ЗАЧМЪ?
(Изъ міра художниковъ).
ЗАЧМЪ?
(Изъ міра художниковъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
Зачем?, Ян Ира, Год: 1906
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Стремительно прорзывая ночной воздухъ, загадочно сверкая круглыми глазами, вытянувъ гибкое, длинное тло, поздъ несся къ городу шумно, гордо и бурно. Потомъ, замедливъ плавный и врный ходъ, лязгая и громыхая буферами, онъ остановился у станціи. Темная масса людей волною хлынула на платформу, заполнила выходы и разсялась на улицахъ. На вокзал опять на время стало пусто и тихо. Ослпительный электрическій свтъ заливалъ обширный Wartsaal, освщая художественную рзьбу колоссальныхъ стнъ и живопись высокаго, куполообразнаго потолка.
Этотъ высокій потолокъ, казалось, поднялся еще выше, а его стны отодвинулись еще дальше, когда въ нихъ вступила маленькая фигурка мальчика, а можетъ быть, и юноши въ странномъ длинномъ кафтан, болтавшемся почти до пятъ, съ рукавами, покрывавшими кисти рукъ. На ходу онъ махалъ руками, и отъ этого казалось, будто это легкое существо носится съ помощью крыльевъ,— особенно, когда, растерянный и ослпленный свтомъ, мальчикъ болзненно щурился и метался отъ одной затворенной двери къ другой. Ища выхода, онъ положительно напоминалъ какую-то темную ночную бабочку, залетвшую въ яркій фонарь. Усталый, отчасти испуганный, онъ остановился и, случайно бросивъ взглядъ на потолокъ, весь точно замеръ въ созерцаніи. Такъ смотритъ на живопись только художникъ, а воспринимать такъ сильно и ярко даже художникъ можетъ лишь въ ранней юности…
И точно, Сендеръ — художникъ. Не отрывая глазъ отъ нарисованной на потолк картины, выгнувъ свои длинныя, темныя крылья, это тихое, странное существо долго стояло-бы съ закинутой кверху головой, если-бы неожиданный грохотъ вновь принесшагося позда не заставилъ его вздрогнуть… Онъ опять заметался по зал… Дверь открылась и онъ быстро шмыгнулъ въ нее. Въ другомъ зал его подхватила хлынувшая съ позда толпа, онъ закружился, точно въ водоворот и, какъ бы подхваченный свжей струей воздуха, очутился на улиц.
Толпа увлекала его за собою. Сендеръ радостно смшивался съ нею, но невольно остановился, пораженный стремительностью, съ какою толпа наполняла подъзжавшіе и отъзжавшіе трамваи, весело уносившіе ее по разбгающимся во вс стороны улицамъ. А по краямъ этихъ улицъ въ синеватомъ сумрак ночи такъ заманчиво тянулись безконечныя нити золотыхъ огоньковъ!
Одинъ вагонъ еще стоялъ, готовясь двинуться. Съ сильно бьющимся сердцемъ мальчикъ поднялся на ступеньки. Вс мста были заняты, кондукторъ, проведя его черезъ туго набитый и уже заколыхавшійся вагонъ на площадку трамвая, молча остановился передъ нимъ.
— Къ Галеви!— ршительно сказалъ Сендеръ, стараясь укрпить свое положеніе на раскачивавшейся площадк.
— Десять пфенинговъ!.. Прошу,— лаконически отвтилъ кондукторъ.
Юноша сначала изумленно посмотрлъ на него, потомъ, сообразивъ, вынулъ кошелекъ и отдалъ кондуктору взятую наугадъ монету.
Какъ хорошо было на этой двигавшейся площадк! Правда, было нсколько прохладно, втеръ дулъ въ спину, но за то какъ плавно скользилъ мимо чудный городъ! Какъ восхитительны были освщенныя окна, какъ фантастично прекрасны казались женщины, внезапно попадавшія въ полосу свта и такъ же быстро утопавшія въ тни…
Между тмъ, трамвай, все удаляясь отъ освщенныхъ и нарядныхъ улицъ вступилъ въ темные, невзрачные кварталы. Сендеръ, закрывъ глаза, отдался очарованію плавнаго движенія трамвая. Ему казалось, что онъ плыветъ въ воздух, окруженный розовымъ свтомъ, сотканнымъ изъ розовыхъ улыбокъ и мелькающихъ чудныхъ фигуръ…
— Чортъ возьми! Пора, однако, когда-нибудь и выдти изъ вагона, сударь!— раздался надъ нимъ грубый голосъ кондуктора.
Сендеръ встрепенулся. Что это? Темно, трамвай неподвиженъ и пустъ, какъ пуста и неподвижна улица съ теряющимися во мгл домиками и эта уснувшая площадь, перескающая и ее, и рельсы.
— Боже мой, гд-же я?— съ изумленіемъ спросилъ юноша.
— Что такое?— рзко переспросилъ кондукторъ.
— Но вдь мн нужно къ Галеви!
— Здсь предмстье Швабингенъ.
— Но мн нужно къ Галеви,— настойчиво повторилъ юноша, продолжая оглядываться съ изумленіемъ… Прямо изъ лавочки отца-букиниста въ маленькомъ захолустномъ городишк онъ попалъ въ Мюнхенъ, о которомъ мечталъ, какъ о стран волшебной сказки. Въ каждой изящной женской фигур на освщенныхъ улицахъ ему чудились жены и вдохновительницы художниковъ, среди подвижной толпы онъ искалъ жаднымъ взглядомъ типическія фигуры самихъ художниковъ, съ золотистыми кудрями… И вотъ передъ нимъ темная, глухая улица и кондукторъ, который на вопросъ о Галеви, величайшемъ изъ художниковъ этого художественнаго города, отвчаетъ съ полнымъ равнодушіемъ: — Такой улицы не существуетъ.
— Боже мой,— воскликнулъ юноша въ отчаяніи.— Но я говорю не объ улиц, а о великомъ художник Галеви… Галеви, который написалъ Мендельсона и Спинозу.
— Не знаю…— И кондукторъ равнодушно пожалъ плечами.
Сендеръ съ изумленіемъ поглядлъ въ лицо человку, живущему въ Мюнхен и не знающему Галеви. Это удивленіе, въ свою очередь, озадачило кондуктора, и нкоторое время они молча стояли другъ противъ друга.
— Прошу, однако, сойти!— вдругъ, нахмуривъ брови, крикнулъ кондукторъ.— Вагонъ не идетъ дальше.
Его голосъ былъ внушителенъ и рзокъ, лицо сурово и, при свт фонаря, блеснули металлическія пуговицы. Это испугало юношу, и онъ поспшилъ сойти съ трамвая.
Онъ очутился одинъ среди пустынныхъ улицъ. И срое, холодное утро застало его уже не мечтательнымъ, не возбужденнымъ и восхищеннымъ, а угрюмымъ и съежившимся отъ сырости и холода.
