Заметки летописца, Страхов Николай Николаевич, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 133 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

<Н. Н. Страхов>

Заметки летописца

‘Эпоха’, 1864

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/pisvred.htm

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

1864 Мартъ

_____

ПредисловIе

Я ничего не начинаю и ни къ чему не приступаю, собственно говоря, я продолжаю давно начатое дло, и потому долженъ сдлать это предисловiе. Читатели найдутъ здсь рядъ бглыхъ замтокъ, тхъ замтокъ, которыя каждый длаетъ, читая современныя книги и журналы и раздумывая о современныхъ длахъ. Порядка въ нихъ никакого не будетъ, за то я постараюсь, чтобы он имли строгую связь. Начала у нихъ нтъ и конца имъ быть не можетъ, но, по мр силъ я придамъ имъ правильное теченiе. Этими объясненiями я хотлъ бы заране предупредить некоторые упреки, которыхъ опасаюсь. Можетъ быть читатель, прочтя иную замтку, скажетъ: что же это какъ-то ничмъ не оканчивается? Отвчаю: я бы остался доволенъ и тмъ, еслибы вы сказали, что это неоконченное хорошо начинается. Можетъ быть читатель въ другой разъ замтитъ: какъ мало сказано! Это слдовало бы развить и изложить обстоятельно. Отвчаю: я радъ, что хоть затронулъ то, что привлекаетъ ваше вниманiе, и, по вашему мннiю, заслуживаетъ большаго развитiя.

Марево и естественныя науки.

Съ большимъ интересомъ читается романъ Марево (Русск. В. N 1 и 2), еще не конченный. Онъ принадлежитъ къ полемическимъ романамъ въ род Взбаламученнаго моря, т. е. онъ въ лицахъ изображаетъ борьбу мннiй и убжденiй, еще въ настоящую минуту волнующихъ общество, причемъ авторъ самъ тайно становится на одну изъ борющихся сторонъ. Читателю обыкновенно не трудно бываетъ проникнуть эту тайну и отличить съ кмъ изъ дйствующихъ лицъ авторъ соглашается и съ кмъ нтъ. Правда авторы всячески стараются скрыть столь непозволительные прiемы, стараются сдлать свои лица вполн живыми людьми, а не простыми вывсками извстныхъ мннiй, но вполн это рдко удается. Чаще всего гд нибудь въ уголк картины, среди лицъ, стоящихъ на заднемъ план, попадаются фигуры слегка набросанныя и потому невольно обнаруживающiя замыслы автора, эти лица вполн напоминаютъ старинныхъ Стародумовъ и Здравомысловъ.

Если я сильно не ошибаюсь, въ Марев къ такимъ фигурамъ относятся директоръ гимназiи Разгоняевъ и учитель математики Тонинъ. Между ними идетъ разговоръ о томъ, почему ученики въ ихъ гимназiи такъ распущены. Разгоняевъ, только что принявшiй начальство надъ гимназiею и поражонный нкоторыми сценами, спрашиваетъ Тонина: ‘Что это такое? помилуйте, что это такое? Они хотятъ учить, а не учиться! Что тутъ длать?’

Тонинъ отвчаетъ:

‘Въ этой несчастной страсти перечить учителямъ виноваты сами учителя, поднимающiе мальчишекъ на ходули. Чмъ напримръ занимаются въ клас исторiи? Читаютъ Бокля, котораго конечно не понимають, въ класс естественной исторiи разсуждаютъ о теорiяхъ постепеннаго развитiя существа отъ простйших формъ и проч.’

И такъ вотъ гд зло! Теорiя постепеннаго развитiя изъ простйшихъ формъ есть одинъ изъ ядовъ, растлвающихъ умы. Въ другомъ мст тотъ-же Разгоняевъ бесдуетъ съ невстой Тонина, Врочкой, изображающей собою отчаянную нигилистку. Врочка говоритъ о своемъ жених Тонин.

‘Я все прошу его посвятить себя длу, въ которомъ теперь настоятельная необходимость…’

— Что же это такое?

‘Я говорю про религiю природы. Съ его дарованiями онъ могъ бы очень популярно изложить это, знаете, сперва происхожденiе земли по Лапласу, потомъ произвольное зарожденiе первой клточки изъ неорганическихъ элементовъ: кислорода, водорода и углерода, потомъ какъ она осложнялась въ животныхъ организмахъ и наконецъ достигла высшаго развитiя въ человк, этомъ крайнемъ воплощенiи химiи и физiологiи…

— Но вдь это все гипотезы, перебилъ Разгоняевъ. ‘Неужели это Тонинъ такъ взбудоражилъ ее?’ вертлось у него въ голов.

Что такое гипотезы? Нчто противоположное фактамъ, твердому, положительному знанiю. Гипотезы — это предположенiя, выдумки, мечты, въ такомъ смысл конечно и поставлено здсь это слово.

Уже не разъ попадаются у насъ такiе легкомысленные отзывы о теорiяхъ и взглядахъ, имющихъ существенное значенiе въ естественныхъ наукахъ. Обыкновенно при томъ эти ученiя искажаются и представляются въ нсколько превратномъ вид. Такъ и здсь. Что человкъ есть крайнее воплощенiе химiи и физiологiи — такой нелпости никакая наука не учитъ. Другое дло теорiи постепеннаго осложненiя организмовъ. Каждый разъ, когда зайдетъ дло объ этой теорiи, мн живо при этомъ представляется то время, когда явилась на свтъ система Коперника. И съ нею было тоже. Система Коперника тоже считалась ядомъ, растлвающимъ умы и подрывающимъ уваженiе къ преданiю. И объ ней точно также говорили пожимая плечами: помилуйте! Вдь это одна гипотеза!

Теорiя постепеннаго развитiя конечно не мене важна, чмъ система Коперника. Удивительно, какъ люди до сихъ поръ не вразумились опытомъ. Обращаться съ взглядами этихъ наукъ нужно въ высшей степени осторожно, глумиться здсь нельзя смть, а не то мы какъ разъ попадемъ въ число тхъ людей, для которыхъ казалось нестерпимой нелпостiю, что земля кругла, и было страхъ какъ смшно, что она вокругъ солнца обращается.

Членъ жонда о нашей журналистик.

Очень любопытны недавно напечатанныя мннiя о нашей журналистик одного Поляка, агента жонда народового, по имени Стрыцкаго. Напечатаны он въ сообщенной стать варшавскаго Всеобщаго Дневника. Стрыцкiй на допросахъ объяснялъ почему было сдлано покушенiе на жизнь майора Роткирха, кореспондента Московскихъ вдомостей. Между прочимъ, Стрыцкiй сказалъ слдующее:

‘Dziennik Роivszechny постоянно срывалъ съ насъ маску и обнаруживалъ насъ во всей нашей нагот: но ему не врили, потому что русскiя газеты тогда еще молчали. Но вотъ заговорили Московскiя Вдомости: он боле всхъ повредили нашей справ. Они начали рзко порицать русское управленiе въ Варшав за бездйствiе власти. Покуда Московскiя Вдомости молчали, польская справа стояла на высокомъ пьедестал и Европа вс наши обманы принимала за чистую монету. Но Московскiя Вдомости сбросили ее въ грязь, выказавъ вс ея недостатки, всю ея ложь и выставивъ сущность дла въ настоящемъ свт. Московскiя Вдомости одн охладили къ намъ Европу. А какъ г. Роткирхъ во всемъ этомъ былъ главнйшимъ дятелемъ, потомучто онъ заявлялъ малйшiй фактъ и подрывалъ цлый фундаментъ зданiя, и притомъ былъ не русскiй, а нмецъ, обязанный намъ симпатизировать наравн со всми нмцами, облагодтельствованными вообще польскимъ народомъ (??), то онъ и подлежалъ смертной казни, въ примръ другимъ. Впрочемъ до убiйства еще быть можетъ не дошло бы, потомучто мннiя раздлились: г. Роткирхъ пользовался репутацiей честнаго человка, прiобрлъ большую симпатiю въ народ, помогая каждому сколько могъ, убiйствомъ его жондъ боялся охладить къ себ народъ, но изъ Кракова надодали жонду безпрестанными требованiями истребить всхъ корреспондентовъ московскихъ и нмецкихъ газетъ и сотрудниковъ Всеобщаго Дневника, съ которыми не могла уже совладать польская печать. За Московскими Вдомостями шолъ, не отставая ни на шагъ Русскiй Инвалидъ, потомъ С.-Петербургскiя Вдомости и др. Послднiя и Голосъ сначала намъ благопрiятствовали, но потомъ измнили. (Московск. Вд. 1864, N 63).

Многое тутъ конечно справедливо, и читатели безъ сомннiя легко отдлятъ искаженiе, поражденное незнанiемъ и увлеченiемъ отъ врныхъ чертъ.

Дла въ редакцiи современника.

Дла редакцiй обыкновенно остаются тайной для современниковъ и открываются только потомству въ литературныхъ воспоминанiяхъ и бiографiяхъ. Счастливый случай позволяетъ мн однакоже занести въ свои замтки нкоторое извстiе о томъ, что творится въ настоящую минуту въ одной изъ главнйшихъ нашихъ редакцiй. Въ 1 N Современника, въ некролог А. В. Дружинина, подписанномъ Н-въ, сказано:

‘Дружининъ обладалъ между прочимъ удивительною силою воли и замчательнымъ характеромъ. Услыхавъ о затрудненiи къ появленiю въ свтъ статьи только что оконченной, онъ тотчасъ же принимался писать другую. Если и эту постигала та же участь, онъ не разгибая спины начиналъ и оканчивалъ третью. Кто помнитъ блескъ, живость, занимательность тогдашнихъ фельетоновъ Дружинина, которые во всей журналистик того времени одни только носили на себ печать жизни, — тотъ согласится, что такой человкъ въ данное время въ редакцiи журнала могъ ломаться сколько душ угодно. Дружининъ былъ выше этого ломанья, о которомъ мы упоминаемъ потому что оно не чуждо многимъ достойнымъ дарованiямъ, нашъ портфель полонъ комическихъ фактовъ по этой части.’

Любопытно, очень любопытно! Такъ ломаются, сильно ломаются? И кто бы такой это былъ? Кто это достойныя дарованiя, наполнившiя портфель г. Н-ва комическими фактами? Неужели г. Щедринъ? Или можетъ быть г. Антоновичь? Неужели же г. Пыпинъ?

Вс это покрыто еще мракомъ неизвстности и мы должны предоставить будущему полное разъясненiе этихъ тайнъ хранящихся въ портфел редакцiи Современника. Кстати откуда произошло ложное мннiе, господствовавшее нсколько времени назадъ, что будто только у Русскаго Встника есть портфель редакцiи? Вы видите онъ есть и у Современника.

Славянофильство и Гегель.

Давно уже мн хотлось обратить вниманiе читателей на одно любопытное открытiе въ исторiи нашей умственной жизни. Впрочемъ какъ я ни запоздалъ, мн кажется, что по нкоторымъ обстоятельствамъ и теперь эта замтка не будетъ лишена интереса.

Года полтора назадъ, въ ‘Русск. Встник’ (1862 г. N 11) была напечатана статья г. Лонгинова о Чаадаев и при ней интереснйшiй документъ, — два письма Чаадаева къ Шеллингу, писанныя на французскомъ язык. Въ одномъ изъ этихъ писемъ Чаадаевъ говоритъ о славянофильств, онъ утверждаетъ что славянофильство развилось у насъ подъ влiянiемъ нмецкой философiи и притомъ именно подъ влiянiемъ Гегеля. Такое свидтельство о происхожденiи славянофильскаго ученiя очень важно, потомучто Чаадаевъ былъ конечно изъ самыхъ компетентныхъ судей въ этомъ дл, да и самое дло, т. е. зарожденiе славянофильства, совершилось у него на глазахъ. Какъ видно оно очень его затрогивало и занимало.

Письмо писано въ 1842 году. Въ этомъ году Шеллингъ былъ приглашонъ въ берлинскiй университетъ читать философiю. Чаадаевъ съ радостiю узналъ объ этомъ событiи и его письмо имло цлью — изъявить Шеллингу эту радость и пожелать ему всякаго успха. Главная причина, по которой это событiе имло важность и по которой Чаадаевъ ему радовался, состояла въ томъ, что новое преподаванiе Шеллинга должно было уничтожить господство гегелевской философiи все еще сохранявшей тогда свой полный авторитетъ. Побды надъ этою философiею нетерпливо ждали вс поклонники Шеллинга, и самъ онъ надялся и общалъ быть побдителемъ. Чаадаевъ поздравляетъ Шеллинга съ его торжествомъ и потомъ пишетъ:

‘Я не имю притязанiя думать, что мои поздравленiя могутъ необыкновенно тронуть васъ, и можетъ быть, еслибы мн нечего было боле сказать вамъ, я воздержался бы отъ писанья къ вамъ, но я не могъ устоять противъ желанiя сообщить вамъ, какой могущественный интересъ связанъ для насъ съ вашимъ ныншнимъ преподаванiемъ и также съ какими глубокими симпатiями маленькая группа нашихъ философскихъ умовъ привтствовала ваше вступленiе въ этотъ новый перiодъ вашего славнаго поприща.’

‘Безъ сомннiя вамъ извстно, что спекулятивная философiя уже давно проникла къ намъ, что значительная часть нашего юношества, жадная къ новымъ понятiямъ, усердно предалась этой готовой мудрости, разнообразныя формулы которой даютъ нетерпливому неофиту безцнное преимущество, снимая съ него трудъ тщательнаго размышленiя, и высокомрныя прiемы которой такъ нравятся юношескимъ умамъ. Но вы вроятно не знаете того, что мы въ настоящую минуту находимся посреди нкотораго рода умственнаго кризиса, который долженъ имть необыкновенное влiянiе на будущность нашей цивилизацiи, что мы поражены нацiональной реакцiей, страстной, фанатической, ученой, которая естественно вытекаетъ изъ чужеземныхъ тенденцiй, слишкомъ долго господствовавшихъ въ нашей жизни, но которая однакоже въ своей узкой исключительности стремится ни чуть не мене какъ къ радикальной перестройк идеи страны, идеи, образовавшейся какъ она теперь есть не въ силу какого-нибудь соцiальнаго катаклизма, что могло бы извстнымъ образомъ оправдать усиленный поворотъ къ прошлому, а просто въ силу естественнаго хода вещей, по неизбжной логик временъ, а что всего важне по самому характеру нацiи. И вотъ философiя, для развнчанiя которой вы явились въ Берлинъ, проникая къ намъ, сочетаясь съ ходячими у насъ идеями, совокупляясь съ господствующимъ у нас духомъ, угрожала намъ совершенно извратить наше нацiональное чувство, т. е. начало скрытое въ глубин сердца каждаго народа, которое составляетъ его сознанiе, его особый способъ, которымъ онъ понимаетъ себя и ведетъ себя по пути, назначенномъ ему въ общемъ распорядк мiра. Изумительная гибкость этой философiи, допускающей всевозможныя приложенiя, создала у насъ самыя странныя мечты о нашей роли въ мiр, о нашихъ будущихъ судьбахъ, ея фаталистическая логика, которая почти уничтожаетъ произволъ, хотя и признаетъ его на свой ладъ, которая повсюду находитъ неумолимую необходимость, обратясь къ нашему прошедшему, готова была превратить всю нашу исторiю въ ретроспективную утопiю, въ надменную апоеозу русскаго народа, ея система всеобщаго примиренiя посредствомъ совершенно новаго хронологическаго прiема, подстрекнувъ образчики нашихъ философскихъ дарованiй, повела насъ къ мысли, что предупреждая ходъ человчества, мы уже осуществили среди самихъ себя ея заносчивыя теорiи, наконецъ она угрожала можетъ быть лишить насъ лучшаго наслдства нашихъ отцовъ, той цломудренности ума, той воздержности мысли, которою напитала ихъ религiя, носящая глубокiй отпечатокъ созерцанiя и аскетизма. Судите посл этого, какъ радостно вс т изъ насъ, кто истинно любитъ свою страну, должны были привтствовать ваше появленiе въ средоточiи этой философiи, влiянiе которой могло быть для насъ такъ гибельно. И не думайте, чтобы я преувеличивалъ это влiянiе. Есть минуты въ жизни народовъ, когда всякое новое ученiе, каково бы оно ни было, всегда получаетъ необыкновенное могущество вслдствiе необыкновеннаго движенiя умовъ, которое характеризуетъ эти эпохи. А нужно признаться, жаръ, съ которымъ у насъ на поверхности общества бьются чтобы найти какую-то потерянную нацiональность, доходитъ до невроятной степени. Роются во всхъ уголкахъ нашей исторiи, передлываютъ исторiю всхъ народовъ мiра, приписываютъ имъ общее происхожденiе съ племенемъ славянскимъ, смотря по большей или меньшей ихъ заслуг, перерываютъ всю кору земнаго шара чтобы открыть въ ней свидтельства новаго народа Божiя, и между тмъ какъ эта упрямая нацiональность ускользаетъ отъ всего этого тщетнаго труда, фабрикуютъ новую нацiональность, которую желали бы наложить на страну, относящуюся впрочемъ совершенно равнодушно къ лихорадочному увлеченiю этой безбородой науки. Но лихорадки заразительны, и еслибы ученiе о непосредственномъ обнаруженiи абсолютнаго духа въ человчеств вообще и въ каждомъ изъ его членовъ въ частности, продолжало царствовать въ вашей ученой метрополiи, то я увренъ, въ скоромъ времени весь нашъ литературный мiръ сталъ бы приверженцемъ этой системы раболпствующей передъ человческимъ разумомъ и услужливо льстящей всмъ его притязанiямъ. Какъ вы знаете, въ дл философiи мы находимся еще только на точк отправленiя, и такъ вопросъ въ томъ, отдадимся ли мы во власть идей, вызывающихъ въ самой сильной степени всякаго рода личное надменiе, или же оставаясь врными той дорог, по которой мы шли до сихъ поръ, мы будемъ продолжать ходить путями того религiознаго смиренiя, той умственной скромности, которая во вс времена была отличительною чертою нашего нацiональнаго характера и наконецъ плодотворнымъ началомъ нашего своеобразнаго развитiя. И такъ продолжайте, милостивый государь, торжествовать надъ гордою философiею, думавшею, что она замнила собою вашу философiю. Какъ вы видите, судьбы одной изъ великихъ нацiй зависятъ въ нкоторомъ смысл отъ успха вашей системы. Пусть мы увидимъ, что когда нибудь среди насъ созрютъ вс плоды истинной философiи, и пусть мы будемъ обязаны этимъ вамъ!

1842 г. Москва 20 мая.

Не берусь судить окончательно о врности показанiй, содержащихся въ этомъ документ, во всякомъ случа они очень важны и должны имть прочное фактическое основанiе.

Одно конечно врно и не подлежитъ никакому сомннiю, именно, что славянофильство развилось у насъ подъ влiянiемъ нмецкой философiи, хотя можетъ быть не исключительно подъ влiянiемъ Гегеля, какъ полагаетъ Чаадаевъ. Фактъ очень извстный. Противники славянофиловъ очень часто ставятъ его имъ въ упрекъ и укоризну. Вы, говорятъ они, судите о русскомъ народ по нмецкимъ книжкамъ, своей народности, о которой вы столько толкуете, вы не можете понимать иначе какъ посредствомъ нмецкой метафизики. И это совершенно справедливо, какъ скоро рчь зайдетъ о народ, понимаемомъ не какъ простое скопленiе человческихъ недлимыхъ, то уже по словамъ видно, откуда мы взяли форму для этихъ мыслей. Тутъ непремнно будетъ — органическое цлое и развитiе, самобытность и заемныя формы, народный духъ и его проявленiя и др. Однимъ словомъ мы не можемъ говорить о народ иначе, какъ словами или прямо нмецкими, или переведенными съ нмецкаго, т. е. мы употребляемъ философскiя категорiи, выработанныя и разъясненныя нмцами. Своихъ словъ у насъ для этого нтъ.

Мн кажется рядомъ съ этимъ важнымъ явленiемъ можно поставить другое точно также сказывающееся весьма сильно. Именно, если о народ мы думаемъ понмецки, то о государств и о политическихъ событiяхъ мы большею частiю думаемъ пофранцузки, а если не пофранцузски, то много-много, что поаглицки. Французская исторiя насъ особенно привлекаетъ, можно безъ преувеличенiя сказать, что мы воспитаны на ней несравненно больше, чмъ на своей русской. Яркiя картины судебъ великой нацiи, ея блистательныя короли, ея великiе перевороты, жестокая борьба партiй, высокопарное краснорчiе, кровь и побда, почти невроятныя крайности и увлеченiя, ни съ чмъ несравнимая экзальтацiя — все это живо передъ нашими глазами, все это господствуетъ надъ нашими мыслями. Нужно прибавить къ этому то обаянiе, которое свойственно чужому и прошлому, нужно взять во вниманiе и то, что впечатлнiе постоянно подновляется и усиливается чтенiемъ новыхъ книгъ по этой исторiи. Отъ этого происходитъ, что подъ явленiя этой исторiи, подъ т формы лицъ и событiй, которыя въ ней встрчаются, мы подводимъ вс современныя случаи и происшествiя. Безпрестанно можно услышать: ‘да такъ было при Людовик XIV, при Людовик XV!’ ‘Это напоминаетъ 89 годъ!’ ‘Тоже самое случилось въ 92 году!’ и т. п.

Такимъ образомъ оказывается, что мiръ нашихъ понятiй во многихъ и самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, есть мiръ наносный и чужой. Чтобы основательно судить объ этомъ явленiи, не нужно однако же подводить его подъ одну общую точку зрнiя. Всего лучше будетъ, если мы съумемъ различать въ данномъ явленiи его органическiя части. Подражанiе подражанiю рознь. Большая разница напримръ между усилiями россiйскаго юноши, который стремится перенять манеры и тонъ парижскаго франта, и старанiями другого юноши, который вздумалъ усвоить себ теорiи и ученiя какого-нибудь французскаго химика или математика. На сколько первое нелпо, безплодно и уродливо, на столько второе правильно, законно и плодотворно. Слдовательно въ отношенiи къ заимствованiю мы будемъ различать между однми и другими сферами мысли и дятельности. Очевидно есть сферы, гд подражательность боле законна и другiя, гд она мене законна. Именно, чмъ отвлеченне и обще какая-нибудь область, тмъ правильне и законне въ ней подражательность, напротивъ, чмъ ближе какая нибудь область къ конкретной, непосредственной жизни, чмъ тсне въ ней сливается форма съ содержанiемъ, тмъ уродливе и не законне будетъ въ ней подражанiе. Чистыя голыя формы, отъ которыхъ содержанiя нисколько не зависитъ, можно заимствовать съ полнымъ правомъ. Поэтому философiя разсматриваемая съ формальной стороны, какъ метода какъ прiемы мысли, составляетъ такое же общее достоянiе, какъ и математика.

Никакъ нельзя этого сказать о нашемъ расположенiи понимать политическую жизнь по французскимъ или даже по англiйскимъ образцамъ. Формы политической жизни тсно сливаются съ самымъ содержанiемъ, съ историческою индивидуальностiю народа, которому они принадлежатъ.

Г. Юркевичъ о г. Спасович.

Въ NN 9, 10 и 11 Современной Лтописи явилась весьма достойная чтенiя статья г. Юркевича о книг г. Спасовича — Учебникъ Уголовнаго Права. Эта книга надлала много шума, она была публично защищаема авторомъ какъ дисертацiя на степень доктора, и потомъ самый этотъ диспутъ послужилъ яблокомъ раздора и былъ предметомъ журнальной полемики. Одни утверждали, что г. Спасовичь блистательно защищалъ свою книгу, другiе же писали, что блистательны были только рукоплесканiя многочисленныхъ его приверженцевъ, нисколько не заслуженныя его слабыми отвтами противъ сильныхъ нападенiй. Статья г. Юркевича показываетъ намъ, что это послднее гораздо вроятне, она отличается тою рзкостiю полемическихъ прiемовъ, которая бываетъ у людей, питающихъ большое пристрастiе къ умственной чистоплотности, и безпощадно разоблачаетъ несостоятельность пресловутаго учебника.

Одно только показалось намъ страннымъ. По какому-то непонятному уклоненiю статья говоритъ не только о книг г. Спасовича, но и о самомъ г. Спасович. Нтъ никакого сомннiя, что г. Юркевичь иметъ полное право говорить о комъ угодно, онъ можетъ конечно говорить и о г. Спасович, можетъ выступить передъ обществомъ какъ обличитель дурного поведенiя и настроенiя этого человка. Но для такого обличенiя намъ кажется у почтеннаго професора должны бы имться твердыя основанiя, какiе нибудь положительные факты, дйствительное знакомство съ самою личностiю г. Спасовича. Между тмъ ничего этого нтъ, сужденiе о г. Спасович сказалось какъ-то не намренно и основывается единственно на его книг. А разв книга можетъ быть основанiемъ? Положимъ что г. Спасовичь дурно разсуждаетъ о совсти, слдуетъ ли изъ этого что онъ человкъ безсовстный? Положимъ что онъ не уметъ составить врнаго понятiя о справедливости слдуетъ ли изъ этого, что онъ ни въ чемъ справедливости не наблюдаетъ?

Приведемъ выписки. Г. Юркевичь очень сожалетъ о добромъ старомъ времени и описываетъ современное настроенiе умовъ и душъ слдующимъ образомъ:

‘Мы ищемъ удовольствiя, а не справедливости, мы хотимъ знать то что доставляетъ намъ больше наслажденiя, а не то въ чемъ состоятъ наши обязанности, мы предпочитаемъ требованiя страсти внушенiямъ совсти. Подавайте же намъ то чего мы ищемъ, чего мы хотимъ и что предпочитаемъ. Перестаньте толковать объ этихъ истертыхъ понятiяхъ, каковы: справедливость, долгъ, совсть. Это ветошь, которою нын никто не занимается.’

Вотъ какихъ чудовищъ, по мннiю г. Юркевича, породило наше время! Вотъ чего они хотятъ и требуютъ!

‘Если кто съумлъ (продолжаетъ г. Юркевичь) поладить въ наше время съ этими криками, такъ это г. Спасовичь въ своемъ учебник уголовнаго права. Раскройте учебникъ на удачу. Каждая страница убдитъ васъ, что вы имете дло съ ученымъ, который льститъ каждой страсти и каждой глупости, если только эта страсть и эта глупость имютъ кредитъ въ наше время.’

Итакъ г. Спасовичь еще хуже, чмъ вышеописанныя чудовища. Т по крайней мр сами по себ чудовища, а онъ гнусный льстецъ, оправдывающiй всякую ихъ мерзость. Посл этого уже нечему удивляться когда дале г. Юреквичь называетъ г. Спасовича коммунистомъ, Санктпетербургскимъ Оуэномъ и пр.

Въ качеств лтописца, я обязанъ замтить во первыхъ, что людей, которыхъ г. Юркевичь описалъ такими мрачными красками, вовсе нтъ на свт въ настоящую минуту. То есть ихъ нтъ именно въ томъ мст, въ той сред и обстановк, гд ихъ воображаетъ г. Юркевичь. Всегда во всякомъ обществ есть люди, которые ищутъ удовольствiя, а не справедливости, которые предпочитаютъ требованiя страсти внушенiямъ совсти, всегда есть люди которые думаютъ объ однихъ наслажденiяхъ, предаются разврату и скользятъ на краю преступленiя. Но эти люди совсмъ не тамъ, гд думаетъ ихъ видть г. Юркевичь, но вовсе не такимъ людямъ хотлъ угодить г. Спасовичь, не съ такими голосами старался поладить.

Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленiя, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращенiе и искаженiе понятiй долга справедливости, нравственности, но самыя эти искаженiя скоре свидтельствуютъ о благородныхъ стремленiяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себ истинную норму дятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смшного, нелпаго, но всего меньше туть безсовстности и отрицанiя долга.

Точно также несправедливо сказать, что г. Спасовичь — льститъ всякой страсти и всякой глупости, имющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичь такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дла къ лицамъ! У г. Юркевича конечно тоже есть предметы почтенiя, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученiя и врованiя, влiянiю которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, еслибы его обвинили въ томъ, что онъ все это длаетъ не въ чистот душевной, не по крайнему разумнiю, а изъ лести, чтобы угодить тмъ, у кого эти предметы и врованiя имютъ кредитъ?

Никто не иметъ права видть въ заблужденiи не просто заблужденiе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразумiи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совсти и долга. Точно также никто не иметъ права заподозрвать искренность чьихъ нибудь убжденiй на томъ одномъ основанiи, что находитъ эти убжденiя нелпыми и нескладными. Между тмъ у насъ въ литератур самое любимое дло — намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это длается по дтскому простодушiю и смшиванiю понятiй, по которому человкъ увлекаемый своими убжденiями, дйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними не согласно. Было же время, когда заблужденiя приписывались дйствiю нечистой силы. Но часто дло происходитъ и сознательно, т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мннiяхъ, будучи въ тоже время добросовстнымъ и честнымъ, и однакоже выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненiе въ безчестности, какъ самое сильное орудiе, наносящее самыя глубокiя раны.

Такiе прiемы и привычки въ особенности неумстны въ настоящее наше время. Уже и безъ того въ обществ распространено недоврiе и подозрнiе, и безъ того накопилось столько ложныхъ страховъ и недоразумнiй. Фальшивая тревога, неосновательная боязнь и озлобленiе — болзнь настоящаго времени. Общество наказано ею конечно не безъ собственной вины. Ясне чмъ когда нибудь видно теперь, какъ мало гармонiи между нашимъ обществомъ и цлымъ организмомъ Россiи. Россiя полна силы, доврiя, мужества, она чувствуетъ себя крпкою, единою, растущею не по днямъ, а по часамъ, между тмъ въ обществ слышится разрозненность и носятся какiе-то призраки, наводящiе то страхъ, то злобу.

Не дурно бы намъ очнуться, и прогнать отъ себя вс мечтательные ужасы. Признакъ силы есть спокойствiе и доврiе, между тмъ у насъ, не смотря на огромную силу, безпрестанно возникаютъ явленiя, указывающiя на безпокойство и недоврiе.

Два слова объ истин.

Не могу воздержаться отъ замчанiя на одно мсто статьи, о которой сейчасъ говорилъ. Г. Юркевичь очень язвительно смется надъ тмъ невиннымъ ученiемъ, по которому въ каждой истин кроется зародышъ заблужденiя и на оборотъ въ каждом заблужденiи кроется зернышко истины.

‘Чему въ самомъ дл учитъ, говорить онъ, это ученiе, которое повторяется на тысячу ладовъ въ журналахъ, проникнутыхъ желанiемъ пофилософствовать подъ часъ и на скорую руку? Тому ли, что напримръ, въ истин: дв величины равныя третьей равны между собой — кроется зерно заблужденiя, и на оборотъ, что въ заблужденiи: два сложенныя съ двумя даютъ сумму большую четырехъ — кроется зародышъ истины?’

Странно! Примры г. Юркевича мн кажется доказываютъ прямо противное тому, что онъ хотлъ доказать. Въ истин: дв величины равныя третьей равны между собою конечно не кроется никакого зерна заблужденiя, но это происходитъ по той простой причин, что въ этой истин вообще ничего не кроется. Въ ней все ясно и открыто, и никакихъ зеренъ не замчается. Эта безопасная и благополучная истина похожа на ножикъ безъ лезвiя. Позволительно конечно восхищаться тмъ, что такимъ ножикомъ нельзя порзаться, но непремнно нужно прибавить, что имъ и вовсе нельзя ничего рзать.

Что касается до заблужденiя, приводимаго въ примръ г. Юркевичемъ, то дло еще хуже. Въ заблужденiи, что два сложенные съ двумя даютъ сумму большую четырехъ конечно не кроется ни малйшаго зернушка истины, но это происходитъ по особенной причин, на которую заране слдовало бы обратить вниманiе. Именно: это заблужденiе никогда не существовало, нигд не существуетъ и никогда не будетъ существовать. Понятно отчего въ немъ нтъ никакихъ зародышей.

Итакъ чтоже выходитъ? Нтъ ничего мудренаго въ томъ, что истины ничего не содержащiя, не содержатъ и зародыша заблужденiя и что заблужденiя вовсе не существующiя не скрываютъ въ себ зерна истины. Все это не опровергаетъ, а скоре подтверждаетъ ту журнальную философiю, противъ которой такъ высокомрно вооружается г. Юркевичь.

Отвть Г. Спасовича.

Въ N 77 С.-П. бургскихъ Вдомостей явился Отвтъ г. Юркевичу. Отвтъ этотъ какъ нельзя лучше завершаетъ дло, до его появленiя можно было еще питать подозрнiе, что г. Юркевичь не совсмъ справедливъ, что онъ придирается къ словамъ или перетолковываетъ мысли противника, можно было думать, что у г. Спасовича найдутся въ иныхъ случаяхъ сильные доводы противъ нападенiй. Теперь вс эти надежды уже невозможны, изъ отвта ясно, что г. Спасовичу нечего отвчать, что онъ побитъ наголову.

Статья его однакоже прелюбопытная. Она наполнена какими-то удивительными наивностями, служащими наилучшимъ доказательствомъ того, какъ мелко понимаетъ авторъ свое дло, какъ постоянно ускользаетъ отъ него сущность вопроса. Г. Спасовичь препростодушно высказываетъ, какъ незыблемыя истины, такiя положенiя, которыя не имютъ ни малйшей твердости и не представляютъ между собою ни складу ни ладу.

Попробую выписать ихъ въ вид афоризмовъ.

1864 года по Р. X., 5 Апрля въ С.-П-бургскихъ Вдомостяхъ напечатано:

1) ‘Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, какъ философiя, все равно — что еврей, что татаринъ, что остякъ.’

2) ‘Религiя не иметъ непосредственной связи съ уголовнымъ правомъ.’

3) ‘Нашъ разумъ ограниченъ, наше знанiе иметъ свои предлы, въ этой-то области уму непостижимаго и царствуетъ религiя.’

4) ‘Вн насъ безконечныя идеи (а въ томъ числ и идея справедливости) не существуютъ, эти идеи суть не что иное, какъ извстныя формы нашего мышленiя, будучи продуктами мышленiя, наши идеалы справедливости мняются по времени и мсту и могутъ быть только относительные, иными словами, что у одного народа слыветъ добродтелью, т у другого можетъ считаться порокомъ, и наоборотъ. Что можетъ быть проще такого взгляда на справедливость?’

5) ‘Я могу быть вполн убжденъ, что справедливость не есть существо особое, что она не пришла ко мн извн, что она не врождена моему уму, но есть продуктъ моего собственнаго мышленiя, и въ то самое время я могу быть глубоко преданъ носящимся въ моемъ ум идеаламъ справедливости, до пожертвованiя этимъ идеаламъ моимъ общественнымъ положенiемъ, моими связями, богатствомъ, дружбою, любовью, даже самою жизнью.’

6) ‘Необходимость бываетъ двоякая: дйствительная и воображаемая. Доказывать первую я считаю занятiемъ празднымъ и безполезнымъ. Дитя хотло бы поиграть съ луною, достаточно сказать ему: достань и забавляйся. Утопистъ мечтаетъ объ обществ безъ наказанiй, достаточно сказать ему: попробуй составить такое общество.’

7) ‘Неужели вы думаете, что есть разница между устрашенiемъ и тероромъ? Я полагаю, что это два названiя одного и того же понятiя, одно русское, другое французское. Неужели вы полагаете, что есть малйшая разница между возмездiемъ и местью?’

‘Очевидно у г. Юркевича взглядъ на знанiе иной нежели у Сократа. Мудрйшiй изъ Грековъ убжденъ былъ, что онъ знаетъ только одно: что онъ ничего не знаетъ.’

9) ‘Есть нын запросы на подобныя моимъ произведенiя, значитъ, они соотвтствуютъ какой либо потребности въ обществ.’

Эти и многiя другiя мста, доказываютъ не только правильность возраженiй г. Юркевича, но также и совершенное чистосердечiе г. Спасовича и его преданность своимъ идеямъ. Лукавства въ немъ нтъ ни малаго.

Въ заключенiе замтимъ одинъ маленькiй фактъ, который насъ немножко удивилъ. Г. Спасовичь длаетъ г. Юркевичу между прочимъ также два такiе упрека: что онъ (г. Юркевичь) былъ сотрудникомъ ‘Домашней Бесды,’ и что будто бы писалъ въ защиту розогъ. Ба! подумалъ я, старые знакомые! Кто васъ не знаетъ? Только какъ вы сюда-то попали? Эти два обвиненiя вотъ ужь который годъ повторяются въ извстныхъ углахъ нашей литературы, но чтобы они явились наконецъ въ ученомъ диспут (такъ называетъ свою полемику г. Спасовичь, названiе не дурное!) этого я признаюсь никакъ не ожидалъ.

Какiе странные бываютъ случаи! Попробуйте настойчиво твердить нсколько лтъ одно и тоже, и вамъ поврятъ наконецъ даже ученые люди! Дло въ томъ, что оба эти обвиненiя совершено несправедливы, происхожденiемъ своимъ они обязаны досужеству нкотораго поэта въ обличительномъ род, а поводъ къ нимъ былъ слдующiй. Еще будучи въ Кiев г. Юркевичь напечаталъ тамъ же, въ Кiев, одну статейку, которая пришлась по вкусу ‘Домашней Бесд.’ Бесда перепечатала статью цликомъ, въ этомъ и вся бда. Что длать! Бываютъ же такiя несчастiя! Даже съ П. Л. Лавровымъ былъ такой случай, что Домашняя Бесда сослалась однажды на его слова въ подтвержденiе своихъ мыслей. Онъ очень тогда извинялся передъ читателями.

Въ этой самой статейк г. Юркевичь говорилъ о необходимости религiознаго элемента въ воспитанiи. Развивать понятiе долга, чувство собственнаго достоинства и пр., говорилъ онъ, еще недостаточно, въ жизни человческой должны существовать другiе, боле энергическiе мотивы т. е. религiя. Собственныхъ словъ не помню. Поэтъ обличитель почему-то не сообразилъ что дло идетъ о религiи, ему показалось что подъ энергическимъ мотивомъ можетъ подразумваться одна розга (живое и тонкое воображенiе!). Подъ наитiемъ счастливой догадки онъ тотчасъ написалъ стихотворенiе и потомъ пошолъ звонить каждый мсяцъ о розголюбiи г. Юркевича. Вотъ и дозвонился до того, что его слова, попали въ ученый диспутъ г. Спасовича.

Такихъ случаевъ можно бы у насъ не мало насчитать.

Междоусобiе.

Между Современникомъ и Русскимъ Словомъ съ начала ныншняго года началась полемика, и общаетъ быть очень жаркою.

До сихъ поръ отношенiя этихъ двухъ журналовъ были таковы, что Русское Слово постоянно выражало свое одномыслiе съ Современникомъ и свое уваженiе къ Современнику, Современникъ же, извстный строгостiю своихъ сужденiй, постоянно молчалъ о Русскомъ Слов, что и служило для сего послдняго знакомъ великой милости. Итакъ начинающуюся перепалку по всей справедливости слдуетъ признать междоусобною битвою.

