ЗА ОТЕЧЕСТВО.
ЗА ОТЕЧЕСТВО.
Разсказъ Э. де-Амичиса.
Переводъ съ итальянскаго Е. Колтоновской.
Е. К.
‘Юный Читатель’, No 6, 1900
За Отечество, Де-Амичис Эдмондо, Год: 1900
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Дйствіе этого разсказа относится къ тому времени, когда Италія еще не была единымъ независимымъ государствомъ, какъ теперь. Раздленная на множество мелкихъ областей, она томилась подъ чужеземнымъ игомъ. Большая часть этихъ областей находилась подъ властью Австріи.
Но среди лучшихъ итальянцевъ уже въ начал этого столтія зародилась мысль объ освобожденіи и объединеніи родины. Самымъ замчательнымъ изъ этихъ ‘патріотовъ’ былъ Джузеппе Гарибальди, родившійся въ 1807 году и умершій въ 1882 г.
Еще будучи юношей, онъ поклялся отдать всю свою жизнь для освобожденія родины и, если нужно, умереть за нее,— и сдержалъ свою клятву. Вся его долгая жизнь — это цлый рядъ подвиговъ и непрерывной борьбы для освобожденія Италіи. Когда Гарибальди началъ борьбу, у него не было ни денегъ, ни регулярнаго войска, но его храбрость и страстная любовь къ родин увлекали всхъ. Горсть солдатъ-добровольцевъ, воодушевляемая примромъ Гарибальди, совершала чудеса храбрости.
Благодаря подвигамъ этихъ храбрецовъ ‘гарибальдійцевъ’, шагъ за шагомъ были отвоеваны большая часть итальянскихъ областей и объединены въ одну независимую страну — Италію.
Имя ихъ замчательнаго вождя Гарибальди пользовалось и пользуется глубокимъ уваженіемъ всего образованнаго міра, но особеннымъ поклоненіемъ и любовью оно окружено въ Италіи. Почти въ каждомъ город есть улица, носящая его имя, везд воздвигнуты ему памятники, въ честь его слагаются гимны и легенды. Войдя въ хижину самаго бднаго крестьянина, рыбака или мелкую лавочку, вы непремнно найдете портретъ или бюстъ Гарибальди. Отправляясь въ далекое плаваніе, моряки надваютъ на шею ладонки съ его изображеніемъ.
Такъ дорожат итальянцы памятью своего героя!
Была весна, и солнцемъ той весны былъ Гарибальди.
Побда при Калатафими и взятіе Палермо воспламенили воздухъ и души даже въ маленькомъ провинціальномъ городк, гд я… длалъ видъ, что изучаю словесныя науки. По Туринской желзной дорог, подъ шумъ народныхъ овацій, каждую недлю отправлялись отряды добровольцевъ. Въ школахъ было волненіе, профессора съ кафедръ превозносили подвиги ополченцевъ, словомъ ‘Гарибалади’ заканчивались вс сочиненія итальянскія и латинскія. Никто не могъ учиться, вс были охвачены общимъ трепетомъ.
Среди наиболе волновавшихся былъ и я съ двумя моими товарищами, одинъ изъ которыхъ былъ сынъ врача, а другой сынъ секретаря префектуры, ихъ семьи были знакомы съ моими родителями.
Всмъ намъ троимъ вмст было немногимъ больше сорока лтъ: самому старшему, сыну врача, четырнадцать лтъ, а мн тринадцать съ половиной.
Однажды, на тайномъ совщаніи, мы пришли къ заключенію, что Гарибальди нуждается въ насъ, и ршили вмст отправиться въ Сицилію.
Не могло быть и рчи о согласіи на это нашихъ родителей, нужно было ухать тайкомъ. Мы торжественно поклялись другъ другу хранить нашу тайну и тотчасъ стали готовиться къ этому предпріятію.
Въ нашемъ город былъ образованъ комитетъ, занимавшійся вербовкой добровольцевъ, въ немъ предсдательствовалъ одинъ адвокатъ, человкъ зажиточный, образованный, уже пожилой,— мы его знали въ лицо. Комитетъ записывалъ добровольцевъ, группировалъ ихъ совмстно съ Генуэзскимъ комитетомъ, отправлялъ отряды, сообразуясь съ отходомъ пароходовъ, и-снабжалъ каждаго проходнымъ свидтельствомъ, а неимущихъ еще и небольшой денежной суммой (послдніе составляли преобладающее большинство).
