ табакомъ.
Иванъ Алексадровіічъ. Чтожь длать, любезный Евгенъ — если мы съ тобой родились между людьми дурного тона, незачмъ и покидать намъ круга, къ которому принадлежимъ мы оба. Не морщись такъ строптиво, мой добрый друидъ великосвтскости, не кидай на меня пепелящихъ взглядовъ, ты самъ хорошо знаешь, что и я, и ты, и любезный Василій Игнатьичъ, вс мы трое — лица средняго круга, такъ немилосердо тобой осуждаемаго.
Евгенъ Холмогоровъ. Я не могу перенести этой послдней дерзости! Ты за наслажденіе считаешь оскорблять меня каждую минуту!
Иванъ Александровичъ. Ты самъ себя оскорбляешь, Евгенъ, хуля и позоря тотъ кругъ, въ которомъ ты живешь и существуешь. Проснись, опомнись и взгляни вокругъ себя. Прошло и не вернется то время, когда считалось похвальнымъ дломъ позорить человка за то, что онъ одвается небогато! Прошло то время, когда всякій фешіонебльный бумагомаратель долгомъ считалъ пускать свое словцо противъ средняго круга, осмивать балы средняго круга, острить свое тупое остроуміе надъ тмъ классомъ людей, который стоитъ почтенія, какъ и вс классы, да сверхъ того еще намъ родной по происхожденію. Я не осуждаю блестящаго общества, передъ которымъ ты благоговешь, въ немъ множество добрыхъ сторонъ, но изъ этого не слдуетъ, чтобы мы имли право осуждать все къ нему не подходящее. На что станемъ мы забывать, что кругъ людей, въ которомъ мы родились, далъ намъ воспитаніе, представилъ первые предметы для развивающейся нашей наблюдательности, далъ намъ наставниковъ и начальниковъ, милыхъ женщинъ и друзей всей жизни? Средній кругъ (не пыхти, Евгенъ, я разумю образованную часть средняго круга) первый привтствовалъ наши начинанія, первый прочолъ наши юношескія статьи, первый сказалъ намъ слово поощреніи, первый пошолъ къ намъ на встрчу со словомъ привтствія. Для людей, которыхъ ты зовешь людьми дурного тона, имя русскаго писателя есть домашнее слово (а household word), для нихъ каждое изданіе на русскомъ язык кажется вещью почтенною. Боже сохрани меня, отдавая справедливость однимъ людямъ, отзываться пристрастно о блестящемъ, элегантномъ круг Иды Богдановны и Антона Борисыча! Люди т же, и любовь та же, и добро то же, но воспитаніе различно въ двухъ кругахъ, а отъ воспитанія происходитъ и разница въ остальномъ. У твоихъ друзей, мало знающихъ русскій языкъ, нтъ успха русскому писателю, тамъ, гд читаютъ Поль-Феваля и слушаютъ разсказы піаниста-туриста Шнупфеніуса, ни Пушкина, ни Гоголя не могутъ любить всей душою. Тамъ, гд наши имена едва извстны, тамъ, гд изо всхъ нашихъ произведеній не прочитано и десятой доли, мы еще не можемъ найти дружескаго, теплаго привта, того привта, посл котораго остается гостю положить свою шляпу, кинуть въ нее свои перчатки и бросивши якорь въ любезной гостиной, навсегда стать въ ней свободнымъ домашнимъ человкомъ. Входя въ салонъ Антона Борисыча или Иды Богдановны, каждый изъ насъ является не другомъ и гостемъ, имющимъ право сидть, болтать, молчать, задумываться или ничего не длать, онъ входитъ въ нее актеромъ и импровизаторомъ расточительно-острыхъ словъ, произносителемъ умныхъ рчей, фразеромъ но невол, ищемъ еще мало извстнымъ и оттого обязаннымъ блистательно ознаменовать часъ своего приходя. ‘Il doit payer son cot {Онъ долженъ заплатить за свое мсто.},’ скажу я съ Моторыгинымъ, который, впрочемъ, нигд не любитъ платить своего cot. А между-тмъ этотъ обычай платить свой cot остроуміемъ и блестящимъ разговоромъ никогда не ведетъ ни къ тому, ни къ другому. Подъ вліяніемъ этого обычая, сосредоточенный человкъ длается застнчивымъ, застнчивый нметъ, а собесдникъ, дйствительно остроумный, является въ фальшивомъ свт. Его бойкая рчь становится изысканною, его французскій языкъ перефранцуживается непомрно, его сравненія становятся неестественными, его шутки лишаются всей соли.
Евгенъ Холмогоровъ. То есть, ты хочешь сказать, что и теб, и Оленинскому, и Пайкову весело лишь тамъ, гд вамъ поклоняются. и гд, чуть вы раскроете наши уста, публика уже заране плаваетъ въ наслажденіи? Отъ этого-то ты и пустился въ лиризмъ по-поводу людей дурного тона. Нтъ, Иванъ Александровичъ, талантъ обязываетъ столько же, сколько, напримръ, богатство и происхожденіе. Теб не нравится, что Пайковъ и Оленинскій, входя въ гостиную отличнаго тона, обязаны думать о гостяхъ, о хозяевахъ и о томъ, чтобы говорить дльно. Тебя оскорбляетъ мысль, что эти великіе люди, маляръ и писака, не имютъ права быть какъ дома въ элегантныхъ собраніяхъ.
Иванъ Александровичъ. Стой, стой, стой, Евгенъ, наконецъ мы договорились до того, до чего я давно хотлъ съ тобою договориться. Пайковъ и Оленинскій, писака и маляръ, по твоему мткому выраженію, наконецъ принесены тобою въ жертву блестящему тону. Въ этомъ ты поступилъ логично и я намренъ отвчать съ неменьшей логикою. Перенесись же, о Евгенъ Холмогоровъ, за пять лтъ назадъ, въ періодъ нашей обоюдной молодости, въ періодъ нашихъ прогулокъ по холмамъ Парголова, и нашихъ споровъ о вковыхъ законахъ искусства. Ты въ то время писалъ свою драму ‘Катонъ Утическій’, остановившуюся на второмъ явленіи. Какъ ты думаешь, что сказалъ бы ты, въ тотъ періодъ юношества и поэзіи, еслибъ какой-нибудь щеголь, изъ прізжихъ на дачу, поровнявшись съ нами, вдругъ бы выпустилъ такое слово: Оленинскій маляръ, а Пайковъ писака! Какимъ жестокимъ словомъ, поразилъ бы ты дерзкаго фата, осмлившагося сказать непочтительное слово о двухъ твоихъ товарищахъ? Съ какой гнвною рчью накинулся бы ты на него, какимъ страшнымъ голосомъ произнесъ бы ты: ‘Вы не уважаете искусства, милостивый государь, вы дерзкій мальчишка, государь мой, вы нелпый и зловредный уродъ, когда осмливаетесь отзываться такимъ образомъ объ отечественныхъ талантахъ!’ Вотъ что сказалъ бы ты, Евгенъ, за пять лтъ назадъ, тому, кто произнесъ бы презрительное слово о русскомъ художник и о русскомъ писател! А теперь ты самъ говоришь презрительно-дерзкое слово, за которое еще недавно былъ готовъ въ прахъ разгромить каждаго неуча! Что привело тебя къ этому печальному положенію? Нельзя безнаказанно пренебрегать тмъ кругомъ, въ который судьба насъ поставила. Непримтнымъ и какъ будто гладкимъ путемъ дошолъ ты до того, надъ чмъ когда-то самъ потшался, до отрицанія всего умнаго и талантливаго, до сумрачной, худо скрытой вражды къ даровитымъ людямъ, до пустого щегольства, сноснаго въ однихъ двадцатилтнихъ мальчикахъ, до расторженія дружескихъ связей и до отчаянной скуки, которая тебя тяготитъ и съ каждымъ годомъ будетъ тяготить еще сильне. Нельзя служить двумъ господамъ, и имя умную голову на плечахъ, заниматься чужими сапогами, чужими кружевами и чужимъ костюмомъ. А что у тебя на плечахъ не глупая голова — въ этомъ мы вс уврены. Однако, о боги! уже пятый часъ ночи! (Стремительно уходитъ.)
Евгенъ Холмогоровъ. Однако повременамъ этотъ человкъ дльно говоритъ! Но зачмъ приходитъ онъ въ оперу съ преогромной афишей, въ которую смотритъ поминутно? Если уже и это не дурной тонъ, то я ничего не понимаю въ этомъ дл!

VII.
Плачъ Ивана Александровича по знаменитой своей шуб, одной изъ безобразнйшихъ во всемъ Петербург.

(Лирическое посланіе къ Буйновидову.)

Къ теб, о Буйновидовъ, какъ къ обладателю шубы, безспорно самой отвратительной во всей столиц, обращаю я къ первому голосъ мой изъ глубины души, стсненной кручиною. Плачь, пустынный мизантропъ, Буйновидовъ, плачьте вс, друзья мои, владющіе гнусными мховыми хламидами нумера перваго, втораго, третьяго, четвертаго, пятаго, шестого и такъ дале! Плачь и ты отсутствующій Антоновичъ, знаменитый своимъ енотомъ, Антоновичъ, самъ говорящій про себя, въ часъ надванія шубъ: — mes amis, ji l’air d’un filou, j’ai la figure d’un escarpe! {Я похожъ на разбойника} Плачьте, Пайковъ, Брандахлыстовъ, Халдевъ, Копернаумовъ и вс прочіе! великолпной енотовой шубы подъ нумеромъ третьимъ уже не существуетъ! Я лишился своей шубы и на мсто ея ношу на плечахъ какіе-то дивные мха, отливающіеся голубымъ цвтомъ, грющіе отлично, но неспособные замнить моей буро-жолтой шубы, мстами походившей на старую жолтую перчатку, Жена моя лишила меня шубы и купила мн новую, думая, что этимъ совершила великое дло, обрадовала меня въ конецъ, доказала свою преданность, явилась моимъ заботливымъ другомъ. О, какія горькія слезы заструились по моимъ щекамъ въ тотъ часъ, когда она, плнительно закусивъ свои полныя розовыя губки, лукаво сказала: ‘съ тобой стыдно здить по улицамъ, вотъ тоб новая шуба, а старую никто не взялъ и даромъ,— я велла ее выбросить!’ Выбросить мою шубу, товарища лучшихъ лтъ моей жизни, шубу, облекавшую меня въ точеніе десяти лтъ, шубу, которая, еслибъ заговорила, могла бы разсказать событія неправдоподобнйшія, изумительнйшія, романическія до крайности, поэтическія, странныя, нелпо-вопіющія событія! Что же посл этого можетъ назваться прочнымъ на свт? Бчему приведетъ человка и любовь, и наука, и дружба, вс жизненные его якори — если шуба, выбрасывается на улицу, какъ нкое отребіе! Боже, Боже мой, да на чтоже посл этого можно положиться въ подлунномъ мір? Шуба моя выкинута на улицу и можетъ быть служатъ гд нибудь полостью поломанныхъ саней. Шуба, сопутствовавшая мн во всхъ странствованіяхъ, видавшая снга Эльборуса и слушавшая соловьевъ Тульской Губерніи, столь знаменитой соловьями, уже больше не будетъ сопутствововать мн въ моихъ поздкахъ. Нтъ на свт ничего твердаго, нтъ на немъ ничего постояннаго! Не мечта ли, не сонъ ли все то, что вокругъ насъ совершается? Можетъ быть надо мной подшутили, можетъ быть черезъ три минуты, человкъ мой. отворяя сни и выпуская меня на улицу, наброситъ мн на плеча мою драгоцнную старую хламиду, ту хламиду, съ которой все существо мое давно сроднилось? Но нтъ, онъ этого не сдлаетъ. Перестанемъ льстить себя тщетными надеждами! Приготовимся смло взглянуть въ лицо горю. Приготовимся твердо перенести испытаніе. Нтъ боле у Ч—р—к—ж—к—ва его старой шубы, Ивану Александровичу не надвать ее боле на свои плеча. Что же, попробуемъ прожить и безъ старой шубы. Противъ факта совершившагося безплодны вс споры!
Такъ, нечего спорить и незачмъ свирпть духомъ, но изъ эгого еще не слдуетъ, чтобъ я сдлала забывчивымъ человкомъ, попралъ вс поэтическія воспоминанія, съ моей старой шубою сопряженныя! Нтъ, Буйновидовъ, на воспоминаніяхъ этихъ я остановлюсь съ сладкимъ замираніемъ сердца! Богъ одинъ еще знаетъ, чмъ будетъ ознаменована новая шуба въ моей жизни, а старая уже свершила свое великолпное назначеніе! Новая шуба еще можетъ прославиться, а старая уже давно прославилась,— новая еще можетъ принести съ собою радости, веселье, покой духа, а старая уже принесла все это. Poвнo десять лтъ эта старая шуба, мой неизмнный товарищъ, длила вс событія жизни полной, разнообразной, счастливой, вполн счастливой, а про какую шубу можно сказать то же самое? Сколько разъ, въ теченіе этихъ десяти лтъ, я ее надвалъ, весело напвая, кутался въ нее, мечтая о радостяхъ настоящихъ и будущихъ, сбрасывалъ ее въ сняхъ любимыхъ мною домовъ и снова надвая ее, говорилъ самому себ: ‘День мой прошелъ не напрасно, я доволенъ моимъ вечеромъ!’ Кто говоритъ, были дни и не столь радостные — не разъ случалось мн, въ моемъ жолто-буромъ енот, идти за гробомъ дорогого пріятеля, узжать отъ кокетки, покрывшей меня позоромъ, хать на встрчу къ своему недругу, или посл послдняго ‘прощай’, навсегда удаляться отъ любимой женщины. Что же длать, жизнь безъ тней есть глупая китайская картина, милая разв для одного собирателя рдкостей! Если подъ носомъ портрета оказывается чорное пятно тни, нельзя относить этого пятна въ другое мсто, какъ совтовалъ нкто художнику Черткову въ ‘Портрет’ Гоголя! Были тни и въ моей жизни, и не всегда надвалъ я свою старую шубу, весело напвая, но отъ этого вытертая шуба не утратила своей поэзіи! Не помня зла, воздадимъ же судьб нашей за благо! А блага на мою долю и на долю моей шубы выпало гораздо боле, нежели печалей. Не говоря о собственныхъ, частныхъ моихъ радостяхъ, вся моя литературная дятельность (говоря слогомъ восточныхъ поэтовъ) совершалась подъ тнью моей знаменитой старой шубы! Она сопровождала меня въ моемъ сантиментальномъ путешествіи по петербургскимъ дачамъ, въ передней великой писательницы, Анны Егоровны Крутильниковой, она висла на ясеневой вшалк, и всякой новый поститель литературнаго вечера, кинувши на нее любопытный взглядъ, говорилъ тихимъ голосомъ: ‘вонъ шуба Ивана Александровича!’ Кто не зналъ шубы Ивана Александровича, господа поэты, прозаики, редакторы, издатели, критики, фельетонисты и фешенебльные дилетанты словесности? Разв она не окропилась теплыми слезами мудраго Антропофагова, когда-то собиравшагося поразить меня кинжаломъ, а потомъ ставшаго моимъ врнымъ другомъ, примирившагося со мною съ пролитіемъ слезъ, о которыхъ сейчасъ говорилось? Разв за капюшонъ этой шубы не держался блестящій піанистъ Троммельсфефферъ, умоляя меня замолвить словечко объ его талант и о его дружб съ высшимъ обществомъ? Сколько разъ, смю сказать, спасала она меня отъ смертной опасности,— да, мои читатели, не однажды былъ я спасенъ отъ смертной опасности моею толстою, старою шубою! Два года тому назадъ, въ Москв, когда извощичьи лошади, неизвстно изъ какой причины, взбсились, понесли меня по Страстному Бульвару и сокрушили коляску, причемъ былъ я выкинутъ на мерзлую землю,— по какой причин я всталъ, встряхнулся, почувствовалъ себя цлымъ, весело перевелъ духъ и устремился на помощь къ своему возниц? я упалъ на шубу будто на тюфякъ и даже падая, чувствовалъ себя совершенно покойнымъ. А помнишь ли, Буйновидовъ, какъ, въ періодъ нашей юности, посл ужина у Лызгачова, мы двое приняли окно сней за дверь и вылетли на камни съ высоты двухъ аршинъ слишкомъ? Я упалъ на свою шубу, ты на меня, и мы весело встали и даже приключеніе показалось намъ крайне забавнымъ. А въ тотъ же періодъ, когда мы, имя при себ Копернаумова и направляясь въ квартиру m-lle Эрмансъ, ошибкой попали на какой-то чердакъ, откуда неслись крики незнакомой ликующей компаній — разв малую услугу оказала намъ моя шуба? Вроятно, принимая насъ трехъ за кредиторовъ или за друзей строгаго домохозяина, одинъ изъ гулякъ воскликнувъ: ‘Не подходить! стуломъ голову раскрою!’ пустилъ въ насъ тяжолымъ дубовымъ табуретомъ. Табуретъ, ударившись въ мою шубу, отлетлъ прочь, будто копье Гектора отъ щита, скованнаго Гефестомъ. Не чувствуя нималйшаго ушиба, я пошолъ впередъ, и скоро компанія гулякъ, сдлавшая намъ невжливость, слезно умоляла насъ извинить ихъ недавнее неразуміе! Въ тотъ вечеръ, если припомнишь, у шубы моей почти оторвали рукавъ, но на другой же день все было зашито, приставлено, и енотъ мой снова съ честью показался въ знакомыхъ ему переднихъ. Въ литературномъ мір шуба моя одно время даже пользовалась неоспоримымъ первенствомъ по своему безобразію, пока не пріхалъ, изъ отдаленныхъ губерній, новый замчательный писатель съ шубою, которой ничего подобнаго не видли очи человческія. Поощренный примромъ новаго романиста, и Пайковъ обнаружилъ намъ свою шубу, крашенную уже три раза, да сверхъ того совершенно плшивую во многихъ мстахъ. Такимъ образомъ мое дорогое одяніе поступило въ разрядъ шубъ нумера третьяго, ибо Антоновича считать нечего: онъ рдко бываетъ въ Петербург и являясь сюда, по большей части гуляетъ въ чужихъ пальто и чужихъ шубахъ.
Совстно, однако, останавливаться на всей этой проз, когда впереди насъ клокочутъ родники чистой поэзіи. Свидтельницею первой моей любви была шуба, нын выкинутая съ презрніемъ. Тогда она была сама молода, свжа, отливала голубымъ цвтомъ, украшалась военными пуговицами. Подъ ней скрывался юный, двадцатилтій Иванъ Александрычъ, не тотъ массивный и немного пузатый Иванъ Александрычъ, котораго ты знаешь, Буйновидовъ, а другой Иванъ Александровичъ, жиденькій и стройный, бленькій и деликатный, какъ двочка, съ крошечными усиками, далеко не закрывавшими губъ, съ густыми и шелковистыми волосами на мст его настоящей, печальной лысины! Я понимаю, за что Ивана Александрыча такъ много любили въ то время — милйшимъ, отличнымъ, веселымъ, мечтательнымъ, добрымъ, но гордымъ мальчикомъ былъ Иванъ Ч—р—к—ж—въ много лтъ тому назадъ! Теперь онъ можетъ говорить объ этомъ, не оскорбляя законовъ скромности, онъ самъ старъ и истертъ, какъ его старая шуба, и, можетъ быть, отъ него недалеко то время, когда его самого кинутъ въ Лету, какъ нкое отребіе! Но когда-то и шуба была нова, и самъ обладатель ея привлекателенъ. Тогда міръ глядлъ иначе, и вс женщины казались неземными существами, идеалами граціи, виньетками Тони Жоанно, Форнаринами Рафаэля, Джульеттами и Корделіями. Тогда я врилъ даже въ существованіе женщинъ глубокоумныхъ, возвышенно развитыхъ и вдохновенно талантливыхъ. Помню, какъ я надлъ свою врную шубу, десять лтъ назадъ, посл моего перваго бала у княгини Yelva, посл оживленной бесды съ Люси Сморчковой, впослдствіи сочинившей книгу элегій подъ заглавіемъ: ‘Слезы страсти и брильянты преданности’. Мн она казалась жрицей, прелестной Сивиллой, я бы хотлъ быть Нумой Помпиліемъ для бесдъ съ Эгеріей подобнаго рода. Хотя я и былъ уже влюбленъ и счастливъ, но для діалоговъ съ Люси Сморчковой я всегда съ охотою надвалъ свою шубу и готовъ была, не спать ночи. Любопытно было бы узнать, за какія суммы согласился бы я теперь бесдовать съ двицей Сморчковой по разу въ недлю? Человкъ измнчивъ, впрочемъ и шубы измнчивы, и женщина измнчива. La donna е mobile, поютъ намъ въ ‘Риголетто’! У нимфъ, озарявшихъ своими улыбками мою юность, теперь вставные зубы и волоса съ просдью, большая ихъ часть измнилась не къ лучшему… Но остановимся поскоре, прошлаго не воротишь, а говорить о прошломъ съ неуваженіемъ не долженъ философъ, мн подобный. Прошли года, измнилась отчасти и шуба, и самъ ея хозяинъ, Иванъ Александровичъ, уже не похожъ на жиденькую, высокую двушку, уже маковка его просвчиваетъ сквозь рдкіе волосы, уже онъ влюбляется рже и влюбляется на весьма короткое время. Онъ въ апоге своей литературной извстности, его ‘Аглая’ переведена на англійскій и польскій языки, его ‘Живопись во времена Пелазговъ’ считается классическимъ сочиненіемъ, ему шлютъ букеты камелій и нжныя записочки косымъ почеркомъ, но по тщательномъ изслдованія оказывается, что букеты доставляетъ окриввшая Gungonde, а записочки идутъ отъ сантиментальной госпожи Эвлаліи Кривоносовой, персоны лтъ сорока съ хвостикомъ. Иванъ Александровичъ, не взирая на свою литературную славу, не взирая на свою опытность въ длахъ любви, не взирая на свой сановитый видъ, гораздо мене любимъ прекраснымъ поломъ. Зато онъ любимъ врными друзьями, въ ряду которыхъ и твое мсто, добродушный киникъ Буйновидовъ! Вспомни понедльники у Ивана Александровича, вспомни его пустынную квартиру на конц Васильевскаго Острова, величавый садъ, старый домъ съ куполомъ, игры и смхи, танцы и зеленую гостиную съ группой Амура и Психеи, гостиную, въ которой не одинъ гость лишался чувствъ — отъ непомрнаго хохота! Вспомни наши ужины, наши споры о мудрости, наши обды, наши вечера, происходившіе по утру, наши обды, иногда состоявшіе изъ одного чая! Уже ли то было дурное время? Шуб моей тогда было много работы: ее давалъ я на подержаніе продрогшимъ пріятелямъ, ею укутывались, если на бду зала была холодна, ее разстилали какъ коверъ, употребляли вмсто одяла. Скоро наступила для шубы и другая должность: Иванъ Александровичъ похалъ путешествовать по Россіи, направляясь туда, гд серебряный внецъ горъ кавказскихъ обнимаетъ синющую степь и гд витаетъ лишь Эолъ, небесъ жилецъ. Отъ Эола и вообще отъ горнаго холода его старая шуба сдлалась надежною защитою. И сколько разъ, тщательно свернутая, она служила вмсто матраца на ночлегахъ, сколько разъ ее разстилали на каменистомъ грунт, надъ пропастями, въ виду великолпнйшей горной панорамы, озаренной первыми лучами пурпурнаго утренняго солнца! Сколько разъ въ рукахъ этого импровизированнаго матраца вкладывались кинжалъ или заряженный пистолетъ, на случай тревоги! Все вынесла шуба, всюду она грла и охраняла туриста, не разставаясь съ нимъ даже во время обратной поздки въ Россію, поздки, столь памятной для моего сердца.
Опять прошли года, опять перемняется зрлище. Шуба уже крайне плоха, зашита въ нсколькихъ мстахъ, самъ Ч—р—к—ж—к—въ также не помолодлъ, какъ, вроятно, можетъ представить себ читательница. Но если онъ не помолодлъ физически, зато его сердце не утратило съ годами своей свжести. Онъ влюбленъ въ четырнадцатый разъ и влюбленъ прочной любовью. Онъ женихъ бдной, но прелестной двушки, съ которою познакомился во время своихъ сантиментальныхъ путешествій по петербургскимъ дачамъ, въ идиллическій періодъ, извстный подъ названіемъ періода раскрашенныхъ кактусовъ изъ холстины! Онъ самъ бденъ, потому что промотался въ конецъ, о Пелазгахъ же не пишетъ ничего по причин своей крайней лности. И Ваня бденъ, и Таня бдна, но это не мшаетъ имъ обоимъ пть и веселиться, готовиться къ браку, рзвиться и нанимать ‘семейную квартиру’ объ одной комнат. Шуба моя въ то время часто являлась въ пятомъ этаж того мрачнаго дома, гд Таня жила со своими сродниками. Невста, прощаясь со мною, провожала меня до передней и если не было горничной, сама подавала мн мою шубу, приговаривая при этомъ: ‘Ай, какая гадкая, тяжолая шуба!’ И я выхватывалъ скоре шубу изъ ея маленькихъ ручекъ и цаловалъ эти ручки, и съ сладкимъ чувствомъ надвалъ шубу въ рукава, приговаривая: ‘Пускай у насъ съ тобой будетъ сто тысячъ дохода,— и тогда не заведу я себ другой шубы!’ — ‘Ай, какая дурная шуба!’ опять замчала Таня, отворачивая лацканъ, на которомъ шерсти первобытной красовалось очень мало. Я только и выжидалъ этой минуты, и въ тотъ самый моментъ, когда милая двушка разглядывала вс недостатки мха, я окутывалъ ее совершенно моей широкой шубой, не взирая на сопротивленіе. И поглядли бы вы, игривые старцы, какъ плнительно выглядывали изъ потертаго, жолтобураго енота веселая русая головка съ нжными голубыми глазками, искрившимися какъ звздочки въ тихую лтнюю ночь! Идите-ка сюда вы вс, позлащенные юноши, денди отличнаго тона, покажите-ка мн ваши ильковыя шубы, собольи бекеши, шинели съ камчатскими бобрами! Которая изъ вашихъ шубъ или шинелей когда-либо укутывала такую двушку и представляла нчто подобное картин, о которой сейчасъ говорилось? Кто изъ васъ не отдастъ всей жизни за моего бурожолтаго енота, съ прелестной русой головкой въ придачу? Но я говорю пустяки. Нтъ боле моего стараго енота, и та самая головка, которая когда-то изъ него выглядывала, улыбаясь — была причиной гибели моей старой, доброй и достопамятной мховой хламиды! Такъ судьба играетъ интересами нашей жизни!
А между тмъ ей ли, моей ли милой Тан, слдовало положить конецъ существованію мною оплакиваемой шубы? Облзшій мой енотъ участвовалъ въ перемн всей участи нашей за три дна до свадьбы. Дло происходило въ часъ ночи. Таня провожала меня до дверей квартиры, я надвалъ шубу и посылалъ невст нжное прощаніе, когда передъ нами вдругъ очутился сдовласый господинъ почтеннаго вида, совершенно похожій на нотаріусовъ, которые приносятъ свадебный контрактъ на сцену Александринскаго Театра во всхъ комедіяхъ и драмахъ, переведенныхъ съ французскаго. Старичекъ поглядлъ на насъ очень внимательно, и ласково поклонился намъ, съ разу угадавши, что видитъ передъ собою жениха и невсту. Таня присла передъ нимъ совершенно такъ, какъ присдаетъ m-me Віардо въ ‘Сомнамбул’, посл подписанія брачнаго договора съ Эльвиномъ, ревнивымъ, богатымъ, свирпымъ Эльвиномъ.— ‘Я, конечно, имю честь говорить съ Татьяной Владиміровной ***?’ спросилъ старичекъ, обращаясь къ ней. Милая двушка такъ сконфузилась, что могла только кивнуть головою, не догадавшись просить гостя въ комнаты.— ‘Я пришолъ къ вамъ съ пріятнымъ извстіемъ отъ дядюшки вашего’, добавилъ таинственный поститель.— ‘Моего дяди нтъ боле на свт,’ возразила Таня, ‘онъ улетлъ на воздушномъ шар и пропалъ безвсти!’ — ‘Вы ошибаетесь, ласково сказалъ гость, вашъ дядинька, благополучно совершивъ воздухоплаваніе, отбылъ инкогнито въ Калифорнію, откуда и посылаетъ вамъ въ подарокъ два мильона, векселями на Родшильда и Штиглица.’ Тутъ только догадался я снять свою шубу и просить незнакомца въ гостиную. На утро векселя были получены, мы съ Таней радовались, по умренно. Намъ было не до векселей, мы боялись, чтобы хлопоты по денежнымъ дламъ не принудили насъ отложить свадьбу на нсколько дней. Обоимъ намъ было не до денегъ. Свадьбы однако не отложили, она совершилась благополучно, объ этомъ ты хорошо знаешь, Буйновидовъ, потому что за ужиномъ твоя милость говорила намъ рчь на испанскомъ язык. Отчего на испанскомъ? и когда ты зналъ испанскій языкъ? Рчь однако весьма удалась, и Лызгачовъ горько плакалъ, слушая ее. А посл рчи, я надлъ свою древнюю шубу и увезъ молодую жену въ Htel des Princes, гд провели мы нашъ медовый мсяцъ, за неимніемъ другой квартиры.
Прошолъ медовый мсяцъ, прошли еще мсяцы. Все измнилось и процвло вокругъ Ивана Александрыча, съ полученіемъ огромнаго богатства, онъ будто измнился, подобно Протею. По крайней мр вс до тхъ поръ не удостоивавшіе словомъ скромнаго туриста вдругъ воспылали любовью къ нему самому, къ его семейству, къ его сочиненіямъ, къ его друзьямъ, даже къ его странностямъ. Кругъ моего знакомства такъ же распространился, какъ моя квартира, вс за мной ухаживаютъ, вс мн угождаютъ, всякій зоветъ меня на балъ, всякій вмняетъ мн въ заслугу то обстоятельство, что у жены моей два мильона чистаго капиталу. И насъ обожаютъ, и насъ носятъ на рукахъ, и насъ посщаютъ усердно, какъ будто бы отъ двухъ мильоновъ, сейчасъ упомянутыхъ, хоть малйшая крупица можетъ попасть въ кошелекъ новыхъ нашихъ поклонниковъ! И сами эти поклонники знаютъ, что имъ не достанется даже полу-крупицы, а между тмъ вс цнятъ Ивана Александрыча, льстятъ Ивану Александрычу, считаютъ за честь побывать на вечер у Ивана Александровича.
При такихъ-то условіяхъ, казалось бы, и слдовало жить моей старой шуб! Съ того дня, какъ моя Таня разбогатла, шубы моей уже никто не преслдовалъ насмшкою! Всякій зналъ, что этотъ жолтобурый енотъ прикрываетъ плеча мильонера, и зная это, какъ будто ощущалъ уваженіе ко всмъ енотамъ жолтобураго цвта! Таковъ человкъ вообще, и петербургскій человкъ въ особенности! Уже три года никто не издвался надъ моей верхней одеждою, какъ будто бы она вновь обросла мхомъ въ эти три года, какъ будто бы ея краса могла возвыситься оттого, что она облекаетъ человка, дающаго хорошіе обды! Какъ бы то ни было, настало золотое время для моей шубы, но не дано было ей воспользоваться этимъ временемъ! Изъ міра похвалъ, уваженія, блеска и роскоши, ее выкинули вонъ съ отвращеніемъ, и кто же выкинулъ? та самая женщина, которая знала и любила мою шубу въ самый темный періодъ ея существованія!
Но довольно, довольно, глаза мои наполнились слезами. Раздли мое горе, пустынникъ Буйновидовъ, раздли его, и береги собственную, безобразную шубу. Не ввряйся женщин, даже любимой женщин, и выше всхъ женщинъ свта умй ставить своего врнаго десятилтняго друга, хотя бы этотъ другъ былъ не человкомъ, а скромной енотовою шубой!

VIII.
Петербургскія рестораціи и попытка гастрономическаго нововведенія.

Нтъ, любезный мой Брандахлыстовъ, я не могу сносить доле претензій иностранцевъ-портныхъ, иностранцевъ-магазинщиковъ, иностранцевъ-парикмахеровъ, иностранцевъ-поваровъ: за кого они насъ принимаютъ и по какой причин эта пестрая братія считаетъ свою публику, нашу петербургскую публику, за какихъ-то смердовъ, taillables et corvables merci et misricorde? Моторыгинъ въ два обда задолжалъ французу Гомару пятьдесятъ цлковыхъ, конечно, Моторыгинъ уродъ и мотъ, но какова же цна — пятьдесятъ цлковыхъ за два обда? Желая соблюсти экономію, я веллъ выворотить свое пальто, и портной Микъ-Покстъ, изъ Лондона, прибавилъ мн на счетъ двадцать три рубля серебряной монетою. Вчера мы съ Таней захали въ магазинъ Юнглинга, и я провелъ тамъ часъ, хохоча какъ сумасшедшій и въ конецъ оскорбляя гордыхъ сидльцевъ въ пиджакахъ.— ‘Что стоитъ эта стклянка духовъ?’ спрашивалъ я, — мн говорятъ: ‘три цлковыхъ’ — ‘Отчего же въ Гостиномъ Двор она вшестеро дешевле?’ — На это мн отвтили только пожиманіемъ плечъ. Я взялъ маленькую книжечку для визитныхъ картъ, изъ простой кожи, съ полоской стали, спросилъ о цн и узналъ, что она стоитъ восемь рублей серебромъ. При папиросахъ съ сюрпризами я могу gratis получить такую книжечку. Флаконъ изъ зеленаго стекла съ какимъ-то винограднымъ листомъ изъ листка бронзы стоитъ осьмнадцать рублей, кукла изъ новаго дрянного фарфора въ палецъ величиною цнится двадцать пять, когда я могу у Палацци или Мейера купить за эту цну вещь старой саксонской мануфактуры. Все это я сказалъ въ магазин Юнглинга, и у сидльцевъ напомаженные волосы поднялись дыбомъ. Если бъ имъ дать власть, они посадили бы меня въ темницу и обременили бы цпями. Какъ! презрнный покупатель въ фуражк, жалкій петербургскій бродяга — думали они — сметъ оспоривать наши цны и осуждать фирму безсмертнаго нашего патрона, столько лтъ обиравшаго русскую публику! Какъ стны не обрушатся на него за такую дерзость, почему стража сейчасъ не возметъ его и не поведетъ на сожженіе? Но несмотря на взгляды сидльцевъ, высказывавшіе мн вс эти горькія выраженія, я не купилъ ничего, насмялся надъ дорогими цнами, сказалъ, что одни дураки способны даромъ бросать деньги по подобнымъ магазинамъ, и ухалъ съ Танею, довольный своей смлостью.
Вотъ, любезный мой Андрей Кондратьичъ, о какихъ ужасахъ слдовало бы подумать всмъ намъ, петербургскимъ путешественникамъ! А мы о нихъ нисколько не думаемъ и продолжаемъ кидать деньги, не считая, по прихоти monsieur Гомара, джентльмена Пик-Покета и нмца Юнглинга. У насъ четверть хлба стоитъ три цлковыхъ, а ты у своего парикмахера платишь три цлковыхъ за блый галстухъ, или скоре блую тряпочку, и издержавши такимъ образомъ четверть ржи, весело дешь на свадьбу Прыщова, шь мороженое, пьешь теплое шампанское и забываешь плута, содравшаго съ тебя три порядочныхъ куска серебра за тряпочку, годную для одного раза! И ты даже не скажешь на другое утро пріятелю: ‘Пожалуйста, не покупай блыхъ галстуховъ у такого-то живодера!’ Безумная трата денегъ до того ужь сдлалась для насъ обычнымъ дломъ, что даже вопіять противъ нея какъ-то совстно.
Но боле всего, милый Брандахлыстовъ, мучатъ и терзаютъ меня рестораторы, модные рестораторы, а впрочемъ кто изъ рестораторовъ не считаетъ себя моднымъ! Эти господа ршительно глядятъ на всякаго петербургскаго человка, какъ на богатйшаго обжору, не знающаго цны деньгамъ и глупаго до необъятности. Придите-ка къ нимъ и спросите, какъ бы отобдать чище и подешевле…. Я думаю, при такомъ вопрос сами стны затрясутся, хозяинъ впадетъ въ припадокъ истерическаго хохота, бильярдные игроки, съ кіями въ рукахъ, сбгутся на васъ смотрть, и испареньи въ блыхъ своихъ хитонахъ начнутъ выглядывать на васъ изо всякой щели, подобно тараканамъ. Затмъ васъ бросятъ и подадутъ вамъ вчерашней говядины съ соусомъ изъ какихъ-то щепокъ. За то, если въ ресторацію придетъ партія молодыхъ людей, стремящихся пообдать по дружески, такъ какъ мы, бывало, обдали въ дни юности, съ безконечнымъ смхомъ и остротами въ род лызгачовскихъ, какъ ихъ встртитъ, какъ ихъ угостятъ и какъ ихъ обдерутъ при уход!— ‘Messieurs желаютъ обдать по особой карт, j’ai ce qui faut messieurs. Я самъ позабочусь. чтобх все было на славу. У меня есть козлёнокъ, протухшій въ уксус’, мы подадимъ вамъ цыплятъ, вкусомъ похожихъ на смоченную въ молок паклю, но зато они въ орхъ величиною. Бутылкинъ вчера изволилъ скушать восемь паръ этихъ цыплятъ и остался доволенъ. Обдъ обойдется по восьми рублей съ персоны, будутъ трюфли la serviette. Винъ я тутъ не включаю, за вина пойдетъ особая плата, я самъ выдамъ вино, какое нужно, и велю первому буфетчику, чтобъ онъ разливалъ шампанское. Составляйте же menu, господа, мн вамъ нечего рекомендоваться, меня знаютъ въ Петербург, какъ знали въ Париж и Лондон!’
Сколько разъ, любезный другъ, присутствуя на подобныхъ обдахъ, я съ особеннымъ нетерпніемъ ждалъ часа расплаты, и въ этотъ вожделнный часъ смотрлъ на каждаго изъ навшихся господъ съ особливымъ вниманіемъ. Минута расплаты въ модныхъ тавернахъ есть глубоко-знаменательная минута для наблюдателя столичныхъ нравовъ! Какъ блднетъ и кусаетъ губы вонъ тотъ плшивый блондинъ направо, узнавъ, что изъ его тугонабитаго бумажника надо отпустить крупную ассигнацію и еще приложить къ ней дв ‘канарейки!’ Какъ беззаботно разглядываетъ картины на стнахъ вонъ этотъ курчавый витія, уже три мсяца не имвшій въ своемъ кошельк боле пяти рублей разомъ! Съ какой любезностью сидящіе близъ меня два вивёра адресуются къ богатенькому мальчику на конц стола, объясняя, что они вчера проигрались, и не ночевали дома, остались безъ копейки въ карман…. безъ копейки, mon Dieu! какое забавное, непривычное и пріятное положеніе! Но куда же направляется изящный софилъ Моторыгинъ, такъ громко напвая новую арію изъ ‘Трубадура’? Голосъ его слабо раздается изъ бильярдной, потомъ смолкаетъ — и все кончено, и нтъ боле Моторыгина, и длинное пальто его уже снято съ вшалки.— ‘Улизнулъ! улизнулъ!’ произноситъ киникъ Буйновидовъ, въ двадцатый разъ уплачивая cot Моторыгина, потому что нашъ мизантропъ ни за что не выдастъ пріятеля! Наконецъ вс счеты покончены, самъ я, нахмуря брови, уже усплъ внести деньги за двухъ полузнакомыхъ мн львовъ, содержатель удовлетворенъ, прислуга получила свой скромный гонораръ, тяжкая минута миновалась, лица просвтлли, грудь каждаго отрадне вздымается, блдность пропала. Откуда же взялись эти вздохи, это напряженное веселіе, эти аріи фальшивымъ голосомъ, эта блдность и эта тревога? Неужели мы вс такъ бдны, что не можемъ платить за вино и вкусный обдъ9 Нтъ, мы не бдны, но вкусный обдъ и вино непомрно дороги Средства самого Креза не въ состояніи выдержать подобныхъ расходовъ всякій день, а между тмъ не малая часть столичнаго юношества ежедневно бываетъ въ модныхъ рестораціяхъ, покрывая себя долгами и длая заемныя обязательства для того, чтобъ не обдать безъ трюфлей!
Не уходи же отъ меня теперь, дорогой Брандахлыстовъ, и окажи мн свое дружеское содйствіе въ одномъ предпріятіи, къ которому я намренъ приступить. Все, что говорилъ я до сей минуты о дороговизн петербургской жизни и о ненасытномъ корыстолюбія чужеземныхъ трактирщиковъ, высказано теб лишь въ вид предисловія. Я замыслилъ сдлать одно хорошее дло, и тмъ оказать услугу большой части скромнаго петербургскаго населенія, одинокимъ юношамъ, не имющимъ стола, да и вообще лицамъ, не считающимъ великолпнаго обда за нчто необходимое для ихъ существованія. Помнишь ли ты честнаго старика Франсуа и его сотоварища Газенклона, содержателей гостинницы ‘Нью-Йоркъ’, въ которой мы не разъ угощали Лызгачова и даже ночевали, лнясь хать на дачи въ ночное время? Эти два старца, французъ и нмецъ, всегда казались мн людьми добрыми, почтенными, не жадными до денегъ и не преклоняющимися передъ роскошью. У нихъ все чисто, опрятно, ихъ столовыя похожи на комнаты скромнаго семейнаго человка, ихъ прислуга не носитъ блыхъ галстуховъ, а кушанья ихъ, не взирая на отсутствіе блыхъ галстуховъ, всегда казались мн вкусными. Во дни моей бдности, Франсуа и Газенклонъ не только открывали мн и друзьямъ моимъ кредитъ неограниченный, но даже любили насъ всхъ, веселились нашимъ весельемъ, отпускали намъ кушанье на домъ и обращались съ нами, какъ съ пріятелями. Бывало, Копернаумовъ потребуетъ бутылку коньяку и дюжину шампанскаго, собираясь напиться до изступленія (тогда еще этотъ замчательный поэтъ велъ себя нехорошо), и что же? сдая голова Франсуа вмигъ появится между нами, на конц стола, с—ь ея доброй улыбкой, и въ ушахъ нашихъ раздается дребежащій голосокъ съ кашлемъ: ‘не дадутъ вамъ боле вина, monsieur Кворумовъ! usez, mais n’abusez pas, mon bon monsieur!’ И поэтъ съ фіолетовымъ носомъ, нисколько не оскорбившись, поспшаетъ потребовать себ оржаду, что гораздо дешевле и во многихъ случаяхъ жизни полезне шампанскаго. Такъ заботился о нашемъ благосостояніи французъ Франсуа и его компаньонъ Газенклонъ, образецъ фламандской честности и нмецкой опрятности. Я всегда ношу въ моей памяти имена этихъ двухъ иноземцевъ и охотно посвящу имъ первый свой романъ, если это только можетъ доставить имъ удовольствіе. Вдь Теккрей посвятилъ же одну изъ своихъ повстей парижскому портному, одвавшему его въ кредитъ по времена скудости и хроническихъ карманныхъ болзней! Но добрымъ старикамъ Газенклону и Франсуа, ничего не понимающимъ въ литературныхъ длахъ, подобное посвященіе не доставитъ никакой отрады! Думая обо всемъ этомъ, я третьяго дня гулялъ по Петербургу, и гуляя по Петербургу, изобрлъ планъ радикальной реформы для всхъ ресторацій, отелей и tables d’hte. Мысль мою можно оцнить на тысячи долларовъ, но у меня есть свои деньги и въ вознагражденіяхъ я не нуждаюсь. Мн весело быть изобртательнымъ и служить своею изобртательностью на пользу лицъ мною любимыхъ и уважаемыхъ. Мысль моей реформы передалъ я еще вчера господамъ Франсуа и Газенклону, его сподвижнику. Имъ обоимъ она показалась необыкновенною, какъ все новое, но нельзя же отъ двухъ стариковъ требовать юношеской понятливости Сегодня, въ знаменитой рестораціи ‘Нью-Йоркъ’, начинается осуществленіе моего плана. Съ ныншняго дня всякій одинокой человкъ, небогатый или неприхотливый, смло можетъ приходить въ названное заведеніе и обдать тамъ по безукоризненно-опрятнйшему способу, съ платою отъ сорока до пятидесяти копеекъ серебромъ за весь обдъ, сервированный какъ нельзя блогопристойне.
Ты глядишь на меня съ недоумніемъ, Андрей Кондратьевичъ, и передъ твоимъ воображеніемъ уже рисуются картины дрянныхъ обдовъ, сомнительнаго качества, со вчерашней телятиной, винегретами и множествомъ блюдъ, дйствительно дешовыхъ, но и отвратительныхъ. Успокойся, новый Апицій и эпикуреецъ девятнадцатаго столтія, я самъ хоть и не принадлежу къ эпикурейцамъ, но имю же въ своей голов нкоторую долю мозга. И безъ меня всякій способенъ придумать надувательство посредствомъ фальшивой дешевизны. Что до меня касается, то я желаю дешевизны разумной и естественной Планъ мой основанъ на слдующемъ. Теб, вроятно, не безъизвстно изъ путевыхъ разсказовъ, что въ Лондон (столиц Англіи, а не въ томъ Лондон, гд Антропофаговъ разбилъ кіемъ окна), несмотря на крайнюю дороговизну всхъ предметовъ, существуютъ рестораціи особаго рода, въ которыхъ можно насться до отвалу, и насться отличныхъ вещей, за тридцать копеекъ серебромъ на наши деньги. Голодный господинъ приходитъ въ заведеніе, вноситъ опредленную сумму и тотчасъ же получаетъ огромный кусъ говядины, ветчины или солонины, изготовленный отлично, съ картофелемъ, рпой и иными овощами. Затмъ дается ему кружка портеру и обдъ конченъ. Крайняя чистота и простота соблюдаются какъ въ изготовленіи кушанья, такъ и по время самыхъ обдовъ.
На этомъ, сейчасъ сообщенномъ факт и зиждется мое нововведеніе. Весь обдъ, сегодня изготовляемый у Франсуа, состоитъ изъ щей или супа (ad libitum), говядины или солонины съ картофелемъ, а затмъ рисоваго пуддинга, могущаго служить и дессертомъ и дополненіемъ къ обду.
Передъ всякимъ гостемъ стоитъ кружка пива, но гостю не возбраняется, за небольшую прибавку, вмсто пива получить кружечку чистаго краснаго вина, само собой разумется, не шамбертеня и не лафита въ пять цлковыхъ. Кухонною частью будетъ распоряжаться, надвши блый колпакъ, самъ герръ Газенклонъ, французскій же его товарищъ займется сервировкою и вншнимъ изяществомъ. Вотъ моя идея, вотъ мой проектъ, драгоцнный мой Брандахлыстовъ. Надюсь, что посл такой длинной рчи, ты не откажешься идти въ ресторацію вмст со мной, открыть, въ своемъ присутствіи, рядъ простыхъ обдовъ, и показать золотой примръ бднымъ столичнымъ жителямъ, до сего дня такъ много страдавшимъ вслдствіе жадности модныхъ рестораторовъ!
Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ, мужъ уже отчасти знакомый читателямъ ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’, выслушалъ мои слова съ достодолжнымъ вниманіемъ. Онъ даже сказалъ нсколько лестныхъ выраженій относительно изобртательности Ивана Александрыча, и посовтовалъ мн открыть магазинъ въ новомъ вкус — магазинъ свтлыхъ идей, торговыхъ проектовъ, литературныхъ изобртеній и тому подобныхъ издлій. Стоило только для подобнаго магазина учредить разумную таксу, а затмъ ссть на диванъ и принимать покупателей. Динь, динь, динь, редакторъ журнала является къ Ч—р—к—ж—ву за проектомъ новаго отдла въ журнал. Динь! динь! динь! книгопродавецъ, только-что открывшій книжную лавку, проситъ совта по поводу изданія книгъ, имющихъ принести большую выгоду. Динь! динь! динь! динь! модный портной приходитъ на совщаніе о томъ, какіе бы пальто придумать къ весн. Ярмарка идей и проектовъ въ полной дятельности. Червонцы сыплются на столъ, высокоумная голова Ивана Александровича въ полной работ, не торопясь и не увлекаясь, онъ говоритъ по нскольку словъ каждому гостю!— ‘Вы г. редакторъ, желаете привлечь отсталыхъ подписчиковъ какою-либо новизною? выдавайте въ конц года каждому сускрибенту по срой шляп и пар высокихъ галошъ съ мхомъ!’ — ‘Боже, какая идея! отвчаетъ журналистъ, вотъ вамъ сто червонцевъ за совтъ.’ — ‘Ты, Илья Богданычъ, ищешь сюжета для новой картины — пиши большую снговую поляну, въ темную ночь безъ звздъ и безъ мсяца на неб.’ — ‘Благодарю, благодарю!’ И Илья Богданычъ кладетъ на столъ сорокъ полуимперіаловъ. И такъ дале и такъ дале. Вс въ восторг отъ Ивана Ч—р—ж—к—ва, вс осыпаютъ деньгами содержателя ‘ярмарки проектовъ.’
Разсуждая такимъ образомъ, достигли мы до рестораціи ‘Нью-Йоркъ’, помщающейся, какъ это всмъ извстно, на лучшей улиц Петербурга. Оба мы были весьма голодны, потому что наши натуры, загрублыя и прозаическія натуры, привыкли къ раннимъ обдамъ. Когда-нибудь я поговорю съ публикой о вредномъ стремленіи петербургскихъ жителей обдать въ поздніе часы дня, на этотъ разъ предметъ слишкомъ высокъ и другіе предметы насъ ожидаютъ. Было половина пятаго, когда мы вошли въ боковую столовую ресторацію, ощущая волчій голодъ, даже щолкая зубами. Въ этой боковой зал были накрыты столы для всхъ лицъ, желающихъ имть обдъ съ платою по сорока пяти копеекъ съ персоны. Люди стояли на своихъ мстахъ, сдой французъ, мой другъ содержатель, выбжалъ къ намъ навстрчу, свчи горли, серебро сіяло, часы толкали, а во всей зал, предназначенной для дешовыхъ обдовъ, не было ни одного обдающаго смертнаго, въ сосднихъ залахъ гремли ножи и ложки, въ сосднихъ комнатахъ слышались смхъ и говоръ, въ сосднихъ залахъ юноши разнаго возраста, отъ семидесяти до двадцати лтъ, кушали съ аппетитомъ, а въ той самой столовой, о которой я столько говорилъ и думалъ, не засдало никого, никого совершенно. Вн себя отъ изумленія, я обратилъ вопрошающій взоръ къ французу, онъ пожалъ плечами и тихо сказалъ великую фразу: — Que voulez vous? on а peur de ressembler aux gens sans fortune! (что длать, никто не ршается быть похожимъ на небогатаго человка!)
Будто молнія меня озарила — и горизонтъ моихъ соображеній расширился. Вся моя изобртательность показалась дрянью передъ практическимъ воззрніемъ старичка Франсуа на общество петербургской молодежи! На моихъ глазахъ, въ теченіе минуты, три кучки молодыхъ людей подходили къ дверямъ залы и окинувъ столъ нершительнымъ, полунасмшливымъ взглядомъ, быстро уходили и требовали себ обда въ два цлковыхъ! А, можетъ быть, не одному изъ нихъ два цлковыхъ казались большимъ расходомъ. Такъ вотъ краеугольный камень пстербугской коммерціи, вотъ та маленькая язва, вслдствіе которой жизнь достаточнаго человка по временамъ становится хуже жизни нищаго! О французъ-рестораторъ, хвала, хвала теб за твою золотую фразу! On а peur de ressembler un homme sans fortune! Здсь стыдится походить на небогатаго человка! ‘Глядите въ сосднюю комнату около боковой залы. Вонъ Гриша Вздержкинъ и противъ него дв бутылки шампанскаго,— Гриша Вздержкинъ, который, еслибъ подвести къ общему итогу его долги и его имнія, оказался бы бдне Ира! Слышите голосъ Симона Щелкоперова: ‘Человкъ. не подавать мн впередъ сладкаго соуса къ спарж, сладкій соусъ дятъ одни хамы!’ — А кто не знаетъ, что у Симона, получающаго отъ своей мамаши по сту рублей ассигнаціями въ мсяцъ, не можетъ быть въкарман денегъ на спаржу въ ноябр мсяц! И будто уже спаржа въ ноябр такъ вкусна, и будто Гриша Вздержкинъ не можетъ прожить безъ двухъ бутылокъ шампанскаго за обдомъ! Друзья мои, Симонъ и Гриша, когда вы опомнитесь и попытаетесь удержаться на краю пропасти? Неужели вамъ обоимъ такъ страшно походить на небогатыхъ людей? что же вы оба въ самомъ дл? богачи? Крезы? Ротшильды? Идите-ка скоре въ боковую залу ресторана, пока еще время! Садитесь скоре за обдъ въ сорокъ пять копекъ: можетъ быть, недалеко отъ васъ время, когда и сорокъ, и даже пять копеекъ будутъ для васъ вещью недосягаемою.
Но ни Симонъ Щелкоперовъ, ни Гриша Вздержкинъ, не явились въ боковую залу. Отобдали тамъ только я съ Брандахлыстовымъ, да еще какой-то блокурый толстякъ, повидимому шведъ или датчанинъ, кушавшій такъ усердно, что его толстыя, красныя щоки надувались, какъ щоки Эола. И онъ былъ правъ въ своемъ рвеніи: — дешовый обдъ удался отлично — говядина таяла во рту какъ масло, ветчина не рзалась, а ломалась кусочками, щи были вкусны и пиво бросалось въ носъ какъ шампанское. Мы ли и похваливали, но никто не слдовалъ нашему примру, и боковая зала оставалась пустою де шести часовъ.
Въ шесть часовъ пробжалъ по ней однако же изящный фельетонистъ Мухояровъ, въ безукоризненномъ фрак и галстух, похожемъ на чорную ленточку. Я остановилъ его и пригласилъ принять участіе въ дешовомъ обд, но Мухояровъ взглянулъ на моня сурово, осмотрлъ кушанья и сообщилъ, что онъ торопится на обдъ къ графу Антону Борисычу. Въ скобкахъ надобно прибавить, что, по сдланному мною изслдованію, оказалось, что графа Антона Борисыча уже дв недли какъ не было въ Петербург.
На утро принесли мн свжій листокъ газеты съ фельетономъ Мухоярова о дешовыхъ обдахъ. ‘Радуйтесь, вс скромные и небогатые жители Петрограда’, писалъ этотъ даровитый юноша,— ‘въ ресторан ‘Нью-Йоркъ’ для васъ придуманъ обдъ, простой, опрятный и крайне-дешовый. Вчера былъ первый опытъ, но мы не можемъ ничего сказать о его успх, потому-что сами обдали въ одномъ аристократическомъ дом. Ha-дняхъ, освободившись отъ приглашеній, мы поставимъ долгомъ отвдать дешоваго обда у гг. Франсуа и Газенклона, и на минуту присоедившись къ компаніи людей невзыскательныхъ и бдныхъ, отвдать дешоваго стола въ 45 коп. серебромъ. Фельетонистъ иметъ право бывать везд и обдать во всякой компаніи!’
Каковъ Мухояровъ и какова рекомендація?