Признаться, я вовсе не хотлъ было заносить этого факта въ свои замтки и заношу его только потому, что для многихъ читателей онъ покажется весьма немаловажнымъ. Я же увренъ, что они въ этомъ случа сильно ошибаются.

Усобица эта происходитъ въ той области, которая давно уже отличается полнйшимъ безплодiемъ, давно застыла въ неподвижныя формы и живетъ однимъ повторенiемъ и пережовыванiемъ давно сказанныхъ рчей. Тутъ невозможно ожидать какого нибудь оживленiя, сколько бы ни было шуму и движенiя въ начинающейся перепалк, все это только мнимое и видимое.

Дло началось изъ за г. Щедрина. Въ первой книжк Современника онъ немножко подсмялся надъ нигилистами. Русское Слово теперь укоряетъ его въ измн своему знамени. Мы не станемъ и пускаться въ разборъ этихъ препиранiй.

Гораздо важне дло взялъ себ г. Писаревъ. Сверхъ укоровъ въ измн, онъ занялся критическою оцнкою произведенiй г. Щедрина и постарался опредлить достоинство и характеръ его юмора. Нкоторыя замчанiя его въ этомъ отношенiи очень мтки и остроумны. Критикъ доказываетъ, что смхъ г. Щедрина есть смхъ легкiй и невинный.

Описываются глуповскiя губернскiя власти: ‘Въ то счастливое время, когда я процвталъ въ Глупов, губернаторъ тамъ былъ плшивый, вице губернаторъ плшивый, прокуроръ плшивый. У управляющаго палатой государственныхъ имуществъ хотя и были цлы волосы, но такая была странная физiономiя, что съ перваго и даже съ послдняго взгляда онъ казался плшивымъ. Соберется бывало губернскiй синклитъ этотъ, да учнетъ о судьбахъ глуповскихъ толковать — даже мухи умрутъ отъ рчей ихъ, таково оно тошно!’ Здсь сатирикъ нашъ, очевидно, находится въ своей истинной сфер, здсь онъ опять состязается въ остроумiи и невинности съ ‘Сыномъ Отечества’ и опять одерживаетъ блистательную побду надъ своимъ опаснйшимъ конкурентомъ. Вс плшивые! Ахъ забавникъ! А управляющiй палатой кажется плшивымъ — каково? а учнешъ толковать, мухи умрутъ, и таково оно тошно! Ну можно ли въ двухъ строкахъ собрать столько аттической соли?

Другой примръ приводимый критикомъ:

Изображается сцена, характеризующая коренные обычаи Глупова: ‘Въ это хорошее старое время, когда собирались гд либо ‘хорошiе’ люди, не въ рдкость было услышать слдующаго рода разговоръ:

— А ты зачмъ на меня, подлецъ, такъ смотришь? говорилъ одинъ ‘хорошiй’ человкъ другому.

— Помилуйте… отвчаетъ другой ‘хорошiй’ человкъ, нравомъ посмирне.

— Я тебя спрашиваю не ‘помилуйте’ а зачмъ ты на меня смотришь? настаивалъ первый хорошiй человкъ.

— Да помилуйте-съ.

..И бацъ въ рыло!

— Да плюй-же, плюй ему прямо въ лахань (такъ въ просторчiи назывались лица ‘хорошихъ’ людей!), вмшивался, случившiйся тутъ, третiй ‘хорошiй’ человкъ!

И выходило тутъ нчто въ род свтопреставленiя, во время котораго глазамъ сражающихся, и вдругъ и поочередно, представлялись всевозможныя свтила небесныя’…

Вы сметесь, читатель, и я тоже смюсь, потомучто нельзя не смяться. Ужь очень большой артистъ г. Щедринъ въ своемъ дл! Ужь такъ онъ уметъ слова подбирать, вдь сцена-то сама по себ вовсе не смшная, а глупая, безобразная и отвратительная, а между тмъ впечатлнiе остается у васъ самое легкое и прiятное, потому что вы видите передъ собою только смшныя слова, а не грязные поступки, вы думаете только о затяхъ г. Щедрина и совершенно забываете глуповскiе нравы.

Нсколько дале критикъ говорить:

Приведу еще три примра, въ нихъ обнаружится до послдней степени ясности глубокая невинность и несложность тхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннйшей публик. Его Сивущество Князь Полугаровъ (смйтесь же добрые люди!), всхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рчь: ‘отъ опредленiя обращусь къ самому длу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что ‘плевъ сто рублевъ’, тутъ пахнетъ милiонами, а запахъ милiоновъ — сильный, острый, всмъ любезный, совсмъ не то, что запахъ теорiй, чмъ замнить эти милiоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?’ Что можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: ‘Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?’ Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумiя.

Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ:

Г. Щедринъ, самъ того не замчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическiя особенности своего собственнаго юмора. Играютъ глуповцы въ карты:

— Греческiй человкъ Трефандосъ! восклицаетъ онъ (пхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы вс хохочемъ, хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякiй вечеръ.

— Фики! продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.

— Ой, да перестань же пострлъ! говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смху: вдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю.

Не кажется ли вамъ, любезный читатель, посл всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говорить вамъ ‘Трефандосъ’ и ‘Фики’, а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками, и покатываясь со смху, кричите безсильнымъ голосомъ: ‘Ой, да перестань же пострлъ! Всю игру перепутаю’… Но неумолимый острякъ не перестаетъ, и вы дйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за рсскаго сатирика. Конечно ‘тайные поросячьи амуры’, ‘новая затыкаемость старой непоглащаемости’ и особенно ‘сукинъ сынъ тузъ’ не чета ‘греческому человку Трефандосу’. Остроты г. Щедрина смле, неожиданне и замысловате шутокъ пхотнаго командира, но за то и смется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскiй генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числ наша умная, свжая и дятельная молодежь.

Читатель согласится, что въ этихъ замткахъ не мало правды, что они врно направлены, въ отношенiи къ недостаткамъ г. Щедрина.

Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ и эстетическую оцнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенiя, въ поверхностную отвлеченность, имющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невроятнымъ выводамъ.

Вотъ напримръ его разсужденiя:

Я радуюсь увяданiю нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошiе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитiя.

Поэзiя, въ смысл стиходланiя, стала клониться къ упадку со времени Пушкина.

Теперь стиходланiе находится при послднемъ издыханiи и конечно этому слдуетъ радоваться.

Кто знаеть какое великое дло — экономiя человческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянiя всего общества, чтобы вс его умные люди сберегли себя въ цлости и пристроили вс свои прекрасныя способности къ полезной работ. Но одержавши побду надъ стиходланiемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литератур, первый ударъ нанесъ этому господству Блинскiй: глядя на него Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ.

Теперь пора бы сдлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серьезное изслдованiе, написанное ясно и увлекательно, освщаетъ всякiй интересный вопросъ гораздо лучше и полне, чмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбжными уклоненiями отъ главнаго сюжета.

Итакъ беллетристика должна исчезнуть вслдъ за поэзiею — таково предвщанiе относительно нашего будущаго прогреса. А не хотите ли знать, что было бы если бы живъ былъ Добролюбовъ?

Мы, говоритъ г. Писаревъ, постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что понове и получше. Еслибы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцнилъ это явленiе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированiе европейскихъ идей естествознанiя и антропологiи.

Этому заключенiю предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.

Изученiе химическихъ силъ и органической клточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно — и даже скорй рано, чмъ поздно — должна подчинить себ и переработать по своему вс остальныя силы.

Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ ныньче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ очевидно къ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такiе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И кром того платоническiе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ конечно все легко и прiятно. Они не знаютъ какiя трудности и жертвы сопряжены съ дйствительнымъ обладанiемъ, съ настоящею любовью.

Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совтомъ г. Щедрину — заняться популяризированiемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечеств.

Естествознанiе, говоритъ онъ, составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежъ отъ этого дла, тотъ вредитъ общественному развитiю. И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дйствительно полезнымъ писателемъ. При его умньи владть русскимъ языкомъ, и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить.

Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какiя произвело на свтъ начинающееся междоусобiе.

Германствующiе во Францiи.

Умственная жизнь французовъ давно уже очень слабо занимаетъ насъ. Мы привыкли считать ее безплодною и ищемъ руководящихъ началъ въ Германiи или даже въ Англiи, но никакъ не во Францiи.

Можетъ быть одинъ Прудонъ составляетъ исключенiе и успваетъ не терять нашего вниманiя.

Но въ настоящее время во Францiи обнаружилось очень интересное движенiе умовъ, именно появились люди, которые усвоили себ германскую науку и германскую философiю, и дйствуютъ съ большимъ успхомъ. Къ числу ихъ принадлежитъ Ренанъ, имя котораго и у насъ извстно, были даже переведены нкоторыя его статьи. У Ревилля, друга Ренана и автора лучшей критики на его книгу жизнь Iисуса мы находимъ нкоторыя любопытныя указанiя. По его словамъ поклонниковъ Германiи или германствующихъ (germanisants) упрекаютъ въ томъ, что они теряются въ туманахъ или видятъ сны на яву, что они насилуютъ здравый французскiй смыслъ, который никогда не поддается идеализму заимствованному у туманной Германiи.

Неправда ли какая знакомая исторiя? И у насъ были тже упреки и даже совершено въ тхъ же выраженiяхъ.

Исторiю умственной жизни Францiи въ послднiя времена Ревилль вкратц разсказываетъ такъ:

‘Восьмнадцатое столтiе оставило намъ въ числ элементовъ нашей нацiональной жизни элементъ деистическiй, который быль очень не богатъ будущимъ, былъ неспособенъ устоять противъ возрастающаго повтрiя нмецкой метафизики, слдовательно былъ далеко ниже положенiя занимаемаго имъ нкогда, когда въ глазах всхъ онъ былъ тоже, что сама философiя, но все-таки имлъ значенiе. Благоразумное молчанiе, которое офицiальная философiя послднихъ сорока лтъ хранила относительно религiозныхъ вопросовъ, не позволяетъ точно ршить до какой степени можно причислять ея представителей къ деистамъ. Въ послднее время съ этой стороны происходитъ сближенiе съ германской мыслью, съ имманентностiю божества. Впрочемъ до сихъ поръ еще невидно ршимости принять участiе въ религiозныхъ спорахъ настоящаго времени. Можно сказать только одно, что вообще относительно вопросовъ откровенiя, догмата, церкви, наши философы выходятъ съ точки зрнiя въ одно и тоже время и католической и деистической.’

Главою офицiальной философiи, о которой здсь говоритъ Ревилль, какъ извстно былъ и есть до сихъ поръ Викторъ Кузенъ. Хотя онъ постоянно заявлялъ притязанiе на полное знакомство съ германской мыслью, но въ сущности вовсе не понималъ нмецкой философiи. Въ 1815 году, когда ему было двадцать два года, онъ получилъ каедру философiи въ Париж и черезъ два года отправился въ Германiю, гд провелъ безъ малаго четыре мсяца. Къ чему привело Кузена это путешествiе, можно видть изъ его тогдашняго дневника напечатаннаго имъ въ 1857 году (Rev de deux M. Octobre).

15 Ноября 1817 года онъ писалъ:

‘Конечно нтъ сомннiя, что Германiя есть великая школа философiи, нужно изучать ее и быть хорошо съ нею знакомымъ, но не нужно на ней останавливаться. Новая французская философiя, если мн суждено служить ей вождемъ посл Ройе-Колляра, столько же не будетъ искать своихъ вдохновенiй въ Германiи, какъ и въ Англiи: она почерпнетъ ихъ изъ источника боле высокаго и боле врнаго, изъ сознанiя и фактовъ, о которыхъ свидтельствуетъ сознанiе, а точно также и изъ великаго нацiональнаго преданiя XVII вка. Она сильна уже сама по себ здравымъ французскимъ смысломъ, я вооружу ее еще опытомъ цлой исторiи философiи, и, при помощи Божiей, мы съумемъ такимъ образомъ избжать скептицизма Канта, перейти черезъ чувство Якоби и безъ гипотезы достигнуть нсколько лучшаго догматизма, чмъ догматизмъ философiи природы.’

Эти похвальбы и надежды, которыя самъ Кузенъ конечно почитаетъ сбывшимися, въ сущности не привели ни къ чему. Кузенъ избжалъ кантовскаго скептицизма, но вмст съ тмъ можно сказать, что онъ вообще избжалъ нмецкой философiи.

Только недавно, какъ мы сказали, прiемы чистой науки и настоящей критики проникаютъ во Францiю.

Явленiе этихъ германствующихъ для насъ любопытно по сходству съ нкоторыми явленiями у насъ, но кром того оно должно имть на насъ прямое влiянiе. Пофранцузски мы читаемъ больше, чмъ понмецки при томъ Французы и на поприщ науки отличаются большимъ изяществомъ изложенiя, слдовательно будутъ читаться лучше нмцевъ. У Ренана, напримръ это изящество часто переходитъ даже въ изысканность и нсколько вычурную простоту.

Хроническое и злокачественное недоразумнiе.

‘И у насъ есть свои демократы, т. е. почвенники и славянофилы, любители народности и народа’, говоритъ ‘Современникъ‘ (мартъ, 63 стр. Русск. Литер.). И такъ, кто любитъ народъ, тотъ, по мннiю Современника, демократъ, кто стоитъ за почву, т. е. отвергаетъ все наносное и извн привитое, все вычитанное а не пережитое, все призрачное, а не прямо вытекающее изъ жизни, все навязанное народу, а не переработанное его историческимъ смысломъ — тотъ тоже демократъ.

Это словцо Современника, сказанное конечно весьма въ ироническомъ смысл, нисколько не кажется намъ страннымъ. Мы знаемъ, что у почтеннаго журнала и не можетъ быть другихъ понятiй. Онъ привыкъ судить обо всемъ по заграничнымъ книжкамъ. Онъ знаетъ, что на запад есть аристократы и демократы и совершенно увренъ, что они есть и у насъ, и вотъ уже столько лтъ ищетъ ихъ въ русской жизни съ примрнымъ рвенiемъ. Людямъ, которые столько лтъ увряютъ и его самого и его адептовъ въ томъ, что нтъ у насъ на Руси никакихъ атiй, онъ не вритъ. Подите, говоритъ, а Монморанси, а Роганы, а де Креки — знаемъ мы васъ… и съ изумительною отвагою и азартомъ продолжаетъ онъ давно начатую борьбу съ Роганами и де-Креки.

Но, толкуютъ ему, у насъ нтъ того сословнаго антагонизма, который существуетъ на запад. Тамъ были завоеватели и завоеванные, побдители и побжденные. У насъ ничего этого слава Богу не было, а теперь съ упраздненiемъ крпостнаго права уничтожились и послднiе слды всякаго антагонизма. Наше настоящее земство неисключаетъ изъ среды своей и высшiе класы. Какая же тутъ демократiя въ томъ смысл, какой обыкновенно придается этому слову.

Тотъ же Современникъ, въ той же книг своей говоритъ:

‘Вс совершавшiяся досел реформы, начиная съ самой главной изъ нихъ, крестьянской, должны имть своимъ послдствiемъ возможность уравненiя правъ разныхъ сословiй, черезъ сглаженiе привилегированностей, необусловливаемыхъ прямо необходимостiю дла и справедливостiю… Мы видимъ, что къ участiю въ длахъ земства призываются вс представители опредленнаго закономъ имущества въ государств, безъ различiя сословiй — безотносительно не только къ сословному различiю, но даже къ способу владнiя имуществомъ.’ (Внутр. Обозр. 117 стр).

Ну можетъ-ли посл этого быть у насъ демократiя, или другая какая нибудь атiя? Конечно иностранцы смотрятъ на нась иначе. Но иностранцы мряютъ насъ на свой аршинъ: имъ многое непонятно въ нашей жизни, точно такъ какъ нашимъ доморощенымъ иностранцамъ непонятно то, что у насъ нтъ и не можетъ быть тхъ явленiй, которыя существуютъ на запад. Мы часто сами извращаемъ смыслъ нашихъ коренныхъ явленiй, называя ихъ иностранными кличками. Не понимая сущности дла, мы наше царелюбивое земство называемъ демократическимъ и тмъ навязываемъ ему разныя антагонизмы, которыхъ въ немъ вовсе нтъ и не будетъ. Въ самомъ дл разв все наше земство, вся наша почва, если уже вамъ такъ нравится это слово, не благоговетъ передъ своимъ великодушнымъ царемъ? Разв явленiя, которыя воочiю совершались и совершаются вокругъ насъ, не могли еще убдить Современникъ, что ни демократiи, ни демократовъ у насъ нтъ и не было, кром пожалуй той небольшой кучки людей, которая мыслитъ по чужимъ книжкамъ. Но это ‘воздушныя явленiя’. О нихъ смотри ниже.

Другой примръ того же злокачественнаго и кажется едва ли излчимаго недоразумнiя, которымъ страдаетъ Современникъ, представилъ намъ недавно г. Лонгиновъ. О г. Скарятин мы уже и не говоримъ, такъ громко говоритъ за себя каждая его строка. Но г. Лонгиновъ, тотъ самый г. Михаилъ Лонгиновъ, который прилежнйшимъ образом слдитъ за литературою и знакомъ со всми ея былыми тайнами, вотъ какъ онъ толкуетъ о нкоторыхъ ея современныхъ настроенiяхъ. (Моск. Вд. N 81).

‘У нась все толкуютъ объ уваженiи и любви къ народу. Но какъ понимаютъ эти слова?’

И вотъ противъ чего вооружается почтенный авторъ:

‘Подъ уваженiемъ къ народу разумть исключительно уваженiе къ простонародью, это есть вреднйшее и нелпйшее изъ самообольщенiй. Масса везд груба и невжественна, признанiемъ этимъ почти никто нигд не оскорбляется, кром какъ у насъ, гд теперь это просто ‘не въ мод’. Уважать же грубость и невжество, отвлекая ихъ отъ другихъ лучшихъ общественныхъ элементовъ, только потому что они преимущественная принадлежность массы, въ которой чудятся кому-то какiя-то фантастическiя первобытныя добродтели — выше силъ просвщеннаго и непредъубжденнаго человка.’

‘Съ другой стороны исторiя учитъ насъ, куда ведутъ лесть простонародью, превознесенiе его словами: ‘grand peuple,’ ‘peuple vertueux’ и т. п. чрезъ что оно убждается, что остальные члены общества исключаются изъ среды народа, и составляютъ враговъ его. Лесть блузникамъ или зипунникамъ не лучше лести сильнымъ мiра сего. Искреннiе и неискреннiе льстецы блузъ бывали причиною великихъ бдъ, происходящихъ въ минуту общаго одуренiя.’

‘Неужели же человчество обречено на повсемстное и перiодическое повторенiе однихъ и тхъ же дурачествъ, ведущихь къ однимъ и тмъ же горестнымъ результатамъ, и вчно придется повторять слова поэта:

A quoi servent, grand DieЮ! les tableaux que l’histoire

Dеroule и проч.’

Да гд мы? Въ Москв или дйствительно во Францiи? Не говоритъ ли съ нами какой-нибудь Роганъ, Монморанси или де-Креки?

Въ самомъ дл какое странное смшенiе двухъ народовъ и двухъ исторiй и какое глубокое непониманiе и той и другой!

‘Лесть блузникамъ’, ‘peuple vertueux’ и вс подобныя вещи у насъ просто невозможны. Народъ убждается, говоритъ г. Лонгиновъ, въ томъ-то и томъ-то. Странное дло! Не видли мы что-то до сихъ поръ, чтобы въ нашъ народъ проникали убжденiя изъ другихъ высшихъ класовъ. Въ томъ-то все и дло, что нравственный строй народа недоступенъ для нашего дйствiя, да какъ видно недоступенъ и для пониманiя многихъ. Въ томъ-то и все дло, что нельзя судить о нашемъ народ по французскимъ книжкамъ, что нужно отказаться отъ всякихъ попытокъ возбуждать или передлывать его на французскiй, на аглецкiй и на всякiй другой ладъ, что нужно уважать его внутреннюю, духовную жизнь, нужно учиться понимать ее.

Вотъ въ чемъ состоитъ уваженiе и любовь къ народу, а вовсе не въ лести и не во фразахъ.

Лтописецъ.

______

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/zaletop.htm

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

1864 Апрль

_____

О томъ, какъ ‘слезы спятъ въ равнин‘

Объ этомъ мы читаемъ въ трогательномъ стихотворенiи, которое напечатано во 2 N ‘Современника’, за подписью Ив. Г. М.

Въ сердц грусть тяжелая,

Силъ нтъ съ ней разстаться,

Мысли не веселыя

Въ голову толпятся.

Позади — безцвтная

Дней былыхъ равнина,

Спятъ въ ней безотвтныя

Слезы гражданина…

Весьма любопытный образчикъ нашей современной поэзiи. Эта поэзiя, какъ извстно, отличается не столько изяществомъ, сколько благородствомъ чувства. Весьма мтко говоритъ поэтъ, что у него нтъ силъ разстаться съ грустью: такъ мила ему эта грусть, такъ она его гретъ и вдохновляетъ! Слезы гражданина замняютъ теперь луну, дву, мечту прежнихъ поэтовъ. Что они спятъ въ равнин — это составляетъ одну изъ самыхъ милыхъ фантазiй.

Новые нмецкiе философы.

Случайно попалась мн книжка одного изъ новыхъ нмецкихъ философовъ по имени Лёвенталя. Тоненькая брошюрка въ 36 печатныхъ страницъ, третье изданiе, 1861 года (были потомъ и еще изданiя), подъ громкимъ заглавiемъ ‘System des Naturalismus’. Прибавить нужно, что имя автора я слышалъ нсколько разъ какъ что-то значительное.

Оказалось, что это родъ какой-то натурфилософiи, а какого свойства эта натурфилософiя, сейчасъ видно изъ слдующихъ словъ предисловiя:

‘Прямо же ввелъ въ нмецкую философiю натурализмъ въ первый разъ Людвигъ Фейербахъ и его единомышленники — а вмст съ тмъ они ввели и самую философiю въ число вопросовъ дня и жизни нмецкаго духа, хотя это было сдлано большею частiю только на проблематическомъ основанiи и было разработываемо Молешоттомъ, Фохтомъ и Бюхнеромъ почти въ вид догмата’.

Какъ видно, и претензiя у автора не малая — устранить проблематичность Фейербаха и догматичность Молешотта, Фохта и Бюхнера.

Все это, впрочемъ, ничего, все позволительно и въ порядк вещей. Не буду также говорить о метод и о систем автора, ибо никакой методы въ этой систем не оказалось. Но мн попалась въ брошюрк диковинка, истинно достойная смха, и на ней-то я и остановлюсь ради удовольствiя читателя.

Лёвенталь, между прочимъ, утверждаетъ, что свтъ и теплота получаются не отъ солнца, какъ видитъ читатель, это очень смло и разрушаетъ одинъ изъ самыхъ распространенныхъ предразсудковъ. Но не въ этомъ еще диковинка, въ извстномъ смысл съ этимъ мннiемъ нашего философа могли бы даже согласиться физики, именно сказать, что земныя явленiя свта и теплоты дйствительно не приходятъ къ намъ отъ солнца прямо и цликомъ, а только возбуждаются солнцемъ. Диковинка же состоитъ въ слдующемъ:

‘Теплота, какъ эффектъ расширенiя, зависитъ, слдовательно, отъ степени давленiя верхнихъ областей вещества, — отъ большаго или меньшаго удаленiя нижняго небеснаго тла отъ верхняго. — Но наша земля, какъ извстно, лтомъ находится въ большемъ разстоянiи отъ солнца, чмъ зимою, вотъ отчего зимою то расширенiе (теплота), которое происходило лтомъ, уничтожается.

И такъ, вотъ отчего лтомъ бываетъ тепло, а зимою холодно. Дйствительно, во время нашего лта, то есть лта свернаго полушарiя, того лта, теплотою котораго наслаждается философъ Лёвенталь, земля бываетъ дальше отъ солнца, чмъ во время нашей зимы. Но философъ судитъ ужь очень субъективно, онъ думаетъ, что когда для него наступаетъ лто, то оно наступаетъ для всей земли, и что когда ему холодно, то весь земной шаръ зябнетъ. Онъ забываетъ, что во время нашего лта на другомъ полушарiи зима, а когда у насъ зима — тамъ лто. Какое же значенiе здсь можетъ имть большее или меньшее удаленiе земли отъ солнца?

О, гонители предразсудковъ!

Приведу другой примръ новой нмецкой мудрости. Въ журнал Ноака ‘Psyche’ въ первой тетрадк 5-го тома, 1862 г., помщена шутка подъ заглавiемъ: ‘Разговоръ между духомъ Канта и профессоромъ Iенскаго университета Фортлаге’. Для большей ясности дла замтимъ, что журналъ этотъ держится матерiализма, что въ немъ есть родъ философскаго свистка, что въ каждомъ номер бранятъ Куно Фишера и пр. Въ статейк, которой заглавiе мы привели, разсказывается, что Фортлаге сидитъ ночью въ своемъ кабинет и размышляетъ объ ученiи Канта, именно горюетъ, что матерiалисты не знаютъ этого ученiя и потому коснютъ въ своемъ заблужденiи. Вдругъ является духъ Канта и начинаетъ объяснять профессору настоящiй смыслъ своего ученiя, изъ объясненiй выходитъ, что кантовская философiя будто бы совершенно согласна съ матерiализмомъ.

Не стану излагать разговора, замчу только одну забавную черту. Духъ Канта подсмивается надъ профессоромъ Фортлаге, зачмъ онъ засидлся за полночь.

‘Вотъ матерiалисты’, — говоритъ онъ, — ‘т теперь уже спятъ, они, какъ люди трезвые, не проводятъ полночи за своей конторкой, а рано идутъ въ постель и рано встаютъ и пр.’. Германiя, такъ Германiя и есть!

Главное же, на что мы хотимъ обратить вниманiе, есть то понятiе о кантовской философiи, которое излагается въ этомъ разговор. Достаточно будетъ привести заключительныя слова, которыя авторъ влагаетъ въ уста самого духа Канта.

‘Вотъ положенiе’, — говоритъ этотъ духъ, — ‘которое пролегомены выставляютъ какъ главное положенiе и вмст какъ результатъ всей критики чистаго разума: ‘Всякое познанiе изъ одного чистаго разсудка или изъ одного чистаго разума ничто иное, какъ одна видимость, и истина заключается въ одномъ опыт. Посредствомъ всхъ своихъ чистыхъ принциповъ разумъ научаетъ насъ никакъ не боле, какъ только предметамъ возможнаго для насъ опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дйствительно дознано на опыт’.

Хотя эти слова и выставлены какъ буквальная выписка изъ Канта, и даже обставлена кавычками, но въ самомъ дл они представляютъ умышленно искаженное мсто изъ Канта. Объ этомъ докадывается всякiй хотя бы по фраз: истина заключается въ одномъ опыт. Говорить такимъ образомъ Кантъ не могъ.

Для сравненiя приведемъ подлинныя слова Канта изъ Prolegomena ( 59).

‘Такимъ образомъ мы не отказываемся отъ нашего прежняго положенiя, которое есть результатъ всей критики: ‘что нашъ разумъ посредствомъ всхъ своихъ принциповъ научаетъ насъ никакъ не больше, какъ только предметамъ возможнаго опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дознано на опыт’, но это ограниченiе еще не значитъ, чтобы онъ (разумъ) не могъ довести насъ до объективной границы опыта, именно до отношенiя къ чему-то такому, что само не есть предметъ опыта, и однако же, должно быть послднимъ основанiемъ всякаго опыта и пр.’.

И такъ, нмцы забыли Канта! Они не понимаютъ его, умышленно или неумышленно, но они искажаютъ его слова, они хотятъ выставить его проповдникомъ голаго эмпиризма.

Врочемъ, самое замчательное во всемъ этомъ, конечно великая сила славнаго имени Канта. Собственно говоря, въ глазахъ Ноака и его единомышленниковъ Кантъ долженъ бы принадлежать къ такимъ же сумасбродамъ, какими они считаютъ Гегеля, Шеллинга и другихъ. Но, издваясь надъ самыми великими философами, нмцы все еще не смютъ коснуться Канта. До сихъ поръ это имя остается несокрушимымъ, до сихъ поръ назвать Канта значитъ назвать философiю. И вот почему они ограничиваются только тмъ, что всячески стараются перетолковать его каждый по своему. Нужно, слдовательно, и за то быть благодарнымъ.

Споръ между г. Костомаровымъ и г. Кояловичемъ.

Г. Кояловичъ печатается въ Дн, начиная съ N 14, свои лекцiи по исторiи западной Россiи. Г. Костомаровъ началъ съ нимъ полемику въ N 118 газеты Голосъ. Въ N 100 Русскаго Инвалида появился Отвтъ г. Костомарову г. Кояловича. Споръ, по видимому, общаетъ быть очень долгимъ и, по важности дла, заслуживаетъ самаго полнаго вниманiя.

Извлекаемъ изъ прекрасной статьи г. Кояловича постановку вопроса.

‘По мннiю г. Костомарова, весь русскiй народъ раздляется на дв втви: сверно-русскую и южно-русскую. Сверно-русская — это, очевидно, великоруссы, южно-русская — это малороссы’.

Взглядъ г. Кояловича совершенно иной.

‘Мы ставимъ’, — говоритъ онъ, — ‘главнйшею задачей нашихъ лекцiй показать, какъ единый русскiй народъ раздлился на дв половины, восточную и западную, и потомъ соединился опять’.

Въ другомъ мст, упоминая о мелкихъ нападкахъ г. Костомарова, г Кояловичъ говоритъ:

‘Мн думается, что г. Костомарову не объ этомъ слдовало бы и спорить здсь, а о томъ, врно или нтъ мое раскрытiе историческаго раздленiя тогдашней Россiи и русскаго народа на дв половины, восточную и западную. Я даже думаю, что ему слдовало обратить на это особое вниманiе и поспорить со мною со всею серiозностiю. Вдь это капитальный пунктъ нашихъ разнорчiй, на которомъ должно разрушиться одно изъ двухъ: или мое раздленiе русской исторiи на восточную и западную, или г. Костомарова — на сверную и южную. Читатели теперь, вроятно, видятъ уже, что, не смотря на видимую близость словъ, обозначаюшихъ наши разнорчiя, на дл между нами бездна. Тутъ или вся моя теорiя русской исторiи должна пасть безвозвратно, или вся теорiя г. Костомарова. — Примиренiя между нами нтъ. Тутъ у насъ борьба на жизнь и на смерть. Отъ всей души желаю, чтобы она, не касаясь нашихъ добрыхъ отношенiй личныхъ, повела насъ обоихъ къ неутолимому разъясненiю русской и западно-русской исторiи’.

Лекцiи г. Кояловича естественнымъ образомъ обнимаютъ только одну сторону дла. Въ нихъ, говоритъ г. Кояловичъ,

‘мы только разъясняемъ этотъ вопросъ въ западно-русской его половин и думаемъ, что имемъ неопровержимыя основанiя, чтобы, считать эту половину — западно-русскую — цльною’.

Противъ этой-то цльности западной половины русскаго народа главнымъ образомъ и были направлены возраженiя г. Костомарова. Онъ высказался въ этомъ отношенiи весьма ясно слдующимъ образомъ:

‘Считать южно-русское племя съ блорусскимъ за одинъ западно-русскiй народъ нтъ основанiй, совмстное изслдованiе ихъ судьбы безъ Великороссiи допустить можно только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши’.

Въ опроверженiе такого мннiя, г. Кояловичъ группируетъ въ свой стать нсколько самыхъ общихъ и наиболе выдающихся доказательствъ.

‘Мы спрашиваемъ’, — говоритъ онъ, — ‘г. Костомаровъ прежде всего, зачмъ въ его словахъ дано мсто только польскому государственному единенiю западной Россiи, а опущено Литовское, котораго важности никакъ нельзя отвергать, потому что оно по преимуществу дало широкое развитiе тому внутреннему объединенiю западной Россiи, котораго г. Костомаровъ почему-то не хочетъ видть, но которое очевидно всякому неспецiалисту? Мы спрашиваемъ г. Костомарова, что такое, если не внутреннее народное объединенiе, — тотъ поразительный протестъ всего литовскаго княжества противъ слитiя съ Польшей, который длалъ столько шуму и бдъ въ XV столтiи и до самаго люблинскаго сейма? Что такое, если не народное объединенiе, тотъ религiозный протестъ западной Россiи противъ Польши, который выразился въ противодйствiи унiи, и во время котораго, въ 1623 году, жители всей западной Россiи, во всеуслышанiе говорили о себ, что истребить вру русскую можно не иначе, какъ истребивъ всхъ русскихъ? Что такое, наконецъ, если не внутреннее объединенiе, выразилось въ томъ вковомъ факт, на который не хотятъ обратить вниманiе люди воззрнiй г. Костомарова, но который иметъ громадное значенiе въ изслдованiи единенiя западной Россiи, именно литературный и государственный западно-русскiй языкъ, который не былъ ни малороссiйскiй, ни блорусскiй, а просто западно-русскiй, равно понятный обоимъ племенамъ, на которомъ цлые вка писали, на которомъ писалъ воззванiя къ народу самъ Хмльницкiй, просимъ обратить на это вниманiе г. Костомарова и его друзей? Неужели и это не внутреннее, не народное объединенiе западной Россiи? Читатели, надюсь, согласятся, что все это такiя доказательства историческаго брака Малороссiи съ Блоруссiей, которыя способны уничтожить всякiя возраженiя противъ его дйствительности и дать полное право считатъ об части западной Россiи неразрывно соединенными, видть одинъ западно-русскiй народъ, въ которомъ общее единство, общiе интересы не должны быть подавляемы частными особенностями и интересами. Такъ я и поступаю въ моихъ лекцiяхъ — называю оба племени однимъ западно-русскимъ народомъ, и въ тхъ случаяхъ, когда идетъ вопросъ не объ нацiональныхъ особенностяхъ, не отрываю отъ этого народа и литвиновъ, потому что сами они въ такихъ случаяхъ не отрывались отъ русскихъ западной Россiи, а дйствовали съ ними за одно’.

Таково начало ученаго диспута. Пожелаемъ ему всякаго успха не въ примръ другимъ нашимъ диспутамъ, которые производили одинъ шумъ и не приводили ни къ какому ясному заключенiю. Припомнимъ здсь читателямъ споръ изъ-за малороссiйскаго языка. Кажется, предметъ достаточно важенъ и заслуживалъ бы основательной обработки, между тмъ дло ограничилось тмъ, что одни кричали: это не языкъ, а нарчiе! другiе же отвчали: нтъ не нарчiе, а языкъ! Нтъ нарчiе! Нтъ языкъ! и т. д.

Тмъ дло и кончилось.

Въ предстоящемъ спор мене всего ожидаемъ мы торжества и побды со стороны г. Костомарова. Всмъ и каждому извстно, что г. Костомарова постоянно упрекаютъ въ отсутствiи безпристрастiя, въ нкоторыхъ неправильныхъ симпатiяхъ и антипатiяхъ. Этотъ упрекъ, по нашему мннiю, еще не уметъ существенной важности. Сами по себ взятыя симпатiи и антипатiи суть дло хорошее. Он побуждаютъ къ труду, он сообщаютъ историку чуткость и проницательность, помогаютъ ему понимать и открывать то, чего никакъ не замтитъ человкъ холодный.

Вотъ и въ настоящей стать г. Кояловича есть упрекъ г. Костомарову въ пристрастiи, и упрекъ весьма рзкiй.

‘Я мог бы вдаться’, — пишетъ г. Кояловичъ, — ‘въ разъясненiя того мннiя, что г. Костомаровъ смотритъ на великоруссовъ какъ на какихъ-то каналiй, отъ которыхъ нужно держать себя подальше и съ утра до вечера на каждомъ шагу показывать имъ постоянно всю ихъ негодность, вс плутни, вс беззаконiя. Я могъ бы доказать, что этимъ взглядомъ проникнуты дйствительно вс историческiя сочиненiя г. Костомарова, и что это составляетъ самую печальную сторону трудовъ его, не раскрытую надлежащимъ образомъ только благодаря жестокому у насъ невниманiю къ наук русской исторiи’.

Такъ вотъ какъ онъ смотритъ? Этакой же онъ сердитый!

Гораздо хуже и важне намъ кажутся не симпатiи и антипатiи г. Костомарова, а тотъ недостатокъ научной строгости, то отсутствiе настоящихъ научныхъ прiемовъ, которымъ онъ постоянно страдаетъ и которое доходитъ до того, что нтъ возможности довриться ни одной его строк.

Г. Костомаровъ два раза потерплъ ршительное пораженiе на поприщ филологiи. Съ перваго взгляда тутъ нтъ ничего особеннаго, потому что г. Костомаровъ не знатокъ въ филологiи и, слдовательно, легко могъ ошибаться. Но ошибка ошибк рознь.

Въ первый разъ дло шло о литовскомъ происхожденiи нашихъ первыхъ князей. Г. Костомаровъ доказывалъ его также тмъ, что производилъ имена князей отъ литовскихъ словъ, причемъ бралъ всякiя слова, какiя ему попались. Противъ г. Костомарова выступилъ тогда г. Щегловъ, тоже вовсе не знатокъ филологiи, и побилъ его на-голову тмъ простымъ замчанiемъ, что для именъ ни въ одномъ язык не употребляются всякiя слова, что имена всегда представляютъ извстные любимые корни и извстное любимое словообразованiе, напр., Изъяславъ, Святославъ, Вячеславъ и пр. Отсюда слдовало, что при опредленiи сходства двухъ языковъ, всегда нужно сравнивать имена съ именами, а не съ другими какими нибудь словами.

Г. Костомаровъ принужденъ былъ сдаться и потомъ сталъ уже искать сходства варяжскихъ именъ съ названiями литовскихъ деревень, рчекъ и т. п. Все-таки это было хоть немного лучше, чмъ идти, что называется, зря, какъ онъ длалъ прежде.

Второй случай былъ еще хуже. Одну изъ своихъ книгъ, именно Сверо-Русскiя народоправства, г. Костомаровъ началъ такъ:

‘Русско-славянскiй народъ раздляется на дв втви, различаемыя въ отношенiи къ рчи по двумъ главнымъ признакамъ: одна перемняетъ о въ а тамъ, гд надъ этимъ звукомъ нтъ ударенiя, и произноситъ какъ мягкое е, другая охраняетъ коренной звукъ о и произноситъ какъ мягкое и. Къ первой принадлежатъ блоруссы и великоруссы, ко второй малороссiяне или южноруссы и новгородцы’.

Что же оказывается? Г. Гильфердингъ объяснилъ г. Костомарову, что въ филологiи различiе въ произношенiи гласныхъ буквъ никогда не принимается за характеристическую особенность племени, что если иметъ въ этомъ отношенiи важность произношенiе отдльныхъ буквъ, то иметъ важность произношенiе согласныхъ, а не гласныхъ.

Оказывается, слдовательно, что и тутъ г. Костомаровъ поступилъ зря, взялъ что попало и какъ попало. Не ясно ли отсюда отсутствiе у него всякой ученой привычки, всякаго правильнаго прiема? Разв похоже сколько нибудь на ученаго — отыскивая происхожденiе какого нибудь слова въ извстномъ язык, брать въ этомъ язык всякое слово, какое попадется? Разв не полный недостатокъ основательности, — различая два предмета, хвататься за первый попавшiйся признакъ и вовсе не думать о томъ, важенъ ли онъ или нтъ?

