За границей, Верещагин Александр Васильевич, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 63 минут(ы)

За границей.
Воспоминанія и разсказы.

ГЛАВА I.
Петербургъ 1880 г. Выставка картинъ В. В. Верещагина.

Въ начал января 1880 г. открылась выставка картинъ брата моего Василія въ С.-Петербург, на Фонтанк, въ дом Безобразова. Вечеромъ картины показывались при электрическомъ освщеніи. Выставка состояла изъ двухъ частей: изъ индійской, куда относились картины и этюды изъ путешествія по Индіи, и изъ русской, содержавшей картины послдней русско-турецкой войны 1877—1878 годовъ

О брат и о картинахъ его столько было предъ этимъ писано во всхъ газетахъ, что безъ преувеличенія можно сказать, весь Петербургъ разомъ бросился смотрть выставку. Какъ днемъ, такъ и вечеромъ, давка стояла превеликая. Электрическій свтъ устроилъ тогда самъ изобртатель Яблочковъ и устроилъ его отлично. При этомъ надо сказать, что электричество для картинъ было тогда новинкой, за которую художника сильно порицали въ газетахъ.

Я заране списался съ братомъ и просилъ у него позволенія пріхать съ Кавказа въ Петербургъ помогать въ устройств выставки. Помщеніе для картинъ мы нашли превосходное: семь залъ, изъ которыхъ самый большой былъ, по недостатку дневнаго свта, освщаемъ и днемъ электричествомъ. Плату за входъ назначили пять копекъ.

Передъ открытіемъ, выставку постилъ Великій Князь Владиміръ Александровичъ. Осматривалъ до малйшихъ подробностей и, повидимому, остался очень доволенъ. Братъ тутъ-же представилъ меня его высочеству.

Спустя порядочно времени, въ самый разгаръ, когда публика валила къ намъ ежедневно тысячами, мы узнаемъ, что Императоръ Александръ II непремнно желаетъ видть картины, и не на выставк, а у себя въ Зимнемъ дворц.

А надо сказать, что вс картины были въ рамахъ, и нкоторыя изъ нихъ колоссальныхъ размровъ. Поэтому можно себ представить, сколько намъ предстояло затрудненій. Главная-же задача заключалась въ томъ: какъ быть съ публикой. Но все устроилось отлично. Объявили въ газетахъ о перерыв, а затмъ, въ назначенный день, утромъ, къ намъ явилась, не помню, рота или дв, великановъ преображенцевъ. Они подхватили картины, какъ есть, въ рамахъ, и понесли ихъ лёжма прямо во дворецъ. Я сопровождалъ ихъ тогда. Потомъ пріхалъ туда самъ художникъ, и въ день-два картины были прекрасно разставлены въ Бломъ Николаевскомъ зал. Брату крайне не нравилось одно только, что залъ блый, и, что снгъ, который изображался на нкоторыхъ его военныхъ картинахъ, выходилъ желте стнъ зала.

При осмотр картинъ государемъ, братъ не присутствовалъ. Я-же хотя и былъ въ зал, но, передъ самымъ приходомъ государя, ко мн вышелъ завдующій дворцомъ, генералъ Дель-Садь, и объявилъ, что Его Величество желаетъ осматривать картины совершенно одинъ. Впослдствіи братъ передавалъ мн, что Государь почти передъ каждой картиной останавливался, качалъ головой и съ грустью восклицалъ: ‘все это врно, все это такъ было’.

Черезъ нсколько дней выставка снова была открыта, и публика съ удвоеннымъ интересомъ бросилась туда.

По обыкновенію, публика толпилась больше всего у ‘Панихиды’. Вотъ, стою я вечеромъ у этой картины. Несмотря на то, что здсь собралось боле сотни человкъ, тишина царитъ полнйшая. Вс стоятъ точно пригвожденные и не сводятъ глазъ съ картины. Со стороны можно было подумать, что присутствуешь при дйствительной панихид. Я ухожу въ глубь комнаты, сажусь на подоконникъ и смотрю на публику. Мн очень нравилось присматриваться и прислушиваться, что публика говоритъ и какъ относится къ выставк. Вонъ одна барыня, съ блымъ шерстянымъ платкомъ на плечахъ, видно, какъ смотрла въ бинокль, такъ и не хочетъ его опустить совсмъ, а держитъ у щеки и такъ пристально вглядывается въ картину, точно хочетъ найти знакомое лицо. Тоскливо качаетъ она головой, достаетъ изъ кармана платокъ и украдкой вытираетъ выступившія слезы.

Здсь, на выставк, я нердко встрчалъ Михаила Дмитріевича Скобелева. Онъ часто забгалъ полюбоваться на картину ‘Скобелевъ подъ Шейновымъ’. Какъ извстно, ‘блый генералъ’ изображенъ здсь скачущимъ на бломъ кон вдоль фронта солдатъ, при чемъ срываетъ съ головы своей фуражку и кричитъ имъ въ привтъ: ‘именемъ отечества, именемъ Государя, спасибо, братцы!’ Скобелевъ каждый разъ приходилъ въ великій азартъ отъ картины, и, ежели при этомъ публики въ зал было не особенно много, то бросался душить автора въ своихъ объятіяхъ. Я точно сейчасъ слышу, какъ онъ, обнимая брата, сначала мычитъ, а потомъ восклицаетъ: ‘Василій Васильевичъ! какъ я васъ люблю!’ а иногда, въ избытк чувствъ, переходилъ на ‘ты’ и кричалъ: ‘тебя люблю’. Случалось, что, обнимая брата, генералъ, нтъ-нтъ да и меня обниметъ. Въ одно изъ такихъ свиданій, Михаилъ Дмитріевичъ обращается ко мн и говоритъ:

— Вы знаете, что я, вроятно, скоро буду назначенъ командующимъ войсками Закаспійскаго края. Будемъ съ текинцами воевать. Надюсь, вы со мной?

Я, конечно, съ восторгомъ поблагодарилъ генерала, и съ тхъ поръ моей завтной мечтой было, какъ-бы поскорй попасть къ Скобелеву въ этотъ походъ. А это было не легко. Желающихъ попасть къ Скобелеву, въ его личное распоряженіе, была масса. Къ нему безпрестанно являлась молодежь-офицеры съ рекомендательными письмами ото всхъ сильныхъ міра сего. Конкурренція была громадная. Но, благодаря брату, я таки попалъ штабъ-офицеромъ по порученіямъ.

По окончаніи выставки, братъ ршилъ распродать свои картины, для чего онъ и устроилъ аукціонъ на самой выставк. Распродажу эту любезно принялъ на себя извстный знатокъ и любитель живописи, литераторъ Дмитрій Васильевичъ Григоровичъ. Въ газетахъ былъ заране объявленъ день торговъ. Аукціонъ удался вполн. Съхалось множество любителей, и можно сказать, богатйшихъ людей Россіи. Кто самъ не могъ почему-либо пріхать, тотъ или послалъ замстителя, или заране просилъ Григоровича за такую-то картину идти до такой-то суммы. Цны были назначены братомъ, сравнительно для Петербурга, очень высокія. Помню, многихъ поражало то обстоятельство, что этюды, величиною всего какихъ-нибудь 6 вершковъ длины и 4 вышины, вдругъ оцнены были въ 1000—1500 рублей.

Аукціонъ.

Погода прекрасная. Сквозь спущенныя шторы солнце мягко освщаетъ всю серію индійскихъ картинъ, выставленныхъ въ просторномъ зал. Посреди зала, за столомъ, расположились аукціонисты. Возл нихъ я вижу откинувшуюся въ кресл, заложивъ ногу на ногу, представительную фигуру Григоровича, съ карандашомъ въ одной рук, и съ каталогомъ въ другой. Слегка украшенное вьющимися сдоватыми бакенбардами лицо его озабоченно, торжественно. Рядомъ съ нимъ сидитъ извстный художественный критикъ, Владиміръ Васильевичъ Стасовъ, другъ и пріятель брата моего. Громадный ростъ, длинные сдые волосы и такая-же борода рзко выдляютъ его изъ всей публики. Стасовъ наклонилъ свою сдую голову къ Григоровичу и, прикрывшись рукой, шепчетъ ему что-то на ухо. Тотъ, въ отвтъ, многозначительно киваетъ головой. Дале, полукругомъ сидятъ человкъ 60—70, жаждущихъ пріобрсти картины. Все любители, да все, по выраженію Стасова, самые тузовые. Вонъ, въ сторонк, скромно сложивъ руки на груди, стоитъ въ черномъ сюртук Третьяковъ, Павелъ Михаиловичъ. Лицо его, какъ и Григоровича, тоже озабоченное, но не торжественное. Уже нсколько прекрасныхъ вещей успли, что называется, вырвать у него изъ горла. На лиц его скоре можно прочесть глубокую скорбь. Вонъ сидитъ Базилевскій, Федоръ Ивановичъ, рядомъ съ нимъ полковникъ, флигель-адъютантъ, маленькаго роста, очень подвижной. Полковникъ суетится и все что-то показываетъ Базилевскому карандашомъ въ каталог. Дале видны: князь Львовъ, Лопухинъ, Демидовъ, Д. П. Боткинъ, князь Воронцовъ, князь Меньшиковъ, Нарышкинъ, графъ Строгоновъ, Зиновьевъ, Ханенко, Терещенко,— да всхъ и не перечтешь.

Аукціонъ въ полномъ разгар.

— 4,550 рублей, второй разъ!— громко раздается голосъ аукціониста въ безмолствующемъ зал.

Третьяковъ съ озабоченнымъ видомъ подходитъ къ продаваемой картин, долго и пристально разсматриваетъ ее со всхъ сторонъ, и затмъ уходитъ на свое мсто. Казалось, посл такого тщательнаго осмотра, онъ сразу накинетъ сотню, а нтъ и дв рублей.

— Рубь — слышенъ чей-то робкій, убитый голосъ, со стороны Третьякова. Смотрю на Павла Михайловича, чтобы узнать, онъ-ли отвалилъ такую сумму. Но по лицу его ничего не узнать. Глаза полузакрыты и вся фигура его невозмутима.

Аукціонистъ недоволенъ. Ему хотлось-бы, чтобы все сотнями, а нтъ — тысячами прибавляли, чтобы скорй къ дду. Свирпо взглядываетъ онъ на Третьякова и затмъ, быстро обращаясь къ остальной публик, осипшимъ голосомъ выкликаетъ:

— 4551 рубль, кто больше?

Торгъ идетъ объ небольшомъ этюд индійскаго храма ‘Таджъ’, величиной мене квадратнаго аршина.

Мраморный храмъ, причудливой индійской архитектуры, ярко блестлъ на ослпительномъ солнц своей близной и, утопая въ тни тропической зелени, отражался въ зеркальной поверхности озера. Глаза съ трудомъ можно было отвести отъ этой картины.

Общее молчаніе.

— 4,551 рубль — снова вопрошаетъ аукціонистъ и уже берется за молотокъ. Казалось, вотъ-вотъ этюдъ останется за Третьяковымъ.

— 100 рублей!

— 200 рублей!

— 100 рублей!— Вдругъ, точно кто подтолкнулъ любителей, посыпались надбавки съ разныхъ сторонъ. Аукціонистъ едва успвалъ выкрикивать цны.

— 4,651! 4,851! 4,951!— и оживленно, расширенными зрачками, поглядывалъ онъ по сторонамъ, ожидая новыхъ и новыхъ надбавокъ. Въ то же время онъ искоса, какъ-бы боязливо бросалъ взоры и на Третьякова. Аукціонистъ очевидно не любилъ ‘рубля’.

— Пятьсотъ!— неожиданно раздается изъ сосдней залы. Кто-бы это такой? думаю. Заглядываю въ дверку — въ большомъ зал, на эстрад для музыкантовъ, возсдалъ на стул, поджавъ подъ себя ногу, князь Демидовъ-Санъ-Донато, въ той-же самой темно-синей визитк, въ какой я видлъ его послдній разъ въ Зимнемъ дворц, когда онъ приходилъ съ Васильчиковымъ, передъ самымъ прибытіемъ Государя, взглянуть на выставку брата. Демидовъ сидлъ и любовался ‘Великимъ моголомъ въ своей мечети’. Освщенная яркимъ электрическимъ свтомъ, картина была поразительно хороша. Любуясь ею, князь, въ то же время, чутко прислушивался и къ торгамъ. Онъ иначе не прибавлялъ, какъ, или 500, или тысячу.

— 5451 рубль, кто больше?— раздается снова тотъ-же осипшій голосъ аукціониста.

— Рубь — опять слышится знакомый, хотя и робкій, но настойчивый голосъ Третьякова. Аукціонистъ даже не взглядываетъ, откуда идетъ эта прибавка. Онъ хорошо изучилъ голоса покупателей.

Въ конц концовъ ‘Таджъ’ остается за Базилевскимъ, съ чмъ-то за семь тысячъ рублей.

Долго бился почтенный Павелъ Михайловичъ удержать за собой эту вещь, но оказался не въ силахъ. Вдь онъ желалъ, по возможности, пріобрсти всю коллекцію, тогда какъ остальные господа торговались только на то, что имъ въ особенности нравилось и, конечно, поэтому имли громадное преимущество предъ Третьяковымъ. Такъ, напримръ, и Базилевскій — очень богатый человкъ: онъ заране ршилъ купить этотъ этюдъ, и, впослдствіи, самъ сознавался своимъ пріятелямъ, что пошелъ-бы не только до семи, но и до семнадцати тысячъ.

Въ первый день, къ 5 часамъ вечера, была продана только часть индійскихъ картинъ, всего 45 штукъ, и выручено было 52 тысячи рублей. Григоровичъ, замтивъ утомленіе публики, во-время остановилъ аукціонъ до слдующаго дня. На другой день проданы были остальныя индійскія вещи, 56 картинъ, на сумму около 65 тысячъ рублей. Такъ что всего братъ выручилъ боле 117 тысячъ рублей. Публика съ нетерпніемъ ожидала продажи военныхъ картинъ, но ихъ ршено было не продавать, а везти за-границу и тамъ показывать.

Не могу не разсказать про курьезный случай, который произошелъ у насъ по окончаніи выставки, при укладк картинъ.

Всей плотничной работой, по установк и упаковк, завдывалъ у брата плотникъ Яковъ Михайловъ,— костромичъ, Кологривскаго узда. Красивый брюнетъ съ окладистой бородой и быстрыми глазами, Яковъ былъ очень широкъ въ плечахъ и силенъ.

Такъ вотъ, какъ-то подъ вечеръ, когда время было уже шабашить, Яковъ обращается ко мн и съ усмшкой говоритъ:

— Пойдемъ-ка, баринъ, я теб что покажу — и ведетъ въ одну изъ залъ, гд работало человкъ восемь обойщиковъ, подъ руководствомъ хозяйскаго сына, парня лтъ 20-ти, съ блднымъ одутловатымъ лицомъ, съ черными усиками. Сюртукъ разстегнутъ, и на жилет болталась серебряная цпочка отъ часовъ. Хозяйскій сынъ, какъ и остальные рабочіе, уже забиралъ свои инструменты: молотокъ, гвозди, тиски, и все это укладывалъ въ мшокъ. Обойщики съ самаго утра снимали прекрасный, малиноваго цвта плюшъ, которымъ были декорированы картины. Плюшу этого у насъ было больше тысячи аршинъ.

Яковъ спокойно подходитъ къ обойщику хозяину, тычетъ его, какъ будто шутя, подъ мышки, или по-просту говоря, ‘подъ микитки’, и весело восклицаетъ:

— Что ты, Андрей Ивановичъ, больно толстъ сталъ?

Тотъ, не оборачиваясь, сердито огрызается и, видимо, торопится уходить.

— Да постой, постой!— пристаетъ къ нему Яковъ, ласково обнимаетъ, щупаетъ бока и въ то же время ловко выдергиваетъ рубашку изъ подъ жилетки. Обойщикъ, оказывается, былъ весь толсто обмотанъ плюшемъ.

— Ай да парень! ты не хозяйскій сынъ, а просто сынъ!— укоризненно говоритъ Яковъ. Тотъ между тмъ, сконфуженный, стоялъ растопыря руки, точно его облили ушатомъ воды.

Чрезвычайно забавно было смотрть, какъ на глазахъ всхъ своихъ-же рабочихъ, этотъ малый, по мр того, какъ Яковъ сматывалъ съ него плюшъ, вертлся на одномъ мст, точно чурбанъ какой.

— Да ну-же, вертись, вертись, скоре!— покрикивалъ Яковъ и безцеремонно тыкалъ его въ бока кулакомъ.

— Ишь, ей-Богу аршиновъ 20 сперъ-бы! Право! Ну, убирайся-же!— кричитъ онъ, когда плюшъ былъ аккуратно сложенъ при помощи этого-же самаго обойщика.

— Да мотри, разскажи своему батьк, какъ ты сегодня влопался!..

ГЛАВА II.
Сборы за-границу.

Это было въ апрл 1881 года. Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ, страшно фальшиво насвистывая какой-то маршъ, безъ сюртука, нервно разгуливаетъ большими шагами по мягкимъ коврамъ обширнаго кабинета въ дом князей Блосельскихъ-Блозерскихъ, что нын дворецъ великаго князя Сергя Александровича.

Генералъ не въ дух. Онъ только что вернулся изъ дворца, гд представлялся Государю Императору Александру III, и вкратц докладывалъ Его Величеству о Текинской экспедиціи. Сердито разглаживаетъ онъ заразъ обими руками направо и налво свои рыжіе раздушенные бакенбарды и поправляетъ на ше сбившихся Георгіевъ. Затмъ засовываетъ руки въ карманы своихъ генеральскихъ рейтузъ, заправленныхъ въ высокіе, лакированные сапоги, и снова принимается шагать по кабинету.

Я стою у окна и поглядываю на прозжающихъ по Невскому проспекту.

— Попросите, пожалуйста, полковника Баранка! {Старшій адъютантъ генерала Скобелева по строевой части.}, говоритъ мн генералъ своимъ картавымъ голосомъ. Но Баранокъ уже входилъ въ кабинетъ, какъ всегда насупившись, съ толстымъ портфелемъ подъ мышкой.

— Отстаньте вы съ вашими бумагами! надоли!— капризно кричитъ Михаилъ Дмитріевичъ.— Лучше поговорите вотъ о чемъ: я ду за-границу, слышите? На дняхъ, въ Парижъ!— Затмъ обращается ко мн и спрашиваетъ:

— А вы дете со мной?

— Съ удовольствіемъ, ваше высокопревосходительство! Я уже писалъ брату, что непремнно хочу пріхать сейчасъ посл экспедиціи,— отвчаю ему.

— Ну вотъ и отлично! Ушаковъ {Адъютантъ генерала Скобелева.} тоже детъ. Такъ собирайтесь, готовьте себ заграничный паспортъ!— и генералъ протягиваетъ мн руку въ знакъ того, чтобы я оставилъ его заниматься бумагами съ Баранкомъ.

Алексй Никитичъ Баранокъ, какъ я убдился, проведя съ нимъ два похода, турецкій и текинскій, былъ замчательный человкъ. У себя-ли дома, или въ походной палатк, при доклад-ли у генерала, когда, порой, нашъ почтенный Михаилъ Дмитріевичъ капризно разносилъ бднаго, измученнаго, не спавшаго нсколько ночей Алекся Никитича, или во время самаго жаркаго сраженія, когда тотъ верхомъ, на изнуренной лошади, скачетъ съ приказаніемъ отъ генерала въ самую передовую цнъ стрлковъ,— Баранокъ все тотъ-же, невозмутимый, хладнокровный. Росту былъ онъ средняго, коренастый, широкоплечій. Волосы носилъ короткіе, щеки и подбородокъ гладко брилъ, даже въ поход. Щетинистые усы придавали его лицу суровое выраженіе. Выносливъ Баранокъ былъ замчательно. Хорошо помню, какъ онъ въ текинскомъ поход, посл того, какъ проскакалъ за генераломъ весь день при жар слишкомъ въ 50 градусовъ, вечеромъ садится писать дловыя бумаги, и пишетъ всю ночь напролетъ, до самаго утра, пока генералъ не проснулся и не позвалъ его къ новому докладу.