IX.
Описаніе необыкновеннаго обда, по близости Смоленскаго Кладбища, а также моего романическаго странствованія по Петербургу съ почтеннымъ господиномъ Халдевымъ, въ шутку называемымъ ‘злостнымъ банкротомъ’.

Знаменитый, добродушный, безкорыстный и прелюбезный нашъ другъ, докторъ ома Ивановичъ Шенфельтъ, высоко поднявъ надъ своей головою кружку съ пивомъ (пиво онъ любитъ, потому что оно напоминаетъ ему Германію, а Шенфельтъ когда-то могъ выпивать по сорока пяти кружекъ пива въ одинъ вечеръ) и посылая воздушный поцалуй нашему другому другу, Брандахлыстову, на-дняхъ изложилъ передъ нами слдующую гигіеническую теорію, не лишонную возвышенной оригинальности: — ‘Друзья мои,— произнесъ этотъ великій медикъ, достойный чести лечить самого Пантагрюэля,— друзья мои, врьте моей опытности: жизнь сидячая, однообразная, безцвтная, сытая и вчно спокойная никогда не приводитъ человка къ хорошему состоянію здоровья. Напрасно иные изъ васъ предаются стариковской мнительности, избгаютъ холода и излишняго движенія, сидятъ на жидкомъ суп, боятся ужинать и робко убгаютъ съ веселаго пира, опасаясь гибельныхъ слдствій невоздержности на слдующее утро.’
Единодушныя рукоплесканія были отвтомъ на рчь вдохновеннаго эскулапа,— а вслдъ за ними на меня нашло своего рода вдохновеніе и я сталъ держать рчь, возбудившую не меньшее одобреніе.— ‘Господа,’ сказалъ я, прежде всего выпивши за здоровье омы Ивановича, ‘гигіеническая теорія нашего добраго друга должна быть принимаема не въ одномъ физическомъ, но и въ моральномъ смысл. Вся моя жизнь и вся моя философія служатъ ей лучшимъ подтвержденіемъ. Бойтесь рутины нравственной, точно такъ же, какъ докторъ совтуетъ вамъ бояться рутины гигіенической. Не давайте себ окисляться посреди однообразія, не связывайтесь съ однимъ и тмъ же кругомъ смертныхъ, не оковывайте себя цпями положительности и такъ называемаго хорошаго тона, живите какъ можно разнообразне. Чтобы видть многое на свт, надо жить исключительною жизнью, чтобъ изучить людей, надо любить людей всхъ безъ исключенія, чтобы наблюдать съ пользою, надо наблюдать жизнь во всхъ ея проявленіяхъ. Горе тому изъ васъ, который, увидя на Невскомъ человка, одтаго не по мод, человка въ теплой фуражк, пройдетъ мимо его съ невниманіемъ, потому что часто подъ зеленымъ картузомъ сидитъ голова достойная изученія! Бда тому, кто боится сальной свчки на бал, кислаго вина за обдомъ, кто убгаетъ незнакомаго общества, не ходитъ по малонаселеннымъ улицамъ, такъ же увядаетъ духомъ, какъ mimosa pudica, въ присутствіи фіолетоваго носа, сантиментальной двы, товарища безъ протекціи, гостиной безъ штофныхъ занавсокъ! Горе, горе невмру щепетильному человку, горе смертному, задравшему свой носъ передъ другими смертными, считающему себя средоточіемъ вселенной, звздой свтскости, чудомъ разумной положительности! Коли такой человкъ хотя разъ въ мсяцъ не будетъ вырываться изъ своего тснаго кружка или круга, если онъ не станетъ жить жизнью, о которой говорилъ нашъ докторъ, если онъ не будетъ по временамъ сообщать своей крови быстрое обращеніе, онъ окислится навки и сдлается не человкомъ, а презрнной куклою въ узкихъ панталонахъ и сюртук восхитительнаго покроя!’
Побесдовавши, такимъ образомъ, мы разстались. Я выспался сномъ невинности и на слдующее угро проснулся съ необыкновенно свжею головою, что всегда бываетъ со мной, когда я провожу часть ночи въ болтовн съ друзьями моего сердца. Рзвость моего духа на этотъ разъ была такъ сильна, что я, умываясь, выдлывалъ антраша и балансировалъ, поднявъ голову кверху, а вода, которою въ это время былъ наполненъ мой ротъ, производила бурчаніе и клокотаніе совершенно сходное съ заключительными звуками итальянскихъ арій Фигаро, въ Barbieren. Прости меня, читатель, за такія прозаическія подробности, но я съ тобой не церемонюсь и разсказываю ихъ затмъ, чтобъ ты понялъ лучше, въ какомъ настроеніи духа находился твой пріятель Иванъ Александрычъ. Намыливая себ лицо за бритвеннымъ зеркаломъ, я плъ изъ ‘Пуританъ’ дуэтъ двухъ басовъ и хотя музыка этого дуэта могла назваться мрачною, но я придалъ ей колоритъ веселый и пасторальный. Когда хозяинъ веселъ, весь домъ веселится, оттого Халдевъ, явившійся ко мн спозаранку, увидлъ картину общаго довольства и общей радости. Даже швейцаръ, снимая съ него шубу, отпустилъ какую-то шуточку. ‘Что ты распваешь такъ рано!’ спросилъ меня Халдевъ, входя въ столовую и принимая изъ маленькихъ ручекъ Тани чашку чаю.
— Сегодня день, опредленный мною на путешествіе по Петербургу, отвтилъ я, подвигая ромъ къ сторон гостя. Петербургскій туристъ идетъ въ экспедицію,— видишь въ углу мой дорожный посохъ? Каково погода?
— Тепло,— ясно,— снгъ попридавило морозцемъ.
— Право, значитъ можно идти въ длинномъ пальто. Таня, занимай Халдева, запри его въ кабинетъ, дай ему читать ‘Изслдованіе о гвоздеобразной надписи на камн, найденномъ близь города Даміетты’. Дивное твореніе, особенно третій томъ! Придутъ Великановъ, Пайковъ, Антропофаговъ учоный хотлъ обдать у насъ,— только я, по обязанности туриста, едва ли явлюсь обдать!
— У меня есть къ теб просьба,— сказалъ Халдевъ не безъ робости.
— Тысячу готовъ выполнить, и сегодня же.
— Возьми меня съ собой путешествовать.
Тутъ я задумался. Халдева я давно зналъ за отличнаго товарища. весельчака, вечера нашего ‘злостнаго банкрота’ (когда нибудь я разскажу, почему Халдева мы называли банкротомъ) отличались веселіемъ (иногда на нихъ пропадали серебряныя ложки за ужиномъ, но это уже касалось одного хозяина — компанія точно собиралась немного смшанная), однимъ словомъ я чтилъ и любилъ моего гостя, готовъ былъ бы хать съ нимъ хоть въ Японію, а между тмъ не могъ ршиться взять его въ свои попутчики для краткаго путешествія по Петербургу! Дло въ томъ, что въ нрав Халдева не было ничего тихаго, мечтательнаго, склоннаго къ созерцательнымъ наслажденіямъ жизни, короче сказать, для моихъ экспедицій онъ казался товарищемъ безполезнымъ. Халдевъ любилъ шумъ, крики, оторванныя фалды, споры игроковъ за бильярдомъ,— онъ всегда останавливался на улиц, если дв собаки грызлись или двое прохожихъ начинали сильно толкать другъ друга. На его череп сильно была развита шишка ратоборства (bosse de combativit), въ Москву онъ здилъ нарочно для медвжьей травли или птушинаго боя. Какимъ образомъ мои тихія странствованія, мои идиллическія приключенія могли занять собой Халдева? Думая обо всемъ этомъ, я чуть было не дошолъ до невжливаго отказа, но еще разъ раскинувши разумомъ, вымолвилъ почти противъ воли: — ‘Ну, банкротъ Халдевъ, двинемся въ путь, только чуръ, вести себя смирно!’
Радость моего гостя не можетъ быть выражена словами. Онъ назвалъ меня величайшимъ изъ всхъ туристовъ, когда либо жившихъ на свт, разъ двадцать пожалъ мою руку, сдлалъ три пируэта, надлъ длинное пальто и произнесъ: ‘Эхъ, кабы теперь пришли Пайковъ да Антоновичъ… ужь задали бы мы съ тобой такой фестонъ, что вся улица подверглась бы трепету.’
— Стой, стой, стой, Халдевъ! возразилъ я не безъ важности. Ршаясь путешествовать со мною, забудь о фестонахъ и о поверганіи въ трепетъ своихъ сосдей! Все хорошо въ свое время и пиры твои исполнены прелести, но во время моихъ путешествій по Петербургу, не должно происходить ничего шумнаго, ничего возбуждающаго чужое вниманіе. Я оттого и медлилъ соглашаться на твою просьбу, что зналъ твои вкусы, но теперь, отдавшись въ мои руки, ты долженъ исполнять вс мои предписанія.
— Готовъ, готовъ, я шутилъ только…
— Итакъ, во первыхъ, сколько съ тобой денегъ?
— А кто ихъ считалъ? простодушно отвтилъ Халдевъ, вынимая туго набитый бумажникъ. Безъ денегъ кто путешествуетъ? оттого я и забралъ съ собой вс наличныя. Знаешь по латыни: кно ускве тандемъ.
Онъ хотлъ сказать: omnia тесит porto.
Я вынулъ изъ бумажника ассигнацію въ рубль серебромъ и далъ ее Халдеву, бумажникъ же передалъ Тан съ просьбой спрятать до нашего возвращенія.
Затмъ я то же сдлалъ съ своимъ бумажникомъ, вынулъ изъ него рубль и сказалъ спутнику, указавъ на об ассигнаціи: — ‘Это намъ на путевыя издержки.’
— Что, что! съ ужасомъ возопилъ попутчикъ: дв канарейки, два рубля на вс путевыя издержки, на весь день! Татьяна Владиміровна, вашъ мужъ занемогъ! я не туда попалъ, передо мной не другъ мой, не Иванъ Александровичъ!
Мы съ женой засмялись, но бумажники тмъ не мене были спрятаны, и я увлекъ Халдева на улицу.
— Любезный мой банкротъ, сказалъ и ему, когда мы оглядлись вокругъ себя и бодро пошли по тротуару, куда глаза глядли: дорогой мой пріятель, не для гулянья, не для дружескихъ шалостей, не для пирушекъ въ твоемъ вкус мы сегодня сошлись съ тобою, мы сошлись для путешествія. Чрезвычайно легко, имя сотни рублей въ карман, провести день шумнымъ и веселымъ образомъ, но куда при этомъ днется наблюдательность, неожиданность, новость положеній, короче, вся эссенція экспедиціи? Ограничивъ наши издержки до поздней ночи двумя рублями (а при первомъ твоемъ стремленіи брать что-либо въ долгъ, я тебя покидаю), мы, разомъ простясь съ рутиной жизни, перенеслись въ веселое, золотое время нашей беззаботной юности, такъ богатой приключеніями, такъ богатой бдностью!… Возьми себ въ толкъ.
— Да, я понялъ понялъ тебя! радостно произнесъ Халдсвъ, всегда готовый перескакивать изъ одной крайности въ другую. Рчи твои, Иванъ Александрычъ, безподобныя твои рчи перенесли меня въ былое, свтлое, дорогое время нашей жизни. Не въ богатств счастіе человка — оно въ юношеской свжести, въ тепломъ сердц, зоркомъ глаз и предпріимчивой независимости! О, верни ко мн то время, когда, начиная мой день съ однимъ рублемъ въ карман, я былъ счастливе всхъ Лукулловъ земного шара! Я иду за тобой всюду, хотя бы намъ во весь день предстояло питаться однимъ двугривенникомъ. Лучшіе туристы вс были бдными пшеходами, изъ великолпныхъ отелей не узнаешь свта. Идемъ же, куда ты ведешь меня.
Долго было бы разсказывать читателю въ подробности о всемъ ход нашего путешествія до двнадцати часовъ полудня, такой разсказъ одинъ занялъ бы собой триста шестьдесятъ пять фельетоновъ. Я ограничусь только краткимъ обзоромъ, для памяти на будущее время, и потомъ уже перейду къ главнымъ фактамъ веего дня. Въ начал нашей экспедиціи, мы постили Толкучій Рынокъ, тамъ свели дружбу съ тремя букинистами и оказали медицинское пособіе одной дам пріятнаго вида, объвшейся разныхъ овощныхъ товаровъ во фруктовой лавк. Отъ Толкучаго мы перешагнули къ звринцу, гд одинъ изъ прислужниковъ, пріхавшій въ Россію вмст съ гіеною, сообщилъ намъ подробности своей бурной жизни и познакомилъ насъ со своимъ семействомъ, какъ четвероногихъ такъ, и двуногихъ. Затмъ мы провели веселые полчаса въ магазин мадамъ Тирбушонъ, гд насъ напоили кофеемъ gratis, оттуда, неизвстно по какому поводу, забрели въ верхній этажъ Пассажа, сдлали около трехъ тысячъ папиросъ и познакомились съ нравами многочисленнаго класса петербургскихъ жителей, занимающихся выдлкой сигаретокъ на разныхъ фабрикахъ. Между дломъ видали великаншу и попросили дозволенія чаще съ нею бесдовать. Затмъ мы нанимали углы отъ хозяевъ, увидали тамъ человкъ до ста никогда нами невиданнаго народа и подружились съ нкоторыми изъ числа этой сотни. Потомъ… но уже память моя, отъ изобилія фактовъ, какъ будто покрывается туманомъ. Достаточно будетъ, что въ двнадцать часовъ, черезъ три часа посл открытія экспедиціи, мы сидли адски голодные въ Первой Линіи Васильевскаго Острова, въ гостинниц Гейде, далеко, далеко онъ нашихъ родныхъ пенатовъ. Халдевъ все время велъ себя восхитительно, отличался веселой неутомимостью и оттого заслуживалъ всякаго поощренія: разсчитывая, что посл разныхъ издержекъ въ Пассаж, у насъ остается на лицо около полутора рубля серебромъ, я предложилъ другу сыграть партійку на бильярд, позавтракать, а ужь относительно обда положиться на игру случая, играющаго такую важную роль во всхъ длахъ нашей жизни.— ‘Я готовъ, готовъ! радушно отвтилъ Халдевъ, въ Петербург позавтракать безъ денегъ труднй, чмъ отобдать даромь. Стукнемъ, стукнемъ по боку нашу кассу’, добавилъ онъ, любуясь на чистыя, уютныя, скромныя, вновь отдланныя въ нмецкомъ вкус комнаты гостинницы.
Мн показалось, что я понялъ настроеніе духа, въ какомъ находился мой спутникъ, и оттого я, въ ожиданіи завтрака, ударился въ одну изъ самыхъ моихъ поэтическихъ импровизацій.— ‘Читалъ ли ты старые, хорошіе нмецкіе романы, другъ мой Халдевъ, началъ я:— напримръ, романы Тика, Списа, Спиндлера? Изъ этихъ романовъ я еще въ юности моей почерпнулъ страсть къ тавернамъ и гостинницамъ, не тмъ великолпнымъ гостиницамъ, гд трактирные герои богатаго званія продаютъ свое имущество, а къ чистымъ, уютнымъ гостиницамъ въ род этой? Читая сцены, въ которыхъ описывается какъ прізжій герой заходитъ въ трактиръ ‘Голубого Льва’ или ‘Четырехъ Королей’ и поджидаетъ своего наперсника, въ отдльной комнат, за кускомъ говядины и кружкой рейнвейна, я самъ всегда переносился къ средніе вка, въ готическій городъ съ узкими улицами, въ гостиницу ‘Голубого Льва’ или ‘Блой Лошади’. Правду говорилъ одинъ англійскій поэтъ: ‘Изъздивши свтъ вдоль и поперегъ, я н6 встрчалъ нигд пріема радушне, какъ пріемъ въ гостиниц!’ Я почти согласенъ съ поэтомъ, хотя очень люблю людей и богатъ друзьями. Не скрою отъ тебя того, что всякій годъ, прозжая по Остзейскому Краю, я заживаюсь по днямъ въ нкоторыхъ старыхъ городахъ единственно изъ-за гостиницъ. Гд ни будь въ старомъ домик съ высокой кровлей и цифрою ‘1611 годъ’ надъ воротами, за стаканомъ пива, у раскрытаго окна, безъ знакомыхъ, безъ собесдниковъ, и счастливе всхъ туристовъ въ мір! Если ты читалъ старые романы…
— Я люблю т романы, отвтилъ Халдевъ: — гд убиваютъ, жгутъ на костр, похищаютъ двушекъ и разрушаютъ селенія. Описанія разбойничьихъ притоновъ, особенно если тамъ на полу есть пятна крови, мн весьма нравятся. Однакожь, почему до сихъ поръ не несутъ осетрины?
Я глубоко вздохнулъ я сказалъ только:— Дай-ка сюда твой рубль, почтенный сопутникъ. У меня остался одинъ полтинникъ.
— Вотъ теб и на! съ ужасомъ вскричалъ Халдевъ, а я отдалъ свой рубль мальчикамъ, которые тузили другъ друга въ тоннел Пассажа. Я отдалъ свой рубль для раздла между побдителемъ и побжденнымъ!
— Такъ и сиди голоднымъ, возразилъ я, сдлавъ гримасу. Такъ не путешествуютъ, о почтеннйшій изъ банкротовъ!
— Я оставлю свои часы въ залогъ.
— Это уже не по условію, и я тебя покину сейчасъ же.
— Но голодъ терзаетъ мои внутренности!
— Могу только пожертвовать для тебя полтинникомъ. Мальчикъ, подай этому господину рюмку водки, хлба и порцію килекъ!
— Иванъ Александрычъ, на этотъ разъ только смягчись немного.
— Дайте килекъ господину Халдеву. Терпи за свою неразсчетливость!
Спутникъ мой ничего не отвчалъ, но накинулся на закуску, разомъ проглотилъ всю порцію, сълъ цлую булку и угрюмо послдовалъ за мною на улицу. Я повелъ его къ Тучкову Мосту смотрть старыя картины, о продаж которыхъ я недавно читалъ въ ‘Полицейской Газет’. Тамъ мы познакомились съ самимъ продавцомъ и даже выпили у него по рюмк водки, и даже я имлъ счастіе видть, какъ, вслдствіе угощенія, сладкая улыбка появилась на лиц Халдева. Но одно неожиданное обстоятельство испортило нашу радость, у самаго выхода изъ квартиры стояла чорная картина, вроятно, когда-то служившая вмсто вывски. На ней красовалось изображеніе окорока, рыбы, раковъ и другихъ морскихъ чудищъ. При вид этого, мой товарищъ испустилъ слабый стонъ и стремительно увлекъ меня изъ дома.
Наступалъ третій часъ, мы были на Среднемъ Проспект Васильевскаго Острова, и и самъ начиналъ ощущать приступы врага, сокрушившаго желзную натуру самого Уголино, когда одинъ неожиданный случай привлекъ все мое вниманіе. Цлые ряды синихъ пузатыхъ каретъ съ клоками неизбжнаго сна на запяткахъ, перескли намъ дорогу, по пути къ Малому Проспекту, изъ каретъ выглядывали дамы довольно противнаго вида, а по всей улиц шла цлая толпа разнохарактернаго народа, скоро поровнявшаяся съ нами и незамтно увлекшая насъ за собою. Знакомыхъ лицъ въ собраніи не оказывалось, а оттого я обратился къ поровнявшемуся со мной старику почтеннаго вида и сказалъ довольно печальнымъ голосомъ:
— Позвольте спросить, это похороны, на которыя я получилъ приглашеніе третьяго дня?…
— Точно такъ-съ, отвчалъ старичокъ почтеннаго вида, это похороны Ильи Тимофича Овсянникова… вы, вроятно, пошли не по той улиц?…
— Точно такъ, сказалъ я, потупивъ голову, мы съ моимъ другомъ опоздали… по дламъ, знаете…
— Что ты длаешь? съ ужасомъ шепнулъ мн Халдевъ, неужели намъ плестись до кладбища? И какой Илья Овсянниковъ, и никогда ты не получалъ приглашенія!…
— Молчи! сказалъ я строго и, обратясь къ старичку, спросилъ съ участіемъ: — ну, какъ наши оставшіеся? какъ переносятъ они тяжолую потерю?
— Чтожь, батюшка, кротко отвтилъ мой собесдникъ, вдь сами знаете, какова родня осталась. Покойникъ племянниковъ и въ домъ къ себ не пускалъ, за то по полмильону на каждаго оставилъ. А нечего сказать, народъ хоть молодой, а хорошій. Все раздлили безъ ссоры, похороны справляютъ честно, Матрен Ниловн выдлили то, что она сама захотла. Да вотъ и васъ проведу къ Матрен Ниловн.
— Не нужно, не нужно,— сказалъ я,— теперь не такое время!
Затмъ я, къ неслыханному ужасу страдальца Халдева, перезнакомился со всми господами, около насъ подвигавшимися, и не изъявилъ никакого желанія обратиться вспять, несмотря на вс знаки моего попутчика.
Мрачный видъ голоднаго моего друга сильно подйствовалъ на всю компанію, его приняли за человка особенно преданнаго памяти скупого богача Овсянникова. Я быль очень радъ этому обстоятельству, наблюдалъ вдоволь, разговаривалъ съ новыми пріятелями нею дорогу и незамтно очутился у воротъ Смоленскаго Кладбища, на которомъ лежитъ столько дорогихъ мн людей, столько родныхъ, столько друзей моего сердца, столько товарищей моей молодости…
— Иванъ Александровичъ, сказалъ мн тутъ Халдевъ, я тебя покидаю. Я сейчасъ упаду отъ изнеможенія. Въ моемъ живот совершается нчто ужасное, у меня ноги едва идутъ отъ голода. Прощай, буду я помнить путешествіе съ петербургскимъ туристомъ!
— Постой, мой любезный спутникъ, возразилъ я на это, имя въ голов свои планы. Постой, постой, неукротимый Халдевъ. Неужели ты способенъ отойдти отъ воротъ кладбища, не поклонившись памяти друзей и родныхъ нашихъ? Ты теперь въ хорошемъ настроеніи духа, ты отршенъ отъ всего матеріальнаго, и я тебя не отпускаю. Въ жизни нашей всегда слеза идетъ за шуткой, истинное чувство за беззаботною шалостью, минута умиленія за минутой веселости. Объ этомъ должны знать читатели моихъ ‘Замтокъ’, безъ того ‘Замтки’ эти покажутся имъ трудомъ нечувствительнаго смертнаго.
Отдавши должную память могиламъ лицъ, выше всего нами почитаемыхъ, мы очутились въ другой сторон Смоленскаго Поля, на томъ мст, гд рядомъ, одинъ возл другого, лежало нсколько лучшихъ друзей нашей молодости. На этомъ штандпункт, вспоминая о добрыхъ друзьяхъ нашихъ, я почувствовалъ, что могу дать опять волю своему краснорчію, говоря о лицахъ, весело прожившихъ свою жизнь и переселившихся въ жизнь лучшую безъ грховъ на совсти, съ свтлой улыбкой на молодыхъ устахъ.— Халдевъ, добрый мой Халдевъ, сказалъ я, остановившись между могилами, мы съ тобой молчаливо стояли надъ прахомъ нашихъ родныхъ и женщинъ, нами любимыхъ, но для чего же молчать здсь, возл добрыхъ товарищей, такъ любившихъ и смхъ, и шалости и беззаботную бдность молодыхъ дней? Гляди сюда, я укажу теб всхъ по порядку, я здсь частый гость. Вотъ гд лежитъ вашъ знаменитый художникъ и дрянной стихотворецъ, врнйшій другъ и быстрый наблюдатель, чтитель славы, умершій на порог храма славы, родоначальникъ ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’, человкъ памятный всмъ намъ. Черезъ сто лтъ надъ его прахомъ потомство выстроитъ мавзолей, съ громкой надписью, но это земляное возвышеніе и дубовый крестъ для меня миле всхъ мавзолеевъ! Вотъ неподалеку отъ него прахъ юноши, котораго мы, въ нашихъ собраніяхъ, звали втреннымъ дитятей, онъ, я думаю, умеръ смясь, и былъ правъ, потому что жизнь его была чиста и смерть для него не могла съ собой нести страха. Халдевъ, мой другъ, тяжко подумать о томъ, сколько разъ мы провожали на вчный покой друзей души нашей, сколько разъ намъ приходилось съ рыданіемъ смыкать наши ряды надъ чьей-нибудь свжей могилой! Ступай теперь вправо, по этой узкой дорожк. Передъ тобой памятникъ и букеты живыхъ цвтовъ около памятника. Это могила нашего добраго друга, прозваннаго профессоромъ чернокнижія, за вс добродтели, столько лтъ длавшія его первымъ изъ первыхъ въ рядахъ нашего общества.’
На этомъ мст Халдевъ, несмотря на голодъ, а можетъ быть и ослабвъ отъ голода, заплакалъ горько.— ‘Такъ вотъ его могила! такъ вотъ гд покоится вчнымъ сномъ мой милый товарищъ? сказалъ мой спутникъ. Помнишь ли, Иванъ Александровичъ, какъ вся наша компаніи, вс особы широкоплечія и пожилыя, какъ вся наша компанія плакала, рыдала, производила даже смятеніе въ публик во время сю похоронъ? Милый, добрый, изобртательный на шалости пріятель, какъ я любилъ тебя, какъ я бывалъ веселъ, бесдуя съ тобою, какъ ты покидалъ меня, какъ скоро я проматывался до чиста, какъ мило говаривалъ ты всенародно: ‘Съ чего думаютъ, что и стану ходить къ этому голяку Халдеву, онъ промотался въ прахъ и негоденъ уже ни къ какому употребленію!’ (Ай, Боже! Боже! какъ я голоденъ!) Милый, врный другъ, какъ бы мы теперь повеселились съ тобою! (Первое дло — пошли бы обдать, я просто умираю!) Пускай могила твоя никогда не остается безъ цвтовъ и друзья твои…’
На этомъ мст Халдспъ отеръ потоки слезъ и вдругъ произнесъ, взглянувъ на меня отчаянными глазами: ‘Иванъ Александрычъ, все со мной кончено, и чувствую, что еще черезъ часъ меня не будетъ на свт. И голоденъ, у меня будто двадцать ножей въ желудк.’
Мн самому стало жаль бднаго попутчика: онъ весь поблднлъ и его даже стало корчить. Что мн было длать, чмъ могъ и утолить мученія несчастнаго Халдеаа, здсь, между могилами, въ сторон отъ города? Пока я волновался въ разныхъ мысляхъ и даже шарилъ въ карман, отыскивая тамъ мятную лепешку, еще вчера положенную, къ намъ скорыми шагами подошолъ толстый молодой человкъ пріятной наружности и сказалъ, кланяясь намъ почтительно:
— Господа, поввольте убдительнйше просить васъ не отказать мн въ одной милости: помянуть покойнаго Илью Тимофечича. Закуска готова во второмъ дом направо отъ воротъ кладбища. Мы помянемъ покойника шампанскимъ, котораго, смю сказать, едва ли кто нибудь изъ знакомыхъ старика нашего пилъ въ его дом.
Описать восторгъ Халдева можетъ разв перо Камоэнса. Черезъ три минуты мы уже сидли за роскошнымъ столомъ, посреди совершенно незнакомаго намъ общества.

X.
Продолженіе фельетона о необыкновенномъ обд близь Смоленскаго кладбища, причемъ читательниц рекомендуется новый сотрудникъ по части ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’, а также изъясняется, отчего Халдевъ получилъ новое прозваніе башибузука.

Ну-съ, моя прелестная читательница — я начинаю продолжать мой разсказъ, такъ неожиданно прервавшійся посреди похороннаго обда въ память усопшаго богача Овсянникова. Признайся откровенно въ твоихъ чувствахъ и отвчай мн, не думая хитрить передъ Иваномъ Александровичемъ. Безъ сомннія мой поступокъ и мое положеніе за чужимъ обдомъ, посреди вовсе незнакомой компаніи, кажутся теб странными и дурными по тону. Я хорошо знаю моихъ читательницъ, да и вообще всхъ женщинъ сверной Пальмиры. Он думаютъ, что я благоговю передъ ними и способенъ только подшучивать надъ своими согражданами мужскаго пола. Ничуть небывало — женская натура не возбуждаетъ во мн никакого подобострастнаго изумленія. Между изящнйшими женщинами знаю я не одну, qui rendra des points {За поясъ заткнетъ.} и Моторыгину, и хлыщу Мухоярову и даже самому Холмогорову, чтителю великосвтскости, жрецу хорошаго тона! Когда-нибудь я поговорю обо всемъ этомъ и разскажу теб самой, дорогая читательница, на сколько ты сама пропитана духомъ тщеславія, мотовства, высокомрія и нетерпимости. Дойдетъ и до тебя очередь, это я теб предсказываю откровенно, ты меня не подкупишь своими голубыми глазками, и ласковой улыбкой, и валансьенскими кружевами на воротничк! я тебя вижу насквозь, знаю, что ты любишь считать меня и Халдева чудаками, моветонами, даже шутами, и, конечно, за то отплачу теб но заслугамъ. Не даромъ я просиживаю ночи надъ моими ‘Замогильными Записками‘, имющими выйдти въ свтъ черезъ пятьдесятъ одинъ годъ посл моей смерти! Но однако довольно о читательниц и о моихъ ‘Замогильныхъ Запискахъ’, другія идеи насъ ожидаютъ, другія картины требуютъ моего художественнаго пера. Уже Халдевъ сълъ три тарелки супа и познакомился со своими сосдями, уже бесда начинаетъ принимать шумный характеръ, уже пито было не разъ за упокой Ильи Овсянникова, уже мирно пользуются жизнью живущіе люди, забывая о предмет ихъ собранія и тишин, подобающей сему предмету. Чтожь длать! Разв великій поэтъ не сказалъ раньше насъ: ‘спящій въ гроб, мирно спи, жизнью пользуйся живущій!’ Наслдники богача Овсянникова, да и вс гости, по видимому, вполн пропитались сказанной аксіомой, а поэтому и сцены, насъ окружавшія, не лишены были оживленія. Прямо противъ меня какой-то сдовласый старецъ, лтъ осьмидесяти, уписывалъ за троихъ, какъ будто на свадебномъ обд, два другіе гостя толковали о политик Европы, часто упоминая имя Пальметрона и ругая этого Пальместрона по заслугамъ, дале, на конц стола шла бесда страннаго содержанія. Тамъ, изъ-за шума и звона ножей съ тарелками, рзко возвышался чей-то голосъ, не то протяжный фальцетъ, не то жидкій сопрано, голосъ, какъ будто мн знакомый. Напрасно напрягалъ я мое зрніе, чтобы различить говорящаго гостя, онъ былъ отъ меня скрытъ цлымъ кружкомъ, по видимому, восхищонныхъ слушателей. Пока я колебался въ моихъ мысляхъ и собиралъ свои воспоминанія,— голосъ этотъ вдругъ возвысился и произнесъ въ высшей степени странную фразу:— ‘Господа, мн истинно пріятно ваше сочувствіе къ ‘Замткамъ Петербургскаго Туриста’. Для васъ не существуетъ никакихъ псевдонимовъ, и я не хочу скрываться доле: — это я пишу подъ именемъ Ивана Ч—р—к—ж—н—ва, моего добраго друга, съ которымъ мы, три года тому назадъ, убивали тигровъ на мыс Доброй Надежды.
— Что? что? что? вдругъ крикнулъ Халдевъ, бросая вилку и грозно поднимаясь съ своего мста. Но я придержалъ моего шумливаго пріятеля и тихо указалъ ему на огромное блюдо ветчины съ горохомъ, ему поданное. Халдевъ, наложилъ себ полную тарелку и потомъ сказалъ мн: — ‘Пусти меня, я ударю бутылкой этого отвратительнаго самозванца.’
— Разв ты не видишь, что это Веретенниковъ? сказалъ я, успокоивая своего сосда.
— Веретенниковъ, надувшій Буйновидова сигарами?
— Онъ самый.
— Продавшій банку отъ имбирнаго варенья вмсто китайской вазы?
— Именно, дорогой Халдовъ.
— Отъявленный лгунъ, выдающій себя за великаго путешественника?
— Да, да, это Веретенниковъ.
— Тмъ боле надобно ударить его бутылкой или стуломъ.
— Оставь его, Халдевъ, возразилъ я громко. Истинный мудрецъ долженъ изъ всего извлекать одну пользу. Сиди и уплетай ветчину, да закрой меня своей особой. Я имю кой-какіе разсчеты на Веретенникова.
А между тмъ господинъ, убивавшій со мною тигровъ на мыс Доброй Надежды, продолжалъ восхищать слушателей разсказами, но истин безпримрными.— ‘Васъ удивляетъ, друзья мои, говорилъ онъ (и вся зала внимала звукамъ его голоса), васъ удивляетъ то обстоятельство, что Иванъ Ч—р—к—ж—н—к—въ, извстный писатель, ссудилъ меня своимъ именемъ для подписи подъ ‘Замтками Петербургскаго Туриста.’ Но, во-первыхъ, онъ получилъ отъ меня за это сто тысячъ луидоровъ векселями на Гопе и внскаго Ротшильда, во-вторыхъ, онъ обязанъ, даже облагодетельствованъ мною, и даже въ гробу не забудетъ услугъ, ему оказанныхъ. Вамъ всмъ, мирно сидящимъ здсь и пользующимся отличнымъ угощеніемъ нашего добраго хозяина (тутъ толстякъ Веретенниковъ съ чувствомъ пожалъ руку полнаго юноши, распоряжавшагося обдомъ), вамъ всмъ, здсь бесдующимъ, и не вообразить себ океана событій, катастрофъ, ужасовъ, пережитыхъ мною, Алексемъ Веретенниковымъ, въ Индіи, на островахъ Тихаго Оксана, въ степяхъ Африки и на берегахъ озера Макараибо! Въ Индіи встртилъ я Ч—р—к—н—ж—к—ва и тамъ оказалъ ему одну изъ услугъ, истинно-дружескихъ, во вки не забываемыхъ Я спасъ изъ горящаго костра и вдову брамина, въ которую Ч—р—к—н—ж—въ былъ влюбленъ съ обычной своею необузданностью, со страстью тигра. Какъ же посл этого ему не дать мн своего имени для моихъ ‘Замтокъ’? Не могу же я, замчательный учоный, туристъ, изъздившій весь міръ, охотившійся за крокодилами на берегахъ сумрачно-таинственнаго Нила, не могу же я подписывать мое имя подъ шаловливыми фельетонами русской газеты! Что сказалъ бы обо мн раджа Брукъ Саравакскій, съ которымъ мы очищали отъ пиратовъ Малайскій Архипелагъ? Что сказалъ бы онъ, узнавши, что Веретенниковъ пишетъ шуточныя статейки? Что подумала бы обо мн королева Помаре и король Камеа-меа, предлагавшіе мн въ своихъ владніяхъ весьма важную должность? Такому человку какъ я, надо хранить декорумъ, и вотъ почему, вмсто обычнаго псевдонима, подъ которымъ невозможно укрыться, я избралъ себ имя живого человка, Ивана Ч—р—к—ж—к—ва, такъ много мн обязаннаго!’
Едва нашъ толстякъ кончилъ рчь и отеръ салфеткой свое широкое, блое лицо, какъ со всхъ сторонъ посыпались на него привтствія и разспросы. Въ моихъ глазахъ было пять разъ выпито за здравіе Веретенникова, ‘Петербургскаго Туриста’. Халдевъ мталъ повсюду гнвные взоры, но никто не заботился о его гнв. Единственный человкъ, способный изобличить лгуна, только молчалъ и слушалъ. Да и надо признаться, было чего послушать. Отлично говорилъ Веретенниковъ, все боле и боле увлекая своихъ слушателей, но не забывая и пищи, о отъ времени до времени поглащая цлыя блюда разныхъ припасовъ. И давно знаю Веретенникова, хотя, конечно, не убивалъ съ нимъ тигровъ, какъ о томъ можетъ догадаться читатель. въ роман моемъ, который выйдетъ въ свтъ слдующей осенью, будутъ подробно изложены дянія этого новаго Улисса, человка много странствовавшаго, много лгавшаго и не мало плутовавшаго въ свою жизнь. И, странное дло, не взирая на вс лжи и обманы Веретенникова, не взирая на его обжорство и самохвальство, я, даже казня Веретенникова (а одинъ разъ я даже упряталъ его въ тюрьму), не переставалъ чувствовать къ нему нкоторое влеченіе. Однимъ фактомъ могу я выразить чувство, возбужденное во мн этимъ человкомъ. Весь конецъ стола около нашего туриста жаждалъ слушать отъ него исторію о спасенной жен брамина, въ которую былъ влюбленъ Ч—р—к—ж—к—въ. Вс упрашивали Веретенникова начать разсказъ, и онъ готовился къ нему, попивая портвейнъ и безпрестанно повторяя.— ‘Странная эта исторія! почти невроятное приключеніе!… передъ вами, господа, раскинется рядъ невообразимыхъ, почти неправдоподобныхъ событій!’ я самъ сидлъ, укрывшись за сосдями и, надо признаться, ожидалъ разсказа съ жадностью. Никогда не бывала мои особа въ Индіи, никогда Иванъ Александровичъ не влюблялся въ жену брамина, никто не спасалъ дорогихъ ему женщинъ изъ горящаго костра — а между тмъ Иванъ Ч—р—к—ж—н— к—въ ни за что на свт по упустилъ бы случая услыхать разсказъ объ ост-индскихъ похожденіяхъ Ивана Ч—р—ж—к—ва. Да, мои читатели, Веретенниковъ былъ не простой лгунъ, и его импровизаціи приводили въ восторгъ не однихъ только легковрныхъ слушателей.
Но пока я одинъ разсуждаю, разсказъ Веретенникова уже начался. При начал его, онъ описалъ слушателямъ индійскій городъ Бенаресъ, въ которомъ, конечно, никогда не былъ ни онъ самъ, ни кто-либо изъ насъ слушавшихъ. Долго говорилъ витія о слонахъ, пагодахъ, массивныхъ куполахъ, пальмовыхъ рощахъ, статуяхъ богини Вишну и смуглыхъ баядеркахъ, танцующихъ подъ звуки гонга. Въ одной изъ пальмовыхъ рощъ, близь главной пагоды Бенареса, обитала та дивная жена брамина, въ которую Иванъ Ч—р—н—к—ж-ковъ влюбился съ обычной своей необузданностью. Прелести юной индіанки Веретенниковъ описалъ такъ, что я самъ ощутилъ нкоторое волненіе въ сердц, слушатели же едва не заплакали отъ упоенія. ‘Въ это время я самъ’, такъ продолжалъ нашъ ораторъ, ‘зажился въ Бенарес, наблюдая нравы извстныхъ удавителей-туговъ. Много разъ встрчались мы съ Иваномъ Александровичемъ въ пальмовой рощ, гд раздавались звуки гонга и гд жила его возлюбленная! Много разъ говорилъ я ему: — ‘эй, Ч—р—к—ж—н—к—въ, брось волокитство за индіанками — самая лучшая изъ нихъ не что иное какъ дура, сжигающая себя на костр по смерти мужа! Брамину теперь девяносто семь лтъ онъ умретъ въ скоромъ времени — что ждетъ тогда женщину, тебя плнившую’? Подумай объ этомъ, обуздай свои бшеныя страсти. Я понимаю, что можно любить женщину съ острова Явы, я понимаю привязанность къ островитянкамъ Маркизскихъ Острововъ, но здсь я не понимаю любви. Когда браминъ умретъ, его жена должна будетъ сжечь себя всенародно!’ И что же? мое предсказаніе исполнилось, черезъ недлю посл нашего разговора съ Ч—р—к—ж—к—вымъ, браминъ умеръ скоропостижно!
Ропотъ заглушоннаго ужаса вырвался изъ груди всхъ слушателей, даже изъ моей собственной груди!
Веретенниковъ отеръ лицо еще разъ, выпилъ два стакана вина и продолжалъ рчь, упиваясь собственнымъ своимъ краснорчіемъ. Онъ описалъ намъ отчаяніе молодой браминши, ея твердую ршимость сжечь себя на костр вмст съ трупомъ мужа, онъ перенесъ насъ въ фанатическій міръ суровыхъ Индійцевъ, изобразилъ тревогу всего города, приготовленія къ торжеству, прощаніе юной жертвы съ родными и съ народомъ. Мало того, онъ повелъ насъ въ жилище жертвы, разсказалъ, чмъ была убрана ея опочивальня, какимъ бамбуковымъ ковромъ устилался тамъ полъ, какого цвта платье надла молодая женщина, и какого вса серьги красовались въ ея маленькихъ, смуглорозовыхъ, прозрачныхъ ушахъ. Затмъ кисть пошла брать все шире и шире, на сцену выдвинулись весь городъ Бенаресъ, хоры баядерокъ, толпы браминовъ въ бломъ одяніи, великобританскія власти въ красныхъ мундирахъ, тщетно пытавшіяся отговорить несчастную вдову отъ ея намренія. Все было напрасно: на главной площади города уже высился костеръ изъ сандальнаго дерева — благовонная смола горла въ серебряныхъ вазахъ, площадь наполнилась мильономъ народа, на часахъ городской башни пробило одиннадцать часовъ, въ четверть двнадцатаго все должно было кончиться. Молодая вдова, одтая въ широкое полосатое платье (одна полоса блая, а одна палевая) появилась передъ восторженной публикой. Она кинула въ народъ четыре пригоршни цвтовъ, народъ подрался за эти цвты. Она раздала подругамъ серьги изъ ушей, браслеты съ рукъ, золотыя кольца съ маленькихъ ногъ, и потомъ взошла на костеръ твердыми шагами…
— Что же длалъ въ это время мошенникъ Ч—р—к—ж—въ? спросилъ тутъ молодой распорядитель обда, ударивши по столу кулакомъ. Вся публика давно была охмлена — отчасти виномъ, отчасти импровизаціей Веретенникова.
— Что длалъ Ч—р—к—ж—н—к—въ? звонко-протяжнымъ фальцетомъ продолжалъ ораторъ.— Нашъ Иванъ Александрычъ стоялъ у самаго костра, подверженный разслабленію, но глаза его сверкали какъ у бенгальскаго тигра. Зайдите въ звринецъ, взгляните на этого тигра, и тогда вы составите себ слабое понятіе о глазахъ Ч—р—к—ж—к—на, въ то время, когда дорогая ему женщина восходила на роковой костеръ! Уже факелы загорались въ рукахъ браминовъ, уже лвая часть костра, составленная изъ мелкихъ дровъ, облитыхъ смолою, вспыхнула яркимъ пламенемъ… а нашъ соотечественникъ не трогался съ мста. Онъ былъ убитъ духомъ. Вы, вроятно, знаете, господа, что во мн обитаетъ страсть ко всему невозможному, разительному, титаническому. Видъ пораженнаго друга и погибающей женщины расшевелили мою натуру. Я не удержался. Я подошолъ къ Ивану Александрычу и только сказалъ ему, указавъ на костеръ, сильно разгоравшійся: ‘Еще минута, и все будетъ кончено!’
Того было довольно. Подобно двумъ удавамъ, кидающимся съ древа на убгающую антилопу, мы двое бросились къ пылающему костру, ухватились руками за боковые столпы, препятствовавшіе дровамъ разсыпаться, натужились на сколько хватало силы, и вмигъ вмсто высокаго костра на земл оказались лишь нестройные ряды угасавшихъ полньевъ. Трупъ брамина, полусозженный, покатился по трав, а юная жертва очутилась въ объятіяхъ Ивана Александровича! ‘Злоди! оскорбители Брамы!’ заревла толпа фанатиковъ-зрителей, а жрецы кинулись на насъ, потрясая оружіемъ. Первыхъ двухъ браминовъ я ударилъ полномъ по голов, они упали къ моимъ ногамъ и погибли въ ужасныхъ мученіяхъ. Трехъ другихъ я схватилъ за волосы и столкнулъ головами такъ, что изъ трехъ головъ осталось лишь нчто похожее на кисель. Тмъ временемъ Ч—р—ж—к—въ уносилъ вдову брамина, при восторженныхъ рукоплесканіяхъ англійскаго населенія, дивившагося нашей смлости, но не ршившагося помогать намъ открыто. Еще шесть браминовъ пали подъ моими ударами и толпа заколыхалась въ трепет. Пользуясь минутой замшательства, мы оба пробились ко дворцу губернатора. Итакъ было двумя путешественниками совершено дло, безпримрное, какъ въ лтописяхъ города Бенареса, такъ и въ исторіи всей Индіи! Да. друзья мои, то было дло чрезвычайное! то былъ подвигъ, по истин, едва-едва правдоподобный!.
И я, и Халдевъ только могли взглянуть другъ на друга въ глубокомъ безмолвіи. Глубокое безмолвіе властвовало и на конц стола, въ кругу лицъ, окружавшихъ Веретенникова. Жаркое не было додено, къ бланманже никто не иритрогивался, шампанскія бутылки стояли недопитыя, и живительный газъ изъ нихъ выдыхался.
— Что же сталось потомъ съ молодой вдовой брамина? посреди тишины вдругъ спросилъ одинъ изъ любопытнйшихъ слушателей.
— Одни говорятъ,— хладнокровно сказалъ Веретенниковъ — что Иванъ Александровичъ, соскучившись ея любовью, кинулъ несчастную въ волны моря. И. признаюсь, не раздляю этого мннія: Ч—р—к—ж—н—к—въ, конечно, не прочь умертвить человка, завести фальшивую игру въ карты, но, кажется мн, что онъ неспособенъ погубить невинную индіянку. Мн писали изъ Кантона, что вдова брамина, обвнчанная съ Иваномъ Александровичемъ, долго жила въ Америк, а теперь собирается въ Петербургъ къ мужу… И знаю даже наврное, гд теперь она, и въ какой гостиниц она остановится!
Хотя большая часть слушателей была сильно разгорячена спиртными напитками,— однакожъ послдняя рчь Веретенникова не прошла безъ возраженія.
— ‘Помилуйте, Алексй едосичъ, сказалъ ему одинъ изъ племянниковъ усопшаго Овсянникова — въ вашихъ словахъ должна быть какая-то ошибка. Вдь Иванъ Александровичъ женатъ на русской двушк, въ вашихъ же фельетонахъ о томъ говорится!
— Женатъ! женатъ! энергически произнесъ Веретенниковъ, и даже изобразилась на его лиц улыбка, обидная для спрашивавшихъ. Конечно, женатъ, но что же изъ этого? Вы, я вижу, вс, сидя въ своихъ норахъ, выучились мрять людей по вашему скромному масштабу. Вы не знаете, что во многихъ длахъ своей жизни Иванъ Ч—р—к—ж—н—к—въ хуже тигра и гіены бенгальской! Ему ничего не значитъ ограбить путешественника, жениться на четырехъ женахъ и потомъ поднести каждой изъ жонъ лимонаду съ мышьякомъ. Врьте мн, знающему дло — Ч—р—к—ж—н—к—въ былъ женатъ девять разъ, и изъ девяти его жонъ пять живы… до тхъ поръ, пока онъ не вздумаетъ отъ нихъ отдлаться!…
Въ это время я хотлъ опять взглянуть на Халдева, но спутника моего уже не было на своемъ мст. Неукротимый баши-бузукъ не могъ перенести клеветъ Веретенникова! Прежде чмъ я усплъ одуматься, Халдевъ уже стоялъ противъ велерчиваго туриста, очевидно поблднвшаго и сконфузившагося.
— ‘Господа’, вдругъ произнесъ Халдевъ, обращаясь ко всмъ слушателямъ, — позвольте мн опровергнуть приговоры этого толстаго обманщика. Иванъ Ч—р—к—ж—к—въ, мой другъ, никогда не бывалъ въ Индіи, никогда не велъ фальшивой игры, никогда не убивалъ путешественниковъ. Женатъ онъ всего на одной жен и живетъ съ нею въ примрномъ согласіи. Раза два спасалъ онъ г. Веретенникова отъ тюрьмы и побоевъ, за что Веретенниковъ, какъ вы видите. платитъ ему гнусною клеветою. Нужны вамъ доказательства моихъ словъ? На противоположномъ конц стола сидитъ самъ Иванъ Александровичъ: обратитесь къ нему, спросите его, знаетъ ли онъ Веретенникова и далъ ли ему право тщеславиться ‘Замтками Петербургскаго Туриста’. Вс глаза обратились къ мою сторону, а Веретенниковъ, узнавши мою персону, поблднлъ еще боле. Не пытаясь оправдываться или вывертываться, онъ кинулся было къ своей шляп, но движеніе его возбудило лишь несказанный гнвъ со стороны недавнихъ слушателей. О, кто же изъ моихъ читателей не знаетъ, какъ свирпъ и задоренъ становится человкъ посл сытнаго обда съ достаточнымъ количествомъ шампанскаго! Вс обманы Веретенникова, обнаружась сами собою, повлекли великую бду на его голову!— ‘Можно ли такъ безстыдно лгать!’ кричали ему одни гости — ‘Такъ вся исторія о жен брамина пустая выдумка?’ со злобой говорили другіе.— ‘А, ты присвоиваешь себ чужія сочиненія! а! Ч—р—н—к—ж—н—к—въ убійца и игрокъ!’ вопіялъ Халдевъ, высоко поднимая надъ головой пустую бутылку. И вдругъ общая разноголосица была покрыта однимъ общимъ возгласомъ: — ‘Господа, надо побить этого обманщика!’
Напрасно бдный толстякъ Веретенниковъ умолялъ о пощад и кидался ко мн, упрашивая, чтобъ я за него вступился: бури поднималась не на шутку и мн невольно приходили на мысль строки поэта по поводу одного свадебнаго пира, кончившагося подобною же исторію:
И драка вспыхнула везд
Въ единую минуту!!
Къ счастію, однако же, настоящей драки не послдовало. Не усплъ Веретенниковъ получить пяти толчковъ въ бокъ, какъ у него явился защитникъ, въ образ самого содержателя гостинницы, въ которой мы обдали. Подъ прикрытіемъ сказаннаго мужа, толстякъ уведенъ былъ въ чуланъ и спрятанъ тамъ отъ взоровъ разгнванной публики, увы! только на время. Неукротимый Халдевъ узналъ о чулан и привелъ передъ его дверь все собраніе, требуя немедленной выдачи человка, пускавшаго дурную славу про его друга Ивана Александрыча. Дло становилось тмъ хуже, что въ память покойнаго Овсянникова было выпито еще три ящика шампанскаго!
Напрасны были мои просьбы и мои увренія въ томъ, что я отъ души прощаю Веретенникова. Дверь чулана колыхалась отъ напора могучихъ плечъ, Халдевъ не внималъ никакимъ увщаніямъ. Тогда я ршился на послднюю мру, то-есть кинулся къ хозяину и убдилъ его провести меня въ чуланъ другимъ ходомъ. Когда мы явились туда, Алексй едосичъ, истребитель тигровъ и малайскихъ пиратовъ, находился почти въ безпамятств отъ ужаса. Мы наскоро прикрыли его шубой и вдвоемъ вывели на задній дворъ, оттуда въ огородъ, а изъ огорода на Малый Проспектъ Острова. Увидя себя вн опасности, Веретенниковъ прижалъ мою руку къ своему сердцу и возопилъ громкимъ голосомъ: — ‘Иванъ Александрычъ, требуй отъ меня жизни и всей моей крови. Я твой рабъ до конца дней моихъ. Чмъ могу воздать я теб за услугу сейчасъ оказанную?
— Двумя вещами, почтенный Алексй едосевичъ, отвтилъ я, сажая толстаго туриста на извощика,— двумя вещами можешь ты отблагодарить меня за сегодняшній день. Во-первыхъ лги меньше и не натыкайся на исторію, а во вторыхъ, во вторыхъ… Я открылъ въ теб дарованіе замчательнаго разскащика. Хочешь ли ты быть, и на самомъ дл, моимъ сотрудникомъ по части ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’?
— Что я слышу? перебилъ меня туристъ, ты не издваешься надо мною? ты серьёзно предлагаешь мн эту поликую честь?
— Очень серьезно, отвчалъ я. Пора теб извлечь какую-нибудь пользу изъ твоего пламеннаго воображенія. Я намренъ испробовать твой даръ и познакомить съ нимъ просвщенную публику. Разъ въ мсяцъ ты будешь писать по одному фельетону, вмсто меня. Я начинаю утомляться, да и вообще мои ‘Замтки’ не могутъ потерять отъ элемента вопіющаго и неправдоподобнаго. Давай полную волю своей фантазіи,— я убжденъ въ томъ, что разсказы твои будутъ очаровывать читателя. Я забываю все прошлое,— приходи ко мн завтра совтоваться объ этомъ дл. Пошелъ, извощикъ!
И мы оба ухали въ разныя стороны, оставивши друзей Овсянникова доканчивать пиръ, поминки и бесду. Когда я вернулся домой, жена спросила меня, закусивъ губки: ‘Хорошо было путешествіе по Петербургу съ Халдевымъ?’
— Не забуду я путешествія съ Халдевымъ, отвчалъ я, переводя духъ и наливая себ рюмку водки. Это не путешественникъ, а какой-то башибузукъ необузданный.
Съ той поры принято называть Халдева уже не злостнымъ банкротомъ, а баши-бузукомъ.

