ЗА ГОРОДОМЪ.
ЗА ГОРОДОМЪ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
V.
Н. Райковская.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1890
За городом, Райковская Надежда Николаевна, Год: 1890
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Въ оврагахъ и ямахъ, разбросанныхъ по склону горы, еще чувствовался бодрящій холодокъ майской ночи. Роса свтлыми каплями блестла тамъ на листьяхъ росянки, серебрила узкія молодыя травинки, мелкими брилліантами разсыпалась по листьямъ шиповника. Но на площадкахъ, въ мстахъ, куда уже достигли лучи солнца, было почти жарко. Молодая рощица разрослась по гор пышно и красиво. Теперь, въ ранній часъ майскаго утра, пронизанная косыми лучами солнца, она, казалось, дышала радостью. Молодая березка о чемъ-то порывисто шепталась съ налетавшимъ втеркомъ, кокетливо, точно съ недовріемъ и затаеннымъ смхомъ качая тонкою макушкой, невысокій, стройный кленокъ, смясь подъ лучами солнца, протягивалъ къ нему блестящіе, точно вымытые, листья, дикая яблонька стояла, какъ невста, въ блоснжномъ душистомъ убор. Внизу, у корней деревьевъ, гд копошились муравьи, каждая травинка также по-своему жила и радовалась ясному утру и солнцу. Тамъ, между сухимъ прошлогоднимъ мхомъ, раскрылся и выглядывалъ бленькій глазокъ земляники, длинные листики травы граціозно пригибались къ земл, точно къ чему-то прислушиваясь, и снова выпрямлялись, синли кротечные колокольчики. Прижавшись къ самымъ корнямъ, почти спрятавшись въ зеленые листья, цвли блыя кисточки ландышей. Ихъ было особенно много въ рощ,— почти у каждаго дерева можно было замтить ихъ широкіе листы. Въ свжемъ утреннемъ воздух сильно чувствовалось ихъ благоуханіе.
У подножія горы, врне, невысокаго, изрытаго по склонамъ холма, гд выросла рощица, не боле какъ въ ста шагахъ разстоянія, протекала неглубокая, но быстрая рчка. Мстами она совсмъ почти пряталась въ густыхъ тростникахъ, мстами разливалась довольно широко. Спустившись съ горы на лужайку, нужно было идти около трехъ четвертей версты прибрежною тропинкой, чтобы дойти до деревяннаго моста, который соединялъ лежавшіе на этой сторон лугй съ небольшимъ губернскимъ городомъ. Рка огибала городъ и скрывалась за его домами. Съ лужайки впереди рощи можно было хорошо разсмотрть часть города, обращенную къ рк, съ ея садами и церквами, съ широкими пустыми площадями, съ грязными лачужками прирчнаго предмстья и высокими каменными домами главныхъ, тоже еще почти пустыхъ, улицъ.
Городъ мало-по-малу оживалъ. Отворялись ставни домовъ, на улицахъ засновали люди, извощики, крестясь, вызжали изъ воротъ и останавливались на перекресткахъ.
Въ восьмомъ часу и на гор появился человкъ. Это былъ довольно немолодой уже господинъ, солидной и очень приличной наружности. Войдя на площадку горы, онъ остановился, вытеръ платкомъ вспотвшій лобъ, протеръ очки, снова надлъ ихъ и только тогда уже повернулся лицомъ къ городу и обратилъ вниманіе на разстилавшійся передъ нимъ видъ. Картина была такъ хороша, что заставила его на нкоторое время буквально замереть въ неподвижной, созерцательной поз.
Подъ его ногами блестла и переливалась на солнц рка, красиво выдляясь межь темно-зеленаго тростника, вправо лежалъ городъ съ блыми, рельефно обрисованными на темной зелени зданіями, прямо развертывалась широкая зарчная даль. Заливные луга, не успвшіе еще потерять мягкихъ и свжихъ красокъ, кое-гд испещренные темными полосами и пятнами, уходили къ горизонту верстъ на десять-двнадцать. За ними темнымъ поясомъ тянулся лсъ. Лве виднлась блая колокольня какого-то села. Все это — и луга, и лсъ, и мелкіе дальніе перелски, и овраги по полю, и городъ, и рка — утопало въ волнахъ прозрачнаго, свжаго, не успвшаго еще прокалиться, воздуха. И главную прелесть всему этому придавала особенная, разлитая въ воздух нетронутость, свжесть ранняго утра, косыя, лежащія на трав тни деревьевъ и влажный холодокъ не успвшей просохнуть росы.
Пожилой господинъ выбралъ солнечное мсто, попробовалъ рукой траву и сталъ искать взглядомъ, гд бы ссть. Наконецъ, онъ замтилъ лежащій въ сторон сухой пень и, осмотрвъ его, ршился опуститься.
Въ небольшомъ город, оставленномъ имъ, его знали многіе, хотя большею частью только но наружности,— слишкомъ онъ былъ необщительный и болзненный человкъ. Звали его Иванъ Павловичъ Грибковъ, по профессіи онъ былъ учитель исторіи и географіи. Наружностью Грибковъ производилъ на посторонняго наблюдателя впечатлніе человка угрюмаго, суховатаго и поломаннаго жизнью. Ходилъ онъ большею частью медленнымъ, размреннымъ и нершительнымъ шагомъ, фигура у него была сутуловатая, сухая, съ впалою грудью, узкое, худое и блдное лицо. Черты этого лица выражали дланную сухость, сквозь которую глядло что-то невеселое, не смягчавшееся даже добродушно мягкимъ и, въ то же время, недоврчивымъ взглядомъ блдно-голубыхъ глазъ. Дв, сложившіяся въ углахъ рта, брюзгливыя старческія морщины говорили о болзненной раздражительности характера.
Но сегодня онъ, очевидно, былъ совсмъ въ другомъ настроеніи, чмъ обыкновенно. Онъ поднялся по троп довольно быстрымъ и увреннымъ шагомъ, лицо его было непривычно оживлено и весело. Морщины расправились, сгладилось непріятное выраженіе, сдлался замтне добрый взглядъ глазъ и скрасилъ все болзненное лицо, сдлавъ его очень симпатичнымъ.
Онъ сидлъ въ поз самаго довольнаго и разсяннаго человка. Очки его сползли на носъ, шляпа сдвинулась на затылокъ, онъ уронилъ, какъ въ забытьи, на колни руки. Вокругъ губъ бродила неопредленная усмшка. Солнце поднялось выше. Лучи его сильно грли спину и голову Ивана Павловича, но онъ не замчалъ этого. Сегодня ничто не могло вывести его изъ самаго радужнаго настроенія духа. Онъ то начиналъ что-то говорить самъ съ собой, вертя въ рукахъ и разсматривая сломанную клновую втку, то покачивалъ головой, точно въ раздумьи, то принимался безъ причины счастливо улыбаться, то напряженно всматривался въ далекій горизонтъ, какъ будто ища увидть тамъ что-то.
Сегодня для него былъ знаменательный день. Онъ, тридцатисемилтній холостякъ, уже ршившійся было скоротать одинокимъ скучную жизнь, сегодня хотлъ сдлать предложеніе любимой, полной жизни двушк, въ любви которой къ себ онъ почти убдился въ послднее время. Онъ пришелъ сюда, вопреки своимъ привычкамъ, такъ рано, чтобы заглушить чмъ-нибудь внутреннее волненіе и какъ-нибудь скоротать часы, отдлявшіе его отъ ршительной встрчи. Пришелъ и поразился давно невиданное картиной майскаго утра, такъ удачно совпавшей съ его душевнымъ состояніемъ. Свжая красота окружающаго, теплое чувство, наполнявшее его въ грудь послдніе мсяцы, проведенная безъ сна ночь,— все это, соединенное вмст, привело его въ давно неизвданное имъ умиленно-восторженное состояніе. Его, всегда сдержаннаго, угрюмаго человка, волновали хорошія, добрыя, радостныя мысли, счастье, почти не омраченное сомнніями, приливало горячею волной къ сердцу. Съ широкою картиной полей, залитыхъ солнечнымъ свтомъ, въ душ его сливалась свтлая перспектива будущаго. Вотъ почему онъ безсознательно улыбался и шепталъ безсвязныя, во всякое другое время самому ему показавшіяся бы смшными слова.
— Да, радость и бодрость, и надежда…— говорилъ онъ.— Еще въ прошломъ году все это были одни слова, пустые звуки, а теперь… Воздухъ-то здсь! Дышешь и крпнешь весь, и обновляешься… Или это не отъ того?… Что это еще въ ум было? Да, а вдругъ отказъ? Что тогда? Это ужасно будетъ, это смерть, всему смерть. И самому тогда жить не для чего. Нтъ, будемъ пока надяться! А тамъ…
‘И что это было?— думалъ онъ немного погодя, и даже вздрогнулъ.— Вспоминать тяжело. Пусто, одиноко, мрачно! Какъ могъ жить! Двочка моя, радость, это ты, ты все измнила! Глаза открыла мн. Вдь, сколько лтъ я всего этого — неба, зелени, солнца — вотъ такимъ не видлъ, радости такой не чувствовалъ, не дышалъ такъ легко! Какъ въ тюрьм жилъ. И самъ не знаю, благодарности ли, любви ли больше въ моемъ чувств. Пойметъ ли только она-то? Оцнитъ ли то, что больше, чмъ я, нельзя любить? Высказаться не съумю — вотъ бда!’
