Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867
ЗАМТКИ И УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫЕ ОЧЕРКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА.
I. Письмо къ редактору ‘Библіотеки для Чтенія’, служащее вмсто предисловія
II. Учоный Пайковъ за новой квартир, или всепокорнйшій слуга своей прислуга
III. Господа и госпожи величественнаго вида, съ прибавленіемъ исторіи пансіонскихъ годовъ, цлебной для сердца
IV. О томъ, какъ Иванъ Александровичъ, съ соизволенія своей супруги и чрезъ посредство знаменитаго Максима Петровича, познакомился съ дамами-камеліями города Петербурга
V. Наши за границею
I.
Письмо къ редактору ‘Библіотеки для чтенія’, служащее вмсто предисловія.
У добраго и многолюбезнаго чудачищи Лызгачова есть престарлая тетка, Анисья оминишна, тщательно скрывающая свои года. Богъ одинъ вдаетъ изъ-за какой причины. Сама она говоритъ, что ея семьдесятъ-три весны, родственники прибавляютъ къ этой значительной цифр еще двадцать-пять лтъ, однимъ словомъ, вышепоименованная старушка очень стара, очень дряхла, очень сгорблена, очень суха и очень беззуба. Много лтъ тому назадъ, при учрежденіи какой-то самой первой компаніи для застрахованія жизни, Анисья оминишна внесла въ компанію весь свой небольшой капиталецъ, выговоривъ себ хорошую пенсію по самый день смерти. Самъ Лызгачовъ, не смотря на свою бурную жизнь, въ деньгахъ не нуждался, другихъ близкихъ родныхъ у старухи не было, стало быть, выговаривая себ пожизненную пенсію, она поступила и благоразумно и прилично. Директоры компаніи, взглянувъ на Анисью оминишну въ первый разъ во время ея прихода за пенсіею, переглянулись между собою не безъ улыбки, кассиръ, выдавая ей требуемую сумму, подумалъ про себя: ‘а врядъ ли эта старушонка на слдующій годъ получитъ свою пенсію во второй разъ!’ И что же? на слдующій годъ, въ извстный часъ извстнаго дня, передъ кассиромъ снова появилась прежняя беззубая старушка, и снова опредленная сумма поступила изъ кассы въ ся глубокіе карманы. Директоры и акціонеры покачали головой, глядя, какъ Анисья оминишна вышла за ворота и бодро поплелась но тротуару, даже не думая нанимать извощика. Прошолъ еще годъ — опять явилась старушка, опять получила деньги, и опять устремилась во-свояси, не обращая вниманія на извощиковъ, предлагавшихъ ей свои услуги. Прошло еще два, три, четыре года, прошли еще десять, пятнадцать лтъ, компанія измнилась и разширилась, директоры перемерли и смнились, изо всего первоначальнаго штата акціонеровъ и получателей осталось чуть ли не двое человкъ, но эти два человка были — прежній кассиръ и пенсіонерка Анисья оминишна. Уже два или три капитала перебрала добрая старушонка, уже много тысячъ серебромъ унесла она изъ кассы общества въ своихъ глубокихъ карманахъ, уже самъ кассиръ, о которомъ идетъ рчь, совершенно оплшивлъ и вставилъ себ три переднихъ зуба, а она по-прежнему пшкомъ являлась за своей пенсіею, всякой годъ получала ее съ должной исправностью, и пшкомъ пробиралась домой, а на слдующій годъ также исправно являлась за полученіемъ новыхъ капиталовъ. Ее вс знали въ контор общества, начиная отъ швейцара до старшаго изъ распорядителей. Много лтъ Анисья омнніннна получала свои деньги молча и не вступая ни съ кмъ въ разговоры, потомъ стала обмниваться съ кассиромъ вопросами о здоровьи, потомъ даже улыбнулась на какую-то его скромную шутку. Прошло еще чуть ли не десять лтъ — исторія тянулась все таже, только кассиръ и младшіе изъ длопроизводителей, удостовряя въ добромъ нрав почтенной старушонки или старушенціи, какъ они ее называли между собою, начали встрчать ея появленія добродушными, хотя, по-видимому, необязательными шутками. ‘Неужели вы не умерли, достойнйшая Анисья омииишна?’ говорилъ ей одинъ. ‘Вы подорвете нашъ банкъ!’ прибавлялъ казначей, выкладывая на счетахъ. ‘Господи ты Боже мой!’ произносилъ счетчикъ, вручая Анись оминишн мелочь и восемь копекъ мдью, ‘Господи Боже мой!’ повторялъ онъ со вздохомъ и съ изумленіемъ. Напослдокъ вс лица, мимо которыхъ проходила старушка паша, вопіяли съ изумленіемъ, ‘неужели вы еще не умерли?’ На это достойная старушка всегда отвчала, шаркая ногами по полу, ‘что это вы, мои батюшки, живыхъ со свту сгоняете!’ Вс дивились и вс смялись, а почтенная Анисья оминишна мирно получала свои деньги, укладывала ихъ въ карманъ и потихоньку направлялась домой, все-таки не нанимая извощика.
Исторія любезной старушки, Анисьи омнишны Лызгачовой, чуть ли не происходитъ въ настоящее время съ Петербургскимъ Туристомъ. Начиная свои ‘Замтки’, онъ думалъ набросать съ десятокъ сатирическихъ фельетоновъ и, вслдъ за тмъ, отдаться другимъ занятіямъ. Но чмъ дальше шолъ онъ въ лсъ, тмъ больше дровъ ему попадалось. Говорятъ, что паукъ можетъ до безконечности тянуть одну непрерывную нить паутины — по всей вроятности въ дятельности Ивана Александровича есть нчто подобное! Можетъ быть, не одинъ читатель иметъ желаніе сказать ему, какъ кассиръ нашей Анись оминишн: ‘да неужели вы еще не умерли?’ Нтъ, мои достолюбезные читатели, Иванъ Ч—р—к—ж—н—к—въ не умеръ, и даже не собирается прощаться съ подлуннымъ міромъ! Кажется, чего бы ему надо боле, посл того, до чего онъ достигнувъ, посл хвалебныхъ писемъ и подарковъ, посл бранныхъ посланій и упрековъ, посл анонимныхъ писемъ и букетовъ, посл серебряной кружки, которая была ему поднесена на елк прошлаго года, посл разныхъ комплиментовъ и мрачныхъ укоризнъ со стороны людей, несочувствующихъ литературной веселости! А все-таки Петербургскій Туристъ не только не думаетъ успокоиться на лаврахъ, а, напротивъ того, жаждетъ новаго труда и наблюденій, новой брани и новыхъ проявленій читательской симпатіи. Да, человкъ есть истинно хитрое созданіе, подобное морской трав, сходное съ крикливою чайкою, которая носится въ воздух и веселится надъ кипящей пучиной и водоворотами. Онъ ищетъ бурь какъ будто бы въ буряхъ имется покой, по выраженію сумрачнаго поэта нашего. Посреди общей дятельности, при шумномъ преуспяніи литературы и общества, Иванъ Александровичъ Ч—рк—ж—н—к—въ не желаетъ оставаться простымъ зрителемъ и лнивымъ дилетантомъ. Добывши себ извстность, онъ стремится къ тому, чтобы ею пользоваться, казнить людскіе пороки, располагать своихъ ближнихъ къ веселой философіи, передавать имъ свое немного рабелезіанское воззрніе на сцены міра. Разв мой добрый другъ Шайтановъ, въ предисловіи къ одному знаменитому творенію, которое оставитъ вчный слдъ въ философіи нашей (твореніе сіе еще не кончено печатаніемъ), не говоритъ живописнымъ слогомъ древнихъ русскихъ прозаиковъ: ‘Читатель благородный, и ты, всякого пригожества преисполненная читательница! Преславный Рабелезій, въ прелюбопытныхъ твореніяхъ своихъ толикую мудрость съ смхотворнымъ геніемъ сочетавшій, преизрядныя свои рченія нкоему древнему ковчежцу уподобилъ, кой, извн уродливыми ликами украшенный, въ ндрахъ своихъ чудодйный балсамъ эскулапіевъ заключаетъ. Такъ и ты потщись въ сей презнатной исторіи, игривостью самой богини Игръ и Смховъ достойной, уразумть цлебное поученіе, въ величіи святой дружбы и шутливомъ любомудріи заключающееся’.
Такъ! знаменитый мой другъ есть истинный жрецъ шутливаго, но цлебнаго поученія, которому и Петербургскій Туристъ давно служитъ! Когда вы, господинъ редакторъ, помня великое слово великаго человка: длу время, а потх часъ, изъявили желаніе имть меня вашимъ исключительнымъ сотрудникомъ, я почувствовалъ, что мои внутренности вострепетали отъ удовольствія. Въ васъ, государь мой, я всегда чтилъ одного изъ адептовъ истиннаго чернокнижія, одного изъ приверженцевъ того шутливаго любомудрія, о которомъ такъ краснорчиво упоминаетъ Шайтановъ! Мн было очень грустно разстаться съ редакціею газеты, которая столько времени печатала мои первыя замтки, поддерживая дружество и безукоризненную честность по всхъ нашихъ сношеніяхъ — но что же длать: невозможно любителю чернокнижія спорить съ велніями судьбы литературной! О, еслибъ я имлъ много рукъ и могъ писать четырьмя перьями въ одно время, и бы радостно проводилъ свою философію во многихъ нашихъ повременныхъ изданіяхъ, но это невозможно, и мой выборъ остановился на васъ, господинъ редакторъ, какъ на человк ко мн особенно близкомъ. Съ полной готовностью общаю вамъ мое исключительное, постоянное сотрудничество, до того рокового часа, покуда я, или вы, или журналъ ‘Библіотека для Чтенія’, или вс трое разомъ, потонемъ въ океан вчности. Одно изъ основныхъ условій веселаго любомудрія, намъ такъ дорогого, есть врность святой дружбы. Мы съ вами друзья и адепты одной и той же философіи. Мы съ вами были непрестанными сотрудниками, и въ длахъ веселой мудрости, и въ смхотворныхъ приключеніяхъ, и въ длахъ любви, и въ заботахъ жизни, и на пирахъ разгульной дружбы, и въ сладкіе часы, посвященные чернокнижнымъ предметамъ. Мы съ вами оба, много лтъ тому назадъ, впервые произнесли слово чернокнижіе, слово только-что родившееся, слово слабое, никому не понятное, слово такъ же чуждое міру, какъ былъ ему чуждъ терминъ ‘пантогрюэлизмъ’, до появленія въ свтъ Рабле, съ его твореніями. Но года прошли, и кому теперь, изъ числа нашихъ современниковъ, незнакомо значеніе веселаго, кроткаго, шаловливаго, игриво-фантастическаго слова ‘чернокнижіе’! Третьяго-дня я получилъ письмо съ устьевъ Амура, отъ одного изъ неутомимйшихъ туристовъ. Корреспондентъ мой пишетъ, между прочимъ: ‘За хлопотами и переходами по новому краю, некогда говорить о чернокнижіи’. Другой пріятель извщаетъ меня изъ Красноярска: ‘Сходимся по вечерамъ, хохочемъ и разсказываемъ другъ другу чернокнижныя похожденія своей юности’. Передо мной лежитъ третье письмо, изъ Рима, въ немъ значится нижеслдующее: ‘Нтъ! пора поскоре домой, къ веселымъ друзьямъ, съ бесдами о чернокнижіи, къ веселымъ собраніямъ и безконечному смху!’ Вотъ въ какихъ дальнихъ краяхъ уже прозвучало наше новое слово! О странахъ ближайшихъ и говорить нечего. ‘Что длаетъ такой-то?’ спрашиваешь пріятеля, только-что прикатившаго изъ Симбирска. ‘Онъ скучаетъ, занимается сельскимъ хозяйствомъ и забылъ о чернокнижіи’.— ‘А Великановъ, какъ онъ поживаетъ въ Москв?’ — Всхъ учитъ чернокнижію, хохочетъ, стъ за четверыхъ и разтолстлъ, какъ бочка!’ — Всюду наше слово, окруженное атрибутами веселости, шаловливости, философскаго спокойствія и безпредльной готовности на всякую проказу! Какъ же посл этого мн не любить васъ и не отвчать словомъ полной готовности на наше дружеское приглашеніе?
Да, государь мой (само собой разумется, что я вамъ говорю государь мой, лишь для изящества и красоты слога), да, государь мой и добрый литературный собратъ, отнын наши судьбы связаны неразрывною нитью. При всей разности нашихъ занятій и нашего воззрнія, будемъ дйствовать на разныхъ путяхъ къ обоюдной выгод нашей и къ ущербу всего кислаго, нахмурившагося, скучнаго, звающаго, сиротющаго и порочнаго въ мір! Длу время, а потх часъ, одинъ часъ для поэзіи и науки, одна минута для веселой философіи! Двадцать-девятъ листовъ для честнаго, серьознаго дла, одинъ тридцатый листокъ для шутокъ и чернокнижія! И, поврьте мн, что шутка въ этомъ случа не будетъ напрасною шуткою, что она, не смотря на свою какъ-бы эфемерную форму, въ сущности не пройдетъ безъ прочнаго значенія. Весьма полезно быть серьознымъ дятелемъ въ литератур, весьма почтенно бесдовать съ читателемъ, какъ съ уважаемымъ другомъ, но серьозность не должна переходить въ педантизмъ, а уваженіе — въ щепетильность, пригодную лишь для менуэта въ старинномъ вкус. Мы слишкомъ много теряли отъ нашей собственной охоты хмуриться, мы слишкомъ часто утомляли публику нашимъ кисло-доктринерскимъ взглядомъ на вещи! Конечно, скучный литераторъ можетъ быть издалека принятъ за очень умнаго, даже важнаго человка, но мы съ вами не претендуемъ на важность, не желаемъ считаться умне всей вселенной. Кисло глядть на свтъ и на общество мы не хотимъ и не можемъ, хотя бы намъ за то сулили большую славу. Глядть на своего ближняго изподлобья мы никогда не учились, хмуриться при вид чужой веселости — не наше дло. Карать людскіе пороки мы умемъ, только смясь смхомъ снисходительнаго философа, ибо мы сами не безъ пороковъ и не безъ слабостей. Когда-то литераторы очень много говорили про любовь къ ближнему и даже совтовали намъ любить — ненавидя! При всемъ нашемъ добросовстномъ стараніи, мы съ вами ни разу не попробовали любить ненавидя или ненавидть любя. Этихъ двухъ крайностей мы съ вами никогда не соглашали. Кто намъ приходился по сердцу, того мы любили горячо и постоянно, не испытывая ни малйшихъ признаковъ ненависти къ его персон. Кого мы терпть не могли, кто намъ вредилъ тщательно, того мы охотно посылали въ преисподнюю, не имя ни малйшаго поползновенія заключить его въ свои объятія. Многія забавныя бесды приходятъ мн на память по этому случаю. ‘Иванъ Александрычъ’, спрашивали вы меня неоднократно: ‘любишь ли ты Пайкова?’ — ‘Какъ не любить: это врнйшій другъ и товарищъ’.— ‘А ненависти къ нему не питаешь?’ — ‘Ни малйшей’.— ‘Теперь спрошу я тебя — какого ты мннія о величавомъ Антон Борисыч?’ — ‘Антона Борисыча я бы отдулъ палкой, не безъ удовольствія’.— ‘А любви къ нему не ощущаешь?’ — ‘Ни на копйку’, возражалъ я съ суровостью. И оба мы ршили, что наука ‘любить ненавидя’ вовсе намъ не дается.
И хорошо, что эта странная наука не далась намъ, государь мой редакторъ! Благодаря ей, мы бы съ вами не сохранили и тни свой самостоятельности. По ея милости мы бы распростились съ нашей спокойно-свтлой философіей, не получивши ничего въ замну. Съ искусствомъ любить ненавидя примкнули бы мы къ разряду подражателей подражателямъ, и нахмурили бы свои брови и состроили бы кислую гримасу, и вслдъ затмъ ощущали бы и кислоту и уныніе въ собственномъ своемъ сердц. Случалось ли вамъ когда-нибудь совершать съ собою, передъ зеркаломъ, одинъ весьма простой опытъ, доказывающій однако же великую связь физической нашей природы съ моральнымъ существомъ нашимъ? Попробуйте когда-нибудь нарочно нахмуриться и оставаться четверть часа съ нахмуренной бровью, раздувши при томъ губы: я ручаюсь, что въ слдствіе измненія лица, вами произвольно принятаго, голова ваша начнетъ наполняться мыслями непріятными и кислыми. Измните физіономію и разсмйтесь — Богъ знаетъ отчего, при этомъ смх вы тотчасъ вообразите передъ собой что-нибудь истинно забавное, и мозгъ вашъ прояснится. Закиньте назадъ голову, подымите плечи, выставьте впередъ грудь, выдвиньте немного нижнюю губу,— однимъ словомъ, примите физіономію гордую и презрительную,— настроеніе вашего духа, по-немногу подлаживаясь къ выраженію всей фигуры, черезъ дв минуты будетъ ей соотвтствовать. Вслдъ за этимъ сдлайте послднее измненіе — съёжтесь и потупьтесь, представьте изъ себя униженнаго и перетрусившагося смертнаго — не пройдетъ нсколькихъ мгновеній, какъ вашъ духъ сморщится подобно тлу, а чрезъ фантазію возникнутъ картины страха и печали, и мысли ваши получатъ какой-то трусливый и жалкій оттнокъ.
Много идей, цлебныхъ и вполн примнимыхъ къ событіямъ жизни нашей, было возбуждено во мн вышесказаннымъ нетруднымъ и недорогимъ опытомъ. Такъ, наша жизнь течетъ такъ, какъ ей велитъ всемогущая судьба, но воззрніе человка на жизнь свою зависитъ отъ него самого и не отъ кого боле. Грустите и хмурьтесь — міръ вашъ покроется срымъ туманомъ, и вамъ будетъ казаться, что этимъ туманомъ покрыта вся вселенная. Идите сами противъ людей — и вамъ сейчасъ же покажется, что вс люди идутъ именно противъ васъ, что они крайне злятся на ваше мизантропическое пищаніе, что цлый міръ обращаетъ негодующій взоръ на вашу больную печенку и неукоснительно замышляетъ вамъ гибель. А въ сущности міру нтъ никакого дла ни до насъ, ни до печенки вашей, ни до вашего враждебнаго отношенія къ міру, которое вы усиливаетесь называть любовью. Нтъ, милые мои мизантропическіе собратія — нтъ, никогда не удастся вамъ сдлать кислое сладкимъ, вражду любовью, больную печенку пламеннымъ сердцемъ друга всхъ человковъ! ни кто не признаетъ васъ Аристидами за пару нахмуренныхъ бровей и Катонами за желчное выраженіе физіономіи. И пока вы будете проводить свой карающій юморъ, и пока вы безъ состраданія станете издваться надъ мірскими слабостями, насъ самихъ кто-нибудь нещадно подыметъ на смхъ, скажетъ вамъ, что вы для однихъ себя хотите терпимости, а потомъ примется хохотать надъ вами, какъ надъ тмъ унылымъ шутомъ, котораго Людовикъ Тринадцатый держалъ въ своей прислуг.
Вотъ, государь мой и почтенный собратъ, нсколько умозрній въ вид предисловія, умозрній, изъ коихъ, смю надяться, вы увидите цль и значеніе милой чернокнижной философіи, близкой къ нашему сердцу. Не противъ однхъ невзгодъ житейскихъ, не противъ однихъ людскихъ пороковъ идетъ мое любомудріе. Я люблю защищать чистоту и правду житейскихъ отношеній, мн весело толкнуть по носу надмннаго Сергія Юрьевича, осмять нахала Моторыгина и зацпить какую-нибудь горделивую Ирину Борисовну, но цль моихъ ‘Замтокъ’ тмъ не ограничивается. Въ самомъ нашемъ искусств, въ самой нашей паук, въ самой нашей поэзіи есть нчто нездоровое, нчто такое, отъ чего веселая чернокнижная философія должна считаться необходимымъ лкарствомъ, почти противоядіемъ. Пора намъ стать на свои ноги, протереть глаза и дружелюбно взглянуть въ очи другимъ людямъ. Пора намъ отдлаться отъ нашей кислонахмуренной физіономіи и замнить ее другой физіономіей, по возможности не столь отталкивающей. Мы не школьные учители, и читатель нашъ не есть безнадежный ученикъ, котораго полезно бить линейкой по пальцамъ.
Бываютъ минуты, когда довольно полезно имть строгій видъ и даже глядть на людей съ сарказмомъ Альцеста на устахъ, но надо беречься, чтобъ эти полезныя минуты не стали скучными днями, безплодными недлями, нестерпимыми мсяцами. Пріятно имть въ дом одного серіознаго домоваго медика, но если вс наши пріятели захотятъ быть моими цлителями и эскулапами нравственными, я ихъ не буду звать на свои обды, и вообще пускать въ свою гостиную. Противъ такого непріятнаго обилія нравственныхъ медиковъ, лучшее сродство: наше шутливое любомудріе. Кто уметъ лчить самого себя, того не будутъ поить кислыми микстурами, кто способенъ имть свое собственное воззрніе на міръ и свою собственную свтлую философію, тотъ не потерпитъ ни отъ какихъ Альцестовъ съ больной печенкою. А если и случится намъ встртить свирпое охужденіе, соединенное съ не мене свирпымъ мизантропическимъ созерцаніемъ, мы отвтимъ на него извстной латинскою фразою: ‘докторъ, вылечи сперва самого себя’. Для большей глубины и важности, мы скажемъ эту фразу по-латыни: съ такой цлію я непремнно куплю себ латинскіе разговоры съ лексикончикомъ, или призову на помощь свднія Копернаумова, извстнаго поэта, эллиниста и латиниста.
