Вся молодость, Коппе Франсуа, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 123 минут(ы)

ВСЯ МОЛОДОСТЬ.

Романъ Франсуа Коппэ.

I.

Въ самыхъ, самыхъ отдаленныхъ своихъ воспоминаніяхъ, Амедей Віолетъ видитъ себя маленькимъ мальчуганомъ, съ длинными локонами, на балкон пятаго этажа, обвитомъ вьющимися растеніями. Ребенокъ былъ очень малъ и потому балконъ ему казался очень большимъ. Амедею подарили въ день имянинъ или рожденія ящикъ съ акварельными красками, и, растянувшись на старомъ ковр, съ напряженнымъ вниманіемъ, онъ раскрашивалъ рисунки разрозненной книжки иллюстрированнаго журнала. У сосдей, жившихъ рядомъ съ его родителями и пользовавшихся половиною балкона, играли на фортепіано модный въ то время вальсъ Маркалью — Индіана. Если человкъ, родившійся около 1845 года, у котораго не навертываются слезы на глазахъ, когда онъ перелистываетъ старую книжку ‘Magasin Pitoresque’ или слушаетъ играемый на старыхъ клавикордахъ вальсъ Индіана — Маркалью, то онъ вроятно одаренъ весьма малою дозою чувствительности. Когда ребенокъ, утомленный намазываніемъ тльною краской всхъ лицъ и рукъ на картинкахъ, вставалъ и смотрлъ сквозь перила балкона, онъ видлъ растянувшуюся направо и налво, съ граціознымъ изгибомъ тихую улицу Notre Dame des Champs, на половину еще только обстроенную, гд втки деревьевъ выглядывали изъ-за досчатыхъ садовыхъ заборовъ, гд царствовало такое молчаніе, что рдкіе прохожіе могли даже слышать пніе птичекъ въ клткахъ.

Это было въ сентябрьскіе дни, когда по ясному небу скользили съ величественною медленностью большія блыя облака, похожія на серебристыя горы.

Вдругъ нжный голосъ матери его звалъ:

— Амедей, отецъ твой сейчасъ вернется со службы, надо теб, дружочекъ, вымыть руки передъ обдомъ.

Какъ онъ мало зналъ свою мать! Требовалось большое усиліе, чтобы возстановить ея образъ въ его смутныхъ воспоминаніяхъ, она была кроткая, красивая и очень блдная, съ прелестными голубыми глазами, она всегда наклоняла нсколько на бокъ голову, какъ будто подъ тяжестью густыхъ темнорусыхъ волосъ, она улыбалась грустною и усталою улыбкой тхъ, которымъ не долго остается жить.

Мать приводила въ порядокъ его туалетъ и цловала его въ лобъ, расчесывая его волосы. Потомъ она сама накрывала ихъ скромный обденный столъ, всегда украшенный какими-нибудь цвтами въ красивой ваз.

Вскор приходилъ отецъ, онъ также не былъ причудникъ, всегда кроткій и забитый. Однако онъ старался быть веселымъ, когда возвращался домой, бралъ на руки своего мальчугана и подымалъ его высоко, высоко, прежде чмъ обнять его.

Но черезъ минуту, поцловавъ молодую жену въ глаза и прижимая ее нжно къ своему плечу, онъ съ безпокойствомъ спрашивалъ ее:

— Ты сегодня не кашляла?

Она всегда отвчала: ‘Нтъ, не очень’, но вмст съ тмъ опускала глаза, какъ дти, когда они говорятъ неправду.

Тогда отецъ надвалъ старый сюртукъ, хотя тотъ, который онъ снималъ, не былъ очень новъ, Амедея сажали на высокій стулъ передъ его стаканомъ, молодая мать возвращалась изъ кухни съ мискою въ рукахъ и отецъ, развернувъ салфетку на колняхъ, откидывалъ за ухо длинную прядь волосъ, всегда падавшую ему на глаза съ правой стороны.

— Кажется вечеръ не особенно холодный? Ты не боишься выйти на балконъ, Люси? Наднь только шаль, говорилъ посл обда Віолетъ, пока жена его выливала оставшуюся въ графин воду въ зеленый ящикъ, гд цвли настурціи.

— Да нтъ же, Поль, я тебя увряю. Сними Амедея со стула и придите на балконъ.

Было довольно свжо. Солнце уже сло. Большія облака походили теперь на золотыя горы и запахъ свжей зелени подни мался изъ сосднихъ садовъ.

— Здравствуйте, господинъ Віолетъ, вдругъ слышался дружескій голосъ: не правла-ли, какой славный вечеръ?

Это былъ сосдъ Жераръ, граверъ, который также приходилъ подышать воздухомъ на балкон, посл цлаго дня работы. Этотъ Жераръ былъ добродушный толстякъ, лысый, съ рыжею полупосдвшею бородкой, въ старомъ кител, онъ тотчасъ же закуривалъ терракотовую трубку, представлявшую голову Абдель-Кадера, сильно обкуренную, за исключеніемъ чалмы и блыхъ эмалевыхъ глазъ.

Жена гравера, толстушка, съ веселыми глазами, вскор появлялась вслдъ за мужемъ, съ двумя дочерьми, изъ которыхъ младшая была двумя годами моложе Амедея, другая десятилтняя, съ видомъ вполн уже благоразумной особы, была та самая піанистка, которая ежедневно по часу бренчала Индіану — Маркалью.

Дти болтали другъ съ другомъ черезъ трельяжъ, раздляющій балконъ на дв части. Луиза, старшая изъ двочекъ, уже умвшая читать, разсказывала вполголоса двумъ малюткамъ прекрасныя исторіи: осифа, проданнаго своими братьями, или Робинзона, открывающаго на песк слды человческихъ шаговъ.

Амедей, у котораго теперь виски совсмъ сдые, помнитъ еще дрожь, пробгавшую у него по спин въ тотъ моментъ, когда волкъ, спрятанный подъ одяломъ и въ чепчик бабушки, говорилъ скрежеща зубами Красной Шапочк: ‘это, чтобъ лучше тебя състь, дитя мое!’ Тогда было уже совсмъ темно на балкон, неудивительно, что дтямъ эти разсказы дйствительно казались ужасными.

Въ это время об четы, облокотившись на перила балкона, также между собою разговаривали. Віолеты, люди молчаливые, довольствовались по большей части тмъ, что слушали сосдей и учтиво отвчали короткими восклицаніями… ‘Неужели?.. Не можетъ быть?… Вы совершенно правы’. Но Жерары любили поболтать. Госпожа Жераръ, хорошая хозяйка, поднимала разные экономическіе вопросы, разсказывала, напримръ, какъ она утромъ видла въ одномъ магазин какую-то шерстяную матерію, ‘весьма выгодную, я васъ увряю, сударыня, и двойной ширины’… Или граверъ, наивный политикъ въ мод 48 года, объявлялъ, что надо подчиниться республик: ‘Конечно не красной, вы понимаете, но настоящей, хорошей!..’ Или же онъ выражалъ желаніе, чтобы Каваньякъ былъ избранъ президентомъ на декабрьскихъ выборахъ, хотя какъ художникъ онъ былъ тогда занятъ гравированіемъ — ‘вдь нужно же какъ-нибудь жить’,— предназначенаго для выборной пропаганды портрета принца Людовика Наполеона. Господинъ и госпожа Віолетъ предоставляли имъ говорить и вроятно часто не слушали ихъ болтовни, а когда становилось совершенно темно, они тихонько брались за руки и смотрли на звзды. Эти прекрасныя вечера въ начал осени на свжемъ воздух при звздномъ неб были отдаленнйшими воспоминаніями Амедея. Затмъ въ его памяти длался какой-то проблъ, какъ въ книг, изъ которой вырвали нсколько страницъ, а потомъ онъ переживалъ весьма темные дни.

Пришла зима, на балконъ ужъ боле не ходили и сквозь закрытыя окна виднлось одно лишь срое, унылое небо. Мать Амедея была больна и постоянно лежала. Когда онъ ходилъ подл ея постели, передъ маленькимъ, столикомъ, занятый вырзываніемъ гусаровъ изъ какой-то лубочной картинки, мать почти пугала его, она бдная долго и грустно на него смотрла, худощавыя руки ея судорожно подергивали прекрасные растрепанные волосы и дв впадины темнли подъ выдающимися скулами. Не она уже приходила по утрамъ его поднимать съ постели, но какая-то старуха въ кофт, которая его не цловала и отъ которой разило запахомъ нюхательнаго табаку.

Отецъ его также мало обращалъ на него вниманія, когда онъ возвращался со службы, принося съ собой изъ аптеки разныя стклянки и свертки. Иногда его сопровождалъ докторъ, весьма нарядный и раздушенный, который пыхтлъ, поднявшись на пятый этажъ. Однажды Амедей увидлъ, какъ этотъ незнакомецъ обнялъ его мать, сидвшую на постели, и долго прикладывалъ голову свою къ спин больной, а ребенокъ спрашивалъ: ‘Зачмъ, мама’?

Господинъ Віолетъ, боле чмъ когда нервный, отбрасывая ежеминутно за ухо непокорную прядь волосъ, провожалъ доктора до двери и долго съ нимъ говорилъ. Амедей, позванный тогда матерью, карабкался на постель, она вперяла на него блестящіе глаза, страстно прижимала его къ исхудалой груди и говорила ему грустнымъ голосомъ: ‘Мой маленькій Медей! мой бдный маленькій Медей!’

Отецъ возвращался съ принужденною улыбкой, на которую больно было смотрть.

— Ну, что говоритъ докторъ?

— Ничего, ничего. Теб, гораздо лучше… Только, моя бдная Люси, опять нужно будетъ поставить мушку на ночь.

Какіе длинные, монотонные дни проводилъ маленькій Амедей подл кровати дремавшей больной, въ спертомъ аптечномъ воздух закрытой комнаты, куда одна только старая нюхательница табаку входила изъ часу въ часъ, чтобъ подать лекарство и подложить угля въ каминъ.

Изрдка сосдка, госпожа Жераръ, приходила узнать о здоровь.

— Все очень слаба, добрая сосдка… Ахъ, я начинаю падать духомъ.

Но г-жа Жераръ, толстушка съ веселыми глазами, не хочетъ, чтобъ такъ поддавались унынію.

— Ахъ, видите-ли, г-жа Віолетъ, это все вина противной зимы, которая не хочетъ кончиться. Но вотъ уже скоро мартъ мсяцъ и на улицахъ уже продаютъ ранніе весенніе цвты. Вамъ наврно будетъ лучше при первомъ солнечномъ луч… Если вы позволите, я уведу Амедея,— пускай онъ поиграетъ съ моими двочками… Это его позабавитъ…

Теперь добрая сосдка держитъ у себя Амедея каждый день посл полудня до вечера, и ему очень весело у Жераровъ. У нихъ всего четыре комнатки, но съ цлой кучей старой смшной мебели, гравюръ и эскизовъ, двери постоянно отперты и дти могутъ играть гд хотятъ, догонять другъ друга по всей квартир и приводить ее въ безпорядокъ сколько душ угодно. Въ гостиной, превращенной въ мастерскую, художникъ сидитъ на высокой табуретк, съ рзцомъ въ рук, и при свт, падающемъ изъ окна, безъ занавсокъ, смягченномъ транспарантомъ, блеститъ черенъ добряка, наклоненнаго надъ мдной доской. Онъ трудится цлый день и, несмотря на передовыя свои идеи, продолжаетъ гравировать принца Людовика, ‘негодяя, который насъ лишитъ республики’. Много если онъ останавливался два, три раза, чтобъ курнуть изъ своего абдель-кадера. Никто не отвлекаетъ его отъ труда, даже двочки, которыя, утомившись играть въ четыре руки на полуразвалившемся фортепіано, устраиваютъ съ Амедеемъ игру въ прятки, подл отца, за диваномъ въ стил первой имперіи, украшеннымъ бронзовыми львиными головами. Но г-жа Жераръ, въ кухн, гд она постоянно занята приготовленіемъ чего-то вкуснаго къ обду, находитъ, что дти ужъ черезчуръ шумятъ. Именно въ это время, Марія, младшая двочка, настоящій бсенокъ, толкнувъ нечаянно кресло о шкафикъ, заставила задребезжать фаянсовую посуду.

— Довольно, довольно, дти! кричитъ добродушно госпожа Жераръ изъ глубины кухни, откуда несется пріятный запахъ свиного сала: оставьте немного въ поко вашего отца, идите играть въ столовую.

Ее послушались, такъ какъ въ столовой можно двигать стульями сколько хочешь и длать изъ нихъ дома, чтобъ играть въ визиты! Сумасшедшая Марія беретъ за руку Амедея, котораго она называетъ своимъ мужемъ, она детъ съ визитомъ къ сестр Луиз и представляетъ ей своего ребенка, картонную куклу съ большой головой, завернутой въ салфетку.

— Вы видите, сударыня, это мальчикъ.

— И что же вы намрены изъ него сдлать, когда онъ выростетъ? спрашиваетъ Луиза, которая снисходительно поддается этой игр, хотя ей уже десять лтъ и она большая двочка.

— Сударыня, важно отвчаетъ Марія — онъ будетъ военнымъ.

Въ это время граверъ, вставъ изъ за стола, чтобъ немного размять ноги и закурить въ третій разъ трубку, стоитъ на порог мастерской, и госпожа Жераръ, успокоенная на счетъ своего рагу, который кипитъ на маленькомъ огн и издаетъ прелестный запахъ въ кухн, также входитъ въ столовую. Они оба смотрятъ на граціозныхъ дтей. Потомъ мужъ смотритъ на жену, жена на мужа и оба разражаются веселымъ хохотомъ.

Но въ сосдней квартир у Віолетовъ никогда не смются, тамъ только кашляютъ, кашляютъ до безчувствія. Бдная женщина умираетъ и когда вернутся теплые вечера, она не будетъ боле стоять на балкон, сжимая въ темнот руку своего мужа, и смотрть на звзды. Маленькій Амедей ничего не понимаетъ, но преисполненъ неизъяснимымъ страхомъ. Онъ чувствуетъ, что рядомъ происходитъ нчто страшное. Онъ теперь всхъ боится. Боится старухи, которая, одвая его по утрамъ, съ сожалніемъ смотритъ на него: боится наряднаго доктора, который уже два раза въ день взбирается на пятый этажъ, боится отца, который уже не ходитъ на службу, не бреется три дня и съ лихорадочнымъ остервенніемъ шагаетъ по маленькой гостиной, отбрасывая, съ жестомъ сумасшедшаго, свою прядь волосъ за ухо. Увы, онъ боится матери, которая пугаетъ его своимъ исхудалымъ носомъ, заостреннымъ подбородкомъ и широко раскрытыми, но не узнающими его глазами.

Наконецъ насталъ ужасный день, котораго Амедей никогда не забудетъ, котя онъ тогда былъ очень, очень маленькимъ мальчикомъ.

Его разбудили въ этотъ день судорожные поцлуи отца, который вынулъ его изъ постели, съ сумашедшими, красными отъ слезъ глазами. У сосда, господина Жерара, стоящаго рядомъ съ отцомъ, также капаютъ крупныя слезы изъ-подъ рсницъ.

— Будьте мужественны, мой бдный другъ.

Но бдный другъ потерялъ всякое мужество, онъ позволяетъ Жерару взять ребенка изъ своихъ рукъ, голова его, какъ мертвая, падаетъ на плечо добраго гравера и онъ опять начинаетъ рыдать.

— Мама, мама! я хочу видть маму, кричитъ въ страх маленькій Амедей.

Увы, онъ ее боле не увидитъ. У Жераровъ, куда его уносятъ и гд добрая сосдка его одваетъ, ему говорятъ, что мать его ухала надолго, надолго, что онъ долженъ любить отца, о немъ одномъ думать, и много другихъ словъ, которыхъ онъ не понимаетъ, но не сметъ просить объясненія. Граверъ и жена его только имъ однимъ занимаются и на него одного смотрятъ. Двочки также странно держатъ себя съ нимъ, какъ будто даже съ нкоторымъ почтеніемъ. Какая-же въ немъ перемна? Луиза не отворяетъ своего фортепіано, а когда маленькая Марія хотла взять звринецъ въ буфет, госпожа Жераръ ей рзко сказала: ‘Сегодня не играютъ’.

Посл завтрака госпожа Жераръ надла шаль и шляпу и вышла со двора, взявъ съ собой Амедея. Они сли въ фіакръ и похали по улицамъ, которыхъ ребенокъ не зналъ, черезъ мостъ съ большой бронзовой конной фигурой, и остановились передъ большимъ домомъ, куда вошли вмст съ толпой и гд молодой человкъ, очень шустрый и проворный, одлъ Амедея въ черный костюмъ.

По возвращеніи, ребенокъ засталъ отца и Жерара за столомъ, занятыхъ писаніемъ адресовъ на большихъ конвертахъ съ черной каймой. Віолетъ не плакалъ, но лицо его было какъ-бы изрыто горемъ и онъ позволялъ пряди волосъ уныло падать на правый глазъ.

При вид сына въ новомъ плать, онъ началъ стонать, всталъ шатаясь, какъ пьяный, и снова разрыдался.

Никогда маленькій Амедей не забудетъ этого дня, ни слдующаго, когда госпожа Жераръ пришла съ утра одть его въ черное платье, пока онъ слушалъ раздававшійся изъ сосдней комнаты шумъ тяжелыхъ шаговъ и ударовъ молотка. Вдругъ онъ вспоминаетъ, что не видлъ матери два дня.

— Мама, я хочу видть маму!..

Госпожа Жераръ говоритъ ему, что онъ долженъ быть умницей и добрымъ мальчикомъ, чтобъ утшить отца, который въ большомъ гор, и прибавляетъ, что мать его никогда не вернется и что она на неб. На неб! Это очень высоко и очень далеко. Но если она на неб, то что-же уносятъ въ тяжеломъ ящик, которымъ задваютъ вс углы на лстниц? Что-жъ тащатъ въ мрачной колесниц, за которой онъ идетъ подъ дождемъ, удлинняя по возможности свои дтскіе шаги? Что-жъ закапываютъ въ яму, вокругъ которой стоятъ люди въ черномъ и отъ которой отецъ его съ ужасомъ отворачивается. Что-жъ прячутъ въ глубин открытой, ямы, въ саду, наполненномъ крестами и каменными урнами, гд съ втвей деревьевъ капаютъ словно крупныя слезы?

Мать его на неб?.. Амедей не сметъ боле проситься къ мам вечеромъ этого страшнаго дня, когда онъ садится подл отца за обденный столъ. Бдный вдовецъ утеревъ глаза салфеткой, накладываетъ говядины на тарелку Амедея и разрзаетъ ее на мелкіе куски, блдный ребенокъ задаетъ себ вопросъ, узнаетли онъ когда-нибудь нжный, ласкающій взглядъ матери въ тхъ звздахъ, которыми она всегда любовалась съ балкона въ свжіе сентябрьскіе вечера, пожимая въ темнот руку своего мужа.

II.

Деревья имютъ сходство съ людьми, и между ними бываютъ неудачники. Но положительно не было боле несчастнаго дерева, какъ кленъ, который росъ посреди двора въ школ для молодыхъ людей, содержимой въ улиц Grande Chaumi&egrave,re господиномъ Батифолемъ.

Если бы судьб было угодно, этотъ кленъ могъ стоять на красивомъ берегу рки, любуясь мимопроходящими судами, или на площади какого-нибудь гарнизоннаго города, гд-бы онъ могъ по крайней мр два раза въ недлю слушать военную музыку. Но, было написано въ книг судебъ, что этотъ несчастный кленъ, будетъ терять кору каждое лто, какъ змя мняетъ кожу, и покрывать землю своими поблекшими листьями при первомъ мороз на скучномъ двор Батифолевской школы.

Во первыхъ, это одинокое дерево не молодое и самое обыкновенное, должно было испытывать тяжелое чувство, такъ какъ оно служило для обмана публики. Дйствительно, на вывск Батифолевской школы (курсъ лицея Генриха IV. Приготовленіе къ степени баккалавра и въ университетъ) можно было прочесть слдующія обманчивыя слова: ‘имется садъ’, а въ дйствительности былъ только самый простой дворъ, посыпанный пескомъ, съ мощеной канавкой, одинъ только кленъ поддерживалъ фикцію сада, общаннаго вывской.

Во-вторыхъ, было слишкомъ несправедливо для безобиднаго дерева цвсти подл школьнаго подъзда, посреди прямоугольника, ограниченнаго съ одной стороны тюремною стной, а съ трехъ другихъ, совершенно одинаковыми унылыми флигелями, гд надъ многочисленными подъздами красовались надипси, которыя сами по себ вызывали звоту: Зало 1. Зало 2. Зало 3. Зало 4. Лстница А. Лстница Б. Входъ въ дортуаръ. Столовая. Лабораторія.

Бдному клену было смертельно грустно въ этомъ уныломъ мст. Его единственныя свтлыя минуты — рекреаціонные часы, когда по двору раздавались веселые крики и смхъ учениковъ,— были испорчены видомъ двухъ или трехъ наказанныхъ мальчиковъ, которыхъ заставляли неподвижно стоять подъ его тнью. Парижскія птицы, которыя не особенно избалованы, еле прикасались до его втокъ и никогда на немъ не свивали своихъ гнздъ. Можно даже предполагать, что это разочарованное дерево, когда апрльскій втеръ заставлялъ шелестить его листья и пернатыя парочки ворковали на его макушк, добродушно имъ шепталъ: ‘Поврьте, эти мста не для васъ, улетайте въ небесную высь’.

Подъ снью несчастнаго клена должно было пройти почти все дтство Амедея.,

Служа въ министерств, Віолетъ былъ присужденъ къ ежедневному семичасовому тюремному заключенію, два или три часа онъ писалъ съ омерзеніемъ разныя бумаги, по всей вроятности ненужныя, а остальное время посвящалъ звот, грызенію ногтей, жалобамъ на начальство и медленность производства, варк въ камин къ завтраку картофеля или сосисокъ и чтенію газетъ съ первой до послдней строчки. Въ вознагражденіе за это ежедневное заключеніе Віолетъ получалъ каждый мсяцъ такую сумму, которой не хватало на скромное хозяйство, именно на супъ и говядину, съ весьма немногими корнишонами.

Чтобы доставить сыну такое важное положеніе, отецъ Віолета, часовщикъ въ Шартр, отдалъ свои послдніе гроши на его воспитаніе и умеръ, ничего не оставивъ. Административный Сильвіо Пелико, въ часы отчаянной тоски, часто жаллъ, что онъ не сдлался преемникомъ отца въ его мастерств и мысленно видлъ себя въ свтлой лавочк, подл собора, съ увеличительнымъ стекломъ въ глазу и среди весело стучавшихъ тридцати золотыхъ и серебряныхъ часовъ, отданныхъ въ починку сосдними поселянами. Но такая низкая профессія не была достойна молодого человка, прошедшаго полный курсъ наукъ, бакалавра, начиненнаго греческими корнями, могущаго сказать, въ которомъ году царствовали Набонассаръ и Набополассаръ, по крайней мр такъ полагалъ мелкій шартрскій часовщикъ. Вдь мы не въ Египт во времена Фараоновъ, чтобы сынъ былъ непремнно преемникомъ отца въ его ремесл. Нтъ, этотъ скромный ремесленникъ поступилъ по всмъ правиламъ буржуазіи, проникнутый честолюбіемъ, онъ сдлалъ изъ сына, изъ умнаго и впечатлительнаго мальчика, машину для переписыванія бумагъ. За то,— сынъ его сдлался чиновникомъ, служба котораго была такъ отлично оплочена государствомъ, что онъ зачастую былъ принужденъ вставлять заплаты въ свои панталоны, а бдная его жена передъ каждымъ срокомъ платежа за квартиру должна была закладывать скромную полдюжину серебряныхъ ложекъ.

Какъ бы то ни было, теперь Віолетъ былъ вдовцомъ и, занятый по цлымъ днямъ, не зналъ, что длать съ маленькимъ сыномъ.

Конечно, сосди Жерары, были чрезвычайно добры къ Амедею и оставляли его у себя до вечера. Но это не могло продолжаться всегда, и Віолету было совстно пользоваться ихъ любезностью. Въ сущности, Амедей нисколько имъ не мшалъ, и госпожа Жераръ любила его уже почти наравн съ своими дтьми. Сирота сдлался неразлучнымъ товарищемъ маленькой Маріи, настоящаго бсенка, которая со дня на день становилась миле. Граверъ, найдя въ какомъ-то шкафу свою старую мохнатую шапку національнаго гвардейца отдалъ ее въ собственность двухъ дтей. Эта шапка тотчасъ же въ ихъ глазахъ превратилась въ огромнаго, злющаго медвдя, за которымъ они начали охотиться по всей квартир, подстерегая его изъ-за каждаго кресла, цлясь въ него палками и надувая изо всей силы щеки, чтобы подражать звуку ружейнаго выстрла. Эта охотничья забава довершила разрушеніе старой мебели. Въ это время гаммы Луизы шумно разливались, подобно музыкальному водопаду, въ кухн жаркое весело шипло на плит, посреди этого веселаго и шумнаго безпорядка, граверъ спокойно работалъ, стараясь превзойти себя въ отдлк Почетнаго Легіона или эполетъ принца-президента, котораго онъ ненавидлъ отъ всей души.