Конецъ второй части.

1855.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
О парадной елк у бездтнаго поэта Копернаумова, а еще боле о томъ, какъ обрадованъ былъ петербургскій туристъ, наканун рождества, однимъ изъ своихъ читателей

Читатель мой уже хорошо знаетъ, что я люблю старое серебро, древній фарфоръ, табакерки съ миніатюрами, фламандскія картины и все прочее. Зная обо всемъ этомъ, онъ очень могъ бы возблагодарить за наслажденіе, доставляемое ему моими ‘Замтками’, то есть вознаградить меня присылкою въ редакцію ‘Санктпетербургскихъ Вдомостей’ серебряной стопы, хорошей картины, мраморной фигуры — для передачи автору ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста‘ отъ его неизвстнаго почитателя. Такой подарокъ я бы охотно принялъ и даже возблагодарилъ бы за него приличной эпистолой въ стихахъ, и неизвстнаго своего почитателя поставилъ бы наряду съ героями древняго Рима. Взять подобную взятку не гршно, а достохвально. Ране меня, Горацій получилъ домикъ и поле, какъ дань почтенія отъ читателя, Тацитъ безпрерывно принималъ дары отъ неизвстныхъ чтителей его мудрости, а загородный палаццо Сенеки, наполненный статуями, золотыми амфорами и мозаикой, свидтельствовалъ о добрыхъ наклонностяхъ римской публики. Времена перемнились, нынче никто не помнитъ поэтовъ, никто не даритъ статуй и картинъ скромному писателю, и самый первый изъ служителей русскаго Пинда не можетъ разсчитывать ни на что, кром букета камелій и пучка иммортелей, хорошо еще, если камеліи съ иммортелями пришлются ему при жизни, а не украсятъ собой его могилы! Право, неоцненный читатель, если ты обо всемъ этомъ подумаешь, то оно будетъ не дурно! Что стоитъ теб отдлить отъ твоихъ фамильныхъ рдкостей какую нибудь севрскую вазу, картину фан-дер-Нээра, древнюю чашу съ фигурами, наклеить на нее любезную записочку и послать въ контору нашей газеты? Какіе толки, какія догадки были бы возбуждены во всемъ изящномъ круг твоимъ деликатнымъ поступкомъ, какъ бы я гордился своимъ успхомъ, какъ разозлился бы на меня мой соперникъ Евсей Барнауловъ, никогда не получавшій отъ своей практики ничего, кром медока, свчей, ламповаго масла, бобровыхъ фуражекъ и другихъ прозаическихъ предметовъ, имъ же самимъ выпрашиваемыхъ неотступно! Что касается до меня, то я никогда ничего не прошу, ни на кого не жалуюсь, скромно довольствуюсь своей долей, и жду награды въ потомств. Когда издадутся мои ‘Литературныя Воспоминанія’, черезъ пятьдесятъ одинъ годъ посл моей смерти, читатель очень хорошо увидитъ, какимъ замчательнымъ безкорыстіемъ я обладалъ, съ какою рыцарскою честностью совершалъ я свое фельетонное поприще! Но обо всемъ этомъ я еще разскажу въ одной изъ слдующихъ моихъ статей, гд, съ полной откровенностью, будутъ пересказаны вс искушенія, какимъ я подвергался со стороны магазинщиковъ и продавцовъ за послдніе два года!’
Вотъ какого рода строки набросалъ я въ субботу передъ Рождествомъ, въ день елокъ и радостей, сидя одинъ въ своемъ кабинет, часа въ два пополудни. Вышеприведеннымъ пассажемъ должна была открываться гисторія о томъ, какъ любитель рдкостей, Андрей Ивановичъ Лопаткина, ссудилъ изящнаго Холмогорова драгоцннымъ севрскимъ сервизомъ на одинъ вечеръ, — но наслдующее утро изъ всего сервиза получилъ одни черепки. Сказанная исторія, несмотря на всю ея высокую занимательность, отлагается до другого раза, а за печать отдастся одно вступленіе, почему же именно одно вступленіе о томъ въ скорости узнаетъ моя читательница.
Итакъ, я дописалъ вышерченный пассажъ и положилъ перо на минуту. Для чего писалъ я его,— изъ за какой причины ршался я вызывать читателей на знакъ вниманія къ Ивану Александровичу Ч—р—к—н—ж—к—ву? Что это мн вдругъ захотлось чужого серебра, чужого фарфору и чужихъ рдкостей? Всякій изъ многочисленныхъ друзей моихъ знаетъ очень хорошо, что я не жаденъ къ чужому добру, самъ обладаю хорошими вещами, въ своемъ обращеніи скоре холоденъ, чмъ искателенъ, попрошайкой никогда не бывалъ и за подарками во вкъ свой не гнался. И вотъ Иванъ Александровичъ, смло могущій сказать о себ, что всю свою жизнь никого ни о чемъ не просилъ, набивается на проявленія читательскаго вниманія? Чмъ же посл этого отличается онъ отъ Барнаулова, Мухоярова, юнаго фельетониста, и наконецъ еофила Моторыгина, который, какъ говорятъ его ненавистники,
. . . . . . . . . . . выкралъ натурою
Изъ Бальзака четыре главы?
Неужели же ‘Петербургскій Туристъ’ не уметъ свершать своего скромнаго дла безъ подарковъ и поощреній? Неужели онъ отдаетъ свою благородную гордость за присылку фламандской картины и серебрянаго кубка? Гд же посл этого, вся оригинальность Ивана Александровича, гд его простота, гд его безхитростная откровенность, гд его рдкая и рзкая любовь къ правд? Почему онъ не вычеркнетъ строкъ, сейчасъ имъ написанныхъ, и самъ не покраснетъ за свое обращеніе къ читателю?
Что-то подобное этимъ мыслямъ вращалось и въ моемъ ум, пока я сидлъ за листомъ бумаги, въ своемъ кабинет, въ два часа пополудни. Но колебанія мои были кратковременны, я зналъ, что пишу, и былъ увренъ въ добрыхъ чувствахъ читателя, во взаимной нашей съ нимъ симпатіи. Шутка всегда остается шуткою, и никто не обязанъ принимать ее за дло серьозное. Мн кажется, что я достаточно знакомъ моимъ читателямъ и могу считать себя не въ одномъ отношеніи выше всякихъ подозрній. Итакъ пускай же вышепрописанный пассажъ идетъ въ газету безъ измненій, въ немъ, какъ кажется мн, подъ шутливостью скрыта мысль довольно серьёзная. Не вазъ и не картинъ просимъ мы, литераторы, отъ нашихъ цнителей, а просто ласковой симпатіи, родственнаго привта, дружескаго намека о томъ, что мы не напрасно трудимся. Пора намъ всмъ оцнить другъ друга и обмняться пріятельскими чувствами. Большаго ничего не желалъ я сказать, и одинъ Евсей Барнауловъ, коварный старецъ, можетъ разглашать, что я имю разсчеты на карманъ читателя. Итакъ подвинемся дале и приступимъ къ продолженію фельетона.
Едва усплъ я съизнова взять перо и приступить къ продолженію фельетона, какъ звонокъ въ моей прихожей зазвенлъ съ особенной яростью, и въ кабинетъ ко мн ввалилась компанія сердцу милыхъ мн пріятелей, то есть Халдевъ, Брандахлыстовъ, Антоновичъ, Оленинскій младшій, Пигусовъ младшій, Пайковъ, Лызгачовъ, Буйновидовъ, Антропофаговъ и докторъ Шенфельтъ. Они вошли въ шубахъ, не снимая калошъ, натоптали на всю комнату, запачкали коверъ, вышитый моею поклонницей Евласіей Кривоносовой, но несмотря на то, сердце мое заиграло въ груди при вид такой блистательной компаніи! Какъ мило мелькнули въ моихъ глазахъ эти бурыя шубы (подобныя моей столь оплакиваемой шуб!), эти срые кашне или носопряты, эти шляпы стараго покроя и теплыя фуражки съ потрескавшимися козырьками! Я почувствовалъ, что не могу доле продолжать моего фельетона, хотя Халдевъ и сказалъ, входя въ комнату: ‘Бога ради, продолжай свою работу’, а затмъ, вроятно для поощренія меня во время труда, началъ пть хриплымъ басомъ цыганскую псню.
Ой, гд жь ты була,
Моя, не чужая!
При такихъ условіяхъ, трудъ сталъ невозможнымъ, я всталъ съ кресла и сказалъ, пожимая руки всей публик: ‘снимайте шубы и оставайтесь обдать!’
— Это невозможно, отрывисто отвтилъ Пайковъ, нахлобучивъ фуражку: — надвай шубу и иди съ нами!
— Но, господа, уже недля, какъ я не обдалъ съ женою!
— Все это пустяки, воскликнулъ Брандахлыстовъ: — я самъ уже три мсяца не видалъ лица Анны Егоровны!
‘Теб хорошо, подумалъ я, имя въ виду романы г-жи Брандахлыстовой, рожденной Крутильниковой. Но у меня гости, прибавилъ я вслухъ.
— Никакихъ отговорокъ не принимается, строго возвысилъ свой голосъ киникъ Буйновидовъ: — черезъ полчаса открывается елка у Копернаумова!
Услыхавъ это, я только усплъ схватить фуражку, а затмъ мы вс устремились на улицу. ‘Елка у Копернаумова! произносилъ я дорогою: Господа, насъ ждетъ нчто титаническое!’
И я не ошибался, хорошо зная характеръ и повадки поэта съ немного фіолетовымъ носомъ, нашего добродушно-свирпаго Селиверста Копернаумова. Читатель уже знакомъ съ этимъ необыкновеннымъ смертнымъ,— но онъ не имлъ счастія бывать на квартир Копернаумова, а кто не видалъ квартиры Копернаумова, тотъ еще не знаетъ самого ея обитателя. Дйствительно чмъ то титаническимъ, размашистымъ и разгульнымъ отличается жизнь нашего друга, онъ работаетъ много, честнымъ трудомъ пріобртаетъ тысячъ до пяти серебромъ въ годъ, на свою особу не тратитъ и ста, но три года сряду гуляетъ въ однихъ и тхъ же, крайне-широкихъ шараварахъ, но уметъ устроить свои дла такъ, что съ исходомъ двнадцатаго мсяца остаются вмсто денегъ при немъ лишь долги, боле или мене неоплатные. Когда еще Копернаумовъ (какъ было разсказано уже) предавался всякаго рода излишествамъ, съ нимъ знаться было не безопасно, но теперь онъ сталъ солидне и домовите. При всей своей одинокости, онъ любитъ нанимать квартиры съ залами и лпнымъ карнизомъ, но безъ мебели, собственная же мебель Копернаумова, какъ извстно всему свту, заключается въ желзной кровати, одной кушетк съ переломанными пружинами, двухъ стульяхъ, сильно шатающихся, и еще въ одномъ жосткомъ кресл, извстномъ подъ страннымъ названіемъ ‘гемороидальнаго стула’. Много разъ допрашивали мы Копернаумова о причинахъ такого названія, много разъ Пайковъ, основательно знающій русскій языкъ, доказывалъ хозяину, что деревянный стулъ никакъ не можетъ быть гемороидальнымъ существомъ — нашъ поэтъ не слушалъ никакихъ убжденій. Письменнаго стола онъ не держалъ, набрасывалъ же свои безсмертныя творенія, или лежа въ постели, или сидя на своемъ гемороидальномъ стул, передъ однимъ изъ мраморныхъ подоконниковъ. Распространяться о трудахъ нашего героя мы много не станемъ: кто изъ русскихъ людей не знаетъ наизусть его поэмы: ‘Собираніе Винограда’, его драматической фантазіи: ‘Винный Погребъ’, его хоровой псни: ‘Пивная Кружка’ И той знаменитой псни, которая уже была напечатана въ одномъ изъ журналовъ и начиналась такими стихами:
Я въ бурной юности моей
Любилъ двицу Вру,
Но боле любилъ я Дрей-
Мадеру.
Слава Копернаумова, конечно, не нуждается въ панегирикахъ съ моей стороны, а потому я и обращаюсь къ елк.
Хозяинъ встртилъ насъ въ передней и началъ съ того, что не пустилъ насъ никуда изъ передней. Самое торжество имло совершиться въ зал, гд слышны были бготня, стукъ, торопливые отвты, голосъ Великанова, голосъ Бурноокова, голосъ Шайтанова. Вс друзья Ч—р—н—к—ж—к—ва были въ полномъ сбор, даже при хозяин, въ передней, находились особы мене любезныя сердцу. Моторыгинъ, чутьемъ чующій пиры, Перетычкинъ, Илья Иванычъ и самъ Евгенъ Холмогоровъ, несмвшій ломаться передъ столь многочисленной ватагой лицъ дурного тона. Не успли мы посидть въ передней на нашихъ шубахъ (если мебели не было въ парадныхъ комнатахъ, то откуда же могло ей взяться въ передней?), не успли мы обмняться нсколькими замчаніями о новостяхъ дня, какъ двери въ залу распахнулись — и торжество началось. На улиц было еще очень свтло, но ставни всей квартиры заперты и сіяющій зимній день обращонъ въ глухую ночь. Прежде всего кинулось намъ въ глаза яркое, разноцвтное, фантастическое освщеніе залы — но нтъ! я говорю не то, залы самой не оказывалось. Вмсто залы мы были въ эдем, въ цвтущемъ саду, посреди чудесъ южной природы! Не въ Петербург мы видли себя, но подъ тропиками. Не морознымъ декабремъ, а благоуханнымъ, теплымъ маемъ пахнуло намъ въ лицо отъ рощи померанцевыхъ деревьевъ, отъ цвтущихъ жасминовъ и лимонныхъ деревъ огромнаго роста. Фиговые и банановые великаны размщены были всюду, широкіе музовые листы живописно переплетались съ остролиственной зеленью финиковой пальмы, блыя и ярко-красныя камеліи сверкали въ зелени, какъ рубины и перлы, направо и налво отъ дверей било два переносныхъ фонтана, струя одного была красна какъ кровь, другой мталъ вверхъ длинную полосу жидкости, сверкавшей какъ золото. ‘Шато-лафитъ и эрмитажъ!’ басомъ произнесъ хозяинъ, остановившись около каждаго изъ фонтановъ.
— Ты съ ума сошелъ, Копернаумовъ! сказалъ я, не вря своимъ глазамъ, и по невол восхищаясь зрлищемъ. Полъ былъ устланъ зеленымъ мохомъ, вс горшки и корзины отъ цвтовъ были скрыты, померанцы, бананы, розаны, рододендроны росли будто прямо изъ пола!— На какія это деньги ты пируешь, безшабашная голова? вслдъ за мною спросилъ Халдевъ хозяина.
— На деньги Ивана Александрыча! весело крикнулъ Копернаумовъ: — его фельетону о книгопродавцахъ обязаны мы вс этой елкой. У меня куплено право на изданіе моихъ сочиненій на третій день посл извстнаго фельетона, у меня не было отбою отъ издателей!
— Не много, я думаю, осталось отъ вырученной суммы! важно сказалъ безпутный Антоновичъ, такимъ голосомъ, что его самого можно было счесть за воздержнйшаго и разсчетливйшаго изъ смертныхъ!
— Осталось три копейки серебромъ! брякнулъ Копернаумовъ, черпая лафиту, и я ихъ отдаю за глупйшую остроту, сказанную въ теченіе вечера.
— А знаете ли, господа, когда человкъ бываетъ кошкою? тутъ подхватилъ Лызгачовъ, выразивши на лиц безмрное глубокомысліе.
— Не знаемъ! не знаемъ! говори скоре!
— Когда онъ бываетъ въ бан, потому что тогда онъ можетъ окатиться (окотиться), скромно отвтилъ Лызгачовъ.
Громкія рукоплесканія и три копейки серебромъ были наградою счастливому острослову! Вся компанія почувствовала себя въ превосходномъ настроеніи: кто смялся, кто толкалъ подъ бокъ своего собрата, и самъ величественный Евгенъ Холмогоровъ, еще вчера говорившій, что всякаго человка, пьющаго вино поутру, надо кидать на разтерзаніе тиграмъ,— съ озабоченнымъ видомъ хлопоталъ около фонтана, бьющаго подогртымъ лафитомъ!
— Господа, вдругъ произнесъ Копернаумовъ громкимъ голосомъ: — успете еще побродить по этому саду! Елка насъ ожидаетъ, а подъ елкою сытный обдъ не безъ спиртныхъ напитковъ. Идите за мною! И онъ откинулъ занавсъ, скрывавшій отъ нашихъ взоровъ сосднюю комнату.
Тамъ то, вся сіяя въ огняхъ, фонаряхъ и звздахъ, высилась до самаго потолка громадная елка, увшанная фруктами, сюрпризами, бутылками шампанскаго, колбасами, пирогами и еще какими то таинственными предметами, завернутыми въ бумагу. Подъ елкою лежалъ огромный коверъ, на ковр красовались приборы, вилки и ножи, тарелки и рюмки. Обдать надо было лежа, ибо мебели, кром извстнаго гемороидальнаго стула, въ комнат не оказывалось!
Нсколько минутъ не могли мы оторвать взоровъ нашихъ отъ елки, потомъ взялись за руки и протанцевали кругомъ нея нкій хороводъ, при чемъ особенно отличились Халдевъ и Шенфельтъ. Одинъ Буйновидовъ, по обязанности строгаго мизантропа, отказался отъ танца, но по ясности его лица и улыбк, на немъ порхавшей, можно было заключить, что онъ находится въ эмпиреяхъ!
— Ну, драгоцнные мои товарищи, сказалъ хозяинъ, придвинувъ гемороидальный стулъ къ елк и ставъ обими ногами на его деревянное сиднье:— такъ какъ, по видимому, вс мы довольно голодны, то пора раздлаться съ елкой и приступить къ обду. Шайтановъ, читай росписаніе подарковъ, я же стану снимать вещи и раздавать ихъ по принадлежности.
Вс столпились вокругъ сіяющаго древа, а Шайтановъ взялъ длинный листъ бумаги и началъ читать слдующее:
1) ‘Банкроту Халдеву — экземпляръ Рабле въ дорогомъ переплет съ серебряными застежками’.
При крикахъ браво и общихъ привтствіяхъ подарокъ былъ снять и вручонъ достойному мужу, вмст съ маленькой акварелью работы Оленинскаго: Баши-бузуки, безчинствующіе въ Адріанопол.
2) ‘Евгену Холмогорову — теплый картузъ и полдюжины коленкоровыхъ манишекъ!’
Крикамъ и рукоплесканіямъ не было конца, Евгенъ, не смя обижаться, принялъ подарокъ. Попробывалъ бы онъ обидться!
3) ‘Кинику Буйновидову — духовая подушка и книги: ‘Уединеніе’ Циммермана съ ‘Космосомъ’ Гумбольдта, въ видахъ пріятнаго чтенія передъ засыпкой!’
5) ‘еофилу Моторыгину — бирюзовый жилетъ съ букетами розъ, въ каждомъ карман по пятачку, для счастія’.
5) ‘Ивану Ч—р—к—н—ж—к—в—у — дорожный посохъ съ набалдашникомъ работы Фроманъ-Мериса’.
При семъ Копернаумовъ прочелъ слдующій экспромтъ:
Прими ты палку эту,
Достойнйшій Иванъ!
Давно любовны свту
И ты и твой романъ.
Отличныя ‘Замтки’
Ты свту подарилъ,
Твои рченья мтки,
Нахаловъ ты клеймилъ,
И львовъ везд казнилъ:
Еще бъ милй ты былъ,
Когда бы больше пилъ
И франтовъ палкой билъ!!
7) ‘Андрею Брандахлыстову, мужу знаменитой поэтиссы и романистки — портретъ Жоржа-Санда, съ комическими украшеніями, работы художниковъ Ильи Богданыча и Оленинскаго.
8) ‘Антоновичу — китайская ваза, имющая впрочемъ видъ банки отъ имбирнаго варенья…
На этомъ мст раздача даровъ была прервана сильнымъ звономъ въ передней. ‘Это кто бы могъ быть?’ съ недоумніемъ произнесъ Копернаумовъ, боясь, по доброт души, не забылъ ли онъ пригласить на елку кого либо изъ дорогихъ пріятелей. Но пріятели вс находились на лицо, а звонъ все-таки продолжался.
Шайтановъ побжалъ отворить дверь и вскор вернулся въ комнату, съ выраженіемъ удивленія на лиц. За нимъ шолъ незнакомый намъ служитель съ какимъ-то ящикомъ. Шайтановъ указалъ ему на меня, и онъ подалъ мн ящикъ, сказавъ при этомъ: ‘изъ Конторы ‘Санктпетербургскихъ Вдомостей’, для немедленнаго доставленіи Ивану Александровичу’.
— Что бы это могло значить? произнесъ я съ недоумніемъ. Вс пріятели столпились вокругъ меня, взоры всхъ обратились на вручонный мн продолговатый ящикъ, обернутый въ бумагу, перевязанный снуркомъ, запечатанный красной печатью и украшенный надписью такого содержанія: ‘Въ Контору ‘Санктпетербургскихъ Вдомостей’, для передачи Петербургскому Туристу, Ивану Александровичу Ч—р—к—ж—ву’.
— Что бы это могло значить? повторили вс друзья хоромъ…
Мы сняли печать, развернули бумагу, открыли ящикъ. Ни письма, ни записки при посылк не оказывалось. Въ ящик же лежала прелестная серебряная кружка изящной работы, съ крылатымъ дракономъ вмсто ручки и надписью слишкомъ для меня лестною, а оттого здсь и не перепечатываемою. Я слишкомъ поторопился, говоря, что времена Сенеки и Горація прошли невозвратно. Петербургскій Туристъ, подобно нкоему Горацію или Сенек, получилъ въ даръ отъ своего неизвстнаго читателя серебряную амфору! Честь и слава сочувствующему читателю! похвала и благодарность деликатному цнителю отечественныхъ талантовъ! Кружка обошла все собраніе, и при ликованіи друзей, наполненная искрометною влагою, перешла ко мн изъ рукъ Коперпаумова. ‘Пью за здоровье того или тхъ’ — сказалъ я растроганнымъ голосомъ,— пью за здоровье того читателя или тхъ читателей, которые вспомнили о скромномъ Петербургскомъ Турист въ этотъ торжественный день, такъ многоцнный для дтей и старцевъ, для всхъ особъ съ чистою душою, въ этотъ свтлый день дтскихъ радостей, семейныхъ празднествъ и дружескихъ ликованій. Мн не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь, говорится въ одной старинной псн. Для меня и подарокъ дорогъ, и любовь, имъ сказавшаяся, еще дороже. Пускай въ нашемъ отечеств не переводятся добрые, веселые люди, всегда сочувствующіе откровенной шутк и честному смху! Отъ имени Петербургскаго Туриста Ивана Ч—р—к—н—ж—к—ва низкій поклонъ его любезному читателю!’ Я выпилъ кружку до дна, не переводя духа, за мной послдовалъ Копернаумовъ, за нимъ Шенфельтъ, за нимъ Брандахлыстовъ и tutti quanti. Одинъ Евгенъ Холмогоровъ, по видимому, не раздлялъ общихъ чувствъ и даже замтилъ Моторыгину, что вино нельзя пить изъ кружекъ и что онъ, на моемъ мст, конечно, принялъ бы кружку, работанную Бенвенуто Челлини, а отъ сазиковскаго издлія отказался бы съ негодованіемъ. Никто не обратилъ вниманія на замтки Евгена, одинъ только Буйновидовъ сказалъ ему довольно громко: — ‘Скоро ли ты перестанешь ломаться, неугомонная образина?’ Дла другого рода привлекали общее вниманіе: докторъ Шенфельтъ стоялъ на гемороидальномъ стул, поднявъ знаменитую кружку надъ головою и показывая, что хочетъ держать рчь, по всмъ правиламъ науки. Шенфельтъ, добрый нашъ эскулапъ, давно отличается краснорчіемъ, а оттого рчь его здсь перепечатывается съ возможною точностью:
‘Милорды и господа дурного тона, началъ этотъ жрецъ науки и любитель чернокнижія, милорды и господа дурного тона, я выпиваю эту кружку въ честь Ивана Александрыча, и еще боле въ честь неизвстнаго цнителя отечественныхъ талантовъ. Близорукіе люди называютъ нашъ XIX вкъ желзнымъ вкомъ, тотъ вкъ не желзный, въ которомъ читатель длаетъ литератору такого рода серебряные подарки! (Единодушныя рукоплесканія). Вникнемъ во все дло и отдадимъ справедливость и публик и писателю. Много лтъ тому назадъ, въ одномъ изъ нашихъ журналовъ появилось начало романа подъ названіемъ Сантиментальное путешествіе по петербургскимъ дачамъ (восторженные крики).
Романъ эготъ былъ написанъ нашимъ другомъ Иваномъ Александровичемъ, въ этомъ дивномъ произведеніи, какъ въ ‘Пантагрюэл’ Рабле, высказывались глубокія истины веселой, честной философіи, истины, не легко доступныя умамъ, заражоннымъ литературной рутиной. Романъ имлъ успхъ въ публик, но критика встртила его съ ожесточеніемъ. Брань и укоры посыпались отовсюду на автора-нововводителя: его сравнивали съ Кузмичовымъ, Сиговымъ и Тредьяковскимъ, его сгоняли съ вершинъ росскаго Пинда, его талантъ отрицали, его широкое міросозерцаніе звали шутовствомъ и гаэрствомъ. Сами друзья, сами сотрудники по составленію романа отступились отъ Ивана Александровича, какъ отъ нкоего чудовища! Всякій человкъ мене сильный и упорный пришолъ бы въ разслабленіе отъ такой встрчи, отъ такого негодованія, отъ такихъ насмшекъ! Чернокнижная философія, нын гордость наша, въ литератур считалась синонимомъ чего-то жалкаго и презрннаго! Ч—р—к—ж—ву оставалось упасть духомъ и умолкнуть навки. Но онъ не умолкъ и не упалъ духомъ. Онъ поступилъ, какъ поступаютъ люди твердые и сильные. Положивъ правую руку на свой романъ, онъ сказалъ себ и другимъ: ‘Въ этой странной книг есть зерно невиннаго, благодатнаго веселья, и я не дамъ пропасть этому зерну, хотя бы земля разступалась передо мною!’ Года шли, а онъ дйствовалъ. Года шли, а онъ опять явился передъ публику со своими героями и друзьями — Буйновидовымъ, Шайтановымъ и Копернаумовымъ! И онъ одоллъ, благодаря своему постоянству. Одиннадцать тысячъ читателей откликнулись на голосъ веселаго философа! Щадя скромность Ч—р—к—ж—ва, умолчу о его успхахъ, но эта изящная кружка, это, такъ сказать, амфора, поднесенная ему такъ таинственно, одна говоритъ за меня, и говоритъ лучше меня!’ (Шенфельтъ сходитъ съ гемороидальнаго стула, вс рыдаютъ и обнимаются).
Такъ кончилась достопамятная елка у поэта Копернаумова.

II.
О позднемъ час петербургскихъ обдовъ, о непріятностяхъ и печаляхъ, съ этимъ часомъ сопряжонныхъ, и о необходимости спасительной реформы въ этомъ отношеніи.

(Посвящается моимъ добрымъ сотоварищамъ и вообще всмъ людямъ дурною тона.)

Не разъ уже было замчено моими многочисленными корреспондентами по всмъ частямъ Россіи, что въ ‘Замткахъ Петербургскаго Туриста’ говорится чрезвычайно-много объ обдахъ, ужинахъ и завтракахъ. Дйствительно, во всхъ моихъ фельетонахъ лица непремнно дятъ, закусываютъ, собираются кушать, или по крайней мр выпиваютъ рюмку водки. Что же съ этимъ длать? Я человкъ дурного тона и сознаюсь въ томъ откровенно! И воспитанъ на добрыхъ старыхъ романахъ, переведенныхъ съ нмецкаго, на театр люблю смотрть пьесы съ обдомъ, ужиномъ и питьемъ шампанскаго — это для меня нужне, чмъ пожаръ, разрушеніе хижины и сраженіе. Вообще моя натура груба и неизыскана: не однажды въ моей жизни случалось мн садиться за обдъ во второмъ часу по-полудни (боги! я вижу, какъ, по прочтеніи сихъ строкъ, Евгенъ Холмогоровъ исторгаетъ цлый клокъ волосъ изъ своей величественной головы), не однажды случалось мн сть кушанья, такъ немилосердно осмянныя романистомъ Вонлярлярскимъ (ветчину съ сальцомъ и яица въ крутую), а что касается до ужиновъ, то я до сихъ поръ не могу заснуть, не повши. Да, моя великосвтская читательница, поспши бросить дорогой букетъ, тобою для меня заготовленный, какъ дань уваженія къ моему таланту — талантъ Ивана Александрыча великъ, но самъ его обладатель обдаетъ въ третьемь часу, а потому не стоитъ твоего вниманія. Вы, достопочтенный Антонъ Борисычъ, удержитесь отъ проявленій особаго вниманія къ дару г. Ч—р—к—н—ж—к—ва, не зовите его на ваши рауты, вы и не подозрваете всей пучины ужаснаго тона, которая прикрыта этимъ именемъ. Я имю сообщить вамъ про Петербургскаго Туриста одно извстіе, посл котораго ваши благоуханныя сдины станутъ дыбомъ! Знайте, Антонъ Борисычъ, что Ч—р—к—ж—въ, такъ вами обласканный, не только иметъ гнусную привычку ужинать всякій день, но даже преисполняется злобою на всхъ лицъ, дающихъ рауты безъ ужина. Послушали бы вы его рчи, хотя въ прошлую пятницу, онъ, посл раута, выходилъ на улицу изъ вашихъ сней съ колоннами и зеркальными дверьми! Не взирая на присутствіе Сергія Юрьевича, Иды Богдановны, которая ждала своей кареты у входа, Ч—р—к—ж—к—въ просто покрылъ позоромъ и ваше хозяйство и ваши рауты!’ Не стану я больше ходить къ этому старому Тирсису’, сказалъ онъ во всеуслышаніе, ‘я не французъ двнадцатаго года и морить меня голодомъ не за что. Коли зовешь гостей на вечеръ и держишь ихъ до трехъ часовъ, такъ имй ужинъ въ запас! Или ужь зови такихъ же французовъ, какъ ты самъ, бульонная душа! У всякаго свои привычки и никто изъ насъ не обязанъ прилаживаться ко вкусу Антона Борисовича. Я привыкъ ужинать, я голоденъ, а меня напоили жидкимъ чаемъ и выпустили на улицу передъ разсвтомъ! Ну, куда я теперь пойду ужинать? Рестораціи заперты, жена давно спитъ, дома огонь погашенъ, не могу же я теперь перебудить всю прислугу и поднять суматоху на кухн. Нтъ, Антонъ Борисычъ, не заманите вы меня впредь на наши рауты. Вы считаете себя цвтомъ изящной великосвтскости, а по мн такъ вы просто невжа, извините за выраженіе. Еще Брилья-Саваренъ сказалъ: ‘приглашая къ себ гостей, хозяинъ кикъ бы обязывается блюсти ихъ благосостояніе во все время, пока они находятся подъ ею кровлей!’ Хорошо вы блюли наше благосостояніе, прекрасно угостили своихъ постителей! Жидкій чай я найду и у Моторыгина, самаго нищаго изъ смертныхъ! Отъ вашего лицезрнія и отъ разговоровъ съ Дарьей Савельевной въ моемъ живот не явится ощущеніе довольства. У насъ много севрскихъ сервизовъ и фамильныхъ кубковъ, но и у меня есть и серебро и фарфоръ, да еще то и другое у меня чаще бываетъ въ употребленіи. Прахъ бы тебя побралъ съ твоими раутами!’ Вотъ какія ужасныя рчи произнесъ Иванъ Александровичъ, покидая palazzo Антона Борисовича, въ прошлую пятницу.
Да, моя несравненная читательница, я поистин достоинъ считаться представителемъ людей дурного тона, и съ этимъ обстоятельствомъ ты должна помириться. Я даже исполненъ нкоторой нетерпимости по сказанной части. На прошлой недл, одна юная львица (фамиліи ея не скажу), наслышавшись о моихъ литературныхъ подвигахъ, приглашала меня къ себ по утрамъ, для бесды о возвышенныхъ предметахъ. Юную львицу зовутъ Амаліей Николаевной, у нея гостиная обита блымъ атласомъ, однимъ словомъ, это женщина, возбуждающая чувство почтенія, а чмъ бы вы думали отвтствовалъ я на ласковое приглашеніе Амаліи Николаевны?— ‘Гмъ, по утрамъ? сказалъ я: — да вы, я думаю, поздно встаете?’ — ‘Я встаю не рано, отвчала она: — но передъ обдомъ, отъ пяти до шести, я приму васъ съ истиннымъ наслажденіемъ.’ — ‘А я такъ обдаю въ три часа, брякнулъ Иванъ Александровичъ.’ — Такъ значитъ прідете посл вашего обда! возразила львица, думая, что я шучу.’ — ‘Отъ трехъ до шести и лежу на диван съ друзьями, или же сплю мертвымъ сномъ, сказалъ Петербургскій Туристъ. Амалію Николаевну сильно передернуло при этихъ словахъ, и она сказала… какъ бы вы думали, читатель, что сказала эта дивная женщина? Что могла она сказать, чмъ могла она достойно воздать за такое медвжье обращеніе? ‘Гы сгараешь отъ любопытства, моя читательница! Ужь такъ и быть, я сообщу теб, что сказала мн львица Амалія Николаевна! Она сказала мн: — ‘Такъ прізжайте въ другое время, я назначу вечеръ и приглашу нсколько общихъ пріятелей.’ — О женщины! какъ говорилъ Каратыгинъ, о женщины! ничтожество вамъ имя!
Вотъ теб полезный урокъ, драгоцнная читательница, и цлебный примръ твоему сердцу о томъ, какъ надо мириться съ необходимостью! Я человкъ дурного тона, и все-таки ты должна благосклонно слушать мои глубокомысленныя ‘Замтки!’ Еще теб оставался бы одинъ шансъ, если бы я самъ былъ моложе и не столь упрямъ, на сколько я упрямъ къ моему неудовольствію! Тогда я могъ бы пропитаться великосвтскостью, увлечься хорошимъ тономъ и отречься отъ своихъ предразсудковъ, но этого, къ сожалнію, быть не можетъ! Силенъ и важенъ по своему значенію упорный философъ, хотя бы и философъ дурного тона. Я не теряю надежды дожить до того времени, когда Холмогоровъ выйдетъ на Невскій въ теплой фуражк, когда Амалія Николаевна перестанетъ носить шляпки на затылк, когда молодая чета Прыщовыхъ отпуститъ своего ливрейнаго грума и когда Антонъ Борисовичъ заведетъ вкусные ужины посл своихъ раутовъ. Но дожить до того времени, когда Иванъ Александровичъ перестанетъ щелкать по носу поклонниковъ щегольского тона — довольно трудно. Ни одинъ изъ младенцевъ, нын родившихся, не дождется той минуты, когда Петербургскій Туристъ станетъ говорить парижскимъ нарчіемъ, грассейируя, или довольствоваться жидкимъ чаемъ вмсто ужина. И никогда не наступитъ такихъ дней, чтобъ онъ, Петербургскій Туристъ, давалъ обдъ въ шесть часовъ или самъ здилъ на поздніе обды, безъ брани и неудовольствія!
Можно сочесть пески и измрить океанъ глубокій, но едва ли возможно кому-нибудь изъ современныхъ философовъ исчислить вс суровыя слова, когда-либо произнесенныя Иваномъ Александрычемъ, по случаю позднихъ обдовъ! Проживая въ Петербург и любя людей всякаго рода, невозможно уберечься отъ приглашеній, обдовъ въ клуб и такъ дале, оттого и я раза три въ недлю обдаю очень поздно, но Боже мой! какими рчами и какими мрачными выраженіями вознаграждаю я себя въ этихъ случаяхъ, отъ трехъ до пяти часовъ по полудни! Тутъ уже не бываетъ пощады никому: ни доброму Василію Игнатьичу, ни Великанову, по должности своей, не имющему возможности обдать рано, ни другимъ милымъ и хорошимъ амфитріонамъ! Обыкновенно, передъ званнымъ обдомъ, я зазжаю къ Буйновидову — сей знаменитый мужъ, отобдавши въ половин второго и выспавшись до половины пятаго, находится въ состояніи веселомъ, сытомъ и хорошо настроенномъ.— ‘Ну что, Иванъ Александрычъ, говоритъ онъ мн, протирая глаза.— Ты опять во фрак, сжегъ бы я эти фраки навсегда! Врно опять обдъ въ шестомъ часу?’ — ‘Да, сурово отвчаю я, обдъ у Сергія Юрьевича, чтобъ ему провалиться сквозь землю!’ — ‘Да когдажь ты выспишься, несчастный смертный?’ — ‘Какой тутъ сонъ? тоска да и только!’ — ‘Я бы, замчаетъ киникъ Буйновидовъ, отдулъ бы палкой того, кто придумалъ обдать въ такіе часы!’ — ‘Истинно умную рчь говоришь ты, Буйновидовъ: всхъ обдающихъ поздно, не изъ за длъ, а изъ за стремленія къ высокому тону, я бы утопилъ въ огненной рк, собственноручно, безъ всякой жалости!’ — ‘Да какой кусокъ полезетъ въ горло посл шести часовъ?’ прибавляетъ нашъ пустынникъ.— ‘И какое дло можетъ найдти себ приглашенный гость отъ четырехъ до половины шестого? замчаю я. И на что годенъ вечеръ посл такого обда?’ — ‘Это все подражаніе англичанамъ, поздніе обды не по нашимъ нравамъ, не по нашему образу жизни.— Русскій человкъ не любитъ сидть голоднымъ до ночи.— Русскій человкъ привыкъ отдохнуть, повши. Сама природа повелваетъ человку обдать отъ часу до трехъ, никакъ не позже трехъ часовъ.— И думаю, этотъ уродъ Сергій Юрьевичъ теперь храпитъ во всю ивановскую, не заботясь о голодныхъ гостяхъ.— Зачмъ родятся такіе уроды на свтъ Божій?— Знаешь, Ч—р—к—ж—к—въ, напиши-ка хорошую, даже свирпую статейку о вред позднихъ обдовъ!’
И дйствительно, Буйновидовъ правъ. Отчего бы мн не написать подобной статейки и печатно не излить той жолчи, которая въ моей груди такъ часто накопляется! Не одинъ я негодую на позднюю пору обдовъ — я имю надежду, что весь Петербургъ откликнется на мое воззваніе: поздній часъ обдовъ давно уже противенъ всему Петербургу, за исключеніемъ Холмогорова и чудаковъ въ род Холмогорова. Даже Мухояровъ, изящнйшій смертный, недавно написалъ въ своемъ фельетон: — ‘Благодаря моимъ знатнымъ друзьямъ, я обдаю все позже и позже вечеромъ, если оно такъ будетъ продолжаться, то я, современемъ, вовсе не стану обдать.’ И онъ еще прибавилъ по французски: ‘on dinc si tard aujourd’hui que bientt le monde ne dinera pas du tout!’ фраза, какъ открыто было Барнауловымъ, украдена изъ Теофиля Готье и измнена не къ лучшему. Но что же съ этимъ длать — истина всегда остается истиной. Итакъ даже многіе изъ жрецовъ хорошаго тона негодуютъ на обды въ пять, шесть и семь часовъ, къ нимъ присоединяются любители музыки, принужденные опаздывать въ оперу, къ нимъ присоединяются люди съ слабымъ желудкомъ, къ нимъ присоединяются друзья послобденнаго Морфея, къ нимъ присоединяются чиновники, рано начинающіе свои занятія и живущіе далеко отъ присутственнаго мста, къ нимъ, наконецъ, присоединяются добряки безъ всякихъ фешенебльныхъ замашекъ, а такихъ почтенныхъ лицъ немало въ Петроград. И благодаря такому вліянію неудовольствій, давно уже слышится одинъ общій голосъ: — ‘Пора водворить порядокъ въ распредленіи дня, пора отстать отъ обезьянства англійскихъ нравовъ, пора сдлаться русскими людьми, пора обдать ране!’
Мн, можетъ быть, скажутъ, что поздній часъ обда происходитъ оттого, что мы вс, петербургскіе люди, не можемъ кончать нашихъ занятій ране пяти или шести часовъ. Но моему крайнему разумнію, такая рчь есть пустая маска, за которой кроются тщеславіе, дендизмъ и охота поважничать! Я никогда не былъ празднымъ человкомъ, а между тмъ всегда кончалъ мои дла къ тремъ часамъ. Уже извстный читателю Александръ Михайловичъ, мой бывшій начальникъ, правившій самыми важными частями управленія, распускалъ свою канцелярію въ половин третьяго, и садился обдать въ три часа. Одинъ разъ, при мн, за обдомъ, супруга Александра Михайловича убждала его обдать попозже, потому что ‘въ три часа многія дамы прізжаютъ съ визитами, понапрасну’. Достойный старецъ произнесъ своей подруг такое благородное слово: — ‘Измнивъ часъ моего обда, я измняю часъ обда для всхъ моихъ чиновниковъ, нтъ ужь, милая Ольга Васильевна, пусть лучше твои пріятельницы пораньше здятъ съ визитомъ!’ И Ольга Васильевна не протестовала противъ такого ршенія, и Александръ Михайловичъ всегда обдаетъ въ три часа, и я у него обдаю съ превеликимъ удовольствіемъ, и жолчи во мн не накопляется съ четырехъ до пяти часовъ, и аппетитъ мой не портится.
При Великой Екатерин наши дды и прадды обдали весьма рано, и вставали съ солнцемъ, и во время кончали свои дла, и не работали въ ту убійственную для глазъ пору зимняго дня, когда свтъ борется со тьмою и нездоровый свтъ лампъ, смшавшись съ бловатыми сумерками, разслабляетъ зрніе, туманитъ голову. То ли длаемъ мы теперь, такъ ли ведемъ себя мы, недостойные потомки великихъ ддовъ? Право, программа нашего великосвтскаго дня какъ будто обдумана и составлена въ дом умалишонныхъ, безъ всякаго вниманія къ нашему климату, нашимъ нравамъ и нашимъ привычкамъ! Англоманія сбила насъ съ толку и мы хотимъ жить на манеръ англійскихъ лордовъ. И Мухояровъ, и маленькій князь Борисъ и Щелкоперовъ Simon ведутъ себя такъ, какъ будто ихъ предки дрались подъ Кресси или истребляли испанскую армаду при королев Елизавет! ‘Кто изъ порядочныхъ людей встаетъ ране полудня?’ изрекъ недавно Евгенъ Холмогоровъ. А между тмъ вс наши дла, служебныя, частныя и прочія начинаются ране двнадцати, и самъ Евгенъ иногда вскакиваетъ съ постели въ 8 часовъ для того, чтобъ създить къ докучливому кредитору. Потому-то большая часть лордовъ, считающихъ за стыдъ вставать съ постели ране полудня, на самомъ дл поднимается часовъ въ девять, не выспавшись. Кисло длаютъ они свои дла, завтракаютъ съ кислымъ видомъ и наконецъ достигаютъ трехъ часовъ. Тутъ они длаютъ визиты и гуляютъ по Невскому, потому что нельзя же человку хорошаго тона садиться за столъ въ три часа. Итакъ время до четырехъ часовъ кое-какъ убито, но что длать отъ 4 до 5? Вотъ вопросъ! скажу я съ Гамлетомъ. На Невскомъ уже темно, ктому же ноги устали и желудокъ тоскуетъ. Нельзя же всякое утро заниматься визитами и забгать въ знакомые дома на три минуты! Ктому же, не взирая на великосвтскость, не во всхъ домахъ примутъ васъ, коли вы сунете въ нихъ носъ между четырьмя и пятью часами. Угрюмъ и безотраденъ становится Петербургъ въ этотъ краткій періодъ передъ обдомъ! Вы можете хать къ Дарь Савельевн, но тамъ ждетъ насъ нестерпимая скука и разсказы о помолвк Лидіи Мурзаменасовой съ Жоржемъ Краснославскимъ. Какое вамъ дло до Мурзаменасовыхъ и блестящей карьеры молодого Жоржа?— вы очень хорошо знаете, что и невста глупа, и женихъ тупоуменъ и что оба семейства промотались дочиста и что сама Дарья Савельевна старая сплетница съ превеликой долей столичнаго тщеславія! Отъ нея, поглядвъ на часы, петербургскій страдалецъ летитъ къ Антону Борисычу. Зачмъ къ Антону Борисычу? не вчера ли еще у него на раут вс такъ звали? Надо же убить время до половины шестого! У Антона Борисыча сидятъ Вельскій, Лидинъ, Гремсонъ, Блесткинъ, изъ числа этихъ господъ двое пріхали обдать, а двое, какъ и вы, просто съ визитомъ. Хозяинъ глядитъ на насъ подозрительно и думаетъ, не напрашиваетесь ли вы къ нему на обдъ. Говорятъ опять о свадьб двицы Лидіи Мурзаменасовой, съ прибавленіемъ скоропостижной смерти прізжаго пьяниста Вурстмана.— ‘Ахъ, бдный Вурстманъ! говорятъ вс, il tait si gentil!’ Вы очень хорошо знаете, что Вурстманъ былъ, что называется, прихлебыватель и наглецъ, что онъ, проживая въ Россіи четыре года, не выучился ни слова по-русски, что онъ презиралъ русскій языкъ и въ гостинныхъ исправлялъ роль изящнаго шута, но вы присоединяете свой голосъ къ общему хору: — ‘Ce pauvre Вурстманъ, je l’aimais tant!’ говорите вы, почти отирая слезы. Благодаря смерти Вурстмана, еще полчаса убито.
Переодвшись наскоро, замучивши лошадь и запыхавшись, подъзжаете вы наконецъ въ половин шестого къ отелю Сергія Юрьевича, у котораго вы разсчитываете обдать. Увы! въ окнахъ не мерцаетъ ни одного огонька и швейцаръ встрчаетъ васъ непривтливыми словами: ‘дома нтъ!’ А давно ли хозяинъ твердилъ, пожимая вамъ об руки: — ‘Я дома всякій день, обдаю въ шестомъ часу, вы меня совсмъ забываете, для меня первое наслажденіе въ жизни обдать въ обществ съ умнымъ человкомъ!’ Вотъ вамъ и первое наслажденіе въ жизни! Тутъ-то, какова бы ни была ваша всликосвтскость, вы топаете ногой въ землю и проникаете разумомъ во всю область вреда, отъ позднихъ обдовъ происходящаго. Обсудимъ все дло хладнокровно. Обдай Сергій Юрьевичъ въ четвертомъ часу, какъ велитъ разумъ, вы, не заставши его дома, имли бы полную возможность пробраться къ Пайкову, къ Иль Ивановичу, къ Ивану Александровичу, наконецъ даже къ Брандахлыстову, всюду, гд вамъ рады и гд всегда стоитъ вашъ приборъ за обдомъ. А теперь, позвольте узнать, что вы предпримете и въ какую улицу повезете свой голодный желудокъ? Вы стоите, занося ногу въ сани, и не знаете, что сказать кучеру.— ‘Не къ Лызгачову ли? да у него давно ужь отобдали. Къ Петербургскому Туристу Ч—р—к—ж—к—ву? у него отличный поваръ, но хозяинъ грубъ нравомъ, обдаетъ, какъ плебей, въ три часа, а опоздавшимъ гостямъ говоритъ жолчныя рчи. Я воображаю, хорошее привтствіе отпуститъ онъ джентльмену, явившемуся дли обда въ шесть часовъ пополудни! Боже мой! наконецъ восклицаете вы съ ужасомъ, имть столько знакомыхъ и не знать, гд пообдать! Я готовъ обдать у писательницы Сморчковой, но и она уже сидитъ за столомъ, и конечно меня не приметъ. Дмитрій, ступай къ Дюссо! авось тамъ встртится кто-нибудь изъ пріятелей!’
Всему міру извстно, какого рода пріятелей можно застать у модныхъ рестораторовъ въ поздній часъ обда. Вотъ Сергй Сергичъ, съ которымъ пріятно обдать, но около него постоянно увиваются три льва безъ копейки въ карман, и вамъ и Сергю Сергичу посл обда придется платить за пятерыхъ, непремнно. Подале же отъ этого милаго, но слабодушнаго смертнаго! Вотъ встрчаетъ насъ громкими криками Павелъ Антонычъ, человкъ весьма хорошій, но что за разсчетъ съ нимъ обдать! За столомъ онъ говоритъ неохотно и только уписываетъ за об щеки, а посл обда только храпитъ, стараясь казаться бодрствующимъ и длая вамъ съ просонья самые необыкновенные разпросы! И нельзя винить Павла Антоновича: надо же ему спать когда нибудь, а наша жизнь вчно изнуряетъ человка, навки длаетъ его полусоннымъ. Что до остальныхъ пріятелей, то лучше бы имъ, конечно, и на свтъ не родиться. Подумавши немного, вы ршаетесь обдать въ одиночку, стараясь держать себя какъ можно дале отъ безденежныхъ львовъ, пьющихъ кровь Сергя Сергича!
И начинается затмъ вашъ одинокій, печальный, унылый, невкусный обдъ, безъ разговора и смха, благодтельнаго пищеваренію, въ узенькой проходной комнат, посреди табачной атмосферы, черезчуръ теплаго воздуха и кухоннаго запаха. Справа игроки щелкаютъ кіями въ бильярдной, слва доносятся къ вамъ изъ сосдней комнаты французскія остроты Виконта де-ла-Пюпиньера, поспшившаго занять вакантное мсто, очистившееся въ свт за смертію піаниста Вурстмана, противъ васъ, на узкомъ диванчик, храпитъ и насвистываетъ какой-то тощій юноша, знакомый вамъ по Невскому и сообщающій вамъ, въ промежуткахъ усыпленія, что онъ не ложился въ постель шесть ночей къ ряду! И это жизнь, и это обдъ, и это пріютъ, достойный элегантнаго человка! Аппетитъ вашъ пропалъ, вамъ досадно на прислужника, упорно торчащаго передъ вашими глазами съ салфеткой въ рук, вамъ досадно на близость кухни къ параднымъ комнатамъ, возгласы бильярдныхъ игроковъ васъ озлобляютъ, вы кончаете свой обдъ на скоро и чувствуете, что отъ скорой ды, въ одиночку, малое количество съденнаго вами кушанья лежитъ въ желудк тяжолымъ комомъ.
Мудрено ли, что посл всхъ подвиговъ, сейчасъ мною описанныхъ, посл всей тревоги и скуки, посл утреннихъ длъ, передъобденныхъ разъздовъ и прочаго, вы чувствуете себя вялымъ, утомленнымъ, полусоннымъ? Часы бьютъ половину осьмого, а у васъ нтъ силъ встать съ дивана и сншить въ оперу. Вы не спите, даже не дремлете, а сидите передъ каминомъ подобно разслабленному больному. Какая-то лихорадочная дрожь бгаетъ по тлу, нервы напряжены и всякій разъ потрясаются, когда въ бильярдной раздадутся слишкомъ громкіе крики. И какой жалкій видъ представляете вы, элегантный человкъ, не смотря на вашъ фракъ и жилетъ превосходнаго покроя! Самый этотъ фракъ съ жилетомъ какъ будто перемяты и нравственно утомлены, будто обдали переголодавши въ седьмомъ часу дня, безъ компаніи и бесды! Во сколько кратъ счастливе, даже изящне васъ и Буйновидовъ киникъ, и олимпіецъ Ч—р—к—ж—н—к—въ, и даже Лызгачовъ, похожій на добродушную старую лошадь! Эти люди, не взирая на ихъ дурной тонъ, отобдали въ четвертомъ часу, смясь и увеселяя другъ друга милыми разсказами. Буйновидовъ, выспавшись, сталь свжъ, какъ юная роза, Иванъ Александрычъ вздремнулъ въ кресл, выпилъ клюквенной эссенціи съ водою, толкнулъ языкомъ, и готовъ идти пшкомъ хоть въ Парголово. Вечеръ, цлый длинный вечеръ, съ его разнообразными удовольствіями, разстилается передъ нашими тремя друзьями, они добры и счастливы, они отобдали въ свое время, они отъ души желаютъ, чтобъ ихъ сутки имли сорокъ восемь часовъ вмсто двадцати четырехъ. Можно ли ихъ равнять съ тобой, элегантный хлыщъ, печально сидящій у камина, не имющій силъ подняться и надть шубу? Но вотъ ты превозмогъ себя, ты поднялся ты пошолъ твердымъ шагомъ. Ты устремился къ Большому Театру, гд уже сыграно одно дйствіе, гд твой стулъ занятъ чужими шляпами, гд теб будетъ скучно, очень скучно, потому что музыка ничего хорошаго не произведетъ на нервы въ одно время и раздражонные, и притупленные. Въ опер я покидаю тебя, элегантный чтитель великосвтскихъ и великобританскихъ обычаевъ. Еще вечеръ твой едва начался, а печальную картину усплъ я раскинуть передъ тобою. Придетъ время, и поговорю и о твоемъ вечер, а теперь благоволи вникнуть во все говоренное мною по поводу позднихъ обдовъ.

