‘Гражданин’, No 11, 1874
Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1874/74n11.htm
ЗАМЕТКИ ДОСУЖАГО ЧИТАТЕЛЯ.
ЗАМЕТКИ ДОСУЖАГО ЧИТАТЕЛЯ.
‘Встникъ Европы’ январь, февраль и мартъ.
* * *
* * *
* * *
* * *
Заметки досужего читателя, Аноним, Год: 1874
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Александръ Сергевичъ Пушкинъ въ александровскую эпоху. П. В. Анненкова.
Портретъ. Повсть въ стихахъ. Гр. А. Толстого.
Девятый валъ. Романъ въ трехъ частяхъ. Г. Данилевскаго.
Возрастъ вступленiя въ бракъ. И. И. Мечникова.
В. Г. Блинскiй. Опытъ бiографiи. А. Пыпина.
Съ чего началъ Карамзинъ свое похвальное слово Екатерин II, съ того-же надо начинать всякую статью о Пушкин. ‘Сограждане, дерзаю говорить о Пушкине, и величiе предмета изумляетъ меня’.
Но вкъ Карамзина, этотъ векъ людей боявшихся не только судить легкомысленно великихъ людей, но и говорить о нихъ, безъ должнаго знанiя и серьозности, давно минулъ. Теперь вкъ безстрашнаго суда не только надъ людьми страшившимися быть судьями великихъ людей, но и надъ великими людьми того былаго времени, — вкъ въ который судъ историка и судъ критика такъ же смлы, такъ же безцеремонны и такъ же скоры, какъ операцiи анатомовъ надъ мертвыми тлами, да и самый судъ, и самая критика нашего вка не похожа-ли подчасъ на простую секцiю или химическiй анализъ, отстраняющiе прежде всего все что похоже на идеальное, на вковчное значенiе, а не на одну только ближайшую потребность времени?…
Теперь говорить о Пушкин, судить его, ‘разскать’ его, произносить приговоры надъ всею его личностью — никого не страшитъ, напротивъ: сколько еле-еле грамотныхъ писакъ, едва взявъ перо въ руки, уже жаждутъ сдлаться критиками, и первымъ шагомъ этихъ новыхъ критиковъ, сплошь и рядомъ, бываетъ — казнь Пушкина.
Фельетонисты, и т у насъ явились судьями Пушкина, а ветеранъ нашей литературы, послднiй живой судья и цнитель Пушкина, и который могъ бы о немъ много сказать — князь Вяземскiй молчитъ о Пушкин. Спросите-ка его: отчего онъ молчитъ? Не отвтитъ-ли онъ вамъ: мн страшно говорить о Пушкин, величiе предмета поражаетъ меня, удерживаетъ меня, надо слишкомъ возвыситься до Пушкина, чтобы судить его!
Э, пустяки, отвтятъ ему наши современные критики, мы съ нимъ поршили: личность не Богъ всть какая мудреная. И бдному ветерану славной плеяды того времени остается только молчать и изумляться тмъ, которыхъ величiе предметовъ, какъ Пушкинъ, не изумляетъ вовсе.
Впрочемъ, авторъ бiографiи Пушкина, печатаемой въ ‘Встник Европы’, П. В. Анненковъ, не принадлежитъ къ числу такъ называемыхъ современныхъ судей Пушкина. Тмъ не мене духъ современной критики коснулся и его. Отношенiя автора къ великому писателю, избранному имъ предметомъ своихъ изслдованiй, съ этой точки зрнiя представляютъ не мало любопытнаго и поучительнаго. П. В. Анненковъ впервые связалъ свое имя съ именемъ Пушкина лтъ двадцать назадъ, издавъ ‘Матерiалы для бiографiи А. С. Пушкина’. 20 лтъ спустя, онъ выступаетъ уже съ бiографiею. Казалось бы въ эти 20 лтъ, онъ могъ, вполн, если и не постигнуть Пушкина, то все же сдлать рядъ усилiй, чтобы все глубже и глубже проникнуть въ мiръ великаго поэта, и представить его образъ съ удовлетворительною полнотою….
Ничуть не бывало. Съ П. В. Анненковымъ случается въ эти двадцать лтъ метаморфоза престранная: кого ни спросишь, вс читавшiе ‘Матерiалы къ бiографiи Пушкина’, Анненкова, двадцать лтъ назадъ, не узнаютъ въ ныншней бiографiи того-же г. Анненкова, вс, или, по крайней мр, многiе почувствовали что не столько холодъ, сколько реализмъ современной жизни проникъ въ душу бiографа Пушкина, и пиша эту бiографiю теперь, г. Анненковъ какъ будто стыдился того, чмъ онъ былъ прежде!
На каждой страниц бiографiи, читатель чувствуетъ что съ одной стороны бiографъ Пушкина понимаетъ прекрасное, чтитъ идеалы, возвышается порою до постиженiя той степени вдохновенiя, на которой стоялъ Пушкинъ, но съ другой стороны, онъ какъ будто не сметъ слишкомъ вдохновиться величiемъ Пушкина, боясь прослыть недостаточно современнымъ, такъ и кажется что авторъ бiографiи посл шага впередъ, посл вырвавшагося противъ его воли порыва души къ оцнк Пушкина, длаетъ два шага назадъ, и бьется изо всхъ силъ запуганнаго ума разбавить всякою суетливою мелочью прекрасныя строки набросанныя въ минуту вдохновенiя.