Пшикъ.

Не успли мы окончить сихъ печальныхъ соображенiй, какъ уже появился отвтъ г. Костомарова (отвтъ на отвтъ г. Кояловича, ‘Голосъ’, N 127), весьма крохотная статья. Оказывается, что наши надежды были тщетны, изъ полемики, которая началась, вышелъ одинъ пшикъ. Пшикъ вышелъ по милости г. Костомарова и изображается именно его послднею статьею. Г. Костомаровъ просто не подымаетъ перчатки, хотя и сохраняетъ геройскiй видъ. ‘Сказать теперь г. Кояловичу мн приходится мало’, пишетъ онъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ готовъ на все отвчать и ни въ чемъ не опровергнутъ. А между тмъ вслдъ за этимъ не отвчаетъ на множество возраженiй, да и вообще ровно ничего не говоритъ.

‘О древности блорусскаго племени’, — пишетъ онъ, — ‘я выразился въ своемъ возраженiи сжато и потому можетъ быть не точно’. Говоря сжато и совершенно точно, это значитъ: сказалъ Богъ знаетъ что.

Относительно главной точки спора г. Костомаровъ ограничился такими словами:

‘Вообще въ своемъ возраженiи я хотлъ сказать, что блорусское и великорусское племена находятся между собою въ большей близости, чмъ съ малороссiйскимъ, и потому могутъ считаться не столько втвями однаго народа, сколько развтвленiями одной втви. Боле ничего’.

Нтъ, не ничего. И это хорошо, но было сказано больше, было сказано, что совмстное изслдованiе судьбы племенъ малороссiйскаго и блорусскаго безъ Великороссiи можно допустить только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши. Противъ этого вооружался г. Кояловичъ и на его возраженiя ничего не отвчаетъ г. Костомаровъ.

Вотъ вамъ и ученый споръ!

О женскомъ труд.

Прежде всего я считаю необходимымъ заявить прямо и положительно, что въ нашемъ образованномъ обществ, а въ особенности въ Петербург, въ послднiе годы не рдко говорятъ и часто печатаютъ о новыхъ принципахъ и новыхъ людяхъ, которые слдуютъ этимъ принципамъ. Въ литератур нашей есть уже даже романъ, трактующiй весьма пространно и серiозно объ этихъ ‘новыхъ людяхъ и принципахъ’, не говоря уже о двухъ-трехъ журналахъ, которые исключительно посвящены имъ.

Явленiе это, какъ и всякое общественное явленiе, весьма сложно, многосторонне, представляетъ разнообразнйшiя уклоненiя, искаженiя и развтвленiя. Всякому благомыслящему человку слдуетъ желать, чтобы оно поскоре выяснилось, чтобы его хорошiя стороны рзче выступили, чтобы общество могло съ полнымъ сознанiемъ и съ полнымъ усердiемъ поддерживать эти свтлыя стороны, а чтобы темныя стороны были отличены отъ свтлыхъ и подверглись бы справедливому осужденiю общества. Кажется, дло къ этому и близится.

Обратимся къ частному случаю. о которомъ хотимъ говорить. Въ послднiе годы у насъ появились новые принципы относительно труда. Принципы эти въ своей сущности заслуживаютъ величайшаго одобренiя. Они состоятъ въ томъ, что трудъ есть дло почтенное, и что даже стыдно человку жить на свт не трудясь, а пользуясь только плодами чужихъ трудовъ. Это были дйствительно новые принципы, ибо до сихъ поръ есть люди, а прежде было и очень много такихъ, которые считали нисколько не зазорнымъ жить чужими трудами, и даже, на оборотъ, считали всякiй трудъ для себя стыдомъ и униженiемъ.

Дале, въ частности, явился принципъ женскаго труда, мысль еще боле новая для нашего общества, чмъ мысль о мужскомъ труд. Ибо женщинъ многiе почитали и почитаютъ какъ бы созданными самою природою для бездйствiя, для занятiя одними нарядами и удовольствiями.

Если ничего недлающiе мужчины ощущали иногда угрызенiе совсти и встрчали иногда осужденiе, то ничего недлающiя дамы считались ршительно явленiемъ вполн нормальнымъ, совершенно законнымъ. При такомъ взгляд на дло обыкновенно матерiальное обезпеченiе женщинъ цликомъ возлагалось на мужчинъ. Новый принципъ отрицаетъ такое одностороннее отношенiе. Женщина должна стремиться прiобрсти такую же независимость въ матерiальномъ отношенiи, какою пользуется мужчина. Вс пути и возможности къ прiобртенiю такой независимости должны быть ей открыты. Только такимъ образомъ можетъ быть устранено, или лучше, смягчено и ослаблено многообразное зло, происходившее отъ того, что мужчины непремнно должны были обезпечивать женщинъ, а женщины не иначе могли обезпечивать себя посредствомъ мужчинъ.

Вотъ наши новые принципы. Конечно, въ головахъ многихъ они являлись не въ такой простой и отвлеченной форм, а получали весьма подробное и сложное развитiе, большею частiю совершенно фантастическое, мечтательное. Такъ, напримръ, иные были вполн убждены, что мужчины и женщины обладаютъ совершенно одинаковыми силами и способностями. Понятно, однако, что подобныя утопiи могли имть вредное дйствiе только до тхъ поръ, пока примненiе принциповъ ограничивалось частными случаями. Какъ скоро примненiе ихъ приняло значительные размры, какъ скоро пришлось проводить ихъ въ дйствительность, тотчасъ стало ясно, что годно для дла и что нтъ, тотчасъ пришлось отказаться отъ всякихъ фантастическихъ предположенiй.

Объ нкоторыхъ опытахъ приложенiя новыхъ принциповъ мы имемъ уже публикованныя свднiя, и на нихъ-то и хотимъ указать.

Во-первыхъ, въ Петербург, составляется Общество Женскаго Труда. Лица, возымвшiя эту мысль, уже составили полный проектъ, и напечатали его для всеобщаго свднiя. Сколько намъ извстно, проектъ встртилъ всеобщее сочувствiе, и лица изъ всхъ слоевъ и положенiй готовы принять участiе въ составленiи общества. Таково, безъ сомннiя, главное условiе его благосостоянiя. Составляемое общество тогда будетъ крпко и благотворно, когда будетъ опираться на всю массу образованныхъ и даже необразованныхъ людей, когда будетъ въ неразрывной, тсной связи съ этою массою. Только въ такомъ случа будетъ возможно полное доврiе между обществомъ и массою, и правильное взаимное дйствiе между ними.

Въ предисловiи составители проекта говорятъ:

‘Одно изъ самыхъ трудныхъ положенiй въ нашемъ обществ есть положенiе женщины’.

‘Большая часть занятiй для нея закрыты не по неспособности ея къ нимъ, а по непривычк общества видтъ женщину на мст, которое, обыкновенно, занимаютъ мужчины’.

‘Отсюда вытекаютъ послдствiя, весьма вредно отзывающiяся на общественномъ благоустройств’.

‘1) Значительное число нравственныхъ и умственныхъ силъ, которыя могли бы быть употреблены женщинами на общественное дло, пропадаютъ даромъ’.

‘2) Находящiяся въ нищет женщины увеличиваютъ собою число лицъ, которымъ общество обязано помогать совершенно непроизводительно для себя’.

‘3) Случается, что женщины, попадая въ подобное затруднительное положенiе, обращаются къ безнравственнымъ средствамъ для доставленiя себ возможности существованiя. Он или прямо продаютъ себя всякому встрчному, или употребляютъ самыя недостойныя средства, чтобы вступить въ бракъ и свалить на мужа заботу о своемъ существованiи и о существованiи дтей своихъ’.

‘4) Трудность для женщины обезпечить себя собственными силами унижаетъ женщину въ глазахъ мужчины, при недостаточной образованности послдняго. Онъ смотритъ на женщину въ семь, какъ на существо, вполн зависимое отъ его произвола, на существо низшее и т. под.’.

‘5) Имя исключительное право на большинство общественныхъ занятiй, мужчины, не получившiе образованiя, безполезно тратятъ физическiя свои силы на занятiя, нетребующiя вовсе такихъ силъ, между тмъ какъ они могли бы съ гораздо большею пользою для общества направить свою дятельность на другую работу, раздливъ свои ныншнiя занятiя съ женщинами’.

‘Вс эти неудобства, нравственныя и экономическiя, побуждаютъ учредить Общество, которое бы имло въ виду устроить женскiй трудъ на боле прочныхъ основанiяхъ’.

Выпишемъ также первые два параграфа предполагаемаго устава. Они объясняютъ цль общества.

‘ 1.

Общество женскаго труда есть Общество благотворительное’.

‘ 2.

‘Общество иметъ цлью:

‘1) Доставлять трудъ женщинамъ, т. е. указывать мста, гд требуется женскiй трудъ, давать имъ работы въ различныхъ сферахъ дятельности, доступныхъ для женщинъ въ настоящее время, и вообще служить посредникомъ между лицами, нуждающимися въ женскомъ труд и предлагающими его’.

‘2) Изыскивать, кром нын существующихъ сферъ женской дятельности, еще такiя, гд женскiй трудъ теперь не участвуетъ, но могъ бы быть допущенъ съ большею или равною пользою, чмъ трудъ мужской’.

‘3) Ходатайствовать о допущенiи женщинъ къ такимъ родамъ дятельности’.

‘4) Приглашать женщинъ, ищущихъ, при посредств Общества, труда, — составлять артели для различныхъ предпрiятiй и содйствовать устройству этихъ артелей, въ случаяхъ надобности, денежными ссудами въ размрахъ, сообразныхъ съ объемомъ и важностью того предпрiятiя, для котораго устраивается артель, и тогда, когда возвращенiе ссуды гарантируется большею или меньшею вроятностью успха предпрiятiя’.

‘5) Доставлять участницамъ Общества средства изучать т предметы, которыми он желаютъ заниматься, если при этомъ изученiи имются въ виду какiя либо практическiя цли’.

‘6) Открывать торговыя и промышленныя заведенiя и проч. съ цлью доставленiя женщинамъ труда’.

‘7) Выдавать пособiя нуждающимся женщинамъ-членамъ Общества, когда въ данное время нельзя прiискать для нихъ какого либо занятiя, эти пособiя возвращаются Обществу, когда лица, ихъ получившiя, достали себ занятiя и имютъ возможность возвратить сдланное имъ пособiе’.

Въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ (N 105) въ передовой стать, которая въ оглавленiи носитъ названiе — Женскiй трудъ и обезьянство, мы встртили заявленiе нкоторыхъ весьма важныхъ фактовъ, относящихся къ настоящему предмету. Статья указываетъ на то, что Общество женскаго труда иметъ благотворительный характеръ, что оно на первыхъ порахъ по необходимости должно взять на себя роль опекуна надъ женщинами, именно указывать имъ пути, которыми он могли выбраться изъ своего тяжелаго положенiя. ‘Сколько намъ извстно’, — говоритъ статья, — ‘общество главнейшее вниманiе думаетъ обратить на 4 и 6 пункты (втораго ) своего проектированнаго устава, то есть приглашать женщинъ, ищущихъ при посредств общества труда, — составлять артели для различныхъ предпрiятiй,… открывать торговыя и промышленныя заведенiя и проч. съ цлiю доставленiя женщинамъ труда’.

‘Посл всего сказаннаго, читатели имютъ право предложить вопросъ: ‘неужели же среди женщинъ петербургскаго населенiя не нашлось нсколькихъ личностей, которыя, будучи развитыми настолько, что въ состоянiи понять свое паразитство, и имя, при посредств отцовъ или мужа, порядочныя средства къ жизни, остались холодны къ тому, что говорится о нихъ? Положимъ, у нихъ до настоящаго времени не было толчка, но вдь теперь такъ много разъяснилось и формулировалось. Неужели же и эти умныя, достаточныя и желающiя трудиться женщины будутъ ждать полнаго учрежденiя общества, чтобы прекратить свое пошлое существованiе и заняться чмъ нибудь дльнымъ — хоть для того, наконецъ, чтобы другимъ открыть дорогу?’ Дйствительно, если бы на этотъ вопросъ пришлось отвчать отрицательно, то общее недоврiе къ способности и желанiю женщинъ трудиться прiобрло бы себ весьма важный аргументъ. Къ счастiю, мы должны заявить, что такiя женщины есть’…

И такъ, независимо отъ предлагаемаго общества, женскiй трудъ уже принялся и развивается. Статья сообщаетъ объ этомъ такiя свднiя:

‘Въ Петербург существуетъ уже, сколько намъ извстно, два частныхъ женскихъ общества. Пробуя пока на практик свои силы, они существуютъ еще не офицiально, но потомъ хотять просить утвержденiя своихъ уставовъ и сдлать свое существованiе вполн гласнымъ. Первое изъ этихъ обществъ занимается пока изданiемъ книгъ, преимущественно дтскихъ, оно уже издало три выпуска одной книги (не имется ли здсь въ виду книжка: ‘Сказки Андерсена’, на которой надписано: ‘изданiе переводчицъ’?) и, говорятъ, намрено значительно расширить свою издательскую дятельность. Основанiя общества — чисто артельныя, каждый членъ вмст съ тмъ работникъ. Но понятно, что у насъ трудно основывать существованiе общества на издательской дятельности. Учредительницы знали это, ‘такъ какъ’, — говорятъ они въ своемъ устав, — ‘изданiе книги представляетъ выгоду наискорйшаго оборота капитала и требуетъ наименьшихъ затратъ, то женская артель начнетъ свои дйствiя съ изданiя книгъ преимущественно, но не исключительно, дтскихъ, учебныхъ и педагогическихъ’. Но ‘общество иметъ въ виду на первый разъ еще предпрiятiя: переплетную, книжный магазинъ и типографiю’. Интересно, что ‘членами артели принимаются исключительно женщины, безъ различiя сословiй’. До сихъ поръ, какъ намъ разсказывали, ни въ одномъ собранiи артели не участвовали мужчины, тмъ интересне будетъ узнать судьбу этого дла, основаннаго самими женщинами безъ всякой посторонней помощи’.

‘Второе общество, основанное также на артельныхъ началахъ и существующее независимо отъ перваго, устроило переплетную. Артельщицы имютъ мастера, получающаго ежемсячное жалованье, и подъ его руководствомъ занимаются работами. Большая часть ихъ живутъ вмст, что, слдовательно, даетъ имъ возможность истрачивать весьма немного на свое содержанiе. Необходимо замтить, что и эта артель устроилась безъ малйшей помощи мужчинъ’.

И такъ, у насъ существуетъ не только просто женскiй трудъ, но есть даже мста, гд господствуетъ исключительно женскiй трудъ. Мы полагаемъ даже, что статья, изъ которой мы выписываемъ, принадлежитъ исключительно женскому перу. Такое заключенiе (если требуется привести аргументы) мы выводимъ, главнымъ образомъ, изъ исключительнаго употребленiя въ ней чисто мужскихъ выраженiй, напр., издательская дятельность, пошлое существованiе, отвчать отрицательно и пр.

Извлекаемъ изъ любопытной статьи еще слдующiй фактъ:

‘Дла женской ‘перелетной’, принимая въ соображенiе недавность ея существованiя, идутъ весьма успшно. Этому, конечно, много помогаетъ то, что работницы, имя въ виду свою собственную выгоду, трудятся съ утра до ночи, и если занимаются чмъ нибудь постороннимъ, то только между дломъ. Такъ, напр., они слдятъ за тмъ, что длается вокругъ нихъ, но какимъ образомъ? Вс работницы, поочереди, читаютъ вслухъ то, что назначается по общему согласiю. Чтенiе это происходитъ во время работы, и, слдовательно, одно другому не мшаетъ’.

Вотъ главные существенные факты, которые мы нашли въ стать и которые не только поинтересуютъ читателей, но, безъ сомннiя, вызовутъ къ себ у каждаго искреннее сочувствiе. Остановимся еще на нкоторыхъ заявленiяхъ статьи, весьма важныхъ для настоящаго пониманiя дла.

1) Статья всячески вооружается противъ подозрнiй, которыя такъ обыкновенны въ этомъ случа. Именно, она положительно заявляетъ, что, кром прямаго труда и пользы, въ этихъ новыхъ обществахъ не скрывается никакой задней мысли, что будетъ чистой ложью и клеветой, если кто причислитъ участвующiя въ нихъ лица къ списку людей подозрительныхъ, сходящихся не безъ заднихъ цлей. Они хотятъ трудиться, извлекать пользу изъ своего труда и больше ничего. Статья находитъ, что только при этомъ условiи и можетъ идти хорошо дло.

‘Мы уже имемъ’, — говоритъ она, — ‘передъ глазами слишкомъ много печальныхъ примровъ, доказавшихъ, что все, начатое не по необходимости, а по одному принципу, не только само рушилось, но увлекало за собою много насущно-необходимаго, много истинно-полезнаго’.

Слова можетъ быть не совсмъ точныя, но во всякомъ случа прекрасныя, выражающiя искренее желанiе длать настоящее дло.

Это подтверждается еще боле слдующимъ обстоятельствомъ.

2) Статья вооружается противъ обезьянства въ этомъ дл и заявляетъ существованiе его въ большихъ размрахъ.

‘Заговоривъ о короткихъ волосахъ и простыхъ нарядахъ (статья упоминала о нихъ, какъ о подозрительныхъ признакахъ), чтобы быть вполн безпристрастными, намъ необходимо замтить, что, дйствительно, между ‘стрижеными двками’, по выраженiю г. Аскоченскаго, есть много лицъ, не заслуживающихъ ни малйшаго уваженiя, обезьянствующихъ, усвояющихъ только форму и наивно думающихъ, что достаточно надть простое платье и остричь волосы, чтобы быть прогрессистками. Но гд же нтъ уродливыхъ фактовъ, особенно во времена переходныя, неустановившiяся? И слдуетъ ли изъ-за этихъ уродствъ, которыя со временемъ исчезнутъ сами собою, забрасывать грязью десятки дйствительно честныхъ натуръ?’

Опять скажемъ, — прекрасныя слова, и мы очень рады появленiю ихъ въ печати. Положимъ, что эти уродства, какъ говоритъ статья, исчезнутъ сами собою, но указывать на нихъ непремнно слдуетъ, именно ради тхъ честныхъ натуръ, на которыя они бросаютъ тнь. Къ сожалнiю, у насъ до сихъ поръ слдовали совершенно противоположной методик, именно старались покрывать всякую глупость и всякое уклоненiе. Эта политика потворства, которой держится боле или мене каждая партiя, но которую слдуетъ терпть только какъ неизбжное зло, какъ горькую необходимость, и отъ которой слдуетъ отказываться при первой представившейся возможности, — эта политика была у насъ провозглашена величайшей мудростiю и практиковалась въ самыхъ широкихъ размрахъ. Нашлись же у насъ рыцари, которые преломили копье съ г. Тургеневымъ даже за такую даму, какъ Авдотья Кукшина. Понятно, что, при такомъ ход длъ, даже самыя чистыя желанiя и убжденiя были уронены въ глазахъ общества, потеряли всякое его доврiе и уваженiе. Поправить это дло можно только однимъ — отказаться отъ всякаго лукавства и укрывательства. Кажется, дло уже и вступаетъ на этотъ путь. Дожили мы, наконецъ, до этого, теперь, какъ говорится, въ газетахъ объявлено, что существуетъ въ петербург много Кукшиныхъ, и что эти Кукшины не заслуживаютъ ни малйшаго уваженiя.

3) Статья, наконецъ, вооружается противъ какого-то третьяго общества, о которомъ отзывается довольно темно. Общество это состоитъ изъ нсколькихъ молодыхъ людей мужскаго пола, они принуждены были судьбою перемнить свои прежнiя умственныя занятiя на чисто механическiя и устроили тоже переплетную. Но статья предполагаетъ, что все это сдлано изъ моды, изъ пустаго подражанiя, а это очень дурно, по мннiю статьи. Такое неблагопрiятное мннiе относительно устроившагося общества статья основываетъ на томъ, что молодые люди присвоили своей переплетной весьма странное названiе. Это странное названiе статья не сказываетъ, но, въ вид примра, приводитъ три названiя: ‘положимъ’, — говоритъ она, — ‘переплетная названа чиновничьей, студентской или офицерской’. Въ этомъ обстоятельств статья видитъ явный знакъ, что все дло есть пустое обезьянничанье, не имющее никакого смысла и по тому самому могущее повредить серiозному длу женскихъ артелей, только что начинающихъ свое существованiе и такъ много общающихъ впереди. Доводы статьи совершенно справедливы. ‘Если они’, — разсуждаетъ она, — ‘завели переплетную не ради шутки, а для того, чтобы жить этимъ трудомъ, то они должны изъ чиновниковъ, студентовъ или офицеровъ обратиться просто въ переплетчиковъ, въ работниковъ. Кто далъ имъ право называть себя тмъ именемъ, которое они перестали уже носить?’

Всему этому, повторяемъ, нельзя не сочувствовать вполн. Не нужно при этомъ, конечно, забывать дйствительнаго, полнаго значенiя женщины въ человческой жизни, не нужно смотрть на нее какъ на одну рабочую силу. Какъ работникъ, какъ добыватель цнностей, женщина всегда уступитъ мужчин и, слдовательно, такой взглядъ на нее обрекалъ бы ее на вчное экономическое подчиненiе мужской половин общества. По счастiю, достоинство человка, такъ сказать, его цна для другихъ, измряется другою, не экономическою мркою. И потому, женщина можетъ обладать полнымъ равенствомъ съ мужчиною въ силу своего духовнаго значенiя, какъ жена, мать, какъ живая связь людей между собою, по поводу которой именно и сказано: не добро быть человку единому.

Но, такъ какъ это высокое значенiе часто забывается женщинами и попирается мужчинами, то необходимо, чтобы у женщинъ былъ твердый якорь, на которомъ он могли бы держаться при безпрерывныхъ опасностяхъ. Этотъ твердый якорь — самостоятельная работа, независимое экономическое положенiе.

Пушкина ругаютъ.

Начало этой исторiи, вроятно, памятно читателямъ. Г. Погодинъ, ратуя противъ Костомарова, сослался на стихи Пушкина:

Тьмы низкихъ истинъ мн дороже

Насъ возвышающiй обманъ.

Сослался онъ на нихъ въ простот души, предполагая, что каждое слово великаго поэта иметъ для насъ авторитетъ, составляетъ нчто важное и достойное вниманiя.

Г. Костомаровъ отвчалъ, что ему удивительно, какъ можно сослаться на эти пошлые стихи. Ибо какъ можетъ обманъ быть дороже истины?

Недавно г. Костомарову нашелся потакатель. Г. Орестъ Миллеръ въ своей стать ‘Русскiй народный эпосъ передъ судомъ г. Соловьева’ (смотри ‘Библ. для Чт.’, март. Критика, стр. 54), отзываясь неодобрительно о нкоторыхъ выходкахъ г. Погодина противъ г. Костомарова, для вящшей силы прибавлялъ:

‘Онъ (Погодинъ) вооружается противъ г. Костомарова даже такимъ стихотворенiемъ Пушкина, въ которомъ между прочими странностями, народъ честится ‘безсмысленнымъ’. Именно, съ той точки зрнiя, которой держится ‘День’, эти стихи и должны представляться такими, какими они представлялись г. Костомарову — пошлыми, и только пошлыми, хотя бы ихъ написалъ Пушкинъ.

Фактъ презнаменательный. Появились, изволите видть, нынче точки зрнiя, съ которыхъ стихи Пушкина кажутся пошлыми, исполненными страстей и т. п. Представителями и носителями этихъ точекъ зрнiя являются такiе люди, какъ г. Костомаровъ и г. Орестъ Миллеръ (о ‘Дн’ мы не говоримъ, ибо г. Орестъ Миллеръ только навязываетъ ему свою мысль), то-есть люди, судя по всему, образованные, свдущiе, преданные наук и притомъ люди зрлыхъ лтъ, а слдовательно, должно быть и зрлыхъ мыслей.

Кто же не одобряется ими? Пушкинъ, не одобряется самое прекрасное, самое свтлое явленiе нашей литературы. Пушкинъ у насъ есть явленiе, выходящее изъ ряду вонъ, онъ былъ воплощенный поэтъ, вс движенiя его души и мысли носятъ на себ глубокiй поэтическiй характеръ, носятъ на себ печать красоты и гармонiи. И вдругъ — его стихи оказываются пошлыми! Ищите пошлости во всемъ, въ чемъ хотите, только не въ Пушкин.

Дале — Пушкинъ былъ простой, прямой, здравый человкъ, человкъ съ чистымъ сердцемъ, съ теплою и свтлою душою. Не было на его душ никакой болячки, не было въ его духовномъ стро никакого искаженiя и извращенiя, онъ былъ человкъ въ высокой степени нормальный. И вдругъ въ его стихахъ находятъ странности самаго дурнаго качества!

Правильное отношенiе къ Пушкину можетъ быть только одно — благоговнiе передъ великимъ явленiемъ. Его мысли и рчи должны быть разсматриваемы какъ нкоторыя образцы прекрасныхъ человческихъ мыслей, прекрасной человческой рчи. Въ этомъ смысл, въ его мысляхъ и рчахъ воплощается несравненно больше мудрости, чмъ во множеств томовъ и головъ современныхъ мудрецовъ. Къ произведенiямъ Пушкина нужно приступать не иначе, какъ съ цлью питаться ими, извлекать изъ нихъ тотъ свтъ, то тепло, которыми они проникнуты.

Таково вообще значенiе поэтовъ, а изъ новыхъ поэтовъ всхъ народовъ едва ли есть другой боле чистый поэтъ, чмъ Пушкинъ.

Но приступимъ къ длу. Въ чемъ обвиняютъ Пушкина? Говорятъ, что онъ назвалъ народъ безсмысленнымъ. Посмотримъ, гд и какъ. Это мсто находится въ стихахъ, гд поэтъ говоритъ о слав. Поэтъ задумывается надъ глубокимъ, таинственнымъ смысломъ славы. Вотъ эти удивительные стихи:

Да, слава въ прихотяхъ вольна.

Какъ огненный языкъ, она

По избраннымъ главамъ лтаетъ,

Съ одной сегодня исчезаетъ,

И на другой уже видна.

За новизной бжать смиренно

Народъ безсмысленный привыкъ,

Но намъ ужь то чело священно,

Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Поэтъ находитъ, что слава причудлива, загадочна, она, подобно огненному языку, вдругъ исчезнетъ съ одной головы, вдругъ вспыхнетъ на другой, народъ, т. е. толпа, множество, масса, бжитъ за новизной, сегодня поклоняется одному, завтра другому, онъ не даетъ себ отчета въ своихъ симпатiяхъ, онъ безсмысленно, какъ стихiя, покоряется имъ, онъ непостояненъ, измнчивъ и, прославляя новыхъ идоловъ, забываетъ старыхъ.

Но мы, однако же, знаемъ, что люди, на которыхъ намъ указываетъ слава — избранныя головы, но мы не должны безсмысленно увлекаться новымъ, но избранники славы для поэта, для историка, для мыслящаго человка имютъ не мимолетное значенiе, они, какъ сказано дальше въ стихахъ, властвуютъ надъ нашими душами. Словомъ, какъ ни прихотлива слава,

Но намъ ужь то чело священно,

Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Само собою разумется, что подъ славою здсь понимается добрая слава, благоговнiе, удивленiе, прославленiе.

По нашему, это прекрасныя мысли.

Если народъ здсь названъ безсмысленнымъ, то вдь тутъ же названо священнымъ то чело, на которомъ онъ видитъ славу. Возможно ли не понимать, что въ этомъ противорчiи и выражается вопросъ, дума поэта?

Есть, однакожъ, люди, которые этого не понимаютъ, къ нимъ-то и принадлежатъ г. Орестъ Миллеръ и г. Костомаровъ. Пушкинъ вотъ задумывается надъ таинственными источниками симпатiй человчества, надъ глубокимъ значенiемъ избранниковъ славы, но г. Костомаровъ надъ этимъ не задумывается. Г. Костомаровъ, вроятно, готовъ по пальцамъ объяснить, какъ и на чемъ опирается слава, откуда происходятъ симпатiи человчества къ тмъ и другимъ лицамъ. Г. Костомаровъ такъ хорошо это знаетъ, что причисляетъ даже къ своимъ обязанностямъ заниматься разбиванiемъ народныхъ кумировъ. Чтожъ? Съ Богомъ! пускай себ упражняется, если ему рукъ своихъ не жалко. Мы же предпочтемъ вмст съ Пушкинымъ вдумываться въ смыслъ народныхъ кумировъ, мы не погонимся за новой мудростiю,

За новизной бжать смиренно

Народъ безсмысленный привыкъ,

Но намъ ужь то чело священно,

Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Перейдемъ теперь къ другому обвиненiю. Дло идетъ объ истин. Пушкинъ задумался надъ тмъ значенiемъ, которое можетъ имть для людей истина. Все стихотворенiе, изъ котораго мы приводимъ отрывки, иметъ эпиграфомъ знаменитый вопросъ: что есть истина? вопросъ, нкогда сдланный Пилатомъ. Свою думу поэтъ выразилъ въ слдующихъ стихахъ:

Да будетъ проклятъ правды свтъ,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, къ соблазну жадной,

Онъ угождаетъ праздно! Нтъ,

Тьмы низкихъ истинъ мн дороже

Насъ возвышающiй обманъ.

Вотъ полная мысль поэта. Возможно ли не повторять съ полнымъ сочувствiемъ этихъ энергетическихъ стиховъ? Г. Костомаровъ находитъ эти стихи пошлыми. Нужно достигнуть до значительной степени пошлости пониманiя, для того, чтобы не видать настоящаго смысла этихъ стиховъ и понять ихъ именно въ пошломъ смысл.

Бываютъ ли случаи, когда правда производитъ зло, когда она угрожаетъ посредственности, когда льститъ зависти и порождаетъ соблазнъ? Бываютъ, и такiе случаи проклинаетъ поэтъ. Бываетъ ли обманъ, который насъ возвышаетъ? Бываетъ, и такой обманъ поэту дороже тьмы низкихъ истинъ.

Любопытно бы знать, въ какой степени пошлости понялъ г. Костомаровъ слово обманъ? Пушкинъ подъ обманомъ могъ вообще разумть здсь такiя явленiя, какъ, напримръ, искусство, которое, по замчанiю Аристотеля, истинне, чмъ дйствительность. Въ частности же, тутъ дло идетъ именно о томъ обман, который называется народнымъ миомъ. Относительно Наполеона составился миъ, что онъ въ Яфф, когда солдаты были поражены чумою, навстилъ госпиталь и пожималъ руку больнымъ для ихъ ободренiя. Бурьеннъ въ своихъ запискахъ отрицаетъ это ‘сказанiе’ (такъ это названо у Пушкина), именно утверждаетъ, что Бонапарте не прикоснулся ни къ одному изъ зачумленныхъ.

Вотъ въ этой-то истин и не нашелъ никакой особенной сласти Пушкинъ. Онъ предпочелъ ей сказанiе, героическую черту, созданную благороднымъ энтузiазмомъ къ Наполеону и показывающую, какими глазами смотрлъ на него народъ. Г. Костомаровъ расходится съ Пушкинымъ, ему боле нравится истина, чмъ сказанiе, и онъ называетъ пошлостiю сожалнiе поэта о томъ, что оказался ложью такой прекрасный, возвышающiй насъ разсказъ. Г. Костомаровъ даже, вроятно, не замтилъ этого чсожалнiя, онъ, кажется, полагаетъ самымъ пошлымъ образомъ, что Пушкинъ предпочитаетъ обманъ истин. Между тмъ у Пушкина поэту, произносящему выписанные нами стихи объ истин, другъ отвчаетъ:

Утшься!…..

Утшься, читатель. Было бы очень горько, если бы нашъ Пушкинъ писалъ пошлые стихи. Но этой низкой истины, какъ она ни дорога г. Костомарову, не существуетъ. Нашъ поэтъ высокъ и чистъ умомъ. Онъ понималъ, какъ часто знанiе людей и свта приводитъ къ сомннiю, къ соблазну, къ неврiю въ добро, какъ много есть такъ называемыхъ истинъ, которыя приходятся по вкусу посредственности, зависти, пошлости. Онъ зналъ, что нтъ ничего истинне и дороже, какъ вра въ добро, что самое глубокое знанiе жизни заключается въ умньи цнить и понимать высокое, прекрасное, героическое.

ЛТОПИСЕЦЪ.

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/zamletj.htm

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

_____

IЮЛЬ

Опредленiе нигилизма.

Въ iюньской книжк Отечественныхъ Записокъ находится слдующее опредленiе нигилизма:

Извстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ недолженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомннiя насчотъ своего существованiя въ самой утроб временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малйшаго сомннiя на счетъ своего несуществованiя даже и въ этой утроб, ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетыванiе и поддерживаетъ въ немъ ту рзвость фантазiи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобивые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами.

Рзкость выраженiй этой характеристики вполн выкупается ихъ несомннной меткостiю. А вотъ и другое, боле серьозное опредленiе нигилизма, сдланное редакцiею Дня, N 31.

Нигилизмъ есть естественный, законный, историческiй плодъ того отрицательнаго отношенiя къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дятельности посл Петра. Вспомнимъ, что исторiя нашей ‘литературы’ (въ тсномъ смысл) начинается сатирой! Это отрицанiе должно дойдти, наконецъ, до отрицанiя самаго себя. Таковъ процесссъ нашего общественнаго сознанiя и таково историческое оправданiе нигилизма. Въ частности же онъ иметъ значенiе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренiя со многою ложью и пошлостiю, а съ другой — нападенiями на истину — вызываетъ ея приверженцевъ на боле разумную, строгую, критическую ея поврку и защиту.

Прибавимъ же къ этому, что дятельныхъ приверженцевъ истины оказывается гораздо меньше, чмъ можно бы было желать и надяться, и что, вообще, размры явленiя указываютъ на неясность и бдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положенiе.

Въ чемъ заключается верхъ безобразiя.

Читалъ я iюньскую книжку ‘Современника’. Я люблю читать ‘Современникъ’, какъ вообще люблю все ясное, опредленное, все то, чт отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношенiе. Прiятно мн наблюдать въ ‘Современник’ постоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознанiи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мн, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмшливость, которая господствуетъ въ этомъ журнал и которая живо напоминаетъ мн рчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость — ‘Современникъ’ есть журналъ петербургскiй въ полномъ смысл этого слова. Петербургъ же, какъ извстно, есть городъ просвщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобъ убдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвщенiе необыкновенное! Все-то они пересмютъ, все подднутъ на зубокъ, везд найдутъ пятно, чего лучше — многiе глумятся даже надъ строгимъ соблюденiемъ постовъ. Такъ что слушаешь-слушаешь и думаешь себ: чортъ возми, какiе, однакожъ, образованные люди! Какое отсутствiе предразсудковъ!

Вотъ точно также, и читая ‘Современникъ’, постоянно чувствуешь, что пишутъ здсь люди просвщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующiе. Но, кром этого бодраго и веселаго тона, свидтельствующаго о прiятномъ душевномъ настроенiи, я люблю ‘Современникъ’ также за его направленiе. Направленiе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ брат. Правда образъ, въ которомъ представляютъ себ этого меньшаго брата писатели ‘Современника’, не иметъ въ себ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нтъ ни капли, особенно если взять въ сравненiе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели ‘Современника’. Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И чтоже? Не смотря на все это, ‘Современникъ’ не отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно — главнйшимъ и существеннйшимъ образомъ, по его мннiю, меньшiй братъ иметъ право на то, чтобы люди просвщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца вс фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слдуютъ и вс другiя права, какiя только возможны. Такъ, напримръ, одинъ изъ писателей ‘Современника’ объявилъ однажды весьма твердо и ршительно, что каждый нищiй иметъ право сть такiя же кушанья, какiя стъ какой нибудь богатый лакомка, и одваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Вотъ какъ далеко простирается гуманность въ направленiи ‘Современника!’

И такъ я люблю читать ‘Современникъ’, отъ него такъ и ветъ — во первыхъ образованностiю, а во вторыхъ гуманностiю. Образованность и гуманность, просвщенiе и человколюбiе — что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ iюньской книжк ‘Замтки изъ общественной жизни,’ новый отдлъ, очевидно составляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и можетъ быть даже въ первый разъ выступаетъ на литературное поприще. Я говорю новый отдлъ, ибо не должно смшивать этихъ замтокъ изъ общественной жизни съ тмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь, замтки имютъ и боле скромное заглавiе, да и печатаются не тмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь.

И такъ читаю я замтки — въ самомъ прiятномъ настроенiи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмнная, неистощимая гуманность!

И вдругъ мн попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроенiе, которая отзывается не гуманностiю и образованностiю, столь мн любезными, а чмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполн:

‘Въ Николаев, на Днпр, входитъ въ каюту второго класса пассажиръ въ шляп (пассажиръ въ шляп!). Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видлъ, и продолжаетъ сидть въ шляп. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибгаетъ капитанъ и прямо къ пассажиру: ‘Вы почему не снимаете шляпы?’ — ‘Не хочу.’ — ‘Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидли въ каютахъ безъ шляпъ.’ — ‘Я читалъ правила и такого не нашелъ.’ — ‘Но этого правила не было нужно и писать, оно требуется самимъ приличiемъ.’ — ‘Г. капитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично — знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ такомъ случа не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть если бы такое правило существовало, я вовсе не нашолъ бы для себя удобнымъ хать на вашемъ пароход? Во имя приличiя вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидлъ въ кают въ сапогахъ.’ — ‘Но, если вы будете почитать себя въ прав длать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, длать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать неловко.’ — ‘А, въ такомъ случа вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ду, и по его иницiатив вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляп, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мн ни съ того ни съ сего съ наставленiями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ длать мн указанiя, какъ я долженъ вести себя, — это, г. капитанъ, какъ хотите, верхъ безобразiя. И хоть мн никакой нтъ прiятности сидть въ шляп въ кают, но на досаду намъ, я буду хать не иначе, какъ въ шляп до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушанiе — и будемъ судиться.’ Капитанъ увидлъ, что сълъ грибъ и удалился сконфуженный.‘

Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляп! Натянулъ носъ капитану!

Кто правъ однако же въ этой удивительной исторiи? Побжденный капитанъ, или побдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошолъ со шляпою на голов туда, гд вс другiе сидли безъ шляпъ, очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо уврены, что само приличiе требуетъ сидть въ кают безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человкъ, вздумавшiй не соблюдать приличiй, признаваемыхъ на пароход?

