‘Настоящій’.
‘Настоящій’.
(Сочиненія Алекся Ремизова, Семь томовъ. Спб. 1911—1912).
Борисъ Садовской.
‘Современникъ’. Кн. V. 1912
‘Настоящий’, Садовской Борис Александрович, Год: 1912
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Знаменитый нкогда разсказчикъ, великій знатокъ родного быта, Иванъ едоровичъ Горбуновъ высоко цнилъ оригинальный талантъ Писемскаго и знакомымъ своимъ всегда давалъ его читать, говоря:
— Почитайте батюшка, настоящій…
Горбуновъ и самъ былъ ‘настоящій’, подлинный художникъ. Наряду съ Островскимъ, Писемскимъ, Мельниковымъ и Лсковымъ, онъ останется въ нашей литератур, какъ своеобразный большой талантъ, корнями вросшій въ самую глубину народнаго чернозема.
Для того, чтобы таланту стать ‘настоящимъ’ въ томъ смысл, какъ понималъ это Горбуновъ, мало въ совершенств изучить литературную технику, мало постичь своеобразіе народной рчи и научиться хорошо писать: надо умть воспитать и закалить себя въ условіяхъ непосредственной, свжей, общенародной жизни и даръ свой пронести невредимо сквозь пламенныя бури, черезъ глухія дебри. Поприщемъ для такого писателя служитъ не библіотека и не письменный столъ, а сама жизнь. ‘Настоящій’, писатель совсмъ не писатель только. И въ наши печальные дни, когда понятія литературныя и вкусы роковымъ образомъ спутались и смшались, когда бездушная сморщенная ‘стилизація’, а съ ней кустарная ‘беллетристика’ очаковскихъ временъ кощунственно посягаютъ быть творчествомъ, быть искусствомъ,— обязанность критики выдлить изъ массы суррогатовъ фабричнаго производства чистый и свжій, ‘настоящій’ хлбъ.
Цлый огромный уголъ русской литературы — тотъ именно уголъ, куда свалены, какъ старыя ‘запечатлнныя’ иконы, вс эти Писемскіе и Лсковы, куда значительной долей бытія своего отошелъ Достоевскій и куда всецло примыкаетъ Ремизовъ, не скоро еще дождется полнаго своего признанія. Когда возстанетъ, наконецъ, изъ-подъ засыпавшаго ее пепла чужихъ словъ само думная народная наша Лада, а привозное искусство будетъ сдано въ архивъ,— тогда лишь обернемся мы къ старой потемнлой божниц, будемъ учиться своему національному письму и бросимъ надовшія намъ аляповатыя заграничныя фигурки ‘стиля модернъ’. Потому и былъ ‘настоящимъ’ Писемскій для Горбунова, что послдній, самъ величайшій знатокъ русской жизни и быта ея, во всемъ ея объем, въ творчеств Писемскаго видлъ огромное національное дло. Еще понятне будетъ для насъ мнніе Горбунова, если мы вспомнимъ слова П. В. Анненкова въ воспоминаніяхъ его объ автор ‘Плотничьей артели’:
‘Все было въ немъ откровенно и просто. Онъ производилъ на всхъ впечатлніе какой-то диковинки посреди Петербурга, но диковинки не простой, мимо которой проходятъ, бросивъ на нее взглядъ, а такой, которая останавливаетъ и заставляетъ много и долго думать о себ. Нельзя было подмтить ничего вычитаннаго, затверженнаго на память, захваченнаго со стороны въ его рчахъ и мнніяхъ. Вс сужденія принадлежали ему, природ его практическаго ума, и не обнаруживали никакого родства съ ученіями и врованіями, наиболе распространенными между тогдашними образованными людьми. Писемскій, напримръ, добродушно признавался намъ, что испытываетъ родъ органическаго отвращенія къ иностранцамъ, котораго побдить въ себ не можетъ.— Присутствіе иностранца, говорилъ Писемскій:— дйствуетъ на меня уничтожающимъ образомъ: я лишаюсь спокойствія духа и желанія мыслить и говорить. Пока онъ у меня на глазахъ, я подвергаюсь чему-то въ род столбняка и ршительно теряю способность понимать его.— Порывшись немного въ наиболе рзкихъ мнніяхъ и идеяхъ Писемскаго, которыя мы обзывали сплошь парадоксами,— всегда отыскивались зерна и крохи какой-то давней, полуисчезнувшей культуры, сбереженной еще кой-гд въ отрывкахъ простымъ нашимъ народомъ. Отъ нихъ несло особеннымъ ароматическимъ запахомъ развороченной лсной чащи, поднятаго на соху чернозема, всмъ тмъ, что французы называютъ ‘parfum de terroir’ {П. В. Анненковъ. Художникъ и простой человкъ. (Изъ воспоминаніи о А. . Писемскомъ), Полное собр. соч. А. . Писемскаго. Томъ VIII. СПБ. 1911.}.
