Юбилейное представленіе ‘Ревизора’ на московской сцен.
Юбилейное представленіе ‘Ревизора’ на московской сцен.
Ан.
‘Русская Мысль’, кн. V, 1886
Юбилейное представление ‘Ревизора’ на московской сцене, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1886
Время на прочтение: 8 минут(ы)
21 апрля въ Маломъ театр состоялось юбилейное представленіе Ревизора по случаю исполнившагося пятидесятилтія со дня перваго появленія на сцен безсмертной комедіи Гоголя. По-настоящему, днемъ юбилея слдуетъ считать 19 апрля, такъ какъ въ этотъ день 1836 г. въ первый разъ шелъ Ревизоръ въ Петербург, въ Москв онъ поставленъ 25 мая того же года. Въ ныншнемъ году 19 апрля пришлось въ субботу Святой недли, т.-е. въ такой день, когда по обычаю спектаклей не бываетъ. Поэтому юбилейное торжество въ этотъ день ограничилось засданіемъ общества любителей русской словесности въ актовой зал университета. Въ Петербург театральный юбилей былъ перенесенъ наслдующій день, 20 апрля, въ Москв же нашли нужнымъ отодвинуть его еще на день, до понедльника 21 апрля, хотя въ воскресенье былъ спектакль и шла драма г. Невжина Друзья дтства. Какими соображеніями руководствовалось въ этомъ случа московское театральное начальство, мы не знаемъ, да, по правд сказать, и не полюбопытствовали узнать по окончаніи ‘торжества’. Оно вышло такъ вяло и безжизненно, что, право, не знаешь, не лучше ли бы было, еслибы такого печальнаго юбилея и совсмъ не было. Вншній видъ зрительной зады ничмъ не разнился отъ зауряднаго спектакля, если не считать признакомъ торжественности нсколькихъ человкъ, облеченныхъ во фраки и блые галстухи,— ‘членовъ депутацій’, какъ намъ пояснили. Оркестръ, обычнымъ порядкомъ, проигралъ что-то такое, не идущее ‘ни къ селу, ни къ городу’, чего никто никогда не слушаетъ. Музыканты сложили свои инструменты, нырнули въ подполье и отправились въ буфетъ. Поднялся занавсъ, и городничій (г. Макшеевъ), какъ ни въ чемъ ни бывало, началъ свое сообщеніе уздному чиновничеству о знаменитомъ ‘инкогнито’…
Все точь-въ-точь такъ же, какъ прошедшею осенью, какъ годъ тому назадъ, какъ двадцать, тридцать и даже пятьдесятъ лтъ назадъ… Съ такою, впрочемъ, разницей, что когда-то объ этомъ ‘инкогнито’ передъ нами разсказывалъ М. С. Щепкинъ.
19 апрля Н. И. Стороженко читалъ въ публичномъ засданіи въ университет найденную въ бумагахъ Гоголя его статью: Предувдомленіе для тхъ, которые пожелали бы съиграть какъ слдуетъ ‘Ревизора’.