III.
Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ въ маскерад Дворянскаго Собранія вылъ интригованъ дамою тончайшаго ком-иль-фо.

(Посвящается всмъ дамамъ элегантнйшаго тона.)

Вотъ теб драгоцнный разсказецъ, моя читательница. Читай его, извлекай изъ него достодолжное поученіе и дивись версатильности твоего друга, Петербургскаго Туриста, человка какъ-будто составленнаго изъ нсколькихъ людей, слитыхъ воедино. На сегодняшній день я желаю быть львомъ, изящнымъ юношей, юнымъ аристократомъ, даже немного фатомъ! Теплая фуражка моя прячется въ комодъ, широкіе панталоны запираются въ платяной шкафъ, а изъ шкафа вынимается фракъ, шитый въ Лондон, и батистовое блье ослпительной близны. Перчатки покупаются въ магазин la Renomme (7 1/4, клянусь въ томъ богами Олимпа!), лакированные мои сапоги сіяютъ какъ зеркало! я картинно закладываю персты обихъ рукъ за край жилета, и довольный собою, величественно становлюсь передъ большимъ зеркаломъ. Отчего мн на сегодняшнее число не быть львомъ и не умерщвлять женскихъ сердецъ десятками? Въ моей фигур и поз имется нчто великое, утонченное, проникающее душу женщины и воспламеняющее въ ней вчную любовь, соединенную съ вчнымъ, но сладкимъ страданіемъ! Что же? потшимъ слабыхъ женщинъ, явимся передъ ними во всемъ величіи фешенебльнаго литератора, изящнаго философа алкивіадовой школы! Сядемъ за письменный столъ, и разскажемъ петербургскимъ дамамъ о нашей вчерашней маскерадной бесд съ одною безукоризненной львицей, съ персоною превосходнйшаго ком-иль-фо! Говоря о моей вчерашней собесдниц, я почти готовь подцпить ноздревское выраженіе субдительное сюперфлю, но удерживаюсь, потому-что Ноздрева считаютъ человкомъ дурного тона. Сегодня мы разрываемъ всю нашу связь съ особами дурного тона. Сегодня въ мою пріемную имютъ доступъ лишь маленькій князь Борисъ, еофилъ Моторыгинъ и молодой Симонъ Щелкоперовъ. Написавши мой фельетонъ, я поду обдать къ Сергію Юрьевичу, и день мой заключу на элегантномъ дтскомъ бал у баронессы Иды Богдановны. Вотъ какъ пройдетъ мой сегодняшній день, господа петербургскіе жители! Злитесь и завидуйте, а я проведу и утро и вечеръ по элегантнйшему способу. Вы не будете обдать у Сергія Юрьевича, а я буду, и намся ужасно, я обдъ запью старымъ венгерскимъ. Вы не будете на дтскомъ бал, а я буду, вамъ не кланяется Ида Богдановна, а мн она кланяется всегда! Вотъ вамъ! Злитесь хорошенько, досадуйте, а я буду радоваться! Разв я не петербургскій житель, и разв мн не весело возбуждать зависть въ моихъ собратіяхъ? Пожалуйста же, позавидуйте хорошенько, чтобы тмъ доставить мн минуты полнаго душевнаго ликованія!
Есть еще одна причина, по которой мн сегодня хочется быть львомъ наипервйшаго разбора. Въ предыдущихъ моихъ фельетонахъ я уже слишкомъ откровенно являлся лицомъ дурного тона, и тмъ возбудилъ негодованіе въ читателяхъ. Одна изъ моихъ постоянныхъ корреспондентокъ написала мн на розовой бумаг ‘о, твое поведеніе, противно!’ и сверхъ того носятся слухи, что въ редакціи нашей газеты получено письмо неизвстнаго подписчика, заключающее въ себ хулу не только на меня одного, но и на безцнныхъ друзей моихъ Лызгачова, Буйновидова и Шайтанова! Таинственному корреспонденту даже не нравятся фамиліи этихъ добрыхъ людей, какъ будто бы роза, называй ее какъ угодно, способна измнить видъ и запахъ розы отъ перемны названія! Весьма легко было бы мн назвать Лызгачова Фіалкинымъ и Буйновидова Адонисовымъ, но что выигралъ бы изъ этого взыскательный критикъ-читатель? Буйновидовъ для меня прекрасенъ какъ Буйновидовъ, а остроумецъ Лызгачовъ иметъ свою великую неотъемлемую прелесть, за что же нападать на нихъ и называть ихъ негодяями? Я хотлъ бы, чтобы между друзьями корреспондента было поболе такихъ честныхъ, веселыхъ, простодушныхъ, преданныхъ друзей-негодяевъ! Должно быть, этотъ корреспондентъ носитъ очень узкіе панталоны, закладываетъ палецъ за край жилета и знакомится лишь съ модными людьми въ род Симона Щелкоперова. Я, по его словамъ, скоро поведу своего читателя на Толкучій Рынокъ! И онъ не ошибается, мы непремнно пойдемъ съ читателемъ на Толкучій Рынокъ, осмотримъ тамъ запасы старыхъ книгъ, побываемъ въ лавкахъ, гд продаются рдкости, съдимъ нсколько пироговъ и купимъ себ калоши! Ты можешь не идти со мною, неизвстный корреспондентъ! Теб не воспрещается въ это время сидть у княгини Ельвы (la princesse Yelva) и считать себя Дон-Жуаномъ временъ регенства! У насъ и безъ тебя много веселыхъ товарищей! Мы сами тебя не примемъ въ нашъ дружескій кругъ, мы сами отъ тебя отвернемся съ усмшкой. Впрочемъ довольно о моихъ неизвстныхъ корреспондентахъ: въ воображеніи моемъ возникаетъ картина вчерашняго вечера, и дама тончайшаго ком-иль-фо, облеченная въ алансонскія кружева, посылаетъ мн привтную усмшку изъ подъ таинственной, но не холодной полумаски. Полумаска никогда не бываетъ холодною, напротивъ того, подъ ней всегда бываетъ очень жарко — это я самъ испыталъ, когда переодвался женщиной и интриговалъ Евгена Холмогорова, въ теченіе четырехъ вечеровъ! Тоже говоритъ Пайковъ, еще вчера одвшійся капуциномъ и бродившій по зал въ одиночку, имя на ногахъ преогромные сапоги, дико выглядывавшіе изъ подъ чорнаго домино. Много удивительныхъ происшествій случилось во вчерашнемъ маскерад, но я боюсь вспоминать о нихъ, чтобы не завлечься обиліемъ предметовъ!
Итакъ, перенесемся же поскоре въ залу Дворянскаго Собранія. Чертогъ сіяетъ, огни горятъ, музыканты гремятъ хоромъ, два-три счастливца наслаждаются въ уединенныхъ боковыхъ залахъ, нсколько сотъ мужчинъ бродитъ въ постыдномъ одиночеств, окриввшая m-me Cungonde, нооружась букетомъ блыхъ камелій, повергаетъ въ трепетъ осьмнадцатилтнихъ и шестидесятилтнихъ юношей, Иванъ Александровичъ окружонъ прелестными масками, по зал носится слухъ о томъ, что его даже маски растерзали на мелкіе куски. Артистъ Леонардовъ, по собственному признанію даже присутствовалъ при этой катастроф, даже видлъ правую ногу Ч—р—к—ж—ва около буфета, и голову ‘Петербургскаго Туриста’, унесенную на хоры тремя дюшессами! Леонардовъ, подобно Алексю Веретенникову, любитъ иногда разсказывать вещи несбыточныя, оттого его рченій не должно принимать въ буквальномъ смысл. Иванъ Александровичъ не растерзанъ масками, иначе онъ въ настоящую минуту не бесдовалъ бы съ читательницею. Онъ стоитъ на своемъ обычномъ мст, около большого зеркала, одтый великолпно, завитой и пропитанный ароматомъ самаго великосвтскаго дендизма! Знакомыхъ масокъ (или какъ выражается Халдевъ, мазокъ), столпившихся около него, не перечтешь до ночи. Тутъ и русская муза Анна Егоровна, и m-lle Неппапсе, достойная зваться вертлявою феею, и Eulalie Кривоносова, и десятки масокъ анонимныхъ, но очаровывающихъ изяществомъ, не столько физическимъ, сколько моральнымъ изяществомъ! Мужчины съ завистью глядятъ на Туриста и зовутъ его отвратительнымъ фатомъ, а онъ рисуется, вставивши въ глазъ стеклышко и щуря глазки! Нельзя не плниться Иваномъ Александровичемъ, это я говорю съ полнымъ чистосердечіемъ.
Онъ сладокъ, милъ и вмст томенъ,
Какъ старой двы билье-ду!
И это всюду слышатся похвалы его литературной репутаціи, онъ же представляется будто ему эти похвалы скучны, и съ небрежнымъ видомъ уговариваетъ каждую маску перейдти къ предметамъ боле привлекательнымъ. Милый шалунъ! и находятся маски, которыя ему врятъ, и утаиваютъ заготовленные комплименты, и подходятъ къ нему съ такимъ робкимъ видомъ!… Да, пріятно бывать въ маскарадахъ, имя привлекательную наружность и вдобавокъ къ ной репутацію Петербургскаго Туриста!
Но вотъ, толпа прелестныхъ незнакомокъ, окружающихъ нашего героя, внезапно разступается съ легкимъ ропотомъ, и изъ нея, будто Афродита изъ волнъ, павою выплываетъ новая таинственная маска, разливающая вокругъ себя тонкій запахъ блой неаполитанской фіалки violette blanche de Naples! Клеопатра египетская, въ то время, когда она вызжала въ своей трирем на встрчу Марку Антонію, не имла вида боле грандіознаго. Нтъ цны кружевамъ, въ которыя облечена изящная незнакомка, домино ея несомннно шито у какого нибудь дамскаго Шармера, мн неизвстнаго по имени, букетъ въ ея рук состоитъ изъ рдчайшихъ оранжерейныхъ растеній, которыхъ кажется въ Европ и не водится. Маска эта кидаетъ пепелящій, но небрежный взглядъ на толпу моихъ собесдницъ, а потомъ протягиваетъ мн руку, говоря по-французски, очень громко: ‘Оставь этихъ женщинъ и пройдись со мною!’
Я подалъ руку, но улыбнулся несовсмъ-обязательно, и странное дло, вмсто восхищенія, на какое безъ сомннія разсчитывала блестящая незнакомка, одно глухое озлобленіе, одно чувство жолчной досады закипли въ моемъ сердц. Двумя словами — самымъ малымъ числомъ буквъ, моя маска успла возжечь во мн лютую, сдержанную непріязнь, вмсто дружелюбія! Выраженіе этихъ женщинъ отозвалось въ груди моей и тронуло вс сокровенныя струны моего существа. Вся моя минутная хлыщеватость съ меня слетла, подобно грозному льву пробудился во мн Петербургскій Туристъ, всегдашній Иванъ Александрычъ, кровный врагъ тщеславія во всхъ его видахъ и проявленіяхъ, вчный гонитель людской неразумной гордости, неутомимый боецъ за простоту и правду житейскихъ отношеній!
Я чувствовалъ себя сильнымъ, могучимъ и безжалостнымъ, взирая на мою незнакомку. Никакихъ слдовъ женской прелести не отыскивалъ я въ ней посл ея несчастнаго выраженіи ces femmes la! Мн хотлось сразу казнить ея нахальное самодовольствіе по заслугамъ, сразу высказать ей все, что во мн кипло, сразу облить ее ядомъ насмшки и натшиться ея смущеніемъ. Стыжусь признаться, но мн улыбалась мысль даже о какомъ-нибудь вредномъ школьничеств, о наказаніи, достойномъ всей этой гордости, всей этой заносчивости, всего этого презрнія къ подругамъ-женщинамъ, не имющимъ валансьенскихъ кружевъ и оранжерейнаго букета изъ растеній, не растущихъ въ Европ! Но я удержался, и не только удержался, но погасилъ въ себ пылъ перваго свирпства ‘Посмотримъ, что будетъ дале’, сказалъ я самъ себ.
Маска болтала довольно много, грассейируя и франсизируя свои выраженіи такъ, что вся почти ея рчь состояла изъ однихъ идіотизмовъ. Языкъ она знала отлично (вещь рдкая въ наше время), но портила его тою манерою, въ которую вдаются вс люди, стремящіеся говорить по французски лучше французовъ. Я признаюсь, отъ внутренней борьбы жолчи, плохо вслушивался въ ея первыя фразы, но наконецъ одна изъ нихъ стукнула меня отлично и вполн пробудила мое вниманіе. ‘Признайся, сказала незнакомка, для тебя вещь новая — маскарадный разговоръ съ порядочною женщиною (une dame comme il faut)?
Было что-то великолпное во всемъ этомъ безуміи! Маска моя говорила такъ просто, такъ натурально, такъ искренно, что вся наша бесда представляла нчто чернокнижное! Она не ломалась, не силилась выставить себя выше, чмъ бы слдовало, она была убждена сердцемъ, что во всемъ Петербург имется, можетъ быть, десять женщинъ comme il laut (въ томъ числ она сама), все же остальное принадлежитъ къ разряду пигмеевъ, этихъ женщинъ, ничтожныхъ существъ, пыли и праха! Часто случалось мн въ длахъ и рчахъ петербургскихъ дамъ, подмчать неизлечимый delirium tremens, бшенство тщеславія, но тутъ не было делиріумъ тременса. Тутъ жила тихая, бдственная болзнь, хватающая женщинъ въ колыбели и уходящая съ ними въ могилу, безъ измненій, безъ пароксизмовъ, безъ крайностей въ хорошую или худую сторону!
— Но есть мужчины, продолжала незнакомка, неспособные вести долгой бесды съ свтскою женщиной!
— Ты должна ихъ простить великодушно, отвтилъ я, кусая губы, одни орлы могутъ смло глядть на солнце, ослпляющее лучами бдныхъ медвдей!
— Это недурно сказано. Отчего ты не поклонился Гриш Мурзаменасову?
— Никакого Мурзамснасова я не знаю.
— Неправда, ты съ нимъ говорилъ на вечер у Ирины Дмитріевны Ты знаешь этого старичка въ парик на бокъ?
— Вовсе не знаю.
— Какъ? ты не знаешь Антона Борисыча?
— Нисколько.
— Mr. le touriste, строго сказала Клеопатра, совершенно обращаясь со мной какъ со школьникомъ, ты говоришь вздоръ. Я тебя видла на раут у Антона Борисыча.
— На раут безъ ужина? Съ тхъ поръ я прервалъ съ нимъ вс сношенія
— Я бы не подошла къ человку, который хотя изрдка не бываетъ въ свт. Не думай укрыться отъ меня, философъ, я понимаю мужчинъ и у меня есть голова на плечахъ. Я знаю, что ты прикидываешься мизантропомъ, квакеромъ, чудакомъ, не нуждающимся т. блестящемъ обществ. Мысль хороша и можетъ повести тебя ко многому. Лучше быть человкомъ своего собственнаго круга, чмъ прозябать въ среднемъ кругу, какъ большая часть теб подобныхъ, умныхъ людей. Я не мшаю твоей роли, я готова всмъ говорить, что ты презираешь наше общество. Я по многимъ причинамъ желаю теб добра. Общество вообще немного слабо къ тмъ, которые открыто надъ нимъ подсмиваются! Подсмивайся и ты, но только не скрывайся передо мною. Тобой начинаютъ интересоваться, и строгая роль твоя…
— Какъ! возразилъ я, не удержавшись по причин взволновавшей меня досады, какъ! вся моя спокойная философія, вс мои душевныя убжденія, вся моя независимость духа, вся моя преданность честнымъ и истиннымъ друзьямъ моимъ, кажутся теб хитрою ролью, ролью, принятою изъ-за того, чтобъ полюбиться постительницамъ скучныхъ раутовъ Антона Борисыча, для того, чтобъ заинтересовать собою глупйшаго фата Гришу Мурзаменасова, отъ котораго съ утра пахнетъ хересомъ, какъ изъ винной бочки? Очень теб благодаренъ за твое доброе мнніе и за желаніе мн добра, какъ ты сама изволила выразиться!
— Ты говоришь очень хорошо, когда представляешь себя взволнованнымъ! замтила маска. Les femmes comme il faul! слышатъ такія одушевленныя импровизаціи изрдка.
— Очень теб благодаренъ за твою любезность, перебилъ я по-русски, досадуя и отчасти самъ смясь своей досад: и теперь вполн цню твое доброе мнніе. Любопытно было бы знать, изъ-за какихъ причинъ мн выгодно въ настоящую минуту представлять себя взволнованнымъ и отпускать импровизаціи по заказу?
— Для того, чтобы понравиться порядочной женщин, которая любитъ независимый характеръ въ мужчинахъ, даже не принадлежащихъ свту, отвчала Клеопатра по-французски, играя съ своимъ букетомъ.
— Теперь позволь же мн спросить у тебя съ полной откровенностью, какими дипломами и какими учоными обществами утверждено за тобой знаніе женщины comme il faut, съ которымъ ты возишься ужь боле получасу? И наконецъ, не оспоривая этого дорогого теб прозванія, позволь узнать въ подробности, отчего именно всякая особа ком-иль-фо должна воспламенять мое сердце и длать меня безобразнымъ лгуномъ, для красоты слога? Я вижу что ты одта просто, хотя и богато, что твои кружева стоятъ огромныхъ денегъ, но изъ этого, извини меня, еще не слдуетъ, чтобъ я почувствовалъ къ теб нжность и очень дорожилъ тобою. Кружева твои не украсятъ оконъ моего кабинета, и букета твоего я не употреблю въ пищу, подобно тому господину, который сълъ букетъ Рашели за жаркимъ, въ вид салата! Подъ твоей маской можетъ укрыться хорошенькое личико, но тамъ же можетъ гнздиться физіономія, повергающая въ ужасъ! А въ этомъ послднемъ случа, съ твоего позволенія, я назову себя твоимъ покорнымъ слугою и уйду отъ тебя къ другимъ женщинамъ, одтымъ не столь роскошно. Никакой букетъ не замнитъ розовыхъ губокъ и никакіе брильянты міра, никакія блестящія знакомства не вознаградятъ за отсутствіе приличнаго носа!
Маска разсмялась, но уже въ ея голос слышалось нкоторое раздраженіе.
— А какъ ты думаешь, сказала она однако — хороша я, или дурна собою?
— Сказать теб совершенную правду?
— Странное предисловіе! Конечно, правду.
— Изволь. Или ты дурна собою, или, что можетъ быть хуже, твоей пріятной наружности никто не находитъ пріятною.
— Основаніе такого приговора? спросила Клеопатра, смясь, но не отъ души.
— Оно очень просто. Женщина истинно прекрасная лицомъ почти никогда не бываетъ безмрно-тщеславна, заносчива и величава. Заносчивая, тщеславная и горделивая же дама никогда не можетъ быть прекрасною! Причина тому весьма понятна: въ женскихъ лицахъ намъ нравятся не столько черты, сколько свтлое, симпатичное и миловидное выраженіе. Не имя честной, хорошей души, невозможно имть милаго выраженія въ лиц, ergo — невозможно быть настоящей красавицей. Съ другой стороны, вс дурныя страсти нашихъ женщинъ, ихъ тщеславіе, ихъ болзненное стремленіе къ ком-иль-фо, ихъ преклоненіе передъ мелкими приличіями, ихъ зависть и заносчивость не могутъ не отражаться на ихъ наружности. Нжный и тонкій организмъ, отъ природы данный каждой женщин (и ком-иль-фо и не ком-иль-фо, прошу у тебя извиненія), не можетъ безнаказанно выдерживать напора вредныхъ страстей. Отъ дурныхъ сторонъ характера измняются даже лица желзныхъ мужчинъ, много ли же зла надобно для того, чтобъ измнить гармонію женскаго лица, кинуть жолчный оттнокъ на кожу женщины, и разрушить вконецъ неуловимую симметрію формъ, составляющую сущность женской красоты? Отчего бы, ты думаешь, въ большей части большихъ городовъ Европы почти нтъ хорошенькихъ женщинъ? Отъ ненормальной свтской жизни, отъ губительнаго тщеславія, ею развитаго, отъ мотовства и излишествъ, отъ отчаяннаго порыванія къ ком-иль-фо, во что бы оно ни стало! Вотъ что сушитъ женщинъ, и разрушая ихъ здоровье, вконецъ разрушаетъ красоту, имъ на долю отданную. Ты, моя маска, какъ дама ком-иль-фо, безъ сомннія, была въ Италіи, и о существованіи Испаніи знаешь изъ разсказовъ моднаго музыканта, жидка Шнапсіуса. Въ Италіи и Испаніи, говорятъ намъ женщины необыкновенно красивы. Отчего оно происходитъ? отъ спокойной, дтски-веселой жизни этихъ женщинъ, отъ ихъ любви къ солнцу и жизни, отъ ихъ крайней неразвитости въ отношеніи къ свтскому тщеславію, отъ ихъ милой женской гордости, общей гордости, при которой невозможна горделивая заносчивость отдльныхъ дамъ ком-иль-фо, дамъ подобныхъ теб, моя драгоцнная маска! Въ Англіи имлся одинъ поэтъ по имени Байронъ, о немъ и осмливаюсь говорить съ тобою, ибо этотъ Байронъ былъ лордъ и придерживался сильнаго ком-иль-фо. Въ Венеціи онъ влюбился въ дочь мельника, красавицу, Маргариту Коньи, и мало того, что влюбился въ нее, но дивясь ея гордости, забылъ про свое собственное ком-иль-фо. Эту хорошенькую гризетку какая-то горделивая дама ком-иль-фо дерзко толкнула на улиц, и за то была выбранена наипозорнйшимъ образомъ. ‘Перестань, Маргарита, говорили двушк зрители: разв ты не видишь, что тебя толкнула ипа dama?’ — Какое мн дло! отвчала та на своемъ венеціанскомъ нарчіи, si ипа dama, mi son cenzziana (она дама, а я венеціанка!) И заносчивая дама ком-иль-фо ушла домой, поджавъ хвостъ, при общемъ посмяніи. Вотъ теб, моя маска, исторія, не лишонная нравственнаго смысла! Однако мы далеко отбились отъ нашего предмета, да и не зачмъ, впрочемъ, къ нему возвращаться. Вотъ идетъ Пайковъ въ капуцин, съ нимъ маска въ фильдекосовыхъ перчаткахъ! Любезный Пайковъ, не желаешь ли поужинать?
— Пайковъ? Пайковъ? какая странная фамилія? небрежно сказала дама ком-иль-фо, не выпуская однако моей руки, я бы посовтовала теб не разговаривать съ такими неизвстными господами, по крайней мр въ публичныхъ собраніяхъ.
— Съ неизвстными господами? Пайковъ неизвстный человкъ? перебилъ я съ негодованіемъ, тмъ хуже для тебя, драгоцнная маска ком-иль-фо, если теб неизвстно имя Пайкова! Какъ ни горько для Пайкова твое невденіе, но онъ можетъ утшиться тмъ, что Европа признаетъ за нимъ славу учонаго человка, что его книга ‘О стн Пелазговъ и музыкантахъ временъ Нумы Помпилія’, переведена на французскій, нмецкій и англійскій!
— И ты хочешь, возразила маска, весело смясь, чтобъ я читала книги о Пелазгахъ и Нум Помпиліи?
— Нисколько не хочу, отвчалъ я, и ты какъ дама ком-иль-фо и даже я, какъ философъ дурного тона, можемъ прожить нашъ вкъ не зная того, кто строилъ долы Пелазговъ и кто игралъ на цитр во времена Нумы. Но обоимъ намъ стыдно, стыдно, какъ русскимъ людямъ, не знать того, что такой-то Пайковъ, человкъ съ энергіею, дарованіемъ и благороднымъ трудолюбіемъ, длаетъ честь русской наук и распространяетъ о ней добрую славу за предлами нашего отечества! Невжество свое по этой части мы должны бы скрывать, а не гордиться имъ, какъ чмъ-то фешенебльнымъ! Однако я чувствую, что мои рчи не совсмъ годны для маскарада. Ты извинишь меня, я сегодня въ какомъ-то дидактическомъ настроеніи, а оттого не могу быть веселымъ, какъ слдовало. Не хочу боле задерживать твоихъ побдъ и успховъ, прощай и веселись, и же пойду искать Майкова и даму въ фильдекосовыхъ перчаткахъ
Въ отвть на такую рчь, маска моя сла на небольшой диванчикъ въ уединенной комнат и знакомъ попросила меня ссть съ собою.
— На сегодняшній вечеръ, сказала она мн, я желаю поступать какъ самая причудливая женщина, какъ Испанки и Итальянки, которыхъ ты расхваливалъ. Ты наговорилъ мн много вздору, но вздору довольно умнаго и весьма новаго. Я рада, что мы познакомились. Я хочу бесдовать съ тобой хоть до разсвта. Ты поймешь, почему твои рчи не тронули меня за живое, почему я не бросила тебя, въ отвтъ на нкоторыя жолчныя твои выходки. Ты ошибся въ главномъ — я хороша собою и говорю это съ полной откровенностью. Изъ толпы народа, насъ окружающей, нсколько сотъ мужчинъ признаютъ меня красавицей. Мн нтъ надобности тебя обманывать — я свободна какъ воздухъ, и умю пользоваться своей независимостью. Что, мой суровый философъ, ты можетъ-быть и теперь желаешь поужинать съ дамой въ фильдекосовыхъ перчаткахъ?…
Я чуть было опять не поддался хлыщеватымъ побужденіямъ. Въ голос маски послышалась мн привтливость, въ искренности ея увреній трудно было сомнваться. Какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, въ моей голов явились соображенія боле-остроууныя. чмъ основательныя. Отчего бы не помириться съ ея заносчивостью и ком-иль-фо? подумалъ я, разв мы не прощаемъ женщинамъ другихъ слабостей, другихъ недостатковъ? Знакомство общаетъ быть интереснымъ, я могу наблюдать вдоволь, и даже наблюдая, приносить нкоторую пользу.
Затмъ я услся на диванчикъ, снялъ шляпу, и даже подумалъ — не заложить ли большого пальца правой руки за край жилета. .
Но добрый геній выручилъ меня, отрезвилъ мой разумъ, и можетъ быть спасъ меня отъ многихъ горестей, отъ многихъ тяжолыхъ минутъ. Въ комнату, гд мы сидли и бесдовали, вошла, вся сконфуженная и печальная, нкая молодая особа, по имени Сашенька, бывшая подругая Татьяны Владиміровны Ч—р—к—ж—к—вой во времена ея бдности, веселая и милая двушка, выучившаяся по-французски въ магазин и теперь имющая свой магазинъ въ Садовой улиц. Сашенька была одта чисто, но бдненько, въ шелковомъ плать цвта массака, легкомъ короткомъ домино и полумаск, далеко не скрывавшей ея пунцовыхъ губокъ и кошачьихъ сренькихъ глазокъ. За минуту назадъ она веселилась и порхала по зал, невинно рзвясь, какъ слдуетъ доброй и честной гризеточк, теперь же она стояла передо мною почти въ слезахъ, держа въ рукахъ остатки букета, когда-то бывшаго красивымъ.
— Что съ тобой, Сашенька? спросилъ я, прежде всего взглянувши на бдный букетъ (Саша выходитъ замужъ и букетъ былъ присланъ ей женихомъ ея, садовникомъ Васею), что случилось съ твоимъ дорогимъ букетомъ?
— Въ толп, у колонны, Анета испортила, нарочно испортила отвчала двушка, вся сконфуженная. Я подалъ сй руку, прибавивъ: сейчасъ мы теб найдемъ букетъ еще лучше.
Клянусь моей совстью, я не думалъ обижать мою даму ком-иль-фо и имлъ намреніе, успокоивъ Сашеньку, тотчасъ же вернуться къ своей сирен. Но сирена ком-иль-фо не дала мн сказать одного слова. Гнвно бросилась оно между мною и гризеточкой, глаза ея сверкнули подъ маской и она произнесла обидно-рзкимъ голосомъ: — Съ вами нельзя говорить свтской женщин! Вы окружены безобразными твореніями, он смютъ мшать вашей бесд! Осмльтесь сказать еще одно слово съ этой женщиной, и я васъ оставлю ту же минуту!
О! тутъ я сдлалъ свое дло, какъ подобаетъ Ивану Ч—р—к—н—ж—ву! Съ поклономъ, изяществу котораго позавидовали бы балетные артисты временъ старыхъ и новыхъ, Дюпоръ, Вестрисъ, Лепикъ, Фредерикъ и Гольцъ, я сдлалъ полоборота и очутился лицомъ къ лицу съ моей элегантной собесдницей.
— А! сказалъ я какимъ-то глухимъ, но въ душу проникающимъ голосомъ: — а! такъ ‘отъ въ чемъ, сударыня моя, состоитъ ваше ком-иль-фо и ваше изящество! Вы здите въ мсто общаго веселья для того, чтобъ нарушать веселость другихъ, вы прикрываетесь маскою для того, чтобъ подъ личиной инкогнито говорить обидныя колкости честнымъ и васъ не трогающимъ женщинамъ! Очень хорошо это инкогнито, съ прекрасной цлью вы маскируетесь! Если вы такъ любезны подъ маскою, то хороши вы должны быть безъ маски! Извините меня — я до сихъ поръ думалъ, что въ маскарад вс равны, вс дружны, вс привтливы! Извините меня, я самъ не желаю продолжать знакомства съ вами!
И я ушолъ, сдлавъ второй поклонъ во вкус Дюпора и Вестриса. Сашенька получила прелестный букетъ, а маски ком-иль-фо я не видалъ и, надюсь, не увижу боле.

IV.
Музыкальный фельетонъ No 1-й: о разныхъ концертистахъ и о пьянист Шнапсіус, съ изображеніемъ ярости Буйновидова и прочихъ цлебныхъ для сердца предметовъ.

Я очень люблю музыку и вмст съ тмъ ненавижу музыку. Нтъ ничего восхитительне хорошей музыки и ничего отвратительне музыки, даже хорошей. Я вижу ужь, ‘изъ моего чуднаго далека’, какъ читательница съ краснымъ носомъ ночками на носу, сидящая за симфоніей in-Fa, собирается ударить меня сверткомъ нотъ по голов. И вижу, какъ престарлый дилетантъ Бривоносовъ, недавно говорившій о піанистахъ по поводу статуи Озириса, приготовляется пустить въ меня подсвчникомъ. Остановитесь, достойные жрецы аполлоновой лиры, чтители пвицы Кацценъ-Яммерь и піаниста Троммельпфеффера, остановитесь и сперва дайте мн досказать мою рчь. ‘Бей, но слушай’, говорилъ Аристидъ емистоклу, или емистоклъ Аристиду, или Алкивіадъ Сократу, или Сократъ Аристофану. Выслушайте же вы и меня, не кидая мн въ голову подсвчника. Я люблю музыку въ опер, если въ зал не жарко, я готовъ рыдать, когда раздается въ моихъ ушахъ милый итальянскій мотивъ посреди тишины ночной, окрестности, залитой серебрянымъ свтомъ мсяца, въ виду фонтановъ и павильоновъ, между розъ, пирамидальныхъ тополей и статуй благо мрамора. Я съ ума схожу отъ музыки, если слышу ее въ часъ сумерекъ, когда деревья шелестятъ и громовая туча близится по небосклону, и когда упоительные, сердцу милые звуки дробятся и бурей несутся по заламъ стариннаго барскаго дома, съ древней мебелью, древними обоями и древними овальными портретами прелестныхъ женщинъ въ пудр. Сердце мое прыгаетъ въ груди, когда я слышу милую музыку въ тихій и веселый зимній вечеръ, въ кругу истинныхъ друзей и милыхъ мн особъ дамскаго пола, въ прелестныхъ, теплыхъ, маленькихъ комнатахъ, гд нтъ такого резонанса, какъ въ древнемъ палаццо, о коемъ сейчасъ говорилось, но гд такъ хорошо живется, и болтается, и слушается, гд не мшаютъ мн подпвать козлинымъ голосомъ, и кричать и спорить о музык, и произносить неслыханные музыкальные парадоксы. Все это люблю я, но не люблю я концертовъ, не люблю я концертной музыки! Убивайте меня, предайте меня поруганію, но я не измню своихъ словъ. Меня морозъ охватываетъ до мозга костей, когда въ обществ слышу я такія рчи: Шарлотта Кацценъ-Яммеръ прибыла къ намъ въ гости, первый піанистъ американскаго города Сан-Яго ди Компостелло, герръ Юденскопфъ, намренъ дать намъ нсколько концертовъ! Что со мной длается во время такихъ изрченій, я и выразить не въ состояніи. Мн кажется, что на улицахъ пахнетъ капустой, что Нева принимается грязно таять, что флюсы начинаютъ бросаться на петербургскихъ прохожихъ, что въ моей передней лежитъ пятьдесятъ билетовъ на концертъ и что я самъ ду слушать господина фон-Юденскопфа. Зала полна народомъ самаго кислаго вида, жолтыми двицами, у которыхъ на лиц написанъ Мендельсонъ и Тальбергъ, богатыми дилетантами въ паричкахъ, свернувшихся на сторону, бдными жрецами музыки въ рыжихъ бакенбардахъ и наконецъ огромной массою индефферентистовъ-страдальцевъ, мн подобныхъ, которые уныло смотрятъ по сторонамъ и говорятъ другъ другу: вотъ и Иванъ Александрычъ пришолъ — для какой потребы шатается онъ но концертамъ? Мой взглядъ говоритъ имъ то же самое, мы садимся съ безотраднымъ видомъ. Намъ очень дурно сидть, на стульяхъ что-то скользко, дамы, проходя мимо, наступаютъ намъ на ноги и вс ждутъ чего-то, повся носы. Хотя бы занавсъ съ хорошимъ ландшафтомъ вислъ передъ глазами! Нтъ занавса и не будетъ ни декорацій, ни костюмовъ, на подмосткахъ все холодно и кисло, только скрипки что-то чирикаютъ отъ нечего длать и гобой иногда выведетъ половину смшной ноты, а затмъ робко умолкнетъ.
Вотъ выходитъ и господинъ Юденскопфъ. Право, могъ бы онъ хотя надть трико съ золотыми блестками или по-крайней-мр шляпу съ разноцвтными перьями. Если бы онъ себ наклеилъ приставной носъ, я бы отъ души сказалъ ему спасибо. Глазу не ни чемъ остановиться, скука меня давить. Начинается игра, изрдка прерываемая аплодиссментами въ тхъ мстахъ, гд артистъ разсыпается мелкой дробью или пробгаетъ по клавишамъ слва на право, отчего выходитъ нчто подобное глухому громовому удару. Игра продолжается. Звуки ройяли нескладно дробятся по зал, устроенной для громкихъ звуковъ, мизерно дребезжатъ они, не сливаясь между собой, не переходя въ пніе, тснясь, болтаясь и коверкаясь въ какомъ-то холодномъ неистовств. Нужно быть великимъ рыцаремъ, чтобъ поскакать въ бой на слабой лошади и заставить ее топтать враговъ, и подыматься на дыбы и стрлой устремляться на непріятельскую фалангу. Нужно быть Листомъ и чуть ли не однимъ Листомъ на свт для того, чтобъ осмлиться играть на безсмысленно-слабыхъ клавикордахъ посреди просторной залы, наполненной народомъ! Юденскопфъ лзетъ изъ кожи, наводя на меня одно уныніе: и боецъ, и его бранный конь достойны одинъ другого. Вотъ кончилась игра и начались хвалебныя воздаянія, холодно-шумныя, какъ и она сама. Старецъ съ краснымъ носомъ, очевидно питомецъ Бахуса и музъ, начинаетъ кричать на всю залу: ‘Я слышалъ Бенджамини, Жидовини, Поранни, вс трое ничто передъ Юденскопфомъ!’ Другой старецъ, повидимому боле умренный, спшитъ замтить, что какъ ни великъ талантъ новаго пьяниста, онъ все-таки слабе таланта пьянистовъ Пиницкаго, Крибаницкаго и Прибизитскаго. Кривоносовъ глядитъ на обоихъ съ злобнымъ презрніемъ и глаза его сверкаютъ какъ у ящерицы, онъ чмъ-то недоволенъ и обиженъ, а чмъ — чортъ его знаетъ, можетъ быть тмъ, зачмъ Юденскопфъ играетъ на фортепьяно, а не на валторн. Лорнируя дамъ, стоятъ впереди всхъ наши несравненные львы и позлащенное юношество — Холмогоровъ, Моторыгинь, Александръ Ивановичъ, Гриша Вздержкинъ, маленькій князь Борисъ, имъ ужасно хочется уйти, потому-что ни одинъ изъ нихъ аза не смыслитъ въ музык, но совстно уйти — прахъ его знаетъ, можетъ быть Юденскопфъ войдетъ въ моду!
Картина не очень привлекательная, но хорошо знакомая теб, мой неоцненный читатель. Позволь же мн бросить эту картину, и оставивши Юденскопфа въ поко, перейти къ его собрату, боле привлекательному, и въ настоящую минуту боле знаменитому. C’est nommer Шнапсіусъ, сказалъ бы еофилъ Моторыгинъ, великій знатокъ французскаго языка. Дйствительно, дло идетъ о господин Шнапсіус, о замчательномъ музыкальномъ приключеніи, прошлую весну случившемся съ даровитымъ Шнапсіусомъ.
Много распространяться о талант и успхахъ блистательнаго Вильгельма фон-Шнапсіуса считаю я дломъ безполезнымъ: послдняя маска въ Дворянскомъ Собраніи уметъ отличить его между тысячами фраковъ, и даже спросить его сладкимъ голосомъ: ‘Cher Шнапсіусъ, когда же ты подаришь Европу своею симфоніею ‘Александръ, убивающій Клита’? Симфонія эта пишется ужь годъ и мсяцевъ восемь, съ той моры, какъ самъ Шнапсіусъ, покровительствуемый благородными иноземцами: виконтомъ де-ла-Пюпиньеромъ и остроумнымъ прихлебателсмъ Вурстманомь, совершилъ свое побдоносное вступленіе въ сверную Пальмиру! Откуда пріхалъ этотъ блистательный жрецъ аполлоновой лиры, учившійся музык у всхъ артистовъ, начиная съ Паганини и кончая Листомъ — остается скрытымъ во мрак неизвстности. Граждане города Саксен-Мейненген-Гильдбургаузена, какъ слышно, хорошо помнятъ Евреевъ Шнапсіусовъ, державшихъ въ ихъ город лавку стараго платья, поможетъ быть это извстіе придумано музыкантомъ Юденскопфомъ — извстно, что пьянисты ненавидятъ другъ друга боле, нежели напримръ ихневмонъ ненавидитъ крокодила, Какъ бы то ни было, съ прізда своего въ Петербургъ Шнапсіусъ повелъ дла свои блистательно! Онъ умлъ держать на носу соломенку, а на соломенк рюмку водки, онъ писалъ музыкальныя обозрнія Россіи и высылалъ ихъ въ иностранныя изданія, онъ обладалъ великимъ аппетитомъ, говорилъ, что Дарья Савельевна есть вторая Рекамье, и что остроуміе Ривароля есть жалкій прахъ, сравнительно съ остроуміемъ Сергія Юрьевича! Когда его приводили въ салонъ, отдланный заново, онъ кричалъ, ударяя себя въ грудь: — ‘Это Версаль, это страница изъ Тысячи одной Ночи!’ Когда Моторыгинъ читалъ ему свои сочиненія, Шнапсіусъ ронялъ слезы, и задыхаясь отъ восторга, жалъ руку Моторыгину. Я самъ былъ произведенъ въ маркизы де-Бьевры, вслдствіе одной моей преплохой остроты, сказанной на плохомъ французскомъ язык, а кажется, я человкъ маленькій, и называть меня Бьевромъ не за что! Но такъ или иначе, Шнапсіуса полюбили вс и онъ полюбилъ всхъ, за исключеніемъ, конечно, людей темныхъ и небогатыхъ. Даже о своихъ музыкальныхъ собратіяхъ онъ не говорилъ дурно — посл этого, чего же бы еще могъ требовать отъ элегантнаго Шнапсіуса злйшій его цнитель? Съ помощью щегольства, тихости, сладкой лести, Шнапсіусъ втерся повсюду, занималъ деньги повсюду, обдалъ повсюду, даже — стыжусь сказать, обдалъ у меня! Къ концу обда онъ даже шепнулъ мн, что Таня ни дать ни взять — графиня Гвиччіоли, и что мой поваръ превосходитъ самого Галилея. Никакъ не могъ я понять этого послдняго комплимента, и до сей поры не могу взять въ толкъ, что общаго имется между Галилеемъ и моимъ Ефремомъ! Но впрочемъ, комплиментъ былъ сказанъ посл бутылки столтняго венгерскаго. Для Шнапсіуса вынута была бутылка столтняго венгерскаго: подумай объ этомъ, читатель!
Одно казалось для меня (и для одного меня) не совсмъ чистымъ въ положеніи даровитаго иноземца. Проживая въ Россіи боле года, нашъ блистательный пьянистъ никогда не игралъ ни на фортепьяно, ни на пьянино, ни хоть бы на труб или на флейточк! Никто не слыхалъ его игры, никто не видалъ его за ройялемъ, никто не могъ составить себ точнаго понятія о великихъ подвигахъ Шнапсіуса въ музыкальномъ дл. Надъ лучшими ройялями и фортепьяно онъ смялся обиднымъ образомъ, говоря при томъ, что на дняхъ прибудетъ къ нему отъ Эрара великолпнйшій инструментъ, на которомъ можно будетъ ‘сыграть дв-три штучки.’ И странное дло, едва ли возможное гд либо кром Петербурга: все это не только не вредило Шнапсіусу, но даже скоре его возвышало въ общемъ мнніи! Носились темные слухи о томъ, что онъ играетъ лишь на однихъ раутахъ у Антона Борисовича, да какъ играетъ! Листъ передъ нимъ бездарный таперъ, не боле. Когда я сталъ наводить справки, Антонъ Борисовичъ только покачалъ головой и промычалъ что-то глубокомысленное: ему льстила общая молва, но я спросилъ другихъ домашнихъ, и добился истины: Шнапсіусъ не игралъ ни разу. Потомъ въ город стали говорить, что прізжій гигантъ услаждаетъ своей игрою только двухъ столичныхъ жителей — Ивана Ч—р—к—ж—ва и жену его, Таню, въ которую страстно влюбился. Я, какъ человкъ правдивый, не замедлилъ объяснить, что у меня въ дом Шнапсіуса даже не приглашали играть, и что Татьяна Владиміровна, если бы пожелала, то могла имть чичисбеевъ боле благообразныхъ, чмъ этотъ чужеземецъ, пригртый нашимъ великосвтскимъ кругомъ. Оставался еще третій слухъ — стали говорить, что Шнапсіусь, сыгравши дв пьесы у Кривоносова, повергъ этого знатока дла въ бшеный восторгъ, кончившійся истерикой и обморокомъ. Придя въ себя, Кривоносовъ будто бы зарыдалъ, и подавая великому музыканту бокалъ съ какой-то зеленой жидкостью, сказалъ ему такія слова, — Шнапсіусъ, выпей этотъ ядъ — теб нельзя жить на свт! Ты убилъ всхъ пьянистовъ, настоящихъ и будущихъ — музыки не существуетъ боле, пока ты живешь и играешь! Прими же этотъ ядъ и спаси музыку!’ Натурально, Шнапсіусъ бжалъ отъ такого страннаго амфитріона и еще боле утвердился въ намреніи играть какъ нельзя рже! Вотъ какого рода исторіи иногда разсказываются въ чинномъ, положительномъ Петербург, и мало того, что разсказываются, но пріобртаютъ вру! Какъ ни чудовищна исторія о Кривоносов и зеленомъ яд, ей поврили многіе, а слава Шнапсіуса загорлась лучезарной звздою! Весь бо-мондъ пожелалъ слышать Шнапсіуса, ему предлагали двадцать залъ для концерта, ему пророчили успхъ колоссальный, его подчивали сигарами, которымъ и цны нтъ. Настоянія насчетъ концерта росли, и вотъ наконецъ наступилъ день, о которомъ долго будемъ помнить и я, и мои пріятели…
Одинъ разъ, рано поутру, выходя на обычную мою прогулку, встрчаю и кого же? Евгена Холмогорова, въ девятомъ часу пополуночи, на замученномъ извощик, въ Гороховой, у Каменнаго моста! ‘Евгенъ! закричалъ я ему, давно ли ты говорилъ, что людей, здящихъ на извощик и прозжающихъ по Гороховой, надобно изгонять въ Ботани-Бей, или же закапывать въ землю живыми, какъ преступныхъ весталокъ?’ — Оставь меня, отвчалъ нашъ жрецъ великосвтскости, я сейчасъ отъ Шнапсіуса, разв ты не знаешь, что весь городъ будетъ на его концерт?’ — ‘Да что ты понимаешь въ музык, неразумная голова? возразилъ я, ты, я думаю, не отличишь ‘комаринской’ отъ мендельсоновой увертюры ‘Гебриды?’ Холмогоровъ взглянулъ на меня съ негодованіемъ.— Ну, сколько ты взялъ билетовъ, признавайся’, продолжалъ я.— ‘Двадцать ровно, по десяти целковыхъ, надо признаться, что Шнапсіусъ беретъ за мсто не дешево’.— ‘Зачмъ теб двадцать?’ — Графу Симону, князю Борису, барону Кунцу, я жалю, что не взялъ сорока билетовъ. А ты не подешь?’ — ‘И не думалъ хать, отвтилъ я’.— ‘Всякаго, кто не стремится въ концертъ Шнапсіуса, сказалъ Холмогоровъ, надобно отвести въ звринецъ Зама и бросить на растерзаніе хищнымъ зврямъ!’ — ‘Знаю, знаю! перебилъ я, смотри только, не являться ко мн съ билетами, если ихъ не разберутъ твои элегантные пріятели!’
И что же? билетовъ Холмогорова таки не разобрали! Оттого ли, что друзья были не очень сильны по денежной части, оттого ли, что страшная цна озадачила публику, Холмогоровъ изъ двадцати сбылъ только восемь билетовъ, въ кредитъ, а всякій знаетъ, что такое кредитъ пріятелей нашего величаваго Евгена! На рукахъ у него осталась еще цлая дюжина мстъ, а сбыть ихъ на чистыя деньги не было возможности, хотя Симонъ Щелкоперовъ поминутно зазжалъ къ Евгену, прося билетовъ, а Моторыгинъ еофилъ даже просилъ ихъ со слезами на глазахъ, деньги общая занести посл завтра. Должно быть, при денежномъ вопрос каждый левъ чувствуетъ свое сердце смягченнымъ и преисполняется снисходительностью. Хотя Евгенъ нашъ не скряга, но, должно быть, и ему не улыбалась мысль потерять двсти цлковыхъ ни за что ни про что, да еще потерять ихъ самымъ не эффектнымъ образомъ. Нельзя же одному сидть на двнадцати креслахъ или на всхъ ихъ прибить надпись такого содержанія: Сіи кресла куплены великосвтскимь Евгеномъ Холмогоровымъ. Петербургскій житель, взирай и дивись его блеску! Подумавъ обо всемъ этомъ, нашъ величавый покровитель прізжихъ иноземцевъ ршился прикатить къ Петербургскому Туристу, въ субботу, въ день его обдовъ. Конечно, онъ опоздалъ, конечно онъ поломался и сообщилъ, что обдаетъ въ три часа едва ли не въ первый разъ въ своей жизни, но все-таки слъ за столъ со всей компаніей и велъ себя обворожительно. И Халдевъ, и Лызгачовъ, и самъ суровый Буйновидовъ, посл стола, сказали мн шопотомъ: — ‘А вдь надо признаться, Евгенъ въ эти дни значительно поправился!’ По наружности мои друзья строги и круты, а на самомъ-то дл они истинныя дти по кротости и доврчивости! Не усплъ я хорошенько полежать на диван, слушая общую бесду, какъ ужь дло Холмогорова кончилось къ его полному удовольствію. Евгенъ приступилъ къ нему, какъ знатокъ сердца человческаго, и первый билетъ предложилъ Буйновидову. Буйновидовъ въ концерт! Буйновидовъ, слушающій элегантнаго Шнапсіуса! При одной этой иде, мы вс воспылали духомъ. Киникъ нашъ колебался нсколько минутъ, но склоненный общими убжденіями, взялъ билетъ, завернулъ его въ бумажку и спряталъ въ боковой карманъ сюртука. Концертъ назначенъ утромъ, до пяти часовъ, Буйновидовъ ршался не спать посл обда! Тутъ ужь мы вс взяли билеты — Пайковъ и Оленинскій даже по два, для себя и своихъ пріятельницъ. Пачка ассигнацій была вручена Евгену, имя Шнапсіуса въ этотъ вечеръ повторялось до пресыщенія. Буйновидовъ, ни разу въ жизни не бывшій ни въ одномъ концерт, самъ былъ заинтересованъ своей свтскостью, только просилъ, чтобъ его посадили между мной и Халдевымъ, толкая его въ бокъ всякій разъ, когда его станетъ одолвать дремота, ‘Буйновидовъ будетъ слушать Шнапсіуса!’ повторяли вс, смясь и ликуя.— ‘Поврьте, господа’, попробовалъ сказать я: ‘поврьте моей опытности, поврьте предсказанію Петербургскаго Туриста, Шнапсіусъ отвртится: онъ возметъ деньги, но играть не станетъ, ни на труб, ни на флейточк.’
— ‘Обидное сомннье!’ — проплъ Холмогоровъ изъ ‘Роберта’.
— ‘Шнапсіусъ будетъ играть’, заключилъ нашъ киникъ Буйновидовъ: ‘онъ будетъ играть: человкъ, берущій столько денегъ за билетъ, долженъ играть, и играть превосходно!’
Чмъ боле знаю я Буйновидова и чмъ боле думаю я о Буйновидов, тмъ боле убждаюсь, что въ этомъ моемъ друг живетъ нчто гомерическое. Подобной правдивости, подобной забавно-дубоватой честности, подобной вражды къ обману, и со всмъ тмъ подобной способности быть безпрерывно-надуваемымъ — не встрчалъ я еще ни въ одномъ двуногомъ существ безъ перьевъ! Исторія всхъ мистификацій, злыхъ школьничествъ и безсовстныхъ обмановъ, какимъ подвергался Буйновидовъ, отъ друзей и недруговъ — составитъ цлые толпы,— ея отчасти коснулся мой другъ Шайтановъ въ своемъ роман, который выйдетъ будущей осенью {Необыкновенныя приключенія, знакомства, радости, бдствія и странствованія друзей Ивана Ч—р—н—ж—ва. Романъ Шайтанова и К®, въ 4-хъ толстыхъ томахъ. Къ осени, мой читатель, теб предстоитъ большое наслажденіе!}. Кто не надувалъ Буйновидова, начиная отъ Веретенникова, продавшаго ему тысячи зловонныхъ сигаръ на всъ золота, до Мухоярова, должнаго ему баснословныя суммы? Постоянная борьба съ хитрецами, постоянные удары судьбы, постоянное наблюденіе за людскимъ зломъ — развили въ нашемъ киник элементъ свирпства, не всегда безвреднаго для особъ, его надувавшихъ. Объ этомъ хорошо знаетъ Алексй Веретенниковъ, выкурившій заразъ, и поневол, сто сигаръ изъ числа проданныхъ имъ нашему пустыннику. Объ этомъ знаетъ плутоватый французъ Гомаръ, содравшій съ Буйновидова сто-двадцать цлковыхъ за плохой обдъ и поражонный суповою мискою по голов въ часъ расплаты. Объ этомъ знаетъ и пьянистъ Шнапсіусъ, который… но не зачмъ забгать впередъ, исторія еще не кончена. Воротимся же къ Шнапсіусу и его историческому концерту.
Въ палаццо Антона Борисыча, гд находилась зала, даромъ отданная нашему виртуозу, былъ осажденъ линіями каретъ, когда мы вс, гурьбою, ввалились на мсто преступленія. Вс мста были заняты цвтомъ тонкой элегантности. Холмогоровъ поторопился сбывать свои билеты, не то, судя по азарту и многолюдству публики, онъ могъ бы перепродать ихъ, пожалуй, хотя съ лихвою. По настояніямъ Евгена, я усиливался еще съ утра придать фешенебельный видъ нашей компаніи, и вс мы глядли безукоризненными львами, прямо изъ Риджентъ-Стрита. На одномъ Брандахлыстов только были розовые панталоны съ лампасомъ изъ вышитыхъ незабудокъ, да еще Лызгачовъ, вмсто круглой шляпы, держалъ подъ рукой что-то въ род испанскаго сомбреро, сраго цвта, съ мягкими широкими полями. Буйновидовъ походилъ на мексиканскаго или перуанскаго льва: такъ онъ былъ свжъ, сановитъ и прекрасенъ, жаль только, что онъ не разстался съ своей скверной шубой и не отдалъ ея швейцару, и даже сказалъ швейцару въ отвтъ на его предложеніе: ‘Я васъ всхъ знаю: ты шубу стибришь, а потомъ съ тобой и вдайся!’ На друга моего сильно подйствовалъ мой фельетонъ по-поводу моей старой шубы, и своя шуба, съ тхъ поръ, стала ему еще миле. И онъ слъ на стулъ, завернулся въ своего бураго енота и сталъ глядть вокругъ себя съ своей простодушной, свтлой, величественной улыбкой. То былъ истинный олимпіецъ, даже слишкомъ милый для нашего столтія. О, Буйновидовъ, я чувствую, что говорить о теб возможно лишь со слезою умиленія на рсниц!
Между тмъ концертъ начался, и музыка ужь давно играла. Вурстманъ, всегда готовый услужить товарищу (если товарищъ принятъ въ элегантномъ кругу), отщолкалъ по клавишамъ какое-то каприччіо, неизвстно почему-то названное ‘фейерверкъ въ Мессин’.— ‘Отчего фейерверкъ, и отчего непремнно въ Мессин?’ спросилъ Лызгачовъ, комкая свой сомбреро. Затмъ виконтъ де-ла Пюпиньеръ, весь раздушенный, такъ-что я своимъ носомъ, черезъ десять рядовъ, слышалъ bouquet de Nice, имъ издаваемый, импровизировалъ милые стихи въ честь петербургскихъ дамъ. Вс хлопали и были довольны. Затмъ одна малоизвстная мн, но весьма элегантная любительница, сыграла фугу Себастіана Баха. Рукоплесканіямъ конца не было.— ‘Такъ вотъ что значитъ фуга, громко сказалъ мн Буйновидовъ, съ самымъ довольнымъ видомъ. Представь себ, Иванъ Александрычъ, какое я, какъ плохой знатокъ музыки, имлъ до сихъ поръ понятіе о фуг. Мн казалось, фуга вотъ что значитъ. Человкъ двнадцать, съ мрачными лицами, должны выйдти передъ публику, держа въ рукахъ по предлинной труб, протрубить разъ пять, и удалиться съ зловщимъ видомъ. Не знаю отчего, но фуга всегда мн представлялась въ такомъ вид. Нтъ, надо чаще здить въ концерты, эта барышня въ локонахъ прехорошенькая’. Вс мы отъ души смялись тому, какъ Буйновидовъ понимаетъ фугу. А между тмъ Шнапсіуса все не было, и по зал стали говорить шопотомъ, что съ великимъ концертистомъ на улиц случилось что-то печальное.
И вотъ наконецъ, при гром рукоплесканій, на эстрад появился герой дня, великолпный пьянистъ Шнапсіусъ — но въ какомъ вид! съ блднымъ лицомъ и подвязанною рукой! Въ краткихъ, но изящныхъ французскихъ выраженіяхъ (сильно отзывавшихся академическимъ языкомъ виконта де-ла Пюпиньера) онъ сообщилъ публик, что вчера ушибъ руку, вылетвъ изъ саней, а оттого и отлагаетъ свое рондо и свою ораторію до другого раза. Затмъ Шнапсіусъ поклонился, и даже заслужилъ нкоторыя изъявленія сожалнія. И публика, какъ говорится — ничего и пьянистъ Шнапсіусъ — ничего. И концертъ кончился не худо, и никто не былъ изумленъ поведеніемъ Шнапсіуса. Терпимость петербургскихъ жителей по части иностранныхъ пьянистовъ иногда бываетъ истинно безпримрна.
Одинъ только Буйновидовъ крякнулъ и спросилъ Холмогорова, знаетъ ли онъ, гд находится квартира Шнапсіуса? ‘Въ Htel des Ecorcheurs, въ —ской улиц’, отвчалъ Холмогоровъ.— ‘Гмъ!’ сказалъ Буйновидовъ, и глаза его сверкнули пламенемъ. Подсмотрвши этотъ взглядъ, я затрепеталъ за Шнапсіуса.
Концертъ кончился, публика стала разъзжаться, человкъ пять очень молодыхъ людей сказали у подъзда: — ‘А вдь почтенный нашъ пьянистъ едва ли не плутъ!’ Только ихъ смлой рчи не поддержалъ никто, Шнапсіусъ, взлелянный элегантнымъ кругомъ столицы, считался выше всхъ подозрній. Привыкнувши къ сюрпризамъ подобнаго рода, я приказалъ подавать карету, пригласилъ съ собой Халдева и хотлъ летть во-свояси, когда передо мною, въ своей бурой шуб, появилась гнвная фигура киника Буйновидова. Около нея помщались вс остальные друзья, кром Евгена Холмогорова.
— демъ, и сейчасъ же, сказалъ мн Буйновидовъ.
— Куда хать?
— Къ Шнапсіусу.
— Зачмъ это?
— Онъ долженъ играть за мои деньги. И онъ будетъ играть, клянусь въ томъ сіяньемъ солнца!
Я попробовалъ было отговорить киника, но самъ испугался своей смлости. Въ лиц Буйновидова будто предстала передъ меня ‘Правда житейская’. Честный философъ не могъ перенести обмана, и онъ былъ истинно, глубоко, безукоризненно правъ. Я слъ въ экипажъ и безпрекословно послдовалъ за всей компаніей.
Въ щегольской гостинниц des Ecorclieurs, гд такъ искусно обдуваютъ всхъ прізжихъ особъ обоего пола, отыскали мы нумеръ, занимаемый Шнапсіусомъ. Буйновидовъ, не говоря ни слова, позвонилъ и сталъ прислушиваться. Изъ нумера неслись веселыя восклицанія.— ‘А!’ могъ только сказать нашъ философъ.
Вильгельмъ фон-Шнапсіусъ, безъ сюртука и повязки на рук, веселый, румяный, здоровый какъ нельзя боле, отворилъ дверь, крича по нмецки: — ‘Это ты, Фрицъ?’ — ‘Нтъ, это я, Буйновидовъ!’ отвчалъ ему нашъ пустынникъ, сбрасывая шубу. За пустынникомъ вошли мы вс, человкъ восемь. Въ нумер увидли мы накрытый столъ, остатки завтрака, дв бутылки шампанскаго, маленькій піанино, страсбургскій пирогъ на стол, а за столомъ виконта де-ла Пюпиньера, въ весьма веселомъ дух.
— А! это вы, блистательный Yvan, закричалъ этотъ замчательный мужъ:— и вы пришли поздравить моего друга Шнапсіуса съ великимъ успхомъ — ха! ха! ха! И несовсмъ трезвый французъ залился лукавымъ хохотомъ.
А между тмъ Буйновидовъ усплъ ужь взять Шнапсіуса за руку, насильно привести его передъ пьянино, раскрыть инструментъ и нсколько разъ повторить ему гнвнымъ голосомъ:
— Играй, играй, обманщикъ, я не уйду отсюда, покуда ты мн не сыграешь за мои деньги!
— Aber das ist ein Scandal! кричалъ пьянистъ Шнапсіусъ.
— Это ужасно, это непозволительно! возопилъ де-ла Пюпиньеръ, порываясь на помощь къ своему другу.
Въ отвтъ на восклицанія, Буйновидовъ потеръ свои могучія руки съ такимъ видомъ, что на сердц у всхъ присутствующихъ похолодло. Предчувствуя разные ужасы, я обратился сперва къ Шнапсіусу, потомъ къ де-ла ІІюпиньеру.
— Господа, сказалъ я имъ: — убждаю васъ кончить все дло безъ шума. Мы не удемъ отсюда, не услыхавъ музыки Шнапсіуса. Это должно льстить его музыкальной извстности. Уступите нашимъ настояніямъ, оно для васъ необходимо. Вспомните, что мы застали васъ обоихъ за пиромъ, что мы своими очами видимъ сломанную руку хозяина цлой и невредимою. Уступите же намъ и мы ничего не разскажемъ объ этой исторіи.
— Да я не умю играть ни на какомъ инструмент! возгласилъ пьяннстъ, обуреваемый постоянной трусостью.
— Ну зато врно умете танцевать, возразилъ Копернауновъ, начиная играть на пьянино извстную псню.
— Танцуй! сказалъ грозный Буйновидовъ, устремляя василисковый взоръ на трусливаго музыканта.
— Messieurs, уступите лучше! такъ продолжалъ я роль примирителя:— съ той минуты, какъ Шнапсіусъ признался, что не играетъ ни на чемъ, его репутація въ рукахъ нашихъ!…
Черезъ полчаса мы вс ужь хали изъ отели, довольные и спокойные духомъ. Шнапсіусъ протанцовалъ намъ гавотъ, а Пюпиньеръ плъ любимую свою псню ‘Combien j’ai douce souvenance’.
— Теперь я доволенъ, и деньги мои не пропали, сказалъ Буйновидовъ, садясь обдать.
— И порокъ наказанъ, добавилъ Иванъ Александровичъ.
— И добродтель награждена, заключилъ Лызгачовъ, захватывая огромнйшій изъ кусковъ кулебяки.

