Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
‘Взвихренная Русь‘
‘Взвихренная Русь‘
Примечания
Примечания
———————————————————————
‘Взвихренная Русь’, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1927
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Новая книга А. Ремизова ‘Взвихренная Русь’ начинается прологом: едут в вагоне богомольцы из Киева. Между ними ‘бабушка’ — в серенькой кофте, в темном платке. На ночь вытаскивается одеяло, подушки. ‘Все примостились удобно. Только у бабушки нет ничего: положила бабушка узелок под голову… помолилась и легла, скрестив руки по-смертному’. Это ‘покорное скорбное лицо’, эти ‘кроткие глаза’ — Россия…
‘Бабушка наша костромская, Россия наша, это она прилегла на узкую скамеечку ночь ночевать, прямо на голые доски, на твердое старыми костями, бабушка наша, мать наша Россия’.
Так лирически — с мукой страстной и великой любовью — ведется повесть о глухой ночи России. Годы войны и революции, о которых столько писали политики, журналисты, писатели-бытовики, — проходят перед Ремизовым в немеркнущем свете, тьма кромешная озарена им, оправдана и искуплена. Рассказать правдиво, ничего не скрывая и ничего не прикрашивая, о зверином, ‘волчьем’ времени — о ненависти, отчаяньи и крови, рассказать так, чтобы читающий — не умом, а сердцем, всем своим телом — пережил странную тяготу и томление и не отрекся от духа, — задача труднейшая. Как ввести в повесть мертвенный, грузный быт этих лет: показать людей, заживо гниющих в холодных гробах-углах в медленно разлагающемся городе — Петербурге? И содрогаясь от ужаса и отвращения, — продолжать верить в человека? Но что физическая гибель по сравнению с агонией души? Как вынести зрелище распадения, одичания и духовного растления?
Оградиться от этой ‘действительности’ светлыми вымыслами, утешить себя легоньким оптимизмом? Ремизов не умеет парить в успокоительных абстракциях, не умеет смотреть и не видеть. Ему дано острое и пристальное зрение: это его и мука и отрада. Все запечатлевается в его памяти гнетущие картины неотступно следуют за ним. как наваждение: он кричит от боли — но уйти от них, зарыться в своей ‘норке’ не может. И должен записывать изо дня в день все жестокое, бессмысленное, страшное, — что надвигается на него изо всех щелей. Иногда читая его записи маленьких событий, случайных встреч, незначащих мелочей думаешь о том, как мало личного произвола в ремизовском творчестве. Это его самозащита: единственный доступный ему способ ‘уцелеть’, ‘выжить’ — не быть раздавленным лавиной впечатлений и чувств, низвергающейся на него днем и ночью. Он записывает дневные события и ночные сны — между лицевой и оборотной стороной нет разрыва: тот же поток, стремительно несущий людей и вещи, — разливается и наяву и во сне. Та же лихорадочно, мучительно работающая мысль — то же страстно напряженное чувство. Во сне ослаблены логические скрепы: стеклышки дневного калейдоскопа складываются в иные — более причудливые узоры — но общий тон душевной ‘накаленности‘ неизменен.
Произведения Ремизова обладают несравненной убедительностью, той художественной ‘искренностью’, за границей которой начинается ‘литература’. А ведь стоит только приглядеться к его миру, чтобы заметить его полную независимость от ‘натуры’. Этот мир глубоко и до конца правдив — но как он не похож на ‘среднюю действительность’. В ‘Взвихренной Руси’ помещены повести из быта революции, они поражают своей остротой и неожиданностью. Люди и предметы повернуты к нам той стороной, которой мы еще никогда не видели. Мелочи приобретают новый — трагический смысл: нетопленая квартира, мигающий ночник, пайковая селедка, уборка лестниц, испорченный водопровод — становятся эпическими мотивами. Убогая, нищенская жизнь раскрывается в своей громадной значительности, как торжественная и скорбная поэма.