Тни деревьевъ стали гораздо короче, чмъ тогда, когда онъ пришелъ на гору. Роса на трав почти везд просохла. Но въ воздух еще чувствовалась та же нетронутость, что раннимъ утромъ. Блыя кисточки ландышей выглядывали изъ-за кустовъ, точно прислушиваясь въ восторженному шепоту этого смшнаго, сгорбленнаго, влюбленнаго человка, и кротко кивали головками. А кругомъ, то усиливаясь, то затихая до чуть слышнаго лепета, шелъ немолчный шорохъ листьевъ, колыхаемыхъ втромъ,— странный, непонятный и, въ то же время, полный чего-то роднаго и близкаго сердцу говоръ. Ивану Павловичу казалось, что онъ понималъ этотъ говоръ, что деревья, трава и цвты,— все говорило и пло о счастіи любви. Ему захотлось упасть на землю и горячими, счастливыми слезами выплакать все то, что его волновало. Въ воображеніи вставалъ дорогой, горячо любимый образъ двушки, съ яснымъ блескомъ прямо и смло глядвшихъ глазъ. Онъ мысленно разговаривалъ съ ней, называя ее нжными именами, высказывая ей все, все…
Далекій ударъ колокола привелъ Грибкова въ себя. Онъ осмотрлся кругомъ, разсянно провелъ рукой по волосамъ и поднялся на ноги.
‘Обдня!— подумалъ онъ и посмотрлъ на часы.— Да, ужь десятый часъ. Домой надо. Что-то будетъ?— Онъ вздохнулъ.— Неизвстность,— что это за томительное чувство, однако!’ — Онъ тряхнулъ головой, точно желая прогнать отъ себя внезапный, вызванный словомъ ‘домой’ приступъ тревоги.
Черезъ полчаса Грибковъ спускался съ горы по крутой и узкой тропинк. Въ рукахъ его былъ букетъ ландышей. Онъ собралъ ихъ для нея, покачивая головой и кротко-насмшливо улыбаясь надъ самимъ собой. Сходя, онъ нюхалъ и разсматривалъ блые цвты, и снова передъ нимъ вставалъ тотъ же чистый образъ, и снова на глаза навертывались слезы умиленія и нжности. Все съ тмъ же счастливымъ лицомъ онъ шелъ мимо сверкающей на солнц рки, то и дло сбиваясь съ тропинки и путаясь въ сочной трав. Но по мр того, какъ онъ подходилъ къ городу, мнялись и манеры его, и выраженіе лица. Походка сдлалась размренно-медленной, къ нему вернулся обычный сдержанный видъ немолодаго, занятаго человка. И за всмъ тмъ встртившійся Грибкову на мосту старый знакомый довольно долго стоялъ, прислонившись спиной къ периламъ, и смотрлъ вслдъ учителю. Такъ поразило его въ лиц Грибкова небывалое на немъ, свтившееся изъ глазъ выраженіе энергіи и сдержанной, счастливой озабоченности.
Узкіе, кривые улицы и переулки города поднимались на гору то параллельно, то переская другъ друга, то неожиданно упираясь въ заборъ, то причудливо огибая небольшую церковь. Грибковъ шелъ мимо трехъ-оконныхъ, вросшихъ въ землю домиковъ, мимо крошечныхъ палисадниковъ, гд, громко чирикая, возились воробьи, мимо безконечныхъ заборовъ, изъ-за которыхъ доносилось смшанное благоуханіе сирени, рябины и божьяго дерева. Машинально прислушиваясь къ звону колоколовъ, онъ шелъ, погрузившись все въ т же сложныя, радостныя и вмст страшныя мысли. Къ концу пути его настроеніе стало немного портиться. Подступающая усталость омрачила его. Къ счастью, идти оставалось уже немного.
Онъ вышелъ на одну изъ главныхъ улицъ, дошелъ до благо каменнаго дома и отворилъ калитку. Первое, что бросилось ему въ глаза на двор, это была его кухарка, Устинья, прибивавшая дв березки къ усыпанному травой крыльцу небольшаго флигелька, въ которомъ онъ жилъ вмст съ своею сестрой. Онъ вспомнилъ, что сегодня была Троица, и улыбнулся. На душ снова прояснло. У всхъ нынче праздникъ: зелень, цвты, веселыя лица…
Онъ бросилъ искоса взглядъ на нижнія окна большаго дома, мимо которыхъ ему нужно было идти. И, точно въ отвтъ на его мысли, одно изъ нихъ отворилось. Показалась блая рука, потомъ темноволосая головка, миловидное улыбающееся лицо. Иванъ Павловичъ остановился.
— Нтъ, положительно глазамъ не врю!— прозвучалъ въ воздух задорно и ласково-звонкій голосъ.— Нтъ, это — не вы. Иванъ Павловичъ, откуда вамъ идти теперь, и съ цвтами? Люди въ церковь сегодня цвты несутъ, разв вы не знаете?
— Это я вамъ нарвалъ, Лидія Андреевна!
Грибковъ съ разцвтшимъ лицомъ подалъ двушк цвты и облокотился на широкій подоконникъ, рядомъ съ банкой герани. Изъ комнаты пахнуло прохладой.
— Мн? въ самомъ дл? Вы нарвали?— Двушка нершительно взяла букетъ и вдругъ вся вспыхнула.— Я вамъ вчера что-то сказала объ этихъ цвтахъ,— проговорила она смущенно.— Право, такая глупость! Я, Иванъ Павловичъ, вчера много вздору и надлала, и наговорила. А почему — не скажу: это пока секретъ. Мама и теперь надо мною хохочетъ.
Она наклонилась къ цвтамъ.
— Какая прелесть! Неужели вы въ рощ были?… Только мн, все-таки, совстно, что вы сами… А какъ здоровье сегодня? Грудь болитъ, а?— и двушка ласково взглянула въ лицо Грибкова.
Онъ молча показалъ головой. Его сердце усиленно билось. ‘Сказать или нтъ?’ — думалъ онъ, слушая ея веселую болтовню.
— Какъ тамъ хорошо теперь на гор, должно быть,— говорила она.— Я никогда тамъ не была такъ рано. Отчего вы мн не сказами вчера? Я бы пошла съ вами.
— Васъ бы мама не пустила.
— Отчего? съ вами-то?— она засмялась.— Съ вами куда угодно и когда угодно. О, объ васъ она самаго лучшаго мннія! Знаете,— она перестала смяться,— мамочка, я думаю, радовалась бы, если бы я куда-нибудь ушла этимъ утромъ. Она тамъ хлопочетъ въ кухн, къ обдн собирается,— суета такая, бда! А я цлое утро все только мшаю. Знаете, сегодня я цлую ночь не спала!— ея глаза блестли.— Мн все кажется, Иванъ Павловичъ, нынче что-то случится… хорошее, очень хорошее, и потому все хорошо, все весело, все прекрасно… Вамъ не кажется такъ?— перебила она себя, замтивъ его серьезное лицо.
Иванъ Павловичъ не сразу собрался отвтить. Во время ея рчи онъ пришелъ къ тому убжденію, что сказать ей необходимо, что, несмотря на всю неблагопріятность обстановки, теперь онъ не можетъ не сдлать этого. Онъ смущенно передвинулъ по подоконнику свою шляпу и поглядлъ на Лидію. Она сидла на подоконник, хорошенькая и взволнованная, окруженная вырзными листьями герани, и смотрла, улыбаясь, мимо него на залитой солнцемъ дворъ. Онъ ршился начать.
— Да, мн это кажется,— сказалъ онъ серьезно,— то-есть я знаю, что со мной будетъ нчто очень важное — или очень счастливое, или очень несчастное.
И Лидія встрепенулась и удивленно взглянула на Грибкова, потомъ на дворъ, точно, услышавъ въ его голос серьезныя ноты, она испугалась, чтобы кто-нибудь не подслушалъ его словъ. Она хотла, казалось, что-то спросить его, но промолчала и только сочувственно глядла ему въ лицо своими карими глазами.
Грибковъ не замтилъ ничего этого.
— Я не знаю, съумю ли высказать вамъ свои мысли и чувства, Лидія Андреевна,— говорилъ онъ взволнованно.— Я, видите ли, всегда жилъ одинокимъ, и какъ-то случилось, что до сихъ поръ ко мн ни разу не заглянуло то, что люди зовутъ радостью и… любовью. Вотъ почему, должно быть, мн и трудно говорить теперь. Но, можетъ быть, вы и сами догадаетесь о томъ, что я хочу и не умю сказать вамъ. Догадались, правда? Я знаю, я не пара вамъ, я не стою васъ во всхъ отношеніяхъ, и, все-таки, на что-то надюсь. Это смшно, не правда ли? Ну, скажите же что-нибудь. Если бы вы знали, какъ мучительно ожиданіе, и еще… до какой степени я васъ люблю!.
Онъ замолчалъ и, тяжело дыша, взглянулъ на свою собесдницу умоляющимъ, полнымъ любви и страха взглядомъ. Въ начал своей рчи онъ путался и заикался,— ему казалось, что земля горитъ подъ нимъ,— но по мр того, какъ онъ выходилъ на настоящую дорогу, онъ длался смле. Но страстная настойчивость его послднихъ словъ смутила его самого, когда онъ увидалъ лицо двушки. Оно было испуганно и дтски-растерянно, на немъ выступила яркая краска. Въ глазахъ стояли слезы. Иванъ Павловичъ не подготовился къ такому результату своихъ словъ и тоже совсмъ растерялся.
Лидія хотла что-то сказать и долгое время не могла собраться.
— Ахъ, Боже мой,— заговорила она, наконецъ.— Честное слово, Иванъ Павловичъ, вдь, я не подозрвала этого. Вы поразили: меня, право же! Боже мой, что я скажу вамъ теперь? А надо… Ахъ, какъ это трудно!
