Заметки о журналах за июль месяц 1855 года, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1855

Критика
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Некрасов

Заметки о журналах за июль месяц 1855 года

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847—1869)
Л., ‘Наука’, 1990

Заметки о журналах за июль месяц 1855 года

Читатель, вопреки вашим постоянным фельетонистам, которые каждый месяц указывают вам на столько ‘замечательных, прекрасных, счастливых по мысли, блестящих по изложению’ литературных произведений и только скорбят об опечатках или посмеиваются время от времени над неудачными дебютами новичков, — вопреки этим фельетонистам, мы не слишком высокого мнения о современной русской литературе. (Спешим оговориться, что под словом ‘литература’ мы разумеем на этот раз преимущественно беллетристику и то, что присоединяют к ней журналы, взявшие на себя поставку чтения на русскую публику.) Так как нам довелось говорить с вами о русской литературе (не знаем, надолго ли, — может быть, даже не более как на один этот месяц), то мы сочли долгом прежде всего объявить вам наш образ мыслей на этот счет, ибо без откровенности, по нашему мнению, нет беседы, по крайней мере такой, плодом которой бывает какая-нибудь мысль, а не простое убийство времени. Итак, послушайте, в чем дело. Не перебранка журналов, не избыток опечаток и других мелочных погрешностей печалит нас в теперешней литературе, — мы недовольны ее физиономией, ее характером. Не то чтоб она была скучна или бедна дарованиями, — нет! мы скорбим о том, что она в последнее время измельчала. Переберите в памяти произведения новейших писателей, вдумайтесь в характер ежемесячно пробегаемых вами критик, рецензий, фельетонов, — и вы, может быть, согласитесь с нами. Все это нередко пишется с дарованием, не без такта, иногда даже с искусством, все это легко читается (и забывается) людьми, пожившими в свете, искушенными опытом и несколько охлажденными, — но что могут дать все эти повести, рецензии, фельетоны молодым и горячим юношам, только что начинающим жить и читать, юношам, которые видят в книге, в журнале совсем не то, что видим теперь мы, которые, подобно нам, читают все эти повести и фельетоны, но не так скоро забывают их, как забываем мы? Вспомните, какое впечатление производили на вас книги в лета отрочества и юности и скольким вы сами обязаны книгам, — и вы, может быть, разделите с нами боязнь, что теперешней литературе готовится в будущем тяжкий и справедливый упрек. Кто не знает и не повторяет, что русская литература с давних времен шла всегда впереди общества, отличалась постоянно, так сказать, характером воспитательным? Имена ее благородных тружеников, начиная с Кантемира и Ломоносова до недавних честных деятелей — славных и обойденных почему-либо славой, сошедших в могилу на наших глазах.— эти имена навсегда завоевали себе видное место в истории русского просвещения. Иных она уже вписала на свои страницы, других, ранее или позднее, но непременно и неизбежно впишет. И каждый доныне литературный период ознаменован такими именами… Но мы желали бы спросить: что представляет собою литература настоящей минуты с точки зрения, как мы выразились, воспитательной? Не совсем приятно отвечать на этот вопрос. Известно, что русское общество в своих наиболее развитых представителях начало с некоторого времени усваивать себе характер так называемой положительности в отличие тому романтическому настроению, которым отличалось оно еще в не весьма давние времена. На последнем, сменяющем нас поколении этот характер лег довольно резко. Кто не встречал теперь в обществе людей молодых, умных, образованных, в высшей степени приличных, для которых (в двадцать пять лет с небольшим), по-видимому, решены уже все вопросы жизни, которые говорят всегда умно, и никогда глупо, касаясь до всего слегка, не возмущаются никаким злом, сознавая (не без похвальной и интересной грусти) что оно неизбежно и неисправимо, которые с готовностию (несколько холодноватой) отдают справедливость всякому доброму делу, но сами не увлекаются никакими страстями, посмеиваясь (впрочем, умеренно и с тактом) над всяким чувством, над увлечением, и проч. и проч. … Кто не встречал в последнее время таких молодых людей? Кто не заметил, как эти люди благоразумны во всех случаях жизни, как шаги их по пути ее тверды и верны! Если в чем можно упрекнуть этих мудрецов, так разве в одном, что с ними очень скучно, но и это, пожалуй, можно объяснить их скрытностью, следствием разумного охлаждения, а в остальном приходится только дивиться тому, где, каким образом, через какую долгую и тяжкую борьбу выработали они себе такое уменье побеждать страсти, такую силу души, такую мудрость… Увы! тут нет ни победы над страстями, тут нет ни силы, ни мудрости, и — что всего замечательнее — тут нет и не было никакой борьбы… Что же это такое? Нам некогда входить в подробности, и потому тем, кто хочет познакомиться с этим типом новейших молодых людей, которых особенно много развелось теперь в Петербурге, напомним повесть г. Тургенева ‘Затишье’ и одно из действующих лиц в ней — Владимира Сергеича Астахова, и поспешим окончить эти общие замечания. Мы боимся, что если б нужно было олицетворить настоящую русскую литературу, то при всех ее прекрасных достоинствах пришлось бы нарисовать нечто вроде сейчас описанного нами молодого человека… и вот почему мы не в восторге от нее. Равнодушие, всё терпящая или холодно-насмешливая апатия, участие в явлениях жизни и действительности, какое-то полупрезрительное и бессильное,— это качества не очень почтенные и в отдельной личности, а в целой литературе господство их было бы чем-то сокрушительным в высшей степени. Утешаем себя мыслию, что до этого еще не дошла наша литература, но, повторяем, она не нравится нам именно с точки зрения впечатления, которое должна производить на всякое молодое, свежее, восприимчивое сердце (а ведь это главное, ибо для людей, искушенных жизнию, книги последнее дело, на них не книги действуют, а разве события, да и то лишь тогда, когда гроза и сила их восходит на степень совершающихся, например, ныне)… И тем прискорбнее сказанный недостаток, что наша литература далеко не бедна дарованиями: в сию минуту в ней есть несколько превосходных талантов… Впрочем, пожелаем им больше энергии (некоторым также должно пожелать и побольше образования и соответствующего таланту развития сердца и других человеческих сторон), и да исчезнет навсегда (характеризующая новейшие дарования) какая-то сдержанность или, вернее, осторожность, робость, может быть недостаток веры в собственный ум и сердце — печальное качество, парализующее деятельность лучших и благороднейших наших дарований. В заключение оговоримся, что не всех писателей поголовно обвиняем мы в недостатке, который признаем за настоящей литературой: нет, в числе их некоторые светло понимают свое призвание, и им-то обязана наша литература тем, что ее нельзя упрекнуть безусловно в уклонении от своего настоящего прекрасного и благородного назначения. Нет надобности называть имена этих некоторых. Публика награждает их не только вниманием к их произведениям, но и любовию к ним самим. Нельзя, однако ж, не сказать, что эти симпатичные личности в настоящей нашей литературе наперечет. Пошлем же мы им из глубины души наш искренний и горячий привет, позабыв все личные отношения, вражду, мелкие расчеты корысти и самолюбия, и пожелаем, чтоб число таких деятелей с каждым днем у нас возрастало.
Теперь мы можем перейти к журналам.
С точки зрения, сейчас высказанной, очень порадовала нас страничка, которую нашли мы в июльском томе ‘Библиотеки для чтения’, по поводу компиляции г. Лукина ‘Об опеке и попечительстве’. Просим читателей прочесть эту страничку:
‘…читатель думает, кажется, что об этом предмете напиши что хочешь, всё-таки книга выйдет скучная? Я не поклонник скучных книг и менее, нежели кто-нибудь, расположен защищать скучные предметы, но в настоящем случае не могу согласиться с читателем. Скучно то, что пусто, что мелочно, в чем нет ни смысла, ни человеческого значения: скучно ничего не делать по утрам, играть в карты по вечерам, ездить в гости к соседу, с которым у нас нет ничего общего, кроме разговора о погоде, скучно не иметь в жизни человеческого интереса, скучно растратить свою жизнь на мелочи, на пустяки, на вздор, но прочесть книгу, в которой изложены наши обязанности в отношении к обществу, не должно быть и не может быть скучно для благородного человека. Конечно, многие считают самым скучным и несносным делом принять на себя опеку пли попечительство над несовершеннолетним или несчастным, лишенным умственных способностей, многие радуются, когда им бывает можно уклониться от принятия на себя этой тяжелой, по их мнению, обязанности, но мы смеем думать, что подобное уклонение не может быть оправдано ни разумом, ни нравственностью. Если каждый член общества гражданского подумает о том, чем он обязан обществу, если вспомнит те блага, которыми он пользуется в обществе и которые вне общества решительно невозможны, то сомневаемся, чтоб нашелся такой человек, у которого достало бы духу отказаться от пожертвования, по призыву общества, частью своего времени, своих трудов, своего ума на пользу тех из младших, слабых его братии, у которых еще нет ни довольно сил физических, ни. довольно сил умственных и нравственных, чтоб жить независимо, своею волею и своею головой. Надо быть слишком глубоким, слишком развращенным и ожесточенным эгоистом, чтоб думать, что общество должно делать всё для нас, а мы для него ничего, что мы одни только цель, а всё прочее — средство. Встречаются, конечно, такие уродливые личности, но явление их неестественно, на них указывают пальцами, о них говорят с омерзением, как о пресловутом современном авантюристе на Западе, которого имя, без сомнения, сделается нарицательным для выражения всего, что есть самого презренного и отталкивающего в XIX столетии. <...> Если кому-нибудь из нас, хоть когда-нибудь, хоть случайно, хоть раз в жизни, удалось прожить несколько минут для других, позабыв о себе, то пусть он вспомнит, каким чистым, живым Ti благородным наслаждением прониклось вдруг всё его существо, как он был счастлив! А был он счастлив потому, что исполнил свое назначение, что удовлетворил высшим требованиям своей натуры, ибо только при этих условиях можно быть счастливым. Одно из таких требований для всякого человека заключается в том, чтоб он сделал что-нибудь для своих ближних, для своих сограждан, чтоб он оставил по себе что-нибудь достойное доброй памяти, но если мы не дюжем оставить своим согражданам ни великого государственного подвига, ни славного художественного произведения, ни бессмертного литературного труда, потому что не дано нам для этого достаточно средств и силы, то всё-таки мы можем оставить по себе, на память, доброе христианское дело, мы можем, приняв на свое попечение бесприютного сироту, образовать его умственно и нравственно, охранить его достояние, сделать его честным гражданином. Итак, не скучное и не несносное положение быть опекуном малолетнего, итак, не лишнее знать предписания закона об обязанностях опекуна…’
Вот голос, какого мы давно не слыхали в наших рецензиях и фельетонах и который желали бы слышать в них как можно чаще! Тут нет ничего нового, ни особенно хорошо сказанного, но тут есть истина поважнее той, что петербургское лето похоже на южную осень, — истина, многими забытая, а иным сроду не приходившая и в голову, которую не худо каждому знать и помнить, — тут есть содержание подельнее обыкновенного фельетонного содержания. Кто бы ни был автор приведенных строк, даровит или не даровит окажется он впоследствии, — мы рекомендуем его настоящую рецензию в образец нашим фельетонистам и рецензентам, вечно нуждающимся в материале для своих статеек. Вот о чем могут и должны говорить люди, принимающие на себя постоянное посредничество между литературою и публикою. Учите нас быть лучшими, чем мы есть, укореняйте в нас уважение к доброму и прекрасному, не потворствуйте вторгающейся в общество апатии к явлениям сомнительным или и вовсе презренным, но обнажайте и преследуйте подобные явления во имя правды, совести и человеческого достоинства, растолковывайте нам наши обязанности человеческие и гражданские,— мы еще так смутно их понимаем, распространяйте в большинстве массу здравых, дельных и благородных понятий, — и вам будет прощен недостаток таланта. ‘Таланты от бога’, — говорит пословица, и, может быть, читатель не вправе требовать таланта от всякого журнального рецензента или фельетониста, но он вправе надеяться, что встретит в каждом журнальном деятеле человека благородно мыслящего и чувствующего.