Но положимъ онъ правъ, въ правилахъ не написано, публика не жалуется, значитъ онъ имлъ полное право сидть въ шляп. За то же онъ и остался побдителемъ въ возникшемъ недоразумнiи, онъ заставилъ капитана състь грибъ, и остался сидть въ шляп тамъ, гд другiе сидли безъ шляпъ. Если такъ, то на что же онъ жалуется? На то, изволите видть, что его обезпокоилъ капитанъ безъ иницiативы общества. Пуще же всего на то, что къ нему обратился лакей. А вдь что сдлалъ этотъ лакей? Онъ, сказано, просилъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. И только! Но лакей, лакей! Этого нашъ баринъ вынести не можетъ, въ этомъ онъ видитъ верхъ безобразiя. Какъ, восклицаетъ онъ, давать волю даже лакеямъ длать мн (очевидно, великому барину) указанiя!…

Ой, какiя нехорошiя выраженiя! Я увренъ, что на пароходахъ и лакеевъ-то не существуетъ, просто слуги, и словцо это вставлено ради пущаго барства. Давать волю тоже старинное выраженiе, замчательное своею крпостiю. Не нужно давать имъ воли ни въ чемъ, стоитъ дать имъ волю, такъ что изъ этого будетъ! Кому не знакомы такiя выраженiя, такой тонъ?

Этотъ маленькiй случай, какъ будто нарочно, переноситъ мою мысль въ Испанiю. Оказывается, что и въ Испанiи бываютъ подобные же маленькiе случаи, разумется, съ нашими русскими путешественниками. Такъ что, если взять въ разсчотъ разстоянiе и разнообразiе мстъ и обстоятельствъ, то можетъ быть изъ этихъ маленькихъ случаевъ составится и нкоторый большой случай.

Дло вотъ въ чемъ. По Испанiи путешествуетъ нкто Вадимъ, нашъ соотечественникъ, свои путевыя впечатлнiя онъ печатаетъ въ газет ‘Голосъ’. Въ 227 N этой газеты я и прочиталъ разсказъ о маленькомъ происшествiи, которое меня заинтересовало. Путешественникъ говоритъ о томъ, что дти въ Испанiи безпрестанно поютъ и даже импровизируютъ, и разсказываетъ свою встрчу на улиц съ мальчишкою лтъ 12-ти.

Представьте себ смуглую рожицу, съ глазами какъ уголь, съ лохматой головой подъ ухарски-надтымъ маленькимъ sombrero. Увидвъ меня, онъ пересталъ пть и прыгать и, сдлавъ плутовскую печальную рожу, запищалъ:

— Senorico, un chavico. Tengo hambre! Mi padre esta enfermo. Senorico… (Господинчикъ, грошикъ! Я голоденъ. Отецъ боленъ….)

Я не разнжился, потому что это извстная фраза мальчишекъ, которую слышишь разъ двадцать въ день. Едва я прошелъ, общая ему вмсто chavico — uno paliza, то есть ударъ трости, онъ вдругъ захохоталъ и заплъ мн въ слдъ:

No temo la paliza

Que lo dice usted de risa

Y con sonrisa

Y alejandose de prisa.

Не боюсь палки,

Ибо говорите ради смха,

И съ улыбкой,

И поспшно отходя.

Это, ясно, была импровизацiя. Я остановился.

Кто васъ выучилъ этой псн? Сами вы ее сочинили, сейчасъ же?

Но импровизаторъ, видя, что я возвращаюсь, запрыгалъ снова и перебжалъ на другую сторону, оглядываясь, чтобы не получить общанную paliza.

Напрасно я уврялъ его въ своихъ мирныхъ намренiяхъ и пр.

Словомъ, путешественникъ съ большимъ трудомъ добился признанiя, что псенка была импровизирована. Ничего нтъ мудренаго, что мальчикъ испугался. Гд же бдному испанскому мальчику понять то удивительное сочетанiе гуманности и грубости, просвщенiя и потемокъ, которое нтъ-нтъ да и выкажется у насъ въ полномъ блеск. Человкъ грозитъ ему палкой, но вдругъ разнживается при одной мысли объ импровизацiи, начинаетъ заговаривать, говоритъ ему вы (это вы — прелестно! особенно посл палки!) и пр. Какъ тутъ не испугаться! Мальчикъ думалъ что это западня, что его хотятъ прибить, а выходитъ не западня, а тончайшее просвщенiе, любовь къ импровизацiямъ и къ изученiю народной жизни. Но главное вы и палка. Об эти противоположности совершенно гармонируютъ одна съ другой у нашихъ путешествующихъ Вадимовъ и въ петербургскомъ ‘Голос.’

Мракъ неизвстности.

Начало междоусобiя, возникшаго между Современникомъ и Русскимъ Словомъ, было мною своевременно занесено въ сiи замтки. Уже тогда, при самомъ начал этихъ громкихъ событiй, взволновавшихъ и донын волнующихъ петербургскую журналистику, я выразилъ убжденiе, что читателямъ нечего ждать отъ этой полемики, что она ничего не уяснитъ, ничего не разршитъ, ибо нтъ въ ней зерна, которое могло бы принести какой либо существенный плодъ. Предсказанiе мое оправдалось самымъ блистательнымъ образомъ. Полгода полемики ничего не принесли, не дали ни единой крупицы пищи для ума и сердца. Была пища только для одного смха, да мы нынче что-то не такъ веселы, чтобъ охотно смяться.

Тмъ не мене я, отчасти по обязанности, отчасти по самой невозможности на моемъ мст уклониться отъ зрлища, прилежно слдилъ за этими событiями, ознаменовавшими текущiй годъ въ исторiи нашей словесности. Съ той или другой стороны, но зрлище могло же представить что нибудь любопытное.

И дйствительно, въ настоящую минуту, напримръ, дло иметъ самый необыкновенный и странный видъ. Именно, все поле междоусобной битвы вдругъ покрылось непроницаемою завсою. Гд, что и какъ, ничего не видно, все окружено глубокимъ мракомъ неизвстности.

Вс вдь знаютъ въ чемъ дло. Дло въ томъ, расходится ли г. Щедринъ съ ‘Современникомъ’, или не расходится? Дйствительно ли онъ сперва не имлъ своихъ мыслей, а потомъ откуда-то ихъ набрался? Согласенъ ли ‘Современникъ’ съ тмъ, что говорилъ г. Щедринъ противъ романа ‘Что длать?’, или же ‘Современникъ’ не отступаетъ отъ этого романа и потому изгоняетъ г. Щедрина?

Опять повторяю, эти вопросы, по моему мннiю, не имютъ ни малйшей важности и существенности, но вдь въ нихъ и только въ нихъ все дло, изъ за нихъ поднялась вся эта буря. И что же? Вдругъ, передъ глазами нетерпливой публики ршенiе этихъ вопросовъ застилается непроницаемымъ туманомъ. Въ iюльской книжк ‘Современника’ есть по этому поводу дв полемическiя статьи противъ Эпохи. Чего только тамъ не наговорено! Но о дл — ни гугу, ни слова. Мертвое молчанiе, полный мракъ неизвстности.

Одна только фраза показалась мн какъ будто слабымъ лучемъ, блеснувшимъ въ этомъ мрак. Именно, говоря о полемик съ Эпохой, Современникъ пишетъ въ одномъ мст: ‘г. Щедринъ можетъ поступить, какъ ему угодно, или плюнуть на васъ, или отвчать вамъ.’ Эта фраза, какъ мн показалось, подаетъ нкоторую надежду въ пользу г. Щедрина. Въ ней есть нчто подобострастное, какъ бы лакейское.

Впрочемъ, можетъ быть я слишкомъ тонко толкую слова ‘Современника’. Во всякомъ случа на такiя соображенiя твердо полагаться нельзя. Ну, а ничего боле положительнаго въ статьяхъ нтъ, такъ что судьбы нигилистическаго раскола сокрыты въ мрак грядущаго.

Кстати скажу ужъ и объ этихъ двухъ статьяхъ. Взятыя сами по себ, они составляютъ также весьма замчательное явленiе въ нашей литератур, стоющее занесенiя въ лтопись не мене, чмъ расколъ въ нигилистахъ. По фраз, которую я сейчасъ привелъ, читатель уже можетъ судить о тон, которымъ статьи написаны. Тонъ этотъ, мн кажется, можно вполн изобразить такою рчью: ‘вы насъ бьете по лицу (буквальныя слова одной изъ статей), а мы плюемъ на васъ.’ Все это метафоры, читатель, разумется, метафоры!

Но я вовсе не хотлъ сдлать замтку о смлости метафоръ. Тонъ, конечно, прежде всего бросается въ глаза, но не онъ составляетъ самое замчательное въ этихъ статьяхъ. Всего замчательне въ нихъ — ихъ совершенное безсилiе, ихъ полная несостоятельность. Отвчать на эти полемическiя статьи нтъ никакой нужды, не настоитъ ни малйшей надобности защищаться противъ нихъ, они сами себя побиваютъ, сами собою падаютъ.

Дло стоющее нкотораго вниманiя. Каждый писатель, конечно, дорожитъ своей литературной и общественной репутацiей, каждому, конечно, желательно сохранить чистою свою репутацiю. Мало того, защищать и оберегать свою репутацiю не только желательно, но и должно, но и составляетъ обязанность каждаго. Ибо каждый долженъ дорожить общественнымъ мннiемъ, долженъ уважать общество, среди котораго живетъ, а тотъ, кто небрежетъ своею репутацiею, очевидно, этимъ мннiемъ не дорожитъ и этого общества не уважаетъ.

Что же случается, однакоже? Являются вдругъ статьи, наполненныя самыми тяжкими обвиненiями на васъ, всевозможными укорами и обличенiями вашихъ публичныхъ длъ. Казалось бы, тутъ-то и защищаться, между тмъ вы ясно видите, что никакой нужды въ защит нтъ. Нападки до того яростны, обвиненiя до того притянуты за волоса, преувеличены и спутаны, во всемъ слышно столько злости, столько желанiя выбраниться, а не сказать дло, что первая мысль ваша будетъ: зачмъ же тутъ защищаться? Не всякiй ли читатель тотчасъ пойметъ, въ чемъ дло? Не всякiй ли тотчасъ замтитъ ярость и преувеличенiе? Нужно же надяться и на читателей, необходимо полагаться на ихъ здравое пониманiе. Иначе, отвергая эту надежду и опору мы тоже обнаруживаемъ неуваженiе и недоврiе къ тому обществу, среди котораго дйствуемъ и которое насъ судитъ, а вмст съ тмъ ставимъ себя въ слишкомъ шаткое и непрочное положенiе.

Такимъ образомъ, если вы не хотите писать, чтобы посмяться, писать только за тмъ, чтобы уколоть вашихъ злыхъ противниковъ, вы получаете полную возможность молчать и заниматься своимъ дломъ.

Читатель согласится, что подобныхъ случаевъ не мало въ нашей литератур. Люди самые скромные, отнюдь не высокомрные молчатъ среди самыхъ жестокихъ публичныхъ порицанiй. Къ числу такихъ порицанiй, заслуживающихъ полнаго молчанiя, принадлежатъ и указанныя статьи ‘Современника’. Признаюсь, я никогда не могъ хладнокровно помириться съ такимъ ходомъ длъ и нахожу его глубоко ненормальнымъ. Важны тутъ не личности, важно значенiе печати, значенiе публичнаго слова. Ужели простительно ронять его до такой степени? Ужели простительно до того его опошлить, что оно теряетъ всякую силу и можетъ быть пропускаемо мимо ушей? Слово, произносимое публично, должно быть слово обдуманное, не легкомысленное, должно носить на себ печать искренняго убжденiя. Тогда оно будетъ имть всъ, тогда на его вопросъ каждый почувствуетъ необходимость отвчать, противъ его порицанiя защищаться, отъ его обвиненiя оправдываться. Вотъ къ какому значенiю должна стремиться печать, и достиженiе этого значенiя зависитъ также и отъ самихъ пишушихъ. Вотъ почему становится досадно за литературу, когда вслдъ за яростными выходками раздается въ отвтъ ненарушимое молчанiе, вотъ почему яростныя выходки, вообще, есть вещь опасная, скользкая, требующая осторожности и умнья. Въ настоящую минуту все чаще и чаще случается слышать, какъ люди, читая выходки такого рода, замчаютъ: мало ли что пишутъ! Бумага все терпитъ! Это очень нехорошее слово, слово обидное для литературы, не нужно, чтобъ объ насъ говорили: мало ли что пишутъ!

Вотъ читатель вся та важность, которую я нашолъ въ факт появленiя двухъ полемическихъ статей ‘Современника’. Если она не велика, то ты съ меня ни взыскивай, я вдь лтописецъ, и притомъ веду не лтопись, а замтки.

Для меня конечно, какъ для лтописца ‘Эпохи’, есть въ этихъ статьяхъ еще одна любопытная черта, но съ общей точки зрнiя это черта совершенно побочная и маловажная. Дло въ томъ, что означенныя статьи, очевидно, стараются воспользоваться прикрытiемъ постороннихъ обстоятельствъ, воспользовавшись же прикрытiемъ этихъ постороннихъ обстоятельствъ, они употребляютъ вс усилiя, чтобы совершить дло, которое весьма сильно напоминаетъ собою желанiе утопить человка въ ложк воды. Что касается до меня, то я совершенно убжденъ, что и воды-то тутъ вовсе не имется. Но имъ почудилось, что есть вода, что хоть на ложку да воды хватитъ, и вотъ они силятся утопить въ этой ложк человка. Столь сильное и слпое зложелательство, произведетъ конечно на читателей, если они его замтятъ, весьма непрiятное впечатлнiе. Но, такъ какъ это фактъ весьма обыкновенный и часто повторяющiйся, желанiе же, по своей неудобоисполнимости, совершенно безвредно, то, опять повторяю, я не приписываю этому обстоятельству никакой важности, а потому и не стану о немъ распространяться.

Вообще упомянутыя статьи ни для кого не имютъ такой важности и силы, какъ для журнала, который помстилъ ихъ у себя. Журналъ долженъ чувствовать себя посл нихъ весьма не хорошо, онъ вроятно будетъ долго ихъ помнить, долго вспоминать о нихъ съ несовсмъ покойнымъ настроенiемъ. Ощущенiе это, я полагаю, должно имть нкоторое сходство съ тмъ, о которомъ такъ выразительно говоритъ Гоголь: ‘невозможно выразить, что длается тогда на сердц: тоска такая, какъ будто бы или проигрался, или отпустилъ не кстати какую-нибудь глупость, однимъ словомъ — не хорошо.’

Г. Троицкiй о Тренделенбург.

Тренделенбургъ, профессоръ философiи въ берлинскомъ университет и членъ берлинской академiи наукъ, пользуется у насъ весьма значительною репутацiей. Онъ прославился своимъ сочиненiемъ: Логическiя изслдованiя (Logische Untersuchungen), вышедшимъ въ 1840 году. (Второе изданiе въ 1862 г.). Слава объ этихъ изслдованiяхъ была такая, что въ нихъ ниспровергается система Гегеля, такъ что съ тхъ поръ часто можно было встрчать фразу такого рода: всякому свдущему въ философiи извстно, что посл Тренделенбурга невозможно уже держаться Гегеля, и пр.

Г. Троицкiй есть одинъ изъ нашихъ молодыхъ учоныхъ, отправленныхъ года два назадъ за границу для приготовленiя себя къ профессур въ нашихъ университетахъ. Онъ слушалъ, между прочимъ, и Тренделенбурга и въ августовской книжк Журнала Мин. Нар. Просв., въ своемъ отчет министерству, произноситъ надъ берлинскимъ профессоромъ слдующее весьма ршительное сужденiе:

Въ своемъ отношенiи къ логик формальной, проф. Тренделенбургъ сходится съ Гегелемъ, вся разница между ними состоитъ въ томъ, что проф. Тренделенбургъ не признаетъ чистаго или творческаго мышленiя, производящаго изъ себя бытiе, и вс категорiи гегелевой логики (и отчасти философiи природы) выводитъ изъ чистаго или творческаго воззрнiя.

Въ основанiи этого вывода лежатъ два понятiя или, по мннiю проф. Тренделенбурга, два факта: движенiя, какъ дятельности, лежащей въ основ мышленiя, и цли, какъ осуществленiя божественной мысли о мiр.

У Аристотеля, котораго проф. Тренделенбургъ являлся не разъ врнымъ толкователемъ, понятiя движенiя и цли играютъ преобладающую роль, но только въ физик и метафизик, проф. Тренделенбургъ распространяетъ господство этихъ понятiй и на логику.

Пространственное движенiе, какъ основная дятельность мышленiя и бытiя, есть понятiе очень давнее, мы застаемъ его въ самомъ младенчеств греческой философiи. Спрашивается: что новаго даетъ въ защиту этой теорiи логика проф. Тренделенбурга? — Не лучшiй ли разборъ мышленiя, бытiя и движенiя? — Но проф. Тренделенбургъ оставляетъ эти коренныя понятiя безъ всякаго опредленiя, какъ простыя и непосредственно извстныя предположенiя. А пока намъ не дано боле глубокое изслдованiе мышленiя, гипотеза пространственнаго движенiя, какъ его сущности, остается неубдительною.

Взглядъ проф. Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною, все содержанiе его ограничивается воззрнiями и представленiями и ихъ сочетанiемъ и раздленiемъ. Спрашивается: неужели сочетанiемъ и раздленiемъ представленiй можно исчерпать всю силу нашей разсудительности, толковости и здравомыслiя и все безсилiе тупоумiя, легкомыслiя и напыщенныхъ взглядовъ? И такимъ образомъ сочетанiе и раздленiе представленiй есть пространственное движенiе? Я различаю напр. между болью головы и болью груди, въ чемъ же тутъ пространственное движенiе? Или т воспоминанiя, которыя хранитъ моя грудь и голова, въ то время какъ я различаю ихъ, спшатъ удалиться другъ отъ друга? Но въ такомъ случа требуется доказать, что до того времени они находились гд нибудь вмст, напр. въ какой-нибудь части моей шеи.

Мы, съ своей стороны, не раздляемъ взгляда проф. Тренделенбурга на мышленiе, и думаемъ, что его логическiя изслдованiя въ цломъ — почтенная, но неудачная попытка.

Съ тмъ вмст, мы не можемъ не признать, что психологическiй анализъ воззрнiя, данный проф. Тренделенбургомъ, показываетъ до очевидности, что критика Канта далеко не ршила вопроса объ этой дятельности, и его понятiя о пространств и времени не выдерживаютъ строгой оцнки. Поэтому, не придавая особенной цны изслдованiямъ проф. Тренделенбурга какъ логик, мы уважаемъ ихъ какъ трудъ, поучительный для психолога’.

Отзывъ этотъ интересенъ самъ по себ, такъ какъ основанъ на тщательномъ изученiи, и касается философскаго явленiя, имющаго въ настоящее время весьма значительный авторитетъ. Но, кром того, онъ показался намъ любопытнымъ по нашимъ внутреннимъ, такъ сказать, домашнимъ обстоятельствамъ.

Во первыхъ г. Троицкiй, очевидно, ставитъ себя въ положенiе судьи относительно Тренделенбурга, онъ произноситъ ему не похвалу, которая бываетъ также и знакомъ подчиненiя, а строгiй приговоръ, который подобаетъ только человку власть имущему. Между тмъ г. Троицкiй, какъ и другiе наши молодые учоные, посланъ за границу съ тмъ, чтобъ учиться, а этимъ молодымъ учонымъ, посланнымъ для того, чтобы учиться, было сдлано въ нашей литератур, если помнятъ читатели, строгое наставленiе, чтобъ они вели себя смирно, не пересуживали профессоровъ, у которыхъ учатся, не смли бы упражнять надъ ними своихъ критическихъ способностей (таково было буквальное выраженiе). И такъ г. Троицкiй явно нарушилъ мудрое наставленiе, онъ оказался дерзкимъ вольнодумцемъ.

Трудно однакоже не видть, что г. Троицкiй совершенно правъ, давая волю своимъ критическимъ способностямъ. Его примръ какъ нельзя лучше показываетъ, что бываетъ множество случаевъ, когда русскiй молодой учоный не только можетъ, но и необходимо долженъ поставить себя въ положенiе судьи въ отношенiи къ иностраннымъ знаменитостямъ. Смшно воздерживаться отъ сужденiя, когда для него есть надлежащая сила и основа. Не всякiй же нмецкiй профессоръ полонъ недосягаемой мудрости.

Во вторыхъ намъ пришло на мысль вообще отношенiе нашихъ русскихъ людей и нашей русской дятельности къ заграничнымъ авторитетамъ. Вотъ г. Троицкiй увряетъ, что взглядъ Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною. Сужденiе смлое, сужденiе, которое предполагаетъ, что г. Троицкiй самъ достигъ бльшей глубины во взгляд на мышленiе. Мы не находимъ однакоже въ этомъ ничего невроятнаго, мы думаемъ, что многiе русскiе люди способны достигнуть гораздо бльшей глубины взгляда, чмъ берлинскiй профессоръ и академикъ Тренделенбургъ. А между тмъ для сколькихъ это покажется страннымъ! Какъ мы привыкли врить превосходству всего нмецкаго! Своего мы не цнимъ, не обращаемъ на него вниманiя, не ставимъ ни во что, чужое же, самое плохое, иметъ для насъ какой-то таинственный авторитетъ. Плохую иностранную книгу мы охотно изучаемъ, переведемъ ее на русскiй языкъ, будемъ запоминать и разбирать ея мннiя, свой же трудъ, хотя бы въ тысячу разъ дльне, пропустимъ мимо ушей.

У иностранцевъ дло идетъ наоборотъ, и въ этомъ великая выгода для ихъ умственнаго движенiя. У нихъ все на счету, все цнится самымъ точнымъ образомъ. Каждый вершокъ, на который подвинулся нмецкiй учоный, замчается всми, и если онъ потомъ не подвинется ни на iоту дальше, его вершокъ все-таки за нимъ останется. Отъ этого каждый дорожитъ своимъ вершкомъ, отъ этого тамъ легче и охотне работать. Мы удивляемся иногда ограниченности тхъ иностранныхъ людей и книгъ, которые представляютъ однакоже нчто значительное, въ какомъ-нибудь извстномъ отношенiи. Что-же мудренаго? Люди весьма ограниченные легко могутъ произвести что-нибудь значительное, когда чувствуютъ, что окружены общимъ вниманiемъ, что все, въ чемъ они дйствительно сдлали успхъ, будетъ какъ слдуетъ оцнено, что никакое ихъ усилiе не пропадетъ даромъ. При такихъ условiяхъ скоре можно удивляться малопроизводительности европейцевъ, при такихъ условiяхъ казалось бы мы, русскiе, чего бы не надлали! Профессоръ Троицкiй, глубже понимающiй мышленiе, чмъ профессоръ Тренделенбургъ, написалъ бы можетъ быть что-нибудь получше Логическихъ изслдованiй!

Но глухо и холодно въ нашемъ обществ, нтъ охоты работать, и много силъ самыхъ прекрасныхъ пропадаетъ даромъ.

Лтописецъ.

______

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/zaletau.htm

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

_____

августъ

Народное чувство Московскихъ Вдомостей

Этотъ предметъ вроятно затрогивалъ вниманiе всякаго мыслящаго читателя. ‘Московскiя Вдомости’ не рже всякаго другаго органа говорятъ о народномъ чувств, о чувств русской народности, какъ объ основ, на которой должны созидаться и съ которой должны сообразоваться вс наши мысли и желанiя. Къ сожалнiю пониманiе этого чувства ‘Московскими Вдомостями’ всегда оставляло желать несколько большей ясности и опредленности. Недавно эта газета имла случай сдлать по этому предмету нкоторыя объясненiя.

Вотъ это любопытное мсто (N 195):

Въ насъ видятъ какую-то уродливую случайность, а вся бда состоитъ только въ томъ, что мы, чувствуя себя въ глубин души Русскими, нераздльно съ тмъ и также глубоко чувствуемъ свою связь съ европейской цивилизацiей. Намъ простили бы если-бы чувство русской народности было у насъ темнымъ фанатизмомъ, дикою страстью, или тмъ что называется кваснымъ патрiотизмомъ. На насъ не обратили-бы вниманiя, если-бы это чувство развивалось у насъ въ фантазiи и вопреки здравому смыслу. Но намъ не могутъ простить то, что въ нашихъ понятiяхъ русское дло есть дло цивилизацiи и человчества, что мы въ тоже время остаемся въ предлахъ здраваго смысла и на земл. Такое сочетанiе кажется крайне неудобнымъ для всхъ нашихъ сепаратистовъ, оно является досадною неожиданностiю.. Допускается имть какiе угодно идеалы и цли, но отнюдь не можетъ быть допущено живое, искреннее и толковое убжденiе, что истинный прогрессъ въ Россiи возможенъ только на основанiи русской народности, что русское государство можетъ сохранить силу и прiобрсти желаемое благоустройство только въ качеств русскаго государства, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все боле и боле нацiональный характеръ.

Въ этихъ важныхъ словахъ, которыми ‘Московскiя Вдомости’ опредляютъ свое чувство русской народности, ту форму этого чувства, которая только имъ свойственна, которая дала имъ силу, преимущественно передъ другими лицами и органами, весьма много справедливаго. Дйствительно, когда въ Европ узнали о пробужденiи нашего народнаго чувства, то какъ на разительный примръ силы этого чувства тамъ часто указывали на то, что даже г. Катковъ, человкъ извстный истинно европейскимъ просвщенiемъ и либерализмомъ, стоитъ на сторон народнаго движенiя и отнюдь не сочувствуетъ полякамъ. По понятiямъ Европы тутъ было противорчiе, которое ее удивляло и раздражало, такъ какъ оно такъ или иначе бросало тнь на польскiй мятежъ, давало понять, что просвщенiе и либерализмъ не стоятъ неминуемо за это дло. Такимъ образомъ голосъ ‘Московскихъ Вдомостей’ въ польскомъ дл прiобрталъ особенную силу, какъ голосъ людей просвщонныхъ и либеральныхъ. Тмъ важне для насъ узнать и понять форму, которую приняло въ умахъ такихъ людей народное чувство, ‘Московскiя Вдомости’ даютъ много отрицательныхъ чертъ этой формы. Они говорятъ, что они не впадали въ темный фанатизмъ, въ дикую страсть, или въ то, что называется кваснымъ патрiотизмомъ, что они не предавались фантазiямъ, держались въ предлахъ здраваго смысла и на земл. Все это отрицательныя черты, положительная-же формула выражена въ такихъ немногихъ словахъ: русское дло есть дло цивилизацiи и человчества. Вотъ какъ слдуетъ думать, чтобы сохраняя свое народное чувство, не впадать въ фанатизмъ и пр. и не идти противъ здраваго смысла.

Какъ-же это понимать? Не значитъ ли это, что мы русскiе имемъ право на жизнь и силу только потому, что со временемъ цивилизуемся, объевропеимся и станемъ не хуже другихъ? О! конечно нтъ, конечно не такъ это слдуетъ понимать. Если русское дло есть дло цивилизацiи и человчества, то конечно потому, что наша духовная жизнь, наше православiе, наша исторiя, нашъ общественный складъ составляютъ важный элементъ въ европейской цивилизацiи, важный элементъ въ исторiи человчества. Только такимъ образомъ права русской народности получаютъ полное и незыблемое основанiе.

Элементарныя понятiя.

Каждый здраво мыслящiй человкъ конечно согласится съ приведенными выше словами ‘Московскихъ Вдомостей’ о русской политик. Именно, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все боле и боле нацiональный характеръ.

Трудно усомниться въ такомъ положенiи, ибо оно очевидно вытекаетъ изъ самой сущности дла. Собственно говоря ни какое сколько-нибудь жизненное правительство не было и не могло быть вполн безхарактернымъ или даже антинацiональнымъ. Въ этомъ случа возможны уклоненiя, колебанiя, ошибки и неясное пониманiе, но полная потеря нацiональнаго характера очевидно равняется смерти или искуственной галванической жизни государства. Живое, органическое государство всегда нацiонально, разница можетъ быть только въ томъ, на сколько ясно и сознательно оно понимаетъ свои нацiональныя начала и требованiя, чмъ ясне, тмъ для него лучше.

Къ сожалнiю идея отвлеченнаго государства у насъ очень распространена и мшаетъ пониманiю самыхъ простыхъ истинъ. Эта идея встрчается тамъ, гд по видимому ея никакъ нельзя было-бы и ожидать. Вотъ напр. что говоритъ ‘Инвалидъ’ въ своей передовой стать N 197.

Мы думаемъ, что правительству ни съ кмъ изъ своихъ подданныхъ не приходится ни мириться, ни ссориться, оно по самой иде своей должно быть чуждо всякой вражды къ разнымъ нацiональностямъ, входящимъ въ составъ извстнаго государства, точно также какъ должно быть чуждо всякой склонности раздавать привиллегiи одной нацiональности передъ другой. Правительство выше всякихъ ссоръ съ своими подданными, имъ должна руководить идея справедливости и безпристрастiя, личныхъ расчотовъ оно не вноситъ въ такое важное дло. Эти вещи все элементарныя, которыя и объяснять не слдовало-бы…

Не забудемъ что ‘Р. Инвалидъ’ говоритъ это, отвчая на нападенiе, сдланное на него какимъ-то петербургскимъ корреспондентомъ Indpendance Belge, слдовательно въ нкоторомъ смысл объявляетъ на всю Европу, что это — элементарныя понятiя, о которыхъ и говорить не стоитъ.

Наша исторiя.

Въ 38 N ‘Дня’ есть прекрасное сопоставленiе нашей исторической жизни и исторической жизни Запада. (Изъ деревенской глуши. Письмо III. Ардалiона Р-кова). Вот оно:

Въ западной Европ всякое заматерлое зло, какъ-бы оно ни было дико и не современно, также трудно искоренить, какъ напр. вырвать крпкiй зубъ изъ живой челюсти. У насъ же напротивъ — громаднйшая изъ реформъ совершается такъ тихо и спокойно, что напоминаетъ не хирургическую операцiю, а скоре стрижку волосъ. Это зависитъ отъ того, что западный Европеецъ въ своей политической исторiи жилъ всмъ сердцемъ, всмъ разумнiемъ, всмъ существомъ своимъ, историческiя событiя и связанныя съ ними общественныя и политическiя формы были для Европейца самымъ что ни на есть сурiозомъ (Ernst), самой что ни на есть сутью, даже религiя сплелась тамъ съ политикой неразрывно — не только католичество, но и вс реформатскiе толки. Самый религiозный западникъ любого вка могъ-бы сказать вмст съ Фаустомъ:

‘Aus dieser Erde quillen meine Freden,

Und diese Sonne scheinet meinen Leiden’…

И нмецкая философiя до того доходила, что всякую историческую форму, какъ-бы она ни была нелпа и возмутительна, жаловала въ чинъ логической категорiи, утверждая, что ‘все дйствительно разумно’.

Русскiй человкъ — совершенно наоборотъ, — въ земной разумности, въ земной правд искони не признавалъ ничего существеннаго, считая ихъ за одну видимость, чуть не за тлнъ и суету. Истинная правда, истинная разумность всегда для него Ienseit… Какъ полярную противоположность нмецкому ‘все дйствительно разумно’ — можно привести одну изъ нашихъ народныхъ легендъ. — Жилъ у попа батракъ, — чудной такой. Ничего полюдски не длалъ: идетъ мимо кабака — на кабакъ Богу молится, идетъ мимо церкви — въ церковный крестъ каменьями швыряетъ, старецъ убогiй за Христовой милостиней обратился къ нему, — онъ старца убогаго прогналъ и обругалъ… Вотъ и схватилъ народъ батрака и привелъ къ попу съ жалобою… И зачалъ батракъ толковать правду небесную. ‘Мимо кабака я шолъ, а тамъ пьяницъ множество, и провидлъ близость смертнаго ихъ часа, и взмолился я ко Господу, чтобы не далъ имъ во грх погибнуть. Мимо церкви шолъ, а нечистая сила кругъ креста увивается, и отпужалъ я ее каменьями Святогорскими. Нищаго отогналъ? Такъ это не нищiй, а злодй и богачъ скаредный.’ Былъ тотъ батракъ — не батракъ, а ангелъ Господень, жилъ онъ на земл урокъ одинъ, тутъ урокъ и покончился. Сказавши правду небесную супротивъ правды земной, принялъ онъ свой прежнiй ангелскiй видъ и вознесся на небо.’

Въ этой легенд выразилась самая сокровенная суть русской народности. Не признавая ничего существеннаго въ исторической (т. е. земной, конечной) жизни, мы — какъ говорится въ школахъ — ‘не занимались исторiею’, оттого такъ страшно и отстали отъ западниковъ, за то исторiя насъ и не испортила, не смотря на вс совершившiяся надъ нами неправды. Он не отравили намъ крови, не произвели дискразiи, а просто заразили насъ болзнью чисто-наружной. Разумется мы должны бросить и непремнно бросимъ нашу заоблачность, чтобы вступить въ исторiю надлежащимъ манеромъ, но тмъ не мене за нами останется огромное преимущество: исторiя становится все гуманне и гуманне, ужасовъ прожитыхъ Европою и положившихъ на нее неизгладимую печать, намъ никогда переживать не придется…

Исконному стремленiю Русскаго человка — отршаться отъ всякой опредленности и не признавать въ ней ничего существеннаго — противорчитъ по видимому другой недостатокъ нашего чиновничества, столь-же знаменитый какъ и лихоимство, разумю бумажность и формализмъ, доведенные до невроятной степени. Можно присовокупить, что сильнйшiй формализмъ выразился у насъ не въ одной бюрократiи, но и въ старообрядчеств, этомъ обоготворенiи буквы. Какъ и почему? Очевидно потому же самому, почему наприм. противу чувственныхъ порывовъ строже и обстоятельне предостерегаетъ тотъ моралистъ, въ комъ чувственность наиболе развита. ‘Если я, при своей распущенности, да отступлю отъ буквы, то совсмъ пропаду.‘ Вотъ психологическое основанiе нашего приказнаго формализма и нашего старообрядства.

Здсь многое сказано прекрасно. Присоединю сюда два замчанiя, которыя сами собою напрашиваются: одно на счотъ русской жизни, другое на счотъ нмецкой мысли.

Наше свойство — отршаться отъ всякой опредленности, не признавать ничего существеннаго во временномъ и историческомъ, не заниматься исторiею, а витать за облаками — авторъ выставляетъ какъ великое благо, какъ нчто спасшее насъ отъ многихъ золъ. Нужно прибавить, что это самое свойство есть вмст для насъ великое зло, что оно лишило насъ многихъ благъ. Въ самомъ дл: въ то время какъ мы не занимались исторiей, другiе длали нашу исторiю, въ то время когда мы отршались отъ всего временнаго, отъ всякой опредленности, другiе тмъ усердне предавались временному и были ужъ очень опредленны. Такимъ образомъ рядомъ съ глубокимъ поклоненiемъ духу стояло, какъ его неизбжное слдствiе, грубое, ни чмъ не одухотворенное поклоненiе плоти. Мы пренебрегали временнымъ и историческимъ, за то мы и несли на себ и несемъ до сихъ поръ вс слдствiя такого пренебреженiя, наше временное и историческое представляетъ многiя темныя и тяжолыя черты.

Дале — авторъ заявляетъ твердую надежду, что мы непременно вступимъ въ исторiю надлежащимъ манеромъ. Нельзя не надяться на это, но нельзя и не замтить, что процессъ такого вступленiя вроятно будетъ очень длиненъ и труденъ. Не легко отршиться отъ много-вковаго глубокаго настроенiя.

Относительно-же нмецкой мысли небезполезно будетъ замтить, какъ трудно и двусмысленно наше отношенiе къ ней. Мы воспитаны на ея формахъ и употребляемъ ея прiемы. Авторъ приведеннаго отрывка, желая точне выразиться, употребилъ даже нмецкiя слова Ernst, Ienseit. Онъ осуждаетъ положенiе ‘что дйствительно, то разумно’, а между тмъ разсуждаетъ по той самой логик, которая создала это положенiе, такъ напримръ онъ старается и весьма удачно объяснить явленiе старообрядчества, старается открыть его разумную необходимость, а не объясняетъ его одними невжествомъ, глупостiю, случайностiю и т. п.

Самое злое и врное, что было сказано противъ философiи, которой принадлежитъ въ сущности невинная формула ‘что дйствительно, то разумно’, сказано Шеллингомъ, именно, что это мысль, въ которой ничего не мыслится. Съ маленькою поправкою на это можно согласиться. Къ Аристотелевскому положенiю: ничего нтъ въ ум, чтобы не было прежде въ чувств, Лейбницъ, какъ извстно, счолъ нужнымъ прибавить: кром самаго ума. Такъ точно къ Шеллингову опредленiю: мысль, въ которой ничего не мыслится, можно-бы прибавить: кром самой мысли. Можетъ быть съ такой точки зрнiя мы легче помиримся съ этою философiею и не будемъ отрицать ея достоинствъ.

Ренанъ о Французской Революцiи.

Въ предисловiи къ своимъ Essais de Morale et de Critique, Ренанъ высказываетъ мннiе о французской революцiи, весьма замчательное въ устахъ француза вообще и можетъ быть для многихъ неожиданное въ устахъ такого человка какъ Ренанъ. По поводу одной изъ своихъ статей, писанной въ 1851 году, онъ говоритъ:

Тогда я питалъ еще относительно революцiи и формы общества, порожденной революцiею, предразсудки, которые такъ распространены во Францiи и которые могли быть поколеблены только суровыми послдовавшими уроками. Я считалъ революцiю синонимомъ либерализма, и, какъ это послднее слово довольно хорошо представляетъ для меня формулу самаго высшаго развитiя человчества, то фактъ, который по обманчивой философiи исторiи знаменуетъ наступленiе либерализма, казался мн въ нкоторомъ род какъ-бы священнымъ. Я не видлъ еще язвы, сокрытой въ соцiальной систем, созданной французскимъ духомъ, я не замчалъ еще, что въ своемъ насилiи, въ своемъ кодекс, основаннымъ на совершенно матерiалистическомъ пониманiи собственности, въ своемъ пренебреженiи къ личнымъ правамъ, въ своей манер — принимать въ расчотъ только недлимое и видть въ недлимомъ только пожизненное существо, безъ нравственныхъ узъ, — революцiя заключала зерно погибели, которое должно было весьма скоро повести за нею царство посредственности и слабости, исчезновенiе всякой великой иницiативы, видимое благосостоянiе, но такое, котораго условiя разрушаютъ другъ друга. Конечно, еслибы было доказано, что черезъ двсти лтъ просвщенные люди будутъ смотрть на 1789 годъ, какъ на время окончательно основавшее въ мiр политическую, религiозную и гражданскую свободу, какъ на эпоху, открывшую собою боле высокую фазу развитiя человческаго духа, лучшую, боле благородную боле свтлую эру, то нтъ человка обожающаго прекрасное и доброе, который не долженъ бы былъ считать 89 годъ за точку отправленiя своей вры и своихъ надеждъ. Но если принципы 89 года имютъ то значенiе, которое имъ часто придаютъ, если они заключаютъ въ себ, какъ слдствiе, пониженiе умственной жизни и либеральной культуры, если они должны вести за собою деспотизмъ матерiалныхъ интересовъ и, подъ предлогомъ равенства, униженiе всхъ, подъ опасностiю въ противномъ случа вызвать проклятiя мало просвщоннаго либерализма, то должно, отдавая честь чувствамъ, одушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенiя, сдлать то, что они сами конечно сдлали-бы, — отрицать слдствiя, которыхъ они не желали и не предвидли. А что всего важне — нужно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминанiямъ одной эпохи не стала помхою въ существенномъ дл нашего времени — въ основанiи свободы чрезъ возрожденiе индивидуальнаго сознанiя. Если 89 годъ составляетъ препятствiе для этого, отрчемся отъ 89 года. Нтъ ничего пагубне для нацiи, какъ этотъ фетишизмъ, по которому она ставитъ дломъ своего самолюбiя — защищать извстныя слова, такъ что прикрывшись этими словами, можно вести ее до послднихъ граней рабства и униженiя.

