ПОМОЧЬ.
(Изъ записокъ топографа).
ПОМОЧЬ.
(Изъ записокъ топографа).
На мужичк кафтанъ-то хоть и сръ,
да умъ-то у него никто не сълъ.
Народная поговорка.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
XVII.
Помочь, Иванов Андрей Максимович, Год: 1858
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Было подъ-вечеръ. Я только-что возвратился съ работы, усталый, измученный. Входитъ десятникъ, молодой и бравый парень. Остановившись у дверей, онъ перекрестился, поклонился, тряхнулъ головой я началъ переминаться съ ноги на ногу.
— Ну, что теб надо? спросилъ я.
Онъ запустилъ руки за поясъ, разставилъ ноги и молвилъ:
— Да такъ, понавдаться пришелъ къ твоей милости: не надыть ли чего?
— Ничего не надо.
— Такъ. А рабочихъ назавтра потребуется нарядить?
— Какъ же, какъ же! непремнно, чтобъ были.
— Такъ, такъ, говорилъ онъ, покачиваясь и почесывая голову.
Зная манеру русскаго человка никогда не приступать прямо къ длу, а подъзжать къ нему разными, иногда вовсе-неидущими къ длу околсинами, я догадывался, что у десятника было что-то на ум, было что-то другое, совсмъ не то, о чемъ онъ меня спрашивать. Чтобъ дать ему время надуматься хорошенько, я отвернулся гь окну и сталъ смотрть на дворъ, гд солдатъ мой, присвъ на корточки, со всмъ усердіемъ служиваго хлопоталъ около самовара.
Десятникъ все стоялъ и переминался.
‘Заговоритъ же онъ’ думалъ я: ‘непремнно заговоритъ’.
И точно.
— А что, чай присталъ, ваше благородіе? заговорилъ онъ.
Я все смотрю въ окно и ничего не говорю. Помолчавъ съ минуту, онъ продолжалъ:
— Встимо, встимо, какъ не пристать! легкое ли дло твое… Добро ужъ мы — ну, извстно, наше крестьянское, привычное дло: руби лсъ, да руби, выросли на эфтомъ, да и то старики-то поохиваютъ, а на тебя такъ и вс не надивуются. Вдь вотъ на старин-то у насъ тоже бывали землемры, да т что! выдетъ, бывало, наставитъ только астрелябію, да сейчасъ и на лошадь — только его и видли. А ужь мы тамъ сами, какъ знаемъ, и мряемъ: солдатъ его, либо повренный, бирку ведетъ, и нарубаетъ на ней, что за какой сотн тамъ встртится. А землемръ-то посл съ бирокъ ужь и рисуетъ планъ… Вотъ какъ было въ т поры. А вдь вотъ ты, какъ поглядишь, и не то: все самъ норовишь длать. Ну, и встимо: какъ тутъ не пристать! легкое ли дло! Ужь мы вс во какъ жалемъ о теб! Хоть бы денкъ-отъ какой поотдохнулъ. Да и старики-то, слышь, больно бы благодарили тебя, коли милость твоя была уволилъ бы ихъ назавтра. Завтра, вишь-ти, дядя Пахомычъ помочь справляетъ. Мужикъ-отъ онъ знатный, богатый мужикъ — ну, извстно, всякому и хочется быть у него. Много понадетъ къ нему и изъ другихъ починковъ: пиръ-то важный будетъ. Вотъ бы и ты повеселился маленько и поглядлъ бы на наше мужицкое пированье, и двокъ-то нашихъ повыглядлъ бы… У! славныя двки, пригожія двки!
При этихъ словахъ десятникъ наклонился ко мн всмъ корпусомъ и какъ-то странно подмигнулъ мн лвымъ глазомъ, такъ-что я не могъ не улыбнуться, а онъ, между-тмъ, подвинувшись ко мн еще ближе, заговорилъ такимъ голосомъ и съ такими жестами, какъ-будто сообщалъ мн что-нибудь за великую тайну:
— Изъ Бирюлева, слышь ты, солдатка-псенница будетъ, ужь такая псенница, что поискать: на что хочешь, такъ сложитъ псню… Козырь-баба, бядовая баба, ужь такая баба, что ну! замочилъ онъ, потряхивая волосами и такъ взмахнулъ руками, какъ-будто сейчасъ же готовился пріударить въ-присядку.
Мн очень понравилась его выходка: онъ зналъ мою слабость къ пснямъ и псенницамъ и, очевидно, не даромъ распространялся о нихъ.
— Ну, хорошо, хорошо, сказалъ я:— такъ и быть, завтра не будемъ работать. Пусть Пахомычъ устроиваетъ помочь, скажи, по я я буду къ нему въ гости.
Десятникъ оскалилъ зубы. По всему было видно, что онъ хлопоталъ боле за себя, чмъ за дядю Пахомыча. Онъ вышелъ отъ меня такой веселый, какимъ я его еще никогда не видывалъ.
Помочь — это для крестьянъ то же самое, что для горожанъ балы: на помочахъ, какъ и на балахъ, завязываются и развязываются разныя интриги, устроиваются и разстроиваются свадьбы. Помочи большею-частью бываютъ къ концу лта, во время уборки хлба, а также и во время снокоса. Он состоятъ вотъ въ чемъ: у богатаго мужика — какъ, напримръ, у Пахомыча — земли иного, какъ и всегда бываетъ у богатыхъ мужиковъ, а рукъ мало: трудиться некому. Но жатва и покосъ не ждутъ. Что тутъ длать? И смекаетъ мужикъ: нанять поднщиковъ — дорого, да и съискать-то ихъ въ страдную пору трудно. Нужно что-нибудь другое. И пускается мужикъ нашъ на выдумку: покупаетъ ведро или два водки, велитъ старух наварить пива {
Въ нкоторыхъ починкахъ Вятской Губерніи, по отдаленности ихъ отъ откупныхъ властей, крестьяне втихомолку варятъ себ пиво. Этому обстоятельству я приписываю то, что въ такихъ ночникахъ вовсе нтъ такъ-называемыхъ, отптыхъ пьяницъ, и вообще водки пьютъ тамъ очень-мало и только въ-особенныхъ случаяхъ. Да и зачмъ имъ водка, когда они умютъ варить такое доброе пиво?} и браги, и назначаетъ день для помочи. Съ вечера, наканун этого дня, онъ обгаетъ всхъ сосдей, приглашая ихъ къ себ на утро хлба-соли откушать и помочь ему справить то или другое дло. Въ дом его, между-тмъ, дня затри до помочи, идетъ такая стряпни, что небу жарко. Старуха не отходитъ отъ печи: печетъ, припекаетъ, и варитъ и жаритъ — чего только не настряпаетъ! Да иному мужику и въ свтлый праздникъ Христовъ не видать такого угощенія, не то, что въ другой какой день… Удивительно ли посл этого, что каждый бднякъ съ радостью идетъ на помочь, и богатому мужику ничего не остается боле, какъ только чужими руками жаръ загребать?