Мы хотли отправиться въ Сицилію на собственный счетъ, намъ казалось, что такъ будетъ скоре и поэтичне. Но такъ какъ мы были столь же бдны деньгами, какъ богаты — энтузіазмомъ, то и должны, были обратиться къ комитету.
Мы были очень взволнованы, когда постучались въ дверь къ адвокату. Я, какъ сейчасъ, вижу эту комнату съ красными обоями и въ ней его фигуру, озаренную, какъ намъ казалось, отблескомъ славы Гарибальди и величественную, какъ монументъ.
Это былъ человкъ высокаго роста, блокурый и лысый, съ широкимъ безбородымъ лицомъ и очень свтлыми глазами,— которые казались стеклянными, холодными и проницательными,— очень вжливый, но не рчистый.
Онъ принялъ насъ, стоя, выслушалъ нашу просьбу и внимательно посмотрлъ на каждаго изъ насъ. Потомъ записалъ наши имена и сказалъ:
— Зайдите дня черезъ три. Узнаете — когда.
И больше ничего. Лаконизмъ этотъ произвелъ на насъ сильное впечатлніе. Вотъ человкъ дловой!— это видно!
И такъ, дло ршено.— Мы вышли, опьяненные радостью, какъ будто уже надли красныя {Сподвижники Гарибальди носили красныя рубашки.} рубашки, и предавались этому настроенію цлыхъ три дня. Узжаемъ! Узжаемъ! Узжаемъ! Прощай латынь! Прощай алгебра! Прощай древняя исторія!
Наша радость омрачалась только одной мыслью, что придется такъ разстаться съ родителями, ухать отъ нихъ тайкомъ, не простясь. Но чувство, которое мы при этомъ испытывали, скоре походило на жалость, чмъ на печаль. Но и жалость посл раздумья уменьшилась. Правда, это будетъ большимъ ударомъ — особенно для матерей, но за то какъ он будутъ вознаграждены нашей славой! Въ своей слав мы были совершенно уврены, какъ въ томъ, что солнце свтитъ, мы должны непремнно отличиться въ первой же битв, въ которой примемъ участіе! Мы ужъ предвкушали въ душ гордое сознаніе своего торжества.
Оставалось позаботиться только объ одномъ. Мы не могли ухать съ единственнымъ платьемъ, которое было на насъ, нуженъ былъ нкоторый запасъ блья, и все это слдовало приготовить дома на скорую руку. Поэтому мы поршили произвести маленькую домашнюю кражу pro patria (ради отечества), прибгнувъ для этого къ способамъ и средствамъ, которые каждый найдетъ для себя удобне. Но намъ нужна была также нкоторая сумма денегъ, изъ этого затрудненія насъ выручилъ сынъ врача, у котораго было золотое кольцо съ какимъ-то камнемъ, подарокъ его тетки, который онъ считалъ баснословно дорогимъ. Онъ долженъ былъ продать его въ Гену и раздлить деньги между нами тремя. Мы обняли его въ порыв благодарности, сказавъ, что у него великая душа.
Мы были готовы.
На третій день мы съ трепетомъ явились передъ лицомъ адвоката.
Онъ принялъ насъ съ своей обычной торжественной вжливостью и, смотря на насъ своими холодными, проницательными глазами, сказалъ:
— Господа, мн очень жаль, но на пароход, отходящемъ въ понедльникъ, уже нтъ мстъ. Съ слдующимъ отправитесь. Будьте любезны, навдайтесь дня черезъ три.
Это былъ для насъ, точно ударъ кинжала. Но что длать! Пришлось покориться.
Мы прождали еще три дня, которые показались намъ вчностью. Мы сгорали отъ нетерпнія въ школ, за столомъ изъ постели, а въ свободные часы совершали долгія прогулки по аллеямъ, чтобъ охладить. На свжемъ воздух нашу пылающую кровь и воображеніе.
На третій день мы, замирая отъ безпокойства, опять явились къ адвокату.
Онъ былъ на этотъ разъ боле любезенъ и не такъ лакониченъ, какъ прежде, но не далъ намъ боле утшительнаго отвта.
— Терпніе, господа! Уже съ прошлаго понедльника были заняты мста на пароход, который отходитъ Черазъ три дня. Насъ должны бы были предупредить, да забыли. Зайдите въ будущую субботу.
Покориться судьб на этотъ разъ было трудне, время тянулось для насъ еще медленне, и въ первый же день посл этого отвта въ душу одного изъ насъ, докторскаго сына, закралось ужасное подозрніе: человкъ съ стеклянными глазами былъ знакомъ съ его отцомъ, и, вроятно, не хотлъ допустить, чтобы его сынъ со своими двумя товарищами ухалъ безъ родительскаго согласія, а потому ршилъ водить всхъ насъ, такимъ образомъ за носъ вплоть до освобожденія обихъ Сицидій…
Подозрніе товарища привело насъ въ ярость. Директоръ комитета не долженъ слушаться полоса дружбы и пренебрегать своими обязанностями!