Я знаю, что многимъ подобный страхъ за будущее покажется анахронизмомъ и что въ немъ увидятъ явленiе той меланхолiи, въ которой, какъ говорятъ, меня упрекали нкоторыя лица, снисходительныя къ настоящему, такъ какъ и оно къ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ, хотя иногда я бываю готовъ позавидовать дару этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что размысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что если-бы я почувствовалъ въ себ его смягченiе при томъ же состоянiи вка, я тщательно сталъ-бы искать, какая струна ослабла въ моемъ сердц. Быть можетъ наступитъ время, когда такая строгость смягчится, и если что-нибудь могло-бы способствовать этой перемн, то конечно то, чтобы лица, оптимизмъ которыхъ я не нахожу справедливымъ, не длаясь меланхоликами (что, я думаю, вовсе не въ ихъ характер) дошли до пониманiя, что то, что составляетъ радость однихъ, можетъ не составлять счастiя всхъ.

Чудеса Русскаго Слова.

Каждая книжка Русскаго Слова по видимому должна-бы быть упоминаема въ моихъ замткахъ, ибо въ каждой попадаются такiя крупныя странности, что неопытный человкъ сталъ-бы ихъ заносить въ лтопись, какъ заносили нкогда лтописцы всякiя дива: явленiе кометъ, рожденiе чудищъ и т. п. Но такъ какъ я человкъ бывалый и опытный, то меня не такъ легко удивить, я вижу, что эти чудеса ‘Русскаго Слова’ слишкомъ однообразны, имютъ все тотъ-же источникъ и совершаютъ такъ сказать правильное теченiе. Они вс основаны не недоумнiяхъ, вс сводятся на формулу: не понимаю, значитъ вздоръ — простйшiй прiемъ отрицанiя, имющiй чрезвычайную силу и убдительность для всхъ непонимающихъ. За тмъ слдуютъ варiацiи: О жалкiе люди, занимающiеся вздоромъ! О трата силъ надъ вздоромъ! Бросьте и возьмитесь за настоящее дло! и т. д.

Въ августовской книжк ‘Русскаго Слова’ г. Писаревъ говоритъ:

Учоныя работы Гриммовъ громадны, но приносятъ-ли они какую-нибудь дйствительную пользу хоть одному живому человку въ мiр? Мн кажется, что на этотъ вопросъ можно смло и ршительно отвчать: нтъ (Ужъ точно-ли они учоныя? Науки-то, говорятъ, полезны). Гриммы тоже самое, что Рафаэль, за котораго Базаровъ гроша мднаго не хочетъ дать. (Значитъ ихъ наука скоре искуство, чмъ наука). Базаровъ выражается рзко (можно дать мдный грошъ), но мысль его вполн справедлива. Если-бы въ Италiи было десять тысячь живописцевъ равныхъ Рафаэлю, то это нисколько не подвинуло-бы впередъ итальянскую нацiю ни въ экономическомъ, ни въ политическомъ, ни въ умственномъ отношенiи. (А въ эстетическомъ? Говорятъ, что переворотъ, совершонный Рафаэлемъ въ его искусств, вытекалъ изъ одного начала съ умственнымъ переворотомъ того времени, что онъ поддерживался этимъ умственнымъ переворотомъ и съ своей стороны самъ его поддерживалъ). И если-бы въ Германiи было десять тысячь археологовъ, подобныхъ Якову Гримму, то Германiя отъ этого не сдлалась бы ни богаче, ни счастливе. Безобразiе ея политическаго устройства, пошлость ея юнкерства и неимоврное филистерство всякихъ патрiотическихъ обществъ, при десяти тысячахъ Гриммовъ, продолжали-бы существовать точь въ точь въ такомъ-же вид, въ какомъ они существуютъ теперь. Поэтому я говорю совершенно искренно, что желалъ-бы лучше быть русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ. (Вроятно въ томъ ожиданiи, что когда у насъ будетъ десять тысячь сапожниковъ, то мы подвинемся впередъ въ экономическомъ, въ политическомъ, въ соцiальномъ и въ умственномъ отношенiи). Каждый Рафаэль обожаетъ свое искусство, и каждый Гриммъ обожаетъ свою науку, но ни тотъ ни другой не задаютъ себ убiйственнаго вопроса: зачмъ? (Вопросъ точно убiйственный, только для нихъ-ли?). Я имю несчастiе задавать себ этотъ вопросъ, и когда прикладываю его къ дятельности Рафаэлей и Гриммовъ, то не нахожу на него отвта (Въ самомъ дл несчастiе!) Поэтому я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ, ни въ малыхъ ни въ большихъ размрахъ (Желанiе весьма удобоисполнимое, столь-же легкое, какъ легки вс эти разсужденiя. Въ самомъ дл, что можетъ быть легче, какъ НЕ БЫТЬ Рафаэлемъ?).

А вотъ выдержки изъ другой статьи той же книжки — Библiографическiй листокъ:

Нсомннно и признано всми (ужъ и всми!), что невольничество есть самый лучшiй исходъ, котораго можетъ желать цвтной человкъ, прiйдя въ соприкосновенiе съ блою расою, потому что онъ достается въ удлъ только наиболе развитымъ и сильнымъ расамъ, большая-же часть ихъ не могутъ вовсе существовать рядомъ съ кавказскимъ племенемъ и вскор совершенно вымираютъ.

Нсколько дале говорится:

Вообще, какъ анатомiя, такъ и наблюденiе надъ психическими способностями туземныхъ расъ Африки и Америки показываютъ такую громадную, коренную разницу между краснокожими, эскимосами, полинезiйцами, неграми, кафрами, готтентотами съ одной стороны и блымъ человкомъ съ другой, что настаивать на братств этихъ расъ могутъ только чувствительныя барыни, какъ г-жа Бичеръ-Стоу.

Такая разница! такая разница! Громадная! коренная!

Различiе, существующее между блой расой съ одной стороны, неграми, американцами и полинезiйцами съ другой, слишкомъ бросается въ глаза, чтобы можно было серьозно толковать о возможности существованiя между ними отношенiй, сколько-нибудь похожихъ на существующiя между людьми одной и той-же расы. Опытъ доказалъ, что американцы и океанiйцы не могутъ требовать отъ блыхъ даже жизни (т. е. вымираютъ), что-же касается до негровъ, то конечно европейцы поступаютъ жестоко, похищая ихъ изъ родной земли и увозя на свои плантацiи, гд съ ними обходятся также отвратительно, какъ съ животными. Но изъ этого еще вовсе не слдуетъ, что возможно равноправное существованiе въ одной и той-же стран благо и чорнаго племенъ. Сладкiе романы и проповди негрофиловъ также неспособны уничтожить органическую разницу и сдлать чорнаго блымъ, какъ милостивая грамота испанскихъ королей, que fulano se tenga por blanco (такой-то можетъ считать себя блымъ).

Престранные эти испанскiе короли! Они способны были дать чорному человку права благо. А кожа-то? Кожа-то вдь оставалась чорною. Испанскiе короли не замчали, что кожа и права одно и тоже, что если кожа чорная, то и права чорныя. Очевидно они понимали разницу и сходство совершенно иначе, чмъ составитель библiографическаго листа ‘Русскаго Слова’. Они видли разницу между цвтомъ кожи и правами — составитель не видитъ. Они находили вроятно коренное сходство между блымъ и чорнымъ человкомъ, составитель сходства не видитъ, а видитъ напротивъ коренную разницу. Какъ измняются понятiя людей вслдствiе прогресса и цивилизацiи!

О злобно раскрываемыхъ объятьяхъ.

Объ этомъ странномъ явленiи поетъ тотъ-же поэтъ, Ив. Г. М., который восплъ слезы гражданина, спящiя въ равнин. Въ августовской книжк Современника есть его стихотворенiе: Отверженная. Почему-то мн кажется, что читатель уже сразу, по одному заглавiю понимаетъ въ чемъ дло, что онъ уже знаетъ содержанiе этого стихотворенiя, хотя-бы и не читалъ его. Поэтъ начинаетъ:

Не смотри на нее ты съ презрньемъ.

Ну да, это самое и есть, стариннйшая тема!

Отъ себя ее прочь не гони, —

Лучше въ душу ея съ сожалньемъ

И съ участiемъ теплымъ взгляни…

Прекрасныя и благонамренныя мысли, къ несчастiю только слишкомъ извстныя. Говоря даже о бдственномъ положенiи отверженной, поэтъ восклицаетъ:

И не пасть, когда злобно объятья

Раскрываетъ одинъ лишь развратъ!?

Какая неопытность въ употребленiи словъ и въ познанiи жизни! Открытыя объятья — знакъ ласки и привта, а никакъ не злобы. И таковъ порокъ, какъ извстно всякому, хотя мало знакомому съ жизнью человку. Порокъ обольщаетъ, заманиваетъ, завлекаетъ свои жертвы, въ этомъ-то и заключается его опасность.

Въ томъ же стихотворенiи замчателенъ стихъ:

Дай ей руку подняться помочь.

Вроятно онъ выражаетъ ту прекрасную мысль, что мы должны протягивать руку падшимъ, чтобы помочь имъ подняться. Очень хорошая мысль!

День о преобразованiяхъ въ Польш.

Смыслъ историческихъ современныхъ событiй часто бываетъ для насъ очень теменъ, т. е. именно смыслъ глубокiй, внутреннiй, существенный. Въ слдствiе нашей близости къ событiю намъ слишкомъ сильно бросаются въ глаза мелочи, подробности, частности и мы изъ за нихъ не видимъ смысла цлаго. Очень обыкновенно въ этомъ случа мы начинаемъ питаться какимъ-то мелочнымъ пессимизмомъ, который мечется отъ подробности къ подробности и везд видитъ только нескладицу и предметы для очужденiя. Мы бываемъ похожи на человка, который стоитъ у самого дома и бранитъ царапины и пятна на его стн, потому что не видитъ какъ они исчезаютъ и сглаживаются въ стройной громад цлаго зданiя. Такое настроенiе, если ему поддаться, ослабляетъ и отупляетъ душу. Поэтому нужно освжать себя вдумываясь въ т глубокiя причины, которыми движутся современныя событiя. Всякое великое событiе, даже еслибы оно было печальное событiе, носитъ въ себ великiй торжественный смыслъ, вдумываясь въ который человкъ смиряетъ свои легкомысленныя мечты и начинаетъ глубже уважать жизнь, выше цнить ея блага, понимать ея строгое и глубокое значенiе.

Вотъ почему нельзя ни встрчать съ радостiю попытокъ объяснять внутреннiй смыслъ современныхъ явленiй. Какъ извстно ‘День’ отличается особенною чуткостiю въ этомъ отношенiи. Его всегда занимаетъ внутренняя, духовная сторона каждаго дла. Особенною силою и ясностiю замчательны его передовыя статьи въ NN 9 и 38, касающiяся преобразованiй во внутреннемъ устройств Польши, преобразованiй, въ которыя такъ сказать разршилось все польское дло. Приведемъ изъ этихъ статей главныя мста. Статья въ N 9, надписанная Москва 5 марта, начинается такъ:

Развитiю Польской народности положено на дняхъ Россiей такое новое широкое основанiе, котораго до сихъ поръ не могла выработать вся тысячелтняя исторiя Польши. Четыре указа, изданные 19 минувшаго февраля и вроятно извстные всмъ нашимъ читателямъ, объ устройств крестьянъ въ Царств Польскомъ, вносятъ новую историческую идею, вводятъ новый элементъ въ политическую и общественную жизнь Польши, досел не дйствовавшiй въ ея исторiи, — элементъ простонародный или крестьянскiй. — Если Россiя въ 1815 году, по собственному сознанiю Поляковъ, воскресила имя ‘Польши’, уже обреченное забвенiю, уже исчезнувшее съ географическихъ картъ Европы, если 50 лтъ тому назадъ — знаменитый Костюшко съ горячею благодарностью привтствовалъ императора Александра I-го названiемъ ‘воскресителя’, — то Россiя въ настоящее время иметъ не мене права на признательность Польскихъ ‘патрiотовъ’, хотя теперь и отказываетъ ей въ этомъ прав недальновидность современнаго Польскаго патрiотизма, — хотя признательность ‘патрiотовъ’ вовсе вроятно и не входила въ соображенiя Русскаго правительства при изданiи четырехъ указовъ. Не имя только Польскаго народа воскрешаетъ теперь Россiя, но, разчищая отъ наносныхъ слоевъ непочатые, глубоко сокрытые въ почв, свжiе родники Польскаго народнаго духа, упрочиваетъ самое бытiе Польской народности, которому безумная, выродившаяся Польская шляхта грозила искаженiемъ и извращенiемъ, гибелью и смертью — не одною вещественною и политическою, но и духовною…

Можетъ быть въ настоящую минуту не только Поляки, но и многiе изъ насъ, Русскихъ, склонны обсуживать указы 19 февраля единственно съ точки зрнiя ближайшихъ современныхъ выгодъ и интересовъ, можетъ быть ни т, ни другiе не согласятся съ нашимъ мннiемъ и не захотятъ признать въ благодтельномъ устройств Польскаго простонародья какого-нибудь благодянiя для Польской народности. Можетъ быть даже напротивъ, и т и другiе, — одни т. е. Поляки — съ упрекомъ, другiе не безъ нкотораго чувства самодовольства — станутъ усматривать въ новой соцiальной реформ, совершающейся въ Польш — дйствiе чисто-государственныхъ эгоистическихъ побужденiй, строгiй разсчотъ государственной пользы, и уподоблять новую государственную мру искуснйшимъ и мудрйшимъ мрамъ Пруссiи и Австрiи въ отношенiи къ Познани и Галицiи. Иностранныя газеты уже готовы провозгласить новыя распоряженiя — своекорыстнымъ политическимъ маневромъ, прибгающимъ къ демократизму, какъ къ врнйшему средству — возбудить въ кра соцiальную вражду, возстановить сословiя другъ противъ друга и съ помощью Польскаго крестьянства сломить Польскую шляхту, а вмст съ нею и Польскую народность…

Мы желали-бы защитить Россiю и отъ этихъ несправедливыхъ упрековъ и отъ этихъ недостойныхъ похвалъ. Намъ кажется, что для врной оцнки историческаго событiя — оно должно быть разсматриваемо само въ себ, совершенно независимо (во сколько это возможно) отъ какихъ-бы то ни было толкованiй современниковъ, непосредственно въ немъ заинтересованныхъ. Поставленное мысленно въ перспектив исторической дали, озаряемое мысленно съ высоты исторической, освобожденное отъ всхъ вншнихъ современныхъ случайностей, оно нердко представится взору совершенно инымъ, чмъ вблизи, въ живой исторической ежедневности, — и откроетъ въ себ присутствiе такой исторической идеи, которой и не подозрвали въ немъ современные дятели, и которой они невдомо для себя служили орудiемъ и выраженiемъ. Конечно трудно предусмотрть съ точностью вс возможныя послдствiя данной мры или событiя въ отдаленномъ будущемъ, конечно вс подобныя соображенiя боле или мене гадательны и потому подвержены обману и ошибк, — но съ другой стороны, при сужденiи объ историческихъ явленiяхъ, совершающихся передъ нашими глазами, чувствуется невольная потребность поставить свою мысль вн потока страстей и случайностей, — стряхнуть съ нея соръ и пыль современной дйствительности, на сколько это дано человку.

Кажется, едва ли уже можно отрицать въ наше время, что виною гибели Польши было неправильное развитiе ея общественнаго организма и уклоненiе ея отъ основныхъ Славянскихъ бытовыхъ и духовныхъ началъ. Не говоря уже о латинств, подчинившемъ ее влiянiю латинскаго — слдовательно не Славянскаго — мiра, латинскихъ просвтительныхъ началъ, латинской цивилизацiи, — внутренняя исторiя Польши (отчасти благодаря тому же латинству) представляетъ уродливое, непомрное развитiе одного органа на счетъ всхъ другихъ, — общества — на счетъ государства и простаго народа. Государство расплылось въ общество — въ шляхту, простой народъ, который во всхъ Славянскихъ земляхъ составлялъ и составляетъ необходимое условiе полноты общественнаго развитiя, именно какъ простой народъ, какъ живая, непосредственная, самородная сила, подобная сил зерна или корня въ организм растенiй, — простой народъ былъ лишенъ всякаго политическаго значенiя, духовно презрнъ и низведенъ на степень вещественнаго матерiала. Польская шляхта не только не удостоивала признавать въ немъ присутствiе какой-либо органической силы, — не только отвергала въ крестьянин его значенiе, какъ Поляка, но и его достоинство, какъ человка. Польская шляхта не только именовала себя ‘Польскими государями’ (историческое выраженiе), но и ‘Польскимъ народомъ’, ‘Польскою нацiей’, — и дйствительно, слово ‘Польша’ — и въ исторiи и въ жизни было тождественно съ словомъ ‘Польская шляхта’. Развитiе пошло въ древесину и листву, въ ущербъ кор и крню, вытянувшiйся и почти обнаженный стволъ едва держался на отощавшемъ корню… Польш грозила смерть не только политическаго бытiя, но и Польской народности, и смерть эта давно уже бы совершилась, если бы въ числ орудiй исторической кары — не было Славянской державы — Россiи. Намъ нтъ дла до того, какъ относились къ историческимъ событiямъ современники, — думали-ли они или не думали объ исполненiи своего Славянскаго призванiя. Мы знаемъ и видимъ только одно: что Польша давно бы перестала существовать, давно-бы и помину о ней не было, еслибъ она досталась единственно Пруссiи и Австрiи, еслибъ Россiя не возстановила — сначала ея политическаго бытiя, а въ настоящее время — цльности ея расколотаго организма чрезъ оживленiе Польскаго корня, чрезъ подъемъ польскаго простонародья. Отнын Польское крестьянство является новымъ жизненнымъ агентомъ, новымъ дятелемъ въ историческихъ судьбахъ Польши. Польскому общественному судну, воплощенному въ образ легкомысленной Польской шляхты, недоставало, — говорили мы не разъ, — того груза, того упора, который не даетъ судну носиться по прихоти волнъ и втровъ, — и этотъ грузъ и упоръ, этотъ сдерживающiй и вмст охранительный элементъ видимъ мы въ Польскомъ крестьянств. Отнын отъ самихъ Поляковъ, отъ самой Польской шляхты по преимуществу, будетъ зависть дать стройное развитiе Польскому общественному организму. Но для этого ей необходимо признать новый соцiальный элементъ не какъ враждебное, чуждое Польской жизни начало, а какъ необходимое условiе истиннаго прогрессивнаго движенiя Польской народности — въ той полнот и на томъ новомъ пути, какiе указываются измнившей Славянству Польш — боле ея врною Славянскимъ началамъ — Россiей.

‘Но, — возразятъ нкоторые Польскiе патрiоты, — мы и сами готовы были-бы сдлать для польскаго народа то, что длается нын Русскимъ правительствомъ. Мы охотно обошлись-бы безъ благодянiя приносимаго намъ рукою иноплеменниковъ, благодянiя, имющаго цлью привлечь на сторону нашихъ враговъ наше сельское населенiе. Вы имете въ виду не благо нашей страны, а пользу вашего государства. Изъ чуждыхъ намъ интересовъ, вы возбуждаете антагонизмъ между нами, выгодами и льготами матерiальными вы подрываете духовную силу народности, вы подражаете примру Австрiи, которая, облагодтельствовавъ крестьянъ, съумла тмъ самымъ заглушить въ нихъ чувство народности до такой степени, что Галицiйскiе Польскiе крестьяне уже не хотятъ именоваться Поляками, а называютъ себя имперцами‘… Мы глубоко сожалемъ о послднемъ факт, нашему Славянскому чувству возмутительно видть ослабленiе Славянской народности въ какомъ-бы то ни было Славянскомъ племени, тмъ боле — онмеченiе нашихъ ближайшихъ Славянскихъ братьевъ, — и еще боле — превращенiе ихъ въ Австрiйцевъ — не по вншней только зависимости, но по мысли и сердцу: такого нравственнаго паденiя Славянъ не желали-бы мы никакихъ пользъ государственныхъ ради, да и ошибочны вс соображенiя государственной пользы, какъ скоро они основаны на подобномъ извращенiи нравственнаго достоинства подданныхъ! Но совсмъ не то — уже явила и явитъ Россiя въ своихъ отношенiяхъ къ Польш, и вншнее сходство дйствiй и мръ въ Россiи и Австрiи или Пруссiи приводило и приводитъ къ результатамъ совершенно противоположнымъ.

Какой-бы оцнк ни подвергалось наше право, но врно то, что историческiя судьбы въ настоящее время вручили Россiи власть надъ Польшей, т. е. надъ тою частью Польши, которая только у насъ однихъ и благодаря намъ однимъ — и называется этимъ дорогимъ для Поляковъ именемъ. Что ожидаетъ Россiю и Польшу въ будущемъ, намъ неизвстно, — но то намъ извстно, что только въ Польш сохранились живучесть, энергiя, сила польской народности, — что Россiя не обезнародила Поляковъ въ Польш, благодаря высокому нравственному достоинству своего неумнья, своей неспособности къ тому темному государственному искусству, которымъ такъ славятся Нмцы, и которое помогло Пруссiи обратить Познань въ Нмецкую провинцiю… Оно-же разршило и Австрiи воспользоваться Галицiйской рзней 1847 г., какъ законнымъ рацiональнымъ средствомъ, оправдываемымъ Нмецкою штатс-наукой. Новйшiя мры принятыя Россiей, полныя энергiи и разума, существенно отличаются по нашему мннiю отъ мръ Австрiйскихъ и Прусскихъ. Россiя вноситъ нын въ бытiе Польши тотъ Славянскiй элементъ, которымъ она сама такъ богата, который нигд не получилъ такого развитiя и примненiя въ жизни, какъ въ Россiи, — элементъ простонародный, элементъ по преимуществу земскiй, — элементъ недостававшiй Польш. Мы сильно сомнваемся, чтобы надленiе крестьянъ землею и правами могло быть когда-либо совершено Польскою шляхтою съ тмъ Славянскимъ радикализмомъ, съ какимъ оно совершено у насъ, самою Россiей, — и если такъ называемый Польскiй Народовой Жондъ и объявилъ въ прошломъ году рядъ распоряженiй, дарующихъ крестьянамъ льготы, впрочемъ только экономическiя, и все-же меньшiя, чмъ указы 19 Февраля, то эти дйствiя Польской шляхты являлись до такой степени вынужденными, неискренними, до такой степени противорчащими всему духу, всмъ преданiямъ Польской шляхты, что не способны были внушить и не внушили ни малйшаго доврiя Польскому крестьянству, да и ни въ какомъ случа не могли получить правильнаго и здороваго развитiя. Эти мры со стороны Жонда носили на себ характеръ демократически-революцiонный, пытались возбудить и возбудили бы можетъ быть такiя демократическiя страсти въ народ, съ которыми Жондъ никогда-бы и не справился и которыя окончательно погубили бы Польшу. Въ этихъ мрахъ, принятыхъ Жондомъ, не чувствовалось присутствiя той Славянской идеи, которая, признавая и упрочивая права сельскаго населенiя, давая широкое мсто его значенiю и участiю въ общественной жизни, иметъ характеръ по преимуществу бытовой, а не политическiй, и совершенно чужда того искуственнаго и насильственнаго равенства, того грубаго, принудительнаго единообразiя, котораго такъ чаютъ Французскiе деспоты-соцiалисты. — Мы можемъ съ гордостью сказать, что наша крестьянская реформа 19 Февраля есть продуктъ коренныхъ Славянскихъ началъ, глубоко лежащихъ въ нашемъ народномъ дух, что она явилась дломъ не только правительственнымъ, но и общественнымъ, и что она, давая новую жизнь нашему простонародному элементу и обновляя ею жизнь всего нашего общественнаго организма, въ то же время не иметъ ничего общаго съ началами Французскаго демократизма или соцiализма. Мы сами, во сколько мы привыкли смотрть на явленiя нашей собственной жизни сквозь призму иностранныхъ понятiй, мы сами въ этомъ отношенiи можетъ быть еще не довольно строго цнимъ и разумемъ смыслъ нашего крестьянскаго освобожденiя. Но не смотря на всю нашу подражательность иностраннымъ теорiямъ, это освобожденiе, благодаря пребывающему въ насъ историческому и бытовому инстинкту, совершилось самымъ своеобразнымъ образомъ — до такой степени, что иностранные политико-экономы до сихъ поръ не могутъ вмстить правду нашего соцiальнаго переворота въ своемъ учономъ сознанiи и подвести подъ него рацiональныя основанiя Западной науки. Крестьянское освобожденiе 19 Февраля — это наша всенародная, всемiрно-историческая проповдь, это наше знамя, — то знамя, которое мы можемъ высоко предносить предъ всми иноплеменными народами, которое мы призваны внести, можетъ быть, во вс ближайшiя къ намъ и по преимуществу Славянскiя страны. И мы вносимъ его въ Польшу. Силою вещей, напоромъ внутренней исторической идеи, живущей и дйствующей въ насъ, мы являемся съ этою проповдью и къ Полякамъ, — мы не можемъ не проповдывать, — мы возвращаемъ Поляковъ къ тмъ Славянскимъ экономическимъ и бытовымъ началамъ, отъ которыхъ уже давно уклонилась Польша.

Такимъ образомъ реформа въ быту Польскихъ крестьянъ, производимая Россiей, не иметъ ничего общаго съ тми реформами, которыя произведены Австрiей или Пруссiей. Она есть неизбжное послдствiе, такъ сказать эманацiя нашей собственной Русской реформы, и на эту связь какъ-бы указываетъ и самое число 19 Февраля, одинаково знаменующее свободу крестьянства въ Россiи и Польш. Такъ разумемъ мы новыя мры, принятыя Россiею въ Царств Польскомъ, разсматривая ихъ совершенно независимо отъ тхъ случайныхъ и временныхъ соображенiй, можетъ быть и несогласныхъ съ нашими, которыми въ данную минуту могли отчасти руководиться наши государственные дятели… Эти соображенiя никакъ не могутъ для насъ заслонять истиннаго историческаго смысла, лежащаго въ явленiи, ни ослабить, ни исказить его значенiя.

Трудно не согласиться съ главными положенiями этой статьи. Своеобразность нашей крестьянской реформы, отличiе ея начала отъ начала европейскаго соцiализма и демократизма, связь этой реформы съ устройствомъ крестьянъ въ Царств Польскомъ, отличiе этихъ мръ отъ искуственныхъ мръ Австрiи и Пруссiи, и все это вмст какъ признакъ нашей крпкой самобытной жизни, разливающейся теперь и на Польшу — вотъ главныя черты, указываемыя въ стать, они чрезвычайно мтки и глубоки. Чтобы еще боле убдиться въ этомъ вспомнимъ, въ какомъ превратномъ свт часто понимались и выставлялись у насъ эти самыя событiя и явленiя, и вспомнимъ отчего происходило такое превратное пониманiе. Оно главнйшимъ образомъ происходило отъ прикидыванiя къ явленiямъ русской жизни чужихъ, западныхъ мрокъ, отъ подведенiя этихъ явленiй подъ ходячiя западныя понятiя, служащiя для многихъ единственнымъ путемъ пониманiя. Изъ этого источника возникали тысячи недоразумнiй, ложныя ожиданiя, ложные страхи, и все это конечно вело къ печальнымъ слдствiямъ, къ разочарованiямъ и ошибкамъ. Передъ нами цлая исторiя недоразумнiй, которую написать было-бы очень любопытно. Возьмемъ какой-нибудь наглядный примръ. Для газеты ‘Всть’ — ‘День’ есть ничто иное, какъ органъ самаго яраго демократизма и соцiализма (подлинныя ея слова). Гд источникъ такого разительно-ложнаго сужденiя? Источникъ въ томъ, что русскiй духъ и русское пониманiе ‘Дня’ совершенно чужды газет ‘Всть’, и она судитъ о немъ по французскимъ мркамъ.

Такъ точно иные прикладываютъ къ нашему крестьянскому длу англiйскiя мрки и приходятъ поэтому къ самымъ превратнымъ сужденiямъ. Общее зрлище всхъ подобныхъ недоразумнiй и всхъ послдствiй этихъ недоразумнiй весьма поучительно и когда-нибудь, безъ сомннiя найдетъ своего историка.

Статья ‘Дня’ объ указахъ, относящихся до народнаго просвщенiя въ Царств Польскомъ, надписанная Москва 19 сентября, написана совершенно въ томъ-же дух, какъ и предыдущая, и составляетъ какъ бы ея продолженiе. Вотъ главныя мста:

Не можемъ не выразить искренняго и полнаго сочувствiя съ слдующими словами рескрипта, свидтельствующими о высокомъ уваженiи къ наук и о благородной вр въ ея свободу. ‘Не дозволяя ни себ, ни кому бы то ни было — говоритъ 3-й пунктъ рескипта — превращать разсадники науки въ орудiя для достиженiя политическихъ цлей, учебныя начальства должны имть въ виду одно лишь безкорыстное служенiе просвщенiю, постоянно улучшая систему общественнаго воспитанiя въ Царств и возвышая въ немъ уровень преподаванiя.’ Таковъ принципъ, положенный рескриптомъ въ основанiе всего дла.

Съ этой точки зрнiя отношенiе, въ которое становится государство къ народному образованiю въ Царств Польскомъ, есть по нашему мннiю единое правильное — какъ для Польши, такъ и для Россiи, такъ и везд и всюду: это отношенiе чисто вншнее, нисколько не тенденцiозное, правительство указываетъ пути и средства къ образованiю, но не опредляетъ, какъ бывало прежде, ни направленiя, которому образованiе должно слдовать, ни тхъ началъ, которыя должны быть проводимы въ народъ и общество помощью педагогiи, оно не вмшивается въ собственный мiръ науки, не посягаетъ на ея независимость, не исключаетъ той или другой отрасли знанiя, какъ несогласной съ правительственными политическими видами, — не предписываетъ — ни чему учить, ни какъ учить. Извстно, что при прежней систем управленiя, которая водворена была въ Польш посл мятежа 1831 года, правительство особыми инструкцiями давало извстное, соотвтственное своимъ цлямъ направленiе каждой наук. Классическое образованiе въ гимназiяхъ признано было вреднымъ и замнено такъ называемымъ реальнымъ, въ томъ вроятно предположенiи, что практицизмъ непремнно ослабитъ тотъ пресловутый духъ патрiотизма, которымъ гордится Польская шляхта. О томъ — къ чему, къ какому совершенно противоположному результату привела эта система, — едва ли есть надобность и напоминать. Рдко оказывается исторiею подобная многоцнная услуга, чтобы послдствiя такъ скоро обличили неправильность основанiя и чтобы плоды почти непосредственно слдовали за посвомъ! Такимъ образомъ система прежняго общественнаго воспитанiя быстро понизила уровень не только образованiя, но и общественной нравственности въ Царств Польскомъ… Въ ложное отношенiе къ наук и просвщенiю стало и управленiе маркиза Велепольскаго, сдлавшаго общественное образованiе орудiемъ — къ достиженiю своей политической цли. Онъ ввелъ въ дйствiе тотъ самый принципъ насильственнаго духовнаго единенiя, которымъ и теперь руководствуются Нмцы въ Познани и Шлезвиг, и который при перемн обстоятельствъ могла бы теперь Россiя съ такимъ-же полнымъ правомъ примнить и къ Польш. Маркизъ Велепольскiй, помощью государственной силы, подчинилъ все образованiе вднiю и контролю латинскаго духовенства и шляхты и лишилъ разнообразные народности обитающiя въ Царств Польскомъ, всякаго права на самостоятельное духовное развитiе. Грекоунiаты приневолены были доканчивать свое воспитанiе въ католическихъ академiяхъ. Русскiе жители въ Люблинской губернiи обязаны были учиться только Польской, а не Русской грамот, и т. д. и т. д.

Странно слагаются историческiя судьбы Польши! странный жребiй, по отношенiю къ ней, выпадаетъ какъ намъ кажется Россiи — благой и высокiй жребiй всяческаго освобожденiя Польши отъ ея-же собственной Польской лжи и возвращенiя ея къ Славянскимъ началамъ. Къ чему наконецъ приведетъ насъ исторiя, въ какой степени можетъ сама Россiя выполнить такое призванiе — этого мы предршать не станемъ, но тмъ хуже для Польши или, врне сказать, тмъ лучше для Польши и тмъ хуже для Польской шляхты, что Россiя можетъ выступить на борьбу съ нею подъ знаменемъ — (не политической), а соцiальной и духовной свободы. Еслибъ Польская шляхта была разумне, она не выпустила-бы этого знамени изъ своихъ рукъ, — но тогда и судьбы Польши были-бы иныя. Но польская шляхта имла въ виду одн свои шляхетскiя вольности, а не общую свободу народную, и подчинила вс духовные и нравственные интересы интересамъ политическаго властолюбiя. Попранное шляхтичами начало соцiальной свободы обращается теперь противъ нихъ-же самихъ и поражаетъ ихъ на смерть, — и конечно въ тысячу разъ легче было-бы имъ погибнуть отъ насилiя и казней, чмъ отъ вянiя духа разумности и свободы. Конечно это вянiе стало слышаться недавно, мы не можемъ конечно поручиться, чтобъ направленiе, принятое нын, не подверглось никогда измненiямъ, но уже и того, что совершено, достаточно для опредленiя, взаимныхъ историческихъ отношенiй Россiи и Польши или по крайней-мр, пути, которымъ Россiи приходится повидимому слдовать. Дйствiе ея въ Польш можетъ быть теперь дйствiемъ чисто освободительнымъ — въ томъ новомъ смысл, который объяснили мы выше, т. е. освободительнымъ отъ Польской-же внутренней лжи. Очевидно, что это дйствiе можетъ простираться только до тхъ предловъ, внутри которыхъ сама Россiя остается врна своимъ исконнымъ народнымъ Славянскимъ началамъ… На этой почв она сильна, — иметъ, что передать и Польш, и всему мiру…

Польшею называла себя одна шляхта, отвергая и презирая народъ, — Россiя вводитъ народъ въ сферу общей Польской гражданской и соцiальной жизни. Польша, т. е. прежняя шляхетская Польша — благодаря антиславянскому и антидемократическому влiянiю на нее латинскаго Запада, сосредоточиваетъ поземельную собственность въ рукахъ привилегированнаго класса людей, — Россiя надляетъ крестьянъ землею, врная кореннымъ Славянскимъ соцiальнымъ началамъ. Шляхетская Польша строила зданiе политической свободы сверху, на фундамент безправности и рабства простаго народа, Славянская Россiя возвращаетъ гражданскую полноправность простому народу и закладываетъ фундаментъ свободнаго самоуправленiя крестьянскихъ общинъ, этого древнйшаго залога свободы у Славянскихъ народовъ… Шляхетская Польша тснитъ всми возможными для нея способами — вроисповданiя, несогласныя съ вроисповданiемъ латинскимъ, — Россiя провозглашаетъ начало свободы вроисповданiй… Кстати на дняхъ опубликованъ указъ однороднаго же характера: объ уничтоженiи тлеснаго и о смягченiи прочихъ уголовныхъ наказанiй въ Царств Польскомъ, а также и объ отмн нкоторыхъ станныхъ, ‘оставшихся тамъ, — какъ сказано въ указ, отъ прежняго времени мстныхъ постановленiй’ — напр. наказанiе розгами подсудимаго во время производства слдствiя и т. д…

До сихъ поръ дло касалось только вншней стороны жизни, соцiальной и экономической. Воспитанiе принадлежитъ уже къ сфер духовной, иметъ дло съ душею народа. Здсь задача несравненно трудне и едва ли, повидимому, исполнима для какого-бы то ни было правительства. Но настоящiе указы разршаютъ и эту задачу удовлетворительнымъ образомъ, преимущественно для начальныхъ училищъ. Что-же касается до высшихъ разсадниковъ образованiя, то объ нихъ упоминается только вскользь, и объ нихъ послдуютъ новыя особыя постановленiя. Нельзя не замтить, что по отношенiю къ этимъ послднимъ — задача Россiи усложняется тмъ боле, чмъ мене удовлетворяется она сама идеаломъ своихъ собственныхъ гимназiй, прогимназiй и университетовъ. Но пойдемъ дальше — и прослдимъ и въ новыхъ законахъ тотъ-же характеръ освободительнаго дйствiя, на который мы указали выше. Шляхетская Польша тснитъ и гонитъ употребленiе нацiональнаго языка тхъ отдльныхъ народовъ, которые поселены въ ея предлахъ, она заставляетъ Русскихъ, Литовцевъ и Нмцевъ учиться не иначе, какъ по-Польски, и исключаетъ преподаванiе церковно-Славянскаго языка въ училищахъ Русскихъ греко-унiатовъ, которые все же ближе къ православiю, чмъ къ латинству и которыхъ богослуженiе совершается на церковно-Славянскомъ язык. Россiя, предоставляя Полякамъ въ Польш полную свободу учиться по-Польски, не только не стсняетъ развитiя Польскаго языка, но признаетъ его господствующимъ языкомъ Царства, и даруя всмъ прочимъ нацiональностямъ равное право учреждать свои собственныя начальныя училища, не возбраняетъ однакоже имъ вводить въ этихъ училищахъ и преподаванiе Польскаго языка. Шляхетская Польша отнимала у крестьянскихъ обществъ всякое право контроля надъ первоначальнымъ образованiемъ или надъ народными школами, сосредоточивая этотъ надзоръ въ лиц ксендза и помщика и обращая образованiе въ ихъ рукахъ — въ духовное и политическое орудiе. Такая система прямо указывала Русскому правительству на необходимость и пользу системы совершенно противоположной…

Такимъ образомъ — дйствiе Россiи по отношенiю къ Польш съ эпохи освобожденiя крестьянъ получило характеръ дйствiя отрицательно-освободительнаго и чрезъ это самое — положительно-образовательнаго и зиждущаго. Мы говоримъ разумется о главныхъ основныхъ чертахъ этого отношенiя, не останавливаясь на мелкихъ подробностяхъ и на мрахъ административныхъ временнаго и случайнаго свойства. Мы не касаемся вопроса о томъ, въ какой степени подобная система усвоена сознанiемъ самихъ правительственныхъ лицъ и въ какой степени можемъ мы ожидать отъ исполнителей — строгой послдовательности въ приведенiи ея въ дйствiе. Важне всего для насъ то соображенiе, что путь, на который вступаетъ теперь Россiя относительно Царства, боле по нашему мннiю соотвтствуетъ ея историческому призванiю, чмъ вс прежнiе, и указываетъ на необходимость для самой Россiи развиваться вполн согласно съ своими собственными народными началами, — въ чемъ одномъ можетъ она почерпать нужную для себя и плодотворную силу. Намъ могутъ замтить, что тутъ нечего и поминать объ исторiи и призванiи, что освободительный характеръ современныхъ распоряженiй правительства предписывается благоразумной политикой… Но мы этого вовсе и не отрицаемъ. Мы только свидтельствуемъ о томъ историческомъ жребiи, который, какъ намъ кажется, выпадаетъ Россiи — ослаблять враговъ своихъ, Польскихъ шляхтичей, и усмирять Польшу — соцiальной свободой и воздйствiемъ Славянскихъ соцiальныхъ началъ. Этого дара никто не могъ-бы ей дать кром Россiи, и никогда бы не дождалась она этого дара отъ своей шляхты! Мы видимъ въ новйшихъ правительственныхъ распоряженiяхъ ту историческую знаменательность, которая не зависитъ ни отъ какого личнаго расчета того или другаго дятеля и приноситъ свои плоды — иногда даже вопреки этому расчету. Мы желаемъ только, чтобъ Россiя, сознавъ даруемое ею благо, шла по своему новому пути послдовательно и неуклонно.