Она чуть не плакала. Грибковъ осторожно взялъ ея руку. Жалость къ дорогому, взволнованному существу преодолла въ немъ вс остальныя чувства.
— Не говорите,— сказалъ онъ.— Я понимаю, я испугалъ васъ. Нельзя такъ вдругъ, да? Вы мн ужо скажете, я приду къ вамъ черезъ часъ, вы согласны?
Двушка молча кивнула головой. Иванъ Павловичъ бросилъ послдній взглядъ на ея разстроенное лицо и пошелъ къ своему крыльцу въ самомъ смутномъ настроеніи. Ему предстоялъ часъ настоящей пытки. Кром того, отчего она.такъ испугалась?
Тринадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ Иванъ Павловичъ Грибковъ, кончивъ курсъ университета, поселился вмст съ своею сестрой въ город N. Вс тринадцать лтъ онъ прожилъ на одной улиц, въ одномъ и томъ же дом. Каждое утро, за исключеніемъ праздниковъ, ровно въ девять часовъ, жители этой улицы могли видть Грибкова отправляющимся въ гимназію съ портфелемъ подъ мышкой. Такъ же методиченъ и аккуратенъ былъ и весь его образъ жизни, только въ послднее время онъ сталъ часто измнять своимъ строго установленнымъ привычкамъ. Сегодняшняя утренняя прогулка прежде была тоже немыслима. Для этой цли нужно было пройти нсколько низкихъ и грязныхъ прирчныхъ улицъ, даже лтомъ полныхъ грязи, мусору и непріятныхъ испареній. Все это было не безопасно для здоровья, а, слдовательно, и противно его правиламъ. Если и случались съ нимъ такія необузданныя вещи, какъ эта прогулка, то ихъ нужно было отнести ко временамъ далекой молодости. Впрочемъ, Иванъ Павловичъ не помнилъ, случалось ли что-либо подобное и тогда. Въ его молодости ему было некогда гулять.
Молодые годы промелькнули блдно, сурово и незамтно,— сначала за гимназическими книгами, задачами и сочиненіями, въ душномъ и тсномъ мезонин, снимаемомъ матерью, потомъ за студенческими лекціями въ еще боле тсной и, сверхъ того, темной каморк. Съ пятнадцати лтъ началось бганье по грошовымъ урокамъ. А когда началось ежедневное недоданье, которымъ были ознаменованы почти вс дни его молодости, онъ не помнилъ. Зналъ только, что оно кончилось съ его поступленіемъ на мсто.
Онъ рано лишился отца. Его и сестру воспитывала, не жаля себя, болзненная, нервная и добрая мать. Съ десяти лтъ его мечтой стало выбиться въ люди, съ тмъ, чтобы дать двумъ любящимъ женщинамъ кусокъ хлба и уютный уголъ. Но черезъ полгода посл того, какъ онъ кончилъ курсъ и получилъ мсто, мать умерла.
Немного отдохнувъ отъ нужды и горя, Иванъ Павловичъ, самъ не зная какъ, обратилъ вниманіе на свое здоровье. Оно оказалось сильно надорваннымъ. Началось леченье, понемногу обратившееся въ привычку и потребность и наполнявшее чуть не всю его жизнь. Не проходило недли, чтобъ онъ не открылъ у себя какой-либо новой болзни. Дйствительныя страданія перемшивались обыкновенно съ изобртенными мнительностью. Все это дало какой-то особый отпечатокъ его фигур.
Недоврчивый и застнчивый, Грибковъ трудно сходился съ людьми и въ молодости. Бдность заставляла относиться къ другимъ особенно осторожно и недоврчиво. Тяжелый трудъ молодыхъ лтъ также не оставлялъ времени для сближенія съ людьми. Болзнь и леченіе довершили остальное. Изъ молодаго учителя вышелъ замкнутый домосдъ, не желающій ни съ кмъ знакомиться. Въ первое время въ немъ иногда появлялся протестъ противъ такого глухаго одиночества. Хотлось общества, удовольствій, женской любви, приходило въ голову желаніе пожить не одними своими интересами. Но съ годами подобные порывы все слабли и почти совсмъ заглохли. Грибковъ ушелъ въ свои занятія, въ леченіе болзней, въ мелочи домашней жизни, сдлался нелюдимымъ и раздражительнымъ человкомъ.
Дни его расположились по одной и той же мрк, чинно, аккуратно и скучно, и походили другъ на друга какъ дв капли воды. Онъ сдлался неумолимъ къ себ въ соблюденіи этого порядка и раздражался, когда его нарушали другіе.
Съ сестрой, Анной Павловной, которая была на годъ старше брата, у нихъ установились своеобразныя отношенія. Для нея брать былъ всмъ: ея любовью, ея гордостью, предметомъ неусыпныхъ заботъ и попеченій. Чуть не съ дтства она привыкла заботиться о немъ, какъ о маломъ ребенк. И, все-таки, они никогда не жили въ мир другъ съ другомъ. Оба больные, раздражительные, они постоянно ссорились изъ-за всякой малости. Къ тому же, въ противуположность брату, Анна Павловна никогда не могла сдержать свой очень неугомонный языкъ. Сцены, вслдствіе этого, иной разъ выходили довольно бурными.
Жизнь сложилась и текла до послдней зимы безшумно, невесело и однообразно, какъ тоскливый осенній день. Однообразныя изъ года въ годъ занятія по утрамъ, скучныя прогулки посл обда для моціона, чтеніе газеты за вечернимъ чаемъ, ссоры съ сестрой, вечернія утомительныя занятія, рдкое посщеніе знакомаго,— вотъ изъ чего состояло все существованіе Ивана Павловича. И чмъ дальше, тмъ больше онъ втягивался въ такую жизнь. Въ конц-концовъ, онъ началъ даже гордиться ею, ея размренностью и, по его мннію, цлесообразностью. Но были минуты, когда онъ съ ужасомъ открывалъ глаза на окружающее, когда онъ видлъ, что послдніе годы положительно нечмъ вспомнить, когда его жизнь представлялась ему одинокой, пустой, безцльной и никому ненужной. На него нападала тоска. Раздражительность усиливалась до послдней степени. Но исхода изъ своего положенія онъ не видлъ и не искалъ уже.
Но этою зимой произошли нкоторыя обстоятельства, которыя произвели цлый переворотъ въ жизни Грибкова. Перемнился образъ жизни, измнились нкоторые взгляды, перемнилась даже самая наружность Ивана Павловича. На лиц его, до этихъ поръ почти всегда серьезномъ, стало часто появляться прежде вовсе не свойственное ему выраженіе, весь онъ помолодлъ и оживился. Припадки хандры мало-по-малу исчезали и замнялись свтлыми мечтами о радостномъ и волнующемъ, никогда до сихъ поръ не извданномъ счастьи. Иванъ Павловичъ влюбился въ двадцатилтнюю веселую двушку,— влюбился и ршился жениться. Если бы кто-нибудь предсказалъ ему это полгода назадъ, онъ бы не поврилъ.
И, вдь, нельзя было сказать, чтобы эта двушка подходила къ его идеалу женщины,— къ тому идеалу, который онъ нарисовалъ себ въ молодости, когда, присматриваясь, издали и несмло, въ женщинамъ, уврялъ себя, что ни одна изъ нихъ не годится въ жены. Она совсмъ не была такъ умна, такъ кротка, а, главное, въ ней вовсе не было той готовности жертвовать собою и жить для другихъ, какую несомннно долженъ былъ имть его идеалъ. Но въ ея карихъ глазахъ блистало такъ много того, о чемъ воображеніе Ивана Павловича не давало ему никакого представленія: молодаго жизненнаго веселья, безстрашной искренности и наивной увренности въ людяхъ и въ своихъ собственныхъ силахъ. Ей манеры были просты, такъ же, какъ ея выраженія, какъ ея костюмы, и благодаря этому ли, чему ли другому, но только она не походила на другихъ женщинъ и двушекъ, которыхъ зналъ Грибковъ.
Дло началось такъ. Въ начал зимы, въ скромную квартирку нижняго этажа, въ большомъ дом, перехали дв новыя квартарантки, мать и дочь. Ихъ фамилія была Егоровы. Иванъ Павловичъ познакомился съ ними черезъ свою сестру. Сначала онъ ходилъ къ нимъ довольно рдко, потомъ участилъ посщенія и, наконецъ, они сдлались каждодневными. Принимали его тепло и радушно. Мало-по-малу Лидія Андреевна стала для Ивана Павловича дороже всего, что только когда-либо было ему дорого. Никогда прежде онъ не считалъ себя способнымъ полюбить такъ, какъ полюбилъ теперь.
Сначала онъ не поврилъ своему зарождающемуся чувству, затмъ оно испугало его. Онъ пережилъ много трудныхъ часовъ, стараясь не подчиняться, доказывая себ ненормальность своей любви, все то зло, которое, по его мннію, только и могла принести она ему, старющемуся уже человку. Но борьба оказалась не подъ силу. Въ конц-концовъ, онъ, отбросивъ вс сомннія, совершенно подпалъ подъ вліяніе Лидіи.
