Забалдаевский классик, Кудринский Федот Андреевич, Год: 1907

Очерк
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

Забалдаевскій классикъ.

(Очеркъ).

I.

Позднимъ вечеромъ, въ холостяцкую казенную квартиру недавно назначеннаго помощника инспектора Забалдаевской духовной семинаріи, Ивана Ивановича Февги,— неровной, тяжелой походкой вошеkъ Семенъ Пахомовичъ Канавинъ, учитель латинскаго языка. Это былъ довольно плотный мужчина высокаго роста съ расплывшимся лицомъ, одтый въ потертый костюмъ. По одному уже тону, которымъ Классикъ сказалъ въ передней ‘Quod est homo?’ Февга, заключилъ, что онъ былъ навесел.
— Quod est homo? громко говорилъ Канавинъ въ передней, снимая съ себя грязное, обрызганное чмъ-то пальто-бросая на стулъ палку и помятую шапку.
— Чего орешь?… Пожалуйста, не кричи…
— А я пришелъ къ теб… Здравствуй, гипербореецъ!.. пришелъ къ теб, понимаешь, въ карты играть…
— Нашелъ время!.. Что это ты, Пахомычъ, въ какомъ вид?.. У тебя не все въ порядк.— развелъ руками Февга, оглядывая классика съ ногъ до головы и находя совершенно неприличныя нкоторыя части его туалета.
— Наплевать… Въ архіереи пойду, совсмъ можно будетъ порядка не придерживаться!— бормоталъ какъ бы про себя классикъ, слегка пошатываясь.
— Ну, пока еще тамъ что… застегнись, пожалуйста…въ общежитіи не спятъ, могутъ притти.
— Не важно… давай, гипербореецъ, карты!
— Ты съ ума сошелъ… въ это время?..
— А что?.. Ну, такъ давай водку пить!
— Не хочется.
— Ну, одвайся, подемъ!
— Куда?
— Познакомлю тебя съ протоіереемъ ‘Великій Антифонъ’. У него, должно быть, партнеры есть. У него и дочери есть, посватаешься…
— Отстань!
— Ну, такъ одолжи, пожалуйста, пятишницу… двадцатаго отдамъ…
— Если бы была…
— Ну, пошли къ эконому, у него всегда есть… А то, можетъ, онъ придетъ въ карты играть.
Экономъ, пріятель Февги и Канавина жилъ въ одномъ коридор, рядомъ съ квартирой помощника инспектора.
— Онъ уже спитъ.
— Врешь! Я шелъ сейчасъ мимо его квартиры, у него еще свтилось.
— Иди!
— Чего ты присталъ?
— Да иди же!.. Понимаешь, я хочу въ карты играть!..
Февга вышелъ и прошелся по грязному половику въ коридор.
Служба его въ Забалдаевской семинаріи въ должности помощника инспектора не представляла въ общемъ ничего привлекательнаго. Въ этомъ онъ окончательно убдился, когда пробжалъ въ воспоминаніяхъ свое, совершенно безличное, двухмсячное пребываніе въ Забалдаев. Это было совсмъ не то, о чемъ онъ думалъ, когда учился въ академіи и когда мечталъ о духовно-учебной карьер. Жить въ маленькой грязноватой квартир общежитія, слышать постояный ученическій шумъ наверху, возиться съ воспитанниками, выслушивать ихъ жалобы и разбирать проступки, въ которыхъ всегда было такъ много невоспитаннаго,-не представляло ничего пріятнаго. Съ хорошими и симпатичными членами корпораціи ему еще не удалось близко сойтись, а знакомство съ Канавинымъ, который называлъ его своимъ ‘другомъ’, даже какъ будто шокировало его въ глазахъ другихъ товарищей, подливало больше горечи въ его положеніе. Товарищи совтовали сторониться классика, предупреждали, что съ нимъ всегда можно попасть въ какую-нибудь непріятную исторію и приводили въ этомъ род нсколько примровъ. Но Февга все еще какъ-то не имлъ возможности оріентироваться въ своемъ положеніи и отвязаться отъ назойливаго друга, который льнулъ всегда къ новымъ членамъ корпораціи, занималъ у нихъ деньги и надодалъ своими разговорами.
— Завтра Канавина опять не будетъ, послышалось ему, когда онъ проходилъ около гардеробной.
Февга остановился. Разговаривали ученики.
— Почему?
— Кажется, пьянъ… сидитъ у Февги. Грязнущій весь… Вошелъ и сейчасъ же, понимаешь, закричалъ: ‘Quod est homo?’ Давай, с… с… водки..’
Ученикъ передразнилъ Канавина, товарищи засмялись.
‘И какъ это скоро они узнаютъ’… подумалъ Февга и постучался въ гардеробную. Ему не сразу открыли.
Около большого сундука, на которомъ догоралъ остатокъ свчи, закрытой книгами, сидла группа семинаристовъ. Одни выпивали, другіе ли колбасу и селедку. Одинъ держалъ въ рукахъ журналъ. Около лампы бутылка съ водкой. Тутъ же и рюмки. Нкоторыя изъ нихъ лежали. Ихъ нельзя было поставить, потому что ножки были отбиты. Въ гардеробной стоялъ особый воздухъ, представлявшій собою смсь запаха водки, селедки и гардеробной прли.
— Что вы тутъ?..
— Ничего… такъ себ…
— Выпиваете?
— Н… нтъ… мы… собственно только что вошли…
— Какой журналъ читаете?— ‘Душеполезное чтеніе’.— И водкой запиваете? Какъ вамъ не стыдно…
Семинаристы молчали и, слегка улыбаясь, глядли другъ на друга.
— А главное — въ великій постъ…
— Такъ разв мы одни выпиваемъ?.. и другіе… Почему же намъ нельзя? сказалъ одинъ изъ семинаристовъ, многозначительно нажимая на слов — ‘другіе’…
Февг стало еще непріятне.
— Спать идите!
— Мы сейчасъ.
— Не сейчасъ, а сію минуту!
Семинаристы собрали остатки трапезы, спрятали въ сундукъ и ушли. Выходя изъ гардеробной, Февга замтилъ въ одной изъ нишъ коридора двухъ маленькихъ семинаристовъ, курившихъ одну папироску. Одинъ изъ нихъ курилъ, а другой, открывъ ротъ, затягивался, выходящимъ изо рта товарища дымомъ. Они мнялись ролями. Завидя начальство, ученики скрылись.
Февга зашелъ въ одну изъ спаленъ. Здсь, пріютившись у тумбъ въ самыхъ неудобныхъ положеніяхъ, еще занимались нкоторые, боле старательные ученики. Такъ какъ казенныхъ свчей не полагалось, то они обзавелись собственными. Свчи были отгорожены отъ спящихъ товарищей книгами и освщали лишь часть тумбы, необходимую для работы. При вход начальства, часть свчей была потушена. Остались только лампы, взятыя изъ коридора. При одной изъ нихъ семинаристъ умудрялся писать. Подложивъ ноги подъ себя и весь скорчившись, онъ выводилъ строки рукой висвшей въ пространств, только пальцы были на тумб. Другой читалъ, лежа въ постели.
— Что вы длаете?— подошелъ Февга къ первому.
— Завтра срокъ сочиненія. Тутъ немного, я сейчасъ, Иванъ Ивановичъ, допишу и лягу…
— А вы?— спросилъ онъ другого,— что читаете?
— До-сто-ев-ска-го!.. какъ-то особенно твердо, отчеканивая каждый слогъ, сказалъ семинаристъ, слегда приподнимаясь на локоть и глядя мутнымъ взглядомъ на начальство. Февга поглядлъ на ученика, ничего не сказалъ и вернулся къ себ.
Онъ очень удивился, когда, войдя въ свою переднюю, услышалъ въ полголоса разговоръ. ‘Кто еще тамъ’? съ неудовольствіемъ подумалъ онъ, но никого не было. Канавинъ разговаривалъ самъ съ собой. Передъ нимъ стояла водка. Февга посмотрлъ на свой буфетъ. Онъ былъ открытъ.
— А я тутъ, коллега, въ твое отсутствіе похозяйничалъ немного у тебя, въ шкапу, — сказалъ онъ, наливая въ рюмку.
— Вижу… вижу… Да сдлай твое одолженіе,— поморщился Фега, сожаля, что не убралъ въ другое мсто графинъ съ водкою.
— Ну, что экономъ?
— Какой экономъ?
— А за какимъ же чортомъ ты ходилъ?
— Ахъ, да… спитъ!
— А ты бы его разбудилъ!
— Не встаетъ.
Молчаніе. Канавинъ сидлъ полусогнувшись и соплъ. Его всего слегка передергивало. Онъ то и дло перекладывалъ ногу на ногу. Глядя въ пространство, онъ принималъ все вызывающія позы и какъ будто грозилъ кому-то…
— Да что съ тобой? Ты разстроенъ чмъ-нибудь? спросилъ Фега, вглядываясь въ друга, на пьяпомъ лиц котораго виднлись слишкомъ замтные слды какой то внутренней тревоги.— Позволь, да у тебя никакъ глазъ подбитъ… подтекъ. Что это значитъ?
— А, это ничего… Это — извощики дрались.
— Что такое?
— Извощики, говорю, дрались. Понимаешь, неудачи мн все сегодня… Не застаю дома нужныхъ людей.
— Кого напримръ?
— Губернатора.
Февга еще разъ окинулъ удивленнымъ взглядомъ обдерганнную фигуру классика и его помятое лицо съ явно припухшимъ лвымъ глазомъ.
— Въ такомъ то вид?
— А хоть бы и въ такомъ… Эка штука… Что такое губернаторъ?
— Зачмъ ходилъ?
— Громкое дло, братецъ ты мой, чего добраго до ‘святйшаго’ можетъ дойти. Тутъ братъ цлая ‘silva rerum’!.. Видишь ли, вышла эта вся ерунда собственно изъ-за юбилея, ну а потомъ… извощики между собою передрались.
— Изъ-за какого юбилея? Какіе извощики? Говори, если можешь, толкомъ.
— Погоди. Вдь былъ юбилей 17 февраля Петербургской духовной академіи?.. Самъ же еще того… возбуждалъ въ учительской вопросъ о празднованіи…
— Помню. Но ты знаешь, что изъ этого ничего не вышло.
— Какъ не вышло? Постой… Складчина была, ей Богу… выпили, закусили и рчи говорили… ‘Внизъ по матушк’ пли… Однимъ словомъ, все честь честью… А ты говоришь — ‘не вышло’…
— Какъ? безъ меня?.. Ты, Пахомычъ, съ ума сошелъ!— вставая съ своего мста, раздраженно сказалъ Февга, которому дйствительно хотлось устроить боле или мене торжественную вечеринку въ годовой праздникъ своей академіи, но по недостатку участниковъ и отсутствію единодушія,— какъ это часто бывало въ такихъ случаяхъ среди забалдаевскихъ педагоговъ,— дло разстроилось.— Да, наконецъ, я не понимаю, какое собственно отношеніе къ юбилею петербургской академіи имешь ты? Вдь ты московской академіи…
— Постой,— взявшись за голову, сказалъ Канавинъ. Я, говоришь ты, московской… да, въ самомъ дл… что-то странно… Канавинъ обвелъ кругомъ комнату мутнымъ взглядомъ. Погоди, значитъ… По всей вроятности въ одно время былъ и московскій юбилей. Не иначе…
Классикъ задумывается. Февга стоитъ напротивъ и съ нескрываемой брезгливостью глядитъ на его слюнявую фигуру.
— Нтъ, юбилей все-таки былъ,— громко сказалъ Канавинъ черезъ минуту и ршительно стукнулъ кулакомъ по столу. Это я хорошо помню… какой-то вообще юбилей былъ, и рчи говорились… Погоди, сейчасъ припомню. Видишь ли, дло было такъ. Вышелъ я посл обда и встртилъ протоіерея ‘Экватора’…
— Что это еще за протоіерей?
— Есть такой. Здсь, понимаешь, вс батюшки съ наименованіями. Есть еще протоіерей ‘Меридіанъ’… Одинъ на верхнемъ базар, другой — на нижнемъ, и оба поочередно зудятъ, то въ консисторіи, то у архіерея… Перестаетъ, напр., зудить попъ ‘Меридіанъ’, сейчасъ же начинаетъ ‘Экваторъ’. Такое уже у нихъ назначеніе свыше.
— Ну, ладно, дальше то что?— заинтересовался Февга. Да вытрись, пожалуйста,.слюна у тебя течетъ..
— Ну, а потомъ улицу перегородили…
— Что такое?
— Нтъ, ты представь себ… улицу вдругъ, скоты, перегородили. Понимаешь, иду я себ домой, и вдругъ около государственнаго банка улицу перегородили… досками… Ну, да!.. Какъ же мн, думаю себ, пройти?.. Только такъ щели межъ досками оставлены… Я сейчасъ къ околодочному: ‘Зачмъ вы, говорю, зачмъ вы, скоты этакіе, улицу мн перегородили?.. Что я долженъ черезъ щели лзть?.. Что я мышь какая, съ позволеніемъ сказать?.. Я… я… статскій совтникъ!.. Не имете никакого полнаго права преграждать русскому гражданину улицу… Я — статскій совтникъ’…
— Что-же они?
— Изумились.
— Ну, ладно… Какъ же ты однако, къ юбилею перешелъ?..
— Какъ? гмъ… Да очень просто… и перешелъ… Юбилей да и все тутъ!— разставилъ руки классикъ. Вотъ только не помню теперь какой: не то московской, не то петербугской академіи… Ну, да это потомъ выяснится. А посл юбилея — взялъ я извощика и говорю: ‘На верхній базаръ’… Привезъ онъ меня… встаю и деньги даю. Не беретъ… Вдругъ сейчасъ же извощики стали драться…
— Съ какой стати?
— Да ни съ какой. Извстно, извощики. И дерутся. Настоящій бой Гораціевъ съ Куріаціями.
— Врешь ты все… Иди спать… Я велю теб приготовитъ постель.
— Ну, вотъ… словно я не видлъ? Тутъ меня, конечно, сейчасъ же взорвало.— ‘Да знаете ли вы, говорю я имъ, кто я такой’?— ‘А кто?’ — спрашиваютъ. Тутъ я имъ и сказалъ:— Я — учитель духовной семинаріи, статскій совтникъ’… Понимаешь, сначала не поврили.— ‘Ей, Богу, говорю, статскій совтникъ’… Понимаешь?
— Что же они?
— Опять изумились. Я на другой день… то есть, сегодня… нтъ, погоди… то есть, вчера… Нтъ, то есть, сегодня… Вчера вдь была масляница?
— Все равно. Иди спать!
— Именно все равно… Я сейчасъ же къ полиціймейстеру… но сказали, что спитъ.
— Иди-ка и ты спать! потомъ доскажешь.
— Нтъ, ты постой, я сейчасъ припомнилъ. Немного погодя пошелъ я въ полицейское управленіе.— ‘Подите, говорю, доложите приставу’…— ‘Погодите, говорятъ, теперь они заняты’… Ну, слъ я на лавку и жду. Оборачиваюсь и, представь себ, около меня просто невообразимая какая то шваль сидитъ… тутъ я опять всталъ и говорю:— ‘Да знаете-ли вы кто я?.. Я статскій совтникъ, учитель духовной семинаріи’… Вс такъ и встали со своихъ мстъ.— ‘Извините’,— говорятъ. А я тутъ сейчасъ:— ‘Вы, говорю, статскаго совтника оскорбили… я, говорю, юбилей… того… Изумились!.. Ну, да!.. Однимъ словомъ, я тутъ и ушелъ… А потомъ, думаю себ, какъ бы изъ этого всего чего-нибудь не вышло… Пожалуй, можетъ выйти какая-нибудь. исторія. Надумался къ губернатору сходить… Жаль только дома его не засталъ… Однимъ словомъ, того… юбилей…
Онъ еще говорилъ нкоторое время заплетающимся языкомъ. Голова его клонилась все ниже и ниже. Февга распорядился принести изъ ученической спальни запасную кровать и уложилъ на нее классика.
На слдующій день въ ‘Забалдар’,— такъ называется ежедневная газета, издаваемая и теперь въ Забалдаев,— въ отдл мстной хроники появилась такая замтка:
‘Въ ночь съ 17 на 18 февраля, на углу Казанской улицы заблудился учитель духовной семинаріи, статскій совтникъ, К., возвращавшійся изъ Слободки. Будучи въ нетрезвомъ вид, онъ повернулъ въ переулокъ, гд происходила пристройка флигеля къ государственному банку и, наткнувшись на лса, выходившіе на улицу, вообразилъ, что перегородили улицу. Городовой усадилъ К. на извозчика, который отвезъ его домой. Такъ какъ К. не пожелалъ расплатиться съ извощикомъ, то между ними началась драка. Не надясь, однако, справиться собственными силами съ могучей комплекціей К., извощикъ призвалъ на помощь товарища, и они совмстно одолли интеллигента. Но этимъ дло, къ сожалнію, не кончилось. К., которому слдовало бы молчать объ этомъ непріятномъ случа, явился на слдующій день, раннимъ утромъ въ полицейскій участокъ, тоже въ нетрезвомъ вид, и настойчиво требовалъ арестовать извощика, но кого именно,— указать не могъ. Въ происшедшемъ по этому поводу объясненіи К-мъ было нанесено околоточному 3-го участка оскорбленіе словомъ. Говорятъ, что околоточный привлекаетъ К-а къ судебной отвтственности за произведенный въ участк шумъ и за словесное оскорбленіе полицейскаго чина, при исполненіи имъ служебныхъ обязанностей’.
Замтка произвела въ город большое впечатлніе. Конечно ‘битва извощиковъ’ непріятне всего было для духовно-учебнаго начальства. По этому поводу преосвященный вызывалъ нсколько разъ къ себ ректора семинаріи, а ректоръ — Канавина. Ректоръ и Канавинъ здили совмстно къ архіерею. Вызывался къ преосвященному и околоточный. Происходили какія-то тайныя совщанія. Судебный процессъ удалось потушить. Но ректоръ, по требованію преосвященнаго, заставилъ классика, подъ угрозою немедленнаго лишенія должности, подать прошеніе объ отставк. Канавина, хотя и не уволили, но ректоръ на всякій случай держалъ прошеніе у себя. Забалдаевскому классику было ршительно сказано, что ему прощались многія прегршенія, но что посл ‘битвы извощиковъ’ мра начальственнаго долготерпнія истощилась, и если только еще хоть что-нибудь случится подобное, прошенію сейчасъ же будетъ дано ‘надлежащее движеніе’.
Хотя, по сознанію Канавина, въ исторіи съ извощиками и приставомъ онъ былъ безусловно правъ, но все-таки задумался. Выходить въ отставку на 14-мъ году службы не входило въ его разчеты. ‘Битва извоззчиковъ’ на него подйствовала. Онъ пересталъ крупно выпивать и нкоторое время исправно являлся на уроки. Онъ обыкновенно приходилъ въ учительскую раньше всхъ, и передъ тмъ, какъ итти въ классъ, обстоятельно спрашивалъ швейцара, какой сегодня день. Затмъ надвалъ очки и трясущимся пальцемъ нсколько минутъ внимательно водилъ по висвшему на стн расписанію уроковъ, боясь попасть въ чужой классъ. Вообще, онъ старался быть исправнымъ.

