Зайчиков, Иванов Андрей Максимович, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

ЗАЙЧИКОВЪ.

Каковъ начальникъ, таковы и подчиненные.
Народная поговорка.

Какъ жилъ и гд служилъ Зайчиковъ прежде, чмъ попалъ въ канцелярію губернатора — объ этомъ я доподлинно ничего не могу сказать, когда и какимъ образомъ удостоился онъ чести поступить въ губернаторскую канцелярію — исторія умалчиваетъ. Сослуживцы мои знаютъ объ этомъ неболе моего: вс они, поступая въ канцелярію, уже застали въ ней Зайчикова, и застали точь-въ-точь такимъ же, какимъ увидитъ его читатель этого разсказа. Извстно, кто и зачмъ поступаетъ въ канцелярію губернатора: одни — это маменькины сынки, богатые недоросли, желающіе безъ труда и познаній пріобрсть себ чинъ, другіе — небогатые молодые люди, жаждущіе и алчущіе тепленькаго мстечка. А получивши, что кому нужно, вс разъзжаются по собственнымъ надобностямъ. Ни къ тмъ, ни къ другимъ нельзя причислить Зайчикова: все его честолюбіе ограничивалось должностью переписчика, а о теплыхъ мстахъ онъ не дерзалъ и подумать. Его можно сравнить разв только съ чахлою, тонковерхою елью, ростущею среди оплошнаго лиственнаго лса: кто знаетъ, откуда и какой втеръ занесъ ее сюда, какъ еще она не засохла и не заглохла, окруженная густою листвою совершенно-чуждыхъ ей деревъ, непропускающихъ къ ней ни луча солнечнаго. Вотъ почему я ничего не скажу ни о дтскихъ годахъ моего героя, ни о годахъ его юности, должно. Полагать, однакожь, что въ весн его жизни — если только для него существовала весна — было немного красныхъ дней: что росъ онъ

Подъ туманомъ густымъ,

И что ждало его,

Онъ не видлъ за нимъ.

Я буду говорить только о томъ, чему я самъ былъ свидтелемъ и что знаю изъ самыхъ достоврныхъ источниковъ.

Если врить Бальзаку, что вс умные люди никогда не бываютъ пропорціонально сложены, то Зайчикова можно причислить къ людямъ, одареннымъ отъ природы замчательнымъ запасомъ ума: это былъ маленькій и худенькій старичокъ, съ замчательно-большою головою и большою лысиной, съ маленькими подслповатыми глазами мутно-сраго цвта, бывшими, вроятно, въ его молодости свтло-голубыми и блестящими. Когда я представляю себ его лицо, не знаю почему, рядомъ съ нимъ всегда представляется мн умное лицо Беранже. Въ-самомъ-дл, сходство удивительное! По-крайней-мр, я начинаю думать, что родись Зайчиковъ съ тмъ Беранже, котораго я знаю по портретамъ и его сочиненіямъ, и живи въ тхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ родился и жилъ знаменитый французскій поэтъ, мы имли бы своего Беранже. Когда же припомню вс части туалета Зайчикова, то, по странному сцпленію идей, предо мной возстаетъ страдальческій образъ Руссо, и мн слышатся слова его: ‘Я нарочно ходилъ на вс публичныя сходбища, чтобъ привыкнуть къ обиднымъ и насмшливымъ взорамъ толпы и не оскорбляться ими, но съ прискорбіемъ признаюсь, что не могъ этого достигнуть: посл трудныхъ и невроятныхъ усилій, меня такъ же легко привести въ смущеніе, въ прискорбіе и негодованіе, какъ и прежде.’ Если это говорилъ Руссо, который такъ высоко стоялъ и въ собственномъ сознаніи и, въ общественномъ мнніи, то что же долженъ чувствовать герой мой въ подобныхъ обстоятельствахъ, неполучившій не только философскаго, но врядъ ли даже и какого-нибудь образованія? Я увренъ, что костюмъ его былъ одною изъ причинъ, дйствовавшихъ убійственно на его впечатлительную натуру. Ходилъ Зайчиковъ, и праздникъ и будни, въ одномъ и томъ же истертомъ и замасленномъ фрачишк, Богъ знаетъ какого цвта, когда и кмъ сшитомъ и носимомъ, по всей вроятности, еще ддомъ и праддомъ моего героя, служившимъ при цар Горох — въ то время, когда огонь соломой тушили, а водой разводили, когда у чиновниковъ фалды опускались до пятъ, а талія взлзала на затылокъ. Нюхалъ табакъ Зайчиковъ изъ берестовой табакерки, вроятно, тоже прапраддовскаго наслдія. Совершенно-непонятно, какъ такой человкъ могъ служить въ канцеляріи губернатора!

Правитель канцеляріи, Онисимъ едоровичъ, не разъ говаривалъ Зайчикову: ‘Что это, молъ, вы, Зайчиковъ, до-сихъ-поръ не сошьете себ новой пары? Вдь вотъ я уже боле десяти лтъ служу съ вами, а все вижу васъ въ одномъ и томъ же плать. Да сапоги-то на васъ… посмотрите: ну, что это за сапоги! лукошки какія-то, и заплата на заплат, только слава одна, что сапоги, а они и не пахнутъ сапогами… Что жь это такое! да на что же это похоже? Посудите вы сами: что скажутъ его превосходительство, увидвъ васъ въ такомъ наряд? ну, что они скажутъ? Вдь его превосходительство, сами вы знаете, любятъ порядокъ, а вдь это, сами вы можете видть, ни на что не похоже! Вс люди, какъ люди, одинъ чортъ въ колпак. ‘Да отчего же это такъ? да зачмъ же вы смотрите?’ скажутъ его превосходительство. ‘Вдь это’ скажутъ они ‘маскарадъ какой-то… неуваженіе къ заслугамъ и званію… либеральная петля…’ Вотъ что они скажутъ, а я и отдувайся за васъ. Эхъ, Зайчиковъ, Зайчиковъ! стыдно вамъ, вдь вы не должны же забывать, что вы чиновникъ… чиновникъ собственной канцеляріи его превосходительства, а не кто другой! Ну, и должны вести себя, какъ чиновникъ, стараться, чтобъ васъ уважали вс. А вдь вы, сударь, объ этомъ и не думаете, вы, просто, кладете пятно на нашу канцелярію, вы, можно сказать, срамите всхъ насъ… Вдь вотъ, недале, какъ прошлые праздники, было дло: одинъ зубоскалъ возьми да и нарядись въ такое же платье, какъ ваше, и протягиваетъ руку съ просительнымъ письмомъ: ‘дескать, жена, семеро дтей малъ-мала меньше…’ А въ маскарад-то были люди почтенные и заслуженные, сей-часъ и поняли, что это насмшка надъ чиновниками, и доложили объ этомъ его превосходительству. Вотъ молодца-то и упрятали въ мышиную норку чугунныя просвиры грызть… Эхъ, Зайчиковъ, Зайчиковъ! не доводите себя до этого! стыдно будетъ, худо будетъ…’

Такъ часто говаривалъ Онисимъ едоровичъ, глядя на Зайчикова и со вздохомъ покачивая головою: Онисимъ едоровичъ имлъ мягкое сердце и способенъ былъ растрогаться до слезъ, говоря о чести любезной ему канцеляріи. Но съ этой личностью не мшаетъ намъ покороче познакомиться. Онисимъ едоровичъ былъ порядочный человкъ: природа не одарила его замчательными способностями — этимъ терновымъ внцомъ людей — но, любя его, она въ изобиліи дала ему все, что нужно человку для житейскаго обихода, съ чмъ могъ бы онъ прожить свой вкъ счастливо, въ собственномъ удовольствіи — словомъ, чтобъ былъ онъ вполн-порядочнымъ человкомъ. Въ-самомъ-дл, трудно представить себ физіономію боле-приличную: одвался Онисимъ едоровичъ щеголевато, со вкусомъ, носилъ прекрасное блье, брился каждый день, стригся подъ гребенку. Ноги у него были жиденькія, туловище совершенно соотвтствовало ногамъ, а голова, словно по мрк, выточена была для его туловища. Она, начиная отъ ушей, постепенно съуживалась кверху и образовывала совершенно-правильный конусъ. Эта форма головы и, особенно, привычка Онисима едоровича вчно суетиться въ канцеляріи изъ ничего и ни для чего были причиною, что у насъ прозвали его Волчкомъ. Кто-то сочинилъ на него даже псню, которую Цдулкинъ превосходно разыгрываетъ на гитар, она начинается такъ:

Дай дорогу: чокъ, чокъ, чокъ —

Губернаторскій волчокъ…

Впрочемъ, прозвище ‘волчокъ’ нисколько не вредило репутаціи Онисима едоровича: въ обществ онъ слылъ за самаго пріятнаго собесдника. Никто лучше его не могъ разсказать какой-нибудь анекдотецъ, вычитанный имъ наканун изъ ‘Пчелки’, или другой газетцы, устроить танцы, составить партію за зеленымъ столомъ, если хозяева были въ затрудненіи на этотъ счетъ. Никто лучше его не умлъ занимать старушекъ: Онисимъ едоровичъ еще за недлю узнавалъ, кто и въ какой церкви будетъ говорить проповдь и о чемъ будетъ говорить, молодымъ дамамъ и двицамъ онъ ловко, при случа, уметъ подсунуть конфектный билетикъ съ какой-нибудь такой надписью:

Вы, какъ ангелъ, хороши,

Вы — душа моей души,

или съ такою:

Полюбилъ бы васъ сердечно,

Да страдать боюся вчно.

Подобными билетиками Онисимъ едоровичъ запасался всегда заране и носилъ ихъ въ жилетномъ карман. Такимъ-образомъ, и старушки (особенно такія, на рукахъ которыхъ было по нскольку незамужнихъ дочерей и племянницъ) и молодыя были очень довольны Онисимомъ едоровичемъ. Что же касается до его служебныхъ отношеній, то, конечно, они не могли быть такія же пріятныя, какъ отношенія общественныя, и вы, слышавши въ какой-нибудь гостиной пріятный голосъ Онисима едоровича, на другой день крайне удивились бы слышавъ его рзкую фистулу, звенящую по комнатамъ канцеляріи, но, какъ бы то ни было, а справедливость требуетъ сказать, что и въ служебныхъ отношеніяхъ Онисимъ едоровичъ далеко не походилъ на большую часть начальниковъ. Онъ никому не говорилъ ‘ты’, но всегда ‘вы’, и если называлъ по фамиліи, то всегда прибавлялъ къ ней: ‘господинъ’ или ‘мсь’, смотря по степени порядочности подчиненнаго: ‘вы, господинъ Синичкинъ, вы, мсь Куропаткинъ’. Распечь ли кого-нибудь захочетъ, онъ и тутъ поступитъ не такъ, какъ другіе начальники: никогда не скажетъ прямо: ‘Ахъ ты, молъ, такой-этакой! я, молъ, не посмотрю, что ты чиновникъ: велю вотъ съ тебя сапоги снять, и будешь ты у меня дежурить здсь цлую недлю’ — нтъ, Онисимъ едоровичъ былъ деликатный человкъ. Подкрадется, бывало, тихонько къ виноватому, возьмется за лацканъ вицмундира или за пуговицу, да и заговоритъ сначала о чемъ-нибудь о другомъ, вовсе некасающемся распеканціи, да такъ плавно, мягко, что и не подумаешь, чтобъ тебя распекать хотли, спроситъ сначала: ‘Гд это вы, господинъ Синичкинъ, изволили быть вчера? Я, кажется, не имлъ удовольствія видть васъ въ канцеляріи… а? Вдь вы не должны же забывать, что вы чиновникъ… чиновникъ собственной канцеляріи его превосходительства… такъ ли?’

Синичкинъ стоитъ и только хлопаетъ глазами. Онисимъ едоровичъ продолжаетъ, все чаще-и-чаще дергая его за лацканъ или за пуговицу: ‘Вотъ такъ-то, господинъ Синичкинъ! вамъ, какъ чиновнику собственной канцеляріи его превосходительства, и не слдовало бы играть въ бабки… понимаете ли вы меня?… въ бабки-то, говорю я, вамъ и не пристало бы играть — вотъ въ чемъ дло. Поймите вы меня: вдь вы — чиновникъ, а не уличный мальчишка: такъ въ бабки-то вамъ и не приходится играть — вотъ что!’

Онисимъ едоровичъ какъ-то особенно любилъ, въ такихъ случаяхъ, употреблять слово ‘бабки’, и всю свою рчь до слова ‘бабки’ онъ произноситъ чрезвычайно-мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ, а при этомъ слов даже улыбнется иногда. Но только слушатель его, одобренный и озаренный этою улыбкою, попробуетъ осклабить и свое лицо, какъ Онисимъ еооровичъ и не тотъ ужь сталъ: лицо осунулось, брови сдвинулись, онъ нотой или двумя подымаетъ голосъ и начинаетъ говорить по всмъ правиламъ начальнической декламаціи: ‘Какже-таки это, господинъ Синичкинъ? вдь канцелярія наша — не палата какая-нибудь и не уздный судъ какой-нибудь: у насъ, сударь, должны служить все люди порядочные, а не такіе, какіе служатъ тамъ, въ палатахъ да въ судахъ! Вдь канцелярія наша, сударь, есть гнздо, въ которомъ молодые чиновники получаютъ окончательное образованіе… укрпляются въ силахъ своихъ… понимаете ли вы меня?’

