Альмаръ. Юноша, почему ты не хочешь лучше остановить свой взоръ вотъ на томъ, еще ясномъ покамстъ, уголк неба, успокоить свой слухъ нжнымъ и кроткимъ лепетомъ вотъ этого родника?
Селимъ. Сколько разъ я страстно жаждалъ покоя. Я называлъ себя безумцемъ, гоняющимся за призраками, которые гибнутъ лишь съ тмъ, чтобы, подобно головамъ гидры, возродиться боле грозными, боле опасными, чмъ раньше. Но, о Альмаръ! Что мы за неустойчивыя, двусмысленныя существа. Мы не призваны для покоя,— онъ не соотвтствуетъ нашей природ: неудержимо влечетъ насъ тайный голосъ, вчно нашептывая намъ свой призывъ на невдомый подвигъ, рисуя неясные, заманчивые образы впереди. Достигнувъ сдыхъ волосъ, я назвалъ бы себя презрннымъ трусомъ, еслибы совершилъ лишь половину пути по скользкой дорог въ невдомый край, а впереди меня, и вправо и влво разстилались бы цвтущія страны, т страны, что я оставилъ пустынными.
Альмаръ. Жалю тебя, мой милый! Твой мозгъ все еще распаленъ романами, твои фантазіи о призваніи человка, о великихъ подвигахъ — поистин блуждающіе огни. Взгляни: природа насаждаетъ и взращиваетъ кусты розъ повсюду, она-же научаетъ невинность пть радостныя псни.
Какой блескъ побдныхъ трофеевъ, какіе трубные возгласы могутъ прославить и возвеличить нашу жизнь лучше и достойне. Поврь мн, старику, твои суетныя стремленія не въ твоей душ родились,— это мечты извн навянныя, он погубятъ тебя.
Селимъ. Эту мораль ужъ я слышу не въ первый разъ, но она годится лишь для: тебя, создалась въ твоей душ, легко со всмъ примиряющейся и не способной къ борьб. Прости меня, отецъ, за эти слова!! А ты счастливъ, Альмаръ? Ничего боле не желаешь?
Альмаръ. Я сталъ счастливе съ, тхъ поръ, какъ умрилъ свои требованія.
Селимъ. Бдняга! Такъ твое счастье заключается въ томъ, что ты самъ не видишь, сколько потерялъ при такомъ обмн. Ты не наклоняешься боле за цвткомъ, потому что нервы твои отупли. Ты мнишь себя счастливымъ лишь потому, что неспособенъ боле пить изъ полной чаши счастья. Дай сказать теб откровенно: я не могу безъ содроганія подумать о той минут, когда долженъ буду засыпать и пробуждаться безъ желаній, безъ надеждъ. Неудержимое, неустанное стремленіе впередъ есть основа душевной жизни. При слов ‘удовлетвореніе’ рушатся ступени безконечной лстницы бытія. Эта неутолимая жажда, эта неусыпная тревога, эта скорбь по поводу моего безсилія, свидтельствуютъ мн о величіи моемъ. Я сокрушаюсь, когда чувствую, что я лишь человкъ, я ликую, когда чувствую въ себ возможность стать Богомъ.
Альмаръ. И все-таки ты только рабъ. Взгляни на поверхность рки: какъ покорна она малйшему движенію воздуха, сильный-же порывъ втра выгоняетъ ее вонъ изъ береговъ.
Селимъ. А безъ этого порыва, безъ бури вода застаивается и длается негодной. Бываютъ минуты, когда духъ мой уподобляется тихимъ водамъ, нтъ благодтельнаго втерка, который нарушилъ-бы тягостное, удручающее равновсіе. Природа какъ-бы замираетъ, біеніе ея пульса пріостанавливается. Существо мое раздваивается и, склонившись надъ самимъ собой, я судорожно и неустанно мечусь, какъ покойникъ, пробудившійся въ гробу. Малйшее наскомое раздражаетъ меня. Призвавъ на помощь вс свои силы я ищу выхода, добиваюсь возврата къ жизни. Существованіе мое достигаетъ высочайшей степени своего напряженія. Я блаженствую.
Альмаръ. Ты такъ много говоришь о желаніяхъ и стремленіяхъ, а гд-же наслажденіе? Изъ твоихъ парадоксовъ слдуетъ, что на него надо смотрть, какъ на несчастье.
Селимъ. Непремнно, еслибъ только оно могло длиться вчно. Разсуди самъ хорошенько и ты увидишь, что лишь предвкушенье наслажденія, надежда на него и составляютъ сущность удовольствія, самое наслажденіе — его смерть. Въ объятіяхъ прекраснйшей двушки всего боле я достоинъ сожалнія и именно въ тотъ самый мигъ, когда я всего ближе къ высочайшему блаженству. Это и есть, по моему, лучшее и главное преимущество человка, существенное отличіе его отъ животнаго, я жажду и предвкушаю наслажденіе, и это даетъ мн счастье, животное наслаждается только тогда, когда оно вкушаетъ.
Альмаръ. А вотъ я и ловлю тебя на противорчіи! ты стремишься къ цли, достиженія которой ты боишься.
Селимъ. Я не боюсь достиженія, Альмаръ, но оно задуваетъ священный огонь души, высокій полетъ воображенія осдаетъ у цли, очарованіе исчезаетъ, напряженная дятельность мысли уступаетъ мсто назойливой, крикливой дйствительности. Вотъ когда душа всего боле страдаетъ, всего мене испытываетъ счастья. Но я и этого не боюсь, Альмаръ, потому что новыя, еще боле возвышенныя цли, уже открываются мн впереди, уже манятъ меня издалека. Жизненное поприще мое — стремленіе къ вчности. Путемъ высоты и многочисленности желаній проникну я въ сонмъ духовъ, несущихся къ Божеству.
Альмаръ. Остановись, фантазеръ, ты договорился до того, чего мн было надо: очарованіе исчезаетъ, говоришь ты, у цли твоихъ стремленій,— ты гонялся, значитъ, за пустымъ призракомъ.
Селимъ. Но путь мой былъ не напрасенъ. Пусть то будутъ и призраки, лишь бы Творцу угодно было вложить въ меня душу не угасающую, не устающую въ погон за ними. Горе дерзновенному, рука котораго, преступивъ священный законъ, сдернетъ покровъ съ этого волшебнаго пламени. Ему удастся опередить старость — печальное преимущество. Для него Элизій превратится въ простой огородъ.
Альмаръ. Прощай, мечтатель. Я поговорю съ тобой въ слдующій разъ и послушаю, что ты мн тогда отвтишь, если только къ тому времени, пустившись въ высь, не бухнешься оттуда въ болото. Теперь я иду къ себ въ садъ понжиться въ ласковыхъ лучахъ возвращающагося солнышка.
Селимъ. Я плачу оттого, что стремлюсь обрсть Элизій и не нахожу его. Ты-же улыбаешься отъ радости и во всякомъ случа отъ одного предчувствія радости уже боле не плачешь.
Р. В.
ЮНОША И СТАРИКЪ. (1782).
Вроятно принадлежитъ другу Шиллера — Шарфенштейну (см. т. I, біографія) и только исправлено Шиллеромъ.
Переводъ Р. А. Венгеровой исполненъ для настоящаго изданія. Діалогъ этотъ впервые появляется здсь въ русскомъ перевод.