Деньщикъ Петровъ.

Я выхожу отъ генерала въ сосднюю комнату. Тамъ сидлъ Михаилъ Ивановичъ Ушаковъ, и мы съ нимъ разговорились о нашемъ предстоящемъ путешествіи за-границу. Я любилъ поговорить съ Ушаковымъ. Онъ всегда, бывало, сообщитъ что-нибудь интересное. Такъ случилось и теперь.

— Что это,— спрашиваю я Ушакова,— не видно Петрова {Петровъ — деньщикъ генерала Скобелева во время текинской экспедиціи. Здоровенный дтина съ рыжими усами.} у генерала?

— А вы разв не знаете, что случилось съ нимъ въ Астрахани?— отвчаетъ онъ.— Впрочемъ, вдь вы похали прямо на Кавказъ, а мы съ генераломъ въ Астрахань, поэтому и не знаете, улыбаясь разсказывалъ Михаилъ Ивановичъ.— Помните, какой вообще Петровъ былъ невжа? По прізд-же въ Астрахань, гд генералъ ночевалъ на пароход, съ нимъ просто сладу не стало. Надлъ, знаете, генеральскій китель съ золочеными пуговицами, руки въ карманы, и разыгрываетъ себ роль чуть не главнаго покорителя текинцевъ. Я, знаете, все терплъ до поры до времени, пока онъ не нагрубилъ нашему Филиппу Александровичу {Имя вымышленное.}, просто обругалъ того, бднаго. Ну, тогда я уже, конечно, доложилъ генералу, въ чемъ дло. А Михаилъ Дмитріевичъ, знаете, что мн сказалъ? Прикажите, говоритъ, посадить его въ трюмъ и съ первымъ-же рейсомъ отправьте обратно въ Красноводскъ. Пускай тамъ его разсчитаютъ. Онъ мн больше не нуженъ.— Какъ вамъ нравится?

— Превосходно!— восклицаю я.— Но интересно знать, какъ вы его посадили? Ничего, сразу покорился? Вдь онъ дтина здоровый!— спрашиваю я.

— Э! очень просто: я передалъ приказаніе генерала капитану парохода, тотъ свистнулъ, и четверо здоровыхъ матросовъ подходятъ къ Петрову. А тотъ, надо вамъ сказать, только что купилъ себ новое ватное пальто въ город, и въ самое это время входилъ на пароходъ. Матросы предлагаютъ ему слдовать за ними. Куда, и слышать не хочетъ! Тогда т, безъ дальнихъ разговоровъ, подхватываютъ его подъ руки, и какъ онъ былъ, въ новомъ пальто, подтаскиваютъ къ люку, и давай его туда пропихивать. А пальто претолстое, не лзетъ, едва-едва пропихали. Ну, просто потха была!— добавилъ Ушаковъ,

— Отлично! восклицаю я.— Только, знаете, Михаилъ Ивановичъ, вдь генералъ самъ избаловалъ Петрова. Вдь это на моихъ глазахъ было въ Бами {Мстечко въ ахалъ-текинскомъ оазис.}: Петровъ подаетъ генералу одваться, и, не помню, что-то не потрафилъ. Михаилъ Дмитріевичъ оборачивается и бацъ того кулакомъ въ ухо… А Петровъ не дуракъ: сейчасъ корчитъ плаксивую морду и отходитъ въ сторону. Генералъ-же, вроятно вспомнилъ, что я былъ свидтелемъ такого проступка, за который онъ самъ-же строго преслдовалъ офицеровъ, скорй достаетъ изъ кошелька сторублевую бумажку и суетъ тому въ руку. Ну сами посудите, не баловство ли это?

Миражъ.

Какъ-то, вскор посл этого разговора, встрчаю опять Ушакова и спрашиваю его:

— А что, Михаилъ Ивановичъ, не разсказывалъ я вамъ, какъ нашъ генералъ на Черномъ мор миражемъ любовался?

— Нтъ — нтъ! пожалуйста, разскажите!— восклицаетъ тотъ.

— Постараюсь передать вамъ точь въ точь тми-же словами, какъ самъ слышалъ отъ Баранка, говорю ему.

— Это, знаете, было, когда генералъ возвращался изъ Турціи въ 1879 году. Слъ онъ, кажется, въ Буюкъ-Дере на громадный пароходъ добровольнаго флота ‘Россія’. Вмст съ нимъ былъ посаженъ цлый пхотный полкъ, со всмъ обозомъ и лошадьми. Ну, вы конечно поймете, что при такой масс народа услдить за порядкомъ было очень трудно. День былъ чудный. Солнце ярко сіяло. Генералъ сидлъ въ каютъ-компаніи, въ обществ офицеровъ N полка, и, по обыкновенію, занималъ ихъ своими боевыми разсказами. Вдругъ вбгаетъ командиръ парохода и торопливо докладываетъ генералу:

— Ваше превосходительство, не угодно-ли будетъ полюбоваться рдкимъ явленіемъ на Черномъ мор, миражемъ?— Генералъ встаетъ, а за нимъ, конечно, и вс офицеры. Скобелевъ подымается за капитаномъ на мостикъ.

— Вотъ, ваше превосходительство, не угодно-ли взглянуть: передъ нами совершенно ясно видно устье Дуная, тогда какъ по курсу мы находимся боле 100 верстъ отъ берега,— торжественнымъ голосомъ объясняетъ капитанъ. Мы смотримъ и любуемся. Устье Дуная, его берега, даже деревья отчетливо виднлись. Миражъ, казалось, все становился рзче и отчетливе. И чмъ дальше мы подаемся, тмъ Дунай становится видне, даже цвтъ воды отдлялся замтне.

Въ это время вс видятъ, какъ красивый пхотный офицеръ Абадзіевъ, который состоялъ при Скобелев, ловко взобрался на самую верхушку мачты и оттуда наблюдаетъ за горизонтомъ. Мачта шибко качается и дрожитъ.

— Слзайте прочь, Абадзіевъ! Я васъ подъ арестъ посажу! Какъ вы смете лазить безъ спросу?— сердито кричитъ на него Скобелевъ, боясь, чтобы тотъ не свалился.

— Не прикажете-ли лотъ бросить?— не безъ нкотораго смущенія въ полголоса спрашиваетъ капитана его помощникъ. Тотъ въ недоумніи.

— Да, пожалуй, прикажите.— И затмъ, какъ-бы въ свое оправданіе передъ генераломъ, кричитъ, не отрывая глазъ отъ бинокля:

— Да вдь курсъ-то вы проврили?

— Такъ точно,— отвчаетъ тотъ.

Бросаютъ лотъ — 40 футъ глубины. Мы, какъ есть, полнымъ ходомъ валяемъ въ берегъ.

— Стопъ машина!— оретъ капитанъ.

— Что такое?..— Шумъ! Переполохъ! Оказывается: солдаты, сколько за ними ни слдили, успли навалить цлую груду ружей, шашекъ, штыковъ, какъ разъ возл компаса, ну, конечно, стрлку и отклонило.

— Вотъ вамъ и миражъ!— смясь говоритъ Ушаковъ.— Нечего сказать, угостили генерала рдкимъ явленіемъ на Черномъ мор!

ГЛАВА III.
Берлинъ.

15-го апрля, на Варшавскомъ вокзал собрались родные и знакомые, проводить Михаила Дмитріевича Скобелева. Онъ узжалъ за-границу. Генералъ былъ въ сренькомъ штатскомъ пальто и въ сромъ цилиндр.

Не скрою, что видъ его въ этомъ костюм, по крайней мр для меня, былъ нсколько комиченъ. Скобелеву не шло штатское платье. Его манера держаться, его походка, разчесанныя на-право и на-лво бакенбарды постоянно напоминали военнаго. Но вотъ раздается второй звонокъ. Скобелевъ входитъ въ вагонъ. За нимъ слдуетъ бывшій его гувернеръ, французъ Жирарде, господинъ почтенныхъ лтъ, маленькій, худенькій, подвижной, со склоченной сдоватой бородкой. Скобелевъ очень любилъ Жирарде. Затмъ вхожу и я. Ко мн заходитъ въ вагонъ проститься братъ мой Николай Васильевичъ, извстный дятель по молочному хозяйству. Я познакомилъ его съ генераломъ, и тотъ такъ сердечно обошелся съ братомъ, точно и вкъ знакомъ былъ. Брагъ до сихъ поръ не можетъ забыть этой встрчи. Надо правду сказать, Михаилъ Дмитріевичъ умлъ покорять сердца людей.

Сосднее отдленіе нашего вагона занялъ знакомый Михаила Дмитріевича, нкто П. Онъ тоже халъ въ Парижъ. П. оказался преостроумнымъ господиномъ, и всю дорогу потшалъ Скобелева своими разсказами.

Надо прибавить, что я за-границей никогда не бывалъ, если не считать Турціи и Румыніи. Поэтому, чмъ дальше подвигались мы къ западу, тмъ для меня все становилось интересне и интересне.

Въ Берлин мы пробыли сутки. Остановились въ гостинниц ‘Петербургъ’. Утромъ, напившись кофе, Скобелевъ пошелъ со мной прогуляться по главной улиц ‘Unter den Linden’. Улица эта очень мн понравилась: широка и чисто содержана, зданія-же, на мой взглядъ, не представляютъ собой ничего особеннаго. Первое, что поразило меня здсь, это пара громадныхъ договъ пепельной масти. Запряженные въ маленькую телжку, они мирно лежали на панели, при вход въ какую-то лавочку, высунувъ свои длинные красные языки.

Дорогой Скобелевъ зашелъ въ лучшій книжный магазинъ и заказалъ переслать ему въ Россію все, что вышло замчательнаго, касающагося до военнаго дла за послдніе два-три года. Заказъ этотъ, какъ потомъ я узналъ, обошелся моему генералу приблизительно около 1000 марокъ. Когда мы шли обратно въ гостинницу, то встртили, около Бранденбургскихъ воротъ, полкъ солдатъ съ музыкой. Толпа мальчишекъ шла впереди и старалась попадать въ ногу. Солдаты франтовски одты и, повидимому, хорошо содержаны. Когда знамя полка поровнялось съ нами, Скобелевъ, чтобы отдать честь, высоко поднимаетъ надъ головой шляпу. Только что прошелъ полкъ, какъ смотрю, намъ навстрчу детъ въ открытой коляск Императоръ Вильгельмъ. Его характерное лицо, съ сдыми бакенбардами и закрученными кверху усами, трудно было не признать. Скобелевъ опять снимаетъ свой срый цилиндръ и, когда Вильгельмъ прохалъ, съ нкоторымъ паосомъ говоритъ мн:

— Я очень люблю этого человка, онъ достоинъ уваженія.

Что непріятно поразило меня тогда въ Берлин, это страшная солдатчина. Она проглядывала во всемъ и на каждомъ шагу.

Вотъ навстрчу намъ идетъ молодой офицеръ, стройный, блокурый. Лицо гладко выбрито, рыжіе усики тонко закручены кверху. Посмотрите, до чего оригинальна вся его фигура: плечи подняты чуть не до ушей, грудь какъ-то неестественно выпячена, и такая высокая, какой я не встрчалъ у самыхъ здоровыхъ моихъ казаковъ. Мн ужасно хотлось узнать, не подложено-ли было у него тамъ что-нибудь, въ род ватки. Лвой рукой офицеръ слегка придерживалъ золоченый эфесъ сабли, а правую горделиво засунулъ за бортъ сюртука. При этомъ локтями такъ вывертывалъ, точно они были у него на пружинахъ. И что мн въ особенности странно показалось: при встрч съ прохожими, офицеръ этотъ, какъ будто никого не замчалъ, шелъ совершенно прямо, точно вс были обязаны давать ему дорогу. А ужъ важности въ лиц его было столько, что и разсказать нельзя. Я увренъ, что у самаго Мольтке такой важности и десятой доли никогда не бывало. За этимъ офицеромъ встртили мы десятка два другихъ, и у всхъ видъ былъ точно такой-же, и вс были съ богатырскими грудями.

— И чего они такъ важничаютъ, думаютъ, что уже это очень умно, что-ли?— говорю дорогой генералу. Такъ Скобелевъ мн на это съ досадой отвтилъ:

— А что станешь длать! Они могутъ важничать: они имютъ право на это.

Отъ Берлина до Кёльна.

Поздъ мчится съ замчательной быстротой. Я смотрю въ окно вагона и любуюсь видомъ окрестностей. Селенія за селеніями, городъ за городомъ такъ и мелькаютъ, точно во сн. И какая громадная разница съ Россіей! Нтъ здсь соломенныхъ крышъ, нтъ этого длиннаго ряда бревенчатыхъ домиковъ, выстроенныхъ въ одинъ порядокъ. Нтъ этой невыходной грязи на улицахъ. Постройки здсь все каменныя, прочныя, крытыя большею частью черепицею. Улицы мощеныя. Везд чистота.

Начинаетъ темнть. Поздъ несется все съ той-же стремительностію. Не помню, отъ какой станціи, по об стороны дороги начались фабрики и заводы, и что дальше, то больше. Такого громаднаго количества фабрикъ, сосредоточенныхъ въ одномъ район, я никогда и не предполагалъ. Ночь уже совсмъ наступила. Я продолжаю смотрть въ окно и не могу оторвать глазъ отъ этой удивительной картины. Мн ршительно представляется, что я ду по какому-то заколдованному міру гномовъ. Тысячи трубъ извергаютъ столбы огненнаго дыма. Чудовищныя печи, раскаленныя до красна, въ ночной темнот зловще пылаютъ. Огненные языки по временамъ вырываются изъ жерлъ печей и, какъ-бы облизывая самый остовъ трубы, высоко взлетаютъ къ небу. Тысячи оконъ въ громадныхъ фабричныхъ зданіяхъ, освщенныхъ электричествомъ, мелькаютъ на темномъ фон подобно звздамъ. Озаренныя огнемъ лица рабочихъ, снующихъ около печей, среди моря дыма и пламени, дополняютъ эту волшебную картину. И эта картина тянется не дв, не три версты, а нсколько станцій. Стоитъ только прохать отъ Берлина до Кёльна, чтобы понять удивительную заводскую дятельность Германіи.

Жирарде.

До нмецкой границы мы хали въ отдльномъ купе. Дале-же по Германіи — въ общемъ вагон 1-го класса. Здсь насъ всю дорогу смшилъ своимъ поведеніемъ господинъ Жирарде. Онъ, какъ истый французъ и патріотъ, вообще не любилъ нмцевъ, со времени-же войны 1870 года, возненавидлъ ихъ всей своей душой. А потому, какъ только мы услись въ нмецкій вагонъ и похали по нмецкой земл, нашего Жирарде, до того времени болтливаго и веселаго, какъ и вс французы, не возможно было узнать: такъ онъ стихъ, прижался въ уголъ и только изрдка мрачно поглядывалъ исподлобья. Если-же Скобелевъ, смясь, обращался къ нему съ какимъ-либо вопросомъ, чтобы хотя сколько-нибудь развеселить его, то Жирарде, сухо, коротко и даже грубо отвчалъ, и затмъ снова впадалъ въ прежнее меланхолическое настроеніе. Онъ просто не могъ слышать гнусливаго восклицанія кондукторовъ на станціяхъ: ‘Bitt’ anfsteigen, ihr Platz nehmen!’

Каждый разъ, какъ онъ слышалъ эти слова, онъ саркастически улыбался и вполголоса презрительно повторялъ исковерканнымъ манеромъ эту фразу. За то надо было видть этого француза, когда, наконецъ, раздалось давно ожидаемое имъ ‘Erquelines’, названіе пограничной станціи.

Жирарде точно переродился. Какъ-то выросъ, выпрямился. Маленькая, круглая шапочка, надвинутая-было на брови, теперь съхала на затылокъ. Онъ такъ повеселлъ, что готовъ былъ на каждой станціи цловаться не только что съ кондукторомъ, но даже съ каждымъ смазчикомъ.

Я въ душ сравнивалъ его въ это время съ самимъ собой, когда, бывало, въ юности, я возвращался изъ Петербурга на родину. И когда подъзжалъ я къ нашей деревн, то готовъ былъ тоже броситься на шею первому встрчному крестьянину, лишь-бы онъ былъ ‘нашъ’.

Когда мы вступили въ первый разъ на французскую платформу, Жирарде сдлался просто смшонъ. Онъ былъ въ какой-то ажитаціи. То онъ хваталъ Скобелева подъ руку и тащилъ его что-то показывать, то П., то меня. Все онъ находилъ здсь прекраснымъ, цлесообразнымъ и въ десять разъ лучшимъ, чмъ на нмецкихъ дорогахъ. Онъ даже уговорилъ меня зайти въ буфетъ и спросить бульону и чашку кофе. Но бульонъ оказался весьма плохого качества, а кофе подали въ какой-то полоскательной чашк со столовой ложкой, вмсто чайной, такъ неаппетитно, что я и пить не сталъ. Когда-же мы тронулись дальше, и я замтилъ Жирарде, что нмецкіе вагоны гораздо удобне и лучше французскихъ, то онъ не на шутку обидлся и сказалъ, что я говорю это только для того, чообы его разсердить. Жирарде не могъ допустить, чтобы у нмцевъ было что-либо лучше, чмъ у французовъ. Въ этомъ отношеніи онъ увлекался до крайности. Какъ сейчасъ смотрю на него: сидитъ онъ у окна вагона, вертитъ между пальцами свою маленькую серебряную табакерку и съ жаромъ что-то объясняетъ Скобелеву. Сдая бородка его такъ и трясется. Онъ видимо расхваливаетъ своему сосду воздланныя и обработанныя окрестности. ‘Voil, voil!.. et ces canaux… les Allemands… aucune ide’… долетаютъ до меня его отрывочныя восклицанія…

Окрестности, дйствительно, очаровательны. Поля, парки, сады. Восхительныя, какъ игрушки, дачки, каналы, мосты, шоссе такъ и мелькаютъ передъ глазами. Нигд не видно ни пяди невоздланной земли. Все обработано. Везд видна рука человческая.

Пока я такъ любовался окрестностями, вдругъ слышу позади себя сердитый голосъ П.

— Чортъ знаетъ, да куда-же онъ длся?

Смотрю, мой соотечественникъ, съ заспаннымъ, сердитымъ лицомъ, стоитъ въ своей сренькой визитк наклонившись, и чего-то ищетъ. На правой ног надтъ ботинокъ, а на лвой нтъ.

— Да вы искали-ли подъ скамейкой?— говорю ему.

— Да уже везд искалъ!

Мы принимаемся шарить вмст. Элегантно разодтые пассажиры-французы, мужчины и дамы, которые во множеств услись на послднихъ станціяхъ подъ Парижемъ, вжливо сторонятся, и, не безъ улыбки, позволяютъ намъ искать кругомъ. Ботинокъ какъ въ воду канулъ. Не иначе, какъ его выкинулъ ногой, по неосторожности, кондукторъ, который ночью заходилъ проврять билеты. Вагоны-же устроены такъ, что каждаго отдленія дверь выходитъ наружу.