V.
До крайности неправдоподобный фельетонъ Алекся Веретенникова о томъ, какъ онъ однажды пріобрлъ мильоны и громадную извстность, въ придачу къ мильонамъ.

Достойнйшій читатель, и теб давно знакомъ, хотя немного. Обо мн писали цлыя поэмы. Обо мн говорилъ другъ мой Иванъ Александрычъ, въ одномъ изъ декабрьскихъ своихъ разсказовъ. По наклонности своего сатирическаго ума, онъ представилъ меня въ довольно забавномъ вид, и зато мы чуть не поссорились съ Петербургскимъ Туристомъ. Но такова, видно, ужь бываетъ натура людей замчательныхъ: эти люди не могутъ сблизиться съ новымъ человкомъ, не насоливъ ему предварительно. Въ Калифорніи былъ у меня одинъ другъ, дон-Діэго до Вискерандосъ, гидальго отличный во всхъ отношеніяхъ. Этотъ дон-Діэго не могъ подружиться съ человкомъ, не отколотивъ его сперва кулакомъ, а потомъ палкой. Мы съ дон-Діэго были задушевными друзьями. Сближеніе наше произошло на золотоносныхъ берегахъ рки Сакраменто, потомъ мы оба жили на Маркизскихъ Островахъ и не разъ обдывали у королевы Помаре въ ея лтнемъ павильон.
Хорошее и замчательное то было время, когда-нибудь я теб о немъ сообщу во всей подробности, мой добрый читатель! Петербургскій Туристъ, и по наружности и по характеру, иметъ много общаго съ дономъ Діэго — слушая его, легко подумать, что знаменитый путешественникъ Веретенниковъ, нын бесдующій съ читателемъ, не что иное, какъ сочинитель небывалыхъ исторій, герой приключеній, взятыхъ не изъ ‘Житейскаго Моря’, а изъ книги ‘Не любо не слушай’. Я стою выше всякихъ подозрній, а до оправданій какихъ-либо снисходить не намреваюсь.
Итакъ, достойнйшій мой читатель, честь имю рекомендоваться и поручить себя твоему благосклонному вниманію, какъ говорится въ просительныхъ письмахъ. Имя мое Алексй едосичъ Веретенниковъ, имя не безъизвстное въ Россіи, знаменитое въ Европ, а еще боле въ Индіи, а еще боле въ Америк, а еще боле на островахъ Тихаго Океана. Мн сорокъ лтъ, я красивъ собою, не взирая на мою значительную полноту. Я много трудился для науки, знакомъ со всми учоными мужами Соединенныхъ Штатовъ, въ жизнь мою промоталъ не одинъ мильонъ долларовъ, и видлъ такіе виды, какихъ теб никогда не увидть, мой скромный читатель. Я былъ женатъ три раза: одинъ разъ на испанской маркиз, второй разъ на прелестной отаитянк, третій разъ на племянниц африканскаго властителя земли Дагоме. Теперь я вдовствую и снова вступать въ бракъ не желаю. И денежныя дла мои не блистательны, съ той поры, какъ я въ прошломъ году отдалъ все мое состояніе бдному баварскому путешественнику, выручившему меня не только изъ смертной опасности, но избавившему меня отъ истязаній, о которыхъ и подумать ужасно. Исторія была дйствительно замчательная и стоитъ быть разсказанною, хотя вкратц. На берегахъ озера Маракайбо я плнился двушкой изъ дикаго людодскаго племени и умлъ пріобрсти ея благосклонность. Нсколько дней считалъ я себя счастливйшимъ изъ всхъ туристовъ, когда-либо покинувшихъ нашу холодную Европу, но судьба готовила мн горькое разочарованіе! Паи-му (‘Цвтъ долины’ такъ звали двушку), завлекла меня въ свои сти только для того, чтобъ меня умертвить, изъ тла же моего приготовить ужасный пиръ для всего своего племени, пиръ въ вид супа, бифштекса и другихъ яствъ, основаніемъ которыхъ должно было служить мясо Алекся Веретенникова. На этомъ мст разсказа моего я считаю долгомъ остановиться и обратить мою рчь ко всмъ юношамъ молодого и преклоннаго возраста, считающимъ себя жертвами несчастной любви. Можетъ ли сравниться ихъ несчастіе съ моимъ, сейчасъ разсказаннымъ? Милая двушка отвергла руку, ей предложенную, тщеславная кокетка осмяла домогательства устарлаго волокиты, подруга сердца не пріхала въ маскарадъ… какое несчастіе! какія стованья! какія жалобы на судьбу! Что бы вы сказали, страстные люди, еслибъ вы были въ моей кож во время моей привязанности къ смуглой Паи-Му, ‘Цвтку долины’, пламенной двушк, оказавшейся представительницей кровожаднаго людодскаго племени’? Что бы вы запли, узнавши досканально, что персона, вами любимая, иметъ прямой разсчетъ — не на любовь вашу, не на кошелекъ вашъ даже, а на куски вашего собственнаго мяса!? Вы хныкаете и злитесь оттого, что какая-нибудь свтская вертушка увлекла васъ въ число своихъ безнадежныхъ поклонниковъ! Но что бы вы сдлали, увидавъ, что васъ увлекаютъ на истязанія, на площадку, уставленную орудіями казни, прямо къ кипящему котлу, въ которомъ иметъ вариться бульонъ, не изъ курицы, не изъ говядины, а изъ васъ самихъ, мой читатель? Бррр! и теперь страшно вспомнить всю эту исторію. Итакъ, Паи-My меня предала. Меня окружили дикари, меня связали, меня привязали къ столбу, на огонь поставили котелъ съ водою, еще четверть часа — и, конечно, Веретенниковъ свершилъ бы свое жизненное поприще. Въ это самое время подосплъ ко мн на помощь извстный Шнупфеніусъ, тотъ самый учоный Шнупфеніусъ, котораго вдохновенные путевые разсказы такъ занимала элегантное общество Петербурга въ теченіе прошлой осени. Шнупфеніусъ — задушевный другъ и согражданинъ музыканта Шнапсіуса, о которомъ Иванъ Александрычъ писалъ въ своемъ прошломъ фельетон. Если бы кто не поврилъ моему разсказу, тотъ можетъ обратиться къ Шнапсіусу и узнать достоврную истину. Итакъ, Шнупфеніусъ присплъ ко мн на выручку, вооруженный двуствольнымъ ружьемъ и двумя револьверами системы Адамса. Онъ началъ съ того, что выстрлилъ въ меня два раза, я изумился и готовился къ смерти, когда вдругъ веревки, меня связывавшія, лопнули въ двухъ мстахъ — Шнупфеніусъ перебилъ ихъ двумя пулями! Вотъ какъ стрлялъ этотъ великій путешественникъ! Я освободился, и въ одно мгновеніе ока ударилъ на людодовъ. Мы бились около часа, поле покрылось кровью и трупами, но можетъ ли толпа дикарей устоять противу двухъ безстрашныхъ европейцевъ? Когда мы съ Шпупфеніусомъ остались побдителями, я, по какому-то инстинкту, подошолъ къ кипящему котлу, который назначенъ былъ для моей гибели. Въ котл находилась бездыханная Наи-Му, двушка, причинившая все это побоище. Островитянка не вынесла угрызеній совсти и поступила съ собою, какъ поступаетъ Рахиль или Ревекка въ опер Галеви — ‘Жидовка’. По правд сказать, и сюжетъ оперы ‘Жидовка’ заимствованъ изъ моего разсказа.
Долго посл изложеннаго здсь приключенія не могъ я глядть на женщинъ. Состояніе свое я отдалъ Шнупфеніусу, въ награду за его геройство, жизнь мн боле не улыбалась. Не зная, что длать съ собою, я ухалъ въ Лондонъ, а тамъ предался изученію чорной магіи, вертящихся столовъ и атмосферическаго мистицизма. Затмъ похалъ я на родину, явился въ Петербургъ, гд и живу пустынниковъ, по неимнію денегъ. Оно странно, но справедливо. Человкъ, когда-то загребавшій піастры лопатою, теперь почти бднякъ. Искатель золота въ Калифорніи, имвшій комнату, полъ которой былъ выложенъ самородками — недавно, по неимнію своего обда, обдалъ на похоронахъ незнакомаго ему г. Овсянникова. Я имлъ сто слоновъ въ город Агр, три вооруженныя яхты въ Малайскомъ Архипелаг,— а теперь принужденъ нанимать квартиру на Пескахъ, и, вмсто ласточкиныхъ гнздъ, за обдомъ питаться гречневой кашей. Но я твердо врю въ свою звзду, и знаю, что мои стсненныя обстоятельства скоро поправятся. Какой-нибудь богачъ, подписчикъ ‘Санктпетербургскихъ Вдомостей’, помститъ меня въ свое духовное завщаніе, какая-нибудь вдова капиталистка, плнясь моими статьями, предложитъ мн свое сердце и свои капиталы. Иначе оно и быть не можетъ — у людей необыкновенныхъ и жизнь необыкновенна. У меня есть своя звзда, объ этомъ я хорошо знаю. А въ удостовреніе того, прошу читателя прослушать, какимъ неожиданнымъ, почти волшебнымъ образомъ, лтъ пять назадъ, во время сильной холеры, я случайно пріобрлъ себ груды золота,— и не только груды золота, но европейскую репутацію и всемірную извстность.
Итакъ, перенесемся же за пять лтъ назадъ, въ городъ Парижъ, Вавилонъ Европы, Парижъ названный городомъ шума, грязи и дыма — Paris, ville de bruit, de boue et do fume, по словамъ Скаррона. Тамъ я проживалъ въ такомъ же положеніи, въ какомъ нахожусь я теперь, то-есть съ весьма скудными денежными средствами. Меня обыграли на баденскихъ водахъ, да сверхъ того жена моя, испанская маркиза, воспитаніемъ пріученная къ расточительности и роскоши, сдлала долгу два мильона франковъ. За одни башмаки слдовало сто тысячъ, но за то хороши были башмачки, а еще лучше ихъ ножка, на которую они надвались! Чтобы не дразнить игривыхъ старцевъ Тирсисовъ, которыхъ нын такое обиліе въ Петербург, я прекращаю мой разсказъ о башмачкахъ и ножкахъ. Какъ бы то ни было, прелестная ножка въ испанскомъ вкус не способна прокормить семьи, а изъ старыхъ башмачковъ супа не сваришь. Намъ обоимъ съ женой стало не хорошо и грустно, когда пришлось платить по векселямъ и роспискамь. Честностью я всегда отличался рыцарскою (г. Буйновидовъ утверждалъ неоднократно, что я продаю ему зловонныя сигары за дорогую цну, но это неправда!), жена моя, какъ испанская грандесса, и подавно — стало быть, разсчетъ, къ удовольствію кредиторовъ, совершился отлично, а у насъ не осталось сантима за душею. Чтобъ поддержать себя въ блеск и великолпіи, мы понемногу стали продавать наши драгоцнности, вырученныя же за то суммы проживать беззаботнымъ образомъ. Мы жили два мсяца цною рубина на моей булавк, рубина, подареннаго мн владтелемъ Сейковъ, рубина, цнность котораго могла бы обогатить десять семействъ разомъ. Потомъ жена продала свое брильянтовое ожерелье — о томъ, каково оно было, можетъ читатель судить по тому, что нын означенное ожерелье принадлежитъ первой султанш въ Константинопол. Ожерелье дало намъ еще мсяцъ жизни: съ такой неразсчетливостью юности вели мы свои дла съ женою! Напослдокъ мы распродали все, что у насъ было. Ужь приходилось нечмъ платить за отель, нами занимаемый, ужь лошади наши были запроданы, ужь наши вещи подверглись описи, ужь изо всхъ сокровищъ, проданныхъ и заложенныхъ, у насъ оставалась одна только драгоцнная вещь — часы, которые я подарилъ моей жен наканун свадьбы. Часы эти, дланные для меня одного величайшимъ въ мір механикомъ Стефенсономъ, заслуживаютъ подробнаго описанія, потому-что этимъ часамъ предназначено было играть великую роль въ моей жизни.
Стоили они боле пяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, по величин своей равнялись гривеннику, но только были немного толще. Нижняя доска состояла не изъ золота, не изъ серебра, а изъ выдолбленнаго яхонта высокой цны. Но не въ яхонт, не въ форм, не въ тонкой работ орнаментовъ заключалась главная достопримчателыюсть моихъ часовъ — эта достопримчателыіость заключалась въ ихъ безпримрномъ механизм, торжеств новой механики. Представь себ, достойный читатель и читательница, исполненная прелести, что часы, о которыхъ говорится, не превосходя гривенника величиною, имли бой до того звучный, тонкій и мелодическій, что онъ оглашалъ весь нашъ отель и слышенъ былъ въ сосдней улиц! Какъ могъ премудрый Сгефенсовъ достичь такого результата, я и ума приложить не умю. Мало того — въ этихъ часахъ заключалось нчто въ род великолпнаго органа: каждые полчаса они играли или увертюру, или арію, или секстетъ изъ новйшихъ, самыхъ популярныхъ оперъ. Въ двнадцать часовъ полдня они разыгрывали ‘Пасторальную симфонію’ Бетховена, въ часъ ужина исполняли увертюру изъ ‘Карла Смлаго’, а поутру будили меня душу-потрясающимъ хоромъ изъ ‘Гугенотовъ’ Мейербера. Вотъ каковы были крошечные часы, мой свадебный подарокъ, въ свое время повергнувшій въ изумленіе весь фешенебльный кругъ Испаніи и Португаліи!
Тяжко было намъ обоимъ разставаться съ такой драгоцнностью, но ‘нужда сильна, зубъ нужды остеръ’, какъ говорить король Лиръ въ Шекспир. Оставивъ жену во Франціи, я взялъ часы и похалъ въ Лондонъ, съ намреніемъ продать ихъ моему доброму пріятелю, герцогу Девонширскому, извстному любителю механическихъ рдкостей. Меня предупреждали, что въ столиц Великобританіи свирпствуетъ сильная холера, но я видалъ болзни хуже холеры и, конечно, не боялся этой азіятской гостьи, какъ называютъ ее остроумные фельетонисты. Въ карман моемъ имлось нсколько мятныхъ лепешекъ: я ихъ глоталъ дорогою, въ Дувр купилъ еще съ полфунта пеперментовъ, и благодаря этимъ снадобьямъ, благополучно дохалъ до Лондона. Ночью въ той самой гостинниц, гд я всегда останавливаюсь, умерло восемнадцать путешественниковъ. Самъ я, передъ разсвтомъ, почувствовала. нкоторую боль подъ ложечкой. Мятныя лепешки лежали возл постели, на ночномъ столик, возл самыхъ часовъ, привезенныхъ на продажу. Я проглотилъ нсколько лепешекъ и боль утихла. Вкуса, одной лепешечки показался мн страннымъ, и она залегла въ моемъ желудк съ какой-то особенной тягостью. Дремота меня одолвала, разсуждать о такихъ пустякахъ было некогда. И заснулъ сномъ невинности, а на утро проснулся бодрымъ, здоровымъ, даже совершенно счастливымъ.
Неужели стану я считать бдою, разсуждалъ я улыбаясь, то обстоятельство, что и я и моя маркиза Аннунціата прожили наше состояніе? Для обыкновеннаго человка раззореніе есть зло, но Алекся Веретенникова нельзя мрить аршиномъ обыкновенныхъ людей. За наши часы герцогъ даетъ мн десять тысячъ фунтовъ, разв за такую сумму я не могу накупить себ лсовъ въ Техас, устроить серебряную рудокопню въ Мехик, завоевать себ необитаемый островъ невдалек отъ Австраліи? Разв сынъ Ренджитъ-Синга не приглашалъ меня генералиссимусомъ въ свое войско? Разв я не могу торговать неграми или, подобно Трелавнею, завести военное судно на китайскихъ моряхъ, для поживы около китайцевъ или обитателей Явы? Человкъ, мн подобный, везд будетъ въ первыхъ рядахъ и часы мои поведутъ меня къ чему-нибудь великому, неожиданному. Я врю въ свою звзду и знаю, что эти маленькіе часы окажутъ мн какую-то громадную услугу! Однако я забылъ ихъ завести. Гд же часы мои? Я ихъ оставилъ на ночномъ стол, вмст съ мятными ленешечками. Гд же мои часы, боги Олимпа? Люди! служители! путешественники! дьяволы! идите вс сюда, часы мои украдены! украдены у меня часы, дланные Стефенсономъ! Пропали мои часы, оцненные во сто тысячъ фунтовъ стерлинговъ! Я поднялъ звонъ по всей гостинниц, перерылъ свои вещи, сбросилъ съ постели матрацъ и подушки. Все было напрасно — маленькихъ часовъ нигд не оказывалось. Лицо мое покрылось мертвою блдностью. Съ потерей моихъ часовъ, я сдлался нищимъ. Мн предстояло умирать съ голоду. Мучительная кончина грозила Алексю Веретенникову!
На крикъ мой сбжалась вся прислуга гостинницы и половина путешественниковъ — иныя дамы явились въ кофтахъ, самъ содержатель впопыхахъ не усплъ снять ночного колпака съ головы. ‘Гд мои часы?’ вопіялъ я съ ожесточеніемъ: ‘отдайте мн часы, чудо механическаго искусства, часы, которые обошлись мн въ двсти тысячъ фунтовъ стерлинговъ! Вся гостинница, вся улица, на которой она построена, должны отвчать за мою потерю! Я доведу дло до Палаты Лордовъ, я пожалуюсь избирателямъ, я сдлаю міровой вопросъ изъ моей пропажи! Я твердо помню, какъ, ложась спать, положилъ часы на ночной столикъ, возл этой коробки съ мятными лепешками. У васъ грабятъ путешественниковъ, вы за это должны отвчать! Служитель, снимавшій съ меня сапоги, хорошо видлъ своими глазами маленькіе, драгоцнные часы, возл мятныхъ лепешекъ. Отдайте мн мои часы, или готовьтесь къ великимъ несчастіямъ! Я человкъ неумолимый на мщеніе, мн ядъ извстенъ не одинъ. Я всхъ васъ отравлю, поражу, пошлю въ Ботани-Бей, переселю на необитаемые острова Тихаго Океана!’
Надо отдать справедливость англійскимъ аристократическимъ гостинницамъ: въ нихъ сильно обдираютъ путешественника, но въ нихъ же обитаетъ духъ великой акуратности, неподдльной честности. Отель, гд я спалъ, существовалъ со временъ Кромвеля — со временъ Кромвеля въ немъ не совершилось ни одной покражи! Можете же себ представить, какая суматоха поднялась въ моей спальн посл моихъ словъ! Служитель, о которомъ говорилось, самъ видлъ часы на столик, и насчетъ пропажи не могло существовать сомннія. Вся комната была обшарена, столъ разбитъ на мелкія щепы, коверъ снятъ съ пола — часовъ нигд не оказывалось. У меня въ нумер собралось народу человкъ сто, явились полисмены, а часовъ все не находилось. И вотъ наступилъ моментъ, когда вс присутствующіе, сбившись съ ногъ отъ бготни и усилій всякаго рода, разомь пріостановились, разомъ притихли, переводя духъ передъ новыми поисками. Въ этотъ замчательный моментъ, посреди комнаты, раздался громкій, такъ знакомый мн бой часовъ, моихъ часовъ, часовъ, подаренныхъ мною Аннунціат. Они пробили часъ, два — пять — восемь — девять. За девятымъ ударомъ послышалась музыкальная прелюдія, и затмъ грянулъ знаменитый мейерберовскій хоръ, столько разъ будившій меня во всхъ столицахъ Европы. Вс присутствующіе раскрыли рты и дивились громкой музык не догадываясь, откуда она слышалась. ‘Часы мои нашлись — часы мои въ этой комнат!’ воскликнулъ я, и бросился шарить гд только могъ. Казалось, звуки раздавались подъ самымъ моимъ ухомъ, казалось, часы мои играли гд-нибудь въ моемъ карман! Я вывернулъ вс карманы — часовъ не было, и еще пятьдесятъ девять минутъ мы проискали ихъ напрасно.
Снова раздалось, какъ будто во мн самомъ: разъ, два, пять, девять, десять, музыкальная прелюдія, а вслдъ за нею grce изъ ‘Роберта’. ‘Да что же это наконецъ, всеблагіе боги?’ разомъ вскрикнули и я и вс присутствующіе. Старыя дамы начали лишаться чувствъ, подозрвая тутъ колдовство и чаромутіе. Въ это время одинъ изъ констеблей, толстый старикъ съ необыкновенно-смышленымъ лицомъ, нодоніолъ ко мн, приложилъ ухо къ моему жилету, и сказалъ мн таинственнымъ голосомъ: ‘Музыка у васъ подъ ложечкой. Вы проглотили часы вмсто мятной лепешки!’ Словно молнія меня озарила — я понялъ все — и не только понялъ все, но еще съ геніяльною быстротою усплъ сообразить, какая золотая розсыпь открывается передо мною. Я сунулъ констеблю нсколько золотыхъ монетъ, сопровождая подачку выразительнымъ жестомъ. Вслдъ за тмъ и вышелъ на средину спальни, раскланялся публик и сказалъ громко, чистйшимъ англійскимъ произношеніемъ:— ‘Милорды и джентльмены, представленіе кончилось. Вы присутствовали даромъ при опытахъ Алекся Веретенникова, чревовщателя съ острова Суматры, вы своими глазами видли знаменитйшій музыкальный феноментъ, когда-либо появлявшійся въ подлунномъ мір. Природа устроила въ моемъ горл органъ, передъ которымъ ничто вс первые органы всего свта. Я прибылъ въ Лондонъ за-тмъ, чтобы дать въ немъ нсколько представленій передъ моимъ отъздомъ на родину. Сообщите о томъ нашимъ знакомымъ. Я еще не усплъ нанять концертной залы, но сейчасъ же это устрою, и въ одни сутки дамъ двадцать четыре представленія. Цна билетамъ будетъ весьма высока, но я увренъ, это обстоятельство не охладитъ великобританской публики, всегда такъ радушно награждающей феноменальныхъ виртуозовъ!’
Меня хотли качать на рукахъ, меня поздравляли и обнимали, но я поспшилъ удалить докучныхъ гостей и приняться за дло. Сперва я обсудилъ весь дивный случай и невольно изумился, даже побоялся и за себя я за часы. Мой желудокъ не однажды переваривалъ кушанья, почти что доступныя одному страусу, и часамъ грозила гибель, но я успокоился тмъ, что они скрыты въ доск изъ яхонта, камня твердаго и неудобоваримаго. Самъ я тоже не могъ погибнуть, потому что часы были малы объемомъ, а относительно моей тучности казались песчинкой. Успокоившись на этотъ счетъ, и, не теряя минуты, приступилъ къ устройству концертовъ, на послднія мои деньги нанялъ залу Ковентгарденскаго Театра, отпечаталъ афиши и подрядилъ пять тысячъ разнощиковъ для раздачи этихъ афишъ всмъ и каждому. Когда меня обуреваетъ демонъ дятельности, я становлюсь человкомъ поистин необыкновеннымъ. Черезъ три часа посл того, какъ я проглотилъ часы вмсто мятной лепешечки, два мильона звакъ, составляющіе населеніе Лондона, ужь знали о прибытіи въ ихъ городъ феноменальнаго виртуоза съ острова Суматры. Театръ ломился отъ толпы народа, одна колонна зданія была сломана пополамъ отъ неожиданнаго напора публики, стремившейся взять билеты. Мои сборы взяты были на откупъ — билеты продавались и перепродавались за баснословную цну. По минутамъ разсчитавъ время боя, я явился передъ слушателей съ моими дивными часами въ желудк. Одтъ я былъ въ самомъ легонькомъ трико, каждому любопытному дозволялось подходить ко мн, выворачивать мои карманы, прикладывать ко мн оба уха, и такъ дале.
Описать того, что сдлалось со всмъ собраніемъ, когда вдругъ вся громадная зала наполнилась звуками ‘Пасторальной симфоніи’ Бетховена — я не берусь, я не въ состояніи. Лорды, занимавшіе партеръ, встали со стульевъ и вперили въ меня неподвижные взоры. Леди, наполнившія бельэтажъ и бенуары, замахали платками и прослезились. И было чему дивиться! На подмосткахъ, ясно видимый со всхъ сторонъ, стоялъ сановитый господинъ въ трико, то-есть я — господинъ въ трико, и никого боле. Изъ этого господина, подобно бур, неслись громкіе, сладчайшіе музыкальные звуки, боле отчетливые, боле врные, боле энергическіе, чмъ звуки перваго оркестра по всей вселенной. Я стоялъ зажавъ ротъ и скрестя руки, а часы все играли и играли. Недоумніе обуяло слушателей, они изъ дйствительной жизни будто были унесены въ область сновъ и чудесъ ‘Тысячи одной ночи’. И вотъ, смолкла послдняя нота ‘Пасторальной симфоніи’. Я раскланялся и только сказалъ отуманеннымъ слушателямъ:— ‘Господа, представленіе кончилось: очищайте залу для новыхъ постителей!’
Рукоплесканій не было. Часть зрителей, будто въ полусн, очистила залу, на мсто ихъ съ ревомъ вторгнулась другая толпа, давно ужь ждавшая на улиц. Большая часть знатныхъ дамъ, сидвшихъ въ бельэтаж, удержала за собой ложи на слдующее представленіе. Переждавши еще 59 минутъ, я поспшно вышелъ на эстраду, весь океанъ народа примолкъ, и часы, находившіеся у меня подъ ложечкою, заиграли мендельсонову увертюру ‘Гебриды’.
Недостатокъ апплодисмановъ, происшедшій на первомъ представленіи, по причин нечаянности, тутъ ужь былъ вполн искупленъ. Когда пьеса кончилась, вся публика повскакала на стулья, закричала, затопала, и грозою понеслись по всей зал восторженныя привтствія Алексю Веретенникову. Народъ, толпившійся по корридорамъ, у подъзда, на площади, подхватилъ эти рукоплесканія, эти крики, эти воздаянія восторженныхъ дилетантовъ. Вс тріумфы Женни Линдъ, Рашели, Фанни Эльслеръ не представляютъ и тни моего тріумфа.
Итакъ, отъ полудня до поздней ночи усплъ я дать около пятнадцати представленій, по одному въ часъ. Груды золота и банковыхъ билетовъ накопились въ касс, но эта сумма была только ничтожнымъ задаткомъ той суммы, которую мн было предназначено получить въ этотъ день, исполненный приключеній. Когда я возвратился къ себ въ отель, весь измученный моими подвигами, мн вдругъ представилась у дверей моего нумера цлая толпа людей величественнаго вида, въ парикахъ и чорной одежд. Ихъ было человкъ до тридцати, каждый изъ нихъ привтствовалъ меня радостными восклицаніями.— ‘Господа, кто вы такіе? Что вамъ надо?’ спросилъ и пришельцевъ, тщетно стараясь распознать въ ихъ толп хотя бы одно лицо, мн отчасти знакомое.
На вопросъ мой мн отвчали, что я вижу передъ собой депутацію отъ лондонскаго анатомико-зоолого-медико-филармоническаго общества
— Господа, замтилъ я сухо:— собираясь ко мн, вы бы могли догадаться, что путешественнику въ моемъ положеніи и виртуозу, давшему въ одинъ день пятнадцать представленій, не до депутацій и не до комплиментовъ со стороны разныхъ медико-музыкальныхъ обществъ!
Старшій изъ депутаціи вышелъ впередъ и сказалъ мн такія слова:
— ‘Не для комплиментовъ и не для пустыхъ фразъ пришли мы бесдовать съ господиномъ Веретенниковымъ. Насъ увлекаетъ великая цль — цль науки. Мы пришли купить у насъ горло ваше, въ которомъ всемогущая природа устроила музыкальную машину, безпримрную въ лтописяхъ науки’.
— Какъ, горло? купить мое горло? возопилъ я съ изумленіемъ.
— Да, горло! хладнокровно отвчалъ старикъ: — оно должно быть вырзано, положено въ прозрачную банку, выставлено въ Кристальномъ Дворц, вмст съ индійскимъ брильянтомъ Ко-и-нуромъ.
— Помогите! помогите! закричалъ я, думая, что эти люди меня сейчасъ заржутъ.
— Не пугайтесь, достойный путешественникъ, вжливо сказалъ старйшина депутаціи: — мы не даромъ пріобртаемъ ваше сокровище. Мы даемъ намъ за него сто-тысячъ фунтовъ стерлинговъ.
— На что мн наши сто-тысячъ? вскричалъ я въ испуг: — вырзывать горло у живого человка! помогите! помогите!
— На этотъ счетъ вамъ сомнваться не слдуетъ, кротко сказалъ старичокъ: — деньги вы получите теперь, а горло ваше мы получимъ только посл вашей смерти.
Но къ чему подробно досказывать всю эту дивную исторію! Успокоенный совершенно, я поспшилъ заключить контрактъ, взялъ въ карманъ сто тысячъ, и черезъ день ужь былъ въ Париж, гд и положилъ къ ногамъ маркизы Аннунціаты вс суммы, мною пріобртенныя.

——

P. S. Вотъ вамъ, почтенный Иванъ Александровичъ, первый мой фельетонъ, извините, если онъ нсколько бденъ содержаніемъ. Въ жизни моей бывали приключенія гораздо необыкновеннйшія, и о нихъ-то я въ скорости побесдую съ читателемъ. Да не забудьте похлопотать о гонораріи за мои статьи.

Ал. Веретенниковъ.

——

Нтъ ужь, достойніній Алексй едосичъ, воображеніе ваше черезчуръ пламенно! Страшно печатать такіе разсказы — а впрочемъ, пусть самъ читатель будетъ судьею. Я не берусь быть вашимъ отвтственнымъ редакторомъ.— О гонораріи же отнеситесь въ контору газеты.

VI.
О старин, объ альбомахъ и о поэт Кузьм Прутков, написавшемъ мн въ альбомъ превосходныя стихотворенія.

По обязанности петербургскаго туриста, я давно изучаю мой родной городъ, и изучая его, съ каждымъ днемъ все боле и боле дивлюсь городу Петербургу. И я долженъ сознаться — ничто такъ не дивитъ меня въ Петербург, какъ его безпредльная любовь во всякой новизн, какъ его ничмъ несокрушимая страсть ко всему модному. Долго ли я живу на свт? давно ли началъ я наблюдать столичные нравы? а между тмъ въ это короткое время нашъ спокойный, разочарованный, самолюбивый, байроническій Петербургъ успвалъ увлекаться всякими новизнами разъ до восьмидесяти. И что всего удивительне, и что всего замчательне — каждая новая манія Петербурга, каждая новая его страсть неминуемо вела съ собою насмшки, ожесточеніе, свирпство по поводу предмета предыдущей, только что исчезнувшей страсти. Тутъ есть даже нчто фантастическое, нчто какъ бы нарочно придуманное какимъ-нибудь злымъ сатирикомъ. Давно ли носили низкія таліи? прошло немного дней, и Петербургъ говоритъ, что человка или даму съ низкой таліей надо умертвить мгновенно, какъ представителей отвратительнйшаго тона! Не вчера ли еще Моторыгинъ, еофилъ, пускалъ мыльные пузырь и даже отъ излишняго усердія, глоталъ воду съ мыломъ — теперь тотъ же еофилъ Моторыгинъ считаетъ за постыдное ребячество одинъ помыслъ о такомъ невинномъ занятіи! Давно ли человка, любящаго поэзію, считали звремъ и никуда не пускали? а третьяго дня Антонъ Борисычъ, грандіозно-элегантный, благоуханный старецъ Антонъ Борисычъ, встртившись со мной, на литературномъ вечер, объявилъ, что всякаго великосвтскаго человка, не сочувствующаго прекрасно му, надо считать дикимъ Готтентотомъ! Давно ли блестящія дамы здили по городу въ крошечныхъ каретахъ, гд падо было сидть скорчившись въ три погибели? а уже вчера Ирина Дмитріевна пріхала въ концертъ, сиди въ высокомъ, арбузо-образномъ рыдван, на круглыхъ и плоскихъ рессорахъ, рыдван, выписанномъ изъ Вны, но не мене того прегадкомъ. И послушали бы вы, какъ она отдлала Юлію Антоновну, которой мужъ, проигравшись впрахъ, все еще возитъ жену въ крошечной карет. Дивное дло, чудная перемна вкуса! То, что за мсяцъ считалось роскошной колесницей, нын поставлено на ряду съ какими-то дрогами. О, Петербургъ, несравненный Петербургъ! узнаю тебя во всемъ этомъ. Помнишь ли ты, дорогой читатель, то золотое время нашей первой юности, когда ‘Фенелла’ считалась оперою изъ оперъ и когда львы, нын оплшиввшіе до послдняго волоса, или растолствшіе въ вид бочки, ходили въ театръ съ маленькими зрительными трубками, иногда даже не съ двойными? Потомъ вошли въ моду страшные двойные телескопы, и Халдевъ, какъ-то явившійся въ оперу съ прежней трубочкой, подвергся общему посмянію. Князь Борисъ не подалъ ему руки, а Евгенъ Холмогоровъ пересталъ съ нимъ кланяться. Вдругъ изобртаютъ въ Париж крошечныя лорнетки дюшессь и виконтъ де-ла Пюпиньеръ (котораго я расхвалилъ въ моемъ фельетон) привозитъ мн изъ-за границы микроскопическую трубочку, въ которую однакожъ можно различить малйшее пятнышко на носу у постителей парадиса или попросту райка. Я ду въ оперу съ моей обновкой, и случайно помщаюсь возл Холмогорова, вооруженнаго страшнйшимъ телескопомъ въ драгоцнной оправ (за эту трубку онъ до сей поры еще долженъ въ магазин!). Холмогоровъ глядитъ на меня, беретъ изъ рукъ моихъ микроскопическій лорнетикъ. Смясь, онъ направляетъ стекла на пятый ярусъ — и вдругъ лицо его покрывается смертною блдностью. Онъ чувствуетъ, что у него въ рукахъ нчто необыкновенное, взглядываетъ въ бель-этажъ и видитъ такую же трубочку дюшессь въ рукахъ у элегантнйшей Дарьи Савельевны, близкой пріятельницы де-ла Пюпиньера.— ‘Что съ тобой, Евгенъ, восклицаю я: не холера ли?’ Но Евгенъ не отвчаетъ. Евгенъ не слушаетъ музыки, Евгенъ глубоко несчастенъ, Евгенъ исполненъ лютой тревоги! Онъ перестаетъ здить въ театръ и никуда не появляется. Черезъ недлю онъ объявляетъ своимъ пріятелямъ, что особу, осмливающуюся здить въ театръ съ безобразнымъ, огромнымъ, неудобнымъ двойнымъ телескопомъ, надо сжечь на костр, въ назиданіе всмъ уродамъ презрннаго тона. О, Евгенъ! Евгенъ! оттого-то я и говорю о теб такъ часто, что считаю тебя неподдльнымъ петербургскимъ фруктомъ, исчадіемъ Петербурга, и представителемъ, къ сожалнію, не хорошихъ, а мелочно забавныхъ сторонъ Петербурга! Оттого ты мн милъ и дорогъ, величественный Евгенъ Холмогоровъ, оттого я и дорожу тобою, и вчно буду поддерживать наше знакомство, хотя ты съ озлобленіемъ зовешь меня плебеемъ грубаго нрава и философомъ дурного тона, и нападаешь на мой обычай здить въ театръ въ сюртук и въ срыхъ перчаткахъ!
Стоитъ только хорошенько подумать обо всемъ мною сказанномъ, чтобы пріобрсти великую терпимость и шутливое хладнокровіе при воззрніи на вс странности нашей жизни. Смотрите на отдльный фактъ изъ цпи петербургскихъ причудъ — онъ васъ насмшитъ и, пожалуй, разсердитъ,— взгляните на всю цпь, на весь рядъ фактовъ, и въ душу вашу снизойдетъ свтлое, мирное спокойствіе. Я помню очень хорошо, какъ годъ назадъ Дарья Савельевна, Моторыгинъ и Илья Иванычъ наговорили мн преобидныхъ колкостей за то, что я не занимался столоверченіемъ, а Мухояровъ, фельетонистъ, даже печатно назвалъ меня разрушителемъ, скептикомъ, не прознающимъ ничего важнаго въ жизни. Антропофаговъ, эллинистъ, въ огромной стать пустился доказывать, что я безмрно фриволенъ, что для шутокъ есть своя граница, что подъ моимъ байрронизмомъ скрывается невжество и ничего боле. Поводимому, не могли мн казаться сладкими вс эти привтствія, но я, созерцая всю цпь фактовъ, какъ было сказано, только говорилъ про себя: ‘пождемъ!’ подобно Юпитеру въ басн Крылова. И ждать пришлось мн не долго — столоверченіе исчезло съ лица земли такъ же быстро, какъ оно явилось. Тутъ пришолъ и на мою улицу праздникъ, за всякую колкость Дарьи Савельевны, за всякую выходку Моторыгина, за всякую строку Мухоярова и Антронофагова я могъ платить сторицею. Вс они были въ моихъ рукахъ, и знали это, и смотрли на меня сладкими взорами, будто прося пощады. Про каждое изъ вышепоименованныхъ лицъ, въ его отношеніи къ столамъ, могъ я разсказать мильонъ самыхъ забавныхъ исторій, вполн достоврныхъ. Само собою разумется, я не воспользовался всмъ своимъ правомъ, а заплативъ за каждую колкость втрое или вчетверо, предалъ все дло благотворному забвенію. Такъ и должно поступать настоящему философу, всегда снисходительному къ мірскимъ слабостямъ!
Подобнаго рода соображенія поддерживаютъ меня каждый разъ, когда Петербургъ увлекается какой-нибудь безобразною модою. Давно ли въ богатыхъ домахъ ничего не было видно, кром раззолоченныхъ палокъ (подъ этимъ названіемъ разумю я мебель современнаго издлія, гамбсовскіе пате и такъ дале), давно ли мебель мнялась поминутно, поглощая огромные капиталы, давно ли глазу не на чемъ было отдохнуть въ этихъ салонахъ, давно ли древнія картины гнили на чердакахъ элегантныхъ домовъ, и фамильный фарфоръ сбывался на Толкучій Рынокъ, по беззаботности его обладателей? Теперь все это прошло, теперь люди блестящаго тона ударились въ другую крайность: теперь всякій покупаетъ себ Рюиздаля. (О всеблагіе боги, какъ много Рюиздалей въ Петербург! Я своими глазами видлъ ихъ въ разныхъ домахъ до шести сотъ. Неужели одинъ художникъ можетъ написать столько пейзажей?) Всякій украшаетъ свой каминъ древнимъ севромъ, всякій презираетъ новую мебель и дышитъ одной стариною. Сергій Юрьевичъ третьяго дня посадилъ меня на такой стулъ древней голландской работы, что я былъ принужденъ съ проклятіемъ вскочить на ноги — стулъ этотъ, по видимому, былъ набитъ не волосомъ, не мочалкой даже, а остроконечными камнями. Стулъ, купленный на всъ золота, оказывался непригоднымъ для сиднія, по онъ сдланъ въ Лейден, на немъ когда-то сиживали брадатые бургомистры! Браво, Сергій Юрьевичъ! по крайней мр ваша настоящая манія лучше прошлогодней. Такъ лучше, во сто кратъ лучше покупать стулья, хотя бы и набитые каменьями, нежели вертть столы, пускать мыльные пузыри, поощрять Шнапсіуса, пьяниста, ругать русскую литературу и заниматься мистицисмомъ! Преуспвайте же во всякихъ изрядствахъ, элегантный Сергій Юрьевичъ, покупайте картины, подписывайтесь на наши журналы, будьте даже немного меценатомъ, собирайте вокругъ себя художниковъ и заводите многоцнные альбомы! Не я стану мшать вамъ въ настоящей вашей маніи.
Однакожь, говоря о Сергіи Юрьевич и его маніяхъ, я случайно произнесъ одно слово, надъ которымъ непремнно слдуетъ остановиться. Я произнесъ слово ‘альбомы’ — и все мое существо проникнулось воспоминаніями о прошлыхъ лтахъ. Эта остановка, это воспоминаніе, этотъ порывъ сердечной нжности почти непонятенъ для читателя юноши. Одни люди среднихъ лтъ будутъ мн сочувствовать, и, слушая мою рчь объ альбомахъ, проливать теплую слезу умиленія. Наша первая юность совпадала съ эпохой альбомовъ, наши дтскія игрушки бросались для дтскихъ альбомовъ, наша первая любовь происходила во времена альбомной моды. Нын принято смяться надъ альбомами, особенно съ той поры, какъ Пушкинъ осмялъ альбомы петербургскихъ дамъ и даже, о горе! назвалъ ихъ разрозненными томами изъ библіотеки чертей. О, поэтъ! великій поэтъ! твое ожесточеніе понятно, потому-что тебя мучили ежечасно, упрашивая написать что-либо въ тотъ или другой дамскій альбомъ, но за что же ты, нападая на одинъ видъ альбомовъ, предалъ поруганію вс ихъ остальные виды!? Твоя похвала альбомамъ уздныхъ барышень чуть ли не убійственне брани,— твои стихи по этому поводу знаетъ даже Мухояровъ и громко читаетъ ихъ всякій разъ, когда моя супруга показываетъ свой собственный альбомъ которой-нибудь изъ подругъ. Мухоярову все прощается, Мухояровъ давно ужь издвается надъ людьми средняго круга, Мухояровъ пренебрегаетъ альбомами, Мухояровъ скоре наднетъ сапоги, порвавшіеся около носка, нежели заведетъ свой альбомъ или кому-нибудь въ альбомъ напишетъ. Но я не Мухояровъ и минутныхъ модъ не придерживаюсь. Я когда-то любилъ альбомы и никогда не перестану любить альбомовъ. Надо быть упорнымъ въ своихъ привязанностяхъ, какъ въ высшихъ, такъ и въ мелкихъ. Безъ такого условія не будетъ у насъ ни наслажденій, ни самостоятельности.
— ‘Да и можно ли мн не любить альбомовъ?’ такъ говорилъ я на послднемъ раут у княгини Мурзаменасовой (на этихъ раутахъ ужинаютъ, хотя довольно плохо). Вс здсь присутствующіе могутъ издваться надъ старой модой альбомовъ, но я не присоединяюсь къ нимъ, я не брошу камня въ то, чему когда-то поклонялся. Докажите мн, что я поклонялся вредному и безобразному идолу — я готовъ буду раскаяться, но никто не докажетъ мн, что старая мора альбомовъ была дурной, вредной и безобразной порою. Я не видалъ отъ альбомовъ ничего кром наслажденія, въ самыхъ худшихъ случаяхъ они доставляли мн одну юмористическую забаву. Еще дитятей, я имлъ свой альбомъ и храню его какъ драгоцнность, и часто пересматриваю эту книжицу, наполненную рисунками моего добраго рисовальнаго учителя, украшенную каллиграфическимъ заглавіемъ, работы моего учителя чистописанія. На первой его страниц красуется пейзажъ, любимый дтьми: маленькій домикъ, изъ трубы котораго вьется дымъ, но сторонамъ дома красуются елка съ березою, подъ елкою растетъ большой величины грибъ, грибу этому приличне было бы стоять подъ березою. Другъ моего дтства рисовалъ этотъ пейзажъ, и за него не возьму я мадонны Карло Дольчи, изъ числа тхъ картинъ Дольчи, которыя висятъ у Антона Борисыча, возбуждая улыбку въ минопроходящихъ знатокахъ. Вотъ вторая картина, работанная бднымъ, юнымъ, только что начинавшимъ художникомъ — въ этой картин есть и мысль и энергія, нын художникъ, ее рисовавшій, сталъ моднымъ живописцемъ, пишетъ съ быстротой паровоза, зато утратилъ всю свжесть, всю прелесть, всю энергію, такъ оживлявшія его прежнія вещицы. Вотъ безобразные стихи разсказа Терамена, писанные стариковской отчетливой рукою, ихъ писалъ нашъ гувернеръ и наставникъ, мосье lе chevalier d’Ivry, французъ стараго времени, эмигрантъ стараго времени, отличавшійся отъ какого-нибудь ныншняго виконта де-ла Пюпиньера такъ, какъ напримръ Версаль отличается отъ рестораціи Rocher de Caecale. Давно ужь умеръ честный старичокъ д’Иври, но не проходитъ года, чтобъ я, съ теплымъ чувствомъ, не перечитывалъ строкъ безумнаго тераменова разсказа, имъ написаннаго. Что за свтлая, дтская, изящная, рыцарская душа жила въ этомъ старик! какъ любилъ онъ Расина и Терамена! какъ хранилъ онъ преданія великаго стараго времени! съ какой любовью говорилъ онъ про свою родину, гд его обобрали, осудили и забыли о его существованіи! какъ постоянно собирался онъ всякій годъ взглянуть на т поля, воды и небеса, которыхъ не видалъ онъ со времени Людовика Шестнадцатаго! Но перестанемъ говорить про мой альбомъ: дтскихъ лтъ воспоминанія такъ трогательны и возвышенны, что не должно расточать ихъ гд-нибудь на раут! Вернемся лучше къ той пор, когда я не имлъ своего альбома, а писалъ въ чужіе альбомы, преимущественно дамскіе. Пушкинъ могъ злиться, когда какая-нибудь уздная барышня отвлекала его отъ ‘Каменнаго Гостя’ и ‘Бориса Годунова’, подсовывая свой скромный альбомчикъ со стихами безъ мры, по преданью, но я не Пушкинъ, Моторыгинъ не иметъ обыкновенія задумывать ‘Мдныхъ Всадниковъ’, не намъ съ Моторыгинымъ злиться на альбомы, намъ подаваемые! Мн часто подавали и присылали альбомы, но ни одного раза не принималъ я ихъ съ ожесточеніемъ. Все, что писалъ я въ альбомы, было писано честно и добросовстно, никогда, сидя надъ ихъ страницами, не пускалъ я себ въ голову глумливыхъ мыслей и насмшливыхъ умозрній. Въ мір довольно мста для шутки и сатиры — осмивайте нахаловъ и гордецовъ, но горе вамъ, если вы устремите жало насмшекъ вашихъ на кроткую, васъ уважающую женщину, на полненькую, наивную, деревенскую барышню, на ихъ альбомы, на ихъ невинную любовь къ альбомной поэзіи. Мн милы были и альбомы и ихъ обладательницы, за мой трудъ надъ страницами присланной тетради былъ я вознаграждаемъ тмъ, что перечитывалъ и пересматривалъ весь альбомъ съ величайшимъ вниманіемъ. Вс эти картинки, эмблемы, стишки, афоризмы, подписи были золотой розсыпью для ясной наблюдательности, но были, говоря восточнымъ слогомъ, рисунки и стихи, испещрявшіе собой стны въ гостиниц нашей жизни! Опредленіе это будетъ понятно тому, кто, занимая комнату въ гостиниц, прежде всего смотритъ на ея стны, на ея окна, перечитываетъ и разглядываетъ все то, что въ теченіе долгихъ лтъ набросано на эти окна и стны разными прозжими. Нтъ, господа ненавистники всего стараго, не намъ бранить манію на альбомы, не намъ смяться надъ модою, такъ хорошо сближавшей художника съ цнителемъ, писателя съ читателемъ, литератора съ дилетантомъ, великаго поэта съ его поклонницей!
Года прошли — мода измнилась,— Петербургъ сжогъ то, чему поклонялся — Петербургъ наругался надъ альбомами, вслдъ за Петербургомъ распростилась съ альбомами и провинція. Я пересталъ писать въ альбомы, по неимнію самыхъ альбомовъ. Но за то я завелъ свой, въ образ огромнйшей книги, обшитой темнымъ сафьяномъ и за то получившей странное названіе. Альбомъ этотъ мои пріятели стали называть ‘Чернокнижіе’, вроятно по причин его меланхолическаго переплета. Но если переплетъ мраченъ, нельзя сказать того же о содержаніи самой книги. Книга не мрачна — напротивъ того она изобилуетъ свтлой, безпредльной, иногда даже нелпой, иногда даже дубоватовой веселостью. И почему же не такъ? Я признаю себя однимъ изъ счастливйшихъ индивидуумовъ всей Европы, захандрившій калифъ восточныхъ сказокъ, которому для излеченія понадобилась сорочка счастливаго человка, можетъ смло послать за нею въ квартиру Ивана Александровича. Я никогда не прикидывался угрюмымъ страдальцемъ, и надюсь, что потомство не упуститъ этой черты, составляя мою біографію. Отчего же бы счастливому смертному и не имть альбома, составленнаго изъ веселыхъ произведеній, изукрашеннаго забавно-каррикатурными рисунками? Надъ моимъ альбомомъ трудились поэты и художники, не безъизвстные въ области изящнаго. Вотъ на первомъ листк мой собственный портретъ, съ добавленіемъ неслыханной величины фіолетоваго носа. Портретъ писанъ Ильей Богдановичемъ, тмъ самымъ, что недавно продалъ за пять тысячъ серебромъ свою картину ‘Землетрясеніе въ Лисабон’. Вы спросите, откуда взялся фіолетовый носъ: по словамъ Ильи Богданыча, сама природа промахнулась страшно, не наградивши меня фіолетовымъ носомъ. За портретомъ идетъ торжественная ода, сочиненная извстнымъ Антоновичемъ, никогда не писавшимъ ни одной строчки стихами. Бурный Копернаумовь, въ жизнь свою не касавшійся ни одного пасторальнаго предмета, сочинилъ ‘Парголовскія идилліи’ и ‘Стоны бднаго Тирсиса’. За идилліями идетъ элегія на смерть Амариллы, элегія, раздирающая сердце, въ которой даже употреблено слово зане. Какъ вы думаете, кто состряпалъ сказанную элегію? Евгенъ Холмогоровъ, въ періодъ своей юности и свжести. Кстати, въ конц книги есть еще дв строки, на дняхъ написанныя тмъ же великосвтскимъ мужемъ, по моей неотступной просьб, имть у себя альбомъ могутъ одни презрнные франты, а человкъ, желающій считаться порядочнымъ, не будетъ ни писать стиховъ, ни держать у себя альбома. Евгенъ Холмогоровъ. Январь 1856 года. Сличите оба почерка, взгляните на об подписи: сколько юности, шаткости, почти доброты въ первыхъ! сколько величавости, апломба, самоувренности, рзкости въ слдующихъ! Не хотите ли еще перечесть отрывокъ изъ ‘Воплей отверженнаго Орландо’ Дмитрія Пигусова — Пигусова, нын отвчающаго на пригласительныя записки своихъ друзей такими краткими резолюціями: Не могу быть. Не ждите меня. Некогда. Много длъ, и такъ дале. И Пигусовъ когда-то былъ въ Аркадіи, и Пигусовъ (я разумю старшаго Пигусова), сидя въ обществ пріятелей, занимался сочиненіемъ классической драмы: ‘Дон-Педрилло или крушеніе фрегата на высотахъ Сен-Готарда’. Теперь Дмитрій Пигусовъ занятъ разными казусными длами, и что называется, загребаетъ деньги лопатою. Но онъ оставилъ слдъ въ здшнемъ мір, благодаря моему альбому, и черезъ много лтъ иной пріятель, выведенный изъ терпнія сухо-покровительственными манерами Пигусова, скажетъ ему съ насмшкою: ‘А когда-то ты, Митя, писалъ стихи нжнаго содержанія и воспвалъ наслажденія, доставляемыя дружбою!’ И Пигусову станетъ весьма совстно, и онъ восчувствуетъ потребность опровергнуть такія слова, но удержится отъ опроверженій, потому-что памятникъ дней его юности вполн сохраненъ на страницахъ альбома, принадлежащаго Ивану Александровичу!’
Такъ говорилъ я на раут у госпожи Мурзаменасовой, сидя на пате и держа большой палецъ правой руки за обшлагомъ жилета, какъ слдуетъ истинному льву, неоднократно восптому нашими фешенебельными нувеллистами. Вс меня слушали не безъ знаковъ одобренія, но я еще не предполагалъ, какимъ неожиданно-отраднымъ случаемъ завершится моя импровизація. Когда я кончилъ, изъ круга изящныхъ слушателей вышелъ неровнымъ шагомъ человкъ средняго роста, ухищренно-причесанный, съ челомъ мрачне туманнаго Казбека, съ кусочкомъ чорнаго англійскаго пластыря на лвой щек, съ осанкой поэта истиннаго, съ безграничнымъ пониманіемъ собственнаго достоинства и превосходства надъ толпою. Все въ незнакомц дышало чмъ-то необыкновеннымъ, даровитымъ, какъ будто знакомымъ, глядя на него, легко было усмотрть въ немъ существо, которое, во время первыхъ романтическихъ начинаній Жуковскаго, въ литератур явилось знакомымъ незнакомцемъ. Такъ, то былъ мой знакомый незнакомецъ, поэтъ давно любезный Ивану Александровичу по своимъ твореніямъ, но по странной игр судьбы, никогда еще лично не встрчавшійся Ивану Александровичу.
Онъ подошолъ ко мн, съ жаромъ пожалъ мн руку и сказалъ голосомъ, отъ природы одареннымъ нкоторою торжественностью: ‘Благодарю васъ. Я самъ люблю альбомы, всякій поэтъ, одаренный большой силою, долженъ любить альбомы. Позвольте же мн заключить вашу импровизацію однимъ афоризмомъ, мною составленнымъ: ‘Кидая въ воду камешки, смотри на круги, ими образуемые, иначе бросаніе ихъ будетъ одной пустой забавою!’ Афоризмъ этотъ, по моему мннію, долженъ быть заключительнымъ словомъ всего того, что вы говорили объ альбомахъ!’
Едва услыхалъ я афоризмъ, сейчасъ мною приведенный, какъ завса упала съ моихъ очей, я прозрлъ и угадалъ, съ кмъ имю дло.
— Неужели, сказалъ я, приготовляясь кинуться на шею къ знакомому незнакомцу: — неужели я вожу передъ собой поэта Кузьму Пруткова, автора произведеній Замокъ Намба, Споръ греческихъ мудрецовъ объ изящномъ и Какъ бы я хотлъ бытъ испанцемъ?
— Я Кузьма Прутковъ! гордо сказалъ господинъ съ челомъ туманне Казбека, и, вслдъ за краткимъ своимъ отвтомъ, бросился въ мои объятія.
Когда мы достаточно изъявили одинъ другому знаки нашего взаимнаго уваженія и сочувствія, даровитый Прутковъ пригласилъ меня къ себ на литературный вечеръ, имющій произойти во вторникъ въ одиннадцать часовъ утра. Я самъ не разъ давалъ вечера по-утру и потому не изумился приглашенію. Въ заключеніе нашей бесды, Прутковъ наговорилъ мн много чудеснаго про свой собственный альбомъ, украшенный литографированнымъ портретомъ обладателя. Подобно героямъ гомеровой поэмы, мы обмнялись стихотвореніями для нашихъ альбомовъ, и — чтобъ продлить сравненіе — я оказался равнымъ Аяксу по этой части. Даръ Кузьмы Пруткова былъ драгоцнне моего слабаго дара.
Вотъ, господа поэты, прозаики, учоные и дилетанты! вотъ какимъ образомъ должны встрчаться на пути жизни два истинно талантливые человка! Вольтеръ говоритъ: ‘Покажите мн моего соперника, и я брошусь въ его объятія’. Слдуя этой великой фраз, даровитый Иванъ Ч—р—к—ж—въ былъ обнятъ великимъ Кузьмой Прутковымъ, а великаго Кузьму Пруткова съ чувствомъ прижималъ къ своему сердцу Иванъ Ч—р—к—ж—н—к—въ.