Журналист, легкомысленно вручающий перо для постоянной беседы с публикою через газету или журнал человеку шаткому в убеждениях, скептическому, вообще ничтожному по своим моральным качествам, рискует заслужить не совсем лестное мнение общества, с которым обходится так бесцеремонно.
Впрочем, мы забываем одно возражение, делающее бесполезным все подобные рассуждения, — необходимость. Если так в самом деле, то нельзя не сокрушаться, что это очень печальная необходимость. Да поможет нам бог как: можно скорее от нее избавиться!
В ‘Библиотеке для чтения’ мы считаем также долгом указать на помещенные недавно три статьи под названием ‘А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений’, чтоб иной читатель не пренебрег их прочтением. Вот статьи, каких мы желали бы как можно более, вот какова должна бы быть русская критика! ‘Умно, благородно, верно, светло и горячо!’ Это не покажется удивительным, если мы скажем, что автор статей — один из даровитых русских писателей, г. Дружинин, по и у этого писателя немного найдется произведений, которые удались бы так цельно, от которых веяло бы такой прекрасной любовью к родному слову, к искусству! Советуем прочесть эти прекрасные статьи каждому, кто еще не прочел их.
В том же нумере ‘Библиотеки для чтения’, откуда привели мы выше рецензию, есть начало романа ‘Кандидат в романисты’, — начало, которое в состоянии убить не одну, а целую тысячу таких благородных статеек своим странным и жалким юмором, без разбору направленным как на то, что действительно смешно, так и на то, что составляет самую живую и светлую сторону русской литературы. Надобно подождать конца, чтоб поговорить об этом романе.
Случилось так, что мы в одно время прочли роман Диккенса ‘Тяжелые времена’ (в ‘Современнике’, этот же роман переведен в ‘Библиотеке для чтения’ — с значительными сокращениями) и роман Жоржа Санда ‘Лора’ (в ‘Библиотеке для чтения’). Роман Диккенса превосходен, роман Жоржа Санда не более как посредствен, и, однако ж, последний пояснил нам, чего недостает в первом, и мы откровенно скажем, что не желали бы, чтоб вся литература состояла из одних таких романов, как роман Диккенса, несмотря на удивительную отделку частностей и целого, несмотря на благородную цель автора. В романе Диккенса вы постоянно чувствуете преобладание той положительности, против которой он сам ратует, эта положительность, фактичность пустила в самого автора слишком глубокие корни. Даже защищая идеальные стороны человеческой природы против так называемых фактов, против фактического воспитания, стремящегося к подавлению их, Диккенс счел нужным привести положительную, материальную причину, почему сохранение нежных стремлений сердца необходимо для человечества, в одном месте своего романа он говорит:
‘Защитники взаимной пользы, чахлые образцы школьных учителей, — фактические люди, поборники ложного понятия о счастии человечества! — между вами всегда находятся бедные люди, вы всегда имеете возможность господствовать над ними. Старайтесь, пока не ушло время, разрабатывать и изощрять в них нежные наклонности сердца, которые могли бы украшать их жизнь в ту пору, когда она будет нуждаться в украшении, в противном случае в минуты вашего торжества, когда эти наклонности будут совершенно вытеснены из их души, когда они и жалкое их существование встретятся лицом к лицу, действительность примет чудовищную форму, и тогда гибель ваша неизбежна!)
Словом, во всем и везде — практичность, осязаемая польза, доказательство фактическое. Это в своем роде прекрасно и дельно, но есть нечто неотразимо обаятельное в том вольном, безотчетном и бескорыстном стремлении к идеалу, неуловимому, неопределенному, возвышенно и недостижимо прекрасному, — стремлении, которым проникнут названный нами роман французской писательницы! Пусть разум ваш не всегда оправдывает автора, но ваше сердце невольно становится на его сторону, оно привязывается к тем почти невозможным в действительности лицам, на которых автор сосредоточил симпатию своей души. Нет! если необходимы и благотворны такие романы, как роман Диккенса, то не менее нужны и такие романы, о которых мы теперь заговорили, — романы, идеализирующие действительность, лишь бы идеализация была искренняя, исходящая из благородной и высокой природы автора, жаждущего видеть человека лучшим, чем он есть, и, в тоске неудовлетворенной жажды, создающего прекрасные идеалы… Тонкий любитель искусства насладится превосходными характерами, меткой наблюдательностью в романе Диккенса, отдаст ему справедливость за счастливое сочетание с достоинствами художественного произведения полезной идеи, филантроп громко похвалит его за эту идею, имеющие власть, может быть, даже сделают на основании ее какое-нибудь улучшение в общественном быту, но никогда не подействует подобное произведение на сердце, никогда оно не наполнит его таким избытком благородных ощущений и стремлений, такой горячей жаждой деятельности, как то произведение, которое в идеальной стороне человека видит не подспорье его материальному благу, но условие, необходимое для человеческого существования! Впечатление, производимое романом Диккенса, помимо доставляемого им художественного наслаждения, не превосходит впечатления, производимого умным и честным трактатом политико-экономического содержания. Вот почему, повторяем, мы не желали бы, чтоб вся литература состояла из таких романов, как ‘Тяжелые времена’, хотя это один из лучших романов у самого Диккенса и хотя собственно русской литературе мы в настоящее время желали бы таких романов как можно более. Впрочем, еще пламеннее желали бы мы ей романов, какие пишет Теккерей, ибо Теккерей в том отношении, о котором мы сейчас говорили, несравненно глубже Диккенса, несмотря на отсутствие в его романах чувствительности, которой так много у Диккенса. Нет надобности напоминать, что сторона сердца, чувства всегда самая слабая (искусственная, иногда даже чисто ложная) в романах Диккенса и вводится им в роман как одна из пружин, назначенных служить основной идее произведения, или как средство для эффектов, скрывающих сухость лежащей в основе его сентенции. Заключим эти замечания советом читателю прочесть оба эти романа и поверить наши впечатления. Он не будет жалеть: ибо мистер Бондерби, мистрисс Спарсит и другие лица романа Диккенса вполне вознаградят его за потерянное время, а ‘Лора’ напомнит ему впечатления и порывы юности, к которой всегда сладко перенестись мыслию!
Затем в VII нумере ‘Библиотеки для чтения’ есть стихи, по между ними нет замечательных.
Переходим к ‘Отечественным запискам’, VII-я их книжка открывается стихами г-жи Волковой:
Когда среди толпы веселой и беспечной
<. . . . . . . . . . . . . . . . .>
Вам тайну высказав души чистосердечной…
и проч.
Мы имеем заметить сочинительнице только, что употребить выражение ‘чистосердечная душа’ почти так же странно, как сказать ‘длинноногая рука’. Г. Гербелю мы не имеем ничего заметить по поводу его стихотворения ‘Прохожий’, г. же Никитину мы скажем, что не всякое происшествие хорошо для рассказа, а, напротив, есть множество таких, которые, по своей исключительности, обыденности или безличности решительно для рассказа не годны. Зажиточный крестьянин женится на расторопной и работящей бабе, баба, пожив с ним несколько лет, умирает, вскоре за нею умирает единственный их сын, потом в деревне сделался падеж на скот и неурожай на хлеб, — крестьянин обеднел и с горя пошел в бурлаки. Все это рассказано стихами, и по тону, и по самым подробностям не совсем принадлежащими г. Никитину, притом вялыми и бесцветными, и названо ‘Бурлак’. Как будто на Руси бурлаки идут на эту должность только вследствие подобных причин, в романтической надежде, что разгуляют их тоску Волги-матушки синие волны? Если бы так! Тогда бы и стихотворение г. Никитина имело смысл. От г. Никитина, как от поэта, рожденного и живущего в народной среде, мы вправе были ожидать чего-нибудь более характерного о лице, избранном им в заглавие стихотворения.
Итак, хороших стихов нет в ‘Отечественных записках’.
Лучшая статья в этом нумере ‘Отечественных записок’ принадлежит г. Кудрявцеву. Она составляет продолжение статей его о Данте, начатых в майской книге. Нам показалась эта вторая статья несравненно лучше первой, где дело шло о политическом положении Италии в средних веках и о борьбе гвельфов с гибеллинами. При всем нашем уважении к ученому, трудолюбивому и даровитому автору мы с сожалением должны заметить, что первая статья его о Данте относительно отчетливости в изложении далеко уступает второй. Конечно, борьба германских императоров с папами составляет такую громадную картину, которую почти невозможно сжать в одну журнальную статью, но зато журнальная статья требует не подробностей этой великой борьбы, а определения ее начал, ее существенных причин, ее преобладающих характеров, — так, чтобы для русского читателя ясно было, из чего возникла, разгоралась и кипела эта борьба и почему итальянские политические интересы так разделены были между папским престолом и германским императором. Нам, пожалуй, заметят на это, что мы хлопочем о вещах общеизвестных, так, но кому известных? Уж, конечно, не массе русских читателей, которую собственно и должна иметь в виду ученая статья в журнале. Вот эту-то любовь к просвещению русских читателей, к популярному разъяснению им результатов, выработанных наукою, мы желали бы видеть в ученых статьях, помещаемых в наших литературных журналах. К несчастию, в этом отношении наши ученые статьи подражают большею частью своим первообразам — немецким ученым статьям, вовсе не обращая внимания на огромное различие немецкой читающей публики от русской. Вероятно, к этой же причине должно отнести и ту неправильность в языке и изложении, которой отличаются большею частию ученые статьи в наших журналах.
Да, любезные читатели, вы, может быть, не поверите мне, но я еще очень живо помню время, — этому лет пятнадцать только, — когда вид русского литературного журнала возбуждал в некоторых русских ученых улыбку презрения. С схоластическим величием смотрел ученый на популяризацию науки. Взгляд на литературу как на самый могущественный проводник в общество идей образованности, просвещения, благородных чувств и понятий не приходил в голову этим, впрочем, почтенным и достойным людям, полагавшим, что наука, высказываемая не с университетской кафедры, теряет уже достоинство науки. Теперь этот период науки в России, слава богу, прошел, наука не пренебрегает уже литературным журналом. Нет науки для пауки, нет искусства для искусства, — все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами жизни, и, вопреки Пушкину, ‘чернь’ всегда вправе сказать поэту и ученому:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны,
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы,
Гнездятся клубом в нас пороки:
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки —
И мы послушаем тебя…
Эта вторая статья г. Кудрявцева о Данте искренно обрадовала нас. Хотя она, как сам автор говорит, составляет собственно извлечение из недавно вышедших лекций покойного Фориеля о Дайте, пополненное и другими источниками, но это извлечение сделано так прекрасно и с таким знанием дела, что для русской публики оно несравненно полезнее всех так называемых самостоятельных ученых трактатов, исполненных схоластической темноты и доступных одним немногим специалистам. Даже язык и изложение автора показались нам несравненно выработаннее и отчетливее прежнего. Словом, это во всех отношениях прекрасная, полезная статья. И какое интересное содержание: рыцарская поэзия, в которой отразились благороднейшие и поэтические стороны феодального общества, и именно самой образованнейшей части его — Прованса, романтическая любовь, вдохновлявшая провансальских рыцарей и трубадуров, родственность итальянской цивилизации с Провансом, которая способствовала к усвоению Италией этого рода поэзии, наконец, влияние рыцарской поэзии на итальянское общество, и преимущественно на Флоренцию — родину Данте. Всё это вместе с изложенным в первой статье г. Кудрявцева политическим положением Флоренции образует среду, под впечатлениями которой воспитался и созрел дух Данте, характеристике которого, вероятно, будет посвящена следующая статья даровитого и трудолюбивого автора.
