Н. Ляшко.
Вырождение и возрождение
Н. Ляшко.
Вырождение и возрождение
Вырождение и возрождение, Ляшко Николай Николаевич, Год: 1920
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Нью-Йоркский, чикагский, берлинский, парижский, лондонский — какой-угодно — мальчишка газетчик изо дня в день видит на улицах тысячи колясок, автомобилей, расфранченных людей, богатые дома, банки, набитые товарами магазины и переполненные долларами, франками, марками кошельки. Глаза его загораются удивлением, восторгом и завистью.
В уличном листке он наталкивается на статейку о том, что и миллионер имя рек, подобно ему, начал карьеру уличным газетчиком. Листок расцветил тернистый путь миллионера, силу его воли, доброту, роскошь, и уличный мальчишка загорается мечтой стать миллионером. От газет кидается к лотку, копит, заводит лавчонку, затем лавку. Между делом учится, плутует, фиктивно банкротится, выгодно женится, снимает в аренду фабрику. Становится пайщиком акционерного о-ва, приобретает фабрику и бойко поднимается по лестнице к заветной цели.
Проходит 25-35 лет, и наступает давножеланный день: бывший уличный мальчишка и его жена в четырех стенах поздравляют друг друга, — у них миллион. Путь в рай открыт. Победа, мечта осуществлена. Что же дальше? Отдыхать? Нет, нет, — вперед, к миллионам, к миллионам. Увеличивать капитал, охранять тайны с трудом налаженной машины. А тайны есть. Все настораживает… Может открыться предприятие и собьет цены на выпускаемые товары. А вдруг заказы не будут выполнены в срок? Вдруг в копях случится несчастье? Ходят слухи, что предприятие, в акции которого вложены огромные средства, может лопнуть. И т. д. и т. д. Тысячи страхов, врагов, настораживающих мелочей. Тысячи неожиданностей могут обрушиться на бывшего уличного мальчишку.
Мир враждебен ему, в заговоре против него. Он во всем предоставлен самому себе. Вот если бы дети помогали… Но они еще хрупки, учатся, не понимают ничего… Друзья? но его друзья — его же конкуренты. Один он должен за всем следить, со всеми бороться. Ни минуты отдыха.
За него все делают пролетарии, но он косится на них, он бессилен достойно оценивать даже преданных слуг.
Ведь, они — наймиты, чужие. За ними надо следить, их надо торопить. Разве они понимают его?
Чем могущественнее он, тем меньше значит для него труженик, десять, сто. Прибыли создаются для него не десятками, — массами.
Прибыль для него имеет смысл, когда она заметная в сравнении с его капиталом величина.
Дело ширится, опутывает его, а силы падают, убывают, притупляется аппетит. Бывший уличный мальчишка сетует на судьбу: он голодал, изводился, копил, карабкался к миллиону — и для чего? Чтоб потонуть, захлебнуться в миллионах забот. Где же справедливость? На кого положиться? Где чудившееся счастье? Покоя бы, немножко покоя, бодрящей ясности, сил.
Но кто их даст? Наука? религия? искусство? Наука грозит открытиями, а открытия умножат заботы, схватки с конкурентами. Уйти в религию мешают дела. Искусство пресно. Ах, бросить бы все и отдохнуть. Но как бросить? нет, нет, прочь малодушие! вперед к миллиарду.
На ночлежки, школы, музеи жертвуют деньги. Заводятся знакомства, устраиваются балы, покупаются картины, подкупаются газеты и кинематографические предприятия. Это нужно, это принесет плоды. Вот только силы падают, скоро смерть. Почему? зачем? Кто глумится над мощью человека? Ведь, он только что взошел на вершину. Ведь, несправедливо, жестоко прекращать его существование в этот момент. Господи Боже… Ах, какой там Господь? К чорту! Господь — выдумка… нет… нет… пощади меня Господи, Боже… я верю, верю.
Это агония, растерянность пресыщенного, пресыщенных, сытых и не утолимых, голодных и лишенных аппетита, богатых, жадных, много захвативших и стремящихся захватить еще, еще, — весь мир. Им завидуют. Ими хотят быть средние удачники, мелкие — средними, неудачники — мелкими. Все горят желанием стать удачниками, отвоевать у жизни больше благ, с одного-двух рабочих перебраться на спины тысяч и шествовать. Личные цели заслоняют мир. Мир есть лишь причины, облегчающие и затрудняющие путь к тысячам, к миллионам, к миллиарду и т. д.
Цели науки, искусства, религии хороши, поскольку они освещают, украшают этот путь. Тянущимся к миллионам и миллиардам некогда заниматься наукой и искусством. В науке они чаще всего ищут практического, что можно использовать или предотвратить махинациями в продажных газетах, на бирже и т. д.
В искусстве они ищут того, что отвлекло бы их от усталости и чувства пресыщения.