Отъ того Пушкинъ, этотъ генiй, воспрiявшiй въ себя вдохновенiе, образъ и поэтическую силу своего народа, и который становится доступенъ тому кто смотритъ на него прямо и видитъ его такимъ, какимъ онъ былъ всю свою жизнь, полным неудержимою поэзiею, поэзiею всегда рвавшеюся наружу, съ душою никогда не знавшею что такое маска, является подчасъ у г. Анненкова то криво, то фальшиво поставленнымъ, то ложно освщеннымъ, то неврными звуками восптый. Авторъ бiогрфiи хочетъ его сдлать достойнымъ похвалы современниковъ, и самъ того не замчаетъ что для этой цли уродуетъ мстами образъ Пушкина до безобразiя, ему кажется, что если бы онъ нарисовалъ Пушкина великимъ поэтомъ — современники сказали бы ему: ‘только-то!’ и вотъ изъ опасенiя этого ‘только-то’, онъ пытается примшать къ личности Пушкина и политику и тенденцiи, и судороги какой-то душевной болзни, и все это съ наивною цлью сдлать Пушкина интересне для такихъ судей, у которыхъ, — г. Анненковъ это знаетъ — чувство къ оцнк такихъ генiевъ, какъ Пушкинъ, притупилось разными солями и перцами Блинскаго (второй эпохи), Добролюбовыми и Писаревыми….
Но этого мало… Чувствуется что бiографъ Пушкина виновенъ и въ другомъ, и это другое непростительне перваго. Если бы онъ только стремился къ тому чтобы изъ Пушкина 20-хъ и 30-хъ годовъ сдлать Пушкина 60-хъ, ему можно было бы простить этотъ крупный промахъ, изъ уваженiя къ наивности его, и даже пожалуй объяснить это любовью къ Пушкину, ревностью этой любви, стремящейся къ тому чтобы, такъ или иначе, полюбили и похвалили-бы Пушкина и теперь, какъ любили и восхваляли его прежде.
Но повидимому этимъ не ограничивается бiографъ. Чувствуется въ иныхъ строкахъ что онъ хочетъ, такъ сказать прохаться на Пушкин, для того чтобы стяжать себ лавры современной популярности! И вотъ этого простить бiографу человкъ благовющiй передъ памятью Пушкина не можетъ. Но въ чемъ-же это чувствуется? Трудно сказать съ точностью въ чемъ именно: чувствуется что бiографъ по временамъ задается дурнымъ замысломъ въ чемъ-то обвинить Пушкина, и притомъ обвинить съ какой-то дкостiю, затаенною мыслiю: подчасъ даже кажется что бiографу Пушкина досадно что онъ такъ великъ, этотъ Пушкинъ, самъ по себ, какъ народный генiй, и что онъ во что бы-то ни стало хочетъ, умалить этого гиганта, чмъ ни попало, лишь бы только взвалить на него отвтственность за что либо дурное. Положимъ этого нтъ, но впечатлнiе выходитъ почти такое. Такъ напримръ, описывая Пушкина въ первый перiодъ его дтства, въ дом родителей, бiографъ его доходитъ до того что говоритъ объ извращенной природ мальчика Пушкина, и объ отвращенiи и ужас къ нему родителей его. Но какъ говоритъ онъ это: онъ не останавливается на той мысли что нердко первые отростки генiя въ ребенк могутъ казаться обыкновеннымъ родителямъ проявленiями дикой и необузданной натуры, нтъ, онъ дйствительно соединяетъ съ этимъ будто бы отвращенiемъ родителей какую-то дальнйшую мысль, связанную со всмъ будущимъ Пушкина. Дале Пушкинъ является лицеистомъ въ Царскомъ Сел. Здсь опять чувствуется что бiографъ съ особеннымъ удовольствiемъ выдляетъ молодаго Пушкина изъ добродушной и патрiархальной обстановки лицея того времени, изъ общей картины того времени, когда въ атмосфер было гораздо боле поэтическаго, хотя бы и съ довольно легкими требованiями, — выдляетъ для чего бы вы думали? для того чтобы свалить на генiального лицеиста самостоятельную отвтственность за то что онъ учился чему нибудь и какъ нибудь, да и это какъ нибудь справлялъ очень плохо. Г. Анненковъ какъ-бы хочетъ доказать что Пушкинъ долженъ былъ сознавать и въ ту пору, что если бы онъ учился прилежне, то былъ бы — ну хоть развите чмъ онъ потомъ вышелъ! Пушкина забрасываетъ судьба въ южный край Россiи. Здсь опять бiографъ, какъ будто оставляя въ сторон прекрасную задачу изучать Пушкина въ немъ самомъ, роется во всемъ что прикасалось къ Пушкину въ то время: въ хлам его бумагъ, въ сорномъ его ящик, и найдя въ черновыхъ бумагахъ Пушкина рисунки, чернилами сдланные, съ набросками чортиковъ, смло приходитъ къ заключенiю что у Пушкина, въ кишиневскiй перiодъ его жизни, духовная жизнь была до того разстроена, что это разстройство было въ род даже какъ бы болзни, почти помшательства. Дале, продолжая рыться въ томъ же хлам, бiографъ Пушкина находитъ какiя-то письма, неизвстно почему и какимъ женщинамъ писанныя Пушкинымъ тмъ безцеремоннымъ стилемъ, который Пушкину былъ свойственъ, когда онъ писалъ какъ писали холостые и балованные женщинами люди его времени, и вотъ на этихъ лоскуткахъ бiографъ строитъ цлое зданiе характеристики природы Пушкина, дошедшей, будто бы, до извстныхъ предловъ распущенности.
Переведенный на житье въ свое имнiе Михайловское, возл Святыхъ горъ, въ Псковской губернiи, Пушкинъ является подъ перомъ своего бiографа чмъ-то боле опредленнымъ, и боле какъ бы понятымъ, оттого эта часть бiографiи читается съ большимъ гораздо удовольствiемъ, чмъ предыдущiя: Пушкинъ обрисовывается передъ вами то отдающимся скуке ради невинному удовольствiю быть обожаемымъ въ семь сосдей по имнiю, Осиповыхъ, то запирающимся въ затворъ своей деревенской комнаты и тамъ работающимъ съ наслажденьемъ надъ ‘Борисомъ’ и надъ ‘Онгинымъ’, то одолваемый тоскою по обществу, Пушкинъ начинаетъ изобртать замыселъ бжать изъ Михайловскаго, гд, какъ извстно, онъ жилъ не на вол, а какъ сосланный за неблагонадежное, будто бы, поведенiе, словомъ бiографъ васъ все время держитъ подъ обаянiемъ личности Пушкина въ бесд съ нимъ и, кажется, понимаетъ его въ Михайловскомъ затвор боле чмъ въ Кишинев и Одесс, въ Царскомъ Сел и въ Москв.