Случалось ли вам, читатель, видеть ребенка, прилизанного, приглаженного, который при малейшей вашей к нему ласке просит поцеловать вашу ручку, зовет вас дяденькой, он не бегает, не шумит, а сидит так чинно и смирнехонько в уголку комнаты, вынимает осторожно свои игрушки, — вытрет с них пыль и опять их уложит, он почтителен к старшим, раболепно услужлив, бережлив на всё, никогда не изорвет ни своих панталончиков, ни курточки, не любит быть со своими сверстниками, а сидит всё с взрослыми, слушает их разговоры и потом повторяет их своей няне, перемешивая их нравоучительными мыслями, взятыми из своих прописей,— вот впечатление, какое произвел на нас ‘Дневник чиновника’, напечатанный в июльской книге ‘От<ечественных> зап<исок>‘, на котором выставлен 1807 год. Любопытных фактов в нем очень мало, так мало, что едва ли они вознаградят за скуку, с какою читается он. Особенно скучно действует на читателя старческое, резонерское изложение этого ‘Дневника’. Хотя из него видно, что автор писал его в очень молодых летах, но, судя по монотонной сдержанности в изложении, мы вправе заключить, что, исправляя и даже, вероятно, переделывая его в зрелых летах, автор, сам того не замечая, лишил его той живости и свежести юношеских порывов и впечатлений, которые хоть сколько-нибудь могли бы вознаградить читателя за бедность и поверхностность содержания. И потом это постоянное ознакомление читателя со множеством самых ничтожных вседневных обстоятельств и встреч автора могло бы казаться интересным только в том случае, когда бы обстоятельства эти хоть сколько-нибудь характеризовали русское общество 1807 года. Вообще много бы выиграл этот ‘Дневник’, если б автор выкинул из него по крайней мере половину. Самую интересную сторону ‘Дневника’ — и то далеко не новую — составляют литературные знакомства автора и тогдашние литературные вечера. Но, к сожалению, у автора нет ни малейшей способности к характеристике лиц: они какими-то смутными тенями мелькают перед читателями. Из анекдотов, сообщаемых автором, нам показался особенно интересным один, о князе Шихматове, и мы считаем за особенное удовольствие познакомить с ним наших читателей:
‘На литературном вечере у А. С. Шишкова хозяин приглашал князя Шахматова прочитать сочиненную им недавно поэму в трех песнях ‘Пожарский, Минин и Гермоген’, но он не имел ее с собою а наизусть не помнил, и потому положили читать ее в будущую субботу у Гаврилы Романовича. Моряк Шихматов, необыкновенно благообразный молодой человек, ростом мал и вовсе не красавец, но имеет такую кроткую и светлую физиономию, что, кажется, ни одно нечистое помышление никогда не забиралось к нему в голову. Признаюсь в грехе, и ему позавидовал: в эти годы снискать такое уважение и быть на пороге в академию… У а ужином, обильным и вкусным, А. С. Хвостов с Кпкиным начали шутя нападать на Шихматова за отвращение его от мифологии, доказывая, что это непобедимое в нем отвращение происходит от одного только упрямства, а что, верно, он сам чувствует и понимает, каким огромным пособием могла бы служить ему мифология в его сочинениях. ‘Избави меня боже, — с жаром возразил Шихматов, — почитать пособием вашу мифологию и пачкать вдохновение этой бесовщиной, в которой, кроме постыдного заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи сказки — вот и вся мифология. Да и самая-то древняя история, до времен христианских, египетская, греческая и римская, — сущие бредни, и я почитаю, что поэту-христианину неприлично заимствовать из нее уподобления не только лиц, но и самых происшествий, когда у нас есть история библейская, неоспоримо верная и сообразная с здравым рассудком. Славные понятия имели эти греки и римляне о божестве и человечестве, чтоб перенимать нелепые их карикатуры на то и другое и усвоивать их нашей словесности!»
Достоинство анекдота автор ‘Дневника’ еще более возвысил следующим глубокомысленным замечанием: ‘Образ мыслей молодого поэта, может быть, и слишком односторонен, однако ж в словах его есть много и правды’.
В литературном отделе ‘Отечественных записок’ кроме повести г-жи Марченко ‘Вокруг да около’, о которой мы ничего не скажем, помещена пословица в драматической форме, соч<инение> г-жи Ольги Н *, под названием ‘Ум придет — пора пройдет’. Мы не вовсе чужды симпатии к дарованию г-жи Ольги Н *, и нам очень не хотелось бы сказать ей что-либо неприятное, но тем не менее пословица ее неудачна. Вообще с этого рода драматическими произведениями у нас вошло в обычай обращаться очень нецеремонно. Мы воображаем, что стоит только взять первый попавшийся в голову сюжет для любой русской пословицы, разделить его на сцены — и непременно выйдет пьеска. Об изучении характеров, об изобразительности лиц, о метком воспроизведении действительности нисколько не заботятся господа сочинители. Помилуйте! к чему всё это, — это такая легкая форма!! Нет, милостивые государи, если вы считаете большим трудом написать хорошую повесть, то во сколько еще раз должен увеличиться ваш труд, когда вам надобно сосредоточить ваш сюжет в несколько драматических сцен, которых вы уже не можете пополнять и пояснять вашими рассуждениями и где каждое лицо является характером, живым характером, в практической сфере, само по себе, безо всякой помощи ваших психологических объяснений, где каждое слово действующего характера должно носить в себе глубокий отпечаток индивидуальности и действительности. Наши сочинители драматических пословиц с истинно аркадскою наивностию выставляют своих марионеток, начинают говорить за них, как на кукольном театре, и, как скоро считают, что уже достаточно растолковали выставленную в заглавии пословицу, пьеска оканчивается. Разбирать подобные произведения, конечно, не стоит, но всё-таки нельзя не выразить сожаления о времени, истраченном автором с дарованием на такого рода мертвые и скучные кукольные представления. Если бы по крайней мере придумывались остроумные или веселые сюжеты для таких кукольных представлений, если б соблюдалась в них по крайней мере верность в мотивах! А то и этого нет. Например, к пословице ‘Ум придет — пора пройдет’ придуман следующий сюжет. Валерия Николаевна, вдова 33 лет, воображает, что любит Смольнева, господина 35 лет, а Смольнев воображает, что любит Валерию Николаевну. Приходит минута объяснения, из которой оказывается, что им очень скучно вдвоем и что они вовсе не влюблены друг в друга. Почему всё это названо пословицею ‘Ум придет — пора пройдет’ — мы решительно не понимаем, равно как и того, зачем введены в нее две другие куклы, г. Костевич и Маня, 19-летняя родственница Валерии Николаевны.
Если автор хотел показать в своей ‘пословице’, что в те годы, когда человек понимает любовь, он уже не может любить, то, нам кажется, он очень ошибся, придумавши такой фальшивый сюжет. Во-первых: любовь вовсе не зависит от ума. Гёте влюбился в последний раз, когда ему было уже лет 70, и влюбился со всею пылкостию молодости, влюбился до того, что предложил руку 18-летней девушке. Любовь зависит не от ума, а от характера, от впечатлительности нерв, и притом — старая истина — для любви нет возрастов. Если при объяснении Валерии Николаевны с Смольневым оказалось, что они вовсе не влюблены друг в друга, то это не потону, чтобы им прошла пора любить, а просто потому, что они не любили друг друга. Любовь, как голод, есть чувство очень определенное, и ошибиться в нем трудно. Конечно, бывает иногда, что хочется иного кушанья, а подадут его — отведаешь — не нравится. Так случается часто и с любовию. Но тут не жажда любви обманчива, а предмет, который иногда не в состоянии утолить ее. Так называемое разочарование случается одинаково и с мужчинами и с женщинами… Всё это вещи известные, и мы просим прощения у г-жи Ольги Н * в том, что невольно вдались в такие общие места.
Кстати о женских произведениях: в (3-м нумере ‘Современника’ напечатана была повесть г-жи Нарской ‘Первое знакомство с светом’. Журналы не обратили на нее внимания, одна газета, обыкновенно не одобряющая ничего печатаемого в ‘Современнике’, отозвалась о ней дурно.
По чувству справедливости мы считаем своим долгом протестовать против такого равнодушия и недобросовестности критики, так как дело идет о даровании начинающем. Все те, которые прочли ‘Первое знакомство с светом’, вероятно, согласятся с нами, что это едва ли не лучшая из всех женских повестей. Милый, грациозный юмор некоторых сцен, тонкая обрисовка характеров (исключая характеры итальянца и Нелли), верность мотивов, чистая веселость, возбуждающая невольную симпатию к автору, образованный, наблюдательный ум, постепенно возрастающая занимательность в изложении, простота и изящество языка, наконец, смелость и твердость манеры — все эти редкие качества заставляют нас поздравить русскую публику с новым женским талантом.
В двух последних книжках ‘Москвитянина’ (8 и 9) не много интересного. В 8 No заметили мы оригинальную ‘Челобитную князя Сулешева царю Михаилу Феодоровичу’. Боярский сын Данило Низовцев (жалуется князь), ‘пришед ко мне, холопу твоему (в светлое воскресенье), целоватца и принес яйцо на руке, и я, холоп твой, поднес к нему яйцо ж и хотел с ним поцеловатца, и он, государь, умысля воровски, поцеловал меня, холопа твоего, в руку, и я, холоп твой, в ту ж пору в церкви перед архиепископом и перед товарыщи и перед всеми людьми зашиб тово сына боярского за то, что он меня, холопа твоего, умысля воровски, мимо губ моих целует меня в руку, велел его дати за пристава до твоего государева указу’. Вследствие просьбы боярина Данило Низовцев был призван к допросу преосвященным Макарием, архиепископом сибирским и тобольским, и в расспросе показал: ‘Пришел-де я к боярину ко князю Юрью Яншеевичу целоватца с яйцом, а в руку не целовал, нетто боярину <...> показалось, да, постояв немного, сказал: виноват-де я перед государем, и сделалось по грехом без хитрости, в те поры в церкви была теснота, и меня попехнулп сзади, и я-де пошатнулся на боярина <...> руку губами бесхитростно, и боярин <...> за то на меня закричал, что-де ты, страдник, так делаешь, и ударил меня по щеке да послал в тюрьму…’
Почему боярин Сулешев так оскорбился, что Низовцев поцеловал его в руку вместо губ? Почему счел такой поступок воровским умыслом? Почему самое правительство разделяло мнение боярина, нарядив по просьбе его следствие (по которому, как замечает г. Погодин, виновным оказался битый)? Почему, наконец, сам Данило Низовцев видит в целовании руки нечто как бы преступное и старается объяснить поступок свой случайностью? Вот вопросы, разрешение которых мы предоставляем людям, специально занимающимся изучением русского старинного быта.