Однако я заболтался съ нами, государь мой редакторъ. Желаю вамъ всего лучшаго и возобновляю свое общаніе быть вашимъ исключительнымъ и усерднымъ сотрудникомъ. Я всегда питалъ уваженіе къ журналу вашему, съ особеннымъ наслажденіемъ читая въ старыхъ его годахъ ‘Исторію мыши, игравшей англійскую народную псню на роял’, ‘Каталогъ музыкальной коллекціи Аббата Спитини’ (произведеніе обильное глубочайшей занимательностью) и романъ ‘Мечта и Дйствительность’, исполненный самыхъ невообразимыхъ красотъ и диковинокъ. Не мене очаровывали меня въ немъ же, въ старое время, повсти г. Бранта и стихотворенія гг. Болтина и Долина. Въ то время нашъ знаменитый девизъ примнялся съ большимъ измненіемъ: журналъ посвящалъ длу часъ, а утх все время. Теперь мы будемъ посвящать длу время, а потх часъ. Кажется мн, что эта система будетъ раціональне. Вашъ преданнйшій Иванъ Ч—р—к—н—ж—н—к—въ.
II.
Учоный Пайковъ на новой квартир, или всепокорнйшій слуга своей прислуги.
‘Вотъ теб, достопочтеннйшій Ч—р—н—к—ж—н—к—въ, краткій дневникъ о моихъ испытаніяхъ и злоключеніяхъ въ послдніе два мсяца. Не безъизвстно теб, что я, желая быть поближе къ мсту своего служенія и къ типографіи, въ которой будетъ печататься мое ‘Изысканіе о египетскомъ скульптор, изскавшемъ лвый глазъ у мемноновой статуи’, нанялъ себ обширную квартиру неподалеку отъ твоего дома. Денегъ я не жаллъ, квартира, по общему сознанію друзей, великолпна, хозяинъ мой принадлежитъ къ разряду благороднйшихъ и благодушнйшихъ домовладльцевъ,— а вмст съ тмъ, я ценилъ съ этой квартирой горькую чашу и теперь ее испиваю. Полагая, что разсказъ мой будетъ близокъ къ сердцу многихъ петербургскихъ жителей, посылаю его теб, для напечатанія въ твоихъ. ‘Замткахъ’.
15 сентября, утро. Сегодня пошла въ мой кабинетъ старая наша ключница, Марья Семеновна. Посщеніе ея меня не удивило, ибо вообще мои люди нисколько не уважаютъ уединенія, такъ необходимаго мн — труженику. Полагая, что Марья Семеновна желаетъ поставить въ моемъ кабинет шкапъ съ посудой, стулъ о трехъ ногахъ, остатокъ разбитаго умывальника или банку съ вареньемъ, я-было не обратилъ вниманія на ея приходъ, но вскор, поглядвъ въ лицо старушк, ощутилъ нкоторый трепетъ. Марья Семеновна, преданнйшая и трудолюбивйшая персона во всемъ штат моей сестры, постоянно обходится со мной очень худо, хотя я знаю, что она любитъ меня безъ памяти. Приходъ ея не предвщалъ ничего добраго. ‘Ужь не хочетъ ли она жаловаться на стсненіе отъ моихъ книгъ?’ подумалъ я не безъ робости. Книги мои Марья Семеновна ненавидитъ, къ учонымъ же моимъ трудамъ питаетъ нескрываемое презрніе.
— Что вамъ надо? робко спросилъ я: — чмъ могу служить вамъ, милая Марья Семеновна?
Старушка не отвчала на ласковую рчь, но подбоченилась, закинула голову какъ-то наискось и отвтила мн съ крайней суровостью: — А ужь вамъ видно нельзя безъ выдумокъ новыхъ, прости Господи!
Я вспомнилъ о хорошенькой дам, въ сромъ бурнус, которая вчера звонила у моей квартиры. Мн стало страшно, ибо на этотъ счетъ Марья Семеновна хуже дракона, и не одну милую нимфу спровадила отъ моей двери не безъ крика и язвительныхъ замчаній! Но дло вышло иное. Насмшливо глядя на меня, ключница сказала еще грозне прежняго:
— А какую вы тамъ квартиру нанимаете? Куда это вы вчера здили съ Кузьмой, кучеромъ?
— Марья Семеновна, отвчалъ я съ великой покорностью: — я нанялъ новую квартиру, намъ надо перебираться на той недл.
— Ужь вы на то родились, чтобы всякіе вздоры придумывать, перебила Марья Семеновна.
Я молчалъ, уткнувши носъ въ книгу.
— И какую квартиру вамъ еще надобно? съ негодованіемъ продолжала старуха.— И чего у насъ здсь нту? и чердакъ, и два чулана, и кладовая какъ слдуетъ! Давно ли русскую печь въ кучерской сдлали? Я вдь васъ знаю, вамъ лишь бы тряпокъ на окна навшать, да глупыхъ вашихъ картинъ везд наставить! Что, небось, опять въ чистомъ дом наняли? Намъ-съ, батюшка, нельзя жить въ чистомъ дом. Въ чистомъ дом живутъ широмыги, что хлбъ изъ лавочки покупаютъ. Знаемъ мы чистыя квартиры,— безъ чердака, а кладовая вся съ наперстокъ. Мы, слава Богу, по широмыжному жить не привыкли, мы за соленымъ огурцомъ не побжимъ въ лавочку, мы по лабазамъ-то шататься не пріучились.
Я невольно вспомнилъ учоные труды г. Заблина и его разсказъ о томъ, что у предковъ нашихъ покупка провизіи на рынк считалась признакомъ разстроеннаго хозяйства.
— Ну, что молчите, вспыльчиво говорила между-тмъ Марья Семеновна: — надлалъ бды, да еще сидитъ, какъ царь Дадонъ! Ужь вамъ ли квартиры-то нанимать, мой батюшка! И на что вамъ квартиру? кто къ вамъ-то и здилъ бы въ гости, кабы не сестрица ваша, Анна Степановна, съ вами жили! А туда жь, дай ему полъ-паркетъ, да каминъ дурацкій, а объ чулан-то, я думаю, и заботы нту! Ну-ка, что у васъ тамъ на новой квартир? прачешная будетъ?
Я молчалъ.
— Что у насъ есть на новой квартир? спросила старуха такъ свирпо, что я вздрогнулъ.
— Квартира въ бель-этаж, сказалъ я.
Марья Семеновна презрительно дернула плечами.
— Комнаты высокія, продолжалъ я робко.
— Тьфу! и старушка плюнула.
— Обои бархатные.
— Хуже малаго дитяти! родится же такой человкъ! возразила Марья Семеновна.
— Вода проведена.
Извстіе о вод отчасти смягчило строгую ключницу.
— А кладовая есть? спросила она.
— Есть, сказалъ я.
— Намъ надо дв.
— Будутъ и дв, сказалъ я на-удачу.
— Намъ двухъ мало, возразила Марья Семеновна. Мы, слава Богу, живемъ не изъ лавочки. Чтобъ была еще кладовая, два чулана, а коли три, такъ еще лучше, ледникъ, сарай для дровъ, да чтобъ чердакъ непремнно, да чтобъ въ каретномъ сара было мсто на всякій случай, да для шкаповъ дв комнаты, да для людей дв комнаты съ антресолями, да для варенья маленькую комнатку, да прачешную особую, особую, слышите вы… да еще для горничныхъ особую комнату, возл барыниной…
На этомъ мст я пріостанавливаю разсказъ для того, чтобъ повдать теб, любезный Иванъ Александровичъ, тайну, которая лежитъ въ основаніи всхъ моихъ злополучныхъ приключеній. Я, какъ ты знаешь, живу въ двоемъ съ сострой Анной Степановной, кроткой и милой старушкой, моей второй матерью. Прихотей у насъ мало, живемъ мы въ мир и согласіи, баловъ не даемъ, а между-тмъ у насъ ни боле, ни мене, какъ шестнадцать человкъ прислуги. Долго скрывалъ я отъ васъ, друзей, это невроятное обстоятельство. Зачмъ у насъ шестнадцать человкъ слугъ обоего пола, того я не знаю. Сестра моя, впрочемъ, убждена, что съ меньшимъ количествомъ людей жить невозможно въ мір, она даже твердо вруетъ въ то, что эти шестнадцать служителей надобны для меня собственно, что она же сама нуждается лишь въ горничной, да крошечной комнатк для постели. Какъ бы то ни было, но по случаю такой толпы домочадцевъ, намъ двумъ, самымъ невзыскательнымъ изъ петербургскихъ жителей, каждая квартира тсна, каждое новое помщеніе неудобно. Сколько я не трачу денегъ, но никогда не имю одной лишней комнаты для себя собственно. Мн стоитъ перехать въ огромную и парадную квартиру для того, чтобъ эта квартира тотчасъ-же обратилась въ собраніе людскихъ, и чтобъ хозяевамъ самимъ осталось лишь по одному уголку во всемъ помщеніи. А между-тмъ нельзя сказать, чтобъ наша прислуга была дерзка, самовольна, докучлива. Духъ кротости и патріархальности въ ней силенъ, она любитъ своихъ господъ и оттого не церемонится съ господами. По ея понятіямъ, всякій хорошій человкъ иметъ право жить и спать по всякомъ пустомъ мст, а такъ-какъ рядъ парадныхъ комнатъ всегда пустъ, то отчего же въ немъ не пристроиться Дарь горничной и Петру буфетчику? Воспитанная въ добромъ хозяйственномъ имніи, исполненная кротости и чудеснаго аппетита, многочисленная прислуга наша питаетъ уваженіе къ хозяйственной отрасли своей службы и не признаетъ ничего другого. Для нея кладовая — нчто въ род храма, кухня — Капитолій, чердакъ — область, достойная вниманія, но гостиныхъ и залъ она не жалуетъ. Мой кабинетъ, съ картинами игриваго содержанія, статуэтками и книгами, служитъ для прислуги предметомъ презрнія и отчасти недоумнія. Безъ сомннія, сидя въ своемъ клуб, то-есть въ кухн, наши слуги и горничныя часто разсуждаютъ о томъ, какъ глупъ ихъ баринъ, по утрамъ сидящій одинъ, какъ медвдь, и поминутно покупающій новыя книги, когда и отъ старыхъ дваться нкуда. Еще одна умилительная черта въ характер людей нашихъ — это ихъ гордое воззрніе на всякаго жильца-сосда, имющаго два или три человка прислуги, съ одной кладовою и однимъ чуланомъ для дровъ. По мннію Марьи Семеновны, кучера Кузьмы и такъ дале, каждый домъ въ Петербург, особенно новый и красивый, населенъ нищими, широмыгами, голяками, голодными французами, съ которыми знаться совстно порядочному человку. Говоря о жильцахъ-сосдяхъ и ихъ прислуг, мои люди такъ и сыплютъ афоризмами въ такомъ род: ‘на брюх шолкъ, а въ брюх щолкъ,— голь хитра на выдумки,— губа толще, брюхо тоньше’. При встрч съ ливрейными грумами и щеголеватыми горничными съ сосдскихъ квартиръ, наши люди обыкновенно острятъ и весело смются. Я убжденъ, что большая часть сосдской прислуги завидуетъ нашимъ откормленнымъ, спокойнымъ домочадцамъ,— но отъ этаго ни мн, ни моей старушк-сестр не легче. Впрочемъ, надо прибавить одно: въ тихомъ и нормальномъ состояніи житейскихъ длъ, наши слуги, кучера и горничныя живутъ весьма тихо и добропорядочно. Этотъ муравейникъ страшенъ лишь при перездахъ на квартиру и другихъ событіяхъ въ такомъ род. При передвиженіяхъ и хлопотахъ онъ дйствительно ужасенъ. Горе тому, кто его расшевелитъ и воткнетъ палку въ мягкую кочку, насыпанную нашими добрыми муравьями!
А я, несчастный, теперь расшевелилъ ее безъ пощады.
Пора, однакожь, вернуться къ моей бесд со старушкой ключницей. Я разсказалъ ей вс удобства новой квартиры (принялъ грхъ на душу и сказалъ, что при ней шесть людскихъ), расхвалилх услужливость своего хозяина, наговорилъ много дльнаго о чердакахъ и конюшняхъ. Напрасны были мои усилія смягчить Марью Семеновну,— выслушавъ мое описаніе, она подошла ко мн ближе и спросила меня самымъ рзкимъ тономъ: — да зачмъ же вамъ перезжать вздумалось? чмъ вамъ здсь-то не полюбилось?
Я сказалъ о перемн мста служенія.— Это все пустяки, сухо замтила старушка: — али у васъ лошадей нту?
Что было мн длать? я упомянулъ слово типографія, Марья Семеновна спросила презрительно:— а что такое ваша типографія?
И объяснилъ, что въ типографіяхъ печатаются книги. Тутъ старушка не выдержала и плюнула.— Дуракъ тотъ, кто и говоритъ-то про ваши книги, произнесла она съ сердцемъ.
Затмъ она ушла и хлопнула дверью, не слушая боле ни какихъ доводовъ.
21 сентября. Захалъ на новую квартиру. ‘Все готово’, сказалъ мн прикащикъ. Къ изумленію, оказалось, что полы не выструганы, двери не выкрашены, обои еще не прибыли изъ лавки, одна печь не поставлена.
23 сентября. ‘А у васъ видно много прислуги?’ спросилъ меня хозяинъ, замтивъ, что я осматриваю людскія съ особеннымъ вниманіемъ.— ‘Много, сказалъ я со вздохомъ’.— ‘А сколько именно?’ спросилъ онъ меня опять.
Я что-то промычалъ, и сталъ говорить объ актрис Мадленъ Броганъ.
25 сентября. Марья Семеновна осмотрла квартиру и возвратясь осыпала меня, въ присутствіи сестры, жестокими укоризнами. По ея словамъ, въ этой квартир можно жить нищему, покупающему даже хлбъ у булочниковъ. Сестра заступилась за меня, но взоры ея говорили: ‘Эти писатели хуже малыхъ дтей. Боже мой! что было бы съ Мишей, еслибъ я у него не хозяйничала!’
28 сентября. Зазжалъ въ новый домъ. ‘Завтра все будетъ готово, вс рабочіе съ утра въ вашей квартир!’ сказалъ мн милый и добрый хозяинъ. Я вошолъ въ нее — все было пусто, два мужика чинно сидли у печи и курили махорку.
1 октября.— ‘Да сколько же у насъ всхъ людей?’ спросилъ меня хозяинъ,— ‘Много, много’, пробормоталъ я: ‘у сестры — горничныя, у меня — люди… еще живутъ — такъ, на время. А что? уже было первое представленіе оперы?’
Мужики опять сидятъ у печи и курятъ махорку.
2 октября. Боже мой! хотя бы это скорй кончилось! Я вхожу въ хозяйственныя подробности, кричу, тороплю рабочихъ, они же псе сидятъ у печи и курятъ махорку.
А дома-то, дома что происходитъ!
4 октября. Сегодня у меня на душ просвтлло. Я гляжу подобно Наполеону посл ваграмскаго сраженія. Утромъ мы похали съ сестрой на новую квартиру. Я ждалъ упрековъ, недовольныхъ минъ, унылыхъ вздоховъ и такъ дале. Въ теченіи долгихъ дней, слушая нападки на мою непрактичность, я самъ словно умалился. О новой квартир я думалъ съ ужасомъ, хотя она была вдвое обширне старой.— ‘И какъ меня угораздило нанять такое тсное помщеніе?’ думалъ я безпрестанно. ‘И кто совалъ меня, неумелаго книжника, въ хозяйственныя дла? И умю ли я распоряжаться своимъ умомъ? И чудное дло? Чмъ боле я думалъ такимъ образомъ, тмъ квартира казалась мн неудобне, а мое положеніе ужасне. Вотъ сила запуганнаго воображенія, вотъ феноменъ, о которомъ стоитъ подумать всякой глав семейства!
Но какъ ни чуденъ былъ феноменъ вышерченный, а нравственное диво, за нимъ послдовавшее, оказалось еще замчательне. Противъ всхъ моихъ ожиданій, Анна Степановна, оглядвши вс новыя комнаты, осталась ими очень довольна.— ‘Да здсь цлому полку можно размститься!’ сказала она и только выбранила меня за то, что комнаты очень высоки.— ‘А что же говорила Марья Семеновна?’ возразилъ я, не довряя такой снисходительности.— ‘Марья Семеновна дура, сказала мн на это сестра. При этихъ словахъ я чуть-было не пошолъ танцевать по паркету, еще покрытому мастикой. И тутъ произошло диво, про которое я уже намекнулъ. Квартира, столько дней казавшаяся мн тсною, вдругъ разширилась, словно по манію колдовского жезла. Новые обои весело запестрли, окна засіяли, отовсюду повяло изяществомъ и просторомъ. Какъ же я, старый дуракъ (такая мысль пришла мн въ голову), какъ же я, старый дуракъ, столько дней терзался и упрекалъ себя въ неосмотрительности? Здсь дйствительно можетъ помститься полкъ въ двухъ батальонномъ состав. Въ этой зал ловкій капитанъ можетъ сдлать ротное ученье. Чего же я стовалъ? почему я сокрушался?’ Хозяинъ мой, которому съ этого дни я уже воздвигнулъ монументъ въ моемъ сердц, обворожилъ сестру Анну Степановну. Онъ, должно быть, зналъ вс прихоти и повадки дамъ почтенныхъ лтъ и почетнаго званія. На вс требованія онъ отвчалъ согласіемъ, и даже не изумился, когда ему было сообщено, безъ всякихъ приготовленій, о томъ, что наша прислуга состоитъ изъ шестнадцати мужчинъ и женщинъ. Показалось мн, что при этомъ извстіи на его лиц пробжала шутливая улыбка — и ничего боле. Онъ веллъ кое-гд подлать антресоли, и ни шуткой, ни намекомъ не кольнулъ нашего хозяйственнаго неразумія.
Я ухалъ домой, совершенно довольный своей судьбой. Въ передней Анна Степановна сказала своимъ горничнымъ и ключниц: ‘вы слишкомъ избалованы, прошу впередъ не надодать Мишиньк’.
8 октября. День перезда неуклонно назначенъ. Сестра по прежнему спокойна и довольна, однако я, всепокорнйшій слуга моей прислуги, терплю отъ нея молчаливое, но жестокое гоненіе. Когда я зову своего служителя, онъ никогда уже не является на звонокъ и не безъ ироніи оправдывается тмъ, что вдь надо къ вызду все изготовить. Петръ буфетчикъ, подавая мн пальто и отворяя дверь, всегда произноситъ: ‘Эхъ!’ и махаетъ рукой, неизвстно по какой причин. Единственная смазливенькая горничная въ нашемъ штат (вс остальныя ужасны видомъ) не удостаиваетъ меня хоть бы однимъ словомъ, и проходитъ мимо меня съ угрюмостью невообразимой. Марья Семеновна, уже извстная читателю ключница, превращаетъ всю мою жизнь въ муки ада. Блье присылаетъ она мн непросохшее и худо вымытое, чай наливаетъ безъ сахара, и сверхъ-того, съ изобртательностью безпредльной, мшаетъ всмъ моимъ работамъ. Вчера, неизвстно для какой потребы, она разложила на моемъ бюро цлую коллекцію старыхъ сапоговъ и калошъ, брошенныхъ мною лтъ за пять или за шесть. Сапоги и калоши перевозятся на новую квартиру, не смотря на мое сопротивленіе. Сегодня, когда я совершалъ прогулку, кабинетъ мой обратили въ складочное мсто неслыханнаго хлама, который, по распоряженію Марьи Семеновны, должно прежде всего перевезти въ новое помщеніе. Для любопытныхъ, сообщаю инвентарій сказаннаго хлама, или врне — малйшей его частицы. Primo — столикъ, за которымъ я обдалъ, когда мн было шесть лтъ, 2-е, кавалерійская атака генерала Уварова, въ золотой рам, отъ мухъ превратившейся въ раму чорнаго дерева, 3-е, огромная карта Баваріи, изданная въ 1818 году, 4-е, шомполъ и пыжовникъ отъ стараго ружья, въ деревянномъ длинномъ ящик, 5-е, шесть стульевъ безъ ногъ и спинокъ, 6-е, разбитое зеркало въ поломанной рам, 7-е, двнадцать складныхъ картинокъ въ деревянныхъ ящикахъ, 8-е, разрозненный томъ лексикона Татищева {При всякомъ перезд на квартиру, у каждаго человка непремнно оказывается разрозненный томъ лексикона Татищева. Это истина, противъ коей нельзя спорить! Ив. Ч—р— к—н—к—въ}, 9-е, дв гражданскія шпаги, неизвстно кому принадлежавшія, 10-е, кукла-болванчикъ для расправки чепчиковъ, въ которую я, еще маленькій, стрлялъ изъ лука… Довольно, довольно,— basta! basta, per pieta! скажу я вмст съ Бартоло. Пока все это вносилось въ мой кабинетъ, я былъ въ дурномъ расположеніи духа, и сообщилъ Марь Семеновн, что всю дрянь, ею нанесенную, слдовало бы сжечь безъ всякаго сожалнія. И Марья Семеновна, и помогавшая ей прислуга, и даже сестра Анна Семеновна поглядли на меня, будто на ума-лишоннаго человка. Хотлось бы мн, очень бы хотлось знать, почему именно, по ихъ понятіямъ, въ нашемъ многосложномъ хозяйств такъ необходима карта Баваріи или дв шпаги гражданскаго вдомства?