Протяжный гудокъ раздался надъ городомъ, за нимъ другой. Въ ту-же минуту двери маленькихъ домиковъ стали раскрываться, изъ нихъ выбгали люди и, стуча деревянными башмаками, торопливо неслись вс по одному направленію въ ту часть города, которая возвышалась въ туманной дали своими громоздкими зданіями. Онъ провожалъ ихъ глазами, слдя, какъ силуэты мужчинъ, женщинъ и дтей лентой тянутся къ городу, который, точно раскрывъ свою пасть, поглощаетъ ихъ одного за другимъ.
— Куда они? Точно въ школу!— подумалъ Сендеръ, чувствуя себя нсколько бодре при вид людей.— Сколько народу! У каждаго своя забота… И никто тебя не трогаетъ… И никому…— Ай, какъ красиво!— громко воскликнулъ онъ, глядя въ восхищеніи на городъ, загорвшійся въ первыхъ лунахъ восходящаго солнца… Въ его памяти встала невзрачная картина родного мстечка съ его лачугами, пустырями и заборами. При этомъ воспоминаніи онъ вздохнулъ глубоко и съ облегченіемъ.
— Вырвался таки!— сказалъ онъ, слегка откачнувшись назадъ, точно въ самомъ дл отрываясь отъ чего-то.
— Я въ Мюнхен, въ Мюнхен! Я художникъ и иду къ художникамъ!
Широко улыбнувшись, Сендеръ засунулъ озябшія руки въ рукава и бодро пошелъ туда, куда тянулись кучки людей…
Надъ просыпающимся городомъ, какъ разорванная завса, подымался туманъ, быстро таявшій подъ лучами солнца… Люди забгали по улицамъ, загремла труба трамвая, точно возвщая торжество свта надъ мглой, зашумли, застучали лошади, экипажи, тачки съ фруктами, мальчики выкрикивали газеты, на подоконникахъ раскрытыхъ оконъ блли подушки и перины, свирпо выколачиваемыя чистоплотными нмками. Начиналось какъ-бы второе утро, не мертвое, срое утро фабричнаго люда, а веселое солнечное утро прислуги и мелкихъ чиновниковъ, студентовъ, школьниковъ…
Чаще всхъ встрчалась молодежь съ папками или подрамками подъ мышкой, съ ящиками, а то и прямо съ палитрами въ рукахъ. Эта молодежь шла въ одиночку или группами и всегда съ оттнкомъ вольности, не спша, характеризуя свой родъ занятій частыми остановками для наблюденій и громкими замчаніями по поводу промелькнувшей формы или пятна.
Одна изъ такихъ группъ, состоявшая изъ четырехъ человкъ, остановилась на улиц, въ жару оживленнаго спора. Молодые люди жестикулировали, перебивали другъ друга, слова: ‘реализмъ, тенденціонное искусство, идеалы чистаго искусства’ — скрещивались въ воздух, когда съ ними поровнялся не высокій, широкоплечій брюнетъ съ энергичнымъ смуглымъ лицомъ.
— А, вотъ и Леви,— крикнулъ одинъ изъ спорившихъ.— Стой, Леви, на какую это сходку ты несешься, какъ африканскій самумъ?.. Разрши вотъ нашъ споръ… Ты за чистое искусство или противъ?
— А что такое чистое искусство?— остановившись и повернувшись рзкимъ движеніемъ къ нимъ, спросилъ молодой человкъ.
— Да кто-же этого не знаетъ? Не уклоняйся и отвчай прямо на вопросъ!
— И все-таки: что такое чистое искусство?— спросилъ брюнетъ спокойно и, не дожидаясь отвта, быстро зашагалъ впередъ, сопровождаемый доносившимися до него насмшками товарищей.
Онъ проходилъ улицу за улицей, прямо и твердо глядя предъ собой, какъ человкъ, не знающій ни колебаній, ни сомнній. Его голубые глаза казались черными въ тни выдающагося лба и темныхъ почти смыкающихся бровей, его взглядъ былъ прямо устремленъ въ лица прохожимъ, которые при встрч съ этимъ взглядомъ почти всегда отводили свой въ сторону, а пройдя мимо, часто оглядывались.
— Но, господинъ Леви, чортъ возьми, вы изломаете тротуаръ!— снова окликнулъ его голосъ за спиной.
Оглянувшись, Вольфъ увидлъ себя лицомъ къ лицу съ маленькой горбатой фигуркой своего учителя, г. Эпша, и къ немалому своему удивленію почти у самыхъ воротъ школы.
— Здравствуйте, г. Эпшъ,— сказалъ онъ, снимая шляпу, и сдлалъ движеніе, чтобы продолжать прерванный путь.
— Те-те-те, г. Леви, куда? Вы уже дней десять не являетесь въ школу… Что такъ залнились… Э? Хе-хе! Ну, ничего, ничего! Что же длать, молодость, красавица жена, не правда-ли? Хе! Да, да, замчательная красота, удивительная красота, рдкая красота! Это… это…
— Вотъ мы подошли къ школ. До свиданья, господинъ Эпшъ.
— Те-те-те! Какъ-бы не такъ! Я хочу вамъ кое-что показать! Если ужъ вы не работаете сами, то должны, по крайней мр, видть и знать, что такое настоящая, истинноевропейская школа. Пойдемте, только пойдемте!
— Что же,— интересная группа или модель?— спросилъ Вольфъ, неохотно слдуя за нимъ.
— Терпніе! вотъ увидите.
Пройдя дворъ, они вступили на узенькую, длинную дорожку, извивавшуюся между двумя заборами и упиравшуюся въ небольшой дворикъ, врне — садикъ, прижавшійся къ небольшому одноэтажному дому, построенному въ древне-русскомъ стил. Говорятъ, какой-то русскій князь обучался когда-то въ Мюнхен живописи и построилъ это ателье, съ окномъ во всю стну. У него было намреніе писать историческую картину, но, внезапно принявъ ршеніе поучиться еще новйшей французской техник, онъ продалъ домъ за безцнокъ и укатилъ въ Парижъ. Съ тхъ поръ, по капризу судьбы, водворилось въ этомъ зданіи изъ тесанныхъ бревенъ съ изящной русской рзьбой настоящее французское искусство съ его утонченной техникой въ лиц маленькаго горбатаго нмца, г-на Эпша, шестнадцать лтъ проработавшаго въ Париж подъ руководствомъ всхъ его свтилъ до Констана, Коллэна, Каролюсъ-Дюраца включительно. Чуждый художественнаго творчества, онъ, однако, превосходно развилъ въ себ технику, тонкую критику техники другихъ, и былъ недурной преподаватель.
Ученики всхъ націй быстро наполнили его ателье.