В 9 нумере ‘Москвитянина’ замечательная статья г. Б. ‘Десять дней в Севастополе’. Она отличается простотою изложения, изобилием интересных фактов, добросовестно собранных, и представляет в настоящее время интереснейшее чтение. Г. Б. прибыл в Севастополь из Кишинева в начале февраля и в первую же ночь, проведенную на северной стороне, в палатке Александра Ивановича (военного маркитанта), разбужен был сильной стрельбой. Утром оказалось, что ночью было довольно жаркое дело, завязанное неприятелем (с И на 12-е февраля), напавшим на новый редут, только что заложенный нашими на Сапун-горе. Нападение было блистательно отражено. Напившись чаю у маркитанта, автор спустился к пристани и вошел в какой-то сарай, где ожидали его солдаты, чтобы перевезти с пожитками в город. В этот сарай на ту пору свозили раненых <и> для погребения. Автор увидел несколько жертв ночной схватки. Русские и французы лежали рядом в одних рубашках и нижнем платье, без обуви. В головах у русских теплились восковые свечи, приткнутые к земле. Страшный вид! Бледные лица, кровь, тяжелые раны. Автор насчитал до 30 трупов, два зуава поразили его своей красотой. Они лежали рядом. Оба были черноволосые- волосы раскинулись космами по земле, высокие лбы, правильные черты, небольшие усы и бороды, у одного были голубые глаза, выражение лица было полувосточное, коленкоровые сорочки были чисты, брюки красные. У одного из-под рубашки виднелся голубой шарф, и этот несчастный был еще несколько жив. Высокая грудь, пробитая пулей, подымалась, и он шевелил рукой. Но через минуту он уже не жил. В углу лежал тоже убитый пулей молодчик, русский фельдфебель, весь в крови. Покинув это тяжелое зрелище, автор переправился в город и поселился в гостинице Шнейдера. Ему хотелось как можно скорее видеть город, бастионы, осаду, но оказалось, что вдруг этого сделать нельзя: на бастионы нужно проводников, притом Севастополь не похож на другие города: он весь в горах и балках, его никак не окинешь взглядом весь, а надо рассматривать по частям. Итак, в первый день автор не видал осады, он провел его на северной, у Александра Иваныча, слушая толки сменявшихся посетителей. На следующий день г. Б. был в бараках и присутствовал при операциях. (Барак — длинное каменное строение в один этаж. Внутри — кровати в два ряда, направо и налево. Над ними род шкапчиков, куда больные кладут свои вещи.) Автор вошел в операционную палату вместе с доктором, князем Долгоруким, и вот что увидел: впереди кровать для операций, далее на кроватях лежали русские и французы, раненные в последнее дело. Французов было трое, и все зуавы: капитан и два солдата. Капитану только что отняли ногу. Он глядел очень бодро. У него было восточное лицо, маленькая бородка с проседью, славные усы и густые брови. Белая повязка на голове в виде чалмы, которую надевают нередко после операции, делала его совершенно похожим на араба. Он лежал довольно далеко от дверей, вблизи которых собирались делать операцию одному русскому солдату, раненному пулей в локоть. Всё столпилось около него: четыре доктора осматривали рану, две-три сестры милосердия готовили инструменты, бинты, корпию, воду… несколько солдат устанавливали кровать. В это время автор подошел к капитану. Капитан попросил его дать знать, что он съехал на один край кровати и может упасть: ‘Это моя смерть!’ — прибавил он. ‘Да не могу ли я вам помочь?’ — ‘Ну, нагнитесь’. Автор нагнулся, француз обхватил руками его шею, но едва автор стал приподнимать его, как он опустил в изнеможении руки… ‘Нет… оставьте, оставьте!.. — сказал он. — Вы очень скоро!’ Через минуту они принялись снова, и в три приема автор положил его как надо. Налево подле него лежал зуавский солдат, бывший в деле под его командой. Ему предстояла такая же операция. Лицо его было совершенно восточное, темное, но без бороды и с легкими усами. Удивительно яркие, большие глаза блуждали в орбитах. Автор подошел к нему и спросил: не надо ли ему чего? — он отвечал неохотно: ничего! Третий лежал направо от капитана: чрезвычайно красивый, чистый араб с небольшой черной бородой, в фесе и синем мундире с галунами на плечах и рукавах. Смертная тоска была во всех его чертах, на черных глазах как бы туман. Он беспокойно двигался по кровати, то прятал руки под одеяло, то клал их под голову. Пуля попала ему ниже живота и засела в таком месте, откуда никак нельзя было вынуть. Решили не делать операции, и он должен был умереть и, кажется, знал об этом. На все вопросы окружающих он не отвечал ни слова или очень неохотно. Стали делать операцию солдату, дали хлороформ, потекла кровь… операция была трудная и тянулась долго. Солдат стонал всё время и бранился. И всегда стонут в этом странном сне. Автор с трудом высмотрел всю операцию, но зато следующие были ему уже ничего. Сестры милосердия, довольно молодые девушки, смотрят совершенно спокойно и беспрестанно подмывают текущую ручьями кровь. Ногу солдату-зуаву отрезали вмиг и стали перевязывать жилы. Тут уже отнимают хлороформ. Шесть человек держали руки, но зуав был так силен, что в минуты невыносимой боли, когда ему приставляли к ноге теплую губку, он подымал державших, крича: ‘Au nom de Dieu! vous me brulez! vous me brfllez!..’ {‘Именем господа! вы меня жжете, вы меня жжете!’ (франц.).} Капитан всё время смотрел на операцию и одушевлял товарища: ‘Tenez-vous brave, mon enfant! Nous arrivons bien, voyez-vous!’ {‘Будьте мужественны, мое дитя! Видите, всё идет хорошо!’ (франц.).} Таков он был со своими детьми, но тут же находился по какому-то случаю один перебежчик, — вероятно, его сунули до распоряжений о нем. Капитан зуавов и солдат тотчас почуяли, что это не пленный, и никто с ним не хотел говорить, да и русские смотрели на него косо. Он был в синей шинели с коротким капюшоном, белокурый, с голубыми глазами, и всё как-то жался, как будто зяб. Скоро и солдату-зуаву окончили операцию и положили его неподалеку от капитана. Все удивлялись его крепкому сложению, но один доктор заметил, что он изнурен, и потому… ‘Бог весть, что будет? Зачем вы его так много заставляли работать?’ — сказал доктор капитану. Капитан не отвечал ни слова.
В другом бараке автор нашел пленных англичан вместе с французами. Какая разница в физиономиях! Все были белокурые, некрасивые, в шапках, совершенно похожих на наши франтовские ямщицкие, с короткими полями. Напереди был приткнут нумер. Один был в красной куртке с белыми петлицами и в голубом нижнем платье, другие в черных шинелях, похожих на французские. Красный всё расхаживал, присаживался на разные кровати, а те два занимались писанием письма.
‘Вы сходите на перевязочный пункт, в город! — сказал автору Долгорукий. — Там Пирогов, когда он делает операцию, надо стать на колени’. Выписываем эти слова, чтобы присоединить к ним наше удивление к благородной, самоотверженной и столь благодетельной деятельности г. Пирогова, — деятельности, которая составит одну из прекраснейших страниц в истории настоящих событий. Одно из самых отрадных убеждений, что всякая личность, отмеченная печатью гения, в то же время соединяет в себе высочайшее развитие лучших свойств человеческой природы, — эта истина как нельзя лучше оправдана г. Пироговым, покинувшим свой пост под Севастополем только после долгой, тяжкой и изнурившей его силы деятельности, имевшей результаты — неоценимые, невознаградимые! Это подвиг не только медика, но и человека. Надо послушать людей, приезжающих из-под Севастополя, что и как делал там г. Пирогов! Зато и нет солдата под Севастополем (не говорим об офицерах), нет солдатки или матроски, которая не благословляла бы имени г. Пирогова и не учила бы своего ребенка произносить это имя с благоговением. Пройдет война, и эти матросы, солдаты, женщины и дети разнесут имя Пирогова по всем концам России, оно залетит туда, куда не заглядывала еще ни одна русская популярность… Если есть в настоящее время личности, которым сердце отдает охотно и безраздельно лучшие свои симпатии, то, конечно, к таким личностям принадлежит г. Пирогов. Припоминая и соображая его прекрасную и неутомимую деятельность, приходишь к убеждению, что слова: ‘бескорыстное служение Добру и Науке’, столь часто и легкомысленно повторяемые, не всегда же одна пошлая фраза… иногда заключают они в себе великий и благородный смысл!
Осмотрев бараки, автор воротился домой и вечером наблюдал полет неприятельских бомб, пускаемых в город.’ Эти же бомбы разбудили его очень рано поутру, он подошел к окну: на улице уже двигался народ, не обращая никакого внимания на бомбы. Только двое стоявшие на противоположном тротуаре, по-видимому купцы, взглядывали вверх всякий раз, как слышался взрыв, и крестились, потом опять начинали разговаривать.
Затем автор начинает посещать бастионы. Описание их подробно и, должно думать, верно, но после художественного описания 4-го бастиона в статье Л. Н. Т. ‘Севастополь в декабре месяце’ оно показалось бы читателям ‘Современника’ несколько бледным, и потому мы его пропускаем, повторив только следующие слова г. Б.: ‘О, если б написать историю этих бастионов, не вычеркивая ни одного дня, не стирая ни одной черты, сколько умиляющего, поучительного, исторгающего слезы было бы на ее страницах!’ Но мы думаем, что читателю, верно, будет любопытно взглянуть во внутренность мины. Вот как автор спускался туда. Он пошел с одним офицером, нагнувшись, сперва в полусвете, потом в совершенных потьмах. Когда слышно было, что кто-то идет навстречу, кричали ‘Держи налево’ или ‘направо’, чтобы не столкнуться. Но было так узко, что всегда задевали друг друга. Наконец автор устал и пополз на руках и коленях. Товарищ отделился от него далеко, ему был слышен только его голос: ‘Держи налево, направо!..’ — вдруг автор почувствовал под руками воду: надо было встать. Мина шла _у_же и _у_же. Сперва он ощупывал по бокам доски и столбы, но потом всё это кончилось: пошел голый земляной коридор. Тягостное чувство испытывает непривычный человек под этими тесными сводами, что-то сдавливающее, удушающее. Автор дошел до того места мины, где наша галерея сошлась с неприятельскою. Тут зажжен фонарь и сидят на полу солдаты. Автор видел неприятельские работы. Их мины немного шире, больше нет никакой разницы. Говорят, встретясь с нами, они бросили копать и ушли. Тут поставлена большая воронка с порохом и засыпана землей. Отдохнув, поворотили назад. Хотелось скорее вылезть из этого длинного гроба. В конце, уже близко к выходу, товарищ пригласил автора зайти к штабс-капитану Мельникову, заведывающему минными работами, в его нишь, которая устроена тут же в мине. Из гроба автор очутился в довольно порядочной комнате, увешанной коврами. Посреди стоял столик и кипел самовар. Но стенам шли земляные диваны, тоже покрытые коврами. Подле одной стены была печь, ростом с человека, не доходившая до потолка. На ней, сверху, лежали разные тетради, бумаги, чертежи и — ‘Мертвые души’…
Хозяин и вместе создатель этой комнаты, — молодой человек, украшенный георгиевским крестом, — прозван в шутку моряками ‘обер-крот’.
Автору показывали также церковь, устроенную в каземате. В большой мрачной комнате, уставленной ружьями, заваленной амуницией, сияла лампадами одна небольшая частица стенки, покрытая образами, — это был иконостас бастионной церкви. Бомба пробила в одном месте потолок, но, не повредив ничего, даже не ранила никого из солдат, находящихся тут постоянно. Всех их человек десять. Здесь говела на первой неделе команда бастиона. Бомбы и ракеты вообще не разбирают, куда опускаться. Так, однажды автор спал в своем нумере, как вдруг над домом разразился удар. Раздался взрыв, подобный взрыву бомбы, полетели жужжащие верешки и зазвенели стекла. В коридоре поднялись шум и беготня. Автору лень было встать и осведомиться тотчас, в чем дело. Утром оказалось, что это была ракета, ударившая в старый нумер. Она пробила часть крыши у самого края, потом капитальную каменную стену насквозь, стол а зарылась в мешке с овсом. В соседних нумерах лопнули все стекла, в занимаемом автором, четвертом, ни одного. На диване подле стола, который пробило, спал денщик. Его не задело.
— Испугался ли ты? — спросили его.
— Нет, только проснулся, — отвечал он, — значит, не моя смерть.
Заметим эту черту, довольно общую в русском солдате и вообще в нашем народе. Русский солдат полагает, что от своей пули не спрячется, и на этом основании часто доводит свою неосторожность до крайней степени. Это вы беспрестанно замечаете, читая письмо г. Б. В одном месте он прямо говорит: ‘Вообще наши <...> неосторожны. Когда нужно идти траншеями, идут где случится, попрямее, часто высовываются из-за валу. Или уж так смело создан русский человек?’ Смелость смелостью, но дело идет в настоящем случае, собственно, об увеличении шансов быть убитым или раненным, тот же г. Б. говорит о французах следующее: ‘Я взглянул в отверстие щита у одного орудия (с 5-го бастиона): далеко в поле шел едва заметный желтый вал, сливаясь с грунтом земли, — это были траншеи неприятелей. Местами выскакивает дымок, выстрел из штуцера, но без звука, — и только. Больше никакой жизни, никто не показывается из-за вала, и не веришь, что там много народу. А между тем смерть поминутно несется из-за этого безжизненного вала… Французы очень осторожны. Впоследствии я глядел на их траншеи по целым часам: ничего, кроме вала’. Мы думаем, что, не нуждаясь в уроках храбрости, русскому солдату не худо бы занять у французов этой благоразумной осторожности, и г. Б. напрасно приходит в восхищение от убеждения своего проводника: ‘Э! ваше благородие! которая пуля наша, от ней нигде не схоронишься!’ В этой логике более героизма, чем здравого смысла, и нам она именно потому не нравится, что из-за нее может погибнуть напрасно не один храбрый. Кстати о пулях. Любопытны шутливые названия, которыми окрестили их русские солдатики. Однажды г. Б., удивленный каким-то особенным звуком пули, спросил: ‘Точно ли это пуля?’ — ‘Точно так’. — ‘Отчего же она так странно свистит?’ — ‘Да это молоденькая’. ‘Молоденькими’ солдаты называют пули Минье, с чашечками. ‘А это какая?’ — ‘Это лебедушка’. Так называют они пулю глухую, без чашечки, с небольшой впадиной…
Мы проследили с читателем всю статью г. Б. и повторяем, что она весьма любопытна.
Затем — мы откланиваемся вам, читатель!