VII.
О томъ, какъ я проводилъ масляницу по великосвтскому способу и что изъ того послдовало.

Хотя мн, Ивану Александрычу, по причин моей величественной наружности, прилично было бы заниматься пелазгическими древностями, или изученіемъ поэмы Магабараты, но побужденія моего сердца — признаюсь съ застичивостью — влекутъ меня въ совершенно-противную сторону. Должно быть въ числ моихъ предковъ (если у меня были предки, чего я, по правд сказать, вовсе не знаю), въ числ моихъ предковъ должно быть имлся какой-нибудь бояринъ весьма разгульнаго нрава, пристрастный къ Мадагаскарамъ XVI столтія, къ цыганскимъ хорамъ, къ тройкамъ съ бубенчиками, къ пиву, меду и кулачному бою на Москв-рк. Этотъ предокъ, по всей вроятности, былъ весьма любимъ своими друзьями, древними Буйновидовыми, Копернаумовыми въ охабняхъ и Пайковыми, имющими на себ однорядки съ мурмолками. Ссориться съ нимъ было не безопасно, ибо у него всеконечно былъ свой девизъ такого рода: ‘кого я люблю, такъ люблю крпко, а кого не люблю, того побью на славу!’ Добрый и отличный предокъ! какъ хотлось бы мн знать твою біографію и даже сообщить ее моимъ читателямъ, при случа! Истинно жалю я о томъ, что со мной въ жизни не произошло ничего сверхъестественнаго, и что я, даже во сн, не видалъ ни одного привиднія! Ну, что бы стоило моему вышеупомянутому предку явиться когда-нибудь передо мною, во всемъ блеск славы и величія, съ румянымъ, веселымъ лицомъ, со стопой искрометнаго меду въ рук, явиться и сказать мн: ‘жизнь мою найдешь ты въ такой-то рукописи, а рукопись хранится у такого-то старца, въ кованомъ ларц съ серебряными гвоздиками!’ Я похалъ бы къ старцу, купилъ бы рукопись за сходную цну или какъ-нибудь овладлъ ею на шаромыжку (по способу многихъ собирателей), разобралъ бы древній свитокъ вмст съ учонымъ Антропофаговымъ и подарилъ бы всему міру біографію боярина Ивана Ч—р—к—ж—н—ва, жившаго, положимъ, хоть въ шестнадцатомъ столтіи. Вс предки моихъ настоящихъ пріятелей и недруговъ имли бы мсто въ превосходномъ жизнеописаніи. Когда я обо всемъ этомъ думаю, мн кажется, что я самъ жилъ въ XVI столтіи и что духъ моего предка живетъ во мн, измнившись сообразно понятіямъ и потребностямъ нашего тонко-образованнаго вка. Передо мной, на моемъ бюро, стоитъ древняя серебряная братина, ну, право, мн кажется, что я пилъ изъ нея зелено вино съ гусляромъ и сказочникомъ Копернаумовымъ, съ московскимъ гостемъ Яшкой Халдевымъ, съ приказнымъ ярыжкой Великановымъ. Мн кажется, что предокъ Моторыгина, не разъ стоявшій на правеж, былъ мною крпко побитъ на кулачной потх, въ зимнюю пору. Около масляницы, мн мерещится, что тучный губной приставъ Холмогоровъ не разъ сносилъ отъ моихъ здоровыхъ кулаковъ порядочные ссадки на своихъ округленныхъ бокахъ. Дивной фантасмагоріей проходитъ передо мною старое время и старая добрая Москва возникаетъ передъ духовнымъ моимъ взоромъ, подобно тому, какъ она нарисована въ первой картин ‘Русскихъ Святокъ’ водевилиста Каратыгина. Такъ, я увренъ, что у меня были предки, и предки разгульнаго нрава, въ красныхъ сапогахъ, съ широкими плечами и веселыми молодцеватыми лицами. Я всегда любилъ пушкинское стихотвореніе ‘Родословная моего героя’ и раздлялъ вс поэтическія убжденія, авторомъ въ немъ высказанныя. Часто думалъ я о своихъ предкахъ и о предкахъ моихъ пріятелей. Отъ кого напримръ могъ бы произойди Мухояровъ? разв этотъ вопросъ не въ состояніи занять собой цлое учоное общество? Я часто обдумывалъ этотъ вопросъ, хотя, сказать по правд, и не очень далеко зашолъ въ моихъ изысканіяхъ. Но никогда еще не помышлялъ я такъ много о русской старин и о своихъ собственныхъ родоначальникахъ, какъ передъ прошлой недлей, составляя за одно съ Пайковымъ и другими пріятелями, пьесу для домашняго спектакля въ дом Василія Игнатьевича, и въ то же время предаваясь утомительнымъ, великосвтскимъ, европейскимъ удовольствіямъ. Милаго Василія Игнатьевича читатель ужь хорошо знаетъ, оттого я я не намренъ распространяться очень много о его душевныхъ рдкихъ качествахъ. У Василія Игнатьевича, между прочимъ, есть одна замысловатая черта характера, черта едва ли гд встрчаемая кром Петербурга. Мой герой, съ наступленіемъ каждыхъ продолжительныхъ праздниковъ, становится несчастнйшимъ страдальцемъ, страдальцемъ отъ любви къ удовольствіямъ. Подобнаго рода мучениковъ вы не найдете ни въ Берлин, ни въ Париж, ни въ Венеціи, но у насъ ихъ довольно и между мужчинами и между женщинами. Отчего оно происходитъ, я и сказать не умю: можетъ быть отъ непривычки къ постояннымъ увеселеніямъ, можетъ быть и отъ тщеславія, но достоврно то, что въ зимній сезонъ нашей столицы, особенно на святкахъ и на масляниц, всякій свжій человкъ неминуемо поражается видомъ цлой толпы вивёровъ обоего пола, тощихъ, изнуренныхъ, полумертвыхъ, которыхъ, по видимому, надо бы было положить въ постель и поить бульономъ, но которые, не взирая на то, веселятся отчаяннымъ образомъ. Съ огромнаго обда рвутся эти люди на раутъ, съ раута на маскарадъ, съ маскарада на пикникъ съ ужиномъ, съ ужина на репетицію домашняго спектакля, съ репетиціи на завтракъ съ танцами, съ утреннихъ танцевъ въ оперу или въ бенефисъ любимой актрисы. Сколько разъ, глядя на этихъ Иксіоновъ, на эти привиднія, крутящіяся въ тлетворномъ вихр и шум, я вчуж ощущалъ лихорадку и благодарилъ небо за то, что оно не создало меня вивёромъ, блестящимъ театраломъ, или мотылькомъ великосвтскости! Всякій разъ, смотря на этихъ утомленныхъ мучениковъ, я глубоко сознавалъ то золотое пропило, что первый врагъ всякаго истиннаго наслажденія есть торопливость человческая. Сколько разъ я внутренно страдалъ страданіями бдныхъ нашихъ искателей наслажденія, сколько разъ въ особенности я терзался за бдныхъ слабенькихъ женщинъ, имвшихъ несчастіе погрузиться въ этотъ безпощадный водоворотъ шумныхъ удовольствій. Какую страшную пустоту, бездомность, болзненность подсматривалъ и въ ихъ существованіи! Голова у нихъ болитъ — она не сметъ болть, потому-что отъ обда до ужина предстоитъ балетъ и три вечера. На улиц снгъ мокрый и ухабы невыразимые, что за дло, надо скакать съ Англійской Набережной на Сергіевскую, и отъ Таврическаго Сада къ Большому Театру. О, несчастные Телемаки, какой Менторъ явится къ вамъ на помощь? о, злополучные Сизифы, чья благодтельная рука возмется облегчить вашу участь? Вы сами не захотите ни совта, ни помощи, вы убждены въ томъ, что наслаждаетесь страшно, вы радуетесь своему изнеможенію, вы изподтишка думаете, что большинство рода человческаго вамъ сильно завидуетъ. А большинство рода человческаго и не знаетъ о существованіи вашемъ, и не думаетъ вамъ завидовать, къ крайнему вашему прискорбію.
Я до крайности люблю Василія Игнатьевича, радуюсь его кредиту и успхамъ, дивлюсь нжности его сердца, никогда не остывавшаго къ товарищамъ юности, но не смотря на то, долженъ сознаться, что нашъ дорогой Василій Игнатьевичъ, начиная съ 25-го декабря до окончанія сырной недли, отчасти похожъ на помшаннаго. Онъ самъ въ томъ не разъ сознавался, и мало того, онъ всегда испускаетъ тяжкіе вздохи при всякомъ приближеніи зимы, но вздохъ остается вздохомъ, и самъ воздыхатель во время карнавала худетъ такъ, что вс его платья отправляются къ портному, для передлки. Василій Игнатьевичъ веселится такъ, какъ я бы не хотлъ веселиться, хотя бы мн за то отпускали порядочныя деньги. Дла свои онъ запускаетъ, сбиваетъ съ толку всхъ подчиненныхъ, не спитъ никогда, пріобртаетъ насморкъ и тяжолый кашель, наживаетъ ревматизмъ, даетъ три бала, два вечера въ костюмахъ, тратитъ половину своего годового дохода, вконецъ разстроиваетъ желудокъ, но леченіе откладываетъ до поста. Если мясодъ коротокъ — его счастіе, но при поздней масляниц, какъ напримръ въ настоящемъ году, Василій Игнатьевичъ начинаетъ ощущать слабость во всемъ тл и перемежающуюся лихорадку. Жена его желтетъ и сохнетъ какъ былинка, старшая дочь, еще недавно достигшая восьмнадцатой весны, длается блй почтовой бумаги и теряетъ весь свой румянецъ. Весь домъ становится вверхъ дномъ: люди, не спавшіе ночью, дрыхнутъ гд и какъ попало, въ залахъ то холодно, то угарно, съ гостя въ утренній часъ некому снять шубы. Изящные, чистые, уютные аппартаменты принимаютъ видъ опуствшаго каравансерая и наводятъ страшную скуку. Только съ наступленіемъ поста порядокъ начинаетъ водворяться мало-по-малу, но, Боже мой, сколько грустнаго въ этомъ начинающемся порядк! Хозяйка ложится въ постель на недлю, запасшись банками микстуры, Василій Игнатьевича, оплшиввъ позорнымъ образомъ, уныло выслушиваетъ укоризны домашняго медика, дочь Любинька предается тоск, доходящей до размровъ болзни, оно всегда такъ бываетъ, если очень юнаго человка или очень юную двушку перенести отъ сцены безумныхъ веселостей къ тишин и однообразію. Голова отвыкла думать дльно, видъ книги противенъ для глазъ, умная музыка кажется дрянью посл трескотни моднаго оркестра! Нтъ! когда моей дочери исполнится семнадцать лтъ, подале буду я ее держать отъ раутовъ и фолль-журне! Еще старику дозволяется вздуриться подъ старость: кто въ дл, тотъ и въ отвт, но горе родителю, который ршается сдлать свое молодое дтище неизлечимою страдалицею отъ удовольствій! Не ране Святой Недли семейство нашего друга входитъ въ обычную свою колею, и не ране Святой Недли приходится понемногу выпускать запасъ изъ сюртуковъ и фраковъ Василія Игнатьевича. Все это странно и прискорбно, мой добрый читатель, но еще странне и прискорбне то, что я, Иванъ Александровичъ, гонитель великосвтскости и хлыщеватости, сейчасъ только отпустившій такую славную рацею о страдальцахъ-вивёрахъ обоего пола, недале какъ на прошлой недл самъ принадлежалъ къ разряду вышеупомянутыхъ несчастливцевъ. Увы! увы! что значатъ вс наши умствованія передъ неотразимой дйствительностью?
Все дло происходило вотъ какъ. Широкая масляница близилась и я готовился ко всевозможнымъ наслажденіямъ, свойственнымъ доброму человку дурного тона, имющему привычку надвать теплую фуражку при каждомъ сколько нибудь хорошемъ мороз. Врные мои друзья и сподвижники собрались у меня одно утро и составили блистательный репертуаръ масляничныхъ удовольствій. Предположено было на все время сырной недли собираться поочередно у кого-либо изъ товарищей, обдать въ часъ по-полудни, съдать не боле осьмнадцати блиновъ въ сутки, посл обда тотчасъ же задавать высыпку богатырскимъ сномъ и вновь собираться вмст около четырехъ часовъ, проспавши часа по два съ хвостикомъ. Опытомъ вковъ доказано, что всякій человкъ, хорошо поспавшій посл обда, становится существомъ счастливымъ, предпріимчивымъ и даже нсколько героическимъ. Итакъ, нашъ масляничный день имлъ начаться въ тотъ часъ, когда большая часть Петербурга бродитъ по Невскому съ пустымъ желудкомъ, не зная какъ убить время до обда. Къ четыремъ часамъ у насъ уже припасались экипажи для катанья, ни колясокъ на плоскихъ рессорахъ, ни маленькихъ каретъ, ни городскихъ саней безъ одолженія, тутъ не допускалось. Щегольство должно было состоять въ росписныхъ дугахъ, въ бубенчикахъ и звонкахъ, въ обшевняхъ на подобіе лодокъ, въ каретахъ похоронныхъ съ клокомъ сна на запяткахъ, въ дормезахъ жолтаго цвта, не осмливающихся появляться нигд кром окрестностей Колкова Поля и Смоленскаго кладбища. Носить шляпу строго воспрещалось, каждый гость за то обязанъ былъ имть при себ флягу съ какимъ-нибудь спиртнымъ напиткомъ. Сердце радуется, когда подумаешь обо всемъ этомъ! Наши жоны, сестры и дочери радостно обязывались длить наши удовольствія. Таня сшила себ даже какую-то душегрйку. Врочка, хорошенькая сестрица Андрея Кондратьича, со смхомъ звала себя дамой дурного тона, къ дамамъ дурного тона присоединились еще супруга Буйновидова и маленькая раскрасавица, дочь добродтельнаго Великанова. Напрасно писательница Анна Егоровна глядла на насъ съ презрніемъ, напрасно пыталась она отговаривать нашихъ дамъ — никто ее не слушался, никто даже съ ней не спорилъ. И сколько дивныхъ плановъ имлось въ нашихъ головахъ! Мы хотли показать дамамъ загородный трактиръ Мадагаскаръ, получившій всемірную извстность вслдствіе моихъ фельетоновъ, мы собирались объхать вс балаганы, мы имли въ виду насильно похитить Евгена Холмогорова и увезти его, какъ какую-нибудь очарованную принцессу, въ Красный Кабачокъ, мы хотли устроить дтскій вечеръ, на которомъ мужчины явились бы въ дамскомъ, а дамы въ мужскомъ наряд… однимъ словомъ, веселые планы рождались съ каждымъ часомъ. Помню, что Пайковъ предложилъ состязаніе въ томъ, кто изъ друзей нашихъ или изъ насъ самихъ състъ боле блиновъ, въ опредленное число минутъ, въ награду побдителю назначалась серебряная древняя братина, о которой я говорилъ въ начал моей статейки. И вдругъ вся эта дивная цпь наслажденій была разорвана, спутана, разрушена и разрушена вслдствіе чего же?— моего неразумнаго слабодумія, моей бабьей уступчивости относительно великосвтскихъ требованій!
Ужь масляница началась, и походная моя фляга была до самыхъ краевъ наполнена лучшимъ блымъ ромомъ, ужь я снялъ съ гвоздя фуражку и готовъ былъ направиться на первый масляничный обдъ къ Копернаумову, какъ вдругъ передо мной предсталъ такъ знакомый мн Василій Игнатьевичъ, въ сопровожденіи Мухоярова, Щелкоперова Симона, маленькаго князя Бориса и благоуханнаго старца Антона Борисыча. Увидавъ эту компанію, я было подумалъ, что дло идетъ о дуэли или о смерти какого-либо родственника, такъ весь этотъ народъ былъ печаленъ и блденъ, но каково же было мое изумленіе, когда мои гости начали произносить веселыя рчи и приглашать меня къ тому, чтобъ и раздлилъ съ ними ихъ масляничныя наслажденія.
— Какія вамъ еще наслажденія? возгласилъ я, полный сумрачнаго раздумья: — вы и безъ нихъ ужь похожи на утопленниковъ, простите за сравненіе!
— Это ничего, это только по-утру мы такъ выглядимъ, сказалъ князь Борисъ: — а вотъ посмотри-ка на насъ посл полуночи, на бал у Иды Богдановны!
— Я думаю, красивы вы будете! замтилъ я:— и какая двица захочетъ плясать съ такими привидніями?— ‘Полно городить вздоръ’, перебиваетъ меня Василій Игнатьевичъ: ‘вотъ теб пригласительный билетъ, баронесса Ида Богдановна на тебя разсчтываетъ’.— ‘Но только не раньше двухъ часовъ ночи’, изрекъ Антонъ Борисычъ: ‘до двухъ часовъ ночи у меня раутъ’.— ‘Знаю я твои рауты’, подумалъ я про себя!— ‘Завтра же’, началъ говорить Симонъ Щелкоперовъ: ‘мы вс посл балета демъ на Среднюю Рогатку, моя матушка и княгиня Мурзаменасова затяли фолль-журне съ танцами. Иванъ Александрычъ помщонъ на первой страниц списка’.— ‘Фоль-журне не можетъ тянуться дале полночи’, опять заговорилъ Василій Игнатьевичъ: ‘а въ полночь прошу всхъ васъ ко мн на балъ (съ ужиномъ, Иванъ Александрычъ!) Это мой послдній и наилучшій балъ за всю зиму. Останется всего еще одинъ домашній спектакль: безъ содйствія Ивана Александровича не бываетъ домашнихъ спектаклей’.— ‘Что вы, что вы любезные друзья!’ хотлъ-было я начать торжественнымъ голосомъ. Но Мухояровъ перебилъ мою рчь, сказавши громкимъ голосомъ: — ‘На масляной не надобно говорить много, всякая минута, посвященная разговору, есть потеря наслажденія. Лошади готовы и ждутъ у подъзда. Идемте на торжественные блины къ Эмиліи Степановн. Ч—р—к—ж—н—к—въ незнакомъ съ нею, но она жаждетъ взглянуть на него хоть однимъ глазомъ. Я представляю его и всхъ кого угодно. Время дорого, только завернемте въ театръ минутъ на десять’.
Таковы были безумныя рчи, произносимыя въ моемъ дом, въ моей честной гостиной, при начал прошлой сырной недли! Пожавъ плечами, я поспшилъ сообщить нашимъ вивёрамъ, что они, вроятно, принимаютъ меня за сумасшедшаго, что вс мои дни разобраны, что на балахъ и раутахъ безъ ужина я годенъ только къ тому, чтобъ выдумать какой-либо желзный стихъ, облитый горечью и злостью — но съ моими постителями ладить было не совсмъ легко. Въ отвтъ на мои кроткія отрицанія они только заткнули уши, а Мухояровъ и Щелкоперовъ Симонъ пропли адскій хоръ: — ‘теперь онъ нашъ! теперь онъ нашъ!’ изъ ‘Роберта’.— ‘Я вовсе не вашъ, господа’, перебилъ я ихъ съ досадой, но никто не взялъ моихъ словъ въ уваженіе и одинъ только Василій Игнатьевичъ обратился ко мн съ краткимъ увщаніемъ, по видимому имющимъ какое-нибудь основаніе. Въ рчахъ его было мало логической связи. Во-первыхъ онъ сообщилъ мн, что я, какъ обладатель ста тысячъ годового дохода, не имю права отвчать холодностью на любезности свта, что я и безъ того всякую масляницу веду себя хуже загулявшаго подьячаго, что я, по званію литератора, долженъ чаще являться на глаза своихъ свтскихъ поклонниковъ, что я, наконецъ, какъ Петербургскій Туристъ, долженъ, подобно пчел, набрать много меда изъ наслажденій, на которыя меня вызываютъ. Такіе доводы, несомннно лестные для самолюбія, отчасти поколебали меня, и участь моя ршилась на нсколько дней. Какъ могъ я поддаться на такую нехитрую удочку, какъ могъ я растаять при такихъ комплиментахъ? И до-сихъ-поръ еще я себ длаю такіе вопросы не безъ недоумнія! Кажется, въ голос моей мелькнула мысль о фельетон по поводу свтскихъ мучениковъ, и я пожелалъ подкрпить свои умозрнія по этой части рядомъ свжихъ наблюденій. Какъ бы то ни было — черезъ полчаса я устремлялся на торжественные блины въ одной карет съ Мухояровымъ, а еще черезъ двнадцать часовъ, далеко за полночь… но признаться ли въ томъ, мой читатель?… нтъ, ужь признаюсь лучше, около трехъ часовъ пополуночи, въ т же сутки, разсудительный филосовъ Иванъ Александрычъ танцовалъ польку-мазурку на блестящемъ бал у баронесы Иды Богдановны!
Человкъ слабъ! было сказано за нсколько тысячелтій до нашего времени однимъ мудрецомъ древней Ниневіи. Мои друзья и цнители очень хорошо знаютъ, что я не могу назваться врагомъ свта, что я посщаю балы и величественно танцую вс танцы, сообразные съ правилами строгой нравственности, но тутъ дло въ количеств, а не въ качеств. Разъ въ годъ я охотно поду на фоль-журне къ Мурзаменасовымъ, и буду тамъ веселиться, и намся тамъ не безъ аппетита, и высплюсь дома, и останусь доволенъ, но что, если за этимъ фоль-журне пойдетъ еще семь сумасшедшихъ дней всякаго утомленія, терзанія, восплясыванія, объяденія и бурнаго передвиженія? Истинный другъ мой Кузьма Прутковъ глубокомысленно замчаетъ: ‘Если у тебя есть фонтанъ въ дом, то заткни его, дай отдохнуть и фонтану!’ Вотъ какъ смотрятъ на жизнь философы, свыше одаренные пониманіемъ житейскихъ вопросовъ! Если отъ времени до времени надо дать отдохнуть и фонтану, то какъ же оставлять безъ отдыха организмъ человческій? А на прошлой масляниц — стыжусь напечатать — ни я, ни Мухояровъ, ни Антонъ Борисычъ, ни другіе мои сообщники не давали себ даже малйшаго отдыха. Въ томъ, что мы не веселились ни одного мгновенія, и могу дать подписку и даже приложить къ ней герба моего печать. Что такое веселье человка? спрошу я тебя, мой читатель. Веселье есть то неуловимое, необъяснимое, рзкое состояніе духа, при которомъ жизнь наша намъ улыбается и вс предметы, насъ окружающіе, облекаются въ юную, добродушную прелесть. Съ достоврностью утверждаю, что несмотря на вс эти рауты, танцы, блины, аріи, пируэты, поздки на саняхъ, катанья съ горъ, жизнь наша намъ не улыбалась, ни одинъ предметъ, попадавшійся на глаза, не пріобрталъ своей особенной прелести ни для меня, ни для князя Бориса, ни для Щелкоперова, ни для Антона Борисыча, хотя этотъ послдній сановникъ, какъ вивёръ стараго времени, былъ добрй и крпче насъ здоровьемъ. Вс эти лица не испытали веселья ни на грошъ, я же не имлъ его даже на копейку. Передо мной, подобно какой-то безотрадной фантасмагоріи, подобно лихорадочнымъ призракамъ, вереницей проходили блдныя лица, пальмовые листы, швейцары съ булавами, блые галстухи, старички объвшіеся блиновъ, двицы зеленоватаго цвта, заспанные офиціанты въ штиблетахъ, юные львы, худющіе съ каждымъ днемъ, изящныя львицы, лопающіяся отъ самолюбія, благоуханныя старцы въ корсетахъ, чашки чая вкусомъ похожаго на шалфей, кружки дамъ, которыхъ можно бы одть въ мужское платье, и мужчинъ, достойныхъ нарядиться старыми бабами, безъ всякаго ущерба чувству изящнаго. Помню, что я былъ на какой-то изящной лотере и выигралъ шитую подушку, къ которой стоило прислониться, чтобъ расцарапать себ всю физіономію. Помню еще два домашніе спектакля, въ которыхъ я захраплъ и тмъ немного возстановилъ свои силы, помню три пикника и нсколько баловъ. Еще кажется мн, что я совершилъ, по поводу пикника, одну загородную поздку въ саняхъ, поздку не лишонную поэзіи, по близорукости моей и по причин зимнихъ сумерокъ, я было возмчталъ, что ду въ однихъ саняхъ съ старшей дочерью княгини Ельвы (la princesse Yelva), свжей, бойкой и насмшливой двушкой, совершенно длившей мой взглядъ на наши увеселенія и не разъ сознававшейся мн, что ей давно ужь противны, до глубины души противны и Антонъ Борисычъ, и столичное тщеславіе, и пустоголовые денди, и Дарья Савельевна со всмъ семействомъ. Итакъ, сидя въ саняхъ возл закутанной женщины, въ которой я предполагалъ свою добрую пріятельницу, я началъ оживленную бесду и далъ языку своему полную свободу, былъ любезенъ и отчасти плнителенъ. Но дама моя не давала мн отвта, и молчала вплоть до главнаго пункта сбора, гд танцы имли начаться. Это непривычное молчаніе со стороны столь бойкой двушки заставило меня поколебаться духомъ — колебанія мои кончились, когда на половин пути, благодаря фонарю одной прозжавшей кареты, усмотрлъ я у своей спутницы носъ огромной величины и ротъ лишенный зубовъ, по-крайней-мр переднихъ. Симонъ Щелкоперовъ посадилъ со мной въ сани свою нарумяненную мамашу. Не скоро прощу и эту продлку Симону Щелкоперову!
Такимъ поразительнымъ водоворотомъ протекали мои великосвтскія увеселенія, совершенно уподобляясь ніагарскому водопаду. И вдругъ, посреди самаго ихъ разгара, въ пятницу, посл утренняго спектакля, за которымъ имли слдовать танцовальные блины у Сергія Юрьича, я ощутилъ безпредльное уныніе — и какой-то волшебный голосъ сказалъ мн на ухо: ты не пойдешь дальше! Schesulit своего рода нашолъ на меня — окружавшіе меня львы стали мн отвратительны, грудь тяжело дышала и я готовъ былъ отдать все на свт за клочекъ синяго неба, за снговую поляну передъ моей деревенской мызой, за уголокъ моего собственнаго камина, за рюмку водки изъ походной фляги Пайкова, за блинъ, изготовленный моимъ собственнымъ поваромъ, за хорошую книгу и дружескую бесду съ товарищемъ дурного тона. Сердце мое сжалось и будто облилось нровью, но я не послушался своего сердца, вышелъ изъ театра подъ руку съ Щелкоперовымъ. ‘Мн бы хотлось домой!’ сказалъ я робко, укутываясь въ шубу.— ‘Къ Сергію Юрьевичу!’ крикнулъ Симонъ, очевидно желая похвастаться Сергіемъ Юрьевичемъ передъ толпой у театральнаго подъзда. Лошади понеслись, а я, бдный страдалецъ, проговорилъ съ уныніемъ: ‘Боже! хотя бы одинъ часъ хорошаго сна, хотя бы одинъ блинъ въ сообществ истинныхъ друзей моего сердца!’
Но вотъ, какіе-то странные и плнительные звуки раздались неподалеку. Большой театръ, какъ о томъ знаетъ вся читающая публика, стоитъ по близости Екатерингофскаго Проспекта, а Екатерингофскій Проспектъ разв не ведетъ къ загородному трактиру Мадагаскару и инымъ мстамъ, такъ любимымъ всми истинными поклонниками широкой масляницы! Колокольчики и бубенчики зазвенли на всю улицу, храпъ рзвыхъ коней раздался въ зимнемъ воздух, снгъ заскриплъ особеннымъ веселымъ скрипомъ, и мимо нашей печальной колымаги размашисто пролетли четверо троечныхъ саней, начиненныхъ счастливой публикой самаго дурного тона. Щелкоперовъ поглядлъ изъ окна кареты, язвительно усмхаясь, на его усмшку изъ саней было отвчено громкимъ, душу восторгающимъ хохотомъ. Аллахъ, аллахъ! что за румяный, толстый, молодцоватый народъ сидлъ въ этихъ саняхъ! сколько тутъ было теплыхъ фуражекъ, какъ должны были вс эти весельчаки смяться надо мной съ Симономъ, надъ нами, жалкими, блдными, изнуренными фертиками, въ кургузыхъ фрачннікахъ и глупыхъ шляпахъ! Что за милыя дамы и двочки сидли въ саняхъ! какъ бойко скакали и рвались статныя тройки, подъ управленіемъ охотничьихъ рукъ, безъ усталости и побужденія! Сердце мое сперва запрыгало, потомъ опять облилось кровью. Какъ будто два, три знакомыя добрыя лица мелькнуло въ послднихъ, пронесшихся мимо насъ саняхъ. Вотъ оно, подумалъ я, вотъ оно, истинное русское веселье, безъ приглашеній и приготовленій, безъ зависти и тщеславія, безъ банановыхъ листовъ и блыхъ галстуховъ, безъ княгини Ельвы и величественнаго Сергія Юрьевича! Для чего я страдалъ вс эти дни и убивалъ себя, для чего я разрушалъ свое здоровье и садился не въ свои сани, когда въ сущности было такъ легко ссть въ собственныя свои сани тройкою и полетть за городъ въ сообществ Пайкова и Буйновидова?
— Что за безобразная компанія! язвительно сказалъ Щелкоперовъ, провожая взорами удалявшійся поздъ.
Тутъ все мое существо преисполнилось великою злобою, и я почувствовалъ, что жолчь подступаетъ къ моему горлу. Я спустилъ переднее окошко и закричалъ кучеру: ‘Стой, и сейчасъ же!’ Мы остановились посреди широкой улицы.
— Что съ тобою? произнесъ Симонъ не безъ недоумнія.
Я отворилъ правую дверцу кареты и негодующимъ взоромъ впился въ своего спутника.
— Вылзай вонъ! вслдъ за тмъ произнесъ я глухимъ голосомъ.— Я хочу домой. Вылзай вонъ, Симонъ Щелкоперовъ!
Юный другъ мой хотлъ что-то сказать, но удержался: должно быть въ моей поз оказывалось нчто не совсмъ кроткое. Не думая долго, Симонъ прыгнулъ съ подножки прямо въ кучу втромъ снесеннаго снга. Сильный Борей въ ту же минуту закрылъ его капишономъ шубы, засыпалъ его самого снгомъ, набросилъ этотъ капишонъ Симону на голову…
— Такъ теб и надо! крикнулъ я изъ окна.— Кузьма, позжай домой, и живе!
Кучеръ радостно вздохнулъ, глядя на его спину, можно было догадаться, что душа его просіяла. Черезъ пять минутъ я колеблюшимися стопами входилъ въ женину уборную. Таня бросилась ко мн и вскрикнула отъ ужаса.
— Чаю, мятныхъ капель! закричала она горничной.— Что съ тобой? на теб лица нтъ! снова обратилась она ко мн.— Ты боленъ? лошади понесли? холера?…
— Нтъ, милый мой другъ, отвчалъ я, пожимая Тан об руки: — я только веселился съ Симономъ Щелкоперовымь!

