А. И. Богдановичъ
Юродствующая литература: ‘О любви’, М. О. Меньшикова, ‘Сумерки просвщенія’, В. В. Розанова.
Юродствующая литература: ‘О любви’, М. О. Меньшикова, ‘Сумерки просвщенія’, В. В. Розанова.
Юродствующая литература: ‘О любви’, М. О. Меньшикова, ‘Сумерки просвещения’, В. В. Розанова, Богданович Ангел Иванович, Год: 1899
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Есть особый сортъ литературы, для котораго мы не можемъ подобрать боле врнаго названія, какъ юродствующая литература. Всякому, конечно, памятно еще изъ учебниковъ, кто были наши юродивые и какими нехитрыми способами привлекали они вниманіе и сочувствіе толпы. Обыкновенно это были нсколько поврежденные въ ум, но съ достаточной хитрецой нищіе духомъ, которые при помощи наивныхъ пріемовъ старались выдлиться изъ ряда обычныхъ нищихъ и создавали иной разъ почетное себ имя, перешедшее даже въ исторію. Одни изъ нихъ, затвердивъ какое-либо глупое, но мало понятное слово или фразу, говорили его кстати и некстати и тмъ наводили мистическій страхъ на простодушныхъ слушателей. Другіе ограничивались тмъ, что ходили въ одной рубах или здили на палочк верхомъ, и видъ бородатаго субъекта въ такомъ легкомысленномъ костюм, занимающагося такимъ ребячьимъ дломъ, приводилъ въ трепетъ московскихъ кумушекъ и сокрушалъ ихъ сердца. Были между ними подчасъ и искренніе дураки или прямо сумасшедшіе, невмняемость дйствій которыхъ оказывала тмъ большее вліяніе на осатанвшую отъ невжества и страха толпу. Послднимъ представителемъ такого юродствующаго цеха былъ знаменитый Иванъ Яковлевичъ Корейша съ его проникновеннымъ словечкомъ ‘кололацы’, около котораго создалась даже цлая литература, защищавшая и комментировавшая его благоглупости, впрочемъ, довольно невинныя по существу.
Но духъ юродства не вымеръ и не угасъ на святой Руси, и отъ времени до времени онъ осняетъ того или иного избранника, который, возмнивъ себя пророкомъ и сосудомъ особой мудрости, начинаетъ неутомимо разводить свои ‘кололацы’, гремть ‘металломъ’ и сокрушать ‘жупеломъ’. За послдніе годы въ литератур объявились даже два такимъ сосуда — г. Меньшиковъ изъ ‘Недли’ и г. Розановъ изъ ндръ нашей реакціонной прессы. Трудно сказать, кому изъ нихъ надлежитъ пальма первенства, ибо каждый изъ нихъ единственный въ своемъ род и вполн достоинъ унаслдовать лавры Ивана Яковлевича. Оба щеголяютъ во всей, если можно такъ выразиться, душевной нагот, оба имютъ по палочк, на которой лихо гарцуютъ по страницамъ печатной бумаги, на соблазнъ и изумленіе читающаго міра. Палочка у каждаго, конечно, своя. У г. Меньшикова она склеена изъ обрывковъ проповди графа Толстого, плохо имъ усвоенныхъ и сдобренныхъ собственной отсебятиной вполн юродиваго содержанія и направленія. То, что у графа представляетъ стройную систему, съ которой можно соглашаться или нтъ, но которой нельзя отказать иногда въ страшной сил чувства и энергіи выраженія,— у г. Меньшикова превращается въ наборъ обрывочныхъ и противорчивыхъ словечекъ и мыслишекъ, разведенныхъ елейной водицей съ доброй дозой постнаго масла, затаенной злости и несомнннаго фарисейства. Въ своей книг ‘Думы о счасть’, какъ помнятъ, быть можетъ, читатели, г. Меньшиковъ пытался претворить идеи графа на мщанскій ладъ, чтобы сдлать бремя ихъ боле удобоносимымъ для себя и своихъ присныхъ. Новая книга его ‘О любви’ построена на тотъ же ладъ, какъ увидимъ ниже, и по юродству не уступаетъ первой.
Г. Розановъ избралъ себ палочку другого типа. Для характеристики ея довольно вспомнить одинъ изъ недавнихъ его подвиговъ, когда по поводу годовщины прискорбнаго событія на Ходынскомъ пол онъ забилъ въ бубны и тимпаны и, ликуя, возгласилъ ‘аллилуйя!’ Или его проповдь ‘животности’, какъ главнаго начала и устоя семьи. Черезъ вс его юродства красной нитью проходитъ мысль о грубой сил, которая ему представляется единственнымъ argumentum ad hominem, достойнымъ поклоненія. Въ церковь, имя которой онъ постоянно всуе повторяетъ, онъ готовъ людей загонять дубиной и не прочь жечь на кострахъ несогласномыслящихъ. Науку и просвщеніе онъ ненавидитъ и, не обинуясь, предлагаетъ скалозубовскій методъ воспитанія. Единственную свободу онъ признаетъ для себя, какъ право говорить свои откровенія, образчики которыхъ мы приведемъ ниже. Въ отличіе отъ г. Меньшикова, который не пишетъ, а баюкаетъ, не говоритъ, а сладко глаголеть, не разсуждаетъ, а ткетъ тончайшую сть афоризмовъ, въ которой въ конц-концовъ запутывается и онъ самъ, и читатели до полнаго одурнія, г. Розановъ съ величайшими усиліями громоздитъ фразу на фразу, бьется надъ словомъ, подыскивая возможно мудрене, вычурне, тяжеловсне, для вящшаго удрученія читателя, который прямо-таки раздавливается этой неуклюжей постройкой. Чтеніе произведеній г. Розанова есть тяжкій и удручающій трудъ. Все время чувствуешь себя словно въ темномъ, непроглядномъ мст, гд то и дло натыкаешься на углы и закоулки, рискуя постоянно удариться лбомъ въ совершенно неожиданный выступъ, или провалиться въ волчью яму. И происходитъ это не столько отъ путаницы мыслей автора, вообще, примитивныхъ и дтски-невжественныхъ, сколько отъ витіеватости его слога, тяжкаго, темнаго, удушающаго, какъ т густыя, зловредныя испаренья, которыя въ осеннія сумерки подымаются надъ смрадными болотами. Если справедливо изреченіе Бюффона, что слогъ — это человкъ, то, составляя по этому слогу представленіе о г. Розанов, испытываешь жуткое впечатлніе. Его допотопныя мысли, изложенныя допотопнымъ языкомъ, напоминаютъ одно изъ вымершихъ чудовищъ въ книг Гетчинсона — птеродактиля, представляющаго переходное существо отъ пресмыкающихся къ птицамъ, — небольшое, странное созданіе, нсколько напоминающее нашу летучую мышь, — нетопыря, но боле фантастическое по форм крыльевъ и головы. Эти, въ сущности, невинныя творенія обитаютъ въ затхлыхъ, плохо провтриваемыхъ подвалахъ, развалинахъ и старыхъ заброшенныхъ зданіяхъ, по ночамъ они вылетаютъ на добычу, охотясь за ночными наскомыми и пугая двушекъ и женщинъ, съ налету ударяясь о ихъ блыя платья и лица, а днемъ они скрываются въ своихъ темныхъ обиталищахъ, вися головой внизъ, прицпившись крпкими когтями къ мрачнымъ сводамъ. Такъ и господа Розановы укрываются отъ свта солнца по разнымъ темнымъ трущобамъ, куда рдко-рдко заглядываютъ читатели, и лишь въ сумеречные, неясные дни они рютъ въ воздух, приводя въ невольную дрожь своимъ фантастическимъ полетомъ и сказочнымъ видомъ. Кром книги ‘Сумерки просвщенія’, о которой мы желаемъ поговорить теперь, издатель г. Розанова — П. П. Перцевъ угрожаетъ намъ еще его произведеніями: ‘Религія и красота’, ‘Литературные очерки’ и проч. Все это уже гд-то печаталось, хотя и врядъ ли было кому на потребу. Но не ошибся ли г. Перцевъ, думая, что именно теперь время гт. Розановыхъ приспло? Не запоздалъ ли онъ, скоре, съ своими изданіями? Не беремся отвчать утвердительно на этотъ вопросъ. Пусть, впрочемъ, судятъ сами читатели.