Вотъ этотъ-то parfum de terroir,— наслдіе давней, своей, народной культуры, и не умла распознать и оцнить наша критика, всю тонкость обонянія своего истощавшая на запахахъ чужеземныхъ цвтовъ, привезенныхъ къ намъ изъ-за моря, вырощенныхъ въ оранжереяхъ и пересаженныхъ потомъ на русскую почву. Если вспомнить, что почти вся старая литература наша, а съ ней и критика воспитались исключительно на европейскихъ образцахъ, что, не говоря уже о такихъ поэтахъ, какъ Батюшковъ или Жуковскій, самъ величайшій русскій поэтъ, наше чудо, полубогъ, Пушкинъ развилъ свои могучіе корни въ чернозем, удобренномъ….эротикой Парни, подъ широковтвистой кроной Байрона, что и Лермонтовъ, и Тургеневъ, и Достоевскій, и Тютчевъ, и Фетъ,— вс они съ дтства дышали ароматомъ чужихъ попей, а лучшій истолкователь и апостолъ всхъ ихъ, Блинскій, былъ до мозга костей западникъ, гегельянецъ и фурьеристъ, если вспомнить все это, неудивительнымъ и понятнымъ станетъ, отчего ‘настоящіе’, выроставшіе прямо изъ родной земли таланты ка запись чужими, незаконными дтищами новой петербургской культуры. Parfum de terroir черезчуръ уже билъ въ носъ, заставлялъ отворачиваться, казался грубымъ. Въ ‘крохахъ полуисчезнувшей культуры’, о которыхъ говоритъ Анненковъ, усматривали черносотенную дикость, ту ‘змю невжества’, которую топчетъ на памятник конемъ своимъ мдный Петръ, въ органическомъ отвращеніи къ иностранцамъ видлось человконенавистничество и китаизмъ до-петровской Руси. Вотъ главная причина того, почему такіе огромные писатели, какъ Писемскій или Лсковъ, остаются гд-то въ тни, сбоку исторіи литературы.
Подобно имъ, особнякомъ и одиноко стоитъ Алексй Ремизовъ въ современной нашей литератур. На него у насъ смотрятъ все еще какъ на легкомысленнаго смшливаго балагура, какъ на поверхностнаго стилизатора — разсказчика съ примсью чуть не порнографіи, какъ на причудника, повствующаго о какихъ-то ‘тараканахъ’, о какихъ-то нелпыхъ ‘снахъ’. Даже въ ‘Пруд’ и ‘Часахъ’ отвыкшую отъ изощренности художественнаго языка массу озадачиваютъ прежде всего мелкія, второстепенныя подробности и детали, характерныя выраженія и словечки. Точно также была бы озадачена эта публика, если бы съ эстрады вмсто Сладкопвцева вдругъ началъ разсказывать И. . Горбуновъ.