Синичкинъ начинаетъ хмуриться и переминаться съ ноги-на-ногу. Онисимъ едоровичъ возвышаетъ голосъ и все чаще-и-чаще дергаетъ Синичкина, наконецъ онъ вскрикиваетъ визгливымъ голосомъ:

— Эй! господинъ казначей!

Является сренькій, сутуловатый человчекъ.

— Господинъ казначей! кричитъ Онисимъ едоровичъ, не выпуская изъ рукъ несчастнаго господина Синичкина:— прошу васъ не выдавать за этотъ мсяцъ жалованья господину Синичкину, или: прошу васъ вычесть изъ жалованья господина Синичкина вотъ столько то — тмъ все дло и кончается.

Онисимъ едоровичъ былъ очень-порядочный человкъ! Если и бывали отъ него кой-какія непріятности по служб (да гд жь ихъ и не бываетъ?), за-то ужь въ обществ онъ никого изъ своихъ подчиненныхъ не выдастъ. Попробуйте заговорить про кого-нибудь дурное — Онисимъ едоровичъ будетъ горой стоять за того человка! Если вы скажете, что сами видли, какъ Синичкинъ дотого выпилъ въ театр, что вздумалъ на сцену гнилыя яблоки бросать, такъ-что полицейскіе едва могли выпроводить его, то, хотя бы Онисимъ едоровичъ и самъ видлъ всю эту сцену, и даже Синичкинъ, по его распоряженію, просидлъ бы недли дв на гаубтвахт или въ казначейской канцеляріи, но онъ будетъ уврять васъ до слезъ, что съ его чиновниками ничего подобнаго не можетъ случиться, что у него, дескать, все служатъ люди порядочные и благонамренные, а не такіе, какіе тамъ служатъ въ палатахъ да въ судахъ, и проч. и проч. При этомъ онъ непремнно постарается отыскать въ какой-нибудь палат или суд какого-нибудь другаго Синичкина и, безъ зазрнія совсти, свалитъ на него всю вину его однофамильца, а настоящаго буяна Синичкина, имющаго честь служить подъ его начальствомъ, Онисимъ едоровичъ беретъ подъ свое крылушко и представитъ вамъ его чуть ли не идеаломъ кротости и смиренномудрія. Онисимъ едоровичъ до страсти любитъ свою канцелярію и никогда не упускаетъ случая похвастаться существующимъ въ ней порядкомъ. Онъ всегда найдется кстати замтить (и притомъ такъ, чтобъ замчаніе его пришлось прямо въ пику какому-нибудь начальнику палаты или суда), что у него, дескать, служатъ все примрные чиновники, а Вотъ’ скажетъ онъ ‘князь Залетаевъ’ (на слово ‘князь’ онъ любитъ особенно налегать и произносить съ особеннымъ выраженіемъ, слегка прищуривая лвый глазъ и наклоняя нсколько на бокъ голову), ‘Стрекачовъ’… Но здсь я долженъ замтить, что Онисимъ еодоровичъ нсколько увлекался заботами о чести своей канцеляріи и желаніемъ уколоть другихъ начальниковъ, говоря о Залетаев и Стрекачов: вс эти господа были дти богатыхъ и знатныхъ родителей, и только слава, что числились на служб въ канцеляріи, а на-самомъ-дл нигд не служили, вс ихъ обязанности по служб въ томъ только и состояли, что они дежурили у его превосходительства. Вс они, конечно, были люди достойные, но я не ршусь докучать читателю описаніемъ всхъ ихъ достоинствъ, мало касающихся нашего разсказа. Замчу только мимоходомъ, что Онисимъ едоровичъ, даже распекая чиновниковъ небогатаго и незначительнаго рода, рдко забываетъ прибавить: ‘стыдитесь, сударь! вы забываете, какіе съ вами люди служатъ! вдь князь Залетаевъ да Стрекачовъ такіе люди, сударь, которыхъ и его превосходительство отличаютъ своимъ вниманіемъ и къ столу своему приглашаютъ, такіе люди, которые бы сдлали честь любому департаменту, если бы захотли служить тамъ. А вы этого ничего не чувствуете — амбиціи въ васъ нтъ никакой! Стыдитесь! вдь стны смются, глядя на васъ, а вы этого ничего не чувствуете!’

Посл всего сказаннаго, понятно, что Зайчиковъ былъ для Онисима едоровича, какъ бльмо на глазу. Онисимъ едоровичъ былъ порядочный человкъ! Онъ не могъ равнодушно смотрть на жалкую фигуру Зайчикова и, проходя мимо его, всегда останавливается для какихъ-нибудь замчаній насчетъ его туалета, окинувъ его предварительно такимъ взглядомъ, что бднаго Зайчикова насквозь прошибали слезы. И стоитъ, бывало, бдный Зайчиковъ, вытянувшись въ-струнку, слушая увщанія Онисима едоровича, и не то, чтобы слово сказать, и глазомъ не моргнетъ только дрожитъ-дрожитъ. А когда Онисимъ едоровичъ отойдетъ отъ него, сядетъ Зайчиковъ на свое мсто, оботретъ рукавомъ навернувшіяся слезы и примется за переписку. О чемъ онъ думалъ тогда, одному Богу извстно! Достоврно одно, что бумаги, написанныя имъ въ то время, не отличались, по обыкновенію, твердымъ и чоткимъ почеркомъ, и походка его, по выход изъ канцеляріи, измнялась замтно: онъ ступалъ осторожнй и робче, колни его сгибались и тряслись боле-обыкновеннаго, и голова какъ-будто старалась спрятаться въ туловище. Грустно и жалко было смотрть на него! Даже самые легкомысленные изъ насъ, и т чувствовали при этомъ какую-то неловкость и непріятное сжиманіе сердца, а въ другихъ пробуждалось невольное какое-то злобное чувство… Татауровъ, сжимая кулаки, всегда говорилъ, что онъ, рано или поздно, а приколотитъ Точеную Голову (такъ онъ назвалъ Онисима едоровича). Татауровъ былъ человкъ храбраго десятка, который никому не позволялъ наступать себ на ноги, говорилъ онъ громко, ни предъ кмъ не измняя своего голоса, держалъ себя довольно-неряшливо, службой не занимался, отговариваясь тмъ, что онъ не длятого учился (онъ поступилъ въ канцелярію изъ лицея), чтобъ всякую чушь переписывать, и величайшее удовольствіе его и главное занятіе состояло въ томъ, чтобъ рисовать кзррикатуры на значительныхъ лицъ въ город. За это онъ по всему городу прослылъ вольтерьянцемъ, человкомъ, какъ извстно, неуважающимъ ничего святаго, а почтмейстерша окрестила его даже скотомъ. Это было вотъ по какому случаю. Разъ, на вечер у одного очень-почтеннаго семейства, кто-то упомянулъ о Татауров. ‘И, мой батюшка’ сказала почтмейстерша ‘охота же теб о вольтерьянц говорить! Извстно, пропащій человкъ: Бога не знаетъ, начальниковъ не почитаетъ — хуже скота такой человкъ! Вотъ и въ книгахъ такъ пишутъ. Какъ-то я распечатала пакетъ съ книгой — большая книга и цна-то ей немалая: думаю, врно съ картинками, сама посмотрю и дтямъ дамъ позабавиться. Развертываю, глядь, а на первой же страниц и напечатано: Сочиненія Валтеръ Скота. Ну, подумала я, и подломъ ему, безбожнику, и плюнула на книгу-то… Вдь что! такой же, почитай, скотъ и тотъ, кто читаетъ, и покупаетъ такія книги. Извстно, чему отъ нихъ научиться можно! Съ-этихъ-поръ нкоторые стали называть Татаурова и Вальтеръ-Скоттомъ, чмъ онъ, конечно, нимало не об.ижался, но сталъ еще прилежне заниматься каррикатурами. Онисимъ едоровичъ боялся его, какъ огня, но ничего не могъ сдлать ему: Татауровъ былъ изъ казеннокоштныхъ студентовъ и отставить его отъ службы не было никакой возможности, не дождавшись срока, когда онъ отслужитъ законные года. Онисимъ едоровичъ, чтобъ отдлаться отъ него, предлагалъ ему даже довольно-теплое мстечко въ узд, но Татауровъ объ этомъ и слышать не хотлъ. Напротивъ, пользуясь правомъ казеннокоштнаго студента, котораго нельзя отставить отъ должности, онъ еще громче сталъ говорить о продлкахъ Онисима едоровича, на которыя, сколько я знаю, вс ‘точеныя головы большіе мастера’. Нечего было длать: Онисимъ едоровичъ, при имени Татаурова, только вздыхалъ и изъявлялъ свое сожалніе о немъ, какъ о человк, который могъ далеко пойдти, еслибъ не портилъ самъ себ карьеры. Татауровъ горячо стоялъ за Зайчикова, и, благодаря ему, у насъ никто не отваживался надъ нимъ подтрунивать. Конечно, этому немало способствовала и самая безотвтность Зайчикова на вс насмшки. Ктому же, и человкъ онъ былъ услужливый: бывало, если Онисимъ едоровичъ, дастъ кому для переписки большую бумагу, и лнь ее переписывать, онъ и идетъ съ нею къ Зайчикову, скажетъ: ‘Онисимъ едоровичъ приказали вамъ переписать это — очень-нужное дло’ — Зайчиковъ хоть бы слово сказалъ: оставитъ то, что писалъ, и сей-часъ же принимается за вашу бумагу. Когда, подъ праздники, раздадутъ чиновникамъ на домъ бумаги, Зайчиковъ за всхъ переписывалъ: стоило только попросить его, а иногда и просить было не нужно: если у него было немного работы, то онъ самъ подойдетъ къ тому-другому и такъ смотритъ, что всякій съ-разу пойметъ, что у него такъ и вертится на язык: ‘что, молъ, почтеннйшій, не нужно ли что-нибудь переписать для васъ?’ И даютъ ему. Конечно, за это каждый благодарилъ его по-возможности, но хорошо то, что онъ никогда не отказывался, къ сроку приготовлялъ бумаги и писалъ крупно, чотко, министерскимъ почеркомъ. Нужный былъ человкъ. Поэтому мы не разъ боялись, что вотъ-вотъ, въ одно прекрасное утро, Онисимъ едоровичъ подойдетъ къ нему, да и скажетъ ему: ‘такъ молъ и такъ, Зайчиковъ: я совтую вамъ поискать для себя гд-нибудь другое мсто, канцелярія наша не палата какая-нибудь и не уздный судъ какой-нибудь: у насъ, сударь, должны служить люди порядочные’, или что нибудь въ этомъ род. Опасенія наши не были напрасны, хотя бда пришла и не съ той стороны, откуда мы ожидали ее: эта бда явилась Зайчикову не въ вид точеной головы Онисима едоровича, а въ грозномъ образ величественной особы самого его превосходительства. Его превосходительству вздумалось какъ-то постить нашу канцелярію. Для насъ это еще не бда: мы объ этомъ событіи еще за недлю знали отъ Онисима едоровича, вс были налицо, въ виц-мундирахъ, застегнувшись на вс пуговицы. А Зайчиковъ? подите вы съ нимъ! Вдь Онисимъ едоровичъ еще наканун говорилъ ему: ‘смотрите вы у меня, Зайчиковъ: завтра будутъ его превосходительство, такъ вы, какъ-нибудь тамъ, того… понимаете? ну, хоть займите у кого-нибудь фракъ и что нужно на завтрашній день. Его превосходительство любятъ порядокъ, у нихъ все чтобы было на приличную ногу… понимаете ли вы меня?’ Хотя Зайчиковъ и очень-хорошо понималъ все, что ни говорилъ ему Онисимъ едоровичъ, но, неизвстно, по какой причин — потому-ли, что не могъ нигд достать платья, или не просилъ ни у кого — онъ явился въ канцелярію опять въ своемъ истасканномъ, прапраддовскомъ фрачишк, съ петлями, обмтанными блыми нитками, выкрашенными въ чернилахъ. Бдный Зайчиковъ! лучше бы ему не родиться на свтъ, если ужь нельзя было миновать этой бды, то зачмъ онъ, въ такой торжественный день, явился въ канцелярію? Разв грозу нельзя было гд-нибудь за угломъ переждать? И вдь прежде какимъ-то образомъ обходилъ онъ ее! Увы! Зайчикова вела злосчастная судьба его!