Эта статья, найденная H. С. Тихонравовымъ, была написана Гоголемъ вслдствіе его недовольства каррикатурною игрой актеровъ петербургскаго театра. Въ этомъ Предувдомленіи авторъ комедіи говоритъ: ‘Боле всего нужно опасаться, чтобы не впасть въ каррикатуру. Нужно быть скромнымъ въ игр, смшное обнаружится само собою въ той серьезности, съ которой занятъ своею ролью каждый актеръ. Всего мене нужно стараться быть смшнымъ. Умный актеръ долженъ схватить общечеловческія черты персонажа, о мелочахъ же ему не слдуетъ заботиться,— он выдутъ сами собою’… Мы ожидали, что посл Предувдомленія самого Гоголя, ‘какъ слдуетъ’ играть Ревизора, мы увидимъ его сыграннымъ дйствительно ‘какъ слдуетъ’, и, увы, ошиблись. Въ юбилейное представленіе комедія Гоголя была разыграна совершенно такъ же, какъ всегда. Мы находимъ даже, что она прошла еще слабе, чмъ обыкновенно. Быть-можетъ это намъ только показалось такъ, вслдствіе большихъ ожиданій, которыя мы возлагали на представленіе ‘юбилейное’, и, притомъ, первое посл опубликованія Предувдомленія, но, во всякомъ случа, разницы къ лучшему въ исполненіи всхъ ролей замтно не было. Это вполн ясно отразилось въ отсутствіи одушевленія у исполнителей и публики, въ отсутствіи главнаго героя комедіи — бодраго, ‘благороднаго смха’. Отъ времени до времени слышалось жидкое хихиканье, вызываемое именно тмъ, противъ чего такъ настоятельно предостерегаетъ Гоголь актеровъ, т.-е. шаржемъ, каррикатурой. Были апплодисменты, такъ-называемые ‘пріемы’ артистовъ и вызовы. Ихъ въ особенности выпало много на долю г. Садовскаго, одного изъ самыхъ талантливыхъ актеровъ теперешняго состава нашей труппы и вполн по заслугамъ ставшаго любимцемъ московской публики. Апплодисменты ему и его вызовы въ спектакл 21 апрля мы относимъ, главнымъ образомъ, на счетъ заслугъ г. Садовскаго вообще, эти оваціи мы считаемъ Должною данью его таланту и выраженіемъ сочувствія публики своему любимцу, но не можемъ признать ихъ вполн заслуженными исполненіемъ роли Хлестакова въ томъ представленіи, о которомъ ведемъ рчь. Если же мы ошибаемся и если большинство публики дйствительно восторгается такимъ исполненіемъ роли Хлестакова, то надо полагать, что уровень требованій и пониманія значительной части нашего общества замтно понизился противъ прежняго времени. Мы много разъ видали въ роли Хлестакова С. В. Шумскаго. Онъ не всегда былъ ровенъ въ ней, выдавались вечера, когда онъ являлся чуть ли не идеальнымъ Хлестаковымъ. До за то мы помнимъ случай, когда, увлекшись въ шаржъ, Шумскій былъ остановленъ неодобреніемъ партера, несмотря на вс свои артистическія заслуги и на большую любовь публики. О въ то время было, конечно, немало ‘хлопальщиковъ’ изъ любви къ артистам, только были и такіе цнители, которые ‘смли свое сужденіе имть’ и заявлять его публич, но кому бы то ни было изъ артистовъ. Артисты знали это и дорожили мнніемъ этой части публики неизмримо больше, чмъ всмъ шумомъ и гамомъ, поднимаемыми толпой, съ одинаковымъ увлеченіемъ кричащею и хлопающею въ Маломъ театр и у Стова драматическимъ артистамъ и опереточнымъ комикамъ, и даже клоунамъ въ циркахъ. Знала это и масса публики, и серьезные цнители и судьи давали тонъ сцен и зал. Они воодушевляли актеровъ, ихъ сужденіе имло огромное вліяніе на правильное развитіе сценическихъ дарованій.