VIII.
Лиро-эпическій диирамбъ, посвящаемый всмъ добрымъ людямъ, имющимъ обыкновеніе спать посл обда.

Теперь, о читатель, приготовься къ изображенію возвышенныхъ ощущеній и склони твой слухъ къ бряцанію самыхъ торжественныхъ струнъ, какія только имются на лир Ивана Александровича! Не о простыхъ предметахъ стану я бесдовать съ гобою и не вседневные случаи обыденной петербургской жизни имютъ раскрыться передъ твоими очарованными очами! Пришло время подмчать сущность длъ ‘подобно посланнику боговъ’, какъ говоритъ король Лиръ, увлекая за собой свою обожаемую Корделію. Пришла пора облечься въ бурное облако вдохновенія и заговорить словами высшей поэзіи. Муза моя, досел витавшая въ сумрачныхъ областяхъ пассажнаго тоннеля, рзвившаяся посреди загородной гостиницы ‘Мадагаскаръ’ и награждавшая щелчками надмнныхъ господъ элегантнаго тона, нын сходитъ ко мн съ олимпійской вершины, вся пылая вдохновеніемъ. При ней нтъ ни одного изъ обычныхъ ея атрибутовъ — ни теплой фуражки, ни походной фляги съ ромомъ, ни стараго изданія Рабле въ зминомъ переплет, ни валдайскаго колокольчика, ни бильярднаго кія, ни кегельнаго шара, ни усмхающейся комической маски. Въ рукахъ ея одна лира и ничего боле. Звукъ этой лиры воздвигаетъ по мн духъ поэзіи, проникаетъ меня до мозга костей, вызываетъ меня къ возвышеннымъ пснопніямъ. Я внемлю голосу музы и повинуюсь ему безпрекословно. Муза приказываетъ мн воспть послобденнаго Морфея и посвятить пснь мою всмъ господамъ, имющимъ обыкновеніе спать посл обда. Повинуюсь безпрекословно, и съ радостью приступаю къ предмету столь новому, столь утшительному, столь цлебному для сердца, столь для меня безцнному съ первыхъ годовъ моей бурной юности.
Пусть нахальный левъ, съ плшивою маковкою и безумнымъ столичнымъ тщеславіемъ, дерзаетъ говорить всенародно, что спать посл обда могутъ лишь одни уроды отвратительнаго тона, пусть свтскія вертушки свтло-малахитоваго цвта, истрепавшіяся но баламъ еще до замужства, говорятъ о часахъ посл-обденнаго отдыха съ презрительной гримасой на своихъ тонкихъ губахъ, посинвшихъ отъ безсонницы — большинство рода человческаго состоитъ не изъ безобразныхъ львовъ и не изъ блдныхъ восковыхъ куколъ въ алансонскихъ кружевахъ! Большинство рода человческаго спитъ посл обда, повинуется голосу природы и высоко ставитъ наслажденія, доставляемыя сномъ посл обда. Вс хорошіе люди, вс старцы съ спокойной совстью, вс весельчаки съ фіолетовыми носами, вс мужи среднихъ лтъ, не имющіе большихъ грховъ за душою, вс юноши, проводящіе время свое въ полезномъ труд — любятъ отправляться на покой, покончивши съ своей трапезой. Избранники сего міра, избранники по душ и польз ими приносимой, жгутъ свой иміамъ на жертвенник послобденнаго Морфея! Какое изъ великихъ событій нашей жизни не сопровождается закрытіемъ ставень, спущеніемъ сторъ, надваніемъ теплаго халата и всхрапкою на славу? Что длаетъ полководецъ, выигравшій сраженіе, воинъ, не спавшій нсколько ночей и встрчавшій смерть во всевозможныхъ видахъ?— Посл битвы, онъ удаляется въ свою ставку, обдаетъ наскоро и сладко засыпаетъ на своей желзной кровати. Вы пріхали домой изъ долгаго путешествія, обняли своихъ родныхъ, провели утро съ друзьями сердца, отобдали при радостныхъ восклицаніяхъ и посл обда впервые начинаете ощущать усталость физическую… Скорй же идите на свою давно-невиданную постель, усните и просыпайтесь съ радостнымъ волненіемъ въ сердц! Вы покинули душный городъ, посл тяжкой любовной катастрофы, бурныхъ ощущеній и всякаго житейскаго изнуренія, вы пріхали къ себ въ деревню гд всякая травка совтуетъ вамъ успокоиться, гд изъ сада въ полномъ цвту несется ароматъ къ вамъ навстрчу… Торопитесь же обдать и ложитесь скоре спать, растворивъ окно въ садъ, и посл сна готовьтесь цлый вечеръ благодарить судьбу за блаженство, данное вамъ на долю! Но кто перечтетъ вс поэтическія ощущенія, вс основныя событія нашей жизни, непремнно завершающіяся вожделннымъ отдыхомъ посл обда! Чмъ пристальне устремляю я мое духовное око на предметъ, мною воспваемый, тмъ сильне дивлюсь я безконечному, неистощимому разнообразію этого знаменитаго предмета. Кикъ океанъ объемлетъ шаръ земной, такъ земная жизнь наша кругомъ объята сномъ посл обда! Вс возрасты, вс сословія уравниваются этимъ сномъ и вс ему предаются на Руси съ равнымъ вожделніемъ! Старецъ, стоявшій у дверей гроба, наслаждается имъ такъ же, какъ пылкій юноша, только-что выпущенный изъ училища, надвшій офицерскіе эполеты и рано-рано поутру поднявшійся съ постели для одиночнаго ученья. Мужичокъ, окончивъ утренній трудъ, сладко засыпаетъ въ стог новаго сна, въ тотъ же часъ, когда и баринъ его отправляется на отдыхъ. Мелкій копіистъ, похлебавши щей, прикрывается халатомъ и вмигъ длается блаженне всхъ своихъ начальниковъ, еще не успвшихъ приняться за трапезу въ блистательномъ обществ. Поврь, о добрый мой читатель, что изъ десяти россіянъ едва ли одинъ не иметъ привычки отдохнуть, повши, но къ этому надо прибавить, что изъ десяти лицъ, спящихъ посл обда, большая часть, повинуясь чувству ложнаго стыда, стыдится въ томъ признаваться. Странное дло, какихъ невинныхъ вещей иногда стыдится современный человкъ, и въ особенности столичный, и въ особенности петербургскій житель! Барнауловъ-журналистъ не совстится брать подарки отъ магазинщиковъ, но о немъ перестали говорить въ журналахъ, и это обстоятельство повергаетъ его въ океанъ стыда! Моторыгинъ еофилъ, желая соблюсти экономію (жаль, что поздно ршился), нанялъ небольшую квартиру отъ жильцовъ,— и что же? краснетъ, терзается, когда къ нему завернетъ кто-либо изъ пріятелей! Симонъ Щелкоперовъ, какъ я о томъ сообщилъ недавно, считаетъ верхомъ человческаго униженія обдъ безъ трюфелей, Евгенъ Холмогоровъ захворалъ нервными припадками вслдствіе того, что маленькій князь Борись какъ-то увидлъ его, величественнаго Холмогорова, верхомъ на извощичьемь контрбас, иногда зовомомъ гитарою, а иногда пилою! При такомъ извращеніи вкусовъ человческихъ не удивительно, что для многихъ молокососовъ и чопорныхъ старцевъ благотворный обычай спать посл обда кажется чмъ-то презрннымъ, грязнымъ, унизительнымъ. Пснь мои не звучитъ для вредныхъ чудаковъ подобнаго рода. Не для нихъ настроена моя лира, каждый изъ нихъ долженъ въ томъ убдиться. Я пою для добрыхъ людей безъ претензіи, для честныхъ сельскихъ жителей, для веселыхъ персонажей съ чистой совстью, мгновенно засыпающихъ, какъ скоро голова ихъ коснется до подушки, для странниковъ, утомленныхъ жизненной дорогою, для благородныхъ тружениковъ, неспособныхъ жить безъ труда и неразлучнаго съ нимъ отдыха. Каждое изъ вышепоименованныхъ лицъ, выспавшись посл обда и выпивши воды съ клюквеннымъ морсомъ, можетъ развернуть листокъ нашей газеты и, прочитавъ мое пснопніе, откликнуться на него привтливымъ словомъ. Есть и дидактическая цль въ моемъ настоящемъ произведеніи: надъ нимъ еще можетъ призадуматься юноша съ шаткими убжденіями, слабый человкъ еще не завоевавшій себ самостоятельнаго взгляда на вещи, вчно-колеблющійся смертный, хлопающій глазами посл обда и удаляющійся на отдыхъ не иначе, какъ съ робкою мыслію: ‘что обо мн скажутъ насмшники, что подумаетъ свтъ, узнавши, что я сплю посл обда?’ Такъ! для этого волнующагося класса публики поученія мои будутъ не безполезны! Убдясь въ правот своего дла, надо идти своимъ путемъ смло и мужественно! Я такъ всегда поступалъ и нын поступить намренъ. Давно ли теплый картузъ на голов человка считался признакомъ нравственнаго безобразія? но Иванъ Александровичъ смло сказалъ читающему міру: ‘нтъ ничего худого въ тепломъ картуз!’ и сотни читателей возгласили: — ‘правда твоя, теплый картузъ спасаетъ голову отъ простуды, унижать человка въ тепломъ картуз могутъ лишь одни презрнные фаты, достойные всевозможныхъ щелчковъ за свои теоріи!’ И съ той поры теплый картузъ сдлался не только вещью почтенною, но сталъ какъ бы эмблемою простоты и разумного веселья, и благородной независимости отъ условій мелочного дендизма. Было время, когда поздка на троечныхъ саняхъ, въ загородную гостиницу ‘Мадагаскаръ’ признавалась свтскими людьми за самое позорное проявленіе дурного тона, но я дерзнулъ заступаться за ‘Мадагаскаръ’, восплъ троечныя сани, бубенчики и дугу съ позолотою, и псня моя не прошла даромъ, и съ той поры не одинъ левъ изящнаго тона всенародно отправлялся въ ‘Мадагаскаръ’, восптый Иваномъ Александровичемъ! Такъ разсыпаются, дорогая моя читательница, вс мелочные предразсудки свта, когда на нихъ наводятъ свтлый лучъ здраваго разсудка, соединеннаго съ веселостью! Поврьте же мн, вс добрые люди,— будьте откровенны и смлы въ вашихъ вкусахъ, не стыдитесь жечь фиміамъ на жертвенник посл-обденнаго Морфея, а того, кто подойдетъ къ этому жертвеннику съ насмшками,— самого уязвите насмшкой самой карающей!
Итакъ, мы будемъ смло воспвать Морфея, распоряжающагося нашимъ посл-обденнымъ отдыхомъ! Съ высотъ Олимпа снизойди къ пвцу, богъ сна и тихаго успокоенія, снизойди къ нему не безъ благосклонности, и научи меня, какимъ образомъ долженъ я воздать достойную хвалу за вс твои благодянія! Научи меня играть на моей лир съ пользою для ума и сердца! Научи меня, какъ изобразить съ тонкостью вс ступени, которыми человкъ, еще неопытный и не сознающій твоего величія, поступаетъ въ разрядъ твоихъ истинныхъ жрецовъ и поклонниковъ! Научи меня, какъ мн изобразить этого человка во вс годы его служенія теб, начиная отъ періода робости и неопытности, до эпохи полной, безграничной, откровенной преданности! Вотъ передъ нами вертлявый и безпокойный юноша, никогда еще въ свою жизнь неспавшій посл обда, юноша почти не спящій и по ночамъ, втренникъ, отвращающій свои ребяческіе взгляды отъ морфеева храма. По его незрлымъ понятіямъ, сонъ посл обда есть безуміе, вс поклонники этого сна — жалкіе старцы, достойные посмянія. Но нельзя вчно жить безъ сна: нервы человческіе составлены не изъ желза, преизбытокъ жизненной энергіи не можетъ тянуться долго. И вотъ нашъ юноша, пообдавши одинъ разъ, въ весеннюю пору, ощущаетъ какое-то сладостное млніе во всемъ тл. Вки его слегка отяжелли, слова идутъ какъ-то вяло, ноги желаютъ протянуться на диван, въ голов юноши мелькаетъ мысль о томъ, что онъ уже ночи три не спалъ и что хорошо было бы, еслибъ на двор, вмсто пяти часовъ пополудни, стояла темная, глухая ночь, полная свжести и спокойствія. Юноша нашъ глядитъ вокругъ себя и видитъ, что онъ остался одинъ передъ каминомъ, гости ушли куда-то. Буйновидовъ храпитъ на сосднемъ диван, Иванъ Александрычъ Ч—р—к—ж—н—въ устремился домой, чтобъ завалиться на собственную свою постель. ‘Странные люди, думаетъ нашъ новичокъ, неужели они могутъ спать днемъ? Что же они длаютъ ночью?’ Вслдъ затмъ онъ беретъ газету и садится къ камину, въ полной форм, не снявши галстуха, не тяготясь застегнутымъ жилетомъ, не стсняясь узостью панталонъ, жмущихъ ему ногу около колна. Газета раскрыта, глаза юноши устремлены на печатный листокъ, но воображеніе дйствуетъ какъ-то вяло и чтеніе не подвигается. Напрасно газета сообщаетъ о томъ, что баши-бузуки сильно безчинствуютъ въ Требизонт, что лордъ Пальмерстонъ или Пальместронъ имлъ удовольствіе обдать у лорда-мера, что въ Персіи издается газета Дневникъ какихъ-то происшествій, что король Камеа-меа объявилъ свое нежеланіе вмшиваться въ войну между великими державами Европы — вс эти важныя свднія нисколько не шевелятъ нашего читателя. Онъ медленно опустилъ газету на колно, глаза его сомкнулись, причудливыя фантазіи сна стали рять въ туман, передъ юношей проскакалъ на бломъ кон баши-бузукь въ нетрезвомъ вид, потомъ въ углу комнаты представился лондонскій лордъ-меръ, спяшій на одномъ диван съ пустынникомъ Буйновидовымъ. У окна стоитъ чорный обладатель города Гонолулу и мажетъ себ лицо ваксою, къ камину подходитъ старецъ въ персидской шапк и говоритъ юнош: ‘— Я продаю порошокъ отъ наскомыхъ, финики и розовое варенье!’ Но у старца за поясомъ кинжалъ и вообще его жесты не внушаютъ къ нему никакого доврія. Тутъ нашъ новичекъ длаетъ движенье всмъ тломъ и пробуждается. Каминъ гаснетъ, газета упала на полъ, Буйновидовъ храпитъ меньше прежняго, сумерки сгустились, картины на стнахъ чуть рисуются въ вид срыхъ пятенъ, на одной только рам отражается сіяніе отъ угольевъ въ камин. ‘Я спалъ посл обда!’ внутренно восклицаетъ нашъ молодой другъ, не безъ ужаса. Точно, онъ спалъ посл обда, въ первый разъ отъ своего рожденія. Самъ испугавшись своего дла, онъ поспшно встаетъ, и требуетъ нершительнымъ голосомъ огня. Ему кажется, что его позоръ извстенъ міру, что Иванъ Александрычъ трубитъ о немъ по Петербургу, что Буйновидовъ только прикидывается спящимъ, что Холмогоровъ, Евгенъ, сейчасъ явится въ комнат и произнесетъ съ негодованіемъ: ‘Ты спалъ посл обда! Всхъ людей, спящихъ посл обда, надобно закалывать копьемъ, какъ представителей самаго дурного тона!’ Только черезъ часъ нервы молодого человка успокоиваются. Но онъ хранитъ свою тайну, и ни за какія сокровища не разскажетъ первому другу о томъ, что въ такой-то день, посл обда, заснулъ въ кресл передъ каминомъ, и даже во сн видлъ башибузука на блой лошади.
Проходитъ нсколько мсяцевъ, и нашъ новопосвященный другъ начинаетъ находить нкоторую пріятность въ отдых посл сытнаго обденнаго стола. Нердко, обдая дома, и покончивъ съ чашкою кофе, садится онъ передъ каминомъ и беретъ газету или книгу, и смотритъ на померкающіе угли, и даетъ свободу своей фантазіи. Одинъ разъ, передъ самымъ усыпленіемъ, ему представилось, что кто-то схватилъ его за шею, онъ лниво протянулъ правую руку и снялъ съ себя туго-повязанный галстухъ. Съ той поры, садясь къ камину посл обда, юноша ощущалъ постоянную потребность отдлаться отъ галстуха. Ни утромъ, ни вечеромъ не находилъ онъ никакого неудобства въ узенькомъ чорномъ шарф около шеи, но въ часъ тихаго отдохновенія, нами сейчасъ описаннаго, нашъ другъ видимо тяготился обычаемъ носить галстухи. Онъ видимо сталъ соображаться съ постановленіями жрецовъ Морфея, жрецовъ, питающихъ постоянную ненависть къ шейнымъ платкамъ, узкимъ сапогамъ и фракамъ, такъ худо согрвающимъ человка въ тотъ часъ, когда слабая послобденная дрожь ласково пробгаетъ по всему тлу. Прошолъ еще годъ, и нашъ адептъ великаго искусства даже надлъ халатъ, посл крайне-тяжкаго холостого обда у Лызгачова. Халатъ его не отличался длиною и едва доходилъ до колнъ, но какимъ мягкимъ слоемъ ваты былъ онъ настеганъ, какъ тепло прижималась его мягкая толковая подкладка къ бокамъ и груди! Халатъ требуетъ дивана, а диванъ хорошей подушки подъ головою, и вотъ пріятель нашъ, когда-то не допускавшій никакой изнженности въ привычкахъ, распростерся во всю длину, и сталъ слушать шумную бесду собесдниковъ, отвращая глаза отъ той стороны комнаты, въ которой высилась матовая лампа. Правда, онъ еще совстился сомкнуть вжды, правда, надвая халатъ, онъ тщился прикрыть свой поступокъ холодомъ и другими причинами, но нельзя же требовать отъ смертнаго полной философской твердости въ поступкахъ. Нашъ юноша, пытаясь представить себя бодрствующимъ, по временамъ вмшивается въ общій разговоръ, о чемъ-то спрашиваетъ дремлющаго хозяина, но мы, люди спящіе посл обда, не подчинимся этой хитрости, мы видимъ очень хорошо, какъ несвязны выходки нашего молодого друга, мы понимаемъ, отчего въ его словахъ нтъ послдовательности, почему его голосъ не ровенъ… Мы снисходительно улыбаемся, заминаемъ рчь, и черезъ минуту слуха нашего касается тихое храпніе. Юноша спитъ, завернувшись въ мягкій халатъ. Прошли еще мсяцы и нашъ бывшій ненавистникъ Морфея, нашъ безпокойный вертоплясъ, когда-то готовый танцовать польку тотчасъ посл пирожнаго, сдлалъ много новыхъ шаговъ въ области, надъ которой властвуетъ языческій богъ, нын вдохновляющій меня и руководящій моимъ пснопніемъ. Прежде всего нашъ другъ, въ минуты, непосредственно-слдующія за обдомъ, началъ ощущать нкоторое нерасположеніе къ яркому освщенію комнатъ. Онъ запретилъ зажигать у себя лампу до совершенной темноты, въ скоромъ времени и простая стеариновая свча стала раздражать его глазные нервы. Онъ внезапно открылъ, что глаза человка могутъ назваться первой его драгоцнностью, заслуживающею обхожденія въ высшей степени осторожнаго. Если глаза много работали днемъ, не слдуетъ утомлять ихъ быстрымъ переходомъ отъ дневного свта къ огню свчей, надо ихъ побаловать, успокоить видомъ сроватыхъ сумерекъ, а иногда и полною темнотою. Старый служитель нашего друга, достопочтенный Ефимъ, самъ воспитанный въ деревн и пріобыкшій посл полдня отправляться въ храповицкому, мигомъ постигъ привычки барина и примнился къ нимъ не безъ удовольствія. Всякій разъ, когда нашъ молодой другъ, пообдавши, удалялся въ свой кабинетъ съ каминомъ, изобртательный Ефимъ, словно по вдохновенію, придумывалъ что-нибудь особенно для него пріятное. То бранилъ онъ сапожника и узкую обувь, а за тмъ незамтно надвалъ на ноги барина спальные сапоги, то приносилъ онъ мягкую подушку и клалъ ее на кожанный диванъ близь камина, то откапывалъ онъ, въ холодную пору, длинный мховой тулупчикъ, то говорилъ господину съ обычною вольностью старыхъ дядекъ: — ‘Небось опять до утра будете отплясывать, хоть бы теперь уснули, про запасъ-то’. И барину такая рчь не была непріятна, тихо ложился онъ на диванъ, прикидывался разсяннымъ, а Ефимъ, самъ предчувствуя возможность соснуть часа два, быстро спускалъ сторы, а свчи или уносилъ въ сосднюю комнату, или попросту гасилъ, придавливая свтильни своими двумя жесткими пальцами. И тишина водворялась въ квартир, и богиня сна, склоняясь надъ главою юнаго своего поклонника, въ тишин лобзала ему уста и очи.
Но для чего останавливаться надъ отдльными подвигами одинокой личности, когда мильоны людей совершаютъ т же самые подвиги? Достойныхъ особъ, преданныхъ сну посл обда, можно раздлить на нсколько многочисленныхъ категорій. Персоны первой категоріи, люди молодые или очень озабоченные, спятъ сидя, спятъ въ узкой обуви, спятъ не снимая галстуха. За ними идетъ легіонъ персонажей, спускающихъ у себя сторы, ложащихся на диванъ и надвающихъ на себя посл обда теплый халатъ. Потомъ уже двигаются дилетанты, ложащіеся въ собственную свою постель подъ одяло, снимающіе съ себя все лишнее, и даже по временамъ покрывающіе себ одяломъ голову. Къ нимъ Морфей благоволитъ, ихъ считаетъ онъ достойнйшими изъ своихъ поклонниковъ! Имъ посылаетъ онъ радостныя виднія, имъ шлетъ онъ сладкую нгу и еще сладчайшее полузабвеніе, имъ подноситъ онъ кубокъ съ освжающимъ питьемъ, ихъ онъ чтитъ какъ врнйшихъ жрецовъ, или жерцовъ, но выраженію господина Вельтмана. И въ этой послдней категоріи лицъ, спящихъ посл обда — что за разнообразіе, что за обиліе вымысловъ, что за проявленія самостоятельнаго вкуса! Иной терпть не можетъ, чтобъ его будили въ положенный часъ, другой, напротивъ того, требуетъ, чтобъ его тревожили, выслушиваетъ пробудный крикъ своего служителя, раскрываетъ глаза, похлопываетъ вками, и снова погружается въ усыпленіе, иной пробуждается и глядитъ вокругъ себя свирпо, иной чувствуетъ себя въ сладчайшемъ настроеніи, третій, подобно Лызгачову, громко чихаетъ и изъявляетъ желаніе заключить весь міръ въ свои объятія. Но какъ бы то ни было, если приходится сказать правду — петербургскій туристъ Иванъ Александровичъ, хотя и любитъ спать днемъ, но еще не причисляетъ себя къ лицамъ послдняго разряда, еще не считаетъ себя преданнйшимъ изъ жрецовъ Морфея. Онъ вритъ, что всякое истинное наслажденіе неразлучно съ стыдливостью. Онъ часто проводитъ недлю и десять дней, не ложась спать посл обда. На отдыхъ свой удаляется онъ неиначе, какъ подъ какимъ-нибудь хитросплетеннымъ предлогомъ, которому, конечно, не вритъ ни одинъ человкъ изъ числа къ нему близкихъ. Онъ строго держится темноты, халата, мягкой подушки, но подъ свое одяло еще никогда не ложился днемъ, еще никогда онъ не закрывалъ своей головы халатомъ. О сн посл обда говоритъ съ разсчитаннымъ равнодушіемъ, и это вводитъ многихъ его знакомыхъ, особенно сосдей по имнію, въ заблужденія довольно-забавныя.
Помню, какъ одинъ разъ, лтомъ, въ мой сельскій пріютъ явился новый сосдъ, молодой помщикъ, съ которымъ до той поры мы видались лишь у княгини Ельвы (la princesse Yelva) и въ другихъ аристократическихъ домахъ, о которыхъ такъ часто говорили вамъ, мой читатель, и пьянистъ Вурстманъ и разные фельетонисты французскихъ газетъ, слдящихъ за петербургскою жизнью. Всему міру извстно, какъ блистательна, пышна, аристократична та сфера, о которой петербургскіе французскіе фельетонисты бесдуютъ съ заграничнымъ читателемъ! Итакъ, мой новый гость пріхалъ ко мн, одтый наизящнйшимъ образомъ, въ круглой шляп и лайковыхъ перчаткахъ, я его встртилъ роскошно, повару повеллъ къ обду воспользоваться банкой трюфелей, залитыхъ масломъ, за столомъ говорилъ съ гостемъ о княз Борис и о салон Сергія Юрьевича, оба мы осыпали насмшками деревенскую жизнь,— однимъ словомъ все происходило прилично и торжественно. Мой мажордомъ Семенъ, по собственному вдохновенію, надлъ штиблеты и блый галстухъ. Глядя на насъ двоихъ — самъ Холмогоровъ, Евгенъ, умилился бы духомъ. Точно будто Лукуллъ угощалъ Лукулла, лордъ Байронъ Бруммеля, Щелкоперовъ Мухоярова, левъ сидлъ противъ льва, и оба говорили львиныя рчи. Обдъ окончился, и посл обда (а въ деревн я не только сплю каждый день, но посл обда какъ шальной пробираюсь къ себ въ спальню и надаю на диванъ будто въ обморок), посл обда, говорю я, по моему тлу разлилось сладкое утомленіе. ‘А вы давно уже живете помщикомъ?’ спросилъ и гости.— ‘Да вотъ ужь ровно два года’.
— ‘И пріобрли сельскія привычки? и отдыхаете посл обда?’
— ‘Нтъ, до этого я не дошолъ’, съ хохотомъ возразилъ сосдъ: это я себ оставляю подъ старость. А вы спите?’ — ‘Никогда! никогда!’ отвчалъ Иванъ Александрычъ, ‘конечно, я скоре соглашусь умереть, нежели заснуть посл обда!’
Подали ликеръ и деревенскую наливку.— ‘Чортъ бы взялъ моего гостя’, на мгновеніе подумалъ я. ‘Не удастся мн сегодня упасть на диванъ, будто въ обморок! А жаль, право! давно мн такъ не хотлось вздремнуть, какъ сегодня’. Я поднялъ глаза и поглядлъ на гостя,— онъ говорилъ лниве и глаза его потускнли какъ у пьянаго, хотя мы пили весьма-немного. Въ это время и молодой сосдъ поглядлъ на меня, и, вроятно, то же самое обо мн подумалъ. Мы переглянулись снова и, подобно древнимъ римскимъ авгурамъ, разразились гомерическимъ хохотомъ.— ‘А! сказалъ я первый, неужели вы точно не будете спать днемъ до глубокой старости?’ — ‘А вы, возразилъ сосдъ, дйствительно скоре примете лютую смерть, нежели заснете посл обда?’ — ‘Я всякой день дрыхну отчаяннымъ образомъ посл обда’, отозвался Иванъ Александрычъ.— ‘А я и до и по!’ произнесъ молодой гость, глазами отыскивая двери въ отдльную комнату. И не долго пришлось ему отыскивать этой двери — черезъ дв комнаты, въ свжемъ полумрак, догадливымъ мажордомомъ уже было устроено такъ-сказать армидино ложе для прізжаго. Онъ съ чувствомъ пожалъ мою руку и потребовалъ халата, я же пожелалъ ему добраго сна и отошолъ въ свою опочивальню.
И какое радостное превращеніе произошло въ отношеніяхъ нашихъ, когда мой молодой гость и сосдъ, всхрапнувъ часика два, встртился со мной у озера въ старой еловой рощ! Вмсто прежняго кургузаго пиджака, на немъ красовалось лтнее старое пальто, голова прикрывалась соломенной фуражкой, вмсто круглой шляпы. Уже не Бруымель шолъ на встрчу къ лорду Байрону, а добрый сосдъ подходилъ къ хорошему своему собрату.— ‘Ночуйте-ка у меня’, сказалъ Иванъ Александрычъ.— ‘Очень радъ’, отвтилъ его гость: ‘мн у васъ весело’.— ‘Закажемте ужинъ общими силами’, продолжалъ хозяинъ.— ‘И прекрасно’, согласился его сосдъ: ‘только знаете что — отправимте къ бсу эти трюфели: знаете, посл Петербурга трюфели мн противнй, чмъ сморщенная физіономія Дарьи Савельевны’. Въ такомъ род разговоръ продолжался и мы сошлись на всхъ пунктахъ.— ‘Какого вы мннія о Сергіи Юрьевич?’ спросилъ я гостя.— ‘Я его хвалилъ за обдомъ для красоты слога’, отвтилъ гость: ‘а въ сущности Сергій Юрьевичъ есть старый нахалъ, и ничего боле’.— ‘А Щелкоперовъ, Симонъ?’ — ‘Щелкоперова я бы выскъ розгами, за фэтство и прочее безобразіе’.— ‘Ну, а объ Вурстман-пьянист что вы скажете?’ — ‘Этого щеголя-жидка, этого прихлебателя, неумющаго говорить по-русски и тмъ хвастающагося, я бы утопилъ въ болот, и утопивъ, не почувствовалъ бы даже ни малйшаго угрызенія совсти!’ — ‘Что же посл этого остается для нашей пріятельницы — княгини Ельвы’ (la princesse Yelva)? вопросилъ я, веселясь духомъ. ‘Княгиня Ельва, княгиня Ельва’, началъ мой пріятель, и вдругъ круто поворотилъ рчь, сказавши: ‘охота вамъ, Иванъ Александрычъ, въ такой дивный іюньскій вечеръ толковать обо всемъ этомъ народ! Пусть онъ себ перелопается отъ зависти и тщеславія, пусть онъ отправится въ преисподнюю — намъ что до него за дло посреди цвтовъ, передъ яснымъ озеромъ! Мы выспались оба, оба сдружились какъ слдуетъ, дадимъ же другъ другу слово никогда не говорить ни о Дарь Савельевн, ни о Щелкоперов, ни о Вурстман съ его собратіями!’
Вотъ что производитъ хорошій сонъ посл обда, вотъ какъ сближаются люди, достойные обоюдной привязанности. Да, великъ Морфей! и я подтвердилъ бы это восклицаніе греческой цитатой, еслибы зналъ хотя одно слово по-гречески. Не усни мы съ моимъ сосдомъ посл обда, и до сей поры мы не были бы съ нимъ деревенскими врными друзьями, здили бы на визитъ одинъ къ другому, гуляли бы въ нашихъ садахъ, имя на головахъ круглыя шляпы, посл обда безплодно хлопали бы глазами, а за обдомъ постоянно толковали бы объ Антон Борисыч, Симон Щелкоперов, Дарь Савельевн и жидк Вурстман принятомъ въ нашемъ элегантномъ обществ.

IX.
Музыкальный фельетонъ No 2.— О томъ, какъ Иванъ Александровичъ, совершенно-невзначай, создалъ европейскую репутацію иностранной пвиц Вильгельмин Курцъ, и чмъ все дло окончилось.

Должно быть лавры престарлаго дилетанта Кривоносова мшаютъ мн спать, потому-что я недавно говорилъ съ читателемъ о музык, и теперь съ новыми силами, подобно великану Антею, коснувшемуся своего родного элемента, опять начинаю рчь о музык. Мн кажется, я самъ сдлался великимъ дилетантомъ, и хотя еще не могу равняться въ этомъ отношеніи съ Кривоносовымъ, однако же не отстаю отъ него на очень неизмримую дистанцію. Правда, этотъ почтенный мужъ еще въ прошломъ мсяц написалъ статью ‘О египетскомъ скульптор, изскшемъ лвый глазъ у статуи Озириса’, статью, въ которой однако же не говорилось ни слова о древнемъ Египт, но очень много говорилось о скрипачахъ, новыхъ пьянистахъ, фортепьянныхъ мастерахъ и новйшихъ ученикахъ Паганини. Такого подвига я, конечно, сдлать не въ состояніи, но и я, по концертной части, знаю за собой кое-какіе подвиги. И я былъ въ Аркадіи, и я обдывалъ съ Эристомъ, Шульгофомъ, Серве, Троммельспфеферомъ, Пумперникелемъ, Нурцгеймомъ и Шарлоттою Кацценъ-Яммеръ. И мн когда-то присылались концертные билеты въ изобиліи, и я создавалъ кой-какія музыкальныя репутаціи, и я слушалъ глубокомысленно какъ пьянистъ Пиффъ терзалъ (конечно, за глаза) пьяниста Трумма, и какъ Труммъ, по прізд своемъ къ намъ въ гости, отзывался о пьянист Пифф, о композитор Жидовини и пвиц Женни Ренъ, какъ объ отребіи рода человческаго (opprobre du genre humain! такъ выражался Труммъ, приглаживая окладистую свою бороду). И я слушалъ ирландскія мелодіи, игранныя рукой Бальфа, возл кресла, на которомъ я курилъ сигару посл обда, и я уходилъ играть на бильярд, когда на вечер публика начинала группироваться около птицеподобной Маріанны де-Пискалепъ (перещеголявшей всхъ синицъ по музыкальной части), и когда эта знаменитая пвица, неоднократно сравниваемая съ блугою, скромно улыбалась и подходила къ роялю. Читатель, который подумаетъ, что я вс мои артистическія дянія ограничиваю ношеніемъ теплой фуражки и посщеніемъ тоннеля въ Пассаж, ошибется немало. И у меня на письменномъ стол хранится записочка отъ прелестной изъ прелестныхъ артистокъ, черноглазой синьоры съ серебрянымъ голосомъ, и у меня есть хлыстикъ, добытый на память изъ смуглыхъ ручекъ сеноры Долоресъ Гильдъ, боле извстной подъ именемъ Лолы Монтесъ, и у меня есть книжка нмецкихъ псенъ въ красномъ переплет, подарокъ знаменитйшаго современнаго виртуоза, скрипка котораго когда-то повергала въ слезы весь Петрополь! Пожалуста, господинъ читатель, если ты не вришь моимъ показаніямъ, говори о томъ открыто и изложи свои сомннія безъ всякой церемоніи. Я люблю бесдовать съ читателемъ и толковать ему о моихъ знакомствахъ съ европейскими знаменитостями. И если ты будешь еще сомнваться посл моихъ словъ, я дамъ теб свой адресъ, приглашу тебя въ мой изящный кабинетъ, гд ты можешь увидть и записочку синьоры Эрминіи, и хлыстикъ леди Лолы, и книжку гётевыхъ псенокъ въ драгоцнномъ красномъ переплет.
Къ длу однако, я всегда заболтаюсь съ читателемъ, и какъ нарочно въ ныншнемъ году моя болтливость далеко превышаетъ все, что и позволилъ себ прошлаго года. Надо теб сказать, мой читатель, что я, Иванъ Александровичъ, во время Великаго Поста живу очень тихо и какъ будто притаивъ дыханіе. Нечего и говорить о томъ, что даже кучеръ мой за три улицы объзжаетъ домъ Кривоносова, гд обыкновенно даютъ себ рандеву вс музыкальныя знаменитости сезона, но даже и мой дворникъ уже выучился выбгать ко всмъ господамъ музыкальнаго вида, стучащимъ въ мои двери, и кричать имъ — ‘Баринъ ухалъ въ деревню’ или ‘Нихтъ цу гаусь’, когда постители глядли на него съ глупымъ видомъ, обличающимъ непониманіе россійскаго языка. У жены моей на это время умираетъ одна изъ несуществовавшихъ никогда тетокъ, она надваетъ сренькое платьице, превосходно идущее къ ея кроткому, блдному личику, а затмъ принимаетъ только истинныхъ друзей дома. Лызгачову дозволяется пть хриплымъ его голосомъ: ‘Кто сей мужъ суровъ лицомъ’, или ‘Когда суровая зима’, хорошенькая дочка Великанова иметъ все право фантазировать на роял, но человку съ музыкальной претензіей, или прізжему музикусу — halte-l — мы въ траур и въ постъ не слушаемъ музыки! Благодаря такимъ невиннымъ хитростямъ, я нсколько охраненъ отъ концертовъ и сижу будто подъ блиндажомъ, котораго не пробьетъ никакая музыкальная бомба. Разъ десять въ посту бываю я однако въ концертахъ, если знаменитость дйствительно стоитъ своей славы, а не принадлежитъ къ числу знаменитостей, которыя выдлываются въ редакціяхъ парижскихъ журналовъ, за извстную плату деньгами и поклонами, а потомъ и пускаются гулять по Европ, гордо посматривая на насъ, скромныхъ смертныхъ, никогда не пріобртавшихъ себ европейской репутаціи по редакціямъ парижскихъ журналовъ. Сверхъ десяти концертовъ, о которыхъ говорено выше, выпадаетъ мн на долю еще десять или восемь: иногда дворникъ не встртитъ концертиста во время, иногда кроткая наружность прізжаго гостя мн особенно приглянется. Однимъ словомъ, мн приходится бывать въ коицертахъ не боле, какъ почти всякій день, но за то по одному только разу. Я считаю себя довольно счастливымъ, и уши мои переносятъ нкоторыя контузіи, но серьезнаго ущерба имъ не причиняется.
Но правд сказать, есть у меня одна причина избгать концертистовъ, не знаю только, разсказывать ли читателю ту исторію, вслдствіе коей концерты сдлались мн ненавистны? А впрочемъ, почему бы и не разсказать упомянутой исторіи на поученіе отдаленному потомству? Дло ршено — я всегда блисталъ откровенностью: будущее литературное поколніе признаетъ за мной эту заслугу.
Итакъ, любезный мой читатель, поспши же перенестись мыслію за пять лтъ назадъ, въ первые, медовые мсяцы моей литературной извстности. Труды Ивана Александровича прославились но Петербургу, самъ онъ вступилъ въ бракъ и построилъ себ виллу мавританской архитектуры, свтъ считаетъ его графомъ Монте-Кристо и просвщоннымъ меценатомъ, Шарлотта Кацценъ-Яммеръ привозитъ ему рекомендательныя письма изъ Вны, господа Пиффъ, Труммъ и Троммельсфефферъ считаютъ за счастіе играть сонаты въ гостиной госпожи Ч—р—н—к—ж—н—к—вой. Общая угодливость кружитъ голову людямъ, про это еще Сократъ говорилъ Алкивіаду. Угодливость свта не могла вполн отуманить моего разума — натура Ивана Александровича такъ крпка, самъ онъ такъ долго сидлъ ‘за чашей бдности, борьбы и неизвстности’, что не могъ совершенно обабиться въ годы успха. Но со всмъ тмъ, человкъ не безъ слабости! И вотъ я было ужь началъ находить пріятности въ меценатств, разумя себя меценатомъ, а другихъ людей моими кліентами. По литературной части я не жаллъ денегъ, поощреній, но куда шли эти деньги и поощренія? не гордымъ, серьёзнымъ дятелямъ, но поэтикамъ съ гибкой спиною. Фривольнымъ романистамъ элегантнаго направленія. Къ счастію для меня — русская литература пережила меценатскую пору,— она давно полна честными представителями, у которыхъ позвоночный столбъ не выказываетъ никакой гибкости. Никто изъ писателей не гнался за моими поощреніями, никто изъ нихъ не признавалъ меня меценатомъ. Тогда я обратился на музыку, и тутъ нашолъ обильную пищу для своей прихоти. Дйствительно, мои читатели, врьте моему слову — ни одна артистическая профессія не угонится за литературой, относительно безукоризненности своихъ лучшихъ представителей. Я не унижаю музыкантовъ и концертистовъ, но далеко, куда далеко имъ до частной жизни писателей! Здсь, въ Петербург, пять лтъ назадъ, послдній поставщикъ журнальной смси, получающій за свои труды пятьсотъ цлковыхъ въ хорошій годъ, велъ себя передо мною честно, гордо, вжливо, независимо, какъ темный товарищъ,— но никакъ не поклонникъ, никакъ не кліентъ, никакъ не обожатель моихъ ста тысячъ дохода. То ли съ музыкой и музыкальными дятелями? особенно дятелями иноземными? О! какъ эти господа мн угождали, какъ глядли они мн въ глаза, какъ умиленно хвалили они мои сигары, какъ они острили для увеселенія моей супруги, какъ они позорили другъ друга за глаза, думая тмъ доставить мн удовольствіе. Мн курили лестью, меня печатно звали меценатомъ, мн посвятили симфонію: ‘Открытіе золота съ Калифорніи’, въ этой музыкальной пьес теченіе рки Сакраменто выражалось гобоемъ, pizzicato скрипокъ передавало всю роскошь американской растительности. Всякій прізжій виртуозъ съ перваго визита понималъ, что Иванъ Александровичъ ни аза не смыслитъ въ музык, а между тмъ быть въ Петербург и не отдать салюта Ивану Александрычу казалось дломъ просто преступнымъ! И добро бы за мной ухаживали одни голяки, пролетаріи музыкальной области, о, нтъ: голякамъ и доступа ко мн не давали, на моихъ обдахъ сиживали и курили иміамъ артисты-богачи, виртуозы, имющіе своего дохода тысячъ до ста. Чтожь ихъ ко мн приковало? спроситъ неопытная читательница. Ихъ приковывалъ обычай, жажда похвалъ, да притомъ ненависть къ соперникамъ, да притомъ общій недостатокъ музыкальныхъ нравовъ. Таковъ мусикійскій человкъ во всей Европ, таковъ онъ и въ Петербург, таковъ онъ и въ Италіи! Итакь, я все боле утверждался въ моей роли мецената. Антонъ Борисычъ ужь начиналъ глядть на меня косо, мои музыкальные вечера затмили собой вечера Антона Борисыча. На его вечерахъ пили жидкій чай, на моихъ ужинали подъ снью банановыхъ деревьевъ. Слава моя росла, мн стало мало знаменитостей извстныхъ. Я понялъ, что мое одобреніе есть шагъ къ знаменитости. Мн захотлось самому создавать репутаціи, самому раздавать дипломы на музыкальную знаменитость.
И вотъ, наконецъ, представился по эгой части одинъ драгоцнный случай. На безотрадныхъ великопостныхъ аффишахъ, между извстіями о живыхъ картинахъ и скромномъ концерт слпого гитариста Прибжзитицкаго, появилось загадочное объявленіе на трехъ языкахъ, ‘Двица Вильгельмина Курцъ, изъ города Вурценшмерца, будетъ имть честь дать вокальный и инструментальный концертъ, въ такой-то зал, въ такой-то улиц’. Слдовала цна мстамъ, самая умренная, самая патріархальная. ‘Откуда взялась двица Курцъ, и отчего она не была у меня съ визитомъ?’ спросилъ я съ неудовольствіемъ. Скрипачъ Лупанделли, со мной завтракавшій, презрительно засмялся. ‘Какая нибудь искательница приключеній!’ замтилъ онъ въ полголоса.— ‘И что за цна билетамъ’, насмшливо прибавилъ Моторыгинъ-дилеттантъ, въ то время удивлявшій весь городъ (даже собственную жену) своимъ дендизмомъ и аристократизмомъ,— ‘что за цна? такъ и видно, что госпожа Вильгельмина разсчитываетъ на булочниковъ!’ — ‘C’est une femme de chambre musicale’, сказалъ Симонъ Щелкоперовъ.— ‘Il en концертъ наврно окончится дракой’, заключилъ Холмогоровъ Кигенъ, съ обычной своей рзкостью.— ‘Конечно, я не поду на концертъ Вильгельмины Курцъ’, провозгласилъ Иванъ Александровичъ, пуская изо рта тонкую струю благовоннаго дыма сигары.
Казалось, все было поршено, и двиц Впльгельмин Курцъ грозила полнйшая неудача. Но тутъ возвысила свой голосъ моя супруга Татьяна Владиміровна, добрый мой геній, много разъ спасавшій меня отъ порывовъ тщеславія и хлыщеватости.— ‘Нтъ, сказала Таня, я поду въ концертъ и возьму одна десять билетовъ. Я не люблю артистовъ, длающихъ визиты и зазжающихъ на поклонъ къ дилетантамъ. Для меня талантъ и благородная гордость — вещи неразлучныя, Можетъ быть двица Курцъ не иметъ никакихъ достоинствъ, но и ея претензіи не велики. Иванъ Александровичъ, ты сегодня же пойдешь къ новой концертнетк и возьмешь у ней десять билетовъ для меня… а для себя сколько заблагоразсудишь!’
Я поцаловалъ руку у жены, скрипачъ Лунанделли поморщился. Евгенъ Холмогоровъ шепнуль Моторыгину:— ‘вотъ женщина дурного тона!’. Черезъ полчаса и уже халъ по адресу, сообщенному афишей, въ одну изъ небогатыхъ петербургскихъ гостинницъ. По крутой, узенькой лстниц взобрался я въ четвертый этажъ и позвонилъ у маленкой двери, на которой красовался клочекъ афиши съ выписаннымъ именемъ двицы Курцъ, изъ Вурценшмерца. Никто не отвтилъ на мой звонокъ, я толкнулъ дверь — оказалось, что дверь была не заперта. Я вошолъ въ переднюю, кашлянулъ и сбросилъ шубу, все оставалось по старому. Наконецъ я пробрался въ единственную комнату, составлявшую все помщеніе, пробрался туда — и увидлъ… Боги Олимпа! что я увидлъ?…
У самаго окна, облокотясь на крошечный клавесинъ, какіе только находятся въ остзейскихъ гостинницахъ, стояла высокая двушка лтъ девятнадцати въ сромъ ситцевомъ платьиц, двушка красоты восхитительной. Изъ всхъ Вильгельминъ, проживающихъ на свт, включая въ то число одну Вильгельмину, которую я еще дитятей полюбилъ въ нкоемъ нмецкомъ городк, то была самая прелестная Вильгельмина. Я не поклонникъ германской красоты, но красота двицы, о которой идетъ рчь, не была красотой чисто германской. На нмецкомъ фон красовался цвтокъ французскій, русскій, какой хотите, только не нмецкій. Двушка была блокура, но глаза у нея были темные, бархатные, лукавые и вмст съ тмъ добрые. Цвтъ лица ся напоминалъ перломутръ или блое вечернее облачко, слегка озаренное лучемъ салящагося солнца. При вход моемъ двица вся вспыхнула и сказала что-то по-нмецки. Я, конечно, не понялъ ни одного слова, потому-что къ нмецкому языку не имю никакихъ способностей. Попробовалъ я было завести рчь по-французски и по-итальянски, но молодая особа отвтила самымъ сладкозвучнымъ нейнъ, и даже при этомъ сдлала реверансъ. Однако концертные билеты лежали на стол — я отобралъ двадцать штукъ и отдалъ деньги, прибавивъ — ‘Варгафтихъ — гроссе фергнюгенъ — гутъ музикъ — шёне фрау! Вильгельмина ласково закусила свои вишневаго цвта губки, улыбнулась, что-то сказала: я напрягъ вс мои способности, вспомнилъ синтаксисъ, хрестоматію — и опять ровно ничего не понялъ. Это была казнь Тантала! О, какъ бы я желалъ быть жидкомъ-Вурстманомъ въ эти минуты!
Я всегда имлъ наклонность быть Тирсисомъ (самымъ безвреднымъ Тирсисомъ, спшу прибавить). И понын я готовь бжать десять верстъ для того, чтобы увидть милое, свжее, ласковое женское личико, — а то ли еще было прежде, драгоцнная читательница! Глядть на двицу Вильгельмину мн было весело,— заговорить съ ней мн такъ и хотлось. О, какъ проклиналъ я свою лность въ юности, и добраго моего учителя Штерна, не смвшаго меня высчь на пренебреженіе къ его наук, и шутки товарищей, и собственную глупость! Наконецъ я кое-какъ собралъ вс мои свднія по германской части и сказалъ такую рчь, вручая мою визитную карточку хозяйк.
Ихъ бинъ ейнъ музикъ-шрифштеллеръ. Гуте манъ. Хабе ейне гуте фрау. Беканнштафтъ митъ фрейлейнъ Курцъ — яволь! Шпиленъ геворденъ верденъ — шпрехенъ — еде таю цу гаусъ. Концертъ гутъ. Музикъ зеръ гутъ. Фрейлейнъ зо либенсвурдигъ. Затмъ мы пожали другъ другу руки и простились, улыбаясь усердно. Кажется, впрочемъ, что двица поняла меня ровно на только же, на сколько и и ее понялъ. По крайней мр до самаго концертнаго дня мн не удалось даже увидть кончика ножки двицы Вильгельмины Курцъ, изъ города Вурценшмерца.
Однако, несмотря на это обстоятельство, я почелъ долгомъ сдлать всевозможное дли доставленія успховъ виртуозк, меня плнившей. дучи домой изъ гостинницы, я уже составилъ планъ дйствій по этой части. Въ редакцію музыкальнаго изданія ‘Валторна сверной Пальмиры’ послалъ я біографію артистики, изъ которой можно было усмотрть только одно,— что двиц Курцъ не боле двадцати лтъ отъ роду и что лицомъ она прелестне греческаго Купидона. До сихъ поръ я не могу сообразить безъ удивленія,— откуда могъ я взять матеріалы для сказанной біографіи! Городъ Вурценшмерцъ, котораго я никогда не видлъ, описанъ былъ мною какъ свтлый, мирный, цвтущій, поэтическій оазисъ, населенный блокурыми красавицами. Россини, услыхавъ пніе двицы Курцъ (такъ разсказывалось въ біографіи), горько зарыдалъ и вскрикнулъ на весь падуанскій театръ:— ‘Для чего я мъ столько макаронъ, отчего я не способенъ написать оперы, которая была бы достойна этой прелестной двушки!’ Анекдотъ этотъ я самъ сочинилъ на досуг, у себя дома, признаюсь въ томъ не безъ стыдливаго румянца. Однимъ словомъ, я накаталъ страницъ восемь мелкой печати. Статья моя пошла по городу. Антонъ Борисычъ поспшилъ запастись билетами на концертъ, Сергій Юрьевичъ, Тирсисъ изъ Тирсисовъ, самъ зазжалъ ко мн разъ шесть, умоляя познакомить его съ германской красавицей. Что до мелкихъ дилетантовъ, то они просто потеряли разсудокъ. И что удивительно, и что можетъ случаться лишь въ одномъ Петроград — статья моя породила цлые ряды статей, бесдъ, анекдотовъ одинаковаго съ ней содержанія. Правду изрекъ маленькій князь Борисъ: — ‘Сегодня, на Невскомъ, я буду сморкаться въ дырявый платокъ, а завтра въ город человкъ десять заведутъ у себя дырявые фуляры!’ Нтъ безумія, которое бы не породило подражаній, и подражаній наибезкорыстнйшихъ! Руководясь моей статьей о Вильгельмин Курцъ, еофилъ Моторыгинъ, на вечер у Мурзаменасовыхъ, цлые два часа разсказывалъ исторію своего заграничнаго знакомства съ милой пвицей. Разсказъ этотъ, какъ открыто однимъ библіографомъ, былъ цликомъ выхваченъ не изъ дйствительности, но изъ разсказа Жюла Сандо о благотворительномъ концерт г-жи Малибранъ. Веретенниковъ, по собственному признанію, спасъ двицу Курцъ отъ бандитовъ, въ скалахъ абруццкихъ, но Веретенникову все прощается,— Веретенниковъ пускаетъ въ ходъ и не такія сочиненія! Тмъ не мене, въ какіе-нибудь три дня, вся столица начала толковать о Вильгельмин Курцъ, пвиц, пьянистк и несказанной красавиц. Есть въ Петербург юноши одной весьма странной породы, эти юноши безъ вниманія пройдутъ мимо самой Афродиты, если она будетъ въ замужств за скромнымъ столоначальникомъ, но сердце свое они всегда готовы отдать женщин, выходящей на сценическія подмостки, хотя бы женщина эта играла фурій или пла безобразнылъ басомъ. Дли юношей сказаннаго разряда Вильгельмина Курцъ казалась находкой. Пятеро изъ нихъ влюбились въ никогда невиданную ими пвицу изъ-за одной ея блистательной репутаціи. ‘Курцъ! Курцъ! прелестная Курцъ!’ слышалось на вечерахъ элегантнаго круга.— ‘Курцъ! Курцъ! имете вы билеты на концертъ Курцъ?’ раздавалось въ живыхъ картинахъ.— ‘Курцъ! Курцъ! Курцъ!’ разносилось по солнечной сторон Невскаго Проспекта. Прелестная Вильгельмина, скрываясь въ скромномъ нумер гостинницы, не выходя ни разу передъ публику, наносила огромный ущербъ всмъ дйствующимъ и ожидаемымъ виртуозамъ.— ‘Надюсь, вы постите мой вечерокъ’, спрашивалъ маленькій жидъ Вурстманъ, разумется по французски.— ‘Тысяча извиненій — отвчали Вуртсману — завтра первый концертъ двицы Вильгельмины!’ — ‘Берите-ка — обращался къ споимъ друзьямъ Кривоносовъ — берите ка билеты на симфонію Мамаево Побоище!’ — ‘Какое тутъ побоище!’ отвчали Кривоносову дилетанту: или вы не знаете, что теперь двица Курцъ — единственная звзда всего сезона!’
Мн самому стало почти страшно, когда я измрилъ мысленнымъ окомъ всю важность длъ мной надланныхъ! ‘Конечно — думалъ я — розовая Вильгельмина мила какъ персикъ, но что произойдетъ, если изъ ея маленькаго пунцоваго ротика начнутъ вылетать фальшивые тоны и козловатыя фіоритуры? Вдь по правд сказать, ни я, ни Моторыгинъ, ни Таня, ни Копернаумовь-поэтъ, никто изъ насъ не иметъ даже поверхностнаго понятія о дарованіяхъ молодой виртуозки! Антонъ Борисычъ, по его словамъ, слыхалъ Вильгельмину въ Милан, но этотъ раздушенный старецъ способенъ разсказать о томъ, какъ Орфей игралъ на театр ‘делла-Скала’ для увеселенія графа Антона Борисыча! А впрочемъ,— заключилъ я мои разсужденія,— дурныхъ послдствій тутъ быть не можетъ. Хорошенькая двочка поможетъ пть худо — чириканье всякой милой птички иметъ свою пріятность. Ничего, будемъ хлопать, и докажемъ музыкальной Европ, что темные глазки и волоса пепельнаго цвта стоятъ всхъ сольфеджіевъ или сморцандо.
И вотъ наступилъ вечеръ, съ такимъ нетерпніемъ ожидаемый всею столицею. По причин огромнаго числа взятыхъ билетовъ потребовалось перемнить мсто концерта и занять залу Дворянскаго Собранія. Боги! сколько тутъ съхалось всякаго народа — сколько появилось горностаевыхъ мантилій, кружевныхъ воротниковъ, фальшивыхъ косъ и разныхъ другихъ пріятностей! Львы прибыли въ блыхъ галстухахъ, у добраго Копернаумова, отъ волненія и ожиданія, носъ сіялъ какъ фіолетовая звздочка, вылетающая изъ римскихъ свчъ. Однимъ словомъ, все дышало изяществомъ и высокимъ тономъ. Передъ началомъ увеселенія, ливрейный лакей пробрался между креселъ и вручилъ мн записочку на гласированной бумаг. Я развернулъ записку и сердце мое забилось. Двица Вильгельмина Курцъ благодарила меня за содйствіе ея концерту, и звала Иванъ Александровича къ себ, посл представленія. на чашку чаю. Записочка была написана по французски — это обстоятельство меня нсколько удивило. И вдругъ, на подмосткахъ, передъ глазами массы зрителей, сверкнуло блое платьице! Ни одинъ юноша не чувствовалъ себя хладнокровнымъ въ эту минуту. Еще не принимаясь за лорнеты, тысячи дилетантовъ разразились громовыми рукоплесканіями. Двица Вильгельмина опустила голову и прижала руки къ сердцу. До десяти букетовъ полетло на эстраду. Концертистка умиленно присла, приподняла голову, а я, пользуясь мгновеніемъ, схватился за свою зрительную трубку и вперилъ взоры — туда-туда-туда, гд она стояла!
Боги Олимпа! что же это? не повредился ли я въ разсудк, не морочитъ ли всю залу какой-либо волшебникъ? Вмсто стройной блокурой двушки, сіяющей какъ блая лтняя тучка подъ лучомъ солнца, стояла передъ нами тучная персона лтъ сорока девяти, низенькая, рыжая, съ тремя подбородками, съ красными ручищами, похожими на клещи омара. Во рту у ней виднлся одинъ только зубъ, величины изумительной, а носъ госпожи Курцъ имлъ нчто сродное съ турецкими огурцами фантастической формы. Она сдлала еще одинъ книксъ, сла за рояль и начала птъ какую-то каватину, сама себ акомпанируя. Каватина была, какъ вс каватины міра, съ возгласами, полосканьемъ рта, тутъ имлись и mie sospiri, и radittore, innorir per t.— ‘Такъ вотъ твоя красавица!’ шепнула мн Таня, усиливаясь удержать веселый свой смхъ.— ъ Помилуй, дружище’, говорилъ въ другое ухо Копернаумовъ: ‘да эта нмочка, тобой восптая, просто рожеръ, самаго пагубнаго свойства!’ Вся публика волновалась и отовсюду неслись замчанія, чуть ли не того же самаго разряда. За каватиной послдовала бравурная арія, за бравурной аріей какое-то фортепьянное каприччіо. Дилетанты хлопали, и, должно быть, въ самомъ дл двица Курцъ играла не худо,— но мн уже было не до ея игры, не до ея пнія. Совсть меня мучила. я понималъ съ благородной ясностью, что взялся не за свое дло, что моя статья въ ‘Валторн’ недобросовстна, что всякій поститель концерта можетъ засмяться въ лицо Ивану Александрычу, сказать мн: — ‘Ты никогда не видалъ Вильгельмины Курцъ, какъ же ты смлъ говорить о ней съ читателемъ?’ О, тутъ я понялъ, какъ необходима рыцарская честность во всхъ длахъ жизни,— и далъ себ слово на будущее время быть правдивымъ, правдивымъ до причудливости, до болзненности даже. Я ушолъ изъ залы въ боковыя комнаты, ввривши жену Копернаумову и Сергію Юрьичу. Все было тихо въ этихъ залахъ. Изрдка проходило по нимъ нсколько группъ изъ числа постителей, недожидающихъ конца концерта.— ‘Ну ужь пвица!’ говорила одна дама.— ‘Ай-да красавица германская!’ выразился Халдевъ. и не замтивъ меня, прошолъ мимо. ‘И не стыдно такъ надувать публику?’ сказали какіе-то молодые люди.— Богъ съ ней! бдняжка по крайней мр собрала нсколько денегъ’ — заключила одна хорошенькая дама. На ея слова я послалъ ей теплйшее мое привтствіе.
Разъзда я не дождался, конечно. Воображаю какія тутъ сыпались привтствія и на меня, и на ‘Сверную Валторну’, и на Моторыгина и на всхъ поклонниковъ красоты двицы Вильгельмины фонъ-Курцъ. Не зная что длать до 11 часовъ (а мн все-тлки хотлось побывать у пвицы), я забрался къ Буйновидову и сообщилъ ему всю исторію. Глубокомысленный пустынникъ покачалъ головою и сказалъ мн такое умное слово: — ‘Лучше ты, Иванъ, пей полынную водку до безчувствія, чмъ печатать небылицы и представляться дилетантомъ!’
Въ половин двнадцатаго я былъ уже въ скромной, хорошо извстной читателю гостинниц. Во что бы то ни стало, мн хотлось узнать хотя что-нибудь про молодую хорошенькую нмочку, повергнувшую меня въ такую пучину музыкальной недобросовстности. Я пошолъ по крутой лстниц, къ памятной для меня двери, дверь была непритворена. Я самъ снялъ шубу, повсилъ ее на гвоздикъ и вступилъ въ главное помщеніе, гд меня встртила виртуозка Курцъ, еще какая-то старая нмка и музыкальный учитель Шёнталь, человкъ кроткій и безвредный.
— Отъ души благодарю васъ — начала некрасивая хозяйка по французски — и за вашу рекомендацію и за ваше посщеніе. Благодаря вашему покровительству, я сегодня сдлала хорошій сборъ и успхъ,— а я рдко видала и то и другое. Вы сдлали истинно-доброе дло, потому-что я женщина небогатая. Трудами моими поддерживается многочисленное честное семейство въ Швабіи. Оно вамъ пришлетъ душевную дань признательности. Но позвольте спросить — тутъ виртуозка улыбнулась, и единственный зубъ, находившійся у ней во рту, появился во всей своей огромности — позвольте спросить, по какой причин вамъ захотлось представить меня, пожилую женщину, какою-то хорошенькою и очень-молодою виртуозкой?
Двица Курцъ говорила такъ скромно и ласково, что и счелъ долгомъ отплатить ей полною откровенностью. Я разсказалъ ей все — и мое первое посщеніе гостнницы, и разговоръ съ молодой нмочкой — и заключилъ свою рчь разспросомъ о таинственной красавиц.
— А вотъ вы ее сейчасъ увидите, отвтила пвица и закричала громкимъ голосомъ: Ида, мейнъ киндъ, что же ты не подаешь намъ чаю?
И въ комнату вошла, съ подносомъ въ рукахъ, въ сренькомъ ситцевомъ платьиц, прелестная блокурая двочка, о которой я думалъ столько дней и столько ночей.
— Это моя горничная, сказала намъ двица Вильгельмина Курцъ: — очень добрая двочка, я ее наняла въ Саксоніи.
— Sachsen, wo die schnen Mdchen wachsen, улыбаясь проговорилъ учитель Шёнталъ.
Ида зарумянилась отъ этихъ словъ, поднесла мн стаканъ съ чаемъ, сама улыбнулась и зарумянилась еще боле.
— Итакъ это была горничная! скажетъ гордая читательница. Да, моя гордая читательница, то была горничная — но какая хорошенькая горничная!