Въ это время поздъ круто, почти съ полнаго ходу, останавливается и раздается магическій возгласъ ‘Paris’. Говорю магическій, потому что это слово, какъ электрическій токъ, пронизало меня, и мои спутники, вроятно, тоже чувствовали что-то необыкновенное.

Я устремляюсь изъ вагона за Скобелевымъ и Жирарде. Въ это время чувствую, кто-то дергаетъ меня за пальто. Смотрю. П. уже въ туфляхъ, стоитъ нсколько сконфуженный и проситъ меня хать съ нимъ вмст покупать ботинки. Такъ я и сдлалъ.

ГЛАВА IV.
Парижъ.

Я уже говорилъ, что до этого времени нигд за-границей, кром Турціи и Румыніи, не бывалъ. Поэтому все, что я увидлъ здсь,— все казалось для меня совершенной диковиной. Роскошныя зданія, чудныя мостовыя, толкотня на улицахъ, элегантные костюмы, роскошные экипажи,— все поражаю и удивляло меня по своей новизн и оригинальности. Мн почему-то казалось, что все это только и существуетъ, что въ Париж и нигд больше, хотя многое изъ того, что я увидалъ здсь, можно было встртить и въ другихъ городахъ Европы.

Что прежде всего удивило меня, когда мы вышли на вокзалъ — это здшніе извощики. Ихъ нельзя было даже съ берлинскими сравнивать, не только что съ петербургскими.

Сначала, когда я увидалъ ихъ, то принялъ за собственные экипажи. Глаза мои по привычк искали нашихъ ‘Ванекъ’ съ открытыми, обтрепанными дрожками и несчастными, заморенными лошаденками. И чтоже! Вдругъ эти элегантныя, одноконныя каретки, запряженныя красивыми рослыми лошадьми, оказались пзвощичьими экипажами. Кучера, въ своихъ синихъ ливреяхъ, съ блестящими металлическими пуговицами, въ высокихъ шляпахъ, съ какими-то громадными бутоньерками на бокахъ, показались мн такими важными господами, что ежели-бы не П., то я не сразу ршился-бы нанимать ихъ.

Надо правду сказать, что я долго не могъ привыкнуть къ здшнимъ кучерамъ. Каждый разъ, когда мн случалось нанимать подобнаго господина, когда тотъ, закинувъ голову на кузовъ кареты, сложивъ по наполеоновски руки на груди, величественно отдыхалъ, и, прежде чмъ согласиться везти, окидывалъ меня съ ногъ до головы своимъ высокомрнымъ взглядомъ, рука моя невольно тянулась къ шляп, дабы извиниться, что я осмлился нарушить его спокойствіе.

Помстился я въ гостинниц ‘Grand-Htel’. Оставилъ въ номер свои вещи, взялъ провожатаго и тотчасъ-же побжалъ съ нимъ осматривать Парижъ.

Трудно описать то чувство, которое я испытывалъ здсь, посл цлаго года, проведеннаго въ текинскихъ пескахъ, въ первые дни, гуляя по великолпнымъ улицамъ и бульварамъ этого удивительнаго города.

Вдь впослдствіи живалъ-же я подолгу въ другихъ большихъ городахъ, напримръ: Берлин, Вн, Брюссел, но ничего и близко похожаго на Парижъ я тамъ не нашелъ.

Хорошо помню, что когда усядешься, бывало, поудобне на скамеечк гд-нибудь въ Champs Elyses, или въ саду Тюльери, или гд въ другомъ подобномъ прелестномъ мстечк, откуда одновременно можно спокойно наблюдать и дтскія игры, и хорошенькія личики боннъ и гувернантокъ, и роскошныхъ барынь-красавицъ, разодтыхъ въ роскошные костюмы отъ Ворта, и въ удивительныхъ шляпкахъ отъ Феликса, и въ дорогихъ экипажахъ, запряженныхъ тысячными лошадьми,— то я чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ нигд.

И вспомнился мн тутъ разсказъ брата Василія о томъ, какъ онъ разъ, посл турецкой войны, встртилъ въ самомъ этомъ саду Тюльери знакомаго старика, генералъ-адъютанта, князя N., и на вопросъ брата: ‘что вы, князь, здсь длаете?’ — тотъ, умильно улыбаясь отвтилъ:

— На боннушекъ смотрю, смерть боннушекъ люблю!

Въ Париж мн очень понравилась бульварная жизнь. Здсь, чуть не на каждомъ углу, можно ссть на скамейку или стулъ, спросить себ кружку пива или чашку кофе и, попивая, любоваться на самую разнообразную публику. Одно это уже доставляло мн несказанное удовольствіе.

Въ первый день по прізд въ Парижъ, не только обгалъ и осмотрлъ, столько увидлъ новаго, столько восхищался и удивлялся, что, когда поздно вечеромъ вернулся домой и легъ спать, то въ голов моей образовался какой-то сумбуръ, а ноги отъ усталости такъ заныли, точно ихъ кто палками отколотилъ.

Помню, улегся я въ постель и началъ соображать, гд былъ и что видлъ. Прежде всего представился мн дворецъ, Лувръ. И странное дло! Отъ чрезмрнаго утомленія что-ли, только ни одна изъ тхъ картинъ, которыми я такъ восхищался, не воскресла въ моей памяти, а вотъ нсколько оборванцевъ, которые мирно почивали на роскошныхъ диванахъ, какъ живые выросли передо мной. Помню, какъ меня тогда еще поразило, что никто изъ прислуги не воспрещалъ имъ спать тутъ. За Лувромъ возстаетъ въ памяти биржа, и опять-таки не по своей замчательной архитектур, а потому, какъ я стою на хорахъ и смотрю внизъ на маклеровъ, которые, точно сумасшедшіе, во все горло выкликаютъ цны на разныя бумаги и фонды. Въ ушахъ такъ и слышится: ‘Panama! Panama’!

Съ биржи точно втромъ переноситъ меня на верхушку башни св. Якова. Ухъ, какъ высоко! Весь Парижъ какъ на блюдечк!

И много-много чего припомнилось мн въ эту ночь, но все точно въ туман.

Въ ‘Graud Htel’ оставался я не долго, всего дня три, четыре. А затмъ Жирарде нашелъ мн дв меблированныя комнаты, очень чистенькія, во второмъ этаж, въ самомъ центр города. Съ прислугой, утреннимъ кофе, съ булкой и масломъ, всего за 105 франковъ въ мсяцъ, что, конечно, было крайне дешево. Вдь это на наши деньги составляло всего 42 рубля.

Жирарде, крпко заботясь о томъ, чтобы я устроился въ Париж какъ можно дешевле, повелъ меня разъ въ одинъ ресторанъ, гд, по его словамъ, можно было получить чрезвычайно дешовый домашній столъ.

Когда мы пришли туда, я чуть не расхохотался.

Въ длинной полутемной комнат стоялъ узенькій столъ, за которыми, сидло человкъ 20 мужчинъ, и точно нарочно подобраны — все старички, маленькіе, сденькіе, худенькіе. Въ конц стола стояла здоровеннйшая хозяйка въ голубомъ плать, бломъ передник, съ засученными но локоть рукавами, молодая, красивая, грудь очень высокая, хозяйка разливала супъ по тарелкамъ и положительно казалась Геркулесомъ передъ своими гостями. Я съ Жирарде примащиваемся на край стола.

Мн очень интересно было узнать, неужели въ Парнас можно получить за 1 ¹/₂ франка порядочный обдъ? Пробую супъ — тепленькая водичка, пахнетъ какой-то зеленью. Я сълъ для вида нсколько ложекъ, чтобы не обидть хозяйки. Та въ это время, кончивъ разливать супъ, величественно посматривала на насъ, подпершись въ бока своими голыми розовыми руками. Въ зал тишина. Слышится только прихлебываніе горячей жижицы, да сопніе стариковъ

— Permettez-moi, madame, encore une goutte — вдругъ слышу, жалобно поетъ мой сосдъ, маленькій старикашка, съ большими очками на носу, завшенный салфеткой, какъ дитя, и въ то-же время дрожащими руками протягиваетъ хозяйк тарелку. Его голосъ и манера удивительно напомнили мн въ эту минуту пансіонъ, гд школьникъ за обдомъ робко проситъ надзирательницу прибавить ему кушанья. Признаться сказать, я удивился смлости моего сосда. Казалось, не только что отъ одного маха руки дебелой хозяйки, а даже отъ одного ея ‘помаванія’ бровями, какъ выражается Гндичъ въ своемъ перевод Иліады, все эти старики должно было бы свалиться подъ столъ. Но дло обошлось благополучно: хозяйка что-то бурчитъ стоящей за ея спиной горничной, въ такомъ же бломъ передник и бломъ чепц, почти не глядя, плещетъ на тарелку ложку супу и затмъ также величественно продолжаетъ наблюдать за своими ‘habitus’. Намъ подали еще по куску говядины, дали какое-то сладкое, похожее на мороженое,— и все.

Я больше не пошелъ туда, ужъ очень скучно показалось.

По прізд въ Парижъ, я немедленно написалъ брату письмо въ ‘Maisons-Laffite’, гд у него была своя дача, и въ тотъ же день получилъ отвтъ, что онъ ждетъ меня.

На вокзал ‘St. Lazare’ сажусь въ вагонъ, и черезъ полчаса поздъ останавливается у станціи ‘Maisons-Laffite’, или, какъ кондуктора выкликали, просто ‘Maisons’.

Я очень любилъ брата и страстно желалъ его увидать. Не безъ волненія сажусь въ извозчичій фіакръ и велю везти себя на ‘Place Napolon’.

— Chez M-r Wercschaguine? Vous tes le fr&egrave,re de Monsieur? Vous lui ressemblez beaucoup!— восклицаетъ кучеръ, красивый черноватый мужчина, съ плохо выбритымъ подбородкомъ и щетинистыми черными усами. Онъ пристально смотритъ на меня и, не оборачиваясь къ лошади, продолжаетъ нахлестывать ее длиннымъ гибкимъ бичомъ.

— Quel est votre nom?— спрашиваю я.

— Henri — отвчаетъ кучеръ.

— Et vous connaissez mon fr&egrave,re? не безъ удовольствія спрашиваю я, гордясь въ душ за брата, что его такъ хорошо здсь знаютъ.

— Mais comment donc! Tout le monde le connat!— восклицаетъ тотъ.

Мсто, гд жилъ братъ, пресимпатичное. И такъ какъ онъ искалъ уединенія, вдали отъ городского шума, то лучшаго мста, гд онъ выстроилъ себя дачу, трудно было найти. Дорога шла сначала городомъ, а затмъ тнистыми бульварами, одинъ другого лучше. Минутъ такъ черезъ 5—6 мелькнулъ въ конц бульвара бленькій домикъ.

— Voici la maison de monsieur votre fr&egrave,re — весело восклицаетъ Henri, указывая бичомъ. Мы круто заворачиваемъ и останавливаемся у калитки ршетчатаго забора. Я щедро разсчитываю кучера и направляюсь черезъ дворикъ въ домъ. Брать встртилъ меня на подъзд. Мы сердечно поздоровались. Домъ былъ очень мило и удобно выстроенъ, при чемъ большую часть его занимала громадная мастерская, въ 30 метровъ длины. Самыя большія картины казались въ этой мастерской совсмъ не такъ велики. Онъ жилъ одинъ съ женой, совершеннымъ отшельникомъ, по близости его даже не было никакихъ построекъ. Брать рдко здилъ въ Парижъ и весь былъ преданъ своей работ. Онъ показалъ мн кое-какія свои новыя работы. Затмъ мы позавтракали превосходнымъ ‘ragot’, погуляли, поговорили, а вечеромъ я отправился пшкомъ на вокзалъ.

На обратномъ пути на вокзалъ я былъ удивленъ, когда увидлъ, какъ старики французы, бодрые, коренастые, снявъ верхнюю одежду, весело играли на бульварахъ вмст съ мальчишками въ шары. У насъ въ Россіи наврное приняли бы этихъ стариковъ за сумасшедшихъ, думалось мн, а здсь это, вроятно, такъ принято.

Утромъ, такъ часовъ въ 9, сажусь въ фіакръ и ду къ Скобелеву въ Rue du Colyse. День солнечный, теплый. Жирарде нашелъ генералу отличное помщеніе. Это былъ совершенно отдльный маленькій домикъ, въ три этажа, окнами на улицу.

Въ каждомъ этаж было всего по три небольшихъ комнаты. Генералъ помстился въ среднемъ этаж, Жирарде внизу, а Ушаковъ наверху. Михаилъ Димитріевичъ еще только одвался, когда я взошелъ къ нему. Онъ находился въ отличномъ настроеніи духа. Жирарде былъ тутъ же, тоже веселый, суетился и леталъ, какъ на крыльяхъ, что между прочимъ нисколько не мшало ему разсказывать анекдоты и потшать Михаила Дмитріевича. Еще подымаясь по лстниц, я услыхалъ, сквозь открытыя настежь двери и окна, веселый картавый смхъ Скобелева и его восклицаніе, относящееся къ Жирарде: ‘Ахъ бебе, ты меня уморишь отъ смха’!

— А-а-а! гд вы пропадаете? Я думалъ что вы запутались въ Париж?— кричитъ онъ, увидвъ меня.— Я уже за вами посылалъ моего ‘бебе’! Такъ называлъ генералъ въ веселыя минуты своего Жирарде, и генералъ весело протягиваетъ мн руку.

— Ну что братъ вашъ, Василій Васильевичъ? Надо къ нему създить,— провдать его!— говоритъ онъ. Я, будучи заране предупрежденъ братомъ, чтобы отговорить генерала отъ этой поздки, передаю ему, что братъ самъ на-дняхъ прідетъ къ нему.

Пока мой Михаилъ Дмитріевичъ одвался, смотрю на улицу и вижу, какъ мимо оконъ, съ портфелемъ подъ мышкой, прогуливается какой-то высокій господинъ съ рыжими бакенбардами и подстриженными усами, въ сромъ клтчатомъ длинномъ пальто, съ клапаномъ назади. Брюки тоже клтчатыя, подвернуты снизу, чтобы не пачкались. Ботинки на толстыхъ подошвахъ. Цилиндръ хотя и чистенькій, но уже не первой свжести. Подъ мышкой дождевой зонтикъ. Все въ этомъ господин изобличало практичность и аккуратность.

Мое окно выходило какъ разъ надъ подъздомъ, у котораго стоялъ привратникъ, старичокъ, въ вязаной полосатой курточк, на голов вязаная же круглая шапочка съ кисточкой, на ногахъ вышитыя пестрыя туфли. Во рту у старика дымилась коротенькая трубочка. Господинъ подходитъ къ привратнику и, замтно, уже не въ первый разъ, что-то горячо начинаетъ ему объяснять, при чемъ безпрестанно указываетъ зонтикомъ на генеральскія окна. Я слышу его отрывочныя восклицанія на французскомъ язык съ англійскимъ произношеніемъ.

— Pourquoi… Dgneral Skobeleff… on peut pas… entrer?

— А! понимаю! Это, врно, какой нибудь англичанинъ корреспондентъ желаетъ попасть къ генералу,— разсуждаю я.

Тотъ тмъ временемъ продолжаетъ убждать старика и тыкать зонтикомъ въ нашу сторону. Но привратнику, вроятно, было строго приказано не пускать корреспондентовъ. Онъ флегматично покуривалъ, по временамъ сплевывалъ на сторону и, видимо, не обращалъ на англичанина никакого вниманія. Тотъ, наконецъ, отходитъ отъ сторожа и снова терпливо принимается мрить панель, при чемъ длаетъ громадные шаги и на ходу, слегка какъ-бы присдаетъ.

Я иду наверхъ провдать Ушакова. Михаилъ Ивановичъ отлично устроился. Его комната, точно такъ-же, какъ и у генерала, богато меблирована, и полы почти сплошь обтянуты коврами и толстымъ сукномъ. Я передаю ему по поводу корреспондента, и въ отвтъ узнаю, что эти господа не даютъ прохода генералу, и что ихъ приказано принимать только въ извстные часы.

— Мы сегодня вс вмст демъ завтракать въ ресторанъ ‘Pied de mouton’,— разсказываетъ Михаилъ Ивановичъ.— Ресторанъ этотъ содержитъ старинный знакомый Михаила Дмитріевича, M-r Frdric. Онъ прідетъ въ 11 часовъ, а посл завтрака отправляется осматривать его винный погребъ. Генералъ желаетъ купить у него вина для Спасскаго {Спасское, родовое имніе генерала въ Рязанской губерніи.}. Онъ просилъ непремнно, чтобы и вы съ нами хали,— добавилъ Ушаковъ.

Дйствительно, ровно въ 11 часовъ прізжаетъ Frdric, уже пожилой господинъ, средняго роста, полный, щеки гладко выбриты, длинные черные усы ровно приглажены, одтъ, какъ говорится, съ иголочки: въ черномъ сюртук, галстухъ заколотъ богатой булавкой. На лвой рук накинуто легкое ‘pardessus’ на шелковой подкладк, въ рукахъ элегантная трость. На голов новый, лоснящійся, черный цилиндръ. Сравнительно съ Фредрикомъ, я, Ушаковъ, да и самъ генералъ, были одты совершенно по-лакейски.

Когда мы вышли съ Ушаковымъ, чтобы садиться въ экипажъ, вижу, англичанинъ корреспондентъ уже усплъ побывать у генерала и крпко пожималъ ему руку.

— All right, general Skobeleff! All right!— точно сквозь зубы цдилъ, выкрикивалъ онъ на прощанье.

Скобелевъ садится въ одинъ экипажъ съ Жирарде, я, Ушаковъ и Фредрикъ въ другой и мы демъ къ ‘Halles Centrales’. Здсь, въ довольно грязной мстности, стоялъ небольшой домъ. На немъ красовалась надпись: ‘Pied de mouton’. Входимъ въ ресторанъ и садимся у окна. На стол моментально появляются всевозможныя закуски, между прочимъ, креветки, до которыхъ генералъ былъ большой охотникъ, устрицы, раковинки подъ названіемъ ‘moules’ и какія-то маленькія птички подъ блымъ соусомъ, въ род нашихъ перепеловъ, только еще мельче. Рядомъ, на табуретк, ставятъ вазу съ замороженнымъ шампанскимъ. Скобелевъ любилъ шампанское. Онъ находится въ отличномъ настроеніи: весело потираетъ руки передъ хорошимъ завтракомъ, безпрестанно посматриваетъ по сторонамъ, и взоромъ ищетъ хорошенькихъ лицъ. Фредрика съ нами нтъ, онъ тамъ, на кухн, изъ всхъ силъ выбивается, чтобы угодить генералу. Между прочими закусками, я кладу себ на тарелку и тхъ маленькихъ птичекъ подъ блымъ соусомъ. Превкусныя. Обсосавъ ихъ до послдней косточки, протягиваю тарелку Ушакову и говорю:

— Положите-ка мн, Михаилъ Ивановичъ, пожалуйста, еще этихъ птичекъ, прелесть какія вкусныя!

— Кх-кх-кх!— разражается смхомъ нашъ генералъ, чуть не на весь ресторанъ, такъ что мн даже совстно стало.

— Что это, ваше превосходительство, такъ громко сметесь?— говорю я нсколько обиженнымъ тономъ.

— Да вдь вы лягушекъ нались!— восклицаетъ Скобелевъ и не перестаетъ смяться. Признаться сказать, какъ только онъ выговорилъ слово ‘лягушка’, такъ у меня мгновенно сперло-было подъ горломъ и, что называется, потянуло съ души, смотрю, товарищи преспокойно дятъ себ это самое кушанье: тогда и я пересиливаю себя и съдаю вторую порцію.