Въ это время пребыванiя въ Михайловскомъ, въ 24 и 25 годахъ, въ жизни Пушкина случились два крупныя событiя. Первое было пробжавшiй два раза черезъ дорогу заяцъ, въ тотъ день когда Пушкинъ, томимый неизвстностью объ участи нкоторыхъ своихъ прiятелей и жаждою съ ними свидться, ршился, несмотря на свое положенiе ссыльнаго, ссть въ кибитку и хать въ Петербургъ, но вернулся въ деревню не отъхавъ и полдороги, увидвъ какъ заяцъ перебжалъ дорогу. Сколько разъ, вспоминая про этого зайца, Пушкинъ называлъ его своимъ спасителемъ, ибо не вернись онъ назадъ, онъ бы вроятно посплъ въ Петербургъ какъ разъ за нсколько дней до 14 декабря, и — кто знаетъ, съ его горячею и впечатлительною натурою, не увлекли ли бы его друзья въ дло которое завлекло и погубило столько похожихъ на Пушкина натурами друзей его? Второе событiе было вызовъ Пушкина въ 26 году, въ Москву, въ эпоху коронацiи Императора Николая, свиданiе съ Государемъ, ласковый его прiемъ, поощренiе къ продолженiю его славнаго поприща поэта, объявленiе ему Государемъ что отнын цензоромъ его произведенiй будетъ онъ самъ, Государь, и наконецъ разршенiе жить въ Москв.
На этой эпох кончается первая часть бiографiи г. Анненкова. На два существенные недостатка я указалъ.
Но есть и другiе: г. Анненковъ принадлежитъ къ числу тхъ бiографовъ-писателей, которые, за невозможностью возвыситься до пониманiя яснаго и полнаго изучаемаго ими генiя, восполняютъ этотъ недостатокъ своею собственною личностью. Подобно тому какъ разскаютъ тла на полости, г. Анненковъ раздливъ жизнь Пушкина на перiоды, думаетъ что этимъ онъ создалъ нчто и полное и цлое. Дленiе это на перiоды иметъ смыслъ по отношенiю къ годамъ Пушкина, его мстонахожденiю и времяпрепровожденiю, но всего мене оно иметъ смыслъ по отношенiю къ Пушкину какъ къ генiю-поэту, и на каждомъ шагу то, что бiографъ его говоритъ о жизни Пушкина, какъ человка, какъ характера, противорчить съ тмъ что самъ Пушкинъ свидтельствуетъ о себ, какъ генiй.
Пушкинъ прежде всего генiй, и при томъ генiй въ высшей степени своеобразный, обыкновенному уровню человческихъ воззрнiй на жизнь весьма нердко непонятный.
Къ нему примнять съ увренностью и акуратностью, грани возраста, грани мстностей, и т. п., словомъ пытаться вкладывать его жизнь въ рамки и находить рядъ строго-послдовательныхъ причинъ, для объясненiя того или другаго явленiя въ его жизни поэта, — трудъ пока еще напрасный и, по меньшей мр, неосновательный! Еще неосновательне длать выводы, и рисовать личность Пушкина въ вид итога прожитаго Пушкинымъ извстнаго времени, какъ длаетъ это г. Анненковъ, въ прiемахъ и размрахъ черезъ-чуръ уже иногда безцеремонныхъ. Бiографъ не только говоритъ о томъ какое влiянiе имли на Пушкина, въ эпоху силы его генiя, причуды фантазiи и капризы его дтства, или неряшливая его жизнь въ лице, но онъ хочетъ рзко опредлить моменты когда осязательно Пушкинъ былъ характера такого-то, и когда изъ личности такой-то онъ обращался въ личность такую-то. На сколько это невозможно, доказываетъ самъ бiографъ: онъ рисуетъ, напримръ, передъ нами Пушкина въ кишиневскiй перiодъ его жизни ‘слпо-бунтующеюся личностью’, человкомъ ‘съ признаками душевной болзни’, а между тмъ къ этому перiоду онъ же относитъ ‘Кавказскаго Плнника’, ‘Цыганъ’ и начало, т. е. зачатiе, его ‘Онгина’. Прошу покорно, согласите-ка эти два факта! Положимъ Кавказъ не Кишиневъ и не Одесса. Кавказъ имлъ сильное влiянiе на генiй Пушкина, но тотъ же бiографъ, который роется въ сорныхъ ящикахъ и отыскиваетъ лоскутки бумаги с чортиками, для указанiя мистическаго направленiя, которымъ заразился въ Пушкин его байронизмъ, тотъ же бiографъ чуть-чуть вскользь говоритъ о Пушкин на Кавказ, о Пушкин въ Крыму…
Я принадлежу къ семь гд Пушкинъ живетъ досел въ живыхъ воспоминанiяхъ о немъ какъ о друг, когда-нибудь постараюсь все собрать что знаю и что слышалъ. Но до тхъ поръ скажу только что именно въ бiографiи П. В. Анненкова не нашелъ я Пушкина удовлетворительно высказаннымъ: въ иныхъ мстахъ бiографiи чувствуется что все есть, свойственнное старательно составляемой бiографiи, все найдешь — кром образа его генiя, его въ высшей степени поэтической, и пошлому разложенiю и систематизированiю не подлежащей личности.