— Право, господинъ Віолетъ, говорила г-жа Жераръ чиновнику, когда, вернувшись со службы, онъ заходилъ за сыномъ и извинялся за безпокойство, которое ребенокъ причинялъ сосдямъ: увряю васъ, онъ намъ нисколько не мшаетъ… Подождите еще посылать его въ школу… Онъ очень тихій, и еслибы Марія не подстрекала его къ игр (изъ двухъ, честное слово, она скоре походитъ на мальчика!…), вашъ Амедей вчно разсматривалъ-бы картинки. Большая Луиза заставляетъ его каждый день читать дв страницы изъ ‘Morale en actions’ и вчера еще онъ очень позабавилъ Жерара, разсказывая ему исторію благодарнаго слона.. Онъ поздне можетъ поступить въ школу… Подождите еще немного.

Но Віолетъ ршился отдать Амедея къ господину Ботифалю, конечно, какъ приходящаго ученика, такъ какъ ему почти семь лтъ и едва уметъ писать. По этому, въ одинъ прекрасный весенній день, Віолетъ и его мальчикъ вошли въ кабинетъ господина Ботифаля, который, по словамъ лакея, тотчасъ явится.

Какъ безобразенъ былъ тотъ кабинетъ. Въ трехъ шкафахъ, никогда не отворяемыхъ тупоголовымъ хозяиномъ, находились наводящія тоску книги, которыхъ можно купить на набережныхъ по дюжинамъ, какъ напримръ ‘Курсъ Литературы’ Лагарпа и ‘Исторія’ Ролена. На письменномъ стол изъ краснаго дерева, съ особеннымъ замкомъ, красовался глобусъ.

Черезъ открытое окно маленькій Амедей замтилъ посреди двора кленъ, который ужасно скучалъ, несмотря на солнце, на голубое небо и весенній втерокъ. Молодой дроздъ, незнакомый еще съ мстностью, услся на одну дзъ втокъ, но вроятно дерево ему сказало: ‘Къ чему ты сюда залетлъ? Люксембургскій садъ въ двухъ шагахъ и онъ очень красивъ. Тамъ дти длаютъ пироги изъ песку, нянюшки разговариваютъ на скамейкахъ съ солдатами, любящія парочки гуляютъ, держа другъ друга за руку… Лети-же туда, дурачекъ!’ И дроздъ улетлъ, а школьное дерево продолжала уныло шелестть своими разочарованно повисшими листьями.

Во мгл своего дтскаго разсудка Амедей задаетъ себ вопросъ, отчего кленъ кажется такимъ несчастнымъ, но въ эту минуту дверь отворяется и входитъ господинъ Батифоль.

Съ виду очень суровый, онъ походилъ на бегемота, одтаго въ длинный, широкій черный суконный сюртукъ. Онъ тяжело выступалъ и съ достоинствомъ поклонился Віолету, слъ въ кожанное кресло передъ своимъ столомъ и снялъ бархатную ермолку, обнаживъ такую громадную, круглую и желтую лысину, что маленькій Амедей съ ужасомъ сравнилъ ее съ земнымъ глобусомъ.

— Чмъ обязанъ?… спрашиваетъ педагогъ густымъ басомъ, производящимъ особое впечатлніе при выкликиваніи именъ въ день раздачи наградъ.

Віолетъ не изъ храбрыхъ людей и какъ это ни глупо, но когда начальникъ департамента посылаетъ за нимъ по служебнымъ дламъ, онъ со страху еле можетъ выговорить два слова. Такое важное лицо,— какъ господинъ Батифоль, невольно пугаетъ его. Амедей также застнчивъ, какъ отецъ, и пока ребенокъ въ ужас отъ сходства глобуса съ лысиной господина Батифоля, дрожитъ всмъ тломъ, Віолетъ, сконфуженный, путается въ словахъ и не можетъ ничего, сказать.

Однако ему удается выразить почта все то, что онъ говорилъ госпож Жераръ: ‘Сыну его почти семь лтъ, онъ очень отсталъ’ и пр., и пр.

Педагогъ выслушиваетъ Віолета очень любезно и отъ времени до времени наклоняетъ свой географическій черепъ. Но въ дйствительности онъ изучалъ въ это время своихъ постителей. Подержанный сюртукъ отца и блдность.мальчугана убждаютъ его, что это будетъ приходящій ученикъ, по 40 франковъ въ мсяцъ, не боле.

Поэтому онъ сокращаетъ рчь, съ которою въ подобныхъ случаяхъ всегда обращается къ своимъ кліентамъ. Онъ готовъ принять ребенка въ приготовительный классъ съ платою по 40 франковъ въ мсяцъ (конечно, его маленькій другъ долженъ приносить свой завтракъ съ собой въ корзиночк). Нкоторые родители предпочитаютъ полупансіонъ съ сытнымъ и здоровымъ завтракомъ въ полдень, но онъ, господинъ Батифоль, на этомъ не настаиваетъ. Амедей поступитъ въ самый младшій классъ, но онъ сразу очутится въ цикл приготовительныхъ занятій къ университетскому курсу. Конечно, изученіе иностранныхъ языковъ, танцы, музыка и фехтованіе не входятъ въ назначеную плату, а за нихъ вносится отдльно.

Віолетъ довольствуется тмъ, что Амедей будетъ приходящимъ ученикомъ. Дло ршено и съ завтрашняго дня мальчикъ поступитъ ‘въ девятый приготовительный классъ’.

— Дайте мн ручку, дружочекъ, говоритъ школьный учитель, когда отецъ и сынъ встаютъ, чтобы раскланяться.

Амедей, въ сильномъ смущеніи, протягиваетъ руку, которую господинъ Батифоль пожимаетъ своей огромной, тяжелой и холодной рукой, отъ чего ребенка пробираетъ дрожь, ему кажется, что онъ трогаетъ сырую баранину, только что принесенную съ бойни.

Наконецъ, они уходятъ. Но на другое утро Амедей, снабженный корзиночкой, въ которую старуха, завдывающая хозяйствомъ, положила бутылочку воды съ виномъ, кусокъ телятины и дв тартинки съ вареньемъ, является въ школу господина Батифоля, съ цлью готовиться къ будущимъ лекціямъ въ aima mater.

Бегемотъ, одтый въ черный суконный сюртукъ, но на этотъ разъ не снимая ермолки, къ величайшему горю ребенка, который желалъ бы убдиться, что черепъ господина Батифоля не пересченъ, какъ глобусъ, градусами широты и долготы, тотчасъ же приводитъ ученика въ девятый приготовительный классъ и представляетъ его учителю.

— Вотъ новый приходящій, господинъ Тавернье. Посмотрите, на сколько онъ уметъ читать и писать.

Господинъ Тавернье, длинный молодой человкъ съ желтымъ цвтомъ лица и въ черномъ фрак, встрчаетъ новичка Въ едва замтною улыбкой, но эта улыбка совсмъ исчезаетъ, какъ только господинъ Батифоль удаляется.

— Садитесь на пустое мсто въ третьемъ ряду, говоритъ онъ съ полнымъ равнодушіемъ.

Однако же онъ доводитъ Амедея до назначеннаго ему мста. Но сосдъ маленькаго Віолета принесъ въ карман въ классъ цлую кучу жуковъ, за что и подвергнется наказанію долгой стоянки у подножія грустнаго клена посреди двора.

— Ты увидите, какая это собака, шепчетъ наказанный ученикъ на ухо Амедею, когда учитель вернулся на каедру.

Но Тавернье ударяетъ линейкой по столу, и среди быстро возстановившагося молчанія приказываетъ ученику Годару отвчать заданный урокъ.

Ученикъ Годаръ, толстякъ съ заспанными глазами, автоматически встаетъ. Не переводя дыханія, онъ начинаетъ декламировать басню Лафонтена ‘Волкъ и Овца’, которая льется съ быстротой воды изъ отвореннаго крана. Вдругъ ученикъ Годаръ смущается, путается, потомъ онъ совсмъ умолкаетъ. Кранъ закрытъ. Ученикъ Годаръ не знаетъ своего урока и подвергается также дежурству подъ кленомъ.

Посл ученика Годара, ученикъ Гродидье, потомъ ученикъ Бланъ, потомъ еще одинъ ученикъ и еще и еще, съ одинаковой быстротой и также безсмысленно повторяютъ прекрасную басню одного изъ лучшихъ французскихъ поэтовъ.

Маленькому Амедею хочется плакать. Онъ съ изумленіемъ и испугомъ слушаетъ, какъ ученики тянуть эту безконечную канитель. Завтра ему придется продлывать тоже самое. Никогда онъ этого не съуметъ. Его также сильно безпокоитъ господинъ Тавернье, сидящій лниво на каедр. Желтолицый учитель занимается съ усердіемъ своими ногтями и время отъ времени открываетъ ротъ, чтобы подвергнуть наказанію того или другого ученика.

Такъ вотъ что значитъ школа!… Амедй вспоминаетъ милые уроки чтенія, которые давала ему старшая изъ дочерей Жераровъ добрая Луиза, уже въ десять лтъ такая умная и серьезная, и ребенокъ, преисполненный съ самаго начала невыносимою школьною тоскою, смотритъ черезъ окошко, какъ колышатся втви унылаго клена.

III.

Одинъ годъ, два года, три года прошли и ничего особеннаго не случилось у жильцовъ пятаго этажа.

Кварталъ не измнился и сохранилъ свой полудеревенскій характеръ. Правда, въ двухъ шагахъ отъ дома, гд жили Жерары и Віолеты, построили большое зданіе въ пять этажей, но вотъ и все. Въ противоположномъ пустопорожнемъ мст, окруженномъ плохосколоченными полусгнившими досками, виднлась кое-гд крапива и бурьянъ, который щипала коза.

Прошло три года, и маленькій Амедей выросъ.

Въ т времена ребенокъ, родившійся въ центр Парижа,— напримръ въ лабиринт узкихъ, зловонныхъ улицъ около главнаго рынка,— могъ вырости, подозрвая перемну, во временахъ года только по температур и узкой полоск неба, которую онъ могъ видть, приподнявъ голову. Даже и по сегодняшній день бдняки, почти не покидающіе своихъ трущобъ, узнаютъ приближеніе зимы по запаху жареныхъ каштановъ, весны — по пучкамъ левкоя на прилавкахъ торговокъ фруктами, лта — по мимо провозимой бочк для поливки улицъ, и осени — по скопленію устричныхъ раковинъ у дверей, виноторговца. Ширь небесная, съ высоко плывущими облаками, заходящее За деревьями солнце, въ вид расплавленнаго золотого шара, волшебная тишина лунныхъ ночей на рк — вс эти великолпныя зрлища созданы только для обитателей богатыхъ кварталовъ. Сынъ какого-нибудь ремесленника улицы ‘Deux Portes Saint Lauren’ проводитъ все дтство, играя на грязной лстниц или на узкомъ дворик, боле похожемъ на колодецъ, не подозрвая, что такое природа. Впрочемъ, если у ребенка сильное воображеніе, то отражающаяся въ рученк звзда откроетъ ему всю необъятную поэзію ночи, и онъ вдохнетъ опьяняющее дйствіе лта въ распустившейся роз, выпавшей изъ волосъ сосдней* гризетки.

Аыедей былъ на столько счастливъ, что родился въ прелестномъ, хотя и грустномъ предмстьи Парижа, которое еще не было цивилизовано и гд оставалось еще много прелестныхъ дикихъ уголковъ.

Отецъ его не могъ еще утшиться посл потери жены и старался длинными прогулками разсять свое горе, въ свтлые вечера, держа за руку своего маленькаго сына, онъ уходилъ въ самыя уединенныя мста. Они шли вдоль прелестныхъ бульваровъ, которые когда-то окружали Парижъ, гд росли гигантскіе вязы еще со временъ Людовика XIV, тянулись рвы, заросшіе, травою, и полуразвалившіяся заборы, сквозь которые виднлись огороды, гд стеклянные колпаки надъ посаженными дынями блестли при заходящихъ лучахъ солнца. Оба безмолвные,— отецъ, погруженный въ свои воспоминанія, а Амедей въ свои ребяческія грезы,— они уходили далеко, далеко, за заставу и достигали самыхъ пустынныхъ мстъ. Тутъ не было уже домовъ, но рдкія лачужки, почти вс одноэтажныя. Изрдка попадались кабачекъ, выкрашенный красной краской, или маленькая мельница, вертвшаяся при свжемъ вечернемъ втерк. Трава росла по боковымъ аллеямъ и даже пробивалась на плохо вымощенной дорог. На низкихъ оградахъ краснлъ по мстамъ макъ. Прохожихъ встрчалось мало, разв только какіе-нибудь бдняки: женщина въ деревенскомъ платк, таща за собой плачущаго ребенка, рабочій съ инструментами, запоздалый старикъ или очень рдко виднлось среди дороги, въ облак пыли, стадо усталыхъ барановъ, которыхъ гнали на бойню. Отецъ и сынъ шли все прямо передъ собой, пока не становилось совсмъ темно. Тогда они возвращались, свжій воздухъ рзалъ имъ лицо, а вдоль аллеи зажигались рдкіе старинные фонари, похожіе на вислицу.

Эти грустныя прогулки съ такимъ грустнымъ собесдникомъ, какъ господинъ Віолетъ, оканчивали, для Амедея скучный день, проведенный въ Батифолевской школ. Онъ былъ уже въ седьмомъ класс и зналъ, что Божья милость переводится по-латыни ‘Bonitas divina’ и что нкоторыя слова не склоняются, долгіе часы, проведенные въ молчаніи у класснаго стола или подл человка, погруженнаго въ горе, совершенно омрачили бы дтскій умъ Амедея, еслибы у него не было добрыхъ друзей, — Жераровъ. Онъ ходилъ къ нимъ какъ можно чаще, а по четвергамъ проводилъ тамъ цлый день, у гравера же все дышало такимъ добродушіемъ и веселостью, что Амедей чувствовалъ себя совершенно счастливымъ.

Добрые Жерары, кром Луизы и Маріи, не говоря про Амедея, котораго они считали принадлежащимъ къ семь, взяли на свое попеченіе четвертаго ребенка, маленькую двочку, по имени. Розину, однихъ лтъ съ ихъ младшей дочерью, и вотъ по какой причин. Надъ квартирою Жераровъ, въ одной изъ комнатъ шестаго этажа, подъ самой крышей, жилъ мастеровой типографщикъ, нкто Комбарье, брошенный женой или любовницей съ восьмилтнимъ ребенкомъ на рукахъ. Днемъ Комбарье, хотя ярый республиканецъ, посылалъ свою двочку, къ сестрамъ милосердія, но каждый вечеръ мастеровой выходилъ изъ дому съ таинственнымъ видомъ, оставляя ребенка одного. Привратница произносила даже, понижая голосъ, съ тмъ романическимъ подобострастіемъ, которое народъ всегда питаетъ къ заговорщикамъ, страшное слово ‘тайное общество’, увряла, что у типографщика спрятано подъ тюфякомъ ружье. Эти разоблаченія не могли не воспламенить въ пользу, сосда симпатію Жерара, котораго сильно взволновалъ государственный переворотъ и провозглашеніе имперіи. Ему стоило много храбрости, чтобы гравировать на другой день посл 2 декабря (‘вдь прежде всего нужно прокормить своихъ’), бонапартійскую аллегорію, подъ названіемъ: ‘Дядя и племянникъ’, въ которой Франція давала руку Наполеону I и принцу Людовику, а надъ ними орелъ, съ распущенными крыльями, держалъ въ когтяхъ орденъ Почетнаго Легіона. Однажды граверъ, закуривая трубку — онъ уже отказался отъ Абдель-Кадера и теперь обкуривалъ Барбеса — спросилъ жену, не находитъ-ли она, что хорошо-бы имъ заняться заброшенной двочкой. Этого было достаточно для доброй госпожи Жераръ, она уже не разъ говорила: ‘Какъ жаль ее’ при вид маленькой Розины, ожидающей вечеромъ отца въ комнат привратницы и засыпавшей на стул подл цечки. Она призвала къ себ ребенка и заставила его играть вмст съ своими двочками. Розина была очень мила, быстроглазая, курносая, съ свтлорусыми вьющимися волосами, вылзающими изъ-подъ чепчика. У двочки сначала вырывались самыя площадныя выраженія, но госпожа Жераръ, строго поглядывая на нее и приговаривая: ‘Что это я слышу?’ скоро отучила ее отъ дурной привычки.

Въ одно воскресное утро, Комбарье, узнавши о любезномъ обращеніи Жераровъ съ его дочерью, сдлалъ имъ визитъ.

Очень смуглый, весь обросшій волосами, одтый въ длинную блузу типографщика, онъ представлялъ собою совершенный типъ клубнаго трибуна. Онъ сразу возбудилъ въ гравер къ себ уваженіе. Жерару онъ показался какимъ-то высшимъ существомъ, родившимся по несправедливости судьбы въ низшихъ слояхъ общества, что заглушало его геній. Сразу понявъ политическія мннія художника по его трубк, Комбарье началъ хвастливо распространяться о своихъ убжденіяхъ. Онъ сознавался, что сначала простодушно мечталъ о всеобщемъ братств, о священномъ союз народовъ и написалъ нсколько стихотвореній, въ томъ числ Посланіе къ Беранже, удостоившееся автографической похвалы знаменитаго поэта. Но теперь онъ уже не былъ такъ наивенъ.

— Кто видлъ, какъ мы, іюньскіе дни и 2 декабря, тому, не правда-ли, сентиментальность неумстна? говорилъ онъ, а такъ какъ гостепріимный хозяинъ принесъ бутылку благо вина и дв рюмки, то онъ сталъ отказываться: ‘Нтъ, спасибо, Жераръ, я никогда ничего не пью натощакъ. Довольно обманывали рабочихъ, нельзя дозволить буржуазіи задушить республику’ (Жераръ откупорилъ бутылку и хотлъ налить ему). ‘Только самую малость, чтобы васъ не обидть. Мы должны быть наготов, восточный вопросъ, повидимому, запутывается, и у Людовика-Наполеона много дла на рукахъ, если онъ проиграетъ сраженіе, то онъ совсмъ пропалъ. Теперь у насъ открыты глаза и мы не остановимся на полумрахъ… За ваше здоровье’.

Произнося эту тираду, онъ, несмотря на отказъ, выпилъ все вино, похвалилъ его и позволилъ налить себ еще рюмку.

Крайнія убжденія Комбарье пугали Жерара, который, не смотря на Барбеса, принадлежалъ въ политическомъ отношеніи къ лвому центру. Однакожъ онъ не смлъ протестовать, и мысленно краснлъ при воспоминаніи, что наканун какой-то издатель предложилъ ему гравировать портретъ новой императрицы, съ обнаженными плечами, и онъ не отказался, такъ какъ у двочекъ не было сапожекъ, а жена за день передъ тмъ объявила, что у нея положительно нтъ ни одного приличнаго платья.

Такимъ образомъ, съ нкоторыхъ поръ въ квартир Жерара шумли четверо дтей: Амедей, Луиза, Марія и маленькая Розина Комбарье. Правда, они уже не были малютками, боле не играли въ визиты и не охотились за гренадерской шапкой, а значительно поумнли и оставляли въ поко старую мебель, въ чемъ она давно уже нуждалась. Вс стулья хромали на одну ногу, кресла были безъ ручекъ, а изъ дивана, черезъ дыры въ старомъ бархат, почти совсмъ вылзъ волосъ. Одному только фортепіано не было пощады. Не только Луиза, старшая дочь Жерара, уже взрослая двочка, съ заплетенными волосами и въ бломъ лиф, подвергала старый инструментъ безконечнымъ мученіямъ, но и сестра ея Марія и Амедей барабанили по немъ, даже маленькая Розина подбирала часто однимъ пальчикомъ уличныя псни.

Амедею всегда будутъ памятны тогдашніе романсы, въ которыхъ воспвались пажи, рыцари,контрабандисты и т. д. Они напоминаютъ ему столько мирныхъ часовъ его дтства. Онъ съ ними переживаетъ и холодъ и жару, смотря по времени года. Какая-нибудь испанская мелодія вызываетъ передъ нимъ образъ стараго гравера, работающаго у окна въ холодный зимній день. На двор снгъ идетъ крупными хлопьями, а въ комнат, украшенной повсюду картинами и рисунками, освщенной и согртой яркимъ коксовымъ огнемъ, Амедей видитъ себя у камина. Онъ учитъ наизустъ заданный на завтрашній день урокъ, а Марія и Розина у ногъ его нанизываютъ бисеръ на длинныя нити, въ вид ожерелья. Вся квартира полна дымомъ, распространяемымъ трубкой стараго гравера, а рядомъ въ столовой изъ, полураскрытой двери раздается пніе Луизы, голосъ у нея свжій и она поетъ какой-то романсъ, гд Кастилія, рифмуетъ съ мантиліей, а аккомпаниментъ на дребезжащихъ клавикордахъ долженъ напомнить звуки кастаньетъ.

Или же дйствіе происходитъ въ столовой, въ свтлый ясный іюньскій день, окно на балконъ широко раскрыто и пчела жужжитъ надъ цвтущими розанами. Луиза опять сидитъ за фортепіано и поетъ въ этотъ день, стараясь подобрать басовыя ноты, какой-то драматическій романсъ, гд говорится про молодого корсиканца, подстрекаемаго отцомъ къ мести. Это великій день: госпожа Жераръ варитъ варенье изъ смородины. На стол большой мдный тазъ, распространяющій запахъ горячаго сахара. Розина и Марія убжали въ кухню. Но Луиза, уже взрослая особа, не прерываетъ пнія изъ-за такихъ пустяковъ, и старается придать своему голосу грозный оттнокъ, а Амедей слушаетъ ее съ восхищеніемъ, двочки возвращаются съ красными усами и съ наслажденіемъ облизываютъ губки.

Это были хорошіе дни для маленькаго Амедея. Они служили ему утшеніемъ посл нескончаемыхъ скучныхъ дней, проведенныхъ въ школ.

Окончивъ девятый приготовительный классъ подъ руководствомъ лниваго Тавернье, вчно занятаго тщательной чисткой ногтей, Амедей перешелъ въ восьмой классъ, гд учителемъ былъ Монтандэль, бдный старикъ, совершенно одурвшій посл тридцатилтней педагогической дятельности. Онъ втайн писалъ длйнныя трагедіи и такъ часто носилъ рукописи къ швейцару театра въ Одеон, что наконецъ женился на его дочери и сдлался контролеромъ въ театр. Въ седьмомъ класс Амедей много претерплъ отъ деспотизма учителя Прюданода, грубаго мужика, который, несмотря на весь свой латинизмъ, ругался въ класс самыми площадными словами, а теперь онъ только что поступилъ въ шестой классъ подъ руководство господина Ванса, несчастнаго двадцатилтняго юноши, уродливаго хромого и страшно застнчиваго, у котораго навертывались на глазахъ слезы, когда, входа по утрамъ въ шумный классъ, онъ долженъ былъ тряпкой стирать съ доски свою собственную каррикатуру, нарисованную однимъ изъ учениковъ.

Все въ школ: смшные и мрачные учителя, злые и циничные ученики, классныя залы пропитанныя запахомъ пыли и чернилъ, унылый кленъ на двор,— все было противно Амедею и наводило на него тоску. Умному мальчику претило это ученіе, раздаваемое порціями, какъ солдатскій паекъ, но маленькій другъ его Луиза Жераръ, съ свойственной ей добротой, сдлалась его наставницей, ободряла его, а чтобы ему помочь, часто сама учила его уроки. Если бы не добрая Луиза, Амедей наврное совершенно бы огрублъ. Мать его умерла, а Віолетъ постоянно, погруженный въ свое горе, мало занимался сыномъ.