Онисимъ едоровичъ, занятый ожиданіемъ его превосходительства, на этотъ разъ и не обратилъ вниманія на Зайчикова. Какъ вотъ, слышимъ: ‘его превосходительство пріхали! его превосходительство пріхали!’ Онисимъ едоровичъ со всхъ ногъ бросился къ подъзду, вс чиновники встали: кто началъ фракъ обдергивать, кто галстухъ поправлять, въ одномъ мст послышалось шуршанье, въ другомъ — сморканье и чиханье, и затмъ настала такая тишина, что слышно было, какъ муха пролетитъ. Смотримъ — идутъ его превосходительство, такая важность! брови сдвинуты, эполеты такъ и трясутся… У — у! увряю васъ, чтобъ это время не одно чиновничье сердце забило тревогу подъ тугозастегнутымъ виц-мундиромъ! А Зайчиковъ? что длаетъ нашъ Зайчиковъ? да про него и говорить нечего: стоитъ онъ ни живъ, ни мертвъ, а его превосходительство тутъ-какъ-тутъ, и стали противъ него, и начали его оглядывать со всхъ сторонъ. Ну, думаю себ, быть бд. Взглянулъ я искоса на Зайчикова: мертвецъ, настоящій мертвецъ! Щоки его поднялись, да такъ и дрожатъ, такъ и дрожатъ, глаза его сдлались еще меньше, да такъ и готовы, такъ и готовы брызнуть слезами, минута еще — и того-гляди, что онъ зарыдаетъ на всю канцелярію! Но его превосходительство быстро повернули голову, посмотрли на Онисима едоровича, сморщили лицо, потянули воздухъ носомъ и прошли въ другую комнату. Слышимъ, говорятъ тамъ его превосходительство:

— Что же это такое? да кто же это такой?

— Это-съ… чиновникъ Зайчиковъ, отозвался Онисимъ едоровичъ дрожащимъ голосомъ.

— Зайчиковъ! не помню что-то… И еще чиновникъ, говорите вы? продолжалъ его превосходительство носовымъ басомъ.

— Точно такъ-съ… чиновникъ Зайчиковъ-съ, ваше превосходительство… свистла фистула Онисима едоровича.

— Чиновникъ Зайчиковъ! да откуда же вы набираете ихъ? ну, какже это? Вы знаете, что я люблю порядокъ… чтобъ у меня все было на приличную ногу… вы знаете…

Тутъ Онисимъ едоровичъ началъ говорить что-то такъ тихо, что ничего нельзя было разобрать. Чрезъ нсколько минутъ опять послышался носовой басъ его превосходительства:

— Ну, что жь такое! ну, можно бы, я думаю, какъ-нибудь… вдь на бдныхъ же собираются суммы! и говорилъ я вамъ! А вдь это только безпорядокъ, и больше ничего! Я знать ничего не хочу… мои чиновники не съ улицы должны набираться… чтобъ этого впередъ не было… У меня порядокъ прежде всего… а это ни на что не похоже…

Вслдъ за этими словами, опять блеснули предъ нами эполеты его превосходительства. Всевидящее око ихъ обратилось на шкафъ съ длами: о, ужасъ! на одной картонк не оказалось надписи.

— Это что? закричали его превосходительство, указывая на несчастную картонку.

У Онисима едоровича въ глазахъ зарябило. Не усплъ онъ и слова вымолвить, какъ его превосходительство, толкнувъ пальцемъ другую картонку, закричали громче прежняго:

— А это что?

Онисимъ едоровичъ схватился за голову — и обомллъ отъ ужаса: ему показалось, что изъ-за дальней картонки калачъ выглядывалъ, хотя, на-самомъ-дл, на этотъ разъ, никакого калача тамъ не было. Причиною же возгласа его превосходительства было не что иное, какъ странныя буквы, которыми на одной картонк было написано: дла. Видно было, что каллиграфъ, желая угодить его превосходительству (такихъ теперь ужь мало: онъ боле всего любилъ и поощрялъ въ чиновникахъ каллиграфическое искусство), простеръ свое усердіе ужь слишкомъ-далеко и вмсто буквъ нарисовалъ какъ-то мохнатыхъ жучковъ съ рожками. Но Онисиму едоровичу не могло же придти въ голову, чтобъ его превосходительство остались недовольны мохнатыми буквами: Онисимъ едоровичъ очень-хорошо зналъ вкусъ его превосходительства и еще нарочно поставилъ на-видъ т картонки, на которыхъ, вмсто буквъ, жучки ползали, что же касается до того, что между ними оказалась картонка безъ надписи, то, очевидно, это было дло вольтерьянца Татаурова. Поэтому Онисимъ едоровичъ очень-основательно заключилъ, что причина втораго гнвнаго возгласа его превосходительства заключалась въ калач.

— Это… ваше превосходительство, кто-нибудь… негодяй какой-нибудь… я отыщу виновника… проговорилъ онъ, задыхаясь.

Но его превосходительство ничего не слушали, да и слушать не хотли: они только перебирали и бросали на полъ картонку за картонкой, приговаривая: ‘А это что? а это зачмъ?’ Перебравши и перебросавши вс картонки, его превосходительство сложили по-наполеоновски руки, посмотрли на Онисима едоровича (точь-въ-точь такимъ взглядомъ, какимъ оглядывали они Зайчикова, при вход въ канцелярію) и обратили свое вниманіе на углы комнатъ, двери, окна и подоконники — ничто не укрылось отъ ихъ проницательнаго ока! Онисиму едоровичу порядкомъ досталось и за сломанную дверную ручку, и за чернильныя пятна на стнахъ, и еще за многое (кром, разумется, того, за что ему, по всей справедливости, слдовало бы намылить голову). Затмъ его превосходительство еще разъ изволили остановить свой взоръ на Зайчиков, какъ прежде, немилостиво сморщили лицо, выдвинули немилостиво нижнюю губу, потянули воздухъ носомъ и, сдлавъ полуоборотъ налво, также немилостиво направили стопы свои къ парадному выходу. Онисимъ едоровичъ поплелся за ними блдный-блдный, такой уничтоженный, такой убитый, что безъ жалости нельзя было смотрть на него. Мы ждемъ, что-то будетъ дальше. И ужь вышло тутъ нчто такое, что и разсказывать тяжело!

Какъ-только Онисимъ едоровичъ воротился въ канцелярію, и напустись онъ на Зайчикова… и вдь какъ напустился! никогда я его такимъ не видывалъ.

— Господинъ Зайчиковъ! господинъ Зайчиковъ! закричалъ онъ такимъ пронзительнымъ, визгливымъ голосомъ, что даже вчуже страшно стало.— Господинъ Зайчиковъ! повторилъ онъ, подбжавъ къ нему и схвативъ его за лацканъ:— такъ-то ты… не говорилъ я разв теб… мартышка ты этакая!

Зайчиковъ стоялъ неподвижно и хоть бы глазомъ моргнулъ. Онисимъ едоровичъ продолжалъ, тряся его:

— Что жь ты молчишь, сморчокъ ты этакой… раковая клешня ты этакая… затычка ты… соръ ты трубочный…

Признаюсь, ничего подобнаго не ожидалъ я отъ Онисима едоровича! И стыдно и досадно мн стало, а нашлись люди, которымъ это смшнымъ показалось, и они хихикать принялись.

— Молчать! закричалъ Онисимъ едоровичъ на всю канцелярію.

Смхъ утихъ, но изъ того угла, гд сидлъ Татауровъ, послышался свистъ. ‘Молчать!’ хотлъ-было еще закричать Онисимъ едоровичъ, но, встртивъ сверкающіе глаза Татаурова, стоящаго съ сжатыми кулаками, онъ такъ и остановился съ разинутымъ ртомъ, выразивъ всмъ своимъ существомъ крайнюю степень удивленія и ужаса. Минуты черезъ дв, онъ, однакожь, опомнился, дернулъ со злости Зайчикова, такъ-что у него, бдняги, весь фракъ затрещалъ, сказалъ: ‘вотъ я тебя…’ и, схвативъ шляпу, выбжалъ изъ канцеляріи. Прошло нсколько минутъ — никто не произнесъ ни слова. Вс сидли на своихъ мстахъ и только переглядывались между собою. И вдругъ, среди этой тишины, раздался такой отчаянный крикъ, что вс, кто ни былъ въ канцеляріи, вздрогнули и, по какому-то невольному сочувствію, въ одно мгновеніе вскочили съ своихъ мстъ… Нтъ! никогда еще не удавалось мн слышать подобнаго крика! Я думаю, что и при самыхъ ужасныхъ пыткахъ инквизиціи не раздавалось крика боле-ужаснаго! Что-то почувствовалъ Онисимъ едоровичъ, заслышавъ его? а ужь я знаю, что онъ слышалъ его, онъ не могъ не услышать его, хотя бы былъ и за тысячу шаговъ отъ канцеляріи!

Глаза всхъ обратились на Зайчикова, а Зайчиковъ положилъ на столъ голову, закрылъ руками лицо и рыдалъ, рыдалъ, что было мочи рыдалъ! Обступили мы его, спрашиваемъ: ‘Что такое съ вами, Зайчиковъ? не больны ли вы, Зайчиковъ?’ Не слушаетъ, знай реветъ благимъ-матомъ! Начинаемъ утшать его, говоримъ: ‘Вдь это ничего, Зайчиковъ: Онисимъ едоровичъ такъ только постращалъ’ — куда теб: ревомъ-реветъ! ‘У меня’ плачетъ ‘жена, дти малъ-мала меньше: выгонятъ меня — пропала моя головушка!’ Ужъ на что Залетаевъ, и тотъ расчувствовался: взялъ его за руку, говоритъ: ‘Не бойтесь ничего, Зайчиковъ: я самъ буду просить за васъ его превосходительство, увряю васъ, что вы останетесь на мст, и жалованья вамъ прибавятъ.’ Не слушаетъ ничего Зайчиковъ: реветъ все громче-и-громче! Посмотрли, посмотрли мы на него: жалко, да что длать! Кто-то замтилъ: ‘Ужь половина пятаго, господа: что жь мы сидимъ? оставимъ его одного: пусть онъ выплачется хорошенько. Можетъ-быть, ему и легче станетъ.’ И оставили мы его.

— Ужь доду же я эту Точеную-Голову, вотъ какъ доду, сказалъ Татауровъ, когда мы вышли изъ канцеляріи.

— Да, слдовало бы этой лисиц навязать камень на хвостъ, проворчалъ Синичкинъ, направляясь къ трактирному заведенію.

II.

На другой день сидимъ мы въ канцеляріи, ждемъ-пождемъ Зайчикова — нтъ-какъ-нтъ Зайчикова. Нсколько разъ принимался я за одну очень-нужную бумагу, врученную мн самимъ Онисимомъ едоровичемъ — не пишется, да и только! Погляжу я, погляжу на то мсто, гд обыкновенно сиживалъ Зайчиковъ — пусто мсто Зайчикова! Вотъ кто-то и дверью скрипнулъ, и чьи-то шаги застучали… глядь-поглядь — не видать Зайчикова!’ ‘Что жь бы это значило?’ думалъ я. ‘Зайчиковъ всегда былъ аккуратенъ: чуть-свтъ приходилъ и посл всхъ выходилъ. Ужь не стряслась ли надъ нимъ бда какая? Человкъ онъ робкій: съ испугу ему и невсть что можетъ привидться. Чего-добраго, пожалуй, еще руку наложитъ на себя!’ Я сообщилъ свое опасеніе другимъ.

— Э! да это врно, какъ дважды-два-четыре! отозвался Кочерыжкинъ.— Вотъ, прошлый годъ, точно такая же исторія была съ Перепелкинымъ… слышали, господа, про Перепелкина? Онъ служилъ въ губернскомъ правленіи и исправлялъ тамъ должность почтовой лошади: каждый божій день вьючили на него столько бумагъ, что и домой-то донести, такъ нужно разъ пять духъ перевести, а онъ, господа, долженъ былъ ихъ переписывать. Трудно, сами знаете, а онъ же былъ немолодой человкъ, вотъ какъ и Зайчиковъ нашъ. Вотъ, господа, Перепелкинъ-то, выходя изъ правленія, и повадился, на перепутье, въ Красный-Кабачокъ забгать, чтобъ этакъ подкрпиться немножко. Цаловальникъ-то кумомъ доводился ему: оно, знаете, и на-руку. Хорошо. Только разъ Перепелкинъ и затеряй какую-то бумажонку: врно, съ хорошимъ человкомъ встртился и подгулялъ. А какъ явился на другой день въ правленіе, то сначала столоначальникъ на него напустился, тамъ секретарь окрысился, а совтникъ прямо сказалъ ему, что для него и въ Сибири мало мста, что онъ, дескать, туда его упрячетъ, куда и воронъ костей не заноситъ! Что жь бы вы думали, господа? Перепелкинъ такъ перепугался, что у него и душа въ пятки ушла. Прислъ-было онъ на свое мсто, сталъ водить перомъ, а руки-то у него такъ и трясутся, перо стало каракульки выводить… Плохо дло! Посидлъ онъ, посидлъ… думаетъ: спастись нужно! Вотъ онъ осмотрлся осторожно, привсталъ тихонько, еще разъ осмотрлся, да только его и видли! Ждутъ-пождутъ Перепелкина — не приходитъ Перепелкинъ! туда, сюда — и слдъ простылъ! На другой день — нтъ, на третій — нтъ, а тамъ и нашли его на кладбищ, на лип. И вдь какой хитрецъ! подставилъ крестъ къ лип, взлзъ по немъ, привсилъ веревочку, тонкую веревочку (должно-быть, изъ казначейской утащилъ ее: какъ только она сдержала его!) и повсился! Правда, нкоторые говорили, что онъ давно имлъ это намреніе, и, лишь-только попалась веревочка ему подъ-руку, онъ и не вытерплъ: взялъ да и повсился…