— Ну, что,— есть на что посмотрть?— торжественно воскликнулъ Эпшъ, снимая пальто и ища свободный гроздь на стн, густо увшанной верхнимъ платьемъ учениковъ. Онъ закурилъ сигару и, бросивъ взглядъ въ-зеркало, вытащилъ изъ бокового кармана своего пиджака уголокъ краснаго шелковаго платочка. Этотъ обворожительный шелковый кончикъ неизмнно украшалъ его грудь и нкоторыхъ вводилъ въ заблужденіе, издали напоминая орденскую ленточку. Свтло-срые штаны съ широкими черными полосами по швамъ довершали эффектъ изысканной фигуры.
При вход учителя, въ мастерской водворилось нкоторое подобіе тишины и прилежанія. Повернувшись къ своимъ холстамъ, ученики ревностно принялись пестрить ихъ штрихами, то стирая, то снова накладывая ихъ, или, вытянувъ впередъ руку, съ помощью отвса или линейки устанавливали и соизмряли положеніе и соотношеніе линій раскинувшагося на подставк обнаженнаго тла натурщицы.
Видя, съ какимъ вниманіемъ Вольфъ остановилъ свой взглядъ на послдней, Эпшъ сказалъ торжествующимъ тономъ:
— То-то же! Вдь правду я вамъ сказалъ? Поищите-ка такую натуру въ академіи! Какъ бы не такъ! Тамъ банальность, итальянщина. Все скучно, академично, да. Тамъ никто не заботится, чтобы пріохотить ученика, чтобы, такъ сказать, вдохновить его. А такая натура, такая поза возбуждаетъ, оживляетъ, привлекаетъ къ работ. Посмотрите-ка на это розовое тло поросенка,— какъ оно переливается, ласкаетъ глазъ. Э? А эти рыжіе волосы во вкусъ Рубенса… Э? То-то-же!
Посл этой тирады профессоръ развернулъ свертокъ нжно сиреневаго шелковистаго газа.
— Вотъ, господа, я принесъ вамъ фонъ. Нарочно разыскалъ въ магазин. Что, заботились бы такъ о васъ въ академіи… а? Тамъ о такихъ тонкостяхъ и не думаютъ! Выкрашена стна въ коричневую краску,— recht, пусть будетъ коричневая краска! Имъ все равно, что рисуется на этомъ фон: старая карга, грубая мужская мускулатура или пикантный, тонкій прозрачный кусочекъ, какъ вотъ этотъ! Вымазалъ маляръ стнку коричневой краской… Отлично! Пусть будетъ коричневый фонъ!.. Ну, а какъ вамъ, господа, нравится вотъ этотъ лиловый тонъ къ рыжимъ волосамъ… э? То-то-же! Ха… Ну, теперь помогите мн устроить всю эту исторію…
Нсколько человкъ съ живостью бросили работу и побжали къ учителю. Ширма была передвинута и моментально задрапирована газомъ.
— Восхитительно!— послышались голоса учениковъ.
— Хе… хе… то-то-же — вотъ! Смотрите,— отодвигаясь подальше и заслоняясь ладонью отъ свта, щурился Эпшъ,— смотрите, это настоящій французскій шикъ! Желтоватые, сиреневые, розовые тоны нжно переливаются, играютъ, исчезаютъ другъ въ друг, ни начала, ни конца! Все это ласкаетъ взоръ, стушевывается, закругляется, играетъ…— Э, г-нъ Леви! Что скажете?
Повернувшись на каблукахъ, онъ остановилъ свой взглядъ на Вольф и окинулъ торжествующимъ взоромъ весь классъ.
— Вотъ это я называю шикъ!
— Да, да, восхитительно, безподобно,— вторили ученики.
Эпшъ подошелъ къ одному изъ мольбертовъ.
— Ну, на что это у васъ похоже?— вознегодовалъ онъ.— Къ чему эти грубыя линіи? Рисовать надо такъ, чтобы воздушность и легкость чувствовались уже въ наброск.
Смахнувъ замшей рисунокъ, онъ взялъ уголь. Ученики быстро сгруппировались вокругъ учителя, восхищаясь легкостью, съ какой изъ-подъ ловкой руки мастера возникали изящныя формы молодого тла.
— Вотъ какъ надо работать!— сказалъ онъ, оставляя уголь.— Прищурьте глаза и сравните! Только прищурьте глаза — это главный принципъ! Линію надо брать въ ея цломъ, схватить ея изгибъ, какъ это длаютъ французы, поняли? Не копаться, не топтаться, не царапать на одномъ мст. Одинъ, два удара и готово — отъ начала до конца! Вотъ это — французскій методъ. Что за дло до мелочей? Было бы врно въ общемъ! Такъ-ли я говорю?
Ученики восторженно соглашались, толкаясь на перебой у мастерски набросаннаго рисунка.
— Главное, прищурить глаза и сравнить,— твердилъ Эпшъ, переходя отъ одного мольберта къ другому.— И не спать! Художникъ долженъ быть всегда въ возбужденномъ состояніи, это главный принципъ. Въ другихъ школахъ объ этомъ не заботятся, а я считаю это первымъ условіемъ… Ну, господа, кажется… съ своей стороны я длаю все, что могу,— съ усмшкой прибавилъ онъ.— Не такъ-ли?
Дружный смхъ встртилъ шутливый вопросъ учителя.
— Пауза,— сказалъ кто-то.
Эпшъ взглянулъ на часы.
— Да, пора. Модель позируетъ лишнихъ десять минутъ. Пауза,— повелительно сказалъ Эпшъ.
Натурщица потянулась, расправляя онмвшіе члены, и медленно поднялась.
— Стой, Бетти, не трогаться!— восхищенно скомандовалъ Эпшъ уже готовой соскочить съ подставки натурщиц.— Вотъ поза! Сколько ни устанавливай натуру, никогда не придашь ей той граціи, какую она иной разъ найдетъ сама. Смотрите-ка, смотрите! Вдь это сочно, какъ у Рубенса, и шикарно, какъ у французовъ. Кром меня, только французы понимаютъ, что такое шикъ.
Натурщица стояла неподвижно. Классъ упивался ея красотой.
— Можно мн сойти?— спросила она, взглянувъ черезъ плечо на профессора.
— Еще минуточку… Приподними немного руку… вотъ такъ. Браво! Ну, теперь сходи!
Натурщица, какъ кошка, спрыгнула съ высокой подставки между тсно сдвинутыми мольбертами, медленно раздвигаемыми передъ нею, прошла въ уголокъ, гд въ безпорядк разбросаны были ея вещи, и, накинувъ на себя темную шаль, спряталась за ширму. Тамъ быстро сгруппировалась большая часть молодыхъ жрецовъ чистаго искусства. Тихое хихиканье, прерываемое сдержанными взвизгиваніями или крпкимъ словцомъ, покрываемымъ громкимъ хохотомъ, во все время паузы доносились изъ-за ширмы.
— До свиданья!— повернувшись къ Эпшу, сказалъ Вольфъ.
— Постойте, постойте, пойдемте вмст! Мн нужно вамъ кое-что сказать, подождите! Я вотъ покажу только этому несчастному, какъ надо рисовать.