Затмъ ‘День’ подробне излагаетъ содержанiе рескрипта и указовъ. Главныя основанiя ихъ слдующiя:

Рескриптъ выражаетъ надежду, что ‘плодотворная научная дятельность’ всего лучше предохранитъ Польское юношество отъ ‘несчастныхъ безразсудныхъ увлеченiй’. Онъ ‘съ доврiемъ возлагаетъ на вновь созданныя сельскiя общества ближайшее попеченiе о распространенiи сельскихъ школъ и снабженiи ихъ нужными средствами.’ Онъ требуетъ отъ учащихъ и отъ учащихся, равно какъ и отъ надзирающихъ за ученiемъ, ‘безкорыстнаго служенiя просвщенiю,’ вн всякихъ политическихъ цлей. ‘Предоставляя Польскому юношеству возможность обучаться на его природномъ язык, говоритъ 4 пунктъ рескрипта, надлежитъ, вмст съ тмъ, принять во вниманiе, что населенiе Царства состоитъ изъ лицъ принадлежащихъ къ разнымъ племенамъ и вроисповданiямъ. Каждое изъ нихъ должно быть ограждено отъ всякаго насильственнаго посягательства’ и въ этихъ видахъ предоставляется право каждой народности образовать свои отдльныя училища. ‘Въ школахъ общихъ, особенно-же низшихъ обученiе должно быть введено на природномъ язык большинства населенiя, т. е. или на Польскомъ, или на Русскомъ, или на Нмецкомъ, или на Литовскомъ, смотря по мстности и происхожденiю жителей.’ ‘Задача Россiи, по отношенiю къ Царству Польскому — заключаетъ рескриптъ — должна заключаться въ полномъ безпристрастiи ко всмъ составнымъ стихiямъ тамошняго населенiя.’

Въ заключенiе, ‘День’ возражаетъ противъ мысли о регламентацiи, являющейся возможною при этомъ новомъ устройств просвщенiя въ Польш.

Доказано, говоритъ онъ, что вс попытки регламентировать народное образованiе, приводятъ къ послдствiямъ самымъ неблагопрiятнымъ и неожиданнымъ для правительства, и что стремленiе уловить и направить самый духъ образованiя — дискредитировало самое образованiе, налагало на него несочувственную печать казенности и производило въ учащихся или естественное чувство противорчiя, или полнйшее безразличное, пассивное отношенiе къ преподаванiю — слдовательно самое безплодное, чтобъ не сказать боле. Въ Польш нтъ элемента вредне для Русскаго правительства (да и для самой Польши), какъ латинство. Не будь Польша католическою, не было-бы вроятно и Польскаго вопроса. Поэтому, съ точки зрнiя нкоторыхъ нашихъ публицистовъ, стремящихся обрусить Польшу, слдовало-бы, поступая логически, уничтожить и самый католицизмъ въ Польш. Однако-же это вещь нравственно невозможная, да и никто никогда въ Россiи не ршался объ этомъ и помыслить, не исключая и самихъ публицистовъ. Нельзя же не допустить, учителемъ закона Божiя въ народномъ училищ — служителя храма того вроисповданiя, къ которому принадлежитъ народъ! Но допустивъ по необходимости преподаванiе латинскимъ ксендзомъ латинскаго катихизиса, вы тмъ самымъ допускаете въ области народнаго образованiя участiе такого элемента духовнаго, противъ вредныхъ дйствiй котораго нтъ никакихъ вншнихъ, формальныхъ, доступныхъ свойству правительства гарантiй. Очевидно, что излишняя забота о гарантiяхъ является не только напрасною, но и положительно вредною, ибо она можетъ стснить свободу преподаванiя и лишить его всякаго доврiя со стороны Польскаго населенiя. Едва-ли поэтому не слдуетъ признать лучшимъ обезпеченiемъ въ этомъ случа — полную свободу обученiя и нравственное отношенiе правительства къ длу образованiя, такъ какъ съ преобладанiемъ влiянiя Польскаго духовенства, эта свобода, которою не могутъ-же конечно не дорожить и Поляки, неминуемо должна была-бы исчезнуть. Нкоторые наши публицисты, обращающiе особенное вниманiе на гарантiи для Русскаго господства, возлагаютъ всю свою надежду на начальниковъ учебныхъ дирекцiй… Но мы полагаемъ, что будущiе директора едва ли захотятъ быть чмъ-то въ род католическихъ directeurs de conscience, т. е. директорами народной совсти, — особенно-же помня требованiе рескрипта, что учебныя начальства не должны обращать разсадники наукъ въ орудiя для достиженiя политическихъ цлей…

Съ этимъ взглядомъ согласится всякiй, кто только повритъ, что самая крпкая сила въ мiр есть сила нравственная, что нтъ въ мiр прочной побды, кром побды нравственной, что всякiя соображенiя государственной пользы поведутъ только ко вреду, если они основываются не на возвышенiи и управленiи нравственнаго достоинства подданныхъ, а на его извращенiи. Поэтому справедливо можно желать духовнаго исцленiя и возвышенiя поляковъ, справедливо можно радоваться преобразованiямъ имющимъ такую цль.

Полезное объясненiе.

Августовская книжка ‘Современника’ можно сказать удивила красотой Европу, какъ выражается Чичиковъ. Она содержитъ въ себ статью противъ ‘Эпохи’ еще боле бранную и еще мене нуждающуюся въ отвт, чмъ дв iюльскiя статьи. Тамъ мы названы уже не швалью, а ‘ракалiями‘. Я ничего и не сказалъ-бы объ этомъ, еслибы вся эта брань не возбудила наконецъ между читателями нкотораго смятенiя. Читатели недоумваютъ, сердятся и приходятъ въ изумленiе. Во всхъ газетахъ, въ ‘Инвалид’, въ ‘Голос’, въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’ толкуютъ о соблазн и скандал, разразившемся въ Русской Литератур. Даже гд? — въ ‘Олонецкихъ Вдомостяхъ’, въ корреспонденцiи изъ г. Вытегры раздаются упреки и увщанiя. Наконецъ въ редакцiи ‘Эпохи’ получаются письма и цлыя статьи, наполненныя негодованiемъ и недоумнiемъ относительно подвиговъ ‘Современника’.

И дйствительно — это явленiе очень странно, дйствительно трудно понять, какъ люди пишущiе, вмсто того чтобы разсуждать, острить, подсмиваться и т. д., вдругъ начинаютъ браниться чуть не по извощичьи. Нтъ ничего мудренаго, если читатели удивляются такому ходу длъ. Позволю себ сказать нсколько словъ, съ тмъ чтобы объяснить читателямъ, въ чемъ разгадка странности, показать имъ, что собственно дивиться нечему.

Все дло въ тхъ понятiяхъ о полемик, которыхъ держится ‘Современникъ’. Понятiя эти таковы, что читатели никакъ не могутъ о нихъ догадаться, они все берутъ слишкомъ высоко и потому удивляются. Но стоитъ мн только указать эти понятiя и для читателей все будетъ ясно.

‘Современникъ’ недавно объявилъ, что онъ для своихъ полемическихъ цлей употребляетъ всякiя, даже неодобрительныя средства. Что-же это значитъ? Законныя, одобрительныя средства полемики суть остроумiе, мткость взгляда, ясность пониманiя. Съ этими средствами можно одолть всхъ, одержать всякую побду. ‘Современникъ’ объявилъ, что онъ ршился прибгнуть къ другимъ средствамъ.

Какiя-же это другiя средства?

Есть два такихъ средства, любезные читатели. Одно — голословная брань, оскорбительныя выраженiя, какiя только могутъ явиться въ печати, другое — искаженiе истины, извращенiе настоящаго смысла дла, путаница и затемннiе всякаго рода.

На чемъ-же основано дйствiе этихъ средствъ? На непониманiи читателей. ‘Современникъ’ полагаетъ, что читатели поврятъ ему на слово, что они въ большинств случаевъ не въ силахъ сами разобрать, въ чемъ дло. ‘Современникъ’ думаетъ, что читатели очень простодушны, что если онъ печатно назоветъ кого-нибудь литературною ракалiею, то читатель тотчасъ же повритъ ему и потеряетъ уваженiе къ тому, кого бранятъ такимъ образомъ. ‘Современникъ’ угрожаетъ намъ напечатать статью, въ которой будетъ сказано, что въ ‘Эпох’ ‘явились статьи, которыхъ ни за что на свт не пустилъ бы въ свой журналъ Михаилъ Михаиловичь, такова напр. статья Фейербаха о г. Страхов и статья Музыки о г. Сров, — путаница въ заглавiяхъ допущена г. Постороннимъ Сатирикомъ (авторомъ общанной статьи) на основанiи вышесказаннаго предположенiя, что теперь въ ‘Эпох’ не авторы сочиняютъ статьи, а сами статьи сочиняютъ и водятъ за носъ авторовъ.

‘Современникъ’ грозитъ это напечатать и думаетъ, что подобное глумленiе и умышленное извращенiе дла (насчетъ покойнаго Михаила Михаиловича) могутъ повредить намъ въ глазахъ читателей.

Вотъ полемическiя средства ‘Современника’. Каковы средства, таковы и цли и поводы полемики. ‘Современникъ’ полагаетъ, что начать полемику можно только по злости къ лицу, съ которымъ полемизируешь, что всякая полемика есть обида, что за нее нужно мстить и т. д. Поэтому ‘Современникъ’ обижается, длаетъ угрозы, толкуетъ о своемъ милосердiи, предлагаетъ условiя перемирiя и т. д. Однимъ словомъ, точно дло идетъ о вражд и борьб между лицами, а не о борьб идей. Припомнимъ то время, когда г. Антоновичь, по замчанiю нкоторыхъ литературныхъ враговъ своихъ, стоялъ во глав русской литературы. Это продолжалось четыре мсяца. Въ январ (1862) онъ написалъ статью противъ славянофиловъ, въ феврал противъ г. Юркевича, въ март противъ г. Тургенева, въ апрел противъ насъ. Въ этой стать единственной причиной нашей полемики противъ ‘Современника’ выставлялась наша злость, возбужденная будтобы не многими но мткими отзывами объ насъ ‘Современника’. Кром того ‘Современникъ’ ставилъ себя въ очень выгодное положенiе, говоря, что мы все имъ занимаемся, онъ хвалился какъ знакомъ величiя и силы, что на него было обращено столько вниманiя. Теперь, какъ видно, дло перемнилось. Въ послдней книжк онъ жалуется, что мы поступили съ нимъ неделикатно, что въ 1863 г., едва вышла его первая книжка, какъ мы напали на него въ стать: Сказанiе о дураковой плши, въ которой стать мы доказывали, что ‘Современникъ’ 1) не уметъ мыслить, 2) не уметъ понимать, 3) проповдываетъ ужасающiя нелпости. И это на основанiи одной только книжки.

Дйствительно, деликатности тутъ было мало, но — вотъ чего никогда не можетъ понять ‘Современникъ’, — мы и не хотимъ и не хотли ни какой деликатности, если подъ деликатностiю разумть уступку и поблажку мннiямъ, съ которыми мы не согласны. Мы всегда враждебно относились къ мннiямъ ‘Современника’, мы и впредь всегда будемъ враждебно къ нимъ относиться. Мы начали полемику съ ‘Современникомъ’, а не онъ съ нами, мы вели ее постоянно и постоянно будемъ вести ее.

‘Современнику’ непонятно, какимъ образомъ можно чувствовать такую глубокую вражду къ извстнымъ идеямъ, онъ полагаетъ, что все дло длается по злоб и по обид. Такое пониманiе очень мелко.

Не личности насъ трогаютъ. Насъ занимаетъ не г. Пыпинъ, не г. Антоновичь, не г. Щедринъ. Намъ антипатичны т идеи, которыя они поддерживаютъ всякими правдами и неправдами. Противодйствовать этимъ идеямъ мы считаемъ за долгъ, за служенiе истин.

_______

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/prtzhur.htm

VII.

_____

Послднiе два года въ петербургской журналистик.

Чт вы, о позднiе потомки,

Помыслите о нашихъ дняхъ?

Размышляя о послднихъ событiяхъ въ журналистик нашего преславнаго города Петербурга и обращая свой мысленный взоръ на предъидущiя времена, таящiя въ себ корень и источникъ настоящаго, я вижу, что никто не изложилъ сей исторiи въ надлежащемъ ея свт, что многiе ея факты покрыты или туманомъ, или же являются глазамъ современныхъ читателей въ совершенно ложномъ свт. Будучи современникомъ и, такъ сказать, очевидцемъ этихъ событiй, я почитаю своимъ непремннымъ долгомъ изложить ихъ здсь въ ихъ настоящемъ вид, по крайнему моему разумнiю, дабы чрезъ это какъ способствовать правильному сужденiю о нашихъ временахъ безпристрастнаго потомства, такъ равно пролить нкоторый свтъ на дло и въ глазахъ современныхъ любителей истины.

И такъ, припомнимъ, достолюбезные читатели, начало 1863 года. Какое было тогда самое важное явленiе въ петербургскомъ литературномъ мiр? Пусть говорятъ другiе чт угодно, а я скажу (и согласится со мною, надюсь, всякiй безпристрастный наблюдатель), что важнйшимъ тогдашнимъ событiемъ было вступленiе г. Щедрина въ редакцiю ‘Современника’. Съ этимъ вступленiемъ для ‘Современника’ начинался, такъ сказать, новый фазисъ его существованiя, для самагоже г. Щедрина открывалось обширное поприще дятельности. Исторiя литературы, конечно, запишетъ на своихъ страницахъ или скрижаляхъ, что рдко какой нибудь писатель писалъ такъ обильно, какъ г. Щедринъ въ 1863 году, и что этотъ годъ есть плодотворнйшiй глъ его авторскаго поприща.

Дло не шуточное, да такъ на него и смотрли въ то время. Какъ только газеты и объявленiя разнесли радостную всть о вступленiи г. Щедрина въ ‘Современникъ’, на этотъ журналъ обратилось всеобщее вниманiе. Можно сказать, что какъ нкогда на Гоголя, такъ въ ту минуту на г. Щедрина вся Россiя ‘устремила полныя ожиданiя очи’. Вс питали самыя сладкiя надежды, вс ждали чего-то очень хорошаго. Эти ожиданiя засвидтельствованы фактомъ. Когда явилась первая книжка ‘Современника’ и въ ней нашлись не совсмъ складныя разсужденiя нкотораго автора о южныхъ славянахъ, то достопочтенный редакторъ ‘Дня’ былъ изумленъ этимъ явленiемъ какъ неожиданностiю. Онъ почелъ это даже одною случайностiю, чистымъ недосмотромъ, и потому, заявляя въ ‘Дн’ свое неудовольствiе и несогласiе съ вышеупомянутыми нескладными сужденiями, сдлалъ добродушный и наивный вопросъ: чегоже смотритъ въ ‘Современник‘ г. Щедринъ?

Очевидно, существовала въ нкоторыхъ умахъ надежда, что не ‘Современникъ’ будетъ смотрть за г. Щедринымъ, а совершенно наоборотъ, г. Щедринъ будетъ смотрть за ‘Современникомъ’, и отъ такого его смотрнiя предполагалось много хорошаго. Но, какъ извстно, исторiя показала всю тщету подобныхъ надеждъ. Всмъ памятно, какъ редакторъ ‘Дня’ въ весьма скоромъ времени долженъ былъ убдиться, что онъ впалъ на этотъ разъ въ великое легкомыслiе. На его вопросъ ‘Современникъ’ отвчалъ цлою статьею, наполненною насмшками. Съ тхъ поръ почтенный редакторъ уже ничего не спрашивалъ у ‘Современника’ и ничего не ждалъ отъ него. А читая впослдствiи яростныя противъ себя выходки, принадлежавшiя уже перу самаго г. Щедрина, онъ, вроятно, не разъ горько улыбнулся и печально поникъ головою, вспоминая свои розовыя надежды и ихъ быстрое разрушенiе.

И такъ, дло пошло вовсе не такъ, какъ нкоторые ожидали. Но оно все-таки пошло, и даже пошло блистательно. Вс помнятъ, какой это былъ скучный годъ въ петербургской журналистик. Книги и газеты, по прежнему усердно издававшiяся тогда въ центр нашего просвщенiя, просто валились изъ рукъ. Если кто читался изъ петербургскихъ писателей и публицистовъ, такъ именно г. Щедринъ. Два-три печатныхъ листа его регулярно появлялись въ ‘Современник’, напечатанные крупно, подъ вскимъ заглавiемъ: Наша общественная жизнь. Я безъ малйшаго колебанiя приписываю эти фельетоны г. Щедрину, ибо онъ самъ ни мало не думалъ скрываться, да и мудрено былобы ему скрыться при яркихъ особенностяхъ его слога и манеры. Притомъ, когда въ журнальныхъ перебранкахъ заходила рчь о г. Щедрин, ему случалось въ этихъ неподписанныхъ фельетонахъ не рдко откровенно говорить: ‘это я’. И такъ, щедринскiе фельетоны имли въ тотъ достопамятный годъ величайшiй успхъ. И тутъ-то и начинается, такъ сказать, нить завязки романа. Спрашивается, чтже длалъ г. Щедринъ въ ‘Современник’? Очемъ заботился? Чего онъ тамъ смотрлъ?

Началъ онъ съ очевиднымъ намренiемъ проводить нкоторую твердую и опредленную мысль, такую мысль, которая связывала бы воедино вс его отрывочныя замтки и свтилась бы въ каждой изъ его обильныхъ шутокъ. Однимъ словомъ, начало было весьма серiозное, весьма внушающее уваженiе. Первый фельетонъ былъ посвященъ важному общественному явленiю, которое г. Щедринъ называлъ эквилибристикою или балансированiемъ. Явленiе, очевидно, весьма близко интересовало и затрогивало автора. Описавши различные его виды, г. Щедринъ въ конц, какъ слдуетъ, подвелъ общiй итогъ.

‘Такимъ образомъ’, — говорилъ онъ, — ‘современное настроенiе русскаго общества длается яснымъ для читателя. Онъ знаетъ, что съ одной стороны есть мальчишество, что если не безвыгодно рисковать своими капиталами на счетъ благонамренности, то въ тоже время не безполезно принимать въ соображенiе и мальчишество. Въ этой нравственной эквилибристик прiятно и незамтно проходитъ вся жизнь современнаго человка’.

Подведши итогъ, онъ затмъ съ величайшею послдовательностiю ставилъ вопросъ.

‘Посмотримъ’, — говорилъ онъ, — ‘отчего же происходитъ это нравственное распаденiе въ современномъ человк, отчего онъ обязывается балансировать, отчего онъ никуда не можетъ примкнуть съ увренностiю, что тутъ именно сила, что тутъ онъ дома?’

Признаюсь, я былъ заинтересованъ въ высочайшей степени этимъ глубокомысленнымъ теченiемъ идей. Фельетонъ оканчивался заманчивыми словами:

‘Объ этомъ я побесдую съ читателемъ въ слдующiй разъ’.

Совершенно ясно было, что г. Щедринъ задумывалъ нчто великое. Передъ нами выступалъ писатель, обладающiй, очевидно, строгостiю мысли, который знаетъ, чт отложить на слдующiй разъ, который сперва наблюдаетъ явленiе, потомъ ставитъ вопросъ, и, наконецъ, разршаетъ его, который идетъ впередъ постепенно и послдовательно…..

О, мы далеко уйдемъ! думалъ я съ радостiю, и нетерпливо ждалъ слдующихъ фельетоновъ. Увы! Эти надежды были столь же тщетны, какъ и надежда редактора ‘Дня’. Напрасно я внимательно читалъ каждый фельетонъ отъ начала до конца, напрасно я два и три раза перечитывалъ серiозныя мста, всегда отличавшiяся образцовой неудобопонятностiю, я ничего не могъ разобрать, ничего не могъ добиться. У самаго г. Щедрина началась такая эквилибристика мыслей, такое балансированiе сужденiй, какого не было еще и примровъ. Чт же онъ хочетъ сказать? съ досадой восклицалъ я посл каждаго фельетона и оставался въ совершенномъ недоумнiи.

А тмъ не мене шутки г. Щедрина сыпались и сыпались, и часъ отъ часу становились крупне и крупне. Я отказываюсь изобразить его развязность и размашистость, словомъ, всю прелесть этихъ фельетоновъ, ибо увренъ, что для характеристики ихъ требуется непремнно такой слогъ, какъ у самаго г. Щедрина, а никакъ не слабе. Я замчу только просто, что шутки его были не мирнаго свойства, напротивъ, то бывало однаго хватитъ, то другаго цапнетъ. Я помню, напримръ, какъ среди лта г. Щедринъ весьма цензурнымъ образомъ, но совершенно буквально назвалъ однаго писателя подлецомъ, а другаго въ вид прiятнаго контраста, восторженнымъ дуракомъ. Не говорю уже о краткомъ и несвязномъ, но тмъ боле неистовомъ терзанiи нкоторыхъ идей и сюжетовъ, пришедшихся въ ту минуту не по вкусу г. Щедрина.

Но странное дло! Никто въ цлой литератур ничего не отвчалъ г. Щедрину на вс его выходки. Правда, въ самомъ начал, одинъ только издававшiйся журналъ, по имени ‘Время’, сразу заподозрилъ г. Щедрина въ нкоторой коловратности мннiй. Но этотъ пророческiй голосъ, какъ бы предвщавшiй г. Щедрину и ‘Современнику’ ихъ взаимно-связанныя судьбы, раздался въ самомъ начал. Потомъ же никто ничего не говорилъ. Не только редакторъ ‘Дня’ ничего уже не спрашивалъ у ‘Современника’ и ничего не ждалъ отъ него, но и никто другой не откликался на всяческiя искаженiя мысли и всяческiе виды брани. Дло получило какой-то мрачный характеръ. Это всеобщее молчанiе казалось имло не совсмъ лестное значенiе…. Но г. Щедринъ не смущался и шутилъ себ и шутилъ.

Какъ вдругъ (помню живо вс ощущенiя тогдашняго времени), какъ вдругъ я вижу, что у г Щедрина промелькнула идея……. Невозможно описать моего удивленiя и радости. Я просто бросился въ погоню за этой мелькомъ вспыхнувшей идеей, я догналъ ее и изслдовалъ ее, во всей ея нжной слабости и недоконченности, съ величайшимъ тщанiемъ. Это было въ августовской книжк ‘Современника’. Это была небольшая варiацiя на теорiю страстей, положенную въ основанiе универсальной ассоцiацiи, на ту самую теорiю, въ пользу которой въ послдствiи г. Щедрину удалось сказать еще разъ нсколько словъ, — словъ самыхъ серiозныхъ и важныхъ, какiя только нашлись у г. Щедрина.

Варiацiя на эту тему, которую, очевидно, желалъ усвоить себ г. Щедринъ, явилась въ вид повсти подъ заглавiемъ: Какъ кому угодно. Вроятно, привычка къ балансированiю подсказала автору это уклончивое заглавiе. Повсть вышла хорошая, но варiацiя на тему оказалась никуда негодною и не только не какъ кому угодно, а всякому одинаково доказывала несостоятельность главной мысли. Къ удивленiю, никто, кром меня, не обратилъ тогда ни малйшаго вниманiя на эту повсть. Вс молчали по прежнему. Поползновенiе на идею мелькнуло и исчезло, а г. Щедринъ опять сталъ шутить себ да шутить.

‘У меня легкость въ мысляхъ необыкновенная’, говоритъ одно лицо въ гоголевской комедiи. Я всегда вспоминалъ объ этой легкости въ мысляхъ, когда съ обычнымъ моимъ прилежанiемъ слдилъ за теченiемъ рчи г. Щедрина. По прежнему посыпались насмшки направо и налво, по прежнему никто не откликался, никто не думалъ вступаться ни за себя, ни за идею. И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, г. Щедринъ вдругъ, самъ того не замчая, сдлалъ роковой шагъ, который долженъ былъ погубить его.

Самъ того не замчая, — я стою на этомъ. Онъ, очевидно, не предвидлъ ни малйшей опасности, онъ уже вполн свыкся съ своею безнаказанностiю, съ тмъ молчанiемъ, среди котораго раздавалась его размашистая рчь, и потому, когда въ одно веселое утро ему попался на глаза или на мысль романъ ‘Что длать?‘, онъ царапнулъ и этотъ романъ. Царапнулъ онъ его слегка, мимоходомъ, не обращая, очевидно, никакого особеннаго вниманiя на свои слова, однимъ словомъ, въ полномъ разгар ‘легкости въ мысляхъ’.

Пагубное увлеченiе! Г. Щедринъ не замтилъ, что тутъ именно онъ встртился съ предметомъ, который требовалъ съ его стороны всей его логической строгости. Тутъ-то кстати бы было сперва анализировать явленiе, потомъ поставить вопросъ, и потомъ уже ршать его, тутъ именно нужно было сообразить, чт сказать напередъ и чт отложить до слдующаго раза. Но г. Щедринъ въ ту минуту, очевидно, уже давно забылъ логическiе прiемы своего перваго фельетона, онъ уже давно привыкъ обходиться безъ всякихъ прiемовъ и руководиться одною легкостiю въ мысляхъ. И вотъ онъ пишетъ:

‘Когда я вспомню напримръ, что ‘со временемъ’ дти будутъ рождать отцовъ, а яицы будутъ учить курицу, что ‘со временемъ’ зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что ‘со временемъ’ милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разскать человческiе трупы, и въ то же время подплясывать и подпвать’. ‘Ни о чемъ я, Дуня, не тужила’ (ибо ‘со временемъ’, какъ извстно, никакое челов&#1123,ческое дйствiе безъ пнiя и пляски совершаться не будетъ), то спокойствiе окончательно водворяется въ моемъ сердц, и я забочусь только о томъ, чтобы до тхъ поръ совсть моя была чиста’.

Какъ извстно! Несчастный! Откуда это извстно? Это могло быть извстно только изъ одной книги, изъ романа Чт длать?

Этими роковыми словами оканчивается первый перiодъ исторiи, о которой я повствую, и начинается второй ея перiодъ, продолжающiйся съ начала февраля ныншняго года до настоящей минуты. По своему характеру, оба эти перiода весьма различны. Первый можетъ быть названъ перiодомъ мирнаго глумленiя, когда раздавался среди общей тишины одинъ голосъ г. Щедрина, нещадно потшавшагося надо всмъ, чт ему попадало на языкъ. Второй же перiодъ есть перiодъ междоусобной брани, въ которой приняла участiе вся петербургская журналистика, даже ‘Русскiй Инвалидъ’, и въ которой препирательство достигло неслыханныхъ дотол размровъ.

Какъ только были произнесены роковыя слова, противъ г. Щедрина немедленно вооружилось ‘Русское слово’, и онъ тотчасъ могъ убдиться въ своей гибельной неосторожности. До тхъ поръ все ему прощалось, все сходило съ рукъ благополучно. Какое бы имя ни попадалось ему на языкъ, надъ какой-бы идеей онъ ни глумился, никто ничего не говорилъ, какъ будто все это было въ порядк вещей! Но на этотъ разъ шутка не прошла ему даромъ. Въ ‘Русскомъ слов’ потребовали отъ него точнаго отчета въ словахъ и вообще вооружились противъ лукавствующаго ‘Современника’. Г. Писаревъ, извстный своей прямотою и откровенностiю, началъ писать статью за статьею, въ которыхъ разбивалъ и сводилъ съ пьедесталовъ кумиры и кумирчики столь грубо промахнувшагося журнала. Такъ въ стать февральской книжки — Цвты невиннаго юмора былъ развнчанъ г. Щедринъ. Въ стать Мотивы русской драмы уничтожался г. Островскiй. Въ стать Кукольная комедiя съ букетомъ гражданской скорби доказывалась глубокая несостоятельность г. Станицкаго. Наконецъ, въ стать Нершенный вопросъ дошло дло и до г. Антоновича. Умалчиваю о другихъ статьяхъ и другихъ отдлахъ журнала, имвшихъ тоже враждебное настроенiе.

Такимъ образомъ, передъ нами совершалось нчто великое. Дти вооружались противъ отцовъ, одно поколнiе шло на смну другому, толстый журналъ, бывшiй передовымъ, оказался отсталымъ, и на его мсто становился другой толстый журналъ, успвшiй уйти дале по пути прогресса. Вотъ какое событiе ознаменовалъ собою текущiй годъ въ исторiи нашей словесности.

Ну, а чт же длалъ ‘Современникъ’? Какiя усилiя онъ употреблялъ, чтобы оставить за собою мсто, отбиваемое у него ‘Русскимъ Словомъ’? Странное и непонятное дло! Отдаленное потомство, конечно, съ недоумнiемъ будетъ разбирать образъ дйствiй ‘Современника’ въ столь важную для этого журнала минуту. Чт длалъ ‘Современникъ’ въ 1864 году? спроситъ отдаленное потомство. Сражался съ ‘Эпохой’, отвтятъ ему достоврные памятники настоящаго времени.

Какъ же это случилось? Разскажу по порядку. Посл своего промаха, г. Щедринъ сдлалъ еще въ ‘Современник’ два подвига, бывшiе, такъ сказать, его лебединою пснью въ этомъ журнал. Именно — обругалъ дятелей ‘Русскаго Слова’ вислоухими и юродствующими, и написалъ ‘Стрижей’. Первое не имло особыхъ послдствiй, но второе имло весьма важныя. Именно ‘Эпоха’ увлеклась дурнымъ примромъ, который представляли ‘Стрижи’, и помстила у себя статью подъ заглавiемъ ‘Г. Щедродаровъ или расколъ въ нигилистахъ’*). Статья эта, подобно Стрижамъ, представляетъ фантазiю изъ литературнаго мiра, родъ произведенiй, въ которыхъ литературныя отношенiя изображаются въ лицахъ, въ вид сценъ между различными литераторами. Подобно ‘Стрижамъ’, статья была каррикатурою. Подобно ‘Стрижамъ’, она заключала въ себ намеки на чисто-личныя отношенiя. Подобно ‘Стрижамъ’, она заходила дальше всмъ извстнаго и публично заявленнаго. Разница между двумя статьями, если и была, то разв въ томъ, что въ ‘Г. Щедродаров’ литературный интересъ имлъ боле главную и существенную роль, чмъ въ ‘Стрижахъ’. Тмъ не мене, повторяю ‘Эпоха’ поступила неосторожно, желая воздать око за око и зубъ за зубъ. По своему обыкновенiю, она внесла въ это шуточное дло слишкомъ много серiозности и правдивости, — и ударъ вышелъ несравненно больне, чмъ она предполагала. Ударъ вышелъ такой больной, такой больной, что ‘Современникъ’ раздражился до высочайшей степени. Все кругомъ его явилось въ его глазахъ въ самомъ мрачномъ свт*), ему вдругъ почудилось, что онъ окруженъ литературною швалью и литературными ракалiями, и до того сильно было это впечатлнiе, что онъ въ отчаянiи ршился самъ сдлаться литературной швалью и литературной ракалiею, какъ о томъ гласитъ слдующее его заявленiе:

‘Вообще ‘Современникъ’ принялъ за правило руководствоваться въ полемик извстною въ уголовномъ прав системою возмездiя — око за око, зубъ за зубъ, т. е. наказывать всякую литературную ракалiю тмъ же оружiемъ, которымъ она сама согршаетъ. Доказывать какой нибудь ракалiи, что ея прiемы не хороши, не деликатны, — дло трудное, доказательствами ее не проймешь, а гораздо лучше каждую ракалiю заставить на ея же собственной спин почувствовать прелесть ея полемическихъ прiемовъ, можетъ быть и опомнится и на будущее время исправится’.

Тутъ дло ясное, ‘Современникъ’ почувствовалъ на своей спин такую прелесть, что самъ ршился быть прелестнымъ. Ну и нельзя сказать, чтобы ему не удалось его старанiе.

Онъ написалъ пять статей противъ ‘Эпохи’, дв въ iюл и по одной въ август, сентябр и октябр. Статьи эти правильнымъ образомъ раздляются на два разряда, три первыя — ругательныя, и дв послднiя — оправдательныя. Я читалъ ругательныя, но оправдательныхъ до сихъ поръ не усплъ прочесть за недосугомъ, шутка ли — сто страницъ! Врные люди говорили мн, однако же, что въ нихъ ‘Современникъ’ изъявляетъ сильнйшее притязанiе на благонравiе и хорошее поведенiе, что онъ всячески доказываетъ, будто бы прелесть его полемическихъ прiемовъ ‘Эпохи’. Какая невозможная тема! Я не читалъ, но увренъ, что и ее и на сотн страницъ не докажешь. Какъ! ‘Современникъ’, тотъ ‘Современникъ’, изъ котораго можно было набрать цлые букеты ругательствъ, въ которомъ, какъ въ цвтущемъ саду брани, можно бы было безъ конца плесть изъ ругательствъ внки, гирлянды и т. д., тотъ самый ‘Современникъ’ претендуетъ на скромность! Но вдь это значитъ отказаться отъ самаго себя, стыдиться одного изъ неизмнныхъ своихъ качествъ. Чт ‘Эпоха’, помилуйте! За ‘Эпохой’ до сихъ поръ нтъ еще ни одного браннаго слова *), а въ ‘Современник’ имъ и счету нтъ.

Сошлюсь на кого хотите, напримръ, хоть на фельетониста ‘Русскаго Инвалида’. Кто знаетъ фельетониста ‘Русскаго Инвалида’? Никто не знаетъ фельетониста ‘Русскаго Инвалида’. Между тмъ это фельетонистъ замчательный. Онъ очень любитъ популярныя книжки по естественнымъ наукамъ, нсколько вооруженъ противъ Гегеля и не питаетъ никакой вражды къ ‘Современнику’. Сперва онъ осудилъ ‘Эпоху’ за г. Щедродарова и совтовалъ ей даже положить оружiе передъ остроумiемъ ‘Современника’. Но когда ‘Современникъ’ ршился уподобиться въ ярости своимъ врагамъ, то въ ‘Русскомъ Инвалид’, газет военной, политической, ученой и литературной, было сказано, что онъ далеко превзошелъ своихъ противниковъ. Очевидно, ‘Современникъ’ вообразилъ себ своихъ враговъ въ слишкомъ дурномъ вид, и потому самъ принялъ такой дурной видъ, какого еще никто не имлъ въ литератур.

Вотъ, достолюбезный читатель, краткое и безпристрастное повствованiе о всхъ сихъ длахъ и событiяхъ. Я обязанъ былъ сдлать его, но, признаюсь, не разъ перо выпадало изъ рукъ моихъ. Чт же все это значитъ? Какой смыслъ во всей этой кутерьм? А вотъ попробуйте, доищитесь. Чт сказалъ или хотлъ сказать г. Щедринъ впродолженiе года? Зачмъ онъ напалъ на романъ ‘Чт длать?’ Какая разница между ‘Современникомъ’ и ‘Русскимъ Словомъ’? какой смыслъ въ трехъ ругательныхъ и въ двухъ оправдательныхъ статьяхъ противъ ‘Эпохи’?

На эти вопросы нтъ отвта, и такую ихъ безотвтность я и желалъ занести въ сiи замтки, какъ фактъ весьма многознаменательный. Онъ прекрасно характеризуетъ то стоячее (какъ стоячая вода) положенiе петербургской журналистики, въ которомъ она находится въ послднiе два года. Обнаружилось внутреннее броженiе, не имющее никакой цли и свидтельствующее объ отсутствiи настоящей дятельности, настоящихъ интересовъ. ‘Эпоха’ первая замтила все ничтожество и пустоту дла, и понятно, что на нее такъ разсердились. Какъ она могла сказать, въ самомъ дл, что мы тутъ ничего не длаемъ, что мы только толчемъ воду, да еще въ добавокъ путаемся и перебраниваемся съ своими же, сами не зная за чт и для чего? Какъ въ насъ, въ такихъ серiозныхъ людяхъ, она могла заподозрить столько легкомыслiя? Какъ она смла отдать предпочтенiе московской журналистик передъ петербургскою? ‘Эпоха’ тмъ ненавистне, что она своя, петербургская, окруженная всми нашими влiянiями, посвященная во вс наши прелести. ‘Эпоха’ тмъ ненавистне, что, не сходясь съ нами, она, однако же, вовсе не думаетъ говорить за одно съ московскими изданiями, у нея не т прiемы, не тотъ языкъ, иныя цли, иной кругъ уважаемыхъ предметовъ. Все это дерзко, странно, непонятно, не досказано, но тмъ хуже, тмъ хуже!

_____

Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди.

Пограничная черта между людьми и животными все больше и больше сглаживается, не въ дйствительности, сохрани Боже! нтъ, въ дйствительности люди по прежнему, кажется, остаются людьми, а животныя — животными, но пограничная черта между ними сглаживается въ умахъ нкоторыхъ мыслителей. Къ числу ихъ принадлежитъ, напримръ, Вундтъ, одинъ изъ новыхъ нмецкихъ писателей. Въ ‘Заграничномъ Встник’, въ iюньской книжк, переведена изъ него статья: Обычаи и государства животныхъ. Уже одно заглавiе чего стоитъ! Прежде бывало такiя статьи надписывались: нравы и образъ жизни, причемъ нравы (moeurs) разумлись въ особенномъ, спецiально животномъ смысл. А теперь у животныхъ являются уже — обычаи и даже государства! Но можетъ быть, скажетъ читатель, эти слова употребляются только иносказательно, подобно тому, какъ матка пчелъ называется царицей? Ничуть не бывало, Вундтъ употребляетъ ихъ совершенно въ буквальномъ смысл. Съ самаго же начала онъ прямо говоритъ: семейная, даже государственная жизнь существуетъ также у большаго числа животныхъ.

Поговоримъ сперва о семейной жизни. Вундтъ увряетъ, что у птицъ и у млекопитающихъ семейная жизнь представляется почти правиломъ, что потребность семейной жизни вообще гораздо сильне въ естественномъ состоянiи животныхъ. Чт это за семейная жизнь? Ужели то самое, чт въ человческомъ мiр? Вундтъ, очевидно, не длаетъ никакого различiя. Между тмъ, читатель согласится, что найти различiе было бы прелюбопытно. Мн показалось замчательною въ этомъ отношенiи одна черта, которую Вундтъ упоминаетъ мимоходомъ. Именно о птицахъ онъ говоритъ:

‘Когда птица оперилась, она выходитъ изъ семейнаго союза, и скоро родители и дти не знаютъ боле другъ друга‘.