Время, въ которое мы живемъ, эпоха итоговъ по преимуществу, эпоха округленія и подсчета доставшагося намъ по наслдству отъ ддовъ и праддовъ капитала. Въ творчеств Ремизова безсознательно для него самого подводится итогъ несмтному богатству тхъ писателей, къ которымъ онъ по устремленію своего таланта всего ближе подходитъ. Въ немъ, какъ лучи въ солнечномъ спектр, соединяются убдительно-красочная изобразительность Лскова, кряжистость и ‘себ на ум’ Писемскаго, житейская мудрость Островскаго, подъемъ и лиро-эпическая задушевность Мельникова, точность и мткость Горбунова. Это не значитъ, разумется, что Ремизовъ подражаетъ кому-нибудь изъ этихъ писателей. Весь онъ самобытенъ и цленъ и сравнивать его хотя бы съ Лсковымъ такъ же странно, какъ и съ Достоевскимъ, которымъ переболлъ Ремизовъ въ раннихъ своихъ произведеніяхъ. Какъ стилистъ, онъ ршительно непереводимъ на иностранные языки и, какъ талантъ, Европ чуждый и ненужный, заставляетъ вспоминать забытыя слова Достоевскаго: ‘По-моему, переведите комедію Островскаго на нмецкій или французскій языкъ и поставьте гд-нибудь на европейской сцен,— и я, право, не знаю, что выйдетъ. Что-нибудь, конечно, поймутъ, и, кто знаетъ, можетъ быть, даже найдутъ нкоторое удовольствіе, но, по крайней мр, три четверти комедіи останутся совершенно недоступны европейскому пониманію. Все характерное, все наше національное, но преимуществу (а стало быть все истинно-художественное), по моему ‘тнію, для Европы неузнаваемо. Даже такъ, что чмъ крупне и своеобразне талантъ, тмъ онъ будетъ и неузнаваеме’ {. М. Достоевскій. ‘Дневникъ писателя’, 1873 г. ‘По поводу выставки’ (Полн. собр. соч. . М. Достоевскаго, томъ X, Cпб. 1883, стр. 78—9).}.
Ремизовъ, какъ художникъ, широкъ и многозвученъ. Даже очень сильные иногда таланты всю жизнь свою остаются на двухъ-трехъ нотахъ, не въ силахъ будучи выйти изъ круга однажды оснившихъ ихъ вдохновеній. Все сокровенное и явное даетъ свой отзвукъ въ душ Ремизова: и нестерпимый, нечеловческій вопль страданія, и тихій лепетъ ребенка, и гнусное словоизверженіе, и шопотъ влюбленныхъ, и кошмарный бредъ обреченнаго на муки безумія урода. Съ высоты лирическаго паоса падаетъ онъ вмигъ въ тину ужасающей пошлости, въ низины презрнной ‘тараканьей’ жизни. Знаетъ онъ души людей, мечтающихъ о томъ, какъ ‘человческою жертвою, человческой мукою будетъ побжденъ старый міръ и настанетъ новый безсмертный міръ — рай земной’, и такъ же хорошо вдомы ему люди, для которыхъ высшее наслажденіе, а, пожалуй, и цль жизни — ‘чай пить’. Весь ужасъ насилія, пошлости, разврата, безстыднаго и въ безстыдств неумолимаго, застылъ на ремизовскихъ страницахъ, и въ то же время никто еще, кажется, изъ русскихъ писателей не находилъ такихъ умилительныхъ чистыхъ словъ любви, милосердія и ласки. Ремизовъ заставитъ читателя трястись въ страх передъ неизбжнымъ, передъ высшей волей — и вдругъ напуганнаго, ошеломленнаго, унесетъ его въ міръ дтскихъ безмятежно-счастливыхъ грезъ, въ царство няниной свтлой сказки. Разскажетъ что-нибудь омерзительно-пакостное, чудовищное по пошлости, такъ что читателю до тошноты скверно станетъ,— а потомъ заставитъ трепетать отъ восторга, когда съ благоуханныхъ страницъ ‘Посолони’ прольются двственные дожди живой поэзіи. Поразитъ нелпицей и безумной чепухой ‘Сновъ’ и тутъ же покажетъ въявь, во всхъ мелочахъ и подробностяхъ, съ гоголевской настойчивостью, жизнь какого-нибудь Стратилатова,— ‘Неуемнаго бубна’.