Ремизова называют трудным писателем. Это значит, что он не довольствуется комбинацией уже созданных форм — и все перестраивает заново. А строить, конечно, труднее, чем прогуливаться по постройке. Он не считается с привычными определениями жанров: в ‘Взвихренной Руси’ — краткие заметки перемежаются с рассказами: большие повести вставлены между двумя снами — и лирические монологи чередуются с сухими записями дневника. Этот прием, создавая впечатление непосредственности, обусловливает ‘интимный тон’ книги. Так мотивируется резкий сдвиг — от ‘важного’ (политические события, исторические личности, общественная жизнь), к ‘домашнему’. Взгляд не сверху, с птичьего полета — (обобщение и схема), не со стороны (объективные наблюдения), а из тесной близости, о России как о самом себе, о своей печке и письменном столе, — вещи, которую обнял, держишь и разглядываешь, так что видно каждое пятнышко. Писатель-натуралист, собираясь что либо описывать — прежде всего отодвигается: нужно мол, ‘охватить целое’ — передать пропорции и т. д. Между ним и вещью — промежуток, струя холодного воздуха, у Ремизова — вплотную: кажется, он прижался к вещи, вошел в нее, слился. Поэтому ‘описаний’, — холодных и всегда ненужных ‘реалистических картин’ — у него нет. О людях и мире — говорится, как о себе — с этим же лирическим волнением и личным чувством.
Вот отчего нужен дневник, нужна интимнейшая, сокровенная стихия сна, в которую, как в темнеющую воду, погружена явь. Мы привыкли к писателю-наблюдателю, знатному путешественнику по стране им изображаемой. Ремизов в своей стране не путешествует, а живет — это его родина, его ‘жилье’. Его не интересует ‘типичный пейзаж’ или ‘общий вид’ города, но зато он знает каждое дерево и каждый камень. И революция для него — не стройная схема, приспособленная для будущих учебников истории, а кусок тяжелой, ежедневной жизни: неосвещенные улицы, занесенные сугробами, очереди, нелепые слухи, обыски, голодание…
‘Свидетельство мое о всеобщем врастании в величайший год русской жизни есть свидетельство так приспособившегося к жизни, а иначе и невозможно, что как раз самое кипучее — события великих дней оказались закрыты для глаз, а осталось одно — дуновение, отсвет, который выражается в снах, да случайно западавшее слово в не оглушенное шумом ухо, да обрывки события, подсмотренного глазом, для которого ничего не примелькалось’.
Но из этих отсветов и обрывков построена книга монументальная — самое полное и правдивое свидетельство о ‘величайшем годе’. От одного ‘дуновения’, от одного случайного слова — раскрывается перед нами вся ‘взвихренная Русь’.
‘Сердце стучит ответно со стуком сердца всей страды мира’.
Впервые: ‘Звено’, No 219 от 10 апреля 1927.
Много раньше о том же произведении Ремизова, который сначала публиковался под названием ‘Временник’, Мочульский писал: ‘Заметки Ремизова едва ли не самое замечательное из всего писанного об эпохе войны и революции. Время их не состарит, напротив, когда актуальность их отстоится, превратясь в художественный сюжет, когда перестанет развлекать нас острота подмеченного, запечатленного и ‘снятого с натуры’ — только тогда откроется нам масштаб замысла и крепь построения. О безумных днях, о смятении духа и растлении души написать просто, без ‘литературности’ вот это до сих пор не удавалось никому. Невыносима всякая приукрашенность, приемы и эффекты, когда дело идет 0 настоящей, а не придуманной гибели родины, о настоящей, а не театральной крови. Ремизов выбирает форму дневника из мелочей самой обыкновенной жизни составлен его рассказ: путешествие, случайные встречи с людьми, разговор в вагоне и за чайным столом, маленькие невзгоды (надо рублей за квартиру заплатить, а их нет), стояния в очереди, слухи и пересуды, вырезки из газет, жизнь тяжелая, ‘тягчайшая’, размышления то грустные, то радостные, сны — странные — может быть вещие, а может быть — так, просто — сны — и рядом цены на папиросы, воспоминания о матери и брате — Москва, Чернигов, Кавказ, Петербург. II вот не только ‘та’ жизнь охватывает, и ‘те’ люди отступают, но как будто в ‘тот’ воздух погружаешься — узнаешь звуки, запахи…’ (О ‘Временнике’ Ремизова // Звено, No 54 от 11 февраля 1924. Подп.: ‘К. В.’).
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.