Но прежде о г. Меньшиков, не о немъ, конечно, а о его книг ‘О любви’.
Любовь, любовь — вотъ, по истин, безсмертная, не старющаяся тема, о которой писано и переписано столько, что не хватило бы человческой жизни для ознакомленія съ литературой, ей посвященной. Можно себ представить, какая это богатая тема для г. Меньшикова. При его многомъ пустословіи, это неисчерпаемый источникъ для безконечнаго потока вздора, искусно завернутаго въ безчисленныя папильотки кокетливаго проповдника изъ ‘Недли’. Тутъ и Дафнисъ и Хлоя, какъ образцы невинной и, тмъ не мене, страждущей любви. Тутъ и стихъ изъ Гейне про бднаго потомка Азровъ, которые, полюбивъ, умираютъ, — какъ доказательство безпощадности злой страсти. Дале Вертеръ подъ ручку съ царемъ Соломономъ, изрекшимъ, что любовь сильне смерти, и пушкинская Татьяна съ Дмитріемъ Карамазовымъ Достоевскаго, Вра изъ ‘Обрыва’ и Анна Каренина. А потомъ — непрерывными рядами шествуютъ Шопенгауэръ и Будда, Летурно и Мопассанъ, Мантегаца и Бодлэръ, Верденъ и Гомеръ, Байронъ и Шекспиръ, русскіе сектанты, нигилисты и либералы и проч. Словомъ —
Были тамъ послы, софисты,
И архонты, и артисты,—
пока не явился г. Меньшиковъ:
‘Онъ рчами завладлъ,
И безумными глазами
На красавицу глядлъ’.
И, наконецъ, повдалъ міру плоды своихъ великихъ думъ, вынесенныхъ изъ этого созерцанія.
Дума первая. ‘Любовь въ алхиміи счастья есть тотъ философскій камень, прикосновеніе котораго къ самымъ презрннымъ вещамъ даетъ имъ цну золота. Какъ жизненный эликсиръ, любовь возвращаетъ омертввшему отношенію нашему къ вещамъ огонь молодости. Это не просто очаровательное состояніе жизни — это сама жизнь въ ея творческомъ порыв, въ благоуханіи ея расцвта’. Какова галантерейность г. Меньшикова? Можно ли блеснуть очаровательне, отсалютовать любви боле парадно и эффектно? Одна ‘алхимія счастья’ чего стоитъ,— ‘не хитрому уму не выдумать и въ вкъ’. Но, зная пріемы г. Меньшикова по его прежнимъ подвигамъ въ области философіи и публицистики, мы можемъ быть заране уврены, что это — лишь хитроумныя ковы, въ род тхъ, что придумалъ сердитый Гефестъ колченогій, чтобы накрыть измнницу-жену Афродиту съ свирпымъ Ареемъ. ‘И отъ смха боговъ дрожалъ Олимпъ многохолмный’.
Такъ повствуетъ нелицепріятный Гомеръ о результатахъ хитрости Гефеста. Нчто въ этомъ род испытываетъ и читатель книги г. Меньшикова, когда, развертывая одну за другой авторскія папильотки, онъ получаетъ въ конц концовъ рядъ поученій изъ прописей, что любовь ‘не исчерпывается любовною страстью’, что въ ‘супружеств необходима строгая воспитанность въ цломудріи и долг ненарушимой врности другъ другу’, что ‘чистота духа и тла обязательна для мужчинъ и для женщинъ’, и что ‘совершенный союзъ можетъ быть основанъ только на нравственномъ, духовномъ единеніи мужа и жены’.
Кажется, что можетъ быть проще и банальне этихъ мыслей, вошедшихъ въ обиходъ мудрости всхъ временъ и народовъ, запечатлнныхъ и въ религіозныхъ обрядахъ, и въ высшихъ произведеніяхъ общечеловческой литературы, и въ народномъ непосредственномъ творчеств, какъ оно проявилось въ псняхъ и сказаньяхъ? Но посмотрите, какихъ только вавилоновъ не наворотилъ нашъ публицистъ!
Онъ начинаетъ съ самыхъ отдаленныхъ временъ, когда еще дикарь ‘ударомъ дубины по голов повергалъ женщину’, и доводитъ эволюцію любви до Мопассана и современныхъ ‘дамочекъ’, которыя въ любви, своеобразно ими понимаемой, видятъ смыслъ жизни. Если въ жизни дикаря любовное чувство не играло никакой роли, то это и есть ‘естественное состояніе человка’, по мннію г. Меньшикова. Только наша извращенная во всхъ отношеніяхъ цивилизація отвела этому чувству такое верховное мсто, о чемъ свидтельствуетъ якобы вся наша литература. Непремнно ‘вся’, на меньшемъ юродивые публицисты не мирятся. Это ихъ главный аргументъ,— вс въ любви ‘подлецы’, всхъ любовь превращаетъ въ ‘свиней’. Начинается литературная скачка отъ пушкинской Татьяны до романовъ Стебницкаго, Писемскаго и Клюшникова, въ которыхъ предаются осмянію якобы дйствительные факты изъ жизни нигилистовъ шестидесятыхъ годовъ. Услдить за головоломными прыжками г. Меньшикова, отмтить вс его ужимки и тартюфскія киванья въ сторону ‘интеллигенціи’ — мудрено, да и не нужно. Два-три образчика достаточны, чтобы обрисовать съ головы до ногъ несложную фигуру г. Меньшикова, не безъ граціи гарцующаго на своей палочк въ боле чмъ легкомысленномъ костюм среди ‘архонтовъ и софистовъ’ и доблестно сокрушающаго перья въ борьб съ Иветой Гильберъ, Отеро и имъ подобными ‘жрицами любви’ (см. стр. 60—61 и другія).
Книга его раздлена на четыре главы: ‘О любовной страсти’, ‘Суеврія и правда любви’, ‘Любовь супружеская* и ‘Любовь святая’. Первая посвящена анализу влюбленности и тхъ бдственныхъ послдствій, къ какимъ часто ведетъ страсть. Какъ и вообще мысли г. Меньшикова, его изложеніе въ этой глав не блещетъ ни оригинальностью, ни глубиной. Вс его вопли по поводу злой страсти тысячи разъ повторялись со временъ Соломона и до нашихъ дней. Неврны только его общіе выводы. Онъ комбинируетъ разныя стороны любовной страсти, сваливая въ одну кучу и голую, ничмъ не прикрытую, разнузданную чувственность, доходящую до болзненности въ лиц маркиза де-Сада, и то нжное, вполн свободное въ начал отъ всякой чувственности — чувство, какое охватываетъ влюбленныхъ съ такой силой въ первый періодъ ихъ влеченія. Грубая ложь звучитъ также въ нападкахъ на литературу, которая будто бы создала и поддерживаетъ въ обществ ложный взглядъ на страсть, какъ на идеалъ любви. Выудивъ у Пушкина небрежно и вскользь брошенный стишокъ
‘Любви не женщина насъ учитъ,
А первый пакостный романъ’,
онъ сейчасъ же строитъ на немъ цлую систему обвиненія противъ литературы. ‘Въ заурядной семь, гд бабушка читала Грандисона, маменька увлекалась Понсонъ-дю-Терайлемъ, дочь упивается Марселемъ Прево, — въ такой семь изъ поколнія въ поколеніе передается мечта о половой любви, какъ нкая религія, священная и прекрасная, и вс поколнія дышатъ одной атмосферой — постояннаго полового восторга, постоянной жажды ‘влюбленности’. Великіе авторы, описывающіе любовь во всей ея трезвой, ужасной правд, до большинства не доходятъ, да большинству они и не по плечу, средней публик доступне маленькіе писатели и писательницы, которые, какъ и публика, не знаютъ природы и не умютъ быть врными ей, которые не знаютъ, что такое любовь, но тмъ боле стараются изобразить ее обольстительной. И вотъ тысячами голосовъ, исходящихъ ‘свыше’, въ каждомъ молодомъ поколніи создается ложное внушеніе о любви, длающее эту страсть одною изъ самыхъ гибельныхъ для человчества. Литературное внушеніе изъ читающихъ классовъ проникаетъ въ нечитающіе и ослабляетъ способы борьбы съ этою страстью, вырабатываемые всякой естественной, патріархальной культурой. Въ деревенской сред, гд народъ не испорченъ (у старовровъ, напр.), тамъ молодежь воспитывается цломудренно и религіозно, половое влеченіе презирается вн брака, и вообще никакихъ ‘романовъ’ и ‘драмъ’ не полагается, всякія попытки къ нимъ гаснутъ въ общемъ внушеніи, что это грхъ и позоръ. Поэтому здоровое влеченіе обоихъ половъ здсь крайне рдко развивается въ страсть, регулируясь ранними и крайне строгими браками. Не то мы видимъ въ среднихъ, не трудовыхъ классахъ съ утраченной религіозностью, съ ослабленнымъ представленіемъ о добр и зл’ (стр. 11—12). Слдуетъ дале ссылка на Лукреція и его гимнъ Венер, какъ доказательство испорченности ‘среднихъ классовъ’, хотя Лукрецій жилъ въ первомъ вк до Р. Хр. и никакого отношенія къ нашимъ ‘среднимъ классамъ’ никогда не имлъ.
Но Богъ съ нимъ, съ Лукреціемъ. Если начать высчитывать вс ошибки и курьезы учености г. Меньшикова, въ род, напр., того, что ‘за порицаніе Елены Аргивской былъ ослпленъ Гомеръ’ (стр. 39),— мы никогда не кончимъ его скучно-напыщенной канители. Приведенный образчикъ размышленій г. Меньшикова чрезвычайно для него характеренъ. Съ поразительной смлостью, не сморгнувъ глазомъ, онъ, не обинуясь, переувеличиваетъ одно, какъ въ данномъ случа вліяніе литературы, и извращаетъ другое, какъ противопоставляемую имъ добродтель народа и испорченность среднихъ классовъ. Драмъ и романомъ на любовной подкладк въ народной сред никакъ не меньше, чмъ и во всякой другой, ибо, выражаясь просто, ‘вс люди, вс человки*. Причемъ тутъ литература? Если гд меньше всего она иметъ вліяніе, такъ именно въ дл любви, въ виду общности этого чувства, коренящагося въ одинаковой организаціи человческой природы на всхъ ступеняхъ соціальной лстницы. Только въ народной сред любовныя драмы принимаютъ особо-ужасный характеръ, благодаря непосредственности, несдержанности чувства, проявляющагося въ грубйшей форм, и драма, въ род толстовской ‘Власти тьмы’, можетъ служить хорошей иллюстраціей къ народной любовной хроник.
Распространяться на эту тему значило бы идти по стопамъ г. Меньшикова, пережевывая всякое старье, давнымъ-давно ставшее ходячимъ мстомъ. Но и слдовать за нитью его разсужденій оказывается прямо-таки невозможнымъ. Постоянно смшивая два понятія — чувственность и здоровое чувство любви, авторъ до того перепутываетъ эту нить, что нтъ силъ разобраться въ навороченной имъ куч своихъ и чужихъ афоризмовъ, то врныхъ, хотя и старыхъ, какъ міръ, то смшныхъ до наивности. То онъ заявить, что прежде люди были здорове и сильне, потому что прежде бракъ ршался родителями, которые подбирали невстъ и жениховъ, отнюдь не руководствуясь ихъ чувствомъ. Въ доказательство — опыты хозяевъ, которые ‘не дожидаются, чтобы самецъ самъ выбралъ самку по своему вкусу, напротивъ, они этого боятся и не допускаютъ. ‘То, наоборотъ, ‘выборъ жениха и невсты долженъ быть предоставленъ имъ самимъ’, но съ условіемъ, чтобы ими руководило отнюдь не чувство любви, а дружбы. Слдуютъ доказательства, что въ любви не руководствуются высшими соображеніями, ибо любовь есть ‘психозъ, помраченіе разума, гипнозъ’ и т. п. Такъ, великіе люди по большей части женятся на женщинахъ гораздо ниже ихъ по достоинству, примръ — Гете, Данте, Мольеръ, Гейне и проч. Отсюда выводъ — если ужъ жениться, то лучше безъ любви. Хотя, поправляется авторъ, ‘я этой страсти ни отрицать, ни утверждать не могу, она явленіе природное, въ своемъ корн отъ насъ не зависящее’. А если такъ, то… опять прыжокъ въ сторону, къ какимъ-то невдомымъ временамъ, когда ‘берегли не только физическую, но и психическую невинность юношей, какъ зеницу ока, старались имъ не давать никакого понятія объ этой сторон жизни, скрывали половую любовь, какъ нчто постыдное, въ глубокой тайн. Тогда инстинктивно понимали, что ‘придетъ пора’ и все откроется, но лучше, чтобы это открылось людямъ взрослымъ, съ созрвшей волею и разумомъ, съ укрпившимися понятіями о чести, съ привычкою относиться къ лицамъ другого пола безукоризненно и безтлесно’. Авторъ не опредляетъ, когда это было, заявляя только, что ‘въ старину, въ хорошихъ семьяхъ’, но воздерживаясь отъ указанія на литературу по этому вопросу. И очень понятно почему. Намъ слишкомъ хорошо извстно, что творилось въ эту старину, подъ покровомъ невднія, и тайны и исторія ‘двичей’ еще не такъ далека отъ современной русской жизни. И прежде, конечно, и теперь были и есть образцовыя семьи. Но ужъ если сравнивать прошлое отношеніе къ любви и современное, беря не исключительные случаи, а среднее проявленіе этого чувства, то безспорно эти отношенія стали теперь и чище, и разумне, и возвышенне. Стоитъ только вспомнить, что представляла русская семейная жизнь еще лтъ пятьдесятъ назадъ какъ она отразилась въ драмахъ Островскаго, въ произведеніяхъ Грибодова, Гоголя, Тургенева, въ ‘Пошехонской старин’ Салтыкова и т. п. Тутъ играло роль не только крпостное право, страшно принижавшее все и всхъ, но и грубое невжество, отъ котораго мы, къ несчастью, теперь еще далеко не освободились, какъ свидтельствуетъ книга г. Меньшикова. Въ чемъ угодно эта ‘старина’ пусть служитъ урокомъ, но никакъ не въ дл любви можемъ мы у нея поучиться нравственности.