X.
Посщеніе Толкучаго Рынка и знакомство съ страннымъ любителемъ чтенія.

Приглашаю тебя, почтенный читатель, со мною на Толкучій Рынокъ. О, драгоцнный читатель, я вижу и понимаю твое смущеніе, но въ дл посщенія Толкучаго Рынка труденъ только первый шагъ, какъ сообщилъ намъ храбрецъ, у котораго саблей отрубили голову, и который, взявши ее въ руки, пошолъ съ нею на перевязочный пунктъ. Конечно, мой втреный читатель (я говорю съ тобой слогомъ Томаса Карлейля, часто называющаго своего читателя втренымъ, а иногда даже и взбалмошнымъ читателемъ), конечно, мой изящный читатель, теб пріятне было бы пойдти со мной не на Толкучій Рынокъ, а на балъ къ графин Зинаид, княгин Ельв (la princesse Yelva), ссть на пате, любоваться на денди съ пальцами рукъ, заложенныхъ за край жилета, но что же длать! ты въ моей власти, и я увлеку тебя не къ княгин Ельв, а на Толкучій Рынокъ! И даже передъ этимъ я не посажу тебя у своего великолпнаго камина и не дамъ теб въ руки гаванской сигары, какъ это обыкновенно длаютъ лтописцы петербургской жизни, никогда не сидящіе у камина и курящіе скромную ‘жуковину’ изъ маленькихъ черешневыхъ чубучковъ. Благовонныя гаванскія сигары нынче очень дороги и плохи добротой, и хотя сигара, которую читатель куритъ у камина, сидя съ фельетонистомъ, не стоитъ большихъ денегъ, но я не дамъ теб и этой апокрифической сигары, введенной въ моду Александромъ Дюма и Жюль Жаненомъ. Лучше приготовься къ холоду и всякаго рода лишеніямъ. Наднь длинное пальто, высокія калоши, фуражку въ вид разрзанной шляпы, или старую свою шляпу, если ты боишься обидныхъ осклабленій со стороны встрчающихся друзей. Зонтика не бери, ибо опытомъ столтій дознано, что дождь никогда не идетъ, когда пшеходы вооружаются зонтиками, между тмъ какъ при хорошемъ дожд съ втромъ, зонтикъ всегда выворачивается въ вид тюльпана или объемистой темной лиліи, хлопаетъ, ломается, улетаетъ изъ рукъ и оставляетъ своего обладателя на посмяніе слпой черни. Дйствительно, драгоцнный читатель, если теб когда-либо доводилось идти въ дождь и втеръ, по грязи, въ шинели и съ зонтикомъ, то ты оцнишь мой совтъ и скажешь мн спасибо. Года два тому назадъ, возл моей улицы, утопился въ Нев одинъ отставной титулярный совтникъ, мужчина достаточный и, по видимому, довольный своею судьбою. Никто не зналъ, по какой причин онъ самовольно прорвалъ нить своего существованія, и отчаянный поступокъ его былъ приписанъ блой горячк. Я одинъ зналъ, въ чемъ дло, потому-что встртилъ несчастливца за какіе нибудь четверть часа до его кончины, на набережной Невы, возл того самаго каменнаго спуска, съ котораго ринулся онъ въ холодныя волны. И вотъ въ какомъ вид встртилъ я несчастнаго титулярнаго совтника, моего сосда. Погода была дождливая и втреная, улицы покрыты грязью, а сосдь шолъ по набережной противъ втра, съ зонтикомъ, въ шинели и калошахъ. Рукамъ было неудобно запахивать шинель, которая билась и играла по втру, какъ летучее покрывало двы на скал, восптой Пушкинымъ. Около спуска къ Нев правая калоша пшехода, при торопливомъ подъем ноги, отлетла прочь и попала подъ мимо-прозжавшую карету, другая калоша соскочила на половину и нанолнилась подою. Въ ту же минуту его зонтикъ вывернулся въ вид тюльпана или лиліи, шляпа, не защищенная боле, полетла черезъ улицу, гонимая сильнымъ втромъ. Шинель захлопала, будто аплодируя рукавами и злобно радуясь бдствію своего хозяина, капишонъ накинулся на его голову и въ ту же минуту мои дрожки съ ногъ до головы обрызгали грязью бднаго странника. Я проскакалъ какъ сумасшедшій, запрятавши носъ въ воротникъ шубы, но глазъ мой видлъ однако чорную массу, изъ которой неслись заглушонные, отчаянные возгласы. Не знаю подробно, чмъ дло кончилось, но могу догадываться. Нева была близко, ближе чмъ своя квартира, шляпа умчалась далеко, зонтикъ испортился вконецъ и перецарапалъ руки путника своими костями — небо было сро, сплинъ стоялъ въ воздух, пришла минута отвращенія къ жизни, за ней искушеніе, за нимъ скачокъ на каменныя ступени, за нимъ холодъ волны, за нимъ всплескъ на Нев — и все кончилось. Вотъ до чего доводятъ иногда человка зонтики и шинель, болтающаяся по втру!
Вотъ мы съ тобой и у Толкучаго Рынка, дорогой читатель. По заглавію моего сегодняшняго труда ты уже видишь, что мы совершаемъ путешествіе съ книжной цлью, и потому не остановишься передъ горами фруктовъ и другихъ лакомствъ, между коими намъ надобно проходить. Мы ищемъ фруктовъ умственныхъ и лакомствъ для души нашей, лакомствъ, передъ которыми ничто виноградъ, яблоки, груши, финики и такъ дале. Вотъ лавки большія и маленькія, вотъ интеллектуальныя кофейни для небогатыхъ людей, вотъ гд можешь ты, конечно не безъ труда, пріобрсти ‘Пригожую повариху’, ‘Полночный колоколъ’, ‘Улло, горный бардъ, или страшилище въ скалахъ Схиллы’, ‘Таблицу логарифмовъ’, ‘Путешествія аббата де-ла-Порта’, ‘Плащъ’ покойнаго поэта Алферьева, ‘Воспоминанія’ г. Булгарина о взятіи крпости Сарагоссы наполеоновскими войскими, третій томъ французскаго романа ‘Les francs Taupins’, первый томъ другого романа ‘Los Ecorclieurs’, ‘Виднія въ Пиринейскомъ Замк’, съ замтками неизвстнаго читателя, книгу въ пергаментномъ переплет и на итальянскомъ язык, подъ заглавіемъ ‘Сочиненія Метастазіо’. Купите эту книгу, вамъ отдаютъ ее за двугривенный. Вы развертываете ее на-удачу и видите драму или оперу Аддолонимо. Для чего попалъ въ Петербургъ Метастазіо и кому какое дло до его пьесы ‘Аддолонимо’? Если вы пойдете задавать себ такіе вопросы и задумываться надъ каждой книгою, всей вашей жизни недостанетъ для обозрнія самой небольшой лавочки Толкучаго Рынка. Надо знать мру фланерству и не предаваться черезчуръ умственному лакомству. Глядите, вотъ книга безъ заглавнаго листа и первыхъ страницъ, какой-то французскій романъ XVIII столтія, съ замтками многихъ читателей и читательницъ. ‘Сей Викторъ есть гнусный дуракъ и соблазнитель’ значится на поляхъ романа справа, и почеркъ, и слогъ и частица сей показываютъ въ критик почтеннаго старца и здравомыслящаго гонителя пороковъ. ‘Увы!’ написано на другой страниц мелкимъ женскимъ почеркомъ: ‘тридцать лтъ тому назадъ я читала эту главу вмст съ мамашей и много плакала, а теперь я одна сирота’.— ‘Поврьте’, прибавлено было тутъ же какою-то размашистою мужской рукою: ‘поврьте, что я принимаю въ васъ большое участіе!’ Кто писалъ вс эти замтки, кто призадумывался надъ этими срыми, пухлыми страницами, кто звалъ надъ этой книгой, кто интересовался отъ всего сердца судьбой злобнаго Виктора и чувствительной Меланіи? Все это теб смшно, о читатель, но мн, какъ литератору, оно не смшно вовсе. Викторъ и Меланія и ихъ цнители, и ихъ читатели, и люди, проливавшіе слезы надъ ихъ несчастіями, кажутся теб попросту дураками, альбиносами, нравственными карликами, умственными недоростками! Ты гордо высишься надъ всмъ старымъ поколніемъ читателей, не думая о томъ, что по необходимому закону судьбы, молодежь слдующаго поколнія станетъ и о теб, и о твоихъ любимыхъ поэтахъ судить какъ о слабоумныхъ чудакахъ и карликахъ. Увы! увы! неужели ты имешь слабость думать, что именно тобой кончается цпь нашего развитія, что посл тебя останутся на бломъ свт лишь одни почтительные подражатели, что твое имя и имя писателей, тобой любимыхъ, навсегда останутся именами неприкосновенными для шутки? Живому и здоровому умнику иногда полезно бываетъ походить по кладбищу, а Толкучій Рынокъ, великое литературное кладбище, не можетъ не принести пользы горделивому смертному. Вооружись лорнетомъ и скоре кинь бглый взоръ на гроба бывалыхъ литературныхъ мнній, на сдины литературъ вчно дряхлющихъ и вчно обновляющихся! Гроба эти возл тебя, на полкахъ, на полу и подъ прилавками, вся лавка, въ которой мы стоимъ, засыпана сдинами состарвшихся литературныхъ періодовъ. Вонъ связка книжекъ на нмецкомъ язык, связка, покрытая пылью, ее уже торговали для табачной лавочки, но здшній хозяинъ намренъ прождать еще одинъ мсяцъ, и тогда уже сбыть ее, коли покупателей не найдется. Ты глядишь на связку и усмхаешься и отпускаешь какую-то шуточку по поводу нмецкихъ поэтовъ. И сердце твое ничего не говоритъ теб? и ты не купишь всей этой связки, истративъ на нее три полтинника? О, другъ мой, узнай же, что надъ этими поэтами ты самъ двадцать лтъ тому просиживалъ ночи, что ты считалъ ихъ, въ теченіе многихъ лтъ, представителями врнйшихъ поэтическихъ началъ, что ты принималъ ихъ неодидактику за нчто великое, что ты вмст съ ними поднималъ свой голосъ противъ искусства чистаго, противъ Гёте, противъ пользы изящнаго, противъ поэзіи непричастной неодидактическимъ цлямъ!
Но рухнулась съ разбгу колесница,
Хоть цль вдали.
И распростертъ заносчивый возница
Лежитъ въ пыли!
И что же — даже человкъ, хавшій нсколько часовъ рядомъ съ нын распростертымъ возницей, не хочетъ пожалть ни о немъ, ни о его колесниц! Связка когда-то новыхъ, нын жалкихъ поэтовъ, даже не удостоена твоего вниманія! И посл этого ты станешь презрительно глядть на Виктора и Меланію? Вспомни-ка хорошенько, какое огромное количество минутныхъ геніевъ, когда-то волновавшихъ твои молодыя думы, нын подверглось забвенію! И что же — можетъ-быть, ты одинъ остался молодъ, ты одинъ постоянно развиваешь себя, опереживая все до тебя жившее? Ну-ка, отвть на мой вопросъ утвердительно, и тогда кидай себ камешки въ несчастнаго Виктора и еще боле злополучную Меланію!
Однако, не для философствованія и не для грустныхъ помысловъ появились мы сегодня на территоріи Толкучаго Рынка. Меня возмутилъ твой холодно-презрительный взглядъ, кинутый на груды старыхъ сочиненій, продающихся по четвертаку, я возмутился этимъ взглядомъ и сказалъ теб нсколько печальныхъ истинъ — тмъ все дло и оканчивается! Помиримся же скоре, вспыльчивый читатель, и попрежнему станемъ наблюдать все вокругъ насъ происходящее. Хотя лавчонка не велика и хозяинъ ея обладаетъ рыжеватою бородкою, но, какъ видишь, она не остается безъ постителей. Вонъ мелькнулъ въ ней и совершилъ покупку молодой небогатый труженикъ, достойный зваться русскимъ Кераромъ, еслибъ и ты, и я, и наши собратія нуждались въ русскихъ Керарахъ. Этотъ худенькій юноша въ кургузомъ, потертомъ пальто мн знакомъ весьма близко, я всегда смотрю на него съ уваженіемъ, потому-что, какъ мн извстно, онъ читалъ много, знакомъ съ старой литературой не по слухамъ, иметъ страсть къ изученію языковъ и еще сію минуту отдалъ свой послдній рубль серебра за оригинальное изданіе Камоэнса. Но ты не знаешь худенькаго юноши, и журналисты его не знаютъ, и книгопродавцы не дадутъ восьми копекъ за лучшій его трудъ, исполненный пользы и добросовстности. Отчего же бдный юноша, знающій Камоэнса, читавшій вс книги когда-либо выходившія на русскомъ язык, обреченъ неизвстности такой унылой? Такова его участь, и онъ мирится съ нею, и не стуетъ на свою неизвстность, и не думаетъ о томъ, во сколько разъ онъ самъ, съ своими познаніями, достойне современныхъ знатоковъ русской словесности, для которыхъ современники Карамзина — неизвстная область, и которые, по своему малому знанію, были бы рады начать русскую словесность съ повсти госпожи Сморчковой, прошлый мсяцъ напечатанной въ ихъ журнал. Да, мой драгоцнныя читатель, есть таки своя сладость въ безкорыстномъ служеніи образованію, въ тихомъ труд, невозмутимомъ жолчными распрями, въ сознаніи своего полнаго превосходства надъ мимолетными писаками нашей эпохи! Вотъ и еще два странныхъ покупателя: учитель съ своимъ питомцемъ, тощимъ и длиннйшимъ отрокомъ зловщаго вида. Мальчикъ пристрастенъ къ чтенію и любитъ книги до того, что родители, не имя средствъ достаточно удовлетворять его охот, время огъ времени пускаютъ его на Толкучій Рынокъ, для пріобртенія духовной пищи подъ надзоромъ искуснаго наставника. Мн страненъ и почти страшенъ этотъ мальчикъ, на каждую книгу взирающій такъ, какъ его соученики въ голодную пору глядятъ на сладкій пирогъ или на румяное яблоко. Что это за страсть, несвоевременная и причудливая, откуда произошла она и къ чему приведетъ она бднаго мальчика? Я, признаюсь откровенно, всегда читалъ съ усмшкою недоврія фельетоны о томъ, какъ Моцартъ, шести лтъ отъ роду, сочинялъ оперы и имлъ страсть къ писанію нотъ, еще питаясь молокомъ кормилицы, но съ той поры, какъ я ознакомился съ этимъ феноменальнымъ библіоманомъ-ребенкомъ, никакой музыкальный критикъ не повергнетъ меня въ изумленіе. Что станется съ маленькимъ книгопожирателемъ въ періодъ юности и свжести (если у него когда-нибудь будетъ свжесть)? не откроется ли въ немъ литературный Моцартъ своего рода или будетъ ему суждена роль несчастнаго Четтертона, умершаго на чердак съ голода? Грустно подумать обо всемъ этомъ и грустно видть, что къ лавку, въ которой мы сидимъ, появляются одни безкорыстные служители Аполлона съ потертыми швами и отскочившими пуговицами на верхней одежд. Такъ, драгоцнный мой читатель, чмъ боле стою я здсь съ тобою, тмъ боле убждаюсь я въ одномъ — мы дйствительно посреди кладбища литературнаго, во всемъ сходнаго съ кладбищемъ настоящимъ. Да, между двумя кладбищами находится большое сходство! Вонъ несутъ въ нашу лавку нсколько новыхъ труповъ: запасъ стихотвореній Нафанаила Пильникова, ‘Исторію руническихъ камней’, изъ которой куплено два экземпляра въ пять лтъ, ‘Руководство къ сочиненію писемъ игриваго и нжнаго содержанія’,— наконецъ цлый романъ Анны Егоровны, нашей общей музы, романъ подъ заглавіемъ ‘Любитель внутренней жизни’. Любитель внутренней жизни! А какъ же издатели журнала ‘Сверный Здравомыслъ’ печатно свидтельствовали о безпримрномъ, разительномъ, небываломъ успх политико-философскаго романа ‘Любитель внутренней жизни’! Вотъ теб и журнальныя поощренія, вотъ теб и успхи русской музы-писательницы! ‘Смерть животы покажетъ’, твердитъ русская пословица. На кладбищ всегда узнаешь какую-нибудь истину, прибавлю и я, отъ лица Ивина Александровича. Нашъ хозяинъ съ бородкой стоитъ надъ трупомъ ‘Любителя внутренней жизни’.— ‘На ярманку пустить?’ спрашиваетъ онъ меня, осклабившись какъ могильщикъ въ ‘Гамлет’. Я молчу, языкъ мой не поворачивается во вредъ Анн Егоровн, хотя у нея въ гостиной и виситъ портретъ Жоржа Санда, похожій на огромную отрубленную голову. ‘На ярманку въ Нижній?’ опять спрашиваетъ купецъ, и не дождавшись моего отвта, кончаетъ рчь крутымъ поворотомъ къ прикащику: ‘А ну ее — неси скорй къ табачнику!’
И книжное тло кинуто въ могилу, и послднія слова лавочника напомнили мн послднюю горсть земли въ нее кинутую.
Но вотъ наконецъ на нашемъ кладбищ появляется фигура, облеченная въ красивое пальто стараго покроя съ бобровымъ воротникомъ приличнаго вида. Вмсто того, чтобъ хранить молчаніе, подобающее жилищу смерти, незнакомый господинъ, съ перваго шага въ лавку, поднимаетъ шумъ и набрасывается на нашего хозяина.
— Что вы со мной сдлали! говоритъ онъ: я сжегъ половину книгъ, которыя вы мн прислали, я убдился, что вамъ невозможно давать никакого порученія! Кто у васъ указчикъ? кто у насъ исполняетъ мои заказы? Какого рода книги вы мн прислали на той недл?
— Самыя глупыя, отвтилъ купецъ съ достоинстномъ.— Глупй не нашлось,— ужь не извольте гнваться.
Ты вн себя отъ изумленія, мой читатель, отвтъ купца кажется теб дерзкимъ и оскорбительнымъ, но ты еще не знаешь покупателя въ бекеши, человка, котораго мало звать чудакомъ, а надо именовать чудачищемъ.
— Какъ, возглашаетъ этотъ почтенный смертный: — такъ вотъ что ты называешь глупыми книгами? Трагедія въ девяти дйствіяхъ, одна недурна, да ‘Кадуцей любостяжанія’ глупъ какъ должно, а остальными ты меня такъ-таки и надулъ, безсовстное чучело! Скажи твоему указчику, что я самъ лучше его знаю дло. Глупая книга не въ томъ состоитъ, что какой нибудь стихъ вышелъ безъ размра или содержанія не хватаетъ — мн надо глупыхъ книгъ отъ начала до конца, мн надо, чтобъ герои здили верхомъ на птицахъ, я хочу, чтобъ въ роман кто-нибудь острилъ на всякой страниц, чтобы мн описали рыцарскій замокъ съ подземельями гд нибудь на Малой Морской, чтобы напримръ гвельфы пли испанскія аріи посреди города Шуи, чтобы умерщвленныхъ людей клали въ компотъ и продавали, какъ прохладительное, на улицахъ Неаполя. Вотъ чего я хочу, вотъ изъ какихъ произведеній желаю я составить отборную библіотеку! Это моя страсть, это моя прихоть, это дло всей моей жизни. Я безъ ума отъ литературнаго чернокнижія, какъ выражается знаменитый Иванъ Александрычъ, которому при семъ удобномъ случа спшу засвидтельствовать мою нелицемрную преданность!
Мы пожимаемъ другъ другу руки и вступаемъ въ бесду.
— Да гд же вы себ соберете такую библіотеку, милый Борисъ Андреичъ, замчаю я собирателю: — вдь книги, вами любимыя, появляются лишь вками.
— Неправда, возразилъ господинъ въ бекеш: — литературное чернокнижіе цвло во многія эпохи, оно опять зацвтетъ, оно и теперь появляется то тамъ, то здсь по Европ. Надо только любить его, угадывать его и умть его отыскивать. Это только для праздной черни я утверждаю, что занимаюсь составленіемъ библіотеки изъ наиглупйшихъ сочиненій когда-либо и гд-либо писанныхъ. То, что для непросвтленнаго ока кажется тупоуміемъ, есть высшее проявленіе юмора, чувства, фантазіи и дарованія! Хотя вы и литераторъ, но я гроша не далъ за ваши сочиненія, за повстушки вашихъ товарищей, за романы новыхъ литературныхъ знаменитостей! Мало, что ли, я видлъ романовъ? Вы вс рутинёры, вы бродите въ вывороченныхъ классическихъ тогахъ и считаете себя цвтомъ современности. Я вс ваши пріемы знаю лучше васъ самихъ, по двумъ строкамъ новыхъ повстей я узнаю ихъ содержаніе, и слабую мысль въ нихъ сидящую, и скажу наврное, на какой страниц вы опишете журчаніе ручья, шелестъ древесной листвы, старый помщичій домъ, мятель и вьюгу. Я знаю очень хорошо, какая страница будетъ пропитана мизантропо-сатирическимъ духомъ, въ которой глав героиня навсегда разстанется съ героемъ, въ конц котораго параграфа вы наставите поостроки точекъ, гд вы ударитесь въ реализмъ, гд вы заговорите отъ авторскаго лица, съ притворнымъ увлеченіемъ. Конечно, скоре стану я сидть ночи надъ д’Арленкуромъ или Бульи, нежели посвящу часъ на прочтеніе новой книги, новой журнальной статейки. Вы вс состарлись, одряхлли, васъ давно пора прогнать вникомъ съ вершины Парнасса, а между тмъ вы стоите на ней съ важнымъ видомъ, презирая труды предшествовавшихъ поколній. Нтъ, господа современные литераторы, мн съ вашими сочиненіями длать нечего. Душа моя не придетъ въ восторгъ отъ вашихъ сценокъ вседневной жизни, сценокъ еще боле бдныхъ, нежели бдна жизнь самая вседневная! Мн нуженъ просторъ, мн нужна фантазія, мн надобна литературная смлость, противъ которой вы вс враждуете. И къ счастію, что въ отдаленныхъ рядахъ и русской и чужестранной словесности водятся еще люди по моему вкусу. Когда мн разсказываютъ быль про какого-нибудь Лотаріо въ красномъ плащ, съ кинжаломъ у пояса, мое сердце радуется, потому-что Лотаріо въ красномъ плащ, живущій вн мста и времени, есть проявленіе бурной поэзіи. Мн отрадно, когда во второй псни новой поэмы появляется привидніе безъ головы, отрадно потому, что привидніе это говоритъ моей фантазіи и вырываетъ меня изъ реальности, меня окружающей. Если это привидніе начнетъ нюхать табакъ и скажетъ какую-нибудь водевильную остроту, я смюсь и ликую, потому-что всякая игривость со стороны окровавленнаго привиднія есть пріятность своего рода. О! вы еще не знаеге всхъ моихъ плановъ и моихъ замысловъ! Я скоро получаю наслдство и длаюсь весьма-богатымъ человкомъ. Тогда-то я сдлаюсь меценатомъ вопіющей литературы, я буду издавать періодическое изданіе ‘Сапоги въ Смятку’, я подниму благотворную реакцію противъ рутины, въ которой погрязли вс новые писатели. Вы сами, Иванъ Александрычъ, какъ человкъ наиболе смлый и понятливый, напишите для меня драму въ род ‘Донъ Педрильо или крушеніе фрегата на Монблан.’ Первое дйствіе откроется такъ: ‘Театръ представляетъ изящную гостиную на Англійской Набережной, справа скала покрытая вчнымъ снгомъ, слва убитый путешественникъ!’ Я знаю, что къ произведеніямъ такого рода вы имете ршительное призваніе, но вы нуждаетесь въ томъ, чтобы васъ расшевелили. А я васъ расшевелю. У насъ процвтетъ литературное чернокнижіе. Мы назначимъ преміи за поэму, романъ, повсть, которые бы подверглись въ теченіе года наибольшему поруганію въ вашихъ рутинныхъ журналахъ! Мы будемъ длать обды, приглашать на эти обды всхъ поэтовъ по вопіющей части, мы будемъ увнчивать лаврами другъ друга. Какія сладкія слезы стану я лить на этихъ обдахъ, какой внокъ поднесу я какому-нибудь сочинителю, котораго уже лтъ двадцать вс критики охуждаютъ нещадно. Да, это будетъ золотое время, дорогой Иванъ Александровичъ!…
И вотъ, достопочтенный чудакъ Борись Андреичъ, покончивши свой диирамбъ, начинаетъ рыться на полкахъ и за прилавкомъ, въ груд литературныхъ гробовъ, выискивая тамъ сочиненій нелпаго содержанія для потхи своей праздной фантазіи. Онъ кричитъ, хохочетъ, читаетъ вслухъ вопіющія страницы, заливается веселымъ смхомъ, тревожитъ книжныя могилы. Лавочникъ суетится около него, и они оба приводятъ намъ на мысль веселыхъ могильщиковъ Гамлета. Этого только не доставало. Скрпя сердце, я увожу читателя и оба мы наполняемся смутными думами.

XI.
О разныхъ чудовищныхъ предметахъ, принадлежащихъ боле къ области шарлатанизма.

Есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ! Сколько разъ повторялась эта фраза, и въ печати и въ изустномъ разговор, сколькихъ критиковъ, романистовъ, нувеллистовъ и фельетонистовъ питала она съ тхъ поръ, какъ ее писало перо вдохновеннаго авонскаго барда! Кто не говорилъ, не употреблялъ въ печати этихъ словъ: — есть многое въ природ, другъ Гораціо… Одинъ изъ добрыхъ друзей моихъ даже говорилъ эту фразу такъ: есть многое въ природ, другъ Орошіо… Во всякомъ случа Орэшіо или Гораціо надолъ намъ нещадно, такъ часто повторялось его имя, до усталости, до пресыщенія, до отвращенія! Есть этакія несчастныя изрченія, когда-то великія, но нын до послдней степени изпошленныя употребленіемъ. Кто не употребляетъ во зло фразъ Шекспира, стиховъ Крылова, латинскихъ афоризмовъ и древнихъ поговорокъ? Какой газетный сотрудникъ, разсказывая о вертящихся столахъ, не трогалъ друга Орэшіо? Сколько разъ, отдавая отчетъ о дачной жизни, говорилъ онъ, что ‘наше сверное лто каррикатура южныхъ зимъ’? Плохой критикъ, прочитавши дрянную книжонку, составляетъ о ней рецензію и ставитъ на первыхъ строкахъ: ‘съ кого они портреты пишутъ, гд разговоры эти слышутъ?’ Вамъ надолъ пріятель, безпрестанно занимающій у васъ деньги, и вы произносите: ‘докол будешь ты искушать терпнье наше?’ Въ конц письма иной поэтъ непремнно ставитъ vale, другой парнасскій мухоморъ заключаетъ свою статью словомъ dixi, всми обруганный бумагомаратель врно произноситъ стихъ Крылова: ‘полаютъ да отстанутъ!’ Комедія Грибодова даетъ вчныя цитаты всмъ любителямъ общихъ мстъ когда-то бывшихъ славными, и теперь славныхъ, не взирая на ихъ злоупотребленіе. Я когда нибудь сочиню книгу о поэтическихъ тирадахъ, обратившихся въ общее мсто, и о стремленіи нашихъ современниковъ употреблять во зло разныя знаменитыя выраженія. ‘Геній есть терпніе!’ еще вчера сказалъ Копернаумовъ, тщательно подсидвъ своего ближняго въ преферанс. ‘Въ этотъ день мы не читали боле!’ писалъ ко мн Антропофаговъ, отдавая отчетъ о какой-то попойк въ загородномъ трактир. Хоть бы два вышеупомянутыхъ мужа постыдились тней Данта и Бюффона!
Думая обо всемъ этомъ, шолъ я спокойно по набережной Васильевскаго Острова, часа въ два пополудни, когда подъ самымъ ухомъ моимъ раздался знакомый голосъ, произносившій такую фразу:
— Здравствуй, Иванъ Александрычъ — ‘есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ!’
Съ удивленіемъ поднялъ я голову и увидлъ извстнаго Илью Иваныча, когда-то любителя потишоманіи, а передъ тмъ столоверченія, а передъ тмъ пусканія мыльныхъ пузырей, а передъ тмъ игры на цитр, а передъ тмъ балета, а передъ тмъ позлащенной молодежи, а передъ тмъ… но не разсказывать же здсь исторіи всмъ знакомаго Ильи Иваныча! По послднимъ извстіямъ онъ возненавидлъ потишоманію, въ вазахъ, работанныхъ Дарьей Савельевной, держитъ турецкій табакъ и вообще охладлъ къ потишамъ, чуть потиши перестали волновать умы свта.
— А, Ильи Иванычъ, дружественно сказалъ я, протягивая руку пріятелю.— Чмъ виноватъ другъ Гораціо? не выросли ли у тебя волосы и не вышла ли замужъ прсстарлая графиня Дарья Савельевна?
Но Илья Иванычъ только отвтилъ мн съ самою таинственною миною: ‘Да, есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ!’ Затмъ онъ умолкъ, предполагая, что повергнулъ меня въ глубочайшую пучину неизвстности и жаднаго любопытства.
Я, однако, не повергнулся ни въ пучину неизвстности, ни въ океанъ жаднаго любопытства, а только сказалъ, съ сожалніемъ взглянувъ на моего друга:— Опять какая нибудь новая мода, опять затянулъ ты новую арію съ чужого голоса!
— Хочешь ты проникнуть во вс тайны ясновиднія, магнитизма, Иванъ Александрычъ?
— Ты знаешь, что я признаю магнитизмъ настолько, насколько признаетъ его наука — ни ясновидніямъ же, ни предсказаніямъ, ни прочимъ тайнамъ врить не намренъ ни мало.
— А, ты скептикъ? мн жаль тебя. Князь Д. имлъ убжденія еще меньше. Антонъ Борисычъ когда-то не признавалъ двойного зрнія. Ирина Дмитріевна сперва смялась, а теперь не спитъ ночей отъ страха.
— Авось она умретъ отъ безсоницы, старая сплетница!
— Другъ мой, Иванъ Александровичъ, быстро перебилъ мой пріятель, глядя на меня слезящимися глазами и хватая об мои руки: — именемъ нашей дружбы заклинаю тебя удержаться отъ шутокъ! Не шути съ тайнами природы и помни, что никто необъятнаго обнять не можетъ.
— Оно такъ, но всякій умомъ можетъ обнять ту истину, что въ твоей голов нчто не ладно.
— Другъ мой, не оскорбляй меня. Есть многое въ природ, другъ Гораціо…
— Если ты еще разъ помянешь друга Гораціо, я сейчасъ же уйду, къ великому твоему прискорбію, потому-что ты весь проникнутъ чмъ-то новымъ, конечно моднымъ, и жаждешь грубить о томъ всякому.
— Да, я весь проникнутъ важными идеями, но не идеями минуты! Я много заблуждался въ мою жизнь, но теперь говорю теб сущую истину. Ты былъ нравъ, осмивая мыльные пузыри, печатно изложивъ ничтожество потишоманіи, но теперь не о пузыряхъ дло. Иванъ Александрычъ, мы магнитизируемъ другъ друга! Иванъ Александровичъ, мы — то-есть я, Ирина Дмитріевна, Дарья Савельевна, Антонъ Борисычъ, вс, вс, мы обнимаемъ необъятное, хотя поэтъ Прутковъ и говоритъ, что никто не въ силахъ обнять необъятнаго. Извстный теб де-ла Пюниньеръ привелъ къ намъ американца, постигшаго вс тайны природы. Ясновидніе для насъ то же, что для тебя рюмка полынной водки передъ обдомъ: мы не можемъ жить безъ ясновиднія. Ирина Дмитріевна, посл немногихъ пассовъ, сообщила, что я умру черезъ 84 года, лтомъ, и это предсказаніе меня терзаетъ. По словамъ американца, слово годъ надо принимать иносказательно, въ смысл одного дня. Есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ! Мы магнитизируемъ сами себя, нашъ чай, нашу воду, наши деньги, наши сапоги, мы угадываемъ будущее, еще дв недли, и весь городъ только и будетъ говорить, что о нашихъ необычайныхъ опытахъ. У насъ есть ясновидящая-прорицательница, неземное существо, une me isole, блдная, блдная красавица, по имени Маріанна Трбжъ… ну, ужь извини, имени я не запомню, довольно будетъ сказать, что она изъ древней польской фамиліи. Эта женщина, проживающая въ Петербург для совщаній съ медиками, сама поглотила всю медицинскую мудрость. Ея способности къ ясновиднію изумительны, нервы ея разстроены до того, что Вурстману стоитъ поправить свой галстухъ, и она уже впадаетъ въ летаргическое озареніе.
— Какъ! замтилъ я:— и Вурстманъ тоже въ вашей компаніи?
— Да какъ же намъ быть безъ Вурстмана, обладающаго такой сангвинической, нжной, поэтическо-мистической натурою? Вурстманъ переписывается со всми американскими магнетизерами. Есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ! Слушай меня, Иванъ Александровичъ, будь другомъ. Избери меня своимъ менторомъ, ты не раскаешься. Ты всюду ищешь новизны и ощущеній. Я введу тебя въ область магнитическихъ чарованій. Не смйся, не узнавши дла: оно неприлично, оно нарушаетъ порядочный тонъ. Помни слова Шекспира: есть многое въ при…. Въ голос моего друга сквозило вдохновеніе.
А что же, подумалъ я, почему же мн, въ самомъ дл, не посвятить двухъ или трехъ вечеровъ изслдованію вопроса, о которомъ неглупые люди болтаютъ и пишутъ? Шутить можно надо всмъ, но шутка, неподкрпленная знаніемъ и опытностію, не есть ли признакъ безсилія, соединеннаго съ дерзостью? Отчего мн въ самомъ дл не послдовать за Ильею Ивановичемъ въ ндра той самой лабораторіи, гд заготовляются и зарождаются разсказы, столько разъ заставлявшіе меня пожимать плечами?
— Ршено, добрый другъ, я въ твоемъ распоряженіи, я слдую за тобою. Разсказы твои взволновали мою душу, вчера же у меня боллъ зубъ и я не прочь посовтоваться съ магнитическими людьми объ участи этого зуба.
Послднія слова произнесъ я уже не про себя, а вслухъ, что заставило моего профессора подпрыгнуть и наградитъ меня звонкимъ поцалуемъ.
— Илья Ивановичъ, сказалъ я, кто же надуется на улиц? Гд высокій тонъ, что подумаетъ о теб Евгенъ Холмогоровъ?
— Ничего, сказалъ мой пріятель весьма бодро: — передъ служеніемъ истин ничто Евгенъ Холмогоровъ и причуды тона. И такъ, сегодня, въ девять часовъ вечера, въ гостиной Ирины Дмитріевны.
— Приду непремнно.
— Иванъ Александрычъ, ты великъ. Вурстманъ поднесетъ теб два лавровыхъ внца. Дай обнять тебя еще разъ. Зубъ твой будетъ вылеченъ безъ лекарствъ и латинской кухни. Нынче вечеромъ увидишь ты нчто неслыханное, непонятное! Есть многое въ природ, другъ Гораціо…
— Да, еще одно условіе, перебилъ я своего пріятеля:— если ты хотя одинъ разъ упомянешь при мн друга Гораціо, я убгаю и буду распускать самые злобные разсказы о ясновидніи.
— Я согласенъ на все. Ты осчастливилъ меня. Требуй хотя половины моей жизни. Есть многое въ природ…
Тутъ я стремительно удалился, и мы разстались до вечера.
Не разъ уже, о мой читатель, упоминалъ я въ моихъ замткахъ имя Ирины Дмитріевны, никогда однако же не имя времени распространиться о свойствахъ, наружности и иныхъ достопримечательностяхъ этой уже не молодой, но безспорно элегантной особы. Когда нибудь мы еще вдоволь потолкуемъ объ Ирин Дмитріевн и дамахъ одного съ ней покроя, теперь же требуется охарактеризовать Ирину Дмитріевну какимъ нибудь однимъ, весьма краткимъ и по возможности мткимъ эпитетомъ. Итакъ, мн кажется, я не ошибусь, сказавши теб, что достопочтенная Ирина Дмитріевна была, что называется, женщина величественная. Петербургъ изобилуетъ мужчинами и женщинами, взирающими на всхъ смертныхъ съ выраженіемъ величія непомрнаго, а между тмъ по близкомъ разсмотрніи дла оказывается, что упомянутые люди не имютъ ни малйшаго права величаться и кичиться передъ своими собратіями. Совершенно такова и Ирина Дмитріевна! Она ходитъ въ бархатныхъ платьяхъ величаваго покроя, голову свою носитъ высоко, высоко, считаетъ свой домъ какимъ-то Тріанономъ, съ молодыми дамами обходится покровительственно, свои приговоры считаетъ истинами, а свои слова одолженіями. По ея мннію, осчастливить самаго огорченнаго человка (если онъ богатъ и знатенъ) можно въ одно мгновеніе: стоитъ только пригласить его на свои рауты. А между тмъ, чмъ же гордиться можетъ Ирина Дмитріевна? Она не бдна, но я ее вдвое богаче, потому-что у меня сто тысячъ дохода, а у ней пятьдесятъ, коли не меньше. Мужъ ея тупъ, скорбенъ главою и ни къ какой значительной должности неспособенъ. Домъ у Ирины Дмитріевны хорошъ, но у брата Антона Борисыча и у Халдева, въ шутку зовомого банкротомъ, дома не въ примръ лучше. Знакомство у нея не дурное, но пятьсотъ семействъ въ Петербург имютъ такое же точно знакомство. Чмъ же кичится Ирина Дмитріевна, отчего она на всхъ насъ глядитъ какъ на своихъ вассаловъ? Этого и самъ Лафатеръ объяснить не въ состояніи.
Въ тотъ вечеръ, когда я вошолъ въ гостиную величественной Ирины Дмитріевны, жаждая проникнуть въ тайны мистицизма и ясновиднія, гостиная эта была наполнена одними лучшими адептами высокой науки. Еще въ передней пахнуло Бедламомъ — два лакея вертли чью-то шляпу, наложивъ пальцы на ея поля (когда-то Ирина Дмитріевна и весь ея домъ увлекались столоверченіемъ), въ маленькой гостиной стояла чаша съ водою, которую кто-то магнитизировалъ, но, какъ кажется, безуспшно. Я зачерпнулъ воды ложечкой, но не нашелъ въ ней ни вкуса, ни запаха, ни какихъ либо сверхъестественныхъ качествъ. Открылась передо мной и большая гостиная, убранная во вкус Людовика XV, а въ гостиной сама хозяйка, другъ мой Илья Иванычъ, другъ мой Сергій Юрьевичъ, баронъ Бирсупъ съ отвислой губой, Rider Габерсупъ въ бломъ галстук, какой-то американскій туристъ, пахнущій ромомъ, французъ де-ла Пюпиньеръ, собратъ его, русско-французскій фельетонистъ Каротень, дв дамы слабаго сложенія, одна хорошенькая двица, весьма скучавшая компаніею, и жидокъ пьянистъ Вурстманъ. Вообще вся публика сіяла изяществомъ, а де-ла Пюпиньеръ читалъ ей стихотвореніе, написанное какимъ-то ясновидящимъ французомъ, въ минуты озареннаго усыпленія. Я прослушалъ стихотвореніе не безъ удовольствія — то былъ мадригалъ въ честь русскихъ дамъ (разумется самаго элегантнаго разбора — прізжіе французы иныхъ не воспваютъ), въ мадригал высказывалась та мысль, что дамы Петербурга блы какъ снгъ, непорочны какъ снгъ, но, увы! для многихъ изъ своихъ чтителей, холодны какъ снгъ свера! Идея точно была недурна, ясновидящій оказывался галантнымъ до необъятности, но, увы! римы не длали чести магнитической поэзіи, такъ напримръ фраза pouses ct vieres римована съ фразой mes tendres vers, что, какъ многимъ извстно, противно правиламъ стихосложенія.
— Что же вы не узнали, vicomte, замтила одна изъ дамъ:— кто подсказалъ эти стихи ясновидящему? Вашъ другъ самъ не пишетъ стиховъ, но съ нимъ бесдуютъ души умершихъ поэтовъ. На Ивана Александровича угодить трудно, но и онъ, кажется, доволенъ опытомъ. Въ отвтъ на эти слова, де-ла Пюпиньеръ развернулъ листъ, по которому читалъ стихи, и положилъ его предъ нами. Въ конц мадригала рукой ясновидящей было написано по французски: ‘продиктовано Вольтеромъ — апрля, 1856 года’.
Смятенный ропотъ раздался повсюду. Дамы тревожно стали глядть по угламъ комнаты,— мн самому будто представился изсохшій ликъ фернейскаго насмшника, но я успокоилъ мой духъ, подумавши про себя: ‘нтъ, достолюбезные господа и госпожи, у Вольтера meres и vers никогда не римуютъ между собою’.
Де-ла Пюпиньеръ опустился на стулъ, чувствуя ‘какое-то особенное изнеможеніе’. Вс нашли, что бумага была сильно намагнетизирована. Французу дали какого-то сиропа съ водою.
— Что вы объ этомъ скажете, господинъ скептикъ? спросила меня величественная хозяйка, поднявши голову такъ, какъ будто бы я сидлъ не передъ ней на диван, а гд нибудь на карниз, какъ муха.
Я улыбнулся и ничего не отвчалъ.
— Надюсь, что теперь вы вполн убдились, снисходительно прибавила Ирина Дмитріевна.
— Вольтеръ, самъ давно умершій Вольтеръ пишетъ стихи по вол магнитизера, прибавилъ Илья Иванычъ, предвидя столкновеніе между гостемъ и хозяйкою.
— И еще какъ торопится! дополнилъ я отъ себя. Торопится до того, что заставляетъ мужской стихъ римовать съ женскимъ!
Де-ла Пюпиньеръ взглянулъ на меня быстро, но вроятно вспомнивъ, какъ я его отдлалъ когда-то посл концерта Шнапсіуса, сохранилъ благоразумное молчаніе. Жидокъ Вурстманъ, по своему обыкновенію, попросилъ, чтобъ ему перевели мой отзывъ на французскій языкъ,— тогда я сказалъ Вурстману съ обычной моей суровостью: ‘Стыдно вамъ, герръ музыкантъ, проживать столько лтъ въ Россіи и не понимать нашего языка!’ Хозяйка поглядла на меня съ неблагосклонностью, и споръ готовился возгорться на славу, когда изъ сосдней комнаты раздался громкій крипъ: ‘Усыпили, усыпили! мадмуазель Варбъ заснула отлично!’
Вс бросились въ маленькую гостиную. ‘Есть чему удивляться’, улыбаясь шепнула мн двица, о которой я упомянулъ вскользь: есть чему удивляться — я сама скоро усну со скуки’.
Однако мы пошли въ маленькую гостиную. Въ дверяхъ услыхалъ я голосъ Ильи Иваныча: ‘Однако надо еще разъ послать за m-ше Marianne! Неужели Ч—р—н—ж—к—въ удетъ, неувидавши самаго главнаго? Въ маленькой гостиной вс составили кружокъ около m-lle Barbe, тощей персоны съ жидкими блокурыми волосами и типомъ лица, напоминающимъ воздушную Эйлалію Кривоносову. Двица Барбъ точно спала, но затмъ никакихъ чудесъ не происходило. ‘Такое дивное явленіе’, шепнулъ я Иль Иванычу, ‘и мы теб можемъ представить въ нашей постели, а посл обда на диван!’ Илья Ивановичъ огорчился, надулся и сказалъ нсколько словъ американцу. Я подумалъ, тутъ-то начнутся явленія непостижимыя, но вмсто явленій, туристъ съ береговъ Миссисипи подошолъ ко мн и спросилъ меня со строгостью:
— Такъ вы ршительно отвергаете и магнитизмъ и ясновидніе?
— Нисколько не отвергаю, отвчалъ я, начиная терять терпніе.— Я склоняюсь передъ наукою истинною, вполн врю въ обиліе и непостижимость великихъ силъ природы, но въ дл примненія этихъ силъ врю только тому, что признано опытами знатоковъ дла и утверждено общимъ голосомъ учоныхъ. Увеселительнаго комнатнаго магнитизма, ясновиднія for the drawingrooms (для гостиныхъ), ясновиднія съ фокусами, ребусами, загадками, мадригалами и всякими праздными продлками я не признаю, точно также, какъ не признаютъ его вс медики, вс спеціалисты образованнаго свта. Несмотря однако же на это убжденіе, я прошу васъ не принимать меня за отъявленнаго насмшника, готоваго опровергать истины, всми дознанныя. Я передъ нами — мой вечеръ принадлежитъ вамъ. Отъ васъ зависитъ убдить меня въ вашихъ истинахъ рядомъ опытовъ, лишь бы эти опыты оказались понятными и замчательными. Озадачьте меня изумительными явленіями, предскажите мн что-нибудь, угадайте, что лежитъ у меня въ карман, сообщите, въ какомъ мсяц я родился, у кого изъ моихъ друзей на носу бородавка, и такъ дале. Дйствуйте и являйтесь во всемъ свт, тогда и говорить можно будетъ, а теперь я не вижу ничего кром плохихъ французскихъ стиховъ и госпожи, спящей въ широкомъ кресл.
Американецъ, де-ла Пюпиньеръ, Илья Иванычъ и еще нсколько господъ стали шептаться — очевидно у этихъ господъ не было наибольшаго по части ясновиднія, оттого и опыты ихъ казались дивными только имъ самимъ и ихъ пріятелямъ. Переговоры тянулись такъ долго, что многолтній Тирсисъ Сергій Юрьевичъ заснулъ на своемъ диванчик, возл камина, заснулъ безъ всякихъ магнитическихъ приготовленій. Наконецъ одинъ гость мрачнаго вида подошолъ къ спящей двиц Барбъ, поводилъ руками, сдлалъ ей два, три вопроса, на которые наша ясновидящая промычала какъ будто съ просонья. Я пожалъ плечами и перемолвилъ два слова съ скучавшей двицей — оказалось, что во время нашей бесды m-lle Барбъ сдлала восемь дивныхъ отвтовъ и три раза угадала количество денегъ въ карман каждаго смертнаго, къ ней подходившаго. Я думаю, легко было угадать, сколько денегъ у Вурстмана, также и у Моторыгина, который явился, словно изъ подъ земли, въ первомъ часу ночи.
— Ясновидящая берется давать письменные отвты,— съ такими словами обратился ко мн магнетизеръ мрачнаго вида — Угодно вамъ задать вопросъ?— я его передамъ по назначенію.
— Желательно было бы узнать, сколько сигаръ въ моей сигарочниц, сказалъ я, вынимая этотъ снарядъ изъ бокового кармана и положивъ его на небольшой круглый столикъ.
— Странный вопросъ! замтила Ирина Дмитріевна, передавая бумагу m-lle Барбъ, которая почеркала по ней что-то слабымъ карандашомъ и слабою рукою.
— У васъ нтъ сигаръ въ футляр, прибавила хозяйка торжественнымъ голосомъ.— На бумаг написано нтъ: читайте сами.
Моторыгинъ поспшилъ раскрыть мою сигарочницу: въ ней было шесть манильскихъ сигаръ и восемь крпкихъ папиросокъ!
— Значитъ, ясновидящая не хочетъ говорить со скептикомъ, быстро подхватилъ Илья Иванычъ.— На записк значится нтъ: читай самъ, Иванъ Александрычъ.
Онъ подалъ мн бумагу, а Моторыгинъ передалъ сигарочницу. Въ сигарочниц изъ шести сигаръ оказалась одна, но подобные фокусы нашъ еофилъ совершаетъ нердко безъ всякаго вмшательства магнитизма. На бумаг же точно стояло Нтъ, или, что гораздо ужасне, НЕТЪ всми буквами, съ буквою Е посл Н, попреки правиламъ орографіи. Былъ даже знакъ восклицанія на конц и преогромный, не было только буквы , такъ необходимой, такъ знакомой всмъ пишущимъ, буквы столько разъ повергавшей въ отчаяніе и писцовъ и поэтовъ, и учениковъ и женщинъ-писательницъ, и красавицъ и самыхъ ясновидящихъ, какъ оказывается изъ настоящей исторіи!
— Что вы скажете обо всемъ этомъ, скептическій гость? любезно спросилъ меня французскій фельетонистъ Коротень, прищурясь не безъ таинственности.
— То, что по моему мннію, во время ясновиднія едва ли дозволяется имть темныя понятія о правописаніи.
И я указалъ всмъ знающимъ русскій языкъ ошибку, про которую сейчасъ говорилъ. Долго Ирина Дмитріевна и вс гости, кром, Ильи Ивановича, никакъ не могли взять въ толкъ, почему слово нетъ написано неправильно, долго смялись они надъ буквою и называли педантами всхъ ея любителей. Но потомъ, сообразивъ все дло, они немного сконфузились и объявили, что съ моими придирками не мудрено отвергать сіяніе солнца, а ясный день считать глухой безлунной ночью!
Двица Барбъ произвела еще опыта два съ крайней неудовлетворительностію, но въ томъ, что магнитическій токъ стоялъ въ воздух, сомнваться не дозволялось. Все, все насъ окружающее твердило объ усыпленіи: Сергій Юрьевичъ храплъ и посвистывалъ, баронъ Бписупъ уснулъ у стола и губа его почти отвалилась до груди, Риттеръ Габерсупъ звалъ, какъ будто ученикъ въ класс механика, скучавшая двица поминутно щурила свои голубые глазки и раскрывала ихъ съ усиліемъ. Все близилось если не къ ясновиднію, то къ полному самозабвенію, когда въ гостиную вошелъ камердинеръ въ штиблетахъ и сообщилъ, обращаясь къ хозяйк:
— Маріанна Людвиковна просятъ извиненія, быть он не могутъ: завтра он узжаютъ въ свое имніе!
— Ахъ! ахъ! Боже мой! быстро раздалось со всхъ сторонъ.
— Зачмъ она узжаетъ? спросилъ-было лакея Илья Ивановичъ, но служитель, ничего не отвтивъ, торжественно удалился, какъ это длается на сцен Михайловскаго Театра посл фразы — la voiture de niг le comte est prte, et l’attend la porte du parc! Сама усыпленная m-lle Barbe проснулась и предалась изумленію.
— Случилось что-нибудь необыкновенное! изрекъ пьянистъ Вурстманъ, когда ему перевели донесеніе служителя.
— Она общала мн цлый сеансъ посл завтра! прибавила Ирина Дмитріевна съ видомъ оскорбленнаго величія.
— Я хотлъ совтоваться съ нею о моемъ флюс, замтилъ Сергій Юрьевичъ, утирая лобъ носовымъ платкомъ.
— Разстроить такой обворожительный вечеръ! сказалъ фельетонистъ Каротень, самый сладкій изъ всхъ фельетонистовъ.
— И оставить Ивана Александрыча неубжденнымъ! всплеснувъ руками, заключилъ Илья Иванычъ.
Этотъ послдній возгласъ заставилъ призадуматься величественную хозяйку. Она помолчала съ пол-минуты, а потомъ обратилась къ Иль Иванычу, Вурстману и де-ла Пюпиньеру.
— Господа, сказала она, надо пользоваться остаткомъ сегодняшняго вечера. Я не могу допустить мысли, чтобъ Иванъ Александрычъ, оставшись неубжденнымъ, лишился возможности увидать m-me Marianne въ ясновидящемъ состояніи. Теперь еще непоздо. Возьмите съ собой Ч—р—к—ж—н—к—ва и отвезите его къ ней на квартиру. Скажите ей отъ моего имени, что вы представляете ей того скептика, о которомъ говорилось недавно. Я знаю нашу милую ясновидящую. Она всегда исполняетъ то, что я ей назначу. Она заснетъ и дастъ отвты на все, она произведетъ чудо за чудомъ. Позжайте же и скорй возвращайтесь назадъ. Мы будемъ ждать васъ съ нетерпніемъ.
Чрезвычайно мило было видть, съ какимъ гордымъ спокойствіемъ Ирина Дмитріевна распоряжалась мною и своими гостями и всми своими знакомыми. Мн хотлось спать, магнитическая Маріанна Людвиковна не занимала меня ни мало, но жаль было бросить вопросъ безъ ршительнаго изслдованія. Мы сли въ экипажи, похали, добрались до высокаго дома на Литейной, и по круглой, вовсе не освщенной лстниц вошли въ четвертый этажъ. Вурстманъ зажогъ фосфорную спичку, и при слабомъ ея мерцаніи мы увидли, съ одной стороны, дверь обитую гвоздиками, а съ другой, на узенькой площадк, немного мебели, старой и изломанной. Видно было, что жильцы собирались оставлять квартиру. Вурстманъ позвонилъ — отвта не было.
— Высоко же забралась ваша магнитическая чародйка! сказалъ я, переводя дыханіе.
— Она не богата, отвтилъ де-ла Пюпиньеръ: — но что за умъ, что за способность къ ясновиднію! Онъ позвонилъ опять — отвта опять не было.
— Однако, господа, сказалъ я, кажется ясно, что хозяйка спитъ. Завтра она детъ въ дорогу, прилично ли намъ со тревожить въ эту пору?
— Что же, отвтилъ Илья Иванычъ, для Ирины Дмитріевны можетъ она побезпокоиться не много. И другъ мой поднялъ трезвонъ преужасный.
И вотъ дверь наконецъ щолкнула, подалась, отворилась. Въ намъ на встрчу, со свчей въ рукахъ, вышелъ господинъ громаднаго роста и атлетическихъ статей, въ какомъ-то кунтуш или венгерк. Красное и широкое лицо показывало въ немъ человка добродушнаго, но вспыльчиваго до крайности.
— Что вамъ надо, господа, сказалъ онъ сердито, съ польскимъ акцентомъ.
Вурстманъ назвалъ Маріанну Людвиковну.
— Это моя жена, сказалъ суровый великанъ.— Я пріхалъ за ней. Завтра она узжаетъ со мной до Вильна. Доброй ночи, спать я хочу.
Илья Иванычъ выступилъ впередъ, упомянулъ объ Ирин Дмитріевн и магвитическомъ сеанс, но тутъ-то супругъ магнитической особы разразился суровыми возгласами. Онъ сказалъ намъ, что жена его пріхала въ Петербургъ лчиться, а вмсто лченія отказала докторамъ и сама связалась съ какими-то фокусниками, вообразила себя докторшей и въ конецъ испортила свое здоровье, что онъ ршился положить предлъ ея причудамъ, что онъ увозитъ ее домой и такъ дале. Все это было высказано на ломаномъ язык, не безъ примси брани на людей, сбившихъ съ толку его сожительницу.
Вся эта бесда на лстниц, слабо озаренной потухающей свчею, грозила протянуться весьма долго, но заносчивость Ильи Иваныча, разсерженнаго тономъ незнакомца и обиженнаго намекомъ о фокусникахъ, положила предлъ объясненію. Онъ отвтилъ что-то жосткое, господинъ въ кунтуш закричалъ и кинулся къ намъ, пьянистъ Вурстманъ, всегда трусливый, отскочилъ въ сторону и упалъ подъ ноги Пюпиньеру, который тщетно пытаясь удержаться, схватился за рукавъ Ильи Иваныча и падая, увлекъ его съ собою. Внизъ по ступенькамъ покатились любители магнитизма, громко вопія и считая ступеньки крутой лстницы. При вид этого комическаго приключенія я не могъ удержаться отъ хохота, великанъ въ кунтуш тоже расхохотался, поклонился мн не безъ ласковости, ушолъ къ себ, захлопнулъ дверь и унесъ свчу.
— Ну, Илья Иванычъ, промолвилъ я, ощупью спускаясь внизъ и освдомляясь о цлости костей у моихъ спутниковъ: — ну, Илья Иванычъ, крайне благодаренъ теб за сеансъ съ магнитическими чудесами!
Но добрый Илья и тутъ не унялся. ‘Есть многое въ природ, другъ Гораціо!…’ торжественно произнесъ онъ, ощупывая свои ребра. Жида Вурстмана давно уже не было, ни на лстниц, ни у подъзда.
1856.

Конецъ третей части.

Дружинин Александр Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сантиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1850
  2. Увеселительно-философские очерки Петербургского Туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1863
  3. Русские за границею, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1860
  4. Новые заметки Петербургского Туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1861
  5. Заметки и увеселительные очерки петербургского туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1854
  6. Поездка на кумыс, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1852
  7. Карандашом с натуры, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1894
  8. Скитания, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1913
Электронная библиотека