Пушкинъ былъ во многомъ вн прямой зависимости отъ своей эпохи.
Пушкинъ во многомъ былъ самъ по себ эпоха, онъ испытывалъ влiянiе всего что онъ въ данную минуту переживалъ, иначе и не возможно, но испытывалъ какъ генiальная единица, какъ единственный въ своемъ род генiй, и какъ все это переживаемое отражалось на немъ — никто не могъ предугадывать въ то время, а посл него трудно пытаться, по крайней мр теперь, въ наше время, это отраженiе времени, людей и событiй подводитъ подъ какiе нибудь по возможности точные законы. Для такой задачи мы слишкомъ еще слабы теперь.
Пушкинъ могъ жить иногда однимъ лишь воображенiемъ, въ другiе дни могъ впадать даже въ цинизмъ, самъ смясь надъ своимъ воображенiемъ, затмъ наступали дни творчества его генiя: воображенiе, умъ, сердце его, мечты его, сливались въ одно генiально-стройное и Пушкинъ длался тмъ богатыремъ-поэтомъ котораго Россiя читаетъ, чувствуетъ и обожаетъ въ его творенiяхъ.
Бывали дни, когда Пушкин длался самымъ обыкновеннымъ смертнымъ, человкомъ съ обыкновенными страстями, мелкимъ самолюбiемъ, тщеславiемъ, малйшiй отзывъ про него его волнуетъ, бситъ, мучитъ, онъ готовъ проклинать свой генiй, еще немного и онъ промняль бы все на прозаическое благополучiе какого-нибудь прозаическаго, ‘срединнаго’ человка.
Г. Анненковъ, недостаточно вникая въ духовную личность Пушкина, разсуждаетъ надъ вопросомъ о трезвости сужденiй Пушкина, точно рчь идетъ о какомъ-то кабинетномъ политическомъ мыслител — или о чиновник, задумывающемъ реформы. Если Пушкинъ былъ генiемъ, что могла значить въ немъ трезвость сужденiя, съ точки зрнiя г. Анненкова, или его коллеги Пыпина? Пушкинъ, какъ генiй, стоялъ все-таки неизмримо выше своего и нашего вка, и многое, что и до сихъ поръ неясно его толкователямъ и бiографамъ — прозрвалъ и предугадывалъ очами генiя! Этого-то повидимому г. Анненковъ совсмъ не понимаетъ, ему какъ бы ужь все равно, черпаетъ ли онъ красоту Пушкинскаго генiя въ его душ и въ ея созданiяхъ, или роется въ сорномъ ящик, точно и въ самомъ дл съ цлью отыскать что-либо глупенькое у Пушкина? Эта особенность, или, врне, эта немощь г. Анненкова ставитъ весь трудъ его бiографiи недостаточно выше иныхъ пустословныхъ и полныхъ вздорной болтовни критиковъ нашего времени — лже-подражателей Блинскаго!
Сколько было сказано и написано генiальнаго о Шекспир? Но сказано ли послднее слово? Нтъ, до него, чувствуется, еще далеко.
Грустно сказать что о Пушкин еще не сказано почти самаго перваго слова. Блинскiй его высказывалъ, но какъ будто потомъ испугался.
А бiографiя г. Анненкова глядитъ еще запуганне. Странное время! Когда-то боялись приступить къ Пушкину чувствуя себя недостойными, теперь боятся сказать о Пушкин слишкомъ много, изъ страха чтобы Пушкинымъ не уронить гражданскаго своего достоинства.
Бдный г. Данилевскiй! Ему приходится заливать читателей своимъ ‘Девятымъ Валомъ’, посл того какъ они такъ долго жили въ мир Пушкина! Уже одно это обстоятельство весьма невыгодно для автора романа ‘Девятый Валъ’, ибо если душу читателя успло согрть общенiе съ Пушкинымъ, хотя бы и черезъ г. Анненкова, то для того чтобы какое-либо литературное произведенiе посл бiографiи Пушкина не подйствовало на читателя какъ ушатъ холодной воды, надо чтобы оно сколько-нибудь гармонировало съ главными началами, составляющими мiръ Пушкинскаго творчества.
Какiя это условiя? Во-первыхъ, истинная поэзiя, во-вторыхъ, изящество отдлки, въ третьихъ, художественная правда, и въ четвертыхъ, отсутствiе тенденцiозности.
Къ сожалнiю романъ въ трехъ большихъ частяхъ автора романа ‘Новыя мста’, съ его исторiею поддльныхъ серiй, не удовлетворяетъ именно этимъ условiямъ. Г. Данилевскiй, какъ авторъ произведенiя мною сейчасъ названнаго, писатель старенькiй, онъ изъ школы не совершенно бездарныхъ романописателей эпохи послдняго двадцатилтiя, школы весьма шаткой и неопредленной, ибо она есть отреченiе отъ литературныхъ идеаловъ стараго времени, и въ тоже время есть что-то среднее между школою безъидеальнаго г. Писемскаго и его подражателей, и школою подражателей безспорнаго художника Гончарова, но подражателей не художества его, но одного лишь искуства отдлки подробностей.
Г. Данилевскiй страдаетъ отсутствiемъ самостоятельнаго творчества: отъ его произведенiй осталось смутное воспоминанiе чего-то, когда-то и гд-то прочитаннаго, но типовъ не осталосъ: интересныя драматизмомъ фигуры могутъ бродить въ голов читателей извстное время посл чтенiя его романа, могутъ на время остаться въ памяти образы его дворянъ-землевладльцевъ, героевъ харьковской исторiи съ серiями, но все это герои романовъ сцпленныхъ изъ анекдотовъ и эпизодовъ, производящiе такое же дйствiе на читателя, какъ мелодрамы французской школы: ‘Porte St.-Martin’ или ‘Ambigu Comique’.