Въ слдующей глав ‘Суеврія и правда любви’, самой афористической, гд Шопенгауеръ цитируется на ряду съ парижскими кокотками, въ род знаменитыхъ Иветъ и Отеро, г. Меньшиковъ побдоносно ниспровергаетъ ‘культъ’ любви, понимаемой какъ только физическое чувство, не облагороженное никакими высшими стремленіями. Побда его, довольно-таки жалкая по существу, такъ какъ онъ штурмуетъ открытыя двери и учиняетъ разгромъ беззащитныхъ. Мы бы охотно увнчали его лаврами, если бы не было смшно читать, когда онъ громитъ ‘дамъ’, которыя извращаютъ смыслъ евангельскихъ словъ о любви для оправданія своихъ faux pas. Курьезне всего въ этой глав его разборъ ‘Ромео и Джульетты’, длаемый имъ съ точки зрнія аскета-моралиста. Видите, видите, торжествуетъ г. Меньшиковъ, къ чему ихъ привела любовь? Родителей не слушались, родственными чувствами небрегли и погибли. Ну какъ же посл этого любовь не безуміе? Ясное дло, да. Но не безуменъ ли г. Меньшиковъ со своей критикой, основанной на абсолютной морали, не желающей считаться съ гршной землей.
Въ третьей глав ‘Супружеская любовь’, повторивъ, по обыкновенію съ десятокъ разъ, что основа брака ‘не разсчетъ, на наслажденіе’, а взаимное уваженіе, любовь и дружба, имющія цль — ‘взаимное сотрудничество въ дл жизни’, г. Меньшиковъ обрушивается на современную семью, гд этого начала будто бы нтъ. Для подтвержденія гибели семейнаго начала приводятся наблюденія автора, въ которыхъ онъ говоритъ о разврат… ‘золотой молодежи’ (стр. 138—189). Нельзя сказать, чтобы это было убдительное доказательство. Дале слдуютъ нападенія на нигилистовъ 60-хъ годовъ (стр. 154 и др.). Запоздалая вылазка понадобилась автору для борьбы съ ‘лже-либеральной’, какъ онъ выражается, теоріей ‘свободной любви’, оправдывающей разводъ. Какова эта критика, пусть судятъ сами читатели: ‘Честность’ въ дл брака,— повствуетъ г. Меньшиковъ о нигилистахъ,— заключалась въ томъ, что если ваша жена полюбила, вашего пріятеля, вы обязаны были уступить ему честь и мсто, ни мало не прекословя, а чуть-ли даже не съ оттнкомъ почтительности. У однихъ беллетристовъ мужъ цлуетъ въ послдній разъ неврную жену и исчезаетъ куда-нибудь, въ Америку, что-ли, у другихъ мужъ доводитъ великодушіе до того, что соединяетъ руки своей жены и любовника, у третьихъ мужъ съ перваго дня брака твердитъ жен, что она во всякую минуту свободна, и, наконецъ, добившись ея измны, чуть не съ торжествомъ выдаетъ ей отдльный видъ или разводъ и даже снабжаетъ деньгами, если любовникъ жены — какой-нибудь интеллигентный пролетарій. На эту тему со всевозможными варіаціями написано множество плохихъ романовъ и повстей, которые читались (а вроятно, и до сихъ поръ кое-гд читаются) съ восхищеніемъ. Свобода брака! Свобода любви! Вотъ лозунгъ, наиболе понятный изъ всхъ для распущенныхъ дамъ и кавалеровъ. Положимъ, они и до нигилизма пользовались этою свободою, но прежде она считалась мерзостью, а тутъ вдругъ ее возвели въ достоинство, въ добродтель! Немудрено, что десятки и сотни тысячъ дамъ и мужчинъ — нсколько поколній подъ-рядь — подъ благословеніемъ этой доктрины пускались во вс тяжкія и мняли свои привязанности чуть-ли не одновременно съ бльемъ’ (стр. 155).
‘Клевещите, клевещите,— говоритъ донъ Базиліо въ ‘Севильскомъ цирюльник’,— отъ клеветы всегда останется что-нибудь’. Зачмъ, однако, эта запоздалая клевета, это грубое извращеніе литературы 60-хъ годовъ, посвященной вопросу о свобод любви? А затмъ, чтобы доказать, что современное поколніе есть продуктъ такой распавшейся семьи, гд ‘привязанности мнялись съ бльемъ’, и что теперь нтъ истинной семьи. ‘Лже-либеральное’ движеніе требуетъ разршенія развода и будто бы санкціонируетъ теорію свободной любви. Авторъ ршительно противъ развода, онъ хочетъ начать ‘истинно-либеральное’ движеніе, которое бы привело къ ненужности развода. Цль очень почтенная, но какъ же надется достигнуть ея г. Меньшиковъ? Для этого онъ ставитъ абсолютное требованіе: выходить замужъ и жениться безъ любви, и тогда не будетъ повода къ разводу. ‘Поводомъ и основою брака можетъ служить только цль, указанная при твореніи: необходимость человку имть помощника, помощника не только въ жизненномъ труд, но и въ нравственномъ подвиг, для котораго человкъ посылается въ міръ, и для дторожденія, необходимаго для совершенствованія тхъ душъ, которыя еще слишкомъ далеки отъ идеала. И если встрчаются мужчина и женщина, которые изъ всхъ пригодне для помощи другъ другу,— это и есть поводъ и основа брака, а вовсе не любовь’ (стр. 178).
Договорившись до такого брака, г. Меньшиковъ вполн логически заканчиваетъ книгу главой объ особой ‘святой любви’, для которой ни бракъ не нуженъ, ни дторожденіе, потому что такая любовь въ себ самой находитъ цль и содержаніе. Слдуетъ длинное разсужденіе о достоинствахъ и преимуществахъ святой любви, какъ ее представляетъ г. Меньшиковъ, но которая всякому простому, не изощренному въ ‘эллинскихъ мудрованіяхъ’ уму и сердцу покажется чмъ угодно, только не любовью. Наворотивъ массу словъ о ‘безстрастіи’, ‘безкорыстіи’, ‘безпредметности’ и ‘безпредльности’ этой любви, г. Меньшиковъ ставитъ для опредленія такой любви вопросъ, можно ли ‘одинаково любить и ребенка, и разбойника, который выкалываетъ ему глаза?’ — и отвчаетъ съ полнымъ душевнымъ спокойствіемъ: ‘дйствительно, святая любовь любитъ и ребенка, и разбойника’. Слдуетъ, по истин іезуитски-казуистическое толкованіе, для юродствующей литературы высоко характерное. ‘Мы,— говоритъ авторъ,— смотримъ на жизнь сквозь наше искривленное сознаніе, подобно тому, какъ сквозь кривыя стекла дома можно подумать съ улицы, что отецъ душитъ ребенка, тогда какъ онъ его щекочетъ, такъ и сквозь иллюзорное сознаніе наше вс факты жизни могутъ быть извращены относительно ихъ абсолютной сущности. Можетъ быть, разбойникъ, замучивая ребенка, т. е. его временное, мгновенное тло, тмъ самымъ спасаетъ душу. Можетъ быть, это мученіе необходимо для спасенія самого разбойника, для пробужденія въ немъ искры совсти. Можетъ быть, это злодйство нужно для того, чтобы потрясти слишкомъ неподвижныя души другихъ людей. Я не ршаю вопроса, мотивы Высшей воли мн неизвстны, но если врить въ эту волю, то нужно врить также, что она Благо, что страданія наши суть только дурно понятыя нами блага’ (стр. 211— 212 и дале). Не такъ ли во время оно разсуждали господа инквизиторы, сжигая людей для спасенія ихъ души? И неужели въ конц XIX в. приходится говорить, что Высшая воля, какъ истинное Благо, не можетъ стремиться къ добру злыми путями? И не потому ли данъ законъ этой Высшею Волею въ словахъ: ‘нтъ той любви больше, какъ если кто положитъ душу свою за друзей своихъ?’ Одно изъ двухъ — или этотъ законъ истина, и тогда дйственная любовь, предписанная имъ, никогда не примирится съ этими ‘можетъ быть’ г. Меньшикова и не останется безстрастной при вид разбойника, выкалывающаго глаза ребенку, или же… Впрочемъ, никакого другого ‘или’ здсь и быть не можетъ для нравственно здоровыхъ людей.
Мы видли, какъ этотъ проповдникъ примняетъ свою ‘святую любовь’. Оправдавъ разбойника, онъ съ пною у рта накидывается на злополучныхъ нигилистовъ, не обинуясь возводя на нихъ вздорное обвиненіе, будто они развратили и уничтожили семью. Елейный сладкопвецъ, не смущаясь, всхъ влюбленныхъ величаетъ ‘свиньями’, обвиняетъ въ ‘подлости любви’, бросаетъ вызовъ ‘всмъ честнымъ’ людямъ — признаться, что въ пору любви они вс были проникнуты самыми гнусными и низменными порывами. Постоянно твердя — ‘любовь, любовь’, онъ извращаетъ исторію, литературу, подхватываетъ всякія вздорныя измышленія до откровенныхъ глупостей парижскихъ кокотокъ — и все это лишь затмъ, чтобы оплевать, огадить, загрязнить то, что скрашиваетъ жизнь бднаго человчества, что единитъ людей и въ самомъ сухомъ и черствомъ сердц вызываетъ трепетъ добра, милосердія и чистйшихъ порывовъ. Съ дикой радостью выхватываетъ онъ, проповдникъ любви, всякія уродства, неестественныя проявленія полового чувства и торжествующе вопіетъ ‘вотъ она, ваша любовь!’
Все, что угодно, вдохновляло г. Меньшикова, но никакъ не чувство любви. Ибо давно уже сказано: ‘Если я говорю языками человческими и ангельскими, а любви не имю, то я — мдь звенящая, или кимвалъ звучащій. Если имю даръ пророчества, и знаю вс тайны, и имю всякое познаніе и всю вру, такъ что могу и горы переставлять, а не имю любви, — то я ничто. И если я роздамъ все имніе мое, и отдамъ тло мое на сожженіе, а любви не имю, — нтъ мн въ томъ никакой пользы. Любовь долготерпитъ, милосердствуетъ, любовь не завидуетъ, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствуетъ, не ищетъ своего, не раздражается, не мыслитъ зла, не радуется неправд, а сорадуется истин. Все покрываетъ, всему врить, всего надется, все переноситъ’. (Первое посланіе къ коринявамъ ап. Павла, гл. 18, ст. 1—7). Вотъ что такое ‘святая любовь’, и ни слда ея нтъ въ гнусной и человко-ненавистнической книг публициста изъ ‘Недли’.
Переходъ отъ г. Меньшикова къ г. Розанову — прямой и непосредственный. Это дв родственныя души, единомыслящія и единостремящіяся. Раньше мы указали на разницу ихъ стиля. Теперь укажемъ на ихъ общія свойства.
Мы только что видли, какъ г. Меньшиковъ стремится изгнать любовь во имя любви,— г. Розановъ продлываетъ ту же операцію надъ просвщеніемъ, и, къ счастью, съ такимъ же успхомъ. Пріемы его совершенно т же, что и г. Меньшикова, та же логика, тотъ же абсолютизмъ, та же непреложность и широковщательная манера, то же самодовольство и глубочайшая увренность въ обладаніи полной истиной. ‘Мысли, изложенныя въ моей стать, — говоритъ онъ о своей стать ‘Сумерки просвщенія’, — должны бы быть индиферентны для всхъ партій, борющихся за ту или иную систему образованія у насъ ли, въ Западной ли Европ, и я имлъ нкоторую надежду, что для всхъ же партій они будутъ цнны, потому что вскрываютъ сторону вопроса, ими всми равно опущенную. Я не касаюсь ни реализма, ни классицизма въ образованіи, меня занимаетъ скоре вопросъ: почему и при классицизм юныя образующіяся души являются такъ мало проникнутыми имъ? Почему, проходя реальную школу, он такъ мало проникнуты бываютъ интересомъ къ реальнымъ наукамъ — этому плоду новаго трехвкового европейскаго движенія? Ни одного типа школы я не отвергаю, я изслдую только, почему вс типы такъ мало достигаютъ своихъ цлей, съ такимъ упорствомъ осуществляемыхъ, такъ ярко и, несомннно, благородно желаемыхъ’ (стр. 86—87).
Такова цль г. Розанова. Въ ‘Сумеркахъ просвщенія’ онъ критикуетъ въ начал основу современной школы — низшей, средней и высшей, находя вс эти школы не отвчающими назначенію. Основной недостатокъ заключается въ отсутствіи принципа индивидуальности, въ отрывочности знаній, въ невыдержанности типа для каждой школы. Преимущественно рчь идетъ о средней школ, но заключенія свои онъ постепенно распространяетъ на всю систему образованія. Онъ указываетъ на шаблонность и формализмъ, на схоластику, изгнавшую изъ средней школы живую жизнь и убивающую личность во имя отвлеченнаго принципа государственности. Вс его указанія, какъ видятъ читатели, врны, хотя и не новы, потому что тысячи разъ повторялись въ нашей литератур. Если бы г. Розановъ ограничился ими, мы имли бы тысячу первую критику современной гимназіи, написанную мучительно тягостнымъ языкомъ — и только. Пожалуй, она даже имла бы нкоторое значеніе, какъ критика изъ реакціоннаго лагеря, до сихъ поръ упорно отстаивавшаго ломку средней школы, произведенную гр. Д. А. Толстымъ. Въ этомъ и заключалась бы оригинальность г. Розанова. Но, съ другой стороны, какая же критика безъ положительнаго идеала, и вполн законно его стремленіе — указать тотъ свтъ, который, по его мннію, долженъ разсять ныншнія сумерки.
Онъ начинаетъ снизу — съ народной школы, которая, какъ и все прочее, подпала нын ложному и вредному вліянію западной цивилизаціи. Надо изгнать послднюю изъ всхъ закоулковъ низшей школы, вернуть школу въ ея первобытное состояніе. Какъ же сдлать это, какъ избавить плненную народную школу, гд теперь учатъ люди, ‘темные въ просвщеніи и въ путяхъ исторіи?’ Ибо ‘темны были въ просвщеніи эти люди, когда, набравъ немножко грамматики, немножко ариметики, прибавивъ къ этому кое-что по географіи и исторіи, думали, что съ четырьмя своими книжками они внесутъ что-нибудь въ душу, надъ изученіемъ богатствъ которой трудятся первоклассные ученые, темны они были въ путяхъ исторіи, когда думали, что во всемъ разучившійся и ничему не научившійся наемникъ, придя въ деревню съ этими книжками, можетъ начать въ ней новое просвщеніе’ (стр. 28). Надо вернуться къ ‘естественнымъ’ силамъ. Кто и гд эти силы, ясно само собой. Имется въ виду церковно-приходская школа, но отнюдь не та, которую мы знаемъ, съ опредленной программой, особыми учителями и подъ надзоромъ высшей власти. ‘Есть эти силы и для школы, это — силы церкви и всхъ, кто, слушая изъ за ограды ея ученіе — боле всего его любятъ’. ‘Нельзя доврять слпому вести зрячаго’, говоритъ онъ затмъ, и такъ какъ государство — слпо, то ‘нужно имть довріе, что зрячій различитъ пути и не останется на мст, не нужно къ церкви приставлять стражей, чтобы она, почти два тысячелтія учительная, взростившая въ ученіи своемъ весь христіанскій міръ, не упустила какихъ-нибудь подробностей, въ которыхъ однхъ могутъ что-нибудь понимать эти приставленники’. Мало того, что не надо никакого контроля надъ такой школой,— не надо для нея ни программы, ни учебниковъ. ‘Невозможно, не слдуетъ установлять ‘отъ сихъ до сихъ’ программы: не приподнявъ худое, она закроетъ ростъ доброму’. Объ этомъ нечего заботиться. Но вотъ о чемъ слдуетъ и даже очень: ‘Несомннно должны быть удалены изъ элементарной школы т ‘начатки міровднія’, какіе обычно сообщаются при начал курса географіи (въ средней школ на первомъ же урок ея перваго класса). Есть нчто развращающее въ этомъ сообщеніи… Есть недостатокъ благоговйной памяти къ трудамъ Коперника и Кеплера, есть страшное насиліе надъ дтскимъ воображеніемъ, насильственное вталкиваніе въ него свднія, для насъ любопытнаго, но въ немъ ни на что не отвчающаго, ни съ чмъ не гармонирующаго и, если вдуматься строже, ничего неправильнаго въ его созерцаніи не поправляющаго. Вдь не ошибается же дущій изъ Нижняго въ Москву, думая и говоря, что онъ движется на западъ, хотя въ смысл абсолютнаго движенія, онъ съ чрезвычайной быстротой мчится на востокъ. Именно это только утвержденіе длаетъ и простолюдинъ, думая и говоря, что земля неподвижна — не относительно созвздія Козерога или Сиріуса, чего онъ не знаетъ и о чемъ не говоритъ, а относительно его самого, поля, лса, города, этихъ плывущихъ облаковъ и тверди небесной, по которой они плывутъ. И также точно говоря, какъ, что солнце восходитъ, онъ ничего другого не говоритъ, что оно становится ближе къ зениту, выше по дуг, соединяющей этотъ зенитъ съ горизонтомъ — что правильно и не нуждается въ опроверженіяхъ. Итакъ, въ его твердомъ созерцаніи все покоится, и никто не оцнилъ еще важности этого покоя для устойчивости воображенія, мысли — всего душевнаго строя. Механики и психологи говорятъ, что и вс мы не могли бы сдлать малйшаго движенія, если бы ежеминутно вмст съ относительнымъ движеніемъ представляли себ и абсолютное, и только при психически необходимой ошибк, при представленіи въ каждый моментъ всего, кром себя, въ поко,— можемъ двигаться. Но если для особыхъ цлей научнаго знанія намъ иногда необходимо вспоминать и объ абсолютномъ движеніи, это воспоминаніе незачмъ навязывать, вн всякихъ цлей и необходимости, простолюдину’ (стр. 85—86). Къ этому разсужденію позволимъ себ добавить небольшую историческую справку, забытую г. Розановымъ. Онъ ошибается, будто ‘никто не оцнилъ еще важности этого покоя’ земли для души народа. Еще святая инквизиція, въ числ обвиненій противъ Галилея, указывала, что онъ своимъ утвержденіемъ, что земля движется, нарушаетъ и смущаетъ покой невинныхъ душъ. Указываемъ на это совпаденіе мыслей г. Розанова и судей Галилея, какъ на любопытный примръ атавизма. Дале мы еще увидимъ такія же проявленія атавизма.
Чтобы устранить все, что нарушаетъ покой ‘простолюдина’, г. Розановъ совтуетъ также избгать въ этой школ всякихъ учебниковъ. Онъ сравниваетъ исторію Иловайскаго и ‘Синопсисъ’ XVIII в. и приходитъ къ слдующему заключенію: ‘Въ древнихъ книгахъ, въ большомъ и маломъ объем (‘Синопсисъ’ заключаетъ въ себ 224 стр., учебникъ Иловайскаго 397 стр.), по всмъ, строго необходимымъ для крестьянскаго воспитанія предметамъ даны свднія въ форм, не дисгармонирующей съ содержаніемъ. Этой дисгармоніи нельзя вносить, не нарушая смысла въ самомъ предмет, цлесообразности въ преподаваніи его, значенія во всей школ. Итакъ, если отъ бдственной идеи учебныхъ программъ еще нельзя скоро освободиться по сил предразсудка, нужно, по крайней мр, отнять въ нихъ зло эгоистическаго самоволія: ихъ нельзя абстрактно составлять и вызывать ими развратную литературу ‘руководствъ’: но, поработавъ надъ старыми книгами, избранныхъ изъ сокровищъ воспитанія, въ нихъ содержащагося, наилучшее — слдуетъ примнительно къ этому наилучшему, обнимая его, составить программы’ (стр. 88). Иными словами, ради сокровищъ ‘Синопсиса’ г. Розановъ готовъ отказаться и отъ выраженной имъ нсколько выше (стр. 80) ненависти къ программамъ вообще, которыя, ‘не поднявъ худое, закроютъ ростъ доброму’.
Свою реформу нашей школы онъ заканчиваетъ слдующимъ пожеланіемъ: ‘Итакъ, мы думаемъ, что достаточно, если одна половина христіанскаго міра (западно-европейская) отдала дары своего первородства за человческую похлебку, у насъ же пусть лучше останется мякинный хлбъ и христіанство. Вдь несомннно, что именно ихъ сознательно и твердо избираетъ и желалъ бы покончить на вки этотъ вопросъ народъ нашъ. Не будемъ же опять лукаво подходить къ нему, чтобы, оставивъ ему тлнныя вещи, которыя и намъ не нужны, украсть у него нетлнное сокровище. Оставимъ ему его общину, холщевую самодльную рубаху, и дадимъ, чего онъ въ прав требовать и мы не въ прав отказать, три десятины на душу’ (стр. 87—88). Читателя не должна удивлять манера г. Розанова — говорить отъ имени всего народа русскаго. Это обычная манера юродствующей литературы — превозноситься до олицетворенія въ себ Бога, если рчь идетъ о вопросахъ вры, какъ это длаетъ г. Меньшиковъ, предавая анаем чувство любви, или народа, если дло касается народныхъ воззрній. Нечего спрашивать у г. Розанова, гд и когда народъ ‘сознательно и твердо’ пожелалъ отказаться отъ общеобразовательной школы въ пользу уродливой зати г. Розанова съ ‘Синопсисомъ’ вмсто учебниковъ, безъ учителей и безъ программъ? Или кто уполномочилъ г. Розанова такъ просто ршить за народъ сложнйшій экономическій вопросъ объ общин и трехъ десятинахъ на душу, — ‘оставимъ’ ему! Кто это ‘мы’, столь могущественные, что достаточно ‘намъ’ сказать ‘да будетъ’ — и община останется у народа неприкосновенной плюсъ три десятины земли?.. И съ какихъ это поръ русскій народъ получилъ въ монополію христіанство? На такіе вопросы гг. Меньшиковы и Розановы не отвчаютъ, просто потому, что все время они витаютъ вн времени и пространства. Иначе тотъ же г. Розановъ вспомнилъ бы, что нигд еще ‘простолюдинъ’ нашъ не отказался отъ современной школы, которая наполнена и переполнена, что никто еще у народа общины не отнималъ и не отниметъ. Что же касается трехъ десятинъ, то ихъ мы готовы приписать всецло доброй душ г. Розанова и охотно ему посочувствуемъ.
Таковъ ‘свтъ’, которымъ желалъ бы осіять нашу народную школу г. Розановъ. Думаемъ, что всякая критика здсь излишня. Въ своемъ усердіи г. Розановъ, что называется, перехолопилъ. Въ самомъ дл, какова ни на есть современная церковно-приходская школа, все же она неизмримо выше этого ‘идеала’ съ ‘Синопсисомъ’ вмсто ‘развратной литературы’ руководствъ, съ тремя китами вмсто ‘развращающихъ’ начатковъ міровднія, безъ особыхъ учителей, безъ программъ и всякаго контроля. Есть въ этой школ и руководства, и программы, и учителя. Правда, все это далеко отъ совершенства, но самый плохенькій учебникъ, по которому учатъ въ церковно-приходской школ, лучше чудовищнаго ‘Синопсиса’. По крайней мр, хоть трехъ китовъ тамъ нтъ. Противъ ‘Синопсиса’ возсталъ даже г. Иловайскій, и мы въ этомъ случа всецло на его сторон.
Опять-таки это общая черта у всхъ юродствующихъ писателей. Они ужъ если начнутъ, такъ хватитъ что-нибудь такое, что вс ихъ присные готовы отъ стыда сгорть. Отсутствіе мры и такта и излишекъ ревности доводятъ ихъ обыкновенно до неприличія, какъ свидтельствуетъ дале все тотъ же г. Розановъ.
Приступивъ къ реформ средняго образованія, онъ обрушивается на гимназіи, мужскія и женскія, находя, что он только губятъ всхъ и ничего не даютъ никому. Больше всего его возмущаетъ смшанность въ нихъ учениковъ, и онъ предлагаетъ раздлить среднюю школу на два типа, какъ видно изъ слдующаго резюме его учебнаго плана: ‘Должны быть открыты для мірянъ параллельные курсы съ тми, какіе проходятъ будущіе священники церковнослужители, гд то, что ими изучается, и только это одно, изучалось бы въ степени очень ослабленной. Тотъ же самый душевный строй, устремленіе вниманія къ тмъ же предметамъ, наученіе достаточное, чтобы прибавить къ сердечному слушанію литургіи и слушаніе разумное, — вотъ все, что здсь удавалось бы каждому и къ чему для даровитыхъ прибавлялись бы и вс сокровища христіанской культуры. Нтъ сомннія, что для самыхъ людныхъ классовъ городского населенія, для ремесленника, для мщанина, для именитаго купца, съ тарелкой собирающаго подаяніе въ церкви, для всхъ этихъ людей, столь неожиданно изумленныхъ міромъ емистокловъ и Лициніевъ, свченія моря и вертящейся земли, этотъ міръ (курсивъ г. Розанова) евангельскихъ притчъ и житій святыхъ, чудной исторіи объ Руєи и поученій Іисуса сына Сирахова былъ бы и неудивителенъ, и глубоко родственъ, и,— мы уврены въ этомъ,— не мене культуренъ. Такимъ образомъ, средняя классическая школа, какъ это и слдуетъ, осталась бы школою для классовъ, уже вышедшихъ изъ культуры только христіанской (т. е.,— поясняетъ г. Розановъ въ примчаніи, — для дворянства и бюрократіи, безъ искусственнаго привлеченія, черезъ ‘преимущества’, другихъ классовъ), эта же послдняя осталась бы воспитательной для всхъ остальныхъ классовъ населенія… Воспитаніе женское, сообразно установившемуся уже историческому теченію (?!), должно быть для городского населенія также двояко: для массы оно должно быть церковное, для нкоторыхъ, т. е. также для дворянства и для бюрократіи, то особенное, нсколько исключительное, нсколько искусственное, но, во всякомъ случа, дйствительно образующее, какое дается нашими институтами’ (стр. 51—52). Типомъ женскихъ церковныхъ школъ г. Розановъ рекомендуетъ епархіальныя училища, хотя съ горечью и сожалніемъ замчаетъ: ‘Они (епархіальныя училища) нсколько испорчены только своимъ сближеніемъ съ женскими гимназіями, какъ и семинаріи испорчены черезъ сближеніе со свтской школой,— не потому, что она классическая, но потому, что она совершенно не выдержана въ своемъ классическомъ стро. Изъ курса епархіальныхъ училищъ, какъ и изъ курса семинарій должны быть удалены физика, космографія и,— я глубоко убжденъ въ этомъ,— также геометрія и алгебра’ (прим. 2, стр. 51)..
Не правы ли мы, говоря, что откровенность г. Розанова,— или его усердіе, не знаемъ, что лучше и врне,— доходитъ до неприличія? Едва ли кто изъ его единомышленниковъ, за исключеніемъ, конечно, г. П. Перцова, его издателя, ршился бы откровенно высказать пожеланіе — изгнать изъ средней школы ‘для массы’ вышеназванныя науки, ‘весь міръ емистокловъ и Лициніевъ, свченія моря и вертящейся земли’. По крайней мр, до сихъ поръ это первое громкое и откровенное признаніе, и что бы ни случилось затмъ, г. Розанову купно съ г. Перцовымъ надлежитъ пальма первенства за открытое гоненіе на ‘міръ вертящейся земли’,— вмст съ тмъ и за открытіе такого міра.
Но г. Розановъ и его врный Санчо Панса, г. Перцовъ, на этомъ не останавливаются. Какъ истинно русскіе люди, они не знаютъ предла въ своемъ размах и выступаютъ подъ конецъ совсмъ au naturel.
Давъ планъ образованія, они не могли не коснуться и воспитательной стороны бднаго человчества, и такъ какъ ихъ идеалы назади, то г. Розановъ спокойно и безстрастно заявляетъ, а г. Перцовъ почтительно печатаетъ: ‘Мн не кажется излишней въ школ суровость, я не отвергаю (и думаю, напротивъ, что даже должны быть возстановлены въ ней) физическія наказанія’ (стр. 98). Опасаясь, чтобы его не поняли превратно или иносказательно, г. Ровановъ на стр. 181, примчаніе, поясняетъ:
‘Въ бытность мою учителемъ гимназіи и вмст класснымъ наставникомъ, ко мн, какъ къ послднему, нердко являлись матери учениковъ (всегда вдовы) съ просьбой наказать розгами (т. е., чтобы это было сдлано въ гимназіи) своего разбаловавшагося мальчугана: ‘сестеръ колотитъ, меня не слушаетъ, ничего не могу сдлать’, и проч., я, конечно, объяснялъ, что это запрещено всми параграфами, но, зная конкретно мальчишку способнаго и, что называется, зарвавшагося, потерявшаго голову отъ баловства, всегда давалъ совтъ — обратиться къ кому-нибудь по сосдству или изъ родственниковъ и больно-больно высчь его. И теперь, когда мн приходится видть въ богатой и образованной семь лимфатическихъ дтей, киснущихъ среди своихъ ‘глобусовъ’ и другихъ ‘пособій’, я всегда, вспоминая и свое дтство, думаю: какъ бы встряхнулись они, оживились, начали тотчасъ и размышлять, и чувствовать, если бы, взамнъ всхъ этихъ для ихъ любознательности расшпиленныхъ букашекъ и запыленныхъ минераловъ, разъ-другой ихъ самихъ вспрыснуть по-старому. Все тотчасъ бы перемнилось въ ‘обстоятельствахъ’: и впечатлительность бы пробудилась, и сила сопротивленія требуемому,— именно оживился бы (курсивъ г. Розанова) духъ, который теперь только затягивается какою-то плсенью подъ музыку все поученій, поученій и поученій, все разъясненій, разъясненій и разъясненіи. Розга — это, наконецъ, фактъ, это — насиліе надо мною, которая вызываетъ вс мои силы къ борьб съ собою, это — предметъ моей ненависти, негодованія, отчасти, однако же, и страха, въ отношеніи къ ней — я, наконецъ, не пассивенъ, и, уединившись въ себя отъ тхъ, въ рукахъ кого она, — наконецъ, свободенъ, то-есть, свободенъ въ душ своей, въ мысли, непокоренъ ничему, кром боли своей и негодованія. Я серьезно спрашиваю: чмъ, какими коллекціями, какими иллюстраціями и глобусами можно вызвать эту сложную и яркую работу души, эту ея самостоятельность, силу, напряженіе? Что касается ‘униженія человческой природы’, будто бы наносимаго розгой, то вдь не унизила она Лютера, нашего Ломоносова, отчего же бы унизила современныхъ мальчишекъ?’
Этотъ гимнъ розг заимствованъ авторомъ цликомъ изъ древнихъ букварей, современныхъ ‘Синопсису’, въ которыхъ на заглавномъ лист помщались обыкновенно стишки въ назиданіе питомцу, совершенно похожіе по содержанію съ гимномъ г. Розанова. Совершенно ‘серьезно’ спрашиваемъ его: не розгою-ли вызываетъ онъ въ себ эту ‘свободу въ душ своей, въ мысли, непокорство’, которыя проявляетъ въ своей чудовищной проповди дикаго мракобсія? Намъ представляется невозможнымъ, чтобы образованный человкъ конца XIX в., въ здравомъ ум и полной памяти, могъ серьезно приглашать насъ вернуться къ тмъ временамъ, когда, по словамъ Амоса Коменскаго, школы были застнками, а учителя палачами, упражнявшимися во имя науки надъ ея невинными жертвами.
Мы далеко еще не исчерпали всхъ откровенныхъ признаній г. Розанова, но и этихъ образчиковъ, думаемъ, достаточно, чтобы оправдать нашу характеристику, сдланную въ начал. Еще лишь два слова изъ его реформы университетовъ, которыми онъ тоже недоволенъ за ‘начатки міровднія’. Но, признавая, что въ наше время все же нельзя отказать человчеству въ знаніяхъ, онъ стремится лишь ‘упорядочить’ оныя. ‘Безусловная несвязанность мысли и ея выраженія должна быть допущена здсь — вдь безъ этого тотчасъ нарушается самая идея познанія’,— не правда ли, какъ ‘лже-либерально’? Хотя ‘несвязанность’ и не есть еще свобода, но все же для г. Розанова это уже очень много. Однако, не будемъ торопиться. ‘Но,— предостерегающе подъемлетъ перстъ г. Розановъ,— конечно, къ этому высокому праву могутъ быть допущены только т, которые подходили бы къ нему съ священнымъ трепетомъ долга’. Первое ограниченіе ‘несвязанности’ — ‘священный трепетъ долга’, качество, вообще весьма трудно констатируемое. Познанія, умъ, талантъ, ученыя работы — вс эти данныя въ глазахъ г. Розанова нчто несущественное, вншнее, поверхностное: ‘священный трепетъ долга’ — вотъ что ршаетъ вопросъ о прав быть допущеннымъ на каедру. Согласны, пусть даже это мистически-туманное качество. Но кто же будетъ ршать, какой профессоръ обладаетъ имъ, какой нтъ? Сами университеты? О нтъ: ‘Доступъ туда (на каедру) не можетъ быть свободенъ для всякаго, и онъ не можетъ стать предметомъ передачи отъ учителя къ ученику… и не можетъ этотъ доступъ открываться самимъ университетомъ… Мы думаемъ,— совокупности университетовъ, но такъ, чтобы избираемый въ каждомъ отдльномъ случа былъ избираемъ не изъ корпораціи, его избирающей, но изъ другихъ родственныхъ’. Замтивъ, что онъ предлагаетъ нчто сугубо несуразное, г. Розановъ моментально поправляется и уже строго и настойчиво ршаетъ: ‘Это же право, безъ всякаго ущерба для университета и его достоинства, могло бы принадлежать пожизненнымъ ихъ покровителямъ, но непремнно — близкимъ имъ… Мы думаемъ, назначеніе отъ государства подобныхъ покровителей наилучшимъ образомъ могло бы обезпечить университеы…’ (стр. 68). Что же останется отъ ‘несвязанности мысли и выраженія’? Съ одной стороны — ‘священный трепетъ долга’, съ другой — ‘покровитель’, какъ единый судья и вершитель — не получится ли въ результат вмсто ‘Сумерокъ просвщенія’ — сугубая тьма? Въ особенности, если подобранному такимъ образомъ университету былъ бы порученъ, какъ предлагаетъ г. Розановъ, еще и ‘надзоръ за печатью’.
Теперь окинемъ ‘умственнымъ окомъ’ весь планъ просвщенія, какъ онъ мерещится распаленному ‘вспрыскиваніемъ’ розгами духу гг. Розановыхъ и Перцовыхъ. Внизу ‘простолюдинъ’, просвщаемый ‘Синопсисомъ’, строгооберегаемый отъ ‘развращающей литературы’ руководствъ съ ихъ ‘начатками міровднія’ и блаженно покоющійся на трехъ китахъ невиннаго невднія. Для пищи матеріальной — ‘оставимъ ему общину и три десятины на душу’,— словомъ, внизу ‘мякинный хлбъ и христіанство’ въ дух, конечно г. Розанова. Слдующая ступень — среднее образованіе безъ геометріи, алгебры, физики, географіи, свободное ‘отъ міра емистокловъ и Лициніевъ, свченія моря и вертящейся земли’. Для оживленія ‘силы сопротивляемости, духа любознательности и свободы въ мысли — розги, въ изобиліи расточаемыя вмсто ‘глобусовъ’ и другихъ ‘пособій’. На третьей ступени — университетъ, составленный изъ проникнутыхъ ‘священнымъ трепетомъ долга’ профессоровъ, избираемыхъ пожизненными покровителями по назначенію администраціи. И, наконецъ, какъ увнчаніе зданія — печать подъ надзоромъ подобнаго трепещущаго университета. Нельзя этому плану гг. Розановыхъ и Перцовыхъ отказать въ стройности и послдовательности. Но, можетъ спросить иной наивный читатель, что же тогда станется съ просвщеніемъ? Именно то самое, къ чему стремится г. Розановъ: оно будетъ уничтожено во имя индивидуальности, цльности и единства типа, который, въ отличіе всякаго другого, мы осмлились назвать ‘юродствующимъ’.
Есть одна несомннная заслуга въ юродствующей литератур. Доводя до крайности въ своихъ откровенно-циничныхъ признаніяхъ основныя положенія, заимствуемыя ею изъ источниковъ, пользующихся если не признаніемъ, то вниманіемъ,— эта литература вскрываетъ до очевидности всю дикость этихъ основоположеній. Она показываетъ, во что превратилась бы наша жизнь, какъ частная, такъ и общественная, если бы человчество забыло хоть на мгновеніе здравыя требованія ума и сердца. По г. Меньшикову, идеалъ семьи — это супружество безъ любви, безъ влеченія брачущихся, основанное исключительно какъ кооперація. По г. Розанову, просвщенная въ дух христіанства страна — это народная масса, пребывающая во тьм ‘Синопсиса’, руководимая трепещущими университетами. И тотъ, и другой исходятъ изъ самыхъ, повидимому, высокихъ принциповъ: одинъ во имя якобы поруганной любви, другой — просвщенія, нын переживающаго сумерки. Но одинъ изгоняетъ изъ любви необходимйшій, существеннйшій ея элементъ, безъ котораго любовь превращается въ нчто болзненное и извращенное. Другой отнимаетъ у просвщенія главную его силу — свободу духа, стремясь заковать его въ т старыя оковы, изъ которыхъ человчество выбилось путемъ трехвковой мучительной борьбы. Одинъ желалъ бы передлать человческую природу, не замчая, что даже съ своей точки зрнія наноситъ этимъ жесточайшее оскорбленіе Высшей вол, Тому, чьи будто бы велнія онъ готовъ признать благомъ даже въ поступкахъ разбойника, выкалывающаго глаза ребенку. Другой хотлъ бы потушить свтъ знанія совсмъ, потому что этотъ свтъ, благодаря плохому устройству свтильника, недостаточно свтитъ, или, врне сказать, не такъ освщаетъ, какъ угодно его изуврской душ. Оба, въ заключеніе, выдаютъ себя головой — своимъ лицемріемъ и кощунственнымъ отношеніемъ къ самымъ дорогимъ для человчества силамъ — любви и знанію.
Въ этомъ ихъ приговоръ, въ этомъ ихъ и наказаніе.
Апрль 1899 г.