Я увлекся, однако, воспоминаніями о лучшихъ, блестящихъ временахъ московской сцены. Возвратимся къ настоящему спектаклю 21 апрля. Въ нкоторой части теперешней публики и до нкоторой степени въ ежедневной печати высказываются мннія, будто г. Садовскій — ‘лучшій’ исполнитель роли Хлестакова. Относительно это врно, такъ какъ, за болзнью г. Ршимова, кром г. Садовскаго сыграть эту роль некому. Исполненіе же имъ этой роли мы не можемъ назвать не только образцовымъ, но даже совершенно правильнымъ. Въ общемъ мы не видимъ петербургская ‘свтскаго человка’, какимъ онъ долженъ быть по мысли автора,— свтскаго, легкомысленнаго и болтуна, искренно увлекающагося собственнымъ враньемъ, непроизвольно разрастающимся за предлы всякаго вроятія. Во второмъ дйствіи тонъ невренъ въ томъ отношеніи, что онъ слишкомъ плаксивъ и въ сцен съ городничимъ при словахъ: ‘Въ тюрьму… я въ тюрьму не хочу’… и т. д., — доходитъ до дтскислезливыхъ нотъ. Въ третьемъ дйствіи г. Садовскій изображаетъ Хлестакова слишкомъ пьянымъ и несущимъ всякій вздоръ просто спьяна. При такой передач роли утрачиваютъ всякій смыслъ вошедшія въ русскій языкъ выраженія: Хлестаковъ и, какъ нарицательныя для обозначенія враля, увлекающагося собственною, не въ мру разыгрывающеюся фантазіей, и безцльнаго вранья, не знающаго никакой мры, не останавливающагося даже передъ заявленіемъ, что Юрія Милославскаго написалъ не онъ, а Загоскинъ. ‘Виноватъ, виноватъ… Дйствительно, Загоскинъ,— соглашается Хлестаковъ.— Только Загоскинъ написалъ одного Юрія Милославскаго, а я… тоже написалъ другаго Юрія Милославскаго…’ У г. Садовскаго все это выходитъ какимъ-то пьянымъ бредомъ, часть котораго проговаривается даже въ полудремот. Тогда какъ, по смыслу комедіи, Хлестаковъ только выпивши немного, онъ только воодушевленъ, и подъ вліяніемъ выпитаго вина его фантазія разыгрывается нсколько боле обыкновеннаго. Г. Садовскій падаетъ въ кресло, подставляемое ему Бобчинскимъ и Добчинскимъ, и встаетъ съ этого кресла какъ человкъ пьяный настолько, что на ногахъ еле держится. Въ конц сцены онъ чуть языкомъ ворочаетъ и даже засыпаетъ. Все это — преувеличенія, ненужный шаржъ. Подъ конецъ, дйствительно, наступаютъ минута забвенія и короткая пауза, за которою слдуетъ смхъ, но опять-таки не такой, какой мы слышали 21 апрля, — не глупый и безпричинный смхъ до гадости напившагося человка, а конфузливый смхъ свтскаго гостя, чувствующаго, что онъ наболталъ что-то совсмъ неподходящее и вообще велъ себя не ладно въ чужомъ дом,— смхъ, которымъ свтскій Хлестаковъ пытается сгладить надланныя имъ неловкости.
Сквозникъ-Дмухановскій — человкъ умный и видавшій виды, Земляника — тоже далеко не дуракъ и человкъ очень практическій, сами Бобчинскій и Добчинскій, суетливые уздные встовщики и сплетники, опять-таки не дураки. Вс они отлично съумли бы распознать пьяное бахвальство зазжаго кутилы и оцнить по достоинству. Трусливаго хныканья Хлестакова во второмъ акт было бы для опытнаго городничаго совершенно достаточно, чтобъ учуять настоящую суть дла. Но Антона Антоновича сбиваетъ съ толку именно апломбъ Хлестакова, его неустрашимая развязность. ‘Въ тюрьму!…— озадачивается на мгновенье Хлестаковъ.— Въ тюрьму не хочу… Я въ тюрьму не поду’, — заявляетъ онъ такимъ не допускающимъ возраженія тономъ, что растерявшемуся городничему и въ голову не можетъ запасть сомнніе въ томъ, что онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ ‘инкогнито’. Весь смыслъ, все значеніе комедіи Гоголя въ томъ и заключается, что всякій смлый нахалъ и ни передъ чмъ не останавливающійся хвастунъ можетъ у насъ разыгрывать самыя неправдоподобныя роли, при непремнномъ, однако же, условіи не трусить я не задумываться надъ послдствіями своего вранья. Потому-то Ревизоръ и почитается, по справедливости, безсмертною комедіей, что, переживши полстолтія, она остается для насъ вполн жизненною, правдивою и современною. Въ ней устарли костюмъ, наименованія должностей и нкоторыя мелочныя частности, все остальное пребываетъ въ полной своей сил, не поколебленной ни временемъ, ни реформами. Попрежнему надъ чиновничьимъ людомъ носится страшная тнь ‘инкогнито’ и порою тревожитъ его такъ же, какъ заставляетъ дрожать все ‘нутро’ замоскворцкой купчихи невдомый ‘жупелъ’. Попрежнему передъ этимъ ‘инкогнито’ робютъ Добчинскіе и Бобчинскіе, мирные и ни отъ кого независимые обыватели, и не могутъ они не робть потому, что ‘инкогнито’, и кто его знаетъ, что у него на ум, что оно можетъ сдлать съ любымъ обывателемъ… Да, мы смемся, смотря и читая Ревизора. Надъ чмъ мы смемся теперь-то, черезъ пятьдесятъ лтъ, когда уже нтъ нигд ни городничихъ, ни уздныхъ судей, ни смотрителей богоугодныхъ заведеній?…— ‘Надъ собою’ смемся, горькимъ смхомъ, сквозь который готово порою прорваться рыданье… Весь этотъ смыслъ комедія затемняется и совершенно теряется, если только допустить, что провинціалы-чиновники и не чиновники, въ ней выведенные, по крайней своей тупости, поврили пьяной болтовн какого-то зазжаго мальчишки и приняли пьяненькаго шалопая за ‘особу’. Еслибъ это было такъ, то Ревизоръ стоялъ бы не выше Бригадира и ниже, онъ былъ бы сатирой, имющею всегда только временное значеніе, и никогда не сдлался бы безсмертною комедіей, воспроизводящею общечеловческія черты въ національномъ проявленіи, обусловливаемомъ цльнымъ рядомъ исторически-бытовыхъ причинъ. ‘Умный актеръ,— повторимъ мы еще разъ слова Гоголя,— долженъ схватить общечеловческія черты персонажа, о мелочахъ же ему не слдуетъ много заботиться,— он выйдутъ сами собою’. Исполнитель роли Хлестакова обязанъ неуклонно слдовать этому наставленію автора и не долженъ забывать, что опьяненіе Хлестакова не есть ‘общечеловческая черта’ изображаемаго ‘персонажа’, а потому и не можетъ быть выдвигаема впередъ, на видъ, это — та ‘мелочь’, о которой не слдуетъ много заботиться. А между тмъ на эту это именно ‘мелочь’ и обращаютъ особенное вниманіе очень многіе исполнители роли Хлестакова, заслоняя ею основную, типическую черту изображаемаго лица.
Мы считаемъ лишнимъ останавливаться на исполненіи г. Макшеевымъ роли городничаго. По нашему мннію, эта роль ему не по силамъ. Артистъ добросовстно длалъ, что могъ, и не его вина, если онъ не можетъ сдлать большаго. Единственный совтъ, который мы позволимъ себ дать г. Макшееву, это — не кипятиться такъ въ пятомъ акт, на прочтеніи письма Хлестакова къ Тряпичкину. Роль Осипа, знаменитая роль, созданная Провомъ Михайловичемъ Садовскимъ, совершенно пропала въ исполненіи ея г. Живокини. Гг. Музиль и Рябовъ были довольна слабыми Добчинскимъ и Бобчинскимъ, совсмъ не соотвтствовавшими указаніямъ автора ни но вншности, ни по игр. Г. Правдинъ весьма удовлетворительно провелъ роль почтмейстера, равно какъ и г. Грековъ роль смотрителя училищъ. Г. Дурново былъ бы недурнымъ Земляникой, еслибы далъ себ трудъ подумать надъ каждымъ словомъ своей роли, а то у него вышла такая безсмыслица: на вопросъ Хлестакова: ‘какъ тамъ у васъ въ больниц?’ — г. Дурново заявляетъ, между прочимъ, что больные у него ‘какъ мухи выздоравливаютъ’. Любопытно знать, гд это г. Дурново слыхалъ, что ‘больные выздоравливаютъ, какъ мухи’? Существу етъ общеизвстная поговорка: ‘больные мрутъ, какъ мухи’,— и Земляника брякнулъ было мнимому ревизору: ‘больные у меня какъ мухи…’ да спохватился и поправился, нельзя сказать, чтобъ особенно удачно: ‘выздоравливаютъ’. Мы отмчаемъ этотъ, повидимому, не особенно крупный промахъ актера, какъ ясное доказательство крайняго невниманія и полной небрежности, съ которыми относятся у насъ актеры и режиссеры къ постановк самыхъ выдающихся сценическихъ произведеній. Г. Дурново ногъ, конечно, по той или другой причин, ошибочно передать приведенную фразу. Но его на репетицій долженъ былъ остановить режиссеръ, или даже просто кто-нибудь изъ товарищей, хотя бы тотъ же г. Садовскій, къ которому обращена фраза, не имющая смысла. Оказывается, что никто не счелъ нужнымъ поправить г. Дурново — потому ли, что вс находили сказанное имъ правильнымъ, или потому, что никто другъ на друга не обращаетъ вниманія, или почему-либо другому, мы не знаемъ, во всякомъ случа, отвтъ за такіе промахи лежитъ не на одномъ исполнител, а на всхъ, кто могъ ихъ устранить и этого не сдлалъ.