— Да это еще ничего, господа, перебилъ Куропаткинъ.— Веревка неважная вещь: можетъ-быть, онъ всегда носилъ ее съ собою, чтобъ быть готовымъ на всякій случай — вдь всякіе случаи бываютъ!— другіе для этого мышьякъ носятъ въ карман… Все это понятно, господа, всему этому причиной трусость, господа, вдь у труса все двоится въ глазахъ: изъ одной козявки десять выростаетъ — вотъ отчего и самоубійства бываютъ! Все это ничего, а вотъ, господа, съ Фищовымъ была исторія, такъ ужь это настоящая исторія: самъ чортъ на ней ногу переломитъ! Фищовъ былъ не трусъ-человкъ, даже, можно сказать, былъ храбрый человкъ… да вдь что жь! пришлось къ длу, такъ и онъ поступилъ не лучше Труса Ивановича. А и дло-то было пустое, господа, даже, можно сказать, совершенно-плевое дло! то-есть я хотлъ сказать, самое обыкновенное дло. У него, видите ли, какъ-то шинель стащили… хорошую шинель, только къ Рождеству сшилъ, жениться собирался, еще на тестевы денежки сшилъ: это, видите ли, было приданое за невстой, еще тесть обязывался три мсяца кормить его на свой счетъ. Вотъ, господа, безъ шинели-то Фищову и плохо пришлось: ни въ присутствіе пойдти — присутствіе далеко, а зима стояла суровая, ни къ тестю глаза показать — тесть-то шутить не любитъ: подумаетъ, что самъ промоталъ шинель, мотыгой назоветъ да еще, пожалуй, попотчуетъ гостинцемъ изъ-подъ воротъ! Плохо пришлось Фищову! Сталъ онъ каждый день на рынокъ навдываться, высматриваетъ: не попадется ли кто съ шинелью его. Ходитъ, бродитъ Фищовъ по рынку, раздумываетъ свою думу. Какъ-вотъ, однажды, глядь: э-э! да шинель его вся на-лицо! Какой-то старикашка расхаживаетъ да и помахиваетъ ею на вс стороны, дескать: ‘купите, купите, кому угодно’. Обрадовался Фищовъ и, недолго думая, хвать за шинель, а самъ: ‘караулъ! караулъ!’ Ну, извстно, народъ столпился, откуда не возьмись, и частный съ будочниками подскочилъ… Воръ-то, какъ всегда бываетъ, улизнулъ, а Фищова, какъ водится, въ часть взяли: ‘Кто такой и откуда?’ Ну, видятъ, чиновникъ, отпустили его, а шинель оставили у себя, до ршенія дла, то-есть до отысканія вора. Ходитъ, ходитъ Фищовъ въ часть, каждый день по нскольку разъ навдывается — все одинъ отвтъ: ‘Отыщите, говорятъ ему, вора сперва, тогда и шинель получите.’ Нечего длать: сталъ Фищовъ опять по рынку шататься. Путь-свтъ, онъ ужь и шатается: продрогнетъ, прибжитъ домой, ототретъ, руки и ноги, да и опять на рынокъ… шатается! Все думаетъ: ‘Не укралъ ли, на мое счастье, воръ-то еще у кого-нибудь шинели: принесетъ ее продавать, а я его тутъ и цапъ-царапъ! шалишь, голубчикъ, не вывернешься!’ Думаетъ онъ разъ такъ-то, а плюгавый старичишка и есть тутъ и суетъ ему подъ носъ жилетъ, дескать: ‘Купите, купите, баринъ! настоящій бархатный. Недорого возьму!’ А Фищовъ, не будь простъ, за шиворотъ его: ‘Ахъ, ты такой-этакой! а пойдемъ-ка въ часть!’ Разумется, при этомъ безъ треуховъ не обошлось дло: Фищовъ-то былъ изряднаго росту человкъ, ктому же озлобленный — готовъ чорта състь! Приводитъ онъ воришку въ часть. Что жь оказалось, господа? Оказалось, что воришка-то былъ отставной капитанъ и ордена изъ кармана вынимаетъ: ‘Такъ молъ и такъ: оттого, говоритъ, не надваю ихъ, что платья приличнаго не имю.’ Ну, извстно, за амбицію вступился: съ Фищова же сталъ за безчестье требовать. ‘Шинели вашей, говоритъ, я знать не знаю, а жилетъ мн, говоритъ, благодтели подарили.’ И пошелъ нашъ Фищовъ, кром части, и по другимъ судебнымъ мстамъ шататься, чтобъ съ капитаномъ-то какъ-нибудь раздлаться. Да, видно, дла его плохо пошли: изъ службы его, за нехожденіе въ должность, выключили, а у капитана покровители нашлись: ‘Такъ молъ и такъ: вмст въ ***** служили, ни въ какихъ такихъ ремеслахъ человкъ замченъ не былъ!’ Вертится Фищовъ, какъ вьюнъ на сковород, видитъ, что бда, а выкрутиться изъ ней никакъ не можетъ. А тутъ нужда грызетъ, козявка всякая смется надъ тобой… просто, до зарзу плохо пришлось Фищову! Пронеслись слухи, что въ шинели-то его письмоводитель частнаго щеголяетъ — это еще больне! Вотъ, разъ, Фищовъ-то и приходитъ въ часть, да такой страшный, что и лица на немъ не видно, только глаза, какъ уголья, горятъ. ‘Отдайте, говоритъ, шинель мою: не выйду, говоритъ, пока не получу шинели’ — такъ-таки и говоритъ, да такимъ, знаете, ршительнымъ тономъ, должно быть чувствовалъ свое право, и для храбрости еще выпилъ. Говоритъ онъ это, а самъ знай похаживаетъ да разглаживаетъ усы — въ отставк-то онъ и усы себ отпустилъ: ‘дескать, знай нашихъ! теперь я не подначальный человкъ, не пшка какая-нибудь!’ Разглаживаетъ онъ, этакъ, усы-то, а самъ такъ страшно на всхъ посматриваетъ. Да полицейскіе, знаете, не такой народъ, чтобъ испугались чего. Вотъ они и говорятъ ему: ‘Чего вы, говорятъ, расходились тутъ съ своими усами? али напугать насъ хотите? Нтъ, мы, говорятъ, и не этакихъ видали!’ А Фищовъ все свое: ‘Отдайте, говоритъ, шинель мою: не выйду, говоритъ, безъ шинели!’ — ‘Ну, говорятъ, ему, оставайтесь: у насъ, говорятъ, въ арестантской много мста.’ Такъ-таки и ржутъ ему въ глаза. Злость Фищова беретъ, да длать нечего: будочники наготов стоятъ, стоитъ частному или квартальному глазомъ моргнуть — по клочкамъ разорвутъ! Смирился Фищовъ, а злость-то все больше въ сердц накипала… Что жь онъ сдлалъ, господа? Вдь какъ чувашъ, господа, поступилъ! Не вышелъ-таки онъ изъ части, сдержалъ свое слово: дождался ночи, выбралъ удобную минуту, да какъ чувашъ, господа, взялъ да и повсился на воротахъ части! Подъ утро, дежурный будочникъ, протирая глаза, долго дивился на такое чудо и посл разсказывалъ, что ночью, сидя на лавочк подл воротъ, онъ ясно слышалъ, какъ кто-то проговорилъ: ‘Вотъ вамъ, разбойники! если за шинель ничего нельзя вамъ сдлать, такъ, можетъ-быть, за христіанскую душу, которую вы загубили, отвтите’. Только будочникъ не зналъ наврное, около котораго часу онъ слышалъ эти слова: прежде полуночи, или посл полуночи, но былъ увренъ, что проговорившій ихъ былъ никто другой, какъ висвшій на воротахъ человкъ, безъ шинели, съ глазами навыкат, и какъ-будто дразнилъ языкомъ кого-то и говорилъ кому слдуетъ: ‘Вотъ вамъ: глядите, какимъ хорошимъ ремесломъ здсь занимаются!’ Такъ вотъ, господа, какіе странные случаи бываютъ на свт! заключилъ Куропаткинъ. Да замтьте еще вотъ что, господа: дло-то это весной происходило, вотъ что странно! цлую зиму ходилъ человкъ безъ шинели и не вшался, а тутъ, когда совсмъ можно было обойдтись безъ шинели, онъ взялъ да и повсился.

Посл Куропаткина, Птуховъ разсказалъ почти такую же исторію про Курочкина, и чрезъ какихъ-нибудь полчаса вс пришли къ убжденію, что Зайчиковъ если и не повсился, то непремнно утопился. Положили, чтобъ кто-нибудь навдался объ немъ. Я принялъ эту обязанность на себя и предложилъ собрать сколько-нибудь денегъ для семейства Зайчикова. Сдлали складчину. Самъ Онисимъ едоровичъ пожертвовалъ три рубля. Когда я поднесъ ему жертвенный листъ, онъ вынулъ депозитку, подаетъ мн и говоритъ:

— Какже это, мсь Птичкинъ… Не-уже-ли вы думаете, что Зайчиковъ и въ-самомъ-дл повсился?

— Что жь мудренаго, отвчалъ я:— можетъ-быть, и повсился. Не онъ первый, не онъ послдній.

— Да какже это, мсь Птичкинъ? да отчего жь бы ему повситься? Вдь я, кажется, ничего: покричалъ только на него, а я ничего… Что жь такое! посудите вы сами, поставьте вы себя на мое мсто — ну, какже-таки и не покричать иной разъ: вдь на меня тоже кричатъ и распекаютъ, да еще какъ распекаютъ!

Въ этомъ я не могъ не согласиться съ Онисимомъ едоровичемъ.

Часа въ четыре отправился я къ Зайчикову. Жилъ онъ въ конц города, тамъ, гд обыкновенно живутъ подобные ему горюны: на голыхъ горкахъ, въ мышиныхъ норкахъ, у чорта на кулишкахъ. Немалаго труда стоило мн отыскать его. Сначала я обратился за свдніемъ къ одному старику, довольно-угрюмаго вида, который сидлъ на лавочк, при вход въ какую-то землянку, и чертилъ палкой на песк какія-то фигуры, въ вид цифръ, изъ чего я заключилъ, что онъ долженъ быть или обанкротившійся купецъ, или прикащикъ, лишившійся мста по непредвидннымъ обстоятельствамъ.

— Не знаете ли, почтеннйшій, спросилъ я: — гд здсь живетъ чиновникъ Зайчиковъ?

Старикъ поднялъ голову, посмотрлъ на меня, потянулся, звнулъ и принялся опять за чертежи свои, какъ-будто въ нихъ заключался отвтъ на слова мои. Я долженъ былъ повторить вопросъ.

— Тамъ, должно-быть, проговорилъ онъ, на этотъ разъ даже не подымая головы и продолжая водить палкой по песку. Но это ‘тамъ’ еще боле меня озадачило.

— Да скажите толкомъ: гд это ‘тамъ?’ сказалъ я, начиная выходить изъ терпнія.

— Экой какой неотвязный! проворчалъ старикъ, взявшись за голову, какъ-будто я оторвалъ его отъ какихъ-нибудь важныхъ математическихъ вычисленій.— Да вонъ тамъ, прибавилъ онъ сердито и указалъ палкой на большой сарай, точно приклеенный къ откосу горы, посл чего онъ нагнулся и началъ ладонью уравнивать песокъ, уничтожая, такимъ-образомъ, вс свои чертежныя работы.