Бдный вдовецъ былъ неутшенъ. Со смерти жены онъ постарлъ на десять лтъ и непокорная прядь волосъ совсмъ посдла. Люси была единственная радость въ его, мрачной и грустной жизни. Она была такъ хороша собой, такъ кротка и такая примрная хозяйка. Віолетъ теперь жилъ единственно въ этихъ милыхъ, но тяжелыхъ воспоминаніяхъ, постоянно переживая мысленно свою кратковременную идиллію. Десять лтъ тому назадъ, одинъ изъ его сослуживцевъ по министерству повелъ его какъ-то провести вечеръ къ старому своему другу, капитану. Этотъ старикъ, потерявшій правую руку подъ Ватерло, былъ крестный отецъ Люси. Старый, но добрый и веселый холостякъ, онъ любилъ устраивать у себя на квартир, представляющей какъ бы храмъ бонапартизма, маленькіе вечера, на которыхъ мать Люси, приходившаяся ему кузиной, играла роль хозяйки. Віолетъ сразу замтилъ молодую двушку, сидвшую съ краснымъ цвткомъ въ волосахъ, подъ ‘Битвою у Пирамидъ’, украшенной сверху двумя скрещенными саблями. Былъ теплый лтній вечеръ и черезъ открытыя окна виднлась Инвалидная Площадь при великолпномъ лунномъ освщеніи. Играли въ загадки, потомъ Люси съ наивной граціей обносила всхъ чаемъ. Чтобы еще разъ увидать ее, Віолетъ сдлалъ нсколько визитовъ старику. Но большей частью онъ заставалъ капитана одного и долженъ былъ выслушивать длинные разсказы о побдахъ Наполеоновской арміи, объ аттак при Бородин, гд онъ получилъ крестъ, о громовой команд Мюрата и т. д. Наконецъ, въ одно прекрасное осеннее воскресенье онъ остался на минуту одинъ въ саду съ молодою двушкой и признался ей въ любви. Она въ смущеніи отвтила ему: ‘Поговорите съ мамой’, и опустила глаза.

И все это прошло, исчезло навсегда. Капитанъ умеръ, мать Люси умерла, сама Люси умерла, его нжно-любимая Люси, благодаря которой онъ шесть лтъ былъ совершенно счастливъ.

Ужъ конечно онъ не женится во второй разъ, и не заведетъ себ любовницы. Никакая другая женщина не существовала и не будетъ для него существовать посл его возлюбленной, которая покоилась на кладбищ Монпарнасъ, куда онъ ходилъ каждое воскресенье.

Онъ съ омерзеніемъ вспоминалъ, какъ однажды, нсколько мсяцевъ посл смерти Люси, въ душный іюльскій вечеръ, онъ сидлъ на скамейк въ Люксембургскомъ саду и слушалъ барабанный бой вечерней зари, неожиданно какая-то женщина сла подл него. Она такъ пристально смотрла на него, что животные инстинкты заговорили въ немъ и на ея вопросъ: ‘Пойдете вы ко мн?’, онъ молча послдовалъ за нею. Но не усплъ онъ очутиться въ ея комнат, какъ вдругъ все прошедшее возстало передъ его глазами и онъ упалъ на стулъ, горько зарыдавъ, его горе было до того искренно, до того глубоко, что заманившая его женщина обняла руками его голову и стала утшать, убаюкивая какъ ребенка: ‘Плачь! плачь! это теб поможетъ’. Наконецъ онъ вырвался изъ ея объятій, бросилъ на мраморную крышку комода вс деньги, которыя были при немъ, и убжалъ со всхъ ногъ.

Вернувшись домой, онъ легъ въ постель и сталъ горько плакать, кусая подушку!.. О, ужасное воспоминаніе.

Нтъ, для него боле не существуетъ женщинъ, одна только скорбь его вчная подруга въ жизни.

Пробужденіе по утрамъ было всего ужасне для бднаго вдовца. Въ это время онъ бывало съ такимъ счастіемъ смотрлъ на спящую Люси. Она не любила рано вставать и изрдка онъ шутя бранилъ ее за это. Но съ какимъ восторгомъ смотрлъ онъ на ея прелестное лицо съ закрытыми глазами, обнаженныя руки, граціозно лежавшія на простын, и раскинутые на подушк длинные волосы. Часто онъ не выдерживалъ этого соблазнительнаго зрлища и цловалъ ее въ розовыя губки. Она вздрагивала, открывала глаза и сладко улыбалась. О, счастливая минута… Но ему надо было торопиться на службу, а ее ждала молочница, которая уже давно стучалась въ дверь. Онъ цловалъ еще разъ Люси, закрывавшую снова глаза, и говорилъ съ веселой улыбкой… ‘Полно, Люси, вставай! уже половина девятаго. Вставай скоре, моя милая лнтяйка’.

Какъ ему было утшиться посл потери такого безоблачнаго счастья? Правда, у него былъ сынъ и онъ искренно любилъ его, но Амедей съ каждымъ днемъ все боле и боле походилъ на свою мать, такъ что его видъ только усиливалъ горе несчастнаго вдовца.

IV.

Три или четыре раза въ годъ Віолетъ вмст съ сыномъ посщалъ дядю покойной жены, наслдникомъ котораго могъ быть Амедей.

Господинъ Исидоръ Гофръ лтъ уже двадцать стоялъ во глав большаго торговаго дла,— продажи книгъ и рисунковъ религіознаго содержанія въ дух католицизма, онъ это дло создалъ, оно процвтало и вскор онъ присоединилъ къ нему магазинъ самыхъ разнообразныхъ предметовъ религіознаго содержанія. Это важное предпріятіе, названное благодаря геніальной иде хозяина ‘Le bon march des paroisses‘, пользовалось большою извстностью среди французскаго духовенства и занимало цлый домъ въ улиц Сервандони, построенный во вкус семнадцатаго вка. Дло шло отлично. Въ продолженіе цлаго дня духовныя лица постоянно подымались по ступенькамъ великолпнаго крыльца, ведущаго въ нижній этажъ, который освщался высокими окнами. Туда приходили бородатые миссіонеры предъ отъздомъ на Востокъ, или на берега Габона, чтобы запастись цлымъ грузомъ стекляныхъ или фальшивыхъ коралловыхъ четокъ, предназначенныхъ на, обращеніе въ христіанство разныхъ негровъ и китайцевъ, монахи въ длинныхъ коричневыхъ рясахъ покупали по дешевой цн, тысячи брошюръ, для религіозной пропаганды, деревенскіе патеры, проздомъ въ Париж, подписывали долгосрочныя заемныя письма за отпущенныя имъ кадила изъ накладного серебра въ византійскомъ стил, молодые духовники выбирали душеспасительныя книги для своихъ духовныхъ дочерей, а представители различныхъ монашескихъ орденовъ покупали для школъ катехизисы и образки. Отъ времени до времени какой-нибудь епископъ, съ аристократическими манерами, запирался таинственно въ кабинет Исидора Гофра и хозяинъ провожалъ его до подъзда, низко кланяясь.

Конечно, не изъ особенной къ нему симпатіи Віолетъ поддерживалъ сношенія съ дядею жены, такъ какъ Гофръ, подобострастно учтивый съ тми, которые могли быть ему полезными, относился съ презрніемъ ко всмъ, въ которыхъ онъ не нуждался. При жизни племянницы онъ очень мало заботился о ней и на свадьбу подарилъ ей только распятіе изъ слоновой кости, съ раковиной для святой воды, а достигнувъ собственнымъ трудомъ большого состоянія, онъ не особенно уважалъ бднаго чиновника, который такъ тихо подвигался на служб, вроятно отъ лни и неспособности. По тому, какъ его принимали въ улиц Сервандони, Віолетъ понималъ, что о немъ были не особенно высокаго мннія и, если онъ и возвращался туда, несмотря на природную гордость, то единственно ради сына. Гофръ былъ богатъ и уже не молодъ, можетъ быть, онъ не забудетъ Амедея въ своемъ завщаніи. Надо было ему изрдка увидть ребенка, и Віолетъ принуждалъ себя три или четыре раз, въ годъ длать визиты дяд Гофръ.

Надежды Віолета на наслдство Гофра были однако очень сомнительны, онъ не могъ не замтить — въ т рдкіе случаи, когда хозяинъ духовнаго базара приглашалъ его обдать,— деспотическій, фамильярный тонъ служанки, красной, двадцатипятилтней нормандки, по имени Беренисы. Дерзкія манеры этой дородной красавицы и брилліантовыя серьги въ ея ушахъ ясно доказывали значеніе ея въ дом, она, конечно, не упуститъ изъ вида завщаніе хозяина, уже стараго человка, съ апоплектическимъ сложеніемъ и вчно багровымъ лицомъ посл обда.

Гофръ, несмотря на свои постоянныя сношенія съ духовными лицами и наружную набожность, очень любилъ побочныя связи. Жена его (онъ уже былъ вдовцомъ около десяти лтъ) въ продолженіи всей своей жизни была одна изъ тхъ несчастныхъ, про которыхъ говорится въ народ: ‘Бдная госпожа такая-то, не можетъ держать долго ни одной прислуги’. Тщетно выписывала она некрасивыхъ и завдомо добродтельныхъ двушекъ, то изъ Франдріи, то изъ Эльзаса, то изъ Пикардіи,— вс он подвергались той же участи, благодаря минотавру улицы Сервандони. Вс безжалостно изгонялись, получавъ предварительно отъ разъяренной жены нсколько тяжеловсныхъ пощечинъ, но по счастью для господина Гофра ни одна изъ этихъ Агарей не наградила его Измаиломъ. Сдлавшись вдовцомъ, онъ могъ безпрепятственно предаваться своей страсти къ служанкамъ. Но наконецъ случилось то, что неизбжно должно было случиться. Ему надоло многоженство и красивая Береннса захватила въ свои лапы, легкомысленнаго Гофра, съ годами сдлавшагося постояннымъ. Она теперь была всемогуща въ дом, гд властвовала благодаря своей дородной красот, и замчательному кулинарному, искусству, а такъ какъ она могла легко видть, что лицо Гофра посл каждаго обда становилось все багрове, то естественно должна была подумать о своей будущности. Съ этой стороны, можно было всего бояться. Кто могъ поручиться что Гофръ, весьма набожный, несмотря на все свое легкомысліе, и, побуждаемый укорами совсти, не кончитъ въ одинъ прекрасный день законнымъ бракомъ.

Віолетъ зналъ это, но все-таки старался, чтобы старый родственникъ не забывалъ Амедея и иногда выходя изъ министерства ране обыкновеннаго, отправлялся съ сыномъ въ улицу Сервандони.

Громадныя залы, преобразившіяся въ магазины и гд можно было кое-гд еще видть на стнахъ уцлвшихъ пастушковъ, подносящихъ голубей пастушкамъ, были всегда для Амедея предметомъ удивленія. Рядомъ съ книжнымъ магазиномъ, гд тысячи маленькихъ томиковъ въ скромныхъ желтыхъ переплетахъ тснились на полкахъ, и мальчики въ полотняныхъ блузахъ быстро перевязывали всевозможные свертки, находился магазинъ золотыхъ и серебряныхъ вещей. Тугъ въ витринахъ сіяли самые разнообразные церковные предметы: дарохранительницы, паникадила, эпитрахили, роскошно вышитыя ризы, громадныя канделябры, чаши съ эмалевой инкрустаціей, и фальшивыми драгоцнными камнями, при вид всего этого блеска, ребенокъ, начитавшійся ‘Тысячи и одну ночь’, воображалъ, что онъ входитъ въ Алладинову пещеру. Посл всей этой ослпительной пестроты прямо входили въ залу, гд хранилась одежда духовныхъ лицъ. Здсь все было черно. Рясы и громадныя шляпы лежали цлыми горами другъ на дружк. Только два чучела, одно одтое въ кардинальскую пурпуровую мантію, а другое въ фіолетовую епископскую рясу, придавали нсколько веселый оттнокъ этому мрачному складу. Но большая зала съ пестрыми статуями особенно поражала Амедея.. Тутъ безъ всякаго порядка и классификаціи толпились изображенія всевозможныхъ святыхъ, столь чтимыхъ католиками. Одни были вылплены изъ гипса, другіе грубо вырзаны изъ дерева и размалеваны яркими красками съ позолотой, но. во всей этой выставк біло такъ Мало изящества, что она оскорбляла религіозныя чувства Амедея..

Однажды, около пяти часовъ, Віолетъ съ сыномъ, придя къ дяд Исидору, нашли его въ магазин статуй, гд онъ смотрлъ, какъ упаковывали одну изъ нихъ, изображавшую Архангела Михаила. За нсколько минутъ передъ тмъ удалился, благословляя его, послдній кліентъ епископъ Требизондскій и оставшись одинъ, старикъ въ своемъ черномъ парик уже не стснялся.

— Будьте-же осторожны, негодяй! кричалъ онъ молодому человку, укладывавшему въ ящикъ со стружками статую архангела:— вы сломаете хвостъ у дракона.

Замтивъ входящихъ Віолета и Амедея, онъ повернулся къ нимъ:— А, здравствуйте, здравствуйте, Віолетъ, вы попали въ дурную минуту. Теперь отправка вещей, и я очень занятъ… Эй, Комбье но забудьте тринадцать дюжинъ гипсовыхъ мадоннъ въ Гренобль съ 25% уступки… Хорошо-ли все учится Амедей? Вы первый ученикъ, тмъ лучше… Жюль, послали-ли шесть канделябръ и дарохранительницу изъ накладного серебра въ Алисонскій женскій монастырь? Какъ, не послали? Но вдь заказъ сдланъ уже три дня. Поторопитесь, чортъ возьми!.. Вы видите, Віолетъ, какъ я занятъ… Но взойдите все-таки на минутку.

И приказавъ кассиру, запертому въ стеклянной будочк, протестовать векселя какого-то патера, дядя Исидоръ ввелъ Віолета съ сыномъ въ свой кабинетъ.

Эта комната была прежде дамскимъ будуаромъ, и хотя Гофръ, чтобы придать ей боле серьезный видъ, помстилъ въ ней денежный Сундукъ, шкафъ для бумагъ и волосяной диванъ,— хорошенькая комната, высокая и круглая, съ большимъ окномъ, выходящимъ въ садъ, съ разрисованнымъ розовыми облаками, потолкомъ, и тонкой рзьбой, изображающей гирлянды, поддерживаемыя амурами на стнахъ, сохраняла еще очаровательную прелесть прежнихъ временъ. Амедею было-бы тамъ хорошо, еслибы дядя Исидоръ, усвшись у своего письменнаго стола, не началъ-бы тотчасъ длать Віолету разные непріятные вопросы:

— Кстати получили вы повышеніе, на которое вы разсчитывали въ прошломъ году?

— Къ несчастью нтъ, вы знаете, въ администраціи…

— Да, производство тихо, но за то у васъ не особенно много занятій, тогда какъ въ торговл столько заботъ, столько хлопотъ. Иногда я вамъ право завидую,— вы можете цлыми часами чинить карандаши… Вотъ опять за мной, что нужно?

Голова одного изъ прикащиковъ просунулась въ полуоткрытую дверь.

— Васъ желаетъ видть какой-то патеръ.

— Ни одной минуты свободной… До другого раза, Віолетъ, прощай, дружочекъ… Удивительно онъ похожъ на бдную Люси. Вы пришли-бы когда нибудь позавтракать безъ церемоніи въ воскресенье… У Беренисы есть безподобный рецептъ для суфлэ изъ сыру. Попросите патера.

Віолетъ уходитъ, раздосадованный своимъ безполезнымъ визитомъ и безцеремоннымъ обращеніемъ дяди Исидора.

— Это настоящій эгоистъ, съ грустью думаетъ онъ: и Берениса держитъ его въ рукахъ… Бдный Амедей ничего не получитъ.

За то Амедей ни мало не заботится о дядюшкиномъ наслдств. Онъ теперь ученикъ четвертаго класса, и съ товарищами по Батифольской школ слушаетъ лекціи въ лице- Генриха IV. Онъ уже отказался отъ ребяческихъ забавъ, не длаетъ боле рисунковъ на учебникахъ и отказывается отъ воспитанія шелковичныхъ червей въ своемъ школьномъ стол. Все предвщаетъ въ немъ не практичнаго человка, а сантиментальнаго мечтателя. Геометрія ему противна, и въ свободные дни онъ любитъ гулять одинъ по уединеннымъ улицамъ, читать поэтовъ у букинистовъ и поздно оставаться въ Люксембургскомъ саду, любуясь заходящимъ солнцемъ.

У Жераровъ, къ которымъ онъ также часто ходитъ какъ прежде, Амедей не говоритъ ты своимъ маленькимъ подругамъ. Луиз уже семнадцать лтъ. Худощавая, блдная, она не общаетъ быть хорошенькой и о ней говорятъ: ‘У нея прекрасные глаза и она отличная музыкантша’. Сестр ея Маріи двнадцать лтъ и она похожа на розовый бутончикъ. Что же касается до сосдки, маленькой Розины Комбарье, то она исчезла. Въ одинъ прекрасный день типографщикъ вдругъ перехалъ, не простившись ни съ кмъ, и увезъ свою двочку. Привратница разсказываетъ, что онъ попался въ какомъ-то политическомъ заговор и долженъ былъ ночью выхать изъ дома. Полагаютъ, что онъ скрывается гд-то въ Вилет. Жераръ не можетъ ему простить этого бгства. Мастеровой-заговорщикъ сохранилъ все свое обаяніе въ памяти стараго гравера, который, вслдствіе особенной неудачи, иметъ постоянно дло съ издателями бонапартистскихъ гравюръ и теперь гравируетъ портретъ императорскаго принца въ мундир капрала гвардейскихъ гренадеровъ, съ громадной мохнатой шапкой на дтской головк. Почтенный Жераръ очень старетъ. Его бородка, когда-то рыжеватая, и малое количество волосъ, оставшихся на голов, стали серебристо-блыми. Жена его также старетъ и длается до того полна, что едва переводитъ дыханіе, взобравшись на пятый этажъ. И все старетъ вокругъ нихъ, даже сосдній домъ, который построенъ былъ на его глазахъ и теперь давно уже не иметъ новаго вида, такъ что живущій въ немъ бакалейщикъ долженъ былъ перекрасить свою лавку. Одинаково старетъ и ихъ по случаю пріобртенная мебель, починенная посуда, гравюры, получившія оттнокъ табачнаго цвта, рамки съ поблекшей позолотой и дребезжащее фортепіано, на которомъ Луиза теперь играетъ настоящей виртуозкой Бетховена и Мендельсона.

Онъ старетъ бдный художникъ, а будущность его сильно озабочиваетъ, потому что онъ не съумлъ устроиться, какъ прежній его школьный товарищъ Дамуретъ, который отнялъ у него по несправедливости заслуженный имъ дипломъ, а теперь академикъ, красующійся въ шитомъ мундир и получающій выгодные заказы… Онъ дуракъ, еще совсмъ молодымъ человкомъ обременилъ себя семействомъ, и хотя выбивался изъ силъ, чтобы работать, но не сдлалъ никакихъ сбереженій. Въ одинъ прекрасный день онъ можетъ умереть отъ удара и оставить вдову безъ средствъ и двухъ дочерей безъ приданаго. Онъ часто объ этомъ думаетъ и ему далеко не весело.

Если Жераръ, старетъ и длается мрачнымъ, то Віолетъ съ своей стороны становится просто жалкимъ. Ему всего сорокъ лтъ, но онъ совершенный старикъ. Въ гор годы считаются вдвое. Непокорная, уже поблвшая прядь волосъ все еще спадаетъ на правый глазъ, но онъ пересталъ закидывать ее за ухо. Руки у него дрожатъ,память совсмъ пропала. Боле угрюмый и молчаливый, чмъ когда, онъ ничмъ не интересуется, даже успхами сына. онъ поздно возвращается домой, наскоро обдаетъ и опять уходитъ нетвердыми шагами. Въ министерств, гд онъ все-таки механически исполняетъ свои обязанности, его вс считаютъ отптымъ человкомъ, онъ никогда не попадетъ въ начальники отдленія. ‘Какой идіотъ’, говоритъ про него одинъ изъ сослуживцевъ, юноша съ блестящей будущностью, покровительствуемый начальствомъ. Человкъ этихъ лтъ не могъ однако такъ быстро опуститься, безъ особой причины.

Увы, надо сознаться, бдняга потерялъ всякую бодрость духа, онъ искалъ утшенія отъ горя и нашелъ его въ вин.

Каждый день, возвращаясь со службы, Віолетъ входитъ въ маленькую кофейную, садится на диванъ въ самомъ дальнемъ, темномъ углу, и слабымъ, какъ бы стыдливымъ голосомъ, требуетъ первую рюмку полынной водки. Потомъ онъ выпиваетъ вторую и даже третью, тихо, маленькими глотками и чувствуетъ опьяняющее дйствіе этого зеленаго напитка. Пускай счастливцы его осуждаютъ, но облокотившись на мраморный столъ и безсознательно смотря на пирамиды кусковъ сахару и стакановъ, отражающіяся въ зеркалахъ, онъ забываетъ свое горе и даже вкушаетъ на мгновеніе прежнее блаженство.

Говорятъ, что полынная водка иметъ рдкое свойство и даетъ возможность видть какъ бы во сн то, что желаешь. Такъ Віолету кажется, что ему снова двадцать пять лтъ, что онъ обожаетъ свою Люси и она обожаетъ его. Онъ сидитъ зимой передъ гаснущимъ каминомъ и передъ нимъ молодая жена вышиваетъ при свт лампы, каждую минуту онъ поглядываетъ на нее, улыбающіеся взоры ихъ встрчаются и влюбленный мужъ не налюбуется на свою Люси. Нтъ, она слишкомъ мила, вдругъ онъ падаетъ къ ея ногамъ, рука его охватываетъ ея талію, и онъ долго-долго цлуетъ ее, потомъ въ упоеніи наклоняетъ онъ голову на ея колна, и чувствуетъ какъ нжная ручка тихо гладитъ его волосы.

— Человкъ, еще рюмку!

Они теперь гуляютъ въ пол, усянномъ цвтами, подл Верьерскаго лса, въ прекрасный іюньскій вечеръ, когда жара нсколько спала. Она собрала прелестный, букетъ полевыхъ цвтовъ и останавливается на каждомъ шагу, чтобы еще сорвать василекъ, а онъ идетъ за нею держа ея накидку и зонтикъ. Какъ хорошо гулять и какъ хорошо любить! Они немного устали, такъ какъ весь воскресный день гуляли въ пол. Насталъ обденный часъ, и вотъ вблизи кабачекъ, подъ тнью липъ. Они выбираютъ себ уединенное мстечко, заказываютъ обдъ и, въ ожиданіи супа,

Люси, раскраснвшись посл цлаго дня, проведеннаго на воздух, разсматриваетъ синіе узоры на тарелкахъ. Какой веселый обдъ. Яичница съ грибами, почки съ грибами, филей съ грибами, но тмъ лучше, они очень любятъ грибы, и потомъ какое славное вино. За дессертомъ Люси весело смется, шутя бросаетъ въ мужа вишней, а онъ, чтобъ отплатить ей, щекочетъ ее. Но все-таки лучшій моментъ,— возвращеніе домой ночью, при упоительномъ аромат снокоса, по дорог, блющей подъ звзднымъ лтнимъ небомъ. Она нжно опирается на его руку. Боже, какъ онъ ее любитъ, ему кажется, что любовь его къ Люси такъ же необъятна, какъ эта ночь. ‘Никого нтъ на дорог, дай мн твои губки, моя радость’, шепчетъ онъ и ихъ поцлуй такъ чистъ, такъ искрененъ, что, глядя на нихъ, звзды небесныя могутъ только радоваться

— Еще рюмку!

И бдняга забываетъ еще на нсколько минутъ, что надо вернуться домой, гд милой Люси ужъ боле нтъ и гд его сынъ, звая отъ голода, ждетъ его къ обду.

V.

Однако время, представляемое аллегорически въ вид старика съ большими крыльями и блой бородой, неуклонно шло впередъ и Амедей Віолетъ незамтно превратился въ молодого человка, т. е. существо, столь же мало знающее цну сокровищу, которымъ онъ обладаетъ какъ негръ центральной Африки, случайно нашедшій чековую книгу Ротшильда. Онъ былъ молодымъ человкомъ, какъ мы вс были нкогда, не сознавалъ всей прелести своей молодости и съ нетерпніемъ ожидалъ, чтобы нжный пушокъ на подбородк замнился жесткой щетиной, онъ просыпался каждое утро полный надеждъ, задавая себ вопросъ, что бы могло случиться для него счастливаго въ этотъ день и мечталъ, вмсто того чтобы жить, потому что былъ застнчивъ и бденъ.