Повидимому г. Данилевскому показалось что онъ можетъ мтить на что-то боле высокое, чмъ скандальные исторiйки изъ современнаго быта, слагаемыя въ длинную цпь эпизодовъ подъ именемъ романа, и вотъ является онъ на неожиданно для него гостепрiимныхъ страницахъ ‘Встника Европы’ авторомъ новаго рода романа, неизвстно почему названнаго ‘Девятымъ Валомъ’.
Трудная задача предпринятая г. Данилевскимъ его, повидимому, не испугала, бгло, размашисто, легко, и бойко полились изъ подъ его пера потоки словъ — груды страницъ, съ фигурами говорящими отъ избытка не столько чувствъ сколько времени, и съ картинами гд возл недурныхъ пейзажей, тщательно, до мелочей отдлывается телга, отдлывается почтовая станцiя, отдлывается помщичiй домъ, и все что хотите, но гд среди всей этой болтовни, среди всей этой пустенькой и ненужной отдлки, чувствуется что не столько событiя, сколько авторъ мучитъ своихъ героевъ и свою героиню — неумньемъ ихъ понять и съ ними обращаться. Неудача этого романа чувствуется душою читателя, мало-мальски воспитавшаго свой вкусъ на произведенiяхъ талантливыхъ художниковъ: чувствуется что авторъ болтаетъ скоробрешкой тамъ гд нужно съ тончайшимъ чутьемъ художника-психолога прислушиваться къ каждому малйшему звуку души человка, дабы изъ этихъ отголосковъ души составить что-то звучное, нжное, врное, и въ то же время художественно-сильное. Прибавлю къ этому что подчасъ такъ и коробятъ васъ выраженiя въ род: ‘что за притча такая?’, ‘провались сквозь землю’, — въ такiя минуты, полныя самаго тонкаго драматизма, когда молодая, нжная двица бесдуетъ съ своею собственною душою…
Сюжетъ романа очень простъ по своему сложенiю, но мудренъ, какъ я сказалъ, по своимъ психическимъ задачамъ. Нкто г. Ветлугинъ — молодой человкъ, изъ благоразумныхъ, прiзжаетъ изъ Сибири, куда здилъ искать самостоятельнаго труда, въ свой родной городъ къ отцу, отставному учителю какъ разъ въ ту минуту когда этого старичка внезапно охватываетъ манiя наживать спекуляцiями деньги, и когда онъ сходится съ мошенниками — земскими дятелями, завлекающими его въ разныя плутовскiя предприятiя. Прiзжаетъ Ветлугинъ сынъ и вмсто того чтобы гремть противъ этихъ мошенниковъ, lа Чацкiй, что было бы и эффектно и кстати, ибо сынъ любитъ отца, — преспокойно длается зрителемъ того что онъ видитъ, и оставляя отца вдаться съ его эксплоататорами сколько душ угодно, самъ влюбляется въ какую-то двицу Вечереву, дочь помщика чудака и помщицы замаливающей свои грхи юности и даже свои преступленiя (она подожгла домъ любовницы ея мужа и дала на своихъ глазахъ погибнуть ея сыну) фанатическою страстью къ монастырямъ, игуменьямъ и молитвамъ. Дочь эта ни съ того, ни съ сего, тоже въ самый пылъ молодости, длается набожною мечтательницей, и ничмъ не питаетъ себя, какъ только разными душеспасительными книгами и надеждами на скорое поступленiе въ монастырь.
Замтить надо что при этомъ дочь эта не глупа, и в рдкiя минуты, когда не одержима своими мечтанiями, прозрваетъ въ какую-то иную жизнь, которая есть ничто иное какъ обыденная жизнь каждаго человка. Читатель легко пойметъ чт за тмъ должно слдовать. Вечеревъ-отецъ благоволитъ къ Ветлугину, Вечерева-мать видитъ въ немъ сатану, Вечерева-дочь про сбя начинаетъ любить Ветлугина только потому что онъ первый молодой мужчина, съ которымъ она свидлась на разстоянiи двухъ-трехъ шаговъ, — влюбилась, и все-таки нашептываетъ себ отъ этой любви разныя очистительныя и отгоняющiя бса молитвы. Ветлугин пытается уговорить Вечереву-дочь бросить свое желанiе идти въ монастырь, и предпочесть ему его, и, о удивленiе! — въ одинъ разговоръ онъ все побждаетъ: то что отецъ не могъ сдлать годами, то что годами впускала въ душу двицы мать, то въ какихъ нибудь полчаса изгоняетъ изъ души ея Ветлугинъ, духовная жажда, обты, желанiя, все разлетается въ прахъ, молодые счастливы, цалуются… Казалось бы, ну — конченъ романъ: хоть борьбы не было никакой, хоть психическая сторона этого романа забыта была авторомъ у кого либо въ чужой голов, но все же и то хорошо что кончено: tout est bien qui finit bien, говоритъ пословица.