Къ жизни мучительный вопросъ предъявляетъ Ремизовъ: за что? Кто виновенъ въ томъ, что вершится въ мір? Николай, герой ‘Пруда’, сидя въ тюрьм, задаетъ себ въ кошмарномъ бреду этотъ ужасный вопросъ.
‘И растравляя наболвшее и мучаясь сознаніемъ какой-то вины своей, увидлъ онъ собаченку Розика: Розикъ съ расшибленной лапкой служилъ передъ нимъ, а глаза его плакали. И Машку увидлъ онъ, Машку Пашкову: надсаживаясь и сопя, два утрешнихъ отекшихъ арестанта волокли ее за грязный обтрепанный подолъ, и, казалось, была она, такая хрупкая, непосильной тяжестью. Расцарапанными руками судорожно и пугливо прятала Машка истощенную худую грудь, глядла на него помертввшими отъ боли глазами, и онъ будто плюнулъ въ ея помертввшіе зрачки, плюнулъ отъ своей невыносимой боли, и ногу занесъ, чтобы, хоть какъ-нибудь, каблукомъ стереть этотъ укоръ: ‘Зачмъ такъ надругался надо мной?’ И мать свою увидлъ, Вареньку: шатаясь и подпрыгивая, шла Варенька губы тряслись отъ слезъ, а онъ не протянулъ ей руку, не приласкалъ ее, рука его упала тяжелымъ ударомъ прямо ей въ спину, какъ тогда, въ тотъ день, какъ приходилъ о. Глбъ прудъ посмотрть. И, какъ тогда, поднялась Варенька и молча пошла, шла она, молила хоть каплю милосердія. И увидлъ онъ Евгенія — Женю, на песк будто играютъ вмст, и почувствовалъ, какъ въ сжатой горсти захрустлъ сухой песокъ. И какъ когда-то, онъ прицлился и мтко пустилъ песку въ раскрытое больные глаза Жени, и видлъ глаза, такіе грустные, беззащитные, и сыпалъ, и сыпалъ сухимъ пескомъ въ эту беззащитность и грусть. И тутъ же, опять будто Розикъ съ перешибленной лапкой служитъ, служитъ и смотритъ, и плачетъ молча: ‘Чмъ же я-то виноватъ?’.
Себя самого виновнымъ передъ всми признаетъ Николай, какъ въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’ старецъ Зосима, но вотъ о томъ же спрашиваетъ монахъ-исповдникъ, отецъ Иларіонъ, увидавшій въ исполненіи воли Божьей предршенную Богомъ злую гибель:
‘Не могъ онъ понять и все спрашивалъ: какой же смыслъ человческихъ страданій? зачмъ человкъ обрекался на страданія? кому и для чего понадобились эти страданія? Вотъ онъ, старый, прожившій много лтъ въ монастыр, спасалъ себя и спасалъ другихъ, но онъ не помнитъ, забылъ, какъ спасалъ и какъ спасался, а забылъ потому, что прежде понималъ, а теперь не можетъ понять, какой смыслъ страданій его и тхъ людей, которые приходили къ нему, и зачмъ, и кому, и для чего страданія всхъ этихъ жалкихъ, плодящихся, какъ моль, ничтожныхъ жизней. Передъ нимъ проходили жизни, Боже мой, какія калчныя!— и онъ не видлъ имъ оправданія, и просилъ, не умя отвтить, подать ему отвтъ, ну хоть бы какъ милостыню, ради Христа’.
Вопли страданія дьявольскимъ хоромъ звучатъ вчно въ ушахъ Ремизова, и не мирится онъ съ ними, и всюду ихъ слышитъ и ощущаетъ.