— Господинъ Эпшъ,— почтительно сказалъ недавно поступившій юноша съ тонкимъ польскимъ лицомъ,— пришли натурщики.
— А, это кстати: мн нужно приготовить модель къ будущей недл, пусть войдутъ.
Въ комнату вошли сгорбленная старушка, два подростка: блокурая двочка десяти и смуглый мальчуганъ двнадцати лтъ, и молоденькая, кудрявая двушка, которая сразу завладла общимъ вниманіемъ.
— Ба! Нинетта, ты опять къ намъ?
— Нинетта, Нинетта пришла!
Молодую двушку моментально окружили.
— Ахъ, ты, колибри! Ты опять у насъ? А мы о теб соскучились, Нинетта!.. Какъ ты поживаешь, Нинетта?!. не притупился ли еще твой носикъ, Нинетта, твой язычекъ, Нинетта, и твои зубки?..— забрасывали ее со всхъ сторонъ.
— Что ни говори, а больше всхъ соскучился о теб я, моя обожаемая Нинетта,— съ серьезнымъ видомъ сказалъ протискавшійся къ ней долговязый американецъ и, обнявъ, поцловалъ ее прямо въ губы. Сдлавъ это, онъ съ тмъ же серьезнымъ лицомъ вернулся на свое мсто.
Эпшъ разсмялся.
— О, эти американцы практичный народъ!
— Такъ что же, Нинетта, взять тебя, что ли? Ты плохо сидишь и вертишься…— нершительно раздумывалъ вслухъ Эпшъ.
— Ахъ, г. Эпшъ, я буду стоятъ хорошо, вотъ увидите, г. Эпшь,— вертясь на своихъ маленькихъ ножкахъ и поворачивая кудрявую головку, щебетала двушка.— Я буду сидть хорошо,— твердила она.
— Какъ мышь въ западн!— сказалъ кто-то.
— Или тигренокъ въ клтк,— прибавилъ другой.
— Или чертенокъ.
— Или колибри на втк…
— Колибри, колибри! Вотъ это врно!
— Такъ какъ же, господа,— прервалъ этотъ шумный потокъ Эпшъ,— взять ее, что ли?
— Взять, взять, конечно, взять!— раздалось отовсюду.
— Ршено: ты остаешься, Нинетта,
Нинетта поклонилась и, стрльнувъ глазами направо и налво, вышла, увлекая за собою цлый хвостъ молодежи.
Маленькая, сморщенная старушка съ тоскливой, почти безнадежной улыбкой выдвинулась впередъ.
— Нтъ, старая, ты не годишься,— улыбаясь, сказалъ Эпшъ.— У насъ, слава Богу, Деннеровъ нтъ, чтобы вырисовывать твои морщины.
— Для act’а бы ее!— пошутилъ кто-то.
— Бабушка, раздвайтесь!
— Не понадобится ли кому… на дому?— безнадежно заглядывая въ глаза окружающимъ, проговорила старушка. Но ей никто не отвтилъ.
Со вздохомъ она повязалась платкомъ и вышла изъ мастерской.
— Итакъ, мн сейчасъ нужно еще поискать натуру для сегодняшняго вечерняго act’а. Гмъ… Впрочемъ, не поставить ли кого-нибудь изъ этихъ?— указалъ онъ на скромно выдвинувшихся впередъ дтей.— Двченка недурна, а вы мало штудировали дтское тло… Или лучше поставить ихъ въ группу, а? Контрастъ темнаго и нжно-розоваго тла можетъ дать недурное пятно. Какъ вы думаете, господа?
— Г-нъ Эпшъ,— еще натурщики!
— Прекрасно, пусть войдутъ. А… Г-мъ… Эти…
Въ мастерскую вошелъ высокій, крпкій мужчина въ крайне потертомъ пиджак и брюкахъ съ таким обиліемъ заплатъ, что, казалось, эта важная часть его костюма только и составлена изъ аккуратно сшитыхъ кусковъ боле или мене одноцвтной матеріи. Не лучше выглядла сопровождавшая его женщина.
— Г-мъ… г-мъ… Это нсколько скучно,— отводя отъ нихъ глаза, проговорилъ, наконецъ, Эпшъ.— Женщина мало интересна, мужчина же не нуженъ: у насъ вторую недлю на вечернихъ классахъ стоитъ мужская модель. Впрочемъ, такъ какъ уже поздно и врядъ-ли кто-нибудь еще придетъ, то я, пожалуй, предложилъ бы слдующее: на сегодня взять кого-нибудь изъ нихъ, а на будущей недл поставить группу дтей… Э?
— Это врно.
— Ну, такъ кого же, господа: мужчину или женщину?
— Мужчину? Ни за что! Вы сами сказали: ‘дв недли!’
— Разнообразіе — ‘главный принципъ’.
— Что касается меня, то я принципіально и всегда за женщину,— сказалъ протяжно чей-то голосъ.
— Чортъ возьми! Только не за эту,— пробормоталъ другой.
— Какъ знать?— шепнулъ третій.
— Хорошо,— ршилъ Эпшъ,— раздвайтесь, мы васъ посмотримъ.
Женщина поблднла, не мене ея поблднлъ и мужъ.
— Я думала,— запинаясь, сказала она,— я думала, не пригодится ли вамъ моя голова?
— Да вы не бойтесь! У насъ тепло, сквозняковъ нтъ, не такъ, какъ въ другихъ мастерскихъ, которыя…— началъ Эпшъ.
— Нтъ, видите ли,— смущенно перебила его женщина,— Я, видите ли, собственно, не натурщица по профессіи.
— Не бда! Вы думаете, надо этому учиться. Вонъ маленькія дти, и т знаютъ эту науку.
— Г. Эпшъ! мн кажется… она стыдится,— конфузливо вмшался молодой полякъ.
— Стыдится? Вотъ-те и на! Такъ зачмъ и идти въ натурщицы? Фу! Только время отнимаютъ. Дти, раздвайтесь для группы!
Дти проворно стали раздваться. Женщина, не двигаясь съ мста, переглянулась съ мужемъ, и Эпшъ случайно подмтилъ этотъ взглядъ.
— Вотъ если бы вы все время позированія могли сохранить такое выраженіе, какъ сейчасъ, то я оставилъ бы васъ для головы,— съ добродушной шутливостью замтилъ онъ.
Женщина, сохраняя то же выраженіе на лиц, смотрла на него.
— Зачмъ вы не ищете себ другой работы?— съ оттнкомъ участія спросилъ Эпшъ.
— Мы теперь безъ работы,— отвтилъ мужъ,— рабочіе нашей фабрики уже дв недли бастуютъ, хозяева не поддаются. У насъ дома четверо дтей, господинъ профессоръ.
— Что длать, за то горькій опытъ научитъ васъ не повторять глупостей. Мн васъ жаль, мн нуженъ act.
— Спросите въ другихъ мастерскихъ, не понадобится ли тамъ?— снова вмшался чей-то робкій участливый голосъ.