Но не тутъ-то было. Ветлугинъ узжаетъ къ сосду на одинъ только день, и что же: въ одинъ этотъ день не только двушка взболтнула мамаш про свою любовь (давъ обтъ жениху хранить ее въ тайн), но взболтнувши, сама испугалась того что часъ назадъ такъ ршительно высказывала, — и что же? Немедленно мамаша ее увозитъ въ монастырь, и когда чрезъ день возвращается Ветлугин и Вечеревъ-отецъ, которому тоже для успха этого coup de thatre, авторъ далъ отпускъ на 24 часа изъ дому, тотъ и другой узнаютъ что барышня и барыня ухали въ монастырь. Оба стремятся туда, опоздали: двицу Вечереву постригли. Отецъ съ ума сходитъ, а Ветлугинъ съ горя детъ въ Москву и длается адвокатомъ. Только на шестой годъ посл всего этого, Вечерева-дочь, поживши въ монастыр, находитъ что тамъ жить и скучно и грустно, и некому руку подать, затмъ преспокойно узжаетъ къ отцу въ Швейцарiю, гд застаетъ его выздоравливающимъ, и уже оттуда пишетъ Ветлугину въ Москву что, aprs tout, она не прочь за него выйти. Ветлугинъ приходитъ въ восторгъ, выписываетъ ее по телеграфу, она прискакиваетъ, они женятся, отецъ выздоравливаетъ, и кончается тмъ что вс мошенники надувшiе Ветлугина отца длаются великими людьми своей губернiи, выигрываютъ во второй инстанцiи процессъ противъ него, Ветлугина сына, проигранный въ окружномъ суд, и затмъ конецъ…
Помните ли, читатель, Лизу, идеалъ Лаврецкаго въ ‘Дворянскомъ Гнзд’ Тургенева? Помните ли самыя послднiя строки? ‘Лаврецкiй постилъ тотъ отдаленный монастырь, куда скрылась Лиза — и увидалъ ее. Перебираясь съ клироса на клиросъ, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини, и не взглянула на него, только рсницы обращеннаго къ нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо, и пальцы сжатыхъ рукъ, перевитые четками, еще крпче прижались другъ къ другу. Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнаетъ? Кто скажетъ? Есть такiя мгновенiя въ жизни, такiя чувства… На нихъ можно только указать, и пройти мимо’.
Скажу и думаю что не преувеличу, завривъ читателя, что, право, въ этихъ нсколькихъ строкахъ несравненно боле той таинственной, душевной прелести живописи художника, заглядывающаго и вопрошающаго душу, чмъ во всемъ роман г. Данилевскаго, у котораго, какъ я сказалъ, въ такiя мгновенiя, какъ т, напримръ, которое я сейчасъ привелъ изъ Тургенева, начинается болтовня, болтовня ужасная, беспощадная, ржущая ухо и оскорбляющая тонкое чувство души.
Читатель понимаетъ что такiя мгновенiя, когда ‘можно на нихъ только указать, и пройти мимо’, для автора ‘Девятаго Вала’ не существуютъ.
Отчего же романъ называется ‘Девятымъ Валомъ’? спроситъ читатель. Оттого, любезный читатель, что героиня романа, двица Вечерева, въ Овидiевой поэм прочитала о томъ какъ девятый валъ грозне другихъ валовъ моря разбиваетъ судно Цейкса и топитъ его въ мор, и образомъ этого утонувшаго Цейкса столько же прельстилась, сколько и монастыремъ. ‘У ней (то есть у Аглаи Вечеревой, героини романа) изъ головы не выходили образы Цейкса, утонувшаго въ разлук съ Гальтiоной, и Гальтiоны въ отчаянiи бросившейся съ утеса’, говоритъ г. Данилевскiй: кто для нея утонувшiй Цейксъ, читатель не знаетъ, и почему броситься съ утеса все равно что идти въ монастырь — тоже неизвстно, и все это тмъ боле неизвстно и непонятно, что про чувства души героини и про борьбу этихъ чувствъ что-то натараторено, но ничего не сказано…
За то мн очень понравился небольшой рассказъ гр. А. Толстого въ стихахъ, простой и, по моему, оттого именно поэтическiй, про то какъ первая любовь его души была къ портрету какой-то женщины висвшему въ гостиной родительскаго дома, и какъ высшiй предлъ этой любви слился съ припадкомъ въ немъ горячечнаго состоянiя, и увлекъ его ночью придти въ залу, гд вислъ портретъ, чтобы ровно въ три часа видть какъ дама выйдетъ изъ рамки своего портрета и оживетъ, и подойдетъ къ нему, и все это сбывается: дама къ нему подходитъ, изъ передника ея вываливаются розы, онъ ей кланяется такъ какъ училъ его танцмейстеръ, она ему присдаетъ, она подходитъ ближе, беретъ его за руку,
Тутъ тихо, тихо, словно изъ далёка,
Послышался старинный менуэтъ.
Подъ говоръ струй такъ шелеститъ осока,
Или когда вечернiй меркнетъ свтъ,
Хрущи, кружась надъ липами высоко,
Поютъ весн немолчный свой привтъ,
И чудятся намъ въ шум ихъ полёта
И контрабаса звуки и фагота.
Потомъ она вдругъ стала, и засмялась: онъ же —
Поступкомъ симъ обиженный немало,
Я взоръ склонилъ, достоинство храня.
— О, не сердись, мой другъ, она сказала,
И не кори за втренность меня!
Мн такъ смшно! Поврь, я не встрчала
Такихъ, какъ ты, до ныншняго дня!
Уже-ль пылалъ ты страстью неземною
Лишь для того, чтобъ танцовать со мною?
Что отвчать на это я — не зналъ,
Но сдлалось мн несказанно больно:
Чего-жъ ей надо? Въ чемъ я оплошалъ?
И отчего она мной недовольна?
Не по ея-ль я вол танцовалъ?
Такъ что-же тутъ смшного? И невольно
Заплакалъ я, ища напрасно словъ,
И ненавидть былъ ее готовъ.
Вся кровь во мн кипла, негодуя,
Но вотъ, нежданно въ этотъ самый мигъ,
Меня коснулось пламя поцалуя,
Къ моей щек ея примкнулся ликъ,
Мн слышалось: — Не плачь, тебя люблю я!
Невдомый восторгъ меня проникъ,
Я задрожалъ, она-же, съ лаской нжной,
Меня къ груди прижала блоснжной.
Мои смшались мысли. Но не вдругъ
Лишился я разсудка и сознанья:
Я ощущалъ обьятья нжныхъ рукъ
И юныхъ плечь живое прикасанье,
Мн сладостенъ казался мой недугъ.