Въ эту эпоху Амедей, не посщавшій боле батифольской школы, а слушавшій курсъ въ лице Генриха IV, сошелся съ однимъ изъ своихъ товарищей Морисомъ Роже и оба питали другъ къ другу ту юношескую дружбу, которая, можетъ быть, самое нжное и надежное чувство на свт. Амедей съ перваго взгляда прельстился Морисомъ, благодаря его красивой блокурой, завитой голов, самоувренному тону и изящной вншности. Два раза въ день, при выход изъ училища, они проходили черезъ Люксамбургскій садъ, гд Морисъ уже нахально посматривалъ на гризетокъ, и разговаривали между собой съ искренней откровенностью юности, когда думается вслухъ. Они незамтно перешли на ты…

Морисъ разсказалъ новому другу, чіто онъ сынъ офицера, убитаго подъ Севастополемъ, что мать его не вышла вторично замужъ, что она его обожала и исполняла вс его прихоти. Онъ съ нетерпніемъ ожидалъ окончанія курса, чтобы жить на свобод въ Латинскомъ квартал, и занимаясь не торопясь юридическими науками, чтобы не огорчить матери, которая этого желала, всецло предаться живописи, такъ какъ онъ страстно любилъ искусство. Все это передавалось красивымъ, аристократическимъ юношею съ счастливой улыбкой и Амедей, безъ малйшаго чувства зависти любовался его увренностью въ счастливое будущее.

Въ свою очередь онъ поврилъ свои тайны Морису, но не вс: бдный мальчикъ никому не могъ сказать, что онъ подозрвалъ скрытый порокъ отца, заставлявшій его краснть и страдать, насколько юность способна страдать. Но онъ добродушно, безъ всякаго стыда, сознался въ своемъ скромномъ происхожденіи, хвалилъ своихъ друзей Жераровъ, восторгался добротою старшей сестры Луизы и красотой маленькой Маріи, которой только что минуло шестнадцать лтъ.

— Ты познакомишь меня, съ ними не правда-ли? сказалъ Морисъ съ обычнымъ добродушіемъ: Но прежде теб надо непремнно прійти къ намъ обдать и я тебя представлю матери… Вотъ напримръ въ будущее воскресенье?..

Амедею очень хотлось отказаться. Онъ вдругъ вспомнилъ,— вчное мученіе бдныхъ молодыхъ людей,— что воскресная его одежда почти такъ же поношена, какъ будничная, что у сапоговъ истоптаны каблуки, что воротникъ и рукавчики лучшей изъ его шести рубашекъ растрепались отъ частой стирки. И потомъ, что за пытка обдать въ гостяхъ! Но Морисъ такъ дружески и настоятельно его приглашалъ, что Амедей согласился.

Въ слдующее воскресенье, одвшись на сколько могъ получше и купивъ модныя красныя перчатки, которыя ярко отличались отъ всего остального его костюма, онъ поднялся ровно въ семь часовъ въ первый этажъ красиваго дома, въ улиц Saint Honor и тихо позвонилъ.

Молодая, красивая горничная, брюнетка съ такою тонкою таліею, что ее можно было обхватить двумя руками и съ пробивающимися усиками, отворила ему дверь и провела въ гостиную, меблированную просто, но роскошно. Морисъ стоялъ одинъ спиной къ огню, въ поз хозяина, ожидающаго гостей. Онъ встртилъ друга самымъ сердечнымъ привтомъ и взоръ Амедея тотчасъ устремился на портретъ красиваго артиллерійскаго поручика, въ мундир 1845 года, съ портупеею, застегивающейся двумя львиными головами. Этотъ офицеръ въ парадной форм былъ представленъ сидящимъ подъ пальмовымъ деревомъ среди пустыни,

— Это мой отецъ, сказалъ Морисъ. Неправда ли, я похожъ на него?..

Сходство дйствительно было поразительное. Та же веселая улыбка, т же вьющіеся блокурые волосы и Амедей только что собирался выразить свое удивленіе, какъ вдругъ женскій голосъ повторилъ словно отдаленное- эхо:

— Неправда-ли Морисъ похожъ на него?

Это была госпожа Роже, тихо вошедшая въ комнату. При вид этой красивой дамы въ черномъ плать, съ римскимъ профилемъ и матовымъ блднымъ цвтомъ лица, которая одинаково умильнымъ взглядомъ смотрла на сына и на портретъ мужа, Амедей понялъ, что Морисъ былъ кумиромъ своей матери. Представительный видъ вдовы, которая была бы еще очень хороша, еслибы не сдые волоса и распухшія отъ слезъ вки, смутилъ Амедея и онъ невнятно пробормоталъ нсколько словъ, чтобы поблагодарить за приглашеніе.

— Мой сынъ, сказала она, говорилъ мн про васъ, какъ про любимйшаго изъ своихъ товарищей. Я знаю, что и вы привязаны къ нему, такъ что я должна благодарить васъ, г. Віолетъ, а не вы.

Усвшись, они начали разговаривать и г-жа Роже ежеминутно повторяла: ‘сынъ мой, Морисъ’, съ чувствомъ гордости и пламенной нжности. Амедей догадывался, что жизнь его была очень счастливой подл такой доброй матери и онъ не могъ не сравнить съ ней своего грустнаго существованія, особенно съ тхъ поръ, какъ долженъ былъ, обдая съ отцомъ, смотрть въ тарелку, чтобы не встртить устремленные на него глаза отца, влажные отъ пьянства и какъ будто просившіе у него прощенія.

Въ продолженіи нсколькихъ минутъ Морисъ молча съ улыбкой слушалъ похвалы матери, но наконецъ прервалъ ее:

— Это всмъ извстно, мама, я совершенный фениксъ.

И онъ весело поцловалъ ее.

Въ эту минуту красивая горничная доложила: ‘Господинъ Лантцъ съ дочерьми’ и госпожа Роже поспшно встала, чтобы принять гостей.

Инженерный полковникъ Лантцъ, присутствовавшій при смерти капитана Роже въ транше передъ Малаховымъ курганомъ, можетъ быть когда-то и былъ недуренъ въ мундир съ черными бархатными лацканами, но переведенный въ военное министерство, онъ состарился, вчно согнувшись надъ планами, чертежами, циркулями, наугольниками и т. д. Съ лысой головой, похожей на старую ощипанную птицу, съ сдой маленькой бородкой и худощавой сутуловатой фигурой, въ длинномъ, до верха застегнутомъ сюртук, онъ не сохранилъ въ себ ничего воинственнаго. Вдовецъ безъ всякаго состоянія, съ тремя дочерьми-невстами, бдный полковникъ обдалъ каждое воскресенье у г-жи Роже, которая очень любила его, какъ лучшаго товарища мужа, и всегда любезно приглашала его съ тремя дочерьми, очень похожими другъ на друга, свжими, розовыми, съ вздернутыми носами и маленькими черными, какъ коринки, глазами.

Вскор сли за столъ, у госпожи Роже была отличная кухарка. Амедей въ первый разъ въ жизни лъ столько хорошихъ кушаній, показавшихся ему еще вкусне, чмъ блюда, приготовляемыя г-жей Жераръ. Это былъ въ сущности обыкновенный, хотя изысканный обдъ, но для молодого человка онъ открылъ впервые источникъ неподозрваемыхъ имъ наслажденій. Цвты на стол, тонкая скатерть, кушанья, возбуждавшія и вполн удовлетворявшія аппетитъ, прекрасныя вина, столь же ароматичныя, какъ цвты — все это доставляло ему новыя пріятныя ощущенія. Красивая горничная служила быстро и молча. Морисъ, сидящій противъ матери, угощалъ гостей съ непринужденной веселостью. При каждой его невинной и вполн приличной шутк, блдное лицо г-жи Роже сіяло, три барышни Лантцъ скромно смялись, и даже грустный полковникъ иногда улыбался. А со второго стакана бургонскаго вина онъ совсмъ оживился и началъ разсказывать интересные анекдоты о крымской кампаніи, этой рыцарской войн, гд офицеры непріятельскихъ войскъ мнялись любезностями и сигарами во время перемирій. Но г-жа Роже, видя, что лицо сына пылало одушевленіемъ, вдругъ пригорюнилась. Морисъ первый это замтилъ.

— Берегитесь, полковникъ! воскликнулъ онъ: вы пугаете маму, она воображаетъ, что мн еще хочется поступить въ военную школу. Но будь спокойна, мама. По твоему желанію, сдлаюсь адвокатомъ и буду рисовать картины въ свободныя минуты… Можетъ быть мн и понравился бы боле гусарскій мундиръ… ну, да Богъ съ нимъ… Главное не огорчать мамы….

Это было сказано съ такимъ жаромъ и въ то же время такъ мило, что г-жа Роже и полковникъ сочувственно переглянулись, барышни Лантцъ такъ сладко посмотрли на Мориса, что Амедей не сомнвался боле, что вс три питали къ нему нжное чувство и ему стоило только выбрать любую изъ нихъ. А когда онъ всталъ съ бокаломъ шампанскаго въ рук и произнесъ шутливый спичъ, полный любезностей къ каждому изъ гостей,— веселый и радушный смхъ раздался въ комнат. Три барышни, красныя какъ піоны, хохотали отъ всей души, полковникъ ухмылялся, на лиц г-жи Роже играла улыбка и даже въ углу столовой хорошенькая горничная скалила отъ удовольствія свои блые зубы.

Посл чая полковникъ, живущій далеко за военной школой и желавшій благодаря сухой погод вернуться пшкомъ домой, чтобы не тратить денегъ на фіакръ, ушелъ съ своими тремя невстами, Амедей послдовалъ его примру и Морисъ вызвался проводить своего друга.

Помогая Морису надть пальто, горничная неожиданно сказала:

— Надюсь, что вы сегодня вернетесь не слишкомъ поздно?

— Что такое, Сюзанна, отвтилъ молодой человкъ съ нетерпніемъ: Я вернусь, когда захочу.

И спускаясь съ лстницы, онъ замтилъ Ам-едею со смхомъ:

— Честное слово, она скоро будетъ публично длать мн сцены ревности…

— Какъ? воскликнулъ Амедей, очень довольный, что товаришъ не видлъ, какъ онъ покраснлъ.

— Ну да… Разв она не миленькая! Я долженъ теб признаться, Віолетъ, что я далеко не такой скромный и наивный человкъ, какъ ты… Ты долженъ съ этимъ свыкнуться, твой другъ страшный негодяй… Впрочемъ, будь спокоенъ, я ршилъ не производить боле скандала подъ родительскою кровлею. Я покончу съ этою нахалкой, которая, по правд сказать, сама затяла игру и, первая поцловала меня между двумя дверьми… Теперь я занятъ другой, но вотъ экипажъ, и я прощусь съ тобой. Теперь всего десять часовъ. Я успю побывать у Бюлье и поймать тамъ Зою… До завтра, Віолетъ.

Амедей вернулся домой совершенно взволнованный. Его другъ былъ распутникъ, но онъ готовъ былъ ему это простить.

Не видлъ ли онъ его, часъ тому назадъ, такимъ милымъ съ матерью, такимъ почтительнымъ съ тремя двицами? Морисъ поддался первому пылу юности, боле ничего. Хотя Амедей еще былъ непороченъ, но и его терзали иногда искушенія молодости, потому не слдовало строго относиться къ поступкамъ друга. Можетъ быть онъ длалъ бы то же самое, если-бы былъ посмле и побогаче. И въ эту ночь бдному юнош снилась красивая субретка, съ пробивающимися усиками.

На слдующій день, когда Амедей сидлъ у Жераровъ, гд онъ бывалъ ежедневно, его разспрашивали о всхъ подробностяхъ вчерашняго обда и Амедей разсказывалъ съ увлеченіемъ все, что видлъ.

Луиза особенно заинтересовалась строгою красотою госпожи Роже, матери ея очень хотлось узнать, какъ готовилось заливное изъ дичи, старикъ граверъ съ удовольствіемъ слушалъ военные анекдоты полковника, а маленькая Марія потребовала точнаго описанія туалета трехъ двицъ Лантцъ.

— Скажите мн откровенно, Амедей, прибавила она, удовлетворивъ свое любопытство,— что эти барышни лучше меня?

— Какая кокетка, воскликнулъ смясь Жераръ, разв можно длать такіе вопросы?

Вс засмялись. Но Амедей покраснлъ, самъ не зная почему, и отвчалъ, что эти три сдобныя барышни далеко не такъ красивы, какъ маленькая Марія, въ ея коричневомъ платьец. Дйствительно, она съ каждымъ днемъ хорошла и Амедей недоумвалъ, откуда у нея взялись такая тонкая, гибкая, круглая талія, такіе роскошные волосы, которые она свертывала пышной косой на макушк, такой нжный цвтъ лица, такія алыя губки и улыбающіеся глазки.

Госпожа Жераръ хотя и смялась вмст съ другими, но слегка побранила дочь за кокетство и чтобы перемнить разговоръ, стала разспрашивать о Морис Роже.

Амедей сталъ восхвалять своего друга. Онъ разсказалъ, какъ изъ любви къ матери онъ отказался отъ своихъ воинственныхъ наклонностей, унаслдованныхъ отъ отца. И потомъ онъ былъ такъ милъ, такъ ловко и любезно занималъ гостей.

Марія слушала съ большимъ вниманіемъ.

— Вы общали намъ привести его, Амедей, сказала она наконецъ: Мн хотлось бы увидть его хоть разъ.

Амедей повторилъ свое общаніе, но возвращаясь въ лицей на лекцію, онъ вспомнилъ инцидентъ съ хорошенькой горничной, а также имя Зои, произнесенное Морисомъ, и его взяло сомнніе — слдуетъ-ли познакомить друга съ двицами Жераръ… Эта мысль его слегка безпокоила, но потомъ онъ подумалъ, что это глупо. Морисъ былъ молодой человкъ съ добрымъ сердцемъ и хорошо воспитанный. Притомъ онъ видалъ, съ какимъ тактомъ и какъ почтительно онъ обходился съ дочерьми полковника Лантца.

Черезъ нсколько дней Морисъ напомнилъ ему общаніе, познакомить его съ своими старыми друзьями и Амедей представилъ его Жерарамъ.

Луизы не было дома. Съ нкоторыхъ поръ она давала много уроковъ музыки, чтобы пополнять денежныя средства семьи, такъ какъ граверъ, у котораго кровь все боле и боле приливала въ голову, долженъ былъ съ каждымъ годомъ мнять номеръ очковъ и не могъ столько работать, какъ прежде.

Но за то милый, юноша побдилъ всхъ остальныхъ членовъ семьи своимъ добродушіемъ и изящными манерами. Простой и почтительный съ госпожей Жераръ, которая его нсколько стснялась, онъ почти не обратилъ вниманія на Марію, длая видъ, какъ будто, не замчаетъ ея кокетливыхъ взглядовъ, и любезно разспрашивалъ старика Жерара, какъ лучше приняться ему за живопись. Старикъ былъ въ восхищеніи отъ него, съ удовольствіемъ показалъ ему свой маленькій музей и подарилъ ему послднюю свою гравюру, изображавшую Наполеона III на пол битвы при Маджент, подъ градомъ пуль и ядеръ.

Морисъ остался недолго, и провожая его, Амедей, только и думавшій въ послдніе дни, что о маленькой Маріи, спросилъ:

— Какъ она теб понравилась?

— Она прелестна, отвчалъ просто Морисъ и перемнилъ разговоръ.

VI.

Торжественный день, когда два друга должны были сдать экзаменъ на баккалавра, быстро приближался и г. Віолетъ, въ одинъ изъ тхъ дней, когда онъ мене искалъ утшенія въ кофейной и потому былъ мене угрюмъ и, молчаливъ за обдомъ, сказалъ сыну:

— Знаешь, Амедей, я буду спокоенъ только тогда, когда ты получишь степень баккалавра, которая можетъ довести до всего.

Правда, она можетъ довести до всего: одинъ товарищъ г. Віолета, вышедшій первымъ баккалавромъ, перебывалъ послдовательно, учителемъ, журналистомъ, биржевымъ зайцемъ, арестантомъ, балаганнымъ гаеромъ, а теперь открываетъ дверцы у театра Амбигю и ждетъ порцію супа около казармъ, держа въ рукахъ старую жестянку изъ-подъ консервовъ.

Но Віолетъ можетъ успокоиться, сынъ его въ одинъ день съ Морисомъ держитъ экзаменъ и оба получаютъ завидную ученую степень. Онъ теперь можетъ избрать какую угодно карьеру. Но какую именно, если хорошенько подумать? Г. Віолетъ думаетъ объ этомъ, когда его голова не отуманена винными парами, и приходитъ къ тому выводу, что выборъ не широкъ. Амедей можетъ поступить чиновникомъ въ министерство съ жалованьемъ на сто двадцать пять франковъ въ мсяцъ, кром наградъ. Для начала это недурно. Но Віолетъ вспоминаетъ свои нескончаемые служебные годы, проведенные въ отгадываніи газетныхъ ребусовъ. Неужели и Амедею предстоитъ та же участь. Старикъ желалъ-бы для сына боле самостоятельной карьеры, гд онъ могъ дйствовать по собственной иниціатив. Вотъ напр. торговля? Да, въ торговл есть будущность, хотя жившій напротивъ бакалейщикъ не съумлъ разбогатть и на дняхъ повсился изъ боязни банкротства. Все таки Віолету пріятно было-бы, чтобы сынъ занялся торговлей. Если бы онъ поступилъ къ Гоффру, то могъ-бы сдлаться впослдствіи компаньономъ въ фирм и разбогатть.

Віолетъ сказалъ объ этомъ Амедею.

— Не сходить-ли намъ въ воскресенье утромъ къ дяд Исидору?

Мысль продавать рясы, кресты и т. д. не нравилась Амедею, который втайн писалъ стихи и мечталъ о большой романтической драм. Но прежде всего онъ хотлъ сдлать удовольствіе отцу, и радовался, что отецъ съ нкоторыхъ поръ боле интересуется имъ и мене придается своей пагубной привычк. Поэтому онъ соглашается, и въ слдующее воскресенье, въ полдень, они отправляются въ улицу Сервандони.

Старикъ былъ въ очень хорошемъ расположеніи духа. Онъ только что вернулся отъ обдни и садится за завтракъ. Онъ даже предлагаетъ имъ попробовать одно изъ самыхъ удачныхъ блюдъ Беренисы, но Віолеты уже завтракали и отецъ приступаетъ къ дду.

— Да, конечно, говоритъ дядя Исидоръ: Амедей можетъ поступить къ намъ, но знаете, Віолетъ, ему придется начать съ самаго начала. Съ нимъ обращались-бы хорошо, онъ могъ-бы кушать со мною, неправда-ли, Берениса? Но сначала ему надо быть на побгушкахъ, какъ я былъ, когда пріхалъ изъ провинціи, завязывать свертки и пр. и пр.

Віолетъ смотритъ на сына и видитъ, что онъ краснетъ отъ стыда. Бдный отецъ понимаетъ, что сдлалъ ошибку, къ чему было удивлять профессора въ Сорбонн цитированіемъ трехъ стиховъ Аристофана, чтобы потомъ завертывать товаръ, какъ простой рабочій. Нечего длать, придется Амедею звать въ министерств и разгадывать ребусы.

— Мы подумаемъ, Гоффръ, и снова навстимъ васъ, говоритъ прощаясь Віолетъ, но очутившись на улиц, замчаетъ сыну: Положительно нечего ожидать отъ этого стараго эгоиста, завтра-же пойдемъ съ тобой къ моему начальнику отдленія Курто, съ которымъ я уже говорилъ о теб.

Этотъ Курто хорошій человкъ, хотя нсколько надменный, съ красной розеткой въ петлиц, но у него доброе сердце, онъ давно замтилъ нравственный упадокъ Віолета, который, вроятно, не дотянетъ до пенсіи, а такъ какъ отъ него зависятъ назначенія, то онъ общаетъ, что черезъ недлю Амедей получитъ мсто помощника столоначальника съ 1,500 фр. въ годъ. Что общано, то и сдлано.

Какая несносная жара у печки, какой гадкій запахъ издаютъ министерскія бумаги, но Амедею все-таки не на что жаловаться, его могли заставить писать цифры въ теченіи нсколькихъ часовъ, но благодаря доброму расположенію къ нему г. Курто, его посадили тотчасъ-же за корреспонденцію. Онъ изощряется въ писаніи оффиціальныхъ писемъ и скоро достигаетъ въ этомъ значительнаго совершенства.

Въ сущности Амедей скучаетъ, но не жалуется, такъ какъ у него хватаетъ времени для мечтаній.

Утромъ онъ отправляется въ министерство самымъ длиннымъ путемъ, придумывая по дорог подобающую рифму, не слишкомъ избитую, къ слову любовь, или обдумываетъ третій актъ въ драм. Вечеромъ онъ ходитъ къ Жерарамъ, которые сидятъ вокругъ лампы въ столовой, отецъ за чтеніемъ газеты, а три женщины за работой. Онъ болтаетъ съ Маріею, которая отвчаетъ ему по большей части не поднимая глазъ съ работы, вроятно маленькая кокетка догадывается, что Амедей очень любуется ея опущенными длинными рсницами.

Дйствительно, Амедей написалъ въ ея честь свои первые стихи и онъ искренно любилъ ее.

Но онъ также былъ влюбленъ въ трехъ барышенъ Лантцъ, которыхъ онъ изрдка видитъ у г-жи Роже. Если-бы Амедей былъ представленъ одиннадцати тысячамъ двъ, то он одержали-бы надъ нимъ одиннадцать тысячъ побдъ. Его также смущаютъ заигрываніе горничной второго этажа и кокетливые взгляды блокурой перчаточницы, заставляющей его всегда покупать противныя ему красныя перчатки. Амедей еще очень молодъ и влюбленъ въ самое чувство любви.

Впрочемъ, онъ очень застнчивъ и у него никогда не хватило смлости сказать хорошенькой перчаточниц, что онъ предпочитаетъ перчатки темнозеленаго цвта, или показать Маріи стихи, которые онъ продолжаетъ писать въ ея честь.

Изрдка посл службы до обда, Амедей навщаетъ друга своего Мориса, который добился позволенія у госпожи Роже жить въ Латинскомъ квартал, чтобы быть ближе къ университету.

Въ маленькой квартир въ улиц Monsieur le Prince, Амедей обыкновенно находитъ Мориса въ красной куртк, на широкомъ диван, среди облаковъ табачнаго дыма. При вход въ эту. комнату Амедей ощущаетъ всю упоительную прелесть роскоши. На полу легкій коверъ, на столахъ сочиненія лучшихъ поэтовъ въ красивыхъ переплетахъ, а на камин валяется модный романъ, забытый фавориткой хозяина.

Амедей здсь проводитъ около часа, Морисъ встрчаетъ его всегда очень радушно, хотя нсколько покровительственнымъ тономъ. Онъ похаживаетъ по комнат въ модной куртк, то закуривая, то бросая папироску, садится на дв минуты за фортепіано и играетъ какую-нибудь грустную мелодію Шопена, или беретъ книгу и декламируетъ дв-три страницы, показываетъ другу альбомы, заставляетъ его прочесть нкоторые изъ его стиховъ, одобряетъ ихъ, вообще до всего касается, но ни на чемъ не останавливается, плняя все боле и боле Амедея своимъ изящнымъ диллетантизмомъ.

Но Амедей рдко можетъ пользоваться обществомъ друга, такъ какъ почти никогда не застаетъ его одного. Каждую минуту, въ незапертую дверь, входятъ товарищи Мориса, такіе-же веселые юноши, какъ онъ, но боле вульгарные, не обладающіе его блестящимъ шикомъ, они приходятъ къ нему поболтать о какомъ нибудь вздор или напомнить ему назначенное на этотъ вечеръ свиданіе. Зачастую одинъ изъ нихъ, со шляпой на голов, брянчитъ на фортепіано какую-нибудь польку. Деликатная натура Амедея не выноситъ грубаго обращенія этихъ кутилъ.

Когда гости уходятъ, Морисъ старается задержать друга, но дверь отворяется, входятъ Ирма, и бросившись на шею къ Морису, цлуетъ его въ губы.

— Вотъ и прекрасно, мы пообдаемъ втроемъ.

Но Ирма пугаетъ Амедея, онъ извиняется, увряя, что его ждутъ дома.

— Какой ты дикарь, говоритъ Морисъ, провожая его.

Желанія, мечты, вотъ въ чемъ вся жизнь бднаго Амедея. Порой она очень грустна, онъ страдаетъ при вид отца, все боле и боле поддающагося своей роковой слабости, никакая женщина его не любитъ, и никогда у него нтъ въ карман свободныхъ двадцати франковъ. Но онъ не жалуется и улыбается съ удовольствіемъ при мысли, что у него хорошіе друзья, сердце его бьется, когда онъ думаетъ о женщин, онъ съ умиленіемъ плачетъ, читая прекрасные стихи, жизнь представляется ему черезъ призму идеаловъ и надеждъ. Онъ счастливъ, ему еще не минуло двадцати лтъ.