Надолго? — Навсегда, быть может.

Каков бы ни показался вам случайный наш голос, раздавшийся среди привычных и, быть может, более приятных вашему сердцу голосов, мы просим вас думать, что этот голос принадлежит людям, горячо любящим свою литературу и еще более свое отечество…

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

Варианты наборной рукописи ЦГАЛИ

С. 144.
29 Теперь мы можем перейти к журналам. / Теперь мы можем перейти к нашей <журналистике>.
35 ‘…читатель думает / ‘Впрочем, читатель думает
С. 146.
1-2 подельнее обыкновенного фельетонного содержания. / подельнее и поблагороднее обыкновенного фельетонного содержания.
8-18 Фраза: Учите нас ~ недостаток таланта.— следовала после фразы: ‘Таланты от бога’ ~ благородно мыслящего и чувствующего.
9-10 укореняйте в нас уважение к доброму и прекрасному / укореняйте в нас уважение ко всему прекрасному и честному
12-18 обнажайте и преследуйте ~ недостаток таланта. / обнажайте и преследуйте подобные явления во имя [дела и чести и] совести, человеческого достоинства, растолковывайте нам наши обязанности человеческие и гражданские, старайтесь расширить их, распространить в большинстве массу здравых, честных, дельных и благородных понятий, и мы простим вам недостаток таланта.
20-21 он вправе надеяться, что встретит в каждом/он вправе ожидать в каждом
22 После: благородно мыслящего и чувствующего. — начато: Да, таланты от бога, но ежели уж взялись вы говорить с публикой, быть постоянным [беседчиком ] посредником между ею и литературою, то говорите [ей о том] с него языком достойным ее. И в этом отношении
34-35 В ‘Библиотеке для чтения’ ~ три статьи / а. Начато: Говоря о ‘Библиотеке для чтения’ и случайности, господствую<щей> в ее редакции касательно выбора статей, мы считаем долгом б. Кстати, заговорив о случайности, господствующей в ‘Библиотеке для чтения’ касательно выбора материалов, мы считаем долгом указать на помещенные недавно в этом журнале три статьи
38-39 После: вот какова должна бы быть русская критика! — Едва ли нужно говорить, что статейка в ‘Библиотеке для чтения’, остановившая наше внимание, есть явление в этом журнале совершенно случайное. <>
С. 146—147.
37-1 Вот статьи ее к родному слову, к искусству! / а. Начато: Вот статьи, каких мы желали бы как можно более в русской критике. ‘Умно, благородно, верно, горячо’ [— повторим вслед за одним известным нашим писателем — в письме к нам]. Совершенно согласны с сим суждением, прибавим, что нам известен их автор: это один из даровитых русских писателей и у этого писателя не много найдется б. Автор статей этих — один из даровитейших русских писателей [А. В. Дружинин] — г. Дружинин, но и у этого писателя не много най<дете> вы произведений, которые [выливались бы так из души, так] [исполнены] проникнуты были [любовью ко всему] разумною и благородною любовью к великому русскому поэту, пониманием его произведений, но от которых веяло бы такой прекрасной и разумной любовью к родному русскому слову, к искусству! <фраза нрзб> <>
39-2 ‘Умно, благородно ~ кто еще не прочел их. вписано
С. 147.
6 целую тысячу / целую сотню
11 об этом романе. / а. об этом романе, достойном серьезного разбора не по достоинств<у> своему (оно ничтожно), а по направлению автора и его намерению, б. об этом романе, заслуживающем серьезного разбора если не по своим достоинствам (их немного), то по направлению и намерению автора. <>
12-13 роман Диккенса ‘Тяжелые времена’ / превосходный роман Диккенса ‘Тяжелые времена’
15 роман Жоржа Санда ‘Лора’/ довольно посредственный роман Жоржа Санда ‘Лора’
22-25 в романе Диккенса ~ эта положительность, фактичность / В романе Диккенса вы видите преобладание той положительности, с которою вздумал бороться сам автор, защищая нежные и идеальные стороны человеческой природы. Эта положительность, практ<ичность>
30 материальную причину / почти материальную причину
С. 147-148.
44-6 Словом, во всем и везде — практичность ее проникнут названный нами роман французской писательницы!/ а. Начато: Какая разница с этим вольным, безотчетливым и горячим, может быть, даже не всегда оправдываемым холодным рассудком стремлением ко всему возвышенному, прекрасному, к идеалу, с этим стремлением, которое вы встретите у Жорж Санд! Не филантроп, не моралист, перед Вами человек такой же, как и вы, которому б. Словом, на всё смотрит автор с точки зрения практической необходимости, всё, чего бы ни коснулся on, важно или не важно в глазах его по тому, может ли оно улучшить благосостояние [человека] людей, [утвердить] упрочить человеческое согласие, или наоборот.
С. 148.
10-12 Нет! если необходимы и благотворны такие романы, как роман Диккенса а романы, о которых мы теперь заговорили / Нет! нужны и такие романы, какие писывала и нынче еще пишет Жорж Санд
14-15 из благородной и высокой природы автора / из благородной и возвышенной природы автора
16-17 и, в тоске неудовлетворенной жажды / и, в избытке жажды
18-19 меткой наблюдательностью в романе Диккенса / меткой наблюдательностью автора в романе Диккенса
20 счастливое сочетание /счастливое соединение
24-27 никогда не подействует подобное произведение на сердце ~ такой горячей жаждой деятельности/никогда не подействует такое произведение на молодое, свежее сердце так благотворно, как подействует на него роман, идеализирующий действительность, никогда не наполнит оно этого сердца таким избытком благородных ощущений, такой чистой, горячей жаждой высшей деятельности
28-29 в идеальной стороне человека видит не подспорье его материальному благу, но условие / в идеальной стороне человека видит не одну необходимость для его материальн<ого> благ<а>, а условие
33 умным и честным трактатом/умным и честным сочинением
39 Впрочем, еще пламеннее / Но еще пламеннее
40-43 ибо Теккерей ~ несравненно глубже Диккенса, несмотря на отсутствие в его романах чувствительности вписано на полях
С. 149.
7 После: прочесть оба эти романа — один вслед за другим
10-12 за потерянное время ~ перенестись мыслию! / за время, употребленное на чтение ‘Тяжелых времен’, ‘Лора’ напомнит ему впечатления и стремления юности, [к которой редкий человек не рад бывает перенестись] к которой никогда не скучно переноситься мыслью.
15-16 Переходим к ‘Отечественным запискам’ ~ г-жи Волковой / Переходим к ‘Отечественным запискам’, которые в VII своем No выводят на сцену новую деятельницу на поэтическом поприще, г-жу Волкову
25-26 не всякое происшествие хорошо для рассказа / не всякое происшествие годится в рассказ
34-36 рассказано стихами ~ и названо ‘Бурлак’. / рассказано стихами, и по тону, и по фразам не совсем принадлежащими г. Никитину: некоторые подробности просто повторенье из чужого стихотворения, — и названо ‘Бурлак’.
41-42 живущего в народной среде / живущего среди народа и не лишенного некоторого дарования
43 о лице / о труженике
С. 150.
26 После: в ученых статьях — начато: появляющихся почти
33-32 и ту неправильность в языке и изложении, которой отличаются / и то неряшество в языке и изложении, которым отличаются <>
С. 151.
2-4 Теперь этот период ~ литературным журналом. / Теперь этот египетский период науки в России, слава богу, прошел: наука не пренебрегает уже литературным журналом, — но, к сожалению, она переносит еще в него свое университетское изложение. А для журнала нужна не одна любовь к науке, но и любовь к читателям, [то есть] другими словами, нужно горячее желание сделать их [прича<стными>] участниками того великого, прекрасного или полезного, которое составляет сущность каждой науки. Ученый в русском обществе есть прежде всего учитель, наставник, руководитель. Он должен спускаться, наклоняться до русской публики — и мало будет проку, если в наставнике не будет любви к своим ученикам. <>
С. 153.
36 пословица/драма<тическая> пословица
37-38 Мы не вовсе чужды симпатии к дарованию г-жи Ольги Н *, и нам / Мы чувствуем симпатию к дарованию г-жи Ольги Н *, и потому нам
43 стоит только взять / стоит только придумать
46-47 о метком воспроизведении действительности / Начато: о метком и ярком проявлении
48 к чему всё это / к чему столько забот
С. 154.
11-12 с истинно аркадскою наивностию / с величайшею наивностию
С. 155.
5 иного кушанья / иного блюда
7 обманчива / ошибо<чна>
16-17 одна газета, обыкновенно не одобряющая ничего печатаемого в ‘Современнике’ / одна газета, обыкновенно бранящая сплошь всё печатаем<ое> в ‘Современнике’
19-20 недобросовестности критики / недобросовестности нашей критики
26-27 возбуждающая невольную симпатию / Начато: невольно возбуждающая
31 После: с новым женским талантом. — Читатели наши поймут, почему нам тяжело было видеть несправедливость журналов к первому и такому значительному произведению г-жи Нарской.
34-35 После: царю Михаилу Феодоровичу’. — начато: а. Жалоба состоит в том б. Князь жаловался, что, придя к своему господину
35-36 Боярский сын Данило Низовцев (жалуется князь) ~ (в светлое воскресенье) / Начато: Боярский сын Данило Низовцев (говорит князь) во светлое воскресение
С. 156.
18-20 Почему, наконец, сам Данило Низовцев ~ случайностью? / Почему, наконец, сам Данило Низовцев видит в поступке своем нечто как бы нехо<рошее> и старается объяснить его случайностью?
26 Она отличается / Статья эта отличается
28-29 г. Б. прибыл в Севастополь из Кишинева / Г. Б., выехав из Кишинева 5 февраля, прибыл в Севастополь
29-31 в первую же ночь, проведенную на северной стороне, в палатке Александра Ивановича (военного маркитанта), разбужен был / в первую же ночь, проведенную там, разбужен был
38-39 Напившись чаю у маркитанта ~ в город./Начато: [Когда] Напившись чаю у маркитанта, автор пришел в сарай, где поджидали его солдаты, которые должны были перевезти его
С. 157.
1 два зуава / три зуава
9 и он шевелил рукой. / и он еще шевелил рукой.
12-13 Покинув это тяжелое зрелище ~ поселился в гостинице Шнейдера. / Затем автор переправился в город и по счастливому случаю отыскал себе номер в гостинице Шнейдера, где все нумера были заняты.
12 Покинув это тяжелое зрелище вписано на полях карандашом
22-25 (Барак — длинное каменное строение ~ свои вещи.) вписано на полях
25 Автор / Он
С. 159.
23 г. Пирогова / великого русского ученого
25-32 Одно из самых отрадных убеждений ее неоценимые, невознаградимые! / Начато: Одно из отрадн<ейших> убеждений, что всякая личность, одаренная присутствием гения, непременно должна заключать в себе и высочайшее родство с человечеством, соединять в себе высочайшее развитие прекраснейших свойств человеческой природы — [эта отрадная истина — находить себя в великодушии, готовности жертвовать собою для ближнего ] — эта прекрасная истина как нельзя лучше подтверждается деятельностью г. Пирогова, покинувш<его> свой пост под Севастополем только после долгой, тяжкой и изнурившей его силы деятельности, имевшей своим результатом тысячи
33-34 Надо послушать людей ~ г. Пирогов! вписано на полях
35-36 нет солдатки или матроски / нет матроски или солдатки
37-38 не учила бы своего ребенка произносить это имя с благоговением. / не учила бы произносить его имя с благоговением. Далее начато: Если есть в наше время личности, на которых отрадно
38-40 Пройдет войнам разнесут имя Пирогова по всем концам России ~ куда не заглядывала еще ни одна русская популярность… / Пройдет война, и эти воины, эти женщины и дети разнесут имя врача-благодетеля по всем концам России…
С. 159-160.
41-5 Если есть в настоящее время личности ~ великий и благородный смысл! / Если есть в настоящее время личности, замечательные по бескорыстному служению Науке и Добру, личности, которым сердце отдает охотно и безраздельно лучшие свои симпатии, то конечно к числу таких личностей принадлежит г. Пирогов! [Перебирая в уме ] Припоминая и соображая его прекрасную и неутомимую деятельность, приходишь к отрадному заключению, что слова: бескорыстное служение Добру и Науке, — слова, столь часто и легкомысленно повторяемые, — [не есть лишь фраза] могут быть иногда и не фразой … и тогда заключают они в себе великий и благород<ный> смысл.
С. 160.
8 Эти же бомбы разбудили его / Гром их разбудил его
15-16 художественного / мастерского
18 После: несколько бледным — новых черт оно не представляет
23-25 Но мы думаем, что читателю ~ Он пошел / Читателю, верно, будет любопытно [погрузиться с автором] опуститься в мину. Вот как это происходило. Автор пошел вдвоем
С. 161.
14-15 Автору показывали также церковь, устроенную в каземате. / Автор был также в церкви, где молятся защитники Севастополя. Церковь эта устроена в каземате. <>
21-22 Здесь говела на первой неделе команда бастиона. / Здесь говела на прошлой неделе команда бастиона, но после этого было приказано командующим войсками есть скоромное, вследствие испрошенного на то разрешения Святейшего синода. <>
32 четвертом вписано на полях карандашом
33 денщик / денщик офицера
37-38 черту, довольно общую в русском солдате и вообще в нашем народе./ черту, довольно общую как в русском солдате, так и вообще в нашем народе.
С. 162.
1-2 но дело идет в настоящем случае / но теперь тут дело идет
2 в настоящем случае вписано карандашом
16 от убеждения / а. от выкрика б. от восклицания
18-19 Перед: В этой логике более героизма — начато: Эта логика едва ли сообразна
23 г. Б. / г. Берга
34-35 и, быть может, более приятных вашему сердцу / и, быть может, милых вашему сердцу
37 и еще более свое отечество… / и еще более сво<ю> родину…