Такъ вотъ какого рода этотъ семейный союзъ! Люди могутъ нсколько утшиться. Они не только постоянно знаютъ своихъ родителей, но бываютъ случаи, что даже они любятъ своего отца и свою мать до послдней минуты своей жизни, притомъ не только когда они остаются живы, но любятъ даже покойниковъ и поминаютъ ихъ. Не всегда это бываетъ, бываетъ въ жизни разное, бываетъ даже такъ, какъ у птицъ, что родители и дти расходятся и не знаютъ другъ друга. Но изъ этого можно вывести только то заключенiе, что человческое семейство можетъ понижаться до того, чт Вундтъ называетъ семействомъ животныхъ, а никакъ не то, что животныя имютъ семейство въ человческомъ смысл. И вообще, можно сказать о человк, что доходить до животнаго онъ весьма способенъ и нердко пользуется этою способностiю. Только едва ли изъ этого факта слдуетъ для животныхъ какое нибудь особое преимущество, едва ли на немъ могутъ они основывать притязанiе на равенство съ человкомъ.

Вундтъ очень много толкуетъ также о брак у животныхъ, о многоженств, одноженств и т. д. Это женство у животныхъ напоминало мн одного профессора зоологiи, который употреблялъ выраженiя: собачья женщина, лошадиная женщина и, наконецъ, человческая женщина. Но этотъ профессоръ былъ нмецъ и очень дурно владлъ русскимъ языкомъ. Въ настоящемъ же случа приходится, кажется, сказать, что Вундтъ дурно владетъ вообще человческимъ языкомъ, однимъ этимъ можно объяснить странность его рчей. Одинъ изъ его параграфовъ начинается, напримръ, такъ:

‘Мы представили убдительные примры тому, что заключенiе брака у животныхъ основано’…

Ну можно ли такъ говорить, зная смыслъ человческихъ словъ? Заключенiе брака! Какимъ образомъ у животныхъ можетъ быть то, чт на человческомъ язык называется заключенiемъ брака? Заключенiе брака иметъ, напримръ, необходимую юридическую сторону, содржитъ въ себ признанiе за лицами извстныхъ правъ и принятiе ими извстныхъ обязательствъ. Разв Вундтъ нашелъ что нибудь подобное у животныхъ? Нтъ, онъ, очевидно, даетъ только человческимъ словамъ животный смыслъ.

Наблюдатели природы замтили, что животныя, когда приходятъ въ столкновенiе съ людьми, смотрятъ на нихъ, какъ на такихъ же животныхъ. Оно понятно. Для того, чтобы понимать людей какъ людей, нужно вдь никакъ не меньше, какъ человческiй смыслъ. Чтобы понимать человческiй языкъ, нужно мыслить по человчески. Поэтому, мыслители, подобные Вундту, очевидно, обходятся съ человческимъ языкомъ, какъ обошлись бы животныя, т. е. не видятъ въ немъ ничего, кром смысла явленiй животной жизни.

Я не буду здсь останавливаться на томъ, чт Вундтъ говоритъ о дружб животныхъ, о существованiи у нихъ нкотораго рода нравственнаго чувства и т. п. Перейдемъ прямо къ государству.

‘Пчелиное государство иметъ какъ будто историческое существованiе, и такъ какъ пчелы, безъ сомннiя, не совсмъ лишены средствъ сообщенiя другъ другу понятiй, то’…

Довольно и этого! Стоитъ только допустить, что пчелы не лишены средствъ сообщенiя другъ другу понятiй, — то, разумется, мы уйдемъ такъ далеко, что насъ и не догонишь. А прелюбопытная вещь эти пчелиныя понятiя! Ужь не толкуютъ ли пчелы между собою въ часы досуга объ историческомъ развитiи государственнаго начала, подобно тому, какъ, напримръ, трактуется объ этомъ дл въ Исторiи Россiи г. Соловьева?

Но вотъ мсто, которое способно нсколько отрезвить насъ, если мы очень замечтаемся. Дло идетъ о государств у перелетныхъ птицъ.

‘У бльшей части этихъ животныхъ, рядомъ съ семейною жизнью, имющею обыкновенно преобладающее значенiе, существуетъ еще извстнаго рода государственная организацiя, которая, конечно, весьма груба и часто ограничивается лишь одною цлью, съ выполненiемъ которой прекращается и государственная связь‘.

Хороша, однако же, эта государственная организацiя и государственная связь! Въ этомъ смысл можно, пожалуй, назвать государствомъ веселую компанiю, которая собралась гд нибудь пообдать, попить или потанцовать. Когда члены компанiи выполнятъ свою цль, пообдаютъ или натанцуются, они расходятся, это и значитъ, что между ними прекращается государственная связь.

Серiозно — человческiя общества имютъ множество степеней, на самыхъ низшихъ степеняхъ они могутъ равняться съ тми обществами, какiя есть у животныхъ. Люди могутъ соединяться между собою по животнымъ побужденiямъ и надобностямъ. Изъ этого не слдуетъ, однако же, что, наоборотъ, животныя могутъ образовать общества по побужденiямъ человческимъ.

Вообще вс рчи о животныхъ, подобныя рчамъ Вундта, представляютъ грубйшiй антропоморфизмъ, перенесенiе человческихъ понятiй на мiръ не- человческiй. Это все равно, что принимать громъ за грохотъ колесницы, втеръ за дыханiе чьихъ-то устъ, и т. п. Въ научномъ отношенiи подобные прiемы представляютъ верхъ нелпости, прямое противорчiе истинно научному духу. Прежде всего — они чужды пониманiя даже самой задачи, которая здсь предстоитъ изслдователю. Требуется, напримръ, объяснить образъ жизни пчелъ. Разумется, если я воображу себ здсь государство, то мн и объяснять нечего. Одна пчела распоряжается другими, а другiя ее слушаютъ — вотъ и объясненiе всего порядка. Но въ томъ-то и дло, что тутъ никто не распоряжается и никто не повинуется, а, однако же, выходитъ порядокъ. Вундтъ увряетъ даже, что у пчелъ есть понятiя и что они сообщаютъ ихъ другъ другу. Если бы такъ, то долго ли объяснить все, чт угодно. Между тмъ, въ дйствительности, конечно, нтъ ни сообщенiя понятiй, ни самихъ понятiй. Все идетъ какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ, который и нужно объяснить. Нужно отъ человческой жизни спуститься очень низко, нужно сойти на степень весьма слабыхъ проявленiй животной жизни, ея простйшихъ, зачаточныхъ формъ, — тогда только можно будетъ понять какъ и чт длается у пчелъ.

Дло страшно трудное, для котораго пока нтъ никакихъ и приготовленiй.

_____

Александръ Дюма о прогресс.

Въ 284 N Голоса есть выдержки изъ статьи Александра Дюма о франко-итальянской конвенцiи 15 сентября. Въ словахъ знаменитаго романиста обнаруживается такое удивительное настроенiе мыслей, что на него стоитъ обратить вниманiе. По его мннiю, главное лицо, отъ котораго все зависитъ въ политическихъ длахъ, есть никто другой, какъ самъ прогрессъ. по вол прогресса все длается, и безъ его соизволенiя ничего нельзя сдлать. Такъ какъ все находится подъ управленiемъ такого желаннаго владыки, то отсюда вытекаетъ замчательно-розовый и спокойный взглядъ на вещи.

‘Къ несчастiю’, — пишетъ Александръ Дюма, — ‘люди, совершающiе перевороты, обыкновенно думаютъ, что имъ же предстоитъ упроченiе новаго порядка вещей. Они пугаются мысли, что другимъ выпадетъ на долю собирать плоды ихъ трудовъ, стараются удержать въ своихъ рукахъ власть, и не могутъ понять, что человкъ работаетъ не для себя, а для будущности, и что плоды съ дерева собираются не тою рукою, которая садитъ его. Вотъ почему они изумляются, увидвъ позади себя того безоружнаго титана, котораго зовутъ прогрессомъ и который ведетъ людей черезъ вс волненiя, революцiи и даже реакцiи къ истинной цли, назначенной челов 23,честву провиднiемъ. Онъ устраняетъ виновниковъ переворота, которые своей дикой энергiей могли бы отнять у новаго порядка вещей его популярность, онъ овладваетъ переворотомъ и заставляетъ его, иногда насильно, длать шагъ назадъ. Онъ устанавливаетъ переворотъ на той точк, гд большинство его приверженцевъ можетъ, не колеблясь, соединиться вокругъ него. Тогда люди дйствiя съ отчаянiемъ воздваютъ руки къ небу и кричатъ, что все потеряно. Да, все потеряно для нихъ, но за то все выиграно для страны’.

При увренности, что насъ ведетъ самъ прогрессъ, разумется, отчаянiе ни въ какомъ случа не позволительно, и ни въ какомъ случа ничего не потеряно.

‘Да’, — пишетъ дале Александръ Дюма, — ‘я понимаю, что виновники римской революцiи, гг. Марини, Саффи, Стербини, съ прискорбiемъ видли, какъ власть ускользнула изъ ихъ рукъ и лишила ихъ славы окончить начатое ими дло. Но, по нашему мннiю, здсь-то и виднъ прогрессъ. Если бы Пiй IX, изгнанный изъ Рима, не возвратился туда, то въ глазахъ всей католической Европы онъ былъ бы мученикомъ, насильно свергнутымъ съ папскаго престола подобно Пiю VI. Его доблестныя начинанiя при вступленiи на престолъ были бы зачтены ему, какъ права на соотвтствующiя реформы, для осуществленiя которыхъ ему не дали времени, онъ былъ бы агнцемъ, закланнымъ на жертвенник революцiи!’

Но этого не было. Папа не украсился ролью жертвы и мученика и усплъ скомпрометировать себя послдующими дйствiями. И такъ, все было къ лучшему! Все будетъ къ лучшему и впередъ, увряетъ Александръ Дюма, и все оттого, что дломъ заправляетъ прогрессъ.

‘Предположите, что римлянамъ окончательно надостъ папская власть и они захотятъ, во чт бы то ни стало, сдлаться свободными. Римляне, сдлавшись свободными, какъ мы стали свободны посл 1830 и посл 1848 годовъ, подадутъ голосъ за присоединенiе Рима къ Италiи, а Италiя подастъ голосъ за перенесенiе столицы въ Римъ. Кмъ все это будетъ сдлано? Прогрессомъ‘.

Но можно-ли наврное думать, что эти веселыя предположенiя сбудутся? Дюма предвидлъ это возраженiе и говоритъ:

‘Если, напротивъ, римляне не возмутятся противъ армiи наемниковъ, которую Пiй IX или его преемникъ соберутъ вокругъ Ватикана, то это будетъ значить, что римскiй народъ доволенъ, что его политическое воспитанiе еще не кончено, что онъ недостоинъ стоять во глав новаго итальянскаго королевства’.

Что же нужно длать при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?

‘Въ такомъ случа нужно будетъ ждать, пока пробьетъ часъ прогресса‘.

Дйствительно, подъ управленiемъ прогресса, этого безоружнаго титана, ничего больше не останется какъ ждать. Онъ все сдлаетъ, безъ него ничего не подлаешь. Въ этомъ смысл Александръ Дюма заключаетъ свою статью предсказанiемъ относительно партiи дйствiя.

‘Партiя дйствiя’, — говоритъ онъ, — ‘при каждомъ паденiи министерства думаетъ, что она приближается къ власти, которая, однакожъ, чт бы эта партiя не длала, не достанется ей въ руки до тхъ поръ, пока настанетъ день, въ который прогрессъ скажетъ: ‘Теперь ваша очередь!»

Вотъ мннiя Александра Дюма, о которыхъ газета ‘Голосъ’ говоритъ, что они не лишены занимательности и что во всякомъ случа нельзя имъ отказать въ оригинальности. Они дйствительно очень занимательны, именно какъ чрезвычайно наивное и голое выраженiе ходячихъ мннiй о прогресс. Чего не ждутъ отъ прогресса! Какихъ надеждъ на него не возлагаютъ! Притомъ, многiе совершенно свыклись съ тою мыслью, что прогрессъ идетъ самъ собою, какъ будто онъ въ самомъ дл, какое-то живое существо, заправляющее длами людей.

Отсюда цлый рядъ заблужденiй. Все новое считается прекраснымъ, все старое считается никуда негоднымъ, отжившимъ. Послдняя книжка признается умне всхъ, которыя были до нея. Всякое движенiе, какое бы ни обнаружилось, считается движенiемъ впередъ, всякая перемна есть перемна къ лучшему.

_____

Кто виноватъ?

Актеръ П. В. Васильевъ, какъ уже извстно читателямъ ‘Эпохи’, получилъ отставку. Каковы бы ни были причины, по которымъ это случилось, для почитателей его удивительнаго таланта его удаленiе со сцены есть фактъ весьма прискорбный. А этихъ почитателей, какъ намъ достоврно извстно, весьма много въ Петербург, къ этимъ почитателямъ, какъ намъ совершенно извстно, принадлежатъ самые лучшiе поклонники сценическаго искусства, самые ревностные его любители, цнители и судьи.

И чт же? Печальный случай подаетъ нкоторымъ поводъ оскорблять и Васильева, какъ актера, и его почитателей за ихъ любовь къ его таланту! Въ ‘Русскомъ Инвалид’, газет, имющей у себя цлый полкъ фельетонистовъ, но, какъ всмъ извстно, отличающейся хорошими передовыми статьями и никуда негодными фельетонами, мы нашли (N 265) въ фельетон, подписанномъ буквою W, весьма горячую и нескладную выходку противъ Васильева и его почитателей. Приводимъ ее вполн, съ необходимыми примчанiями.

Г. Васильевъ 2-й окончательно оставилъ нашу сцену и на его мсто будетъ ангажированъ, какъ мы слышали, одинъ даровитый провинцiальный комикъ (прiятное извстiе! Намъ, очевидно, хотятъ замнить Васильева. Это такъ легко!). Мннiе наше о покидающемъ насъ артист мы уже высказали и потому, казалось бы, возвращаться къ этому предмету боле не зачмъ (сошелъ со сцены, такъ и не зачмъ говорить? какое уваженiе къ артистамъ вообще! Но не вс же такъ смотрятъ. О Васильев долго еще будетъ говорить въ Петербург, и не видя его на сцен), но такъ какъ нкоторые изъ слишкомъ ревностныхъ друзей г. Васильева (что за намекъ? Почему друзей Васильева, а не друзей его таланта, почитателей его искусства? Не хочетъ ли уже сказать г. фельетонистъ, что Васильевъ имлъ только личныхъ друзей, а почитателей имть не могъ?) старались посять въ публик слухъ, что актеръ этотъ сдлался жертвою какой-то интриги и недоброжелательства (откуда это? Здсь нужны бы положительныя свднiя, дло идетъ о лиц, обозначенномъ всми буквами его имени. Что за бесцеремонность!), то мы, по долгу справедливости, считаемъ не лишнимъ объявить (кто?), на основанiи самыхъ достоврныхъ свднiй (откуда?), что дирекцiя сдлала все отъ нея зависвшее, для того, чтобы удержать г. Васильева, но что онъ, по соображенiямъ лично до него касающимся, призналъ за нужное оставить службу и ухать изъ Петербурга. (И такъ, г. Васильеву по личнымъ соображенiямъ захотлось оставить службу и ухать изъ Петербурга? Какой, однако, смлый г. фельетонистъ! Онъ говоритъ не только за дирекцiю, что еще понятно но и за самаго г. Васильева! Онъ знаетъ его личныя соображенiя! На это мы могли бы объявить, на основанiи самыхъ достоврныхъ свднiй, что у г. Васильева никакихъ личныхъ соображенiй оставлять службу и узжать изъ Петербурга не было, но мы лучше ничего не будемъ объявлять, а станемъ разбирать то, чт длается и говорится публично). Такимъ образомъ, винить дирекцiю въ настоящемъ случа было бы крайне несправедливо и неразсудительно. (Положимъ, такъ, вамъ видно лучше знать!). Но друзья, о которыхъ съ горечью отозвался нкогда Пушкинъ (какъ кстати!), до того увлекаются своимъ фанатизмомъ (т. е. любовью къ сцен и къ таланту актера? Объ этомъ-то и говорилъ Пушкинъ?), что стараются выместить свою досаду (досаду! Глубокое огорченiе отъ потери удивительнаго артиста — досада!) на комъ бы то ни было, не разбирая: кто правъ, кто виноватъ (а вотъ посмотримъ!). Вотъ почему, не довольствуясь газетными статьями (это все друзья-то писали?), въ которыхъ г. Васильевъ выставляется актеромъ совершенно незамнимымъ (по мннiю г. фельетониста, очевидно, замнить однаго артиста другимъ ничего не стоитъ, они у него точно пшки или простые солдаты, которыхъ можно поставить одного вмсто другаго. Каково уваженiе къ художественнымъ талантамъ! Да если бы у г. Васильева была даже сотая доля его настоящаго таланта, то и тогда нужно было бы подумать и подумать — кмъ-бы его замнить. Замнить! точно старыя колоши новыми! Г. фельетонистъ не догадывается, что всякiй истинный талантъ незамнимъ, и ему кажется дерзостiю такая въ сущности скромная похвала!), ярые приверженцы этаго артиста (какiе такiе приверженцы? Подкупалъ онъ ихъ, что ли? Или, можетъ быть, его родня?) устроили, нсколько времени тому назадъ, скандалъ въ театр противъ г. Бурдина за то, что тотъ игралъ одну изъ ролей г. Васильева (ну вотъ и причина! Кому же прiятно видть въ любимой роли плохаго актера, вмсто хорошаго? Положимъ, шиканье дурно, но причина его ясна), — роль Любима Торцова, которая, однако, постоянно входила въ его репертуаръ (ну чт за оговорка! Репертуаръ вдь назначаетъ не публика! Вотъ если бы можно было сказать: роль, которую, однако, г. Бурдинъ постоянно игралъ также хорошо, или даже лучше г. Васильева, — тогда другое дло, оговорка бы вышла хорошая. Да сказать-то этого или даже намекнуть на это ужь никакъ нельзя). Скандалъ былъ подготовленъ по образцу московскаго (не знаю о чемъ рчь): г. Бурдинъ точно также получилъ передъ спектаклемъ безъимянную записку, наполненную нелпыми угрозами (въ записк виноватъ тотъ, кто ее писалъ, а не публика), а когда онъ вышелъ на сцену, то былъ встрченъ громкимъ шиканьемъ и криками: ‘Васильева! Васильева!’ (Ну что тутъ необъяснимаго? Публика или ожидала увидть Васильева, или же знала, что она его больше не увидитъ, и видъ г. Бурдина напомнилъ ей это печальное обстоятельство. Понятно, почему кричали: ‘Васильева!‘, Осудитъ за это кричавшихъ, значитъ осудитъ ихъ за самое естественное выраженiе любви къ артисту. А что значило шиканье? Въ обыкновенныхъ случаяхъ шиканье означаетъ желанiе публики заставить молчать актера, слдовательно — прямое осужденiе. Здсь же оно и этого не значило, оно значило только: мы предпочитаемъ Васильева Бурдину, мы хотли бы лучше слушать Васильева, чмъ Бурдина. Шиканье г. Бурдину въ такомъ смысл — всего мене обидно. Г. фельетонистъ, очевидно, хочетъ сказать, что какiе-то друзья г. Васильева считали г. Бурдина виноватымъ, и что они одни шикали ему, какъ будто за то, что онъ выжилъ г. Васильева изъ театра. Но неужели только такъ и можно объяснить дло? Будто ужь и просто пожалть объ Васильев было невозможно? Будто бы такъ-таки въ цлой публик не нашлось ни однаго человка, который просто предпочелъ г. Васильева г. Бурдину? Ну не обидно ли и г. Васильеву, и всякому его почитателю читать такiя вещи?). Но такъ какъ нарушителей порядка (какой оффицiальный слогъ! Точно въ театр порядокъ первое дло!) было весьма не много, то спокойствiе было тотчасъ возстановлено (спокойствiе — въ театр! Ужь не сонъ ли?), а г. Бурдинъ воспользовался первымъ благопрiятнымъ случаемъ для того, чтобы, не выходя изъ своей роли, дать понять публик, что онъ во всемъ этомъ дл ни душою, ни тломъ не виноватъ: тогда ему начали аплодировать (вотъ эти аплодировавшiе, очевидно, любящiе постороннiе намеки въ игр, достойны нкотораго осужденiя съ точки зрнiя искусства), и онъ доигралъ свою роль безъ всякой помхи (т. е. въ совершенномъ порядк и при полномъ спокойствiи?).

Посл такого утшительнаго исхода этого скандала, подобныя дикiя выходки мнимыхъ любителей искусства (и такъ, почитатели Васильева — только мнимые любители искусства — хорошо!), безъ сомннiя, уже боле не повторятся (?). Нельзя не порадоваться тому, что у насъ заглушили ихъ, такъ сказать, въ зародыш (о чемъ это такая сильная радость?): если дать волю охотникамъ до скандаловъ, то безъ нихъ не обойдется положительно ни одинъ спектакль (какъ будто каждый спектакль публика будетъ вспоминать утрату такого артиста, какъ Васильевъ!), уже по той причин, что нтъ на свт актера, который бы нравился ршительно всмъ. (Ну такъ чтожъ изъ этого? Молчать что-ли всмъ?). У насъ напримръ, г. Самойловъ давно уже признанъ первымъ актеромъ, а между тмъ и у него есть недоброжелатели, не говоря уже о завистникахъ, имя которымъ — легiонъ. (Это правда, но опять таки — чт же тутъ длать? Бываетъ вдь еще хуже, бываетъ, что человкъ не то что признанъ первымъ актеромъ, на самомъ дл первый актеръ въ город, и, однако же, его не признаютъ первымъ, его считаютъ только пшкою, которую всегда можно замнить другою пшкою, противъ него пишутъ обидныя статьи, вотъ чт бываетъ! А что же длать? Какое средство противъ плохихъ фельетонистовъ? Запретить книгопечатанiе, что ли?). И такъ, если актеръ — существо и безъ того уже беззащитное (а именно?), зависящее отъ каприза публики, а нердко и критики (отчего-же отъ каприза? Что касается до публики и критики, то актеръ зависитъ не отъ каприза, а отъ ихъ вкуса, — отъ того, насколько они понимаютъ и любятъ искусство, и больше не отъ чего), будетъ поставленъ въ такое положенiе, что враги безнаказанно станутъ оскорблять его въ виду всей публики (какiе враги? Разв одни враги могутъ шикать актеру? Разв не можетъ ему шикать сама публика, не питая къ нему никакой личной вражды, а только за плохую игру? Вотъ вдь о чемъ слдуетъ говорить), то театръ придется, наконецъ, закрыть (съ бездарными актерами?), потому что дятели его, не будучи ограждены противъ злаго умысла (въ шиканьи можетъ выражаться только неудовольствiе на дурную игру, или дурную пiесу), предпочтутъ заняться дломъ боле благороднымъ и, вмсто того, чтобы посвящать себя искусству и приносить ему тяжелыя жертвы (а талантъ? про него весьма многознаменательно умалчиваетъ авторъ. Между тмъ, безъ таланта, сколько ни посвящай себя искусству и какiя жертвы не приноси, все-таки будешь актеромъ нисего незаслуживающимъ…), начнутъ шить сапоги или кроить панталоны (и прекрасно!), такъ какъ дло это, по крайней мр, безопасное и, тотъ, кто исполняетъ его дурно, рискуетъ только тмъ, что лишится заказовъ’…

Въ послднихъ своихъ строкахъ авторъ замчательно близко подходитъ къ истин, хотя самъ, очевидно, считаетъ ихъ сильнйшимъ аргументомъ въ свою пользу. Въ самомъ дл, не лучше ли плохимъ актерамъ шить сапоги или кроить панталоны, чмъ браться за такое трудное и опасное дло, какъ лицедйство? Чт касается до его опасности, то мы, признаемся, очень бы желали, чтобы она не только не уменьшилась, а, напротивъ того, во сто разъ увеличилась. Чмъ ревностне будетъ слдить за театромъ публика, чмъ больше у нея будетъ любви и вкуса къ этому длу, тмъ опасне будетъ плохимъ актерамъ, и тмъ лучше, разумется, хорошимъ. А то иногда случается совершенно наоборотъ: хорошимъ худо, а плохимъ безопасно, даже гораздо безопасне, чмъ если бы они шили сапоги или кроили брюки.

Читатель замтитъ, что я не касался фактовъ, я не былъ на представленiи, о которомъ идетъ рчь, и вообще не берусь излагать всего дла, по которому мы лишились Васильева, такъ какъ едва ли можно изложить это дло вполн ясно для читателей.

Но фельетонъ, который я привелъ, мн кажется, ясенъ самъ собою, краснорчиво говоритъ самъ противъ себя. Публика лишилась любимаго актера, а ‘Русскiй Инвалидъ’ ее обвиняетъ — зачмъ она сердится, зачмъ не довольствуется тми актерами, которые остаются. Ея любовь къ артисту называютъ фанатизмомъ, дружескимъ пристрастiемъ, капризомъ.

Мы сами, пожалуй, не станемъ стоять за шиканье, но если оно уже случилось, то объяснять его непремнно низкими причинами, злымъ умысломъ, врагами — очень странно.

_____

*) Статья . М. Достоевскаго. Поздн. примч.

*) Прошу заране извиненiя у читателей за фразеологiю, она не наша, а ‘современническая’ и удержана мною ради лтописной точности.

*) По недостаточному знакомству съ русской литературой нкоторые органы несправедливо приписываютъ ‘Эпох’ выраженiе Дуракова плшь. Честь изобртенiя этого выраженiя принадлежитъ г. Щедрину, употребившему его въ первомъ же фельетон 1863 г. Оно должно было изображать нкоторую мстность или положенiе, и въ такомъ смысл употреблено въ знаменитомъ ‘Сказанiи о Дураковой плши’, ‘Современникъ’ же, какъ извстно, назвалъ имъ доктора. За чт?

‘Эпоха’, 1865

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1865/zaletop.htm

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

ЯНВАРЬ

_____

Нчто о молчанiи.

Одинъ мой знакомый, по временамъ заглядывающiй въ ‘Голосъ’, недавно сказалъ мн, не безъ нкотораго вида добраго совта, что иногда всего лучше молчать. Молчанiе, какъ извстно всякому читателю, не только нердкость, а весьма распространенное явленiе, и причину его во множеств случаевъ составляютъ именно т выгоды молчанiя, которыя разумлъ мой знакомый.

Помалчивать весьма выгодно во-первыхъ для сохраненiя о себ хорошаго мннiя. Кто спитъ, тотъ не гршитъ, такъ и тотъ, кто молчитъ, не говоритъ глупостей, и слдовательно постоянно сохранять за собою притязанiе на самое тонкое и проницательное пониманiе вещей и даже на самыя благородныя и прекрасныя сердечныя качества.

Такой резонъ, положимъ, годится только для тхъ, кому нечего сказать, кто подвергается опасности попасть въ просакъ и потому лучше сдлаетъ, если будетъ съ многозначительною миною

Хранить молчанье въ важномъ спор.

Но если у васъ и есть ясныя и опредленныя мысли, которыя просятся наружу, если вы не боитесь за свою мысль и свое слово, то и тогда молчанiе все-таки выгодно. Ибо всякая мысль трудна, всякая мысль требуетъ извстнаго вниманiя и усилiя для своего пониманiя. А масса большею частiю судитъ легко и поверхностно, у ней на все готовыя, рзкiя рубрики, ея девизъ: кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Слдовательно, каждая мысль непремнно возбудитъ въ масс недоразумнiя. Эти недоразумнiя одинаково легко возникаютъ съ противоположныхъ сторонъ, ваша мысль будетъ непонята, искажена, перетолкована до чудовищности, и вы сами будете покрыты насмшками и позоромъ.

Положимъ однакоже, вы на столько мужественны, что пренебрегаете этими насмшками и позоромъ, и на столько дорожите вашею мыслью, что такъ или иначе будете повторять и разъяснять ее. Можетъ случиться гораздо бльшее зло, можетъ случиться, что вы повредите не себ, а другимъ. Ваши рчи могутъ обрадовать тхъ, кого вы вовсе не хотли радовать, и огорчить тхъ, кого вы не желали огорчать. При господств недоразумнiй вы можете усиливать своими словами то дло, противъ котораго сами вооружены, и нанести зло тмъ, кого хотли-бы защитить. Молчите, и вы будете безопасны отъ такихъ случаевъ, и никто не будетъ въ прав попрекнуть васъ, что ваши слова хоть разъ послужили въ пользу и поощренiе недобрыхъ началъ.

Таковы выгоды молчанiя, многiе хорошо знаютъ имъ цну и соблюдаютъ ихъ въ большей или меньшей степени, смотря по обстоятельствамъ.

Признаюсь, я нахожу въ этой политик очень мало высокаго и думаю, что къ ней слдуетъ прибгать только въ крайнемъ случа, что ее не должно считать глубочайшею мудростiю.

Молчанiе есть зло уже потому самому, что рчь есть добро. Молчанiе есть мракъ и смерть, и слдовательно при немъ не могутъ совершаться здравымъ и нормальнымъ образомъ явленiя человческой жизни. Молчанiе подавляетъ эти явленiя или даетъ имъ уродливыя и болзненныя формы. И такъ не только не слдуетъ прибгать къ молчанiю какъ-нибудь легко и охотно, по первому представившемуся поводу, но слдуетъ избгать его всячески, всевозможными мрами. Прибгать къ этому злу можно не иначе, какъ только во избжанiе дйствительно бльшаго зла.

Можно-бы многое сказать, если-бы мы вздумали разобрать, какiя вредныя и глубокiя слдствiя можетъ имть такое повидимому ничего несодержащее и ничего незначащее дйствiе, какъ молчанiе. Оно столько-же подвергается недоразумнiямъ, также точно можетъ угождать не тому, кому слдуетъ, и вредить тмъ, кому хотлось-бы помочь, какъ и всякiя ясныя или неясныя рчи. Оно можетъ быть самою грубою и жестокою ложью, именно можетъ внушать мысль, что вовсе не существуетъ какихъ-нибудь явленiй, которыя, совершаясь передъ нашими глазами и отзываясь въ нашихъ умахъ, должны непремнно вызывать нашъ судъ и наше слово. Какое-бы дло у насъ ни шло, большое или маленькое, молчанiе будетъ знакомъ равнодушiя къ длу, а равнодушiе часто отнимаетъ силы у самыхъ смлыхъ и совершенно убиваетъ слабыхъ и робкихъ. Вообще молчанiе дйствуетъ отрицательно, останавливаетъ, ослабляетъ, замедляетъ, только рчь дйствуетъ положительно, подвигаетъ, оживляетъ, ускоряетъ. Вотъ почему даже плохимъ рчамъ, неврнымъ, безсвязнымъ и недоконченнымъ, можно отдать предпочтенiе передъ мертвымъ молчанiемъ. Только слово даетъ плоды, а молчанiе бесплодно.

Долгъ и опасности.

Отвлечонность нашей литературы, ея оторванность отъ жизни все еще продолжается, не смотря на явныя усилiя выйти изъ этого положенiя, не смотря на замтный поворотъ къ сближенiю съ жизнью. Если литература выражаетъ потребности общества, то можно сказать, что для насъ самая настоятельная потребность все еще состоитъ въ томъ, чтобы опредлить и уяснить общiя начала, общiй взглядъ, общую точку зрнiя на дла и событiя. Не самое дло насъ занимаетъ, а пока только взглядъ на него, мы все еще стремимся установиться на какихъ-нибудь опредленныхъ и строгихъ понятiяхъ, и тмъ самымъ показываемъ, что наши понятiя все еще не имютъ полной твердости и законченности. Если-бы точки зрнiя вполн установились, то не было-бы этого безпрерывнаго оглядыванiя, безпрерывной проврки своихъ взглядовъ, а дло-бы прямо шло о дл.

Все это разумется зависитъ отъ самой жизни. До сихъ поръ между мыслью и жизнью существуетъ разладъ, при которомъ тотъ, кто слился съ жизнью, — по необходимости отрывается отъ мысли, а тотъ, кто предался мысли, чувствуетъ себя оторваннымъ отъ жизни. Совершается тяжкая и трудная работа, и немудрено что при этомъ всякiя противорчiя упорно держатся, и не сглаживаются такъ легко, какъ многимъ думается и желается. Даже самымъ уважаемымъ дятелямъ нашей литературы можно сдлать справедливый упрекъ, что они мало практичны, что въ ихъ сужденiяхъ и взглядахъ на текущiя дла есть нчто утопическое, есть доля мечтательности, длающая ихъ мало приложимыми. Такъ это есть, и такъ, я думаю, это и должно быть при настоящемъ положенiи вещей.

Литература выражаетъ состоянiе общества. Общество наше точно также страдаетъ теоретическимъ, отвлечоннымъ настроенiемъ, которое часто прорывается наружу самымъ страннымъ образомъ. Ибо чт въ литератур еще допускается и иметъ свое оправданiе, т длается комическимъ когда является въ практической и жизненной сфер. Ничего нтъ смшного въ томъ, что литература много толкуетъ о какомъ-нибудь писател, въ этомъ состоитъ даже ея прямая обязанность, но когда писателя ни съ того ни съ сего приплетутъ къ какому-нибудь длу, то этимъ будетъ только доказано, какъ мало это дло иметъ настоящей жизни, настоящаго интереса, и какъ полна голова въ немъ участвующихъ не дломъ, а всякими отвлечонностями. Подобныя вещи однако-же случаются. Тамъ, гд кажется должна-бы говорить сама жизнь, гд каждое слово должно-бы отзываться твердо на земл стоящимъ интересомъ, быть воплощенiемъ дйствительныхъ чувствъ и желанiй, и тамъ мы встрчаемъ все тже воздушныя распри и миражныя столкновенiя, какiя намъ хорошо знакомы въ литератур.

Въ самомъ дл, какiя соображенiя намъ случается слышать? — положимъ, вздумаютъ разъяснять какое-нибудь право, чт говорятъ въ такомъ случа? Вмсто того, чтобы доказывать дйствительное существованiе извстнаго права, его неотъемлемость и незамнимость, сейчасъ-же пустятся въ теорiю, станутъ выводить его изъ общихъ соображенiй, и въ конц концовъ наговорятъ противъ себя больше, чмъ за себя. Есть у насъ учоные, которые стоятъ не за учоность, а за независимое состоянiе и древнее происхожденiе, есть купцы, которые, забывая о своемъ богатств, мечтаютъ объ образованiи и знатности, есть наконецъ и дворяне, которые видятъ свою силу не въ древнемъ происхожденiи, а въ томъ, что они образованы и независимы. Такъ выходитъ по теорiи. По теорiи выходитъ что сила должна принадлежать людямъ образованнымъ и заинтересованнымъ въ сохраненiи процвтанiя порядка вещей, — и вотъ дворянинъ, забывая свой родъ, толкуетъ объ образованiи и имуществ.

Такимъ образомъ везд отзывается не жизнь, а книжка. Самъ по себ, своимъ настоящимъ живымъ голосомъ не говоритъ ни одинъ элементъ общества. Поэтому они и говорятъ не за себя, а противъ себя. Тысячи людей недворянскаго происхожденiя могутъ обогнать дворянъ въ образованiи и богатств, и слдовательно на этомъ основанiи никакой разницы между тми и другими положить невозможно. Напротивъ знатности у знатнаго человка ни перекупить, ни отнять невозможно, и по справедливости ему должно принадлежать все, чт принадлежитъ знатности.

Еще боле странны т основанiя, по которымъ иногда поднимаются эти рчи. Собственно каждому слдуетъ стоять или за общiй интересъ, или за свой частный, — купцу за торговлю, знатному за свою знатность и т. д. Позволительно встревожиться, если-бы какiя-нибудь бдствiя грозили нарушить общiе или частные интересы. Тогда было-бы понятно усилiе защищать интересы эти или предлагать мры къ ихъ защит. Тутъ дйствовало-бы живое чувство самосохраненiя. Между тмъ на чт намъ указываютъ? Какiя опасности заставляютъ многихъ тревожиться за общее благо?

Послушать иныхъ, такъ эти опасности весьма грозны и состоятъ ни въ чомъ иномъ, какъ въ соцiализм и коммунизм. Соцiализмъ и коммунизмъ! Боже мой! Но вдь это прямехонько изъ книжки! Да еще изъ какой, — изъ устарлой французской книжки! Вдь такъ могутъ говорить и думать только одни невжественные французы, называвшiе генерала Муравьева великимъ соцiалистомъ и грозившiе Европ коммунизмомъ, который будто-бы долженъ разлиться въ ней изъ Россiи. Говорить такъ, значитъ только показывать всмъ и каждому, что мы не имемъ и не чувствуемъ никакихъ дйствительныхъ опасностей, а имемъ въ голов только мнимые и фальшивые страхи, что настоящей, живой, дйствительной потребности и нужды у насъ нтъ никакой.

И такъ подобные толки, мн кажется, доказываютъ, что наше общество сильно пропитано отвлечонностiю, что жизни въ немъ еще мало сказывается, и что иныя его явленiя, которыя по ошибк можно принять за живыя, сами какъ нельзя лучше обличаютъ свою безжизненность.

Новые люди.

Существуютъ-ли у насъ новые люди, и если существуютъ, то что они такое? Вотъ вопросъ, который уже давно и весьма усердно разработывается русскою литературою. Не стану говорить о мелкихъ явленiяхъ, которымъ нтъ числа, упомяну только о главнйшихъ, читатель увидитъ, что и ихъ слишкомъ достаточно. Первый началъ дло чуткiй Тургеневъ, который въ своемъ Базаров задумалъ изобразить новаго человка. За тмъ г. Писемскiй написалъ Взбаламученное море, въ которомъ по необходимому ходу дла являются и фигуры новыхъ людей. За тмъ романы, боле или мене захватывающiе тотъ-же вопросъ, стали плодиться необыкновенно быстро. Въ ‘Русскомъ Встник’ явился романъ Марево, въ ‘Современник’ — Что длать, — въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ — Въ своемъ краю, въ ‘Эпох’ — Мудреное дло, въ ‘Библiотек для чтенiя’ только что кончился — Некуда. Все это вертится около одной главной точки, именно — образа новаго человка, и если дло пойдетъ тмъ-же порядкомъ дальше, то насъ ждетъ впереди очевидно еще не мало романовъ того-же рода.

Странный вопросъ, странная мысль! Я увренъ, что для многихъ этотъ предметъ покажется отнюдь не любопытнымъ, и они скажутъ по обыкновенiю, что я занимаюсь пустою болтовнею. Дйствительно вопросъ этотъ какъ будто не играетъ никакой замтной роли въ другихъ длахъ и вопросахъ. Онъ не иметъ почти никакой связи съ интересами, всего боле привлекающими наше вниманiе. Можно подумать, что и весь вопросъ-то выдуманный и сочиненный гд-нибудь въ уголку. Что за вздоръ, въ самомъ дл! — новые люди? Но люди всегда люди, природа человческая остается одна и таже. И какъ-бы кто ни гнулъ себя и ни ломалъ, эта природа всегда скажется, всегда рано или поздно заявитъ свои неизмнныя свойства.