Я направился къ указанному сараю. Если читателю доводилось совершать путешествія по глухимъ закоулкамъ нашихъ городовъ, то онъ, безъ-сомннія, знакомъ съ такими сараями, а если нтъ, да позволено мн будетъ сказать о нихъ нсколько словъ. Сараи эти слывутъ въ народ подъ названіемъ ‘вороньихъ гнздъ’, и, нужно отдать справедливость народному остроумію, нельзя придумать для нихъ боле-удачнаго названія. Они длаются изъ хвороста, обмазываются глиной и покрываются соломой, строятся почти всегда за городомъ, на полугорахъ, въ лощинахъ и оврагахъ, неподалеку отъ боенъ и салотопенъ, но строятся, конечно, не для воронъ, а для людей всякаго чина и званія, нуждающихся въ удобномъ помщеніи. Въ этихъ сараяхъ, за два рубля серебромъ въ мсяцъ, можно имть квартиру и столъ — столъ, правда, не великолпный и состоящій изъ одного только блюда (хлбъ квартиранты должны покупать на собственный счетъ), оно приготовляется изъ жидкаго квасу, капусты и свклы, съ прибавкою нсколькихъ кусочковъ свинаго сала и нкоторыхъ внутренностей разныхъ животныхъ, и извстно подъ именемъ ‘розовой простокваши’. Впрочемъ, но праздникамъ, у жильцовъ является иногда и жаркое и устроиваются пиры, насчетъ экономической суммы братства. Я не сказалъ, что вс жильцы ‘вороньихъ гнздъ’ составляютъ изъ себя родъ нкотораго рыцарскаго ордена, имютъ свои учрежденія, несовсмъ, впрочемъ, согласныя съ обыкновенными гражданскими постановленіями. Въ силу этихъ учрежденій, каждый поступающій къ ордену обязывается вносить извстную сумму въ кассу ордена, съ разнаго рода безпаспортныхъ бродягъ за ночлеги берется плата натурою: курами, поросятами, всмъ, кому что пошлетъ Богъ. Иногда изъ членовъ ордена наряжаются значительныя команды для набговъ на чужіе дворы, подъ предводительствомъ опытнаго военачальника, и всегда почти возвращаются благополучно, со множествомъ плнныхъ, нетолько гусей, куръ и поросятъ, но и телятъ, которые тутъ же и съдаются. О такихъ трапезахъ свидтельствуетъ множество костей, разбросанныхъ вокругъ ‘вороньихъ гнздъ’, множество собакъ, привлекаемыхъ ими, обгорлая земля и остатки отъ костровъ, воздвигаемыхъ для вечернихъ жертвъ. Сарай, къ которому я направился, принадлежалъ именно къ такимъ жилищамъ и походилъ какъ-нельзя-боле на воронье гнздо. Сердце мое замерло, только я вошелъ въ это логовище: ни стула, ни скамейки, къ стнамъ придлано нсколько досокъ, замняющихъ столы, три или четыре соломенныхъ тюфяка, очевидно составляющихъ собственность аристократовъ этого общества, нсколько подушекъ, разбросанныхъ по земляному полу, устланному соломой, и три человка, съ замасленными картами въ рукахъ — вотъ все, что бросилось мн въ глаза. При вход моемъ, одинъ рыжій рыцарь, довольно-подозрительнаго вида, колотилъ тремя картами по носу другаго рыцаря, только не рыжаго, а сдовласаго и на видъ довольно-почтеннаго, третій рыцарь лежалъ облокотившись на руку и, съ важностью судьи, смотрлъ на эту операцію. На вопросъ мой о Зайчиков, рыжій рыцарь, свирпо оглянулъ меня, потянулся къ двери и указалъ мн на одну мазанку, построенную, какъ говорится, на курьихъ лапкахъ да на веретенныхъ пяткахъ. Кое-какъ, едва успвая отбиваться отъ собакъ, добрался я до нея. Передъ крыльцомъ нсколько ребятишекъ рылись въ песк, въ сняхъ какая-то женщина стирала блье.

— Не здсь ли живетъ чиновникъ Зайчиковъ? спросилъ я ее.

— Здсь, здсь, мой батюшка, вотъ пожалуйте. Я жена его.

Съ этимъ словомъ отворила она дверь въ избу. Комната, въ которую я вошелъ, была о двухъ окнахъ: у одного окна, обращеннаго на улицу, стоялъ столъ, на стол — корки хлба и деревянная посуда, прикрытая толстою скатертью. У другаго окна, смотрвшаго на сосдній дворъ, стоялъ стулъ, на стул висли несчастный фракъ Зайчикова и остальныя принадлежности его туалета. Къ стн была приставлена кровать, возл кровати — еще стулъ, на которомъ сидла двушка лтъ шестнадцати и что-то шила, поминутно отмахиваясь отъ мухъ, которыхъ въ комнат кружились безчисленные легіоны. Зайчиковъ лежалъ лицомъ къ стн и тяжело дышалъ.

— Что съ нимъ такое? обратился я къ жен его.

— А и Богъ-знаетъ что такое! начала она: — со вчерашняго дня приключилось. Вотъ видишь ли, родимый: вчера изъ канцеляріи пришелъ онъ, кормилецъ мой, куды-какъ поздно, никогда еще этого не бывало съ нимъ. Ужь мы ждали, ждали его… И обдъ-то простылъ, и къ вечернямъ отзвонили, смеркаться стало — нтъ-какъ-нтъ его! Сли мы безъ него, пообдали, чмъ Богъ послалъ, а какъ стала я со стола прибирать, гляжу: и лзетъ онъ, мой голубчикъ, въ двери. Только онъ въ дверь, я и говорю ему: ‘Гд это ты, мой батюшка, запропастился такъ? вдь ужь ночь на двор’, говорю, да какъ глянула ему въ лицо, такъ и всплеснула руками! ‘Ахъ-ти, мои батюшки, грхъ какой! Третій десятокъ доживаю съ нимъ, а никогда еще его такимъ не видывала. Повришь ли, родимый, на себя не былъ похожъ, глазъ-то совсмъ не видно, лицо жаръ-жаромъ горитъ, а самъ онъ стоитъ этакъ въ дверяхъ да и пошатывается изъ-стороны въ-сторону, стоитъ да и пошатывается… Ну, я и того… самъ знаешь, родимый, нельзя же безъ этого: ребятишки есть, дочь на возраст — нужно и объ нихъ подумать. Вотъ я и того… пожурила его, порядкомъ-таки пожурила, да какъ посмотрла-посмотрла на него, подумала-подумала — и жалость меня взяла: вдь не сегодня сошлись, третій десятокъ доживаемъ вмст! Онъ же у меня былъ не таковскій, хмлинушкой никогда не зашибался, ни-ни! и къ роту не подносилъ! Вотъ мн и вспало на умъ: какже-таки такъ? утромъ былъ онъ у меня здоровый человкъ, какъ есть человкъ, а тутъ сталъ ни на что не похожъ? Тутъ, думаю, что-то недоброе: изурочили его, думаю, лиходи… долго ль человка загубить! Вотъ такъ-то, подумала-подумала я, да и говорю ему: ‘Ты’ говорю ‘голубчикъ, врно, пость хочешь? Вотъ’ говорю ‘я для тебя и штецъ оставила, и кисельку маленько — покушай’ говорю ‘голубчикъ’. А онъ только рукой махнулъ: ‘Нтъ’ говоритъ ‘ничего не хочу’, и опустился на кровать. А потомъ и говоритъ: ‘Пить хочу’ говоритъ: ‘вотъ-тутъ печетъ что-то’, и показываетъ этакъ на грудь. Подала я ему воды: пилъ онъ, пилъ… да какъ легъ въ постель, и давай, какъ малый ребенокъ, метаться, мечется, какъ угорлый, прости Господи, да и несетъ разную околесину. ‘Я’ говоритъ ‘ничего, ваше превосходительство, а я тутъ ничмъ не виноватъ, ваше превосходительство… Бормоталъ онъ, бормоталъ это ‘ваше превосходительство’, да вдругъ, какъ зареветь не своимъ голосомъ, да зарыдаетъ… батюшки-свты! сердце-то такъ во мн и захолонуло! Перекрестила его, святой водицей сбрызнула — все не унимается. Побжала я къ сосдк посовтоваться, самоварчикъ у ней взяла… дочь-то въ аптеку за ромашкой послала… Заварила я наскоро ромашку, да и подаю ему: ‘на, пей’ говорю ‘голубчикъ, тепленькаго-то, напейся да попрй хорошенько: авось оно, что ни-на-есть, и пройдетъ. Господь дастъ, и отпуститъ маленько…’ Напился онъ и, какъ-быть, потише сталъ. Утромъ я для него поджарила на сковородк квашеной капустки съ солеными огурчиками: онъ у меня большой охотникъ до этого! Бывало, только проснется, и спрашиваетъ: ‘А что, молъ, Марушенька, будетъ у насъ нын селяночка?’ И какъ скажешь ему: ‘будетъ, будетъ’, ну, и вскочитъ онъ такой весленькій, что поглядть любо. А тутъ, подаю ему селяночку, а онъ хоть бы взглянулъ на нее: уставилъ на меня глаза да и бормочетъ невсть что… Просто, и ума не приложу, что съ нимъ такое сдлалось! Изурочили его лихіе люди: вдь у насъ это зачастую бываетъ! Вотъ, хоть у Свистунихи — сосдкой моей была — мужъ-то, какой вдь былъ человкъ: душа въ душу жили. А напослдокъ и начни онъ запивать. Она, извстно, укорять его стала, а онъ и того… Да какъ пошолъ, пошелъ… и дошолъ до-того, что въ дом-то и куска хлба не осталось. Изъ службы-то его выгнали, домишко, какой былъ у нихъ, продали, и пошли они въ разныя стороны: онъ-то по кабачкамъ пошелъ таскаться, а она по чужимъ домамъ… Посл-то и дозналась, кто изурочилъ ея мужа, да что ты сдлаешь съ лиходями!…

Она покачала головой и стала поправлять одяло на муж. Я, между-тмъ, вынулъ жертвенныя деньги и, вручая ихъ словоохотливой старух, сказалъ:

— А вдь я пришелъ порадовать вашего мужа и никакъ не ожидалъ, что застану его въ постели. Начальство очень-довольно его службой и хочетъ прибавить ему жалованья, а вотъ это покуда временное вознагражденіе за его труды.

Увидя въ рукахъ моихъ пачку депозитокъ, жена Зайчикова не врила глазамъ своимъ. Минуты дв она не могла произнесть ни слова, потомъ вдругъ со слезами бросилась на меня, и, еслибъ я не усплъ положить деньги на столъ и во-время не отдернулъ руки, она непремнно бы поцаловала ее.

— Батюшки мои! вотъ онъ, какъ проснется, обрадуется, мой голубчикъ! енюшка! енюшка! говорила она, дергая одною рукою дочь за рукавъ, а въ другой держа рублевый билетъ: — вотъ возьми, голубушка, сбгай въ лавочку… да поскоре, поскоре… къ Ивану едорычу, знаешь? Онъ добрый человкъ… не обсчитаетъ тебя… Я у него всегда беру… скажи: полфунтикъ сахарцу да осьмушку чайку, что, молъ, къ празднику брали… Онъ ужь знаетъ и не обсчитаетъ тебя… Да скоре, скоре… зачмъ одваться… такъ сбгай, жара еще не спала. А я тмъ временемъ самоварчикъ поставлю. Вотъ и господинъ-то съ нами выкушаетъ чашечку… и онъ, мой голубчикъ (она указала на мужа), проснется къ тому времени. Да скоре, скоре, енюшка!..

Въ это время Зайчиковъ повернулся къ намъ лицомъ и открылъ глаза. Первымъ дломъ жены его было схватить бумажки и поднести ихъ къ глазамъ его.

— Вотъ, посмотри, посмотри: видишь, какія! И все это намъ., слышишь? все это наше… Вотъ, посмотри, посмотри, говорила она, трепля каждую бумажку порознь предъ глазами его:— у-у, сколько ихъ! каждый день будетъ селяночка… слышишь, дитятко?

Не могу объяснить, что я тогда чувствовалъ! Слезы подступали къ глазамъ: я поспшилъ незамтно выйдти. Только на улиц я пришелъ въ-себя и отправился къ знакомому доктору. Онъ былъ добрый человкъ и безъ-слова согласился навщать Зайчикова. Посл перваго визита, онъ сказалъ мн:

— Плохо! симпатическіе нервы парализированы. Посмотримъ, что будетъ дальше, а покуда скажите, чтобъ за нимъ присматривали лучше.

За присмотромъ дло не стало: жена и дочь Зайчикова не отходили отъ него. Я тоже почти каждый день навщалъ его: иногда вмст съ докторомъ, иногда одинъ, и нердко подолгу засиживался у него, разговаривая съ женой его, съ которой мы скоро сошлись и подружились. Мн чрезвычайно нравились ея добродушное лицо, съ легкимъ оттнкомъ грусти, ея прямая и нехитрая рчь. Любо было поглядть на нее, любо послушать ее. Разъ я спросилъ ее:

— Разскажите-ка, Мара Лаврентьевна, какъ вы выходили замужъ?