VII.

Въ одно зимнее утро, туманное и мрачное, Амедей лежалъ еще въ постели, когда отецъ вошелъ въ его комнату и подалъ ему письмо отъ Мориса, которымъ тотъ приглашалъ его къ обду въ этотъ самый день, къ семи часамъ, у Фойэ, съ нсколькими товарищами.

— Ты извинишь меня, если я не буду съ тобой обдать сегодня, папа, сказалъ весело Амедей: Морисъ Роже угощаетъ насъ обдомъ въ ресторан.

Но веселость молодого человка быстро исчезла, когда онъ взглянулъ на отца, усвшагося на краю постели. Просто страшно было смотрть на этого состарвшагося ране времени человка, блднаго, съ красными глазами, съ прядью грязно-сдыхъ волосъ, опускавшейся на правый високъ, съ худыми, висвшими какъ плетки руками. У Амедея, знавшаго, отчего отецъ дошелъ до такого состоянія, сердце сжималось отъ жалости и стыда.

— Теб нездоровится сегодня, сказалъ онъ. Ты можетъ быть желаешь, чтобы мы вмст обдали, какъ всегда? Я напишу словечко Морису, что не могу быть.

— Нтъ, мой милый, нтъ, отвтилъ Віолетъ глухимъ голосомъ: пойди, позабавься съ друзьями. Твоя жизнь вдвоемъ со мной, ужасно монотонна, я это знаю. Повеселись сегодня, ты доставишь мн этимъ большое удовольствіе… Только меня давно тревожитъ одна мысль, и я хочу теб ее теперь высказать.

— Что такое, папа?

— Амедей, въ март мсяц было пятнадцать лтъ, какъ умерла твоя мать… Ты почти не зналъ ее. Это было лучшее нжнйшее существо въ мір, и я теб желаю одно — встртить такую женщину, сдлать ее подругою твоей жизни и быть счастливе меня, то есть сохранить ее навсегда. Въ эти пятнадцать лтъ, я много страдалъ и никогда я не могъ утшиться… Если я еще живъ, если я нашелъ, не смотря на горе, достаточно силы, чтобы жить,— это единственно ради тебя и въ память ея. Я думаю, что, на сколько могъ, я исполнилъ свой долгъ. Теперь ты взрослый молодой человкъ, ты не глупъ и честенъ, и у тебя есть служба, которая тебя кормитъ. Однако, я часто себя спрашиваю, дйствительно-ли я хорошо исполнилъ долгъ свой относительно тебя… Ахъ, не протестуй, прибавилъ несчастный старикъ, котораго Амедей нжно обнялъ обими руками: нтъ, бдное дитя мое, я недостаточно любилъ тебя. Горе слишкомъ наполняло мое сердце. Въ эти послдніе годы я особенно недостаточно жилъ съ тобой, я недовольно опирался на твои молодыя силы… Я слишкомъ искалъ одиночества. Ты понимаешь меня, Амедей! воскликнулъ онъ, рыдая, я не могу сказать теб боле… Есть часы въ моей жизни, которыхъ ты никогда не долженъ знать, и если ты къ несчастію знаешь, что я длаю въ эти часы, то ты никогда не долженъ объ этомъ думать. Умоляю тебя, дитя мое, не суди меня слишкомъ строго, и если я скоро умру, этого надо ожидать, такъ какъ жизнь становится слишкомъ тяжела для меня, то общай мн, сынъ мой, снисходительно отнестись къ моей памяти. Вспоминая отца, говори себ только: ‘бдный, онъ очень былъ несчастливъ’.

Амедей заливался горькими слезами на плеч Віолета, который дрожащими руками тихо гладилъ его волосы.

— Отецъ, милый отецъ, говорилъ Амедей, рыдая, я уважаю и люблю тебя всею душою. Я сейчасъ встану и поскоре однусь. Мы вмст пойдемъ въ министерство, вмст вернемся и вмст пообдаемъ, какъ двое друзей. Позволь мн, умоляю тебя, остаться сегодня весь день съ тобою.

Но Віолетъ быстро всталъ, какъ будто ршившись на что-то.

— Нтъ, Амедей, сказалъ онъ твердымъ голосомъ: я высказалъ теб все, что хотлъ, и сердце твое сохранитъ мои слова, этого довольно. Повеселись сегодня съ друзьями, въ твои года опасно быть грустнымъ. Я же пойду обдать къ Бастиду, который недавно вышелъ въ отставку и уже двадцать разъ приглашалъ меня посмотрть его новый домъ. Ну, это дло ршеное, вытри глаза и поцлуй меня.

Обнявъ еще разъ долго и крпко сына, Віолетъ вышелъ изъ комнаты. Амедей слышалъ, какъ онъ въ передней взялъ шляпу и палку, отворилъ дверь и сталъ тяжело спускаться съ лстницы.

Черезъ четверть часа молодой человкъ уже шелъ по Люксамбургскому саду, направляясь въ министерство, неожиданно онъ встртилъ Луизу со сверткомъ нотъ въ рукахъ. Онъ прошелъ нсколько шаговъ съ нею и добрая двушка тотчасъ замтила его заплаканные глаза.

— Что съ вами, Амедей? спросила она съ безпокойствомъ.

— Луиза, отвтилъ онъ: не находите-ли вы, что отецъ мой очень измнился съ нкоторыхъ поръ?

Она остановилась и съ жалостью посмотрла на него

— Да, дйствительно, онъ очень измнился, мой бдный Амедей, этого нельзя не замтить. Но какая бы ни была причина, которая такъ подйствовала на здоровье вашего отца, вы должны помнить одно, мой другъ, что онъ всегда былъ очень нженъ и добръ къ вамъ, что онъ очень рано остался вдовцомъ, но не женился вторично, чтобы всецло посвятить себя своему единственному ребенку. Вы не должны этого никогда забывать, Амедей.

— Я никогда этого не забываю, поврьте, милая Луиза, и душа моя переполнена благодарностью къ нему. Еще сегодня утромъ онъ былъ со мною такъ нженъ и добръ. Но здоровье его совсмъ плохо, онъ теперь слабый старикъ, и вскор я боюсь, онъ не будетъ боле въ состояніи работать. Я замтилъ, какъ дрожали его руки, а между тмъ онъ еще не иметъ права на пенсію и если онъ не будетъ въ состояніи продолжать службы, то едва-ли получитъ самое скудное вспомоществованіе. Я же въ теченіи долгихъ лтъ могу только получать весьма маленькое жалованье. Когда подумаешь, что катастрофа приближается, что не сегодня, такъ завтра онъ можетъ заболть и мы очутимся въ ужасной бдности, то сердце мое сжимается. Вотъ чего я боюсь.

Они шли рядомъ по мягкой, сырой земл сада, посреди обнаженныхъ деревьевъ, и легкій, но пронизывающій насквозь туманъ заставлялъ ихъ невольно дрожать отъ холода.

— Амедей, сказала Луиза, смотря нжно на молодого человка: я знала васъ ребенкомъ и я старше васъ… Мн уже минуло двадцать два года, Амедей, я почти уже старая два и это даетъ мн право пожурить васъ. Вы не имете доврія къ жизни, другъ мой, и въ ваши года, это нехорошо. Поврьте, у всхъ свои заботы. Неужели вы думаете, что я не замчаю, что и мой отецъ также очень старетъ, что глаза его слабютъ и что мы гораздо боле стснены въ средствахъ, чмъ прежде. Но разв мы отъ этого грустне? Правда, мама готовитъ мене вкусныхъ блюдъ, а я бгаю по всему Парижу, чтобъ давать уроки, но вотъ и все. Живемъ мы почти также, какъ прежде, и хорошенькая наша Марія, наше общее милое дитятко, украшеніе и радость нашего дома, иметъ изрдка новое платье и красивую шляпку. У меня опытности нтъ никакой, но мн кажется, что я чувствовала бы себя совершенно несчастной, если бы меня не окружали любимые люди. Это единственное лишеніе, которое можетъ дйствительно сдлать человка несчастнымъ. Знаете-ли вы, что я на дняхъ была самой счастливой женщиной въ мір. Я замтила, что отецъ изъ экономіи меньше куритъ, но къ счастію я нашла новый урокъ, и получивъ деньги за первый мсяцъ, купила ему табаку. Никогда не надо жаловаться, пока имешь счастіе сохранить тхъ, кого любишь. Я знаю скрытое горе, которое васъ гложетъ, но подумайте, сколько онъ выстрадалъ, какъ онъ васъ любитъ и что вы его единственное утшеніе. А когда на васъ найдутъ мрачныя мысли, приходите къ вашимъ старымъ друзьямъ, Амедей. Они постараются согрть васъ своею дружбою и придать вамъ бодрости, присущей бднымъ людямъ.

Такимъ образомъ они дошли до флорентинской террасы, украшенной мраморными статуями, и сквозь балюстраду которой виднлись, несмотря на туманъ, унылый прудъ съ двумя лебедями, пустыя аллеи, клумбы безъ цвтовъ и фасадъ стараго дворца.

— Я немного опоздала, сказала Луиза, смотря на часы, проводите меня до дилижанса.

Идя рядомъ съ нею, Амедей пристально разсматривалъ ее, бдная двушка, не смотря на большіе, добрые глаза, не была хороша собой. Въ старой шляпк, поношенномъ пальто, крашенныхъ перчаткахъ и толстыхъ сапогахъ, она, дйствительно, изображала типъ учительницы музыки по два франка въ часъ. Но какая это была хорошая, славная двушка. Одинъ видъ ея, боле даже ея словъ, возбуждалъ энергію и мужество въ слабомъ, меланхоличномъ Амеде.

— Милая Луиза, сказалъ онъ съ чувствомъ: я очень счастливъ, что имю такого друга, какъ вы и съ такихъ давнихъ поръ. Помните, какъ мы дтьми охотились на старую мохнатую гренадерскую шапку.

Они вышли изъ сада къ Одеону. Дилижансъ стоялъ у тротуара. Запряженныя въ него, дв усталыя блыя лошади дружески прижимали свои морды другъ къ другу. Луиза указала на нихъ пальцемъ и съ улыбкой произнесла:

— Ихъ судьба также очень тяжелая, а посмотрите, въ чемъ они находятъ утшеніе?— въ дружеской ласк.

И крпко пожавъ руку молодому человку, она быстро вошла въ дилижансъ.

Цлый день, сидя въ министерств, Амедей безпокоился объ отц и прежде чмъ уйти со службы, завернулъ въ его отдленіе. Но тамъ ему сказали, что Віолетъ только что отправился обдать къ своему старому товарищу и Амедей, нсколько успокоившись, пошелъ въ ресторанъ Файо.

VIII.

Амедей пришелъ первый въ ресторанъ и не усплъ онъ произнести имя Мориса Роже, какъ громкій голосъ сверху лстницы крикнулъ: ‘Въ желтую залу’. Нарядный проворный лакей, съ американской бородкой, провелъ его въ большую комнату, съ изящно накрытымъ столомъ на пять приборовъ.

Почти тотчасъ же явился Морисъ съ прочими гостями, тремя нарядно одтыми молодыми людьми, въ которыхъ Амедей сразу не призналъ старыхъ товарищей по лицею Генриха IV. Но посл нсколькихъ восклицаній: ‘Какъ, это ты!?’ вс другъ друга узнали.

Маленькій самодовольный человкъ, со вздернутымъ носикомъ, былъ Горжю, который всегда хотлъ пойти въ актеры и теперь уже почти актеръ, такъ какъ слушаетъ курсъ у Ренье въ консерваторіи. Въ продолженіи нсколькихъ минутъ онъ уже три раза посмотрлъ въ зеркало, гд отражались его вздернутый носъ, грубыя черты лица и щеки съ синеватымъ оттнкомъ, отъ частаго бритья. Онъ счелъ первымъ долгомъ объявить Амедею, что перемнилъ имя Горжю, невозможное для театра, на псевдонимъ Жокеле, а потомъ не теряя времени, началъ безъ умолку говорить о своихъ талантахъ, своей наружности, и пр. и пр.

А высокій, красивый юноша съ правильными чертами лица и баками, который бросилъ на диванъ свой адвокатскій портфель, никто иной, какъ Артюръ Папильонъ, произнесшій латинскую рчь на экзамен и вчно старавшійся устроить въ лице говорильню, въ вид парламента. ‘Что ты подлываешь, Папильонъ? спрашиваетъ его Амедей, и Папильонъ отвчаетъ, что слушаетъ юридическія лекціи и исполняетъ должность секретаря въ конференціи Патріо.

Третьяго гостя Амедей тотчасъ узналъ и весело воскликнулъ: ‘А! Гюставъ!’ Это дйствительно былъ тотъ самый лнтяй, котораго звали въ лице ‘счастливчикомъ’, потому что отецъ его страшно разбогатлъ торговлею гуано. Онъ нисколько не измнился: т-же впалые глаза, тотъ-же сро-зеленый цвтъ лица, но за то онъ одтъ съ англійскимъ шикомъ, начиная съ ботинокъ съ проколотыми носками до булавки на галстух въ вид подковы. А чмъ онъ теперь занимается? Да ничмъ. Не даромъ же отецъ его добылъ себ состояніе въ сто тысячъ фунтовъ въ годъ. Гюставъ просто знакомится съ жизнью: каждый день онъ просыпается около полудня съ горькимъ вкусомъ во рту посл вчерашняго ужина, и каждую ночь проводитъ за зеленымъ столомъ. Онъ изучаетъ жизнь, но эта наука можетъ скоро довести его до другого знакомства, что весьма возможно, судя по его мертвой блдности. Но въ эти года никто не думаетъ о смерти и когда его идіотскій смхъ прерывается иногда жестокимъ кашлемъ, то его клубные товарищи хлопаютъ его по спин, увряя, что онъ поперхнулся.

Однако ловкій лакей является съ супомъ, и онъ такъ похожъ на фокусника, когда снимаетъ крышку съ миски, что просто удивительно, какъ изъ нея не выскочилъ живой кроликъ или букетъ розановъ. Но это простой ‘crout-au-pot’ и вс принимаются за него съ большимъ усердіемъ въ глубокомъ молчаніи. Однако посл рыбы и рейнвейна, языки развязываются и вс пятеро молодыхъ людей начинаютъ говорить заразъ.

Они поднимаютъ страшный шумъ, перебивая другъ друга. Гюставъ своимъ усталымъ голосомъ хвалитъ лошадь, которую онъ утромъ пробовалъ въ Булонскомъ лсу, хотя ему скоре слдовало бы остаться подольше въ постели и выпить рыбьяго жиру. Морисъ кричитъ лакею откупорить бутылку Chateau Loville. Амедей говоритъ о своей драм будущему актеру, а тотъ, выставляя себя за эксперта, предлагаетъ совты и съ восхищеніемъ приводитъ извстную фразу Тальма одному поэту-драматургу: ‘только поменьше красивыхъ стиховъ’. Артюръ Папильонъ, готовящейся въ трибуны, произноситъ похвальное слово вчерашней рчи Жюль Фавра, хотя конечно его никто не слушаетъ.

Въ этомъ перекрестномъ огн застнчивый Амедей конечно побжденъ. Морисъ также скоро умолкаетъ съ презрительной улыбкой и приступъ кашля заставляетъ Гюстава сложить оружіе. Только будущіе адвокатъ и актеръ, какъ залпы съ двухъ линейныхъ кораблей, продолжаютъ бой. Артюръ Папильонъ принадлежитъ къ либеральной оппозиціи, желающей, чтобы императорское правительство вернулось къ умиротворяющей, регулярной игр парламентарныхъ учрежденій и, взявъ верхъ на нсколько минутъ повторяетъ звучнымъ голосомъ послднюю статью ‘Courier du Dimanche’, но вскор актеръ перекрикиваетъ его и говоритъ тысячу глупостей, увряя, что роли Альсеста надо придать шутовской характеръ, разнося Шекспира и Гюго, восхищаясь Скрибомъ, и громко доказывая, несмотря на смшной профиль, общающій ему блестящую будущность въ комическихъ роляхъ, что онъ рожденъ для первыхъ любовниковъ.

Это просто было-бы несносно, если бы къ счастію не явилась дичь съ трюфелями, а затмъ шамбертенъ, глаза у всхъ разгораются, и разговоръ переходитъ, какъ и слдовало ожидать, на женщинъ.

Жокеле первый началъ произносить имя одной изъ самыхъ хорошенькихъ актрисъ въ Париж. По его словамъ, онъ отлично знаетъ всхъ актрисъ и описываетъ вс ихъ прелести, точно торговецъ невольницами.

— Вотъ маленькая Люсія Прюнель сошлась съ Монконтуромъ.

— Извини, перебиваетъ его блдный какъ смерть Гюставъ, она уже бросила его ради банкира Серфбера.

— Но я теб говорю, что нтъ.

— А я утверждаю, что да.

Они наврно поссорились бы, еслибъ Морисъ не перебилъ ихъ и не началъ добродушно дразнить красиваго Артюра Папильона его любовными похожденіями.

Молодой адвокатъ посщаетъ орлеанистскія гостиныя и сопровождаетъ политическихъ дамъ на засданія французской академіи.

— Сознайся, ты сдлалъ много жертвъ.

Папильонъ слабо защищается, и двусмысленно улыбаясь, увряетъ, что, по его мннію, человкъ честолюбивый долженъ быть нравственнымъ. Къ тому-же онъ очень требователенъ и мечтаетъ объ идеальной Эгеріи, хотя наканун бдная модистка, съ которой онъ заговорилъ на улиц, погрозила ему позвать полицейскаго, если онъ не оставитъ ее въ поко.

Посл новой шутки Мориса, онъ торжественно заявляетъ:

— Если женщина не умна, какъ Ипатія, не нжна, какъ Элоиза, не обладаетъ улыбкою Джіоконды, ножками Антіоны и бюстомъ Венеры Медиційской, я не въ состояніи полюбить ее.

Актеръ также очень требователенъ на счетъ женщинъ, особенно относительно пластики. По его мннію, у Деборы, трагической актрисы Одеона, настоящей греческой статуи, слишкомъ велики руки, а прелестная Бланшъ Паннонъ, которая воспламеняетъ вс сердца въ театр Варіете, ни боле, ни мене какъ восковая кукла.

Гюставъ идетъ еще дальше. Разгоряченный бургонскимъ виномъ, онъ объявляетъ, что самая красивая женщина можетъ нравиться только нсколько часовъ и, что онъ знаетъ только одно исключеніе, знаменитую танцовщицу въ Казино-Каде, ужиная съ которой, можно умереть со смху. Умереть! Дйствительно, эта участь скоро ожидаетъ Гюстава, если онъ не ршится вести боле благоразумную жизнь и проводить зиму гд-нибудь на юг.

Наивный Амедей очень страдаетъ. Вс его высокія чувства оскорблены, вс его иллюзіи и мечты уничтожены, и кром того, онъ испытываетъ новое горе: ему больно смотрть на людскую глупость. Вс эти молодые люди грубые, противные лжецы, Гюставъ ему кажется настоящимъ кретиномъ, Папильонъ — педантомъ, а Жокеле такимъ же несноснымъ, какъ большая муха, жужжащая въ комнат нервнаго человка.

Къ счастію, еще Морисъ составляетъ исключеніе.

— По моему, восклицаетъ онъ, вы вс, друзья мои — дураки, я не такой, какъ вы, по мн да здравствуетъ женщина, да здравствуютъ вс женщины — красивыя и другія, такъ какъ нтъ совершенныхъ уродовъ, у всхъ что нибудь да найдется красиваго. Он мн нравятся вс, именно потому, что не похожи другъ на друга, и каждая иметъ что нибудь особенное. Разнообразіе — вотъ въ чемъ вся суть. Донъ Жуанъ былъ правъ, и я чувствую въ себ его ясгучую кровь. А теперь выпьемъ шампанскаго въ честь любви!

Морисъ — циникъ, но все же пріятно видть этотъ порывъ молодости. Вс апплодируютъ. Лакей откупориваетъ бутылку редерера и доброе расположеніе духа возстановлено. Веселье царствуетъ до самаго конца пиршества, которое портитъ только Гюставъ. Выпивъ три рюмки кюммеля и воображая, что Жокеле на него косо посмотрлъ, онъ хочетъ бросить въ него графиномъ. Актеръ вспоминаетъ вс сцены вызововъ, виднныя имъ на театр, крпко хватается за стулъ и слабо произноситъ: ‘Я къ вашимъ услугамъ’. Но это все напрасно, Морисъ и Амедей схватываютъ совершенно пьянаго Гюстава, который начинаетъ плакать и падая на столъ, бьетъ посуду.

— Надо бебиньку увезти домой, говоритъ Морисъ, подавая знакъ лакею.

Въ одну секунду этотъ фокусникъ поднимаетъ со стула Гюстава, одваетъ на него пальто и шляпу, спускаетъ его по винтообразной лстниц и сажаетъ въ фіакръ. Потомъ онъ снова появляется и исчезаетъ съ тарелкой, на которую Морисъ положилъ нсколькихъ золотыхъ.

Уже довольно поздно, почти одиннадцать часовъ, и товарищи жмутъ другъ другу руки, прощаясь на улиц среди густого тумана, въ которомъ едва мерцаютъ фонари.

— Прощай.

— До свиданія.

— Поклонись своимъ дамамъ.

Артюръ Папильонъ во фрак и въ бломъ галстух отправляется въ политическій салонъ на лвомъ берегу Сены, чтобъ встртиться съ женевскимъ историкомъ Муашодомъ, авторомъ извстной ‘Исторіи Наполеона’, въ которой доказывается, что Бонапартъ былъ самый плохой генералъ, и, что вс его побды одержаны его генералами. Жокеле спшитъ въ Одеонъ, чтобъ послушать въ десятый разъ пятое дйствіе пьесы, пользующейся большимъ успхомъ, въ которой герой, протестовавшій горячо въ теченіи четырехъ актовъ противъ могущества денегъ, кончаетъ тмъ, что женится на дочери милліонера для вящаго удовольствія буржуазной публики. Морисъ провожаетъ Амедея нсколько шаговъ.

— Неправда-ли они глупы, наши товарищи? говоритъ онъ.

— Признаюсь, они мн противны, отвчалъ молодой человкъ: ихъ грубая манера говорить о женщинахъ и о любви меня покоробила. По правд сказать и ты самъ, Морисъ, всегда такой изящный и гордый, напрасно принимаешь на себя тонъ циника. Не можетъ быть, чтобы ты только предавался чувственнымъ инстинктамъ, чтобы у тебя не было идеала. Твоя совсть должна тебя мучить.

Но Морисъ со смхомъ прерываетъ его:

— Моя совсть, ахъ ты наивный, Віолетъ, скромный полевой цвтокъ. Знаешь-ли ты, мой другъ, что совсть, какъ шведскія перчатки, должна быть всегда грязноватой. Прощай, мы поговоримъ съ тобой объ этомъ въ другой разъ. Ирма меня ждетъ.

Амедей вернулся одинъ въ улицу Notre Dame des Champs, грустный, мрачный.

‘Нтъ, это неправда, думалъ онъ, есть чистая любовь, не вс женщины развратныя’. И онъ вспомнилъ о своемъ друг дтства. о маленькой Маріи, онъ видитъ ее за работой, окруженной семьей и разговаривающей съ нимъ, не подымая глазъ, пока онъ любуется ея длинными опущенными рсницами. Онъ удивляется, что никогда не испытывалъ подл нея никакого волненія, что никогда не желалъ другого счастія, какъ быть подл нея. Отчего бы и Маріи когда-нибудь не полюбить его. Вдь они выросли вмст, и онъ единственный молодой человкъ, съ которымъ она близко знакома. Сдлаться ея женихомъ, что за счастіе! И онъ упрекаетъ себя, что когда-нибудь поддавался соблазнительнымъ мыслямъ. Нтъ, онъ будетъ удаляться отъ всхъ женщинъ, будетъ проводить вечера у Жераровъ, какъ ему совтовала добрая Луиза, будетъ довольствоваться тмъ, что слышитъ ея голосъ, видитъ ея улыбку, будетъ ждать, съ сердцемъ полнымъ непорочной любви, той минуты, когда она согласится быть его женой. Сколько прелести въ союз двухъ чистыхъ существъ, въ поцлу, двухъ невинныхъ устъ! Неужели не существуетъ такого блаженства?!

Эти мечты нсколько согрли душу молодого человка. Онъ весело подходитъ къ дому, громко звонитъ, быстро подымается въ пятый этажъ и отворяетъ дверь. Но что это, вроятно отецъ вернулся поздно? Въ его спальн виднется свтъ.

‘Бдный, думаетъ Амедей, вспоминая утреннюю сцену, вроятно ему нездоровится’.