Прiятно было жизни замиранье,
И медленно, блаженствомъ опьяненъ,
Я погрузился въ обморокъ иль сонъ…
Потомъ… потомъ, надо говорить вамъ, читатель, про г. Пыпина и его опытъ бiографiи Блинскаго. Страшно: ибо и Блинскiй богъ, и г. Пыпинъ богъ, какъ это я стану говорить про боговъ? Похвалю — скажутъ, кланяюсь кумирамъ, осужу — скажутъ ругаюсь надъ идолами, совершаю величайшее изъ преступленiй. Какъ быть? Впрочемъ въ мартовской книг ‘Встника Европы’ я нахожу только начало этого опыта бiографiи: слдовательно страхъ сказать что либо непрiятное г. Пыпину долженъ отложить до дальнйшаго развитiя этого труда.
Въ глав которая напечатана въ мартовской книг ‘Встника Европы’, очерчено г. Пыпинымъ дтство и отрочество Виссарiона Блинскаго. Родился онъ въ Чембар, Пензенской губ. Отецъ его былъ врачъ, любилъ выпивать, билъ своего сына и вообще не проявлялъ къ нему никакой нжности. Главное впечатлнiе которое г. Пыпинъ приписываетъ душ Блинскаго, какъ дитяти, было непрiязненное чувство къ своимъ родителямъ.
Вотъ что по этому поводу пишетъ г. Пыпинъ.
‘Какъ бы то ни было, Блинскiй самъ впослдствiи говорилъ что не вынесъ изъ своей семьи никакого привтнаго воспоминанiя. Одинъ изъ его современниковъ, близко его знавшiй, разсказываетъ что однажды, когда Блинскому было лтъ десять или одиннадцать, отецъ его, возвратившись съ попойки, сталъ безъ всякаго основанiя бранить сына. Ребенокъ оправдывался, взбшенный отецъ ударилъ его и повалилъ на землю. Мальчикъ всталъ пересозданнымъ: оскорбленiе и глубокая несправедливость запали ему въ душу, — онъ навсегда сохранилъ какой-то ужасъ и ненависть къ необузданному семейному произволу’.
Но дале попадается объ этомъ чувств Блинскаго къ родителямъ нчто боле серьозное, это нчто есть письмо Блинскаго, уже взрослаго, къ Боткину, въ которомъ съ какимъ-то тяжелымъ чувствомъ читаешь слдующее:
‘Имть отца и мать для того, чтобы смерть ихъ считать моимъ освобожденiемъ, слдовательно, не утратою, а скоре приобртенiемъ, хотя и горестнымъ, имть брата и сестру, чтобы не понимать, почему и для чего они мн братъ и сестра, и еще брата, чтобъ быть привязаннымъ къ нему какимъ-то чувствомъ состраданiя — все это не слишкомъ утшительно…’
Блинскiй учился грамот у какой-то чиновницы Ципровской, потомъ поступилъ въ уздное училище.
Здсь о немъ есть уже свидтельство печатанное. Лажечниковъ, бывшiй тогда въ Чембор въ качеств ревизора училища, гораздо позже, то есть когда уже молва прославила Блинскаго, пишеть о впечатлнiи, которое, будто бы на него произвелъ одинъ изъ всхъ въ этомъ училищ, мальчикъ Блинскiй. Бойкость и смтливость ума этого мальчика до того, будто бы, изумили и плнили Лажечникова, что онъ поцаловалъ Блинскаго въ лобъ и подарилъ ему книжку съ надписью. ‘Мальчикъ’, прибавляетъ Лажечниковъ, ‘принялъ отъ меня книгу безъ особеннаго радостнаго увлеченiя, какъ должную себ дань, безъ низкихъ поклоновъ, которымъ учатъ бдняковъ съ малолтства’. (Почему сынъ узднаго штабъ-лекаря долженъ былъ длать низкiе поклоны — неизвстно, и почему, если бы онъ сдлалъ даже низкiй поклонъ — было бы хуже, когда вс занютъ что чмъ учтиве и почтительне дти съ старшими, тмъ лучше, — тоже неизвстно. Очевидно Лажечникову хотлось польстить Блинскому и уже 10-ти лтъ показать его какимъ-то необыкновеннымъ существомъ).
Въ гимназiи, въ Пенз, куда поступилъ Блинскiй, г. Лажечникову не удалось констатировать его генiальные успхи. Напротивъ, изъ отмтокъ о немъ видно что онъ вычеркнутъ былъ изъ класса за нехожденiе въ гимназiю. Лажечниковъ и другiе бiографы и панегиристы Блинскаго объясняютъ это тмъ что гимназiя была такъ плоха что не стоило посщенiя ее Блинскимъ. Вслдствiе этого Блинскiй учился всему скверно, или, врне, вовсе не учился. ‘Но въ гимназiи’, говоритъ г. Пыпинъ,
‘нашелся, однако, человкъ, непохожiй на этихъ педагоговъ. Это былъ учитель естественной исторiи, М. М. Поповъ, ‘кладъ для гимназiи’, по словамъ Лажечникова, человкъ, — съ любовью къ наук, особенно къ литератур, съ свтлымъ умомъ и основательнымъ образованiемъ соединявшiй теплое сердце и поэтическую душу. Его влiянiе и сочувствiе, какъ говорятъ, въ особенности помогли Блинскому, въ этой скудной образованiемъ сред, воспитать свою любовь къ литератур, съ которой было связано все его нравственное существованiе’.
Но затмъ въ другомъ мст, приводимый авторомъ отрывокъ изъ воспоминанiй о Блинскомъ того же М. М. Попова (служившаго потомъ въ III отдленiи собств. Е. И. В. Канцелярiи), говоритъ слдующее:
‘… Впрочемъ, зачмъ перечислять учителей? Нкоторые изъ нихъ были ученые люди, съ познанiями, да умъ Блинскаго-то мало выносилъ познанiй изъ школьнаго ученiя. Къ математик онъ не чувствовалъ никакой склонности, иностранные языки, географiя, грамматика и все, что передавалось по систем заучиванья, не шли ему въ голову: онъ не былъ отличнымъ ученикомъ, и въ одномъ, которомъ-то, класс просидлъ два года*).