Нужно отправиться и сказать ему это прямо въ глаза, призвать его къ исполненію воли Гарибальди! Мы на этомъ и поршили. Оффиціальнымъ ораторомъ отъ нашей троицы былъ выбранъ сынъ доктора, которому было четырнадцать лтъ, и мы въ тотъ же день съ гордо поднятыми головами и съ полными ршимости сердцами отправились къ адвокату, чтобъ нанести три гордыхъ удара.
Онъ принялъ насъ со своимъ обычнымъ достоинствомъ, слегка удивленный тмъ, что видитъ насъ раньше назначеннаго дня.
Ораторъ говорилъ и былъ великолпенъ. Я до сихъ поръ, помню нкоторыя изъ его фразъ.
…’Никакія дружескія связи не должны удерживать отъ исполненія высокихъ обязанностей… Послдній отрядъ ухалъ два дня тому назадъ — на пароход должны быть мста… Возрастъ ничего не доказываетъ. Среди юношей, храбро сражавшихся при Палермо, были мальчики двнадцати лтъ… Каждый гражданинъ иметъ право проливать ивою кровь за отечество… И во всякомъ случа… и во что бы то ни стало… несмотря ни на какія препятствія, мы безповоротно ршили хать…’
Мы ожидали ршительнаго и опредленнаго отвта.
Человкъ съ холодными глазами выслушалъ насъ до конца съ своймъ обычнымъ безстрастнымъ лицомъ, потомъ отвтилъ съ неизмннымъ спокойствіемъ.
— Чувства, выраженныя вами, длаютъ честь вамъ и вашимъ, товарищамъ. Только для того, чтобъ имть удовольствіе слышать изъ устъ юноши выраженіе такихъ благородныхъ патріотическихъ чувствъ, я не прерывалъ вашей рчи… Но она была уже лишнею, потому что все уже устроено согласно вашему желанію. Вы уже, записаны на пароходъ, который отправляется посл завтра вечеромъ. Завтра утромъ съ первымъ поздомъ, въ пять часовъ, отсюда узжаетъ отрядъ въ Туринъ и Геную. Будьте на станціи въ 4 1/2 утра.
Кровь прилила у насъ къ лицу, сердце подскочило къ горлу, мы едва не бросились обнимать его.
— Спасибо!— отвтилъ ораторъ задыхающимся голосомъ:— А билеты?
— Я бываю на станціи во время каждаго отправленія. Билеты приготовятъ сегодня ночью, вы ихъ получите передъ отъздомъ.
— Полагаемся на ваше слово!— воскликнулъ ораторъ торжественнымъ голосомъ.
—. Будьте спокойны!— отвтилъ человкъ съ стеклянными глазами.
Мы вышли съ пламенемъ въ мозгу и съ крыльями за плечами, сіяющіе какъ три архангела, чуть не плача, обнялись на лстниц и пошли въ уединенную аллею условиться о послднихъ подробностяхъ.
На вокзал — въ 4 1/2 часа, на разсвт, значитъ, изъ дому нужно выйти часомъ раньше — въ три съ половиной… еще ночью, сойтись гд ни будь въ опредленномъ пункт и отправиться на станцію уже всмъ вмст.
— На площади виннаго рынка?
— На площади виннаго рынка.
— А какъ узнать другъ друга въ темнот?
— Нуженъ пароль.
— San Fermo!
— San Fermo. А отвтъ?
— Varese!
Это — дв побды Гарибальди въ 1859 году, два славныхъ имени и добрыя предзнаменованія.
Сынъ секретаря замтилъ, что слдовало-бы оставить прощальное письмо нашимъ родителямъ. Мы согласились и ршили, для скорости, составить общій текстъ для всхъ трехъ писемъ. Я, какъ наиболе чувствительный, взялся диктовать, отчего испытывалъ глубочайшее волненіе. Но гд было безопасно расположиться писать? Ршили писать сейчасъ, тутъ же, на каменной скамь въ алле. Сынъ секретаря сбгалъ въ городъ купить три карандаша и три листа бумаги. Но уже темнло и ничего не было видно. Пришлось писать при свт спичекъ, которыя одну за другой зажигалъ нашъ ‘ораторъ’ (уже курившій), держа ихъ какъ факелъ въ лвой рук въ то время, какъ правая водила карандашемъ по бумаг.
Мы писали, стоя на колняхъ и каждую секунду подозрительно оглядываясь, и въ ту минуту, когда заносили на бумагу ‘заключительныя слова’, прижавшись другъ къ другу и соприкасаясь головами въ этой пустынной алле, при блдномъ свт спичекъ, вроятно, представляли любопытную группу, достойную кисти художника-патріота. Заключеніе письма насъ глубоко растрогало.
‘До свиданья, дорогіе родители!
‘Отечество насъ призываетъ, молитесь за насъ. Богъ возсоединитъ насъ. Да здравствуетъ Гарибальди!’
И съ трогательнымъ восклицаніемъ: — ‘Да здравствуетъ Гарибальди!’ — мы. Пожали другъ другу руки въ темнот, какъ заговорщики, и разошлись.
Я бгомъ добжалъ домой и, пока моя мать приготовляла ужинъ, торопливо, но осторожно, трепеща и задыхаясь, занялся приготовленіями къ бгству. Такъ какъ я заране все уже обдумалъ, то свертокъ блья былъ готовъ въ нсколько секундъ и спрятанъ подъ матрацомъ.
Трудне было придумать, какимъ способомъ выйти изъ дому, потому что ключъ не оставлялся обыкновенно на виду, когда служанка уходила спать. Мн пришлось ползть на чердакъ и достать оттуда веревку, когда-то служившую, для гимнастики, чтобъ затмъ привязать ее къ периламъ балкона, на который выходило окно моей комнаты, и, съ ловкостью акробата, спуститься по ней во дворъ. Выходъ со двора былъ для меня обезпеченъ, благодаря общанному содйствію моего ровесника — сына дворника, тоже пламеннаго гарибальдійца. Чтобъ отправиться въ Сицилію, онъ ждалъ только подарка отъ своего крестнаго отца — пары новыхъ сапогъ, но никакъ не могъ ихъ получить.
Для того, чтобы знать время (у меня не было часовъ), — я ршилъ слдить за часами старой башни, бой которыхъ былъ слышенъ на разстояніи мили.
Когда все было готово, я отеръ съ лица потъ, постарался принять боле спокойный видъ и отправился къ ужину съ сильно бьющимся сердцемъ.
Мой отецъ, мать и другіе домашніе были веселы боле обыкновеннаго, чмъ вызывали во мн особенную жалость. Но, больше всхъ возбуждала во мн жалость моя мама, и я старался не встрчаться съ ней глазами, чтобы не потерять мужества. Какое печальное утро ожидало ее, бдняжку, на другой день! Я воображалъ себ ея первый крикъ передъ моей пустой постелью, отчаянье отца, суматоху въ дом, бготню на телеграфъ, и съ такимъ усиліемъ глоталъ свой ужинъ, какъ будто у меня въ горл сидла кость. Тотчасъ посл ужина я сослался на головную боль и вышелъ на балконъ освжиться. Цлуя на ночь маму, я едва смогъ пробормотать половину обычнаго привтствія ‘спокойной ночи’,— существительное застряло у меня въ горл. Къ счастью, этого никто не замтилъ, что меня очень утшило. Я могъ сказать про себя:
— Такъ хочетъ Богъ!
Неотступно преслдуемый мятежнымъ видніемъ — спшащихъ на приступъ красныхъ рубашекъ и бгущихъ бурбонскихъ полковъ, я не могъ сомкнуть глазъ до полуночи. Когда усталость побдила меня, я впалъ въ легкую дремоту, но тысячи блестящихъ образовъ продолжали преслдовать меня, и я слегка вздрагивалъ, словно отъ отдаленнаго гула голосовъ и военной музыки. Когда часы на башн торжественно пробили три, я встрепенулся, какъ отъ пушечнаго удара, поднявшись, слъ на постели и вдругъ окаменлъ, увидвъ освщенную комнату и стоявшую передо мной мать.
У меня вырвался изъ груди трагическій возгласъ:
— Меня выдали!
И я въ то же мгновенье схватилъ платье, чтобы одться и все таки бжать, во что бы то ни стало.
Но мать моя, обнявъ меня и положивъ одну руку мн на плечи, а другую на голову, проговорила любовно:
— Нтъ, мой сынъ, ты не причинишь этого горя своей матери! Ты не можешь, ты не долженъ хать!
— Но меня ждутъ товарищи!— воскликнулъ я вн себя.— Они назовутъ меня подлецомъ! Я буду обезчещенъ! Пусти меня! Я хочу хать!
И я сдлалъ новое усиліе.
— Нтъ, сынокъ,— сказала моя мать съ большой нжностью:— твои товарищи тебя не ждутъ. Тотъ господинъ въ комитет не хотлъ допустить васъ ухать безъ согласія родителей и, чтобы выйти изъ затрудненія и не оскорбить васъ, далъ знать семьямъ о час отъзда. Въ эту минуту оба твои товарища, какъ и ты, въ объятіяхъ своихъ матерей, которыя не пустятъ ихъ ухать,— можешь. быть въ этомъ увренъ. И такъ, обезчещенъ ты не будешь ни въ ихъ глазахъ, ни въ глазахъ, другихъ, вс будутъ знать, что теб помшали ухать. А передо мной, передъ отцомъ, передъ твоими братьями ты сохранишь все свое достоинство,— все равно, какъ если бы ты ухалъ. У тебя было благородное намреніе, и съ насъ этого довольно, чтобы любить тебя еще больше, чмъ прежде. Милый мальчикъ! Ты хотлъ отправиться умирать,— но какъ я могла бы жить безъ тебя?
Гнвъ мой потухъ, уступивъ мсто чувству живйшей боли, и я отдался ему съ послднимъ остаткомъ надежды. Мн помшали осуществить намреніе, которое было самымъ пламеннымъ желаніемъ, моей жизни, моей мечтой, потребностью моей души. Я никогда уже больше не буду спокойнымъ и счастливымъ, не буду учиться и вчно останусь съ этой раной въ сердц…
— Ахъ, мама, пусти меня ухать, я тебя умоляю, пусти меня, если не хочешь сдлать меня несчастнымъ!
Но трудно было устоять противъ разумности и мягкости ея словъ.
— Нтъ, мой сынъ,— отвтила она, лаская меня:— не говори, что ты будешь несчастенъ! Твоя мечта исполнится позже. Теб только тринадцать съ небольшимъ лтъ: ты не можешь и не долженъ- еще идти на войну. Но, вдь, будутъ другія войны, такія же важныя, и Гарибальди еще не разъ призоветъ молодежь, тогда ты будешь уже старше, и я исполню свой долгъ. Я не эгоистичная мать, знай это. Я тоже итальянка, и, когда придетъ время, я пущу тебя идти съ Гарибальди, я доврю тебя ему, какъ отцу, и дамъ теб свое благословеніе, со слезами, но съ твердымъ сердцемъ. Но теперь еще слишкомъ рано, твое мсто пока возл меня. Успокойся, мой милый, и оставайбя съ матерью. Если бы Гарибальди былъ здсь и слышалъ насъ, онъ согласился бы со мною, поврь мн,— онъ, который такъ добръ и такъ любилъ свою мать. Отдохни, сыночекъ… Поцлуй меня и ложись спать. Я знаю, что причинила теб страданіе, но поврь мн, я сдлала это не безъ боли. Ты не сохранишь ко мн злобы, не правда ли?Ты не будешь сердиться на твою бдную маму?
Все мое горе растаяло въ сладкихъ слезахъ, полившихся изъ моихъ глазъ отъ этихъ нжныхъ словъ, и пока я плакалъ, обнимая ее, мн казалось, что я вижу у своего изголовья блокурую, славную голову Гарибалди, который слегка мн улыбается съ отеческой снисходительностью.
Я проснулся посл. двухъ часовъ дня, въ комнат, залитой яркими лучами солнца, ясный и спокойный. Но меня ждало огорченіе. Ахъ, какое жестокое страданіе причиняютъ иногда бездушныя вещи! Выглянувъ въ окно, я словно получилъ пощечину, увидавъ веревку, спускавшуюся съ перилъ балкона до земли, передъ ней стояли съ удивленіемъ, разсматривали ее и обсуждали въ полголоса покушеніе на кражу ‘со взломомъ’ — дворникъ, дворничиха, служанка и нсколько мальчишекъ. Эта проклятая болтающаяся веревка, посл неудачи моего предпріятія, казалась мн такой жалкой, глупой и до жестокости смшной, ято я поспшилъ спрятаться въ комнату, съ лицомъ, пылающимъ отъ гнва и стыда.
И посл того, еще долгое время, когда по какому-нибудь случаю произносили за столомъ эти несчастныя семь буквъ: в-е-р-е-в-к-а, я низко наклонялся надъ тарелкой и проглатывалъ ядовитую пилюлю. И долго можно было примнить ко мн знаменитую поговорку: ‘Не говори о веревк въ дом’… неудавшагося гарибальдійца.