Но не усплъ онъ отворить дверь, какъ отскакиваетъ съ крикомъ ужаса.

На поду лежалъ его отецъ, съ разорванной и окровавленной рубашкой, держа въ правой рук бритву, которой онъ себ перерзалъ горло.

Да, иногда бываетъ на свт блаженство чистой любви и нтъ выше этого счастія. Но когда одно сердце умираетъ, другое не можетъ утшиться.

Віолетъ никогда не утшился.

IX.

Теперь у Амедея нтъ боле семьи.

Вскор по смерти отца онъ прервалъ всякія сношенія съ дядей Исидоромъ. Старый ханжа подъ предлогомъ, что самоубійство противорчитъ его принципамъ, допустилъ, чтобы похоронили по шестому разряду мужа родной племянницы, и не присутствовалъ на его погребеніи, предпочитая въ это самое время вкусно завтракать.

И такъ у Амедея нтъ боле семьи, а друзья его разбрелись во вс стороны.

Въ награду за два хорошо выдержанные Морисомъ экзамена г-жа Роже наградила его путешествіемъ въ Италію, куда они вмст и ухали.

А бдные Жерары! Ровно мсяцъ посл кончины Вілетта, старый граверъ умеръ за работой отъ удара и въ этотъ день не было въ дом 50 франковъ. Вокругъ открытой могилы, куда опустили бднаго, честнаго художника, стояли только три плачущія женщины, Амедей въ глубокомъ траур по отц и дюжина старыхъ товарищей Жерара, сдовласыхъ артистовъ, со старыми конусообразными шляпами. Чтобы добыть хоть немного денегъ, надо было тотчасъ-же продать оставшіеся въ папкахъ эскизы, нсколько картинъ, подаренныхъ когда-то друзьями теперь уже боле или мене знаменитыми, и послдніе остатки художественныхъ предметовъ, которые служили единственнымъ украшеніемъ квартиры. Потомъ чтобы старшей дочери не такъ далеко было ходить на уроки въ женскія школы, г-жа Жераръ перехала въ Монмартръ въ улицу St. Pi&egrave,re, гд нашла маленькую недорогую квартирку въ нижнемъ этаж съ крошечнымъ садикомъ величиной съ кулакъ.

Существуя теперь только на свои сто двадцать пять франковъ въ мсяцъ, Амедей долженъ былъ также оставить слишкомъ для него дорогую квартиру въ улиц Notre Dame des Champs и продать большую часть отцовской мебели, оставивъ себ только книги и необходимую обстановку для нанятой имъ маленькой комнатки подъ крышей стараго дома въ улиц Faubours St. Jacques. Это было очень далеко отъ Монмартра и ему нельзя было часто видть друзей, которые становились ему еще дороже благодаря общему горю.

Ему оставалось одно утшеніе — литературная работа, и онъ всецло предался ей, стараясь забыться въ поэтическомъ упоеніи. Къ тому-же онъ чувствовалъ, что попалъ на врный путь и могъ сказать кое-что новое, давно уже онъ бросилъ въ огонь свои первые стихи, неудачныя подражанія любимымъ поэтамъ, и романтическую драму, въ которой два любящихъ сердца пли страстный дуэтъ подъ вислицей. Онъ возвращался хотя по самому дальному пути, какъ всегда школьники, къ правд и простот. У него явились вкусъ и потребность изображать правдиво и просто, что у него находилось передъ глазами, что было идеальнаго въ бдной сред, въ которой онъ жилъ, въ грустныхъ пейзажахъ парижскихъ окрестностей, гд протекло его дтство, однимъ словомъ — рисовать съ натуры. Онъ попробовалъ, увидлъ, что это ему удается, и пережилъ самые прекрасные часы своей жизни, т часы, когда художникъ, уже вполн владющій своимъ талантомъ и еще подъ вліяніемъ пылкости юношескихъ стремленій, создаетъ свое первое произведеніе совершенно безкорыстно, не думая даже о слав, создаетъ для самого себя, изъ одного удовольствія вылить въ художественныя формы свои воспоминанія свое воображеніе, всю свою душу. Такихъ моментовъ чистаго восторга и полнаго счастья онъ уже боле не испытаетъ, когда вкуситъ всю прелесть успха, когда онъ будетъ лихорадочно стремиться къ слав. Эти сладкіе, незабвенные часы могутъ только сравниться съ опьяненіемъ первой любви.

Всю зиму посл смерти отца Амедей работалъ безъ устали. Вставая въ шесть часовъ утра, онъ зажигалъ лампу, затоплялъ фаянсовую печку, которая согрвала его низенькую комнатку, и шагая взадъ и впередъ, или наклонившись надъ листомъ бумаги, поэтъ мужественно боролся съ наплывомъ картинъ, словъ и мыслей. Въ девять часовъ онъ выходилъ изъ дома, завтракалъ въ ближайшей молочной и потомъ отправлялся въ министерство. Покончивъ съ своимъ скучнымъ писаніемъ, онъ долженъ былъ еще оставаться въ присутствіи два, три часа, которые онъ посвящалъ чтенію книгъ, приносимыхъ имъ ежедневно изъ сосдней библіотеки для чтенія, такъ какъ онъ давно понялъ, что юноша выходитъ изъ школы почти полнымъ невждой, научившись только тому, какъ надо учиться. Изъ министерства онъ выходилъ въ сумерки, возвращался домой по бульвару Инвалидному и Монпарнасскому, окаймленному еще въ это время вковыми вязами. Эту прогулку Амедей совершалъ ежедневно изъ гигіеническихъ цлей и къ шести часамъ аккуратно являлся въ маленькую молочную, гд съдалъ самый скромный обдъ, какъ простой ремесленникъ. Потомъ, поднявшись на свою вышку, онъ снова зажигалъ лампу, затоплялъ печку и до полуночи усердно работалъ, т. е., писалъ стихи. Этимъ неустаннымъ трудомъ и постояннымъ напряженіемъ воли онъ поддерживалъ въ своемъ ум восторженное возбужденіе и внутренній жаръ, столь необходимые для поэтическаго творчества. Его мысль, вчно на-сторож, пользовалась всякой вспышкой вдохновенія, онъ самъ удивлялся тому, какъ быстро скользило его перо по бумаг, какъ легко повиновались ему рифмы.

По воскресеньямъ ему приносили завтракъ на домъ, онъ работалъ цлый день и вставалъ изъ-за стола только къ пяти часамъ пополудни, чтобы идти обдать къ г-ж Жераръ. Это было его единственное развлеченіе или скоре это была его единственная награда, за столь усердную работу. Онъ проходилъ пшкомъ черезъ весь Парижъ, покупалъ по дорог сладкій пирогъ и взбирался безъ всякаго утомленія, благодаря своимъ двадцатилтнимъ ногамъ, по крутымъ и пустыннымъ переулкамъ Монмартра, слабо освщеннымъ старинными фонарями.

Его ждали и тотчасъ подавали супъ, молодой человкъ съ удовольствіемъ садился между вдовой и одной изъ сиротокъ.

Увы, жизнь этихъ бдныхъ женщинъ стала очень печальной. Дамнуретъ, членъ института, вспомнилъ своего стараго товарища по мастерской, Жерара, и выхлопоталъ его вдов ежегодное пособіе отъ академіи художествъ. Но это сущій пустякъ, и его едва хватаетъ, чтобы заплатить за квартиру. По счастію, добрая Луиза, которая уже въ двадцать три года походитъ на старую дву, бгаетъ цлый день по Парижу съ сверткомъ музыки. У нея много уроковъ, и боле двадцати домовъ въ Париж сдлались невозможными для житья, благодаря ея ученицамъ, бренчащимъ съ утра до вечера хроматическія гаммы. Заработокъ Луизы составляетъ главный источникъ доходовъ семьи.

Не смотря на это, у Жераровъ съ трудомъ сводятъ концы съ концами и хорошенькая Марія захотла также помочь матери и сестр. У ней всегда были большія способности къ рисованію и когда то отецъ далъ ей нсколько уроковъ живописи. Теперь она ходитъ въ Лувръ и снимаетъ копіи съ картинъ Шардена и Латура. Она ходитъ туда одна и это нсколько неосторожно въ виду ея замчательной красоты. Но Луиз некогда ее сопровождать, а г-жа Жераръ обязана оставаться дома, чтобы смотрть за хозяйствомъ и готовить кушанье. Появленіе Маріи въ Лувр уже взволновало многія сердца между юными художниками. Нсколько учениковъ Фландрена захандрили, а двое изъ нихъ, постоянно увиваясь вокругъ хорошенькой артистки, тайно ненавидятъ другъ друга и замышляютъ самую ужасную американскую дуэль.

Сказать, что Марія не польщена почтительнымъ ухаживаніемъ и что она снимаетъ шляпку изъ боязни головной боли отъ близости душника, а не для того, чтобы показать свои прекрасные волосы, было-бы неправдой. Однако, красотка длается серьезной, или по крайней мр старается быть серьезной. Она усердно занимается, длаетъ успхи и послдняя ея копія — портретъ молодой маркизы съ ягненкомъ, перевитымъ лентами на колняхъ,— положительно не дурна.

Эта копія доставляетъ маленькой художниц первый заказъ.

Старикъ Иссакаръ, старьевщикъ съ набережной Вольтера, еврей прежняго закала, съ пейсиками, въ длинномъ грязномъ сюртук, подходитъ однажды къ Маріи, рисующей въ это время розу въ напудренномъ парик маркизы, и приподнявъ нсколько измятую шляпу, произноситъ:

— Сударыня, не сдлаете-ли вы для меня дюжины фамильныхъ портретовъ.

Сначала молодая двушка не можетъ понять въ чемъ дло, но, наконецъ, онъ ухитряется объяснить ей, чего онъ желаетъ.

Въ наше время все можно купить, даже дворянство… Если у васъ туго набитъ карманъ, это дло очень легкое: за деньги вы можете пріобрсти въ Ватикан графскій титулъ. Стараніями герольдической агентуры выростаетъ для васъ такое большое генеалогическое древо, что подъ снью его можно накрыть столъ на двадцать пять приборовъ. Вы покупаете въ провинціи какой-нибудь старинный замокъ непремнно съ башнями, потомъ вы длаете визиты сосдямъ съ золотой лиліей на галстух, вы заявляете себя ярымъ легитимистомъ и клерикаломъ, устраиваете обды и охоты, становитесь настоящимъ аристократомъ, и можно объ закладъ добиться, что сынъ вашъ женится на двушк изъ Сенъ-Жерменскаго квартала, семейство которой, дйствительно, происходитъ по прямой линіи отъ крестоносцевъ.

Только для осуществленія подобной метаморфозы вамъ надо обзавестись необходимыми аксессуарами, а именно портретами предковъ. Вы должны украсить ими стны замка, гд вы угощаете окрестныхъ аристократовъ. Въ выбор такой фамильной галлереи надо много такта: не нужно преувеличивать, не надо вести родъ свой съ незапамятныхъ временъ. Не берите себ въ родоначальники рыцаря въ желзныхъ латахъ, писаннаго на деревянной доск съ гербомъ въ одномъ углу, а довольствуйтесь старикомъ съ сдой бородой временъ Генриха IV. Лучше всего адресуйтесь прямо къ спеціалисту, къ старому Иссакеру, будьте покойны, у него можно найти прекрасныхъ предковъ и недорого. У него всегда въ запас штукъ тридцать такихъ портретовъ въ прелестныхъ рамкахъ того времени, нарочно сдланныхъ для него въ Сенъ-Антуанскомъ квартал, закопанныхъ въ землю на дв недли и прострленныхъ охотничьею дробью, чтобы придать имъ видъ ветхости.

Теперь понятно, отчего почтенный еврей, совершая въ Луврскихъ залахъ свою ежедневную прогулку, заинтересовался маленькой Маріей, рисовавшей тогда прелестную маркизу съ картины Латура. Именно въ это время ему не хватало напудренныхъ маркизъ, на которыхъ всегда большой спросъ. Онъ предложилъ молодой двушк взять свою копію домой и сдлать для него еще десять копій, только мняя цвтъ платья и придавая каждому портрету какую нибудь особенную черту. Напримръ, вмсто ягненка маркиза No 2 могла-бы держать на колняхъ собачку, маркиза No 3 обезьянку, маркиза No 4 коробку съ конфектами, маркиза No 5 веръ и т. д. Лицо могло оставаться тмъ-же, такъ какъ, по мннію стараго Иссакора, вс напудренныя маркизы похожи другъ на друга. Кром того онъ требовалъ, чтобы у всхъ было по дв мушки, одна у праваго глаза, а другая на ше съ лвой стороны, онъ на этомъ особенно настаивалъ и въ его глазахъ мушки были символомъ восемнадцатаго вка.

Иссакаръ брался доставить все нужное: рамки, бумагу и пастельные карандаши а также платить за каждую маркизу по 15 франковъ. Кром того, онъ общалъ, если останется доволенъ первою работою, заказать еще дюжину другихъ портретовъ.

Какая была радость вечеромъ у г-жи Жераръ, когда Марія вернулась домой съ этимъ хорошимъ извстіемъ. У Лупзы и бдной старушки глаза наполнились слезами.

— Какъ, милочка, сказала мать, цлуя младшую дочь: и ты хочешь заботиться о нашемъ хозяйств?

— Смотрите какая плутовка! воскликнула Луиза со смхомъ, она скоро будетъ зарабатывать кучу денегъ. Я положительно начну ревновать тебя. Что такое непріятная игра на фортепіано въ сравненіи съ живописью! Живопись не производитъ шума, не надодаетъ сосдямъ и когда ты состаришься, ты будешь вправ сказать: ‘я ни для кого не играла’.

Но Марія не хотла, чтобы это обращали въ шутку, довольно съ нею обращались какъ съ двочкой, съ избалованнымъ ребенкомъ, умющей только хорошо причесаться и мило одться. Теперь увидятъ, на что она способна.

И когда въ слдующее воскресенье, Амедей явился къ обду со своимъ пирогомъ, ему нсколько разъ разсказали необыкновенное событіе со всми подробностями и показали двухъ первыхъ маркизъ, уже оконченныхъ Маріею и которыхъ она снабдила огромными мушками, величиной въ большую облатку.

Она въ этотъ день показалась молодому человку еще миле и прелестне, чмъ когда-либо. Если бы только хватило у него таланта, чтобы выйти изъ неизвстности, изъ бдности, если бы онъ могъ сдлаться хорошимъ писателемъ и легко доставать средства къ жизни, съ какимъ упоеніемъ онъ попросилъ бы руки этой прелестной двушки. Какъ пріятно было бы составить ея счастіе, заставить ее гордиться имъ! Но теперь нечего объ этомъ и думать,— они вс слишкомъ бдны. И потомъ полюбитъ-ли его когда-нибудь Марія?!

Онъ часто съ безпокойствомъ задавалъ себ этотъ вопросъ. Въ его собственномъ сердц прежняя дтская дружба превратилась въ пламенную любовь. Но онъ не смлъ надяться, что то-же самое произошло у молодой двушки. Она всегда обходилась съ нимъ очень ласково, какъ съ хорошимъ товарищемъ, но его присутствіе такъ же мало волновало ее теперь, какъ въ т времена, когда они вмст охотились на мохнатую шапку.

Естественно, что Амедей разсказывалъ въ семь Жераровъ о своей литературной работ. Посл воскреснаго обда, сидя вокругъ стола, покрытаго клеенкой, молодой человкъ читалъ иногда стихи, написанные имъ на недл. Поэтъ, держа рукопись въ лвой рукой, а правой размахивая по воздуху, сидлъ между двумя сестрами. Луиза, худощавая, увядшая раньше времени, далеко не красивая, жадно впивалась въ каждое его слово, хорошенькая Марія, скучная, утомленная, машинально смотрла на сидвшую по другую сторону г-жу Жераръ, серьезно вязавшую съ очками на кончик носа. Увы! во время этихъ чтеній одна только Луиза вздыхала по временамъ отъ избытка чувствъ, у ней у одной навертывались слезы на глазахъ, она одна находила настоящее выраженіе для доказательства того, что она понимаетъ его, и хвалила поэта, чтобы показать, что она сочувствуетъ ему. Марія же едва выговаривала изъ вжливости: ‘Это очень мило’ и, дарила Амедея, еще взволнованнаго отъ чтенія своихъ стиховъ холодною и ничего незначущею улыбкою.

Она значитъ не любила поэзіи? Если онъ на ней женится, то она всегда будетъ равнодушно относиться къ литературнымъ работамъ мужа, къ его умственной жизни, даже къ его слав. Амедею было очень тяжело въ этомъ сознаться.

Вскор Марія причинила ему новое безпокойство.

Вотъ уже три мсяца, какъ Морисъ Роже находился съ матерью въ Италіи и кром двухъ писемъ, написанныхъ въ Милан, въ пылу первыхъ восторженныхъ впечатлній, Амедей не получалъ боле извстій отъ друга. Онъ впрочемъ извинялъ лниваго Мориса, который при отъзд сказалъ ему, улыбаясь, чтобъ онъ не слишкомъ разсчитывалъ на аккуратное полученіе отъ него писемъ.

При каждомъ посщеніи Амедея Марія всегда его спрашивала:

— Имете-ли вы извстія отъ вашего друга?

Сначала онъ на это не обратилъ вниманія, но съ теченіемъ времени этотъ постоянный вопросъ сталъ его смущать и зародилось подозрніе въ его сердц, уже безъ того разстроенномъ отъ холоднаго, обращенія съ нимъ молодой двушки.

Морисъ Роже, при жизни старика Жерара, вмст съ Амедеемъ былъ всего только три-четыре раза у Жераровъ и то на очень короткое время. Онъ относился къ Маріи очень почтительно, и не помнялся съ нею и двадцатью фразами. Какимъ образомъ Марія сохранила о немъ такое воспоминаніе? Неужели онъ произвелъ на нее сильное впечатлніе и внушилъ ей искреннее чувство къ себ? Ожидала-ли она его возвращенія? Желала-ли она съ нимъ поскоре свидться?

Все это страшно тревожило Амедея и сердце его болзненно сжималось. Счастливый Морисъ, ему стоило только показаться, чтобы всмъ понравиться. Но тотчасъ же, красня отъ стыда, онъ отгонялъ отъ себя всякое чувство зависти или ревности. Однако, каждое воскресенье, когда Марія, смущенно опуская глаза, возобновляла свой вопросъ: ‘А вашъ другъ Морисъ, имете-ли вы о немъ извстія?’ — онъ мрачно насуплялъ брови и мысленно признавался:

— Она меня никогда не полюбитъ.

Чтобы побдить это новое горе, онъ еще прилежне углубился въ свою работу. Но въ немъ не было прежняго пыла, прежней энергіи. Между тмъ, въ конц марта мсяца, наступала весна. Теперь, когда Амедей просыпался, въ шесть часовъ утра, было уже совсмъ свтло. Отворяя окошко въ своей мансард, онъ любовался на восходившее надъ крышами домовъ блестящее солнце. Изъ монастырскаго сада, находившагося предъ его окнами, подымался ароматъ свжей листвы и сырой земли. Ясно чувствовалось вяніе весны и три миндальныя дерева были покрыты нжными цвтами. Весна сильно дйствовала на молодого поэта и онъ чувствовалъ какую-то необычайную истому, которая мшала ему работать. Напрасно онъ садился къ письменному столу и перечитывалъ послднія строки начатой страницы, какая-то странная томность овладвала имъ и, предаваясь мечтаніямъ, онъ говорилъ себ, что ему двадцать лтъ и что хорошо было-бы наслаждаться жизнью.

X.

Было 1 мая. Въ Люксембургскомъ саду цвла сирень. Пробило четыре часа.

Благодаря солнцу и ясному небу заключеніе въ министерств казалось Амедею боле обыкновеннаго несноснымъ и выйдя оттуда раньше окончанія присутствія, онъ бродилъ по аллеямъ, вдыхая въ себя съ упоеніемъ весенній воздухъ. Вдругъ онъ слышитъ какой-то громкій голосъ:— ‘Здравствуй, Віолетъ!’

Это Жокеле, будущій актеръ, со своимъ вздернутымъ носомъ, до невозможности гладко выбритый и нарядный какъ бразиліянецъ. Жокеле теперь, конечно по его собственнымъ словамъ, составляетъ лучшую надежду класса Ренье, онъ произвелъ фуроръ на послднемъ трехмсячномъ экзамен, выйдетъ непремнно первымъ изъ консерваторіи и тотчасъ же поступитъ на сцену Французской комедіи. Онъ все это выкрикиваетъ во все горло, повторяя разъ тридцать любимое слово всхъ актеровъ — я, я, я.

Амедей не особенно доволенъ этой встрчей. Жокеле казался ему всегда слишкомъ шумнымъ и утомительнымъ. Но все-таки это старый товарищъ и изъ учтивости поэтъ поздравляетъ его съ первымъ успхомъ.

Жокеле начинаетъ разспрашивать его: что онъ подлываетъ: какъ подвигаются его литературныя занятія?— съ такимъ горячимъ сочувствіемъ, словно онъ питаетъ къ Амедею страшную дружбу. Но въ сущности объ этомъ и помину нтъ. Жокеле интересуется только однимъ человкомъ въ мір, именно собой. Но актеръ всегда и везд останется актеромъ: и въ ресторан, и въ дилижанс, и въ объятіяхъ любимой женщины. Когда онъ первому встрчному говоритъ: ‘Какъ ваше здоровье?’ то влагаетъ столько сердечности въ этотъ оригинальный вопросъ, что вопрошаемый начинаетъ сомнваться, не былъ ли онъ дйствительно боленъ. Въ настоящую минуту передъ Жокеле стоитъ молодой, бдный, неизвстный поэтъ. Какую же роль долженъ въ этомъ случа играть такая важная персона, какъ онъ? Конечно отнестись покровительственно къ застнчивому юнош и оказать ему милостивую протекцію. Онъ понимаетъ свою роль и разыгрываетъ ее какъ по нотамъ.

Наивный Амедей очень тронутъ этимъ дружескимъ сочувствіемъ и отвчалъ:

— Я, любезный другъ, много работалъ въ эту зиму. Я почти доволенъ собой, кажется и сдлалъ успхи. Но если-бъ ты зналъ, какъ это трудно, какъ тяжело!..

И онъ было началъ разсказывать актеру вс свои страданія, вс сомннія, но Жокеле, думая только о самомъ себ, рзко перебиваетъ его:

— Нтъ-ли у тебя какой нибудь эффектной поэмы, короткой, въ сто или стопятьдесятъ строфъ, что нибудь, для Декламаціи?

Именно въ этотъ самый день въ министерств Амедей переписалъ геройскій эпизодъ въ севастопольскихъ траншеяхъ, слышанный имъ когда-то у г-жи Роже, отъ полковника Лантца, и написанный въ стихахъ въ совершенно французскомъ, воинственномъ дух. Онъ вынулъ рукопись изъ кармана, отвелъ актера въ пустынную кленовую аллею, вдоль оранжереи и прочиталъ ему вполголоса свою поэму.

Жокеле, одаренный нкоторой дозой литературнаго инстинкта, тотчасъ понялъ, что, читая эти стихи, онъ можетъ имть большой успхъ и воскликнулъ съ восторгомъ:

— Ты читаешь стихи какъ вс поэты — очень плохо, но это ничего, твой разсказъ захватываетъ духъ, и я предвижу, что съ моимъ голосомъ я могу изъ него кое-что сдлать. Но какъ ты пишешь такіе стихи и никто этого не знаетъ? Ты хочешь быть Чатертономъ? Но вдь это глупо. Нужно тебя познакомить, тебя поддержать. Я этимъ займусь. Вдь у тебя вечеръ свободный, неправда-ли? Такъ пойдемъ со мной и черезъ часокъ твое имя будетъ извстно двадцати человкамъ, которые протрубятъ по всему Парижу, что народился новый поэтъ. Пари держу, что ты такой дикарь, что никогда не былъ въ Севильской кофеин, но, другъ мой, это первая фабрика славы. Вотъ одеонскій дилижансъ, сядемъ. Черезъ двадцать минутъ мы будемъ на Монмартскомъ бульвар и я тебя окрещу великимъ человкомъ.

Ошеломленный Амедей идетъ за товарищемъ и садится съ нимъ на имперіалъ. Тяжелый экипажъ быстро движется по набережнымъ, перезжаетъ Сену и Карусельскую площадь, минуетъ Французскій театръ, которому Жокеле, думая о своемъ будущемъ дебют, показываетъ кулакъ, и молодые люди сходятъ на бульвар, противъ Севильской кофейни.