Г-жа Никулина превосходно сыграла роль Анны Андреевны, жены городничаго, но и у нея въ послдней сцен съ Хлестаковымъ нельзя не отмтить желанія вызвать смхъ ненужнымъ шаржемъ. Г-жа Уманецъ-Райская была очень хороша въ роли ихъ дочери, Марьи Антоновны. Послдній актъ поставленъ совсмъ по-новому, какъ онъ у насъ до сихъ поръ не разыгрывался. Въ городничему, по случаю помолвки его дочери съ важною петербургскою ‘особой’, собирается весь городъ. Тутъ являются на сцену, конечно, только ради юбилейнаго спектакля, г-жа едотова въ роли Хлоповой, жены смотрителя училищъ, гг-жи Медвдева, Васильева, Яблочкина, Колпакова, Закаркова и Іогансонъ, въ роляхъ гостей являются гг. Ленскій, Горевъ, Южинъ, Рыбаковъ, Арбенинъ, Іогансонъ. Д вотъ тутъ-то сказалась вся сила таланта и сценическаго умнья: нсколько словъ, самыхъ обыденныхъ поздравленій, сказанныхъ г-жею едотовой городничих и ея дочк, прозвучали необычайной жизненностью и правдой, точно блестящій лучъ солнца ворвался въ залу и на нсколько мгновеній освтилъ туманную мглу непродуманности, застилавшую великое произведеніе Гоголя. Опять намъ вспомнилось былое этой сцены, Щепкинъ, Садовскій, Шумскій… Занавсъ опустился и начались вызовы. Публика не трогалась съ мстъ, вс ждали общаннаго афишей Апооаа. Показали намъ и апоозъ: въ глубин сцены обыкновенный бюстъ Гоголя, мраморный или гипсовый, не знаемъ, на бломъ бюст довольно некрасиво надтый зеленый внокъ, подъ бюстомъ въ три-четыре ступеньки красная эстрада, на которой расположились вс исполнители Ревизора. По об стороны отъ эстрады до рампы выстроились хористы русской оперы и пропли ‘Слава’. Потомъ выдвинулся слва артистъ Лавровъ, сталъ спиной къ зрителямъ и прочелъ стихотвореніе ‘своего сочиненія’,— юбилейно-деревянное стихотвореніе. Подъ жиденькіе апплодисменты появились господа во фракахъ и блыхъ галстукахъ съ колесами изъ лавроваго листа въ рукахъ, конфузливо и неловко,— оно и въ правду конфузно,— подошли къ эстрад, положили свою ношу и скрылись за хористовъ, за ними выступили еще трое, столкнулись съ шедшими съ противуположной стороны, позамялись немного и прослдовали по назначенію. Еще двое — отъ театра Лентовскаго… Всего четыре лавровыхъ колеса, и занавсъ. Апоезъ великаго русскаго писателя совершился. ‘Надъ вкъ вы сметесь?— Надъ собой сметесь, господа!..’