9 октября. Сперва я думалъ, что перенесеніе всякаго, такъ-называемаго хозяйственнаго, хлама въ мой кабинетъ сдлано мн, какъ говорится, ‘на зло, да въ пику’ — но по здравомъ обсужденіи дла, равно какъ и но осмотр другихъ комнатъ, убдился въ противномъ. До перезда еще четыре дни, а уже вс комнаты необитаемы отъ груды вещей, въ нихъ наваленныхъ. И какихъ вещей, великій Магометъ! Сегодня я не могъ работать отъ шума и содома, мой кабинетъ — пріютъ музъ (а можетъ-быть и грацій) — окончательно превратился въ мелочную лавочку. Видя все это, я бросилъ перо, и сталъ тихонько ходить по всей квартир, длая наблюденія. Люди наши шумли и бгали какъ на пожар, вс двери были настежь, всякій муравей тащилъ что-нибудь и складывалъ въ общую кучу. Смуглянка Катя, не удостоивъ меня поклономъ, пробжала мимо меня съ пустой помадной банкой, сзади ея Марья Семеновна несла изломанный бюстъ Гёте и графинъ безъ пробки, графинъ, давно уже не видавшій никакого употребленія. Я остановился въ маленькой гостиной и бросилъ взоры вокругъ себя. На столахъ расположены были, въ невроятномъ хаос — самовары, сервизы, банки варенья, часы, шляпы, колодки отъ сапоговъ, зонтики, кипы запыленныхъ бумагъ, хрусталь и лампы. Въ этомъ собраніи маятностей, я дйствительно увидлъ много вещей мн знакомыхъ и полезныхъ,— но откуда взялись, напримръ, гитара съ одной струной, лежащая подл серебрянаго чайника, и безобразный женскій портретъ, изображающій рыжую барыню съ таліей около горла? Никто изъ моихъ предковъ не игралъ на гитар, никакой барыни рыжей масти ни я, ни сестра Анна Степановна никогда не знавали. Не усплъ я отвратить взоровъ моихъ отъ ветхой гитары, какъ мн представился новый предметъ изумленія, совершенно подходящій къ гитар. На кресл вислъ чорный плащъ-альмавива, съ бархатными лацканами и вырзаннымъ четвероугольникомъ съ боку, вроятно для какой-нибудь заплаты. Приношу клятву въ томъ, что ни я, ни кто-либо изъ моихъ сродниковъ, никогда не носили альмавивы. Отчего же плащъ-альмавива вистъ на кресл въ маленькой гостиной — скажите мн на милость? Когда я объ этомъ спросилъ служителя Ивана, онъ мн сухо отвчалъ: ‘вашъ же плащъ!’ и отойдя въ другую комнату, произнесъ весьма громко, обращаясь къ повару Ефиму: ‘баринъ-то ужь и своего платья не помнитъ!’ Посл этого, должно-быть, и гитара моя, и теперь мн ничто не мшаетъ пойдти по улицамъ Петербурга въ испанскомъ плащ, съ гитарой и двумя шпагами гражданскаго вдомства. Дивныя дла происходятъ на свт!
12 октября. Сегодня зашли ко мн Ч—р—ж—н—к—въ, Иванъ Александрычъ, Буйновидовъ, пустынникъ, и добродушный Лызгачовъ, утверждающій всенародно, что загородный пикникъ ‘не безъ драки’ прелестне всякаго бала въ изящномъ стил. Эти три знаменитые мужа явились звать меня въ Токсово,— отчего въ Токсово, въ этотъ странный осенній сезонъ, того и они сами не знали, побыли убждены, что тамъ будетъ весело. Ахъ! и я тоже думалъ! въ Токсов могъ я прожить два дня съ милйшими товарищами, вдали отъ Марьи Семеновны, Петра буфетчика, Кузьмы кучера и другихъ моихъ мучителей! Однако я отказался отъ поздки, къ которой влекло меня сердце. Боги, боги! для чего вы надлили меня, одинокаго киника, шестнадцатью человками прислуги и новой квартирой! То-ли дло жить одному, спать на чемодан, какъ это длаетъ Конерпаумовъ, сознавать себя свободнымъ какъ воздухъ, жить весело и независимо, сегодня пить жжонку въ Парголов, завтра плясать съ милыми француженками на Средней-Рогатк, а оттуда, взявши прочный дорожный посохъ, направляться пшкомъ въ заведеніе ‘Мадагаскаръ’, что на петергофской дорог! Милая, свтлая, здоровая студенческая жизнь, съ весельемъ и беззаботнымъ шатаньемъ, съ сладкимъ сномъ и новыми знакомствами, съ бесдами у огня и хохотомъ до колики — гд ты, свтлая жизнь? удастся ли мн снова тобой заняться? Неужели я счастливе оттого, что катаюсь въ коляск на плоскихъ рессорахъ, что у меня блье моется дома и что, во время обда, за моимъ стуломъ стоятъ двое служителей сумрачнаго вида?
Лызгачовъ и Ч—р—к—н—ж—к—въ, увидавши меня посреди всякаго хозяйственнаго хлама, тутъ же сравнили меня съ Маріемъ на развалинахъ Карагена, надли на себя альмавиву, о которой упоминалось недавно, и стали фехтовать на двухъ шпагахъ гражданскаго вдомства. Вслдъ за тмъ, Иванъ Александрычъ высказалъ теорію, нелишенную научнаго интереса, теорію, которую я долгомъ считаю передать моимъ учонымъ собратіямъ. По его иде — безжизненный хозяйственный хламъ, въ род треногихъ стульевъ и дивановъ съ поломанными пружинами, не такъ безжизненъ, какъ оно кажется. Сыръ безжизненъ, а между-тмъ, при порч, онъ порождаетъ живыхъ наскомыхъ. Тоже и съ вещами въ обильномъ, но безтолковомъ хозяйств. Одна вещь родить другую, и этотъ странный плодъ обыкновенно усматривается при перезд съ квартиры на квартиру. ‘Вотъ’, говорилъ Петербургскій Туристъ, глядя на собраніе старыхъ сапоговъ, лежавшее между моими бумагами: — ‘я увренъ, что у Пайкова сапоговъ было всего паръ двадцать, считая съ калошами, а здсь мы видимъ однихъ сапоговъ двадцать-четыре пары. Откуда же взялись остальные четыре — естественно он родились сами, какъ черви въ старомъ сыр! Изъ какого источника, продолжалъ онъ свою импровизацію: могли явиться здсь эти сапоги, плащь-альмавива, фарфоровая ваза корниловской фабрики, фуражка съ половиной козырька, карта Баваріи и гитара? Ото всхъ названныхъ вещей Пайковъ торжественно отказывается. Гд жь имъ начало и причина?— ясно, что он родились сами-собою. Можетъ-быть, ндра этой крашеной кровати дали жизнь двумъ шпагамъ, насъ сейчасъ занимавшимъ, можетъ-быть, фуражка съ оторваннымъ козырькомъ такъ и родилась изъ бюста Гёте, подобно Минерв изъ головы Зевса!… Много ли мы знаемъ о природ и ея таинствахъ? Въ мір нтъ ничего возможнаго,— а между-тмъ есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ!’
Такъ смялись и потшали себя мои милые пріятели, всегда способные потшаться — пожалуй, хоть надъ самой чумою. Даже и въ Бейрут, я думаю, гд, по газетнымъ извстіямъ, показывается моровая язва,— и тамъ даже эти отчаянные весельчаки стали бы говорить смхотворныя рчи. Но мн было не до смха. День перезда назначенъ — онъ придетъ,— онъ придетъ посл завтра!
14 октября. Насталъ! насталъ ужасный день! Я думалъ-было свечера просить ночлега у мизантропа Буйновидова, но не сдлалъ этого, боясь Анны Семеновны и своихъ шестнадцати служителей обоего пола. Когда мн случается не ночевать дома, вся наша семья втеченіе двухъ недль глядитъ на меня, какъ на окаяннаго. Напрасно объясняю я причины своей отлучки, напрасно говорю я, что ночевалъ въ Царскомъ Сел, что квартира почтеннаго Буйновидова не есть ночлегъ зазорный — посл каждой ночи вн дома, сестра Анна Степановна плачетъ, Марья Семеновна говоритъ мн грубости и поваръ готовитъ обдъ весьма невкусный. Горничная Катя приноситъ мн закуску безъ хлба и поднимаетъ свой вздернутый носикъ — хорошенькій носикъ субретки — съ самымъ оскорбительнымъ выраженіемъ. Все мое смиреніе, вся моя угодливость тутъ ни къ чему не служатъ. Помня такія гибельныя послдствія ночлеговъ подъ чужою кровлею, я ршился ночь передъ перездомъ всю провести въ кабинет, за работою. Какъ оно всегда бываетъ со мной, работа произвела дремоту. Я тихо уснулъ — увы! на весьма короткое время. Съ первымъ мерцаніемъ разсвта, по всему кабинету пролетлъ холодный втеръ. Вс двери растворились, словно сами собою, бготня поднялась страшная, крики и стукотня чуть не заставили меня подумать о пожар. Зачмъ весь этотъ народъ бгалъ и суетился? Для чего онъ проносилъ мимо моей постели разбитые тазы и трехногіе столики? Артельщикамъ было заказано перевести все до послдней нитки, артельщики имли явиться въ десять часовъ по-полуночи,— для чего же ватага моихъ служителей поднялась въ четыре? Почему Марья Семеновна, позабывъ всякій долгъ приличія, ворвалась въ покои холостого барина, вытянула у меня вс подушки изъ-подъ головы, схватила мои бумаги съ письменнаго стола, утащила мой ночной столикъ, разсыпала вс сигары и четыре раза хлопнула дверью изо-всей силы? Для чего, посреди моихъ статуэтокъ и японскихъ вазъ, вдругъ, будто изъ-подъ земли, выросъ Ефимъ-поваръ, до той поры никогда не являвшійся въ мои области?… Но опустимъ завсу на событія ужаснаго утра.
Пробило шесть часовъ, и пробило не на стн, не на каменной доск, а гд-то въ корзин, подъ старымъ платьемъ. Гулъ запрятанныхъ часовъ имлъ въ себ нчто отчаянное и фантастическое. Я не могъ уже спать,— подъ головой не имлъ я подушки, комната нахолодилась, прислуга моя, не зная что длать дале, перебранивалась весьма бойко въ гостиной. Подумавши немного, я махнулъ рукой, одлся и вышелъ на улицу. Утро оказывалось морознымъ и яснымъ, по улицамъ пахло сженымъ кофеемъ и цикоріей, на тротуарахъ ходили лишь мужики, и то въ маломъ количеств. Ршительно не зная, что съ собой длать, я позвонилъ у квартиры поэта Копернаумова: въ отвтъ на мой звонокъ, изъ двери выглянула чья-то небритая фигура въ ночномъ наряд, и выбранила меня неприличными словами. Тихо пробираясь изъ негостепріимнаго дома, я вспомнилъ, что, безъ сомннія, многіе изъ моихъ учоныхъ товарищей теперь уже встали я сидятъ за работой — у своихъ собратій по наук ршился я искать крова и чая. Прежде всего направился я къ общему нашему другу, знаменитому доктору Шенфельту, который, по собственному признанію, встаетъ въ пять часовъ и читаетъ новйшія медицинскія сочиненія, дабы не отстать отъ науки, по случаю своей обширной практики. Я позвонилъ у его дубовой двери съ рзьбою, отвта не послдовало, Я продолжалъ трезвонить и наконецъ добился служителя. Къ изумленію моему, служитель, отличавшійся откровенностью, тутъ же сообщилъ, что его баринъ всегда спитъ до десяти Часовъ, строго запрещая себя тревожить подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. Такъ разрушились мои врованія въ неутомимость нашего добраго эскулапа. У Антропофагова, на Моховой, встртили меня еще хуже, а самъ Антропофаговъ, свтило учоности, мужъ, просиживающій цлыя ночи за древне-славянскими рукописями,— самъ признался мн въ томъ, что ложится спать въ одиннадцатомъ и встаетъ въ одиннадцать. Вотъ до какихъ открытій дошолъ я, шатаясь полтора часа безъ пристанища! Что, еслибъ я вздумалъ всякій день длать то же самое? Сколько тайнъ открылось бы передо мною, сколько чудесъ петербургской жизни прошло бы передъ моимъ изумленнымъ окомъ!
На Дум било восемь часовъ, когда я встртилъ, или, лучше сказать, обогналъ изящнаго еофила Моторыгина, идущаго пшкомъ, въ бдной шубенк и фуражк. Ты ли это, изящный левъ, крушитель женскихъ сердецъ?— и куда ты идешь въ такой несчастной одежд, съ лицомъ блднымъ и отощавшимъ? Такъ хотлъ я возгласить, но удержался, замедлилъ шаги и далъ пройти еофилу. Онъ свернулъ куда-то подъ ворота и исчезъ отъ моего ока. Въ дом, куда зашолъ онъ, проживаетъ извстный ростовщикъ Дрейшлинкъ. Теперь мн все понятно!
15 октября. Кончивши мой вчерашній день у Петербургскаго Туриста, я со вздохомъ взялъ шляпу и похалъ въ новую квартиру. Долго стучался я у подъзда — изъ шестнадцати человкъ моихъ домочадцевъ нкому было поджидать своего патрона. Съ помощью дворника, кое-какъ пробравшагося черезъ задніе аппартаменты, дло наконецъ уладилось не безъ долгаго ожиданія. Все было странно и нелпо въ новыхъ комнатахъ. Петръ буфетчикъ, пользуясь переселеніемъ и безтолковщиной, провожалъ меня съ сальной свчой, воткнутой въ бутылку, хотя въ нашемъ дом употребленіе сальныхъ свчей запрещено строжайше. Въ маленькой гостиной разные люди спали въ разныхъ положеніяхъ, изнуренные хлопотами дня. Мн стало ихъ жалко, хотя, по правд сказать, могли бы эти труженики спать въ людскихъ, а не у меня подъ носомъ. Сальная свча бросала дивный свтъ на блестящія стны, зеркала, придвинутыя къ нимъ, картины и рамы, въ безпорядк разбросанныя по паркету. Ни одна вещь не стояла на приличномъ ей мст, ни одного усилія въ пользу порядка не было сдлано. Постель была мн постлана на самомъ кругломъ изъ дивановъ, подъ голову положена подушка шерстяная, съ испанцемъ, играющимъ на гитар. Весь испанецъ былъ вышитъ бисеромъ и крупнымъ стеклярусомъ — можете судить, каково приходилось отъ него моему носу и щекамъ! Я уснулъ съ самымъ тяжолымъ и непріятнымъ чувствомъ. Въ комнат пахло краскою, съ оконъ текло на паркетъ.
16 октября. Не понимаю, для какой потребы Марья Семеновна уложила вс мои бумаги въ какую-то корзину съ яблоками, которой нигд не оказывается. Особенно жалю я о томъ, что не могу трудиться надъ моимъ извстнымъ учонымъ изысканіемъ. Надюсь, что его не повредили во время перевозки. Созданія ума человческаго всегда живы и свжи, ихъ нельзя сломать какъ кушетку или разбить какъ зеркало!
17 октября. Лызгачовъ предложилъ мн обдъ, ужинъ и сонъ посл обда въ его квартир, до окончанія безобразія, въ моемъ жилищ происходящаго. Спасибо доброму товарищу. Бумаги мои нашлись, отъ нихъ довольно пріятно пахнетъ яблоками,— но ‘Изслдованія о египетскомъ скульптор, изскавшемъ лвый глазъ у мемноновой статуи’ — все еще нигд не оказывается.
18 октября. У меня уже отняты спальня, маленькая гостиная и пріемная. Въ одной помстилась Катя и еще горничная, въ другую сложена стеклянная посуда, въ третьей размстились два лакея и мальчикъ, неизвстно зачмъ взятый изъ деревни. Я намекнулъ было сестр объ этомъ стсненіи, она сказала, что я не понимаю хозяйства.
У моей прислуги, особенно у Марьи Семеновны, есть превосходная манера отнимать у меня комнаты. Для этой цли они ставятъ въ покой, имъ полюбившійся, сперва одинъ стулъ, потомъ два стула наипротивнйшаго вида — увряя, что оно такъ будетъ только на время. Потомъ къ стульямъ, въ мое отсутствіе, присовокупляются: столикъ простого дерева, крашенный ларь съ тряпками и огарками, наконецъ ко всему этому таинственно переносится постель и ободранныя ширмы. Посл перенесенія ширмъ и кровати, одно лишь землетрясеніе можетъ заставить моихъ слугъ разстаться съ неправедно-отнятою комнатой. Сестра обыкновенно сердится за такое самоуправство, но потомъ смягчается и говорить мн: ‘надо дать покой людямъ’. Если же я пробую сердиться, на меня не обращаютъ никакого вниманія.
20 октября. Сегодня Петръ буфетчикъ, въ соединеніи съ Григорьемъ, моимъ мажордомомъ, пробовали отнять у меня половину кабинета и уже притащили туда часть своего скарба. Я воспылалъ гнвомъ, и, къ полному изумленію всхъ присутствующихъ, выгналъ ихъ обоихъ, а скарбъ побросалъ въ переднюю.
24 октября. Alea jacta est, жребій брошенъ! Я покинулъ свой домъ и нанялъ дв комнаты въ гостинниц Парижъ, въ Малой Морской улиц! Я даю просторъ Анн Степановн и моимъ шестнадцати служителямъ — посл всего, мною вчера перенесеннаго, я не вернусь подъ свою кровлю. Пускай они тамъ живутъ и благоденствуютъ.
Не упоминаю о всхъ ужасахъ трехъ послднихъ дней, не упоминаю о томъ, что вс жильцы новаго дома давно уже устроились, а у меня все еще шолъ безпорядокъ самый адскій! Все я бы перенесъ,— но я не могъ перенести самаго ужаснаго изъ всхъ бдствій. Прислуга, терзавшая меня столько времени, столько дней подливавшая горечь въ мою чашу жизни,— наконецъ коснулась того, что я считаю своей духовной жизнью, своей славой, своимъ лучшимъ достояніемъ въ жизни. Я упомянулъ уже о томъ, что мои изысканія о египетскомъ скульптор, изскавшемъ лвый глазъ у мемноновой статуи, нигд не отыскивались въ теченіи долгихъ дней. Сегодня утромъ я нашолъ одинъ листъ этого почтеннаго труда — листъ измокшій, грязный, скомканный! Участь его озарила меня, какъ молнія. Я вспомнилъ о бумагахъ, которыя наша Марья Семеновна разложила по окнамъ для того, чтобъ остановить воду, ту воду, которая, по случаю новыхъ рамъ, скоплялась на подоконникахъ въ большомъ количеств. Я кинулся къ окнамъ и произнесъ крикъ ужасный. Мое драгоцнное изысканіе, плодъ столькихъ годовъ мышленія, мой лучшій памятникъ потомству — валялось на окнахъ, все измоченное, разтерзанное, погибшее окончательно! Въ первыя минуты я мечталъ объ ужасномъ мщеніи, желалъ поджечь домъ, разгромить всю мою прислугу — потомъ я впалъ въ тихое уныніе. Потомъ — потомъ я вспомнилъ англичанина, нанявшаго себ нумеръ противъ дома своей жены, англичанина, прожившаго въ трактир двадцать-пять лтъ, и двадцать-пять лтъ невидавшагося съ подругой жизни, жившей отъ него черезъ улицу.
Потомъ я надлъ пальто, взялъ одну чистую сорочку, ушолъ — и нанялъ себ комнату у Луи, покинувъ навсегда и свой домъ и всхъ моихъ домочадцевъ.
26 октября. Я продолжаю жить въ гостинниц. Я свободенъ, какъ втеръ степей американскихъ. Я повеселлъ и даже забываю объ участи моего изысканія. Я буду вкъ свой жить въ трактир. У меня уже нтъ хозяйства! я избавилъ себя отъ шестнадцати служителей!
Съ рукописью врно. Иванъ Ч—р—к—н—ж—н— к—въ.
III.
Господа и госпожи величественнаго вида, съ прибавленіемъ исторіи пансіонскихъ годовъ, цлебной для сердца.
Въ одномъ изъ прежнихъ своихъ Фельетоновъ, глубокомысленный Иванъ Александровичъ Ч—р—к—ж—н—к—въ уже промолвилъ два или три слова о петербургскихъ чудакахъ величественнаго вида, давши при томъ общаніе вернуться къ сказанному предмету съ новою ревностью, въ свое время и въ своемъ мст. И почему бы не вернуться къ нему?— величественные господа и величественные госпожи этого рода будутъ весьма довольны такимъ знакомъ вниманія, а изученіе столичныхъ нравовъ подвинется впередъ чрезъ открытіе въ этихъ нравахъ стороны еще не избитой и не тронутой. Дйствительно, наши моралисты и юмористы, касаясь всхъ возможныхъ предметовъ и выставляя на читательскій судъ очерки самыхъ разнообразныхъ личностей, никогда не выдвигали на сцену нкоторыхъ изъ сихъ персонъ, вполн стоющихъ этой чести, никогда не занимались изученіемъ величественнаго вида людей, не имющихъ ни малйшаго основанія быть величественными.