Теперь не стоитъ ходить въ этотъ питомникъ столькихъ знаменитостей политическихъ и литературныхъ. Вы только увидите обыкновенную, бульварную кофейную, гд нсколько группъ жидковъ обсуждаютъ биржевыя сдлки и какая нибудь несчастная, намазанная старая кокетка грустно распиваетъ пиво. Но въ конц второй имперіи — было 1 мая 1866 года, когда Амедей первый разъ вошелъ туда,— Севильская кофейная была одной изъ примчательностей Парижа. Она дала третьей республик почти весь ея высшій персоналъ. Сознайтесь откровенно, господинъ префектъ, предсдательствующій нын на земледльческомъ създ въ вашемъ расшитомъ мундир, что въ то время, когда вы вели борьбу противъ оффиціальныхъ кандидатовъ ваша обкуренная трубка всегда хранилась въ этой кофейн, а вы, господинъ депутатъ, вотирующій нын противъ всхъ исключеній изъ закона о воинской повинности, вспомните, какъ во время вашихъ ежедневныхъ партій въ домино вы возставали противъ постоянной арміи. И вы, господинъ министръ, которому иногда какой нибудь чиновникъ, по старой памяти, говоритъ: ‘ваше превосходительство’, чмъ вы нисколько не обижаетесь, вы также были когда то однимъ изъ столбовъ Севильской кофейни, и даже кассирша васъ фамильярно звала по имени.

Но не смотря на званіе поэта, Амедей не обладалъ даромъ пророчества. При вид всхъ этихъ людей, сидящихъ на улиц передъ кофейной, за рюмками разныхъ водокъ, ему не вошло въ голову, что передъ нимъ будущіе законодатели Франціи.

Жокеле, отличавшійся самыми крайними идеями въ политик, дружески пожалъ руки многимъ изъ будущихъ государственныхъ дятелей, которые подъ предлогомъ развитія аппетита готовили себ къ сорокалтнему возрасту катарры желудковъ, и прошелъ съ Амедеемъ во внутрь кофейни. Тамъ засдали преимущественно поэты и литераторы. Конечно, политики и литераторы жили въ большой дружб, но ихъ никакъ нельзя было перемшать. Политики были длиннобородые, а литераторы длинноволосые.

Жокеле прямо направился къ рыжему поэту Полю Силери, красивому молодому человку съ живой физіономіей, онъ небрежно лежалъ на бархатномъ диван передъ столомъ, вокругъ котораго сидли трое другихъ длинноволосыхъ юношей.

— Любезный Поль, сказалъ онъ, подавая Силери рукопись Амедея:— вотъ стихи, которые мн очень нравятся, я непремнно прочту ихъ на первомъ концерт или бенефис. Прочтите ихъ и скажите намъ ваше мнніе. Представляю вамъ автора, г. Амедея Віолета,— Амедей, представляю теб г. Поля Силери.

Вс длинноволосые юноши повернулись съ любопытствомъ къ новому пришельцу, а Поль Силери учтиво пригласилъ его ссть съ обычнымъ вопросомъ: ‘Что вамъ предложить?’ Потомъ онъ началъ перелистывать рукопись, переданную ему актеромъ.

Амедей, сидя на краю стула, совсмъ растерялся. Между дебютирующими поэтами, Поль Силери пріобрлъ уже нкоторую репутацію. Онъ издавалъ маленькую газетку подъ названіемъ ‘Оса’, гд на первой страниц были каррикатуры знаменитыхъ людей, съ большими головами на крошечныхъ туловищахъ. Амедей прочелъ въ ней нсколько смлыхъ, граціозныхъ стихотвореній Поля Силери. Авторъ, чьи произведенія уже напечатаны, издатель журнала, все это казалось очень важнымъ въ глазахъ невиннаго Амедея, который не зналъ, что у ‘Осы’ было всего четырнадцать подписчиковъ. Онъ считалъ Силери литературной силой и сердце у него тревожно билось въ ожиданіи приговора такого страшнаго судьи.

Но черезъ нсколько секундъ, не подымая глазъ сърукописи, Силери промолвилъ:

— Это хорошіе стихи, господа.

Душа молодаго поэта возликовала.

Окончивъ свое чтеніе, издатель ‘Осы’ всталъ и протянулъ об руки Амедею.

— Прежде всего,— сказалъ онъ съ восторгомъ:— позвольте мн крпко пожать вамъ руку. Вашъ разсказъ удивительный, прелестный. По точности описанія онъ похожъ на произведенія Меримэ, но въ добавокъ въ немъ живость красокъ, образность, однимъ словомъ все, чего не хватаетъ у Меринэ, чтобъ быть поэтомъ. И къ тому же это совсмъ ново. Любезный г. Віолетъ, я васъ поздравляю отъ всей души. Я не смю просить у васъ для ‘Осы’ эту прекрасную поэму, Жокрле очень счастливъ, что ему предстоитъ познакомить съ нею публику и доставить ей достойный успхъ. Но я прошу васъ, какъ одолженія, подарить мн для журнала какіе нибудь стихи. Я увренъ, что они будутъ также хороши, если не лучше нашей поэмы. Но я долженъ васъ предупредить, что мы ничего не платимъ. ‘Оса’ далеко не процвтаетъ, я даже долженъ сознаться, что она еле дышетъ. Чтобы продолжить ея существованіе нсколько мсяцевъ, я долженъ былъ обратиться недавно къ ростовщику, который въ числ другихъ цнностей, снабдилъ меня старою ученою лошадью, доставшейся ему посл продажи какого то обанкрутившагося цирка. Я сначала хотлъ самъ здить на ней и похалъ въ Булонскій лсъ, но на Елисейскихъ поляхъ она начала вальсировать вокругъ бассейна, такъ что я долженъ былъ продать ее за безцнокъ. Поэтому ваше сотрудничество въ ‘Ос’ будетъ даровое, но вы, неправда-ли, будете иногда помнить, что я первый васъ призналъ поэтомъ и доставилъ вамъ сладкое упоеніе видть себя въ печати. Согласны?

Амедей не только согласился, но до глубины души былъ тронутъ такимъ дружескимъ, почти братскимъ радушіемъ и до того смутился, что не могъ внятно произнесть нсколькихъ словъ благодарности.

— Не благодарите меня, прибавилъ Поль Силери, съ любезною, нсколько скептическою улыбкою: — и не воображайте меня лучшимъ человкомъ, чмъ я въ дйствительности. Если вс ваши стихи такъ же хороши, какъ эта поэма, то вы скоро напечатаете ихъ отдльной книгой, которая произведетъ фуроръ и тогда, быть можетъ, я первый буду вамъ завидовать. Поэты такіе же люди, какъ вс, также тщеславны и завистливы. Только они еще сохранили способность восторгаться и восхищаться чужими произведеніями, и въ этомъ ихъ главное достоинство. Сегодня я радуюсь, что открылъ рдкость, оригинальнаго и убжденнаго поэта и съ вашимъ позволеніемъ мы отпразднуемъ это счастливое событіе. Такъ какъ цны вальсирующей лошади едва хватило, чтобъ покрыть мой долгъ за печатаніе ‘Осы’, то я сегодня не при деньгахъ. Но у меня есть кредитъ у стараго Лебюфла и я приглашаю васъ всхъ пообдать въ его трактиръ, а потомъ мы пойдемъ ко мн, я ожидаю еще другихъ друзей и вы намъ прочтете ваши стихи, Віолетъ, мы вс будемъ читать стихи, до полнаго опьяненія рифмами.

Это предложеніе было принято съ удовольствіемъ тремя длинноволосыми молодыми людьми. Что же касается Віолета, то онъ, въ настоящую минуту, послдовалъ бы за Силери куда угодно хотя бы въ адъ.

Одинъ только Жокеле не могъ пойти съ ними. Онъ общалъ провести вечеръ съ одной дамой и извинился, съ такой таинственной, довольной улыбкой, что вс были уврены, что его ожидаетъ по крайней мр принцесса королевской крови, но въ дйствительности онъ шелъ на свиданіе съ одной изъ ученицъ консерваторіи, высокой брюнеткой, съ большими претензіями, которая заставляла его выслушивать цлый рядъ трагическихъ монологовъ, прежде чмъ насладиться малйшимъ поцлуемъ.

Заплативъ за выпитую водку, Силери подъ руку съ Амедеемъ, а за ними три длинноволосые юноши вышли изъ кофейной и, съ трудомъ пробиваясь сквозь толпу на бульвар, отправились въ табльдотъ старика Лебюфла, помщающійся въ третьемъ этаж грязнаго дома, въ улиц Ламартинъ.

Они застали уже за столомъ передъ скатертью, сплошь покрытою пятнами, двухъ или трехъ длинноволосыхъ индивидуумовъ и до пяти длиннобородыхъ, которымъ старикъ Лебюфлъ, съ помощью усталой горничной, подавалъ супъ. Хозяинъ былъ толстъ какъ быкъ, и глаза его, на подобіе этихъ животныхъ, смотрли тупо, безсмысленно. Къ величайшему удивленію Амедея, онъ говорилъ ты всмъ кліентамъ, и какъ только вновь пришедшіе услись за столъ, Віолетъ вполголоса спросилъ у Силери причину такой фамильярности.

— Это происходитъ отъ бдственнаго положенія литературы и искусства, любезный Віолетъ, отвтилъ издатель ‘Осы’, развертывая салфетку: Теперь нтъ боле меценатовъ и послдній покровитель живописи и поэзіи — старикъ Лебюфлъ. Этотъ невжда, вроятно, никогда не бралъ въ руки ни одной книги, не видлъ ни одной картины, но онъ чувствуетъ особое расположеніе къ художникамъ и поэтамъ, и позволяетъ имъ годами не платить долговъ. Надо простить старику, прибавилъ онъ, понижая голосъ его маленькій гршокъ. Онъ любитъ, чтобъ артисты съ нимъ обращались какъ съ товарищемъ, какъ съ другомъ. Т, которые, должны ему много, говорятъ ему ты, и, увы, и я изъ ихъ числа. Но благодаря этому, я велю подать вамъ что нибудь получше, чмъ это вино въ графинахъ, къ которому я вамъ совтую не прикасаться. Ей, Лебюфлъ, мой другъ г., Амедей Віолетъ будетъ рано или поздно знаменитымъ поэтомъ, ты съ нимъ обращайся какъ съ знаменитостью и принеси намъ бутылку Moulin—Vent.

Вскор разговоръ сдлался общимъ между длиннобородыми и длинноволосыми. Излишне говорить, что и т и другіе въ политик и въ литератур имли самыя революціонныя идеи. Посл перваго блюда, обладатель самой длинной, самой черной бороды, произнесъ восторженный дифирамбъ въ память Марата и объявилъ, что въ будущую революцію надо непремнно осуществить его программу и отрубить до ста тысячъ головъ.

— Боже мой, Фламбаръ, какая у тебя тяжелая рука, воскликнулъ одинъ изъ юношей, съ мене черной и густой бородой: Куда хватилъ, сто тысячъ головъ!..

— По крайней мр, отвтила кровожадная борода.

Литературные разговоры длинноволосыхъ были въ своемъ род не мене анархичные. Во время жаркого какой-то нечесанный романтикъ разсказалъ сюжетъ своего новаго романа, въ которомъ надругательство надъ мертвой, на кладбищ, при свт луны, было главнымъ эпизодомъ.

Вс присутствующіе вздрогнули, Силери спросилъ литературнаго Авессалома:

— Зачмъ, чортъ возьми, ты хочешь разсказать такіе ужасы.

— Чтобы удивить буржуазную публику, отвчалъ рзко романистъ.

Удивить буржуазную публику, вотъ въ чемъ была главная задача этихъ молодыхъ людей и это ясно выражалось во всхъ ихъ рчахъ. Амедей хотя и находилъ это весьма естественнымъ и даже достойнымъ похвалы, но не врилъ, чтобъ подобныя геройскія попытки имли когда либо успхъ. Онъ даже спрашивалъ себя: подозрваетъ ли буржуазная публика, которую они стремились удивлять, что существуютъ такіе писатели.

Не смотря на эти тайные протесты, за которые Амедей себя горько упрекалъ, онъ былъ въ восторг отъ своихъ новыхъ знакомыхъ. Хотя въ этомъ внезапно открывшемся передъ нимъ невдомомъ мір говорилось много глупостей и страшныхъ парадоксовъ, но за то царствовали полная веселость и молодость. Амедей, прозябавшій досел въ тни, въ своемъ углу, распускался какъ цвтокъ въ этой теплой атмосфер.

Посл ужаснаго дессерта, состоящаго изъ чернослива и сыру, завсегдатаи Лебюфла разошлись. Силери повелъ Амедея и трехъ косматыхъ меровинговъ въ свою меблированную квартирку въ улиц Pigalle, гд къ нимъ вскор присоединилось полдюжины другихъ длинноволосыхъ поэтовъ.

Стульевъ, конечно, не хватило, но Силери вытащилъ изъ темнаго чуланчика старый сундукъ, на которомъ могли помститься двое, а самъ, въ качеств хозяина, садился изрдка на мраморную доску камина. Общество чувствовало себя отлично, особенно когда какая-то старуха въ грязномъ чепц, вроятно привратница, поставила на столъ, посреди комнаты, шесть бутылокъ пива, десятокъ разнокалиберныхъ стакановъ и свертокъ табаку съ мундштуками и гильзами.

Черезъ нсколько минутъ, среди страшныхъ облаковъ дыма, началось чтеніе стиховъ.

По знаку Силери, каждый изъ поэтовъ вставалъ и, не заставляя себя долго упрашивать, ставилъ стулъ передъ собой и опираясь одной рукой о спинку, декламировалъ сонетъ или элегію. Нкоторые изъ нихъ были очень комичны. Между прочимъ одинъ блдный, худощавый юноша, въ длинномъ стихотвореніи объяснялъ, что даже и гарема, какого нибудь азіатскаго сатрапа недостаточно, чтобъ удовлетворить его сладострастіе, а какой-то толстякъ, съ свжимъ румянцемъ, какъ у всхъ провинціаловъ, объявлялъ въ безконечныхъ строфахъ, что умретъ отъ чахотки, благодаря измн любимой женщины, хотя въ сущности онъ жилъ самымъ спокойнымъ образомъ съ простой горничной.

Но не смотря на его смшную сторону, этотъ ареопагъ поэтовъ, знавшихъ вполн свое ремесло, возбуждалъ въ Амеде страхъ и уваженіе, и онъ смертельно поблднлъ отъ волненія, когда Силери воскликнулъ:

— За вами очередь, новичекъ. Прочтите намъ вашу ‘Траншею передъ Севастополемъ’.

Однако Амедею удалось побороть свое смущеніе, и дрожащимъ голосомъ онъ прочелъ свой воинственный разсказъ.

Послдняя строфа поэмы была покрыта громкими рукоплесканіями и вс слушатели окружили его, горячо поздравляя.

— Превосходно!

— И совсмъ ново.

— Это будетъ имть громадный успхъ.

— Если нтъ, то что же наконецъ надо, чтобъ произвести впечатлніе на публику?

— Прочтите намъ еще что нибудь!

Успокоенный, ободренный поэтъ, овладвъ вполн собою, прочелъ народную сценку, въ которой онъ излилъ всю свою нжную любовь къ бднымъ людямъ, нсколько стихотвореній, рисовавшихъ природу въ окрестностяхъ Парижа, и цлую серію сонетовъ, подъ названіемъ ‘Надежды любви’, внушенныхъ ему любовью къ Маріи.

Вс удивлялись разнообразію и широт его вдохновенія.

При каждомъ новомъ стихотвореніи ему шумно апплодировали. Сердце молодого человка наполнялось радостью при такомъ успх. Вс подходили къ нему, изъявляли ему свое восхищеніе и крпко жали ему об руки. Увы, многіе изъ присутствовавшихъ должны были впослдствіи причинить ему искреннее горе своею завистью и измною, но теперь они вс съ юношескою теплотою провозглашали его великимъ поэтомъ.

Какой это былъ упоительный вечеръ! Во второмъ часу ночи Амедей съ горящими отъ крпкихъ пожатій руками, съ сердцемъ и головою въ совершенномъ опьяненіи отъ похвалъ, весело вернулся домой по залитымъ луннымъ свтомъ пустыннымъ улицамъ.

XI.

Успхъ, который обыкновенно также хромаетъ какъ правосудіе, пустился бгомъ на встрчу къ Амедею. Въ Севильской кофейн и въ собраніяхъ длинноволосыхъ много занимались зарождающимся поэтомъ. Его сонеты, появившіеся въ Ос, понравились нкоторымъ вліятельнымъ журналистамъ и они перепечатали отрывки изъ нихъ въ своихъ распространенныхъ газетахъ. Наконецъ, Жакелэ дней десять посл встрчи съ Амедеемъ продекламировалъ ‘Траншею подъ Севастополемъ’ на блестящемъ представленіи въ Gait въ бенефисъ знаменитаго, стараго драматическаго актера, находившагося въ крайней нужд. Это драматическое торжество въ начал наввало скуку на обыкновенную парижскую публику первыхъ представленій, которая въ теплый майскій вечеръ наполняла душную залу. Фельетонисты дремали, углубившись въ своихъ креслахъ, и на красномъ фон ложъ, дамскія лица, почти зеленыя подъ блилами, выказывали полнйшее утомленіе посл длиннаго ряда зимнихъ удовольствій. Передъ хлороформированными слушателями медленно исчерпывалась слишкомъ длинная программа. Играли отрывки давно извстныхъ пьесъ, пли аріи изъ избитыхъ оперъ, которыми и шарманки уже пренебрегали. Передъ публикой, всегда той же самой, лицедйствовали т же самые знакомые актеры, чмъ боле знаменитые, тмъ боле монотонные.

Но въ самый летаргическій моментъ этого тоскливаго вечера, когда актеры французской комедіи, сыгравъ торжественно одинъ актъ трагедіи, успли навять по возможности еще боле снотворное настроеніе, на сцену вышелъ Жакелэ. Еще ученикъ консерваторіи, появляющійся передъ публикою въ первый разъ и по особому разршенію, онъ былъ совершенно неизвстенъ, казался лакеемъ въ неловко сидвшемъ на немъ черномъ фрак, и былъ слишкомъ малъ ростомъ не смотря на дв колоды картъ, которыя онъ засунулъ въ сапоги. Онъ смло выступилъ на подмостки, нахально поворачивая къ публик свое бульдогоподобное лицо и громкимъ голосомъ, способнымъ разрушить ерихонскія стны, началъ декламировать съ жаромъ поэму своего товарища. Онъ произвелъ громадный эффектъ. Въ этомъ нахальномъ актер, съ не особенно благородной наружностью и въ этихъ художественныхъ стихахъ было что-то новое, скрывавшее какой то сюрпризъ для публики, пресыщенной всякимъ старьемъ. Тутъ были дв новинки: открытіе новаго поэта и новаго актера. Вс встрепенулись, даже разочарованные всмъ журналисты, даже анемичныя, на половину заснувшія дамы и когда Жакелэ произнесъ громогласно послднюю строфу, раздались общія рукоплесканія.

— А что дорогой, вотъ и успхъ, воскликнулъ онъ съ восхищеніемъ, подходя къ Віолету за кулисами: ты слышалъ какъ я имъ преподнесъ твои стихи?

И тотчасъ около сотни зрителей въ черныхъ фракахъ и блыхъ галстукахъ окружили ихъ, прося представиться и автору и декламатору, жали имъ съ восторгомъ руки и поздравляли съ успхомъ. Да это дйствительно былъ успхъ, мгновенный, поразительный, какъ всегда бываетъ съ истиннымъ талантомъ.

Какой то маленькій, презимистый толстякъ, съ великолпными брилліантовыми запонками, также пришелъ пожать руку Амедею и хриплымъ голосомъ потребовалъ у него текста его поэмы.

— Я напечатаю ее на первой страниц завтрашняго нумера, молодой человкъ, прибавилъ онъ: а у меня расходится до десяти тысячъ экземпляррвъ. Я Викторъ Гальяръ, издатель ‘Шума’. Что, согласны?

И онъ унесъ рукопись, не слушая благодарности поэта, который былъ вн себя отъ счастья, при мысл, что его произведеніе понравилось знаменитому Барнуму парижской прессы и стихи его попадутъ на глаза двумъ стамъ тысячамъ читателей.

Да это былъ дйствительно успхъ и Амедей вкусилъ первую его горечь на слдующій же день, когда пришелъ въ Севильскую кофейную, которую онъ теперь постоянно посщалъ. Его стихи появились утромъ въ ‘Шум’, напечатанные большими буквами на манеръ афишъ, и съ похвальнымъ предисловіемъ самого Виктора Гальяра. Съ первой минуты Амедей замтилъ, что служитъ предметомъ всеобщаго вниманія, и длинноволосые поэты привтствовали его громкими поздравленіями. Но по кислымъ улыбкамъ и принужденнымъ взглядамъ нкоторыхъ изъ нихъ, впечатлительный юноша почувствовалъ, съ внезапною грустью, что ему уже завидовали.

— Я васъ предупредилъ, сказалъ ему Поль Силери, уводя его въ уголъ кофейной:— наши милые друзья недовольны и это вполн понятно. Большая часть этихъ рифмоплетовъ чернорабочіе и они завидуютъ мастеру. Но, пожалуйста, длайте видъ, что вы этого не замчаете, а то они никогда не простятъ вамъ, что вы отгадали ихъ дурныя мысли. И притомъ будьте къ нимъ снисходительны. Вы получили эполеты подпоручика, Віолетъ, не будьте строги къ бднымъ рядовымъ. Они въ сущности также сражаются за знамя поэзіи, а въ нашемъ полку много бдняковъ. Что касается до васъ, то вы должны воспользоваться вашимъ успхомъ. Теперь вы знамениты по крайней мр на сорокъ восемь часовъ. Посмотрите и длиннобородые политики посматриваютъ на васъ съ удивленіемъ, а въ глазахъ этихъ доблестныхъ гражданъ поэтъ самое ничтожной, ненужное существо. Они еще признаютъ Виктора Гюго, и то благодаря его ‘Chtiments’. Теперь — вы герой дня, не теряйте времени. Я только что встртилъ на бульвар Масифа, издателя въ Passage des Princes. Онъ прочелъ ‘Шумъ’ и ждетъ васъ. Отнесите ему завтра вс ваши стихи, ихъ хватитъ на цлую книгу. Масифъ издастъ ее на свой счетъ и она можетъ появиться черезъ мсяцъ. Вы во второй разъ не возбудите сочувствія въ толстомъ дурак Гальяр, это была у него только мгновенная вспышка. Но все равно, я знаю ваши стихи и увренъ въ успх. Впередъ къ слав. Положительно я лучше, чмъ я думалъ, и вашъ успхъ мн доставляетъ удовольствіе.

Слова добраго товарища легко изгладили тяжелое чувство, испытанное Амедеемъ. Къ тому же онъ находился въ чаду такого упоенія, когда не врится, что зло существуетъ. Онъ провелъ нсколько минутъ въ сред поэтовъ, стараясь быть съ ними любезне и ласкове обыкновеннаго, но онъ торопился раздлить свою радость съ друзьями Жерарами и скорыми шагами направился къ Монмартскимъ высотамъ.

Его не ждали, и въ этотъ день обдъ сострялъ изъ постнаго супа и вчерашней вареной говядины, приправленной огурчиками, но Амедей принесъ съ собой не только обычный сладкій пирогъ, но еще два соуса, благодаря которымъ самая скромная пища кажется вкусной, именно — счастіе и надежду.

Вс въ улиц Saint Pierre уже прочли газеты, знали что поэма произвела фуроръ въ Gait, видли ее на столбцахъ ‘Шума’ и такъ были довольны, что начали цловать Амедея на об щеки. Старушка вспомнила, что въ кладовой у нея осталось еще пять или шесть бутылокъ стараго шамбертена и въ этотъ моментъ никакая вооруженная сила не помшала бы ей пойти за бутылкой, боле всего покрытой пылью, чтобы выпить за здоровье тріумфатора. Что же касается до Луизы, то она просто сіяла. Во многихъ домахъ, гд она давала музыкальные уроки при ней говорили о великолпныхъ стихахъ, напечатанныхъ въ ‘Шум’ и она очень гордилась, что авторъ ея другъ. Но всего радостне для Амедея было то обстоятельство, что Марія впервые заинтересовалась поэзіею и нсколько разъ повторила ему:

— Знаете-ли, это превосходно ваше сраженіе. Вдь вы, Амедей будете знаменитымъ поэтомъ, у васъ впереди великолпная будущность.

Какія сладкія надежды онъ унесъ собою въ этотъ вечеръ въ свою маленькую комнату на вышк. Он грезились ему во сн и услаждали его мысли, когда на другое утро привратница принесла ему два письма.