‘Это было по случаю какихъ-то благопріятныхъ встей съ войны. Улицы запрудила тысячная толпа, и подъ звуки гимна побдоносно двигалось шествіе. Перескавшій дорогу трамвай затормозили. И вотъ изъ-подъ колесъ выползла искалченная собаченка. Визжа, съ высунутымъ кровавымъ языкомъ, болтающимся на раздробленной челюсти, и размахивая, какъ хвостомъ, переломленною ногою, пустилась собаченка навстрчу побдоносному шествію. И визгъ ея слови плевалъ въ одичавшія отъ успха торжествующія лица и пронзалъ крики, музыку и восклицанія. Но этого мало. Когда кончились празднества и народъ разошелся, а собаченка гд-то подъ заборомъ подохла, визгъ ея не прекращался. Собачій визгъ сверлилъ стны, проникалъ въ комнаты, изгрызалъ ткани, влеталъ въ ухо и гд-то внутри безжалостно ковырялъ и, ковыряя своимъ острымъ отравленнымъ жаломъ, пробирался въ мозгъ, спускаясь по горящимъ жиламъ въ сердце и тамъ разъдалъ все живое’. (‘Часы’),
‘Утромъ на двор случилось несчастье: убилась кошка — блая гладкая кошка съ сдыми усами. Можетъ, она и не убилась, и ни съ какой крыши пятаго этажа падать не думала, а что-нибудь проглотила случайно: гвоздь или стекло, а то и нарочно, шутки ради, осколкомъ или гвоздикомъ покормилъ ее какой любитель, есть такіе. Мучилась она и трудно ей было: то на спину повалится и катается по камнямъ, то перевернется на брюхо, переднія папки вытянетъ, задеретъ мордочку, словно заглядываетъ въ окна, и мяучитъ’. (‘Крестовыя сестры’).
Визгъ раздавленной трамваемъ собаченки и кошачьи стоны не даютъ Ремизову покоя. Для оглушеннаго страданіемъ человка въ жизни все хаосъ, все разрушеніе, плнъ и бредъ. За что, почему и кто виноватъ? Виноватъ ли я передъ всми, какъ мн казалось, или вс передо мной? А темная народная мудрость устами сказочницы Акумовпы въ ‘Крестовыхъ сестрахъ’ отвчаетъ на это:
— Обвиноватить никого нельзя.
Таковъ отвтъ самого Ремизова на страшные вопросы.
Но не одно страданіе и пытку, содрогаясь, видитъ въ жизни Ремизовъ: еще страшнй у него безпросвтный, мутно-кошмарный ужасъ бытія, вчно кружащаго, возвращаясь, по однимъ и тмъ же, невдомымъ никому путямъ, безцльнаго и въ безцльности своей непонятнаго человку. Въ постоянныхъ повтореніяхъ одного и того же, въ частомъ возвращеніи къ излюбленнымъ словамъ, безсознательно, быть можетъ, для самого себя возсоздаетъ Ремизовъ безостановочный, какъ тиканье часовъ, ходъ текущей куда-то непрестанно и безцльно жизни.
Полоумный Костя въ ‘Часахъ’ перевелъ соборные куранты на часъ впередъ и вмсто девяти пробило десять часовъ вечера.
‘Городъ, жившій по Соборнымъ часамъ, встрепенулся.
На каланч пожарный, закутанный въ овчину, въ своей ужасной мдной каск вдругъ остановился и сталъ искать пожара, но зарево надъ колокольнею погасло, и снова зашагалъ пожарный вокругъ черныхъ сигнальныхъ шаровъ и звенящихъ проволокъ. Отходящіе позда, съ запозданіемъ на часъ, спша, нагоняли ходъ, свистли безнадежно. Подгоняли, лупили кнутомъ извозчики своихъ голодныхъ, лысыхъ клячъ, сами подъ кулакомъ отъ перепуганныхъ, торопящихся не опоздать, на часъ опоздавшихъ сдоковъ. Согнутый въ дугу телеграфистъ бойче затанцовалъ измозоливппімся пальцемъ по клавишамъ аппарата, перевирая телеграммы, сыпалъ ерунду и небылицу. Непроспавшіяся барышни изъ веселаго Новаго Свта, въ ожиданіи гостей, размазывали блила по рябоватымъ синимъ щекамъ и нестираемымъ язвамъ на измятой, захватанной груди. Нотаріусъ, довольный часу, закрывая контору, складывалъ въ портфель груду просроченныхъ векселей къ протесту. И кладбищенскій сторожъ съ заступомъ подъ полой шелъ могилы копать для завтрашнихъ покойниковъ. Сторожева свинья подхрюкивала хозяину. Пивникъ откупоривалъ послднія бутылки. И запирали казенную лавку. Бда и горе и вс ихъ сестры переступали городскую заставу, разбредались по городу, входили въ дома обреченныхъ. И отмченная душа заволновалась. Глядя безумными глазами куда-то на задымленную, хмельную отъ облачнаго дыма, полную луну, обрадованне заголосилъ юродивый Маркуша-Наполеонъ свою ночную молитву: ‘Господи просвти насъ свтомъ твоимъ солнечнымъ, луннымъ и звзднымъ’.
Тупымъ животнымъ страхомъ ветъ на читателя отъ этой картины, повторенной въ конц романа. Какая-то издвательская, ни на что не похожая, адская дйствительность, впервые черезъ Ремизова выйдя изъ своихъ норъ и закоулковъ, вошла въ литературу нашу, въ ея плоть и кровь. У него въ первый разъ явились на свтъ почтовые чиновники,— мужья ‘благоврныхъ собачекъ’, мастера, заставляющіе мальчишекъ цловать имъ пятки и пить изъ помойнаго ведра, монахи съ ‘умунепостижимыми хоботами’, лысыя, въ язвахъ, двицы. Пошлость, почти добродушно осмянная Гоголемъ, презрительно оплеванная Салтыковымъ, у Ремизова вдругъ встала грознымъ могучимъ апоозомъ и двинулась на насъ. И ужъ не бороться, а бжать мы должны безъ оглядки отъ дьявольскаго кошмара.
‘Тупо шла его жизнь. И было такъ, будто заставили его идти, и онъ шелъ по тсному сырому банному коридору: рдкія, выгорающія лампочки, спертый паръ, поплескиванье глухо сбгающей воды,— и онъ все шелъ, и не зналъ, когда выйдетъ, и куда войдетъ, и вдругъ останавливался, да есть ли выходъ, есть ни дверь наружу?’ (‘Прудъ’).
Еще уметъ Ремизовъ наводить на читателя мистическій необоримый ужасъ, отъ котораго дыбомъ подымаются волосы и хочется съ головой закутаться въ одяло. Таковъ превосходный разсказъ ‘жертва’. Жена вымолила жизнь мужу, обреченному Богомъ на смерть, цною жизни дтей своихъ. Спасенный отъ могилы, живой мертвецъ на много лтъ сохранилъ образъ и подобіе настоящаго человка.
‘Петръ Николаевичъ до страсти любилъ все прибирать къ мсту, притомъ такъ все хитро длалъ, что посл найти прибранную вещь черезчуръ мудрено было, а то и совсмъ невозможно: много вещей пропадало и очень нужныхъ. Затмъ онъ любилъ наводить порядокъ, передвигая съ мста на мсто столы, стулья, этажерки, перевшивая картины, переставляя въ библіотек книги, въ чемъ собственно и заключались его постоянныя занятія съ утра и до обда ежедневно. За обдомъ, предпочитая кушанья сладкія, какъ потроха, мозги, ножки, и, не зная мры, онъ частенько объдался и потому вчно жаловался на животъ. Любилъ онъ топить печи — все зябъ — и съ длинною кочергой расхаживалъ обыкновенно отъ печки до печки, помшивая жаръ. Любилъ онъ поговорить съ прислугой и мужиками и, хотя разговоръ всегда начинался словно бы и о длахъ, но въ конц концовъ выходила одна чепуха, что влекло за собою очень нежелательныя для общаго порядка грустныя послдствія: Петра Николаевича не только никто не боялся, но — что ужъ таить!— вры ему не было. Кром того, дуря и чудя, онъ общалъ прямо-таки неисполнимыя вещи: всмъ и каждому онъ дарилъ свою землю, правда, мру не очень крупную — три шага въ длину и шагъ въ ширину — такой шутовской кусокъ. Что еще?.. Да… у него была страсть рзать куръ и рзалъ онъ куръ не хуже заправскаго повара: птица у него съ перерзаннымъ горломъ не хлопала крыльями и не бгала безголовая, какъ это часто бываетъ при нелегкой рук. И еще онъ любилъ посмотрть на покойника, и чмъ отвратительне было лицо мертваго, чмъ сильне чувствовалось разложеніе, тмъ находилъ онъ покойника привлекательне. Всякій разъ, когда на сел умирали, батюшка о. Иванъ давалъ знать Бородинымъ, тотчасъ закладывался экипажъ и Петръ Николаевичъ, все бросивъ, летлъ къ тому мсту или въ тотъ домъ, гд случался покойникъ’.
Непреложный логическій смыслъ скрывается во всхъ этихъ причудахъ и странностяхъ, на первый взглядъ такихъ неправдоподобныхъ и нелпыхъ. И только добравшись до конца разсказа и сопоставляя смутно что было съ тмъ, что сбылось, начинаешь чувствовать паническій стародавній ужасъ. Исполненіе отсроченной воли Божьей пришло совсмъ неожиданно черезъ много лтъ, когда все давно уже позабылось, и трое взрослыхъ дтей умерли внезапно, искупительной жертвой.
Въ основ ‘жертвы’ лежитъ все та же постоянная мысль Ремизова о беззащитности человка передъ тмъ, отъ кого никуда и никому не уйти, передъ тмъ ‘желзнымъ, кто, не спрашиваясь, никому не отдавая отчета, увренно совершаетъ свое врное дло, кто безпощадный семимильными шагами изъ дальне-далека идетъ творить судъ и расправу по-своему’.
Дтскій міръ у Ремизова — совсмъ особый міръ. Въ немъ отдыхаетъ измученное наболвшее сердце, любитъ Ремизовъ дтей, нжно обвваетъ ихъ любовной лаской, не сюсюкая, не притворяясь, разсказываетъ онъ имъ свои чудесныя сказки и самъ, какъ дитя простодушный, съ любовью и вниманіемъ уходитъ въ ихъ дтскія радости и заботы. Во всхъ разсказахъ Ремизова, гд есть дти, преображается жизнь: мучительные ея кошмары уплываютъ далеко куда-то, вмст съ туманомъ, все ясно,— и свтлые дтскіе глаза сіяютъ, какъ звзды на чистомъ неб. Какъ ‘Кострома’ въ одной изъ своихъ лучшихъ сказокъ, Ремизовъ ‘знаетъ про то, что въ колыбелькахъ дется, и кто грудь сосетъ, и кто молочко хлебаетъ, зоветъ каждое дитя по имени и всхъ отличить можетъ’.
‘Ручки у Саши маленькія, какъ у мамы и у бабушки, а ноготки, что жемчужинки. И опять бда: большой палецъ на правой рук нехорошій — замуслеванный, кладетъ его Саша себ въ ротикъ и сосетъ, какъ медвдюшка. Вотъ почему одинъ онъ сосунъ нехорошій. Пробовали отучать, длая подходы по-всякому: и мазали-то пальчикъ горчицей и мазали хиной. И ни злая горчица, ни горькая хина не возымли своего дйствія,— оближетъ, поплюетъ и опять въ ротикъ.
Звали Арапа, думали, повліяетъ, а вышло какъ разъ обратное. Оказалось, что и самъ Арапъ сосетъ да и превкусно, потому что, какъ тутъ же растолковала Саша: пальчикъ гораздо вкусне шеколадки.
Да и такой разбойницы врядъ ли сыскать. Ужъ возьмется разбойничать — ни на что не посмотритъ, такая озора: то помчится мыть руки и, прежде чмъ успютъ поймать, вымочится до локтей, то стащитъ у дяди Андрея табакъ и примется набивать папиросы, и, конечно, весь табакъ на полу очутится’. (‘Мака’),
Большая ошибка считать Ремизова только беллетристомъ, только разсказчикомъ,— онъ поэтъ, и поэтъ большой, подлинный. Книга лирики его — это ‘Посолонь’ и ‘Къ морю-океану’ — цлый томъ, переполненный красотами неоцнимой прелести: колчанъ перламутровый, полный жемчуга и самоцвтныхъ камней. Безъ восторженной дрожи нельзя читать его ‘Крсъ’ — едва ли не лучшую у Ремизова страницу:
‘Эна какая — разливная весна! Повытаялъ снгъ съ полей, повынесло ледъ съ рки, разошлась вода со льдомъ, разлились рки съ горъ, протекли мелкія рчки — бьютъ ключи и, круглыя, полныя съ берегомъ, катятъ озера.