II.

Семенъ Пахомовичъ Канавинъ происходилъ изъ самыхъ низшихъ сферъ духовнаго вдомства. Онъ былъ сыномъ пономаря архангельской губерніи. Отецъ его, зажиточный хозяинъ, велъ простой образъ жизни, ничмъ не отличаясь въ своемъ быту отъ простыхъ крестьянъ. Такъ какъ онъ все-таки принадлежалъ къ духовному званію и, слдовательно, его дти имли право учиться въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ на казенный счетъ, то Пахомъ Канавинъ задумалъ дать своему сыну хорошее образованіе. Когда Сеня подросъ, онъ платилъ лишнюю рублевку въ мсяцъ и мрку картофеля учителю, подготовлявшему его сына въ духовное училище. Учителю при этомъ было общано, что, въ случа поступленія Сени въ бурсу, онъ выдастъ ему, въ вид заключительнаго гонорара, 25 руб. Мальчикъ былъ сообразителенъ. Къ чтенію книгъ онъ правда не обнаруживалъ охоты, но ариметику любилъ, и 11-ти лтъ могъ уже ршать въ элементарномъ учебник вс задачи на вс четыре дйствія.
Онъ поступилъ въ духовное училище и безъ труда перешелъ въ семинарію, гд въ низшихъ класахъ не выдлялся, впрочемъ, успхами. Особенно не любилъ онъ языковъ, къ которымъ чувствовалъ какую-то врожденную боязнь, смнившуюся потомъ самымъ искреннимъ отвращеніемъ. Языки мшали ему въ низшихъ классахъ подняться въ разрядъ лучшихъ учениковъ. Въ первые три года, при переход изъ класса въ классъ, ему назначались переэкзаменовки то по-латыни, то по-гречески. Но по мр того, какъ съ движеніемъ впередъ,— на языки, согласно обшему плану семинарскаго обученія, обращалось все меньше и меньше вниманія, Канавинъ сталъ подыматься по успхамъ. Хорошая память давала ему возможность легко усвоивать семинарскую богословную мудрость. Въ послднихъ богословскихъ классахъ языки были на послднемъ мст. Канавинъ сталъ хорошимъ ученикомъ. Правда, въ послднихъ классахъ онъ чаще и чаще попадался въ нетрезвомъ вид, за что его то морили голоднымъ столомъ, то сажали въ карцеръ, то убавляли балъ по поведенію, но ничего не помогало. Канавинъ не пересталъ выпивать. Это не мшало, впрочемъ, ему переходить изъ класса въ классъ и кончить курсъ въ числ послднихъ студентовъ перваго разряда.
Когда на педагогическомъ совт обсуждался вопросъ а высылк лучшихъ студентовъ въ академіи, никто изъ учителей и не заикнулся конечно, о Канавин. Его кандидатуру въ высшее учебное заведеніе можно было ставить только иронически. Но Канавинъ выпивши любилъ полушутя заявлять своимъ товарищамъ, что онъ тоже детъ въ академію, но на свой счетъ. Товарищи много смялись надъ смлыми планами Канавина, и очень поэтому были удивлены, когда узнали, что Сенька дйствительно подалъ прошеніе въ семинарское попечительство о выдач ему взаимообразно ссуды на поздку на свой счетъ въ академію.
— Ты съ ума сошелъ! говорили Сеньк.
— А, наплевать! получу деньги, поду въ Сергіевъ Посадъ покутить… На всякій случай захвачу съ собой и документы! Поступлю, такъ поступлю… А ничего не выйдетъ и такъ будетъ хорошо.
Пріхавъ въ Посадъ и почувствовавъ среди лучшаго студенчества, присланнаго правленіями разныхъ семинарій, совершенно несвойственную для себя учебную атмосферу, Канавинъ сразу ршилъ, что его дло проиграно и потому не только не готовился, но, подобравъ компанію себ подобныхъ, началъ неопрятную и пьяную жизнь… Только въ нкоторые дни его рано будили товарищи, и онъ являлся въ аудиторію на экзаменъ. Словно во сн онъ что-то писалъ на письменныхъ экэаменныхъ испытаніяхъ, что-то говорилъ на устныхъ… и собственнымъ глазамъ не поврилъ, когда, по окончаніи экзаменовъ, увидлъ себя въ числ принятыхъ. Фамилія ‘Канавинъ’ стояла самой послдней. На казенное онъ не попалъ, но все таки былъ принятъ. На радостяхъ онъ послалъ телеграмму своимъ знакомымъ: ‘попалъ въ академію по недоразумнію’ и попросилъ у нихъ денежной помощи, общая впослдствіи возвратить деньги. Ему помогли. На второмъ курс ему дали маленькую стипендію.
Довольно свободный режимъ духовной Академіи 70-хъ годовъ позволялъ студентамъ заниматься, чмъ кто хотлъ: кто серьезно занимался науками, кто выпивкой, а кто и тмъ и другимъ. Канавинъ науками почти не занимался и четыре года велъ довольно безалаберную жизнь.
Кончивъ курсъ высшей духовной школы въ числ послднихъ кандидатовъ богословія, онъ два года ждалъ назначенія на службу. Думая, что о немъ забыли, онъ вынужденъ былъ время отъ времени напоминать о себ частыми просьбами. Онъ боялся, чтобы его, какъ послдняго кандидата, не оставили совершенно за штатомъ. Въ своихъ прошеніяхъ онъ писалъ, что согласенъ на какое-угодно преподавательское мсто и въ какую-угодно семинарію или духовное училище.
Его, наконецъ, назначили учителемъ латинскаго языка въ Забалдаевскую духовную семинарію, не справляясь, желателенъ ли ему этотъ предметъ, или нежелателенъ, и знаетъ-ли онъ его? Въ практик назначенія Учебнымъ Комитетомъ кандидатовъ богословія на преподавательскія должности почти не бывало случаевъ, чтобы эти назначенія были согласованы съ симпатіями назначаемыхъ, а тмъ боле этого не практиковалось относительно послднихъ кандидатовъ. Ихъ большею частью назначали на второстепенные предметы, какими съ точки зрнія Учебнаго Комитета являлись языки, сильно павшіе въ своей постановк въ 80-хъ и 90хъ годахъ прошлаго вка.
Корпорація Забалдаевской семинаріи, посл перваго знакомства съ Канавинымъ, какъ-то сразу отшатнулась отъ него. Правда, забалдаевскіе духовные педагоги не отличались въ своемъ быту ни вжливостью обращенія, ни солидарностью интересовъ, но классикъ былъ уже слишкомъ неопрятенъ и неряшливъ. Даже забалдаевскіе учителя дивились его непрезентабельности.
Онъ былъ разговорчивъ. Говоря, онъ широко открывалъ свой ротъ и обнажалъ зубы, то есть полуразрушенный, вкось состоящій рядъ какихъ-то измельчавшихъ неравныхъ пней, ‘напоминавшихъ, какъ говорили въ учительской, развалины портиковъ Геркулана и Помпеи’. Изъ-за этихъ пней текла какая-то жидкость, которую въ учительской прозвали провансалемъ. Когда онъ говорилъ, его слюна брызгала во вс стороны, и разговаривавшій съ Семеномъ Пахомычемъ старался держаться отъ него на почтительномъ разстояніи.
Ходилъ Семенъ Пахомовычъ всегда торопливою и какой-то развинченной, колеблющейся походкой. Онъ не ходилъ, а какъ-то шмыгалъ изъ стороны въ сторону и лвую руку при этомъ всегда держалъ на отлет. Послдняя особенность выдлялась въ походк классика, когда онъ спшилъ. Видя издали эту довольно тучную, высокую, нсколько сутуловатую фигуру, въ неуклюже сшитомъ пальто и четыреугольной полинялой барашковой шапочк (классикъ въ очень рдкихъ случаяхъ носилъ форменную фуражку), спшащую въ семинарію съ словно не то вывороченной, не то вывихнутой рукой, прохожіе уступали ему дорогу… Классикъ всегда почти спшилъ… Куда? Зачмъ? Гд было у него столь экстренное дло? Гд ждали Семена Пахомыча? На эти вопросы должно быть и самъ классикъ не могъ бы отвтить. На первыхъ порахъ своей службы онъ спшилъ, желая быть исправнымъ педагогомъ. Потомъ онъ спшилъ посл попойки, боясь начальственнаго распеканія. Но съ годами онъ спшилъ уже по инерціи, по привычк. Къ тому же ему иногда казалось, что онъ былъ наканун пьянъ и что онъ опоздалъ на урокъ. Впрочемъ, онъ и самъ не могъ ршить, былъ ли онъ вчера пьянъ, или нтъ, такъ безобразно иногда шли у него дни. Въ послдніе годы въ голов у него царилъ какой-то хаосъ. Карманныхъ часовъ онъ не носилъ, онъ часто ихъ терялъ. Порой утромъ, въ воскресный или праздничный день онъ съ заспаннымъ лицомъ, весь запыхавшись, вбгалъ торопливо въ семинарію и только по особенному тону своихъ шаговъ, глухо раздававшихся въ пустомъ зданіи, соображалъ, что сегодня праздникъ. Въ этихъ случаяхъ онъ давалъ двугривенный швейцару и просилъ его никому не говорить. Такъ какъ онъ часто приходилъ на уроки безъ галстука, то въ его ящик вмст съ запыленными латинскими христоматіями и грамматикой валялся старый поношенный галстукъ.
Канавинъ любилъ говорить объ архіерейств. Въ учительской Забалдаевской семинаріи для такого разговора было слишкомъ много поводовъ. Въ духовно-учебныхъ учительскихъ, вообще, архіерейство и монашество, какъ извстно, любимйшія темы для разговоровъ. Рдкій день проходилъ безъ того, чтобы на эту тему чего-нибудь не говорилось. Начиналось обыкновенно съ того, что кто-нибудь, держа ‘Новое Время’ въ рукахъ, объявлялъ о повышеніи архимандрита, о перевод такого-то архіерея въ новую епархію или о награжденіи орденомъ. Затмъ вспоминалась его карьера. Въ учительской всегда находилось лицо, которое что-либо знало или слышало о каждомъ архіере, архимандрит, ректор и т. п. Вспоминалось, гд архіерей учился, какъ переходилъ изъ класса въ классъ и иногда прибавлялось, что это былъ ‘настоящій идіотъ’, которому удивительно повезло и т. п.
Потомъ переходили на почву анекдотовъ, которые въ духовно-учебномъ вдомств имютъ ту особенность, что они неистощимы. Самъ Канавинъ не безъ юмора разсказывалъ, какъ въ его семинаріи, когда онъ учился, отецъ ректоръ не совтовалъ отцу инспектору бить одного тупого ученика по голов.
— Но вдь у него не голова, отецъ ректоръ, а башка, настоящая башка? возражалъ инспекторъ.
— А что если это башка архіерейская? резонно возражалъ ректоръ, устремляя умственный взоръ въ будущее.
— И представьте, прибавлялъ къ этому Канавинъ, пророчество оказалось врнымъ.
Но особенно Канавинъ любилъ говорить объ архіерейств въ минуты личнаго раздраженія. Чувствуя, что съ каждымъ годомъ его жизненные фонды идутъ все на пониженіе, классикъ находилъ особенное удовольствіе въ минуты озлобленія ласкать себя мечтами объ архіерейств. Иногда разозлившись на кого-нибудь, онъ въ досад размахивалъ руками и кричалъ:
— Погодите вы у меня, буду ‘преосвященнйшимъ’, станете цловать эту корявую руку!
Преподаватели хотя и смялись, но въ душ каждаго шевелились мысли: ‘А чортъ его знаетъ… а вдь возможная вещь’… И непріятно какъ-то всмъ становилось.
Но большинство склонялось къ мысли, что изъ него выйдетъ скоре золоторотецъ, чмъ архіерей. Это, пожалуй, было правдоподобне. Къ этому, повидимому, вели и обстоятельства. Извстно было, что Канавинъ весь въ долгу, и что ему въ скоромъ времени грозитъ продажа съ публичнаго торга даже того небольшого имущества, которымъ онъ владетъ. Среди учениковъ ходило много нелестныхъ прозвищъ и эпитетовъ по адресу классика. Большинство изъ нихъ намекало на безвыходное нищенское положеніе учителя и его жалкую перспективу въ будущемъ.
Когда Канавинъ боллъ запоемъ и недлями не ходилъ на уроки, въ учительской почему-то часто говорили о разныхъ пропойцахъ и проходимцахъ, какими полна была Милліонка,— такъ называлась въ Забалдаев улица разныхъ подонковъ общества. Вспоминалось, что среди этихъ жалкихъ отбросовъ, попадались бывшіе интеллигенты, что тутъ можно услышать иногда французскую и даже англійскую рчь и тому подобное.

III.

