ЮМОРЪ И. С. ТУРГЕНЕВА
ЮМОРЪ И. С. ТУРГЕНЕВА
ВЪ РИСУНКАХЪ.
Премія къ журналу ‘Осколки’ за 1894 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типолитографія Р. Голике,
Спасская улица, л. No 17.
1894.
Юмор И. С. Тургенева, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1894
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Я сходилъ большими шагами по дорог вдоль оврага, какъ вдругъ гд-то далеко въ равнин раздался звонкій голосъ мальчика.— ‘Антропка! Антропка-а-а!…’ кричалъ онъ съ упорнымъ и слезливымъ отчаяніемъ, долго, долго вытягивая послдній слогъ.
Онъ умолкалъ на нсколько мгновеній и снова принимался кричать. Голосъ его звонко разносился въ неподвижномъ, чутко-дремлющемъ воздух. Тридцать разъ, по крайней мр, прокричалъ они имя Антропки, какъ вдругъ, съ противоположнаго конца поляны, словно съ другого свта пронесся едва слышный отвтъ:
— Чего-о-о-о-о?
Голосъ мальчика тотчасъ съ радостнымъ озлобленіемъ закричалъ:
— Иди сюда, чортъ, лші-і-і-й!
— Зач—мъ? отвчалъ тотъ спустя долгое время.
— А за тмъ, что тебя тятя высчь хочи-и-итъ, поспшно прокричалъ первый голосъ.
Второй голосъ боле не откликнулся, и мальчикъ снова принялся взывать къ Антропк.
— Вонъ, одинъ пострлъ не женится, отвчалъ онъ, указывая на едю, который попрежнему прислонился къ двери.— Васька, тотъ еще молодъ, тому погодить можно.
— А что мн жениться? возразилъ едя.— Мн и такъ хорошо. На что мн жена? Лаяться съ ней, что ли?
— Ну, ужъ ты… ужъ я тебя знаю! Кольца серебряныя носишь… Теб бы все съ дворовыми двками нюхаться… ‘Полноте, безстыдники!’, продолжалъ старикъ, передразнивая горничныхъ.— Ужъ я тебя знаю, блоручка ты этакой!
— А въ баб-го что хорошаго?
— Баба — работница, важно замтилъ Хорь.— Баба мужику слуга.
— Да на что мн работница?
— То-то, чужими руками жаръ загребать любишь. Знаемъ мы вашего брата.
Тревожное волненіе видимо распространялось по селу. Бабы въ клтчатыхъ пансвахъ швыряли щепками въ недогадливыхъ или слишкомъ усердныхъ собакъ, хромой старикъ съ бородой, начинавшейся подъ самыми глаза, мы, оторвалъ недопоенную лошадь отъ колодца, ударилъ ее, неизвстно за что, по боку, а тамъ ужъ поклонился. Мальчишки въ длинныхъ рубашенкахъ съ воплемъ бжали въ избы, ложились брюхами на высокій порогъ, свшивали головы, закидывали ноги кверху и такимъ образомъ весьма проворно перекатывались за дверь, въ темныя сни, откуда уже и не показывались. Даже курицы стремились ускоренной рысью въ подворотню, одинъ бойкій птухъ съ черной грудью, похожей на атласный жилетъ, и краснымъ хвостомъ, закрученнымъ на самый гребень, остался-было на дорог и уже совсмъ собрался кричать, да вдругъ сконфузился и тоже побжалъ.
Баринъ былъ, какъ слдуетъ, баринъ, продолжалъ старикъ, закинувъ опять удочку.— И душа тоже добрая. Побьетъ, бывало, тебя, — смотришь, ужъ и забылъ. Одно: магресокъ держалъ. Охъ, ужъ эти матрески, прости Господи! Он-то его и раззорили. И, вдь, все больше изъ низкаго сословія выбиралъ. Кажется, чего бы имъ еще? Такъ нтъ — подавай имъ что ни на есть самаго дорогого въ цлой Европіи! И то сказать: почему не пожить въ свое удовольствіе,— дло господское… да раззориться-то не слдъ.
Ермолай былъ человкъ престраннаго рода: беззаботенъ, какъ птица, довольно говорливъ, разсянъ и неловокъ съ виду, сильно любилъ выпить, не уживался на мст, на ходу шмыгалъ ногами и переваливался съ боку на бокъ,— и, шмыгая и переваливаясь, улепетывалъ верстъ пятьдесятъ въ сутки. Онъ подвергался самымъ разнообразнымъ приключеніямъ: ночевалъ въ болотахъ, на деревьяхъ, на крышахъ, подъ мостами, сиживалъ не разъ взаперти на чердакахъ, въ погребахъ и сараяхъ, лишался ружья, собаки, самыхъ необходимыхъ одяній, бывалъ битъ сильно и долго,— и все-таки, черезъ нсколько времени, возвращался домой, одтый, съ ружьемъ и съ собакой.
— Что же ты тутъ длаешь?
— Чего?
— Что ты длаешь тутъ?
— А сторожемъ сижу.
— Да что ты стережешь?
— А горохъ.
Я не могъ не разсмяться.
— Да, помилуй,— сколько теб лтъ?
— А Богъ знаетъ.
— Чай, ты плохо видишь?
— Чего?
— Видишь плохо, чай?
— Плохо. Бываетъ такъ, что ничего не слышу.
— Такъ гд-жъ теб сторожемъ-то быть, помилуй?
— А про то старшіе знаютъ.
А на чемъ же вы на ссчки подете?.. Въ эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большія,— а это что такое?
— А не знаю, отвчалъ Касьянъ,— на чемъ вы подете, разв вотъ на этомъ животик, прибавилъ онъ со вздохомъ.
— На этомъ-то? подхватилъ Ерофей и, подойдя къ Касьяновой кляченк, презрительно ткнулъ ее третьимъ пальцемъ правой руки въ шею.— Ишь, прибавилъ онъ съ укоризной,— заснула ворона!
Зажился нашъ Андрей Иванычъ у тетушки: даровой хлбъ, видно, по вкусу пришелся. На гостей нагонялъ онъ тоску смертельную. Сядетъ, бывало, за фортопьяны (у Татьяны Борисовны и фортопьяны водились) и начнетъ однимъ пальцемъ отыскивать ‘Тройку удалую’, аккорды беретъ, стучитъ по клавишамъ, по цлымъ часамъ мучительно завываетъ романсы Варламова: ‘Уединенная сосна’, или: ‘Нтъ, докторъ, нтъ, не приходи’, а у самого глаза заплыли жиромъ и щеки лоснятся, какъ барабанъ… А то вдругъ грянетъ: ‘Уймитесь волненія страсти’… Татьяна Борисовна такъ и вздрогнетъ.
— Вася, говоритъ, скажи: Бонапартишка разбойникъ.— А что дашь тятя?— Что дамъ?.. Ничего я теб не дамъ… Вдь ты кто? Русскій ты?— Я амчашшъ, тятя: въ Амченск родился.— О, глупая голова! Да Амченскъ-то гд?— А я почемъ знаю?— Въ Россіи Амченскъ, глупый!— Такъ что жъ, что въ Росси?— Какъ, что? Бонапартшику-то его свтлйшество покойный князь Михаилъ Илларіоновичъ Голенищевъ-Кутузовъ-Смоленскій, съ Божіею помощью, изъ россійскихъ предловъ выгнать изволилъ. По эвтому случаю и псня сочинена: ‘Бонапарту не до пляски, растерялъ свои подвязки’… Понимаешь: отечество освободилъ твое.— А мн что за дло?
Чертопхановъ гикнулъ, вытянулъ лошадь нагайкой по ше, помчался прямо на толпу и, ворвавшись въ нее, началъ той же самой нагайкой безъ разбору лупить мужиковъ направо и налво, приговаривая прерывистымъ голосомъ:— Само…управство! Само…у…правство! Законъ долженъ наказывать — а не част…ны…я ли…ца! Законъ! Законъ! За…ко…онъ!!!
— Ага! Пожаловалъ! проворчалъ маіоръ, искоса вскинувъ на Птушкова свои оловянные глазки и не трогаясь съ мста.— Ну-ка, садитесь, ну-ка, я васъ хорошенько. Я ужъ давно до вашего брата добирался… да.
Птушковъ опустился на стулъ.
— Потому, заговорилъ маіоръ съ неожиданнымъ порывомъ всего тла,— вдь вы офицеръ, такъ ужъ и вести себя надо, какъ приказано. Коли бы вы были солдатъ — я бы просто выпоролъ васъ — да и шабашъ, а то вы офицеръ. На что это похоже? Срамиться — разв это хорошо?
— Позвольте узнать, къ чему ведутъ сіи намеки,— началъ было Птушковъ…
— А у меня не разсуждать! Я это смерть не люблю. Сказано: не люблю, ну, и все тутъ! Вонъ, у васъ и крючки не по форм, что за срамъ! Сидитъ день-деньской въ булочной, а еще благородный! Юбка тамъ завелась — вотъ, онъ и сидитъ. Ну, пусть бы ее, юбку, къ чорту! А то, говорятъ, самъ хлбъ въ печь сажаетъ. Мундиръ мараетъ… да.
Держи свчку передъ своею грудью, говорилъ Егоръ Капитонычъ жалобнымъ голосомъ,— держи такъ, чтобы я лицо твое могъ видть. Состарлъ ты меня, состарлъ, безсовстный ты человкъ, состарлъ совершенно.
— Да чмъ, помилуйте, состарлъ я васъ, Егоръ Капитоновичъ? послышался глухой и заспанный голосъ слуги.
— Чмъ? Я скажу чмъ. Сколько разъ я теб говорилъ: Митька, говорилъ я теб, когда ты со мной куда въ гости подешь, всегда забирай по дв штуки каждаго платья, особенно.. держи свчку передъ грудью…. особенно нижняго. А сегодня что ты со мной сдлалъ?
— Что-съ?
— Что-съ? Завтрашній день что я надну?
— Да то-же, что и сегодня-съ.
— Состарлъ ты меня, злодй, состарлъ. Я ужъ и сегодня не зналъ, куда отъ жары дться. Держи свчку передъ грудью, говорятъ теб, да не спи, когда баринъ съ тобой бесдуетъ.
Не успли новые знакомцы обмняться и полусотней словъ, — какъ уже замелькали передъ ними дрянные подгородные мщанскіе домишки съ продавленными тесовыми крышами, съ тусклыми пятнами свта въ перекривленныхъ окошкахъ, а тамъ загремли подъ колесами камни губернской мостовой, тарантасъ запрыгалъ, заметался изъ стороны въ сторону… и, подпрыгивая при каждомъ толчк, поплыли мимо глупые каменные двухъ-этажные купеческіе дома съ фронтонами, церкви съ колоннами, трактирныя заведенія…. Дло было подъ воскресенье, на улицахъ уже не было прохожихъ, но въ кабакахъ еще толпился народъ. Хриплые голоса вырывались оттуда, пьяныя псни, гнусливые звуки гармоникъ, изъ внезапно раскрытыхъ дверей било грязнымъ тепломъ, дкимъ запахомъ спирта, краснымъ отблескомъ ночниковъ. Почти передъ каждымъ кабакомъ стояли крестьянскія телжки, запряженныя мохнатыми, пузатыми клячами, покорно понуривъ кудластыя головы, он, казалось, спали, растерзанный, распоясанный мужикъ въ пухлой зимней шапк, свсившейся мшкомъ на затылокъ, выходилъ изъ кабака — и, прислонившись грудью къ оглоблямъ, пребывалъ недвижимъ, что-то слабо ощупывая и разводя шаря руками, или худощавый фабричный въ картуз набекрень, съ выпущенной китайчатой рубахой и босой — сапоги-то остались въ заведеніи — длалъ нсколько нершительныхъ шаговъ, останавливался, чесалъ спину — и, внезапно ахнувъ, возвращался вспять….