— И, мой батюшка, да что жь тутъ разсказывать-то? сказала она, и доброе лицо ея нжно осклабилось.— Вдь у насъ не то, что у большихъ господъ: увидлись, пришлись другъ дружк по сердцу, ну и ударили по рукамъ. Много ужь этому времени прошло! Онъ, мой голубчикъ (она кивнула на мужа), тогда у моихъ сродниковъ стоялъ на квартир, а я за кухарку жила въ одномъ дом, въ хорошемъ дом, у богатаго купца. Вотъ, я по праздникамъ-то, въ свободное время, и забгала къ своимъ, тамъ и видла его. Онъ вдь, мой голубчикъ (она опять кивнула на мужа), тогда былъ не то, что теперь: извстно, молодой былъ человкъ! Худенекъ-то онъ и прежде былъ, но изъ лица писаный красавчикъ, только ужь смирнъ оченно, куды-какъ смирнъ! каждый малый ребенокъ, и тотъ могъ изобидть его, да и стыдливъ, какъ красная двка. Бывало, какъ ни завидитъ меня, и опуститъ глаза и наровитъ убжать куда-нибудь. Ну, да, признаться, и я при немъ какъ не своя была, а я, хоть такой же сиротой была, рано лишилась родителей, но все-таки поприглядлась кое къ чему: я и у господъ живала — посмлй его была. Да все, какъ глянешь на него, бывало, такъ и сгоришь вся, словно стыдно чего станетъ! А вдь чего, кажись, стыдиться: онъ былъ такой тихій, скромный, воды не замутитъ, не то, что другіе. Вотъ, затмъ-то больше и привязалась я къ нему: жаль его было. Сирота, какъ сирота, и присмотрть-то за нимъ, сердечнымъ, некому было. Онъ же, по простот своей, все сносилъ: дадутъ ему пость — хорошо, не дадутъ, такъ онъ, голубчикъ, цлый день и будетъ сидть не мши, не пимши и слова никому не скажетъ… жалость меня брала! Вотъ я и стала чаще навщать своихъ, и стали мы съ нимъ сходиться понемногу: когда возьмешь у него манишку вымыть и выгладить, когда сошьешь ему что-нибудь, когда пирожка принесешь, ну, и онъ мн тоже… По воскресеньямъ, вмст съ родными моими, мы въ рощу ходили, въ горлки тамъ играли. Разъ, помню, сидимъ мы въ кружокъ, а ттка моя и говоритъ ему: ‘Что это вы’ говоритъ ‘Сидоръ Семенычъ, не женитесь? вдь ужь пора бы: что вы себя мучаете понапрасну?’ А онъ, какъ сидлъ — ни съ мста: раскраснлся весь, уставилъ глаза въ землю, да и бормочетъ, какъ самъ съ собою: ‘Гд же’ говоритъ ‘мн жениться? да кто же’ говоритъ ‘пойдетъ за меня?’ А ттка моя: ‘И’ говоритъ ‘Сидоръ Семенычъ, напрасно вы такъ думаете: да за васъ и благородная всякая пойдетъ! отчего же’ говоритъ ‘не пойдти за васъ?’ Я гляжу на него, притаила дыханіе, жду: что-то заговоритъ онъ? а у самой, слышу, сердце-то такъ и колотится, такъ и колотится, словно выскочить хочетъ! А онъ, мой красавецъ, раскраснлся пуще прежняго, глядитъ въ землю, да хоть бы слово сказалъ. Только вотъ, какъ пошли мы домой, онъ сдлался такой веселенькій, что сердце не нарадуется: все смотритъ на меня да улыбается, вертится около меня, улыбается, да и заговариваетъ со мной… На утро я на базаръ пошла — я всегда сама закупала провизію для дому. Только, вотъ, еще не успла я и повернуться, а онъ и стоитъ подл меня: ‘Вамъ’ говоритъ ‘Мара Лаврентьевна, тяжело будетъ нести все это: дайте’ говоритъ ‘я помогу вамъ’.— ‘И’ говорю я ‘гд же видано, чтобъ благородные сами говядину носили!’ А онъ все свое: взялъ отъ меня корзинку и довелъ меня… Съ этой поры, какъ-вотъ-только ни приду на рынокъ, а Сидоръ Семеновичъ тутъ-какъ-тутъ:

‘Мн’ говоритъ ‘Мара Лаврентьевна, по пути идти въ должность.’ А какой, тамъ, по пути: сама знаю, что не по пути! ‘Мн’ говоритъ ‘по пути идти въ должность, да рано еще, такъ вотъ я’ говоритъ ‘вздумалъ на базаръ посмотрть: каковъ базаръ нынче? Да вотъ’ говоритъ ‘кстати и прицнился кое къ чему…’ И пойдетъ мн показывать, гд и что подешевле купить. Вотъ такъ-то и шло у насъ дло. Вижу я, что Сидоръ Семеновичъ неспроста ухаживаетъ за мною, да и мн-то полюбился онъ больно: глядитъ онъ на меня, бывало, да такъ глядитъ, словно състь всю хочетъ. И вижу я: думаетъ онъ сказать что-нибудь такое, а выходитъ-то у него другое, такъ что-нибудь, ничего-нестоющее: смирнъ ужь былъ оченно! Ну, а мн-то тоже не приходилось первой — только досада одна! И хотлось мн сказать что-нибудь такое… чтобъ посмлй его сдлать, да и у самой-то нехватало смлости. Такъ вотъ и тянулось дло. Какъ однажды — помню, еще гололедица была — идемъ мы съ нимъ съ базара, да и разговариваемъ… такъ, о чемъ придется, да не знаю, заговорились ли мы оченно, или ужь такъ Господу-Богу было угодно, только и поскользнись я на ту пору. Онъ хотлъ поддержать меня, да бухъ вмст со мною… А тутъ ужь я и не знаю, что съ нимъ сдлалось: поднимаетъ онъ, этакъ, меня, а самъ и ну причитывать: ‘Голубушка ты моя… радость моя ненаглядная… душу радъ положить за тебя’ — разное, разное такое… И плачетъ, и цалуетъ меня, гд попало… Ну, тутъ и меня прошибла слеза, говорю ему: ‘Да вдь это ничего, Сидоръ Семеновичъ, я и не ушиблась нисколько.’ — Куда теб! на рукахъ несетъ, а самъ все плачетъ да знай причитываетъ: ‘Я’ говоритъ ‘давно васъ люблю: вы’ говоритъ ‘такая добрая… самъ Богъ васъ послалъ мн… а я васъ безъ души люблю,’ и все такое, что повкъ бы слушать хотлось. И я-таки тутъ поплакала съ нимъ: какъ-то хорошо было плакать тогда, и сами слезы лились!.. И говорю я ему: ‘Мы съ вами оба сироты, Сидоръ Семеновичъ, но Богъ не оставитъ насъ, да и на свт не безъ добрыхъ людей. У меня’ говорю ‘есть деньжонокъ немного, вы служите — проживемъ какъ-нибудь…’ А онъ, сердечный, какъ бросится мн на шею, да такъ и замеръ… Вотъ такимъ-то манеромъ и сдлалось у насъ дло. Я сказала объ этомъ своимъ хозяевамъ. Они были добрые люди: сами вызвались замнить намъ родителей и свадьбу взялись на свой счетъ съиграть. Такъ-то и вышла я за него, договорила Мара Лаврентьевна, кивнувъ еще разъ на мужа и утирая рукавомъ слезы, тогда-какъ лицо ея сіяло радостной улыбкой. Я взглянулъ на Зайчикова: онъ лежалъ навзничъ, закрывъ руками лицо и не сказавъ ни слова.

Стараніями врача, Зайчиковъ началъ поправляться, но только-что ступилъ на ноги и получилъ возможность прохаживаться по комнат, ему во сн и на-яву стала мерещиться канцелярія, никакія убжденія не могли заставить его посидть дома, пока совсмъ не выздороветъ. ‘Какже-таки’ говорилъ онъ ‘не ходить въ канцелярію? Да кто же тамъ переписывать будетъ? И что подумаютъ Онисимъ едоровичъ? Вотъ, скажутъ они, дали Зайчикову награду, онъ и зазнался и длать ничего не хочетъ! Нтъ! пойду…’ И началъ онъ ходить въ канцелярію. И ходилъ бы онъ, можетъ-быть, еще долго, и переслужилъ бы онъ, по всей вроятности, всхъ своихъ сослуживцевъ, но… тутъ вышло такое обстоятельство, которое въ-конецъ доконало бднаго Зайчикова.

III.

Какъ теперь помню — былъ еще какой-то праздникъ — немного насъ сидло въ канцеляріи. Влетаетъ Залетаевъ: фракъ — съ иголочки, палевыя перчатки, какъ-будто родились и выросли на его рукахъ, волосы въ мелкихъ колечкахъ, ароматъ претончайшій… Ну, такъ и казалось, что онъ только-что соскочилъ съ картинки моднаго журнала, чтобъ покрасоваться предъ людьми, неполучающими и невидящими модныхъ картинокъ, и сказать имъ: ‘смотрите, вотъ какъ одваются порядочные люди!’ Только-что Залетаевъ въ дверь, а Кочерыжкинъ и толкаетъ меня: ‘Смотри, смотри, Птичкинъ, какой жилетъ у Залетаева: какъ получу жалованье, непремнно сошью себ такой же.’ Я ничего не сказалъ, а только подумалъ про-себя: ‘Вдь бываютъ же такіе храбрецы на свт! за четыре мсяца человкъ ничего не заплатилъ за квартиру и столъ, хозяйка грозитъ жалобой, а ему и горя нтъ: онъ только о жилетахъ думаетъ!’ Посмотрлъ я на Кочерыжкина: обезьяна, настоящая обезьяна, слдящая за движеніями охотника въ стяхъ, разставленныхъ для нея! Кочерыжкинъ изъ всхъ силъ старался прослыть франтомъ и за образецъ себ, разумется, взялъ Залетаева. Но у него, бднаго, не было и мильйонной доли тхъ средствъ, которыми пользовался Залетаевъ: и денегъ у него никогда не водилось (да не отчего имъ и водиться-то!), и въ долгъ ему никто не врилъ (не было никакой причины, хотя онъ и уврялъ лавочниковъ, что скоро получитъ какое-то очень-хорошее мсто). Кочерыжкинъ каждую недлю являлся въ канцелярію въ новыхъ жилетахъ, но жилеты эти для него только были новыми, намъ же очень-хорошо было извстно, какимъ образомъ прібртались они. Каждое воскресенье Кочерыжкинъ имлъ обыкновеніе навдываться на толкучій рынокъ и тамъ не покупалъ, а вымнивалъ свой единственный жилетъ на другой, не всегда лучшій, но всегда съ придачею четвертака или двугривеннаго. Точно такимъ же образомъ поступалъ онъ и въ-отношеніи другихъ принадлежностей своего туалета, отчего у него было огромное знакомство между торговками и лакеями богатыхъ франтовъ, которымъ, какъ извстно, много кой-чего перепадаетъ съ барскаго плеча. Какъ бы то ни было, а изъ франтовъ средней руки Кочерыжкинъ былъ не послднимъ. Посмотрлъ, посмотрлъ я на него, взглянулъ потомъ на Залетаева — и Кочерыжкинъ сдлался въ моихъ глазахъ еще жальче, а участь Залетаева, признаюсь, показалась мн даже завидною. ‘Что жь’ подумалъ я ‘можетъ-быть, въ немъ и есть что-нибудь? Вдь не пузырь же онъ въ-самомъ-дл! Вс дамы, просто, безъ ума отъ него: вицгубернаторша не можетъ имени его слышать безъ-того, чтобъ не поднять глазъ къ небу: ‘Залетаевъ! какой милый человкъ, обворожительный человкъ!’ А княгиня Златорогова при имени его всегда подноситъ платокъ къ глазамъ: ‘Залетаевъ! вотъ ужь подлинно, что счастье для родителей, которымъ Богъ посылаетъ такихъ дтей!’ говоритъ она и при этомъ никогда не забываетъ покоситься на своихъ дочерей, очень-милыхъ и благовоспитанныхъ двицъ, которыхъ вся жизнь состоитъ въ воспоминаніяхъ о балахъ, на которыхъ он танцовали съ Залетаевымъ, и въ мечтахъ о балахъ, на которыхъ он будутъ танцовать съ Залетаевымъ! Отъ Залетаева глаза мои перешли къ Зайчикову, и мн сдлалось невыразимо-грустно!.. Болзнь не прошла для него безъ слда: сдыя косички на голов его сдлались рже, кожа стала прозрачне, морщины рзче. Но въ туалет его не произошло никакой перемны. Мара Лаврентьевна поговаривала-было, что торгуетъ для него форменную пару у вдовы какого-то чиновника, но, врно, не сошлась съ ней въ цн, или денегъ нехватило. Въ этотъ день, какъ и всегда, Зайчиковъ сидлъ на своемъ мст, нагнувши на бокъ голову, и усердно выводилъ букву за буквою. Подлетаетъ къ нему Залетаевъ.

— Мсь Зайчиковъ! сказалъ онъ: — сдлайте одолженіе, подежурьте сегодня за меня у его превосходительства.

Зайчиковъ смутился.

— Да какже можно мн? да что же скажутъ его превосходительство? и что мн длать тамъ?

— Пустяки! говоритъ Залетаевъ:— его превосходительство ничего не скажетъ, а вамъ дла немного будетъ: если придетъ кто, доложите его превосходительству… а впрочемъ, тамъ человкъ есть. Чтобъ вамъ не было скучно, можете свои бумаги взять: и тамъ можно переписывать. Если обо мн спроситъ его превосходительство, скажите: нездоровъ — вотъ и все.

— Да какже-таки сказать: нездоровъ? А-ну, какъ его превосходительство закричатъ: врешь ты?

Залетаевъ засмялся.

— Не бойтесь: его превосходительство не Онисимъ едоровичъ.

Послднія слова Залетаевъ договорилъ за дверью.