Черезъ два мсяца посл ‘драки извощиковъ’, передъ экзаменами забалдаевскую семинарію постилъ ревизоръ. Прибылъ онъ совершенно необычно, врасплохъ. Хотя учебныя ревизіи духовнаго вдомства оффиціально носили экстренный характеръ, но вс духовные ревизоры для своего собственнаго спокойствія и во избжаніе разныхъ затрудненій и сюрпризовъ, которые могли оказаться при неожиданной ревизіи,— обыкновенно предупреждали канцелярію семинаріи о своемъ прізд и предписывали ей заготовить къ прізду необходимые отчеты.
Но на этотъ разъ случилось нчто совсмъ необыкновенное. Только потомъ, по отъзд ревизора, выяснилось, что онъ халъ собственно на главную ревизію въ другую семинарію, и ему поручено было по дорог постить въ теченіе одного только дня Забалдаевскую семинарію.
Когда позднимъ вечеромъ семинарскій швейцаръ принесъ Канавину бумагу, извщавшую о прізд ревизора и ‘о бытіи по сему случаю всмъ преподавателямъ въ приличномъ вид, въ установленной форм на урокахъ, которые должны быть начаты безъ всякаго промедленія’,— классикъ былъ трезвъ. У него сразу замигало въ глазахъ и зазвенло въ ушахъ
‘Не по поводу-ли латинскаго языка?’…— мелькнуло у него въ голов. Извстно, что почти вс преподаватели забалдаевской семинаріи склонны объяснять прізды ревизоровъ исключительными особенностями своего метода преподаванія. Классикъ не могъ отвтить на вопросъ, который неожиданно для него самъ собою поста новился въ его голов. Онъ какъ будто оглохъ.— ‘Я такъ и зналъ… я предчувствовалъ это’… обманывалъ онъ самого себя, желая въ этой мысли найти какъ бы нкоторое оправданіе такъ непріятно складывающихся обстоятельствъ.
Дрожащею рукою онъ подписалъ извщеніе, поставивъ вмсто фамиліи что-то несовсмъ разборчивое и, когда швейцаръ ушелъ, нервно задумался. Вопросъ о методахъ латинскаго языка въ Забалдаевской семинаріи и о прізд ревизора словно вколоченный гвоздь сидлъ въ его голов. Онъ не могъ сообразить, въ какихъ классахъ у него завтра уроки, — расписанія уроковъ у него не было, — а когда сообразилъ, то долго не могъ вспомнить, въ какомъ класс что именно задано. Онъ давно пересталъ интересоваться своимъ предметомъ. Хотя у него и лежали на этажерк латинскія христоматіи, но вс он давно покрылись пылью. Знакомые переплеты старыхъ книгъ теперь уже значительно были попорчены. Онъ не заглядывалъ сюда со времени послдней ревизіи, бывшей пять лтъ тому назадъ. На урокахъ онъ обыкновенно бралъ книгу у кого-нибудь изъ учениковъ.
Канавинъ внимательно перелистывалъ христоматію. Нкоторыя страницы были сильно захватаны руками и сохраняли типичный слдъ давней настойчивой работы хозяина. ‘Что-то очень… очень знакомое’,— подумалъ Канавинъ.
Да, эти страницы нкогда были его друзьями, но какъ это давно было!..
Какъ однако измнилось его зрніе. Онъ надлъ очки и черезъ нихъ едва разбиралъ мелкій почеркъ, которымъ былъ нкогда ‘подкованъ’ текстъ.
Онъ вспомнилъ, что приблизительно читалъ въ каждомъ класс. Только относительно 8-го класса было сомнніе, Тутъ читали ‘Энеиду’, и найтись было трудне.
‘Ну, да все равно… въ крайнемъ случа можно будетъ начать что-нибудь изъ стараго’…
Ему казалось, что приготовиться къ завтрашнему дню было не трудно. Еще только 8 часовъ. Почувствовавъ вдругъ необыкновенный приливъ энергіи, онъ съ жаромъ взялся за уроки. Въ первомъ класс пустяки. Онъ пробжалъ текстъ. Тутъ дйствительно было все легкое. Урокъ у первоклассниковъ приходился первымъ. ‘Если бы пришелъ на ‘этотъ урокъ’… Второй урокъ въ шестомъ класс. Тутъ дло обстояло иначе. Текстъ съ трудомъ поддавался переводу. Удивительно было то, что на первый разъ онъ казался какъ будто и легкимъ, даже очень легкимъ, а перевести нельзя.
‘Тьфу, дьявольщина… вотъ, вотъ вертится въ голов соотношеніе мыслей, а возстановить ихъ въ правильной логической форм нельзя’…
Онъ поминутно заглядывалъ въ словарь, грамматику. Ничего не выходитъ.
‘А вдь, пожалуй, это я оттого, что нервно возбужденъ, нужно успокоиться’…
Онъ оставилъ книги на нсколько минутъ, ходилъ по комнат, заговаривалъ съ прислугой, спросилъ даже ее, что она думаетъ готовить завтра на обдъ, хотя въ этомъ не было никакой нужды, механически поправилъ на ходу разбросанныя вещи въ своей квартир и ему, показалось, что онъ совершенно успокоился. Онъ слъ къ своему столу подвинулъ книгу… Тотъ же результатъ…
Онъ заглянулъ въ третій урокъ четвертаго класса. Тамъ еще хуже… И на бду печатныхъ переводовъ нтъ. Они вс лежать въ учительской, въ ящик. По нимъ онъ, не стсняясь, слдилъ въ класс за правильностью переводовъ учениковъ. Да и не всегда, впрочемъ, слдилъ. Ученики что-то отвчали по подстрочникамъ, во время ихъ отвтовъ онъ часто думалъ о чемъ-то другомъ, и когда ему казалось, что отвтъ длится нсколько минутъ, онъ говорилъ ‘довольно’ и ставилъ баллы соотвтственно тому мсту, какое занималъ ученикъ въ разрядномъ списк.
Такъ дло шло. И вдругъ встртился узелъ, черезъ который нужно было перейти. Канавинъ почувствовалъ, что на этотъ разъ это особый и, пожалуй, даже роковой для него перекатъ.
Тревога за исходъ завтрашнихъ уроковъ окончательно спутала его мысли. Но онъ все-таки не терялъ надежды разобраться въ учебномъ матеріал. Переживая необыкновенно возбужденное состояніе, онъ услся за работу. И только посл двухчасоваго мыслительнаго напряженія почувствовалъ, наконецъ, что взялся не за свое дло, что тупетъ съ каждой секундой и ничего не понимаетъ, что читаетъ. Вмсто латинскаго текста, ему вдругъ настойчиво лзли въ голову три пальмы ‘аравійской земли’…
‘Ты долженъ завтра провалиться’… словно шепталъ ему кто-то на ухо. Эти слова звучали фатально и поколебали у него остатокъ энергіи. А когда ему при этомъ вспомнилась исторія съ извощиками, и промелькнула мысль, что, быть можетъ, именно по этому поводу и пріхалъ въ семинарію ревизоръ, кровь сразу бросилась ему въ голову, и строчки латинскаго текста смшались въ одно сплошное неразборчивое пятно. ‘Да, я непремнно долженъ провалиться’… Если бы ему и удалось перевести затруднительныя мста текста, то изъ этого теперь ничего не вышло бы, потому что его мозгъ вдругъ началъ вращаться около самого себя… все быстре и быстре и потомъ проваливался куда, то въ бездну.
‘Во-первыхъ, ревизоръ,— думалъ онъ… во-вторыхъ.— непонятная латынь… въ-третьихъ,— извощики… три гордыя пальмы высоко росли’… Заниматься было нельзя. Онъ отложилъ книги.
Впрочемъ, онъ зналъ, что нужно длать. Призвавъ свою кухарку — старуху,— которая долго у него жила, завдывала всмъ его несложнымъ хозяйствомъ и которую онъ почему-то называлъ няней,— классикъ приказалъ ей во что бы то ни стало разбудить его завтра ровно въ семь часовъ. Онъ сложилъ книги и досталъ изъ буфета графинъ. Черезъ полчаса, сидя на диван, онъ перебиралъ рукою струны гитары и что-то импровизировалъ на тему о трехъ Лермонтовскихъ пальмахъ… Почувствовавъ себя черезъ нкоторое время въ совершенно особенномъ настроеніи, онъ отложилъ гитару и уставился въ уголъ комнаты, разсматривая этажерку съ книгами и давно лежавшими здсь нечитанными ученическими экстемпоралями. Онъ глядлъ на книги и тетради съ такимъ удивленіемъ, какъ будто это были не его вещи. Порой онъ неизвстно чему хохоталъ.
Его разбудила няня въ половин седьмого, но черезъ нсколько минутъ опять должна была будить.
Выходя изъ квартиры, онъ минуту постоялъ передъ своимъ рабочимъ столомъ: ‘брать ли книги на уроки, или нтъ’?.
Онъ потянулся было къ нимъ рукой. Все-таки христоматіи были ‘подкованы’, то есть съ написаннымъ переводомъ нкоторыхъ мстъ… Но устыдился самого себя, своего мальчишества. ‘Нтъ, нужно быть хоть немножко послдовательнымъ и уважать самого себ’… сказалъ онъ мысленно себ, отшвырнувъ книги, закурилъ папироску и быстро пошелъ, размахивая лвой рукой. Кто вглядлся бы въ фигуру и походку Семена Пахомыча въ этотъ моментъ, тогь наврное сказалъ бы: ‘вотъ человкъ, который принялъ сегодня какое-то необыкновенно твердое намреніе’… И онъ былъ бы правъ. ‘Ты долженъ провалиться… хотя бы даже не хотлъ’, твердо и ршительно шепталъ ему голосъ. Онъ ничего не хотлъ длать, чтобы ослабить неизбжность и рзкость приближающагося момента. Напротивъ, онъ чувствовалъ въ себ лишь силы для усиленія этого момента. Его тянуло усилить катастрофу… А на остальное — наплевать… все равно. ‘Что будетъ — то будетъ’!..
По дорог онъ догналъ Гермогенова,— учителя священнаго писанія ветхаго завта,— который смиренно тащилъ въ классъ библіи и кучу пособій. ‘А, значитъ еще не поздно, если талмудистъ ползетъ’… подумалъ онъ.
— Во всеоружіи!… А?.. спросилъ онъ богослова развязно, шутливымъ тономъ, но видя, что уста богомольнаго коллеги шепчутъ молитву,— они шли мимо Николаевскаго собора,— пересталъ приставать къ благочестивому богослову.
Войдя въ учительскую, они застали уже нкоторыхъ товарищей. Вс были возбуждены, хотя и старались скрыть свое возбужденіе подъ формой неуклюжихъ придуманныхъ прибаутокъ и остротъ.
— Пары разводите?..— сказалъ Канавинъ, подавая руку
— А ты… неужели безъ книгъ?
— А когда-же я книги носилъ?:
— И даже не почистился?
— Даже не почистился!
— Молодецъ!
Еще не кончилась трель звонка въ корридор, какъ учителя шли по классамъ. Только Гермогеновъ вошелъ въ классъ на полъ минуты раньше звонка.
— Удивительное единодушіе… и необыкновенное призваніе въ педагогической работ!..—шутили учителя, поправляя фалды и спша въ классъ.
— Идемъ, Пахомычъ!— сказалъ послдній учитель, выходившій изъ учительской.
— А я еще папироску закурю!
Канавинъ медленно досталъ портсигаръ, ршительно черкнулъ спичкой и легъ на диванъ, положивъ ноги на его ручку. Ректоръ былъ въ правленіи. Онъ не заходилъ въ учительскую. Онъ не могъ даже предположить, чтобы въ такой день кто-либо остался въ учительской посл звонка.
Канавинъ не спшилъ. Онъ находилъ какое-то особенное удовольствіе мучить и дразнить себя. ‘Пусть его идетъ въ классъ раньше меня… а мн наплевать’… Убжденіе, что ревизоръ пріхалъ именно для него, придавало его настроенію характеръ ршительнаго сопротивленія всему, что бы ни случилось. Его настроеніе можно было сравнить съ положеніемъ школьника, который, отчаявшись въ возможности удачнаго отвта на экзамен,— отдается на волю случая,— ести бы къ настроенію Пахомыча не примшивалась огромная доза плохо скрываемаго презрнія къ нежданному важному постителю, чего, конечно, не испытываетъ школьникъ. Онъ бросилъ папироску только тогда, когда она обожгла ему ротъ, смшалась съ текшей изо рта слюной и превратилась въ какой-то слизкій комъ. Такъ какъ мальчики сидли въ класс смирно, то онъ прежде чмъ войти въ классъ прошелся еще нсколько разъ по корридору.
Часы пробили четверть десятаго. Классикъ вошелъ въ классъ, механически взялъ у ученика книгу, спросилъ, что задано, раскрылъ ее на каедр и вызвалъ очередного ученика къ отвту. Но почувствовавъ въ эту минуту полное отвращеніе къ ‘Похищенію Сабинянокъ’, онъ отвелъ глаза отъ книги и сталъ добиваться ршенія вопроса: кто лучше всхъ знаетъ въ класс содержаніе того, что ‘мы переводили’… Никто не отозвался.
Послышались шаги въ коридор. Канавинъ сталъ прислушиваться. Прислушивались и ученики. Мелькнулъ клобукъ въ стеклянныхъ дверяхъ. Безспорно ‘головотяпъ’ (такъ въ учительской называли ректора забалдаевской семинаріи) повелъ ревизора. Пошли на богословіе. ‘Ну, конечно, на богословіе… Этого требуетъ престижъ ревизіи духовно-учебнаго заведенія. На латынь не зайдутъ… Ну, и наплевать’…
Онъ закрылъ книгу и началъ разсказывать анекдоты изъ жизни грековъ, говорилъ о томъ, какіе драчуны были древніе римляне и греки, вообще, какъ Антоній ухаживалъ за Клеопатрой, какъ Ксантипа вылила на голову Сократа помои, какъ тріумвиратъ Антоній поймалъ на удочку соленую селедку и т. п. Классъ хохоталъ.
На перемн ректоръ, красный отъ волненія, быстро проходя въ корридор мимо Канавина, торопливо пожалъ ему руку и сказалъ:
— Ревизоръ будетъ у васъ… Да хоть бы вы того…
— Чего?
Ректоръ оглядлъ его съ ногъ до головы. На плечахъ и на спин классика вмст со слоемъ перхоти красовалась паутина и неизвстно откуда взявшаяся соломинка.
— Да почистились бы…
— Это латыни не касается,— отвтилъ равнодушно классикъ и ушелъ въ учительскую.
Второй урокъ тоже прошелъ безъ посщенія. ‘Тмъ лучше’,— подумалъ Канавинъ и, такъ какъ чувствовалъ какую-то нервную дрожь отъ мысли, что у него остались еще уроки въ самыхъ отчаянныхъ классахъ, то на большой перемн сходилъ въ находившійся рядомъ съ семинаріей ресторанъ ‘Грачи’… Но ничмъ нельзя было заглушить внутренней тревоги, подымавшейся въ его душ при мысли объ Энеид и ревизор. Этихъ двухъ понятій онъ сегодня не могъ согласить, Даже винные пары на этотъ разъ какъ будто не дйствовали.
— Et tu, Brute?..— недоумвалъ классикъ, глядя на стоявшую передъ нимъ рюмку. Онъ припомнилъ въ эту минуту рецептъ, когда-то рекомендованный ему для критическихъ случаевъ жизни однимъ собутыльникомъ: ‘Пятъ съ перцемъ, пять безъ перцу, и десять такъ!— Не подйствуетъ — повторить’. Однако посл десятой рюмки онъ уже понялъ, что приближается къ своей атмосфер и наконецъ-то нашелъ себя. Съ каждой вновь выпиваемой рюмкой онъ чувствовалъ, что драматизмъ его положенія тускнетъ и замняется какимъ-то очень комическимъ положеніемъ. ‘Въ самомъ дл, что такое какая-то ревизія sub specie aeternitatis?.. Пустякъ’…
Третій классъ, помщавшійся въ углу въ маленькой комнатк и заключавшій въ себ свыше пятидесяти человкъ, считался въ общемъ мнніи всей корпораціи ‘паршивымъ’ во всхъ отношеніяхъ. Войдя въ этотъ классъ, Канавинъ почувствовалъ какъ его сразу обдало запахомъ пота и неособенно пріятной атмосферы плохо переваренной пищи. Онъ поморщился и спросилъ, что было въ общежитіи на завтракъ?
— Селедка… отвтили ему залпомъ.
Кто-то ползъ къ оконной форточк и хотлъ ее отворить.
— Не нужно… сказалъ Канавинъ. ‘Пусть его насладится’…
— Что переводить?.. Мы ничего не знаемъ! говорили ученики.
— А… что хотите!— махнулъ рукой классикъ. Начните, гд полегче. За дверью раздались шаги. Классъ смолкъ.
‘Ползутъ’,— поморщился Канавинъ, взглянувъ въ стеклянную дверь и видя медленно приближавшуюся и слегка переваливающуюся изъ стороны въ сторону камилавку. Высокій довольно представительный чиновникъ духовнаго вдомства со звздой на сюртук торжественно вошелъ въ классъ, поклонился, окинулъ общимъ взглядомъ учениковъ и поморщился.
— Какой спертый воздухъ!— сказалъ онъ, прикладывая носовой платокъ къ лицу.
— А мы всегда, ваше превосходительство, дышимъ здсь такимъ воздухомъ!— рзко замтилъ Канавинъ.
Ревизоръ съ ‘головотяпомъ’ сли на заднюю парту. Канавинъ ждалъ.
— Прошу васъ вести урокъ, какъ вы обыкновенно ведете!
Канавинъ сошелъ съ каедры, подошелъ къ окну и сложилъ по-наполеоновски руки. ‘Пусть видятъ, что я даже безъ книги’… Онъ спросилъ самого плохого ученика, и пока тотъ читалъ, смотрлъ въ уголъ, гд подъ иконой, въ легкой паутин билась большая муха. Ученикъ читалъ плохо, спотыкаясь на каждомъ слов, какъ кляча на плотин.
— Довольно!— сказалъ ревизоръ. Начните этимологическій разборъ прочитаннаго.
Канавинъ пристально продолжалъ глядть на паутину. ‘Удастся-ли пауку поймать муху?..’ — занималъ его вопросъ.
— Ну, переводите!
Встртилось непонятное слово. Ученикъ сталъ.
— Я, Семенъ Пахомычъ, не знаю, что значитъ это слово!— сказалъ прямо ученикъ.
— Не знаете. Гм… почему-же вы не знаете?.. Ну, такъ посмотрите въ словарь! Дайте словарь!
Словарь лежалъ тутъ-же. Ученикъ сталъ рыться въ словар. Слышится шелестъ перелистываемаго дикціонера и визжаніе мухи.
‘Пожалуй, поймаетъ’…
— Вы всегда отсылаете учениковъ къ словарю? спрашиваетъ ревизоръ.
— Всегда… пусть они пріучаются… На то и дикціонеръ!
Ревизоръ что-то записывалъ. Ученикъ перелистывалъ словарь… Канавинъ звнулъ. ‘Головотяпъ’ крякнулъ и пухлыми руками поправилъ камилавку и кресты на груди. Онъ тоже глядлъ на паутину.
Встртилось слово ‘factum’. Ученикъ длаетъ его существительнымъ: ‘factum, facti, facto’…
— Не такъ!— замчаетъ ревизоръ.
— Это ‘facio’… тутъ супинъ,— замтилъ учитель.
— Какъ будетъ perfection отъ facio? спросилъ ревизоръ.
— Faci… неувренно отвтилъ ученикъ.
— Какъ вы говорите? переспросилъ ревизоръ.
— Faci.
Канавинъ не поправилъ. Нарочно не поправилъ. Теперь ему было безразлично. Голова его отяжелла.
‘Почему бы и не faci? думалось ему въ этотъ моментъ… Скажите, пожалуйста! Почему непремнно feci?.. Такъ таки feci!.. Пусть будетъ faci!.. Но все-ли это равно?.. Наплевать!.. Наконецъ сегодня я желаю, чтобы было faci!.. Sic volo, sic jubeo, stat pro ratione voluntas!.. Въ московской академіи Фаціемъ называли почему то портного, поправлявшаго студенческія невыразимыя, хотя его фамилія была Петровъ. Странно!..’ Учитель задумался. Ученикъ молчалъ. Время шло.
Быть можетъ, урокъ вышелъ бы и не такъ плохъ. Ученики не робли и что-то отвчали. Нуженъ былъ только руководитель. Но мысль о неудач спеленала сообразительность Канавина и связала его волю. Въ его душ пробудился странный стимулъ яростнаго паденія, уничтоженія… и въ то же время какого-то дикаго восторга… Ему хотлось захохотать на весь классъ. Онъ какъ бы любовался крушеніемъ собственнаго классицизма въ забалдаевской семинаріи.
‘Si cadendum est, celum cecidisse velim!..’
Ревизоръ съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ урокъ занося время отъ времени коротенькія замтки въ свою маленькую записную книгу.
‘А, вырвалась таки’… поглядлъ Канавинъ въ уголъ и, сбитый съ толку, не зная, что спрашивать дальше, сказалъ ршительнымъ тономъ, обращаясь къ ученику:
— Переведи: ‘Si cadendum est, coelum cecidisse velim!’… {Если падать, такъ — съ неба!} He знаешь? Ну, такъ переведи эту фразу: Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas!’
За десять минутъ до окончанія урока, ревизоръ вышелъ изъ класса.
Еле спша за ревизоромъ, ‘головотяпъ’ встртилъ въ коридор инспектора, Григорія Агафоновича Старокорытова,— прослужившаго уже въ одной должности инспектора боле двадцати лтъ. Онъ ходилъ по коридору согнувшись и ежеминутно подтягивалъ брюки,— что служило всегда признакомъ плохого расположенія духа. Онъ очевидно поджидалъ выхода ревизора.
Ректоръ отозвалъ инспектора въ сторону и торопливо на ходу еле слышно сказалъ ему тономъ, полнымъ досады:
— Да безпорядки!.. да неладно!.. тамъ… да передъ иконой то… да… Онъ шиплъ отъ злости… Въ этихъ случаяхъ имъ совершенно не могъ говорить, у него словно отнимался языкъ.
— Что такое, отецъ ректоръ?
— Да, тамъ… муха, да паукъ… паутина… говоритъ на ходу ректоръ и, отмахиваясь отъ идущаго за нимъ инспектора, спшитъ за ревизоромъ.
Старокорытовъ остался въ коридор въ недоумніи и крутилъ старческой рукой сдые усы. Черезъ минуту къ нему подошелъ Февга. Инспекторъ обрушился на него:
— Что это за безпорядки?.. тамъ какія-то мухи, да пауки… чортъ знаетъ, что тамъ такое развели!..
— Позвольте, Григорій Агафоновичъ, перебилъ его Февга,— я ничего не понимаю.
— И я тоже! ‘Самъ’ словно блены обълся, когда вышелъ изъ третьяго класса…
— Я сейчасъ разслдую!
Февга устремляется въ классъ и черезъ минуту быстро выходитъ. Встртивъ затмъ эконома, онъ въ свою очередь накидывается на него:
— Что это у васъ за безобразіе! Паутина везд! Ревизоръ обратилъ вниманіе.
— Гд? что?
Экономъ бжитъ внизъ, натыкается на швейцара.
— Чортъ собачій! Зачмъ паутину развелъ? Изъ-за тебя выговоры получаемъ!
Но швейцаръ не иметъ времени ни на минуту отлучиться. Онъ кричитъ на случайно проходящаго по коридору служителя, тотъ беретъ лсенку, тащится въ классъ снять паутину. Но паутина уже была снята кмъ-то изъ учениковъ.