Въ назначенный день, только зоринька зарумянится, помочане тутъ-какъ-тутъ: кто пшкомъ, кто верхомъ, кто въ трясучей тележонк.
— Ну, старый! кричитъ старуха у печи:— отворяй ворота, принимай гостей!
Ворота скрипятъ. Раздаются восклицанія: ‘здорово, сватъ! здорово, братъ!’ и идутъ вс въ избу. Здсь хозяинъ усаживаетъ дорогихъ гостей за дубовые столы, обноситъ чарою зелена-вина, а хозяйка брагой хмльною…
Посл сытнаго завтрака вс встаютъ, благодарятъ хозяевъ за хлбъ за соль, выпиваютъ еще по доброй чарк, и вс вмст отправляются на поле.
За воротами кто-нибудь затягиваетъ псню, другіе подхватываютъ ее, и вс голоса сливаются въ одинъ безразличный гулъ… Втеръ принимаетъ его на свои крылья и несетъ на лсныя вершины, отъ нихъ на поле, затрогиваетъ колосья, пробуждаетъ жаворонковъ, несетъ все дальше-и-дальше, выше-и-выше… И вотъ, вся природа наполняется и поетъ ту же самую псню русскую, псню мощную и глубокую, какъ натура русскаго человка…
Сладко просыпаться подъ такую псню!
На другой день, только родные звуки псни:
Ахъ, варя, ты зоренька ясная!
Что такъ рано ты приподнялся?…
коснулись моего слуха, я вскочилъ съ постели и открылъ окно.
Починокъ Рожки стоялъ на крутомъ, правомъ берегу рки Усты, другой берегъ этой рки былъ низменный, и по болотистому грунту его тянулся на далекое пространство однообразный сосновый лсъ, невысокій, кривой и карявый, солнце только показывалось изъ-за жиденькихъ вершинъ его, какъ-будто плававшихъ въ туман, заливавшемъ весь лвый берегъ рки. На улиц показались помочане. Они шли тихо: впереди мужчины, за ними женщины, позади всхъ, возл косматой пгой лошаднки плелся Пахомычъ. Онъ радовался,— что у него такъ много собралось помочанъ, высчитывалъ, сколько ржи они должны ему выжать, сколько сноповъ сложить, и весело покрикивалъ на пгашку, тащившую черезъ силу наваленные на нее ворохи състныхъ припасовъ и боченковъ съ пивомъ. Пгашка трясла толовой, останавливаясь, настораживала уши, раздувала ноздри… Неизвстно, что боле занимало ее: льющаяся ли по воздуху псня, или запахъ свжаго хлба. А что она любила псни — это врно. И какъ ей не любить ихъ? вдь она лошадка русская: подъ эти псни она выростала, съ ними работала, съ ними и отдыхала. Ей напвалъ ихъ хозяинъ и за плугомъ, усталый, ей напвалъ онъ изъ и ночью, возвращаясь съ веселой пирушки… Какъ ей не любять псенъ!
Когда я вышелъ изъ дома, помочанъ уже не было видно, псня ихъ затерялась въ отдаленіи, но она звучала еще въ душ моей, я все вокругъ, казалось, было полно ею. Художникъ пересталъ играть, но струны его инструмента еще не успокоились и наполняли окрестность гуломъ…
Улица была пуста. Только возл одной старенькой избнки, на завалинк, сидлъ сдой старичокъ, безъ шапки, въ нагольномъ тулуп, сидлъ онъ, опершись обими руками на посохъ, и съ умиленіемъ посматривалъ слезящимися глазами на солнышко. Когда я поровнялся съ нимъ, онъ привсталъ, опираясь на посохъ, и поклонился мн.
— Здорово, старинушка! сказалъ я.
— Много лтъ здравствовать твоей милости, отозвался онъ и прислъ.
— А что жь ты на-помочь не.пошелъ?
— И, кормилецъ, гд ужь такому старому до работы: и ноги-то черезъ силу двигаешь! Вотъ и нон: такая болсть взяла, што не чаялъ и до воротъ добресть… зябнется што-то, и поясница побаливаетъ… О-охъ! старость-то, родимый, совсмъ одолла! Только вотъ, какъ посидишь на солнышк — ну, и ничего: кажись, отпуститъ маленько… такъ вотъ и маюсь, а работать — куды! какая моя работа! Вотъ, Господь дастъ, вечеркомъ разв побреду поглядть, какъ молоджь веселится, да пивца испить… а работать — куды мн!
Съ самаго прізда моего въ починокъ Рожки меня очень занималъ курганъ на лвой сторон рки, который весь былъ виднъ изъ оковъ моей квартиры. Я нсколько разъ собирался разспросить о какъ кого-нибудь изъ стариковъ, да все какъ-то не случалось, или а забивалъ. Теперь онъ невольно пришелъ мн на память, и я обратился къ старику.
— Что это у васъ за курганъ такой? спросилъ и, указывая на то мсто, откуда виднлась макушка насыпи.
— Э! вонъ эфтотъ-то? сказалъ онъ, привставъ и кивнувъ головою въ ту же сторону.
— Да, этотъ-то, повторилъ я.
— А-а! эфтотъ-то! Тамъ, вишь ты, колысь, кладъ искали мы. Эфтому лтъ пятокъ, а, можетъ, и бол будетъ… Въ т-поры я еще въ силахъ былъ и поясница меня не мучила такъ… О-охъ! застоналъ онъ, взявшись за спину: — вотъ она, старость-то, до чего доводитъ, проклятая…
— Ты, врно, смолоду-то работалъ много?