— Уже спрашивали. Нигд не принимаютъ.
— Фридрихъ!— сказала женщина, и вдругъ осклась.
Мужъ взглянулъ на нее.
— Фридрихъ, я буду стоять, какъ потребуетъ господинъ профессоръ.
Фридрихъ слегка отвернулся.
— Это невозможно…— съ усиліемъ вымолвилъ онъ.
— А дома… Вдь ждутъ же!.. Господинъ Эпшъ, я буду стоять!— громко и ршительно сказала она.
Фридрихъ, молчалъ. Эпшъ посмотрлъ на часы.
— Черезъ пять минутъ кончается пауза. Я васъ поставлю въ позу, которой вы должны держаться вечеромъ. Господа, сегодня вечеромъ я не приду. Вы установите ее сами, прошу запомнить позу.
Женщина сняла платокъ.
— Фридрихъ, ты лучше уйди.
— Нтъ ужъ… я останусь… пока не кончится…
И онъ сталъ напряженно смотрть на свою медленно раздвавшуюся жену. Дти, совсмъ голенькія, съ огорченіемъ и упрекомъ уставились на забывшаго ихъ профессора.
— А мы?..— наконецъ, выговорилъ мальчикъ.
— Ахъ, вы, поросята!..— смясь, обратился къ нимъ Эпшъ.— Одвайтесь снова! Я поставлю васъ на будущей недл.
— Ну, да… ‘на будущей!’ Вы забудете…
Это замчаніе, сказанное жалобнымъ дтскимъ тономъ, вышедшимъ изъ наивно надувшихся губокъ, почему-то разсмшило всхъ.
— Ахъ, вы, поросята!— хохоталъ Эпшъ.— Это вы всегда норовите обмануть. Условишься съ вами, назначишь день, часъ, ждешь — анъ, глядь, вы уже гд-нибудь и договорились въ другомъ мст. Ха-ха-ха… Тоже протестанты нашлись! Однако, поторопись, поторопись,— добродушно обратился онъ снова къ женщин. Скорй, пожалуйста! Что тамъ еще, право, за церемоніи! Ты вовсе не такъ красива, милая! При томъ, тутъ все люди свои: видали и не такіе виды.
Женщина перевела духъ. Она сняла юбку и теперь стояла передъ толпой мужчинъ въ одной рубах. Взглядъ ея съ выраженіемъ отчаянія остановился на муж, но этотъ сильный, крпкій товарищъ, на котораго она привыкла опираться, не выдержалъ испытанія. Онъ задрожалъ и вдругъ, пошатнувшись, схватился за грудь и выбжалъ вонъ.
Вольфъ Леви бросился вслдъ за нимъ.
Новый взрывъ смха и громкіе апплодисменты потрясли стны мастерской.
Въ мастерскую входилъ торжественномъ шагомъ молодой человкъ, невысокій и полный, за золотистыя, вьющіяся колечкомъ кудри и румяное лицо прозванный товарищами Aengelchen. Онъ сохранялъ искусственную серьезность. За нимъ слдовало странное существо въ длиннополомъ кафтан, болтавшемся почти до земли, и съ длинными рукавами, закрывавшими кисти рукъ. Цлый градъ вопросовъ, замчаній и шутокъ посыпался на обоихъ.
— Ура, Aengelchen, браво! Изъ какого звринца ты привелъ намъ такой экземпляръ?
— Господи Іисусе, вдь это — жидъ, вдь это же настоящій нашъ польскій жиденокъ,— искренно обрадовался соотечественнику полякъ.
— Хо-хо! Что за костюмъ, что за фигура, famos!
— Прелестная находка, чудесная модель,— воскликнулъ и Эпшъ.— Гд вы откопали ее, господинъ Фелихратъ?
Aengelchen не выдержалъ роли и покатился со смху.
— Ну, вотъ, я такъ и зналъ!.. Ей Богу, честное слово, я не сомнвался, что вс примете его за модель. Я былъ увренъ. Я шелъ сюда и думалъ: вотъ отворю дверь, и вс закричатъ: ‘Aengelchen привелъ модель’!— Ну, да въ этомъ нтъ ничего удивительнаго. Я подумалъ бы то же самое. Представьте: иду сюда и вижу вотъ это… Вотъ такъ модель, думаю. Подхожу ближе, и онъ подходитъ ближе, я смотрю на него, и онъ смотритъ на меня. И вдругъ говоритъ: ‘извините, вы художникъ? Я, говоритъ, тоже художникъ.’
— Такъ и сказалъ? Ха-ха-ха!
— Такъ и сказалъ. ‘Вы, говоритъ, художникъ? Я, говоритъ, тоже художникъ.’ Ну, честь имю представить господа: С-сендеръ Блюменталь, господинъ т-тоже х-художникъ!
Апплодируя и хохоча, вс тснымъ кольцомъ окружили нашего юнаго знакомаго. Апплодисменты, шутки и смхъ нисколько не озадачили Сендера, напротивъ, онъ отвчалъ на этотъ пріемъ радостной, привтливой улыбкой. Онъ не былъ оскорбленъ. Смются надъ его костюмомъ?.. Что же тутъ удивительнаго? Онъ и самъ смется надъ нимъ. Но вдь костюмъ легко перемнить, и тогда не надъ чмъ будетъ смяться. Вдь теперь все начнется сызнова,— вся жизнь съ самаго начала!
Къ тому же,— что за дивное зрлище открылось передъ нимъ въ этой комнат: мольберты, этюды, статуи, картины, художники! Настоящіе живые художники, люди, которыхъ досел онъ видлъ только въ мечт. Вотъ они — шумной, веселой толпой окружаютъ его съ палитрами, кистями и рейсфедерами въ рукахъ! Они любуются имъ, восхищаются его глазами, оваломъ, улыбкой, даже зубами… Во сн это или на яву?
Любовно, доврчиво и радостно встрчая обращенные къ нему взгляды, онъ извлекъ изъ-за пазухи какой-то обернутый въ газетную бумагу свертокъ и сталъ развязывать узелъ красиво связывающей его старенькой шелковой ленты.
— Halt! Что это такое? Неужели же ка-артины?
— Это Aengelchen отдалъ ему на храненіе свои любовныя письма.
— Т-ссъ… Не пачка-ли это фальшивыхъ бумажекъ?
— Не средство-ли противъ мозолей?
— Онъ походитъ на миніатюрнаго алхимика.
— Счастье его, что я не Торквемада. Какъ охотно привязалъ бы я его къ столбу и развелъ бы подъ нимъ костеръ. Темная фигура, блдное лицо и пламя костра… Да, это такое пятно, такое… Прямо — Рибейра.
— А я нахожу, что онъ совсмъ во вкус Галеви. Помнишь его ‘Христосъ отрокъ’?
— Галеви, вы знаете Галеви?— встрепенулся Сендеръ.— Гд онъ живетъ?