IV.

Прошло лто.
Въ слдующемъ учебномъ году, когда впечатлніе ревизіи успло значительно изгладиться каникулами, не имвшими ничего общаго съ забалдаевской педагогіей, пришелъ ревизорскій отчетъ. Въ двусмысленныхъ, эзоповскихъ выраженіяхъ тамъ была, какъ обычно, восхвалена общая постановка учебнаго дла въ забалдаевской семинаріи и большая часть семинарской корпораціи. На долю ректора было вставлено нсколько лестныхъ, хотя и крайне общихъ выраженій, свидтельствовавшихъ объ его административномъ такт и педагогическихъ талантахъ. Только о Семен Пахомыч было сказано довольно недвусмысленно, что это ‘преподаватель, слабо знающій свой предметъ и потому часто прибгающій, хотя и при посредств учениковъ, къ словарю’ и тутъ же въ скобкахъ стояла цифра ‘два’. Это была неслыханная аттестація. Никто не помнилъ, чтобы гд-либо въ ревизорскихъ отчетахъ преподаватели средней школы оцнивались баломъ, вообще, и особенно такимъ.
— Ну, Сеня, значитъ и допекъ же ты ему латынью… Подложилъ теб ревизоръ…— шутили по этому поводу въ учительской.
— Это все муха виновата… Жужжитъ и жужжитъ!— отшучивался Канавинъ.
Въ самомъ конц отчета, гд говорилось о нкоторыхъ дефектахъ семинаріи, длалось замчаніе ректору, почему онъ своевременно не обратилъ на Канавина надлежащаго начальственнаго вниманія и допустилъ такое постыдное паденіе классицизма.
— Да что же я подлаю… да разъ учебный комитетъ-то… при святйшемъ синод да прислалъ учителя, какъ же я смю итти противъ него и доносить, что присланный-то преподаватель да плохъ?— разводилъ руками ректоръ.— Да неужели я то могу итти противъ святйшаго?
О ревизорскомъ отчет въ учительской говорили много. Его пережевывали на вс лады. Отчетъ не читали, а изучали. Въ недомолвкахъ канцелярскаго пера нкоторые видли что-то особенное. Не мало нашли въ немъ и противорчій. Явились любители тщательнаго изслдованія канцелярскихъ манускриптовъ, которые, ясно доказали, что отчетъ представляетъ собою только ничтожныя общія выписки изъ большого труда. А что заключаетъ въ себ весь этотъ трудъ, объ этомъ можно было только строить всевозможныя предположенія.
Секретарь, опытный канцеляристъ, взялся даже возстановить опущенныя, по его мннію, мста. Списавъ отчетъ на отдльные листы съ большими полями, онъ подописывалъ то, что, какъ ему казалось, должно быть пропущено. Выходило, что о Канавин въ подлинник сказано еще сильне и что кой-что о забалдаевскомъ классицизм не найдено возможнымъ предать гласности.
Канавинъ былъ вн себя отъ раздраженія. Онъ ходилъ на уроки мрачный, угрюмый, съ почернвшимъ и осунувшимся лицомъ.
На его уроки зачастилъ ректоръ. Выходя изъ класса, начальство ничего, впрочемъ, не говорило преподавателю, потому что само ничего не понимало по-латыни, — но, идя съ нимъ обратно въ учительскую, только изъ глубины благоутробія тяжело вздыхало. Этотъ вздохъ для Канавина былъ хуже всякихъ распеканій.
Еще нкоторое время ходилъ классикъ на уроки, а затмъ въ мсяц декабр пересталъ. Его искали въ клуб, но онъ и тамъ не показывался. Скоро стало извстно, что Канавинъ мертвецки запилъ и дошелъ почти до горячки, до ‘перерожденія внутренностей’. Такъ какъ у него не было въ Забалдаев ни родныхъ, ни близкихъ, не было также и средствъ для лченія, то его отправили въ городскую больницу.
Какъ ни далеко стояла корпорація отъ Канарина, но болзнь и безпомощное его положеніе подняли къ нему симпатіи товарищей. Его уроки были разобраны безъ ущерба для положенія классицизма въ семинаріи. Его навщали. Когда окончательно выяснилось намреніе преосвященнаго уволить Канавина по прошенію, корпорація коллективно ходила къ архіерею просить его отсрочить отставку и дать ему возможность оправиться, подыскать другую службу и какъ-нибудь дотянуть ко конца учебнаго года.
Преосвященный не вмшивался въ дла семинаріи. Онъ обыкновенно утверждалъ протоколы педагогическаго совта, которые время отъ времени ‘почтительнйше’ лично привозилъ къ нему ректоръ, и разъ въ годъ бывалъ на экзамен догматики. Этимъ и ограничивалось его отношеніе къ семинаріи. Онъ очень былъ удивленъ заступничествомъ корпораціи за Канавина и долго не давалъ опредленнаго отвта: все думалъ и совтовался съ ректоромъ. Забалдаевскій преосвященный вообще очень мало говорилъ, и если высказывался о чемъ-либо, то всегда какъ-то неопредленно. Къ тому же онъ говорилъ тихо и имлъ обыкновеніе не договаривать словъ. Ему тяжело было говорить. Часть его словъ уходила въ густые усы, свсившіеся надъ губами. Никто никогда не слышалъ отъ него ни длинныхъ рчей, ни даже проповди.
И вдругъ, не задолго до отпуска на рождественскіе праздники, въ учительской заговорили, что самъ преосвященнйшій ‘прибудутъ’ въ семинарію и ‘просятъ’ всхъ преподавателей собраться въ залъ. Дйствительно, изъ канцеляріи была разослана предварительная повстка ‘о намреніи преосвященнаго Н. постить подвдомственную ему семинарію и о бытіи всмъ преподавателямъ въ зал для встрчи и выслушанія рчи его преосвященства’.
— Цлые годы собирался и наконецъ надумался постить въ учебное время!— говорили учителя. Ужъ это что-нибудь не даромъ…
Преосвященный, дйствительно, сказалъ рчь, стоя въ актовомъ зал передъ корпораціей учителей съ высокой палкой въ рук, во весь свой святительскій ростъ.
— Снисходя къ вашей общей единодушной просьб…— медленно началъ онъ тихимъ голосомъ, не договаривая окончаній,— и въ виду того, что уроки по латинскому языку удалось распредлить я, пожалуй, согласенъ оставить Канавина до весны…
Пауза. Напряженное вниманіе.
— Должно жить въ мир и общемъ согласіи. Слушаться своего непосредственнаго и ближайшаго начальника (ректоръ низко наклоняетъ голову), исполнять его требованія… У васъ духъ нездоровый, новыя вянія… либерализмъ (преосвященный вздохнулъ). Напримръ, одинъ изъ васъ вдругъ обременилъ меня… кхм… неосновательными излишними просьбами… о субсидіи подъ предлогомъ своего нездоровья…
Въ заднихъ рядахъ корпораціи — смущеніе. Преподаватели поглядываютъ другъ на друга и тихонько спрашиваютъ: ‘кто это? кто именно обременилъ?’…
— Нездоровье, конечно, даетъ право,— продолжалъ преосвященный,— ходатайствовать о какой либо субсидіи, но небольшой, ибо денегъ у насъ нтъ на сей предметъ… но только въ томъ случа, если нездоровье дйствительно достигнемъ крайнихъ предловъ… Утруждать же начальство… кхм… это ново… Настоящіе дни — лукави суть…
— Это историкъ, должно быть, обременилъ, — шепчетъ словесникъ сосду, — вдь онъ, кажется, цынгой заболлъ.
— Ну, слава Богу, что не я.
— Что касается новыхъ лицъ, и въ частности помощниковъ,— тянулъ просвященный,— то въ виду зловредныхъ знаменій времени точное соблюденіе постовъ и обрядовъ православной церкви…
— Ну, ужъ меня-то не тронетъ… говоритъ Бляевъ, новый, только что пріхавшій въ Забалдаево учитель веселаго темперамента.
— Погодите, можетъ, дойдетъ и до васъ.
— Вотъ былъ у насъ,— слышалось дальше въ зал — нкій Бляевъ,— тоже безпокойный человкъ.—
— Батюшки! даже ‘былъ’?… господа, онъ не признаетъ моего существованія!
Нкоторые улыбнулись.
— Перестаньте, тсс…
— Вс вообще должны стоять на высот долга. Служеніе царю и отчеству.
— Ну, скоро конецъ. Такъ и есть.
Преосвященный говорилъ все тише и тише и довелъ свою рчь до какого-то бормотанія и, наконецъ, шепота. Должно быть, не слыша самого себя, онъ убдился, что говорить дальше не слдуетъ и поэтому, поднявъ руки, сталъ благославлять.
— Айда, братцы, къ ручк!
— Смотрите, какъ Гермогеновъ будетъ цловать руку преосвященнйшему! Онъ не цлуетъ, а сосетъ!
— А вы зато лижете!
— Тс!…
Вс приложились къ рук, запли ‘исполла’ и вышли провожать начальство до коляски. Ректоръ и инспекторъ поддерживали преосвященнйшаго, какъ драгоцнную ношу. Вс встрчные длали низкіе поклоны. Таковъ былъ церемоніалъ, проводовъ высшаго духовнаго начальства Забалдаевской духовной семинаріи.
Здоровая отъ природы крестьянская организація Кагавина взяла свое, и классикъ постепенно поправлялся. Болзнь сильно измнила его. Нкоторое время его трудно было узнать, но потомъ онъ сталъ принимать свой прежній обликъ.
На крестопоклонной недл великаго поста, онъ, совершенно поправившись, неожиданно взялъ отпускъ и по своимъ личнымъ дламъ ухалъ въ Петербургъ. Что онъ тамъ длалъ, никто не зналъ. Писемъ онъ не писалъ даже Февг, продолжавшему съ нимъ дружбу. Вернувшись изъ Петербурга, онъ окончательно бросилъ латынь и ходилъ въ классъ только для формы. Ректоръ, не оставлявшій его своими попеченіями и изводившій почти ежедневными посщеніями уроковъ и разными наставленіями, довелъ его наконецъ до каленія.
Однажды Канавинъ шелъ на урокъ, по обыкновенію пропустивши ‘академическихъ’ четверть часа. За нимъ, какъ онъ любилъ выражаться, ‘ползла куча въ камилавк’ и чему то тягуче его научала. Посл послдней ревизіи ректоръ вообще любилъ поучать учителей по самымъ разнообразнымъ поводамъ. Канавинъ вышелъ изъ себя. Онъ оглянулся: нтъ ли кого?
— Отстанешь ли ты, наконецъ, отъ меня, сатана!— закричалъ онъ рзко, на весь коридоръ, останавливаясь на площадк около часовъ и подымая кулаки вверхъ. Еще хотлъ онъ что-то сказать, но ректоръ замахалъ руками, согнулся, зашиплъ ‘тш…’ и, съ несвойственной для своего корпуса быстротой, ушелъ въ правленіе. Онъ очень боялся, скандаловъ.
Вс замтили, что Канавинъ, вернувшись изъ Петербурга, сталъ ршительне въ своихъ дйствіяхъ, говорилъ меньше и хотя былъ по прежнему неопрятенъ, но выпивать сталъ меньше. Въ его движеніяхъ было теперь какъ-то больше увренности и достоинства.
Передъ экзаменами ректоръ особенно безпокоился судьб латинскаго языка. Классикъ, хотя и не выпивалъ, но упорно игнорировалъ семинарію и словно забылъ о существованіи въ духовной школ латинскаго языка.
— Да хоть бы вы сходили… да къ своему другу,— просилъ ректоръ Февгу.— Да узнали бы, что съ Семеномъ Пахомычемъ-то… хоть бы дотянуть ужъ какъ-нибудь до конца-то…

V.