Думать о ней ежеминутно, видть ее каждый день — стало для Грибкова настоятельною потребностью. Въ город уже увренно называли его женихомъ, принимая въ разсчетъ его частыя посщенія, знакомые при встрч значительно улыбались и длали ему какіе-то таинственные намеки. Анна Павловна за послднее время еще больше похудла, перестала ходить въ Егоровымъ и сдлалась необыкновенно молчалива и суха въ отношеніяхъ къ брату. Но Иванъ Павловичъ не замчалъ ничего. Онъ находился въ какомъ-то свтломъ туман, поглощенный и подавленный новыми ощущеніями. Онъ забросилъ свои занятія, любимыя книги и газеты, сталъ манкировать леченіемъ. Единственное, что онъ замчалъ и находилъ важнымъ, это были ея выраженія, ея поступки, ея улыбки и движенія. Въ ней сосредоточился весь смыслъ, все свтлое и прекрасное жизни, котораго онъ не зналъ прежде, и передъ этимъ образомъ блднло все остальное. Дальнйшая жизнь безъ нея казалась ему невозможной. Воображеніе робко, но настойчиво начинало рисовать картины радостнаго будущаго вмст съ ней. Наконецъ, онъ ршился посвататься. Въ душ онъ даже надялся, что ему не откажутъ. Онъ и самъ не зналъ, какъ и почему сложилась у него эта надежда. Затаенная и невысказанная, она жила въ самой глубин его души, гд онъ старался прятать ее даже отъ самого себя. Въ то время, когда къ нему возвращалась способность разсуждать попрежнему, онъ хорошо видлъ всю недостаточность своихъ шансовъ, онъ даже могъ взвшивать т невыгоды, которыя получились бы, если бы она за него вышла, но… все это были одни разсужденія.
Быть можетъ, въ этой надежд сказалось то обстоятельство, что онъ столько лтъ прожилъ для одного себя и думая только о себ. Лидія была первымъ существомъ, которому онъ отдалъ всю нжность своего сердца, до сихъ поръ не находившую исхода,— существомъ, которому, онъ чувствовалъ, могли бы понадобиться его любовь, его заботы. Ему горько и уже слишкомъ больно было бы сознавать, что все это остается безъ отвта. Къ тому же, онъ былъ почти единственнымъ мужчиной, посщавшимъ Егоровыхъ. Это также дйствовало ободряющимъ образомъ. Но главное, что заставило Грибкова врить въ любовь къ нему Лидіи, это было ея обращеніе съ нимъ.
Онъ не могъ не видть, какъ радовалась она его приходу, не слышать, какъ всегда теплы были ея, обращенныя къ нему, рчи. Въ нихъ звучала боле чмъ простая вжливость: онъ это чувствовалъ. Никогда она не разспрашивала его о прошломъ, но ему почему-то казалось, что она все знаетъ и понимаетъ. Она интересовалась его длами, разспрашивала о занятіяхъ въ гимназіи и сосредоточенно выслушивала его серьезные, длинные разсказы о предметахъ, вовсе ей незнакомыхъ.
Обыкновенно это бывало вечеромъ. Старуха, мать Лидіи, дремала, сидя въ кресл, лампа подъ зеленымъ абажуромъ бросала мягкій свтъ на старое фортепіано, на небогатую мебель, на цвты, наполнявшіе подоконники, на симпатичное, серьезное лицо двушки, которая слушала, облокотясь на столъ и склонивъ голову на руку. Иванъ Павловичъ говорилъ, и на душ у него становилось необыкновенно хорошо, спокойно и тихо. Никогда не приходило ему въ голову, что подъ звуки его монотонныхъ рчей Лидія могла бы думать совсмъ о другомъ. Такая мысль показалась бы ему просто святотатствомъ. Но всего трогательне были для него заботы молодой двушки объ его здоровьи. По тону и взгляду онъ видлъ, что это не были пустыя фразы.
Грибкова и волновало, и трогало, и радовало это нескрываемое участіе, принимаемое въ немъ искреннею двушкой, хотя прежде онъ не допускалъ посторонняго вторженія въ свой внутренній міръ. Сама Лидія, казалось, была вполн съ нимъ откровенна. Между ними установился самый дружескій тонъ. Порой, особенно во время вечернихъ прогулокъ вмст, она повряла ему такія мысли и впечатлнія, какихъ, думалось ему, не высказала бы никому другому.
Правда, что порой молодая двушка представлялась Ивану Павловичу положительно непонятной. Иногда она длалась задумчивой и странной, работа валилась у ней изъ рукъ, она безцльно бродила по комнатамъ, неохотно отвчая на вопросы. Иногда она, напротивъ, говорила много, но въ словахъ ея слышалось что-то недоговоренное, почему-то казалось, что настоящій смыслъ ихъ ускользаетъ отъ слушателя. Во взор, въ движеніяхъ ея порой сквозила то порывистая радость, то печаль, тогда какъ, казалось, положительно нечему было бы вызвать въ ней то или другое. Порой Грибкову казалось, что Лидіи хочется сказать ему что-то важ: цое, и онъ ждалъ этого, но она не высказывалась, и ему оставалось только ломать себ голову. Но подобныя минуты проходили, замолчанныя, непонятныя рчи смнялись теплыми, задушевными разговорами, печаль замнялась дтскою веселостью и сомннія Ивана Павловича безслдно разсявались.
Если бы Грибковъ былъ внимательне къ окружающему, онъ видлъ бы, что странности Лидіи не оставались незамченными и ея матерью. Она, видимо, не безъ тревоги присматривалась ку нимъ, но почему-то оставляла дочь въ поко.
Отъ времени до времени у Лидіи являлись какіе-то странные, восторженные порывы. Сначала эти порывы пугали его, онъ считалъ ихъ ненормальными и болзненными, но скоро, очень скоро сталъ угадывать, что въ нихъ скрывалась та же страстная тоска, то же исканіе счастья, которымъ былъ переполненъ и онъ въ послднее время. Это открытіе и пугало его, и радовало, онъ не смлъ ему врить, и, въ то же время, врилъ все больше, и все дальше уходили изъ его сердца прежнія боязливыя сомннія.
Особенно памятенъ былъ ему одинъ мартовскій вечеръ. Вмст съ двушкой шли они по городскому саду. Подъ ногами было мокро и скользко, рыхлый, почернвшій снгъ дорожки поминутно проваливался подъ ними. Но ни тотъ, ни другая не хотли замчать этихъ неудобствъ. Оба молчали. Его наполняли и радовали дв вещи: сознаніе близости къ ней и впервые посл далекой молодости возбудившееся въ немъ особенное, весеннее чувство, которое ему трудно было бы опредлить словами. Въ немъ была и добрая радость, и неясная, но такая хорошая печаль, и наплывъ силъ, и властный призывъ къ чему-то также неясному, но радостному, и много, много еще чего-то, уже вовсе не поддающагося опредленію. Казалось, молодость возвратилась къ нему съ своими свжими и искренними ощущеніями.
Порою онъ взглядывалъ искоса на свою спутницу, и хотя она не проронила ни слова почти всю дорогу, ему казалось, что ее волновало то же самое. Ея щеки покраснли отъ легкаго пощипыванія разлитаго въ вечернемъ воздух слабаго морозца, потемнвшіе глаза мечтательно смотрли на полосу темно-синяго неба на горизонт, легкія движенія стройной фигуры были сосредоточенны и граціозны. Молча, точно по взаимному соглашенію, они оба сли на скамейку. Какая-то птица перепорхнула по мокрымъ и почернвшимъ вткамъ березы надъ ними и обдала ихъ градомъ капель, но оба не пошевелились. Онъ молча смотрлъ на красиво выдлявшуюся на темномъ неб верхушку какого-то дерева вдали, какъ вдругъ Лидія быстро повернулась и схватила его за руку.
— Ахъ, другъ мой!— горячо заговорила она, но смолкла, и, быстро поднявшись, пошла по дорожк. До самаго дома между ними больше не было сказано ни одного слова, простились они тоже чуть не молча, но для него было слишкомъ достаточно. Ему думалось, что онъ понялъ ее. Всю эту ночь онъ не спалъ, лежа въ постели съ открытыми глазами и прислушиваясь къ волновавшемуся въ его груди ощущенію безумнаго счастья.
Наканун Троицына дня Иванъ Павловичъ, придя къ Егоровымъ, засталъ Лидію возбужденной и взволнованной. При его вход она быстро отошла отъ стола, на которомъ, нагнувшись, что-то разсматривала, подошла въ Грибкову и, также, какъ и тогда, порывисто взяла его руки.
— Знаете ли вы, что…— сказала она и остановилась.— Впрочемъ, нтъ, не снажу! А вотъ что: ландыши разцвли, принесите мн завтра букетъ, пожалуйста! Мн непремнно надо!.. Ахъ, Иванъ Павловичъ, Иванъ Павловичъ!…
Она хотла сказать еще что-то, но только засмялась, сжала его руки и, не выслушавъ того, что онъ приготовился сказать ей, вся раскраснвшаяся, выбжала изъ комнаты.
Слова, сказанныя ею, были самыя обыкновенныя, даже несвязныя, но ея волненіе, выраженіе лица, крпкое пожатіе рукъ,— все это сказало Ивану Павловичу очень много. Онъ не смогъ сказать ни слова бывшей тутъ же матери Лидіи, которая, какъ онъ потомъ смутно припоминалъ, тоже чему-то смялась, сидя въ кресл, и ушелъ, не простившись съ ней. Онъ не помнилъ, гд пробродилъ вечеръ, когда пришелъ домой и какъ провелъ ночь. Къ утру онъ, однако, нсколько опомнился. Въ седьмомъ часу онъ уже вышелъ изъ дому, а въ восьмомъ былъ въ рощ на гор, гд мы съ нимъ и встртились.
Все въ томъ же тревожномъ настроеніи, Грибковъ поднялся на свое усыпанное травой крыльцо и вошелъ въ небольшую залу. Черезъ отворенную половину двери онъ увидлъ Анну Павловну. Она стояла въ своей комнат около стола и что-то длала съ своимъ срымъ параднымъ платьемъ,— очевидно, собиралась къ поздней обдн. Уже по движеніямъ ея высокой, сухой фигуры Грибковъ замтилъ, что она чмъ-то раздражена, и хотлъ было пройти къ себ, но ему это не удалось. Сестра услыхала его шаги и вышла въ залу, держа въ рук ножницы.
Она была похожа на брата, но выше его ростомъ и гораздо худе. Держалась она всегда очень прямо и отличалась быстротой движеній. Теперь у нея былъ разстроенный видъ, на впалыхъ щекахъ длиннаго, желтаго лица выступили яркія, багровыя пятна.
Устроенная ею ради праздничной обдни прическа, съ сантиментальными, начесанными на лобъ букольками, особенно не шла къ ней сегодня.
‘Жалкая какая, бдняга!— подумалъ, Грибковъ.— Желтая, худая, несчастная!… Разв сказать ей? Вдь, волнуется, поди, а я молчу’.
— А я гулялъ!— началъ онъ, думая, въ то же время, какъ бы лучше ему приступить къ объясненію.— Утро хорошо. И отчего ты, Анюта, все сидишь дома, не пройдешься никогда?
— Ну, вотъ онъ о чемъ завелъ!— отозвалась Анна Павловна.— Для чего ты, Ваня, притворяешься? Вовсе незачмъ, знаю я,— все знаю!
— Что?— остановился Иванъ Павловичъ.— О чемъ ты? Или ты догадалась? Давно?
Анна Павлона вдругъ покраснла и почему-то странно заволновалась.
— Что ты говоришь? Опомнись!— заговорила она желчно.— Что же я такое въ твоихъ глазахъ? Неужели бы догадалась я, и смолчала бы, не предупредила бы тебя, хладнокровно допустила бы до такого горя? Не догадалась я, самой добрые люди сказали, поторопились порадовать. Не ждала я отъ этой исторіи хорошаго, правда, а такого конца, такого афронта, такой фальши въ молодой двушк я и предвидть даже не могла.
Грибковъ глядлъ на сестру изумленными глазами.
— Новыя сплетни, очевидно,— презрительно сказалъ онъ, наконецъ, и, повернувшись, началъ было ходить по комнат, но вдругъ остановился.— Что она теб-то сдлала?— взволнованно спросилъ онъ.— Это честная, прямая двушка, это идеальное существо… Да, вдь, это лучъ свта, вдь, намъ, мелочнымъ, эгоистичнымъ, раздражительнымъ, молиться бы на нее надо, а не злословить!
Его прервалъ рзкій, ненатуральный смхъ сестры.
— Молиться, благоговть!— горько смялась Анна Павловна.— Бдный мой, да ты ничего-то, видно, еще не знаешь. О чемъ же говорила она сейчасъ съ тобой? Не сообщила разв новость? Врно, постыдилась.
— Ахъ, да говори же,— схватился Иванъ Павловичъ за голову,— въ чемъ дло? Ну, что ты мучишь, тянешь?
— Замужь она выходитъ, Ваня!— Анна Павловна невольно понизила голосъ и печально взглянула въ лицо брата.
Грибковъ поблднлъ и опустился на диванъ.
— Замужъ!— повторилъ онъ машинально.
— Ну, да, замужъ, — говорила Анна Павловна значительно смягченнымъ тономъ.— Женихъ прідетъ сегодня. Хозяйка мн говорила. И мать будто бы до послдняго времени не знала. Да не врю я, пустяки! Сообща дйствовали, жениховъ ловили, ясное дло! Съ тмъ бы не выгорло, ты бы остался…
Грибковъ поднялся съ дивана и пошелъ къ себ, но въ дверяхъ остановился.
— Ну, а ты рада, конечно?— Тонъ его былъ насильственно-спокойный.— Счастье брата разбито,— поговорить есть о чемъ! О, старая сплетница!— заключилъ онъ со злобой въ голос.
— Ну, я же виновата стала,— заговорила было Анна Павловна, но, вглядвшись въ жалкое лицо брата, тотчасъ же смолкла, бросилась и схватила Грибкова за руку.— Ваня!— вскричала она испуганно,— ну, плюнь ты, голубчикъ, на все это. Что ты? Неужто такая бда?
Грибковъ съ озлобленіемъ оттолкнулъ ея руку.
— Убирайтесь вс вы къ чорту!— и, не наклонясь поднять уроненную имъ со стола шляпу, онъ прошелъ въ свой кабинетъ.
Слышно было, какъ полетла на полъ какая-то книга, какъ затрещала и заскрипла кровать, на которую онъ повалился. Анна Павловна постояла нсколько мгновеній, прислушиваясь, и, тяжело вздохнувъ, побрела изъ комнаты. Все это огорчало ее больше, чмъ она умла выразить. Съ полчаса она безцльно простояла у окна въ сняхъ, приглядываясь къ тому, что длалось на двор, и отъ времени до времени покачивая головой. Потомъ она тихонько вошла въ залу и посмотрла въ непритворенную дверь комнаты брата. Онъ лежалъ неподвижно на кровати, лицомъ къ стн, очевидно, ни разу не перемнивъ позы. Анна Павловна снова покачала головой, но не ршилась его тревожить.
Все въ томъ же невеселомъ раздумьи она отправилась къ обдн, куда сильно запоздала. Къ концу службы, однако, ея настроеніе нсколько перемнилось. Она даже успла замтить нкоторые костюмы, даже поговорила съ двумя знакомыми старушками, причемъ не преминула сообщить имъ новость о предполагающейся свадьб.
Иванъ Павловичъ лежалъ неподвижно до тхъ поръ, пока не прекратилось всякое движеніе, шумъ въ маленькомъ домик. Полученный имъ ударъ ошеломилъ его. За вспышкой злобы, вызванной злорадною, какъ ему казалось, болтовней сестры, послдовало состояніе какого-то оцпеннія. Онъ лежалъ, запустивъ об руки въ волосы, ничего не соображая, не понимая и только сознавая то, что изъ его существованія унесено все свтлое, дорогое и хорошее, что онъ смятъ и окончательно растоптанъ. Шаги сестры, возня кухарки на кухн придавали особенную мучительность этому состоянію. Съ каждымъ шумомъ ему казалось, что его били по болвшему мсту. Но выйти и заговорить, попросить, чтобы не шумли, было не по силамъ.
Но вотъ все смолкло. Очевидно, онъ остался одинъ въ дом. Онъ поднялся и началъ ходить по комнат. Въ голов началась усиленная и несвязная работа мысли. Все положеніе, до мельчайшихъ подробностей, обрисовывалось въ его ум. Онъ невольно оцнивалъ всю тяжесть упавшаго на него удара, копаясь въ своихъ чувствахъ и воспоминаніяхъ, и чмъ дальше онъ думалъ, тмъ больне ему длалось. Его мысли доставляли ему почти физическую боль, но онъ не хотлъ и не могъ остановить ихъ. Особенно кололо его сознаніе того, что онъ, въ сущности, ухаживалъ за любившею другаго двушкой, добиваясь, хотя и безсознательно, ея любви.
‘Все пропало, все погибло!— думалъ онъ.— А, вдь, мечтаній-то тоже сколько было. Какъ же! о счастьи своемъ заботился, хотлъ теплый уголъ пріобрсти, любящую душу… Э-эхъ! Нелпость! Ну, и пріобрлъ! Кто-то другой, а не я! А что же дальше? Боже мой, Боже мой!’
Ему представилась старость, вдвоемъ съ сестрой, брезгливое, безцвтное, болзненное прозябаніе. Сердце захолонуло. Но мысли его съ горячечною быстротой летли дальше и не дали ему остановиться на этомъ представленій.
‘Какъ мальчишка!— думалъ онъ, перескакивая на другой предметъ,— какъ идіотъ шестнадцатилтній, пятиклассникъ-гимназистишка! Цвточки подносилъ, какъ же! Ухаживанье по всмъ формамъ! Глупо-то, глупо-то какъ!’
Онъ застоналъ и схватился за волосы, вспомнивъ свое давешнее объясненіе и то, какъ оно было принято.
Пробило часъ, два. Грибковъ то ходилъ быстрыми шагами по комнат, то садился на кровать. Ощущеніе острой боли не проходило, мысли все вертлись около одного и того же предмета, невыносимо мучая Ивана Павловича. То ему вспоминалась вся, такая простая и, въ то же время, такая сложная исторія его любви, вспоминалась каждая мелочь, каждое сказанное слово, и въ немъ вновь поднималось смшанное чувство обиды, огорченія, стыда и негодованія на себя, то представлялось ему въ безотрадныхъ краскахъ его будущее, то вставали въ его ум нарисованныя въ былое время картины любви и счастья съ ней,— и онъ невольно ставилъ другаго на свое мсто. Это было всего тяжеле. Имъ овладвало что-то врод бшенства, онъ сжималъ кулаки и скриплъ зубами. А черезъ нсколько минутъ онъ снова схватился за голову, вспоминая свой самообманъ, свое униженіе въ сегодняшнее утро.
Это было что-то врод бреда, тяжелаго кошмара. Онъ, такой положительный, всегда такъ много смыслившій человкъ, запутался въ какомъ-то лабиринт и порою сознавалъ, что близокъ къ умопомшательству.
Около двухъ часовъ вернулась отъ долгой праздничной обдни Анна Павловна. Грибковъ машинально слдилъ за тмъ, какъ она разговаривала и прощалась съ кмъ-то на двор, какъ вошла въ сни, хлопнула входною дверью, раздлась и, тяжело вздохнувъ, опустилась на диванъ. Но когда сестра, заглянувъ въ дверь, спросила его, не хочетъ ли онъ пирога и чаю, Грибковъ покачалъ головой и попросилъ коротко, но выразительно, оставить его въ поко.
Это прервало ходъ мыслей Ивана Павловича. Онъ нсколько успокоился, оглядлся кругомъ и поднялъ валявшуюся на полу книгу. Комната — и кабинетъ, и спальная вмст — имла праздничный видъ. Полы блестли, какъ восковые. Скатерти на столахъ, блье на кровати, вышитыя занавски на окнахъ,— все поражало чистотою. Образцовый порядокъ нарушался только нсколькими, сдвинутыми имъ во время ходьбы съ мста, стульями. На письменномъ стол въ фарфоровой ваз стояли цвты, по угламъ торчало нсколько березокъ. Въ полуоткрытое окно заглядывали изъ палисадника втви сирени. На другомъ окн жалобно билась и гудла небольшая бабочка.
Иванъ Павловичъ отворилъ окно, выпустилъ бабочку, потомъ слъ къ письменному столу и закрылъ лицо руками. Мысли его приняли другое направленіе.
‘И отчего это все такъ вышло?— думалъ онъ.— Какъ произошла эта ужасная, непоправимая ошибка? Отчего я такъ обманулся? Я мало жилъ съ людьми, это правда. Но тутъ было не то, не то! Нтъ, нтъ, она не такова, какъ вс остальные люди!’
И образъ нжно-любимой двушки всплылъ передъ нимъ въ той чистот и прелести, какими онъ привыкъ окружать его. На глаза навернулись крупныя слезы. Горло сдавило. Онъ вспомнилъ давешнія слова сестры о фальшивости Лидіи, грустно усмхнулся и покачалъ годовой.
— Не то, не то! Такъ что же?— Онъ вспоминалъ и взвшивалъ каждое, сказанное ему слово, оцнивалъ всякій взглядъ. И чмъ дальше онъ думалъ, тмъ ясне и понятне для него все казалось. Наконецъ, онъ ршилъ гнетущій вопросъ, всталъ и снова заходилъ по комнат.— Да,— сказалъ онъ вслухъ,— она любила другаго, это ясно. А на мою долю выпало, должно быть, одно состраданіе, или что-нибудь въ этомъ род. А я-то, я-то! Опростоволосился, сорокалтній мальчикъ, на свой счетъ принялъ! Боже мой, Боже мой, для чего же теперь жить? какъ жить?
Иванъ Павловичъ застоналъ и опять повалился на кровать. Въ сосдней комнат двинулся стулъ, Анна Павловна заглянула было въ комнату и молча вышла. Ее мучило раскаяніе въ томъ, что она поторопилась сообщить брату такъ сильно разстроившую его новость.
Не беря въ руки, ради праздничнаго дня, работы и не ршаясь уйти куда-нибудь, она цлый день просидла у окна, безцльно глядя въ него и отъ времени до времени тяжело вздыхая.
Когда, на слдующій день, Грибковъ вышелъ утромъ въ чаю, Анна Павловна ахнула и переполошилась при вид измнившейся наружности брата. Односложно и нехотя отвтивъ на заботливые разспросы сестры о здоровьи и выпивъ стаканъ пустаго чаю, онъ наскоро опять ушелъ къ себ, и снова Анна Павловна цлый день съ ужасомъ прислушивалась къ раздававшимся изъ его комнаты нервнымъ, быстрымъ шагамъ, говорившимъ о мучительно напряженномъ состояніи ходившаго.
Весна въ этомъ году выдалась на рдкость. Теплые дни смнялись блыми прозрачными ночами, и не успвала догорать одна румяная заря на запад, какъ на восток уже загоралась другая, предвщавшая такой же погожій день, какъ и предъидущій.
Грибковъ не выходилъ со двора и ни съ кмъ не хотлъ видться. Сестра была уврена, что онъ болнъ, и тщетно упрашивала позвать доктора. Учитель и въ самомъ дл имлъ нездоровый видъ: глаза впали и горли лихорадочнымъ блескомъ, онъ постарлъ, похудлъ и сгорбился. Угрюмый и раздражительный, онъ бродилъ цлые дни по пустымъ комнатамъ, думая и перебирая все т же невеселыя думы, не въ силахъ оторваться отъ нихъ, и, въ то же время, боясь, чтобы ихъ не нарушили другіе. А по вечерамъ, когда все въ дом смолкало, на него нападали припадки старинной, жгучей хандры. Онъ садился и закрывалъ лицо руками, стараясь не шевелиться, стараясь ничего не видть и не слышать. Жизнь — и настоящая, и прошедшая, и будущая — казалась ему гадкой, мелкой и пошлой. И эти комнаты, гд были проведены тринадцать лтъ жизни, и знакомые, и гимназія, и твердо установленныя привычки,— все, на чемъ онъ ни останавливался, претило ему, и онъ не понималъ, какъ онъ жилъ до сихъ поръ, какъ онъ не задохнулся. И не только то, чмъ жилъ онъ самъ,— вся идущая мимо него жизнь другихъ людей, условія которой онъ перебиралъ мысленно, представлялась ему чмъ-то гнетущимъ, противнымъ, чмъ-то врод громаднаго, тусклаго болота, окутаннаго тяжелымъ, не поднимающимся кверху туманомъ.
— Въ Казань вс узжаютъ посл свадьбы,— не удержалась, разъ за чаемъ Анна Павловна. Въ рукахъ Грибкова дрогнулъ стаканъ. Неужели онъ никогда больше не увидитъ Лидію хоть издали? Никогда не слышать ея звонкаго смха, не вглядться въ эти ясные глаза!
Ободренная молчаніемъ брата, Анна Павловна заговорила объ Егоровыхъ. Можетъ быть, ей хотлось разсять Ивана Павловича, заставить его сказать хоть одно живое слово. Въ большомъ дом накопилось такъ много новостей. Готовились къ свадьб, шилось приданое,— правда, говорятъ, не важное. Лидія что-то похудла. Женихъ ходитъ каждый день, Анна Павловна сама видла его нсколько разъ: брюнетъ, невысокаго роста. Говорятъ, докторъ, только что кончилъ курсъ въ университет. Посл свадьбы вс дутъ въ Казанскую губернію на мсто, и мать съ собой берутъ, должно быть, для хозяйства,— сама Лидія, вдь, ничего не уметъ.
Иванъ Павловичъ выслушалъ все это съ неподвижнымъ лицомъ и снова не сказалъ ничего. Но посл этого случая на него напало какое-то странное равнодушіе ко всему. Что же? Случилось только то, что должно было случиться! Онъ былъ смшонъ, ожидая, что судьба будетъ справедливе къ нему теперь, чмъ прежде, и впередъ, разумется, этого уже не сдлаетъ… Тяжелая и холодная тоска завладла его душой.
А въ переднемъ дом, дйствительно, дятельно готовились въ свадьб. Привозились и приносились какія-то картонки, у воротъ часто стоялъ извощикъ, какія-то молодыя двушки то и дло приходили и уходили, изъ раскрытыхъ оконъ часто слышались смхъ и пніе.
Посл Троицына дня прошло три недли. Снова былъ вечеръ воскресенья. Анна Павловна ушла куда-то въ гости. Это обстоятельство отозвалось замтнымъ улучшеніемъ на нервахъ Грибкова. Ничто такъ не раздражало его и не усиливало тоски, какъ вытянутая, сочувственно слдящая за каждымъ его шагомъ, прислушивающаяся къ каждому производимому имъ звуку фигура сестры. Теперь, оставшись одинъ, онъ въ первый разъ попытался стряхнуть съ себя мрачныя мысли. Когда-то, прежде, лучшимъ средствомъ развлечься, забыть что-либо непріятное ему служила работа, онъ вспомнилъ это и попытался обратиться въ ней и теперь. Онъ слъ къ письменному столу, досталъ изъ груды бумагъ толстую тетрадь и усиліемъ воли заставилъ себя прочесть послднюю страницу. Но слова мелькали у него передъ глазами и никакъ не хотли связываться въ цлыя мысли и фразы. Прочитавъ страницу нсколько разъ и безуспшно, онъ бросилъ тетрадь и всталъ съ мста.
Было полчаса восьмаго. Его комната имла своеобразный видъ отъ заслонявшихъ одно окно втокъ сирени. Въ одномъ углу уже стояли сумерки, хотя другая половина была еще свтлая. Въ непритворенное окно врывался легкій, едва замтный, ласкающій втерокъ, принося съ собою кружащій голову запахъ молодой зелени и настроеніе мирнаго и теплаго майскаго вечера. Иванъ Павловичъ отворилъ окно совсмъ. Съ улицы донеслись веселые голоса, чей-то смхъ, стукъ прозжавшихъ мимо дрожекъ. Откуда-то издалека долетало, замирая, протяжное, многоголосное двичье пніе. Перспектива просидть такой вечеръ дома одному съ своими тяжелыми мыслями испугала Грибкова. Потянуло вонъ изъ комнаты. Онъ одлся и вышелъ.
Сойдя съ крыльца, онъ чуть было не остановился, но переломилъ себя, ядовито усмхаясь надъ собственною слабостью. Окна передняго дома были открыты. Тамъ былъ народъ, слышались женскіе голоса. Кто-то игралъ, на фортепіано. Грибковъ даже догадался, которая изъ подругъ Лидіи играла, узналъ пьесу, слышанную имъ нсколько разъ въ той же самой комнат. Въ душ снова поднялись воспоминанія. Когда онъ проходилъ мимо окна, его окликнули, какъ и тогда:
— Иванъ Павловичъ! Куда уходите? Такъ и не зайдете къ намъ?
Лидія стояла у окна, оживленная, румяная, улыбающаяся. Каждая черта ея миловиднаго лица дышала счастливымъ возбужденіемъ. Рядомъ съ ней стояла еще какая-то улыбающаяся двушка, а позади окна, въ нкоторомъ отдаленіи, виднлась мужская фигура. Грибковъ понялъ, что Лидія все забыла: забыла его цвты, его объясненіе, такъ взволновавшее ее тогда,— все забыла, кром своего счастья. Врядъ ли она даже хорошо сознавала то, что говорила. Онъ понималъ это, но, все-таки, ему казалось, что ея обращеніе съ нимъ уже слишкомъ жестоко.
Онъ пробормоталъ что-то несвязное ей въ отвтъ и, поклонившись, быстро прошелъ мимо. Выходя въ калитку, онъ ясно слышалъ за собою взрывъ смха молодыхъ голосовъ. Между женскими голосами особенно выдлялся мужской, раскатистый и заразительный хохотъ. Иванъ Павловичъ догадался, кому онъ принадлежалъ.
Этотъ смхъ не относился, не могъ относиться къ нему,— онъ сознавалъ это,— но, все-таки, чувствовалъ себя до глубины души оскорбленнымъ и этимъ молодымъ весельемъ, въ которомъ ему не было мста, и ея невниманіемъ къ его чувству, и ея счастьемъ, и, главное, этимъ здоровымъ и сильнымъ мужскимъ голосомъ, такъ безцеремонно звучавшимъ въ ея комнат. На душ стало совсмъ тяжело и мрачно.
Въ такомъ состояніи, не замчая ни дороги, ни попадавшихся людей, онъ прошелъ нсколько улицъ и, самъ не зная какъ, вышелъ въ рк и поднялся на мостъ. Пройдя боле половины, онъ остановился и сталъ смотрть на воду. Въ этомъ мст она казалась совсмъ темною. Грибковъ зналъ, что тутъ былъ омутъ, — и довольно глубокій, — хотя не боле какъ въ двадцати шагахъ росли тростники. Вода текла съ неустающею и равномрною силой, разбиваясь съ едва слышнымъ плескомъ о сваи моста. Чувство какого-то страннаго успокоенія овладвало Грибковымъ по мр того, какъ онъ смотрлъ на эти равномрно-бгущія струи, на эту притягивающую темную глубину. Мало-по-малу изъ сердца исчезало, сглаживалось все острое, все ржущее и оставалась только гнетущая тоска, да странное любопытство, съ которымъ онсмотрлъ на воду. Она притягивала его, все боле и боле забирая въ свою власть. Невольно приходило въ голову, что достаточно одного, даже и не сильнаго движенія, и не будетъ этой обиды, этой сумятицы, поднявшейся въ его душ, а, главное, этой необходимости жить, когда жизнь кажется такъ страшна, безполезна и противна. Онъ, казалось, уже чувствовалъ, какъ спокойно и неустанно будутъ течь надъ нимъ эти прохладныя струи, ударяясь съ тихимъ и равномрнымъ плескомъ о сваи…
— Эй, баринъ! Нтъ ли папиросочки?
Ивана Павловича сильно и безцеремонно хлопнули по плечу. Онъ вздрогнулъ и обернулся.
Въ поз сильно подгулявшаго человка стоялъ передъ нимъ немолодой уже мастеровой. Фуражка его сползла на затылокъ, волосы спустились въ безпорядк на лобъ, суконная поддевка была распахнута. Посл сильнаго движенія его качнуло назадъ, но, несмотря на это, лицо сохранило выраженіе полнаго удовольствія. Иванъ Павловичъ машинально подалъ ему папиросу изъ портсигара.
— Спасибо, баринъ.— Мастеровой закурилъ папиросу.— Оченно вамъ благодарны. А мы вотъ, баринъ, гуляемъ! Гу-у-ляю, да и все тутъ! Надо праздникъ почитать, али нтъ? А, баринъ, ваше благородіе?
— Врно, братъ,— задумчиво проговорилъ Грибковъ.
— То-то вотъ и есть-то! Э-эхъ, баринъ!— протянулъ мастеровой.— Прощенья просимъ!— и, не обращая больше вниманія на Ивана Павловича, онъ снова побрелъ къ городу.
Долго еще слышались на мосту его разсужденія съ самимъ собою и встрчными.
Грибковъ оторвался отъ перилъ и тоже тихо побрелъ дальше по направленію къ полю. Изъ города доносился равномрный смутный гулъ, среди котораго иногда выдлялся рзкій людской крикъ или стукъ экипажа. На сход съ моста Грибкова обогнали дв деревенскія бабы. Он шли, снявъ праздничную обувь, и, озабоченно разговаривая между собою, даже не взглянули на Ивана Павловича.
Еще дальше, уже въ пол, попалась ему толпа молодыхъ людей, должно быть, какихъ-нибудь писарьковъ. Почти вс они были въ блыхъ фуражкахъ и пальто въ накидку, вс громко разговаривали и чему-то смялись. У нкоторыхъ были въ зубахъ папиросы.
Былъ уже девятый часъ вечера. Еще не стемнло, но окрестность уже потеряла яркія краски дня. Прямо въ лицо Грибкову набгалъ прохладный, ласковый втерокъ, принося съ собой изъ полей запахъ полыни и молодой травы. За ркой на горизонт темнла, заслонявшая зарю, грядка облаковъ. Нижній край ея былъ точно изъ расплавленнаго золота. Въ прозрачномъ воздух съ удивительною ясностью выдлялись до мельчайшихъ подробностей отдаленные предметы.
Дорожка отошла отъ рки и начала подниматься выше. Грибковъ шелъ, заложивши руки за спину, сосредоточенно глядя впередъ себя на золотую полоску горизонта, точно стараясь тамъ найти разршеніе волнующихъ его вопросовъ. Рзкій ударъ по плечу и разговоръ съ мастеровымъ вырвали его изъ того напряженнаго состоянія, въ какомъ онъ былъ. Къ нему снова возвратилась способность разсуждать и оцнивать окружающее. И ему стало невыносимо грустно.
Все, что ни попадалось ему на глаза, на что онъ ни обращалъ вниманіе, вызывало въ немъ грустныя мысли: и этотъ пьяный мастеровой въ ухарски сдвинутой фуражк, и эти самодовольные, смющіеся писаря, и трепещущая вдали накинемъ фон вечерняго неба кружевною листвой березка, и весь этотъ мирный вечеръ съ запахомъ травы и полыни, налетающимъ изъ дальнихъ полей. Везд и во всемъ чувствовалось своеобразное счастье и наслажденіе жизнью, и тмъ сильне сознавалъ онъ, что въ его жизни ихъ нтъ, не было и, главное, никогда не будетъ. Отчего?— возникалъ тяжелый вопросъ.— За что? Почему этотъ подгулявшій мастеровой пользуется,— правда, на свой ладъ,— жизнью, а онъ нтъ? Эти молодые люди, они непріятны, правда, но, вдь, они не сознаютъ этого. Имъ весело, они пользуются своею молодостью… Но, вдь, не въ этомъ же только ршеніе загадки! Была, вдь, и у него молодость, а разв онъ воспользовался ею, разв извлекъ онъ изъ нея хоть крупинку счастья? Былъ умъ, были силы, правда, не великія, но ихъ достаточно было для того, чтобы завоевать счастье. Съумлъ же онъ выбиться самъ и вытащить родныхъ изъ нужды, добился же того, что изъ него вышелъ человкъ съ обезпеченнымъ положеніемъ. Неужели, добиваясь одного, онъ потерялъ другое? Или, въ самомъ дл, счастье нужно было завоевать, взять, а не ждать его, сложа руки? А онъ ждалъ и не дождался ничего. Ничего… какъ тяжело это сознаніе!…
Онъ задумался. Молодость, убитая, потраченная, какъ онъ ясно видлъ, задаромъ, встала въ его памяти, и ему сдлалось жаль ея.
Если и было когда-либо счастье, то тамъ, въ ея быстро пролетвшіе годы. Его было мало, оно было блдно, но, все-таки, оцо существовало. Ему вспомнились волновавшія его въ былое время мечты, никогда не сбывшіяся и никому не высказанныя, забытыя надежды, вспомнились свтлые порывы любви къ людямъ, заставлявшіе его когда-то плакать добрыми слезами. Да, тамъ, все-таки, было счастье, хотя… какъ далеко оно было отъ настоящей жизни!
‘Да, человкъ былъ!— думалъ онъ.— И человкъ, кажется, хорошій. А теперь?… Засосала жизнь, совсмъ засосала. Тиной заросъ. Злюсь, хандрю, длаюсь эгоистомъ, всхъ и все забылъ, кром себя. Сестру вонъ обидлъ… за что? Она тоже, по-своему, но сочувствуетъ, а я…’
И, неожиданно для него, память нарисовала ему образъ молоденькой пятнадцатилтней двочки. На ея кругломъ личик всегда лежитъ такая уморительная и идущая къ ней печать озабоченности. Въ томъ возраст, когда другія дти еще играютъ въ куклы, она постоянно занята: то помогаетъ матери въ хозяйств, то штопаетъ носки брату, то нашиваетъ пуговицы на его мундирчикъ. Маленькія комнатки мезонина скрашиваются ея стройною, миловидною фигуркой, ея оживленнымъ щебетаньемъ. И кто бы могъ узнать ее теперь?… Сердце Ивана Павловича сжалось отъ жалости.
‘И замужъ не пошла, бдняга!— думалъ Грибковъ.— Сватали, вдь. Изъ-за меня не пошла. Не хотла меня одного покинуть. Ну, и вмсто одной, дв жизни испорчено. Что могъ дать ей я въ обмнъ за ея любовь? А что бы я могъ дать той, Лидіи? Разв я сдлалъ бы ее счастливой?’
Эта мысль заставила его остановиться, вглядываясь въ освщенную лучами заката полосу неба. Она приходила ему въ умъ не разъ и прежде, особенно мучила она его въ первое тревожное время его любви и заставляла его проводить тяжелыя минуты, но подъ конецъ, въ томъ состояніи возбужденія, въ какомъ онъ былъ постоянно, она какъ-то ускользала отъ него, появлялась мимоходомъ и быстро исчезала сама собой. Теперь она снова представилась ему во всемъ значеніи.
— Да!— сказалъ онъ вслухъ и пошелъ дальше.— Это лучше. Разница характеровъ, разница лтъ, разница взглядовъ… Оба были бы несчастны, если бы даже и… Да, такъ лучше, такъ лучше, хотя всего лучше, разумется, было бы не знать ея воцсе.
Никогда его недостатки не видны ему были такъ, какъ теперь. Онъ раскапывалъ свою душу и все то, что онъ находилъ тамъ, длало въ его глазахъ шире пропасть между нимъ, изломаннымъ, больнымъ, старющимся существомъ, и молодою, полною жизненныхъ силъ, полною наивной вры двушкой. Но, несмотря на всю мучительность этой операціи, въ немъ не было того раздражительнаго, злаго унынія, какое обыкновенно нападало на него въ такія минуты. Онъ только сознавалъ себя несчастнымъ, непригртымъ жизнью человкомъ, не виня въ этомъ никого, ни даже самого себя, и это сознаніе было такъ грустно, что, вмст съ начинающимъ темнть днемъ, застилало чмъ-то его глаза, не позволяя ясно видть окружающее.
По знакомой троп онъ взошелъ на гору и остановился на лужайк посреди рощи. Онъ узналъ мсто: оно было то самое, гд онъ въ тотъ разъ такъ наивно, такъ по-дтски поврялъ молодой трав, молодой листв на деревьяхъ, ясному голубому небу свои счастливыя грёзы, свои безумныя надежды. И все это было обманомъ, пустымъ сномъ! Онъ грустно покачалъ головой и тяжело опустился на землю. Подъ руки ему попалась завядшая кленовая втка. Онъ взялъ ее и вспомнилъ, что тогда, только что сломанная, она лежала на этомъ же самомъ мст. Да, вотъ такъ же завяли и его мечты. Много ли прошло времени? Всего нсколько дней, а какая разница! Тогда, счастливый и гордый своимъ счастьемъ, съ безконечною нжностью въ душ, онъ давалъ себ общанія лелять дорогое существо, беречь каждое ея дыханіе, отдать ей вс силы… онъ чувствовалъ около себя ея присутствіе, говорилъ съ ней… а теперь онъ одинъ, одинъ! А тамъ, въ небольшой комнатк съ роялью, тамъ смхъ, радость, можетъ быть, поцлуи, и никто не думаетъ о немъ, никто…
Въ мягкомъ освщеніи вечера широкій видъ принялъ особенный характеръ спокойной, задумчивой красоты. Грибковъ долго глядлъ вдаль. Да, судьба зло подшутила надъ нимъ, на мгновеніе открывъ ему, усталому, старющемуся путнику, дверь въ ту заколдованную страну, гд смется и любитъ молодость, гд небеса такъ блестящи, воздухъ такъ ароматенъ, природа полна прелести, радости и тайны. Она тотчасъ же захлопнулась, эта волшебная дверь, и онъ остался наружи съ двойнымъ гнетомъ на сердц. Но у него не все взяли, что-то осталось, и этого у него никто не отниметъ. Осталась способность видть эту вотъ дивную красоту, понимать ее сердцемъ. И какъ, въ сущности, малъ тотъ уголокъ, который составляетъ его надорванное горемъ сердце, въ сравненіи съ этимъ величавымъ, невозмутимымъ покоемъ земли и неба!
Грибковъ опустилъ голову на руки и пробылъ такъ довольно долго. Почти нечувствительно онъ перешелъ въ состояніе какого-то забытья. Онъ слышалъ шорохъ листьевъ на деревьяхъ, шелестъ травы, чувствовалъ легкій втерокъ, обввавшій его лицо и шевелившій волосы на неприкрытой голов, слышалъ тонкій ароматъ ландышей и весь погрузился въ эти ощущенія, понемногу успокоиваясь, хотя внутри что-то такое все еще болзненно и томительно ныло. Когда онъ поднялъ голову и осмотрлся кругомъ, въ воздух уже темнло. Тонкій сумракъ незамтно, мало-помалу подкрался и окуталъ предметы, но день еще боролся, на желая уступать ночи своихъ правъ. Надъ землею висли и съ каждою минутой сгущались блыя майскія сумерки. Тучка на запад совсмъ пропала, оставивъ чистымъ край неба съ свтившеюся на немъ розовою полоской зари. Нсколько выше таяло и догорало, освщенное розоватымъ свтомъ, легкое, какъ хлопокъ снга, небольшое облачко. Еще выше, почти надъ самою головой Грибкова, въ потемнвшемъ, хрустальномъ неб тонкимъ, мигающимъ блескомъ засіяла одинокая звздочка. Рка, подъ его ногами, неподвижная, лежала въ своихъ тростникахъ, какъ гладкое зеркало. А кругомъ шелъ все тотъ же немолчный шорохъ и трепетъ. И въ душ Ивана Павловича, также постепенно, какъ день смнялся ночною темнотой, стала происходить странная и радостная перемна. Мучительно наболвшая душевная рана стала стягиваться и заживать, пока не исчезло совсмъ чувство боли. Радостное и благодарное умиленіе наполнило ее всю, не оставивъ мста ничему иному. И шелестъ листьевъ, и догораніе розовой зари и потемнвшій сводъ неба, и трепетная, блестящая звздочка, и темная даль,— все это слилось въ его душ въ одно стройное и прекрасное цлое, точно какой-то величавый гимнъ раздался въ ней.
Грибковъ подперся рукой и сталъ смотрть за рку, на догорающую полосу зари. Онъ видлъ, какъ она потухала, какъ розовый цвтъ на запад смнялся блдно-палевымъ, потомъ блдно-голубомъ, видлъ, какъ звзды зажглись одна за другою въ темной лазури, какъ тьма мало-по-малу окутывала дальніе луга и городъ, слышалъ отголоски псенъ, долетавшіе изъ города, всплески рыбы на рк, шелестъ листьевъ и втокъ вокругъ, жужжаніе ночной, пролетвшей мимо бабочки, и многое, многое другое слышалъ и видлъ онъ. Но еслибы кто его спросилъ, гд онъ и какъ онъ сюда попалъ, что онъ здсь длаетъ, онъ врядъ ли бы съумлъ отвтить на эти вопросы,— такъ онъ былъ далекъ отъ обыденныхъ словъ и понятій въ эти минуты. Въ немъ совершалась сложная и важная работа. Казалось, слетала вся грязная и мутная накипь, насдавшая на душу ежедневно въ теченіе долгихъ, долгихъ лтъ и засорившая ея первоначальный свтлый блескъ. Что-то новое, что-то неизвданное, на ряду съ старымъ и забытымъ, встало въ немъ. Это было сложное чувство, котораго онъ не могъ и не пытался выяснить, и только радостно отдавался ему. Въ немъ было и восторженное умиленіе, и безграничная любовь, и безграничная малость,— жалость во всему, о чемъ онъ ни думалъ въ эти минуты. Вс предметы, на которыхъ онъ останавливался мыслью, получали въ его глазахъ совсмъ иную окраску, чмъ имли прежде, когда его мысли были, главнымъ образомъ, сосредоточены на самомъ себ. Онъ любилъ и жаллъ всхъ людей: и тхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться теперь, и тхъ, образы которыхъ вставали въ его памяти, мимо которыхъ онъ когда-то безучастно прошелъ. Онъ сидлъ, подпершись рукою, и въ мысляхъ видлъ все то зло, все то горе, которое было незамтно для него прежде, удивляясь, какъ могъ онъ не думать о нихъ, какъ могъ онъ забыть о любви, которой учитъ и сама жизнь, я эта дивно-прекрасная и, главное, дышущая любовью природа, нераздльною частью которой онъ теперь себя чувствовалъ.
Онъ думалъ о сестр, о своихъ ученикахъ, думалъ о Лидіи. Думать о ней было грустно, но не больно. Онъ чувствовалъ, что любилъ ее больше, чмъ прежде, но, въ то же время, съ радостью сознавалъ, что эта любовь уже не то самолюбивое, страстное, выношенное въ одиночку чувство, которое наполняло его въ послднее время…
Иванъ Павловичъ всталъ, встряхнулъ волосами и поправилъ очки.
— Да, да, жить и работать!— задумчиво проговорилъ онъ, точно придя къ окончательному выводу всего передуманнаго здсь.
‘И любить!’ — прозвучало въ душ. Онъ утвердительно кивнулъ головой и сталъ спускаться съ горы, отыскивая дорогу въ темнот.
Ночь, кроткая, величавая и спокойная, плыла въ прохлад надъ землей, глядя съ высоту миріадами золотыхъ звздъ и на темную, сгорбленную, пробирающуюся вдоль рки фигуру, и на темную лужайку на гор.
А тамъ все было спокойно. Шалунья березка что-то сонно лепетала втерку, да бленькіе колокольчики ландышей, прячась въ широкихъ листьевъ, разсказывали наклонявшимся къ нимъ травинкамъ о чемъ-то таинственномъ и важномъ.