Этотъ стремительный вопросъ, на грубомъ еврейскомъ жаргон, отдльныя слова котораго онъ старался германизировать, произнося на а, хоть и былъ понятъ всми, но вызвалъ такой взрывъ смха, что Сендеръ впервые смутился и, слегка поблднвъ, изумленно расширилъ глаза.
— Ну, ну, покажи-ка, что ты тамъ сталъ развертывать?— добродушно сказалъ Эпшъ. Ему любопытно было взглянуть на работы самобытнаго художника. Переглянувшись кой съ кмъ изъ улыбающейся молодежи, онъ случайно бросилъ взглядъ на подставку для моделей.
— Ба!— воскликнулъ онъ съ живостью,— гд же натурщица?
— Въ самомъ дл… Ну-ка за ширмой? Да нтъ, и тамъ ея нтъ!
— Куда же она двалась? Посмотрите-ка въ передней!
— Не ходите! Она ушла. Минутъ пять тому назадъ вернулся ея мужъ, что-то ей сказалъ, она вскочила, одлась и побжала съ нимъ. Я самъ видлъ, хотлъ даже сказать, но…
— Вотъ те и на! Сбжала? Вы сами видли?.. Экіе прохвосты! Вотъ видите, господа!.. Чортъ возьми! Что же длать?.. Да, у насъ есть еще эти дти. Ну, ребята, ваше счастье, раздвайтесь опять, да скоре, попроворнй! Заболтался я тутъ!
И покуда Эпшъ устанавливалъ группу, вс забыли о Сендер, бросаясь къ своимъ мольбертамъ, поднимая ихъ на воздухъ или волоча за собой, чтобы поскорй захватить наивыгоднйшія мста.
Одинъ изъ учениковъ, имвшій привычку работать стоя, то отодвигаясь отъ мольберта, то приближаясь къ нему, зашелъ слишкомъ далеко и наступилъ на одинъ изъ рисунковъ Сендера, которые тотъ для удобства разложилъ на полу. Остановившись и разсянно взглянувъ на испуганное лицо автора, онъ поглядлъ на картонъ подъ своимъ сапогомъ, фыркнулъ, отодвинулъ его носкомъ и, наклонивъ голову на бокъ, снова сосредоточенно зашагалъ къ своему станку.
Сендеръ съ ужасомъ провожалъ глазами его удаляющуюся спину… Потомъ наклонился, осторожно стеръ полой кафтана пыльное пятно, оставшееся на бумаг отъ подошвы художника, постоялъ еще съ минуту въ неспокойномъ раздумьи и, вдругъ оглядвшись кругомъ, торопливо собралъ свои рисунки, свернулъ ихъ въ рулонъ и, крадучись какъ кошка, выскользнулъ изъ мастерской.
— Надо разыскать Галеви,— шепталъ онъ помертввшими губами.— Ничего… Прежде всего — ему! Я вдь знаю, гд академія… Мы съ этимъ Энгельхеномъ проходили, кажется, сюда… ну да, это направо! Я пойду туда! Тамъ на площадк такъ много людей… все натурщики… стоятъ на показъ, какъ лошади на базар! Сами они порой одты очень смшно! Какъ въ цирк… Они не засмютъ меня… И они знаютъ… Конечно, не могутъ они не знать, гд живетъ Галеви!
Радуясь своей мысли, Сендеръ припалъ губами къ крану, изъ котораго текла вода, съ тмъ самымъ восточнымъ движеніемъ, съ какимъ это длали его прапрадды въ пустын, досталъ изъ кармана сухарь и, грызя его на ходу, прошелъ черезъ калитку на улицу.
А не боле десяти минутъ назадъ изъ этой же калитки вышелъ Вольфъ Леви, который лучше натурщика могъ бы и понять и удовлетворить его. Бросившись изъ мастерской за убгающимъ рабочимъ, онъ, правда, скользнулъ взглядомъ по фигур, которая въ другое время поглотила бы все его вниманіе, но потрясенный однимъ образомъ, онъ настолько слабо воспринялъ другой, что тотчасъ же и забылъ о немъ. Отозвавъ рабочаго въ уголъ двора, онъ что-то съ волненіемъ говорилъ ему, совтовалъ, далъ ему какой-то адресъ и, сунувъ ему въ карманъ нсколько монетъ, стремительно направился къ калитк.
— А, Леви, ты пойманъ на мст преступленія!— въ догонку закричалъ ему товарищъ.— Я видлъ, какъ ты давалъ этому человку деньги, и разскажу объ этомъ классу! Послушай, ты уже домой?
— Да.
— Принеси мн вечеромъ твои замтки по анатоміи.
— Я не приду.
— Ну, завтра.
— До конца мсяца я буду работать у себя. Зайди ко мн, если хочешь.
— Отлично. Я пойду съ тобою сейчасъ.
— Зайди лучше завтра: я хотлъ бы сегодня поработать.
— Ты великолпенъ… Но постой, я все же провожу тебя немного… Сейчасъ…
Онъ поплелся въ уборную, схватилъ шляпу, манжеты и трость и со всхъ ногъ бросился въ догонку за Леви.
— Постой, невжа!— крикнулъ онъ, смясь.— Нагрубилъ и даже подождать не хочешь. А я отъ тебя нынче не отстану. Ты мн долженъ разъяснить загадку: что ты такое въ самомъ дл?
— Обыкновенный человкъ. А ты?
— ‘Человкъ, человкъ’, ты слишкомъ человкъ, я тебя знаю, вотъ это-то и погубитъ тебя: художникъ не долженъ быть человкомъ или онъ рискуетъ остаться диллетантомъ. Запомни мои слова: ты потерянъ для искусства.
— Буду утшаться надеждой, что искусство потеряетъ кое-что и во мн,— улыбнулся Леви.— Но объясни мн, чмъ же, по твоему, долженъ быть художникъ?
— Только художникомъ, актеромъ, способнымъ переживать, не проникаясь… А у тебя, братъ, все ‘прочувствовать, выстрадать’… Вздоръ! Ты помнишь Рембо? Создавая свою ‘добродтель’, онъ развращалъ натурщицу, позировавшую для нея, и вмст со славой его ждетъ скандальный процессъ. Рафаэль, ха-ха-ха, божественный Рафаэль умеръ отъ разврата. А ты думаешь,— неожиданно прибавилъ онъ,— твой Галеви не актеръ?
— Галеви?!
— Да, да, Галеви, каждое произведеніе котораго, какъ ты думаешь, написано кровью сердца и сокомъ нервовъ, это хорошій актеръ, подмостки котораго — холстъ, мимика — линія, пафосъ — краски и ничего больше. Брошена кисть,— сыграна роль, пролиты слезы надъ Гекубой, и артистъ стоитъ, раскланиваясь, оглушенный апплодисментами. Огни потушены… и великій человкъ плыветъ по мостовой на англійскихъ рессорахъ такъ плавно, такъ ровно, что даже нечаянный толчокъ производитъ лишь звонъ, сладкій золотой звонъ въ его выпуклыхъ карманахъ. Ну-съ, а затмъ его встрчаютъ швейцаръ, камердинеръ, жена, онъ улыбается имъ, они улыбаются ему, и для нихъ онъ — такой обыкновенный, маленькій, крохотный человчекъ…
— Нтъ генія для его лакея,— это извстно.