КОММЕНТАРИИ

ЗАМЕТКИ О ЖУРНАЛАХ

1855-1856

‘Заметки о журналах…’ писались с июля 1855 по май 1856 г., в самый интенсивный период критической деятельности Некрасова.
Традиция жанра журнальных обозрений восходила к В. Г. Белинскому. После его смерти обзоры текущей литературы в конце 1840—начале 1850-х гг. вели в ‘Современнике’ А. В. Дружинин (‘Письма Иногороднего подписчика…’) и И. И. Панаев (‘Заметки и размышления Нового поэта о русской журналистике’). Однако в отличие от Белинского эти авторы предпочитали легкую фельетонную манеру изложения. Некрасов, поставив своей целью возродить традиции обозрения, каким оно было при Белинском, задумал единый цикл журнальных обзоров, в которых он предполагал высказаться по важнейшим общественно-литературным вопросам времени (см.: Скатов Н. Н. Н. А. Некрасов — литературный критик. — В кн.: Н. А. Некрасов. Поэт и гражданин. Избр. статьи. М., 1982, с. 16—17, Крупышев А. М. Литературно-критическая программа Н. А. Некрасова в ‘Заметках о журналах’. — В кн.: Некрасовские традиции в истории русской и советской литературы. Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 75. Ярославль, 1985, с. 29—36).
В осуществлении этого замысла принимали участие В. П. Боткин и Н. Г. Чернышевский. Так, над ‘Заметками о журналах за июль месяц 1855 года’ Некрасов работал вместе с Боткиным, над ‘Заметками о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года’ — вместе с Боткиным и Чернышевским, ‘Заметки о журналах за апрель 1856 года’ и ‘Заметки о журналах за май 1856 года’ писались при участии Чернышевского.
Вопросы атрибуции решаются на основании следующих данных.
1. Свидетельство Некрасова в записи его сестры А. А. Буткевич: ‘Я писал одно время ‘Заметки о журналах’ (в 1855 или 1854 и <18>56 год<ах>). Эти статейки можно отличить, потому что я их, для отличия от других, начинал словами ‘Читатель…» (ПСС, т. XII, с. 24). Ср. запись (правда, неточную) в составлявшемся самим Некрасовым списке его прозаических произведений: ‘Журн<альные> заметки 1856 (семь статеек)’ (ГПБ, М. 5766.6, л. 4).
2. Сведения об авторстве Чернышевского, имеющие своим источником работу, которая была проделана его сыном М. Н. Чернышевским по наборным рукописям и корректурным листам журнала ‘Современник’ (см.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. II, III. СПб., 1906, ср. также списки статей Чернышевского, составленные им самим: Чернышевский, т. XVI (доп.). с. 636—646, 745—749, и, кроме того: Боград Совр., с. 39—42).
3. Сведения об авторстве Боткина, извлекаемые из переписки Некрасова с Боткиным (см. ниже, в комментариях к отдельным статьям).
Во всех конкретных случаях авторство отдельных эпизодов, частей журнальных обозрений, написанных Боткиным или Чернышевским, отмечается в комментариях, а в настоящей книге публикуется только собственно некрасовский текст. Исключение представляют ‘Заметки о журналах за июль месяц 1855 года’, в которых воспроизводится и текст, принадлежащий Боткину (с соответствующей оговоркой), поскольку он был написан в значительной мере в соответствии с замыслом Некрасова и подвергнут им существенной правке.
Полагая возможным, таким образом, опубликовать эту статью в основном корпусе тома, редколлегия издания признает всю сложность и спорность вопроса об авторстве ‘Заметок о журналах за июль месяц 1855 года’. Основанием такого решения служит текстологический анализ найденной А. Я. Максимовичем в 1946 г. рукописи, часть которой написана рукой Некрасова, а часть — рукой Боткина. Обе части возникли в результате совместного обсуждения. Часть рукописи, написанная Боткиным, перебелена. По-видимому, ей предшествовал не дошедший до нас черновой автограф, в котором была значительная правка Некрасова (ср.: Блинчевская М. Я. Некрасов и молодой Чернышевский. — РЛ, 1972, No 3, с. 103—104). Здесь звучит явно некрасовская мысль: ‘Нет науки для науки, нет искусства для искусства, — все они существуют для общества…’ (наст. кн., с. 151), ср. аналогичное высказывание в письме Некрасова к В. П. Боткину от 16 сентября 1855 г.: ‘Станешь ли служить искусству — послужишь и обществу, и, наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству’.
Настоящему изданию предшествовала публикация цикла ‘Заметки о журналах…’ А. Я. Максимовичем, включившим в него девять статей (обзоры за июль, сентябрь, октябрь, ноябрь 1855 г., за декабрь 1855 и январь 1856 г., за февраль, март, апрель, май 1856 г. — см.: Максимович А. Я. Заметки о журналах, несобранный литературно-критический цикл Некрасова. — ЛН, т. 49—50. с. 225— 232). Отрывок из обзора за май 1856 г. — отзыв о комедии В. А. Соллогуба ‘Чиновник’ — был приписан Максимовичем Некрасову вслед за А. Н. Пыпиным (Пыпин, с. 232) Максимович но учел свидетельства Чернышевского, который писал Некрасову по этому поводу: ‘Львов (который написал разбор ‘Чиновника’ соллогубовского…)’ (Чернышевский, т. XIV, с. 341). Речь идет о начинающем тогда писателе Н. М. Львове (1821—1872). Ср. также библиографическую справку, опубликованную в ‘Русском художественном листке’ (издававшемся В. Ф. Тиммом): ‘Первым из написанных его <Н. М. Львова> произведений была статья ‘Несколько слов о комедии ‘Чиновник’ (из ‘Записок чиновника’)’ помещенная в ‘Современнике’ за июнь 1856 г.’ (1858. 1 марта, No 7). В ‘Заметках о журналах за май 1856 года’ Некрасову могло принадлежать лишь вводное замечание. Редколлегия настоящего издания в соответствии с признаком, указанным Некрасовым (тексты, начинающиеся словом ‘Читатель…’), считает возможным включить этот фрагмент в данную книгу. В остальной части статьи, написанной Львовым и Чернышевским (разбор материалов журнала ‘Русская беседа’), участие Некрасова могло быть только редакторским. В ПСС, т. IX небольшая вводная часть из последнего обзора в ‘Заметки о журналах…’ не вошла.
Цикл журнальных обозрений открывается ‘Заметками о журналах за июль месяц 1855 года’, в известной мере определившими характер и направление последующих ‘Заметок о журналах…’ Некрасова.

1855

ЗАМЕТКИ О ЖУРНАЛАХ ЗА ИЮЛЬ МЕСЯЦ 1855 ГОДА

Печатается по тексту первой публикации с восстановлением цензурных исключений по наборной рукописи.
Впервые опубликовано: С, 1855, No 8 (ценз. разр. — 31 июля, выход в свет — 20 авг. 1855 г.), отд. V, с. 258—276, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: Собр. соч. 1930. т. III.
Наборная рукопись, совместный автограф Некрасова и В. П. Боткина (рукой Некрасова: ‘Читатель, вопреки вашим постоянным фельетонистам ~ Итак, хороших стихов нет в ‘Отечественных записках», ‘В двух последних книжках ‘Москвитянина’ (8 и 9) ~ горячо любящим свою литературу и еще более свое отечество…’, рукой Боткина: ‘Лучшая статья в этом нумере ‘Отечественных записок’ принадлежит г. Кудрявцеву, ~ поздравить русскую публику с новым женским талантом’), — ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 38 (первые два листа отсутствуют).
В тексте, написанном рукой Боткина, правка почти отсутствует. Некрасовская часть рукописи содержит довольно значительную правку, пометы Некрасова, обращенные к наборщикам (‘Ставить ‘ у каждой строки’, ‘Здесь конец выписки, окончание фельетона будет прислано завтра’, ‘Вставка’, ‘После вставки’, ‘Окончание пришлю завтра. Некрасов’, ‘Смотри на особом листке— поместить в текст’), и ряд его указаний наборщикам относительно цитат: ‘Набирай с печатного, стр. 86, 87, 88’, ‘Набирай с печ<атного>, No 9, стр. 103 и 104′. Указания эти касаются изложения содержания очерка Н. В. Берга ‘Десять дней в Севастополе’ (М, 1855, No 9, отд. I, с. 69—128), представляющего собой монтаж цитат с очень незначительной правкой Некрасова (см. об этом: Гин М. М. Статья Н. В. Берга ‘Десять дней в Севастополе’ и ‘Заметки о журналах за июль месяц 1855 года’ Некрасова. — Некр. сб., IX, с. 117—118). Правка, очевидно, производилась Некрасовым непосредственно в тексте ‘Москвитянина’.
В письме Некрасова к Боткину от 1 сентября 1855 г. содержится упоминание о цензурных изъятиях из эпизода о ‘Дневнике чиновника’ С. П. Жихарева: ‘Милейший Боткин, вероятно, тебя рассердила вымарка о Жихареве в нашем фельетоне…’. Эти цензурные пропуски в наст. кн. восстанавливаются по рукописи (см., например, с. 152, строки 3—17). Изъят цензурой был также текст о ‘необходимости’, побуждающей помещать в журналах слабые и посредственные статьи (с. 146, см. об этом: Егоров Б. Н. А. Некрасов и В. П. Боткин. (Новые материалы). — ВЛ. 1964, No 9, с. 252-253).
Значение этой и последующих статей Некрасова из цикла ‘Заметок о журналах…’ заключалось в том, что здесь впервые после мрачного семилетия 1848—1855 гг. был поставлен вопрос о состоянии и задачах русской литературы и литературной критики в новых условиях общественного подъема. ‘Заметки о журналах…’ положили начало большой дискуссии на эти темы, в которой приняли участие крупнейшие органы русской журналистики тех лет (см.: ОЗ, 1855. No 10, отд. IV, с. 104—107, анонимный автор, по-видимому С. С. Дуцышкин, СПбВ, 1855, 20 сент., No 204, с. 1070—1071: 1856. 26 янв., No 21, с. 111. автор — В. Р. Зотов, П, 1856. No 2. отд. IV, с. 2, БдЧ, 1856. No 1, отд. VI, с. 1—22. автор — О. Колядин (А. И. Рыжов)).
В критике не раз отмечалась идейная близость комментируемой статьи трактату Н. Г. Чернышевского ‘Эстетические отношения искусства к действительности’ (1855). Некоторые (В. Р. Зотов, С. С. Дудышкин) упрекали автора статьи за эту близость. Показателен факт, сообщенный самим Некрасовым в его автобиографической заметке: ‘Я писал одно время заметки о журналах. <...> Антонов<ич> принял одну за статью Чернышевского — и наделал оттуда выписок, хваля Чернышевского косвенно. Я ему сказал, что статья моя, он свою так и оставил,— не оговорил’ (ПСС, т. XII. с. 24). Эти слова некоторое время никак не комментировались. Между тем Некрасов имел в виду статью М. А. Антоновича ‘Глуповцы в ‘Русском слове» из цикла ‘Литературные мелочи’, опубликованную за подписью ‘Посторонний сатирик’ в ‘Современнике’ (1865, No 2, ‘Современное обозрение’, с. 367—386), где обильно цитируются приписываемые Чернышевскому ‘Заметки о журналах за июль месяц 1855 года’ (см.: Гин М. М. Современники об идейной близости Некрасова и Чернышевского. — В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования, материалы. Вып. 5. Саратов, 1968, с. 176—178). То обстоятельство, что Антонович не счел необходимым внести исправления даже после указания Некрасова, весьма знаменательно: видимо, он был убежден, что приведенные им выписки из статьи Некрасова вполне соответствуют взглядам Чернышевского.
С. 142. …до недавних честных деятелей — славных и обойденных почему-либо славой, сошедших в могилу на наших глазах… — Речь идет о В. Г. Белинском, имя которого с 1848 по 1856 г. запрещено было упоминать в печати.
С. 142—143. Кто не встречал теперь в обществе людей ~ для которых ~ решены уже все вопросы жизни…— С этим осуждением общественного индифферентизма (‘так называемой положительности’) перекликаются стихи о ‘мудрецах’ из ‘стана безвредных’ в стихотворении ‘Поэт и гражданин’ (наст. изд., т. II, с 8—9, см. об этом: Гин М. От факта к образу и сюжету. М.. 1971, с. 116—119).
С. 143. …касаясь до всего слегка… — Измененная цитата из ‘Евгения Онегина’ А. С. Пушкина (гл. 1, строфа V). У Пушкина:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка.
С. 143. …напомним повесть г. Тургенева ‘Затишье’…— Повесть И. С. Тургенева ‘Затишье’ была опубликована в ‘Современнике’ (1854, No 9).
С. 144. …события ~ когда гроза и сила их восходит на степень совершающихся, например, ныне)… — Имеются в виду события Крымской войны 1853—1856 гг.: осада Севастополя, военные действия в Кронштадте и на Кавказе.
С. 144. …(некоторым также должно пожелать и побольше образования и соответствующего таланту развития сердца и других человеческих сторон)… — Подобные недостатки Некрасов видел в А. Ф. Писемском (см. его письмо к Тургеневу от 21 октября 1852 г. и к Боткину от 16 сентября 1855 г.). Ср. аналогичное суждение об ‘удивительно малообразованных сотрудниках русских журналов’ в рассказе ‘Необыкновенный завтрак’ (1843) — наст. изд., т. VII, с. 311.
С. 144. …и да исчезнет навсегда ~ какая-то сдержанность или, вернее, осторожность, робость, может быть недостаток веры в собственный ум и сердце… — Ср. отзывы о Тургеневе и Писемском в переписке Некрасова с Боткиным. 24 ноября 1855 г. Некрасов писал Боткину о Тургеневе: ‘Умница-то он большой, но и ветрогон изрядный, и вывихнут сильно… Вырывая из себя фразерство, он прихватил и неподдельные живые цветы и чуть тоже не вырвал их! Всякий порыв лиризма его пугает, безоглядная преданность чувству для него невозможна. Всё проклятая боязнь расплыться!’. 27 ноября 1855 г. Боткин отвечал Некрасову: ‘…правда всё, что ты пишешь о нашем милейшем младенце <Тургеневе>. Не вошел он еще в собственную колею свою. <...> Мир Ермила <Писемского> — курятник по сравнению с миром Тургенева, но Ермило искренно верит в свой курятник, — и от итого дома в нем, а Тургенев живет словно на квартире’ (ГМ, 1916, No 9, с. 175).
С. 144. …очень порадовала нас страничка ~ no поводу компиляции г. Лукина ‘Об опеке и попечительстве’. — В. П. Лукин — юрист, автор работ ‘Опыт практического руководства к производству уголовных следствий и уголовного суда’ (1852), ‘Памятные книги полицейских законов’ (1857) и др.
С. 144—145. ‘…читатель думает он об обязанностях опекуна…’ — Цитата из статьи Лукина ‘Об опеке и попечительстве’ (БдЧ, 1855, т. 132, No 7, ‘Литературная летопись’, с. 9—11).
С. 145. …о них говорят с омерзением, как о пресловутом современном авантюристе на Западе см всего, что есть самого презренного и отталкивающего в XIX столетии. — Имеется в виду французский император Наполеон III (Луи Бонапарт. 1808—1873), пришедший к власти в результате переворота 2 декабря 1851 г. А. И. Герцен называл его ‘величайшим бандитом’ ‘новейших веков’ (т. X, с. 75).
С. 145. …тут есть истина поважнее той, что петербургское лето похоже на южную осень… — Скрытая реминисценция из ‘Евгения Онегина’ (гл. 4, строфа XI) А. С. Пушкина. У Пушкина:
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим.
С. 146. Учите нас быть лучшими, чем мы есть ~ встретит в каждом журнальном деятеле человека благородно мыслящего и чувствующего. — Ср. об этом в стихотворении Некрасова ‘Поэт и гражданин’ (1855—1856):
Будь гражданин! служа искусству,
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей Любви.
(наст. изд., т. II, с. 9)
С. 146. …три статьи под названием ‘А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений’… — Речь идет о статьях А. В. Дружинина, опубликованных в ‘Библиотеке для чтения’ (1855, No 3—5).
С. 146. ‘Умно, благородно, верно, светло и горячо!’ — Неточная цитата из письма Тургенева к Боткину от 17 июля 1855 г.: ‘Статью о Пушкине я прочел — с великим наслаждением. Благородно, тепло, дельно и верно’ (Тургенев, Письма, т. II, с. 282), ср. прямые упоминания о письме Тургенева в рукописных вариантах статьи (наст. кн., с. 290—291), см. также: Блинчевская М. Я. Некрасов и молодой Чернышевский. — РЛ, 1972, No 3, с. 104. Не принимая теории ‘искусства для искусства’ Дружинина, Некрасов солидаризировался с его общей оценкой творчества Пушкина как вечного, непреходящего явления искусства. Некрасов приветствовал присущее Дружинину понимание всеобъемлющей природы пушкинского дарования и мирового значения поэзии Пушкина, Дружинин заговорил об этом значении один из первых, одновременно увидев в поэте воплощение лучших качеств русского национального характера, ‘русской народности’ (см.: Скатов Н. Н. А. В. Дружинин — литературный критик. — В кн.: Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1983, с. 18—19). В письме к Дружинину от 6 августа 1855 г. Некрасов говорил по этому поводу: ‘Они <статьи о Пушкине> достойны человека, о котором писаны: они были бы прекрасны и заметны даже и в лучшую эпоху русской критики, чем теперешняя. В них виден не только знаток и мастер дела, но и благородно мыслящий человек — качество, столь редкое в теперешних авторах, т. е. в их писаниях. Я ужасно жалел, что эти статьи не попали в ‘Современник’, — они могли бы быть в нем и при статьях Чернышевского, которые перед ними, правда, сильно бы потускнели’.
С. 147. …начало романа ‘Кандидат в романисты’ ~ без разбору направленным как на то, что действительно смешно, так и на то, что составляет самую живую и светлую сторону русской литературы. — Имеется в виду памфлет-пародия анонимного автора ‘Кандидат в романисты и его роман’ (БдЧ, 1855, No 7—8). Направленный против писателей ‘натуральной школы’, памфлет высмеивал литературные чтения и современных литераторов — ‘толпу полударований-полупосредственностей’, которые ‘бросились на мужичину в надежде быть Тургеневыми’ (БдЧ, 1855, No 7, с 48, 57). ‘Кандидат в романисты и его роман’ вызвал критические отзывы в периодике (см.: ОЗ, 1855, No 10, отд. IV, с. 116—117, СПбВ, 1855, 22 дек., No 281, с. 1516).
С. 147. …роман Диккенса ‘Тяжелые времена’ ~ и роман Жоржа Санда ‘Лора’ (в ‘Библиотеке для чтения’). — Роман Ч. Диккенса ‘Тяжелые времена’ был опубликован в ‘Современнике’ (1855, No 5—8) и в ‘Библиотеке для чтения’ (1855, No 5—7), роман Ж. Санд ‘Лора’ — в ‘Библиотеке для чтения’ (1855, No 6, 7).
С. 147—148. Роман Диккенса превосходен ~ и, в тоске неудовлетворенной жажды, создающего прекрасные идеалы… — О ‘сандовском’ и ‘диккенсовском’ типах романов как о возможных на русской почве впервые писал Тургенев в статье о романе Евг. Тур ‘Племянница’ (1852) (Тургенев, Соч., т. V, с. 373). Для Некрасова это положение было одним из важных в его литературно-этической программе. Ср. его суждения о нравственном значении личности и творчества Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, Т. Н. Грановского (ПСС, т. X, с. 232—233, 254—255, 259).
С. 147. ‘Защитники взаимной пользы ~ и тогда гибель ваша неизбежна!’ — Цитата из романа Ч. Диккенса ‘Тяжелые времена’ <С, 1855, No 7, отд. I, с. 88).
С. 148. …еще пламеннее желали бы мы ей романов, какие пишет Теккерей… — Высокая оценка романов У. М. Теккерея ‘Английские снобсы’ (С, 1852, No 11, 12, прил.) и ‘Ньюкомы’ (С, 1855, No 9—12, прил., 1856, No 1—8, прил.) содержится в письмах Некрасова к Тургеневу от середины ноября 1852 г. и от 6 (18) декабря 1855 г.
С. 149. …’Лора’ напомнит ему впечатления и порывы юности, к которой всегда сладко перенестись мыслию! — Ср. с отзывом Некрасова о повестях Тургенева ‘Фауст’, ‘Яков Пасынков’, ‘Три встреч’!’ в письме к Тургеневу от 26 марта (7 апреля) 1857 г.: ‘… прошу тебя — перечти ‘Три встречи’, — уйди в себя, в свою молодость, в любовь, в неопределенные и прекрасные по своему безумию порывы юности, в эту тоску без тоски — и напиши что-нибудь этим тоном. Ты сам не знаешь, какие звуки польются, когда раз удастся прикоснуться к этим струнам сердца, столько гнившего, как твое, любовью, страданием и всякой идеальностью’.
С. 149. …в VII нумере ‘Библиотеки для чтения’ есть стихи, но между ними нет замечательных. — В рецензируемой июльской книжке ‘Библиотеки для чтения’ за 1855 г. были опубликованы три стихотворения Л. А. Мея: ‘Слепец’, ‘К Вакху’ и ‘К девушке’ (отд. I, с. 1—8, 45) — и два стихотворения М. Л. Михайлова: ‘Песня’ (‘Убаюкай, родная, больную меня…’) и ‘Из Корана’ (‘Из рода в род твой глас идет…’) (отд. I, с. 46).
С. 149. Когда среди толпы ~ души чистосердечной… — Сокращенная цитата из стихотворения И. П. Волковой (ум. 1901) (ОЗ, 1855, No 7, с. 1).
С. 149. Г. Гербелю мы не имеем ничего заметить по поводу его стихотворения ‘Прохожий’… — Н. В. Гербель (1827—1883) — поэт-переводчик, издатель-редактор, библиограф. Печатался в ‘Библиотеке для чтения’, ‘Отечественных записках’, ‘Современнике’. Оригинальные стихотворения Гербеля немногочисленны. Некрасов ценил его переводческую и издательскую деятельность.