— Да какже-таки… бормоталъ Зайчиковъ, переминаясь съ ноги на ногу:— какже-таки…

Погляжу я, погляжу на Зайчикова — Зайчикова и узнать нельзя! Сложилъ онъ бумаги и охорашивается: то фракъ пообдернетъ, то галстукъ повытянетъ. Нсколько разъ онъ подходилъ ко мн, и вертлось что-то на язык у него, но никакъ не сходило съ языка. Два раза выходилъ онъ изъ канцеляріи, но чрезъ нсколько минутъ опять возвращался: начиналъ ходитъ изъ угла въ уголъ (чего съ нимъ прежде никогда не случалось), останавливался, гладилъ голову, морщилъ лобъ, и опять ходилъ, и опять останавливался: теръ подбородокъ и гладилъ и безъ-того гладкую макушку. Я увренъ, что ни одинъ полководецъ, предъ самымъ ршительнымъ сраженіемъ, не чувствовалъ такого сильнаго волненія, какое чувствовалъ Зайчиковъ, собираясь на дежурство къ его превосходительству. ‘Идти, или нтъ?’ думалъ онъ: ‘Фракъ на мн такой старый… его превосходительство такой грозный… Нтъ, не пойду’ говоритъ онъ и хочетъ ссть на свое мсто. ‘А Залетаевъ? что скажетъ Залетаевъ? И какже это у его превосходительства не будетъ дежурнаго? какже это? А-ну, какъ скажутъ его превосходительству:— ‘Такъ молъ и такъ, ваше превосходительство: дежурный былъ назначенъ къ вашему превосходительству, дежурный Зайчиковъ, только онъ, по нераднію, не явился къ вашему превосходительству.’ — Ну, что скажутъ тогда его превосходительство?— ‘А-а! Зайчиковъ!’ скажутъ они: — ‘а подайте-ка мн сюда, скажутъ, этого Зайчикова’!— ‘Онъ здсь’ скажутъ.— ‘А-а! онъ здсь, разбойникъ. Вотъ я жь его!’ скажутъ они, да и того… Нтъ, пойду!’ сказалъ Зайчиковъ и со всхъ ногъ бросился изъ канцеляріи.

Здсь, по долгу добросовстнаго историка, слдовало бы мн показать т источники, изъ которыхъ я почерпнулъ свднія о дальнйшихъ приключеніяхъ моего героя. Но это займетъ много времени и безъ нужды растянетъ разсказъ мой. А событія не ждутъ. Герой нашъ ужь съ-четверть часа стоитъ передъ подъздомъ губернаторскаго дома, стоитъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу, и все думаетъ: ‘Идти, или нтъ? Фракъ на мн такой старый… его превосходительство такой грозный!’ Наконецъ, какъ-бы въ досад на свою нершительность, онъ притопнулъ ногой, ударилъ себя кулакомъ по подбородку и, такимъ-образомъ, значительно прибодрившись, взбжалъ вверхъ по лстниц. Вотъ онъ уже ухватился дрожащей рукой за скобку двери, ведущей въ пріемную губернатора, готовясь отворить ее, какъ вдругъ услышалъ слдующія ужасныя слова: ‘Говорю я вамъ: не ждите ничего отъ меня. Убирайтесь-ка по-добру-по-здорову, нечего вамъ здсь длать.’ Тутъ ужь никакая храбрость не могла устоять: никакія искусственныя побужденія къ ней не могли дйствовать: у Зайчикова замерло сердце и духъ занялся. Онъ обернулся, очевидно, съ намреніемъ измрить разстояніе сверху донизу и пуститься вспять кратчайшимъ путемъ, но тутъ глаза его встртили совершенно-неожиданное и ничмъ непреодолимое препятствіе въ лиц ужаснаго швейцара: швейцаръ уставилъ на него глаза и покручиваетъ богатырскіе усищи. ‘Эхъ, плохо!’ подумалъ Зайчиковъ и тутъ же вспомнилъ о завтномъ гривенник, бережно сохранявшемся въ его карман на чорный день, на всякій непредвиднный случай. Вспомнивъ объ этомъ гривенник, Зайчиковъ торопливо засунулъ руку въ карманъ своихъ панталонъ — и позеленлъ весь отъ ужаса: гривенника, на этотъ разъ, не оказалось въ карман, а оказалась въ немъ огромная дыра… Зайчиковъ совершенно растерялся. ‘Можетъ-быть, онъ за подкладку завалился, или, какъ-нибудь тамъ, за сапогъ закатился’ бормочетъ онъ и хочетъ обшаривать и сапогъ и подкладку. Но въ это время, еще къ большему ужасу, замчаетъ, что ужасные усы, вмст съ немене-ужасными глазами, начинаютъ двигаться прямо на него. Тутъ ужь некогда шарить за подкладкой и сапогомъ, отступать было поздно и не предвидлось никакой возможности.

Въ эту критическую минуту, не зная, что предпринять и на что ршиться, Зайчиковъ, съ храбростью отчаянія, потянулъ къ себ дверь и, самъ не зная, какъ, очутился предъ господиномъ довольно-грознаго вида и съ самой величественной осанкою.

‘Вотъ те на! изъ огня да прямо въ полымя’ мелькнуло въ голов Зайчикова. Но отступать уже поздно и не предвидится никакой возможности: величественный господинъ ужь замтилъ его,

— А-а! произнесъ онъ, бросивъ на Зайчикова юпитеровскій взглядъ.

— Вотъ и еще съ просьбой: ну-ка, покажите!

И рука величественнаго господина, украшенная великимъ множествомъ колецъ и перстней, величественно протянулась къ Зайчикову. Вслдъ за этою рукою, уставились на Зайчикова еще дв пары глазъ, принадлежащихъ двумъ очень-почтеннымъ людямъ, судя по ихъ сдымъ волосамъ, по пряжк за двадцатипятилтнюю службу на одномъ и по кресту на ше и пряжк за тридцатипятилтнюю службу на другомъ. Очутившись такимъ-образомъ между двухъ огней, Зайчиковъ чуть не заплакалъ отъ страха.

— Я-съ… Залетаевъ нездоровъ… меня прислали дежурить къ его превосходительству… пробормоталъ онъ кое-какъ.

На лиц величественнаго господина выразилось крайнее изумленіе. Онъ началъ оглядывать Зайчикова съ такимъ видомъ, который ясно давалъ чувствовать, что онъ весьма сомнвается въ добромъ состояніи умственныхъ способностей такого ветхаго господина, претендующаго на честь дежурства у его превосходительства. Однакожь, кончивъ свой инспекторскій смотръ, онъ сказалъ довольно-милостиво:

— Ну, хорошо, оставайтесь, если такъ. Кто будетъ спрашивать его превосходительства, говорите, что занятъ, не можетъ принимать.

Проговоря эти слова, величественный господинъ величественно повернулся спиною къ Зайчикову и двумъ почтеннымъ постителямъ и скрылся во внутреннихъ покояхъ. У Зайчикова стало легче на душ. Онъ перевелъ духъ и оглянулъ, стоящихъ съ нимъ рядомъ, двухъ особъ. Къ удовольствію своему, онъ замтилъ, что ‘особистаго’ въ нихъ ничего не было: фраки на нихъ были старые-старые, не моложе его, Зайчикова, сапоги грязные, худенькіе, какъ у него, только безъ заплатъ. Это ободрило Зайчикова, у него даже явилось желаніе заговорить съ почтенными господами. По господинъ съ крестомъ на ше предупредилъ его.

— Такъ вы дежурный, сказалъ онъ, обратясь къ Зайчикову, приложивъ лвую руку къ груди и почтительно наклонивъ голову:— смемъ просить васъ, почтеннйшій, доложить его превосходительству: что, дескать, два чиновника нанусерднйше желаютъ видть его превосходительство, что, дескать, отъ самаго свта дожидаются этой чести…

Договоря эту рчь, почтенный господинъ вздохнулъ и бросилъ значительный взглядъ на другого господина, какъ бы говоря ему: что! умемъ говорить? И, получивъ въ отвтъ одобрительное киванье головою и сладенькую улыбку, какъ знакъ удивленія къ его краснорчію, онъ вынулъ изъ боковаго кармана круглую табакерку и началъ самодовольно постукивать по ней, поглядывая, съ чувствомъ собственнаго достоинства, на господина Зайчикова и ожидая, что скажетъ ему господинъ Зайчиковъ. Но господинъ Зайчиковъ, къ удивленію, ничего не говорилъ. Краснорчивый кавалеръ подноситъ ему табакерку:

— Не прикажете ли?

— Хорошій-съ… очень-хорошій табакъ, проговорилъ Зайчиковъ, съ пріятностью набивая об ноздри: — а какъ, смю спросить, приготовлять изволите?

— Смачиваю его огуречнымъ разсоломъ, отвчалъ кавалеръ, пріятно осклабляясь.

— Скажите… хорошій-съ, очень-хорошій табакъ, говорилъ Зайчиковъ.

— А что же насчетъ того-съ.. сказалъ кавалеръ, кивая на дверь, въ которую скрылся величественный господинъ.

— Насчетъ того-съ началъ Зайчиковъ и замялся.

— Да-съ, насчетъ того-съ… повторилъ кавалеръ, сдлавъ значительную гримасу.

— Насчетъ того-съ… никакъ не могу-съ, отвчалъ Зайчиковъ и, вспомнивъ слова величественнаго господина, слышанныя имъ за дверью, прибавилъ: — не ждите ничего отъ меня: его превосходительство занятъ и не изволятъ принимать…

Глаза почтеннаго кавалера заблистали гнвомъ.

— Да за кого жь вы насъ принимаете, почтеннйшій? сказалъ онъ, наступая на Зайчикова:— въ первый мы разъ здсь, что ли? Не знаемъ мы этой лакейской образины, что ли? У него всегда одинъ отвтъ: занятъ или нездоровъ. Ему бы, живодеру, только четвертаки сдирать съ нашего брата — вотъ что ему хочется! Небось, для тхъ, у кого есть чмъ заплатить, все можно… разбойники! Вы не забывайте, почтеннйшій, что я надворный совтникъ. надворный совтникъ Рыкачовъ — вотъ что! Я никому не позволю себ носъ утирать…

Такъ говорилъ, расхрабрившись, надворный совтникъ, и, говоря такъ, онъ грозно размахивалъ указательнымъ пальцемъ предъ самымъ носомъ совершенно-растерявшагося Зайчикова. ‘Боже мой!’ подумалъ Зайчиковъ, пятясь отъ надворнаго совтника: ‘какіе счалые люди бываютъ на свт! Въ дом его превосходительства… и такъ непочтительно отзываться…’ Онъ ршился ничего не отвчать надворному совтнику: заткнулъ себ уши обими руками и замоталъ головой. Надворный совтникъ изъ-себя вышелъ. Онъ повернулся къ своему товарищу и проворчалъ сквозь зубы:

— Ну, что жь стоишь? пойдемъ! Ты думаешь, что отъ этихъ христопродавцевъ дождешься чего-нибудь добраго? какже, подставляй карманы! Знаемъ мы этихъ ободранцевъ-то! продолжалъ онъ, косясь на Зайчикова: — какъ дежурить у его превосходительства, такъ и фракъ надваютъ копеечный, а какъ на балъ дутъ — шуба не шуба, лошади не лошади, карета не карета! на имя жены чай полгорода застроилъ. Вотъ они какіе, ободранцы-то эти! смотри имъ въ зубы… Эхъ-ма! вотъ оно гд, счастье-то проклятое! прибавилъ онъ съ горечью, покосился еще разъ на Зайчикова, посмотрлъ на свой кулакъ и поплелся къ двери вмст съ господиномъ, имющимъ пряжку за двадцатилтнюю службу.

Оставшись одинъ, Зайчиковъ долго не могъ опомниться отъ изумленія. ‘Боже мой!’ думалъ онъ: ‘какіе люди бываютъ на свт! И надворный совтникъ еще! и про кареты говоритъ еще!… нашелъ кому позавидовать! Боже мой! какіе люди бываютъ на свт! За то, что поставили тебя дежурить у его превосходительства, вотъ ужь теб и завидуютъ: зачмъ, дескать, не я дежурный? И враговъ еще наживешь себ! живаго въ гробъ законопатятъ… Боже мой! какіе люди бываютъ на свт!’ Оперся Зайчиковъ на письменную конторку, склонилъ голову на руку, и крупная слеза скатилась на зеленое сукно…

Сколько времени пробылъ Зайчиковъ въ этомъ положеніи, не могу утвердительно сказать, когда же онъ поднялъ голову и осмотрлся, ему показалось, что комната полна дыма. ‘Что за чудо!’ подумалъ Зайчиковъ. Вынулъ онъ изъ кармана клтчатый платокъ, протеръ глаза, смотритъ: дымъ рже, а противъ него, у другаго окна, видитъ, стоитъ кто-то другой… точь-въ-точь какъ онъ, Зайчиковъ, а, между-тмъ, похожій еще на кого-то: не то на ддушку Зайчикова, не то на бабушку, не то на отца и мать, не то на всхъ вмст… существо до крайности-странное, туманное, но одтое точь-въ-точь, какъ онъ, Зайчиковъ, и дйствительное, какъ сама дйствительность.

Морозъ пробжалъ по жиламъ Зяйчикова, туманъ пронесся предъ глазами его. ‘Господи Боже мой!’ прошепталъ онъ, творя крестное знаменіе. Смотритъ: у другаго окна, другой поднялъ къ небу красные, заплаканные глаза, сложилъ крестомъ руки и читаетъ молитву.