— Ни для его жены, да я еще прибавляю, ни для его товарищей. Кто усплъ побывать на кухн искусства, среди этихъ поваровъ, кухонныхъ мальчишекъ и кухарокъ…
— Тотъ признаетъ только соусы?
— Не иронизируй! Ты свои первые уроки получилъ въ Россіи, вроятно, среди аркадскихъ пастушковъ, которые краснютъ, какъ двушки, поступая къ намъ. А я съ двнадцати лтъ дышу воздухомъ мастерскихъ! Добродтель?.. Покажи мн ее! Ты? Э, да ты еще молодъ… Галеви? Ха-ха! Этотъ мизантропъ, этотъ индйскій птухъ, этотъ прозванный уже Мефистофелемъ насмшникъ, издвающійся и надъ художниками, и надъ самимъ искусствомъ! Ты самъ признаешь: онъ мало образованъ, ничмъ не интересуется, а я еще знаю, что онъ плохой семьянинъ, грубъ, золъ, завистливъ…
— Ты слишкомъ много знаешь… Кому же онъ завидуетъ, скажи, пожалуйста?
— Всмъ, всмъ! Во всякомъ молодомъ талант онъ видитъ личнаго врага. Онъ не выноситъ, когда кого-либо хвалятъ, кмъ-нибудь восхищаются… Его дергаетъ всего, и, не умя владть собою, онъ нердко уходитъ, чтобы не слушать. Ты этого не знаешь, такъ знай, что среди нашихъ художниковъ давно уже циркулируетъ поговорка: завистливъ, какъ Галеви…
Вольфъ молчалъ. Каждое слово товарища возмущало его, но что-то мшало ему возражать: Странная личность крупнаго художника, въ котораго онъ врилъ и котораго любилъ, давно уже занимала его и тревожила, но онъ медлилъ съ выводами. Теперь самодовольно увренная рчь юноши-товарища раздражала его. Передернувъ плечами какъ бы отъ холода, онъ сказалъ съ раздраженіемъ:
— Если ты остановилъ меня только для сплетенъ, то лучше оставь меня въ поко.
— Счастье твое, что я не обидчивъ,— расхохотался молодой человкъ.— Ну, Богъ съ тобой, до свиданья… Ахъ, стой, чуть не забылъ! Вдь у меня къ теб порученіе отъ класса. Нужна твоя подпись. Конечно, ты не откажешься?
Онъ вынулъ изъ бокового кармана сложенный листъ бумаги, и покуда Вольфъ развертывалъ его, покуда читалъ, Риндгофъ поднялъ брови такъ высоко, что молодой лобъ собрался въ мелкія морщинки. Въ его глазахъ заиграли огоньки и, крпко сжавъ улыбающіяся губы, онъ видимо предвкушалъ впечатлніе, которое этотъ листъ долженъ произвести на Вольфа.
Брови Леви дйствительно сдвинулись, щеки покрылись густымъ румянцемъ. Но бросивъ взглядъ на Риндгофа и понявъ выраженіе его лица, онъ сразу овладлъ собою и спокойно сказалъ:
— Васъ 30 человкъ требуютъ отъ профессора, подъ угрозой оставить училище, не допускать въ ателье двухъ женщинъ, подавшихъ просьбу, благосклонно принятую Эпшомъ. Ты подалъ мн эту бумагу только затмъ, чтобы видть и повдать классу, какъ Леви выражаетъ свой гнвъ.
— О, Боже!— сказалъ, весело смясь, Риндгофъ.— Неужели же ты лишишь меня этого удовольствія? Это жестоко! Я такъ люблю, когда ты сердиться! Я ждалъ, что ты разразишься монологомъ: варвары! вамъ хочется погубить во мн и вру, и любовь, и даже самую надежду! Ха-ха-ха! Да, ты уже пустилъ у насъ въ обращеніе нсколько такихъ тирадъ, и мы повторяемъ ихъ всякій разъ, какъ какой-нибудь слащавый, всего чаще славянскій херувимъ вступаетъ въ нашъ кругъ и начинаетъ изумленно таращить глаза на наши ‘пороки’… Однако, скажи ты мн, ради Бога: чего вы отъ насъ ожидаете, стремясь сюда, какъ врующіе пилигриммы? Ха-ха-ха! Не могу вспомнить безъ смха эту картину: стараго Галеви, какъ пророка, окружили твои соотечественники… Лица… хоть сейчасъ пиши Христа и апостоловъ. Хорошъ Христосъ этотъ старый Галеви, право!.. Невзрачный, тощій, губы тонкія и углами вверхъ, какъ у Мефистофеля. ‘Зачмъ вы занимаетесь искусствомъ’? ‘Что вы отъ него требуете? Чего ждете отъ него’? Ахъ, чортъ возьми. И это вопросъ художника художникамъ! Фразы, пустяки, ходули! Научи меня ловить тоны, свтъ и тни, формы и линіи, развй во мн вкусъ къ красивымъ сочетаніямъ,— вотъ что мн нужно. А душу мою оставь въ поко… Нтъ, старый шутъ требуетъ, чтобы передъ нимъ вывертывали именно душу. И какіе скорбные взгляды… Я слышалъ, какъ однажды, надвая пальто, онъ бормоталъ про себя: ‘о, Боже, гд же спасеніе’? Какъ ты думаешь, кого онъ хотлъ изъ себя разыграть,— генія или сумасшедшаго?
— Ты уже одинъ разъ простился со мною, Риндгофъ,— сказалъ Леви.
— Ха-ха! Ты сегодня тоже что-то такое разыгрываешь, ну, да кто женатъ на такой красавиц, можетъ-ли сохранять душевную ровность? Ага! Мн таки удалось разсердить тебя,— очень радъ. Прощай!.. И знаешь, что я теб скажу, ты сегодня ужасно неинтересенъ! Вернусь лучше къ своей обожаемой Бетти.
Они разошлись. Вольфъ шелъ быстро, съ выраженіемъ недовольства, раздраженія и какъ будто обиды. Черезъ нкоторое время, однако, морщина между сдвинутыми бровями разгладилась. Онъ сталъ думать о томъ, что ему надо повидать Галеви, узнать, что творитъ онъ новаго, а также показать ему результаты и своихъ работъ. ‘Какъ-то онъ найдетъ мое Пробужденіе’?— сказалъ онъ себ, чувствуя, что отъ этого вопроса захватываетъ у него дыханіе.