С. 149. …г. же Никитину мы скажем, что не всякое происшествие хорошо для рассказа ~ о лице, избранном им в заглавие стихотворения. — Отзыв о стихотворении И. С. Никитина ‘Бурлак’ дает возможность понять, какое большое значение придавал Некрасов подлинной художественности, особенно когда речь шла о показе народной жизни. В этой же книжке ‘Отечественных записок’ опубликовано пейзажное стихотворение Никитина ‘Утро’ (отд. I, с. 3—4), которое, судя по отсутствию упоминаний о нем в статье Некрасова, также, очевидно, не удовлетворило его.
С. 149. …разгуляют их тоску Волги-матушки синие волны? — Перефразированные заключительные строки стихотворения Никитина ‘Бурлак’ (ОЗ, 1855, No 7, отд. I, с. 72).
С. 150—155. Лучшая статья в этом нумере ‘Отечественных записок’ ~ поздравить русскую публику с новым женским талантом. — Эта часть ‘Заметок о журналах…’ написана Боткиным (см. выше, с. 353, а также: Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984, с. 172—178).
С. 150. Лучшая статья в этом нумере ‘Отечественных записок’ принадлежит г. Кудрявцеву. ~ первая статья его о Данте ~ далеко уступает второй. — П. Н. Кудрявцев (1816—1858) — русский писатель, историк, общественный деятель, профессор Московского университета. Имеются в виду его статьи ‘Дант, его век и жизнь’ (ОЗ, 1855, No 5, 7, 1856, No 3), в которых изображено детство и юность Данте, дан очерк литературы и политической истории Италии XIII в.
С. 150. …о борьбе гвельфов с гибеллинами. — Гвельфы — политическая партия в Италии XII—XIII вв., отстаивавшая интересы демократических слоев общества, гибеллины — аристократическая партия сторонников императорской власти.
С. 150. Вот эту-то любовь к просвещению русских читателей, к популярному разъяснению им результатов, выработанных наукою, мы желали бы видеть в ученых статьях… — Исходя из просветительских задач, редакция ‘Современника’ стремилась, как было сказано в одном из объявлений об издании журнала, ‘сообщать более живости самому отделу науки, помещая в нем только такие статьи, которые с общедоступностью содержания соединяли бы легкость изложения’ (ПСС, т. XII, с. 140). На этой почве возникла полемика между ‘Современником’ и ‘Отечественными записками’, сторонниками ‘серьезных’ ученых статей. В одной из статей ‘Отечественных записок’ утверждалось, что в ‘Современнике’ ‘науки пишутся как повести, комедии — как водевили, критика — как смесь’ (1850, No 10, отд. VI, с. 295). См. ответ Некрасова на эти нападки (ПСС, т. XII, с. 146—155). Несомненный отзвук этой же полемики находим в стихотворении Некрасова ‘Деловой разговор’ (1851), где Подписчик заявляет Журналисту (редактору ‘Отечественных записок’ А. А. Краевскому): ‘…’Науки’ Так пишутся у вас, что просто вон из рук!’ (наст. изд., т. I, с. 86). Ср. также пародию ‘Отечественных записок’ ‘Сон для тех, кто рассказывает сны’ (1853, No 12, отд. VI, с. 121 — 122).
С. 151. Нет науки для науки, нет искусства для искусства ~ для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами жизни… — Это высказывание, содержащееся в части статьи, написанной Боткиным, принадлежит, по-видимому, Некрасову (см. выше, с, 353). Ср. у Чернышевского: »Искусство для искусства’ — мысль такая же странная в наше время, как ‘богатство для богатства’, ‘наука для науки’ и т. д. Все человеческие дела должны служить на пользу человеку, если хотят быть не пустым и праздным занятием’ (т. II, с. 271). Близость к идеям Чернышевского в ‘Заметках о журналах за июль месяц 1855 года’ отмечалась и в статье ‘Странное мнение о современной русской литературе’ (анонимного автора, по-видимому С. С. Дудышкина), опубликованной в ‘Отечественных записках’: ‘…в них <'Заметках о журналах...'> видны застарелое убеждение, заранее заданная самому себе мысль, к которой насильно подводятся все литературные явления, видна, наконец, другая, практическая сторона известной теории ‘Эстетических отношений искусства к действительности’, усыновленной критикой ‘Современника’ в разборе этой брошюры. Там доказывалось теоретически, что искусство не имеет другой цели, кроме подражания, утилитарности, здесь говорится, что на практике литература оказывается мелка и ничтожна’ (1855, No 10, отд. IV, с. 105).
С. 151. ‘Нет, если ты небес избранник ~ И мы послушаем тебя…’ — Цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘Поэт и толпа’ (1828).
С. 151. Эта вторая статья г. Кудрявцева о Данте ~ извлечение из недавно вышедших лекций покойного Фориеля о Данте… — О том, что статьи П. Н. Кудрявцева о Данте носят характер извлечений, не раз открыто говорилось в их тексте. Это, однако, не спасло их от упрека в компилятивности (см.: Григорьев Ап. Замечания об отношении современной критики к искусству. — М, 1855, т. IV, No 13. 14, Григорьев Ап. Полн. собр. соч., т. I. Пгр., 1918, с. 264—265). Основной источник второй статьи Кудрявцева о Данте — монография известного французского историка-медиевиста и филолога К.-Ш. Фориэля (1772—1844) ‘Dante et les origines de la litterature italienne’ (t. 1—2. Paris, 1854), опубликованная посмертно.
С. 152. …вот впечатление, какое произвел на нас ‘Дневник чиновника’… — ‘Дневник чиновника’ (ОЗ, 1855, No 7) — вторая часть большой книги мемуаров сенатора С. П. Жихарева (1787—1860) ‘Записки современника’. Отзыв Некрасова о ‘Дневнике’ по цензурным причинам был опубликован в ‘Современнике’ не полностью. ‘Несмотря на цензорское смягчение, — писал Некрасов Боткину 1 сентября 1855 г., — Жихарев всё-таки пришел в ярость и прислал Панаеву письмо, объявив, что не желает уж дать нам обещанной статьи. Черт с ней! Вот что значит говорить правду! Жих<арев> грозит еще напечатать ответ, хорошо бы! Можно бы тогда эту старую шельму поднять на смех!’. В появившемся вскоре ‘Письме к редактору ‘Современника» Жихарев обвинил официального редактора журнала И. И. Панаева в двуличии: ‘…имея такое невыгодное мнение о болтовне моей. Вы неоднократно превозносили ее мне в глаза’ — и потребовал объявить в ‘Современнике’, ‘что возвещенная вами без моего согласия статья ‘Вал и домашний спектакль у Г. Р. Державина’, принадлежащая к Дневнику, по требованию моему напечатана не будет’ (СПбВ. 1855, 6 сент., No 194).
Некрасов предложил Боткину ответить Жихареву. Боткин 22 сентября 1855 г. писал Некрасову: ‘… скажу тебе, что я вовсе не смыслю в полемике, и тем более и насмешке. Но, на всякий случай, посылаю тебе то, что я набросал. Состряпай из этого что тебе вздумается, а не годится — брось. Нельзя ли воспользоваться тем, что тогда было выброшено цензурой. У тебя это, вероятно, осталось в корректуре’ (ГМ, 1916, No 10, с. 97). Действительно, к письму Боткина был приложен его набросок-проект полемики с Жихаревым (ИРЛИ, 21125. CXLVб. 15, см. также: Боткин Б. П. Литературная критика. Публицистика. Письма, с. 292). Проведенное А. Я. Максимовичем сопоставление его с печатным текстом ответа Жихареву в ‘Заметках о журналах за сентябрь 1855 года’ показало, что Некрасов не воспользовался присланным ему наброском (см.: ПСС, т. IX, с. 751).
С. 153. ‘На литературном вечере у А. С. Шишкова он и усваивать их нашей словесности!» — Цитата из ‘Дневника’ С. П. Жихарева (ОЗ, 1855, No 7, с. 128-129).
С. 153. …пословица в драматической форме, соч<инение> г-жи Ольги Н*, под названием ‘Ум придет — пора пройдет’.— Ольга Н* — псевдоним писательницы С. В. Энгельгардт (1824—1894). Другая ее пословица ‘Не так живи, как хочется, а так. как бог велит’ была опубликована в ‘Современнике’ (1854, No 12). Отзыв ‘Современника’ вызвал у автора обиду. ‘На днях, к великому удивлению моему, — сообщал Боткин Некрасову 3 сентября 1855 г., — получил я письмо от Ольги Н., написанное и сочиненное, кажется, с великим старанием — и по-французски. Она, между прочим, говорит, что Панаев ‘очень окритиковал ее пословицу’ — и что тон его критики заставляет ее опасаться — заплатит ли ей ‘Современник’ деньги… Но представь мой ужас, когда, пожаловавшись на отзыв Панаева (!), она вдруг просит меня сказать ей мое мнение о ее пословице, прибавляя, что она оканчивает еще одну пословицу — и что это любимый род ее. Я решительно стал в тупик. Всего досаднее то, что Ольга Н. очень милая, добрейшая женщина, без претензий особенных. Как-нибудь отделаюсь. — а ты ответь мне, будешь ли к ней писать или нет’ (ГМ, 1916, No 9, с. 173). Некрасов 9 сентября ответил: ‘Вместе с этим письмом я написал письмо к Ольге Н. (так и быть, для избежания сплетен решено заплатить ей по 50 р.)’. Письмо Некрасова к С. В. Энгельгардт неизвестно. Письмо Боткина позволяет предположить, что отзыв об Ольге Н* написан им.
С. 154. …старая истина — для любви нет возрастов. — Перефразированная строка из ‘Евгения Онегина’ А. С. Пушкина. У Пушкина: ‘Любви все возрасты покорны’ (гл. 8, строфа XXIX).
С. 155. …повесть г-жи Нарской ‘Первое знакомство с светом’, ~ одна газета, обыкновенно не одобряющая ничего печатаемого в ‘Современнике’, отозвалась о ней дурно.— ‘Е. Нарская’ — псевдоним писательницы Н. П. Шаликовой (1815—1873), в 1855 г. в ‘Современнике’ были опубликованы ее повести ‘Первое знакомство с светом’ (No 6) и ‘Всё к лучшему’ (No 12), а также рассказ ‘Елена’ (No 10). Одна газета — ‘С.-Петербургские ведомости’, где первое из названных произведений было названо ‘плохой повестью, листов в семь, не имеющей ровно никакого значения и интереса’ (см.: Зотов В. Р. Русская журналистика. — СПбВ, 1855, 5 июля, No 145, с. 735). Газета выпускалась А. А. Краевским, издателем ‘Отечественных записок’, соперничавших с ‘Современником’. Комментируемый отзыв о Нарской, очевидно, также принадлежит Боткину, что удостоверяется его перепиской с Тургеневым. Ср. письмо Тургенева к Боткину от 9 июля 1855 г., в котором он обратил внимание на эту повесть (‘Первый женский свежий голос в нашей литературе’) и ответ Боткина от 10 июля 1855 г., почти: пословно повторенный в комментируемой статье (В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. 1851—1869. М.—Л., 1930, с. 57, 59—60).
С. 155—156. …’пришед ко мне, холопу твоему ~ и ударил меня по щеке да послал в тюрьму…’. — Цитата из ‘Челобитной…’ приводится с сокращениями (ср.: М, 1855, No 8, с. 119—120).
С. 156. Почему боярин Сулешев так оскорбился ~ (по которому, как замечает г. Погодин, виновным оказался битый)? — Имеется в виду следующее примечание М. П. Погодина к ‘Челобитной…’: ‘Это презабавная просьба: Низовцев на христосованье с боярином поцеловал ему руку, вместо того чтоб поцеловать в губы. Тот ударил его по щеке, посадил под стражу, да и нажаловался еще царю за такое воровство, прося делать следствие о заговоре и умышлении. И интереснее всего, что виноват оказался битый’ (М, 1855, No 8, с. 119). Низовцев воздал воеводе царскую почесть: христосуясь, руку целовали царю. Приняв публично, в церкви, такую почесть, тобольский воевода Ю. Я. Сулешев (ок. 1584—1643) мог дать повод к опасному обвинению в противопоставлении себя царю. Этим объясняется резкость его реакции: поступок Низовцева был воспринят как провокационный. О воеводе Ю. Я. Сулешеве см.: Бахрушин С. В. Воеводы Тобольского разряда в XVII в.— В кн.: Бахрушин С. В. Научные труды. М., 1955, с. 265—273.
С. 156. В 9 нумере ‘Москвитянина’ — замечательная статья г. R. ‘Десять дней в Севастополе’. — Имеется в виду статья Н. В. Берга (1823—1884) (в одном из вариантов автографа он назван полным именем — см.: наст. кн., с. 297) — поэта и переводчика, близкого к славянофилам, издателя ‘Песен разных народов’ (М.? 1854), автора ‘Записок об осаде Севастополя’ (т. I—II. М., 1858). См. отзыв Некрасова о его ‘Переводах из Мицкевича’ (Варшава, 1865) (наст. кн., с. 269—270). Ср. сочувственную рецензию Н. А. Добролюбова на ‘Записки об осаде Севастополя’ (Добролюбов, т. II, с. 407—414). В ‘Современнике’ (1856, No 8, 11) был опубликован очерк Берга ‘Из крымских заметок’.
С. 157. ‘Да не могу ли я вам помочь?’ — Здесь и далее цитируется очерк Берга ‘Десять дней в Севастополе’ (М, 1855, No 9, с. 87—89. 92, 93, 95, 104, 115).
С. 159. Там Пирогов, когда он делает операцию, надо стать на колени’. — Н. И. Пирогов (1810—1881), хирург и анатом, в 1854 г. принимал участие в обороне Севастополя, где проявил себя как выдающийся хирург-клиницист.
С. 160. …после художественного описания 4-го бастиона в статье Л. Н. Т. ‘Севастополь в декабре месяце’… — Имеется в виду очерк Л. Н. Толстого ‘Севастополь в декабре месяце’, опубликованный в ‘Современнике’ (1855, No 6).
С. 160. Мина шла уже и уже. — Мина, или минная галерея,— подкоп для взрыва, подземный ход под неприятельские укрепления. При обороне Севастополя подземная война получила широкое применение.
С. 161. …полетели жужжащие верешки… — Верешки — осколки, обломки, щепки (диалектное).
С. 162. ‘Молоденькими’ солдаты называют пули Минье, с чашечками. — Имеется в виду пуля, предложенная французским офицером К.-Э. Минье (1814—1879) и после Крымской войны принятая на вооружение в русской армии.
С. 162. Затем — мы откланиваемся вам, читатель! Надолго? — Навсегда, быть может. — Перефразированная цитата из ‘Евгения Онегина’ (гл. 8, строфа XLIII) А. С. Пушкина. У Пушкина:
И здесь героя моего
Читатель, мы теперь оставим,
В минуту злую для него,
Надолго… навсегда…
Некрасов Николай Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Краткая история грузинской церкви’ П. Иосселиани, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1843
  2. Предисловие к роману Г. Филдинга ‘Том Джонс’, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1848
  3. Путевые заметки, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1849
  4. ‘Кузьма Петрович Мирошев’ М. Загоскина. Части первая-четвертая, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1842
  5. Повести графини Арбувиль, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1852
  6. ‘Бесприютный’. Повесть, соч. Угрюмова, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1841
  7. Примечание к публикации перевода А. В. Дружинина из ‘Ричарда III’ Шекспира, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1860
  8. Ярославский литературный сборник 1849 года, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1850
Электронная библиотека