Посл завтрака мы весело катимъ въ двухъ фіакрахъ осматривать погребъ Фредрика. Входимъ въ низенькое каменное зданіе съ землянымъ подомъ. Довольно темно. По стнамъ, на толстыхъ полкахъ стоятъ различной величины боченки.

Пока мы разсматривали подвалъ, вдругъ появляется Фредрикъ, уже преобразившійся въ синюю блузу, въ какой ходятъ мастеровые, и съ удивительной, свойственной только однимъ французамъ, любезностью, начинаетъ угощать насъ различными винами изъ разныхъ боченковъ. Вино цдилъ онъ въ красивую серебряную чарочку въ род той, изъ какой у насъ запиваютъ причастіе. Черезъ нкоторое время, мы вс опускаемся на подъемной машин во второй этажъ подвала, и здсь начинается опять проба вина. Изъ второго этажа спускаемся въ третій, и опять давай пробовать. Здсь я пилъ ‘Бордо’ въ 20 франковъ бутылку, и это, какъ сказалъ мн хозяинъ, еще далеко было не самое дорогое. Подъ конецъ я уже попросилъ хозяина вытащить меня на свтъ Божій, такъ какъ началъ чувствовать сильную головную боль. Погребъ Фредрика оказался превосходнымъ.

Черезъ мсяцъ по прізд въ Парижъ, я узналъ отъ брата, что онъ предполагаетъ устраивать выставки своихъ картинъ въ различныхъ городахъ Европы.

Мн пришла мысль помогать брату въ этомъ дл. Это казалось мн крайне интереснымъ, тмъ боле, что, посл Европы, онъ надялся перехать въ Америку. Братъ охотно со мной согласился.

Не откладывая въ долгій ящикъ, я послалъ въ Петербургъ прошеніе объ отставк.

ГЛАВА V.
Вна.

Первую свою выставку братъ ршилъ устроить въ Вн. Туда приглашало его общество внскихъ художниковъ и предлагало для этой цли свой Кюнстлергаузъ.

Въ начал октября мы отправили въ Вну картины, а вскор и сами туда похали.

Кюнстлергаузъ, прелестное зданіе, стоитъ на берегу Дуная совершеннымъ особнякомъ. Залы хотя и небольшія, но зато дневное освщеніе приноровлено въ нихъ очень удобно. Секретаремъ Кюнстлергауза былъ нкто Валь, красивый брюнетъ, съ окладистой черной бородой, премилый господинъ.

По поводу нашей выставки въ Кюнстлергауз происходило нсколько засданій художниковъ, на которыхъ были выяснены и заключены вс условія. Общество долго не соглашалось рискнуть принять устройство выставки на половинныхъ расходахъ, т. е. убытки или барыши длить пополамъ, но наконецъ ршилось.

Картины пришли благополучно, и мы съ братомъ дятельно принялись за работу. Недли въ три все было окончено и поставлено электрическое освщеніе. Всхъ нумеровъ картинъ было около сотни. Выставка была открыта съ 10 часовъ утра до 4 вечера, при дневномъ освщеніи, и съ 6 до 9 при электрическомъ. Входную плату, какъ братъ ни старался удешевить, все-таки дешевле 30 крейцеровъ намъ не удалось назначить, по воскресеньсмъ-же 10 крейцеровъ.

Наканун открытія, мы разослали пригласительные билеты разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ, всмъ представителямъ печати, ученаго и литературнаго міра и т. п. Приглашенныхъ съхалось множество, и уже только по этому можно было судить, что выставка будетъ имть успхъ.

Надо сказать, что въ внскомъ Кюнстлергауз entre широкое и удобное. Поднявшись всего какихъ-нибудь 15—20 ступеней, входишь прямо въ первый залъ. Такъ вотъ, въ самомъ этомъ зал, противъ дверей брата выставилъ громадную блую картину, изображавшую ‘Великаго Могола въ своей мечети’. Картина эта, вечеромъ, при электрическомъ освщеніи, какъ и въ Петербург, поражала своею красотою, и публика, подходя къ дверямъ Кюнстлергауза, еще снизу могла любоваться ею.

На другой день во всхъ газетахъ отъ мала до велика, появились самые восторженные отзывы о выставк. Разница въ нихъ заключалась только въ томъ, что одинъ критикъ находилъ одну картину самой лучшей, другой — другую. Выражаясь проще, вс газеты забили въ набатъ. Въ первый-же день, при дневномъ освщеніи, перебывало боле трехъ тысячъ человкъ. Вечеромъ, въ то время, какъ я обходилъ зады и осматривалъ, хорошо-ли падаетъ электрическій свтъ на картины, за нсколько минутъ передъ тмъ, чтобы разршить впускать публику, смотрю, ко мн вбгаетъ секретарь Валь, весь блдный и разстроенный, и кричитъ мн по нмецки:

— Aber helfen Sie mir! Jch weiss nicht was mit dem Publicum machen! Die Thre ist ja schon ausgeschlagen!

Бгу внизъ и еще по дорог слышу, какъ дверныя стекла вылетали и со звономъ падали на мозаичный полъ вестибюля. Подбгаю къ дверямъ и прихожу въ ужасъ. Электрическій свтъ надъ подъздомъ освщалъ громадную толпу народа. Проздъ по улиц въ экипажахъ. былъ невозможенъ. Нсколько полицейскихъ изъ всхъ силъ тщетно старались, чтобы хотя сколько-нибудь оттснить толпу. Оставалось еще 10 минутъ до впуска, но публика уже очертя голову стремилась войти въ Кюнстлергаузъ. Передніе, тснимые задними, напирали на двери. Стекла не выдерживали напора, лопались и вылетали. Сквозь выломанныя окна просовывались головы людей, палки, зонтики, слышались крики, мольбы, шумъ, брань. Вообще творилось что-то невозможное, и я увидлъ, что все столпилась такъ называемая чистая публика: дамы въ роскошныхъ туалетахъ, мужчины въ цилиндрахъ. Мы съ Валемъ, конечно, немедленно же распорядились отпереть двери и впускать публику понемногу. Куда! Только двери растворили, хлынула такая толпа, какой я потомъ никогда не видалъ. Смято было все, что попалось на дорог. Не знаю, успли-ли кому выдать билеты. Моментально вс залы выставки такъ наполнились, что ршительно негд было повернуться. А на улиц все еще оставался громадный хвостъ. Въ это-же самое время архитекторъ Кюнстлергауза, пресимпатичный толстякъ Штрейтъ, подбжалъ ко мн и сообщилъ, что въ нижнемъ этаж на потолкахъ образовались трещины.

Сколько въ этотъ вечеръ перебывало народу, опредлить было трудно, такъ какъ я увренъ, что половина попала безъ билетовъ. Однимъ словомъ, успхъ выставки въ Вн былъ сразу обезпеченъ.

Такъ какъ надо было ожидать съ каждымъ днемъ все большаго и большаго наплыва публики, то, въ виду того, чтобы потолки не дали еще большихъ трещинъ, мы сдлали распоряженіе впускать публику по частямъ, по мр выхода прежней. Дйствительно, съ каждымъ днемъ, желающихъ видть картины все прибывало и прибывало. Секретарь Валь, чуть-ли не на другой-же день по открытіи выставки, сказалъ мн, крпко пожимая руку:

— Ich bin sicher, dass ihr Bruder bald so bekannt sein wird, in Wien, wie Bismark.

И онъ сказалъ правду. Не позже, какъ черезъ недлю, брату нельзя было показаться ни въ одномъ ресторан. Его тотчасъ-же узнавали, какъ онъ ни пряталъ свою длинную черную бороду за воротникъ пальто, и показывали чуть не пальцами. А братъ ужасно не любилъ, чтобы на него обращали вниманіе. И какъ только, бывало, замчалъ это, то немедленно-же звалъ кельнера, расплачивался за недопитый кофе, и мы пускались съ нимъ по Вн искать новый ресторанъ.

Каждый день то въ той, то въ другой газет, появлялись самыя хвалебныя статьи о его картинахъ. Нкоторыя изъ нихъ занимали подъ-рядъ по два и по три фельетона.

Такъ какъ я еще въ Петербург общалъ моему другу Владиміру Васильевичу Стасову посылать вс статьи, которыя только будутъ касаться выставки, то я вдругъ очутился въ большомъ затрудненіи. У меня не хватало ни силъ, ни времени пробгать вс газеты и длать вырзки. Просто пальцы заболли отъ ножницъ. Достаточно сказать, что за 26 дней было продано 94,892 входныхъ билетовъ и 31,670 каталоговъ.

У меня эти цифры были тогда-же тщательно записаны.

ГЛАВА VI.
Берлинъ.

Изъ Вны картины перевезли въ Берлинъ, откуда мы получили уже множество приглашеній.

Изъ всхъ помщеній здсь больше всего намъ понравился ‘Кроль-Театръ’. Въ немъ былъ громадный залъ, роскошно отдланный, но съ плохимъ дневнымъ свтомъ. Поэтому ршено было устроить выставку при одномъ электрическомъ освщеніи. Въ Берлинъ пріхалъ къ намъ, знакомый уже по Петербургской выставк, плотникъ Яковъ, и съ нимъ еще одинъ парень, Александръ. Братъ выписалъ ихъ изъ Петербурга для того, чтобы они, кром плотничьей работы, слдили еще за сохранностью картинъ и въ то-же время отбирали билеты отъ публики. Про Якова нмцы говорили: ‘Ein schner Russe’. Онъ былъ очень симпатиченъ и къ тому-же смышленъ. Своими плотничьими способностями онъ не разъ приводилъ въ изумленіе самыхъ дльныхъ мастеровъ. Такъ напримръ: во время устройства выставки въ Кроль-Театр, коего стны вс покрыты роскошными лпными украшеніями, хозяинъ зала разршилъ намъ ставить лса и укрпы для картинъ съ тмъ только условіемъ, чтобы не вбивать въ стны ни одного гвоздя. Нмецкіе плотники, кому мы ни предлагали, вс отказались, говоря, что невозможно безъ гвоздей поставить такія тяжелыя рамы. А Яковъ поставилъ.

Какъ теперь вижу, работаетъ онъ въ Kroll-Theater, въ своей красной кумачной рубах, подпоясанной шерстянымъ пояскомъ съ молитвами. На его работу съ любопытствомъ поглядываетъ одинъ плотникъ нмецъ, который отказался работать, при чемъ держитъ за руку своего сынишку, хорошенькаго мальчика лтъ 7—8. Вдругъ этотъ мальчикъ, видя какъ Яковъ подымаетъ большую раму, съ наивной дтской радостью кричитъ:

— Der Russe ist nicht dumm!

Онъ, очевидно, повторялъ фразу, которую неоднократно слышалъ передъ, тмъ отъ своего отца. Крикъ этотъ былъ такъ забавенъ, что я невольно расхохотался. Другой плотникъ, Александръ, еще совсмъ молодой парень, тоже здоровый, широкоплечій, съ крупными чертами лица былъ далеко не такъ красивъ, какъ Яковъ, но тоже проворенъ.

Съ пріздомъ ихъ, дло по устройству выставки у насъ пошло еще быстре. Художникъ самъ указывалъ, какъ надо ставить картины, и наша работа вскор была вся окончена.

Помню, во время этихъ работъ, я иду какъ-то по зал, смотрю, входитъ Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ въ своемъ сренькомъ пальто и срой шляп. Онъ возвращался изъ Парижа. Какъ только я увидалъ его, не знаю почему, сердце мое сильно забилось, кровь прилила къ голов, и мн чрезвычайно стало жалко разставаться со Скобелевымъ. Кажется, такъ и бросилъ бы все и похалъ бы вмст съ нимъ въ Россію.

Скобелевъ побылъ у насъ около часа, простился, и мы съ нимъ больше не видлись. Не даромъ мн было такъ жаль его! Черезъ 5 мсяцевъ его уже не стало.

‘Kron-Prinz’.

Передъ самымъ открытіемъ выставки, вбгаетъ къ намъ въ залъ придворный лакей и объявляетъ, что сію минуту прідетъ кронъ-принцъ смотрть выставку.

Мы идемъ встрчать его. Выставка была у насъ устроена въ Берлин еще шикарне, чмъ въ Вн. Вс большія картины мы отдлили одну отъ другой клумбами тропическихъ растеній: пальмами, рододендронами, латаніями и т. п., такъ что, при вход въ залъ, картины, освщенныя яркимъ электрическимъ свтомъ, производили замчательный эффектъ.

Наслдный принцъ входитъ въ залъ подъ руку со своей супругой и въ сопровожденіи нсколькихъ приближенныхъ. Братъ немедленно же представляется, а затмъ представляетъ и меня. Наслдный принцъ очень любезно съ нами здоровается, проходитъ на средину зала и отсюда окидываетъ взоромъ картины. Онъ такъ поражается выставкой, что какъ-то присдаетъ всмъ корпусомъ, круто повертывается на одной ног и восторженно восклицаетъ:

— Aber das ist ja practhvoll!

Художникъ предлагаетъ кронъ-принцесс объяснить вс картины, а я отправляюсь съ кронъ-принцемъ. Ему очень понравился военный отдлъ, тмъ боле, что онъ самъ былъ на войн въ 1870 году. Въ особенности онъ долго любовался картинами ‘Скобелевъ подъ Шейновымъ’ и ‘На Шипк все спокойно’. Супруга наслднаго принца, какъ сама художница, сразу поняла достоинство картинъ. Она оцнила трудность изобразить на бломъ фон фигуры, одтыя въ блое же, что было мастерски выполнено на одномъ индійскомъ этюд. Братъ подарилъ кронъ-принцесс этотъ этюдъ.

Здсь, въ Берлин, такъ-же какъ и въ Вн, наканун открытія выставки, были приглашены многія лица изъ литературнаго, ученаго и дипломатическаго міра. Въ этотъ день вся площадь передъ Кроль-театромъ покрылась самыми элегантными экипажами. Обширная зала Кроль-Театра настолько наполнилась народомъ, что многимъ по-долгу приходилось стоять на одномъ мст, прежде чмъ возможно было протиснуться поближе къ картинамъ. Въ зал поминутно слышались восклицанія:

— Das ist ja aber reizend! Der ist ja kolossal! Ganz famos!..

Мольтке.

Въ первые дни къ намъ очень много ходило военныхъ. Нкоторыхъ изъ нихъ я встрчалъ по нскольку разъ.

Какъ-то утромъ стою въ зал. Публики уже собралось порядочно. Вдругъ вижу, подходитъ ко мн одинъ старый служитель театра и таинственно докладываетъ на ухо:

— Graf feldmarchall Moltke! При этомъ онъ тычетъ пальцемъ въ спину на одного высокаго, тощаго военнаго, который скромно направлялся къ картинамъ.

— Gut, gut! говорю я и киваю ему головой, но еще не трогаюсь съ мста.

Сторожъ, видимо, не доволенъ моей холодностью. Онъ замтно удивленъ, что я не бросился опрометью представляться знаменитому стратегу,— идетъ себ обратно, ворчитъ что-то и пожимаетъ плечами. Я захожу съ боку къ старому генералу и искоса заглядываю ему въ лицо. Мольтке! Мольтке! Дйствительно, Модьтке! разсуждаю я съ самимъ собой. Но какое у него восковое лицо, тощее, желтовато-блдное, какъ выжатый лимонъ, безъ бороды и усовъ.

Мольтке останавливается передъ картиной ’30 августа подъ Плевной’, гд Государь Императоръ съ возвышенности наблюдалъ заходомъ боя. Онъ долго смотритъ на нее. Затмъ, внимательно разсматриваетъ картину ‘Наши плнные’. Въ это время я подхожу къ нему и представляюсь. Генералъ чрезвычайно обрадовался и крпко жметъ мою руку.

— Es war ja gerade so bei uns! говоритъ онъ и головой указываетъ на картины.

Мольтке долго ходилъ по выставк, глубокомысленно покачивалъ головой, иногда едва замтно улыбался и что-то бормоталъ про себя.

Хотя въ зал было тепло, но фельдмаршалъ ходилъ въ пальто съ приподнятымъ воротникомъ и въ фуражк, которая была надта очень глубоко. Старикъ точно желалъ скрыть отъ людскихъ взоровъ свое морщинистое лицо. Вс военные, бывшіе въ зал, моментально узнали о присутствіи своего знаменитаго учителя. Они столпились за его спиной и слдовали на приличной дистанціи. Вся остальная публика, какъ только замчала Мольтке, съ почтеніемъ разступалась и давала дорогу. Я проводилъ его до дверей, гд мы очень любезно разстались.

И что же! Посл него военныхъ постителей точно отрзало. Прежде, бывало, офицеры толпой, человкъ по 10—15, весело вбгали въ залъ и прямо направлялись къ военнымъ картинамъ. Тамъ, обыкновенно, кто-нибудь, побывавшій раньше на выставк, начиналъ оживленно разсказывать и объяснять что либо подмченное имъ, и вся толпа офицеровъ съ великимъ интересомъ переходила отъ одной картины къ другой. Теперь же кое-когда завернетъ военный, и то, какъ-то несмло, точно крадучись. Посмотритъ немного,— и поскорй назадъ. Оказалось, что старый Мольтке, насмотрвшись на наши картины, разсудилъ, что военнымъ не слдуетъ смотрть на ужасы войны, и запретилъ офицерамъ входъ на выставку.

Два года спустя, я отправилъ Мольтке одинъ экземпляръ моей книги ‘Дома и на войн’, переведенный на нмецкій языкъ капитаномъ прусской службы Дригальскимъ. Фельдмаршалъ остался очень доволенъ и прислалъ мн свою фотографическую карточку и слдующее собственноручное письмо:

Berlin 28. 12. 87.

Euer Hochwolilgeboren, sage icli meinen verbindlichsten Dank fr Ihre mir freundlichst bersandten Erinnerungen aus den Feldzgen 1877 und 1882. Ich habe das Buch mit dem lebhaftesten Interesse gelesen. Mge das beifolgende Bild Ihnen meinen Dank berbringen.

Sehr ergebenst
Gr. Moltke.
Feldmarschall *).

*) Берлинъ. 28. 12. 87.

Милостивый Государь.

Высказываю вамъ мою глубочайшую благодарность за любезно присланныя мн вами воспоминанія изъ войнъ 1877 и 1882 годовъ. Я прочиталъ книгу съ живйшимъ интересомъ. Пусть прилагаемый здсь портретъ мой передастъ вамъ мою благодарность.

Преданный
Гр. Мольтке
Фельдмаршалъ.

Вскор посл Мольтке пріхалъ къ намъ старый эрцъ-герцогъ Карлъ. Онъ уже былъ такъ дряхлъ, что его возили по зал въ ручной телжк.

Я и ему тоже объяснялъ картины.

Когда эрцъ-герцога уже вывозили въ телжк изъ залы, съ нимъ едва не приключилась катастрофа. Старикъ приподнялся, чтобы взглянуть на фотографіи, разложенныя на стол, и затмъ, полагая, что его человкъ стоялъ сзади, опрокинулся, чтобы ссть обратно въ телжку. Слуга же въ это время пошелъ за пальто, и ежели бы я не подхватилъ, то старикъ страшно разбился бы.

Въ Берлин народу перебывало на выставк еще больше, чмъ въ Вн. За 70 дней было 137,772 постителя, а каталоговъ продано 45,354.

Надо сказать, что помщеніе въ Берлин было гораздо больше, чмъ въ Вн, да и самый Кроль-Театръ находился въ сторон отъ центра города. Все это значительно ослабляло ‘Drang’, какъ выражались нмцы, т. е. напоръ публики.

Яковъ.

Какъ-то вечеромъ, по окончаніи выставки, обращаюсь къ моему Якову, который въ это время запиралъ двери въ залъ Кроль-Театра, и говорю ему:

— А вдь ничего! И здсь не хуже Вны будетъ!

— Мелочи много идетъ, отвчаетъ тотъ съ серьезнымъ дловымъ видомъ, при чемъ, по привычк, чтобы придать своимъ словамъ больше важности, какъ-то особенно начинаетъ жевать и чавкать губами, точно онъ старался что-то проглотить.

— Какъ это, мелочи много? спрашиваю его.

— Мелочи — значитъ бдноты! серьезно поясняетъ Яковъ.— Все по 3 да по 4 одежи просятъ на одинъ крюкъ вшать, недовольнымъ тономъ говоритъ онъ, привыкнувъ, какъ оказывается, еще съ петербургской выставки цнить публику по количеству вшаемыхъ платьевъ на одинъ крюкъ. Между прочимъ, надо сказать, что братъ мой, стараясь по возможности удешевить входъ на выставку, приказалъ вывсить въ прихожей объявленіе, что за сохраненіе верхняго платья и зонтиковъ ничего не платятъ.

— Эхъ баринъ! весело восклицаетъ Яковъ, одушевляясь воспоминаніемъ о петербургской выставк. То-ли дло у насъ-то бывало, въ Петербург, въ дом Безобразова: подкатитъ это гвардейскій офицерикъ на собственной лошадк, войдетъ въ прихожую, не глядя скинетъ пальто и гоголемъ летитъ наверхъ по лстниц. Ну вотъ ужъ, его пальто, извстно, одно на номерокъ и вшаешь, смотришь — рублевку и получилъ.

— А вы Ивана, моего подручнаго, помните, такой былъ рыжій, шадровитый парень? спрашиваетъ онъ.

— А что?

— Да такъ!— и Яковъ многозначительно крутитъ головой. Затмъ продолжаетъ: Тотъ, бывало, наберетъ эво сколько одежи!— И въ доказательство разсказчикъ широко разводитъ руками. Думаетъ, тутъ-то и барыши! Навситъ это столько, что вшалка трещитъ, а вечеромъ считать — все денегъ мало. А все оттого, что хваталъ безъ разсудку: и отъ гимназистовъ, и отъ студентовъ, и отъ купцовъ. А отъ этого народу, извстно, какая польза, много, что по гривеннику дадутъ! А ужъ нтъ же хуже поповъ, съ сердцемъ продолжаетъ разсказчикъ.— Я никогда отъ нихъ не бралъ одежи, все къ другимъ ребятамъ отсылалъ. У меня, говорю, батюшка, вшать некуда, вс мста заняты.

— Почему же?— спрашиваю я.

— Да какъ-же! Придетъ это онъ со своей матушкой, да со свояченой, да съ кучей ребятъ, да всмъ имъ валенки сними, да околоти, да убери, да все ихъ платье непремнно на одну спицу повсь. Чистый зарзъ! А въ конц концовъ за всю-то работу, самъ-отъ пятакъ въ руку и отвалитъ, а нтъ, такъ и три копйки! Ей Богу!— Затмъ черезъ нкоторый промежутокъ времени онъ восклицаетъ:

— А все-таки нашъ народъ куды лучше здшняго!

— Что же теб здшняя публика не нравится? съ любопытствомъ спрашиваю я.

— Здшній народъ скупой! разсказываетъ Яковъ.— Вотъ, намедни одинъ господинъ, такой важный изъ себя, должно богатый, уронилъ 10 пфениговъ, такъ вришь-ли, баринъ, ужъ онъ ползалъ-ползалъ тутъ кругъ вшалокъ, все искалъ, даже и намъ-то его жалко стало, и насъ-то замучилъ. Разв наши господа погнались-бы за такой мелочью, давно-бы плюнули,— и Яковъ съ презрніемъ машетъ рукой.

— Ну, а все-таки народъ здсь видный?— возражаю ему, интересуясь его мнніемъ.

— Народъ крупенъ, говорить не остается, рослый,— съ увренностью отвчаетъ онъ, а затмъ, мняя тонъ голоса, съ какой-то нжностью, восторженно восклицаетъ: А какія барыни-то здсь есть! Видли, дв сегодня приходили?— Я хотлъ было за вами бжать, чтобы посмотрли! Этакія-то чистыя, блыя, румянецъ во всю щеку! Что твои московскія купчихи! съ разстановкой, внушительнымъ голосомъ, объясняетъ Яковъ, при чемъ правой рукой такъ помахиваетъ, точно желалъ взвсить, тяжелы-ли были эти красавицы. Яковъ былъ большой поклонникъ женской красоты, въ особенности русской, и уже если онъ сравнилъ этихъ нмокъ съ московскими купчихами, значитъ, он ему уже очень крпко понравились.

Этотъ Яковъ былъ презабавный. Разсказалъ мн какъ-то о немъ братъ Василій Васильевичъ слдующій казусъ.

Дло относится еще къ 1874 году, ко времени туркестанской выставки брата въ С.-Петербург, въ зданіи министерства внутреннихъ длъ, что у Александринскаго театра. На выставку прізжаетъ покойный Государь Александръ II и подымается наверхъ. Вскор, вслдъ за Государемъ, прізжаетъ покойный Великій князь Николай Николаевичъ, скидаетъ шинель на руки этого самого Якова, обращается къ нему и спрашиваетъ:

— А что, братъ наверху?— намекая, конечно, на Государя.

Яковъ-же, нисколько не смущаясь, показываетъ рукой наверхъ и говоритъ:

— Пожалуйте-съ! Братецъ вашъ тамъ, на верху-съ!

ГЛАВА VI.
M-r George.

Обдалъ я въ Берлин въ небольшомъ французскомъ ресторан, на ‘Unter den Linden’. Съ хозяиномъ ресторана я скоро познакомился. Это былъ старичекъ французъ, хромой, небольшого роста, съ маленькой сденькой бородкой и подстриженными усами. Я очень любилъ поговорить съ нимъ во время обда. Предложу ему, бывало, стаканъ вина, до котораго онъ былъ большой охотникъ, и мы бесдуемъ.

M-r George, такъ звали хозяина, всегда садился поближе къ дверямъ, чтобы имть возможность встртить и проводить гостя. А большинство его постителей составляла самая фешенебельная гвардейская молодежь — офицеры.

Хозяинъ, уже по своей натур, не любилъ нмцевъ, а посл 1870 г., какъ онъ самъ мн признавался, ненависть эта удвоилась, но, живя долго въ Берлин, сумлъ такъ приноровиться къ ихъ вкусу и привычкамъ, что т даже полюбили m-r George. Поэтому мн очень интересно было наблюдать, какъ онъ обходился со своими гостями. Вотъ мы сидимъ, попиваемъ вино и разговариваемъ по-французски, конечно, о нмцахъ. Хозяинъ, вполголоса, сердито бранитъ ихъ, въ особенности офицерство, за ихъ будто-бы чванство, гордость, самонадянность, а главное, за ихъ манеру ходить съ выпяченною грудью, при этомъ старикъ встаетъ, боязливо озирается, чтобы его кто не увидалъ изъ гостей, и начинаетъ превосходно копировать походку нмецкаго офицера. Я невольно смюсь. Въ эту самую минуту дверь съ улицы широко распахивается и красавецъ уланъ, молодой, румяный, съ тонкими закрученными кверху усиками, не снимая фуражки, гордо проходить мимо насъ, звеня своими длинными стальными шпорами. Я мелькомъ взглядываю на хозяина. И, о чудо! я не узнаю его. Что съ нимъ приключилось! Старикъ стоялъ, опустивъ голову на грудь, глаза закрыты, спина согбена, руки опущены по швамъ и, точно приговоренный, ожидалъ своей послдней минуты. Звонъ шпоръ становится все слабе и слабе. Хозяинъ какъ-бы приходитъ въ себя. Исподволь приподымаетъ голову, озирается офицеру вслдъ и затмъ, какъ ни въ чемъ не бывало, садится на свое мсто и продолжаетъ начатый разговоръ.

— Да, мы безъ Россіи пропали-бы! Здсь все, что вы кушаете, все изъ Россіи,— говоритъ онъ горячась все боле и боле.— Рябчикъ, который у васъ на тарелк — изъ Россіи, хлбъ изъ Россіи, огурцы изъ Россіи, икра, рыба, все, все изъ Россіи. Что-бы эти — тутъ мой почтенный хозяинъ употребляетъ бранное слово,— стали-бы длать безъ вашихъ продуктовъ!— и онъ сердито ударяетъ кулакомъ по столу. Но, какъ нарочно, въ самую горячую минуту, дверь опять распахивается, и новый гвардеецъ, такой же бравый, со звономъ и шумомъ, также гордо проходитъ мимо насъ. Съ хозяиномъ опять моментально происходитъ точно такая-же перемна. Онъ быстро вскакиваетъ со стула, безпомощно свшиваетъ голову на бокъ, глаза закатываетъ подъ лобъ, и весь на мгновеніе изображаетъ изъ себя какъ-бы статую. Ну, смхъ да и только!

ГЛАВА VII.
Дрезденъ.

Посл Берлина картины брата были выставлены въ Гамбург, Дрезден, Брюссел, Пешт и, наконецъ, попали въ Москву. Какъ въ Гамбург, такъ и въ Дрезден, успхъ былъ полный, но все-таки сборъ едва могъ окупить затраты, хотя при взгляд на множество постителей казалось, что долженъ былъ оставаться большой барышъ. Но въ томъ-то и дло, что подобныя выставки, какія длалъ братъ, могли окупаться только въ самыхъ большихъ городахъ, какъ напримръ: Вна. Берлинъ, Петербургъ, съ милліоннымъ населеніемъ. Ежели сосчитать перевозку, страховку въ дорог и на выставк, укупорку, раскупорку, наемъ помщенія, постановку и т. п. расходы, то въ результатахъ ничего не оставалось. Вдь одно убранство картинъ цвтами въ Гамбург стоило 400 марокъ, а электрическое освщеніе 3000 марокъ.

Въ Дрезден выставка была открыта лтомъ, на Брюллевой террас, въ зданіи, гд устраиваются вс дрезденскія выставки картинъ. Боле удобнаго помщенія трудно было-бы подобрать. Погода все время стояла превосходная.

Каждый день, съ утра до вечера, здсь гуляетъ масса народу. Лтомъ сюда въ особенности много прізжаетъ англичанъ и американцевъ.

Помню, стою я разъ, подъ вечеръ, на набережной террасы и разговариваю съ кассиромъ выставочнаго помщенія, еще во время ихъ выставки, о томъ, что цна за входъ 30 пфениговъ — дорога, и что надо меньше брать.

— Seien Sie nur ruhig!— отвтилъ онъ самоувренно,— unser Publikum ist schon gewhnt.

— Такъ вотъ оттого у васъ и мало народу бываетъ,— говорю ему, совершенно не подозрвая, что этими словами задваю его за живое.

— Glauben Sie mehr Besuch zu haben?— съ хитрой улыбкой, и не безъ надменности спрашиваетъ онъ. И затмъ, не дождавшись моего отвта, говоритъ:

— Sie werden nie mehr haben! Unser Publikum ist ganz besonders!

Когда-же у насъ впослдствіи здсь ежедневно бывали тысячи постителей, онъ при встрч со мной какъ-то странно разводилъ руками и мычалъ что-то себ подъ носъ.

——

Въ Дрезден я очень любилъ посидть вечеркомъ на Брюллевой террас и помечтать. Ресторанъ былъ здсь отличный. Бывало, какъ только выставка закроется, люди мои уйдутъ къ себ на квартиру, гуляющая публика начнетъ расходиться, я спрошу себ чашку кофе, сяду за столъ, поближе къ набережной, и любуюсь на Эльбу. Мн въ особенности нравился на противоположномъ берегу, какъ разъ противъ террасы, маленькій, всего съ ¹/₄ десятины величиной, прелестный покосецъ. Его уже нсколько дней какъ скосили и убираютъ.

Вечеретъ. Я сижу и смотрю на рабочихъ. Костюмы ихъ рзко отличаются отъ нашихъ крестьянскихъ. У женщинъ таліи узенькія, точно затянутыя въ корсетъ. Мужчины въ широкихъ курткахъ и въ широкихъ шляпахъ.

Городъ понемножку успокоивается отъ дневной суеты. Кругомъ тихо. Рка мирно катитъ свои мутныя волны, и уже на ней, кое-гд, показались огоньки. Воздухъ теплый, дышется легко. Вотъ и солнышко закатилось. Съ рки повяло прохладой. На синемъ золотистомъ горизонт ясно обрисовываются темныя очертанія старинныхъ остроконечныхъ городскихъ крышъ и угловатыхъ стнъ и башенъ. Рабочіе съ покоса незамтно скрылись, и какъ-бы въ доказательство своей работы, оставили нсколько копенъ сна. Я машинально считаю ихъ: одна, дв, три, вотъ здсь еще четыре — всего семь копенъ, а ихъ работало четыре женщины, да трое мужчинъ! Стоило, думаю, работать… Но уже пора домой. На террас давно никого нтъ. Достаю кошелекъ, расплачиваюсь съ кельнеромъ и тихонько плетусь во-свояси.

Яковъ еще не спитъ. Онъ услся подъ окномъ въ своей комнатк, покуриваетъ изъ маленькой трубочки и поджидаетъ меня, поболтать, и въ то-же время, чтобы помочь раздться. Вотъ онъ увидалъ меня, быстро прижимаетъ большимъ пальцемъ въ трубк огонь, нисколько не опасаясь ожечься, прячетъ трубку въ карманъ и встрчаетъ меня. Я раздваюсь и ложусь въ постель. Яковъ стоитъ и разсказываетъ мн о событіяхъ дня на выставк.

— Одинъ баринъ, русскій, сегодня были, подъ ручку со своей барыней, должно съ женой, князь какой-то, фамилію они называли, да я забылъ. Васъ спрашивали,— объясняетъ онъ.

— Разв онъ знаетъ меня?

— Старикъ сказывалъ, что онъ-то васъ не знаетъ, а вотъ сынъ, говоритъ, мой съ вашимъ бариномъ вмст на войн были. Такой разговорчивый. Мой сынъ, говоритъ, недавно женился, 17 тысячъ десятинъ чернозему въ Тамбовской губерніи взялъ.

— Ну Богъ съ ними,— говорю ему,— садись-ка лучше, да разскажи что-нибудь про своихъ Кологривскихъ.

— Да про кого-же вамъ?… Разв про нашего старшину? Не разсказывалъ я вамъ?..— говоритъ онъ и присаживается возл меня на стул.

— Ну вотъ, слушай баринъ! Жилъ это у насъ въ посад волостной старшина,— начинаетъ Яковъ и потираетъ руками колни,— Иваномъ Степановичемъ звали, мужикъ умный, богатый. И получилъ онъ отъ царя за какое-то пожертвованіе золотой перстень съ брилліантомъ. Ну, конечно, на радостяхъ, созвалъ онъ гостей и задалъ намъ пиръ горой. Промежь гостей сидлъ за столомъ еще одинъ волостной, Иванъ Филипповъ, по фамиліи Кручининъ, и висла у него на груди большая золотая медаль за то, что въ нашей сторон богоугодное заведеніе выстроилъ. Вотъ когда пирогъ-то подали, хозяинъ и давай угощать гостей:— Пожалуйте, говоритъ, господа, покушайте! Иванъ Филипнычъ, не откажите, почтеннйшій, ну хоть еще одинъ кусочекъ,— а самъ пальцемъ-то съ перстнемъ по пирогу и водитъ — и водитъ, дескать, знай нашихъ, смотри, какъ его царь жалуетъ. А Иванъ Филиппинъ, будто такъ невзначай, тычетъ себ рукой подъ горломъ, гд у него медаль висла, да. и говоритъ:

— Ей же, ей, почтеннйшій Иванъ Степанычъ, я сытъ по горло.— И такъ это было намъ всмъ смшно смотрть, что мы долго посл того смялись.

Яковъ оканчиваетъ разсказъ и самъ отъ души хохочетъ.

— А я сидлъ сейчасъ на террас, да смотрлъ, какъ это здсь покосъ убираютъ, вотъ-то потха! семь копенъ накосили, а пять человкъ народу работало,— разсказываю я — зваю и ужъ чувствую, что начинаю дремать.

— Ой! не говори баринъ!— оживленно восклицаетъ Яковъ.— Ходилъ я вечоръ смотрть на этотъ покосъ, такъ кажись моя двчонка Симаха — 12 лтъ, вотъ эдаконькая,— и онъ рукой указываетъ отъ полу аршина на полтора — больше наработала бы, чмъ ихъ баба, ей-Богу! Ужъ он валандаются-валандаются, кругъ копны-то, не смотрлъ-бы.— Затмъ видитъ, что я дремлю, тихонечко уходитъ.

Передъ глазами моими мало-по-малу опять появляется тотъ же маленькій покосецъ, и т же нмецкія бабы съ перетянутыми таліями. Вотъ одна изъ нихъ, въ зеленой юбк и бломъ передник, наклоняется и черпаетъ изъ родника воду берестянымъ ковшичкомъ, свернутымъ въ въ вид фунтика и насаженнымъ на палочку. Ключевая вода льется сквозь бересту и ярко блеститъ на солнц. Позади бабы стоитъ безъ шапки, спиной ко мн, въ красной кумачевой рубах и синихъ крашенинныхъ шароварахъ широкоплечій крестьянинъ, опираясь на вилы. Ему жарко. Онъ дожидается очереди, чтобы напиться. Заглядываю ему въ лицо,— мой Яковъ.

Онъ тоже увидалъ меня и весело улыбается.

— Ну, да и сопрлъ же я!— восклицаетъ онъ, беретъ отъ бабы ковшикъ, и, одинъ за другимъ, жадно выпиваетъ.

— На-ко, баринъ, попей, больно хороша вода, студеная!— И онъ ловко подчерпываетъ свжей воды и подчуетъ меня. Затмъ, вытирается рукавомъ рубахи, вскидываетъ вилы на плечи и отправляется на покосъ.

День солнечный. Небо голубое. Сухой, жаркій втеръ насквозь прохватываетъ и сушитъ траву, незадолго передъ тмъ скошенную длинными волнистыми рядами. Я иду по родному покосу, по берегу Шексны. Покосъ великъ. Его и глазомъ не окинешь. Тутъ и тамъ работаютъ сотни бабъ и мужиковъ. Они собрались сюда со всхъ ближайшихъ деревень. Отецъ мой дорожитъ хорошей погодой и торопится убрать сно. Вонъ онъ и самъ идетъ въ бломъ коломянковомъ пиджак, опираясь на трость, мимо только что сметаннаго громаднаго стога. Ровный, круглый стогъ стоитъ точно колоссальное зеленое яйцо. Сметанъ на славу. На вершин еще кто-то копошится,— это накладываютъ ‘вицы’, чтобы не раздуло сно. Другіе метальщики, задравъ головы кверху, ходятъ вокругъ стога съ вилами въ рукахъ и любуются на свою работу.

— Славный стогъ! славный!— хвалитъ отецъ и проходитъ мимо.— Только очесать надо снизу.

— Очешемъ, батюшка, очешемъ! отвчаютъ мужики и граблями снимаютъ съ боковъ лишнее сно.— Сухое какъ порохъ, оно шуршитъ и ломается. Мн кажется, я даже слышу его свжій ароматный запахъ. Направляюсь къ пун {Пуня — сарай для сна.}. Тамъ работаютъ десятка три бабъ и двокъ. Он таскаютъ сно съ ближайшихъ копенъ прямо въ сарай. Говоръ и визгъ ихъ раздается чуть не за версту. И чмъ сильне бабы тараторятъ, тмъ скоре подается ихъ работа, это я уже сколько разъ замчалъ. Подхожу ближе, смотрю, и Никифоръ Пгой здсь. Онъ почему-то всегда къ бабамъ пристраивался, то съ серпомъ, то съ граблями. Это былъ мужиченко лтъ 50, тщедушный, плюгавенькій, носъ торчалъ, какъ у курицы, борода жиденькая, комочкомъ, вчно безъ шапки и съ ремешкомъ на лбу, чтобы его темно-коричневые волосы не раздувались по втру. Никифоръ Пгой, или какъ его звали въ деревн, просто ‘Пгой’, удивительно умлъ потшать бабъ, за что т, въ свою очередь, любили его и всегда манили работать съ собой. Привычку онъ имлъ безпрестанно говорить слово ‘таво’. Что ни скажетъ и сейчасъ ‘таво’. И что онъ бабамъ говорилъ, и отчего он такъ покатывались, хватаясь за животы, Богъ его знаетъ, я никогда не могъ этого хорошенько узнать, а только слышалъ, какъ бывало иная крикнетъ ему смясь: ‘да ну тя, окоянный’, или ‘помолчи ты, Христа ради, безстыжіе твои глаза’, и т. п. А Пгому, казалось, того только и надо. Вотъ и теперь, должно быть онъ сказалъ что нибудь очень смшное, вс бабы хохочутъ, одна такъ даже и руками всплеснула. А Пгой, какъ ни въ чемъ не бывало, переваливается съ боку на бокъ, бгаетъ съ граблями отъ копны къ копн и подгребаетъ сно.

Удивительное дло! Я никогда не видалъ Пгаго грустнымъ, или даже озабоченнымъ. А, казалось, было ему о чемъ взгрустнуть. Домишко у него дрянной, крыша старая, соломенная, вся дырявая, коровка плохая, лошаденка тоже одна, и, какъ теперь помню, тоже пгая, еле ноги волочила, и ко всему этому цлый рой малыхъ ребятъ. А Пгой веселъ, и счастливъ… Разв это не удивительная натура?..

Въ сторон, за сараемъ, въ тни скромно подгребаетъ сно высокая, стройная баба, Наталья Першина. Мужъ ея, Антонъ, въ солдатахъ гд-то въ Петербург. Ну, да и красива же эта Наталья. Вс ея движенія кажутся мн почему-то особенно граціозными. И гребетъ-то она чище другихъ, и копны-то ея какъ будто больше и кругле. Брюнетка, лицо смуглое, на щекахъ легкій румянецъ. На верхней губ пробивался едва замтный пушокъ, въ вид усиковъ, что придавало ея лицу какую-то особенную прелесть. Брови тонкія, черныя, дугой. А что въ особенности мн нравилось въ Наталь, это ея стройная шея, кокетливо виднвшаяся изъ подъ краснаго платка, и могучія, слегка загорлыя плечи.

Вонъ, какъ легко поднимаетъ она граблями охапку сна, да какую, мн бы пожалуй и не подъ силу! Придерживая въ сторон, чтобы не зацпить за волоса, несетъ она охапку къ копн и тамъ сваливаетъ. Сколько въ ней граціи, силы и здоровья, думаю я, и пристально всматриваюсь въ нее. Наталья замтила меня, улыбается, прихватываетъ своими блыми зубами платокъ, чтобы тотъ окончательно не съхалъ съ головы и повязываетъ имъ густые черные волосы, посл чего обдергиваетъ высоко подоткнутый спереди желтый сарафанъ, изъ-за котораго виднлась блая рубаха.

— Здравствуй, Наталья!— говорю ей.

— Здравствуйте, баринъ!— отвчаетъ она и, какъ бы желая лишній разъ показать мн свое красивое лицо, перестаетъ грести, смотритъ на меня и снова поправляетъ платокъ.

— Ну, что-же, скоро-ли придетъ твой Антошка?— спрашиваю ее, хотя хорошо знаю, что тотъ уже давно ее бросилъ и даже не пишетъ ей, да что и она-то объ немъ не особенно горюетъ.

— А прахъ его вдаетъ! смясь отвчаетъ Наталья.— Баютъ, что изъ Питера куда-то дальше прогнали!— подхватываетъ граблями новую охапку сна и бжитъ съ ней прямо въ сарай.

Вотъ, думается мн, одть бы эту Наталью какъ слдуетъ, да причесать, да прикрасить, такъ она не одну чахлую петербургскую красавицу за поясъ бы заткнула. Жаль только что…

— Кр-кр-кр!— скрипитъ что-то. Просыпаюсь — уже свтло. Яковъ бережно, на циночкахъ, пробирается мимо меня за платьемъ, чтобы почистить, и при этомъ немилосердно скрипитъ сапогами. Я, сердитый за то, что онъ прервалъ столь сладкій сонъ, кричу ему:

— Хоть бы ты отдалъ поправить свои сапоги, чтобы они такъ не орали.

— Да ужъ я носилъ ихъ къ сапожнику, такъ тотъ сказалъ, что это такая кожа, что ничего не подлаешь, сконфуженно возражаетъ онъ и тихонько уходитъ въ надежд, что я снова засну.

Какъ я узналъ о смерти Скобелева.

Даже не помню теперь, зачмъ понадобилось мн създить изъ Дрездена въ Берлинъ. Разстояніе тутъ 120 верстъ, а поздъ идетъ всего 2 часа. Сижу въ вагон и читаю какую-то маленькую нмецкую газету. Только смотрю, озаглавлена статья ‘Ueber den Tod des General Skobeleff’. Что это, думаю, нмцы теперь вдругъ заговорили о смерти старика Скобелева. Вдь онъ уже больше года, какъ умеръ. Читаю дальше. Но что это такое! Все упоминается ‘Michael Dmitricwitsch’, дла подъ Плевной, и, наконецъ, говорится о покореніи Ахалъ-Текэ.

Кровь приливаетъ у меня къ сердцу, лобъ становится холоднымъ отъ поту.

Такъ неужели-же это мой дорогой Михаилъ Дмитріевичъ умеръ? Батюшки мои, да у кого же бы мн справиться? Безпомощно оглядываюсь кругомъ,— все нмцы, и, казалось, нкоторые изъ нихъ смотрятъ на меня исподтишка и смются. Не выдержалъ я, обращаюсь къ моему визави. который показался мн боле симпатичнымъ господиномъ, въ срой пуховой шляп, и говорю ему, стараясь придать голосу какъ можно спокойный безучастный тонъ:

— Mein Herr, haben Sie nicht gehrt, dass der Generali Skobeleff gestorben ist!? при чемъ въ душ-таки питаю еще надежду: авось этотъ господинъ скажетъ, что онъ ничего не слыхалъ, или что газетами пущенъ ложный слухъ.

— О, ja, noch gestern Abend kam die Depesche! положительнымъ, недопускающимъ никакихъ сомнній тономъ, говоритъ мой визави. Онъ, вроятно, замтилъ по голосу мое жалостное, угнетенное положеніе, подсаживается ко мн поближе и вступаетъ въ разговоръ, при чемъ, къ моему великому удивленію, очень симпатично относился къ генералу. Хорошо помню его слова:

— Ja, ganz sicher mit dem Tode General Skobeleffs Russland hat 200 tausend Soldaten verloren. Какъ въ туман припоминаю, что этотъ господинъ увезъ меня, съ вокзала къ себ на квартиру, и такъ какъ уже было поздно, уложилъ спать и долго еще сидлъ возл моей кровати, успокоивалъ меня и утшалъ.

Я такъ былъ разстроенъ, такъ огорченъ, что на другой день, узжая отъ него, даже забылъ спросить фамилію и адресъ. Какъ я потомъ ни старался его найти, все было напрасно.

А жаль, хорошій былъ человкъ! Спасибо ему!

И припомнился мн Скобелевъ тогда еще при слдующихъ обстоятельствахъ. Это было въ 1881 году въ то самое лто, когда онъ вернулся изъ Парижа въ Россію.

Брату моему для предстоящихъ большихъ выставокъ въ Берлин и Вн очень захотлось имть нкоторыя лучшія свои произведенія, находившіяся у разныхъ любителей въ Петербург, и у Третьякова въ Москв. И вотъ онъ проситъ меня създить въ Россію и достать эти картины на время. Отправляюсь прежде всего въ Петербургъ къ Базилевскому. Тотъ жилъ въ собственномъ дом, на Сергіевской или на Фурштадтской улиц, хорошенько не помню. Выходитъ онъ ко мн: черный, косматый, волосы длинные, въ какомъ-то капот, въ род подрясника. Я рекомендуюсь, подаю ему письмо брата, и въ то-же время объясняю цль моей поздки изъ Парижа къ нему. Базилевскій очень любезно здоровается, выслушиваетъ меня, и затмъ дружески ведетъ за руку въ гостиную и подводитъ къ этюду ‘Таджъ’. Оказывается, этюдъ вислъ у него завшенный кисеей. Базилевскій открываетъ кисею и говоритъ:

— Да, этюдикъ великолпный, вотъ извольте, полюбуйтесь!

Я, дйствительно, смотрю и любуюсь.

— А ужъ дать его вамъ, хотя и ненадолго, воля ваша, не могу. Мало ли что можетъ случиться въ дорог,— и онъ тщательно завшиваетъ опять свой этюдъ и уводитъ меня къ себ въ кабинетъ. Сколько я ни уврялъ, что если бы что и случилось съ ‘Таджемъ’, то братъ ручается исправить, или даже новый написать, что отъ выставокъ картина только увеличивается въ цн, такъ какъ пріобртаетъ извстность. Владлецъ ничему не внималъ и твердилъ одно: ‘не могу, не могу’. Такъ я ни съ чмъ отъ него и отъхалъ.

Отправляюсь въ Москву къ Третьякову. Павелъ Михайловичъ — человкъ совсмъ другого склада. Онъ только спросилъ меня, какія братъ желаетъ получить вещи, и куда послать, вотъ и все, и въ самомъ непродолжительномъ времени выслалъ картины но указанному адресу.

Такъ вотъ, въ самый этотъ разъ, когда я былъ въ Москв, вздумалось мн провдать, нтъ ли здсь Скобелева. Онъ останавливался у своего пріятеля, Ивана Ильича Маслова, кажется, на Прецтеченскомъ бульвар. Отправляюсь, и какъ разъ нахожу его тамъ. Скобелевъ только что собирался хать на вокзалъ вмст съ Михаиломъ Ивановичемъ Ушаковымъ въ Рязанскую губернію, въ свое родовое имніе Спасское. Генералъ безъ дальнихъ разговоровъ потащилъ и меня съ собой, погостить у него денекъ, другой.

Спасское — старинное барское имніе, съ обширнымъ тнистымъ садомъ. Всего въ немъ было, какъ говорится, полная чаша. Въ нсколькихъ саженяхъ отъ дому стояла церковь съ фамильнымъ склепомъ, въ которомъ еще такъ недавно былъ похороненъ отецъ Михаила Дмитріевича.

По вечерамъ мы обыкновенно здили кататься верхомъ, въ сопровожденіи конюховъ, казаковъ и гусаръ, бывшихъ со Скобелевымъ въ послднюю Текинскую экспедицію.

Какъ-то разъ выхали мы изъ дому. День былъ солнечный, очень жаркій. Отъхали немного, вдругъ генералъ пускаетъ лошадь галопомъ. Я, конечно, за нимъ, скачемъ версту, другую, третью, вижу Скобелевъ несется прямо въ ворота чьей-то усадьбы. Догоняю Ушакова и спрашиваю:

— Михаилъ Ивановичъ, куда это мы пріхали?

— Это имніе князя N. Здсь есть прехорошенькія барышни-княжны,— весело кричитъ онъ.

Соскакиваемъ съ лошадей.

Звеня шпорами, смло входитъ генералъ въ домъ, безъ доклада. Видно, что онъ былъ здсь свой человкъ. Я съ Ушаковымъ за нимъ.

Во второй комнат, въ кресл, у окна, выходящаго на балконъ, сидлъ самъ старый князь, разбитый параличомъ. Онъ чрезвычайно обрадовался Скобелеву. Ушаковъ былъ раньше знакомъ съ княземъ, я же немедленно представился.

Нсколько минутъ спустя, вбгаютъ къ намъ, одна за другой, дв дочери князя въ русскихъ вышитыхъ сарафанахъ. Свжія, румяныя, въ полномъ расцвт силъ. Старшая, потоньше и постройне, ярая брюнетка, вторая — блондинка. Об он, очевидно, были совершенно счастливы, что ихъ постилъ любимый сосдъ ихъ, Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ.

Съ приходомъ молодыхъ хозяекъ завязывается общій веселый разговоръ.

Вскор появляется еще третій экземпляръ, самая младшая княжна, тоже брюнетка, лтъ 15-ти, безспорно самая хорошенькая. На смуглыхъ щечкахъ ея румянецъ такъ и горлъ. Черные глазки сверкали, какъ угольки. Княжна незадолго передъ тмъ гд-то прыгала и вывихнула себ ногу, и потому явилась къ намъ хромая, опираясь на палочку.

Кэти, такъ звали ее сестры, была страшная рзвушка. Стройненькая, худенькая, какъ козочка, она, даже и хромая, не могла минутки посидть смирно. То она одну игру предложитъ намъ, то другую, совершенно забывая, что сама не могла участвовать ни въ одной изъ нихъ. Не только что мы, мужчины, любовались ею, но даже и сестры и т невольно заглядывались на нее, хотя въ душ, вроятно, завидывали ея красот.

По всему замтно было, что Кэти въ барышняхъ не засидится и скоро не одному молодцу вскружитъ голову.

— M-lle, ищите меня!— внезапно кричитъ Скобелевъ, и, точно съ цпи сорвавшись, бросается черезъ открытый балконъ въ садъ по густой тнистой алле. Только фалды его благо кителя слегка разввались по втру, да изрдка краснли лампасы генеральскихъ рейтузъ.

Съ визгомъ пускаются мои княжны въ погоню за шалуномъ генераломъ. Быстро мелькаютъ по той же алле ихъ голыя плечи, украшенныя блестящими бусами,— и скрываются въ зелени сада. Одна только хроменькая рзвушка еще довольно долго ковыляла на своей палочк, слдомъ за ними, вся зардвшись отъ боли и досады. На лиц ея, казалось, такъ и написано было: ‘эхъ, кабы не нога моя, такъ уже не спрятался бы ты отъ меня, мой голубчикъ’. Ушаковъ и я тоже отправляемся искать генерала. Старательно разбираю я руками втви кустовъ и деревьевъ, наклоняюсь, ищу, и вдругъ натыкаюсь на Скобелева. Покоритель текинцевъ весь съежился въ комокъ, какъ робкій заяцъ, и прижался къ земл, стараясь казаться незамтнымъ. Только что я раскрылъ ротъ, чтобы крикнуть, какъ вижу, мой генералъ свирпо грозитъ мн кулакомъ. Втка прикрыла половину лица его, но одна рыжая бака еще торчала и тоже, казалось, грозила, мн.

— Только закричи, подъ арестъ посажу! шипитъ мн Михаилъ Дмитріевичъ изъ подъ куста, не на шутку разсердившись.

‘Богъ съ тобой, думаю, сиди ты тутъ, сколько хочешь’,— и я тихонько направляюсь въ домъ поболтать со старымъ княземъ. Не усплъ я хорошенько разговориться съ нимъ, какъ тотъ смотритъ въ окно и кричитъ:

— А вонъ и наши!

Вижу, моего генерала княжны тащатъ подъ руки. Тотъ шалитъ и упирается своими длинными сухощавыми ногами, обутыми въ лакированные сапоги. Три Георгіевскіе креста, одинъ въ петлиц и два на ше, болтались у него какъ балаболки. Шалунья Кэти уже тутъ какъ тутъ, вмсто того, чтобы помочь сестрамъ, тащитъ его назадъ за фалды кителя. Красныя, потныя, охая и смясь, втаскиваютъ он ‘полнаго генерала’ на балконъ. Лица книженъ хотя и усталыя, но торжественныя.

——

Когда я вернулся изъ Берлина въ Дрезденъ, то уже повсюду слышались толки о смерти Скобелева: и на улицахъ, и въ гостинницахъ, и въ частныхъ домахъ. Помню, иду я какъ-то вечеромъ по Брюллевой террас, передо мной гуляетъ группа дамъ и мужчинъ. Слышу фамилію ‘Скобелевъ’. Я настораживаю уши, компанія хохочетъ. Къ сожалнію, я только слышалъ слова: Deutscheufresser! Champagner — Skobeleff-s Rede и только. Подойти ближе было неловко. Но и эти слова настолько меня разсердили, что я нсколько дней не показывался на выставк и даже обдалъ дома, вмст съ Яковомъ и Александромъ.

Бдный мой Яковъ тоже былъ сильно огорченъ смертью любимаго генерала. Каждый разъ, когда я, бывало, потомъ, напомню ему о Михаил Дмитріевич, Яковъ какъ-то особенно выпрямлялся, обдергивалъ свою красную кумачевую рубаху, которая почему-то всегда уползала у него далеко подъ жилетъ, смиренно складывалъ руки на груди и, съ непритворной грустью, покачивая головой, восклицалъ:

— Эхъ! генералъ-то какой именитый были!..

Снохачи
РАЗСКАЗЪ ЯКОВА.

Это было тоже въ Дрезден. Какъ-то въ воскресенье приходятъ ко мн Яковъ и Александръ, прямо отъ обдни изъ русской церкви, разодтые по праздничному, въ новыхъ, сренькихъ толстыхъ визиткахъ, блыхъ манишкахъ и розовыхъ галстукахъ. Волосы ихъ жирно смазаны масломъ и гладко причесаны. Лица веселыя, довольныя, однимъ словомъ, праздничныя.

— Богъ милости прислалъ!— весело восклицаетъ Яковъ и останавливается у дверей. Александръ тоже здоровается со мной и становится рядомъ съ Яковомъ. Я предлагаю имъ садиться. Начинаемъ толковать о разныхъ разностяхъ. Я уже говорилъ, что любилъ поболтать съ Яковомъ, такъ какъ человкъ онъ былъ смышленый и видалъ много интереснаго. Разговорившись, Яковъ вдругъ спрашиваетъ меня:

— А что, баринъ, слыхалъ-ли ты когда про снохачей?

— Нтъ, не слыхалъ. Что это за снохачи?— говорю ему.

— Го-го-го!— грохочетъ Александръ, пріютившійся на крайчик стула, и осклабляя свой широкій ротъ чуть не до ушей.

— Какъ-же, баринъ, ты не знаешь? Ну вотъ т, что со своими снохами живутъ!— старается пояснить Яковъ

— Да какъ-же это?.. Вдь они… уже старики!— нарочно, какъ бы недоумвая, возражаю ему, чтобы вызвать къ разсказу.

— Ой, молчи ты, Христа ради!— восклицаетъ тотъ, привскакиваетъ со стула и всплескиваетъ руками.— Да такіе бываютъ озорники, что страсть! Хуже молодыхъ! Ей Богу!

— Го-го-го!— гогочетъ Александръ и прикрываетъ ротъ ладонью.

Яковъ тычетъ его въ бокъ. Тотъ конфузится и перестаетъ смяться.

По выраженію лица Александра видно, что уже онъ знаетъ, чмъ этотъ разсказъ кончится.

— Такъ вотъ, баринъ,— продолжаетъ Яковъ и упираетъ въ меня свои умные черные глаза,— подымали это у насъ въ Парфентьев ‘колоколо’, и народу собралось видимо-невидимо со всхъ сторонъ. А работой завдывалъ механикъ, старикъ, сосдъ мой, такой шустрый мужиченко. Вотъ скопилось это народу кругъ церкви, страсть что,— такъ кишмя и кишатъ. Каждому, значитъ, охота Богу послужить, хоть за веревку подержаться. А старикъ дло свое тонко знаетъ, все что-то тамъ копошится, на колокольн возится, ну, извстно, туманъ на публику наводитъ. Наконецъ наладилъ и кричитъ:

‘Православные! снимай шапки, молись Богу, берись за веревку!’ Тутъ вс шапки сняли, давай молиться. Молились-молились, потомъ, что было народу, за снасть взялись, дубинушку запли и давай кричать ‘урра-а-а, урра-а’. Бабы, двки крестятся, голосятъ ‘пошла, пошла Царица небесная, пошла’ — и Яковъ пищитъ, стараясь представить, какъ бабы голосятъ.— Народъ такъ дергаетъ за веревку, ажъ колокольня трясется, а ‘колоколо’ ни съ мста.

— Стой, православные! повремените!— опять кричитъ это механикъ. Остановились. Старикъ что-то повозился тамъ наверху кругъ балокъ, и опять кричитъ:

— Ну, съ Богомъ! Подымай!

Народъ опять шапки снимаетъ, крестится. Бабы, двки опять голосятъ и причитаютъ: ‘пошла, пошла, Царица небесная, пошла!’ Крестикъ на колокольн такъ и дрожитъ, а ‘колоколо’ все ни съ мста. ‘Что за притча?’ толкуетъ народъ. Вдругъ смотримъ, старикъ рукой машетъ. Ну, опять остановились. Вс притихли. Вс слышать хотятъ, что ддъ скажетъ. А тотъ, какъ съ колокольни-то гаркнетъ, на всю-то площадь, да при всемъ-то честномъ народ:

‘Снохачи! Отъ веревки прочь отойди!’ Такъ весь народъ и ахнулъ…

— Вришь-ли, баринъ!— восклицаетъ Яковъ и указываетъ рукой до половины живота,— съ этакими-то сдыми бородами прочь-то пошли — такъ вотъ смху-то было!!!

Нахлбники.

Жизнь въ Дрезден была чрезвычайно дешева, въ особенности квартиры.

За дв прекрасно меблированныя комнаты, въ бель-этаж окнами на бульваръ, я платилъ 45 марокъ въ мсяцъ, да еще за такую-же комнату для моихъ молодцовъ — 20 марокъ.

Вотъ только съ продовольствіемъ людей у меня вышелъ здсь маленькій курьезъ.

Мн непремнно хотлось такъ устроить, чтобы мои Яковъ и Александръ не шлялись по ресторанамъ, а ли-бы дома. И вотъ для этого я уговорился съ квартирной хозяйкой, пожилой, сварливой нмкой, что она будетъ ихъ кормить два раза въ день по 2 ¹/-₂ марки съ человка. Иначе сказать, съ обоихъ въ день 5 марокъ.

Уговоръ былъ тотъ, чтобы какъ на завтракъ, такъ и на обдъ, непремнно подавалось одно блюдо мясное,— и чтобы кормить досыта, или проще сказать, до отвалу, безъ всякихъ салатовъ, которыхъ мои люди не любили.

На другой день я нарочно остаюсь дома, чтобы посмотрть, какой имъ дадутъ завтракъ. Предварительно я зову моихъ молодцовъ къ себ и говорю:

— Хозяйка взялась васъ кормить, а потому предупреждаю, что ежели вы на первый разъ не съдите того, что она вамъ предложитъ, то на другой разъ она подастъ наврно меньше.

Въ отвтъ на это Александръ только усмхнулся и прикрылъ ротъ ладонью. Яковъ-же, наоборотъ, очень озабоченно выслушиваетъ меня, чешетъ затылокъ и, встряхнувъ волосами, съ нкоторой опаской въ голос, точно его кто могъ услышать, отвчаетъ:

— Оставлять никакъ невозможно.

Оба они уходятъ къ себ въ комнату. Я отворяю къ нимъ чуточку дверь, чтобы слышно было.

Вскор раздается у нихъ протяжный возгласъ:

‘So-o-o-o!’ Смотрю въ щелку: хозяйка въ черномъ плать съ засученными по локоть рукавами, въ бломъ чепц, вся раскраснвшись, ставитъ на столъ блюдо съ громаднымъ кускомъ вареной говядины, обложенной горячимъ разсыпчатымъ картофелемъ. Паръ такъ и валитъ отъ кушанья высокой струей къ потолку.

Того, что она подала — ну, ей-Богу, должно было хватить на шесть человкъ.

Хозяйка очевидно хотла на первый разъ удивить моихъ ребятъ. Съ торжествующимъ видомъ уходитъ она, къ себ будучи вполн уврена, что поданнаго кушанья останется и на обдъ.

Ребятки мои значительно переглядываются, прежде всего снимаютъ визитки, какъ вещи совершенно ненужныя имъ въ эти минуты. Аккуратно вшаютъ ихъ на гвоздики, распускаютъ жилетки, крестятся и молча садятся за столъ.

‘Ну, что-то будетъ, думаю, одолютъ или нтъ?’

Проходитъ такъ съ полчаса. Я не захожу и даже не заглядываю къ нимъ. Русскій человкъ, вообще, не любитъ чтобы его торопили за обдомъ. Но вотъ слышу стукъ ножа о тарелку, а затмъ голосъ Якова:

— Эй, meine liebe Frau!— Яковъ уже научился немного по-нмецки. Подхожу къ дверямъ и какъ разъ вижу, коварно выглядывавшую изъ за блюда торжествующую рожу Александра, красную, какъ ракъ — и противъ него серьезное и озабоченное лицо Якова. Этотъ уперъ глаза въ дверь и, ожидая хозяйку, точно ршалъ какой европейскій вопросъ. Передъ ними стояло пустое блюдо. Отъ говядины съ картофелемъ даже и крошекъ не осталось.

Входитъ хозяйка.

— О-о-о-о! въ ужас восклицаетъ она и всплескиваетъ руками. Вязаный черный платокъ ея на плечахъ и блый чепецъ на голов какъ-то разомъ слзаютъ у нея на бокъ. Къ довершенію ея горя, Яковъ совершенно спокойнымъ голосомъ, постукивая ножомъ о тарелку, строго восклицаетъ:

— Xoch ein besehen!

Яростно хватаетъ хозяйка блюдо и исчезаетъ.

Черезъ минуту она прибгаетъ ко мн и, со слезами на глазахъ, объявляетъ, что и за 6 марокъ несогласна кормить.

Такимъ образомъ, желая угодить моимъ молодцамъ, я только наказалъ самъ себя: пришлось прибавить ей по марк на брата.

ГЛАВА VIII.
Брюссель.

Въ Брюссел выставка, можно сказать, потерпла фіаско. И произошло это исключительно изъ за электрическаго освщенія.

Поставить его взялось намъ нкое общество N. Условились въ цн, назначили сроки. Выставка готова.

Какъ и въ другихъ городахъ, наканун открытія, были приглашены днемъ корреспонденты и разныя лица для предварительнаго осмотра. Самъ художникъ объяснялъ приглашеннымъ сюжеты картинъ.

На другой-же день появились десятки хвалебныхъ отзывовъ. Всть о картинахъ разнеслась не только по Брюсселю, но и по сосднимъ городамъ: Нанту, Бремену, на которые мы тоже разсчитывали. Надо было ожидать громаднаго успха. И что-же! На другой день вечеромъ, къ ужасу моему, вижу, съзжается множество публики. Экипажи, одинъ за другимъ, такъ и стекаются къ роскошному подъзду ‘Palais des beaux arts’, гд была устроена выставка.

Говорю ‘къ ужасу’ потому, что я знаю, что электричество у насъ не дйствуетъ и картины находятся въ темнот. Паровикъ оказался слишкомъ слабый и не могъ зажечь фонарей. Многіе пріхали издалека, время-же было осеннее, холодное, стоять у подъзда и дожидаться было невозможно. Подымается страшный шумъ, гвалтъ и крики:

— O est M-r Wreschagine?

— Que fait-il donc avec nous?

Я, просто, готовъ былъ провалиться въ преисподнюю. Нечего было длать, пришлось выйти къ публик и извиниться передъ ней, увривъ, что завтра освщеніе будетъ наврно готово.

Весь день ‘электрическіе люди’ бгаютъ и суетятся какъ угорлые: осматриваютъ проводы, провряютъ. Привозятъ новый локомотивъ.

Наступаетъ опять вечеръ, публики съзжается еще больше, а мы съ братомъ приходимъ еще въ большій ужасъ: картины наши попрежнему остаются въ темнот.

Публика постояла, поругалась и разъхалась.

Словъ нтъ, конечно, днемъ у насъ сбиралось человкъ до тысячи и боле, по вечерамъ же, когда электрическій свтъ уже наладился, постителей все-таки бывало очень мало. Публика, изврилась въ освщеніе и перестала ходить.

ГЛАВА IX.
Пештъ.

Въ ноябр 1882 года, когда я пріхалъ въ Пештъ, здшній Кюнстлергаузъ уже былъ готовъ для нашихъ картинъ. Самъ-же художникъ въ это время вторично ухалъ въ Индію доканчивать свои начатыя работы.

Завдующіе Кюнстлергаузомъ, гг. Телепи и секретарь Смретшани, оказались самыми любезными и внимательными людьми, какихъ только я встрчалъ за-границей. Мало того, что они, какъ говорится, изъ кожи лзли, чтобы возможно лучше расположить картины, они чрезвычайно заботились и обо мн лично, и о моихъ Яков и Александр, какъ бы поудобне устроить насъ, да подешевле. По наружности, эти два господина представляли противоположности: Телепи — шатенъ, пожилой, толстенькій, маленькаго роста, съ брюшкомъ. Смретшани — яркій брюнетъ, стройный, худощавый.

Работа по устройству выставки у насъ пошла чрезвычайно быстро. Въ какія-нибудь дв недли все разставили, развсили, а фирма ‘Гансъ и К’ освтила намъ картины чуднымъ электрическимъ свтомъ. Смло можно сказать, что ни на одной выставк у насъ не было такого пріятнаго свта.

Пештскій Кюнстлергаузъ — очень роскошное зданіе, и залы въ немъ расположены довольно удобно.

За нсколько дней до открытія выставки, Смретшани торжественно заявилъ мн, что онъ необходимо долженъ познакомить меня съ двумя уважаемыми въ Пешт особами, сестрами ‘Wohl’. Старшая — Янка, считалась здсь извстнымъ художественнымъ, музыкальнымъ и даже литературнымъ критикомъ, младшая же, Стефани, писала романы. Предварительное слово Янки въ газетахъ о нашихъ картинахъ, по его мннію, могло имть на публику большое вліяніе.

— Это пресимпатичныя барышни!— говорилъ мн Смретшани дорогой, когда мы, на другой день, хали къ нимъ съ визитомъ.— Какой только новый, артистъ, художникъ или музыкантъ появится въ Пешт, то прежде всего онъ попадаетъ къ Wohl и у нихъ находитъ себ покровительство.

Хотя я не былъ ни художникомъ, на музыкантомъ, но долженъ сказать, что Wohl приняли меня чрезвычайно радушно. Большей симпатіи я никогда за-границей нигд не встрчалъ. И можно-ли же было ожидать такого пріема отъ кровныхъ патріотокъ-венгерокъ, когда антипатіи венгерцевъ къ намъ искони проповдуются во всхъ книгахъ и газетахъ.

Я прожилъ въ Пешт три мсяца, и никакой тни вражды не замчалъ. Янка Wohl горла нетерпніемъ побывать на выставк. Смретшани столько ей наговорилъ чудесъ, да и сама она столько читала въ газетахъ о Берлинской и Внской выставкахъ, что просто не могла дождаться. Кром того, ей непремнно хотлось первой увидть картины, чтобы сказать первое слово въ газетахъ, и быть, что называется, застрльщицей. Конечно, я пригласилъ ее на другой же день осматривать выставку. Показывалъ вс картины, объяснялъ содержаніе, насколько зналъ, и она осталась въ восторг отъ видннаго.

Одновременно съ Янкой осматривалъ картины и знаменитый венгерскій художественный критикъ Келети. Его слово имло первенствующее значеніе на всю Венгрію.

Листъ.

Не помню теперь хорошенько, на второй или на третій день выставки, такъ около полудня, смотрю, въ первомъ зал, стоитъ высокій широкоплечій старикъ съ длинными сдыми волосами, спускавшимися до самыхъ плечъ. Одтъ онъ былъ въ длинный черный капотъ, въ род поповскаго подрясника. Характерное лицо его мн показалось почему-то знакомо: бритое, безъ бороды и усовъ, носъ большой съ горбомъ, брови густыя, нависшія на глаза. Старца бережно поддерживала подъ руку моя знакомая Янка Wohl. Онъ съ видимымъ восторгомъ всматривался въ картину, и, не отрывая глазъ, наклонялся къ своей спутниц и слушалъ, что та ему разсказывала. Очевидно, Янка передавала то, что слышала отъ меня.

— Кто это такой?— спрашиваю я Смретшани, который какъ разъ подвернулся мн тутъ, и указываю на незнакомца.

— Листъ!— воскликнулъ тотъ, при чемъ невольно удивляется моему невднію. Тутъ только вспомнилъ я знакомыя черты лица, которыя столько разъ видалъ и на бюстахъ и на портретахъ.

Боясь нарушить спокойствіе геніальнаго человка, я осторожно слдую позади него.

Густая толпа народу съ почтеніемъ разступалась передъ ‘своей знаменитостью’ и любезно давала пройти поближе къ картинамъ.

Листъ тяжело волочилъ ноги и шумно шаркалъ ими по полу. По мр того, какъ онъ медленно подавался впередъ, переводилъ взоръ свой съ картины на картину и, выпятивъ свой заострившійся подбородокъ, точно впивался глазами въ сюжетъ. Изрдка прислушивался, что говорила ему его спутница, шамкалъ что-то губами и отвчалъ ей по-французски. До меня нсколько разъ долеталъ его старческій, немного гнусавый голосъ ‘charmant, dlicieux!’ Затмъ слышалось: ‘ma ch&egrave,re enfant’. Это послднее, очевидно, относилось къ Янк. Та, въ свою очередь, называла его ‘cher Matre’. Но вотъ Янка Wohl замтила меня, позвала и представила Листу. Онъ очень сердечно поздоровался и сказалъ мн по-французски нсколько словъ.

Сущность ихъ заключалась въ томъ, что онъ уже давно, еще по фотографіямъ, восхищался туркестанскими картинами брата, и что всхъ больше ему нравилась картина ‘Забытый’. ‘Въ ней одной’ говоритъ онъ, ‘цлая поэзія’. Затмъ беретъ своими геркулесовскими руками мои руки, трясетъ ихъ и оживленно восклицаетъ:

— Я всегда любилъ русскихъ и всегда радостно вспоминалъ, какъ я горячо былъ когда-то принятъ у васъ въ Петербург и Москв, а теперь, посл выставки картинъ вашего брата, еще больше полюбилъ русскихъ.

Я такъ былъ обвороженъ Листомъ, что на другой же день пошелъ къ нему съ визитомъ, предварительно захвативъ съ собой лучшій экземпляръ фотографіи ‘Забытый’, какой только былъ у насъ въ продаж на выставк. Листъ, какъ директоръ, жилъ въ самомъ зданіи консерваторіи, на той же самой ‘Radial-Strasse’, или по венгерски ‘ScliugarUtza’, гд находился и Кюнстлергаузъ, въ какихъ-нибудь ста саженяхъ отъ меня. Онъ вышелъ ко мн съ распростертыми объятіями, а когда я передалъ ему ‘Забытаго’, то благодарностямъ не было конца.

Изъ его кабинета, уютно обставленнаго мягкой мебелью, выходила дверь въ громадный залъ консерваторіи. Когда я въ первый разъ вошелъ въ этотъ залъ, то былъ пораженъ видомъ необычайной величины органа. Такого большого я еще никогда не видалъ, просто цлый домъ.

Когда я познакомился съ Листомъ поближе, то частенько заходилъ къ нему по вечерамъ. Старикъ страдалъ подагрой и любилъ лежать на мягкой кушетк. Я обыкновенно подсаживался къ нему поближе на ту же кушетку или на стулъ. Слуга подавалъ намъ бутылку стараго токайскаго. Листъ любилъ токайское. И мы, попивая вино изъ маленькихъ стаканчиковъ, бесдовали по нскольку часовъ. Листъ, этотъ геніальный композиторъ, былъ уже въ преклонныхъ лтахъ: ему было тогда 72 года. Я же, въ сравненіи съ нимъ, еще молодой человкъ, служилъ въ казакахъ, въ музык ничего не понималъ, хотя и любилъ ее,— казалось, о чемъ бы Листу со мною бесдовать? А между тмъ ‘le Matre’ каждый разъ не отпускалъ меня и подолгу удерживалъ. И о чемъ только мы не разговаривали: и о Россіи, и о войн, и о томъ, гд и какъ прошла наша выставка, и гд лучше встрчали брата и его картины. Самъ же онъ очень любилъ вспоминать о своей поздк въ Россію, и какъ его тамъ принимали.

Разъ пригласилъ онъ меня къ себ на вечеръ. Какъ потомъ я узналъ, вечеръ этотъ устроилъ онъ спеціально для меня. Гостей собралось человкъ 12: об сестры Wohl, если не ошибаюсь, Смретшани и шесть барышень, прехорошенькихъ консерваторокъ, ученицъ Листа. Одты он были чрезвычайно просто. Листъ очевидно хотлъ шикнуть передо мной не костюмами, а венгерскими красавицами. Въ особенности одна была,— ахъ, какая хорошенькая! Профиль лица ея былъ безукоризненно правиленъ, ежели не считать чуть замтную горбинку на тонкомъ нос. Профиль этотъ напомнилъ мн тхъ южныхъ красавицъ, итальянокъ и испанокъ, которыхъ я видалъ на портретахъ въ разныхъ музеяхъ. Но только свясесть лица ея, обворожительно живые, черные глаза, чуть открытый розовый ротикъ, сквозь который блестли какъ снгъ блые зубы, далеко превосходили вс эти изображенія. Густые черные волосы на изящной головк, сзади, были небрежно зачесаны кверху и заколоты простой черной шпилькой, причемъ часть коротенькихъ волосковъ, какъ пушокъ, кокетливо украшала ея и безъ того красивую шею. Спереди-же волосы слегка свшивались на широкій выдающійся лобъ маленькими колечками. Блыя, розоватыя руки, съ длинными развитыми пальцами были по локоть прикрыты широкими рукавами простаго, кисейнаго лифчика. Однимъ словомъ, чмъ описывать ея красоту, скажу лишь одно, что куда я ни смотрлъ, что ни длалъ въ этотъ вечеръ, а въ конц-концовъ глаза мои невольно останавливались на этомъ лиц. Оно точно магнитъ притягивало къ себ.

Чрезвычайно пріятно удивило меня обращеніе всхъ этихъ ученицъ со своимъ великимъ учителемъ. Он обходились съ нимъ совершенно какъ съ отцомъ. Какъ теперь вижу, гуляютъ он съ нимъ но комнат, вс шесть разомъ: одн подхватили старика подъ руки и поддерживаютъ его, другія-же, напротивъ, повисли у него на ше и чуть не сбиваютъ съ ногъ, цлуютъ его въ щеки, въ лобъ, даже руки. Листъ, повидимому, приходитъ отъ этого въ самое лучшее настроеніе. Въ отвтъ на ихъ ласки, онъ отечески гладитъ ихъ по голов своими широкими ладонями, при чемъ мычитъ и сильно сопитъ носомъ. Ласково треплетъ то ту, то другую по лицу, за подбородокъ, а кого, такъ и чмокнетъ, преимущественно въ голову. При этомъ я замтилъ, что мою красавицу онъ въ голову не цловалъ, а, какъ-то случайно, въ самую щечку. Л щечка у нея была такая нжная, ну совершенный персикъ.

Во время вечера я все ждалъ, не сядетъ ли Листъ за рояль и не сыграетъ-ли что-нибудь, хотя надежды было мало, такъ какъ Янка Wohl уже предупредила меня, что ‘le Matre’ рдко играетъ. И вдругъ, что-же я вижу! Старикъ встаетъ, шумно волочитъ ноги по полу и медленно направляется къ роялю, окруженный ученицами. Садится за инструментъ и беретъ нсколько аккордовъ. Какъ ни мало я былъ свдущъ въ музык, но, признаюсь, сердце мое замерло, въ ожиданіи услышать что-либо необычайное — но ожиданію моему не суждено было исполниться. Листъ беретъ нсколько аккордовъ, обращается ко мн и спрашиваетъ своимъ растянутымъ мычливымъ голосомъ:

— Jouez-vous quelque chose?

— Non, Monsieur, je ne joue pas du tout!— отвчаю ему.

— Mais jouez donc quelque chose!’ — говоритъ онъ, смется и продолжаетъ брать аккорды.

— Je ne joue que le ‘Katzenwalzer’ avec deux doigts! отвчаю ему и смюсь въ свою очередь.

— Alors jouons! говоритъ Листъ, подвигается и даетъ мн мсто подл себя. Я сажусь и начинаю бряцать двумя пальцами кошачій вальсъ. Листъ сопитъ и играетъ различныя варіаціи на эту тему. Разъ десять повторяю я одно и то же, а онъ все варьируетъ, при чемъ сопитъ все сильне и сильне. Ученицы и Wohl обступили насъ и весело хохочутъ. Но вотъ Листъ останавливается, обращается къ моей красавиц и говоритъ:

— Mademoiselle, continuez! встаетъ, улыбается и уступаетъ мсто.

Та быстро садится, и мы продолжаемъ свой вальсъ. Я изо всхъ силъ стараюсь какъ бы не опростоволоситься передъ красавицей, даже пальцы начали уставать, черезъ нкоторое время, Листъ кладетъ свою ладонь на голову другой барышни, которая въ это время поддерживала его подъ руку и восклицаетъ:

— Eh bien, mademoiselle, c’est votre tour prsent!

Та безъ разговоровъ тоже садится и то-же варьируетъ. Я продолжаю барабанить изъ послднихъ силъ.

Такимъ образомъ я переигралъ со всми ученицами и теперь могу похвастать, что игралъ въ четыре руки не только что съ лучшими ученицами Листа, но и съ нимъ самимъ.

Вечеръ закончился веселымъ ужиномъ. Распорядительницей были, за неимніемъ настоящей хозяйки, вс гостьи заразъ. А такъ какъ по пословиц: ‘у семи нянекъ дитя всегда безъ глазу’, то поэтому вышло то, что вс кушанья были или недожарены или пережарены. Зато вина было въ изобиліи и самаго лучшаго качества.

Вскор посл этого вечера, въ зал консерваторіи давался концертъ ученицами Листа. Играли въ 24 руки. Вся аристократія Пешта присутствовала на этомъ концерт. Листъ дирижировалъ. Никогда не забуду я въ этотъ вечеръ его величественной, широкоплечей фигуры, въ длинномъ черномъ сюртук, со спускающимися до плечъ, расчесанными сдыми волосами. Нельзя сказать, чтобы Листъ именно дирижировалъ. Нтъ. Онъ только стоялъ около одного изъ роялей и, опершись локтемъ объ инструментъ, наблюдалъ за играющими. Многозначительно оборачивалъ онъ по временамъ голову въ ту сторону, гд его тонкій слухъ замчалъ малйшую неправильность, и затмъ снова успокоивался. Концертантки были вознаграждены громомъ рукоплесканій. Листъ вмст съ ними благосклонно улыбался и низко раскланивался.

Еще разъ мн пришлось встртиться съ Листомъ въ зал консерваторіи по слдующему обстоятельству. Познакомился я въ Пешт съ однимъ сербскимъ семействомъ Поповичъ. Одна изъ дочерей ихъ, барышня лтъ 12-ти, имла большое пристрастіе къ музык.

Разъ какъ-то сидлъ я у нихъ вечеромъ, а барышня эта играла на роял. Окончивъ играть, молодая музыкантша, вся раскраснвшись, вдругъ говоритъ мн:

— Ахъ, какъ бы я желала, чтобы меня послушалъ Листъ! Чтобы онъ сказалъ? Есть ли у меня способности или нтъ? Но какъ это сдлать? Вотъ задача! Mon родители незнакомы съ Листомъ.

— Очень просто! говорю ей.— Спроситесь у вашихъ родителей и подемте, я васъ сейчасъ свезу къ нему въ моей карет, она тутъ дожидается. Барышня оторопла. Она никакъ не ожидала такого быстраго ршенія съ моей стороны. Побжала къ своимъ старикамъ, и уже чрезъ нсколько минутъ выходитъ въ шляпк, со сверткомъ нотъ въ рукахъ, въ сопровожденіи папеньки и маменьки. Т не знали, какъ меня благодарить. Мы сли въ карету и покатили.

Листъ былъ дома и, по обыкновенію, лежалъ на кушетк. Я извиняюсь, что пріхалъ къ нему такъ поздно, представляю маленькую музыкантшу и разсказываю въ чемъ дло.

— Tr&egrave,s-bien, tr&egrave,s-bien, ободряетъ онъ мою двочку, гладитъ по голов, и затмъ, безъ дальнихъ разговоровъ, ведетъ въ залу консерваторіи.

Зала была освщена, и въ разныхъ концахъ ея, за роялями, сидли * ученицы и играли. Къ одной изъ нихъ Листъ подходитъ въ сопровожденіи моей Поповичъ, проситъ уступить мсто, садитъ мою барышню и велитъ ей играть, что она знаетъ.

Хотя Поповичъ замтно конфузилась передъ такимъ великимъ судьей и играла значительно хуже, чмъ всегда, но Листъ нсколько разъ хвалилъ ее.

— Nicht ohne Talent! говоритъ онъ ей на прощанье и снова гладитъ по голов.

Сіяющею отъ восторга привезъ я ее домой. И что же вышло: начальство пансіона, гд Поповичъ училась, когда узнало объ этомъ, вмсто того, чтобы радоваться, что у нихъ оказалась такая талантливая ученица, чуть не оштрафовало мою бдную музыкантшу за то, что она ршилась безпокоить Листа.

——

Успхъ выставки съ каждымъ днемъ все увеличивался. Съ утра и до вечера давка стояла невообразимая, въ особенности когда войскамъ дозволили осматривать картины.

Помню, иду я какъ-то вечеромъ изъ своей квартиры, нсколько задумавшись, на выставку, подхожу къ подъзду, освщенному электрическимъ фонаремъ, вдругъ слышу сзади себя команду: ‘halt’, оглядываюсь, смотрю, батюшки мои, цлый баталіонъ солдатъ приведенъ. Офицеръ вкладывая саблю въ ножны, вбгаетъ по лстниц, за нимъ съ великимъ шумомъ взбгаютъ рота за ротой, точно хотятъ брать штурмомъ нашъ Кюнстлергаузъ. Такъ всю лстницу и запрудили. А лстница была широчайшая.

Чрезвычайно интересно было смотрть со стороны, какъ эти сотни стриженыхъ головъ впивались глазами въ картины и подолгу стояли какъ вкопанные, а затмъ медленно, шагъ за шагомъ, какъ бы нехотя, передвигались къ другой. Такого нашествія солдатъ я не видалъ ни на одной выставк.

Еще въ самомъ начал по прізд въ Пештъ, я познакомился съ здшнимъ градоначальникомъ, барономъ Тейсъ. Средняго роста, широкоплечій, голова сдая, коротко остриженная, полное лицо обросло небольшой сдой бородкой. Вся фигура его была чрезвычайно представительная, симпатичная.

Тейсъ почему-то крпко меня полюбилъ и почти цлую недлю подрядъ прізжалъ за мной въ карет и возилъ показывать достопримчательности города.

Гд-гд мы только не побывали съ нимъ. И музеи, и тюрьмы, ботаническіе сады, дворцы, тунели, элеваторы — все осмотрли. Больше всего мн понравились здшнія бойни.

Дйствительно, Пештъ можетъ ими похвастаться. Несмотря на то, что тысячи быковъ здсь убиваются ежедневно, чистота и порядокъ сохраняются поразительные.

Обдъ.

— Знаете, говоритъ мн какъ-то Смретшани, здороваясь со мною на выставк.— Я могу вамъ одно сказать, что вся Венгрія поднялась на ноги смотрть ваши картины.

— Почему это вы думаете? спрашиваю его.

— А вотъ посмотрите на этихъ господъ! говоритъ онъ и указываетъ на нсколькихъ стариковъ, въ какихъ-то невозможнйшихъ срыхъ зипунахъ со шнурами на груди.

— Это самые закоренлые наши помщики. Они, можетъ быть, десятки лтъ не вызжали изъ своихъ помстій, и только сильнйшій толкъ, поднятый газетами о выставк картинъ вашего брата, принудилъ ихъ оставить свои насиженныя гнзда. Это все наши богатйшіе магнаты! Вонъ тотъ, который показываетъ имъ картины, въ черномъ сюртук, видите, у него еще такія густыя брови, что почти и глазъ не видно, это нашъ почтенный патріотъ Кальманъ-Кандо, а вонъ рядомъ съ нимъ, съ сдой бородой, средняго роста, такой осанистый бодрый старикъ, это нашъ знаменитый венгерскій воитель, почтенный Кладка.

Я стою и молча любуюсь, съ какой жадностью и съ какой, повидимому, несвойственной ихъ годамъ юркостью, бгали они изъ одной залы въ другую, что-то тараторили между собою по-венгерски и энергично размахивали руками. Вообще, они рзко отличались отъ всей остальной публики. Хотя костюмы на нихъ были довольно поношенные, стариннаго покроя и изъ грубаго сукна, но, должно быть, здшняя публика хорошо знала, на комъ находились эти костюмы, и съ почтеніемъ давала старикамъ дорогу. Мн очень жаль, что теперь я уже забылъ фамиліи другихъ почтенныхъ старцевъ, тмъ боле, что они не замедлили узнать отъ моего Якова, который всегда торчалъ въ дверяхъ, въ своемъ русскомъ костюм, то-есть поддвк поверхъ красной кумачевой рубахи, гд — я, и тотчасъ-же подошли знакомиться со мной. Они были, какъ сами выразились, мн ‘tout—fait combls’ нашей выставкой. При этомъ я замтилъ между прочимъ, что истые аристократы-венгерцы не совсмъ-то любятъ нмецкій языкъ и охотне говорятъ по-французски.

Подъ впечатлніемъ-ли выставки, или я уже такъ имъ понравился, только мои магнаты пригласили меня отобдать въ Европейской гостинниц, въ такъ называемой ‘турецкой комнат’. Въ первый моментъ я хотлъ отказаться, но приглашеніе было сдлано такъ искренно, такъ радушно, старческія лица ихъ сіяли такой непритворной радостью, что мн казалось въ эту минуту, будто Россія кончаетъ съ мадьярами вето свою исконную вражду и что съ этой минуты заключается самый дружественный миръ на вчныя времена. Я сердечно поблагодарилъ ихъ за честь и принялъ приглашеніе. Мои новые знакомые крпко пожимали мою руку, въ знакъ сердечной благодарности.

Но вотъ теперь-то мн и приходится краснть за мою разсянность.

Настаетъ званый день, а я совершенно и забылъ о немъ. Въ 5-ть часовъ вечера отправляюсь къ себ на квартиру. Дорогой захожу въ колбасную, гд всегда были превосходныя горячія сосиськи. Покупаю нсколько штукъ и отправляюсь къ себ домой. Передваю свою домашнюю визитку и за обдомъ начинаю придумывать, куда-бы вечеромъ отправиться провести время. И вдругъ чувствую, что холодный потъ выступаетъ у меня на лбу: мн вспоминается званый обдъ. Бросаюсь смотрть на часы — половина седьмаго. Боже! срамъ какой! Думаю, что никогда ни одинъ брантъ-маіоръ такъ быстро не одвался на пожаръ, какъ я въ этотъ разъ.

Хозяинъ моей квартиры, какой-то баронъ, старый и весьма почтенный, сознавался мн потомъ, что принялъ меня за сумасшедшаго: такъ стремительно вылетлъ я на улицу. Сажусь на перваго извозчика и скачу, какъ угорлый. Уже было темно, горли фонари. И, о стыдъ мн! Приближаясь къ подъзду гостинницы еще издали вижу дв знакомыя мужскія фигуры во фракахъ и блыхъ галстукахъ съ расчесанными усами и бакенбардами. Они озабоченно разговаривали о чемъ-то со швейцаромъ. Вотъ они перестаютъ разговаривать и пристально смотрятъ въ мою сторону. Они узнаютъ меня. Надо видть ихъ радость: какъ они бросаются ко мн, высаживаютъ подъ руки и, съ торжественнымъ видомъ, ведутъ наверхъ. Право мн казалось, ужъ не во сн-ли я все это вижу. За что такая честь? мелькало въ моей голов. За мое невжество, за мою непростительную разсянность! Когда я теперь вспоминаю все это, то, несмотря на то, что уже прошло боле десяти лтъ, мн до сихъ поръ длается стыдно.

Меня вводятъ подъ руки въ ярко освщенную комнату, убранную коврами въ турецкомъ вкус.

Оркестръ цыганъ, на струнныхъ инструментахъ, играетъ чудный національный венгерскій танецъ ‘Ритка Буза’. Мн ужасно полюбился этотъ мотивъ. Въ немъ высказалась вся живая, энергичная венгерская натура. Не только что венгерецъ, но, мн кажется, всякій другой невольно вздрогнетъ всми суставами, когда цыганскій хоръ лихо грянетъ ‘Ритку Бузу’.

До сихъ поръ не могу припомнить, чмъ отговорился я за свою разсянность.

Впрочемъ, хозяева были настолько любезны, что моя неловкость прошла какъ-то незамтно. Сейчасъ-же сли за столъ. За спиной каждаго изъ насъ стояло по лакею, и мы подъ музыку принялись за роскошный обдъ.

Уже я какъ-то говорилъ въ своихъ запискахъ, что никогда не могъ пить много вина. Тутъ-же одинъ изъ хозяевъ, сосдъ мой, должно быть, заране сговорился съ товарищами напоить меня. Еще за первымъ блюдомъ онъ торжественно спрашиваетъ:

— Eh bien, M-r de Wereschagine, avec quel vin commenons-nous?

Хотя я и любилъ шампанское, но, надясь угодить венгерцамъ, выразилъ желаніе начать съ токайскаго. Мн налили въ стаканчикъ удивительнаго вина, какого-то густого, замчательно вкуснаго и ароматнаго, оно имло видъ дымчатаго топаза. Какъ потомъ я узналъ, этому вину было боле 30 лтъ. Каждый изъ хозяевъ считалъ долгомъ выпить со мной по стаканчику. Я храбро чокался и пилъ стаканъ за стаканомъ. Вино прелестное, но я слишкомъ понадялся на свои силы и притомъ совершенно упустилъ изъ виду, что хозяевъ пятеро, а я одинъ, и, слдовательно, долженъ выпить за пятерыхъ.

Второе блюдо рыбное: подавали превосходную дунайскую стерлядь. Кто-то изъ стариковъ говорилъ рчь, но что — не помню. Я заснулъ за столомъ.

Просыпаюсь — утро. Голова сильно болитъ. Начинаю припоминать. И вдругъ, какъ въ туман, вижу: ярко освщенная комната, посредин великолпно сервированный столъ, передъ каждымъ приборомъ по букету цвтовъ, два хора цыганъ поперемнно играютъ заунывные, хватающіе за душу мотивы. И въ то же время вижу добрые, устремленные прямо на меня взоры моихъ знакомцевъ, старыхъ, почтенныхъ, какъ лунь сдыхъ, венгерскихъ магнатовъ. Они какъ бы укоризненно киваютъ мн головами. Невообразимо совстно стало мн, что я такъ быстро охмллъ, что даже не досидлъ до половины обда. А обдъ, судя по началу, долженъ былъ быть на славу. Пробовалъ было я оправдываться самъ передъ собой тмъ, что не зналъ свойства токайскаго и что виноваты хозяева въ томъ, что такъ усердно заставляли меня пить, что ихъ пятеро, а я одинъ, и т. п., но все это не выдерживало критики.

Раздумывая такъ, смотрю на часы: 11 утра. Въ это время входитъ ко мн хозяинъ квартиры и докладываетъ, что NN и XX прізжали узнать о моемъ здоровь. Я поскоре одлся и ду къ нимъ въ гостинницу. Тамъ уже мои знакомцы были вс въ сбор въ дорожныхъ костюмахъ и очень обрадовались видть меня вполн здоровымъ. Оказывается, что хозяева за обдомъ сами удивлялись моей храбрости, вино, которое я пилъ, было такое крпкое, что и они не ршились бы выпить заразъ двухъ стакановъ, а я, неоднократно чокаясь, выпилъ чуть не десятокъ и пришелъ въ такой азартъ отъ токайскаго вина и отъ ‘Ритки Бузы’, что цловался не только что съ моими почтенными хозяевами, но и съ музыкантами, при чемъ нодарилъ имъ 100 гульденовъ. Послднее обстоятельство нсколько помирило и успокоило меня. Ну, думаю, венгерцы хоть не могутъ упрекнуть меня въ скупости, тмъ боле, что мои магнаты въ тотъ же день ухали восвояси и не дали мн возможности отвтить обдомъ.

Вообще ни объ одномъ город, гд я побывалъ съ выставкой картинъ, у меня не осталось столько хорошихъ воспоминаній, какъ о Пешт. Никогда я не предполагалъ, чтобы венгерцы могли столь искренно, сердечно привтствовать русскаго, хотя я хорошо понималъ, что, въ лиц меня, венгерцы привтствовали брата моего Василія.

Письмо Листа.

Когда я узжалъ изъ Пешта, Листъ, при прощаніи передалъ мн свою фотографическую карточку съ надписью: ‘A. M-r Alexandre Wereschagine affectueusement. Fr. Liszt’ и письмо, въ которомъ говорилось слдующее:

Cher Monsieur de Wreschagine!

Je vous suis bien reconnaissant du cadeau de la photographie d’un des admirables tableaux de votre fr&egrave,re. Son ‘Oubli’ est une lugubre et terrifiante symphonie de vautours et corbeaux, je l’entends et m’impr&egrave,gne profondment de la prodigieuse inspiration.

Veuillez avoir la bout de dire votre fr&egrave,re mon admiration pour son gnie, et agrez, cher Monsieur, l’expression de mes sentiments tr&egrave,s distingus et dvous.

F. Liszt.

3 Fvrier 1883.

Budapest.

А. Верещагинъ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 10—11, 1895

OCR Бычков М. Н.

За границей.Воспоминанія и разсказы.