Вспомнивъ, что ему нужны краски, онъ зашелъ въ магазинъ. Здсь, развязно бесдуя съ лавочницей, сидлъ толстый, румяный человчекъ съ бритымъ лицомъ, съ гаванской сигарой въ черныхъ зубахъ и въ золотомъ пенснэ на объемистомъ, мягкомъ носу. Онъ пристально окинулъ взглядомъ Леви, когда тотъ подошелъ къ прилавку.
— Дайте, пожалуйста, двойной флаконъ Krapplak’у и тройной Kobalt’а,—сказалъ Вольфъ лавочниц.
Та проворно завернула требуемое и съ любезной улыбкой протянула ему свертокъ.
— Четыре марки двадцать, сударь.
Вольфъ опустилъ руку въ карманъ и съ изумленіемъ убдился, что онъ пустъ.
— Я забылъ свой кошелекъ,— слегка смутился онъ.— Простите, зайду въ другой разъ.
— Возьмите, пожалуйста, г. Леви,— улыбнулась лавочница.— Я вамъ поврю и въ долгъ.
— Г. Леви?— Спохватился розовый господинъ и поднялся со стула.— Позвольте представиться: Арнольдъ Маузеръ, владлецъ фирмы картинъ на Theresienstrasse No 65.
— Ваше имя мн тоже извстно — сказалъ Вольфъ.— Очень радъ.— Они обмнялись рукопожатіями и вмст вышли на улицу.
— Я давно желалъ съ вами познакомиться,— картавымъ, вкрадчивымъ голосомъ продолжалъ господинъ Маузеръ,— и весьма радъ этому случаю. Я видлъ вашу картину: ‘Звздное небо’ въ мастерской на Turkenstrasse, гд и я заказываю рамы, она глубоко заинтересовала меня. Вы будете любезны, покажете мн свою мастерскую, не правда-ли?
— Охотно,— отвчалъ Вольфъ.— Я живу здсь недалеко. Пойдемте сейчасъ, если угодно.
— Если угодно! Да вдь это мое давнишнее желаніе! Какъ же не угодно! Давнишнее желаніе, мой талантливый молодой человкъ, и это вамъ говоритъ Маузеръ. Знайте,— съ этой встрчи взойдетъ и ваша звзда! Да, я намренъ подарить вамъ звзду, вотъ въ ту минуту, какъ я васъ увидлъ, я твердо ршился на это. А если уже Арнольдъ Маузеръ беретъ на себя трудъ подарить молодому человку звзду… О, врьте, этотъ счастливый молодой человкъ,— талантъ-ли онъ, или бездарность,— всю жизнь будетъ срывать ихъ съ земли и съ Неба, сколько ему угодно. Нужно только вниманіе! Вы, я думаю, не изъ числа тхъ, которые мечтаютъ быть понятыми черезъ столтіе?
— Ни даже черезъ десятилтіе,— съ живостью отвтилъ Вольфъ.— Ни даже черезъ пятилтіе… А вотъ и моя квартира… Входъ, какъ видите, не такъ изященъ, какъ мраморное entre вашего магазина.
— Ха-ха,— разсмялся Маузеръ,— этимъ меня не удивишь: мы и не съ такими лстницами знакомы. Вотъ я ступаю на эти ступени, и он устойчивы, а случалось, что ступеньки такъ и танцуютъ подъ тобой, того гляди — сорвешься и полетишь съ седьмого этажа внизъ! Тутъ еще ничего. Темно только, какъ въ душ декадента! А сколько еще этажей намъ осталось?
— Мы прошли три? Стало быть, ровно половину.
— П-ф-ф!..— отдувался Маузеръ и уже держалъ свой цилиндръ въ рук, поминутно вытирая потъ съ мясистаго, довольно хорошо сформированнаго лба.— Пф, пф! А я слышалъ, вы женаты? Не обезпокою-ли я вашу почтенную супругу?
— Нисколько, да ея, вроятно, и нтъ дома. Ну, вотъ мы и поднялись.
Доставъ ключъ изъ-подъ подстилки для ногъ, Вольфъ отперъ дверь и пропустилъ гостя впередъ.
Въ мастерской Маузеръ чувствовалъ себя совершенно, какъ дома. Онъ перебгалъ отъ одной картины къ другой, рылся въ папкахъ, перебиралъ наставленные въ кучу подрамки и громко выражалъ свое искреннее восхищеніе.
— Такъ, такъ, это хорошо, браво, чудесно! Я радъ, что я въ васъ не ошибся. Ну, вотъ я и пересмотрлъ вс маленькія вещи. Въ противоположность профанамъ, я всегда начинаю съ маленькихъ. Вотъ эти, понравившіяся мн боле другихъ, особенно эту восхитительную картинку ‘Жизнь зоветъ’ я отставляю въ сторону, а теперь позвольте посмотрть вотъ эту большую вещь, повернутую къ стн.
— Вы ее видли, это ‘Звздное небо’.
— А, ну, такъ мы ее посмотримъ потомъ. А тутъ, на мольберт это что, свжая вещь, а? Позвольте снять простыню! Не безпокойтесь, я ничего не замажу,— на эти дла я и самъ художникъ. Ха-ха! Вы вдь не знаете, какъ я люблю этотъ міръ художниковъ! У меня есть пріятели, у которыхъ я днюю и ночую. И знаете, я могъ бы и самъ стать художникомъ, если бы меня не погубила любвеобильная тетушка, слишкомъ рано одарившая меня наслдствомъ. Я развинтился, распустился, женился, и вотъ грюсь теперь у чужого огня, утшаясь сознаніемъ, что если я и веду гешефтъ, то это гешефтъ по призванію.
Простыня была сброшена. Маузеръ отошелъ на нсколько шаговъ отъ картины, сложилъ въ трубочку подвернувшійся ему клочекъ картона и долго, молча смотрлъ на нее.
Она была написана въ два свта. Въ срой, грязной тюрьм среди скученныхъ тлъ спящихъ арестантовъ на нарахъ полулежалъ человкъ. Въ изодранномъ халат, въ грязной рубах надъ волосатой грудью, съ неяснымъ пятномъ спускающейся съ ноги цпи онъ держалъ тоненькую непереплетенную книжку. Его лицо освщалось съ одной стороны свтомъ ранняго утра, пробивающагося сквозь высокое тюремное окно, съ другой — тусклымъ пламенемъ лампочки, прикрпленной къ стн. Поражали громадныя, грубыя руки, огромное неуклюжее тло, лицо, чертами напоминающее скоре животное, чмъ человка, оно выражало глубокое волненіе. Съ низкаго лба, казалось, струился потъ, а въ маленькихъ глазахъ отражался духъ, точно силящійся освободиться отъ какой-то темной силы, давившей на мозгъ. Что-то сбросить, что-то сообразить страстно силится этотъ человкъ съ придавленнымъ умомъ и потрясеннымъ сердцемъ… Онъ весь изображалъ собою какую-то родовую муку потугъ просачивающейся мысли, готовой стихійно разрушить сковывающій ее организмъ.