Заразные болезни не щадят и их. С ними надо бороться, раз между собою и массами нельзя воздвигнуть китайской стены. Ученые, на сцену! Соседняя страна вооружается, — пусть ученые изобретают новые способы убийства. Солдаты неохотно идут убивать и умирать, — поэты, музыканты, музыки, песен! Враг одолевает, — ученые, газов, удушливых газов, копий для сбрасывания с аэропланов, смертоносного, самого жестокого, к чорту мораль, человеколюбие! За океаном производятся опыты в той или иной области промышленности, — ученые, слышите? пахнет славой, работайте! Необходимо демонстрировать мощь богатства, — художники, архитектора, стройте, рисуйте. Женщины должны возбуждать нежностью, грацией безделья и прикрытой наивностью, пряной похотью, — поэты, художники, рисуйте, восхваляйте моды, восток, слаще и туманнее пойте о любви и т. д. и т. д.
О чистом отношении к науке и искусству в обществе, где каждый преследует цели личного благополучия, нет и речи. Если чистые отношения к ним и имели место, то они умирали со смертью отдельной личности (покровителя) или, еще хуже, по капризу отдельной личности. Надоедали последней наука, искусство, банкротилась она, и наука, искусство отбрасывались ею.
Представители науки, искусства — дети породившего их строя. Потребителями их произведений являются хозяева жизни.
В произведениях их чаще всего отражаются вкусы и настроения потребителей. Вкусы и настроения последних определяются их повседневными и конечными целями. Цели эти — личное благополучие, развитие личного могущества за счет ограничения потребностей себе подобных, а главным образом — за счет ограничения потребностей и воли масс.
Массам наука и искусство служат лишь постольку, поскольку хозяевам жизни нужно жить рядом с дикарями, поскольку тронутый практическими знаниями работник выгоднее дикаря. Массы не влияют на творчество работников науки и искусства. Им крохи со стола хозяев жизни, популяризация, дешевка, ничего общего не имеющие с творчеством.
Лишь самые талантливые, независимые (т.-е. стало быть, богатые) работники науки и искусства, те, кем дорожат потребители, кто обеспечен, могут быть относительно самостоятельными и творить для всех людей. Те же из них, перед кем потребители не преклоняются, кто не обеспечен, самостоятельными быть не могут. Произведения, идущие в разрез со вкусами потребителей, света не увидят, а если и увидят его, то не разойдутся. О России, где целые собрания сочинений десятилетиями лежали под арестом, не приходится и говорить. На западе были случаи, когда сочинения приобретались с целью воспрепятствовать их опубликованию. Такая участь постигла часть произведений Мальтатули.
В головы ученых и работников искусства всеми способами вколачивалась мысль, что произведения, идущие в разрез со вкусами потребителей, произведения не модные, обладающие полновесной художественной ценностью, авторам их ничего не принесут. Творцы общечеловеческих ценностей чаще всего умирали нищими, а на их творениях впоследствии предприниматели наживали состояния. Более того: письма многих творцов огромных ценностей после их смерти продавались за чудовищные суммы, а их произведения при их жизни едва выдерживали одно, два издания.
Обеспечены лишь модные певцы, певицы, плясуны и плясуньи, куплетисты, портретисты, изобретатели и рисовальщики мод, поэты-проституты, кокотки, хироманты, рекламисты и иные искусники всех рангов и степеней. Они удовлетворяют повседневные нужды потребителей в щекочущих нервы ощущениях.
Их сеансы — ярмарка сытых потребителей. Чем ходчее товар, чем ниже он по художественным достоинствам, тем больше платит за него потребитель.
Это характеризует тон души, точнее — душевную болезнь потребителей. Каждый из них в той или иной мере — бывший уличный мальчишка-газетчик. Каждый ослеплен стремлением к тысячам, миллионам, обладанием ими и стремлением к миллиардам. Для каждого мир есть лишь стечение обстоятельств, готовых пожрать его и возвеличить за его счет другого или наоборот. Страх быть пожранным, жажда спастись, оборудовать правдами и неправдами защиту своего благополучия, — вот основные источники слепоты, ограниченности буржуазного потребителя искусства. Все должно быть приспособлено для защиты создавшегося положения. Но прочного положения, однако, ни у кого нет. В центре как-будто святыня — личность и ее благополучие — но это призрак. ‘Сегодня ты, а завтра я’, — вот правда. Но об этой правде тише, ибо ее может осмыслить человеческая пыль — массы. Для них разглагольствования о том, что земная жизнь — временна, что каждый должен быть доволен своим положением, что каждый имеет то, чего заслуживает. Но инстинкт сильнее лжи. Все чувствуют, что довольство, примирение — мираж, бредни, что их нет. Все помешаны на стремлении к богатству, все в скачке.
Искусство, отображая погоню личности за счастьем, их муки, жажду на пути к золоту и у золота, дает захватывающие, глубокие образы. Но так как цель этой погони личностей узка, а главное — в течение вот уже двух веков почти неизменна, то и усилия, и муки, и радости личностей на пути к цели постепенно теряют глубину и способность вдохновлять и волновать.