— Да, родимый, поработалъ-таки… все больше вотъ тутъ, какъ селились-то мы… тутъ-то, почитай-что и надорвалъ я себя. Вдь тутъ-то, какъ селились мы, все лсъ былъ одинъ, да такой дремучія лсина, што и нбушка не видать! Ну, извстно, приходилось вырубить его, сколько ни-на-есть, штобъ и избнки-то было гд поставить и хлбушка засять… Трудно было, родимый, куды-какъ трудно!
Старикъ покачалъ головой и замолчалъ, какъ-будто припоминая что-то.
— А что же, кладъ-то нашли вы? спросилъ я, усаживаясь возл вето.
— И, родимый, гд ужь тамъ найдешь што! Коли ужь выходитъ што путное, если самъ нечистый вмшается въ дло? Вишь ты, изъ было эфто. Верстъ за полсотни отъ насъ есть деревня черемисская. Вдь вотъ ты везд здишь, и самъ, чай, знаешь, што эфто за народъ такой, черемисы-то. Они хоть и крещены по нашему закону, а все-таки своей некрещеной вры держатся, и молятся по-своему, въ своихъ керемтяхъ {Керемть — изба, въ которой черемисы совершаютъ религіозные обряды, строится гд-нибудь въ глухой части лса.}, а въ наши-то церкви и не заглядываютъ. Оно, и то сказать, родимый, и наши-то небольно часто заглядываютъ, затмъ, видишь, што церквей-то по близости нтути: самая ближняя почитай-што верстъ двсти будетъ. И хотлъ бы иной разъ помолиться, да поди ты: самъ знаешь, таковы дороги — то наши. Зимой-то, ништо, додешь, а по весн, да по осени и пшкомъ не пройдешь. Вотъ ходишь теперь, самъ мста-то наши видишь: што только расчищено, то и есть удобной земли, а тамъ скрозь пойдутъ болот: што скотины пропадаетъ! забредетъ какай неразумная — и почитай пропащей, ничмъ не вытащишь…
— Да зачмъ же вы селились на такое мсто, перебилъ я его,— разв нтъ лучшаго?
— И, нтъ! какъ не быть! да по новости-то, какъ его разглядишь? Тутъ вдь русскіе небольно давно заселяться стали, а прежъ-то глушь была. Ижили-то только черемисинъ, да вотякъ… Ну, гд ужь, штобъ они указали теб на доброе мсто! Имъ, вишь ты, больно не хотлось, штобъ мы и здсь-то селились, а Къ себ близко ни-ни! ни за-што ни пропускали… и начальство за эфто обдуривали: русскій-то духъ куды-какъ не по нутру имъ приходите’! Прежь-то они богатй народъ были: вдь вотъ, какъ вышло предписаніе: старыя мдныя деньги, у кого есть, везти въ городъ, за новыя обмнивать, такъ они, повришь ли, родимый, возами возили ихъ… какъ есть, накладутъ телегу верхомъ, какъ-быть чересь какое, да и везутъ. Извстно, старое время — легко наживалось… а ноне-то ужь и не то. Они баютъ, што съ-тхъ-поръ и бда на нихъ нашла, и пчелы, вишь ты, стали переводиться у нихъ, и разныя неслыханныя болзни взялись. И стали они, какъ мухи, падать. Ужь какъ бы тамъ ни было, Господь ли самъ наказываетъ ихъ, насылая нужду, только имъ куды-какъ плохо пришлось!.. Прежь-то вдь куды какой смиренный народъ былъ, а нон и въ нихъ такіе плуты выдаются, што и на-поди!..
Старикъ махнулъ рукой и закачалъ головою.
Я завелъ прежній разговоръ о клад, о которомъ старикъ, казалось, совсмъ забылъ.
Помолчавъ нсколько минутъ, онъ началъ:
— Вотъ, видишь ли, кормилецъ, разъ какъ-то, по осени, заходитъ къ намъ одинъ черемисинъ. Онъ по околиц-то за ворожца слылъ, а у своихъ былъ словно попъ нашъ, такъ-што, болсть ли какая нападетъ на кого, или другая бда — каждый и бжитъ къ нему, къ ворожцу-то, а тотъ и вывораживаетъ ему, што длать надыть: скотинку ли, птицу ли какую заколоть, штобъ, значатъ, шайтана-то умилостивить… Закалываетъ онъ, которыя части самъ съдаетъ, а которыя, примрно, мозгъ, сердце и другое што, шайтану оставляетъ… такъ-таки и жарятъ для него въ керемтяхъ и молятся ему по-своему… Такъ вотъ, родимый ты мой, ворожецъ-то ихъ, колдунъ по-нашему, и приходитъ къ намъ. И говоритъ онъ намъ: ‘Эхъ вы, говоритъ, олухи такіе-сякіе! подъ-носомъ, говоритъ, у васъ добро лежитъ, да такое, што и царю въ свой вкъ не прожить, а вы и того не довидите!’ Ну, и уврилъ онъ насъ, што въ томъ-то мст кладъ зарытъ. Кому не хочется получить добро? мы же тогда и по новости были, нуждались крпко… И взялись мы за дло: давай копать, всмъ міромъ копаемъ… Оно бы ништо: скоро бы докопались, да ворожецъ-отъ останавливаетъ насъ, бантъ: ‘Ребята! столько надыть откапывать въ день земли, сколько въ день ея было накашивано тмъ, кто зарывалъ кладъ’. И вывораживаетъ важное утро, сколько намъ потребно откапывать. И копаемъ мы, свои работы оставили — все копаемъ… И не малую-таки яму вырыли. Какъ вотъ, однимъ разомъ, такъ-то копаемъ мы, ворожецъ-отъ самъ стоитъ въ ям и распоряжается нами. ‘Копайте, копайте, ребятушки!’ говоритъ онъ намъ: ‘недалеко, говоритъ, осталось до клада…’ да вдругъ какъ закричитъ не своимъ голосомъ: ‘прочь, прочь!’ Ну, извстно, перепугались мы больно… и отступили. Глядимъ: ворожецъ-то нашъ и покатись на зень, и давай его коробить и за бороду трясти… Ужъ што его тамъ коробитъ — ничего не видать. Коробило, коробило его сколько-то времени, и бросило… Взяли мы его на руки: отдыхалъ онъ. ‘Ничего, говоритъ, ребята: чортъ-то больно вступается за кладъ, да мы все-таки возьмемъ его!’ А на другое утро и говоритъ намъ: ‘Глядите, ребята: не нон, такъ завтра безпремнно кладъ будетъ въ нашихъ рукахъ. Только, говоритъ, какъ шайтанъ станетъ бить меня, то вы того… не беритесь за меня руками, а подайте мн, говоритъ, рожонъ какой-нибудь…’ Ну, и ладно. Начинаемъ мы копать. Копали утромъ — ничего, пообдали — опять пошли. Копаемъ. Видимъ, смеркаться начинаетъ. Ворожецъ-то сталъ такой веселый. ‘Ну, братцы’ говоритъ вамъ, ‘пріударьте еще разокъ… вотъ такъ… вотъ онъ…’ Слышимъ, какъ-быть, грохнуло што-то, словно земля провалилась, а ворожецъ-то какъ былъ, и покатись навзничъ, только и усплъ шжолвитъ: ‘баринъ, баринъ идетъ!’ И давай его бить объ землюшку… да такъ бьетъ, ажь страхъ беретъ: подыметъ его на аршинъ изъ ямы, да такъ и шарахнетъ съ-размаху. Било, било его эфтакимъ-то манеромъ, да какъ швырнетъ на берегъ, и покатись онъ къ рк, а рка-то у насъ въ томъ мст глубокая, быстрина… Чего добраго, и утонулъ бы, и отвчай за него всмъ міромъ!
Какъ вотъ, глядимъ мы… никто ни съ мста — ужасъ такой напалъ на всхъ. А Сава Голопятый (онъ у насъ тогда десятникомъ былъ, теперича сынъ его отслуживаетъ эфту должность, ты знаешь его: бойкій парень, весь въ отца), такъ вотъ Сава-то Голопятый и бросься къ ворожцу, и схватилъ его за руку: забылъ, знать, зарокъ-отъ его, или рожна на ту пору не случилось въ рукахъ… И вышла бда: нечистый-то и напустись на него за это, и давай трепать его, сердечнаго… Трепалъ, трепалъ, да какъ бросилъ, глядимъ — а въ немъ и души-то не осталось: всю вытрепалъ, окаянный… Видимъ — плохо дло, пришли домой: потолковали, потолковали межь собой, и махнули на все рукой: видимо, нечистое дло, дьявольское искушеніе… Ну, вотъ такъ-то, родимый, и поршили мы, да и прогнали ворожца-то отъ себя…
И съ-тхъ-поръ, спросилъ я: — больше никто изъ васъ не принимался копать?
Старикъ почесалъ голову и продолжалъ:
— Да баютъ, и еще копали. Призывали другаго ворожца — русскаго, да путнаго-то ничего не вышло: вырыли только кости звриныя… большущія кости, и невсть какого звря! Ворожецъ-то ползъ въ яму, приложился ухомъ къ земл… ‘Э-гэ, ребятушки! сказалъ онъ намъ: ‘слышите, колкольцы звенятъ… пошта детъ!’ Слушаемъ — ничего такого нтъ, пошт-то не-зачмъ, да и неоткуда лопасть въ эфти мста. Переглядываемся, этакъ, мы другъ съ дружкой, смекаемъ: не ладно дло. А ворожецъ-то и говоритъ намъ: ‘Точно, говоритъ, ребята: есть кладъ, чудовый кладъ… да, говоритъ, къ длу-то онъ нейдетъ, и выроете, говоритъ, да никакой корысти себ не получите… въ казну, говоритъ, отберутъ его…’ Выходитъ, добро-то казенное… ну, тутъ ужь нечего длать! Подумали, подумали мы, да и бросили все, штобь, знаешь, бды не нажить какой…
По окончаніи этого разсказа я всталъ и простился съ старикомъ.
У рки я нашелъ лодку и перехалъ на другую сторону, желая осмотрть то мсто, гд крестьяне отъискивали кладъ. Яма оказалась довольно-глубокою, и насыпь, образовавшаяся отъ вырытой земли, была съ добрую крестьянскую избу. Я осмотрлъ мстность: глушь, дичь… Кажется, что не только человкъ, но и вврь некогда не заходилъ сюда. Одно мн показалось страннымъ: я исходитъ около трехсотъ саженъ въ окружности и нигд не видлъ такой почвы, какая была въ ям: кругомъ — топкое болото, здсь — песокъ съ глиной. Очевидно, что эта земля была съ праваго берега рки (какъ и оказалось по сличенію), но какъ она попала сюда — до-сихъ-поръ не знаю, потому-что, судя по глубин ямы и по малому пространству ея въ окружности, нельзя предполагать, чтобъ земля эта была нанесена водою…
Солнце показывало полдень. Жаръ становился невыносимымъ. Отъ оводовъ въ лсу не было спасенія. Я предпочелъ имъ общество таракановъ и отправился на квартиру. Старика уже не было видно, и вокругъ ни души человческой, только лошади и коровы терясь подъ заборами, употребляя вс усилія, чтобъ избавиться отъ своихъ мучителей — оводовъ. Эти наскомыя прогнали ихъ изъ лсу, гд паслись он, и прилетли за ними въ починокъ… Бда съ этими оводами!
Смеркалось. Я только-что кончилъ чай. Слышу: ‘помочане, помочане идутъ!’ Подхожу къ окну: толпа чумазыхъ ребятишекъ съ визгомъ и смхомъ несется по улиц въ-запуски. Послышались звуки псня. Я пошелъ встрчать помочанъ. Только я миновалъ ого* роды, поле, шумящее полными колосьями и подернутое туманомъ, какъ широкое озеро разлилось предо мною. Черный, остроконечный еловый лсъ, подобно громаднымъ утесамъ, обрамливалъ берега его, а огненный свтъ зари, охватывая полнеба, набрасывалъ на всю картину полусвтъ и придавалъ ей какую-то таинственную торжественность.
Скоро я помочане показались. Они шли уже не въ такомъ порядк, какъ утромъ. Впереди два бравые молодца и дв статныя молодки, взявшись за руки, кружились и притопывали подъ ладъ веселой и насмшливой псни:
Какъ по зориньк мой миленькій идетъ,
Онъ идетъ, а самъ посвистываетъ.
Ступилъ малый на крыльцо, на крыльцо,
А я ему на лицо, на лицо.
Легъ мой милый на кровать, на кровать,
А я его цаловать, цаловать.
Сталъ мой милый засыпать, засыпать,
А я его миловать, миловать.
Сталъ мн милый выговаривать,
А я его уговаривать:
‘Что жь ты, маленькій, не женишься?
На кого же ты надешься?’
— Я надюся на денежки,
А женюся я на двушк…—
Дошедши до починка, вс разбрелись по домамъ, чтобъ переодться. Псня разстроилась: гд слышался конецъ, гд средина.
Побродивъ по загумнами, я пошелъ къ Пахомычу. Изба его была уже биткомъ набита. Помочане и захребетники {Захребетниками называются т изъ гостей, которые не были на работ, а пришли пировать къ хозяину.} сидли за столами, поставленными по бокамъ избы, кому не достало мста, сидли: стояли гд попало. Мужчины были вс въ боле или мене чистыхъ рубашкахъ, женщины — въ праздничныхъ сарафанахъ. Первые сидли по правую сторону отъ образовъ, вторыя — по лвую.
При вход моемъ было тихо: вс очень-прилежно занимались уничтоженіемъ състныхъ припасовъ, наваленныхъ грудами передъ каждымъ. Я поздоровался съ хозяиномъ и былъ усаженъ имъ, какъ самый почетный гость, въ передній уголъ, подъ образа, раздляя такимъ-образомъ мужскую половину отъ женской.
— А что, Пахомычъ, спросилъ я, усвшись: — удалась ли твоя помочь?
— Да ништо, ништо, родимый, отвчалъ онъ: — слава Богу? я не чаялъ такой удачи: спасибо добрымъ людямъ…
— Ужь и рожь-то добрая, заговорилъ мой сосдъ: — поглядть любо: сочная, да матрая такая!.. што ни махнешь серпомъ, глядишь — и снопъ готовъ! и не разстался бы съ ней…’
— Что и говорить! уродилась, голубушка! нечего Бога гнвить! замтилъ Пахомычъ, поднося пиво дородному мужику въ красно! рубах:— выпей-ка, Пафнутьичъ!
Пафнутьичъ приложился: тянулъ, тянулъ… крякнулъ, перевелъ духъ, еще разъ приложился и передалъ пустой жбанъ хозяину.
— Извстно, молвилъ онъ, утирая губы ладонью: — какъ Господь дастъ, и въ окно подастъ! кому какъ пойдетъ на руку… Вдь вотъ, Сидоркина-то полоса и рядомъ лежитъ, да что въ ней! и руки-то приложить не къ-чему: колосъ отъ колоса — не слыхать человческаго голоса!
— И жаворонку-то негд спрятаться! смясь, добавилъ другой мужикъ.
— Встимо, встимо, никто, какъ Богъ даетъ! сказалъ дядя Порфирій: — да надо и свои руки имть: вишь у насъ земелька-то какая! не попаришь ее, да не сдобришь порядкомъ, такъ она и того… скупенька становится. А безъ рабочихъ рукъ, когда въ семь-то ребятишки одни, вотъ какъ у Сидора, и плохо…
— Правда, правда твоя, дядя Порфирій, отозвался Сидоръ дребезжащимъ голосомъ.
Это былъ маленькій, худенькій мужичокъ, съ рдкою, клинообразною бородкой. Волосы на голов его были всклочены, и изъ-подъ рубахи выглядывали голыя плечи. Онъ сидлъ у самыхъ дверей, на коник, съ кускомъ пирога въ рукахъ.
— Что и баитъ, продолжалъ онъ говорить: — какъ въ дом пусто, и на поле не будетъ густо. А кому не станетъ таланиться — и съ семьей не поправиться! Хошь смочи ты земь-матушку горючьми слезьми — полынь взойдетъ, одно горе выростетъ!.. Эхъ-ма! заключилъ онъ, махнувъ рукой, и принялся за пирогъ свой съ такою жадностью, какъ-будто хотлъ насться на цлую недлю.
Во все это время на бабьей половин царствовала тишина. Только и слышался голосъ хозяйки, обносившей кого пивцомъ, кого бражкой, а кого и сладкой водочкой: ‘И, что ты, что ты, Демьяновна! побойся Бога: какъ-таки можно такъ?’ Или: ‘Прикушай, прикушай, Марушенька: вдь это не хмльное…’ Или: ‘Нельзя же, нельзя, мой свтикъ: хошь отвдай маленько…’
И какъ красавицы ни ломались, а все прихлебывали, да прихлебывали того и другаго. Вотъ и у нихъ лица разгорлись, пошло шушуканье, на мужскую половину полетло нсколько взглядовъ, а вотъ — и ‘хи-хи’ послышалось.
Молодые парни стали шевелиться, рчи пожилыхъ сдлались смле и’громче…
— А что, ребята, спросилъ я: — лучше вамъ теперь, чмъ на старин было?
— Да ништо, нешто, родимый, отозвался старикъ, съ которымъ я разговаривалъ утромъ и котораго звали Еремичемъ: — пообжились маленько, такъ оно и не гребтитъ… И то сказать, тутъ-то попривольнй будетъ. А все иной разъ нтъ-нтъ, да и вспомянешь про старинку: кому не мила родная-то сторона? Да видно Господу Богу не заугодно было, штобы насъ похоронили возл. отцовъ нашихъ…
— Прогнвили видно мы его больно, заговорилъ дядя Порфирій, обращаясь ко мн:— вдь ты вотъ, родной, только таперича видишь насъ. Ну, а теперича намъ нечего Бога гнвить: позаправились-таки кое-чмъ. А вотъ, коли бы повидлъ ты насъ лтъ десятка три назадъ, не то бы забаялъ! О-охъ, родимый! жутко приходилось О И не приведи Царица Небесная никому испытать, што мы испытали. Тошно было. И свтъ-то не тотъ, кажись, былъ: тюрьма-тюрьмой — и не глядлъ бы на него, и жизть-то немила была… Чего-чего не натерплись мы! какъ только помиловалъ Господь…
— Да вы издалека, разв?
— Встимо, родной, не близкіе… ажь изъ-за Пензы пришли — онъ откелва!
— Да что жь васъ заставило покинуть домы свои?
— Што заставило? Извстно што, коли не нужда! На старин-то у насъ, вишь ты, большое село было, а земельки-то мало, угодій почитай-што никакихъ: ни лсу, ни покосу. И хотлъ бы скотинкой завестись — да не причемъ, и хотлъ бы копейку зашибить — да не отчего! И перебивались мы такъ-то дни-по-днямъ, съ грхомъ пополамъ. Кто былъ мастерству какому гораздъ, на зиму-то по заработкамъ ходилъ, а прочіе — волками выли… Года-то все хуже пошли, народу прибывало, и кормиться нечмъ.
Вотъ мы и стали подумывать: какъ бы отъ грха-то уберечься, да и дткамъ не дать по-міру пойти?.. Какъ быть, на ту пору, слухъ прошелъ, што царь, вишь ты, вызываетъ охотниковъ на новыя мста. Ладно. Объ здшнихъ-то угодьяхъ мы ужь давно слышали отъ торговыхъ людей, да и изъ нашихъ-то, которые бывали тутъ по ремесламъ своимъ — кто по портняжничеству, кто по чеботарному, вс и ни всть што разсказывали. Разсказывали, што тутъ и жить-то вольно, и угодій всякихъ вдоволь: кто што захватилъ, тмъ и владй, што землемры-то въ этихъ мстахъ и не родились еще, а барскаго духу — и ни чуть! Ладно. Подумали, подумали мы межь собой, да и положили оглядть хвалены я-то мста. Трое създили и оглядли. Нашли, што мста точно привольныя, што мужики-то въ нихъ богатй живутъ, не нашимъ чета. Ладно. Вотъ такъ-то мы подумали, погадали, да и отдались на волю Божію… Собрались, кто посемейне, да посогласне, домишки, какіе были, пораспродали, выправили соизволеніе у начальства, да на весну-то въ путь…
Дядя Порфирій придвинулъ къ себ жбанъ съ пивомъ, осушилъ его однимъ духомъ, разгладилъ бороду и продолжалъ:
— Вотъ такъ-то, батюшка баринъ, хали, хали мы — долго ли, коротко ли — а и дохали. Глядимъ: лсъ, да такой страшонный… такъ и гудтъ! Ну, нечего длать: взялись мы за топоры. Порасчистили сколько-то, да избнки давай сколачивать. А старики-то тмъ временемъ въ городъ похали — указъ въ палат выправлять. Ну, ничего. Ждемъ-пождемъ ихъ — не ворочаются. ‘Што такое?’ думаемъ себ: ‘старики-то толковые — вс порядки знаютъ, да и не съ пустыми руками похали…’ Думаемъ такъ-то себ, да и расчищаемъ лсъ помаленьку. Какъ тутъ и нагрянь на насъ лсные объздчики. ‘Што вы тутъ длаете, бродяги вы, такія, сякія?’ — ‘Такъ и такъ, молъ, не бродяги мы, а государевы люди: подушную и всякія повинности отправляемъ’.— А они свое: ‘Врете вы’, говорятъ ‘такіе, сякіе… Самозванцы вы’ говорятъ ‘отрепьево отродье, пугачевская ноздря…’ да и давай у насъ все жечь и ломать, а самихъ-то вязать хотли… такіе, право! Насилу мы поладили съ ними. Отступились они. А не прошло и недли мста, глядь — опять къ намъ дутъ: лсничій, вишь ты, требуетъ насъ. Тутъ и старики-то наши понадъхали, да не съ указомъ, а за деньгами… Бда да и только! Собрали мы скотинку, да и- погнали за ними въ городъ… Ну, слава ты, Господи! такимъ-то манеромъ и выправили мы указъ себ. Дло стало затмъ, штобъ землемръ обрзалъ насъ. Идемъ мы подъимать землемра. Кланяемся ему — просимъ… ‘Некогда’ говоритъ ‘ребята: на то лто разв…’ — ‘Какъ же таки-такъ’ говоримъ мы ему: ‘да намъ такъ не то, избы строить — прута не велятъ срубить, да и на мст-то не велятъ оставаться, поколь ты не обржешь насъ. Гд же мы зиму-то зимовать будетъ?’ — И ну его умасливать. Вотъ, какъ быть, и мягче онъ сдлался, поразговорился съ нами: ‘Какъ, молъ, у васъ тамъ, и што, молъ, у васъ томъ?’ — ‘Такъ и такъ, молъ, у насъ тамъ, то-то и ‘ню, молъ, у насъ тамъ’. Ну и разсказали ему все, какъ теб вотъ таперича… А онъ намъ: ‘Нтути’ говоритъ ‘ребята, такъ-то худо дло, безъ денегъ-то вамъ ничего-таки не сдлать!’ сказалъ: ‘такъ и быть, обржу васъ, ребята, только того… сами-де знаете…’ да и заломилъ съ насъ тутъ такую цну, што и Боже упаси… такую цну, што насъ ажь морозъ по кож подралъ… Самъ я былъ при эфтомъ, вотъ и Еремичъ былъ… помнишь, чай, Еремичъ?
Еремичъ кивнулъ головой и сталъ почесывать затылокъ. Дядя Порфирій посмотрлъ на него, улыбнулся, провелъ ладонью по обимъ сторонамъ рта, и снова обратился ко мн:
— Вдь вотъ, родимый, заговорилъ онъ: — таперича-то ништо: прошлое дло — легко поминается, а каково тогды-то было… вотъ бы поглядлъ-то ты! Стоимъ мы этакъ вс, какъ осовлые, разинули рты и глядимъ на землемра, а онъ и давай намъ, какъ по пальцамъ, высчитывать: сколько онъ изъ нашихъ денегъ долженъ дать тому-то за то-то, да другому за што-то, да пятому, да десятому…. глядимъ: на дл-то оно такъ и выходитъ… выходитъ, што ему, сердечному, и самому-то за труды немного остается. Да, видимъ, што и денегъ-то такихъ намъ никакъ не собрать. Што будешь длать? Попробовали-было упрашивать его — да куды! и слушать не хочетъ! ‘Не могу’ говоритъ ‘ребята, никакъ не могу’ — только и словъ у него! ‘Самого’ говоритъ ‘подъ судъ упрячутъ, коли меньше возьму съ васъ’ — вотъ и поди ты съ нимъ! Не могу да не могу… съ тмъ и вышли мы отъ него. Взялись за головы, стали разводить руками — да и не выдумать ничего! Такая напасть пришла!.. Вотъ тутъ-то и родимую сторонку помянули мы, да и уронили по ней не одну слзку! ‘Натолкнулъ же насъ нечистый, прости Господи, хать и невсть куда!’ Стали совтъ держать: какъ быть? што длать? не ворочаться же назадъ стать: порастратились ужь больно… Вотъ такъ-то, потолковали, потолковали мы, да и давай животинку свою продавать… У-у-у! грха-то, грха-то што было, родимый! Иной и течетъ, сердечный, да несетъ свое доброе… А бабы-то ревутъ! Извстно, какой разумъ-то у нихъ: другая за какую-нибудь ничего нестоющую поняву, либо за ожерелье пустячное, готова теб вс глаза выцарапать… Видимъ — все не хватаетъ… Пошли мы по деревнямъ, къ богатымъ мужикамъ… да гд ужь выпросишь чего! вдь богатый-то мужикъ не хуже инаго жида: такъ и норовутъ съ тебя шкуру содрать да живой, христіанской крови напиться… Да нужда-то не свой братъ: подъ какую хоть дудку такъ научитъ плясать, а шкуру-то жалть нечего, коли хочешь свою душу уберечь. Вотъ мы и пошли съ семьями въ кабалу къ богатымъ мужикамъ: кто на зиму, кто на весну и лто — кому какъ пришлось. И достали мы такимъ-то манеромъ денегъ, и подняли землемра. Обрзалъ онъ насъ. А тутъ какъ быть и зима нахлынула, и разбрелись мы въ разныя стороны… И маялись же эфту зиму, родимый: стужа такая, што и не приведи Господи! А какъ настала весна, стали мы собираться на новое мсто, такъ насъ оказалось на-лицо-то всего душъ сорокъ какихъ-нибудь. А пріхало-то васъ людно…
Дядя Порфирій опустилъ голову и замолчалъ.
— Эге! произнесъ кто-то:— да молоджь-то пляску затяла!
Въ-самомъ-дл, слышалась плясовая псня. Я вышелъ на крыльцо. Передо мною развернулась широкая картина: посреди двора мужчины и женщины, столпившись въ кучу, плясали подъ припвъ:
Рано, рано, на зар,
Молодецъ коня поилъ,
Конь воду выпивалъ,
Копытами выбивалъ…
Въ движеніяхъ и жестахъ молодыхъ парней проглядывала вся удаль русская, молодицы и двушки носились, что называется, не слыша земли подъ собою.
Вниманіе мое остановилось на одной двушк. Она была въ кругу писавшихъ, но держалась постоянно позади круга и, врне, ходила за кругомъ, нежели плясала въ немъ. Движенія ея не отличались ни особенною ловкостью, ни живостью, напротивъ, въ нихъ замтна была какая-то принужденность, вялость — слдствіе ли слабой организаціи, или двичей робости, или того и другаго вмст, но эта-то милая неловкость особенно и поразила меня. Среди румяныхъ и дородныхъ подругъ своихъ, она показалась мн особеннымъ существомъ. Формы ея еще не развились окончательно, но въ нихъ была какая-то мягкость, какое-то, если можно такъ выразиться, сладострастіе невинности, такъ отрадно-дйствующее на душу и пріятноо-свжающее васъ, подобно первому весеннему втерку…
Личико ея было блдненькое, худенькое, безъ правильности, но очень-замчательное по тонкости линій и чистот отдлки. Вздернутый носикъ, голубые глазки, негустые, свтлорусые волосы — все шло къ ней какъ-нельзя-лучше. Вообще она мн показалась нездшнимъ растеніемъ, цвткомъ, взлеляннымъ въ богатой, хорошо-устроенной теплиц и пересаженнымъ несовсмъ-искусною рукою подъ срое, непривтливое сверное небо, на грубую и скудную лсную почву…
— Ну, что, ваше благородіе, по-сердцу ли теб наша крестьянская гулянка? раздался надъ моимъ ухомъ голосъ десятника. Онъ былъ въ красной рубах, въ новыхъ выростковыхъ сапогахъ и имлъ видъ совершенно-праздничный.
— Ничего, хорошо… сказалъ я.
— То-то! Да вотъ погоди: не то еще будетъ, какъ поразгуляются вс.
Десятникъ тряхнулъ головой и пристукнулъ ногами.
— Чья это? спросилъ я его, кивнувъ годовой на занимавшую меня двушку.
— А-а! вотъ эфта-то? сказалъ онъ, указывая на нее:— э! Танюшка Порфирія… Двка-то она ничего, только сухопара маленько. А насчетъ того… ни-ни! и не думай лучше! Она ужь такая у насъ, что и приступиться нельзя: мы ее царевной-недотрогой прозвали..Такая ужь, что и слово-то ей молвить, такъ надыть днь, либо два обдумывать напередъ. Вотъ ты Христосъ, правда. Такая ужь чудни она у насъ… А вотъ, продолжалъ онъ, указывая на одну высокую и стройную двку съ большими темно-карими глазами, съ густою темно-русою косой. Подпершись лвою рукою, она кружилась мрно, плавно. Лицо ея горло, съ губъ не сходила улыбка.— Вотъ, говорилъ десятникъ:— двка, такъ двка: хоть кого, такъ съ ума сведетъ!
Съ этимъ словомъ онъ бросился къ ‘съумасводящей’ красавиц и началъ предъ ней мастерски выкидывать и выбивать дробь нога’ мы, потомъ ловко подхватилъ ее за талью, приподнялъ на аршинъ отъ земли и перевернулъ около себя не хуже иного паркетнаго мазуриста. Красавица еще больше раскраснлась, а десятникъ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, притянулъ ее къ себ и что-то сказалъ на ухо… Красавица опустила голову и вышла съ нимъ изъ круга.
Черезъ нсколько минутъ они опять появились: она, попрежнему, закружилась и замахала платочкомъ, онъ, попрежнему, подперся, въ ооки и забарабанилъ ногами…
— Такъ это твоя дочка? сказалъ я, подходя къ дяд Порфирію и указывая на Таню.
— Моя, моя, родимый, пропустилъ онъ сквозь зубы, приглаживая свою пушистую бороду.
— Что жь она такая невидная изъ себя?
— А Богъ ее знаетъ, въ кого и уродилась она такая… И въ родн-то у насъ такой не было. Вотъ погляди на мать-то…
Онъ указалъ мн на сырую, здоровую бабищу съ огненными щеками. Я посмотрлъ на нее, потомъ на Таню, и пришелъ въ большое сомнніе насчетъ родительскихъ правъ на нее дяди Порфирія.
Въ это время какая-то смуглолицая крестьянка подошла къ Тан и, улыбаясь, стала ей что-то нашептывать на-ухо, лукаво посматривая на меня. Блдныя щеки слушательницы покрылись живымъ румянцемъ. Она искоса взглянула на меня и покраснла еще боле, вырвалась изъ рукъ подруги и отбжала въ сторону. Я сдлалъ движеніе, чтобъ подойти къ ней, но толпа загородила мн дорогу. Плотный, широкоплечій мужикъ, съ рыжею, окладистою бородою, въ блой рубах, съ красными ластовицами подъ мышками, тащилъ за руку довольно-полную и красивую молодицу въ наряд, смахивающемъ нсколько на городской, и кричалъ во вге горло:
— Да что жь ты, Акулина, въ кутокъ запряталась? ну-ка! распотшь нашего барина! Нашъ-то баринъ не скупой: глядишь, и на черевички пожалуетъ!… Ну, вы, хлапы-алтынники, кричалъ онъ, расталкивая пляшущихъ: — дайте мсто червонной крал!
Кругъ раздвинулся.
— А гд Митюха? Эй! Митюха! продолжалъ выкрикивать рыжій мужикъ:— гд ты?
Въ кругъ вошелъ бравый молодецъ съ голубыми глазами, на которые не могли не засматриваться красавицы, съ свтлорусыми кудрями, при взгляд на которыя невольно думалось, что ихъ расчесывали не заботливыя руки матери, а блыя руки красныхъ двушекъ.
Оглянувъ сборище, онъ подошелъ къ Акулин. Перекинувшись съ нею словцомъ-другимъ, онъ отошелъ шаговъ на десять и сталъ противъ нея. Вдругъ… тряхнувъ волосами, встрепенулся и пошелъ притопывать, присвистывать и приговаривать:
Ужь какъ жилъ здсь, поживалъ
Землемрушко нездшній…
Ой люли, люли, люли,
Землемрушко нездшній,
Онъ нездшній, онъ зазжій,
Отъ изъ Питера прізжій…
Ой люли, люди, люли.
Отъ изъ Питера прізжій.
Когда парень, дойдя до Акулины, воротился на свое мсто, Акулина стала подходить къ нему. Она ловко подымала и опускала голову, кстати прихлопывала руками и пристукивала ногами, и какъ козыремъ оглядывала окружавшихъ ее!.. ну, просто — что твоя королева!..
А псня все продолжалась съ обихъ сторонъ:
Ужь какъ жилъ онъ, поживалъ,
По улицамъ разъзжалъ…
Ой люли, люли, люли.
По улицамъ разъзжалъ,
По улицамъ разъзжалъ.
Землю мрялъ, вымрялъ…
Ой люли, люли, люли,
Землю мрялъ, вымрилъ.
Землю мрялъ, вымрялъ,
Астрелябью наставлялъ…
Ой люли, люли, люли,
Астрелябью наставлялъ.
Астрелябью наставлялъ,
Красныхъ двокъ выглядалъ…
Ой люли, люли, люли.
Красныхъ двокъ выглядалъ.
Красныхъ двокъ выглядалъ,
По имени называлъ…
Ой люли, люли, люли.
По имени называлъ.
По имени называлъ.
Душой милой величалъ…
Ой люли, люли, люли.
Душой милой величалъ.
Душой милой величалъ,
И рукою имъ махалъ…
Ой люли, люли, люли,
И рукою имъ махалъ.
Отъ рукою имъ махалъ,
За ворота вызывалъ…
Ой люли, люли, люли,
За ворота вызывалъ.
За ворота вызывалъ,
За блы руки хваталъ.
Ой люли, люли, люли.
За блы руки хваталъ,
За блы руки хваталъ,
И къ сердечку прижималъ…
Ой люли, люли, люли,
И къ сердечку прижималъ.
И къ сердечку прижималъ,
Цаловалъ и миловалъ…
Ой люли, люли, люли,
Цаловалъ и миловавъ.
Цаловалъ и миловалъ,
Съ собой Въ Питеръ зазывалъ…
Ой люли, люли, люли,
Съ собой въ Питеръ зазывалъ.
Съ собой въ Патеръ зазывалъ,
Душу, сердце отдавалъ…
Ой люли, люли, люли,
Душу, сердце отдавалъ.
Душу, сердце отдавалъ,
Только слова не сдержалъ…
Ой люли, люли, люли,
Только слова не сдержалъ,
Онъ имъ слова не сдержалъ,
Взадъ ухалъ, да пропалъ…
Ой люди, люли, люли,
Взялъ ухалъ, да пропалъ.
Онъ ухалъ, да пропалъ,
Двки плачутъ на-повалъ…
Ой люли, люли, люли,
Двка плачутъ на-повалъ.
Двки плачутъ и ревутъ,
Что ихъ замужъ не берутъ…
Ой люли, люли, люли.
Что ихъ замужъ не берутъ.
Парни замужъ не берутъ,
Землемршами зовутъ…
Ой люли, люли, люли,
Землемршами зовутъ.
Пляска продолжалась до конца псни въ томъ же порядк, въ какомъ началась. Когда она кончилась, раздались восклицанія:
‘Ай-да Акулина! Ай-да Митюха!’