Хлынули слезы изъ глазъ Зайчикова. По какому-то тайному внушенію, упалъ онъ на колни и началъ молиться. И когда, чрезъ нсколько минутъ, онъ всталъ и осмотрлся, двойника его уже не было. Въ комнат было такъ свтло, какъ-будто, кром солнечнаго свта, освщалъ ее еще другой, нездшній свтъ. И стало на душ Зайчикова такъ легко, легко, какъ никогда не бывало. ‘Вдь-вотъ’ подумалъ онъ, добродушно улыбаясь: ‘чего не представится человку! а какъ помолишься, оно и ничего: все пройдетъ, и выйдетъ, что все пустяки, какая-нибудь трынъ-трава, или луковица пятипалая, которою бабы мужиковъ къ себ привораживаютъ…’ Но вслдъ за этою мыслью онъ почувствовалъ такую непріятную дрожь во всхъ оконечностяхъ, что ему стало невольно страшно, какъ человку, попавшему въ незнакомый дремучій лсъ, изъ котораго ему не представлялось выхода. Онъ взглянулъ на диванъ, но ссть на него не осмлился, взглянулъ на дверь, ведущую во внутренніе покои — и сталъ подкрадываться къ ней… постоялъ около нея, оглянулся — и приложилъ глазъ къ замочной скважин: никого и ничего — глухо! только слышится вдали грохотъ экипажей по мостовой… Страшно да и только! ‘А-ну, какъ онъ опять явится?’ пробжало въ мысляхъ Зайчикова. Онъ хотлъ оглянуть комнату, но не отважился.

Въ это время послышался голосъ его превосходительства. Зайчиковъ сталъ прислушиваться.

— А гд же это дежурный? говорилъ его превосходительство: — что жь онъ нейдетъ?

— Да нын, ваше превосходительство, дежурный не изъ тхъ-съ… другой какой-то, произнесъ мягкій голосъ, въ которомъ, къ удивленію своему, Зайчиковъ узналъ голосъ величественнаго господина.

— А-а! другой… сказали его превосходительство.

И снова все тихо: никого и ничего, только глухо раздается грохотъ экипажей по мостовой… Страшно да и только! Но тутъ… какъ-будто съ неба, зазвучалъ такой голосокъ, что въ Зайчиков вс жилки задрожали… такой голосокъ, какого онъ и вообразить себ не могъ: звучный, какъ серебряный колокольчикъ, нжный, какъ воздушная музыка… Зайчиковъ почувствовалъ, что внутри его произошло что-то неслыханное: точно ему сердце помазали медомъ, и оно разсмялось и растаяло. Онъ будто совсмъ переродился: глаза его просвтлли, морщины на лиц разгладились… А отчего бы, казалось? Вдь голосъ произнесъ самыя обыкновенныя слова, онъ произнесъ:

— Ну, что жь, папаша: кто бъ онъ ни былъ, вдь ему тоже сть хочется.

Господи Боже мой! что жь было бы съ Зайчиковымъ, если бы ему да въ другую, лучшую пору жизни, въ пору любви и надежды, удалось услышать произнесенныя такимъ голоскомъ слова любви и надежды!

— Конечно, конечно… позвать его, сказали его превосходительство: — позвать дежурнаго.

И не усплъ еще Зайчиковъ опомниться отъ всего слышаннаго, какъ величественный господинъ, встртившій его такъ грозно утромъ, явился предъ нимъ съ сіяющимъ лицомъ и сказалъ ласково:

— Его превосходительство къ столу васъ просятъ.

Зайчиковъ опять съжился и почувствовалъ что-то такое странное, чего и объяснить нельзя: ему показалось, будто изъвнутри его что-то вышло и стало тамъ, у окна…

— Да какже это… да какже я… началъ онъ, но слуга, закрывъ ротъ рукою, повернулся и, едва удерживаясь отъ смха, проговорилъ:

— Пожалуйте!

— Да какже это… да что же я… бормоталъ Зайчиковъ, слдуя на цыпочкахъ за лакеемъ.

И все казалось ему, что тамъ, у окна, остался другой и смотритъ вслдъ ему этотъ другой красными, заплаканными глазами и грустно-грустно качаетъ головой…

Вошедши въ столовую, гд его превосходительство сидли съ своимъ семействомъ, Зайчиковъ ршительно не зналъ, что ему длать: поклониться ли ему, нтъ ли? заговорить ли: что ‘вотъ такъ и такъ, ваше превосходительство, все благополучно, ваше превосходительство’, или не кланяться и ничего не говорить, а ожидать, что спросятъ его превосходительство? Но напрасно Зайчиковъ старается увидть его превосходительство: туманъ нависъ надъ глазами его и увлаживаетъ ихъ слезами… Какъ вотъ, слышитъ, прежній плнительный голосокъ опять звучитъ въ ушахъ его:

— Садитесь, дежурный! Что жь вы стоите?

Зайчиковъ почувствовалъ себя на седьмомъ неб. Онъ поднялъ глаза — и увидлъ двицу красоты неописанной! Двица, улыбаясь, указала ему на стулъ подл себя. Зайчиковъ сдлалъ нсколько шаговъ, вотъ онъ уже ухватился за спинку указаннаго стула, какъ глядь — и остолбенлъ: на стул сидлъ, подбоченясь, другой… не тотъ другой, котораго видлъ Зайчиковъ у окна, этотъ другой такой былъ страшный, что и сказать трудно: глаза, какъ стеклярусъ, на выкат, лицо синее, обрюзглое… и ктому же еще мокрый весь, и, къ довершенію безобразія, еще наглецъ величайшій! Глядитъ онъ нагло на Зайчикова и скалитъ зубы: ‘дескать, что! И ты хочешь поглядть, каково-то въ чужихъ саняхъ сидть?’

Зайчиковъ совершенно растерялся. ‘Господи! да вдь это утопленникъ!’ подумалъ онъ и, дрожа всмъ тломъ, садится на другой стулъ. Но тутъ оказались вс невыгоды непріятнаго сосдства: только-что Зайчиковъ захочетъ ложку супу поднесть ко рту, а утопленникъ розинетъ ротъ — и супа въ ложк какъ не бывало, только-что Зайчиковъ поднесетъ кусокъ къ губамъ, а утопленникъ щлкнетъ зубами ~- и кусокъ летитъ къ нему прямо въ ротъ.

‘Что за чертовщина!’ бормочетъ Зайчиковъ и начинаетъ робко озираться. Но вокругъ него нтъ ничего особеннаго: раздается стукъ ножей и вилокъ и слышится говоръ на какомъ-то невдомомъ язык, въ которомъ только и словъ понятныхъ: ‘хи-хи-хи’ да ‘ха-ха-ха’.

‘Господи Боже мой! что же это такое?’ размышляетъ Зайчиковъ, опуская глаза на тарелку. Но и въ тарелк увидлъ онъ противную рожу утопленника. ‘Мерзость какая!’ Онъ закрылъ глаза, опустилъ руки и ршился ничего не брать въ ротъ, раздумывая про-себя о такомъ странномъ и совершенно-невроятномъ явленіи. Только-вотъ, слышитъ, утопленникъ шепчетъ ему на ухо:

— Глядь-ка, глядь-ка, тска: соленые огурчики несутъ… у! какіе славные огурчики!

Зайчиковъ обернулся: въ-самомъ-дл, человкъ несетъ къ нему блюдо съ огурцами. Какъ отказаться: Зайчиковъ боле всего любилъ соленые огурцы, какъ не отвдать: у его превосходительства ужь врно приготовляютъ ихъ какимъ-нибудь особеннымъ образомъ… А огурцы, въ-самомъ дл, были славные: тутъ были огурцы величиною въ воробьиное яйцо, огурцы величиною въ голубиное яйцо и огурцы въ яйцо куриное и даже гусиное. Недолго думая, Зайчиковъ схватилъ вилку и воткнулъ е въ самый большой огурецъ, но въ ту же минуту и одумался: ‘какже такъ выбирать себ самый большой огурецъ? Вдь этакъ его превосходительство подумаютъ объ немъ и невсть что!— ‘Это жадность одна’, скажетъ это превосходительство: ‘а вотъ я научу тебя, какъ жадничать!’ скажутъ они, да итого… Надумавшись такимъ образомъ, Зайчиковъ схватилъ ножикъ и началъ пилить огурецъ надвое: ‘дескать, такъ-то поделикатнй будетъ.’ Но тутъ вышла бда: блюдо покачнулось, и одна половина огурца, да еще едва-ли не самая большая, покатилась подъ столъ. Положивъ на тарелку оставшуюся половину, Зайчиковъ не могъ не пожалть о другой. ‘Зачмъ же добру пропадать?’ подумалъ онъ и ползъ подъ столъ. Смотритъ онъ подъ столомъ: гд огурецъ?— нтъ огурца, туда, сюда — пропалъ да и только! ‘Э-э!’ думаетъ Зайчиковъ: ‘утопленникъ ужь схватилъ его!’ Прислушался — такъ и есть: утопленникъ щлкаетъ зубами и грызетъ огурецъ. ‘Экій проворный!’ говоритъ Зайчиковъ, вылзая изъ-подъ стола. Но только онъ ухватился за стулъ, стулъ такъ и покатился изъ-подъ него. Зайчиковъ сдлалъ движеніе, чтобъ поддержать его, но стулъ покатился еще быстре: Зайчиковъ растянулся на полу. Смотритъ: утопленникъ стоитъ за стуломъ и помираетъ со смху…

‘Ты… вы… Господи Боже мой!’ Свтъ погасъ въ глазахъ Зайчикова. Когда онъ опомнился, то увидлъ себя на крыльц губернаторскаго дома. Свжій втерокъ поввалъ ему въ лицо и разввалъ его сдые волосы, позади его раздавался смхъ. Оглянулся Зайчиковъ: на лстниц, держась за перила, стояли два господина, въ блыхъ перчаткахъ, блыхъ галстукахъ и жилетахъ. Смотрли они на Зайчикова и заливались истерическимъ смхомъ. Зайчиковъ схватился за голову, силясь припомнить что-то, но тутъ, будто изъ-подъ земли, выросъ другой,, уставилъ онъ на Зайчикова стеклянные глаза, искривилъ посинлыя губы и улыбнулся самой отвратительной улыбкой… Вскрикнулъ Зайчиковъ и пустился бжать безъ-оглядки.

На другой день Кочерыжкинъ вошелъ въ канцелярію въ самомъ веселомъ расположеніи духа: на немъ былъ новый жилетъ пике, безъ шали, съ узкою выемкою по средин.

— Знаете ли, что случилось, господа? сказалъ онъ, оборачиваясь и выставляя грудь впередъ,

— Что? что? спросило нсколько голосовъ.

— Зайчиковъ утопился, отвчалъ Кочерыжкинъ, весело поглядывая на всхъ.

— Какъ? что?

— Зайчиковъ утопился, повторилъ Кочерыжкинъ тмъ же тономъ: — и знаете, гд, господа? Вдь какой чудакъ: рка подъ бокомъ — чего бы, кажется, лучше! такъ нтъ: угораздило его убжать версты за три отъ города, ажь на Чернечье Озеро, что подъ самымъ лсомъ… знаете? Вчера мальчишки пасли тамъ скотину, видятъ: человкъ бжитъ, во фрак, безъ фуражки… Добжалъ онъ до озера да, не говоря ни слова, и бухъ въ него, а озеро-то глубокое. Что имъ длать? Недалеко лсная караулка была… Побжали туда, разсказали полсовщикамъ… Я сейчасъ оттуда: вся полиція тамъ. Вытащили Зайчикова — страшный такой! Лицо обрюзгло, губы синія, глаза — стеклярусъ точно… Вырыли ему могилку да и закопали, въ чемъ былъ. Жена Зайчикова убивается и кричитъ, что есть мочи… Указали мн также и дочь его: ничего, туда-сюда, годится… Два мальчика еще остались… А что, господа, добавилъ Кочерыжкинъ, весело потирая руки: — не говорилъ я вамъ, что Зайчиковъ рано или поздно утопится или повсится? Въ немъ всегда замтно было, что вотъ-тутъ (Кочерыжкинъ указалъ на лобъ)… тутъ у него какой-то клепки нехватало… Вотъ оно и вышло по-моему: показалось ему лучше утопиться, чмъ повситься — взялъ и утопился.

Никто не произнесъ ни слова. Кочерыжкинъ поглядлъ на свой жилетъ, погладилъ его, поглядлъ на меня, какъ бы говоря: замчаешь ли ты, какой жилетъ на мн? и, съ торжествующимъ видомъ, услся на свое мсто.

‘Бдный Зайчиковъ!’ подумалъ я: ‘длятого ли ты выздоравливалъ, чтобъ умереть насильственной смертью? Бдный Зайчиковъ!’ думалъ я и на другой день, стоя у его одинокой могилы: ни дерномъ она не была покрыта, ни креста не стояло на ней. ‘Придетъ сюда на другое лто твоя старуха съ дтьми, станетъ искать она могилу мужа, но не найдетъ и слдовъ ея, замытыхъ весеннею водою!’

КУКУ.

‘Отечественныя Записки’, No 8, 1859

ЗАЙЧИКОВЪ.

Читайте также: