Иоасаф Любич-Кошуров.
Сказочник Николаич и его легенда
Иоасаф Любич-Кошуров.
Сказочник Николаич и его легенда
(Сказание о Днепре, Десне и Сейме)
——————————————
——————————————
Сказочник Николаич и его легенда, Любич-Кошуров Иоасаф Арианович, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Ну, слушайте, Васенька, я буду вам рассказывать.
Было это, как вам сказать… Давно-таки было.
Может тогда еще и нашего города не было… А? Или вы думаете, — был? Ну, я не знаю.
Да вы не смейтесь я уж так привык рассказывать: неправду, как правду. А может и правда.
Ну, слушайте.
Жил богатырь Днепр. Днепром его звали.
Ну, известно, богатырь, скажу вам так: теперь что? Теперь вон, говорят, ваш дедушка через забор пудовые гири швырял, только куда же ему до Днепра, далеко кукушке до сокола.
Может оно нынешним и обидно, а прямо скажу вам, он бы вашего дедушку в карман посадил.
Такой был сильный!
В старину, вы знаете, табак нюхали, так он раз подошел на базаре к одной торговке, потянул носом, и весь табак, который у нее был, у него в носу очутился вместе с мешками, в которых продавался, (тогда, вы знаете, этих восьмушек не было, а продавали табак так, в мешках).
Ну, сейчас скажем по-теперешнему, — его потащили к исправнику… Вышел это исправник в халате, сам трубку курит (может помните, у дедушки была в роде этой). — Ты, говорит, что это? Посадить его в чулан!
Посадили. А он взял, да и ушел вместе с чуланом: на себе его унес.
А то раз подступили к городу турки, или какое там другое войско, войной пришли. В трубы играют, в барабаны бьют. Выскочили это некоторые, саблями машут, пистоли наводят.
Ну, воевода туды-сюды, сбил какой был народишко, послал к тысяцкому (в роде нашего полковника), а тысяцкий об одной ноге сидит на балконе, мед попивает и трубку покуривает. — ‘Напрасная, говорит, тревога — позвать, говорит, сюда богатыря!’
Что же вы думаете: они на него с саблями, а он вывернул из воза оглоблю, да их оглоблей, оглоблей — так всех и разогнал.
И была у Днепра дочь. Батюшки вы мои! Волосы это русые, русые, длинные и в кольцах — красавица. И звали ее Десна.
Ну, тогда, конечно, институтов не было. Жила она себе с отцом.
Бывало, отец на войну уйдет, а она за домом смотрит, приедет отец домой, она яичницу сейчас ему на коровьем масле состряпает: тоже не бедные они были люди и всегда уж если у них яичница, так яичница непременно из гусиных яиц: оно, знаете, больше.
Отец ляжет на кровать отдохнуть, а она за пяльцы сядет, либо книжки начнет читать.
Проходил раз мимо один живописец. Ну, вы сами знаете, одежонка у него рваная, нос в красках. Может где-нибудь иконостас поправлял, может у кого-нибудь купца потолки расписывал, а может так шел, потому что это такой уж народ шляющийся.
Хорошо.
Увидал он Десну.
— Дозвольте, говорит, прекрасная девица, с вас портрет написать…
Ну, может он и не так сказал, да это так говорится. Вынул краски и кисти, а та:
— Ах, нет, как папенька прикажут.
Вышел Днепр на улицу, заложил руки за пояс, трубку курить. Шаровары, как у вашего кучера, только красные (тогда шаровары все красные носили). Поглядел на живописца.
— Пиши, говорит.
И скажу вам, писал он три года, сколько краски извел, карандашей там, бумаги — нет числа. На третий год говорит:
— Нельзя, говорит, такую красоту написать!
Поломал кисти, бросил шапку о землю и ушел. И разнес он по всей той стороне славу о ней: есть-де красавица красоты неописанной.
Стали звать живописца разные знатнейшие господа.
— Правда? спрашивают.
— Правда, говорит, ваше скородие.
И стали к Десне женихи свататься.
Понаедут это в каретах, в колясках — теперь уже таких экипажей нету. Вот стоит у вас в каретном сарае старая карета, так у этой кареты была бабушка, а у той опять бабушка, а у той опять бабушка: так вот эта последняя бабушка и была тогдашнею каретой.
Кузова это зеленые, с золотом, колеса красные, а верхи с узорами.
Тогда фонарей еще не было, а бегут, бывало, с факелами два молодца, один с правой стороны, другой с лавой, а сзади опять молодцы верхами.
Проезжали и графы, и князья, и какие поважней из купечества.
Крутят усы, глядят на Десну, ну там комплименты разные говорят, пряники, конфекты, другие подарки привозят, — народ все богатый был, не жалели.
Бывало и повздорят, сейчас за сабли.
— Вы, мол, кто?
— А вы кто?
Только все больше миром кончалось, потому что, знаете, не хорошо в чужом доме драку заводить.
Походят, походят, друг около друга, и спрячут сабли.
Ну, глядел, глядел Днепр.
— Что ж спрашивает, дочка, который тебе нравится?
А та, известное дело, скромная барышня, вздохнула.
— Никто.
Услышали это женихи, сели в свои кареты и уехали.
А потом приходит Десна к Днепру.
— Папенька, говорит.
Конечно ручку у отца поцеловала.
— Папенька.
— Что, говорит, дочка?
— Нашла я себе, говорит, жениха, папенька.
— А кто такой? спрашивает Днепр.
А жил у них по соседству, знаете, один паренек, Сейм прозывался.
— Хорошо.
— Кто?
— Сейм, говорит.
А был этот Сейм бедный и совсем неважного рода. Хлопнул Днепр себя по коленкам, бровями задвигал.
— Как же это так? говорит, без моего позволения. А?! Сердитый был старик. Конечно, — отец. Да… жалко свое детище.
— Да разве он тебе пара? говорит.
Долго не отвечала Десна. Стоит, глаза опустила и фартук с уголка крутит. А потом говорит:
— Вот вам, папенька, мое последнее слово: ни за кого не пойду, кроме него.
Как ножом отрезала.
Старик и так, и этак, нет, уперлась на своем, да и кончено.
— Ну ладно ж, говорит, когда так сиди в девках!
Заплакала Десна, ничего не сказала. Заскучал и Днепр, потому что, что ж тут хорошего?
Хорошо. Прошло сколько там времени — кличет опять Днепр Десну.
Скучный сидит — сумует.
— Вот что, говорит, дочка моя милая, скучно мне стало жить на свете, разольюся я рекой до самого моря, буду города и села омывать, луга и степи буду поить, кормить мать-Украйну. А ты, доченька, тоже разлейся рекой близ сердца моего, омывай луга и степи, города и пригороды, и будем мы с тобой, как прежде, жить в мире и согласии.
А Десна все свое:
— А как же Сейм, папенька?.. Жалко мне его…
— Ну что ж, говорит Днепр, кликни его.
А Сейм тут как тут.
Известно, сердцем учуял. Снял шапочку.
— Здравствуйте, говорит, добрые люди.
А Днепр ему:
— Вот что, говорит, разливаемся мы сейчас с дочкой реками быстрыми и широкими, хочешь мне сынком быть, в таком случае и ты разлейся рекой, только отправляйся сперва отсюда за пятьсот верст и оттуда догоняй нас… Догонишь — твое счастье, не догонишь, не видать тебе и Десны. И дам я тебе сроку три недели.
И стало, Васенька, три реки: Днепр, Десна и Сейм.
Только не сразу это вышло.
Днепр-то с Десной прямо к морю кинулись.
Вы, может, когда видели Днепр? Ну Десну? Нет? Большие реки. Конечно, хорошая река и Сейм, а все-таки где ж ему было угнаться за Днепром да за Десной? Днепр уж к морю подходит, а он еще вон где, только под Курском роется, лес тогда на месте Курска рос, болота были, горы, овраги… Тяжело было Сейму, да, как на грех, еще заблудился… То туда, то сюда кидается, а моря все не видать. Сбился совсем с дороги.
И бросилась тут Десна его разыскивать, назад кинулась (так оно и на карте показано). Долго путалась, однако нашла.
Подошел Днепр к морю, оглянулся назад, заклубился белой пеной и слышит, зашумел прибережный камыш:
— Здравствуй, Днепр-батюшка, с зятем и с дочкой!
Еще выше взметнул Днепр брызгами и заблестели брызги на солнце… И видит старый: смеются ему издали мелкой рябью Десна и Сейм и уж вместе бегут, роют русло.
Тут и влилась Десна в Днепр.
Вот вам и вся сказка. Э! Да вы уж дремлете… Ну спите себе, спите. Может одеть чем вас потеплее? А? Ну не надо, спите себе. А я посижу… Ишь сапожонки-то свои бросили, ножки то, небось, за день набегались: где-где не были…
Тихо в детской. Месяц светит в окно со двора и ясно видны на дворе оставленные с вечера у сарая телеги с поднятыми оглоблями, дуга, прислоненная к стене сарая, белые столбы под навесом, блестят сошники на сохах…
Только ничего этого не видит сказочник Николаич… Он еще в детстве ослеп.
В зале начинают бить часы. Николаич считает про себя: один… два… три…
Часы бьют с оттяжкой, хрипло, словно они устали постоянно отсчитывать время. Старые, старые часы, еще, пожалуй, старей Николаича…
— Пять… шесть, — считает Николаич, — восемь… девять… — А часы все хрипят, все натуживаются, Николаич дальше считает — десять… Ох Господи!..
Наконец последний удар и затем жалобный замирающий звук… И опять все тихо.
Николаич встает и ощупью шмыгая ногами, пробирается к себе в прихожую. Там у него стоить рундук, и там он спит на этом рундуке.
А завтра вечером он опять придет в дет скую и опять будет рассказывать сказки. И так изо дня в день.
Только это не утомляет Николаича. Ведь он слепой и совсем старый и никому не нужен кроме детей… Целый день он сидит один в своей передней.
Часто, когда его долго не зовут к детям, он сам повозится, повозится у себя на рундуке, покашляет, встанет и ощупывая рукой стенку и шурша по ней обшлагами рукавов своей поддевки, потащится в детскую.
Ведь и слепому тяжело одиночество.
И если бы не было детей в доме, совсем бы скучно стало жить Николаичу.
Источник текста: Рассказы / И. Любич-Кошуров. — Москва: ред. журн. ‘Юная Россия’, 1910.