Февга засталъ своего друга въ необычной обстановк. Онъ сидлъ въ одномъ бль, на диван, съ гитарой въ рукахъ. На стол стоялъ графинъ съ рюмкой. Тутъ-же въ безпорядк лежали разбросанныя бумаги.
— Что, Пахомычъ, подлываешь? Совсмъ не видно тебя! Здравствуй! здоровъ ли?
— Здравствуй, здравствуй!— отвчалъ тотъ, переводя свои утомленные глаза на Февгу.— Какъ видишь, ничего…
— Что же не показываешься? Тамъ безпокоятся.
Вмсто отвта Канавинъ подалъ Февг листъ бумаги, написанный въ вид прошенія.
— Читай, но не удивляйся.
Тотъ взялъ бумагу и широко открылъ глаза. Это была докладная записка въ святйшій синодъ о мотивахъ, побуждавшихъ Канавина принять иноческій санъ.
— А теперь вотъ это прочитай.
Онъ подалъ письмо одного сановника, имвшаго ближайшее отношеніе къ Синоду. Въ учительской этого сановника обыкновенно называли ‘архіерейскихъ длъ мастеромъ’. Такому необыкновенному мастерству нисколько не противорчила тевтонская фамилія сановника.
Въ письм сообщалось, что намреніе принять иноческій санъ длаетъ честь Семену Пахомычу, что онъ,— сановникъ,— будетъ очень радъ, если ‘оскудвающій сонмъ русскихъ высшихъ іерарховъ обогатится еще однимъ достойнымъ членомъ, въ которомъ такъ нын нуждается православная русская церковь. Путь избранный вами,— писалъ сановникъ,— хотя и тернистъ, но теперь отъ ученыхъ монаховъ особенно подвижнической жизни не требуется’… и т. д. Въ постскриптум сообщалось, что архимандритомъ Канавина долго держать не будутъ и что, въ виду его почтеннаго возраста, съ одной стороны, и недостатка въ архіереяхъ, съ другой, — ему скоро дадутъ каедру правящаго.
— А вдь мерзавецъ!— покачалъ головой Февга и неизвстно чему засмялся.
— Аминь!
— Гд же ты денегъ досталъ? Вдь для этого…
— Занялъ въ Петербург, при посредств товарищей. Поручились тамъ за меня. Буду архіереемъ, выплачу…
— Ловко!
И оба громко захохотали.
— Хорошо, Ваня, что зашелъ. Вс меня бросили. Выговориться не передъ кмъ. Нянюшк своей хотлъ разсказать, ничего не понимаетъ. Началъ было ей толковать, что въ монахи иду, такъ она отъ удивленія креститься стала…
И, схвативъ лежавшую на диван гитару, онъ заплъ своимъ неровнымъ, совсмъ неправильнымъ тономъ: ‘Спрятался мсяцъ за тучки, не будетъ больше гулять’…
— Итакъ, братецъ ты мой, Иванъ Ивановичъ, ‘res seminariales dilabuntur’! Ничего другого не остается.
— Плохо ли?
Минута прошла въ молчаніи. Но это молчаніе было не отъ недостатка мыслей. Обоимъ хотлось высказаться, но они не знали, съ чего начать. Канавинъ нервно прошелся по комнат.
— Я въ настоящій моментъ, знаешь ли, подвожу итоги своей свтской жизни и просто въ ужасъ прихожу, какъ я могъ преподавать четырнадцать лтъ латынь въ средней школ, не зная ея?.. А?.. подумай-ка! вотъ гд штука, брать! Ха, ха, ха!..
И онъ показалъ свои полусгнившіе зубы.
— Я не понимаю одного: почему я не презиралъ самого себя за свой собственный классицизмъ? Я чувствую, что я сейчасъ противенъ… Ты вотъ все морщишься…
— Нтъ, я ничего… напротивъ мн очень пріятно…
— ‘Очень пріятно!’ Ха, ха, ха!.. Пожалуйста, не говори, дружище, банальностей!.. ‘Пріятно’, а я вижу, я чувствую, что противно… Но если бы ты однако зналъ, какъ я самому себ противенъ въ настоящую минуту. Боже мой, какъ я самого себя сейчасъ ненавижу.
Онъ быстре зашагалъ по комнат, шлепая дырявыми туфлями, въ которыя были обуты его босыя ноги.
— Знаешь, мн въ послднее время все приходило въ голову: почему я никогда не думалъ о самоубійств…
— Что ты!.. Господь съ тобой!
— Нтъ, нтъ, пожалуйста, ты не возражай мн по принятой для такихъ случаевъ трафаретк. Ты вникни… Вдь что я такое? Погляди на меня!
Онъ остановился передъ Февгой въ какой-то опущенной поз. Нижнее блье лежало на немъ отвратительно. Обвисшія пухлыя щеки висли, какъ мшки, и своимъ видомъ свидтельствовали о неоднократномъ флюс. Гніющіе зубы, гнилостный запахъ изо рта, непомрно развитый отвисшій животъ, впалая грудь, корявыя руки и какія-то ссадины на ше… все это производило дйствительно непріятное впечатлніе…
— А?.. а?..— нагибаясь къ нему и широко открывая глаза, въ которыхъ свтилось грустное сознаніе безтолково проведенной жизни, говорилъ классикъ, словно желая проникнуть въ затаенныя невысказанныя товарищемъ думы.
Февга инстинктивно отшатнулся…
— Ты видишь?.. да?.. вдь я… я… разлагающійся, я — трупъ… дьявольски живучій трупъ… Но посл послдней болзни мн стоитъ только разокъ, другой выпить, какъ слдуетъ и… и… ‘Со святыми упокой’!.. Не правда ли? а? А если такъ, то скажи мн все-таки: отчего мн ни при какихъ обстоятельствахъ не приходила въ голову мысль о самоуничтоженіи? Вдь одна ужъ эта мысль, явившись въ искренней форм, свидтельствовала бы о нкоторой дол моего благородства. Такъ нтъ же. Такъ-таки ни разу не приходила. Какъ я ждалъ, какъ хотлъ, чтобы вашла на меня такая минута… Читаешь вдь въ газетахъ о разныхъ самоубійствахъ… И хоть бы разокъ такое настроеніе!.. Отчего это?.. А?..
Широко раскрывъ глаза, онъ испытующе нагнулся къ товарищу и ждалъ отвта. Февга ничего не сказалъ.
— А я теб скажу, отчего!— задыхаясь отъ волненія, продожалъ Канавинъ.— Во мн, видишь ли, много пошлости и, главное, не простой какой-нибудь пошлости, а особенной, жизнерадостной пошлости, которая даетъ энергію моему ослабвшему организму и вливаетъ въ него какую-то кошачью живучесть… Представь себ, до чего доходитъ моя пошлость: въ моемъ положеніи мн приходитъ иногда мысль даже о женитьб… Да… Но это уже послдняя дань безумія… Какъ ты находишь?
— Пожалуй, что такъ!— согласился Февга.
— Конечно. Во мн много какого-то дикаго, первобытнаго здоровья, завщаннаго могучей архангельской природой и здоровыми простыми родителями — земледльцами… Но я не могъ дать своему организму правильной жизни, совершенно исковеркалъ ее неумренными благами цивилизаціи и вотъ теперь погибаю. Куда-же, спрашивается дальше мн итти?… Либо гибнуть, либо въ архіереи! Одно изъ двухъ… Но… но какой же дуракъ остановится на первомъ? Ха, ха, ха!..
— А въ Петербург о твоихъ похожденіяхъ ничего неизвстно?
— Представь себ, кажется, неизвстно. Я самъ, когда халъ туда, очень этого боялся, — но никто ни гу-гу… Чортъ его знаетъ, чти это за городъ Петербургъ. Тамъ въ душу человка, повидимому, совсмъ не глядятъ. Тамъ только въ бумаги заглядываютъ, да и то не особенно то внимательно. И если въ бумагахъ въ общемъ чисто, то и все чисто… Ну, а ты знаешь, что въ мой формуляръ ничего изъ моихъ художествъ не попало. ‘Подъ судомъ не состоялъ’, ‘благопріобртеннаго не имю’… и т. д. Словомъ, все благонамренно…
Молчаніе.
— Ты теперь совершенно пересталъ?..— Февга повелъ головой по направленію стоявшей на стол бутылки.
— Разв можно сразу перестать? Предполагаю въ будущемъ, а теперь такъ себ, по малой толик… Крплюсь…
Друзья задумались.
Канавинъ задумался. Тнь какихъ-то особенно пріятныхъ воспоминаній, какъ далекая зарница, пробжала по его возбужденному лицу.
— А было, если хочешь, хорошее время въ моей жизни… классическое, можно сказать, время! Хоть и ненавидлъ я этотъ мертвый языкъ, но какое, понимаешь ли, удовольствіе доставляло мн въ конц концовъ сознаніе успха… чувствовать, что тайны языка, хотя и мертваго, какъ то необычно открываются передъ тобой… и ты одолваешь страницу за страницей… Словно гробы какіе то предъ тобой обнажаются… Правда, иной разъ приходилъ вопросъ: ‘На кой чортъ все это? Нужно ли все это?…’ Но на этомъ я долго не останавливался. До разсужденій ли тутъ, когда черезъ мсяцъ долженъ итти въ классъ и учить учениковъ латыни?.. Заработаешься бывало, и про пищу забудешь. Обдать не ходилъ, супа не лъ, а принималъ какой то тройной экстрактъ изъ бульона въ вид желе. Ну, ничего… Прошли каникулы. Начались уроки. Еще передъ каникулами среди семинаристовъ разнесся слухъ, что новый классикъ ни бельмеса не смыслитъ. Какъ ужъ это они провдали, Богъ ихъ знаетъ… но только провдали и встрчаютъ съ недовріемъ. Но, скажу теб безъ всякой похвальбы: къ полному удовлетворенію своего самолюбія, я началъ, какъ слдуетъ, уроки и сталъ постепенно завоевывать репутацію знающаго учителя. Конечно, каждый разъ я довольно основательно готовился на-дальше. Съ младшими учениками чувствовалось вообще хорошо. Да малыши, впрочемъ, что понимаютъ? Больше всего боялся скомпрометировать себя въ старшихъ классахъ. Вдь что такое иностранный языкъ? Въ сущности это — привычка, основанная на природныхъ способностяхъ. А разъ нтъ способностей,— нельзя быть увреннымъ ни въ одной минут… Трудомъ тутъ хоть и возьмешь, а все-таки какъ то не увренъ, не чувствуешь себя полнымъ хозяиномъ, все чего то боишься… И я зналъ, чего боялся. Въ старшихъ классахъ всегда находились два-три человка съ способностью къ языкамъ… Обидно было сознавать, что имъ это ничего не стоитъ… Бывало, сидишь наканун, корпишь надъ какимъ-нибудь труднымъ мстомъ и наконецъ, конечно, одолешь его. Приходишь на слдующій день въ классъ… А хорошій ученикъ сразу возьметъ да и переведетъ. И чувствуешь въ этихъ случаяхъ, что вс твои труды какъ будто помеломъ смело и пропали они даромъ. Обидно какъ то всегда было… Въ первый годъ моей службы въ послднемъ класс былъ, между прочимъ, Успенскій. Способный мальчишка… И вообще то хорошо учился, а къ языкамъ имлъ просто какое то необыкновенное дарованіе. Бывало объясняешь что-нибудь въ класс, объясняешь и все мелькомъ поглядываешь на Успенскаго… И вдругъ онъ среди объясненія улыбнется… такъ себ улыбнется, неизвстно чему… А ты сидишь на каедр, какъ на иголкахъ. Все теб кажется, не далъ ли какого-нибудь маху при объясненіи. Случалось, что и поправляли ученики… Что длать? Конечно, непріятно, а нужно мириться. Тмъ не мене дло шло и недурно шло… Ректоръ доволенъ. Встртилъ, помню, какъ то въ корридор… рожа пріятная, расплывается… и говоритъ:— ‘Да напрасно вы, Семенъ Пахомычъ, на себя клеветали. Мальчишки то хорошо отвчаютъ…’ — До чего доходилъ? Однажды, шутки ради, писалъ письма по-латыни тмъ друзьямъ, которые удержали меня въ свое время отъ отказа. Благодарилъ ихъ…
Онъ подошелъ къ стоявшему въ углу шкапу и порывисто досталъ оттуда тетрадь со своими латинскими импровизаціями.
— Вотъ погляди. Вдь въ общемъ все таки не дурно. А?
Февга посмотрлъ въ тетрадь.
— Что же тебя заставило пойти назадъ?
— Постепенно это, братецъ ты мой, вышло. Во второе полугодіе выпилъ я, помню, у инспектора на именинахъ, 25 января и не усплъ подготовиться. А нужно было въ старшій классъ итти. Вошелъ и осторожно, избгая слишкомъ рзкаго догматизма въ своихъ сужденіяхъ, перевелъ. Урокъ сошелъ благополучно. Разъ прошелъ — можетъ пройти и другой… Не такъ ли?.. Это совершенно логично. Теорія вроятія тмъ и хороша, что она безбрежно широка и допускаетъ массу фактовъ, если подъ нее подошелъ хоть одинъ фактъ. А тутъ словно нарочно — опять такой же случай… опять, стало быть, некогда готовиться… И опять сошло. На какомъ-то урок я сбился и, ничтоже сумняся, прибгъ къ подстрочнику, съ которымъ предупредительно пришелъ въ классъ. Ничего… тоже сошло… Ученики даже вниманія не обратили. Ко мн уже привыкли. Я уже завоевалъ позицію и могъ на ней нкоторое время, безъ особеннаго подрыва своего авторитета, успокоиться. Ну, ничего… Насталъ экзаменъ. Его я очень боялся… Но, какъ оказалось, совершенно напрасно. Вдь отъ меня, въ сущности, зависло спросить у учениковъ только то, что я самъ знаю. Экзамены мои вышли не хуже другихъ. Начался второй годъ. Первый мсяцъ я еще что-то работалъ… а потомъ — понимаешь-ли, такая тоска меня взяла, такая тощища, что силъ моихъ нтъ… Не могу работать, да и только. Чаще и чаще приходило мн въ голову, что я могу преподавать свой предметъ, не будучи съ нимъ спеціально знакомымъ. Еще въ первый годъ мелькала у меня эта мысль, но она тогда почему-то не имла для меня такой доказательности. Но теперь, на второмъ году преподаванія, когда приходилось проходить одно и тоже, тже статьи, тже обороты, только съ другими учениками,— мн ясно стало, что собственно я могу латинскаго языка и не знать, важно знать только ‘положенное’ по программ. Все дло въ томъ, что, начиная со второго года, у меня не стало уже побуждающаго импульса къ занятіямъ. Больше, чмъ я зналъ, не требовалось. Посуди самъ, для чего я буду трудиться, если ничто не побуждаетъ къ этому,— и если къ тому же самая работа противна? И я пошелъ изъ года въ годъ ‘валять’ одно и тоже. Черезъ три года такой практики, я сталъ замчать, что многія мста, особенно типичныя, какъ будто потускнли въ моей памяти.
— Знаешь ли, соглашайся или не соглашайся, а я того мннія, — продолжалъ Канавинъ посл минутнаго перерыва,— что каждый учитель сознательне всего преподаетъ свой предметъ вначал, въ самые первые годы своей службы, а разъ онъ уже отслужилъ пять-шесть лтъ, его учебныя знанія становятся механическими. Онъ уже идетъ на убыль и знаетъ не предметъ, а призракъ предмета, который, по мр исполнительности, и проводитъ въ головы учениковъ чрезъ утвержденныя программы. Конечно, мн было нкоторое время немножко совстно, что я знаю трафареть предмета, умю, да и то съ грхомъ пополамъ, перевести только програмныя мста. Но въ такихъ случаяхъ я обыкновенно утшалъ себя мыслью, что успю… что впереди еще такъ много времени, цлая жизнь. И дйствительно, впереди было какъ будто много времени. Но куда оно двалось и когда ушло? не понимаю… Есть тамъ въ сатирахъ Горація одно мсто… начинается оно… забылъ… ну, и чортъ съ нимъ! Паршивое, однимъ словомъ, мсто: много разныхъ техническихъ выраженій и собственныхъ именъ, требующихъ для ясности боле или мене подробныхъ объясненій. Въ подстрочник оно не совсмъ ясно переведено. Всегда мн было совстно, что это мсто приходится переводить механически. Я давалъ себ самое искреннее общаніе обязательно въ слдующемъ году разобрать его… и, пожалуй, разобралъ бы, еслибы не вспоминалъ о немъ разъ въ годъ, только въ класс, когда нужно было его уже знать… а на экзамен я его пропускалъ.
— Какъ же ты, однако, не разобравши, ‘проходилъ’ это мсто въ класс?
— А такъ, очень просто. Будешь учителемъ — поймешь. Спрашиваешь ученика… Ну, на этотъ разъ вызываешь, конечно, хорошаго. Переводитъ онъ, что можетъ перевести, а дальше — стопъ машина!.. ‘Что же вы?’… Ученикъ молчитъ. ‘Не знаете?.. гм… (Тономъ, не допускающимъ возраженій). Видите ли… это мсто — эллиптическое… его нужно такъ перевести’… И съ апломбомъ переводишь по неясному подстрочнику. Ученикъ переводитъ за тобой, повторяетъ и въ душ думаетъ: ‘Ну, и слава Богу, что эллиптическое’… и спшитъ дальше, чтобы учитель не потребовалъ объясненій. А учитель думаетъ: ‘Хорошо, что прошло, нужно будетъ на слдующій годъ хорошенько здсь промуштровать’… И представь себ, братецъ ты мой, оно такъ и осталось для меня эллиптическимъ. Ну, а потомъ, конечно, этихъ эллиптическихъ мстъ у меня съ каждымъ годомъ становилось все больше и больше’…
Февга засмялся. Канавинъ продолжалъ.
— Да, плохо, братъ, когда пойдетъ эллиптическое преподаваніе. Вспоминаю нкоторые свои уроки и положительно недоумваю: для кого и для чего они были нужны? Это были не уроки, а какое-то сплошное гноеніе времени. Ученики, бывало, отвчаютъ съ отвращеніемъ… Самъ спрашиваю съ омерзеніемъ. Не могу глядть даже въ журналъ. Поинтересуйся, если хочешь, что тамъ за записи у меня… Начальство тоже, въ рдкія минуты умственнаго просвтленія, относится къ моему предмету съ какой-то улыбочкой — иронически… Преосвященные, т никогда не заглядывали на мои уроки. Товарищи тоже постоянно подтруниваютъ надъ классиками. Возьмешь въ руки газеты — требованіе ихъ отмны… доказательства безполезности классицизма… Таково общее отношеніе къ предмету, а ты все-таки иди и преподавай, переводи ‘Похищеніе сабинянокъ’. А съ какой, бывало, завистью глядишь, какъ на твоихъ урокахъ ученики старшихъ классовъ сидятъ на послднихъ партахъ и тихонько шелестятъ газетами. Остановишься, бывало, поглядишь и думаешь: ‘Съ какимъ бы удовольствіемъ и самъ пробжалъ бы сейчасъ газету’…
— Ну, а ревизоры… т какъ относились къ твоему предмету?
— А кто ихъ знаетъ… Должно быть, они считали языки въ духовныхъ семинаріяхъ неважными предметами, или сами тоже переводили эллиптически. Полагаю такъ, что то и другое. Одинъ изъ ревизоровъ, впрочемъ, прямо сказалъ въ учительской, что долго останавливаться на языкахъ не станетъ, потому что онъ считаетъ ихъ второстепенными, на ряду съ гимнастикой.
Ну, а въ гимназіяхъ, по твоему, какъ?
—Въ гимназіяхъ? Тамъ, братъ, теперь тоже — паденіе науки, но, мн кажется, тамъ все-таки дло не въ такомъ халат. Тамъ учителя хоть и не вс знающіе, но во всякомъ случа преподаютъ не по приказанію. Гимназическій учитель яыбираетъ себ предметъ, который никогда не является для него сюрпризомъ. Дале важно, что въ гимназіяхъ есть точныя науки, а не одн только говорильныя. Математика или физика тамъ у нихъ… Знаній требуетъ. Тутъ не выдешь на слово-выраженіяхъ: ‘съ одной стороны’… ‘вообще’… ‘такъ сказать’… ‘съ другой стороны’… Тутъ знанія нужны. Тоже и словесность и исторія у нихъ шире и основательне поставлены. Затмъ, необходимо еще взять во вниманіе и то обстоятельство, что гимназисты не считаютъ своего образованія законченнымъ. Для большинства изъ нихъ впереди университетъ. А это все-таки является довольно важнымъ стимуломъ, чтобы куда-то стремиться! А у насъ — ученикъ попалъ въ семинарію и крышка!.. Дальше некуда идти. Большинство все равно, хочетъ не хочетъ, въ попы пойдетъ… Чего тутъ особенно стараться? Какъ-нибудь да кончишь?.. Исключаютъ — въ рдкихъ случаяхъ. Обрати вниманіе — духовныя училища… Они поставлены у насъ въ общемъ сносно. А почему? Впереди — семинарія… Нужно стремиться… И педагоги стараются не ударить лицомъ въ грязь… А семинаріи — окончательныя заведенія. Соотвтственно этому и педагоги здсь тоже окончательные. ‘Чего тутъ ихъ особенно учить? Какъ-нибудь да сойдетъ’… Поэтому-то у насъ словесники, историки и, съ позволенія сказать, математики возлагаютъ вс надежды на богослововъ, въ которыхъ вся ‘суть’… А богословы, удивляясь малой общеобразовательной подготовк семинаристовъ, учатъ ихъ только словоизверженію… Наконецъ, самая вншняя обстановка въ гимназіяхъ какъ-то боле располагаетъ къ занятіямъ. Кажется, на первый взглядъ пустая вещь, напримръ, столы…
— Какіе столы?
— Да самые обыкновенные, что въ класс стоятъ, преподавательскіе. Въ гимназіяхъ — столы, а у насъ, изволь видть, везд каедры,— высокія, возвышенныя вмстилища съ наклонной доской. ‘Взойдешь’ на каедру, засядешь и длай, что хочешь… никто не видитъ… Разв я не знаю, что мои коллеги на урокахъ письма пишутъ? Кому неизвстно, что секретарь протоколы на урокахъ составляетъ, а гомилетъ, во время произнесенія учениками проповдей, умудряется корреспонденціи и даже цлыя статьи сочинять?.. А головотяпъ ходитъ все, да долбитъ, какъ тетеревъ: ‘Да святйшій то синодъ… да святйшій то синодъ… да приказано, значитъ правильно’… Какая же тутъ наука,— скажи ты мн на милость, — когда въ ней никто изъ насъ по существу ни съ которой стороны не заинтересованъ? Въ наук ли тутъ дло? А если кто и знаетъ свой предметъ, то, право, не позавидуешь такому знанію. Вотъ Гермогеновъ… Этотъ, пожалуй, и знаетъ, изучилъ вс тексты и отцовъ церкви, уметъ привести на всякій случай библейскій текстъ и подходящее святоотеческое изреченіе. Такъ разв это наука? Это одно лишь хламовдніе. А возьми словесника! Разв я не вижу, что онъ только къ экзамену прочитываетъ свой предметъ, если только прочитываетъ?.. Ты, пожалуйста, не спорь на эту тему. Самъ впослдствіи убдишься, когда станешь учителемъ.
— Ну, ладно… пусть! Говори о себ. Дальше-то что?
— Дальше? Ты и самъ знаешь что. Я сталъ опускаться все ниже и ниже во всхъ отношеніяхъ. Чувствую, что еще два-три года преподаванія классицизма, и я, чего добраго, совершенно разучусь читать по-латыни. Положеніе изъ рукъ вонъ. Товарищи вс какъ-то сторонятся… Выпивать сталъ почаще. Допивался иногда до того, что дни, классы и товарищей сталъ перепутывать…
— Но ученики и къ теб относятся, кажется, ничего?..
— Это правда. Могу по-совсти сказать, что за вс четырнадцать лтъ ни одинъ ученикъ не пострадалъ у меня изъ-за латыни, т. е. не былъ исключенъ. Что же теб еще сказать? Пробовалъ я было взять себя въ руки, ничего не выходитъ… Силъ уже нтъ. Нтъ, понимаешь ли, той душевной упругости, которая нужна, чтобы заставить себя переломить, какъ бывало… пойти наперекоръ самому себ… Похалъ я какъ то къ отцу на лто и позавидовалъ ему… право, позавидовалъ, лежа въ грязномъ овин, на солом,— ночью лтомъ въ изб душно спать. ‘Зачмъ ты, — думаю себ,— въ паны меня опредлилъ? Жилъ бы я, какъ ты, и дло у меня было бы… работать съ ними въ пол сталъ…’ Отецъ, хоть и старъ, а всё три снопа на вилы беретъ. А я моложе… а не могу… Вотъ, гд обида! Плакалъ даже тогда отъ злости.
Онъ замолкъ, слъ и взялъ на гитар нсколько аккордовъ. Аккорды выходили нестройные. По лицу Канавина пробгали затаенныя думы, далеко не монашескаго характера. Это подмтилъ его другъ.
— Мн кажется, теб все-таки слдуетъ еще подумать, чтобы потомъ не раскаяться.
— Чего тутъ думать? Все равно жизнь испорчена. Что будетъ — то будетъ!.. Это — единственный исходъ для меня… Въ нашемъ духовно-академическомъ званіи есть одно очень важное преимущество. Какъ бы глупо ни сложилась наша жизнь, какъ бы ни потерялся въ свт, пріятно сознавать, что въ конц концовъ для насъ всегда есть возможность отступленія, обезпеченный уголокъ — монашество, куда по ныншнимъ временамъ нашего брата охотно примутъ… и, слдовательно, можно съ достоинствомъ и даже большимъ выйти изъ всякаго положенія.
На лиц Канавина опять появились складки недовольства. Онъ поднялъ кулакъ вверхъ и погрозилъ неизвстно кому:
— Погодите вы у меня!.. Я, быть можетъ, еще умою вамъ ноги въ великій четвергъ! Я вамъ совершу омовеніе!..

VI.

Прошло три года. Разнеслась всть, что проздомъ чрезъ Забалдаево остановится преосвященный Силуанъ, новопосвященный епископъ N-скій, отправляющійся къ мсту своего архипастырскаго служенія, въ одну изъ отдаленныхъ восточныхъ губерній.
Нкоторые изъ учителей духовной семинаріи отправились къ назначенному времени къ пристани, куда долженъ былъ прибыть преосвященный. Когда пароходъ остановился, изъ рубки перваго класса вышелъ переваливающейся походкой высокій, довольно грузный архіерей съ подслповатыми глазами и окладистой бородой. Непослушные рыжіе волосы выбивались изъ подъ клобука, и обрамляли его широкое, оспенное лицо.
Группа случайныхъ прохожихъ ожидала выхода преосвященнаго на улицу. Тутъ же стоялъ околоточный, расчищавшій для преосвященнаго дорогу. По случайности, это былъ тотъ самый околоточный, который въ свое время привлекалъ Канавина къ отвтственности.
— Поддержи!— сказалъ властно преосвященный своему келейнику.
Келейникъ взялъ его подъ руки и повелъ вверхъ.
— Здравствуйте, ваше преосвященство!— какъ-то особенно заговорили учителя, стоя у ршётки, недалеко отъ экипажа, въ которомъ епископъ долженъ былъ отправиться въ монастырь.— Узнаете?
Онъ медленно поднялъ глаза. Улыбка, знакомая учителямъ, показалась на его лиц и скрыла наполовину его глаза.
— А-а… здравствуйте, здравствуйте! Ну, какъ вы поживаете?
— Вашими молитвами…
Нкоторые изъ учителей подошли подъ благословеніе и поцловали руку, которая, хотя была такъ же корява, но надушена одеколономъ. Они обмнялись нсколькими ничего незначущими, обычными выраженіями. Преосвященный благословилъ корпорацію, слъ въ экипажъ и отбылъ въ ‘монастырь’, гд обыкновенно останавливались вс прозжающіе преосвященные.
— Что вы скажете на это? А вдь приличный архіереишко сталъ…— говорили учителя, возвращаясь домой.— И зубки себ вставилъ…
— Да… даже монашескимъ жиркомъ сталъ покрываться…
Въ ‘Забалдар’, въ мстной хроник, на слдующій день было напечатано:
‘Проздомъ чрезъ нашъ городъ остановился преосвященный Силуанъ, епископъ N-скій, бывшій учитель мстной духовной семинаріи. Происходя изъ простой семьи духовнаго сословія, епископъ Силуанъ, въ мір Семенъ Пахомовичъ Канавинъ, пробилъ себ дорогу честнымъ упорнымъ трудомъ и высокой нравственной жизнью. Еще будучи въ академіи, онъ обнаруживалъ влеченіе къ монашеству, которое постепенно крпло въ немъ. Преосвященный пробылъ до вечера, постилъ его превосходительство, г. губернатора, мстнаго преосвященнаго, ректора семинаріи и отправился съ вечернимъ поздомъ къ мсту своего назначенія’.
Въ первые годы своего служенія преосвященный Силуанъ очень нервничалъ и приводилъ всхъ, кому приходилось имть съ нимъ дло, въ раздраженіе. Еще съ простыми людьми онъ немножко сдерживался и велъ себя боле или мене ровно. Простые люди его какъ-то лучше понимали. Архіерей находилъ даже удовольствіе разговаривать съ ними. Но интеллигентныхъ постителей онъ не выносилъ, а благотворительныхъ и скорбящихъ дамъ совершенно не принималъ. Рдкій изъ интеллигентовъ выходилъ изъ покоевъ архіерея не съ удивленной физіономіей и съ не разставленными отъ недоумнія руками. Особенно доставалось на первыхъ порахъ начальникамъ разныхъ частей епархіальнаго управленія: ректору, инспектору, смотрителю духовнаго училища, епархіальному наблюдателю, завдывавшему свчнымъ заводомъ и др. Иной разъ казалось, что преосвященный нарочно изводилъ ихъ… Съ какою цлью? Это оставалось загадкой. Когда кто-нибудь изъ служащихъ, раздраженный архіерейскими распеканіями, подавалъ заштатъ, преосвященный однако удерживалъ его и не принималъ отставки.
Къ нему вообще трудно было приспособиться, трудно было угадать минуту архіерейскаго расположенія. Даже келейникъ, ближайшее и наиболе довренное къ нему лицо, хотя и получалъ крупныя подачки отъ постителей, но отказывался опредлить минуты архіерейскаго благодушія, что приводило въ большое недоумніе тхъ постителей, которые привыкли обдлывать свои дла при посредств постороннихъ вліяній. Иногда, будучи въ состояніи самаго, повидимому, прекраснаго расположенія духа, преосвященный вдругъ среди разговора, безъ всякой видимой причины приходилъ въ непріятное настроеніе и, не простившись, оставлялъ постителя. Бывало и наоборотъ.
— Что съ преосвященнымъ?— спрашивали у келейника и секретаря консисторіи. Но т тоже разводили руками.
Въ одну изъ такихъ дурныхъ минутъ преосвященный не постснялся сказать рзкость губернаторш, пріхавшей къ нему по поводу какой-то благотворительной лоттереи. По этому поводу въ город говорили, что архіерея ‘уберутъ’… Но слухи оказались ложными.
Духовную семинарію, которая отдлялась отъ архіерейской усадьбы только каменной стной, проходившей черезъ садъ, онъ на первыхъ порахъ особенно часто посщалъ. Для этой цли онъ, между прочимъ, веллъ пробить въ каменной стн калитку. Я до сихъ поръ не могу забыть того подавленнаго настроенія, въ которое впала корпорація духовной семинаріи, видя, какъ пробивалась калитка. Для забалдаевскихъ духовныхъ педагоговъ это была ужасная реформа.
— Это — неслыханная вещь!.. Это недовріе!..— возмущались они.
Ихъ настроеніе еще боле ухудшилось, когда чрезъ калитку время отъ времени, ‘яко тать въ нощи’, являлся на уроки преосвященный. Учителя стали ходить на уроки съ учебниками. Исключительнаго вниманія онъ удостаивалъ въ начал ректора и инспектора.
Къ ученикамъ архіерей относился въ общемъ снисходительно, и они по своему уважали его. Недовольны они были только привычкой преосвященнаго задавать не относящіеся къ предмету урока вопросы. Сидя, напримръ, на урокахъ латинскаго языка, онъ вдругъ спрашивалъ:
— ‘А какія вы знаете реформы Екатерины Великой?..’ Или на урокахъ догматики задавалъ вопросъ:— ‘Что такое меридіанъ?’ — Ученики молчали, молчалъ и учитель, пожимая слегка плечами. Архіерей смялся, благословлялъ классъ и уходилъ.
Но что дйствительно было симпатично въ отношеніи преосвященнаго къ семинаристамъ, такъ это то, что онъ никого не позволялъ уволить изъ-за ‘классицизма’. На экзамен по языкамъ онъ никогда не ставилъ меньше трехъ. Когда однажды правленіе семинаріи представило къ увольненію совершенно безнадежнаго ученика-классика, преосвященный веллъ правленію пересмотрть протоколъ постановленія и составить новое опредленіе. А когда и новымъ постановленіемъ ученикъ былъ представленъ къ увольненію, преосвященный написалъ на журнал:
— ‘Съ мнніемъ правленія не согласенъ, ибо незнаніе латинскаго языка, какъ языческаго, не препятствуетъ служенію церкви Божіей’.
Со второго года преосвященный сталъ ровне и меньше интересовался духовно-учебными заведеніями.
Преосвященный любилъ объзды. При ревизіяхъ онъ необыкновенно быстро и точно проврялъ приходо-расходныя книги. Умніе архіерея оріентироваться въ денежной отчетности было изумительно. О преосвященномъ — ‘математик’ разнеслась всть по всей епархіи, и передъ объздомъ преосвященнаго батюшки совмстно съ матушками подолгу сидли надъ приходо-расходными книгами… Комитетъ по сбору пожертвованій во время русско-японской войны былъ организованъ въ N-ской епархіи безукоризненно, и когда посл войны во многихъ епархіяхъ шли пререканія между членами комитета, доходившія иногда до слдствій, у преосвященнаго Силуана дло было чисто.
Когда вслдъ за войной началась революція, преосвященный не врилъ въ ея дйствительность, и только высочайшій манифестъ о Государственной Дум заставилъ его серьезно задуматься о политическомъ положеніи Россіи. Впрочемъ, эти думы не измнили его прежнихъ убжденій. Онъ не понималъ новой Россіи, и когда на его усмотрніе былъ представленъ проектъ общеобразовательныхъ чтеній и въ числ темъ была поставлена: ‘О новомъ конституціонномъ стро Россіи’, онъ зачеркнулъ эту тему и написалъ: ‘О незыблемости самодержавія въ Россіи’. Коммиссія о чтеніяхъ была поставлена такой замной въ неловкое положеніе, но тмъ не мене должна была исполнить волю преосвященнаго.

VII.

Восьмое мая 1906 года.
Въ этотъ день преосвященный Силуанъ праздновалъ десятилтіе своего монашества и 25-ти-лтіе своей службы. Случилось, что 6-го мая того же года ему былъ пожалованъ очередной орденъ.
Преосвященному ‘приносили поздравленія’. Архіерейскій домъ давно не видлъ въ своихъ стнахъ такого собранія. Посл архіерейскаго богослуженія, къ часу дня тутъ собрались представители консисторіи, семинаріи, духовныхъ училищъ, и нкоторые гражданскіе чины. Гости блистали знаками, орденами и лентами. Въ ожиданіи выхода преосвященнаго, публика расхаживала по корридору, въ покояхъ, разсматривала иконы и портреты. Духовныя лица низко кланялись архіерейскому келейнику, нсколько разъ проходившему чрезъ залъ. Педагоги духовнаго вдомства, составлявшіе значительное количество собранія, вели себя различно: робкіе сидли въ уголкахъ, кто посмле,— разговаривали вполголоса, а кто желалъ показать, что уметъ держать себя совершенно свободно, тотъ расхаживалъ по пушистому половику въ зал и двадцатый разъ глядлъ на полинялые портреты выцвтшихъ архіереевъ, висвшихъ въ золоченыхъ рамахъ на стн, съ такимъ вниманіемъ, какъ будто только что увидлъ ихъ… Рзче выдлялись своимъ поведеніемъ протодіаконы. Соборный протодьяконъ, котораго называли ‘Акула’, стоялъ все время на одномъ мст, держа руки въ карманахъ и выставивъ ногу впередъ для равновсія своего внушительнаго корпуса. Другой, монастырскій протодьяконъ, съ еще боле внушительнымъ ‘благоутробіемъ’ сидлъ на подоконник, безъ конца икалъ и почему-то каждый разъ, говорилъ при отрыжк: ‘спаси и помилуй’… Говорятъ, у протодьякона вошло въ привычку славить Бога при воспоминаніи пищевыхъ продуктахъ, воспринятыхъ еще наканун. Это что-то въ род болзни… Пахло тмъ особеннымъ ароматомъ архіерейскихъ покоевъ, который представлялъ собою типичную смсь постнаго масла, лампаднаго елея и какихъ то духовъ и который обыкновенно называли ‘поліелейнымъ одеколономъ’.
Къ половин второго стали съзжаться знатные духовные постители: каедральные протоіереи, ‘послдніе’ члены консисторіи и др. Они важно расчесывали бороды, поправляли ордена на груди и ‘благоговйно’ поглядывали другъ на друга.
— Долгъ прежде всего!..— старался неуклюже шутить какой то сдовласый протоіерей, тыкая пальцемъ въ увшанную орденами грудь своего собрата, у котораго животъ былъ немножко поменьше.
— Малымъ чимъ умаленъ, о. Іоасафъ, отъ вашего высокопреподобія!— важно отвчалъ тотъ, тоже указывая на оттопыренные ордена, плохо лежавшіе на высоко-приподнятомъ живот.
— Иванъ Ивановичъ!— шепчутся два консисторскихъ чиновника въ уголку,— когда дали о. Хамелеону Анну?
— Еще прошлаго года.
— Я не замчалъ. Не въ очередь?
— Тутъ своя политика… Хамелеонъ ссудилъ преосвященному…
И они заговорили еще тише.
На изгиб лстницы о. Спиридонъ, членъ консисторіи, среднихъ лтъ, очень юркій священникъ, показываетъ учителю гомилетики тетрадку. Оба уткнулись въ рукопись и о чемъ-то одушевленно совщаются…
— Проникнутые и высоко-воодушевленные сими чувствами нравственнаго удовлетворенія и радости,— вполголоса читалъ батюшка,— вс мы, твои подчиненные, пришли нын принести теб, благостный владыко, нелицепріятныя поздравленія. Намъ весьма пріятно и лестно чувствовать и сознавать, что нашъ владыка, нашъ отецъ, нашъ архипастырь и духовный вождь, подъ руководствомъ и управленіемъ коего мы служимъ нын, взысканъ, отличенъ и возвеличенъ знаками высочайшаго благоволенія и чрезъ сіе самое какъ бы получилъ новую силу и энергію, дабы съ твердостью и сугубою пользою продолжатъ свое великое и многотрудное дло служенія церкви, а также и дла созиданія, распространенія и утвержденія духовнаго и вещественнаго блага въ свой паств, особливо въ настоящіе дни’…
— Знаешь, несносный періодъ!.. Это невозможно!— говоритъ гомилетъ.
— Не могу иначе,— растопырилъ руки о. Спиридонъ,— ибо когда у меня избытокъ чувствъ, всегда чувствую какое то бурленіе рчи и безконечный потокъ ея… Сія моя особенность…
— Ну, чортъ съ тобой… дальше читай!
— ‘А особливо,— продолжалъ чтеніе батюшка,— въ ныншніе дни конституціоннаго переустройства нашего дорогого’…
— Что?.. что ты?..— Изумленіе озарило лицо гомилета.— Да ты съ ума сошелъ! Преосвященнйшій терпть не можетъ этого слова ‘конституція’…. Выбрось!
— Не могу, тутъ связь нарушится. Да къ тому же нужно сказать что-нибудь и о современности.
— Говорю теб, плюнь!.. Еще недовольство вызовешь. Ну, въ крайности, если нельзя выбросить, то хоть замни…
— Чмъ?
— Ну, хоть напиши: ‘перемна законовъ съ надлежащаго разршенія’…
— Вотъ, слава теб, Господи…
И, прислонивъ тетрадку къ стн, батюшка вычеркивалъ ‘конституцію’.
— У меня, знаешь, передъ Пасхой преосвященный на урокахъ былъ въ послднемъ класс,— говоритъ гомилетъ.— Шла импровизація на тему о пожар… Говорилъ хорошій ученикъ и, представь себ, съхалъ вдругъ на голодающихъ… и рисуетъ картину, какъ изъ волости въ деревню хлбъ привозили…— ‘Съ надлежащаго разршенія’…— поправилъ преосвященный. Посл этого ученикъ везд, гд только говорилось о подвоз и раздач хлба, употреблялъ ‘съ надлежащаго разршенія’.
— А знаешь, пожалуй, ты правъ,— сказалъ о. Спиридонъ.— Я выбросилъ это слово!.. Въ самомъ дл, не вышло бы чего!..
— Именно!
Многихъ интересовалъ вопросъ: выйдетъ-ли преосвященный во всхъ орденахъ или въ нкоторыхъ?
— Будетъ ли угощеніе?— спрашивалъ худенькій подслповатый батюшка у ‘Акулы’. Протодьяконъ тянетъ носомъ воздухъ и подмигиваетъ по направленію сосдней комнаты, откуда доносится звонъ чайной посуды.
— ‘Аще соизволитъ настоятель, то надлежитъ быти малому утшенію братіи’…
— А великому?
— Сіе дерзновенно…
Стульевъ въ зал не было ни одного. Они вс были перенесены въ кабинетъ преосвященнаго. Отсюда многіе вывели ршительное заключеніе, что преосвященный, пожалуй, попроситъ садиться.
Ровно въ два часа келейникъ открылъ внутренніе покои преосвященнаго.
— Тссс!.. Идутъ!..
Преосвященный бокомъ,— примта торжественности,— съ рукой на отлет вышелъ. Какъ онъ перемнился! Весь похудлъ, сморщился, облыслъ, согнулся!.. Шелъ онъ своей обычной торопливой походкой.
Вс мгновенно смолкли и гурьбой отвсили поклонъ. Прочитали молитву, торжественно пропли ‘исполла’. Архіерей благословилъ всхъ. Впередъ выступилъ восьмидесятилтній каедральный протоіерей, Порфирьичъ, и началъ такъ:
‘— Преосвященнйшій владыко, благостнйшій архипастырь и отецъ. Мы вс пришли сюда поздравить тебя съ высокою монаршею милостью, коей ты, нашъ архипастырь, по справедливости, за труды свои удостоенъ… и съ юбилеемъ, твоего четверть-вкового служенія…’
Минута молчанія.
— Сіе благоволеніе къ теб монарха… оно лестно для тебя… и для насъ… и мы радуемся…
Порфирьичъ остановился.
— Ну, что же дальше?— спросилъ его преосвященный, переминаясь съ ноги на ногу.
Молчаніе. Престарлый протоіерей трясъ головой и силился вспомнить продолженіе рчи. Но тщетно. На этотъ разъ память ршительно измнила ему.
— Впрочемъ, знаю, что хочешь сказать!— кивнулъ головой преосвященный и, отстранивъ слегка рукой оратора, сталъ по очереди преподавать архипастырское благословленіе.
— Старъ сталъ, маститъ,— слышалось въ толп по поводу рчи.
По окончаніи благословенія, мановеніемъ руки преосвященнаго вс присутствующіе были позваны въ кабинетъ и усажены,— причемъ тремъ довольно вмстительнымъ протоереямъ вмст съ чиновникомъ консисторіи впопыхахъ пришлось помститься на двухъаршинномъ диван.
Владыка сидлъ одинъ за круглымъ столикомъ, гд лежали альбомы, и молчалъ. Никто не говорилъ ни слова. Окинувъ общимъ взоромъ залъ, преосвященный сталъ внимательно вглядываться въ нкоторыхъ боле почетныхъ гостей и обнаружилъ движеніе. Не трудно было предвидть, что означалъ этотъ жестъ.
— Отецъ протоіерей, — сказалъ онъ,— пожалуйте сюда! Садитесь здсь!
Протоіерей, къ которому были направлены эти слова, словно сорвался съ цпи. Забывъ свое достоинство, онъ скоре бжалъ, чмъ шелъ, и очутился около архіерея. Такъ по вызову преосвященнаго, около него составился кружокъ ‘достойнйшихъ’ четырехъ лицъ, съ которыми врхіерей ‘изволилъ говорить’.
Вс остальные торжественно молчали.
— ‘Ни одинъ вождь въ пол не воинъ… и… и… и теб, благостный архипастырь, требовались помощники’…— раздался вдругъ рзкій теноръ Порфирьича, вспомнившаго вдругъ дальнйшее продолженіе своей далеко еще не оконченной рчи. Преосвященный повернулъ голову въ сторону говорившаго.
— Ну, ладно… ‘витійствовати не можешь’… Потомъ доскажешь!— махнулъ на него рукой преосвященный и затмъ, обращаясь не то къ избраннымъ, не то къ общему собранію, вдругъ заговорилъ:
— Что же у насъ новенькаго, господа?— Онъ желалъ на этотъ разъ обворожить всхъ своей любезностью.
— Самая главная нын новость,— отвтилъ, приподымаясь съ своего мста, о. Спиридонъ, — это — полученіе вашимъ преосвященствомъ монаршей милости… и юбилей…
И поклонился. И вс поклонились.
— Ловко сказалъ!..— заговорили тихо въ публик.— Безъ масла въ протоіереи влзетъ!..
Преосвященному отвтъ понравился. Онъ засмялся… И вс засмялись.
— Преосвященнйшій смются… гляди!..
Архіерей потянулся къ звонку. Но его предупредилъ о. Спиридонъ. На звонокъ вошелъ лакей. Скоре мимикой, чмъ рчью, онъ понялъ, что нужно было. Еще нсколько минутъ томительнаго молчанія и тотъ же лакей опять предсталъ предъ собраніемъ и на этотъ разъ доложилъ, что все готово.
— Пожалуйте!— пригласилъ владыка гостей.
Одни тронулись съ своихъ мстъ, другіе только потоптались на мст. Никто не шелъ впередъ. Вс уткнулись въ стеклянныя двери и глядли, какъ владыка съ почетнйшими гостями ‘кушаютъ икру’ и разговариваютъ о ‘предсоборномъ присутствіи’…
— Да идите же, наконецъ!..— послышался недовольный тонъ архіерея. Семинарія оказалась смле другихъ и открыла шествіе. За нею вошли и другіе гости. Приступили къ закуск.
Но тутъ незамтно къ владык подошелъ келейникъ и доложилъ, что количество гостей далеко превышаетъ количество поставленныхъ въ столовой приборовъ. Какъ быть? Преосвященный еще поговорилъ нсколько минутъ съ келейникомъ, а затмъ всталъ, обвелъ всхъ присутствующимъ взоромъ и вдругъ сталъ прощаться… Намтивъ нкоторыхъ изъ меньшей братіи, онъ подходилъ къ нимъ и, если это было духовное лицо, то цловалъ его въ рамена, какъ потомъ говорили, ‘лобызалъ іудинымъ лобзаніемъ’ и давалъ понять, что ихъ визитъ не расцвлъ и отцвлъ въ блеск сервировки архіерейскаго обда… Нкоторые даже изъ высшаго ранга гостей, увидя ‘сіе символическое дйствіе’, не устояли въ характер и обратились, хотя и въ добровольное, но все-таки малодушное бгство. Были и нершительные. Кучка молодыхъ педагоговъ стояла у стеклянныхъ дверей веранды и недоумвала: дастъ ли имъ владыка ‘цлованіе’ или умилосердится? Видя однако приближеніе преосвященнаго, скрылись. Паника бгства была прекращена вторичнымъ приглашеніемъ владыки откушать хлба-соли.
— Замчая во всхъ явившихся къ нему подчиненныхъ лицахъ, духовныхъ и свтскихъ,— описывалось потомъ торжество въ N-скихъ Епархіальныхъ Вдомостяхъ,— непритворное сочувствіе къ себ и живое неучастіе въ его радости Преосвященный соблаговолилъ продлить съ ними свое общеніе и для большаго запечатлнія сего общенія,— по русскому обычаю, предложилъ всмъ присутствовавшимъ хлбъ-соль.’
Опять — молитва, и вс разслись по мстамъ. Жертвы ‘лобызанія’ были ощутительны. Многіе стулья были свободны. Не хватало цлыхъ корпорацій, напр., женскаго духовнаго училища, не имвшаго ни одного представителя. Усвшись за столъ, ‘подчиненныя лица’ стали оріентироваться и многія изъ нихъ, къ удивленію своему, читали на ярлычкахъ поставленныхъ противъ нихъ бутылокъ совершенно не интересныя надписи: ‘Минеральныя воды Кольберга’, ‘Зельтерская вода’, ‘Лимонадъ’… Только въ центр стола, въ предлахъ преосвященнаго красовались бутылки другого содержанія. Тамъ же стояли и вазы съ ледяными хранилищами, изъ которыхъ выглядывали верхи бутылокъ съ заманчивыми позолоченными головками. Но для большинства это были… ‘предлы недосягаемости’.
‘…Во время послдовавшей за симъ трапезы, по тому же побужденію сердецъ, избыточествовавшихъ чувствами радости и удовольствія и потому просившихъ выраженія въ слов, сказаны были преосвященнйшему — хозяину, виновнику празднества, рчи.’
Рчей говорилось нсколько. Вс он были составлены по одному шаблону и, казалось, какъ будто — однимъ лицомъ. Наиболе торжественную рчь произнесъ о. Спиридонъ. Преосвященный не удовольствовался однако этими привтствіями и сталъ вызывать ораторовъ ex improviso, по своему желанію.
— А что же гомилетъ молчитъ?— сказалъ онъ твердымъ голосомъ и посмотрлъ въ сторону учителя семинарскаго краснорчія.
Учитель всталъ и началъ говорить. Ему, конечно, не впервые ораторствовать. Онъ зналъ риторическія формы привтственныхъ рчей и необходимыя для нихъ общія мста. ‘Однако какъ все-таки неудобно удостоиться любезнаго приглашенія на архіерейскій обдъ’…— подумалось многимъ гостямъ. Аппетитъ былъ испорченъ, а уйти изъ-за стола неловко. Особенно нехорошо чувствовалъ себя о. Сдалинъ,— предсдатель миссіонерскаго общества. Хотя это общество ни въ чемъ не проявляло своей дятельности, хотя съ изданіемъ толерантныхъ законовъ подымался вопросъ объ его уничтоженіи, тмъ не мене преосвященный особымъ докладомъ въ святйшій синодъ отстоялъ его существованіе и назначилъ Сдалина предсдателемъ.
Конечно, со стороны Сдалина было большой ошибкой, что онъ не приготовилъ привтственной рчи, но могъ ли онъ предположить, что преосвященный станетъ слушать столько рчей? Обыкновенно онъ довольствовался одной, двумя рчами. Сдалинъ посмотрлъ въ сторону другихъ членовъ миссіонеровъ, но т своими взглядами дали понять своему предсдателю, что послдняя и единственная надежда только на него…
‘Нужно что-нибудь придумать, хоть въ общихъ чертахъ’… И онъ сталъ задумчиво глядть въ окно. Но творчество вообще было рдкимъ гостемъ о. Сдалина… Онъ видлъ, какъ въ архіерейскомъ саду кружились вороны и галки… Слышно было, какъ он каркали. Въ голов не было ни одной мысли. Онъ придвинулъ къ себ бутылки и выпилъ нсколько рюмокъ. ‘Для храбрости’, подумалъ онъ,— ‘если вызоветъ рчь говорить’…
— А что же,— послышался голосъ владыки, — ничего нтъ отъ миссіонеровъ?:
Сдалинъ всталъ, зацпилъ салфетку, опрокинулъ рюмку, поправилъ на груди крестъ и откинулъ назадъ густые волосы.
Въ зал началась рчь отъ миссіонерскаго общества. У о. Сдалина шумло въ голов. Рчь поэтому выходила странная. Онъ не строго слдилъ за тмъ, что говорилъ. Онъ слышалъ свои собственныя слова, которыми наполнялась зала, и дивился, что его рчь для него же самого выходитъ какъ-то странно. ‘Ну, да все равно… хорошо еще, что выходитъ’…— подумалъ онъ и продолжалъ.
— Миссіонерское общество, ваше преосвященство, подобно древу… м… да, именно древу, на которомъ былъ раси… нтъ!.. древу, наклоненному сильною рукою, то есть бурею… Эта рука, то есть буря… это — ты, владыко… А мы… мы вс, тобою наклоненные миссіонеры, мы подчиненные твои, достойнйшій владыко… ‘Духъ идже хощетъ дышетъ’ и возвеличиваетъ, кого хочетъ. Что мы были безъ тебя? Ничто! Но ты явился, и мы стали что? М… мы стали блестть… именно блестть твоимъ свтомъ и ты, владыко, возвысился не собственной силой, ты былъ находился въ уничиженіи… до принятія святительскаго сана… Іисусъ Христосъ былъ неизвстенъ міру до тридцати лтъ, а ты — до сорока лтъ… Мы ничего не знали о твоихъ талантахъ до принятія тобою иноческаго сана…
Преосвященный поморщился и нервно теребилъ салфетку, опустивъ глаза внизъ.
— Гляди, владык что-то не особенно нравится!
Сосдъ дернулъ оратора слегка за рукавъ. Но о. Сдалинъ не могъ уже остановиться. Его неудержимо несло впередъ.
— Міръ не зналъ о твоихъ подвигахъ, достойнйшій изъ владыкъ! Но теперь они прошли по всей поднебесной… Исключительные люди, говорятъ, являются всегда какъ то сразу, необыкновенно… Говорятъ еще, что отъ великаго до смшного всего одинъ шагъ. Можно сказать и наоборотъ, то есть отъ смшного… то есть уничиженнаго, хочу я сказать, и до великаго вообще недалеко… Такъ и ты, благостный…
— Перестань!— рзко оборвалъ оратора архіерей, и его лицо приняло явное выраженіе недовольства.
Вс сидли, не двигаясь. Кому позволяло положеніе, тотъ прятался за спину сосда. О. Сдалинъ сидлъ ни живъ, ни мертвъ и не зналъ, откуда надвинулась гроза, что собственно такъ не понравилось преосвященному. Изъ общаго состоянія неловкости вывелъ собраніе самъ преосвященный, пожелавшій тоже сказать рчь.
— Тс!.. преосвященнйшій изволятъ говорить!— сказалъ о. Спиридонъ, хотя и безъ того вс сидли молча.
— Ваши привтствія, господа,— началъ преосвященный, я выслушалъ съ должнымъ вниманіемъ и очень тронутъ изъявленіемъ вашихъ чувствъ… Не знаю, много-ли въ нихъ искренности, но настоящій случай даетъ мн возможность припомнить одинъ историческій фактъ.
— Тс… господа, историческій фактъ,— повторилъ въ полголоса о. Спиридонъ, съеживаясь на своемъ стул и желая какъ бы испариться и уничтожиться передъ историческимъ фактомъ.
— Истори-риче-скій фактъ, — тянулъ преосвященный.— Однажды какой-то сановникъ, не важно, кто… въ какомъ-то году, — не важно, въ какомъ… былъ удостоенъ какого-то большого ордена, и когда его подчиненные пришли къ нему съ поздравленіемъ, онъ вышелъ и сказалъ имъ: ‘Очень радъ васъ, господа, видть, но я самъ не искалъ ордена, а потому и не виноватъ тутъ ни въ чемъ… Орденъ дали мн помимо моего желанія. Честь имю кланяться и до свиданья’…
Пауза. Изумленіе пролетло по лицамъ всхъ присутствовавшихъ. Многіе взгляды устремились на дверь. Да и обдъ-то собственно уже подходилъ къ концу…
— Но я, господа, не скажу до свиданья…
Почувствовалось облегченіе. Лакеи внесли его по бутылк. Протодьяконы придвинули рюмки и благодушно поглядли кругомъ. Ихъ не заставятъ рчей говорить.
— Скажу ‘спасибо’ вамъ, господа! Когда начальникъ получаетъ знакъ отличія, то въ этомъ соучастны и его подчиненные. Спасибо!..
Вс встаютъ и почтительно кланяются.
— Но я хотлъ бы еще въ заключеніе разсказать одну басню!
— Тс… басню!— какъ эхо отражалъ о. Спиридонъ слова преосвященнаго,
— Видите ли… Жилъ былъ въ стародавнія времена у одного восточнаго повелителя озлобленный человкъ, занимавшій маловажную должность… князь или ханъ какой-то… ну, да это все равно… Отчего онъ озлобился… это тоже все равно… Быть можетъ, онъ и самъ былъ не безъ грха, а, можетъ быть, и обстоятельства… Ну, да это все равновроятно, то и другое… Но ему вс такъ досадили, что онъ во что бы то ни стало захотлъ возвыситься надъ тми, кто ему досаждалъ. И онъ возвысился… Какъ это произошло, это опять-таки все равно… Но фактъ тотъ, что въ одно время къ нему приходитъ посланецъ отъ повелителя и даетъ ему большія полномочія… ‘Вотъ прекрасный случай, — подумалъ онъ,— посмяться надъ моими врагами’… Но когда онъ сталъ начальникомъ, когда возвысился и съ высоты поглядлъ на своихъ досадителей, они стали такъ низки, такъ ничтожны… такъ… трусливы и такъ пошлы, неоригигинальны… что… что…
Преосвященный, казалось, не находилъ словъ для выраженія презрнія. Онъ запнулся, глубже погрузился въ кресло и, молча посидвъ въ такомъ положеніи минуту среди общаго недоумннаго молчанія, вдругъ что-то вспомнилъ и порывисто обратился къ сидвшему неподалеку отъ него учителю словесности съ очень страннымъ вопросомъ:
— А скажите пожалуйста, въ которомъ году умеръ баснописецъ Крыловъ?
— Крыловъ, ваше преосвященство… Крыловъ жилъ очень долго и передъ смертью былъ библіотекаремъ, — заметался словесникъ.— Кажется, онъ умеръ м… м…
— Впрочемъ, это я такъ…— перебилъ его преосвященный.— И, знаете, все у насъ такъ… Ахъ, да. Такъ о чемъ это я? Да, да, объ этой басн. Да, представьте себ… такъ трусливы, такъ позорно малодушны… что… что выгналъ всхъ ихъ, а они, уходя, низко ему кланялись и, по восточному обычаю, цловали ему край одежды… Ну, да забудется, впрочемъ, притча сія…
Никто ничего не отвтилъ на такую басню.
— Кажется, уже поздно… засидлись…— кряхтя и охая, поднялся преосвященный. Его съ обихъ сторонъ стали подымать. Вс зашевелились, задвигали стульями и стали прощаться.
— Вотъ такъ басня…— говорили учителя духовной семинаріи, идя по архіерейскому двору.— Что сей сонъ значитъ? Нтъ ли, господа, тутъ чего-нибудь этакаго, ‘тайно образующе’? А?
Корпорація задумалась.
— Просто взбалмошный человкъ, какъ и многіе въ настоящее время…
Конечно, словесникъ имлъ наибольшее основаніе возмущаться безтактностью преосвященнаго.

IX.

Когда гости ушли, преосвященный отдохнулъ и вышелъ на балконъ.
Стоялъ тихій, майскій вечеръ. Пахло ранней весной. Въ воздух носилась та свжая прохлада, которая въ первые ясные весенніе дни иметъ какую-то особую бодрящую.
Жизнерадостную прелесть. Быстро спускались сумерки. Гасла вечерняя заря…
Преосвященный въ шуб и глубокихъ калошахъ неподвижно сидлъ въ мягкомъ стул и не то дремалъ, не то о чемъ-то глубоко думалъ.
За архіерейскимъ огородомъ начинался семинарскій садъ. Дальше виднлась семинарія, а немножко въ сторон — общежитіе. Оттуда доносились псни семинаристовъ, прерываемыя иногда нестройными криками. Крики то усиливались, то стихали. По мр того, какъ движеніе въ город уменьшалось, шумъ и крики доносились явственне. Преосвященный привыкъ къ этому шуму. Пли патріотическія псни.
Мы пируемъ и веселы
И за родину мы пьемъ!..
Стройные и сильные аккорды вылетали изъ мрачнаго, неуютнаго зданія духовной школы, рзко обрисовывавшагося на потухшемъ свод звзднаго неба.
Вся одежда ледяная,
Только сердце горячо!..
Звучно и сильно пли семинаристы въ честь родины. Преосвященный задумался глубже… Время отъ времени онъ вздыхалъ. По его преждевременно и сильно состарвшемуся липу длиннымъ роемъ пробгали воспоминанія, и соотвтственно имъ нервное лицо преосвященнаго измняло свое выраженіе: то онъ благодушно смотрлъ вдаль, то нервно кусалъ губы и подергивалъ правой щекой.
Онъ вздрогнулъ. Что такое?
Со стороны семинаріи раздалась вдругъ ‘марсельеза’… Посл патріотическихъ псенъ питомцы духовной школы запли гимнъ въ честь открытаго движенія политической свободы. Сколько воодушевленія было въ ихъ пніи! Что то новое, совершенно невдомое старымъ семинарскимъ традиціямъ звучало въ порывистомъ и бурливомъ, какъ весенній потокъ рки, стройномъ сочетаніи звуковъ! Преосвященный изумленно слушалъ. Въ его глазахъ помутилось… ему казалось, что со стороны города, изъ темнаго сада выползаетъ огромная гидра и тысячью щупальцевъ охватываетъ семинарію и общежитіе… А псня льется и какъ бы нжится въ судорожныхъ объятіяхъ этого чудовища.
Преосвященный всталъ, позвонилъ келейника и веллъ открыть семинарскую калитку, которая нсколько лтъ уже не отпиралась. Черезъ четверть часа онъ уже былъ въ семинарскомъ общежитіи. Отъ швейцара онъ узналъ, что дежурный помощникъ инспектора часъ тому назадъ ушелъ куда-то и что скоро придетъ…
— Что у васъ тутъ?— спросилъ преосвященный, входя въ угловую небольшую комнату, служившую чмъ-то въ род карцера, и видя передъ собою около десятка значительно уже подвыпившихъ учениковъ.
— Ничего, ва-ваше пре-освященство…— заплетающимся голосомъ сказалъ ученикъ.
— Какъ ничего?.. ‘Марсельезу’ нтъ! И это ‘ничего’. Сейчасъ семинарію закрою, если услышу хоть одинъ звукъ этой псни. Слышали?..
— Не… не бб… будемъ, ваше пре-преосвященство!..
— По какому случаю пируете?
— Это… по… по случаю юбилея вашего преосвященства… Мы позволили себ… это такъ рдко бываетъ… Юбилей…
Онъ хотлъ было разсердиться, но помшали воспоминанія. Онъ на минутку задумался.
— Зачмъ же такое безобразіе? Кто же изъ порядочныхъ людей…— хотлъ было кончить свою мысль преосвященный обычной сентенціей о неприличіи, но опять таки не могъ.
— А это кто такой?— обратилъ вниманіе преосвященный на большихъ размровъ семинариста не то сидвшаго, не то лежавшаго на подоконник въ самомъ неудобномъ положеніи.— Это кто?
— Павлушка Знаменскій.
— Кто?
— Павлушка Знаменскій.
Преосвященный вздумалъ было его разбудить и потрогалъ своимъ жезломъ,— семинаристъ не двигался…
Разсказывая объ этомъ необычномъ посщеніи преосвященнымъ семинарскаго общежитія, семинаристы потомъ прибавляли, что будто бы архіерей, пожуривъ учениковъ за шумное поведеніе, указалъ на Павлушку Знаменскаго и изрекъ для нравоученія:
— Вотъ, господа, какъ слдуетъ пить!..—

Богданъ Степанецъ.

‘Современный Міръ’, NoNo 11—12, 1907

Кудринский Федот Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Богослов, Кудринский Федот Андреевич, Год: 1895
  2. Жизнь и деятельность, Мориц Карл Филипп, Год: 1808
  3. Стихотворение в прозе, Дон-Аминадо, Год: 1921
  4. Опасность в чужой беде, Булгарин Фаддей Венедиктович, Год: 1826
  5. В потемках, Сведенцов Иван Иванович, Год: 1895
  6. По военно-грузинской дороге, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1876
  7. Начало христианства в России.., Бахметева Александра Николаевна, Год: 1888
  8. Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность, Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич, Год: 1891
Электронная библиотека