Б. С-в
Б. С-в
ЗАМЕРЗАЮЩИЙ ПАРНАС
ЗАМЕРЗАЮЩИЙ ПАРНАС
1
2
3
Замерзающий Парнас, Садовской Борис Александрович, Год: 1913
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
Наша лирика за последние три, четыре года способна сбить с толку любого критика, который захотел бы разобраться в ее настроениях и задачах. Он погибнет задавленный грудой бумажных листов с самыми различными, самыми противоположными стихами.
Действительно, как найти объединяющее начало наших мистических поползновений, их общий поэтический стимул, когда чуть ли не каждый журнал проповедует свою особую программу, свой стиль, свое направление, когда направлений стало столько, сколько, кажется, есть сейчас у нас поэтов.
А их сейчас много у нас. Не слишком ли даже много?
И не решим ли мы, что все, без различия пола и возраста, стремимся писать стихи? И трагедия наша не в том ли, что писать-то мы пишем, а того, что пишем, не любим и своим не считаем. И ни одно из многочисленных направлений нашей современной поэзии не может сказать с уверенностью, что именно оно властвует умами читательскими.
Поэзия мистическая, поэзия научная, поэзия парнасская, поэзия описательная, поэзия настроений, поэзия космическая, поэзия патриотическая, ассирийская, мексиканская, египетская, чуть ли не самоанская, футуристическая и только давно не вижу я в этом водовороте подлинной поэзии.
Все течения сплелись и давят друг друга, и ни одно не может выделиться.
Все еще продолжает наивно ‘стонать над Волгой’, под серый аккомпанемент серых сборников ‘Знания’, ‘Русское богатство’, проповедуют банальности ‘Вестник Европы’ и ‘Современный мир’, и сотни им подобных, и совсем потерялась в этом хаосе бедная Коробочка ‘Русская мысль’, изумленно разводя руками.
И никто из них не может сказать: — Вот, я властитель дум.
Нет, за общим шумом ничего нельзя понять и услышать, и только грубый барабан футуристов порой прорывается из этой бесцельной шумихи, а сейчас еще вполне серьезно заговорили о Рае, творимом поэзией Гумилева и Нарбута. И во всей этой сумятице есть только одно сколько-нибудь твердое и последовательное направление петербургского журнала ‘Аполлон’.
Вопрос — каково это направление, стоит ли журнал на правильном пути, но во всяком случае направление есть определившееся и интересное, о котором стоит поговорить.
Издается ‘Аполлон’ в Петербурге. Когда-то группа поэтов, сплотившаяся вокруг него, выпустила пламенный манифест о чистом творчестве, и объявило миру, что воскресит культ Аполлона и создаст третий и последний, великий Ренессанс.
Но, водворенный в сыром Петербургском болоте, лучезарный эллин простудился, охрип, начал чихать и понемногу засох и сморщился, как мумия. Яркий костер, зажженный его жрецами из кипарисовых ветвей, догорел, а сырые березовые ветки, которые тщетно бросали в него иерофанты, тлели и не давали пламени. Стало темно, и колючий, морозный туман повис над новым храмом бога, а жрецы променяли виссоновые хитоны на меховые шубы и забились по углам. Не эстетично, но ведь тепло! Не умирать же от холода?
О боге все забыли, и он, покинутый, одинокий, слез с пьедестала, тоже забился в самую глубину алтаря и сидит там жалкий, дрожащий.
По временам, когда становится теплее, жрецы высовываются из шуб, шепчут несколько слов молений, но, почувствовав приближение холода, прячутся обратно.
Каждое выступление ‘Аполлона’ производит очень странное впечатление. Как будто поэты, выступающие на его страницах, вышли на парад, остриженные под первый номер, застывшие в позе ‘на караул’, подчиняющиеся слепо и беспрекословно указке свирепого фельдфебеля.
Твердо и громко маршируют они по мерзлой почве, поедая глазами начальство и с трепетом следя грудь четвертого человека.
Уныло впечатление от такой маршировки.
Однотонно, холодно и мертво. Чувствуется грозная власть приказа: ‘Не рассуждать’. В ‘Аполлоне’ появляется каждый раз тесный и раз навсегда определенный ряд его сотрудников. Имена их: Н. Гумилев, В. (так! — Сост.) Зенкевич, Incitatus, М. Волошин, С. Городецкий, Анна Ахматова, Б. Лившиц и Эллис.