Драгоцнный читатель мой, и ты, всякихъ пріятствъ и пригожества исполненная читательница, войдите во Французскій театръ, постите залу итальянской оперы, утромъ, въ хорошую погоду, прогуляйтесь по Невскому, около полуночи зазжайте на раутъ Антона Борисыча и выпейте тамъ чашку жидкаго чая (другихъ угощеній у Антона Борисыча не полагается), заключите свою ночь баломъ у Мурзаменасовыхъ,— и посл дня, проведеннаго такимъ способомъ, сообщите Петербургскому Туристу о количеств величественныхъ дамъ и кавалеровъ, вами открытыхъ! Количество это ужаснетъ васъ самихъ: такъ оно огромно, неисчислимо, баснословно! Вонъ въ первомъ ряду, близь самаго перваго яруса, справа, красуется лысый толстякъ, мечущій кругомъ себя взоры, достойные взоровъ Юпитера Олимпійскаго. Рука его грозно заложена за жилетъ, онъ никому не кланяется, ни съ кмъ не перебрасываетъ словечка, въ ложи смотритъ онъ, выражая на лиц своемъ иронію, опера ему не по вкусу, отъ его пепелящихъ взглядовъ, кажется, весь театръ долженъ сперва затрепетать и потомъ неожиданно разрушиться. Кто же этотъ лысый толстякъ, спросите вы не безъ смущенія — конечно, прізжій лордъ, родственникъ герцога Девонширскаго, или важный сановникъ, держащій въ рукахъ своихъ интересы политическіе, или владтель ста тысячъ душъ, или индійскій раджа, или полководецъ, покрывшій себя славою на пол чести? Ни чуть не бывало — господинъ со взорами Олимпійскаго Юпитера есть Евгенъ Холмогоровъ, не имющій ни знатнаго рода, ни большого чина, ни несмтнаго богатства, ни способностей къ удивительнымъ заслугамъ, ни обязанностей, особенно важныхъ! Но, можетъ быть, онъ поэтъ или великій учоный! И того нтъ — онъ другъ Ивана Александровича, и тмъ кончается его литературное значеніе. Такъ по какому же праву Евгенъ Холмогоровъ кичится и глядитъ раджою Брукомъ Саравакскимъ? Въ томъ-то и вся прелесть Евгена. Онъ великъ и величественъ,— а почему, про то никто ничего не знаетъ, да и знать не можетъ.
Обрати теперь свое око, а въ случа близорукости, свой лорнетикъ дюшессъ, на эту ложу бель этажа, въ которой сидятъ только дв персоны — старуха, похожая на сморчокъ, но только съ большимъ крючковатымъ носомъ, и юноша самой ребяческой наружности, съ какой-то чорной ленточкой за ше, вмсто галстуха. Юноша сказанный есть Симонъ Щелкоперовъ, послдняя отрасль хорошей, но промотавшейся фамиліи, дама, имющая видъ сморчка, есть его родительница. Друзья Симона зовутъ ее мамашей, что повергаетъ молодого денди въ пучину неистовства. Старушка крайне величественна, но причины ея горделивости весьма понятны, уважительны, доступны разумнію каждаго. Не ждите отъ нея поклона, или вжливаго слова, или интереснаго разсказца о временахъ былыхъ: она не снизойдетъ до такой фамильярности, ибо она мать Симона. Она гордится своимъ дтищемъ, считаетъ его за петербургскаго Бруммеля, предвидитъ передъ нимъ карьеру неслыханно-блистательную. И гакъ, старушка права: въ глазахъ каждой матери ея милое чадо есть соединеніе совершенствъ, но теперь спрашивается — чмъ же именно величается юный Симонъ, еще третьяго дня занявшій у меня двадцать пять цлковыхъ? Поглядите, въ самомъ дл, на эту отроческую рожицу съ пухлыми бабьими щеками, на эти жидкія бакенбардишки, на эту ленточку вмсто галстуха, на эти локти, выставленные на барьеръ ложи,— на эти кичливые полупоклоны, на эту осанистую посадку, на этотъ океанъ самодовольствія, розлитый по всмъ чертамъ лица! Симонъ истинно величественъ и никто изъ сосдей не оскорбляется его величественностью, не задастъ себ вопроса въ такомъ род: ‘да изъ-за какихъ причинъ такъ ломается этотъ глупый мальчишка?’ Вонъ въ седьмой рядъ креселъ прошолъ нашъ общій знакомый Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ — по доброт своей онъ поклонился Симону, но Симонъ смрилъ его глазами и дерзко усмхнулся, сдлавши слабое движеніе плечомъ. Стой, стой, стой, стой! неоцненный Симонъ Щелкоперовъ, по вол Петербургскаго Туриста, наблюдателя нравовъ и карателя пороковъ, ты обязанъ покинуть свою ложу и стать передъ читателемъ, на судъ грозный и нелицемрный. Противъ тебя станетъ Андрей Брандахлыстовъ, которому тм сейчасъ не поклонился. Стойте другъ противъ друга, какъ два атлета, а мы съ читателемъ станемъ судить о вашихъ достоинствахъ. Конечно, фамилія Брандахлыстовыхъ не совсмъ благозвучна, но и Щелкоперовыхъ имени вы не найдете ни въ исторіи крестовыхъ походовъ, но въ хроникахъ временъ Людовика Четырнадцатаго. Андрей Кондратьевичъ ведетъ обширныя торговыя дла и обогащается, обогащая другихъ, тогда какъ его соперникъ Симонъ долженъ всему свту и раззоряетъ въ конецъ уже раззоренную свою мамашу. Тлосложеніемъ Брандахлыстовъ не въ примръ сильне: онъ можетъ поднять юношу за ладони и подбросить его до ложи второго яруса. Андрей Кондратьевичъ любимъ всми друзьями — у Симона, по его величественности, нтъ ни одного друга. Но зачмъ продолжать безполезную параллель между атлетами, какъ будто между Цезаремъ и Александромъ въ Плутарх? Вс шансы на сторон Брандахлыстова, а между тмъ Симонъ ему не хочетъ кланяться въ публик.
Удемте же скорй изъ оперы и пріютимся гд-нибудь въ уголку, на большомъ бал у Мурзаменасовыхъ. Въ частномъ дом, на вечернемъ пир, ‘средь юныхъ жонъ, увнчанныхъ цвтами’, кажется, нтъ мста для величественности и презиранія себ подобныхъ смертныхъ. Мы идемъ по зал и прямехонько останавливаемся передъ баронессой Идой Богдановной, самой величественной дамою въ столиц, не исключая тутъ и Ирины Дмитріевны, глядящей на всякаго согражданина какъ на муху, да еще и муху весьма назойливую. Ида Богдановна вся въ кружевахъ, сухія плечи ея обнажены нещадно, но сама обладательница сухихъ плечъ глядитъ на все се окружающее, какъ-будто герцогиня среднихъ вковъ на пиръ своихъ вассалловъ. Положительно можно сказать, что вице-королева Ирландіи кланяется мелкимъ чиновникамъ мужа гораздо вжливе, нежели Ида Богдановна кланяется знакомымъ дамамъ. Супруга остиндскаго генералъ-губернатора не взглянетъ на послдняго сипая такъ, какъ вышеупомянутая дама сейчасъ взглянула на меня и на моего читателя. Съ Идой Богдановной разсуждаетъ о чемъ-то курчавый левъ, довольно преклоннаго возраста, въ бломъ галстух. Хозяйка дома подошла ко льву и спросила: ‘почему вы не танцуете?’ И левъ и Ида Богдановна подняли голову, точь въ точь какъ-будто бы имъ сказали что-то дерзкое. Величія, отразившагося на ихъ лицахъ, мое перо изобразить не въ состояніи. Бдная княгиня Мурзаменасова отпрянула отъ своихъ гостей съ трепетомъ лихорадочнымъ. Ида Богдановна и левъ стали продолжать начатую бесду, изрдка взглядывая въ сторону испугавшейся хозяйки, да еще обмниваясь холодной улыбкой въ слдствіе сказанныхъ взглядовъ. Нтъ! клянусь Юпитеромъ и Нептуномъ, это уже слишкомъ! Нтъ! призываю всхъ боговъ и полубоговъ Олимпа, это уже превосходитъ всю мру безумія, обычнаго слабому смертному! Звать къ себ гостей, поить ихъ лимонадомъ, заказывать для нихъ мороженое, приглашать оркестръ Лядова, отсыпать архитектору порядочную сумму на устройство бальныхъ покоевъ, тревожиться, не спать ночи, и въ награду за вс эти пожертвованія — не смть разговаривать съ собственными своими гостями! Обдумывать ужинъ и встрчать насмшливые взоры отъ лицъ, имющихъ сть этотъ ужинъ, заботиться объ общемъ весельи и знать, что особы, веселящіяся на мое иждивеніе, еще глядятъ на меня какъ на презрнную муху — нтъ! уже если это не верхъ свтскаго безобразія, то я ничего не понимаю въ длахъ жизни! Смирной, гостепріимной княгин Мурзаменасовой дали жестокій моральный щелчокъ въ ея собственной гостиной, на-ея собственномъ бал — и она нисколько не находитъ того страннымъ, она безъ гнва удаляется отъ лицъ, нанесшихъ ей оскорбленіе, она радуется ихъ присутствію, она довольна тмъ, что они ждутъ ея ужина и кушаютъ ея мороженое. О, времена, о, нравы! о, безпредльное непостоянство людскихъ порывовъ! возглашу я вмст съ Шекспиромъ.
Поспшимъ же укрыться отъ баронессы Иды Богдановны съ ея курчавымъ собесдникомъ, поспшимъ успокоить наши взоры на чемъ-нибудь боле привлекательномъ. Вотъ кадриль, вся составленная изъ юношей и двушекъ, что легко замтить по простот уборовъ, малому числу звздочекъ на эполетахъ, ощипаннымъ фракамъ, длающихъ человка — двуногое животное безъ перьевъ, похожимъ на двуногое животное съ перьями, то есть на кулика, а при высокомъ рост носящаго Фракъ, и на. журавля даже. Здсь все молодо, все свжо, все веселится или силится веселиться. Здсь мы отдохнемъ и присядемъ на минуту, защемивъ свой носъ двойнымъ лорнетомъ. Наконецъ-то мы попали на одно изъ тхъ собраній, которыя когда-то были такъ дороги эпикурейцу-Горацію, собраніе юношей и отроковицъ пріятнаго вида. Ваши взоры останавливаются на одной самой красивой лар — стройный адъютантъ, лтъ двадцати семи, пляшетъ съ двочкой, моложе его годами десятью. Они оба красивы, оба ловки и веселы, оба танцуютъ прекрасно, и мало того, что прекрасно, но чрезвычайно весело. Взгляните, какъ красиво молодой кавалеръ двигается грудью впередъ при начал каждой фигуры, какъ улыбается и шевелитъ блыми плечиками его дама, какъ довольны они, и не одними своими персонами, а всмъ на свт — и княгиней Мурзаменасовой, и ея музыкой, и своими визави, и сладкой тнью скоротечной жизни, и сладкимъ вечеромъ своей скоротечной молодости. Двушку я вижу въ первый разъ, юноша знакомъ мн близко, его знаютъ вс любители веселья, вс плясуны и плясуньи, вс охотники до лошадей, вс любители всегда веселыхъ собесдниковъ. Ручаюсь всмъ на свт, что изъ сказаннаго юноши никогда не выйдетъ ничего величественнаго, къ огорченію Иды Богдановны, его двоюродной тетушки. А между-тмъ онъ иметъ нкоторое основаніе быть величественнымъ — онъ съ дтскихъ лтъ былъ подготовляемъ всми средствами къ надменности нрава, но отказался отъ нея въ дтскихъ лтахъ, но случаю одной школьной исторіи, въ которой и я, Иванъ Александровичъ, принималъ дятельное участіе. Теперь въ немъ нтъ ничего наглаго, ничего высокомрнаго, ничего горделиваго,— скоре нашъ другъ Буйновидовъ, человкъ дурного тона, сдлается Бруммелемъ, нежели этотъ двадцатишестилтній юноша начнетъ ломаться передъ другими смертными. Вотъ слдствіе горькаго урока, полученнаго въ дтств, вотъ плодъ хорошаго общественнаго воспитанія, сглаживающаго угловатыя стороны нашего характера!
Садись же рядомъ со мной, читатель благородный, на эту обитую бархатомъ скамеечку, возьми у этого Меркурія въ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками блюдечко съ мороженымъ, шь, поправляй свой галстухъ и слушай мою исторію. Надобно теб сказать, что я, то-есть Петербургскій Туристъ, Иванъ Александровичъ, въ дтств своемъ былъ отрокомъ превысокаго роста и силы непомрной, но по уму своему едва ли заслуживающимъ похвальнаго отзыва. Науки мн худо давались, а свтское изящество еще мене: я всегда былъ пристрастенъ къ теплымъ картузамъ и широкимъ панталонамъ, а посл обда привыкъ спать съ десятилтняго возраста, причемъ и лъ съ превеликимъ аппетитомъ, предпочитая обдъ и ужинъ всякому дльному занятію. Родственники звали меня ‘медвдемъ грубаго нрава’ и, не желая, чтобъ таковымъ оставался по гробъ моей жизни, убдили моего отца отдать меня въ одинъ изъ самыхъ аристократическихъ пансіоновъ Петербурга. Деньги платились за меня страшныя, но родители мои не жалли расходовъ, твердо вруя, что ихъ Ванюша не только разовьется подъ вліяніемъ хорошихъ примровъ, но еще и пріобртетъ то наружное изящество, въ которомъ судьба отказала его юности. Не могу сказать въ точности, какъ именно исполнились ихъ предположенія, но кажется мн, что, благодаря годамъ и хорошему направленію, я измнился во многомъ. Въ младшемъ класс былъ я глупъ и тупъ, во второмъ оказалъ нкоторыя способности, въ третьемъ сталъ учиться какъ слдуетъ и даже блистать на экзаменахъ. Вс товарищи меня любили и любятъ по сіе время, изъ чего можно предположить, что мой грубый нравъ отчасти умягчился съ годами.
До сихъ поръ, драгоцнный мой читатель, вспоминаю я не безъ любви о моихъ ученическихъ подвигахъ. Ясно рисуются передо мною и древнее екатерининское зданіе пансіона нашего, и веселыя лица маленькихъ товарищей, и строгое лицо нашего старшаго директора, котораго мы боялись и не любили, хотя должно сознаться, что его стоило любить и любить до крайности. То не былъ человкъ совершенный, даже не педагогъ, подготовленный къ своему занятію годами призванія — нашимъ начальникомъ былъ человкъ образованный, честный и, что всего важне, зоркій до крайности. Онъ за нами смотрлъ безъ устали и разшевеливалъ насъ поминутно: при ‘немъ нельзя было заспаться и залниться и отдлываться простымъ исполненіемъ классныхъ обязанностей. Начальникъ желалъ, чтобъ изъ его рукъ выходили люди, а не попугаи-школьники. Онъ былъ безпристрастенъ до крайности — круглый сирота безъ состоянія и первый маленькій лордъ Петербурга были ровны не только передъ нимъ, но и передо всмъ пансіономъ. Воспитанниковъ своихъ звалъ онъ просто по фамиліи, хотя бы къ этой фамиліи у нихъ присоединялся самый громозвучный титулъ: нашъ воспитатель хорошо звалъ что за язва — человческое тщеславіе. Въ день своего поступленія, онъ совершилъ нчто въ род ауто-да-фе надъ всми вещами нашими, сколько нибудь отклонившимися отъ пансіонскаго единообразія. Севрскіе и саксонскіе сервизы, изъ которыхъ маленькіе богачи кушали свой чай, были тотчасъ же подвергнуты остракизму — весь пансіонъ долженъ былъ пить китайскій напитокъ изъ простыхъ фаянсовыхъ чайниковъ благо цвта. Батистовое блье и тонкія курточки, присланныя дтямъ изъ дома, тутъ же были отправлены обратно къ попечительнымъ родительницамъ. Никакихъ экстраординарныхъ расходовъ въ училищ не допускалось: мальчикамъ, считавшимъ себя поставленными въ обязанность кушать французскіе пастеты и котлетки съ трюфелями, было сказано, что они могутъ просить своихъ родителей о перемщеніи ихъ въ другое, боле гастрономическое, училище. Благодаря такимъ мрамъ, по видимому, стснительнымъ, даже суровымъ, самая тнь дтскаго тщеславія была сокрушена въ нашемъ заведеніи. У насъ не было ни партій, ни несогласій, ни счастливцевъ, ни завистниковъ, ни предметовъ для зависти. Вс школьники были равны передъ наукою и своимъ безпристрастнымъ директоромъ.
И вдругъ, въ одно прекрасное зимнее утро, нравственное благосостояніе училища вашего стало клониться къ нкоторому упадку, вслдствіе самаго незначительнаго обстоятельства. Къ намъ поступило двое мальчиковъ, уже сильно заражонныхъ свтскимъ тщеславіемъ, обоимъ было но тринадцати лтъ, оба принадлежали къ фамиліямъ не столько аристократическимъ, сколько чваннымъ до безобразія. Одного, порядочнаго негодяя, звали барономъ Ванцомъ, онъ съ перваго же дня передрался со всей школой, получилъ несмтное число синяковъ, другой, теперь танцующій передъ нами, былъ тотъ самый графъ Сережа, нын считающійся за такого отличнаго малаго. Его никто не обижалъ, потому-что наружность ребенка была до крайности привлекательна. Онъ гордо глядлъ передъ собою, подобравъ шейку, какъ это длаютъ красивыя птицы хищной породы, его манера была холодна, но вжлива, а чудесные глаза и нжный, почти перломутровый цвтъ лица, длали Сережу похожимъ на какого-нибудь маленькаго лорда Лембтона, писаннаго Лауренсомъ. Нечего говорить о томъ, что отъ новыхъ учениковъ, по предписанію главнаго воспитатели, были тутъ же отобраны бархатные сюртучки, сорочки съ кружевами, серебряныя вещи, дорогіе несессеры и такъ дале. Но отобрать у нихъ дурныхъ началъ, зароненныхъ въ дтскія души за много лтъ, не могъ строгій наставникъ. Когда Сережа оглядлся и приладился къ окружающему ему міру, когда баронъ Ванцъ залечилъ свои синяки и подобралъ себ нсколькихъ пріятелей, несогласія стали вспыхивать въ пансіон, вспыхивать, разростаться, увеличиваться и явно вредить нашему благосостоянію.
Я сказалъ уже, что маленькій баронъ Ванцъ не отличался нравственными достоинствами — достоинствъ физическихъ у него было еще мене: эта небольшая, проглотившая аршинъ, сухая, злобная, рыжевато-блобрысая, нахально-насмшливая фигура до сихъ поръ стоитъ у меня передъ глазами. Въ послдствіи онъ проигралъ все состояніе на баденскихъ водахъ, опозорилъ свою фамилію разными недостойными продлками и покончилъ жизнь въ глубокой нищет — но я никогда не придерживаюсь правила, предписывающаго намъ хорошо отзываться о мертвыхъ. Мертвому не повредишь осужденіемъ и, ежели онъ точно велъ себя худо на свт, то я никакъ не вижу причины церемониться съ его персоной. И такъ, хотя баронъ Ванцъ уже давно переселился въ елисейскія области, но я все-таки скажу, что онъ былъ истинно гадкій мальчишка. Онъ совершенно завладлъ Сережей, и они вдвоемъ стали формировать въ училищ какую-то особенную фешенебльную партію. Всякаго мальчика, сколько нибудь богатаго и знатнаго, перетягивали они въ свой кругъ, трубили ему въ уши всякій вздоръ, возстановляли его противъ другихъ товарищей. Въ нашъ честный и счастливый классный кругъ вторгнулись рчи и привычки, до крайности необыкновенныя. Въ рекреаціоное время, вмсто веселой болтовни, тянулись рчи о балахъ графини В., о раутахъ Антона Борисыча, о свтскости Сергія Юрьевича, о нарядахъ мужскихъ и дамскихъ, о томъ, какой князь женится на графин такой то. Слова: большой свтъ, порядочный тонъ, мщанскій тонъ, la socit mele стали раздаваться на тхъ скамейкахъ, гд недавно не было слышно ничего, кром юношескаго хохота и дтскихъ шутокъ. Чмъ боле разширялся кругъ Сережи и барона Ванца, тмъ хуже становилась жизнь въ пансіон. Рабски копируя львовъ и фатовъ своего времени, мальчишки выучились полу-поклонамъ, насмшливымъ взглядамъ, холодному обращенію съ однокашниками, презрнію ко всему дльному. Нкоторымъ наукамъ принято было не учиться, нкоторымъ товарищамъ, за которыми родители не присылали каретъ въ субботу, принято было не кланяться. Дтскія игры были брошены: мальчику ‘свтскаго общества’ было стыдно играть въ мячъ или въ чехарду. Воспитатель нашъ видлъ все это, но, не смотря на свой умъ, не находилъ средствъ къ уничтоженію зла въ зародыш. Вс его предписанія исполнялись, никто не выказывалъ прямого неповиновенія къ его приказамъ, а противъ уклоненій мелкихъ, неуловимыхъ, безсильны были и его твердость и его опытность. Не могъ же онъ слдить за тмъ, что мальчики говорятъ въ промежуткахъ между уроками, не могъ же онъ взыскивать за холодный поклонъ и величественную позу при разговор съ товарищемъ! Такъ дла шли мсяца четыре, пока напослдокъ не случилась катастрофа, до сихъ поръ оставшаяся въ легендахъ нашего древняго пансіона.