Лошадей у Субачевыхъ было только дв, древнія, сдластыя, косматыя, на одной отъ старости даже блыя пятна выступили, звали ее Недвигой. Закладывались он — много-много разъ въ мсяцъ — въ необычайный, всему городу извстный экипажъ, представлявшій подобіе земного глобуса, съ вырзанной впереди четвертою частью и обитый снутри заграничной толстой матеріей, сплошь усянной крупными пупырушками въ вид бородавокъ. Послдній аршинъ этой матеріи былъ вытканъ въ Утрехт или Ліон еще во времена Императрицы Елизаветы! Кучеръ у Субачевыхъ былъ чрезвычайно древній, пропитанный запахомъ ворвани и дегтя старикъ, борода начиналась у него близъ самыхъ глазъ — а брови падали маленькими каскадами на бороду. Онъ до того былъ медлителенъ во всхъ своихъ движеніяхъ, что употреблялъ цлыхъ пять минутъ на понюшку табаку, дв минуты на то, чтобы заткнуть кнутъ за поясъ, и два часа слишкомъ на то, чтобы заложить одну Недвигу. А звали его Перфишкой. Если Субачевымъ случалось вызжать и экипажу приходилось хоть чуточку подниматься въ гору — то они непремнно пугались — (спускаясь съ горы, они, впрочемъ, тоже пугались) — цплялись за каретные ремни и твердили оба вслухъ: ‘Конямъ — конямъ…. сила Самуила, — а мы — а мы, легче пуха, легче духа’…
Въ коротенькомъ заячьемъ тулупчик и въ туфляхъ безъ задковъ, заложивъ руки въ карманы шароваръ, хрдилъ онъ по цлымъ днямъ изъ угла въ уголъ, то напвая, то насвистывая, и, что бы ему ни говорили, съ улыбкой на все отвчалъ: ‘брау, брау!’ то-есть: браво, браво!
— Знаете ли что, Степанъ Петровичъ, говорилъ ему, напримръ, захавшій сосдъ,— а сосди охотно къ нему зазжали, потому что хлбосольне и радушне его не было человка на свт:— знаете ли, говорятъ, въ Блев цна на рожь дошла до 13 рублей ассигнаціями.
— Брау, брау! спокойно отвчалъ Барсуковъ, который только-что продалъ ее по семи съ полтиной.
— А слышали вы, сосдъ вашъ Павелъ омичъ двадцать тысячъ въ карты проигралъ?
— Брау, брау, также спокойно отвчалъ Барсуковъ.
— Въ Нелыхов падежъ, замчалъ тутъ же сидвшій другой сосдъ.
— Брау, брау!
— Лапина барышня съ управителемъ сбжала…
— Брау, брау, брау!
И такъ безъ конца…
Шубинъ уставился на него.— Осмлюсь спросить у васъ, почтенный витязь, началъ онъ подобострастнымъ голосомъ:— эти загадочныя слова вы изволили произнести вслдствіе какого-либо соображенія вашей мыслительной способности, или же подъ наитіемъ мгновенной потребности произвести сотрясеніе въ воздух, называемое звукомъ?
— Не искушай, говорятъ, простоналъ Уваръ Ивановичъ…
Шубинъ засмялся и выбжалъ вонъ.— Эй, воскликнулъ, четверть часа спустя, Уваръ Ивановичъ:— того…. рюмку водки.