Мне кажется, что в каждом выступлении в ‘Аполлоне’ каждого из названных поэтов кроется немая, но жуткая трагедия. Трагедия направления. Ради этого бездушного кумира, ради свирепого дядьки, приносятся в жертву талант, чувство, живая душа — все.
В особенности больно смотреть на Анну Ахматову.
Как могла она, нежная, исстрадавшаяся, молчаливо-загадочная и жуткая, попасть в ряды этой вымуштрованной роты — для меня представляется непонятным.
Не потому ли каждый раз, как она появляется на замерзших страницах ‘Аполлона’, получается впечатление, что в ряды дрессированных, бесстрастных кукол (я, конечно, не говорю о Городецком — этот сильный великолепный талант везде самостоятелен и оригинален, везде он — огонь и жизнь) попал живой человек, которому непривычно и страшно среди деревянных истуканов и который бьется, нарушает железный фронт и кричит от ужаса.
Проповедь чистой лирики обратилась в проповедь замерзания по узкой тропинке Парнасского творчества.
В книге Валерия Брюсова ‘Далекие и Близкие’, в рецензии на ‘Антологию’ книгоиздательства ‘Мусагет’, есть одно место, которое, вероятно, не было замечено редакцией ‘Аполлона’. А мне от него стало больно. Вот оно: ‘<У>дачно работает в этом роде и А. Сидоров…’ и т. д.
В этой фразе вся драма современного критика, запутавшегося в бездне противоречивых течений, даже затрудняющегося определить границы поэзии и ремесла.
Что такое ‘удачно работает в этом роде’? Что <--> поэзия кустарное производство обуви или мебели, чтобы можно было сказать такую фразу?
Ведь никто не сказал бы о Пушкине, Тютчеве, Фете, Бальмонте, самом Брюсове, что они ‘удачно работали в этом роде’. Кто осмелится поставить их на одну ногу с ремесленниками, приравнять их творческий экстаз, их страстное вдохновение к, может быть, полезной, но тупой механической работе мастерового.
А о поэтах наших дней — о большинстве поэтов Аполлонизма, приходится говорить именно только так, с сожалением и горечью. В этой ремесленности и кроется трагедия Аполлонизма.
Парнас замерзает! Спасите Парнас!
Бросьте ремесленные замашки, деревянную скамью сапожника и шило, которым он кропотливо работает. Возьмите опять лиру, сядьте на Пегаса и вознеситесь к небу творческого восторга.
А если вы отвыкли от лиры, если вам больше по сердцу пошлость замерзающей жизни и по рукам инструменты подмастерья, то продолжайте и впредь ‘удачно работать в этом роде’.
Будем дружно трудиться в безнадежном подвале нашей заледенелой тюрьмы. И мы напишем и бросим миру толстую, претолстую книгу мистико-космо-научно-ледяных ‘поэз’.
Книжку выпустим в яркой желтой обложке, на которой изобразим замороженного нами эллинского бога и, чтоб быть до конца последовательными и честными, давайте поставим внизу обложки, на видном месте, жирное Каиново клеймо — ‘Made in Germania’ {Эта статья была уже в наборе, котла выяснилось, что в редакции ‘Аполлона’ произошли крупные перемены. Что же, в час добрый! Ред.}.
Печатается по: Б. С-въ. Замерзающий Парнас // Жатва. М., 1913. Кн. IV С. 348—353. Автором статьи был будущий прозаик и драматург Борис Алексеевич Лавренев (наст. фамилия Сергеев, 1891—1959). Гумилев, ошибочно посчитавший, что приведенную заметку написал Б. Садовской, сообщал Ахматовой 9 апреля 1913 г.: ‘В книжном магазине посмотрел <'>Жатву<'>. Твои стихи очень хорошо выглядят, и забавна по тому, как сильно сбавлен тон, заметка Бориса Садовского’ (‘Гумилев Н. С. Сочинения: В 3-х т. Т. 3. М., 1991. С. 236). См. также в письме Городецкого к редактору ‘Жатвы’ А. А. Альвингу: ‘О ‘Парнасе’, по-моему, несправедливо и, главное, без достаточной осведомленности написано’ (Там же. С. 338). Пассаж о кипарисовых ветках в статье Лавренева содержит намек на книгу Иннокентия Анненского ‘Кипарисовый ларец’ (1910). Иерофант (греч. ) — у древних греков старший пожизненный жрец при Элевсинских таинствах. Incitatus — псевдоним участника ‘Цеха поэтов’ Василия Алексеевича Комаровского (1881—1914). Алексей Алексеевич Сидоров (1891—1978), поэт и переводчик.