Одинъ разъ нашъ классъ сидлъ въ аудиторіи, передъ чорною доскою, но безъ всякаго дла: учитель исторіи занемогъ, и такъ какъ мы вс, ученики этого класса, отличались благонадежнымъ поведеніемъ, то на каедр не было даже дежурнаго гувернера. Иные мальчики готовились къ репетиціи, другіе читали кое-что, третьи бесдовали между собой въ полголоса. Маленькая группа изъ Сережи, барона Ванца и другихъ, къ нимъ близкихъ учениковъ, сидла въ амбразур огромнаго окна, обитой зеленымъ сукномъ, и о чемъ-то совщалась. До меня изрдка доходилъ тонкій голосокъ барона, любившаго ораторствовать и дйствительно владвшаго даромъ слова. ‘Нтъ, господа’, говорилъ онъ, ‘пора намъ дйствовать какъ умнымъ людямъ и членамъ свтскаго круга. Смшанная компанія есть зло. Молодые люди изъ общества должны жить дружно, не сходясь съ уродами средняго круга и смшного тона. До сихъ поръ многіе изъ нашихъ сверстниковъ якшаются Богъ знаетъ съ кмъ. Что о насъ скажутъ, что о насъ подумаютъ? Мы сами не знаемъ даже, кто изъ нашихъ классныхъ сосдей принадлежитъ къ намъ по роду и общественному положенію. Я предлагаю справиться обо всемъ этомъ и дйствовать сообразно’. Рчь барона, ршительно для меня непонятная, удостоилась общаго одобренія. Когда классный часъ кончился и ученики стали покидать комнату, Ванцъ и Сережа стали подзывать къ себ самыхъ маленькихъ учениковъ, о чемъ-то ихъ раскрашивать, черкая что-то на бумаг и потомъ отпуская мальчиковъ, иногда ласково, иногда съ насмшкою. Весь классъ давно ненавидлъ барона, но Сережа, не смотря на свои недостатки, пользовался общимъ расположеніемъ, оттого никто не обращалъ вниманія на зеленое окно, и допросы, около него начавшіеся.
Въ это время мн понадобилось что-то написать на доск. Я всталъ съ мста и прошолъ мимо окна, не думая ни про Ванца, ни про Сережу. Со мной они оба обращались довольно кротко, отчасти потому, что я былъ весьма силенъ, отчасти оттого, что я самъ никого не трогалъ, но при ссорахъ, со мной затваемыхъ, выказывалъ великую свирпость, ужасную въ натурахъ, не легко разшевеливаемыхъ.
И такъ, я шолъ, не помышляя о зл, когда вдругъ Сережа взялъ меня за руку, а Ванцъ, поднявши карандашъ надъ головою, учтиво сказалъ мн по-французски: ‘г. Ч—р—к—н— ж—к—въ, подойдите на минуту’.
Я подошолъ очень хладнокровно и не очень изумился, когда графъ Сережа спросилъ у меня: ‘намъ очень надобно знать чинъ, имя и званіе отца твоего. Если ты можешь прибавить къ этому — какое у него состояніе, мы теб будемъ очень благодарны’.
Я сообщилъ все, что зналъ, ибо иногда баловалъ Сережу. Баронъ Ванцъ черкнулъ нсколько словъ на бумаг и снова спросилъ меня съ небрежнымъ видомъ: ‘а матушка ваша? какъ она урожденная?’
Вопросъ этотъ повергнулъ меня въ нкоторое замшательство. Вообще слово урожденная, было для меня какъ-будто ново, и наконецъ я ршительно не зналъ фамиліи моей матери до ея замужства. Вообще, я былъ туповатъ на соображенія, но тутъ и соображенія не помогли бы — у моей матери въ Петербург не было никакихъ близкихъ родственниковъ. Я задумался.
— Что же! немного насмшливо спросилъ графъ Сережа:— какъ же мать твоя урожденная, Ч—р—к—н—ж—к—въ?
— Не знаю, отвчалъ я простодушно. И этотъ добрый отвтъ былъ встрченъ самымъ громкимъ хохотомъ Ванца и его товарища.
Я вытаращилъ глаза и почувствовалъ что-то странное около горла, или скоре въ горл.
— Ха! ха! ха! ха! кричалъ Ванцъ:— онъ не знаетъ первой фамиліи своей матери! Онъ не знаетъ, какъ мать его урожденная! Я умру отъ смха — помогите!
— Любезный другъ, прибавилъ Сережа, смясь до того, что слезы навернулись на его большихъ, темноголубыхъ глазахъ: — да можно ли не звать этого? Моя мать урожденная княжна Галицкая, его (онъ указалъ на Ванца) графиня Шель, его (онъ указалъ третьяго товарища) баронесса фонъ-Габенихтсъ! Какъ же посл этого теб не знать, какъ твоя мать урожденная?
— Оставьте меня, перебилъ я съ досадою: — вдь я же говорю вамъ, что не знаю. Вотъ въ воскресенье я спрошу, коли оно вамъ надобно.
— C’est impayable! дерзко прокричалъ баронъ Ванцъ, оглядывая меня будто собаку какого-нибудь чуднаго вида.— Отъ роду я не видывалъ ничего подобнаго! И оба друга снова залились смхомъ, безконечнымъ, какъ всякій смхъ юношества.
— Да чему же вы сметесь? наконецъ спросилъ я съ досадою.
— Твоему ребячеству! вдругъ сказалъ Сережа, на котораго иногда тоже находили минуты неслыханной дерзости.— Въ твои лта можно знать, что женщина — если про нее не говорятъ, какъ она урожденная — есть какая-нибудь дрянная женщина!
Что случилось въ первую минуту посл оскорбленія, нанесеннаго той женщин, въ которой я съ колыбели привыкъ видть первую женщину міра — я ни разсказать, ни описать, ни даже припомнить не въ состояніи. Кажется мн, что передъ глазами моими вспыхнулъ какой-то столбъ зеленаго пламени, что вслдъ за тмъ какъ-будто фонтанъ кипятку рванулся отъ моего сердца къ моему горлу, что было за тмъ, совершенно не знаю. Когда я очнулся, я топталъ ногами Сережу, упавшаго на полъ, и душилъ Ванца за горло. Со мной не совладали бы двадцать мальчиковъ моего возраста, въ этомъ я вполн увренъ. Когда началась сцена, о которой я разсказываю, около чорной доски и вообще въ классахъ оставалось двое или трое учениковъ, непричастныхъ ссор. Въ первыя минуты они хотли разнять меня съ моими противниками, но какъ-то безсознательно, въ порыв досады, вдругъ перешли за мою сторону. Училище наше было полно добрыми мальчиками, для которыхъ своя семья и имя матери были дломъ священнымъ. Плохо пришлось барону Ванцу и бдному Сереж въ эти минуты! Богъ знаетъ, чмъ бы кончилась школьная распря, еслибы вдругъ двери не разпахнулись и посреди насъ не раздался строгій и повелительный голосъ содержателя пансіона.
— Въ чемъ дло? строго спросилъ онъ, разомъ угадавши во мн зачинщика всей катастрофы.
Сережа и баронъ Ванцъ едва дышали. Слабымъ голосомъ произнесли они нсколько словъ. Воспитатель кивнулъ головою и вызвалъ меня изъ толпы мальчиковъ.
Взглядъ старика былъ суровъ и жостокъ, но я подошолъ къ нему безъ малйшаго страха. Вся моя кровь кипла и бушевала, вс мои жилки ныли и прыгали. Не для оправданія своего, не для смягченія моего наказанія разсказалъ я ему про оскорбленіе. Я будто требовалъ мести, будто стовалъ, что мое собственное мщеніе было прервано.
Воспитатель выслушалъ меня, задумался, и вдругъ суровый взглядъ его срыхъ глазъ перешолъ въ какой-то другой взглядъ, изумленный и мягкій. Онъ приблизилъ меня къ себ, взялъ меня за пульсъ, приложилъ руку къ моимъ вискамъ, сперва къ лвому, потомъ къ правому. Пальцы его почти отскакивали отъ пульса, рука, лежавшая на виск, поднималась и опускалась. Мое волненіе было въ полномъ разгар, я смло глядлъ передъ собою и судорожно порывался къ сторон Ванца и графа Сережи. Въ класс было бы слышно прожужжавшую муху. Все молчало, устремивши глаза на содержателя пансіона. Никогда еще не являлся онъ передъ нами въ такомъ величественномъ, загадочномъ вид.
И вдругъ онъ сказалъ слово, котораго не забуду я долго, хотя много видалъ и слыхалъ хорошихъ словъ на своемъ вку. ‘Ты правъ’, сказалъ мн воспитатель, ‘ты платилъ за оскорбленіе, единственное оскорбленіе въ мір, за которое всякій человкъ можетъ и долженъ вступиться, не разсуждая. Мать твоя иметъ право тобой гордиться, но помни, что это единственный случай, допускающій расправу безъ моего вдома’. Затмъ онъ поцаловалъ меня и сказалъ, обращаясь къ нсколькимъ ученикамъ и гувернерамъ, за нимъ слдовавшимъ: ‘Графъ Сергй Блостоцкій и баронъ Петръ Ванцъ должны быть завтра наказаны передъ всмъ училищемъ, какъ наказываются мальчики самаго младшаго класса. Завтра же ихъ не будетъ въ пансіон, имя возможность погубить всю ихъ будущность, я ограничиваю взысканіе только этимъ, во вниманіе къ ихъ молодости и глупости. Есть еще одно обстоятельство, касающееся чести класса и всего училища: со дня моего вступленія въ пансіонъ, здсь никто не былъ наказанъ тлесно. Если Ч—р—к—н—ж—к—ву, какъ обиженному, желательно будетъ завтра утромъ простить обидчиковъ, я ихъ не подвергну сраму, который они заслужили. Въ предупрежденіе всякихъ просьбъ и совтовъ, арестовать Ванца и Блостоцкаго, а Ч—р—к—н—ж—к—ва отвсти въ госпиталь и помстить до утра въ особой комнат. И онъ ушолъ, еще разъ строго на насъ поглядвши.
Меня увели въ больницу, напоили какимъ-то прохлаждающимъ питьемъ (впрочемъ самаго микстурнаго вкуса), уложили въ чистую постель, велли мн успокоиться и не думать о случившейся исторіи. Въ первые часы моего уединенія, я былъ такъ изнуренъ, что спалъ безъ просыпу до ночи, помню, однако же, въ просонкахъ голоса медика и нашего старшаго воспитателя, тихо повторявшаго эскулапу, ‘берегите же этого мальчика, при всякой перемн давайте мн извстіе, но сами не входите къ нему часто’. Сонъ облегчилъ меня, я проснулся безъ всякаго волненія, но зато не могъ спать ночи, думая о своей матери, о Сереж и барон Ванц. Сперва я радовался, что судьба двухъ обидчиковъ вврена моему произволу, по скоро неразумное самодовольствіе смнилось страхомъ и сожалніемъ. Злоба выкипла вся безвозвратно. Я подумалъ о томъ, что скажетъ моя добрая, кроткая мать, не разу не наказавшая ни одного изъ дтей своихъ, узнавъ что изъ-за нея двое учениковъ подвергнуты унизительному взысканію. За мыслью о матери пошли слезы, ибо вс юноши высокаго роста и атлетической корпуленціи отличаются чувствительностью сердца. Утромъ зашолъ ко мн директоръ и спросилъ меня о здоровья. Не довольствуясь моими отвтами, онъ опять пощупалъ у меня пульсъ и опять поговорилъ съ медикомъ. Не имя силы доле скрывать моего ршенія, я заплакалъ горькими слезами и сталъ просить о полномъ и безусловномъ прощеніи арестованныхъ однокашниковъ.
Тысячу разъ уже было сказано моралистами, что каждая школа есть изображеніе міра съ его идеями, жизнью и стремленіями Съ ранняго утра весь нашъ пансіонъ, въ которомъ даже слово ‘высчь’ никогда не произносилось, былъ взволнованъ приготовленіями къ наказанію двухъ старшихъ учениковъ старшаго класса. Какой-нибудь Мадритъ мене готовился къ ауто-да-фе среднихъ вковъ, нежели училище наше къ ужасамъ предстоящаго дня. Вс лица были блдны и вытянуты, сердца трепетали въ каждой дтской груди. Драгоцнная воспріимчивость юнаго возраста, лучшая сила, данная намъ природою для нашего развитія,— сколько благъ можно получить отъ нея, если только мы будемъ умть направлять ее какъ слдуетъ! Не ране рокового часа разошлась всть о томъ, что обидчики прощены тмъ самымъ ученикомъ, который принялъ отъ нихъ оскорбленіе. Директоръ вывелъ ихъ передъ общее собраніе своихъ воспитанниковъ, построенныхъ въ одну густую массу. ‘Не должно никогда прощать въ половину!’ сказалъ онъ намъ: ‘съ той минуты, какъ Блостоцкій и Паяцъ прощены своимъ товарищемъ, я не намренъ наказывать ихъ исключеніемъ изъ училища!’ Ряды наши разступились, и мы приняли обоихъ мальчиковъ, какъ давно невиданныхъ братьевъ. Самъ Ванцъ былъ какъ-будто тронутъ, что же касается до Сережи, то онъ схватилъ меня за руку, отвелъ въ уголъ и шепнулъ мн на ухо: ‘Слушай, что я теб скажу. Если мн когда-нибудь придется, и здсь въ пансіон, и посл пансіона, сдлать что-нибудь гадкое, подойди ко мн и спроси только: ‘ты врно забылъ, какъ моя мать урожденная?’
Мы поцаловались, и въ теченіи одиннадцати лтъ посл описанной сцены, не случалось мн ни разу сказать графу Сереж: ‘ты врно забылъ, какъ моя мать урожденная?’ Правда, Ирина Борисовна зоветъ его неиначе, какъ ‘mon petit neveu le bourgeois’ — но Ирин Борисовн все дозволяется: разв ея ддъ не здилъ за каретой у отца Сергія Юрьевича?
IV.
О томъ какъ Иванъ Александровичъ, съ соизволенія своей супруги и чрезъ посредство знаменитаго Максима Петровича, познакомился съ дамами-камеліями города Петербурга.
— Какое зрлище!— кто стоитъ передъ нами?
— Вы ли это, Максимъ Петровичъ?
— Какъ это вы бросили свои дла, Максимъ Петровичъ?
— Про васъ носятся ужасные слухи, Максимъ Петровичъ?
— Что значитъ эта лорнетка въ глазу, Максимъ Петровичъ?
— Что значитъ этотъ изящный шармеровскій петанлеръ, такъ не соотвтствующій возрасту и важному рангу вашему?
— Съ какими дамами вы порхаете лтомъ у Излера, Максимъ Петровичъ?
Такими веселыми словами встрченъ былъ, въ изящномъ моемъ салон, добрый нашъ другъ Максимъ Петровичъ, далеко обогнавшій насъ всхъ (не считая тутъ моей жены и другихъ дамъ) и возрастомъ и успхами по служб. Максимъ Петровичъ былъ добрымъ и прекраснйшимъ чиновникомъ, никогда не знавшимъ юности. Молодость свою онъ провелъ тихо и трудолюбиво, шампанскаго не пилъ до сорока-пятилтняго возраста, за нимфами не ухаживалъ до сдыхъ волосъ, имя на ше и безъ того много занятій. Вс его любили и звали Аристидомъ, но къ общему изумленію сей Аристидъ вдругъ оказался, на склон своихъ дней, гулякой и волокитой самымъ отчаяннымъ.
Не запуская своихъ дловыхъ обязанностей, не переставая быть хорошимъ человкомъ и врнымъ другомъ, Максимъ Петровичъ вдругъ обзавелся стеклышкомъ, нарядился въ щегольской нарядъ юноши, подружился съ городскими шалунами, въ род Симона Щелкоперова, а за тмъ понесъ свою сдую голову на пиры и собранія, пригодные только для молодыхъ проказниковъ. Вс дивились такому поведенію со стороны шестидесятилтняго старца, но я ему не дивился, ибо всегда зналъ силу всемогущихъ законовъ природы. Молодость всегда возьметъ свое, и кто не былъ проказникомъ, имя двадцать лтъ, пойдетъ вертопрашничать передъ смертью. Сверхъ того, я люблю старичковъ игриваго свойства — они оригинальне и надежне, ибо юный товарищъ шалостей можетъ влюбиться, жениться, продуться въ карты и разстаться съ вами,— а игривый старичокъ всегда останется веселымъ сподвижникомъ. Не мшаетъ прибавить еще, что старички веселаго нрава любящіе покутить и поволочиться за какой-нибудь нимфою, вс безъ исключенія добры, легко доступны, чувствительны сердцемъ. Сплина и разочарованія они никогда не придерживаются. Не придерживался сплина и Максимъ Петровичъ: оттого я всегда принималъ его съ истинной радостью. Потому и въ тотъ вечеръ, когда ему стало угодно постить меня посл долгаго отсутствія, и я, и весь кругъ людей ко мн близкихъ, поспшили привтствовать Максима Петровича самымъ дружескимъ, хотя отчасти шутливымъ привтомъ.
Онъ вошолъ къ намъ подобно лучезарному солнцу, подпрыгивая и стуча каблуками, даже напвая что-то изъ Донъ-Жуана: ‘fin ch’an dal vino!’ прости ему Боже! Всмъ гостямъ, особенно дамамъ уронилъ онъ по ласковому слову. Моя супруга, по его словамъ, оказывалась похожа на ундину, дочка Великанова стала розовымъ цвткомъ едва распустившимся, даже нашей женщин писательниц, Анн Егоровн Брандахлыстовой, сказалъ онъ нсколько шуточекъ по поводу натуральной школы, Жоржа Санда и женщинъ-писательницъ. ‘Я люблю, сказалъ онъ, я люблю Жоржа Санда за то, что онъ или она, первая изъ всхъ женщинъ, начала курить папироски. Я не могу видть женщины не курящей. Прелестная шалунья съ сигареткой въ пунсовыхъ губкахъ — это для меня идеалъ красавицы. Впрочемъ, mesdames, можетъ-быть, мои вкусы странны — это время я все пировалъ съ камеліями, о которыхъ теперь такъ много говорятъ и пишутъ!’
Рчи Максима Петровича, при дамахъ, никогда не выступали изъ границъ приличія, но все-таки его толки о дамахъ-камеліяхъ, о постительницахъ Минеральныхъ Водъ, о милыхъ шалуньяхъ, выпивающихъ по бутылк шампанскаго, не могли быть назидательны для двицъ первой юности, въ род дочери Великанова. Потому моя супруга поспшила сгруппировать около себя всхъ двицъ, въ салон сидвшихъ, и искусно направить ихъ въ залу, къ роялю. За двицами пошолъ пустынникъ Буйновидовъ, не терпвшій игривыхъ бесдъ, и Моторыгинъ, звавшій себя знатокомъ музыки и сердца женскаго. Сей послдній дилетантъ можетъ быть удалился отъ насъ еще потому, что былъ долженъ Максиму Петровичу порядочную сумму денегъ, за общій ужинъ съ шестью француженками.
— Да, да, любезный Ч—р—к—ж—к—въ! снова началъ Максимъ Петровичъ, обращаясь ко мн собственно:— и весь прошлый мсяцъ мы о теб помышляли и вспоминали. Ты бы подсмотрлъ многое, набрался бы пищи для своего сатирическаго ума, какъ сказано у Пушкина. Представь себ — кривое чучело, madame Кюксюндъ давала большой пикникъ на пстерговской дорог. Я похалъ на тройк, а вернулся на телег въ одиночку, безъ пальто и палки. Кстати, Жюль Тюлипъ, парикмахеръ, изобрлъ новый танецъ — сарабанду среднихъ вковъ, мы ее вчера таицовали у Надежды Николаевны. Но что всего смшне, это наша поздка на Ивановъ день, въ вид нмцевъ, къ Кулербергу. Это придумала мадамъ Эрнестинъ — надо признаться, вотъ женщина — чудо изобртательности! Чтобъ намъ было веселе, мы надли не свое платье — шалунъ Гриша Вздержкинъ досталъ куртку финскаго матроса, мы съ маленькимъ Борисомъ одлись колонистами. Я зналъ только одно нмецкое слово: Weinhandlung. Меня выучили говорить: я воль, эсъ истъ вархафттъ аундебаръ! Было удивительно весело. Мы спали на трав. На прошлой недл вдругъ захотлось всмъ въ Парголово… подумай только — осенью въ Парголово!
— Экъ тебя носитъ! произнесъ я съ истиннымъ изумленіемъ.
— Что жь длать, дорогой другъ — жизнь коротка. Передъ вами, добрые пріятели, нечего корчить молодого человка. Я самъ знаю, что я старъ, да чмъ же я виноватъ, что у меня на сердц весело, что милыя шалуньи… Ахъ, кстати, Иванъ Александровичъ, я долженъ сказать, что вс наши первыя камеліи въ жестокомъ гнв на твою особу!
— Это какъ могло случиться? Я ихъ вовсе не знаю? произнесъ хозяинъ дома, то-есть я самъ, не безъ робкаго взгляда по направленію къ своей супруг.
— Ха! ха! ха! какъ онъ встревожился! весело прокричалъ Максимъ Петровичъ.— Татьяна Владиміровна, вашъ мужъ — чудовище непостоянства. Это говорю я — я всегда съ наслажденіемъ сю раздоры между супругами. Да, Ч—р—н—к—ж—к—въ, ты оскорбилъ множество милыхъ женщинъ и долженъ думать о томъ, какъ бы загладить свою втренность.
— Ты городишь великую чепуху, дорогой Максимъ Петровичъ! Чмъ могъ я огорчить женщинъ, о которыхъ я не имю ровно никакого понятія?
— Именно тмъ, что ты не имешь о нихъ никакого понятія! И у насъ, и во Франціи, только и пишутъ, что о камеліяхъ. Вс театры въ Париж живутъ пьесами изъ жизни дамъ-камелій. Опера Травіата основана на несчастіяхъ прелестной камеліи. Твой товарищъ, новой поэтъ, къ которому ты самъ же искренно расположенъ, говоритъ иногда о милыхъ шалуньяхъ. Одинъ ты въ своихъ ‘Замткахъ’ не касался камелій или упоминалъ о нихъ вскользь, съ насмшкой. Не ходи лтомъ на Минеральныя Воды: тамъ ты будешь разтерзанъ, какъ Орфей вакханками! И по дломъ будешь разтерзанъ: поэту въ твоемъ род не дозволяется такой промахъ! Какъ? въ то время, когда серьозные, благонадежные писатели воспваютъ прелестныхъ француженокъ, когда первые фельетонисты лежатъ у ногъ той, или другой донны,— ты, знаменитый туристъ, такъ любимый публикою, толкуешь только о дурномъ тон, о теплыхъ фуражкахъ и вред столичнаго чванства! Поврь мн,— все это вздоръ. Гордецовъ и нахаловъ ты не исправишь своими ‘Замтками’. Противъ общаго теченія идти нельзя. Надо плыть съ теченіемъ, срывать розы жизни, проводить вечера на пикникахъ и ужинахъ, пить шампанское, и бросить помыслы обо всемъ серьозномъ!
Тутъ Максимъ Петровичъ не безъ успха совершилъ пируэтъ, хлопнулъ себя по правому бедру и, неизвстно для какой потребы, нжно обнялъ атлетическій станъ моего друга Пайкова. Дамы, остававшіяся въ гостиной, разсмялись вс, и это окончательно поощрило нашего зефира съ сдинами. Онъ сталъ импровизировать чудныя рчи и изображать передо мной сіяющія картины изъ того свта, или лучше полу-свта (demi-monde), къ которому питалъ такое нжное сочувствіе.
— Нтъ! нтъ, Иванъ Александровичъ, кричалъ онъ: — я этого съ твоей стороны не стерплю, не снесу и не допущу! По какому праву не желаешь ты длить увеселеній нашихъ? въ слдствіе какихъ философскихъ соображеній уклоняешься ты отъ того веселаго круга, гд тебя любятъ и знаютъ, гд твое имя всегда произносится съ привтливой улыбкою? Я долженъ признаться, что даже не понимаю этого расположенія нашихъ камелій къ твоей особ. Правду говоритъ маленькій Борисъ, что лучшій путь къ сердцу женщины есть грубйшее съ ними обращеніе. Когда ты, въ маскарад, угрюмыми словами встртилъ подходившую къ теб m-lle Blanche — мы вс думали, что репутація твоя на вки погибнетъ въ кругу дамъ-камелій… и что же? третьяго дня сама m-lle Blanche, обиженная тобою, просила, чтобъ я привезъ тебя на пикникъ, ею задуманный! Неужели и посл этого твое сердце не сброситъ своей ледяной брони? Нтъ, нтъ, Иванъ Александровичъ, тутъ что-нибудь скрыто! Татьяна Владиміровна (и нашъ игривый Аристидъ повернулся на каблукахъ къ моей супруг), правда ли, что вы ревнивы непомрно, правда ли, что Иванъ Александровичъ не иметъ права проводить свои вечера въ-нашемъ позлащенномъ обществ?
— Не правда, отвчала жена, улыбаясь: — мы оба другъ друга ни въ чемъ не стсняемъ.
— Что вы говорите! воскликнулъ старецъ: — и вы даете ему разршеніе здить на загородные балы?
— Сколько ему годно.
— И быть съ визитомъ у m-lle Zlma?
— Я къ этому совершенно равнодушна.
— И у кривой госпожи Кюнегондъ?
— Тмъ боле, что она крива, какъ вы говорите.
— И у косой Мальвины Петровны?
Жена разсмялась и отвчала утвердительно.
— Brava, brava! возопилъ Максимъ Петровичъ, цалуя у ней руку.— Вы идеалъ благоразумія и кротости. Ваше довріе не напрасно — я самъ остановлю Ч—р—к—н—ж—н—к—ва, если его отношенія къ моимъ пріятельницамъ станутъ принимать оборотъ слишкомъ пламенный! И такъ слушай же, Иванъ Александровичъ. Ты, какъ мыслитель и туристъ, имешь право бывать везд, не стсняясь никакими предразсудками. Чтобъ твои разсказы были разнообразне и цлебне для сердца, ты даже долженъ проводить свое время въ компаніяхъ самаго разнохарактернаго свойства. Я берусь на этихъ дняхъ представить тебя лучшимъ изъ моихъ пріятельницъ, сблизить тебя съ тмъ сіяющимъ, смющимся, опьяняющимъ, очаровывающимъ міромъ, который будетъ всегда представлять дивную пищу для поэта. И такъ готовься, дружище, завтра въ шестомъ часу я за тобой зазжаю. Однься къ тому времени безукоризненно, положи денегъ въ свой бумажникъ (теб, конечно, придется брать билеты на пикникъ), имй на рукахъ перчатки gris-perle и еще… Бога ради — будь въ шляп. Твое изумительное пристрастіе къ фуражкамъ надо оставить на это утро!
— Какъ? сказалъ я, прикидываясь изумленнымъ: — какъ, Максимъ Петровичъ?— ты хочешь здить со мной въ шестомъ часу утра, въ шестомъ часу по полуночи?
— Ха! ха! ха! ха! разразился старый Аристидъ и, бойко повернувшись на каблукахъ, едва не полетлъ къ ногамъ Анны Егоровны Брандахлыстовой: — ха! ха! ха! ха! да ты превратился въ какого-то лужницкаго старца! ты врно пріхалъ изъ Америки, ma parole d’honneur. Въ шестомъ часу утра! слышите ли вы это, adorable donna! Да наши камеліи ложатся спать въ шестомъ часу утра! Он встаютъ въ три часа по-полудни,— и только съ пяти часовъ начинаютъ принимать посщенія!
Вообще я, то есть Ч—р—н—к—ж—н—к—въ, съ годами становлюсь сурове и нетерпиме, особенно въ тхъ случаяхъ, гд люди посягаютъ на мои драгоцннйшія привычки.
— Нтъ ужь, Максимъ Петровичъ, возразилъ я съ жестокостью, достойною медвдя: — нтъ ужь отъ визитовъ подобнаго свойства прошу меня уволить окончательно. Ты знаешь, что я обдаю въ три часа и сверхъ того питаю нкоторую злобу къ людямъ, обдающимъ позже. Теб не безъизвстно также, что я люблю спать посл обда и даже издваться надъ несчастливцами, признающими этотъ обычай предковъ нашихъ за нчто безобразное.. Прервать мой сонъ для какой-нибудь тощей Луизы Карловны, я не желаю. Пожертвовать одной минутой успокоенія въ пользу кривой m-lle Cunegonde, я не согласенъ ни за что въ свт. Я не напрашиваюсь на знакомство съ твоими камеліями. И не теб бы, старая тряпица, совершать утреніе визиты въ ту пору, когда весь Петербургъ обдаетъ или сладко почиваетъ (хотя и тщатся уврять, что сонъ посл обда есть вещь постыдная)! Взгляни ты на себя, старецъ, разрушающій себя, плшивый зефиръ, фавнъ на козьихъ ногахъ! У тебя животъ подвело, твои глаза имютъ цвтъ пустой бутылки, выставленной на солнце! Теб слдовало бы спать поболе и вести себя осмотрительне, чудовище игриваго свойства!
— Вотъ онъ — пошолъ — пошолъ! кротко возразилъ Максимъ Петровичъ, заложивъ палецъ за край жилета.— Дивлюсь я, Ч—р—н— к—ж—н—к—въ, какъ еще ты не бывалъ на тридцати дуэляхъ за твой языкъ, подобный зминому жалу! Изъ чего ты свирпствуешь? Съ роду не видалъ я такого грубаго человча. Однако вернемся къ длу. Съ чего ты взялъ, что я посягаю на твой сонъ и твои привычки? Все, о чемъ я прошу тебя — это хать со мной въ шестомъ часу къ двумъ или тремъ изъ первыхъ нашихъ дамъ-камелій. Отобдай себ поране — положимъ въ два часа, потомъ задай обычную высыпку, напейся чаю… надюсь, что на все это до пяти часовъ найдется у тебя время?
— Ну, эдакъ еще можно, отвчалъ я, посмягчившись: — смотри только, не надуй, втрогонъ неисправимый. Жду тебя завтра посл пяти часовъ,— а теперь нечего щолкать языкомъ. Идемъ ужинать, да смотри, за столомъ не болтай лишняго при двицахъ.
Сообразно условію, я на слдующій день отобдалъ ране обыкновеннаго, уснулъ, какъ должно, даже напился чаю (о ужасъ, о позоръ! прибавляетъ на поляхъ моей рукописи Евгенъ Холмогоровъ: — пить вечерній чай въ пятъ часовъ по-полудни/), а затмъ надлъ сюртукъ и, вытащивъ свой дорожный посохъ, сталъ ждать Максима Петровича. Должно быть достопочтенному старцу очень хотлось видть своихъ дамъ-камелій предметомъ фельетоннаго пснопнія,— ибо онъ не заставилъ ожидать себя одной минуты. Съ нимъ вмст прискакалъ курьеръ, которому онъ, не выходя изъ моего кабинета, вручилъ нсколько конвертовъ и записокъ, написавши на нихъ: ‘о наисамонужнйшемъ’, изобртеніе этого слова принадлежитъ Максиму Петровичу, за что его товарищи по рангу называютъ нашего милаго старца шалуномъ наисамонужнйшимъ. Удивительно, какъ этотъ дльный и озабоченный человкъ могъ вести столько длъ рядомъ! Помчая конверты и сдавая ихъ канцелярскому Меркурію, онъ плъ весьма громко d’un pescator ignobile, хлопалъ каблуками по полу, разглядывалъ мои картины, натягивалъ перчатки и болталъ въ такомъ род: ‘демъ… демъ же… Утро кончено дла брошены… наступилъ часъ наслажденій. Прежде всего, везу тебя къ Эрнестин — впрочемъ, нтъ! это будетъ слишкомъ блистательно для перваго раза. Къ Адельгейд Платоновн — нтъ, ея гостиной надо кончить — она спить до пяти часовъ и еще не одта. Къ донн Юзвф прежде всего — вотъ это розанчикъ въ твоемъ вкус. Давно ли ты былъ у Сергія Юрьевича? Княгиня Мурзаменасова очень сердита за то, что ты говорилъ о ея бал съ пренебреженіемъ. Мы съ ней вмст читали твой декабрьскій фельетонъ — Ирина Дмитріевна имъ оскорбляется. Зачмъ ты сказалъ, что у ней сухія плечи? Такъ нельзя жить, мой другъ,— съ этими горделивыми коргами надо обращаться почтительно. Ахъ, какъ мила Бозіо! меня завтра ей представятъ. Lo Zingaro… tra la la! Эта нота у ней удивительна. Я почти влюбленъ въ мои лта! Однако, демъ. У тебя шляпа стараго фасона. Не даромъ тебя бранитъ Симонъ Щелкоперовъ. Пріищи мн нсколько картинъ для гостиной — знаешь тамъ — Буше, Зурбарона, Рибейру — въ игривомъ род,— купающихся нимфъ и сатировъ, купидоновъ съ розовыми щечками!
— Самъ ты старый сатиръ! говорилъ я, садясь въ сани съ Максимомъ Петровичемъ.— Хоть бы ты не толковалъ про искусство, по крайней мр! какихъ нимфъ захотлъ ты отъ Зурбарона и Рибейры? Куда же мы демъ, однако?
— Мы демъ къ такимъ нимфамъ, къ такимъ красавицамъ, весело подхватилъ сдой Аристидъ: — къ такимъ прелестнымъ шалуньямъ, о которыхъ даже и во сн не грезилось ни Зурбарону, ни Рибейр. Я предлагаю теб знакомство съ дамами-камеліями всхъ странъ и народовъ. Выбирай самъ, сообразно съ наклонностью собственныхъ мыслей. Хочешь увидать француженокъ, живыхъ какъ порохъ и гибкихъ какъ пальма?
— Я никогда не слыхалъ, чтобы пальмы отличались гибкостью.
— Ну, не придирайся къ словамъ,— оно такъ говорится. Желаешь влюбиться въ блокурыхъ представительницъ мечтательной Германіи, съ глазами голубыми, какъ лазурь моря? Или увлекаютъ тебя итальянки? или, можетъ быть, ты питаешь особенную страсть къ испанскимъ красавицамъ? Говори не скрываясь,— я все знаю, со всми красавицами друженъ не со вчерашняго для…
— Русскихъ женщинъ считаю я первыми въ мір, сказалъ я, кутаясь въ шубу.
— Ну, любезный другъ, перебилъ меня старый зефиръ: — между русскими красавицами не найдешь ты дамъ-камелій.
— И слава Богу,— и я радуюсь за моихъ соотечественницъ!
— Нечему радоваться упрямо возразилъ Максимъ Петровичъ:— нечему радоваться, безтолковая голова! Русскія женщины еще не доросли до пониманія того, что значитъ камелія! Русскія женщины наровятъ выйти замужъ, или врзаться по уши, не заботясь о блистательной обстановк жизни. Русская женщина холодна къ поэзіи шолковаго чулка, блондъ и ливрейныхъ грумовъ, русская женщина, если у ней и есть деньги, транжиритъ ихъ безъ толку. Я зналъ одну прелестную малютку, и думалъ, что изъ нея, при нкоторомъ развитіи, могла выйти изящная dame aux camlias. И что же? она жила будто на бивуакахъ, въ квартир не имла даже одного стула на пружинахъ, а деньги кидала за окно, покупая по тридцати зонтиковъ и двадцати платьевъ, раздаваемыхъ всмъ и никогда не надваемыхъ ею. Подъ диваномъ у ней стояла корзина, въ которую ежедневно всыпалось конфектовъ фунтовъ по двадцати,— вотъ куда шли ея деньги! А потомъ она влюбилась въ какого-то садовника и вышла за него замужъ. Напрасно я стоялъ передъ ней на колнахъ, напрасно упрашивалъ, чтобъ она пощадила свою красоту, не портила всей своей жизни… она хохотала какъ безумная надъ моимъ отчаяніемъ. Нтъ, грустно заключилъ Максимъ Петровичъ: — изъ такого матеріала не создаются дамы-камеліи! И онъ задумался, и, въ простот своего средца, унесся воспоминаніемъ къ осмявшей его втренниц. Между-тмъ сани наши остановились у крытаго подъзда.
— Пріхали, сказалъ я, довольно грубо толкнувъ своего спутника.
— А, пріхали! быстро сказалъ Максимъ Петровичъ: — куда же мы пріхали? и онъ оглядлся по сторонамъ.— Я что-то сталъ очень разсянъ, не мудрено — въ эти три ночи мн удалось, поспать два часа съ четвертью. А, узналъ — прекрасно, прекрасно. Мой Василій догадливъ — кучеръ мой ршилъ лучше насъ. Выходи-ка, Иванъ Александровичъ — я тебя представлю панн Юз.
Мы вошли въ первый этажъ и позвонили у двери направо, безъ адресной дощечки, но за то обитой краснымъ сукномъ съ приличными рядами золотыхъ гвоздиковъ. Старуха съ плутоватымъ лицомъ отворила и провела насъ въ небольшую гостиную, убранную и роскошно, и безтолково. На стнахъ, обитыхъ шелковой матеріей, висли дрянныя гравюры и одинъ топорный портретъ довольно хорошенькой женщины. На этажеркахъ, рядомъ съ серебряными вещами прелестной формы и группами vieux-saxe, стояли фарфоровыя новыя вазы самой безобразной формы и съ грубой живописью. Возл булевскаго шкапика красовалось кресло, работанное нкимъ новйшимъ артистомъ, кресло должно быть великой цны, но устроенное такъ, что на немъ нельзя было ни сидть, ни даже стоять, я думаю. Лечь въ него, впрочемъ, никому не возбранялось, если кто любилъ лежать на кресл, имя ноги выше головы. Надъ круглымъ столикомъ съ мозаикой висла гадкая люстра, весьма гадкая, но сіяющая золотомъ. Вообще въ комнат было много золота, вс вещи, способныя быть вызолоченными, сверкали и рзали глазъ.
Пока я оглядывалъ комнату и покачивалъ головою, возл, меня раздался громкій смхъ, и къ намъ влетло, съ дружескимъ привтомъ, нкое розовое и воздушное созданіе, на первый взглядъ кажущееся очень красивымъ. Панна Юзя, поздоровавшаяся съ Максимомъ Петровичемъ и протянувшая ко мн об руки, дйствительно была одта превосходно, черезъ-чуръ превосходно, какъ одваются второстепенныя актрисы безъ рчей на небольшихъ французскихъ театрахъ. Отъ прелестнаго розоваго платья она сама казалась розовою, хотя была блдна и отчасти старообразна. У ней были очень хорошіе мягкіе волосы, маленькая ручка и маленькая ножка, тмъ оканчивались совершенства нашей хозяйки. Максимъ Петровичъ представилъ ей меня, прибавивъ, что я богатъ, какъ чортъ, и обладаю пятью домами въ Петербург.
— А! сказала Юзя съ пріятнымъ польскимъ акцентомъ: — значитъ, вы мн найдете квартиру въ вашемъ дом. Эта мн мала, князь едотъ говоритъ, что мн надо жить въ бель-этаж. Я уважаю князя едота, у него вкусъ прекрасный. За квартиру я не буду платить — оно разумется. А швейцаръ есть у подъзда?
— Эта, по крайней мр, откровенна, подумалъ я, и прибавилъ вслухъ, по польски: — постараюсь угодить панн.
При первомъ звук родного языка, хозяйка наша выпрямилась, на нсколько мгновеній похорошла. Какая-то грусть пробжала но ея лицу, глаза посвтлли, изъ нихъ исчезло то какое-то неуловимое, необъяснимое, жаждуще денегъ выраженіе, составлявшее непріятную и отталкивающую черту Юзи. Она быстро заговорила со мной на своемъ родномъ нарчіи, назвала Максима Петровича старымъ козломъ, потомъ подала ему конфетку и въ то самое время, когда тотъ нжно тянулся за подаркомъ, положила ее къ себ въ ротъ и съла. Старый зефиръ находился подъ вліяніемъ сильнаго очарованія, мн самому его пріятельница показалась добрымъ и ласковымъ существомъ, когда вдругъ натура взяла свое и разговоръ принялъ не совсмъ утшительное направленіе. Панна Юзя сбгала къ себ въ спальню и вернулась съ однимъ предметомъ, при вид котораго вс друзья дамъ-камелій блднютъ и теряютъ свою веселости. То была связка лакированныхъ билетовъ нь род визитныхъ карточекъ, съ печатью и длинною надписью, 0ъ которой глаза мои наскоро различило слова: пикникъ — петергофской дорог — дач — пятнадцать рублей — четвергъ. Юзя кинула пачку къ намъ на колни и закричала: ‘ берите, берите, какъ можно больше!’ Лоскутки, не связанные ничмъ, разлетлись по ковру, какъ блыя бабочки, что иногда появляются осенью и приносятъ бдствія огороднымъ овощамъ и деревьямъ, сажая туда червячковъ пожирающаго свойства. Каждый билетъ дйствительно стоилъ пятнадцать рублей, но за то гость имлъ право на ужинъ.
— Это не то, что у Берты Яковлевны, прибавила намъ хозяйка, изъ чего я заключилъ, что дамы-камеліи вообще ненавидятъ одна другую.
Пока я рылся въ бумажник и помышлялъ о томъ, какъ бы подешевле отдлаться отъ нашей хорошенькой Гарпіи, Максимъ Петровичъ и Юзя бгали по гостиной, швыряли другъ въ друга пригласительными билетами, прятались за гардины и вообще рзвились самымъ аркадскимъ образомъ. Вдругъ, посреди шума, поднятаго Тирсисомъ и его пріятельницей, что-то брякнулось на полъ со звономъ и стукомъ. Одна изъ дрянныхъ фарфоровыхъ вазъ, про которыя я уже говорилъ, была подсунута Юзей подъ руку Максима Петровича, что-то декламировавшаго изъ французской драмы Matre Favilla. Ваза разбилась, произведя тотъ звукъ и звонъ, который отвлекъ мое вниманіе, а Юзя кинулась къ черепкамъ, выразивши на подвижномъ своемъ личик не только испугъ, но даже отчаяніе.
— Ахъ, Боже мой! ахъ, что вы надлали! закричала она, обращаясь къ Максиму Петровичу: — какой вы медвдь! что это за старый вертунъ, въ самомъ дл. Эту вазу подарилъ мн Андрей Петровичъ, едотъ Иванычъ ею всегда восхищался! Что я теперь буду длать безъ вазы? ахъ, ахъ! И она пошла ахать, какъ Софокловъ Креонъ въ нмецкихъ переводахъ.
— Я куплю вамъ дв вазы, пять, десять, двадцать вазъ! произнесъ испуганный Максимъ Петровичъ.
— Не надо мн фарфору — отъ него одно горе только. Андрей Петровичъ разсердится. Я ничего не буду покупать, кром серебра.
— У меня есть серебряный ковшикъ, грустно прибавилъ мой пріятель.
— Отвяжитесь — что мн — пиво пить изъ вашего ковшика? Ахъ, миленькій Максимъ Петровичъ,— и Юзя услась возл него на ручк кресла,— если вы мн это сдлаете, я забуду про вазу. Привезете мн браслетъ съ опалами, — помните, какой у Эрнестины. Я жду его къ четвергу. Я его надну на пикникъ. Ну, что? согласны? я вамъ за это дамъ поцаловать мою руку.
Максимъ Петровичъ согласился — и что странно — безъ всякаго вздоха и даже съ радостью. Одно только позволилъ онъ себ — отраду имть товарища въ несчастіи. Лукаво поглядвши на меня и поднявъ съ пола нсколько билетовъ, онъ сказалъ, поглядвши въ мою сторону: — Ну что, милйшій Ч—р—н—к—ж—к—въ, много гостей привезешь ты на пикникъ съ собою?
Панна Юзя перепорхнула ко мн и сла на ручк моихъ креселъ, подобно нкоей легкокрылой пташк. Дйствительно, у этой женщины было нчто особенное въ манер, деньги должны были льнуть сами къ ней, какъ желзо къ магниту. Я вынулъ бумажникъ и собрался взяться за деньги, когда въ нашу комнату вошла впустившая насъ старуха, и съ озабоченнымъ видомъ что-то шепнула Юз.
Слпой случай спасъ мой бумажникъ и кредитные билеты, въ немъ лежавшіе. При появленіи старухи, хозяйка наша спрыгнула на полъ, сильно встревоженная.
— Ахъ, сказала она: — ахъ, идите отсюда,— тихонько — черезъ заднюю лстницу! Ко мн пріхала одна знакомая дама,— Боже сохрани, коли вы ее увидите. Идите, идите, посл задите за билетами.
— Что же? намъ очень пріятно увидать эту даму, возразилъ Максимъ Петровичъ, не трогаясь съ мста.
— Пошли же вонъ! и смясь, и сердясь сказала Юзя. Это не дама, это едотъ Иванычъ — слышите! Бгите живе, ваши шубы вынесены на лстницу!
Видя, что нечего прекословить и подозрвая въ едот Иваныч какого-нибудь бурнаго Отелло, мы проскользнули въ маленькую дверь, обитую также, какъ и стны. Черезъ рядъ тсныхъ и безтолковыхъ комнатъ, прошли мы въ кухню, гд сильно пахло лукомъ, изъ кухни на холодную лстницу, съ холодной лстницы на какой-то грязный дворикъ. Хотя домъ, гд жила Юзя, могъ назваться красивымъ и барскимъ, но дворы его содержались очень худо. Шагая на холод, черезъ камни и какія-то жерди, я невольно вспомнилъ стихи В. Л. Пушкина:
Чрезъ бревна, кирпичи, чрезъ полный смрада токъ
Перескочивъ, бжалъ — и самъ куда не зная!
Шубъ нашихъ не подалъ намъ никто, он уже лежали въ саняхъ у воротъ, холодныя, покрытыя инеемъ. Застоявшаяся лошадь помчала насъ во весь духъ,— мы не успли согрться, а уже сани остановились. ‘Теперь къ Эрнестин’, сказалъ Максимъ Петровичъ, взбираясь на лстницу, установленную цвтами. ‘Береги свое сердце — француженки, это первыя женщины во вселенной!’ Къ крайнему изумленію моему, пресловутая m-me Эрнестина оказалась не только-что не первою женщиною во вселенной, а напротивъ того — старой, высокой, худой, невжливой персоною съ циническимъ взглядомъ, довольно наглой усмшкой и тремя вставленными зубами. Ей было лтъ подъ сорокъ. Глаза ея были не дурны, все остальное пострадало отъ времени и шумной жизни — лобъ былъ сморщенъ, волоса жидки, станъ какъ-то неестественно прямъ Лицо отличалось дерзкимъ выраженіемъ, и если цвло, то не юностью, а какими-то очень тонкими притираньями. Эрнестина сидла между цвтами, въ комнат тускло освщенной и убранной съ бшеною роскошью. Все что могли сдлать Гамбсъ и Туръ, эти чудоди нашего прозаическаго времени, было сдлано для украшенія квартиры, походившей на магазинъ, но магазинъ содержимый не безъ вкуса: древняго и артистическаго въ гостиной не было ничего, но вс игрушки и блестящія издлія, за которыя съ неопытныхъ людей дерутъ такія деньги у Юнкера или у Вальяна, красовались тутъ непрерывнымъ строемъ. Цвтовъ, финиковыхъ деревъ, пальмъ и банановъ было тоже не мало, отъ нихъ вся гостиная походила на садъ, и запахъ по ней разливался самый раздражительный для нервовъ.
Мадамъ, или, быть можетъ, мадмоазель Эрнестинъ приняла насъ довольно ласково, но съ видомъ небрежнымъ и даже какъ-будто покровительственнымъ. Она сидла подъ какимъ-то райскимъ деревомъ съ преширокими листами,— вся въ бломъ, при тускломъ освщеніи нсколькихъ лампъ, прикрытыхъ матовыми сквозными колпаками. Рчи ея не отличались ни игривостью, ни привлекательностью, но въ нихъ было чрезвычайно много хвастовства, а чванства несравненно боле, чмъ въ разговор прославленной мною Дарьи Савельевны. Дарья Савельевна по-крайней-мр чванилась своими дйствительно обширными знакомствами въ город’ Петербург,— для Эрнестины же и Петербургъ и вс его обитатели были чмъ-то жалкимъ и ничтожнымъ, не стоящимъ ленточки съ ея туфель. Она знала всхъ знаменитостей Европы, какъ самыхъ новыхъ, такъ и покоющихся въ могил. Талейранъ, ce cher petit vieux, носилъ ее на рукахъ, когда она была, ребенкомъ. Съ виконтомъ де-ПІатобріаномъ, adorable gentilhomme, qui larmoyait toujours, она находилась на дружеской ног. Какъ боялась она за здоровье Рашель, своей давнишней пріятельницы! Съ какимъ самодовольствіемъ передала она анекдотъ о ребяческомъ самолюбіи своего друга Александра Дюма и о разсянности давнишняго своего поклонника Альфонса Карра. Касательно Жоржа-Санда, съ которымъ она многократно ужинала и курила des puros de la Havane, apports par m-me la comtesse Merlin — m-lle Эрнестинъ распространялась съ невроятными подробностями. О графахъ, герцогахъ и разныхъ дипломатическихъ герояхъ и говорить нечего. Мы съ Максимомъ Петровичемъ внимали и умилялись духомъ, я по-крайней-мр былъ спокоенъ на счетъ своего бумажника и денегъ въ немъ заключенныхъ — эта женщина очевидно глядла на насъ, какъ на голяковъ-мщанъ, съ которыми можно было поболтать передъ обдомъ, не сближаясь и не дружась. По поводу какого-то испанскаго гранда, Эрнестина объявила, что иметъ отъ него знакъ памяти, подаренный ей въ то время, какъ она собиралась дебютировать на парижскомъ театр des Funambules (по замчанію Максима Петровича, сдланному мн на ухо — наша хозяйка всю свою жизнь собиралась дебютировать на разныхъ театрахъ). Знакъ памяти состоялъ изъ драгоцннйшаго брилліантоваго ожерелья, перваго во всемъ Мадрит! ‘Эй, Лиза!’ закричала m-lle Эрнестинъ, оборотясь къ двери, и на зовъ ея пришла прелестнйшая черноглазая субреточка, въ платьи на манеръ русскаго сарафана, съ бретельками. Длинныя косы двушки падали ниже колнъ. Мы на нее заглядлись.
— Принеси сюда коробку съ моего туалета, сказала ей хозяйка, и обратясь къ намъ, прибавила:— а, любите хорошенькихъ горничныхъ! Я сама ихъ люблю, съ меня-то мой дорогой Еженъ Сю писалъ свой типъ Адріены. Ce cher Eugne! parlez moi de ce talent-la!
Милая Лиза принесла нсколько коробокъ, въ нихъ скрывались брилліантовые, изумрудные и рубиновые уборы огромной цны.
— Я говорила теб про красную коробку! съ жестокостью сказала ей хозяйка.— Эти русскія двушки глупы, какъ утки! Пошла и сыщи мн ее сейчасъ же!
Лиза перепугалась и побжала въ припрыжку, а я, глядя вслдъ красивой двочк и сравнивая ее съ хозяйкой-повелительницей, невольно подумалъ: какъ судьба играетъ людьми и особенно женщинами! Для чего къ ногамъ этой надменной, разрумяненой муміи валятси жемчуги съ брилліантами? Двухъ-лтній ребенокъ пойметъ, что субретка во сто разъ свже и привлекательне своей барыни! О люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смха!
Гишпанскій уборъ былъ принесенъ — онъ точно былъ превосходенъ. Максимъ Петровичъ растаялъ, глядя на брилліанты, ихъ обладательница показалась ему мила, какъ пэри.— Увы! увы! произнесъ онъ сладко-дребезжащимъ голосомъ: — и мадмуазель Эрнестинъ насъ скоро оставляетъ! Ей не жаль разстаться съ Петербургомъ, съ толпой своихъ постоянныхъ поклонниковъ!
При такомъ комплимент, глаза француженки блеснули неласковымъ огнемъ. Она принялась бранить Петербургъ, гд, по ея словамъ, зима стоитъ одиннадцать мсяцовъ, и женщины comme il faut не находятъ себ достойныхъ цнителей.— Да, я съ радостью ду отъ васъ, сказала она жолчно.— Кого мн жалть здсь? необразованныхъ богачей-мальчишекъ? вашихъ дамъ, которыя осмливаются говорить обо мн, какъ о женщин de folle conduite? вашихъ стариковъ, которые осыпаютъ меня учтивостями, и въ опер не смютъ входить въ мою ложу? Нтъ пора вырваться изъ этого края…
Съ обычной моей грубостью нрава, я перебилъ устарлую Аспазію.— Никогда — сказалъ я ей — никогда ни одинъ русскій не позволялъ себ ругать Франціи при француз или француженк. Мы въ прав просить у васъ того же самого — я по-крайней-мр. Вы толкуете дичь и я слушать ее не намренъ!
О, женщины — ничтожество вамъ имя! Должно быть госпожа Эрнестинъ принадлежала къ особамъ нехрабраго разряда. Жосткое мое слово не возбудило въ ней никакого озлобленія, хотя Максимъ Петровичъ вострепеталъ за мою особу и сталъ кидать на меня умоляющіе взгляды.
— Votre main! сказала хозяйка, протягивая мн свою руку: — я люблю все смлое и твердое! Вашъ отвтъ мн нравится!
Смотрите, какая Семирамида египетская! подумалъ я, взявшись за шляпу.
Мы простились довольно дружелюбно, но досада кипла во мн и я вымстилъ ее на Максим Петрович, въ саняхъ, при мороз. Не помню уже, что говорилъ я ему въ подробности, но кажется называлъ его старымъ сычемъ и безтолковымъ зефиромъ, падающимъ во прахъ не предъ красотою и игривостью, а передъ наглостью и ломаньемъ. До сихъ поръ мн совстно передъ собой за мои грубыя слова, но почтенный Аристидъ все переносилъ съ тихостью изумительною.
— У всякаго свой вкусъ, сказалъ онъ: — иному нравится ананасъ, а иному рпа, иному рябчикъ, иному кусокъ баранины. Но Аделаида Михайловна должна всмъ нравиться. Вотъ сейчасъ ты увидишь нашу чудную, обворожительную, несравненную Аделаиду Михайловну! Черезъ три минуты мы уже входили къ пресловутой Аделаид Михайловн. Грумы въ штиблетахъ сняли наши шубы и указали намъ путь въ гостиную. Тутъ предстала намъ роскошь въ полномъ смысл слова, роскошь, можетъ быть, слишкомъ блестящая, но почти безукоризненная. Еслибъ не позолота на мебели и на лпныхъ карнизахъ, еслибъ не картины, крайне посредственныя, но очевидно купленныя на всъ золота, первая львица міра не отказалась бы отъ такой гостиной. Всюду пестрли безцнные ковры, сіяли саженныя зеркала, тснились восхитительныя издлія стараго Севра и стараго Дрездена. Въ гостиной сидла женщина подобная фе — стройная, приличная, съ кроткимъ и ласковымъ лицомъ, все это на первый взглядъ только. Зоркій глазъ Петербугскаго Туриста въ скоромъ времени различилъ въ Аделаид Михайловн женщину весьма пожилую, лтъ сорока съ хвостикомъ. Лицо ея могло бы нравиться, еслибъ его не искажало какое-то странное и неуловимое словомъ выраженіе — выраженіе, часто встрчающееся у женщинъ, отставшихъ отъ одного круга и не приставшихъ къ другому, или — сказать короче — женщинъ, сбившихся съ толку. Тутъ была и надменность нкоторая, и pruderie, и желаніе казаться внимательной хозяйкою и дйствительная привтливость къ гостямъ, и боязнь уронить себя какою-нибудь тривіальной выходкой.
— Аделаида Михайловна! произнесъ нашъ Аристидъ, подходя къ хозяйк, будто къ королев Помаре на торжественной процессіи: — позвольте представить вамъ очарованнаго вами смертнаго, Ивана Ч—р—к—ж—н—к—ва, петербургскаго мудреца и путешественника!
Мы вс пожали другъ-другу руки.
— Я давно знаю Петербургскаго Туриста, ласково сказала мн камелія: — и давно желала видть его своими глазами.
— Я могу сказать тоже относительно васъ, отвтилъ Иванъ Александровичъ, съ галантностью версальскаго маркиза, шаркнувъ ножкою: — съ однимъ только исключеніемъ: я имлъ честь танцовать съ вами года три тому назадъ…
Аделаида Михайловна взглянула на меня какъ-то странно.
— Гд же? спросила она, почти не разжимая губъ: — я лнива, и совсмъ почти не танцую.
— У m-lle Эрмансъ, на вечер.
— Эрмансъ? кто это? мужъ ея при дипломатическомъ корпус?
— Нтъ, она магазинщица!
При этомъ слов Максамъ Петровичъ наступилъ мн на ногу и толкнулъ меня въ бокъ локтемъ. Аделаида Михайловна засмялась и сказала: ‘я не танцую у магазинщикъ’.
— Все пропало — ты погибъ въ ея мнніи! шепнулъ мн мой спутникъ. Мн оно было совершенно все равно — я чувствовалъ себя равнодушнымъ къ гнву и ласковостямъ прекрасной Аделаиды имющей отъ роду лтъ сорокъ съ хвостикомъ.— Хе! хе! хе! хе! вслдъ затмъ засмялся Максимъ Петровичъ, самымъ принужденнымъ смхомъ: — хе, хе, хе! Аделаида Михайловна, простите нашего Петербургскаго Туриста: онъ самъ зоветъ себя человкомъ дурного тона, и къ тому же нравъ иметъ грубый.
— Я не вижу тутъ ничего дурного и грубаго, замтилъ я не безъ досады: — мы вс здсь не какіе-нибудь перуанскіе гранды, и мн самому приходилось отплясывать на такихъ вечеринкахъ…
— Вы — мужчины, сухо отвтила мн Аделаида Михайловна: — вы имете право быть въ самомъ смшанномъ обществ… она хотла прибавить socit mele, но оно какъ-то не вышло. Наша хозяйка, должно быть, не отличалась знаніемъ французскаго діалекта.
Ясно было, что ни я, ни Аделаида Михайловна не полюбились другъ-другу. Она заговорила о едот Иванович, я коснулся панны Юзи, я разсказалъ что-то игривое, она поморщилась и выразила неудовольствіе. Максимъ Петровичъ, давно уже порабощенный этою высокомрной Аспазіей, велъ себя будто на самомъ чинномъ бал, сообщалъ новости изъ большого свта, напоминалъ Сергія Юрьевича, Иду Богдановну и Антона Борисыча. Я звнулъ два раза жолчною звотою, не конфузясь и едва прикрываясь рукою.
Максимъ Петровичъ съизнова наступилъ мн на мозоль, и взглянулъ на меня отчаяннымъ взоромъ. Посл моихъ звковъ онъ, кажется, ожидалъ, что сейчасъ явятся два грума съ мечами на голо и заколятъ меня, какъ это длалось въ Феррар среднихъ вковъ, по повелнію какой-нибудь блистательной Лукреціи Борджіа. Но къ изумленію зефира и моему собственному, Аделаида Михайловна становилась тмъ кротче, чмъ я велъ себя невжливе. Чего хотла она отъ меня, чмъ могла заинтересовать ее моя атлетическая фигура, этого я не понимаю самъ, но ясно было, что хозяйка наша длаетъ мн много уступокъ. Она перестала говорить о едот Иванович и о Сергі Юрьевич, она сама разсказала что-то смшное и придала всему, разговору какой-то откровенный тонъ, нелишонный пріятности.
— У васъ, врно, обширное знакомство между литераторами, cher m-r Ч—р—к—н—ж—к—въ? вдругъ спросила она меня наиласковйшимъ голосомъ.
‘Это что за странный вопросъ?’ подумалъ я, еще не подозрвая зми, укрывшейся подъ цвтами, и отвчалъ утвердительно.
— Мн чрезвычайно пріятно объ этомъ слышать, привтливо сказала Аделаида Михайловна.— Я давно уже просила нашего добраго Максима Петровича познакомить меня съ вами, и черезъ васъ, съ нашими первыми поэтами, артистами, писателями. Я давно говорила — гораздо ране теперешней моды на литературу и артистовъ,— я даже всегда говорила: безъ артистическихъ людей самая лучшая гостиная пуста и печальна. Вы, вроятно, согласны со мною?
— Да, да, да, да! поддакнулъ сдой Аристидъ: — Аделаида Михайловна, вы говорите какъ Солонъ спартанскій. Что значитъ свтская жизнь безъ элемента изящнаго?.. О, я давно, во всемъ этомъ, раздляю ваше мнніе.
— И я бы очень была благодарна Ивану Александровичу, прибавила хозяйка, подавая мн руку: — если бы онъ взялъ на себя трудъ представить мн хотя нсколькихъ представителей нашего… нашего… просвщенія. Нкоторые изъ этихъ господъ много разъ общались постить меня… но всякій разъ что-нибудь мшало… вс мои заботы были напрасны…
Я слегка улыбнулся, проникая въ сущность дла.
— О, да! о, да! произнесъ Максимъ Петровичъ, устремляя глаза въ потолокъ: — если въ ваши дни къ вамъ будутъ являться поэты и литераторы, ваша гостиная будетъ чудомъ всего Петербурга. Первыя дамы города лопнутъ отъ зависти!
— Я не хочу, чтобы мн завидовали, тихо сказала Аделаида Михайловна: — порядочная женщина никогда не должна обращать на себя вниманія свта. Я просто люблю все изящное, я читаю много, я скучаю отъ нашей пустоты, и если Иванъ Александровичъ захочетъ меня познакомить…
— О, что же объ этомъ и говорить, круто прибавилъ Максимъ Петровичъ: — вс друзья Ч—р—к—ж—н—к—ва сочтутъ за блаженство познакомиться съ вами…
Тутъ мой грубый нраъ прорвался наружу.— Блаженство не блаженство, сказалъ я, кусая губы, а отчего же иногда артисту и не провести вечеръ въ шалостяхъ съ милыми нимфами! При сильной головной работ, развлеченіе необходимо. Я увренъ, что многіе изъ моихъ товарищей по литератур не откажутся проказничать. На вечерахъ у Аделаиды Михайловны. Я сообщу всмъ, кого только знаю. Конечно, вечера у васъ, какъ говорится, на распашку, въ сюртукахъ, пожалуй, безъ галстуховъ… со жжонкой. Я вамъ представлю Копернаумова поэта, онъ вамъ сваритъ пуншъ американскій.
Максимъ Петровичъ, давно ужь наступавшій мн на ноги и державшій меня за рукавъ, наконецъ счелъ долгомъ остановить мое неприличіе.
— Съ ума ты сошолъ Петербургскій Туристъ? произнесъ онъ съ негодованіемъ.— Кто говоритъ теб про жжонку и кавалеровъ безъ галстуха? Въ гостиную Аделаиды Михайловны ни одинъ дерзкій никогда еще не входилъ въ сюртук, вечеромъ… Опомнись, Иванъ Александрычъ, ты попираешь вс законы приличія…
Но мн было мало дла до того, что нашъ добрый шалунъ и сдой зефиръ называлъ законами приличія. Сказавъ еще нсколько фразъ насмшливаго свойства, я взялъ шляпу, раскланялся и вышелъ въ переднюю. Аделаида Михайловна простилась со мной очень сухо, должно-быть и Максиму Петровичу досталось посл моего ухода, ибо онъ тотчасъ же догналъ меня на лстниц.
— Ты меня зарзалъ! ты просто злодй! возопилъ онъ, поровнявшнсь со мною:— ты нарочно хотлъ сдлать мн непріятность, ты меня почти разссорилъ съ первой петербургской камеліей. Длать жжонку! явиться на вечеръ въ сюртук! да ты просто ума лишился! Да знаешь ли ты, что на вечера Аделаиды Михайловны первйшіе львы надваютъ блый галстухъ?
— Не знаю и знать не хочу, отвтилъ я съ холодностью.— Вишь, съ чмъ подъхала! представить ей артистовъ и литераторовъ Петербурга! глядите, какая Аспазія уродилась!
— Да ты самъ не литераторъ, что-ли? съ досадой спросилъ Максимъ Петровичъ, садясь въ сани со мною.— Вдь былъ же ты у нея съ визитомъ?
— Былъ, потому-что я Петербургскій Туристъ, былъ, потому-что я человкъ чернокнижный. Какъ Иванъ Александрычъ, я охотно поду въ трактиръ Пекинъ съ нетрезвымъ нмцемъ, но какъ русскій литераторъ и товарищъ людей, длающихъ честь своей родин — halte la. Ни я, ни одинъ изъ моихъ друзей, мы носа не покажемъ на вечера Аделаиды Михайловны, хотя бы туда надо было являться въ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками! У женщинъ-камелій не будетъ пріюта человку изъ русскаго артистическаго круга! Не въ такихъ домахъ мсто мыслителямъ, себя уважающимъ! Ни одинъ изъ малйшихъ моихъ сверстниковъ не приметъ серьознаго приглашенія въ эту гостиную, ни одинъ изъ втреннйшихъ изчадій Аполлона не взглянетъ серьозно на всхъ твоихъ камелій! Мсто русскаго поэта тамъ, гд живетъ правда и честность, истинное просвщеніе съ истиннымъ изяществомъ. Теперь я понялъ и тебя, и твою Аделаиду Михайловну. Вы почуяли съ которой стороны подулъ втеръ, вы желаете соединить грязь съ золотомъ, разумъ съ безуміемъ, поэзію съ житейскимъ срамомъ! Этого не будетъ, это говоритъ теб русскій литераторъ, а не товарищъ по чернокнижію. Шалость шалостью — а честь честью. И прежде, чмъ хоть одинъ изъ моихъ товарищей заглянетъ на вечера этой устарлой гарпіи, ты самъ, старый хрнъ, будешь покрытъ землею!..
Молча дохали мы до дома, весьма недовольные другъ-другомъ.
— Когда же я свезу тебя къ другимъ камеліямъ? спросилъ на прощань Максимъ Петровичъ.
— Нтъ, ужь на первый разъ будетъ, отвтилъ я, пожимая ему руку.— Спасибо теб за твои хлопоты, а я, если выбирать одно изъ двухъ, предпочитаю посщать салоны Ирины Дмитріевны и Дарьи Савельевны!
V.
Наши за границею.
(Записка въ редакцію ‘Библіотека для Чтенія’.)
Получилъ я, получилъ я, государь мой редакторъ, грозное письмо ваше, въ которомъ вы упрекаете меня въ бездйствіи, сравниваете съ Сарданапаломъ и даже не безъ ядовитости замчаете, что я вроятно вернусь въ С.-Петербургъ совершеннйшимъ фатомъ. Въ тоже самое время жоны нкоторыхъ моихъ друзей пишутъ ко мн, что будто бы я совершенно развратилъ скромнаго Лызгачова и мшаю учоному Пайкову, моему спутнику, заниматься интересами современной науки. Все это неправда, скажу я вамъ по дружески. Не на розахъ и камеліяхъ застало меня посланіе ваше, оно нашло меня за полунощной лампадой, въ вилл осненной кипарисами, за второй главою труда, который, я надюсь, не пройдетъ незамченнымъ въ Европ. Трудъ этотъ готовится для васъ, онъ будетъ называться: Сатирическое путешествіе по Европ или поздка нсколькихъ старыхъ сатировъ къ вершин Везувія. Право на переводъ этого творенія у меня уже пріобрли: одно лондонское обозрніе, одна французская газета и извстный бельгійскій журналъ, получаемый въ вашей контор. Съ Германіей я не входилъ еще въ сношенія, но слухи носятся, что уже два нмецкихъ журналиста ищутъ меня по всему лицу Европы: чтобы избавиться отъ ихъ настояній, я храню инкогнито и даже прошу васъ не объявлять публик, гд именно находится въ сію минуту Иванъ Александрычъ Ч—р—к—ж—н—к—въ!
Да по чему же, уже спрашиваете вы, редакція ‘Библіотеки для Чтенія’ до сихъ поръ не получила первыхъ главъ ‘Сатирическаго путешествія?’ Причина тому весьма проста: Петербургскій Туристъ привыкъ самъ руководить другихъ, а не идти за чужимъ хвостомъ. Съ ужасомъ видлъ я, съ весны и лта до настоящей осени, во всхъ нашихъ журналахъ и газетахъ, цлый потопъ путевыхъ замтокъ, воспоминаній разныхъ туристовъ, путешествій такого-то и такого-то русскаго путника, глубокомысленныхъ наблюденій того или другого изъ газетныхъ сотрудниковъ? Половина пишущей Россіи пустилась гулять по Европ и сверхъ того описывать вс эпизоды своего гулянья. Вс эти господа пишутъ превосходно, такъ превосходно, что ни подражать имъ, ни тягаться съ ними нтъ ни малйшей возможности. Самъ я обязанъ ихъ замткамъ тысячью наилюбопытнйшихъ свдній. Безъ этихъ замтокъ я, можетъ быть, и не зналъ бы, что въ Берлин есть улица Унтеръ денъ Линденъ, что въ Париж улица Риволи отлично освщена газомъ, что Потсдамъ богатъ историческими воспоминаніями и что хрустальный дворецъ въ Лондон — строеніе весьма большихъ размровъ. Одинъ изъ нашихъ даровитыхъ литераторовъ даже разрушилъ вковое заблужденіе міра, сообщивъ, что Италія совсмъ некрасива, а другой мыслитель и добрый мой знакомый объявилъ изумленной Руси, что онъ, во время своихъ странствованій, никогда не руководствуется путеводителями туристовъ (guides de voyageur). Какъ же посл этого мн поднять свой голосъ, мн, который въ простот души влюбленъ въ Италію, всегда возитъ съ собой нсколько путеводителей, и ограничиваетъ свои замтки лишь однимъ, приличнымъ невинному сатиру, предметомъ, то-есть красотою и недостатками европейскихъ женщинъ? И такъ, я ршился дождаться глухой осени, когда вс наши родные туристы разлетятся по роднымъ гнздамъ, хоръ путевыхъ замтокъ смолкнетъ и самъ господинъ Рафаилъ Зотовъ перестанетъ сердиться на безнравственную Францію и неминуемо гибнущихъ великобританцевъ. Тогда, въ общей тишин, ‘и я скажу нсколько словъ’, какъ говорится въ одной драм Шекспира. Тогда голосъ мой будетъ слышне, и драгоцнныя наблюденія нсколькихъ старыхъ сатировъ найдутъ себ внимательныхъ цнителей.
Есть еще одно обстоятельство, мшающее мн обработать первыя главы моихъ ‘Замтокъ’ и отправить ихъ на почту. И подъ голубымъ небомъ, и на чужой земл, и посреди чудесъ разточительной природы — одна часть моего существованія осталась именно русскою, скажу боле — петербургскою. Санктпетербургскій Туристъ отчасти оставался Саиктпетербургскимъ Туристомъ и въ Вн, и въ Венеціи, и въ мертвой Пиз, и въ величавой Гену, гд вс женщины въ своихъ блыхъ меццаро похожи на двушекъ, сейчасъ выходящихъ замужъ, и въ зданіи туринскаго парламента, и на швейцарскихъ озерахъ, и… не скажу ничего боле, чтобъ не выдать теперешняго своего мстопребыванія. Всюду, подъ чужимъ небомъ, наблюдалъ онъ за прежними своими предметами — за Сергіемъ Юрьевичемъ и Ириной Борисовной, за Холмогоровымъ и положительнымъ Пигусовымъ, за весельчаками въ род Копернаумова и гнусными фатами во вкус Щелкоперова Симона. Чуть гд раздавалось — на пароход или въ вагон, на публичномъ бал или въ картинной галлере — одно русское слово, одна русская фраза,— Иванъ Александровичъ уже былъ тамъ, вслушивался обоими ушами, глядлъ въ лорнетъ и простымъ глазомъ, соображалъ, записывалъ и обогощалъ себя наблюденіями. Рдко говорилъ онъ со своими встрчными соотечественниками, если же и говорилъ, то никогда не сказывался русскимъ, изъ наблюдательныхъ цлей. За то и насмотрлся онъ славныхъ эпизодовъ, наслушался рчей истинно изумительныхъ. Нкій князь Башибузуковъ, юное украшеніе Петербурга, даже хотлъ вызвать меня на дуэль, стороною узнавъ, что я не итальянецъ, а его же соотечественникъ, постоянно живущій въ сверной Пальмир. Въ самомъ дл, онъ имлъ полное основаніе гнваться: считая меня за чужестранца, не онъ ли сказалъ мн, что у него есть мраморный палаццо на Невскомъ проспект, что палаццо этотъ совершенная копія съ палаццо Фоскари на Большомъ Канал, и что при осад Севастополя ему, сверхштатному чиновнику министерства иностранныхъ длъ, приходилось начальствовать въ шестнадцати вылазкахъ? ‘У меня большіе связи при двор’, говаривалъ мн храбрый юноша, ‘потому, и не мудрено, что мн позволяли участвовать въ войн, не простымъ зрителемъ!’ Я помню, какое наслажденіе выносилъ я изъ бесдъ съ Башибузуковымъ, въ Венеціи. Я его лелялъ, я имъ гордился, я его отыскивалъ всякій вечеръ на площади Марка. И этотъ юноша хотлъ умертвить Петербургскаго Туриста!
Меня однако никто не умертвилъ, хотя, по правд сказать, иногда приходилось длать мн наблюденія, заслуживающія умертвія. Разъ ду я на рейнскомъ пароход, только что разлучившись съ однимъ изъ милйшихъ друзей моего сердпа, и потому ощущая нкоторую тоску одиночества. Во время тоски, надо вамъ сказать — а тоска происходитъ со мною рдко — я становлюсь угрюмъ, свирпъ, молчаливъ и даже грубоватъ въ манер. Такъ и тутъ на пароход — еще наканун, въ крошечномъ прирейнскомъ городк, я трещалъ какъ сорока, а здсь, въ виду Драхенфельса, Рейнфельса и иныхъ фельсовъ, словно сдланныхъ изъ папье-маше, я кусалъ губы, дико глядлъ по сторонамъ, и все утро не проронилъ единаго слова ни единому изъ спутниковъ. Такъ шло время до обда, на палуб накрыли столъ, поставили зеленыя рюмочки для того уксуса, который въ просвщенной Европ зовется рейнвейномъ, и туристы, оторвавшись отъ созерцанія крпости Эренбрейтштейна, не безъ аппетита стали поджидать супа. ‘Вдругъ я слышу громкій голосъ!’ какъ говорится въ одномъ испанскомъ романцеро, и голосъ наврное знакомый. Кто бы это могъ говорить? подумалъ я и сталъ вслушиваться внимательно, самъ укрываясь отъ говорившаго господина, а потому и не видя его въ лицо. Оказалось, что рчь держалъ нашъ братъ петербургскій житель, французскій языкъ петербургскаго денди легко узнать по первой фраз: нигд такъ хорошо не грассейируютъ и не франсизируютъ своихъ выраженій, какъ въ Петербург. У насъ всякій хочетъ говорить какъ французъ, оттого-то петербургскаго говоруна никто въ мір и не приметъ за француза. Мой пароходный ораторъ даже слово талеръ произносилъ на парижскій манеръ, то-есть талеръ, съ удареніемъ на послднемъ слог. На меня такъ и пахнуло петербургскимъ воздухомъ! Сижу и слушаю, а мой соотечественникъ продолжаетъ держать рчь съ кружкомъ покуривающихъ германцевъ. Рчь шла объ увеселеніяхъ прошлаго іюня мсяца. ‘Я провелъ весь іюнь въ Пломбьер’, небрежно говорилъ нашъ туристъ: ‘и надо признаться, не очень весело. Мы всякій день видались съ французскимъ императоровъ, онъ былъ очень внимателенъ, устроивалъ для меня охоты, мы много говорили… Но, знаете, политика да политика, это плохое развлеченіе для лта!’ Я все слушаю, прикрываясь епанчею, какъ герои безподобныхъ анекдотовъ Козьмы Пруткова. Что-то будетъ дале, думаю я себ не безъ трепета. Однако дале ничего не было: въ это время ораторъ оглянулся, увидалъ меня въ лицо и весь измнился въ своей физіономіи. Это былъ никто иной, какъ Ваня Ожогинъ, отставной гусаръ, весь іюнь мсяцъ таскавшійся за моими стопами въ Швейцаріи и напослдокъ таки-занявшій у меня четыреста цлковыхъ. Вотъ теб и Пломбьеръ, и охоты, устроенныя Наполеономъ Третьимъ! Признаюсь, въ первыя минуты я не удержался, и сказалъ бдному разскащику что-то очень жосткое, такъ что миролюбивые пассажиры отошли отъ насъ въ сторону, ожидая дуэли. Вы догадываетесь, что между петербургскими пріятелями до дуэли не дошло, тмъ боле, что разныя карманныя обстоятельства не допускали такой драматической развязки. Однако же Ожогинъ надулся и сказалъ мн, что я плохой товарищъ, что я его сконфузилъ ни за что ни про что, что русскимъ людямъ надо поддерживать другъ друга въ чужой земл ‘И ты не стыдишься, и ты не чувствуешь желанія утонуть въ зеленыхъ волнахъ Рейна?’ спросилъ я сконфуженнаго лгуна. Онъ будто пріободрился. ‘Я никогда не лгу, сказалъ онъ.— ‘А твое пребываніе въ Пломбьер, безсовстный!’ — ‘Я просто, такъ — мн хотлось позабавиться надъ этими германцами!’
Изволите видть, Ван Ожогину захотлось позабавиться надъ этими германцами, изъ которыхъ каждый былъ умне, образованне и приличне Вани со всмъ его восходящимъ и нисходящимъ поколніемъ! Вообще, петербургскій путешественникъ за границею весьма любитъ позабавиться надъ германцемъ, свысока посмотрть на германца, особенно если онъ скроменъ, и не иметъ задорнаго вида! Замтьте, что я говорю петербургскій, потому-что подобнаго недостатка я не замчалъ въ туристахъ изъ внутреннихъ странъ Россіи, изъ Москвы между прочимъ. Кого только не коснулась наша безумная, ни на чемъ дльномъ не основанная петербургская спсь, тотъ ведетъ себя тихо и въ Германіи, и въ Швейцаріи — надо признаться, что есть весьма скромные люди и между петербургцами, но такихъ, къ сожалнію, не очень много. Петербургскій житель ведетъ себя за границей двояко: въ небольшомъ числ городовъ, которые объемомъ и населеніемъ боле его родного города (напримръ, въ Париж и Лондон) онъ внезапно умаляется, притихаетъ и становится самымъ добрымъ малымъ. Все ему правится, это всего приходитъ онъ въ восхищеніе, всмъ онъ доволенъ до приторности. Съ прислугой онъ ласковъ, извощикамъ говоритъ мосье и сэръ, во взглядахъ его проявляется что-то робкое и искательное, онъ, кажется, такъ и думаетъ, что ‘вотъ сейчасъ вс эти просвщенные жители огромнаго города придутъ ко мн, станутъ надо мной смяться и чинить мн всякія обиды!’ Онъ щедръ (русскій человкъ всегда щедръ), но вмст съ щедростью онъ кротокъ, привтливъ, невзыскателенъ. Но вотъ нашъ образцовый туристъ, совершившій суточный перездъ съ пособіемъ пара, увидлъ себя въ небольшомъ, тихомъ, патріархальномъ город, будто уснувшемъ посреди холмовъ и маленькихъ садиковъ,— взгляните что за перемна съ нимъ сдлалась! Это уже не тотъ Петръ Ивановичъ, что еще недавно говорилъ сладкимъ голосомъ, во всхъ искалъ и часто смялся — это Прометей, совершенный Прометей, какъ говорится въ ‘Мертвыхъ Душахъ’! Все ему не по нраву — на все глядитъ онъ съ отвращеніемъ! Въ город обдаютъ чуть не при солнечномъ восход,— quelle infmie! По городу здятъ въ коляскахъ допотопнаго вида, съ наступленіемъ темноты, жители ложатся спать и на улицахъ нтъ ни одного человка,— что за безобразнйшій образъ жизни! Положимъ такъ, но изъ-за какихъ же причинъ самъ петербургскій путешественникъ началъ вести себя несравненно безобразне, чмъ велъ себя въ Лондон и Париж? Почему онъ жостко обращается съ горничной отеля, отчего онъ не отвчаетъ на поклонъ простолюдина, который, по добродушному обычаю тихихъ патріархальныхъ странъ, кланяется всякому встрчному и еще желаетъ ему добраго утра? Почему туристъ опаздываетъ къ общему столу, смется надъ городскимъ театромъ, надъ музыкой, играющей во время его обда? Я очень радъ, что дло коснулось музыки въ отеляхъ: по этому случаю сообщу я вамъ одинъ анекдотъ, лично мною подмченный, анекдотъ не совсмъ лестный для нашей петербургской спси, но — смю думать — довольно характеристическій и назидательный.
Въ прошломъ іюл мсяц, въ первыхъ числахъ, я пріхалъ въ Кельнъ по желзной дорог, переночевалъ, укрывшись пуховикомъ, и едва раскрывши глаза поутру, спросилъ у вошедшаго служителя: ‘а въ какомъ часу у васъ обдаютъ?’ Общій столъ у насъ въ часъ по-полудни, отвчалъ онъ, предварительно пожелавши мн добраго дня. ‘О, Буйновидовъ! подумалъ я съ пріятнымъ чувствомъ, о, честный пустынникъ и любитель раннихъ обдовъ, вотъ гд могъ бы ты отдохнуть отъ петербургскаго безобразія и треволненій житейскихъ!’ Осмотрвъ соборъ и купивши бутылку одеколона, вашъ покорный слуга, съ веселымъ духомъ и живымъ аппетитомъ, уже сидлъ за столомъ въ обденной зал гостинницы, и на сквернйшемъ нмецкомъ язык бесдовалъ съ двумя странствующими студентами. Въ этотъ день я былъ какъ-то особенно счастливъ и хорошо настроенъ — все мн приходилось по вкусу: и большая зала съ простымъ деревяннымъ поломъ изъ сосновыхъ досокъ, и древнія зданія города, заглядывавшія къ намъ въ окна, завшенныя полумериносовыми фестонами, и чистота блюдъ, и тихая, неторопливая привтливость моихъ сосдей къ сидящему около нихъ иноземцу. Посл второго блюда въ залу вошли два музыканта, одтые бдно, но чисто, одинъ со скрипкою, другой съ какимъ-то дйствительно смшного вида инструментомъ: мусикійское орудіе, про которое я говорю, было то, что у насъ мастеровые называютъ гармоніей, только въ очень большомъ вид, съ прибавленіемъ многихъ клапановъ. Музыканты сли за особый столъ, заиграли что-то серьозное, очень серьозпое и, клянусь моей честью, заиграли прекрасно. Это была честная нмецкая музыка: такой музыки не можетъ играть дурной человкъ, и дурные люди никогда такой музыки не слышутъ. Въ город, состоящемъ изъ строеній новой постройки, на мстности, лишонной историческихъ воспоминаній, подобная музыка никогда не удастся. Въ Кельн, за обдомъ, она удалась и почти извлекла изъ очей моихъ слезы. Тихо, величаво, съ любовью играли два германца, и когда они окончили первую вещь, ропотъ всеобщаго одобренія былъ имъ наградою.
При начал второй вещи и во время третьяго блюда, въ зал произошло смятеніе. Къ намъ вошло и за нашъ столъ сло, явившееся изъ внутреннихъ аппартаментовъ, какое-то блистательное семейство наифешенебльнаго вида. Компанія пришельцовъ состояла изъ двухъ дамъ недурной наружности, въ круглыхъ шляпахъ, двухъ толстыхъ господъ сановитаго покроя, вроятно ихъ супруговъ, и одного куликообразнаго денди съ невроятнымъ проборомъ черезъ всю голову. Сосди мои радушно потснились, придвинули стулья дамамъ, за что получили чуть замтный кивокъ головою. Юноша съ проборомъ замтилъ на французскомъ діалект, что онъ обдаетъ такъ рано чуть ли не первый разъ во всю свою жизнь. Дамы окинули презрительнымъ взоромъ и залу, и все въ ней находящееся. Я еще не слыхалъ отъ нихъ ни одного русскаго слова, но уже восклицалъ про себя, потирая руки: ‘наши! наши! наши!’ Дйствительно, это были наши: садясь за столъ, старшій мужчина въ компаніи громко сказалъ по русски: ‘неужели нельзя избавиться отъ этой противной музыки?’
Должно быть денди съ проборомъ принадлежалъ къ числу подчиненныхъ этого суроваго господина, или былъ долженъ ему много денегъ. Онъ громко засмялся и желая сдлать угодное, пустился смшить дамъ на счетъ музыки и музыкантовъ. ‘Это наврное похоронный маршъ Карла Великаго’, сказалъ онъ между прочимъ, на весь столъ, по французски. Старшій изъ музыкантовъ, должно быть, разслушалъ замчаніе. Какое-то грустное выраженіе пробжало по его лицу, но онъ. продолжалъ играть съ прежнимъ спокойствіемъ, съ прежней добросовстностью. Об дамы, гляди на его пересмивались съ юнымъ своимъ сосдомъ. Ихъ ни мало не тронули ни мелодія, популярная во всей Германіи, ни меланхолическіе, весьма оригинальные тоны инструмента, такъ смшного за видъ. Отъ музыки перешли они къ обду и, конечно, смялась надъ всякимъ кушаньемъ, отъ обда къ Баденъ-Бадену, гд жили долго, безпрестанно имя сношенія съ разными герцогами, князьями и графами. Замчательно, что чуть рчь касалась князей и герцоговъ, разговоръ шолъ по французски, чуть дло подходило къ обду, или простымъ предметамъ, русская рчь шла снова въ дло.
Между тмъ обдъ кончался и музыка кончилась. Дамы еще разъ посмялись надъ музыканками и сановитый мужъ угрюмаго свойства сказалъ во всеуслышаніе, ‘я готовъ платить двойную цну за обдъ безъ музыки!’ Никто изъ насъ не подивился ни его тороватости, ни его величавости, ибо въ то самое время старшій музикусъ, отложивъ свой инструментъ страннаго вида и, взявъ ноты, смиренно обходилъ обдавшихъ. Зильбергроши отовсюду сыпались на бумагу, почти всегда сопровождаемые ласковымъ словомъ и изъявленіемъ благодарности за музыку. Младшая изъ русскихъ дамъ вынула кошелекъ и въ рукахъ ея сверкнула золотая пятифранковая монета. Старый музыкантъ видлъ это движеніе, конечно, онъ зналъ, какъ пріятно иметъ заблестть этотъ кусочикъ золота между позеленлыми грошами… можетъ быть онъ и почувствовалъ маленькое искушеніе, но не поддался ему ни на минуту. Честный германскій элементъ восторжествовалъ надъ бдностью и искушеніемъ. Принявши послднюю, смиренною ленту отъ сидвшаго возл меня студента, музыкантъ повернулъ назадъ, 