Нельзя не согласиться, что тутъ есть большая доля правды, нельзя не видть, что все, что происходитъ на дл, все, что совершается около насъ въ дйствительности и потому серьозно интересуетъ насъ, — происходитъ и совершается сообразно съ всегдашними свойствами человческой природы. Поэтому понятно, что многiе ни мало не интересуются вопросомъ о новыхъ людяхъ и отбрасываютъ эту мысль какъ пустую мечту.

Однако-же я привелъ факты, я сослался на цлый рядъ произведенiй, которыхъ ничтожными считать никакъ нельзя, которыя обращали на себя нердко вниманiе всхъ читающихъ людей, и которыя трактуютъ вопросъ о новыхъ людяхъ. Что-же это значитъ, позволю себ спросить? Конечно это еще не доказываетъ, чтобы какiе-нибудь новые люди дйствительно существовали, конечно это не значитъ даже того, чтобы новые люди были вообще возможны и чтобы ихъ можно было ожидать. Но это несомннно и неопровержимо доказываетъ, что русская литература была смущена мыслью о новыхъ людяхъ, что возможность новыхъ людей была предполагаема, или допускаема, или наконецъ принимаема съ горячею врою въ нашей литератур. Все равно — боялись-ли новаго, ждали-ли его, призывали или отрицали, но только мысль о новомъ очевидно тяготла надъ умами.

Мысль о новомъ! Какая печальная мысль! Какой знакъ глубокаго страданiя! Не забудьте, что дло идетъ о человк, о человческой жизни вообще. Жизнь обыкновенно почитается великимъ благомъ. Если жизнь есть благо, то и ея формы, ея складъ и степени проявленiя должны носить на себ отпечатокъ блага. Они должны быть намъ любезны, такъ какъ въ нихъ хотя несовершенно, хотя не вполн, но все-же воплощается наша жизнь. Желать ихъ развитiя, улучшенiя, очищенiя — дло понятное, мы всегда желаемъ преуспянiя тому, чт хорошо, тому, въ чомъ видимъ задатки для нашего счастья. Но пожелать совершенно новой жизни — что это значитъ? Опять повторю, это не значитъ, что новая жизнь приближается, не значитъ даже, что она возможна, но это несомннно значитъ, что ихъ дйствительная жизнь поблднла и потускнла въ глазахъ желающихъ до послдней степени, что они не нашли и не умли найти въ ней ничего такого свтлаго и теплаго, чмъ-бы подорожили, что ея формы и черты ея склада имъ опротивли и что они готовы разомъ отвернуться ото всего, чт она ни содержитъ и въ чомъ ни проявляется.

Нельзя отъ души не пожалть людей, которые достигли такого мрачнаго унынiя, и признаюсь, слушая разсказы и разсужденiя о новыхъ людяхъ, я всегда воображаю себ какiя-нибудь несчастiя, какiя-нибудь отчаянныя растраты душевныхъ и тлесныхъ силъ, жизни сломленныя, разбитыя, расточонныя безъ цли и плода. Можетъ-ли быть иначе? Эти люди должны чувствовать пустоту кругомъ, такую пустоту, въ которой не за что держаться, не къ чему стремиться, не чему посвятить себя. Я разумется говорю о чомъ-нибудь реальномъ, твердомъ, ясно воплотившемся и могущемъ наполнить собою жизнь, а не объ однихъ несложившихся и туманныхъ стремленiяхъ.

Въ этомъ конечно и сущность дла. Вопросъ именно въ томъ, имютъ-ли новые люди какой-нибудь опредленный идеалъ, и если имютъ, то въ чомъ онъ состоитъ? Надюсь, читатель согласится со мною, что на этотъ вопросъ не существуетъ яснаго и опредлительнаго отвта. Романы, которые я перечислилъ, отчасти противорчатъ другъ другу, отчасти неясны и шатки въ самыхъ изображенiяхъ. И — сказать-ли правду? — почему-то мн кажется, что вс эти романы не изображаютъ дла такъ какъ оно есть въ дйствительности, что самая суть дла ускользнула даже отъ самыхъ даровитыхъ изъ романистовъ, взявшихся за этотъ предметъ.

Какъ-бы то ни было, — вотъ богатый сюжетъ для нашихъ тонкихъ и проницательныхъ критиковъ. Имъ предстоитъ задача — уловить черты этого воздушнаго образа, столь долго занимавшаго собою нашихъ писателей и читателей. Образъ воздушный, но въ немъ есть реальныя черты, только измненныя по законамъ преломленiя и отраженiя въ воздушной сред.

Успхъ ‘Эпохи’.

Наша литература есть лсъ и притомъ весьма темный. Написавши это, я, признаюсь, невольно призадумался при мысли о другихъ литературахъ. Что же он, — ужели он такъ свтлы и ясны, что могутъ послужить укоромъ для нашей литературы? Нтъ, никакимъ образомъ. Нтъ, въ сравненiи съ ними, съ этими другими лсами, нашу литературу слдуетъ назвать свтлымъ лсомъ. Въ самомъ дл, по совершенно особеннымъ обстоятельствамъ наша литература была до сихъ поръ и большею частiю есть и теперь простымъ выраженiемъ чувствъ и мыслей. Пусть въ большинств случаевъ это были чувства мелкiя и фальшивыя, мысли глупыя и неосновательныя, дло не въ этомъ, а въ томъ, что писанье было выраженiемъ дйствительныхъ чувствъ и мыслей, что читая русскую книгу или газету, читатель могъ быть увренъ, что съ нимъ говорятъ совершенно искренно, въ чистот и простот сердца. Такой характеръ русской литературы составлялъ и до сихъ поръ составляетъ ея прекраснйшее и достолюбезнйшее свойство, это свойство слдовало-бы всми силами охранять и поддерживать, если бы стало оно теряться и сглаживаться.

Въ наши дни прогресса эта утрата и это сглаживанiе уже начинаетъ грозить нашей литератур. Общественное мннiе стало силою и печать стала силою. Всякая сила допускаетъ злоупотребленiя. Всякая сила можетъ быть обращена въ орудiе, а всякое орудiе, какъ извстно, можетъ служить и для добрыхъ и для злыхъ цлей. Такъ и литература, вмсто того, чтобы служить истин и правдивости, можетъ быть обращена въ орудiе лжи и фальши. Какъ скоро дло идетъ не о томъ, чтобы изложить свою мысль или выразить свое чувство, а о томъ, чтобы извстнымъ образомъ подйствовать на читателей, чтобы достигнуть въ этомъ отношенiи заране предположенной цли, то тутъ уже возможны всяческiя поддлки подъ настоящую мысль и настоящее чувство. Читатели простодушны, читателямъ трудно отличить искренность отъ неискренности, имъ наконецъ некогда все сравнить, все поврить, во все вникнуть до тонкости, что мудренаго, что они примутъ за чистое золото даже самую грубую и явную ложь.

И такъ я хотлъ замтить, что литература начинаетъ у насъ терять свою искренность. Примры неискренности являются все чаще и чаще. Слишкомъ много явилось случаевъ, когда отдаются на служенiе длу, которому въ душ нтъ никакого сочувствiя, нтъ чаще всего по той причин, что въ этой душ вообще никакихъ сочувствiй не обртается. Примры часты, если-бы мы однакоже вздумали указать на какой-нибудь большой и поразительный примръ, который-бы разомъ пояснялъ дло, то, какъ думаетъ читатель, на чомъ-бы слдовало остановиться? На ‘Московскихъ Вдомостяхъ’? Едва-ли съ этимъ согласится кто-нибудь, сколько-нибудь ясно понимающiй дло. Въ какiя-бы ошибки ‘Московскiя Вдомости’ ни впадали, въ какое бы трудное положенiе он себя ни ставили, — нтъ сомннiя, что все это длается искренно и что въ этой искренности заключается одна изъ тайнъ ихъ силы.

Нтъ, самый большой примръ неискренности, какъ тому и слдуетъ быть, явился у насъ, на просвщонныхъ берегахъ Невы, и всякiй, сколько нибудь ясно понимающiй дло, знаетъ его и согласится со мною, этотъ примръ — газета ‘Голосъ’. Можетъ быть найдутся читатели, которые вознегодуютъ на меня за столь рзкiй приговоръ, можетъ быть иной даже спроситъ меня: кто меня поставилъ судьею надъ газетами и кому нужны мои приговоры? Смиренно отвчаю на это, что я отнюдь не считаю себя судьею, что я въ качеств лтописца просто записываю факты. Дло въ томъ, что вдь я читаю ‘Голосъ’, а не случится прочесть, такъ я безпрестанно слышу о немъ. Въ каждой лавочк, на каждомъ лотк съ книгами, гд продаются газеты отдльными нумерами, вы можете не найти какой угодно другой газеты, но ‘Голосъ’ непремнно найдете. На каждой станцiи желзной дороги, на какой хотите пристани пароходовъ, въ какомъ вамъ угодно трактир или въ самой мелкой кандитерской — вы можетъ быть не застанете парохода, не найдете кушанья, папиросъ, спичекъ, чтобы закурить папироску, но везд вы встртите на стн объявленiе объ изданiи газеты ‘Голосъ’. Однимъ словомъ этотъ ‘Голосъ’ такъ громко раздается на берегахъ Невы, его звуки такъ часто и со всхъ сторонъ доходятъ до меня, что не замтить его и съ теченiемъ времени не отдать себ отчота въ впечатлнiи имъ производимомъ было невозможно.

Впечатлнiе не весьма прiятное. Есть въ каждой вещи признаки, которые обличаютъ ея сущность. Эта напыщенная рчь, желающая придать себ какъ можно боле твердый тонъ, это топорщенiе, стремящееся принять видъ чувства собственнаго достоинства, вся эта игра въ оскорбленiе, обиду и опасность, вс эти слишкомъ яростныя и слишкомъ частыя ссылки на общiя авторитеты гуманности, просвщенiя и т. п., — все это для внимательнаго наблюдателя служитъ только яснйшимъ доказательствомъ, что ни твердости мысли, ни искренности чувства, ни пламеннаго служенiя принципамъ гуманности и просвщенiя тутъ нтъ. Дурно безмыслiе, неодобрительныя нелпости и крайности, до которыхъ инымъ случается доходить въ своемъ мышленiи, но безсмыслiе и нелпости имютъ на своей сторон большую выгоду, если они совершенно искренни. По моему мннiю несравненно хуже ихъ отсутствiе мысли, принимающее видимость убжденiя, нежели равнодушiе, играющее роль пламеннаго увлеченiя. Тутъ является такая фальшь въ тон, такой диссонансъ, что ухо оскорбляется невыразимо. Этимъ диссонансомъ для меня постоянно отзывается ‘Голосъ’.

Чувствую, что мн здсь тотчасъ-же слдуетъ привести выдержки и образчики, но теперь у меня ихъ нтъ подъ руками. Если-же читатель непремнно ихъ желаетъ, то они не преминутъ явиться. Передъ нами цлый годъ и увы! я вдь буду читать ‘Голосъ’ въ этомъ году.

Теперь-же я заговорилъ о ‘Голос’ только по поводу мысли о печати, какъ о средств и орудiи, а мысль о печати, какъ о средств и орудiи, была возбуждена во мн на сей разъ не ‘Голосомъ’, а другими не столь крупными явленiями, именно нкоторыми нападенiями на ‘Эпоху’.

Всмъ и каждому извстно, что ‘Эпоха’ иметъ честь возбуждать противъ себя ожесточонное озлобленiе. Я говорю честь, ибо принимаю это озлобленiе за признакъ успха и возрастающаго значенiя. Этотъ признакъ неизбженъ, т. е. по свойству души человческой если есть успхъ, то непремнно слдуетъ озлобленiе. Конечно обратное заключенiе — отъ озлобленiя къ успху — не иметъ полной строгости, а только вроятность, но въ такой области какъ литература, эта вроятность весьма велика.

Ожесточенiе-же доходитъ въ настоящемъ случа до крайностей, которыя какъ нельзя лучше доказываютъ его силу. Именно печать употребляется какъ средство и орудiе, которымъ можно достигнуть цли и помимо истины. Такъ въ ‘Современник’, въ послднемъ двойномъ нумер, напечатана статейка о ‘Воспоминанiяхъ о А. А. Григорьев’ г. Страхова. Статейка заявляетъ, что г. Страховъ написалъ свои воспоминанiя съ тайною мыслiю унизить и опошлить покойнаго А. Григорьева и для этой цли недобросовстно и нагло перетолковалъ его письма.

Конечно подобныя вещи не заслуживаютъ ни малйшаго опроверженiя, конечно всякiй, кто читалъ ‘Воспоминанiя’ г. Страхова, прочитавъ потомъ статейку ‘Современника’, ни минуты не задумается, не получитъ и тни сомннiя относительно смысла и значенiя этихъ ‘Воспоминанiй’. Но статейка очевидно вовсе и не имла въ виду тхъ, кто читалъ статью г. Страхова, напротивъ она именно имла въ виду тхъ, кто статьи не читалъ, кто на вопросъ о ней пожалуй скажетъ: ‘не читалъ, да и читать не хочу!’ для такихъ написана статейка, и такiе найдутся, и такiе ей поврятъ.

Что прикажете длать? Печать — сила.

По слдамъ ‘Современника’ идутъ многiе и между прочимъ ‘Будильникъ’. Въ N 9 напечатана въ немъ такая диковинка:

‘Эпоха’ затяла съ своимъ бывшимъ сотрудникомъ ‘посмертную полемику.’ Такъ . Достоевскiй старается доказать А. Григорьеву (мертвому-то!), что онъ, т. е. Достоевскiй, писатель даровитый.’

Совершенно ясно, что это напечатано для тхъ, кто мало читаетъ, кто почти ничего не знаетъ въ литератур. На такiя выходки эти господа и разсчитываютъ.

По исторiи крестьянскаго дла.

Въ ‘Сверной Почт’ (N 25, 31 января) напечатанъ переводъ письма изъ Петербурга, явившагося въ газет ‘Le Nord’ и помченнаго 17-мъ (29-мъ) января. Письмо написано по поводу Московскаго дворянскаго собранiя. Оно заключаетъ въ себ такiя врныя черты современнаго состоянiя Россiи, которыя показываютъ основательное знакомство съ ходомъ нашего внутренняго движенiя. Вообще-же письмо касается предметовъ величайшей важности. Вотъ оно вполн:

‘Неоспоримо, — пишетъ кореспондентъ — что мысли, высказанныя въ Москв, довольно распространены въ Россiи. Весь вопросъ заключается въ своевременности, свойств и объем учрежденiй, которыя предполагается создать. Вотъ гд мыслящая масса длится на бесконечные оттнки. Нкоторые хотли-бы броситься, зажмуривъ глаза, въ западный парламентаризмъ, какъ бросаются въ воду, учась плавать. Другiе хотли-бы, чтобы свободныя учрежденiя возникли сами собою, естественно, изъ самыхъ ндръ живыхъ и народныхъ силъ страны. Иные-же считаютъ ее не довольно зрлою для подобныхъ учрежденiй. Они возражаютъ, что изъ числа ушедшихъ дале впередъ нацiй, ни одна, за исключенiемъ Англiи, не могла вынести этихъ учрежденiй. Они желали-бы продолжительной отсрочки, подготовки и постепеннаго развитiя, разсчитаннаго согласно съ свойствами духа народа, вся исторiя котораго свидтельствуетъ, что онъ, во-первыхъ, по существу своему охранителенъ и мало склоненъ къ нововведенiямъ, а затмъ, что онъ вовсе не торопится, будучи увренъ въ своей громадной будущности.

‘Я не стану говорить о крайнихъ партiяхъ, он лишены серiознаго значенiя и корней въ стран. Но вы легко поймете на какое безконечное множество оттнковъ, даже въ отношенiи къ умреннымъ либеральнымъ учрежденiямъ, подраздляется мыслящiй классъ, въ сред котораго зретъ будущность Россiи. Московское дворянство занимаетъ здсь очень важное мсто. Его обвиняютъ въ томъ, что оно противопоставляетъ правительству свои конституцiонныя стремленiя, вслдствiе недовольства отмною крпостнаго права. Тутъ есть и правда и неправда. Дворянство, у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это ршенiе. Но оно стало домогаться, чтобы въ отношенiи къ тому, чт у него осталось, его право собственности было ограждено отъ произвольныхъ преобразованiй. Отсюда мысль о гарантiяхъ.

‘Но не одинъ этотъ путь привелъ къ такому заключенiю. Общее положенiе страны, неопредленность законовъ, соцiялистскiя стремленiя, распространенныя извстнымъ классомъ, важное замшательство, произведенное въ труд отмною крпостнаго права, недостатокъ кредита и финансовыя затрудненiя сильно содйствовали къ распространенiю желанiя боле широкихъ преобразованiй. Такъ какъ правительство само дало толчокъ этому преобразовательному движенiю, покинувъ колею прежняго бюрократическаго деспотизма и призвавъ страну къ завдыванiю общественными длами, то послдствiя настоящаго переходнаго положенiя побудили даже самыхъ благоразумныхъ людей желать скорйшаго по возможности выхода изъ этого порядка вещей и предложить правительству содйствiе всхъ разумныхъ силъ нацiи.

‘Вотъ, я думаю, истинное начало обнаружившагося въ Москв движенiя. Собранiе дворянства было проникнуто общераспространеннымъ желанiемъ, оно думало, что кому-нибудь надо первому выйдти изъ области неясныхъ стремленiй и вступить на поприще политической дтельности.

‘Не ищите иной причины для демонстрацiи, которую оно попыталось произвести. Не ищите здсь ни заговора, ни революцiонной попытки, ни даже проявленiя сильно сплоченныхъ партiй, вступающихъ въ борьбу съ правительствомъ. Скоре тутъ было увлеченiе. Нсколько убжденныхъ людей хотли первые осуществить на дл чувство, принадлежащее очень многимъ, даже рискуя повредить себ лично въ виду сомнительности успха.

‘Итакъ, не должно осуждать слишкомъ строго это увлеченiе, даже и не раздляя его. Но слдуетъ-ли одобрить его? Есть-ли въ этомъ поступк доля практической мудрости и политической зрлости, соотвтствующая чувству, которое внушило этотъ поступокъ, и способная съ пользою послужить длу, которое имлось въ виду?

‘Я не думаю. Во-первыхъ, собранiю не слдовало допускать, чтобъ это выраженiе желанiя исходило отъ дворянства — класса, стоящаго особнякомъ въ русскомъ обществ. По ныншнимъ временамъ — это анахронизмъ. Если дворянство хотло обнаружить свою жизненность и доказать, что оно не считаетъ себя умершимъ въ качеств отдльной корпорацiи, то оно могло выбрать иное поприще. Для такого предприятiя было мало вроятности успха, но, по крайней мр, дворянство причинило-бы вредъ только самому себ.

‘Если московское дворянство думало возвыситься, поставивъ себя, посредствомъ этой демонстрацiи, во глав либеральнаго движенiя, то и тутъ оно ошиблось въ разсчет. Ему предстояло довольно дла на томъ пути, который былъ открытъ ему самимъ Государемъ — въ уздныхъ и губернскихъ земскихъ собранiяхъ, гд призваны участвовать посредствомъ выборовъ не только дворяне, но вс классы общества. Здсь дворянству было отведено мсто и указана роль. Оно должно было, по своему естественному всу, стать во глав собранiй, приспособить ихъ къ согласiю въ дйствiяхъ, научить ихъ своимъ примромъ спокойному и достойному обсужденiю длъ, законности въ возбужденiи новыхъ вопросовъ, дятельности практической и сдержанной. Когда-же эти собранiя показали-бы себя такимъ образомъ на дл, тогда желанiя, которыя они заявили-бы Государю съ должнымъ согласiемъ и зрлостью, получили-бы въ Его глазахъ неоспоримую цну. Потому что нтъ ничего несправедливе, какъ предполагать, что правительство противится мысли объ участiи законныхъ интересовъ въ длахъ, ихъ касающихся, путемъ представительства, основаннаго на выборномъ начал. Оно не хочетъ для Россiи только буйнаго парламентаризма иностранной выдлки, того адвокатскаго парламентаризма, котораго не могла вынести Францiя, который затрудняетъ Пруссiю теперь, въ блестящую впрочемъ эпоху ея исторiи. Нигд этотъ парламентаризмъ не былъ-бы такъ гибеленъ, какъ въ Россiи, гд нужны не слова, а дло. Что-же касается представительства серьознаго, практическаго, чистой пробы, укрпленнаго своими корнями въ ндрахъ общества, въ сред живыхъ и законныхъ интересовъ, то русское правительство далеко не противъ него. Самъ Государь заложилъ его основы сознанiемъ выборныхъ губернскихъ и уздныхъ собранiй.

‘Демонстрацiя-же, произведенная теперь въ Москв, скоре похожа на парламентскiя пренiя запада, гд разгоряченныя собранiя позволяютъ ораторамъ, упивающимся звуками своихъ собственныхъ словъ, увлекать себя на дла необдуманныя, несвоевременныя, практически бесполезныя, даже вредныя.

‘Какое заключенiе будетъ выведено изъ этого? Я говорю не о крайнихъ партiяхъ, прирожденныхъ врагахъ умренной свободы, а о людяхъ благоразумныхъ и здравомыслящихъ. Изъ этого заключатъ, что если собранiе, составленное изъ отборнаго дворянства и общества, обнаружило такъ мало практическаго политическаго смысла, то значитъ, что Россiя не созрла для серьозныхъ представительныхъ учрежденiй.

‘Чт произойдетъ изъ этого? — Что правительство будетъ мене расположено ускорить развитiе смянъ, которыя оно посяло, и что такимъ образомъ собранiе московскаго дворянства, вмсто того чтобы приблизить, отдалило осуществленiе дла, подвинуть которое его побудилъ патрiотизмъ.

‘О такомъ результат вс должны сожалть. Однако можно надяться, что прискорбныхъ послдствiй не будетъ. Съ одной стороны, здравый смыслъ публики, а съ другой — непоколебимая твердость, съ которою правительство идетъ по либеральному пути, служатъ врнымъ ручательствомъ, что движенiе Россiи впередъ не будетъ серьозно задержано излишествами рвенiя’.

Это дворянское собранiе есть очевидно фактъ частный, мстный, невыражающiй собою общаго положенiя дла. Объ этомъ можно судить между прочимъ и потому, какъ изображается въ письм отношенiе московскаго дворянства къ крестьянскому длу. Никакъ нельзя сказать, чтобы все дворянство относилось къ этому длу такимъ-же образомъ. ‘Московское дворянство обвиняютъ въ томъ, сказано въ письм, что оно противопоставляетъ правительству свои конституцiонныя стремленiя вслдствiе недовольства отмною крпостного права. Тутъ есть и правда и неправда’. Въ первый разъ мы слышимъ, что изъ-за крестьянскаго дла между правительствомъ и дворянствомъ существуетъ нкоторая оппозицiя. До сихъ поръ мы полагали, что въ той или другой степени но дворянство въ этой великой мр было на сторон правительства, что оно въ большей или меньшей степени добровольно сложило съ себя извстныя права. Такой характеръ крестьянскаго дла приносилъ собою честь русскому дворянству, и мы не думаемъ, чтобы эта честь могла быть отрицаема у него вполн, не была-бы хотя отчасти признаваема за нимъ. ‘Дворянство, говоритъ дале письмо, у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это ршенiе’. Опять мы не думаемъ, чтобы это можно было отнести ко всему дворянству. Крестьянское дло не ршено однимъ почеркомъ пера. Оно было предлагаемо дворянами, было обсуждаемо въ комитетахъ, состоявшихъ изъ дворянъ, было наконецъ поршено по мысли нкоторыхъ изъ дворянъ. Никакимъ образомъ невозможно сказать, что русское дворянство вообще только приняло это ршенiе, въ той или другой мр, но оно само постановило это ршенiе.

И такъ, хотя ‘московское дворянское собранiе было проникнуто повсюду распространеннымъ желанiямъ’, какъ говоритъ письмо, однако-же очевидно не должно смшивать московское дворянство съ русскимъ дворянствомъ вообще. Дворянство вообще можетъ-быть не впадаетъ въ ‘анахронизмъ’, можетъ быть оно не станетъ ‘считать себя умершимъ въ качеств особенной корпорацiи’, не признаетъ себя ‘классомъ, стоящимъ особнякомъ въ русскомъ обществ’. Оно не должно длать ничего подобнаго, если хочетъ быть правымъ ‘въ глазахъ большинства публики’, говоритъ письмо, вроятно, прибавимъ мы, и въ глазахъ тхъ своихъ членовъ, которые составляютъ настоящее, здоровое его ядро.

Лтописецъ.

_______

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1865/zalet.htm

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

____

Экономическая свобода.

Споръ объ общинномъ землевладнiи, этотъ нескончаемый споръ, опять возобновился въ послднее время. Два раза ‘Московскiя Вдомости’ возставали противъ общины и два раза были побдоносно опровергнуты ‘Днемъ’ (см. NN 5 и 7).

Интересны здсь нкоторыя ссылки на общiя начала, ссылки ясно обличающiя, что эти начала приняты нами на вру и служатъ для насъ какимъ-то вншнимъ авторитетомъ, отъ котораго мы не въ силахъ отступить. Именно: ‘Московскiя Вдомости’ ссылаются на начало экономической свободы, он до сихъ поръ еще не подозрваютъ возможности усумниться въ справедливости этого начала, признаваемаго западною наукою политической экономiи.

Свобода — превосходное дло, если только она понимается не въ одномъ чисто-отрицательномъ значенiи, въ которомъ принимаетъ ее напримръ политическая экономiя. Какъ отрицательное понятiе, какъ отрицанiе всякой нормы, всякаго порядка, всякаго опредлившаго ея склада — свобода не можетъ быть защищаема никакимъ разумнымъ человкомъ. Весьма странно, что т самые люди, которые отвергаютъ всякую мысль о подобной свобод въ сферахъ юридическихъ, нравственныхъ, религiозныхъ и т. д., находятъ однакоже полную возможность проповдывать эту самую свободу въ одной изъ сферъ человческой жизни, именно — въ сфер экономической. Во всякой другой области жизни никто не осмлится пожелать разрушенiя всякихъ связей, всякаго строя, везд отношенiя людей, установленныя закономъ, обычаемъ, историческою жизнью или нравственнымъ складомъ общества, считаются предметомъ достойнымъ уваженiя, и если иногда и не одобряются, то отнюдь не въ самомъ принцип, т. е. не какъ законы, обычаи и связи, а только какъ дурные законы, дурные обычаи и связи. Только въ экономическомъ быту всякое строенiе и всякiй правильный складъ отвергаются по самому принципу, политическая экономiя находитъ, что всякая установившаяся форма здсь вредна, что она стсняетъ дйствiе экономическихъ силъ.

Стсняетъ! Но если мы будемъ понимать свободу отрицательно, то окажется, что все насъ стсняетъ. Всякое учрежденiе, всякая организацiя, всякое правило и опредленiе уже будутъ стсненiемъ для этого рода свободы. Въ такомъ случа и здравый смыслъ есть уже стсненiе, какъ однажды было замчено въ ‘Русскомъ Встник’. Почему-же во всхъ другихъ областяхъ жизни такое стсненiе считается и неизбжнымъ и благодтельнымъ, а въ одной только экономической области оказывается зломъ? Везд во всхъ другихъ случаяхъ людямъ позволительно и даже необходимо становиться въ правильныя, мирныя, имющiя опредленный складъ отношенiя, въ экономической-же сфер этого не допускается, тутъ вс отношенiя должны быть враждебныя, недоврчивыя, все должно имть характеръ борьбы, каждый долженъ всхъ бояться, всхъ остерегаться, только тогда будто-бы и пойдетъ хорошо дло.

Борьба конечно великое дло, въ борьб растутъ и развиваются силы, не только силы экономическiя, но и всякiя другiя. Слдуетъ-ли однакоже отсюда, что общiй хаосъ и общая борьба есть наилучшее состоянiе человческаго рода? Война никогда не бываетъ цлью, цлью можетъ быть только миръ.

И такъ свобода, развивающаяся въ общей борьб, ни въ чомъ не должна быть признаваема нормальнымъ и окончательнымъ состоянiемъ. Свобода только тмъ и дорога, что на ней, на свобод, можетъ спокойно сложиться и созрть всякая форма жизни, вызываемая внутреннею потребностiю. Въ этомъ смысл кажется и слдовало-бы понимать свободу и желать свободы. Т. е. ее слдуетъ понимать не какъ нетерпимость ко всякой связи и ко всякому строю, а именно какъ терпимость ко всякой нараждающейся или уже установившейся форм жизни. Всякая форма жизни, всякiй складъ ея и строй должны быть терпимы, противъ всякой формы жизни дозволяется вооружаться только въ томъ случа, если она сама нетерпима, если она насильственно подчиняетъ себ людей, если растетъ и развивается не своею силою, а при помощи вншней силы.

Если такъ понимать свободу, то съ точки зрнiя свободы ничего нельзя будетъ сказать противъ общиннаго владнiя, законъ не требуетъ его непремннаго сохраненiя тамъ, гд оно есть, и не налагаетъ его тамъ, гд его нтъ. Удержится-ли оно, въ какой мр удержится и въ какой мр разрушится — это зависитъ отъ самихъ людей, которые въ немъ участвуютъ: они свободны сохранить эту форму или разрушить ее.

‘Московскiя Вдомости’ приводятъ по этому случаю одно замчательное доказательство въ пользу своей мысли и одно замчательное возраженiе противъ мысли противниковъ. Доказательство состоитъ въ томъ, что лица, участвующiя въ общественномъ владнiи очевидно лишены нкоторыхъ правъ на предметъ владнiя, и что слдовательно разрушенiе общины значитъ то-же, чт дарованiе правъ, превращенiе правъ неполныхъ въ права полныя.

Совершенно справедливо. Дйствительно члены общины уступаютъ часть своего права цлому, т. е. общин. Но спрашивается, чт-же тутъ противнаго свобод? Не всякiй-ли человкъ отказывается отъ нкоторыхъ своихъ правъ, какъ скоро принимаетъ на себя извстныя обязательства? Не всякiй-ли ограничиваетъ свою свободу, какъ скоро ставитъ себя въ опредленныя отношенiя къ другимъ людямъ? Взаимное ограниченiе правъ есть единственная возможность для существованiя между людьми правильныхъ отношенiй и опредленныхъ связей. Если кто добровольно и сознательно служитъ какому-нибудь интересу, подчиняется иде какого-нибудь цлаго, то его никогда не упрекаютъ тмъ, что онъ лишилъ себя полноты своихъ правъ, что онъ отказался отъ своего права — ничему не подчиняться, кром себя, и никакому интересу не служить, кром своего собственнаго. Отчего-же въ экономической сфер дло это иметъ другой видъ, и требуется какъ возможно больше разобщенiя, обрыванье всякихъ связей, всякаго подчиненiя, всякаго служенiя?

Возраженiе, которое длаютъ ‘Московскiя Вдомости’, также весьма много способствуетъ къ разъясненiю дла въ его настоящемъ смысл. Возраженiе это состоитъ въ томъ, что хотя крестьянинъ вн общины дйствительно подвергается бльшей опасности чмъ въ общин, но вдь и вообще, чмъ больше человкъ иметъ правъ, тмъ больше онъ можетъ злоупотреблять этими правами и длать себ зло, слдовательно опасность связана со всякимъ правомъ, и кто хочетъ ея избгнуть, тотъ долженъ отказаться отъ всякаго права. Опять — совершенно справедливо. Всякiй, кто отказывается отъ путей опасныхъ, вредныхъ, ложныхъ, отказывается отъ нкотораго права, ибо онъ иметъ полное право ходить и по ложнымъ, опаснымъ и вреднымъ путямъ. Спрашивается только, чт-же дурного въ такомъ отказ? Не всякое-ли дло идетъ лучше, если люди участвующiе въ немъ отказываются отъ злоупотребленiя этимъ дломъ? Если кто выбираетъ себ опредленную дорогу, опредленный образъ дйствiй, то онъ вмст съ тмъ разумется отказывается отъ всякихъ другихъ дорогъ и всякаго другого образа дйствiй. Иначе это и быть не можетъ. Вообще невозможно дорожить правомъ, если понимать право въ чисто-отрицательномъ смысл, т. е. какъ право блуждать по всевозможнымъ путямъ и предаваться всевозможнымъ злоупотребленiямъ и опасностямъ. Право дорого только въ томъ случа, если оно будетъ право на нормальное, здравое, внушаемое правильною потребностiю проявленiе жизни.

И такъ съ точки зрнiя общихъ началъ, съ точки зрнiя свободы и права нельзя ничего сказать противъ общиннаго владнiя. Противъ него возможны возраженiя только съ частныхъ точекъ зрнiя. Извстный строй и складъ, какъ въ экономической, такъ и во всякой другой области, можетъ быть дуренъ, невыгоденъ или вреденъ. Такъ точно и въ общинномъ землевладнiи могутъ быть дурныя стороны и недостатки. Но говоря о нихъ, нужно прежде всего помнить, что свобода и право на сторон этого рода владнiя, что слдовательно противъ него можно дйствовать только убжденiемъ, примромъ, распространенiемъ правильныхъ понятiй, законодательное-же разрушенiе общиннаго владнiя было-бы явнымъ нарушенiемъ свободы и права.

Заграничныя всти.

Помстивъ въ прошломъ мсяц замтку по крестьянскому длу, полагаю нужнымъ привести здсь выписки изъ передовой статьи ‘Московскихъ Вдомостей’, имющей отношенiе къ тому-же предмету. Статья, надписанная Москва 27 января, начинается такъ:

‘Будущiй историкъ нашего времени, посреди разныхъ, характеризующихъ его явленiй, съ изумленiемъ остановится передъ тою неслыханною игрой, которую ведутъ теперь ловкiе люди передъ публикой, нисколько не стсняясь и даже пользуясь ея присутствiемъ. Историка поразитъ та неутомимость и увренность, съ которыми эти люди ведутъ свою игру, и онъ будетъ съ напряжоннымъ интересомъ разыскивать, кого-же и какими путями хотли обмануть эти искусные люди. Повсть о томъ, какъ Яго опутывалъ своими стями великодушнаго и доврчиваго Отелло, исполнена глубокаго интереса, во сколько-же кратъ интересъ долженъ быть сильне, когда дло идетъ не о вымысл, не о потаенной темной интриг, въ которой замшана участь одного или нсколькихъ лицъ, а о мистификацiи, имющей предметомъ своимъ дла цлой страны и нагло передергивающей свои карты передъ глазами цлаго мiра! Мистификацiя, о которой мы говоримъ, иметъ своимъ предметомъ русскiя дла и разсчотъ игроковъ основанъ на особыхъ обстоятельствахъ, характеризующихъ въ настоящее время русскiя дла. Публичность есть у насъ элементъ только-что народившiйся, она имется у насъ лишь на столько, чтобы давать чувствовать свое отсутствiе. У насъ бываютъ лишь нкоторые проблески публичности, но солнце публичности еще не всходило. Вотъ этому-то состоянiю неполной публичности, этому-то полусвту и, стало быть, полумраку, въ которомъ дла наши находятся, этой неопредленности и зыбкости тней и освщенiй, этой бездн недоразумнiй, отсюда происходящихъ, — обязана своимъ началомъ и отвагой своихъ разсчотовъ та интрига, которой подвергаются теперь русскiя дла и которая издвается надъ русскою публикой.’

Нельзя не согласиться съ этимъ блистательнымъ вступленiемъ, такъ много въ немъ правды. Легко можетъ быть однако-же, что и такого историка не окажется. Въ такомъ случа очень легко можетъ случиться, что современныя обстоятельства никогда и ни для кого не будутъ имть того глубокаго интереса, который иметъ для читателей и зрителей всего мiра повсть о томъ, какъ Яго опутывалъ своими стями великодушнаго и доврчиваго Отелло. Но можетъ быть также, что и самая дйствительность не иметъ въ себ ничего столь разительнаго и изумляющаго. Можетъ быть эти ловкiе и искусные люди вовсе даже не такъ ловки и искусны, чтобы ихъ игра имла интересъ шекспировской драмы. Можетъ быть дло идетъ гораздо проще.

Статья ‘Московскихъ Вдомостей’ приводитъ дале дурныя всти, которыя печатаются за границей о московскомъ дворянств, а именно въ петербургской корреспонденцiи газеты ‘Indpendance Belge’ и въ сообщенiяхъ, которыя почти въ тхъ-же выраженiяхъ были сдланы въ нкоторыя нмецкiя газеты, особенно въ ‘Кельнскую Газету’.

‘Это’, говорятъ авторы петербургской корреспонденцiи (Ind. B.), ‘старая партiя дворянъ, недовольныхъ тенденцiями ныншняго царствованiя. Въ эпоху крестьянской эманципацiи эта партiя не смла выражать свое неудовольствiе, а теперь она пытается, подъ прикрытiемъ своего ультра-патрiотизма, возвратить свое влiянiе на правительство’.

О русскомъ дворянств (сказано дале) авторы этой корреспонденцiи разсказываютъ ужасы, которые до сихъ поръ оставались неизвстны исторiи.

Противъ этихъ-то клеветъ и вооружаются ‘Московскiя Вдомости’ въ своей стать. Он говорятъ слдующее:

‘Ныншнiя дворянскiя совщанiя происходили публично, на нихъ присутствовали многiя тысячи людей и съ участiемъ слдили за ихъ развитiемъ. Всякiй можетъ засвидтельствовать, что въ этомъ собранiи своемъ московское дворянство было исполнено того-же самаго духа, съ какимъ, въ апрл 1863 года, оно подписывало свой адресъ. Въ этомъ многочисленномъ собранiи были лица всевозможныхъ свойствъ и воззрнiй, были лица, занимающiя или занимавшiя важныя должности, были лица испытанныя въ преданности Государю и Россiи, — и что-же? Мы можемъ утвердительно сказать, что во всемъ этомъ собранiи не было ни одного человка, который протестовалъ-бы или могъ-бы по совсти протестовать противъ духа господствовавшаго въ этомъ собранiи. Мы обязаны сказать это здсь, на мст, когда враги наши въ своихъ корреспонденцiяхъ такъ безславятъ насъ передъ Европой, разсчитывая на молчанiе нашей печати. Никогда русское дворянство не было боле свободно отъ духа сословной исключительности и отъ какихъ-либо своекорыстныхъ разсчотовъ, никогда оно не было такъ мало наклонно сожалть о совершившейся великой реформ и роптать о своихъ потеряхъ, никогда не было оно одушевлено въ большей степени искреннею преданностiю своему Государю’.

ЛТОПИСЕЦЪ.

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

1864 Мартъ

ПредисловIе

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

VII.

Послднiе два года въ петербургской журналистик.

Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди.

Александръ Дюма о прогресс.

Кто виноватъ?

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

Нчто о молчанiи.

Долгъ и опасности.

Новые люди.

Успхъ ‘Эпохи’.

По исторiи крестьянскаго дла.

_______

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА

____

Экономическая свобода.

Заграничныя всти.

Читайте также: