ЗАДАЧИ СОВРЕМЕННАГО РОМАНА.
ЗАДАЧИ СОВРЕМЕННАГО РОМАНА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
М.
‘Дло’, No 11, 1870
Задачи современного романа, М., Год: 1870
Время на прочтение: 27 минут(ы)
1) Давидъ Копперфильдъ, романъ Ч. Диккенса, три тома, изд. 1870 г.
2) Speeches on Literary and Social occasions, by Charles Dickens. 1870
3) Charles Dickens, by G. Sala.
Большинство нмецкихъ, французскихъ и русскихъ романовъ, надлавшихъ въ т или другія времена много шуму въ европейскомъ обществ, можетъ раздлиться на три группы: въ однихъ романахъ изображались, иногда очень художественно, сантиментальныя или несчастныя похожденія героя и героини, оканчивающихъ жизнь законнымъ бракомъ или не мене законною смертью, въ другихъ писатели хлопочутъ о воспроизведеніи возможно большаго числа ужасовъ, необыкновенныхъ приключеній и потрясающихъ сценъ, въ третьихъ ихъ творцы задаются какой-нибудь отвлеченной идеей и на нее, какъ на гвоздь, нанизываютъ какихъ-нибудь маріонетокъ, которыя и дйствуютъ сообразно съ предвзятыми цлями автора. Вс эти романы — романъ-семейная біографія, романъ-сказка, романъ-диссертація — наполняли вс европейскія литературы, иногда отличались художественными красотами, нердко блестли сатирой, порой проводили въ жизнь честныя мысли и новыя теоріи. Въ списк романистовъ, производившихъ подобныя творенія, встрчаются сотни именъ то блестящихъ, то жалкихъ, тутъ встрчаются и имена такихъ дятелей, какъ Сервантесъ, Вольтеръ, Руссо, Кабэ, Жоржъ-Зандъ, и имена такихъ поставщиковъ литературнаго хлама, какъ Жанлисъ, Ратклифъ, Августъ Лафонтенъ, Дюма-отецъ, Феваль, Поль Мюссе, Кукольникъ. Но рядомъ съ этими произведеніями, написанными или исключительно для потхи публики или только для подкрпленія какой-нибудь предвзятой идеи, попадались иногда и другого рода романы, въ которыхъ герой и героиня не играли особенно важной роли, въ которыхъ невроятные ужасы составляли второстепенное дло, въ которыхъ маріонетки не плясали подъ дудку писателя, доказывая его иногда узенькую мысль, но въ которыхъ прежде всего чувствовалось стремленье нарисовать широкую картину жизни общества въ различныхъ ея проявленіяхъ. Подобные романы почти исключительно принадлежали англійской литератур. И не мудрено. Стремленіе описать жизнь общества и исполненіе подобной задачи могло зародиться и могло выполниться удачно по-преимуществу англичанами.
Англійскій народъ — я говорю о народ въ обширномъ смысл слова, подразумвая здсь все общество,— втеченіе нсколькихъ вковъ жилъ боле, чмъ какой-нибудь другой народъ, общественною жизнью: собранія, миттинги, клубы, самоуправленіе, пристрастіе къ скачкамъ, къ публичнымъ зрлищамъ въ род боксерства, все это съ древнихъ временъ укоренилось въ англійскомъ обществ. Заглянувъ уже въ старую веселую Англію — merry old England,— мы видимъ ея сыновъ постоянно принимающими участіе въ явленіяхъ общественной жизни, на площади, въ судахъ, въ тавернахъ, на митингахъ.
Любимый герой древней Англіи, Робинъ Гудъ, совсмъ не походитъ на какого-нибудь нмецкаго или французскаго мужика. Нмецъ прежде всего семьянинъ, онъ тяжелъ на подъемъ, онъ сухъ, онъ преданъ душою порядку. Steif und plump, bieder und treu,— вотъ главныя качества нмецкаго народа, устроивающаго свое семейное государство и пользующагося въ немъ такимъ-же почетомъ, какимъ пользуется въ его глазахъ его собственный король. Французскій крестьянинъ старыхъ временъ, угнетенный дворянствомъ, отличается приниженною хитростью и ловкими обманами старается провести за носъ своихъ господъ, у него, какъ разсказываетъ Руссо въ своей ‘Исповди’, есть и ветчина, и молоко, и хорошій хлбъ въ подполь, но на виду, для сборщиковъ податей, онъ держитъ только черствый ржаной хлбъ и синее снятое молоко, онъ весь ушелъ въ себя, онъ лукавъ, хитеръ, но трусливъ. Не таковъ отважный Робинъ Гудъ. Это вольный человкъ, смльчакъ, кутила, браконьеръ, онъ ведетъ ‘открытый бой съ шерифомъ и закономъ’, ‘онъ убиваетъ шерифа, судью, городского стража’, онъ плотно стъ, исправно тянетъ эль, живетъ большею частью на открытомъ воздух, поминутно ввязывается въ разныя исторіи, боксируетъ и братается съ своими ближними и наконецъ уходитъ со сцены жизни, какъ съ веселаго пира. Ближніе говорятъ: ‘успокой Господи, душу его’, но эти слова въ устахъ веселыхъ его собратьевъ звучатъ не ужасомъ передъ муками ада, а простымъ желаніемъ человку покойной ночи посл полнаго тревогъ и работы, но тмъ не мене веселаго дня. Такіе люди, конечно, любятъ боле всего эту шумную жизнь, имъ кажется на людяхъ и смерть красна, они не коснютъ, не замуравливаются въ своемъ угл, они не скажутъ: ‘что намъ до другихъ за дло, гори хоть весь свтъ, лишь-бы былъ цлъ нашъ уголъ’. Они знаютъ, что пожаръ у сосда грозитъ опасностью и имъ.
Такіе люди, конечно, могутъ опредлить вполн точно, почему имъ приходится бороться въ тхъ или другихъ случаяхъ съ судьею, съ полицейскимъ стражемъ, съ важнымъ лордомъ, они могутъ ярко изобразить вс смшныя и нелпыя стороны потонувшаго въ роскоши современнаго имъ англійскаго духовенства, этихъ епископовъ, путешествующихъ съ безчисленною свитою, похожихъ скоре на авантюристовъ, чмъ на отцовъ церкви, они могутъ изобразить всю глупость высшихъ лицъ современнаго имъ англійскаго правительства, они могутъ выставить на видъ вс дурныя стороны тхъ или другихъ общественныхъ учрежденій. Кругъ ихъ наблюденій длается тмъ шире, что въ ихъ кружк пируетъ, боксируетъ, поетъ псни не одна чернь, не одно среднее сословіе, но и какой нибудь принцъ Генрихъ, ихъ будущій король, и его свита, его будущіе помощники въ управленіи государствомъ, будущіе военноначальники и герои.
Среди этой-то тревожной, бьющейся всми жилами, живущей каждымъ нервомъ лихорадочной жизни возникаютъ Грины, Марло, Шекспиры, прошедшіе сквозь огонь и воду общественной жизни: торговля, бдность, разгулъ въ тавернахъ, присутствованіе на королевскихъ празднествахъ, жизнь бродячаго артиста, браконьерство, столкновенія съ дворянами и судомъ, бгство отъ судебныхъ придирокъ, пріобртеніе трудомъ благосостоянія, — все это пережито, переиспытано подобными людьми, все это воздухъ, которымъ они дышали, все это вошло въ ихъ кровь и плоть, отразилось въ ихъ драмахъ, въ ихъ поэмахъ, въ каждой строк, написанной ими.
Сравните сухія и ходульныя произведенія французской псевдоклассической школы съ ея тремя единствами, съ ея немногими персоналомъ, съ ея отчужденностью отъ дйствительности, и драмы Грина, Марло, Шекспира и вы поймете всю пропасть, раздлявшую жизнь какого-нибудь Расина и Шекспира. Расинъ не знаетъ дйствительной, общественной, народной жизни: онъ ею не жилъ, онъ не отзывается на ея скорби и радости, не смется надъ нею добрымъ смхомъ и не негодуетъ на нее сжавшимся отъ боли сердцемъ. Какая разница въ драмахъ Грина, Марло, Шекспира! Здсь вс ужасы какой-нибудь исторіи жизни Эдуарда II или весь трагизмъ душевной борьбы Гамлета не могутъ заглушить въ поэт воспоминанія о томъ обществ, которое волнуется, страдаетъ, смется и живетъ своею будничною жизнью даже и въ т минуты, когда среди его мучаются нершенными вопросами Гамлеты, и въ т минуты, когда среди его исходятъ кровью подъ ножомъ придворныхъ интригъ Эдуарды II. Только Мольеръ, бднякъ, бродячій артистъ, отчасти приближается къ англійскимъ драматургамъ по своимъ отношеніямъ къ толп. Но зато и жизнь Мольера была боле похожа на жизнь англійскихъ писателей и не ограничивалась одними придворными выходами и присутствованіемъ при смн сорочки тмъ или другимъ изъ Людовиковъ. Конечно, подобные люди, хорошо зная общественную жизнь, любя ее всею душою, чувствуя себя ея дтьми, не могли не рисовать ея картинъ, не могли не выдвигать ее на первый планъ.
Но, большею частью, покуда это были только картинки въ фламандскомъ вкус, юмористическіе эскизы въ род эскизовъ Гогарта. Комики — Джоръ, Этереджъ, Чарльзъ Седли, романисты — Генри Фильдингъ, Тобіасъ Смоллетъ, поэтъ Краббъ, — все это реалисты, въ произведеніяхъ которыхъ сильно и полно бьется пульсъ общественной жизни. Но въ ихъ произведеніяхъ каждый герой или является еще не боле, какъ гвоздемъ, на который нанизываются т или другія сцены народной и общественной жизни, или, напротивъ того, рисуется необыкновеннымъ человкомъ, котораго удивительныя похожденія, выходящія изъ ряду вонъ, все-таки должны главнымъ образомъ привлекать вниманіе читателя. Эти произведенія являются безцльными или, лучше сказать, главная цль этихъ произведеній состоитъ въ развлеченіи публики. Но какъ бы ни были узки или неясны цли большинства подобныхъ произведеній, — эти произведенія все-таки послужили подготовительной школой для Диккенса и основанной имъ школы новыхъ романистовъ. Они были для Диккенса тмъ-же, чмъ было сочиненіе Вольтера ‘Essai sur les moeurs’ для Бокля.
Чарльзъ Диккенсъ родился въ Портсмут въ 1812 году. Отецъ его былъ чиновникъ, вышедшій въ отставку и сдлавшійся репортеромъ одной ежедневной газеты. Диккенсъ происходилъ изъ средняго класса общества, не испыталъ въ дтств ни нищеты, ни несчастій и получилъ соотвтствующее его скромной сред образованіе въ одной школ близь Рочестера. Онъ всю жизнь вспоминалъ съ уваженіемъ о своемъ старомъ учител.
Образованіе его было далеко не полное, далеко не систематичное. Латинскій и греческій языки, изученіе логики и высшей математики,— все это было упущено изъ виду и присяжные критики, литературные аристократы и филистеры имли полное право изумляться, когда этотъ недоучка, безъ протекціи и ученыхъ степеней, штурмомъ завоевалъ себ литературную извстность. Но дйствительно-ли Диккенсъ не былъ подготовленъ къ литературной дятельности, дйствительно-ли онъ былъ недоучка? Конечно, нтъ, онъ прошелъ вполн школу, которая лучше всего могла подготовить его къ поприщу романиста.
Получивъ простое образованіе, получаемое обыкновенно какими-нибудь дтьми коммерсантовъ средней руки, Диккенсъ еще юношей поступилъ вольнонаемнымъ писцомъ къ одному адвокату и здсь, въ житейскихъ столкновеніяхъ, изучилъ жизнь стряпчихъ, подложныхъ поручителей, тюремщиковъ въ долговомъ отдленіи и въ срочныхъ тюрьмахъ, судейскихъ писцовъ и тому подобныхъ членовъ общественной жизни. Поступивъ потомъ въ полицейскій судъ репортеромъ, Диккенсъ сталкивался съ карманными ворами, грабителями, ночными промышленниками. Выслушивая ихъ, онъ изучилъ ихъ вполн и только вслдствіе этого изученія могъ создать т типы, которые съ такой силой и точностью обрисованы въ Оливер Твист и Пиквик. Именно здсь онъ близко узналъ жизнь низшаго класса, не испытавъ самъ ни нищеты, ни приключеній, которыми такъ полна жизнь другихъ англійскихъ писателей, вышедшихъ изъ бдняковъ. Здсь Диккенсъ могъ неразъ натолкнуться на потрясающія душу явленія, описаніемъ которыхъ онъ такъ сильно вліяетъ на читателей, видящихъ въ этихъ описаніяхъ не плоды одной досужей фантазіи, но выхваченные изъ дйствительности факты.
Оставивъ мсто репортера въ полицейскомъ суд, Диккенсъ сдлался репортеромъ газеты ‘Morning Chronicle’. Онъ стенографировалъ для этой газеты и для ‘зеркала парламента’ рчи государственныхъ людей. Вс, знавшіе его, утверждаютъ, что онъ былъ однимъ изъ быстрйшихъ, наиболе точныхъ и искусныхъ стенографовъ и въ совершенств владлъ скорописью. Онъ, вроятно, слышалъ и записывалъ рчи всхъ общественныхъ дятелей предыдущаго поколнія. Онъ стенографировалъ великую рчь Брума въ Эдинбург, посл того, какъ Брумъ отказался отъ должности канцлера, онъ, можетъ быть, также репортировалъ знаменитую рчь лорда Стенлея объ ирландской церкви, онъ постоянно долженъ былъ сообщать рчи Пиля, Грея, Декмена, Линдгерста, Елленбуру, Юма, Мельбурна, Грота…. Безъ сомннія, этотъ новый опытъ, этотъ переходъ изъ сферы полицейскаго суда въ сферу парламента, переходъ отъ карманниковъ къ правителямъ, былъ чрезвычайно полезенъ для будущаго романиста и имлъ не только вліяніе на его слогъ, но и на весь строй его мыслей: до сихъ поръ онъ видлъ только факты, факты и факты, полные трагизма, полные горечи, полные ужаса, теперь онъ слышалъ соображенія великихъ мыслителей о причинахъ тхъ или другихъ фактовъ общественной неурядицы.
Литературная дятельность Диккенса началась довольно оригинально, почти случайно. Его первое знакомство съ Чепменомъ и Голлемъ, его первыми и послдними издателями, было для него счастливымъ случаемъ. Можетъ быть, еслибы бдный Сеймуръ не предложилъ Голлю и Чепмену выполнить цлый рядъ юмористическихъ гравюръ и не заставилъ ихъ искать способнаго молодого человка для написанія текста къ картинкамъ, то Чарльсъ Диккенсъ и не вышелъ-бы на литературное поприще, по крайней мр, не вышелъ-бы такимъ блестящимъ образомъ. Первое произведеніе, написанное имъ для картинокъ были записки ‘Пиквикскаго клуба’. Этотъ романъ доставилъ автору литературную извстность, выказавъ въ писател глубокое и разностороннее знакомство съ жизнью. Романъ читался и зачитывался и какимъ-нибудь ирландцемъ-каторжникомъ Джономъ Митчелемъ и какою-нибудь важною дочерью пэра. ‘Чарльсъ Диккенсъ, говоритъ Саль, открылъ и удовлетворилъ неудовлетворенную до сихъ поръ потребность націи, которая уже не могла дольше переносить грубости Смоллета и Стерна, была не въ силахъ понимать философію Фильдинга и готова была аплодировать юмору Диккенса’. Первое произведеніе Диккенса удовлетворило потребности общества и сдлало его однимъ изъ любимйшихъ писателей не только Англіи, но и всей Европы. Но слава Диккенса была-бы не прочна, еслибы онъ былъ только творцомъ комическихъ сценъ, еслибы въ послдующихъ его произведеніяхъ не обнаружилось такъ ярко умнье Диккенса быть патетическимъ, доходить до сильнаго драматизма, до потрясающихъ описаній.
Начавъ карьеру романиста, Диккенсъ не удовольствовался пріобртенной имъ опытностью и потому сталъ предпринимать самыя разнообразныя путешествія. Дв поздки въ Соединенные Штаты, продолжительное пребываніе въ Италіи, частыя посщенія Франціи, постоянныя странствованія по Англіи, сближенія съ путешествующими торгашами, съ странствующими комедіантами, все это наполняло жизнь Диккенса и давало ему новые факты, новые типы. Онъ былъ знакомъ съ каждымъ темнымъ захолустьемъ Лондона, жители подваловъ и чердаковъ, обитатели рабочихъ домовъ и тюремъ были для него свои люди, мелкія и жалкія таверны, рынки бдныхъ кварталовъ, все это не имло для него тайнъ. Здсь онъ находилъ т картины жизни и нравовъ, т типы женщинъ, мужчинъ и дтей, которымъ такъ сильно удивлялись, которыми наслаждались милліоны читателей. Диккенсъ не любилъ только аристократію, и среди его знакомыхъ было больше именъ, принадлежавшихъ простому и среднему классу, чмъ именъ лордовъ и пэровъ. Недаромъ-же лордъ Гоутонъ шутливо замтилъ, что онъ унижалъ въ своихъ произведеніяхъ аристократію и пэрство.
Конечно, лордъ Гоутонъ могъ-бы то-же самое и еще съ большей справедливостью замтить про другого великаго писателя, вертвшагося постоянно среди постителей Реджентъ-Стрита, Пикадилли, Реджентъ-Парка, Ричмонда и тому подобныхъ аристократическихъ мстностей. Этотъ писатель былъ Теккерей, сближавшійся съ аристократіей, чтобы врне облить ее желчью своей безпощадной сатиры. На подобную сатиру Диккенсъ былъ не способенъ и потому онъ просто удалялся отъ этого чопорнаго, холоднаго, бездушнаго и развращеннаго класса англійскаго общества.
Но что-же извлекъ Диккенсъ изъ своей опытности? Какое мсто занялъ онъ въ литератур? Чмъ особенно отличалась его дятельность?
Диккенсъ, говорили одни критики, великій художникъ, онъ великій юмористъ, замчали другіе, у него сильное и капризное воображеніе, прибавляли третьи, онъ удивительно тонкій психологъ, восклицали четвертые. Для доказательства справедливости всхъ этихъ мнній критики могли указать на первыя главы ‘Большихъ ожиданій’ и ‘Нашего взаимнаго друга’, какъ на образцы чистой художественности, они могли приводить описаніе обда у Вениринговъ въ ‘Нашемъ взаимномъ друг’, какъ примръ юмористическаго описанія образа жизни выскочекъ, разбогатвшихъ и попавшихъ въ люди со вчерашняго дня, они могли говорить, что только капризное, безгранично сильное воображеніе могло создать ту сцену въ ‘Варнав Редж’, гд герой видитъ, какъ шепчется и сердито споритъ блье, повшенное для просушки на двор и махающее подъ порывами втра, какъ руками, рукавами рубашекъ, подолами юбокъ и т. п., причемъ герой замчаетъ, что вс люди, видящіе въ бль просто блье, колеблемое втромъ, а не говорящія существа, боле жалки и мене видятъ въ жизни, чмъ онъ, они могли бы доказать, что только смлый психологъ могъ создать такой типъ, какъ типъ Скимполя, художественной натуры, наслаждающагося природой, сладенькаго поэта, холоднаго эгоиста въ душ, живущаго на чужой счетъ, пользующагося всми удобствами въ чужомъ дом, окруженнаго заботливостью ближнихъ и умирающаго съ бранью на кормившихъ его людей за ихъ черствость и эгоизмъ.
Кром этихъ качествъ покойнаго романиста, можно бы было привести еще множество достоинствъ, которыми отличались его романы, все это можно бы подкрпитъ множествомъ доказательствъ, цитатъ и выписокъ. Но говорить обо всемъ этомъ — значило бы повторять избитыя фразы. Подобное повтореніе было бы тмъ боле нелпо, что обществу должно быть вообще очень скучно читать въ критическихъ статьяхъ восторженные отзывы о тхъ или другихъ достоинствахъ и красотахъ разбираемыхъ критикомъ поэтическихъ произведеній. Это должно быть также скучно, какъ читать музыкальныя произведенія или картины, созданныя совсмъ не для чтенія, а для слушанья и смотрнья. Критика, восхищающаяся поэтическими красотами и ловкими сценами разбираемыхъ ею произведеніи, всегда напоминаетъ намъ разсказъ о вкусномъ обд людямъ, которые этого обда не ли. Кром того мы не видимъ особенной пользы для общества въ томъ, что мы станемъ распространяться на десятк страницъ о великихъ сторонахъ таланта того или другого писателя. Это можетъ быть необходимо для общества и, главнымъ образомъ, для самого разбираемаго писателя, если онъ еще не занялъ прочнаго мста въ литератур, но это не можетъ быть особенно полезно и поучительно для читателей, когда талантъ писателя признанъ и его произведенія прочитаны всми. Прочитавъ подобные дифирамбы, читатель, конечно, не сдлается ни умне, ни талантливе, ни способне къ воспроизведенію какихъ-нибудь такихъ-же художественныхъ образовъ и картинъ, разъясненіе разныхъ художественныхъ красотъ ни въ какомъ случа не заставитъ читателя даже наслаждаться ими, если онъ самъ не почувствовалъ всей ихъ прелести при чтеніи разбираемаго критикою произведенія. Наслаждаются и любятъ безъ науки и постороннихъ указаній.
Но если Диккенсъ вполн оцненъ, какъ богато одаренная талантомъ личность, если объ этомъ говорено очень и очень много, то все-таки есть одна сторона въ его дятельности, которая почти совершенно упущена изъ виду европейскими критиками и которая стоитъ того, чтобъ о ней поговорили, такъ-какъ именно она длаетъ Диккенса родоначальникомъ новйшаго романа, такъ-какъ именно она достойна подражанія со стороны молодыхъ беллетристовъ, такъ-какъ именно она даетъ право молодымъ беллетристамъ причислять себя къ новой, а не къ старымъ отживающимъ школамъ романистовъ.
Вы, вроятно, знаете, въ чемъ заключается, главнымъ образомъ, заслуга Бокля? Она не въ его сильномъ талант, не въ его геніальномъ ум,— она въ его попытк превратить исторію изъ біографій тхъ или другихъ царей и героевъ въ физіологію исторической жизни народовъ, въ попытк поставить на мсто описанія парадныхъ выходовъ и битвъ изъясненіе тхъ причинъ, подъ вліяніемъ которыхъ совершаются т или другія событія. Вотъ въ чемъ заключается истинное значеніе Бокля, умъ, талантъ и эрудиція только помогли историку блистательнымъ образомъ положить начало подобной исторіи, но если бы онъ былъ даже мене геніаленъ, мене талантливъ, мене энциклопедически образованъ, то и тогда бы его попытка не прошла безслдно, какъ не проходятъ безслдно никакія великія открытія, хотя бы первоначально они явились въ такой-же несовершенной форм, какъ первый типографскій станокъ или первое примненіе пара къ механик. Именно подобное значеніе иметъ Диккенсъ въ области романа.
Я уже говорилъ, что такъ-называемый нравоописательный романъ сильне всего процвталъ въ Англіи. Но вплоть до Диккенса все это были несовершенныя попытки. Нравоописатели, не задаваясь никакими особенными, широкими цлями, кром стремленія нарисовать картину окружающей ихъ жизни, тратились иногда на совершенно ненужныя сцены, перемшивали важное съ неважнымъ, отдавались и тому и другому съ одинаковымъ усердіемъ, они выискивали эксцентричныя личности для потхи читателей, сильно привязывались къ выходящимъ изъ ряду вонъ событіямъ и въ сущности доставляли только пріятное чтеніе. Пестрота красокъ и несоблюденіе законовъ перспективы длало ихъ романы похожими на картинки китайцевъ, гд иногда люди бываютъ выше домовъ, а деревья растутъ изъ головъ людей. Иногда у нравоописателей недоставало въ запас наблюденій и этотъ недостатокъ пополнялся изобртеніями досужей фантазіи, иногда они слишкомъ сильно увлекались героемъ и героиней и показывали, какъ дйствовалъ герой на окружающихъ людей, какъ онъ поражалъ ихъ съ свойственною всмъ героямъ отвагою, однимъ словомъ, центромъ являлся у нихъ герой. Онъ былъ для нихъ тоже, чмъ была земля для старыхъ естествоиспытателей, воображавшихъ, что солнце и луна созданы спеціально для земли. Только съ появленіемъ Диккенса предчувствовавшійся идеалъ романа сложился окончательно и воплотился самымъ блестящимъ образомъ въ ‘Пикквик’, ‘Давид Копперфильд’, ‘Тяжелыхъ временахъ’, ‘Холодномъ дом’, ‘Мартин Чозльвид’, ‘Домби и сын’ и т. д.
Говоря о Диккенс, почти вс критики упрекали его за то, что блдне всего у него выходятъ его герои и героини. Подобный упрекъ былъ вполн понятенъ со стороны критиковъ, хвалившихъ Диккенса только за его художественный талантъ, за его юморъ, за его психологическія наблюденія и не замчавшихъ, что передъ ними явился совершенно новый видъ романа, къ которому нужно прилагать новую мрку. Только понявъ вполн, что Диккенсъ прежде всего представлялъ читателю физіологію общества, а не похожденія героя, можно снять съ него часть обвиненія за блдность его героевъ и героинь. Диккенсъ не длалъ ихъ боле яркими не потому, что у него не хватило на это силы, а потому, что въ его романахъ роль героя занималась не отдльными личностями, а обществомъ. Посмотрите, что за люди его герои? Давидъ Копперфильдъ, Флоренса, Николай Никлеби, дочь Градгринда, — все это т люди, которые встрчаются намъ ежедневно на каждомъ шагу, не бросаясь въ глаза ничмъ особенно, ни пороками, ни добродтелями, они принадлежатъ не къ самымъ высшимъ классамъ и не къ самымъ низшимъ слоямъ общества, они выходятъ большею частью изъ буржуазіи, изъ той среды людей, которыхъ мы зовемъ ‘разночинцами’. Это, если можно такъ выразиться, средніе люди. Но знаете ли вы, кого беретъ физіологъ, когда онъ говоритъ, что человкъ въ минуту потребляетъ столько-то воздуху? Беретъ ли онъ тощаго, замореннаго, стараго Плюшкина, или прожорливаго, подвижнаго, жирнаго Ноздрева? Нтъ, онъ не беретъ ни того, ни другого, онъ беретъ средняго человка,— ну, положимъ, Чичикова, не толстаго, не худого, не низенькаго, не высокаго, не стараго, не молодаго Чичикова. Этотъ-же самый пріемъ встрчаемъ мы у Диккенса. Два раза онъ вполн измнилъ этому пріему въ ‘Варнав Редж’, гд герой сумасшедшій, и въ ‘Лавк древностей’, гд почти вс дйствующія лица полусумасшедшія, и въ обоихъ случаяхъ романы вышли крайне неудачны, безсодержательны въ цломъ, несмотря на превосходныя частности.
Взявъ въ герои средняго человка, не образецъ добродтели, не отъявленнаго злодя, Диккенсъ не стремится и не можетъ стремиться показать, какъ этотъ человкъ одинъ ворочаетъ горами, вліяетъ на ходъ общественной жизни, на окружающую среду. Напротивъ того, онъ не упускаетъ изъ виду ни одного явленія общественной жизни или окружающей среды безъ того, чтобы не показать, какъ эти явленія повліяли на жизнь его средняго человка. Вслдствіе этого, при чтеніи его романовъ, прежде всего вамъ бросается въ глаза извстная среда, общественная жизнь, государственныя учрежденія, вся та масса явленій и причинъ, которая тяготетъ надъ человкомъ. Васъ ужасаютъ т семейныя отношенія, съ которыми съ первыхъ дней должны встртиться Копперфильды, Домби, Градгринды, Никлеби, Твисты и тому подобные люди. Васъ поражаетъ нелпая система воспитанія и обученія, подъ розгой и за латынью которой должны убить свои лучшіе годы вс эти вступающія въ общество дти. Вамъ бросаются въ глаза вс трудности, съ которыми долженъ бороться какой-нибудь Николай Никлеби, стараясь зашибить копейку, или поражаетъ васъ нелпое устройство, мертвящая формалистика, отталкивающая холодность, превращеніе человка въ машину въ контор Домби, гд приходится юнош зарабатывать кусокъ хлба. Но мало того, что Диккенсъ проводитъ васъ за своими героями сквозь вс эти мытарства общественной неурядицы,— онъ показываетъ вамъ еще чисто частныя отношенія людей другъ къ другу, показываетъ, какъ изъ личнаго чувства мести губитъ Ральфъ Никлеби своихъ ни въ чемъ невиноватыхъ юныхъ родныхъ, дтей ненавистнаго брата, какъ по глупости и непрактичности какого-нибудь старика капитана усложняется трудное положеніе молодого конторщика въ дом Домби. Иногда чисто постороннія, повидимому, случайныя, но въ сущности неизбжныя въ дйствительности жизненныя встрчи вплетаются въ жизнь героя, являются новою обузою для него, новою причиною волненій и заботъ, такъ, напримръ, семейныя дла какого-нибудь Микобера связываются съ интересами Копперфильда. Вся нелпость тхъ или другихъ общественныхъ учрежденій, начиная со школы, филантропіи, устройства суда, отношеніи хозяевъ къ рабочимъ и кончая какою-нибудь торговою конторою, вся глупость, пошлость, безсердечность, жестокость членовъ общества въ ихъ отношеніяхъ другъ къ другу, вся непрактичность, подавленность, безсиліе среднихъ людей, все это живо рисуется передъ вами, и вы посл чтенія каждаго романа можете такъ-же отчетливо указать на роль тхъ или другихъ явленій въ общественной жизни, какъ посл чтенія физіологіи человка вы можете опредлить значеніе нервовъ, мускуловъ, крови въ человческомъ организм.
Если-бы позднйшій историкъ не нашелъ ни газетныхъ извстіи, ни частныхъ мемуаровъ о состояніи англійскаго общества за послдніе 50—60 лтъ,— онъ могъ-бы смло нарисовать картину жизни этого общества во всхъ подробностяхъ по романамъ Диккенса и отъ его глазъ не ускользнулъ бы ни женскій вопросъ, ни вопросъ о воспитаніи, ни рабочій вопросъ, ни вопросъ о благотворительности, ни вопросъ о судебной реформ, однимъ словомъ, отъ него не ускользнуло бы ничто, чмъ жило, чмъ волновалось общество. Если-бы мыслитель вздумалъ указать обществу т недостатки, которые, главнымъ образомъ, отравляютъ и тормозятъ современную жизнь,— онъ, вроятно, рядомъ съ своими наблюденіями воспользовался бы трудами Диккенса, какъ однимъ изъ самыхъ драгоцнныхъ матеріаловъ. Недаромъ-же Саль называетъ Диккенса Шекспиромъ современнаго общества.
Въ настоящее время немыслимъ какой-нибудь ученый спеціалистъ безъ того, чтобы онъ, ограничиваясь своею школьною и университетскою подготовкой, не слдилъ за каждымъ новымъ открытіемъ, за каждымъ новымъ явленіемъ въ области своей спеціальности. Запершись въ своемъ кабинет, не пользуясь всми опытами и результатами, добытыми собратьями по профессіи, ученый, несмотря на все свое трудолюбіе, несмотря на всю свою геніальность, не можетъ не сдлаться отсталымъ, Диккенсъ понималъ это лучше, чмъ кто-нибудь. Онъ зналъ, что быть Шекспиромъ своего времени, быть физіологомъ общественной жизни, указывать на вс темныя стороны, тяготющія надъ современнымъ человкомъ, можетъ только человкъ, живущій изо-дня въ день общественною жизнью современнаго ему человчества, не затворяющійся въ своемъ кабинет, не описывающій жизнь изъ ‘прекраснаго далека’. Вслдствіе этого Диккенсъ не ограничился своею первоначальною подготовкою, не остановился на ней. Нтъ, онъ посвящалъ сравнительно небольшую часть времени на самый процессъ писанія и редактированье журнала и отдавался вполн явленіямъ и событіямъ общественной жизни, какъ истый англичанинъ, не умющій понять, какъ можемъ, напримръ, мы, русскіе, не всякій день читать газеты, не слдить за политикой, не посщать публичныхъ собраній ученыхъ обществъ, не принимать участія въ създахъ промышленниковъ, не ходить въ суды и на лекціи, не пребывать въ клубахъ для обсужденія общихъ для насъ всхъ событій и т. п.
Изъ книги, гд собраны рчи Диккенса, произнесенныя по случаю литературныхъ и общественныхъ событій, мы видимъ этого неутомимаго дятеля въ Бостон, въ Бирмингэм, въ Нью-орк, въ Ливерпул, въ Лондон, въ Манчестер, въ Шеффильд, однимъ словомъ, во всхъ боле или мене значительныхъ городахъ, онъ является съ рчами въ клубахъ, въ театр, въ ученыхъ обществахъ, въ сред рабочихъ, онъ касается въ своихъ рчахъ санитарной реформы, литературнаго фонда, воспитательныхъ учрежденій, желзныхъ дорогъ и служащихъ при желзныхъ дорогахъ людей, учрежденій механиковъ, однимъ словомъ, всхъ сколько-нибудь замчательныхъ явленій общественной жизни, за которыми онъ зорко слдитъ, о которыхъ у него составились т или другія твердыя убжденія, пропагандируемыя имъ при всякомъ удобномъ случа. Подобное отношеніе къ своей спеціальности, къ физіологіи общества, даетъ ему возможность нетолько стоять по развитію на одномъ уровн съ современнымъ ему обществомъ, но и ставитъ его во глав этого общества. ‘Диккенсъ не шелъ за обществомъ, говоритъ Саль,— онъ велъ общество’. Представляемыя имъ картины тхъ или другихъ явленій носятъ на себ слды такого глубокаго изученія, что имъ вритъ общество, какъ ученому изслдованію, высказываемыя имъ мысли о тхъ или другихъ темныхъ сторонахъ общественной жизни основываются на такомъ множеств фактовъ, на такомъ добросовстномъ отношеніи къ длу, что общество проситъ его совта о способ уничтоженія и искорененія этихъ темныхъ явленій. Романы Диккенса играютъ туже роль, какую играли труды назначаемыхъ правительствомъ комиссіи для изслдованія положенія рабочаго класса, съ тою только разницею, что романы Диккенса касались не одного какого-нибудь вопроса, не одного какого-нибудь явленія, а представляли общую связь вопросовъ и явленій общественной жизни и представляли эту связь со всею силою художественнаго таланта и трезваго широкаго ума.
Мало того, что Диккенсъ самъ изучалъ общественную жизнь,— онъ всми зависящими онъ него силами старался основать цлую школу подобныхъ изслдователей.
Въ этомъ случа онъ нисколько не походилъ на тхъ изъ своихъ собратьевъ, которые иногда враждебне всего смотрятъ на новыхъ литературныхъ дятелей, идущихъ по ихъ дорог и являющихся какъ-бы конкурентами учителя. Въ большинств случаевъ такъ-называемые учителя-романисты относятся къ своимъ ученикамъ именно съ этимъ враждебнымъ чувствомъ, какъ къ ‘перебивателямъ лавочки’, и во всякомъ случа бываютъ совсмъ непричастными въ томъ, что у нихъ появляются ученики. Этихъ молодыхъ дятелей сами учителя даже и не считаютъ учениками, а называютъ подражателями. Во всхъ существующихъ литературахъ въ беллетристик до сихъ поръ не было именно того, что можно назвать собственно ‘школою’, правда, появлялись фабрики въ род мастерской Дюма-отца, являлись у великихъ романистовъ десятки подражателей, именовавшіе себя учениками этихъ романистовъ,— но такой школы, какая бываетъ у какого-нибудь профессора, подготовляющаго себ преемниковъ, въ беллетристик не было.
Тутъ нтъ ничего удивительнаго: беллетристика до сихъ поръ считалась по большей части чмъ-то въ род забавы, увеселенія, развлеченія отъ скуки. Какая-же можетъ быть тутъ серьезная школа, въ настоящемъ смысл этого слова? Диккенсъ первый взглянулъ на дло иначе: онъ понялъ, что романъ не игрушка, не забава, не рядъ художественныхъ картинокъ во вкус Ватто или головокъ во вкус Греза.
Онъ увидалъ, что у современнаго романиста есть своя великая задача — изученіе темныхъ сторонъ общественной жизни, что для всесторонняго исполненія этой задачи недостанетъ силъ одного человка, какъ бы ни былъ онъ трудолюбивъ, дятеленъ и уменъ. Вслдстіе этого Диккенсъ старался привлечь къ себ молодыхъ писателей и пропагандировать въ ихъ сред свои взгляды на обязанности современнаго романиста. Въ числ этихъ писателей самыми талантливыми личностями безспорно являются Саль и Метью, эти ‘фанатическіе’, по собственному выраженію Саля, послдователи своего учителя. Они вполн ученики Диккенса, — не подражатели его, не работники на его фабрик, но ученики въ томъ смысл, въ какомъ былъ ученикомъ Шлоссера Гервинусъ.
Диккенсъ казался чистымъ художникомъ большинству критиковъ, и въ этомъ, конечно, сильне всего отличались наши доморощенные мыслители, смявшіеся надъ тми людьми, которые осмливались называть Диккенса утилитаристомъ. Но теперь этотъ вопросъ ршенъ. Именно Диккенсъ мене всего ставилъ на первый планъ голую безсодержательную художественность. Но у него нигд не является какой-нибудь задачки, какой-нибудь теоріи, на которую былъ бы, какъ на гвоздь, навшенъ рядъ предумышленно придуманныхъ событій. У него никогда не встрчается тхъ маріонетокъ, которыя выдлываютъ извстныя па для оправданія теоріи своего создателя. Это обстоятельство ввело въ заблужденіе недальновидныхъ искателей утилитарнаго направленія въ роман. Съ другой стороны художественныя стороны романовъ Диккенса ввели въ заблужденіе эстетиковъ. Они считали необходимымъ, чтобы поэтъ плъ, какъ птица на втк, они считали профанаціею искуства, если оно будетъ задаваться какими-нибудь утилитарными цлями, они никакъ не могли себ представить возможности соединенія утилитарныхъ цлей съ художественною формою. Вслдствіе этого Диккенсъ былъ объявленъ ими чистымъ художникомъ. Они и не подозрвали, что искусство профанируется именно своею безцльностью, что оно этимъ низводится на степень тхъ этрусскихъ вазъ, которыя только занимаютъ лишнее мсто въ комнат, только вводятъ въ лишніе расходы своихъ владльцевъ, только отнимаютъ рабочія руки отъ боле полезнаго производства. Эстетики никакъ не хотли понять, что, задавшись извстною полезною цлью, романистъ будетъ обязанъ точно такъ-же быть художникомъ, какъ и при безцльномъ рисованьи картинокъ, что только умнье облечь собранный матеріалъ въ художественную форму длаетъ человка изъ простого труженника-изслдователя романистомъ. Именно это-то соединеніе двухъ необходимыхъ для современнаго романиста качествъ,— серьезной задачи и художественности, вполн ярко и блестяще воплотилось въ произведеніяхъ Диккенса. Что онъ сознательно дйствовалъ, какъ утилитаристъ, а не чистый художникъ, это видно изъ его послдняго предисловія къ Оливеру Твисту, гд онъ говоритъ объ услуг, оказанной имъ обществу тмъ, что онъ описалъ преступниковъ такими, какъ они существуютъ въ дйствительности, и тмъ обратилъ на нихъ серьезное вниманіе. Да, онъ боролся съ общественнымъ зломъ сознательно и твердо, выставляя на показъ общественныя язвы.
Я уже замтилъ выше, что Диккенсу часто длали упрекъ за блдность его героевъ и героинь. Я долженъ теперь сказать, что Диккенса многіе считали отчасти буржуазнымъ писателемъ. Оба эти обвиненія тсно связаны между собою, такъ-какъ эти мнимые недостатки писателя имютъ одну и ту-же причину, одинъ и тотъ-же источникъ.
Диккенсъ былъ вполн англичанинъ. Вслдствіе этого съ одной стороны онъ не придавалъ особеннаго значенія вліянію отдльныхъ личностей на ходъ общественной жизни: онъ признавалъ, что гораздо важне вліяніе общественной жизни на отдльную личность, онъ не считалъ нужнымъ представлять достойный подражанія образецъ какого-нибудь героя, совершающаго тотъ или другой переворотъ въ обществ, онъ не видлъ надобности указывать путь къ борьб съ общественными недостатками, такъ-какъ этотъ путь давнымъ-давно былъ извстенъ настолько-же самому Диккенсу, насколько и послднему рабочему: ассоціація, рабочіе союзы, митинги, стачки, парламентская борьба, все это т средства, которыми съ давнихъ поръ ведется борьба въ Англіи съ темными сторонами общественной жизни: ведется борьба главнымъ образомъ не отдльными личностями, а массами. Вотъ причина, по которой Диккенсъ показываетъ дятельность своихъ героевъ преимущественно со стороны пробиванья ими своего пути, а не со стороны ихъ борьбы за общественные интересы. Его герои, какъ короли и полководцы у Бокля, стоятъ смшавшись съ массою и, повидимому, не имютъ никакого вліянія на жизнь этой массы. Диккенсъ какъ-будто говоритъ вмст со Шпильгагеномъ: ‘одинъ въ пол не воинъ’, и прибавляетъ къ этому: ‘но если онъ не воинъ, то я и не стану его описывать, какъ исключительное, выходящее изъ ряду вонъ явленіе’.
Но если одинъ въ пол не воинъ, то какъ-же должно бороться съ тмъ зломъ, о которомъ говоритъ писатель? Еслибы Диккенсъ принадлежалъ къ народу, только восемьдесятъ лтъ тому назадъ произведшему революцію, еслибы онъ принадлежалъ къ націи, только со вчерашняго дня начавшей пользоваться правомъ засдать въ парламент, еслибы онъ принадлежалъ къ обществу, никогда не пользовавшемуся правомъ самоуправленія, то онъ, вроятно, отвтилъ-бы на подобный вопросъ предложеніемъ какого-нибудь патентованнаго или имъ изобртеннаго способа борьбы, можетъ быть, очень односторонняго, очень неврнаго, очень узкаго, но все-таки способнаго толкнуть дремлющее общество къ движенью. Это было-бы не только его заслугою, но его прямою обязанностью. Но онъ былъ англичанинъ и обращался къ англичанамъ, пережившимъ вс способы борьбы, начиная отъ страшной революціи и кончая пропагандой какого-нибудь Коббета. Подобный человкъ, говоря съ подобнымъ народомъ, могъ сказать только одно: ‘ведите борьбу во имя прогресса съ недостатками общественной жизни всми способами и всми наличными силами: вы знаете, что вс избиравшіеся вами пути, каковы-бы они ни были, приближали васъ хоть на шагъ къ цли, къ прогрессу, я-же съ своей стороны буду указывать вамъ, съ чмъ нужно бороться’. И дйствительно, онъ указывалъ, съ чмъ нужно бороться. Если блдность его героевъ и героинь объясняется именно тмъ, что онъ былъ англичанинъ до мозга костей, то этимъ-же объясняется и его мнимая буржуазность.
Былъ-ли онъ въ самомъ дл буржуа? Длается просто смшно, когда приходится отвчать на подобные вопроси, просто не понимаешь, какъ они могли возникнуть въ головахъ довольно умныхъ людей. Буржуазія ярая поклонница филантропіи,— Диккенсъ былъ отъявленный врагъ филантропіи. Буржуазія любитъ ханжество,— Диккенсъ дко и злобно, именно злобно преслдовалъ ханжество. Буржуазія любитъ деспотствовать въ семь, сухо и черство относится къ женамъ и дтямъ, — Диккенсъ являлся бичемъ семейнаго деспотизма. Буржуазія превращаетъ въ рабовъ своихъ рабочихъ,— Диккенсъ стоитъ во глав людей, заботящихся объ эмансипаціи рабочихъ. Буржуазія поощряетъ суровое обращеніе съ учениками въ школ, думаетъ, что дтей надо держать въ ежевыхъ рукавицахъ, — Диккенсъ является пропагандистомъ школьной реформы. Куда-бы мы ни взглянули, Диккенсъ всюду проповдуетъ именно т принципы, съ которыми никогда не мирилась буржуазія, съ которыми вполн согласна такъ-называемая радикальная партія.
Но были-же причины, заставившія считать Диккенса отчасти буржуазнымъ писателемъ? Конечно, были. Диккенсъ былъ слишкомъ спокоенъ, онъ никогда не проповдовалъ крутыхъ мръ, онъ только смялся надъ тмъ, надъ чмъ вполн справедливо разразился-бы тысячами проклятій какой-нибудь французъ или русскій. Это спокойствіе было слдствіемъ того, что Диккенсъ былъ англичаниномъ. Для Англіи прошла давно та пора юношескихъ увлеченій, когда ‘ей были новы вс впечатлнья бытія’, когда, увидавъ впервые весь ужасъ общественныхъ неурядицъ, она могла страстно кинуться или на истребленіе этихъ неурядицъ или на гибель подъ развалинами стараго общества. Англія привыкла къ борьб и бьется не съ тою слпою отвагою, съ которой бросается въ первый бой юный прапорщикъ, но ведетъ борьбу съ сосредоточенною серьезностью стараго, посдвшаго въ битвахъ, израненнаго героя. Нельзя сказать, чтобы борьба длалась отъ этого мене упорною, мене плодотворною. Но въ то-же время нельзя совтовать юному прапорщику быть такимъ-же опытнымъ, какъ старый генералъ. Чтобы показать читателю вполн ярко все различіе въ отношеніяхъ къ извстнымъ вопросами, англичанъ и, напримръ, французовъ, мы приведемъ два рзкіе факта изъ дятельности людей крайнихъ партій: сравните манифестъ Роберта Оуэна и манифестъ Бабефа. Эти люди въ конц-концовъ довольно близко подходятъ другъ къ другу по своимъ стремленіямъ, но какая страшная разница въ ихъ способахъ достиженія цлей, какая разница въ ихъ манифестахъ. У Роберта Оуэна говоритъ само спокойствіе, невозмутимое, ясное спокойствіе. У Бабефа слышится только: ‘ржь, души, грабь!’ Повидимому, Робертъ Оуэнъ не предлагаетъ міру никакого особенно рзкаго переворота, не угрожаетъ никому,— но въ этихъ спокойныхъ рчахъ заключается цлый проэктъ міровой революціи. Повидимому, Бабефъ надется завтра-же выжечь, вырзать старый міръ для немедленнаго устройства новаго порядка,— но изъ частной корреспонденціи Бабефа мы узнаемъ, что онъ не вритъ въ возможность сразу осуществить свои планы, что онъ надется только на возможность постепенно, втеченіе долгаго времени медленно провести свои идеи въ жизнь.
Вотъ это-то спокойствіе и обманывало въ Диккенс недальновидныхъ критиковъ, нешедшихъ дале формы. Диккенсъ не кричалъ: ржь, убивай филантроповъ, деспотовъ-отцовъ семействъ, тирановъ-учителей, и недальновидные люди не замчали, что Диккенсъ уже отчасти убилъ этихъ людей своимъ смхомъ, своимъ юморомъ, своимъ анализомъ, — что эти люди уже заклеймлены и каждому человку остается только сторониться отъ нихъ, а обществу и новымъ писателямъ преслдовать ихъ всми возможными средствами.
Значитъ, нужно такъ-же невозмутимо спокойно относиться къ злу, какъ относился къ нему Диккенсъ? Совсмъ нтъ: если у васъ страстный горячій характеръ Бабефа, то вамъ нельзя совтовать смотрть на дло съ сосредоточеннымъ спокойствіемъ Оуэна, если-же вашъ характеръ похожъ на характеръ Оуэна, то тщетно сталъ-бы кто-нибудь совтовать вамъ относиться къ длу съ горячностью Бабефа. Можно совтовать держаться извстныхъ идей, но нельзя совтовать принимать ту или другую форму ихъ изложенія, — это дло характера.
Упрекать Диккенса за буржуазность заставило критиковъ не столько содержаніе его романовъ, сколько ихъ окончаніе. Окончаніе его романовъ очень однообразно и сладко: порокъ наказывается, добродтель торжествуетъ, враги героевъ ослабваютъ, герои женятся,— вотъ стереотипный конецъ большинства его произведеній. Кто-то очень остроумно выразился, что романы Диккенса разведены на розовомъ масл. Это отчасти правда. Но запахъ розоваго масла слышится не тамъ, гд Диккенсъ рисуетъ суровыя отношенія стараго Домби къ своей дочери, гд онъ описываетъ нелпое устройство школы, изъ которой бжалъ Копперфильдъ, гд онъ описываетъ положеніе молодыхъ юристовъ, гд, однимъ словомъ, онъ указываетъ на нелпости англійской жизни. Розовымъ масломъ начинаетъ пахнуть только тогда, когда его герои, пройдя весь свой тернистый путь, остаются побдителями и заканчиваютъ свой собственный романъ законнымъ бракомъ. О послднемъ пункт нечего говорить, такъ-какъ заканчивать романъ законнымъ бракомъ вошло въ обычай у англичанъ и это обстоятельство является не недостаткомъ изобртательности одного Диккенса, а почти общею странностью англійскихъ романистовъ. Англійское общество очень любитъ подобныя развязки и романисты въ рдкихъ случаяхъ ршаются не угодить обществу. Но гораздо важне другая черта въ окончаніи романовъ Диккенса — это побда добродтели надъ порокомъ.
‘Именно здсь-то и виднъ сытый буржуа, говорили его противники.— Онъ не испыталъ всхъ ужасовъ нищеты, притсненій, онъ легко пробилъ себ путь и потому думаетъ, что всмъ такъ-же легко бороться съ жизнью’. Повидимому, они правы. Диккенсъ, дйствительно, не испыталъ безысходной нищеты и страшныхъ притсненій, онъ легко достигъ успховъ. Но не это заставляло писателя, близко знавшаго страданія бдняковъ и весь ужасъ ихъ жизни, представлять въ конц своихъ произведеній торжество добродтели и правды надъ порокомъ и неправдою. Обвиняя его за это въ буржуазности, враги были и правы, и неправы. Объяснимъ это.
Въ одномъ мст Диккенсъ замтилъ, что ‘лучше честный человкъ, чмъ геній’. Къ этимъ словамъ онъ могъ прибавитъ: ‘честный человкъ не только лучше, но и сильне, чмъ геніальный злодй’. Именно эту мысль Диккенсъ проводилъ во всхъ окончаніяхъ своихъ романовъ и былъ въ общемъ, широкомъ смысл правъ, хотя и ошибался въ частныхъ случаяхъ. Какъ физіологъ общественной жизни, а не біографъ отдльнаго героя, онъ видлъ, что, несмотря на вс злодйства, ложь, пороки, нелпости, консерватизмъ общества, побда остается за новыми людьми и новыми идеями, за правдой и добродтелью, что общество идетъ, несмотря на вс тормазы, впередъ, а не назадъ. Съ этой точки зрнія розовое масло является вполн умстнымъ. Является оно умстнымъ и тогда, когда мы вспомнимъ, что въ конц концовъ старикъ Домби, по физіологическимъ законамъ, долженъ же былъ когда-нибудь ослабть подъ ударами молодой партіи его враговъ, подъ тяжестью вчной борьбы и вчныхъ потерь. Молодая партія, какъ боле сильная, боле крпкая физически, должна была бодре перенести борьбу. Слдствіемъ этого является паденіе духа въ старик Домби, его старческое безсиліе, его дряблое раскаяніе. Молодая партія не громитъ его проклятіями, принимаетъ въ свой домъ, какъ кающагося гршника, и Диккенсъ вспрыскиваетъ сцену примиренія розовымъ масломъ. Въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ ароматическія куренія бываютъ очень кстати. Все это, какъ видите, въ порядк вещей, такъ-же въ порядк вещей, какъ и то, что Франція остается все тою-же Франціею, какою она была за двадцать лтъ тому назадъ, а Наполеонъ III уже не остается тмъ, чмъ онъ былъ двадцать лтъ тому назадъ. Но если въ общемъ смысл Диккенсъ и правъ, заставляя торжествовать все молодое, все справедливое,— то онъ не правъ въ частныхъ случаяхъ.
Именно здсь-то самая слабая сторона его романовъ и ее должны будутъ пополнить его ученики въ род Саля и Метью. Онъ почти постоянно какъ будто упускаетъ изъ виду, что прежде чмъ совершится побда молодыхъ силъ надъ старыми, правды надъ неправдою, добродтели надъ порокомъ — падутъ десятки жертвъ изъ рядовъ подавленныхъ Флоренсъ, Копперфильдовъ, Никльби. Этой ошибки никакъ не могъ и не старался исправить Диккенсъ, въ своихъ романахъ и, можетъ быть, онъ былъ правъ: желая прежде всего указывать обществу недостатки тхъ или другихъ явленій, желая побудить общество къ борьб съ этими явленіями, онъ долженъ былъ пророчить только побду избраннымъ имъ бойцамъ и не смущать ихъ на первыхъ-же порахъ пророчествомъ возможнаго паденія. Кто обвинитъ полководца, если онъ въ своей рчи, обращенной къ идущему на битву войску, уменьшитъ число враждебныхъ силъ? Это ложь, но иногда человкъ долженъ лгать именно такимъ образомъ. Вспомните ту мать, которая надла ‘блое покрывало’, бывшее условнымъ знакомъ спасенія ея сына, надла именно тогда, когда потеряла всякую надежду на спасеніе сына отъ казни? Зачмъ она обманывала сына? Затмъ, чтобы онъ не дрогнулъ передъ казнью. Такъ лгалъ Диккенсъ, скрывая число жертвъ, которыя должны пасть прежде побды надъ Домби, прежде самоубійства Ральфа Никльби, прежде раскаянія стараго Градгринда. Теперь, когда англійскій народъ проснулся, когда рабочій вопросъ въ полномъ развитіи, когда эманципація женщинъ ршена, когда школьное воспитаніе обращаетъ на себя вниманіе, Саль и Мегью могутъ смло рисовать самыя мрачныя картины гибели бойцовъ, — бойцы не испугаются. Попробуйте преувеличить опасность, сказавъ войску, еще небывшему въ бою: ‘непріятель въ двадцать разъ сильне насъ!’ — и вы будете брошены войскомъ. Попробуйте преувеличить опасность, сказавъ войску, уже потратившему громадныя усилія на борьбу: ‘насъ горсть, а непріятелей легіоны, намъ нужно пробиться или умереть!’ и вы не останетесь одни, за вами пойдутъ стной ваши солдаты и вы побдите.
Я уже указывалъ на предисловіе къ Оливеру Твисту, какъ на свидтельство того, что Диккенсъ съ предвзятою цлью, вполн сознательно выставлялъ т или другіе недостатки общественной жизни и ея учрежденій. Я долженъ теперь привести слова самого Диккенса, чтобы доказать, что именно вра въ англійскій народъ заставляла его вызывать этотъ народъ на борьбу съ недостатками англійской жизни. На одномъ изъ публичныхъ собраній въ Бирмингэм 27 сентября 1869 года, Диккенсъ, заканчивая свою рчь сказалъ: ‘Я намренъ теперь облегчить свою совсть, высказавъ свой политическій символъ вры. Онъ состоитъ изъ двухъ пунктовъ и не иметъ отношенія ни къ какимъ партіямъ или личностямъ. Моя вра въ народъ Англіи, управляющій, какъ-бы то ни было, безконечно мала. Моя вра въ народъ Англіи, управляемый, что тамъ ни говори, безпредльна.’ Черезъ нсколько мсяцевъ, 6 января 1870 г., появляясь снова на публичномъ собраніи въ Бирмингэм, Диккенсъ разъяснилъ полне свою мысль. ‘Во время своего пребыванія здсь прошлою осенью, сказалъ онъ, — я исповдалъ передъ вами свои политическія врованія,— впрочемъ, можетъ быть, я выразился-бы удачне, сказавъ: свой недостатокъ политической вры. Это означаетъ, что у меня весьма мало доврія къ народу, который управляетъ Англіей, — замтьте, слово ‘народъ’ въ этомъ случа пишется съ маленькаго я, — но я имю огромное довріе къ англійскому Народу, которымъ они управляютъ, — замтьте, слово ‘Народъ’ въ этомъ случа пишется съ большого Н. Это было коротко и отчетливо высказано мною и — я увренъ, безъ всякаго худого намренія,— было истолковано нкоторыми превратно… Въ настоящее время я ни на кого не стую, но единственно для избжанія недоразумній относительно того, въ чемъ я былъ убжденъ и что я теперь утверждаю, я хочу еще разъ высказать свою мысль и сдлаю это, выразивъ ее словами великаго мыслителя, великаго писателя и великаго ученаго, смерть котораго, къ несчастію человчества, прервала его трудъ — ‘Исторію цивилизаціи въ Англіи’: ‘Наши историки могутъ, сколько угодно, говорить о реформахъ, которыя вводятъ англійскіе министры, и объ усовершенствованіяхъ, ожидаемыхъ отъ англійскаго законодательства, но всякій, кто пошире и понезависиме взглянетъ на жизнь англійскаго народа, скоро увидитъ, что такого рода надежды — химеры. Жизнь даетъ понять, что наши законодатели всегда являлись тормазомъ англійскаго общества, вмсто того, чтобы оказывать ему помощь, и что въ тхъ крайне-рдкихъ случаяхъ, когда ихъ мры вели къ добру, они были обязаны своимъ успхомъ тому факту, что, на перекоръ своему обычаю, безусловно повиновались духу времени и являлись тутъ, какъ имъ и всегда-бы слдовало быть, только слугами англійскаго народа, дятельность которыхъ ограничивалась обнародованіемъ и узаконеніемъ требованій народа’.
Однихъ этихъ словъ вполн достаточно, чтобы доказать, что Диккенсъ никогда не принадлежалъ по убжденіямъ къ буржуазіи, гордящейся парламентскимъ составомъ, его законами, его реформами. Однихъ этихъ словъ довольно, чтобы понять, почему Диккенсъ боялся слишкомъ рзко обрисовать вс жертвы, которыя долженъ будетъ принести англійскій народъ въ борьб за свои права: ‘народъ спалъ, его нужно было будить, а не запугивать’.
Диккенсъ представилъ въ своихъ романахъ общія картины физіологіи англійской жизни,— его ученики, послдователи и поклонники должны разработывать частности физіологіи этой жизни. Диккенсъ показалъ, какъ тяготютъ надъ отдльною личностью неурядицы общественной жизни,— его ученики должны показать, какой отпоръ можетъ дать отдльная личность этимъ неурядицамъ, какими средствами она можетъ бороться съ ними. Вотъ серьезныя задачи, вполн сознанныя лучшими изъ новыхъ англійскихъ романистовъ въ род Саля, Метъю, Джоржа Элліота. Ихъ романы — плоды такихъ же ученыхъ изысканій, какъ любой историческій или естественно-научный трудъ, съ тою только разницею, что здсь изслдованія производятся не по книгамъ, не по лтописямъ, не по экземплярамъ растеній, животныхъ и труповъ, а по улицамъ, переулкамъ, фабрикамъ, рынкамъ, подваламъ, бель-этажамъ, по всмъ мстамъ, гд живетъ, страдаетъ и радуется современный человкъ. Этой школ романистовъ принадлежитъ будущее. Ея члены сознали вполн, что нельзя изучать и описывать современную жизнь своей родины откуда нибудь изъ заграницы или въ четырехъ стнахъ своею уютнаго кабинета. Они поняли, что нтъ никакой пользы описывать удивительныя похожденія какой-нибудь отдльной личности, если эти похожденія и эта личность не связаны тсными узами съ современнымъ пожеланіемъ всего общества. Они поняли, что нелпо заставлять маріонетокъ доказывать ту или другую теорію, такъ какъ читатель сейчасъ разглядитъ, что по теоріи дйствуютъ маріонетки, а не живые люди, и не повритъ теоріи. Но они, конечно, не откажутся нарисовать портретъ отдльной личности и разсказать ея біографію, если эта личность является представительницей типа цлой массы людей, имющихъ сильное значеніе въ общественной жизни, они не откажутся провести въ роман ту или другую теорію, если для доказательства ея справедливости можно будетъ представить дятельность живыхъ людей. Они не обратятъ вниманія на похожденіе Райскаго и займутся исторіею Домби: они не станутъ описывать жизнь въ Икаріи, но готовы будутъ заняться Нью-Лэнаркомъ.
Почти во всхъ литературахъ замчается теперь это стремленіе къ изученію общественной жизни со всми ея явленіями,законами, нелпостями. Шатріанъ, Андре Лео, Флоберъ, Шпильгагенъ — все это люди новой школы, относящіеся къ своему длу серьезно, невыдумывающіе жизни, но изучающіе ее. Въ нашей литератур тоже сильно замтно движеніе въ этомъ род и наврное можно сказать, что дятельность старой школы не повторится снова, по крайней мр, не повторится въ романахъ тхъ новыхъ беллетристовъ, которымъ удастся занять видныя мста въ литератур. Г. Тургеневъ, описывающій изъ Баденъ-Бадена русскую жизнь, вроятно, будетъ послднимъ русскимъ писателемъ, осмливающимся говорить о современной русской жизни изъ заграницы, какъ говорилъ Загоскинъ объ испанской жизни, изучая ее по картинкамъ на табакеркахъ. Романы въ род ‘Отцовъ и дтей’ или ‘Обрыва’, вроятно будутъ появляться все рже и рже и будутъ встрчаться обществомъ все холодне и холодне. И что такое въ сущности ‘Отцы и дти’? ‘Повсть о томъ, какъ нкоторый мальчикъ неуважалъ своихъ родителей и рзалъ лягушекъ и что изъ этого вышло. Читая ‘Отцовъ и дтей’, вы не понимаете, какимъ путемъ дошелъ этотъ мальчикъ до неуваженія родителей, почему отвратительно именно то, что онъ ржетъ лягушекъ, а не занимается филологическими изслдованіями или сочиненіемъ посланій къ ‘ней’, какимъ путемъ, какими тяжелыми испытаніями купилъ этотъ мальчикъ и свое существованіе, когда онъ не бралъ денегъ у отца, и свои знанія, когда, быть можетъ, ему предлагали ихъ очень мало, въ очень плохомъ вид. Вы видите, что авторъ за что то сердится на этого мальчика, за что то бранить его, но вы не понимаете: дуренъ ли этотъ мальчикъ отъ природы или вслдствіе дурной обстановки. Если онъ дуренъ отъ природы, если онъ просто уродъ, то какой же художникъ, какой мыслитель, какой человкъ станетъ бить своего собрата, станетъ глумится надъ нимъ, станетъ выставлять его на посмшище за его природное уродство? Но если нельзя заподозрить, что авторъ дошелъ до этого безчеловчнаго отношенія къ своимъ ближнимъ, то надо предположить, что онъ зналъ, подъ какими вліяніями портился этотъ мальчикъ и въ чемъ былъ онъ виноватъ самъ. Отчего же не сказалъ этого авторъ? Отчего въ его роман вы не видите, какъ тяготли и чмъ тяготли надъ этимъ мальчикомъ общество и общественныя отношенія, во вы видите только, что этотъ мальчикъ, какъ Титъ Титычъ, самъ можетъ всякаго обидть, что онъ является единственнымъ нарушителемъ мирной жизни добрйшихъ помщиковъ, и немене добрйшихъ родителей и примрной женщины, которую онъ любитъ. Что же это за титанъ, который одинъ смутилъ покой, миръ и благодать всей Россіи? Это студентъ конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ! Разв это воспроизведеніе дйствительной жизни нашего общества? Разв беззащитными были именно богатые помщики, или скопившіе имньице старики, или барыни въ род Одинцовой? Разв бичами и гонителями были именно подобные Базарову голяки, перебивавшіеся со дня на день, потомъ и кровью купившіе и кусокъ хлба и знанія? Нтъ, тутъ не простая недобросовстность, тутъ видно незнаніе жизни, недомысліе, втреность. Недобросовстный человкъ всегда съуметъ прикрыться маскою, которая можетъ кого-нибудь обмануть, недобросовстный человкъ всегда съуметъ найти въ своемъ враг дйствительные пороки и недостатки,— а здсь и обмануться-то трудно, видя беззащитными богатыхъ старичковъ и ихъ гонителемъ бднаго юношу, видя, что одинъ безоружный побиваетъ десятки вооруженныхъ. А чмъ же боле жизненна исторія разнообразныхъ ‘любвей’ нкотораго молодого человка, именуемаго Райскимъ? Кому какое дло до того, какими способами умлъ любить Райскій? Гд тутъ вліяніе среды, общественныхъ событій, современныхъ учрежденій на человка? Какое отношеніе съ современною жизнью, съ ея интересами иметъ этотъ человкъ? И взгляните, до чего безсодержательны, не художественны подобныя произведенія: ‘Отцы и дти’ оканчиваются по образцу самыхъ плохихъ романовъ, авторы которыхъ не знаютъ, что подлать съ своими героями,— они оканчиваются случайною смертью героя. Но эта смерть могла случиться и ране безъ ущерба для романа, она могла послдовать и позже безъ выгоды для романа. А въ ‘Обрыв’, попробуйте выкинуть одну изъ ‘любвей’ Райскаго,— никто этого и не замтитъ, картина не будетъ искалеченною, попробуйте вплести еще новую сцену новой любви,— никого не поразитъ эта сцена, какъ наростъ на художественномъ произведеніи. Ну-съ, а попробуйте уморить Чичикова, на какой угодно страниц, и вы увидите, что ‘Мертвыя души’ искалечены, попробуйте выкинуть одну изъ встрчъ Чичикова и вы увидите неполноту въ картин.
Нтъ, пора этихъ безсодержательныхъ беллетристическихъ игрушекъ, основанныхъ не на серьезномъ знаніи жизни, не на глубокомъ изученіи связи явленій, прошла, и новые писатели, вроятно, будутъ честне относиться къ своему длу, къ изученію дйствительной жизни, ея интересовъ, ея дурныхъ сторонъ, ея недостатковъ Само современное общество или ищетъ въ роман серьезнаго значенія, жизненнаго содержанія, добросовстнаго изслдованія, или, за неимніемъ подобныхъ произведеній, читаетъ на сонъ грядущій,— нелпицы Понсонъ-дю Терайля и скандалезности въ род романовъ Поль-де Кока. Общество въ этомъ случа вполн правь: произносимыя докторальнымъ тономъ и выдаваемыя за правду несообразности наводятъ только звоту, замаскированныя сальности только раздражаютъ любопытство и сердятъ своимъ лицемріемъ, — ужь лучше читать сказку, которая выдается за сказку, ужь лучше читать циничныя сцены, которыя и не претендуютъ на нравственность.