Обладатели миллионов узки, часто несчастны и напоминают лежащих на сене псов. Путь мальчишки газетчика к миллионам усеян не розами, а ложью, увертками и преступлениями, говорить о которых, значит — подрывать основы. Но и молчать о них в буржуазном обществе нельзя. Ведь общества нет, — есть личности, в крайнем случае группы личностей, враждебно, подозрительно настроенных друг к другу. Работники науки и искусства, входящие из разных групп хозяев жизни, ворошат грязь, окружающую враждебные им группы, и окутывают общество в целом зловонием, исследованием, изображением отравляют основы общества — его цели.
Чем же в таком обществе вдохновляться? Чем волновать? Куда итти? К чему звать? Путь только один — благополучие личностей. Но на этом пути все уже исчерпано. Остается одно: погрузиться в исхищрения, стараться разукрасить создавшееся положение, открывать в нем новые источники переживаний, силиться забавлять хозяев жизни, усыплять их тревогу. Искусству, ставшему на этот путь, какими бы оно формами и силами ни обладало, сказать нечего. Оно отражает лишь интриги, тоску, разврат, опьянение алкоголем и наркотиками, ханжество, флирт, филантропию и модные идейки. Живой, устремляющей вперед, мысли, живого, зажигающего, покоряющего волю чувства у него нет, ибо вокруг него, у общества, породившего его, нет целей, идей, — все достигнуто.
Но искусство борется. Его представители начинают черпать волнующий материал из жизни масс. Но — злая ирония — они бессильны обработать этот материал так, чтоб от их произведений, построенных на нем, не веяло протестом против жизненного уклада. Материал берется с благими намерениями, но получается протестующее, подчеркивающее ненавистную правду: в обществе одни живут за счет других, в обществе не благополучно.
Этот момент в жизни буржуазного общества является поворотным. Он означает, что хозяева жизни допевают свои песенки. Пульс их зарастает жиром, наступает период разложения.
Искусство, распятое над этим полутрупом, бредит предсмертной тоской, опьянением, позывами старческой похоти, механической любви. Оно отражает труп, цветится, тускнеет от тлетворной трупной сырости. Часть его представителей перекидывается к демократии, к массам, другая же часть, верная хозяевам жизни, погружается в птичью мистику, в философию о значении звериного числа, в снобизм, морфий, кокаин и пр. мерзость.
А ведь так недавно, в XVIII веке, зародилось творчество хозяев жизни. На обломках феодального строя оно буйно перекатилось через ложный классицизм, пенилось, полное здоровья и сил. Лилло, Лессинг, Дидро, Ричардсон, Руссо, Шиллер, Бормаше, — сколько имен, какие имена!? А ‘Страдание молодого Вертера’ Гете? Но вот прошло два века и конец, мель, смерть.
Почему? Что обмелило источник творчества хозяев жизни? Их цели: мелкими, узкими, лишенными силы продолжительно вдохновлять оказались они. Расцветшее искусство задохнулось, увяло в чаду мелочности, эгоизма, погони за наживой, увяло до переживаемого землей революционного шквала.
Ему нечего было сказать, нечего было противопоставить шквалу.
От владычества хозяев жизни остались творения тех, кто был кумиром и смел свое суждение иметь, или творил, не сообразуясь со вкусами и благополучием слепых к огромному миру хозяев. Это наследство бесценно. Оно — первые проблески общечеловеческого искусства, которому в наши дни суждено из царства хаоса вступить на путь сознательного существования. До сих пор оно было яркими сверкающими случайными брызгами, замораживаемыми отложениями себялюбивого общества.
Признаком того, что оно оттаивает, является наличность нового многомиллионного истребителя — масс и наличность пробуждения к творчеству самих трудящихся, тех, кто рядом поколений испытал на себе силу гуманности, широты, беспристрастия, красоты, изобретательности и хищнического гения хозяев жизни.
Творчество трудящихся есть начало сознательного существования общечеловеческого искусства, ибо цели трудящихся — не личное благополучие единиц, групп, не деление людей на пыль и королей, не деление науки и искусства на зерна для себя и шелуху, огрызки для других. Их цели — свобода, равенство всех, во всем. Выявление творческих сил всех. Это общечеловеческие цели. Искусство, отражающее радости муки, поражения и победы на пути к этим целям, есть искусство общечеловеческое.
Нарождение условий для развития его встречается почти гробовым молчанием тех, кого недавно считали пророками, поэтами, мыслителями… Их место принадлежит ослепленным мечтою о свободном человечестве, об условиях, при которых искусство расцветает без уродства, без насилий над ним хозяев и развращенных ими мещан. Искусство это будет жить не два века, а тысячелетия.
1920 г.
Источник текста: журнал ‘Кузница’. 1921. No 7. С.27-31..