‘Надобно, однакожъ, сказать что Блинскiй, не смотря на малые успхи въ наукахъ и языкахъ, не считался плохимъ мальчикомъ. Многое мимоходомъ западало въ его крпкую память, многое онъ понималъ самъ, своимъ пылкимъ умомъ, еще больше въ немъ набиралось свденiй изъ книгъ, которыя онъ читалъ вн гимназiи. Бывало, поэкзаменуйте его, какъ обыкновенно экзаменуютъ дтей, — онъ изъ послднихъ, а поговорите съ нимъ дома, по дружески, даже о точныхъ наукахъ — онъ первый ученикъ. Учители словесности были не совсмъ довольны его успхами (но мы видли сейчасъ, каковы и бывали эти учители), но сказывали что онъ лучше всхъ товарищей своихъ писалъ сочиненiя на заданныя темы’.
Характеръ этого общенiя Попова съ Блинскимъ въ гимназiи самъ Поповъ описываетъ въ слдующихъ словахъ:
‘Домашнiя бесды наши, — разсказываетъ Поповъ, — продолжались и посл того, какъ Блинскiй поступилъ въ высшiе классы гимназiи. Дома мы толковали о словесности, въ гимназiи онъ съ другими учениками слушалъ у меня естественную исторiю. Но въ казанскомъ университет я шелъ по филологическому факультету и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себ, что иногда происходило въ класс естественной исторiи, гд передъ страстнымъ, еще молодымъ въ то время, учителемъ сидлъ такой же страстный къ словесности ученикъ. Разумется, начиналъ я съ зоологiи, ботаники или ориктогнозiи и старался держаться этого берега, но съ средины, а случалось и съ начала лекцiи, отъ меня ли, отъ Блинскаго ли, Богъ знаетъ, только естественныя науки превращались у насъ въ теорiю или исторiю литературы. Отъ Бюффона натуралиста я переходилъ къ Бюффону писателю, отъ Гумбольдтовой географiи растенiй къ его ‘Картинамъ природы’, отъ нихъ къ поэзiи разныхъ странъ, потомъ… къ цлому мiру въ сочиненiяхъ Тацита и Шекспира, къ поэзiи въ сочиненiяхъ Шиллера и Жуковскаго… А аерборизацiя? Бывало, когда отправлюсь съ учениками за городъ, во всю дорогу, пока не дойдемъ до заски, что позади городскаго гулянья, или до рощи, что за ркой Пензой, Блинскiй пристаетъ ко мн съ вопросами о Гете, Вальтеръ-Скотт, Байрон, Пушкин, о романтизм и обо всемъ, что волновало въ то доброе время наши молодыя сердца’.
Вообще, какъ видно изъ всхъ приводимыхъ авторомъ бiографiи отзывовъ о Блинскомъ-гимназист, видно что хотя Поповъ и приписываетъ своей естественной исторiи въ перемежку съ литературою много влiянiя на Блинскаго, но на самомъ дл естественне предполагать что даровитая душа молодаго Блинскаго развивалась исключительно отъ чтенiй, которыя, какъ видно соотвтствовали и его возрасту и его первымъ проявленiямъ любви къ литератур. Блинскiй читалъ въ т годы Вальтеръ-Скотта, читалъ русскихъ писателей, читалъ романы Радклифъ, и все это читалъ со страстью, надъ читаннымъ задумывался, бесдовалъ и спорилъ о томъ что читалъ, словомъ развивался въ школ вкуса, преданiй объ искуств и изящномъ, и несмотря на то что жилъ въ большой бдности, съ квасными боченками вмсто мебели, не падалъ духомъ, и держался надъ своею вншнею обстановкою богатствомъ внутренняго содержанiя его пылкой и любившей художества въ литератур души. Театръ Блинскiй полюбилъ также страстно и не смотря на то что театръ въ Пенз былъ плохой, и играла въ немъ труппа подчасъ пьяныхъ крпостныхъ людей одного помщика, тмъ не мене, юный Блинскiй находилъ въ театр огромное, безпредльное наслажденiе.
Съ такою подготовкою поступилъ онъ въ московскiй Университетъ. Здсь кончается первая глава бiографiи. Изъ этой главы ясно одно: ни семейная жизнь, ни школа, ни общество его товарищей не дали ему какой либо мало-мальски серьозной и систематически научной подготовки. Блинскiй самъ себя воспиталъ только чтенiями, и то какъ я сказалъ, чтенiями одной только беллетристической литературы. Такое воспитанiе легло въ основу его личности навсегда: онъ развилъ въ себ богатую и плодотворную фантазiю, онъ воспиталъ въ себ чувство изящнаго вкуса, но могло-ли это воспитанiе дать его даровитой природ строгую и твердую систему мышленiя, самостоятельныя убжденiя, — это покажетъ намъ дальнйшая бiографiя Блинскаго.
Въ заглавiи моихъ замтокъ я назвалъ статью г. Мечникова ‘Возрастъ вступленiя въ бракъ’, — не потому что я намренъ былъ о ней говорить: статья эта слишкомъ замчательна чтобы можно было о ней сказать достаточно въ двухъ-трехъ строкахъ, но потому чтобы высказать по ея поводу удивленiе: какъ это никто у насъ объ этомъ этюд не говоритъ? Неужели достаточно чтобы статья была мало-мальски серьозна по предмету и богата научными данными, какъ доказательствами положенiй и выводовъ, чтобы она прошла безслдно для нашихъ журнальныхъ и газетныхъ критиковъ? Объ этой стать поговорю особо. А теперь до свиданiя: очень пора кончить.