‘А по розсыпи волнъ на вол Водыльникъ. И лишь одна его голова — куча снная, торчитъ надъ водою: ничмъ не заманишь чума заго въ темень на остудное дно, довольно зимой наклевался ершей, и плыветъ, охмеллъ.
‘Суховерхое дерево грется. Веселетъ еловая роща.
‘Оживаютъ дыбучіе мхи.
‘Вотъ облако къ облаку — пушистыя облачки сходятся.
‘Пугливо за облако теряется солнце..
‘И ужъ движется туча хмуро и грузно: заждалась свистучая, шатаетъ подоблачье.
‘Горностай тягу далъ подъ малиновый прутикъ.
‘Черкнула ласточка.
‘Да какъ заторандитъ да какъ загрохочетъ — съ грохотомъ-громомъ катитъ гремящій Громовникъ: съ уклада складено сердце, съ желза скованы груди. Торокомъ-вихремъ ржетъ Громовникъ небесные снги.
‘Подымаетъ тугой лукъ. Нацлилъ. Спускаетъ стрлу — крсъ!..
‘И всполохнулся отъ искры небесный сводъ, весело, весело горитъ. И земля подъ топотъ толкучаго грома, просверленная мткой стрлою, горитъ’…
Здсь каждое слово — на мст, каждый эпитетъ продуманъ и прочувствованъ глубоко — и такъ сумть на полутора страницахъ уписать необъятную картину весны можетъ только одинъ Ремизовъ.
Если говорить о собственно ремизовскомъ стил, то тутъ не можетъ быть двухъ мнній. Своеобразіе стиля вполн отвчаетъ таланту писателя. Стиль Ремизова — кованый окладъ съ чеканенной тонко рзьбой по золоту, съ перлами и алмазами, сверкающими въ крупныхъ гнздахъ. Это — старинная книга съ заставками-миніатюрами, правленными киноварью. Это — хитрая рукопись полууставомъ, съ золочеными буквами, съ завитушками, усиками и росчерками, на слоновой бумаг. Съ перваго слова, узнается этотъ густо-насыщенный, прочный, чисто-русскій, кондовый стиль.
‘Утихаетъ вечерняя заря, вс предметы колеблются, какъ пьяные, и доноситъ втеръ звонъ со старыхъ звонницъ и колоколенъ. Отдается, паритъ звонъ, колоколъ съ колоколомъ перекликается — зазвонный, праздничный, буревой, гудъ колоколъ, и плыветъ изъ-за Волги крылатый и плавный лебедь колоколъ. И вдругъ какъ ударятъ въ чугунную доску — задребезжитъ звонило, инда въ вискахъ треснетъ, и ужъ не колоколъ — Божій гласъ, это гонятъ стадо съ полей — разревлся быкъ, ржетъ кобылица, звякаетъ глухарь, гремитъ гренокъ, звенятъ бубенцы, раззвенлись бубенчики и сквозь звякъ и ревъ свиститъ на ухо птица, свиститъ — пересвистываетъ, экая глупая’! (‘Неуемный бубенъ’).
Форма и содержаніе у Ремизова сливаются въ строгомъ и нераздльномъ единств, но сквозь плотныя ткани его твореній проглядываетъ то, чего не всегда увидишь простымъ глазомъ. Какъ поэтъ метафоры, понимаемой въ смысл символа, Ремизовъ долженъ быть причисленъ къ писателямъ-символистамъ и въ этомъ отношеніи онъ, какъ возсоздатель національнаго творчества, можетъ быть названъ поэтомъ будущаго.