Счастье продолжало ему улыбаться. Въ первомъ письм было два стофранковыхъ билета съ карточкой Виктора Гадьяра, который еще разъ поздравлялъ Амедея и просилъ у него для газеты повсть или фантазію въ проз. На другомъ конверт молодой человкъ съ радостью узналъ почеркъ Мориса Роже.

— Я только что вернулся въ Парижъ, мой милый Амедей, писалъ Морисъ, и твой успхъ встрчаетъ меня. Мн надо скоре тебя обнять и передать теб всю мою радость. Приходи ко мн въ четыре часа. Мы пообдаемъ и проведемъ весь вечеръ вмст.

Какъ хороша и сладка кажется юнош жизнь въ это утро. Надвъ свою лучшую одежду, онъ весело спускается по старой улиц, гд такъ благоухаютъ связки спаржи и корзины съ земляникой на прилавкахъ продавщицъ, покупаетъ на бульвар Сенъ-Мишель срую поярковую шляпу и хорошенькій гастухъ въ честь весны и, завтракая въ Вольтеровской кофейной, мняетъ второй стофранковый билетъ, чтобы съ дтскимъ удовольствіемъ побрякивать въ карман золотыми, добытыми его трудомъ. Въ министерство онъ заходитъ только на нсколько минутъ, получаетъ поздравленія со всхъ сторонъ и, взявъ отпускъ на этотъ день, отправляется съ рукописью своей будущей книги къ Масифу въ пассажъ Принцевъ.

Въ большомъ кабинет убранномъ по стнамъ картинами и полками съ книгами въ богатыхъ переплетахъ, издатель молодыхъ поэтовъ, извстный своей великолпной черной бородкой и огромной лысиной, сначала холодно принимаетъ худощаваго юношу, но Амедей Віолетъ себя называетъ и тотчасъ же на лиц Масифа появляется улыбка, онъ крпко жметъ ему руку и съ любопытствомъ открываетъ рукопись.

— Посмотримъ, да, съ блыми страницами и отдльными заглавіями, мы можемъ устроить 250 страницъ.

И дло быстро слажено. На гербовой бумаг пишется договоръ, по которому Масифъ принимаетъ на себя издержки перваго изданія въ тысячу экземпляровъ и обязуется платить съ каждаго экземпляра послдующихъ изданій по 50 сантимовъ. Амедей подписываетъ не прочитавъ, онъ проситъ одного возможно быстраго выхода книги.

— Будьте покойны, милый поэтъ. Черезъ три дня, вы получите первые корректурные листки, а черезъ мсяцъ появится книга.

Можетъ-ли это быть? Не снится-ли ему подобное счастье? Какъ онъ, Амедей, сынъ бднаго старика Віолета, мелкій чиновникъ министерства, увидитъ черезъ мсяцъ въ печати вс свои стихотворенія! Неизвстные читатели будутъ волноваться тмъ же, чмъ онъ волновался, страдать его страданіями, молодежь полюбитъ его и найдетъ въ его стихахъ отголосокъ своихъ чувствъ и ощущеній, женщины будутъ мечтать, держа въ рукахъ его книгу и повторять шепотомъ любимую строфу?

Ему непремнно надо подлиться своею радостью съ истиннымъ другомъ.

Онъ скачетъ въ улицу Monsieur le Prince. Бгомъ подымается на лстницу и бросается въ объятія Мориса, который сталъ еще красиве, еще изящне прежняго. Онъ возмужалъ и на загорломъ лиц его свтятся золотистые усы.

— Я убжденъ, что твоя книга произведетъ фуроръ, говоритъ Морисъ, радуясь успху друга. Я всегда говорилъ, что ты настоящій поэтъ. Вотъ увидишь!

Что же касается собственно до него, то онъ также очень счастливъ, мать позволила ему покончить съ законовдніемъ и слдовать своему призванію, онъ найметъ мастерскую и примется за живопись. Это было ршено въ Италіи, гд госпожа Роже видла, какъ онъ восторгался образцами искусствъ. Ахъ Италія, Италія! Онъ пускается въ безконечные разсказы о путешествіи, показываетъ Амедею покупки разнаго рода, которыя наполняютъ комнату. Онъ открываетъ папки полныя большими фотографіями.

— Вотъ посмотри Колизей, а это развалины Пастума, это античная фигура изъ Ватикана, а это фреска Микель Анджело! Не правда-ли какъ это хорошо?

Разсматривая картины, онъ вспоминаетъ все виднное, все испытанное то въ одномъ, то въ другомъ мст, наконецъ добирается до Венеціи и разсказываетъ, какъ онъ на Riva dei Schlavoni бгалъ за настоящей венеціанкой.

Морисъ все тотъ же необузданный любитель женщинъ. Онъ въ этомъ сознается, даже этимъ хвастается съ юнымъ пыломъ, придающимъ ему еще боле прелести. Но бьетъ семь часовъ, пора обдать. Морисъ беретъ подъ руку Амедея и они отправляются въ одинъ изъ ресторановъ бульвара Сенъ-Мишель.

Во время обда, Морисъ разгорячившись шампанскимъ, продолжаетъ описывать свои похожденія въ Рим и Флоренціи. Такіе разговоры опасны для Амедея. Съ нкоторыхъ поръ невинность начинаетъ тяготить наивнаго поэта и сегодня у него въ карман нсколько золотыхъ, которые звеня, вызываютъ его на удовольствіе. Пока Морисъ, опираясь локтями на столъ, разсказываетъ ему свои любовные подвиги, Амедей смотритъ на широкій тротуаръ, гд подъ свтомъ газовыхъ фонарей, ярко освщающихъ весеннюю листву, проходятъ женщины, въ свтлыхъ платьяхъ, кивая головой знакомымъ студентамъ. Въ воздух что-то возбуждающее и вставъ изъ-за стола Амедей напоминаетъ Морису, что сегодня четвергъ, и ночной праздникъ у Бюлье.

— Не зайдемъ-ли мы туда? прибавляетъ онъ.

— Охотно отвчаетъ Морисъ: А Віолетъ, ты начинаешь расправлять крылышки. Пойдемъ къ Бюлье. Я не прочь удостовриться въ томъ, что еще люблю парижанокъ.

Они закуриваютъ папироски и направляются къ обсерваторіи. На широкой улиц, по тому же направленію, мчатся коляски съ дамами, въ шляпкахъ съ цвтами и въ свтлыхъ весеннихъ туалетахъ, и каждую минуту оба пріятели наталкиваются на кучки громко распвающихъ студентовъ.

Вотъ и Бюлье. Они переступаютъ черезъ ярко освщенный подъздъ и уже на самой лстниц, ведущей въ знаменитый публичный балъ, ихъ захватываетъ удушливый запахъ пыли, газа и человческаго тла. Во всхъ французскихъ маленькихъ городахъ, много найдется докторовъ, нотаріусовъ и мировыхъ судей, которые часто съ сожалніемъ вспоминаютъ эту удушливую вонь, даже прогуливаясь въ свжій вечеръ въ пол, подъ звзднымъ сводомъ небесъ, потому что она примшивается въ ихъ воспоминаніяхъ, къ той небольшой доз поэзіи, которую они когда-либо видли въ жизни, но въ сущности Бюлье ужасное мсто, гд среди трехъ или четырехъ тысячной толпы въ облакахъ пыли и табачнаго дыма, подъ звуки шумнаго оркестра, танцующія пары кривляются, высоко подымая ноги.

— Какая толпа! сказалъ Амедей, которому сразу опротивло это зрлище. Пойдемъ въ садъ.

Тутъ страшный свтъ отъ газа, куртины похожія на старыя декораціи, гротъ сдланный изъ пробки съ маленькимъ фонтаномъ. Но все же тутъ можно подышать воздухомъ.

— Ей дв бутылки содовой воды, сказалъ Морисъ, ударяя по столу тросточкой.

И оба друга услись около аллеи, гд постоянно двигается толпа. Не прошло и двухъ минутъ, какъ дв женщины останавливаются передъ ними.

— Здравствуй Морисъ, сказала одна изъ нихъ повыше ростомъ, толстая брюнетка съ яркимъ румянцомъ на лиц.

— А Марго, воскликнулъ молодой человкъ — хочешь выпить что-нибудь? Присядь на минутку съ твоей подругой. Знаешь, она просто прелесть. Какъ ее зовутъ?

— Розиной, почти скромно отвчаетъ молодая двушка лтъ восемнадцати.

Не смотря на блокурые завитки, спускающіеся на глаза, у ней еще нтъ нахальнаго вида. Это очевидно дебютантка.

— Подойдите сюда, Розина, дайте на себя посмотрть, продолжаетъ Морисъ ласково, сажая молодую двушку подл себя. А теб, Марго, я позволяю быть мн неврной въ пользу моего друга Амедея, и хотя онъ поэтъ, но у него сегодня случайно есть деньги въ карман и онъ можетъ заплатить за твой ужинъ.

Какъ всегда и везд, эгоистъ Морисъ выбралъ себ львиную долю, и Амедей, слушая только однимъ ухомъ болтовню толстухи Марго, сидвшей съ нимъ рядомъ и уже упрашивавшей его сдлать на ея имя акростихъ, любуется миловидною Розиною, которой его другъ нашептывалъ разныя глупости. Но поэтъ считаетъ Мориса неизмримо выше себя и находитъ вполн естественнымъ, чтобы онъ выбралъ себ самую красивую изъ двухъ женщинъ. Но все равно, сегодня Амедей хочетъ также повеселиться. У Марго, только что снявшей перчатку, чтобы выпить стаканъ сиропу, красныя руки и она, кажется, глупа какъ пробка, но она все же красивая женщина и поэтъ начинаетъ также нашептывать ей что-то на ухо.

Оркестръ громко наигрываетъ польку и Морисъ долженъ возвысить голосъ, чтобы говорить съ другомъ, онъ зоветъ его нсколько разъ по имени и разъ, наконецъ, по фамиліи. Неожиданно хорошенькая Розина вздрагиваетъ, пристально смотритъ на поэта и говоритъ съ удивленіемъ:

— Какъ васъ зовутъ, Амедеемъ Віолетомъ?

— Да, конечно.

— Но тогда я съ вами такъ часто играла, когда была маленькой двочкой.

— Какъ со мной?

— Да, вспомните Розину, маленькую Розину Комбарье. У госпожи Жераръ, жены гравера, въ улиц Ntre Dame des Champs. Не мало мы играли съ ея дочерьми. Какая странная встрча.

Воспоминаніе о дтств, фамилія Жераровъ, произнесенная въ такомъ мст, горечь при мысли, что онъ знавалъ эту несчастную двушку невиннымъ ребенкомъ,— все это наполняетъ сердце молодого человка необычайною грустью, и онъ только въ состояніи промолвить дрожащимъ отъ состраданія голосомъ:

— Какъ! это вы?

Она краснетъ и въ смущеніи опускаетъ глаза.

У Мориса много такта, и замтивъ волненіе Амедея и Розины, онъ чувствуетъ себя лишнимъ.

— Пойдемъ, Марго, весело говоритъ онъ, вставая съ мста, мн кажется эти дти желаютъ поговорить наедин о своихъ дтскихъ воспоминаніяхъ. Откажись отъ акростиха, дай мн руку и пойдемъ посмотрть на танцы.

Оставшись одинъ съ Розиною, Амедей грустно всматривается въ нее. Она очень хорошенькая, несмотря на блдность. Это истая дочь парижскихъ предмстьевъ, которая нарядна въ ситцевомъ плать, съ простымъ цвткомъ въ шляпк и питается однимъ салатомъ, чтобы имть денегъ на покупку красивыхъ ботинокъ и перчатокъ въ восемнадцать пуговицъ.

Хорошенькая блондинка также смотритъ на Амедея и въ ея карихъ глазкахъ появляется робкая улыбка.

— Однако, произноситъ она, вы не должны особенно сокрушаться, что нашли у Бюлье двочку, съ которой вы играли въ прятки у старика Жерара. Было-бы гораздо удивительне, если бы я сдлалась важной барыней. Я, правда, не примрнаго поведенія. Но я работаю, и не думайте, что я бросаюсь на шею первому встрчному. Вашъ другъ очень хорошъ собою и очень милъ, но я только приняла его любезности потому, что онъ знакомъ съ Марго, тогда какъ вы, дло другое. Я очень счастлива, что могу поговорить съ вами. Мн это напоминаетъ старушку Жераръ, которая такъ была добра ко мн. Что съ нею сталось? Что длаютъ ея мужъ и дочери?

— Самъ Жераръ умеръ, отвчаетъ Амедей, но дамы здоровы. Я часто видаюсь съ ними.

— Не говорите имъ, что вы со мною встртились. Если-бы у меня была такая хорошая мать, какъ у этихъ барышень, то моя судьба была-бы иная. Но, вспомните, отецъ мой занимался только одной политикой. Въ пятнадцать лтъ онъ меня помстилъ въ мастерскую къ одной цвточниц, и ея любовникъ, ужасный человкъ, совратилъ меня съ истиннаго пути. Собственно у отца моего, Комбарье, теперь странное ремесло. Онъ редакторъ какой-то республиканской газеты и высиживаетъ по мсяцамъ въ тюрьм. Я все еще цвточница и у меня былъ другъ — медицинскій студентъ. Но онъ на-дняхъ ухалъ военнымъ врачемъ въ Алжирію. Я скучала одна, и сегодня толстая Марго, съ которой я познакомилась у насъ въ магазин, привела меня сюда для развлеченія. Но, что вы подлываете? Вашъ пріятель сказалъ, что вы поэтъ. Вы значитъ сочиняете романсы. Я до сихъ поръ очень люблю романсы. Помните, какъ я однимъ пальцемъ разыгрывала аріи на старомъ фортепіано г-жи Жераръ? Вы тогда были такимъ милымъ мальчикомъ, тихимъ, нжнымъ, какъ двочка. У васъ и теперь все т-же добрые голубые глаза, хотя вы стали брюнетомъ. Я ихъ узнаю. Нтъ, вы не можете себ представить, какъ я рада, что мы встртились.

Она продолжаетъ болтать, вспоминать прошлое и когда говорятъ о Жерарахъ, принимаетъ почтительный тонъ, который очень правится Амедею. Онъ догадывается, что эта бдная двушка должна терять голову при первомъ поцалу, но она по крайней мр сохранила достояніе всхъ бдняковъ — простодушное сердце и веселость. Убаюканный ея болтовнею, онъ смотритъ на нее вспоминаетъ прошлое и приходитъ въ какое-то странное упоеніе.

Оркестръ съ трескомъ начинаетъ новую кадриль и Розина на минуту умолкаетъ.

— Знаете-ли вы, говоритъ ей поэтъ, что вы стали очень хорошенькой, у васъ прелестный матовый цвтъ лица, Розина!

— О, моя блдность — это нездоровая блдность, не блдность богатыхъ людей, отвчаетъ гризетка съ горечью, но тотчасъ прибавляетъ прежнимъ веселымъ тономъ: скажите, Амедей, разв Марго вамъ дйствительно понравилась, что вы тотчасъ же начали за ней ухаживать.

Амедей живо протестуетъ. Эта толстая Марго. Нтъ, никогда въ жизни.

— Знаете что, Розина, признаюсь, я пришелъ сюда чтобы повеселиться, въ мои года это позволительно, неправда-ли? Но это мсто мн противно. У васъ, конечно, здсь нтъ rendez-vous ни съ кмъ? Ну, такъ дайте мн руку и уйдемъ отсюда… Далеко-ли вы живете?

— Въ Avenue d’Orlans.

— Позвольте мн проводить васъ.

Она соглашается и встаетъ. Они выходятъ изъ залы и поэту кажется, что рука хорошенькой двушки вздрагиваетъ въ его рук, но на пустынномъ бульвар, освщенномъ луной, Розина длается задумчива и опускаетъ глаза, когда Амедей ищетъ ея взгляда въ темнот.

Какое сладкое чувство волнуетъ сердце молодого человка, оно бьется при мысли, что ему стоитъ только сказать слово, чтобы сорвать этотъ цвтокъ. Розина взволнована не мене его. Оба мняются только самыми ничтожными фразами.

— Какая прелестная ночь?

— Да, такъ легко дышется!

И они продолжаютъ свой путь въ упоительномъ молчаніи.

Наконецъ они остановились передъ домомъ, гд живетъ Розина. Медленно она подымаетъ руку, чтобъ позвонить. Тогда Амедей съ большимъ усиліемъ и глухимъ отъ волненія голосомъ, проситъ позволенія подняться къ ней, чтобы посмотрть ея комнатку.

Но она долго на него смотритъ и съ нжною грустью тихо произноситъ:

— Нтъ, положительно нтъ, будемте благоразумными. Сегодня я нравлюсь вамъ, Амедей, и вы видите, что и вы мн по вкусу. Мы другъ друга знали въ дтств, неожиданно свидлись и кажется такъ было бы хорошо полюбить другъ друга. Но это было бы чистое сумасшествіе, поврьте мн и даже это было бы не совсмъ хорошо. Лучше не входите ко мн. Забудьте хорошенькую двушку, которую вы встртили у Бюлье съ толстой Марго и помните только вашу маленькую товарку, въ улиц Notre-Dame des Champs. Чистое дтское воспоминаніе лучше всякаго минутнаго увлеченія. Не будемъ его портить, Амедей, и разстанемся добрыми друзьями.

Прежде чмъ молодой человкъ нашелся что отвтить, раздался звонокъ. Розина нжно улыбнулась Амедею, послала ему воздушный поцлуй и быстро скрылась за дверью, которая съ шумомъ затворилась.

Въ первую минуту поэтъ разсердился. Но онъ не сдлалъ и двадцати шаговъ по тротуару, какъ уже съ раскаяніемъ думалъ: ‘Она права’. Эта бдная, падшая двушка, сохранила въ глубин своей души остатокъ стыдливости, которой у него въ эту минуту не хватило и несмотря на обманутыя надежды, онъ счастливъ, что въ его сердц растетъ чувство уваженія къ женщин.

XII.

Уже съ мсяцъ, книга Амедея Віолета подъ названіемъ ‘Поэмы съ натуры’ красовалась въ свтло-голубой обертк на окнахъ у книгопродавцевъ, и еще не утихло въ севильской кофейн волненіе, произведенное успхомъ ея и похвальными статьями, появившимися во многихъ газетахъ. Понятно это волненіе происходило только между длинно-волосыми, а длинно-бородые не занимались такими пустяками, какъ извстно они презираютъ и поэзію и поэтовъ. Къ тому же ихъ тогда занимали дла поинтересне этого: во первыхъ, свергнуть тогдашнее правительство, а потомъ перемнить карту Европы. Для первой цли надо было прежде составлять заговоръ, а потомъ длать баррикады. Ничего не было легче, какъ быть заговорщикомъ, вс были заговорщиками въ севильской кофейн. Французскому характеру свойственно составлять заговоры въ публичныхъ мстахъ. Какъ только французъ поступитъ въ тайное общество, первая его забота поспшить въ любимый кабачекъ, и передать подъ строжайшимъ секретомъ, пріятелямъ, съ которыми онъ не боле пяти минутъ знакомъ, цль заговора, имена заговорщиковъ, мсто, дни и часы собраній, лозунгъ и т. д. Посл этого конечно онъ съ удивленіемъ видитъ появленіе полиціи и уничтоженіе предпріятія, подготовленнаго въ такой тайн. Подобнымъ образомъ поступали длинно-бородые севильской кофейни и естественно вс ихъ заговоры неудавались.

Въ этомъ храм анархіи также очень усердно изучалось умніе длать баррикады. Эта спеціальная часть, наука фортификаціи, имла многихъ Вобановъ. Быть профессоромъ въ баррикадномъ дл, было титуломъ, которымъ гордились въ севильской кофейн и съ удовольствіемъ отпечатали бы его на визитныхъ карточкахъ. Надо замтить, что преподаваніе не было только теоретичнымъ. Конечно, принимая въ соображеніе полицію, нельзя было давать вполн практическіе уроки будущимъ заговорщикамъ, но было прекрасное средство выйти изъ этого, затрудненія, игра въ домино. Нельзя себ вообразить, какой революціонный видъ принимали эти невинныя костяшки въ рукахъ завсегдателей кофейни. Представляя собою въ миніатюр камни мостовыхъ, они служили для постройки на мраморныхъ столахъ, маленькихъ, но весьма сложныхъ баррикадъ, со всевозможными бастіонами, куртинами и контрзскарпами, а кто не былъ въ секрет, могъ бы подумать, что длиннобородые просто играли въ домино.

Что же касается до вншней политики, до передлыванія карты Европы, то это было только забавой для длинно-бородыхъ, придавая двойной интересъ игр въ карты. Дйствительно пикантное удовольствіе, считая сто въ пикет, освободить Польшу, или показывая короля въ экарт, дозволить русскимъ занятіе Константинополя. Однако нкоторые, самые серьезные длиннобородые занимались спеціально международными вопросами и ршали трудную задачу европейскаго равновсія. Одинъ изъ этихъ глубокихъ дипломатовъ былъ убжденъ, что за два милліарда папа согласится отдать Римъ итальянцамъ, а другой, избралъ своею спеціальностью, длать серьезныя предостереженія Англіи, угрожая ей въ самомъ близкомъ будущемъ, потерей Индіи и другихъ ея колоній.

И такъ длинно-бородые, всецло поглощенные важными вопросами, не обращали вниманія на литературу и не интересовались книгою Амедея Віолета, но за то между длинно-волосыми, волненіе было большое. Они были вн себя отъ злобы. Первый восторгъ, возбужденный въ ихъ сред стихами Амедея, былъ мимолетный. Они теперь относились съ жестокой строгостью къ молодому собрату, имвшему успхъ. Первое изданіе ‘Поэмы съ натуры’ было уже распродано и Масифъ готовилъ второе. Буржуазная публика была въ восторг отъ этой книги, ее раскупали, читали и можетъ быть переплетали. О ней отзывались съ похвалой въ самыхъ распространенныхъ газетахъ. Говорили даже, что Віолетъ, побужденный къ тому своимъ пріятелемъ Жакелэ, началъ писать большую комедію въ стихахъ, и что французскій театръ, по преимуществу буржуазный, общалъ принять ее на свою сцену. Но если Амедей такъ нравился публик, онъ значитъ самъ былъ представителемъ буржуазіи. Какъ они этого сразу не замтили? Какой туманъ застилалъ ихъ глаза, когда они прослушавъ стихи Амедея на вечер у Силери, приняли пошлость за простоту, сентиментальное хныканье за искреннее чувство и грубое рифмоплетство за чистое художество. Но теперь уже онъ ихъ не проведетъ. Поэтому столы, около которыхъ группировались поэты, были мстомъ пытки для Амедея Віолета, и его поэмы ежедневно между пятью и семью часами пополудни подвергались анатомическому сченію. Добрый Поль Силери, съ иронической улыбкой на губахъ, старался изрдка, отстаивать своего друга, но напрасно. Литературные палачи, готовые разодрать на куски книгу товарища, бываютъ безжалостне инквизиціи.

Конечно, когда появлялся самъ Амедей, длинно-волосые мняли тотчасъ разговоръ, начинали разсказывать какой-нибудь ничтожный случаи, прочитанный въ вечерней газет. Но, Амедей, обладая впечатлительной натурой, отлично замчалъ, что былъ предметомъ затаенной ненависти длинно-волосыхъ, и сталъ очень рдко заходить въ севильскую кофейную единственно, чтобы пожать руку Поля Силери, который за исключеніемъ нсколькихъ ироническихъ улыбокъ, остался врнымъ и добрымъ пріятелемъ.

Здсь онъ однажды увидалъ прежняго сотоварища по лицею, Артюра Папильона и очень удивился, что этотъ адвокатъ съ умренными взглядами, находился въ сред ярыхъ революціонеровъ. Но Папильонъ, лишь только замтилъ Амедея, простился съ группою политиковъ, подошелъ съ поздравленіями къ автору ‘Поэмы съ натуры’, повелъ его на бульваръ, и открылъ ему ключъ этой тайны.

Вс старыя партіи соединялись противъ имперіи, въ виду будущихъ выборовъ. Орлеанисты и республиканцы были на время лучшими друзьями. Онъ самъ, только что съ успхомъ представившій диссертацію на доктора правъ, дйствовалъ въ пользу одного изъ оставшихся членовъ іюльскаго правительства, который оставшись вдали отъ длъ съ 1852 года, согласился выступить кандидатомъ либеральной оппозиціи въ департамент Сены и Уазы. Папильонъ распинался, чтобы обезпечить побду своего патрона и пришелъ въ севильскую кофейную, чтобы условиться о благосклонномъ нейтралитет, непримиримыхъ газетъ.

— Ахъ, другъ мой, какъ однако же трудно бороться съ оффиціальнымъ кандидатомъ! сказалъ онъ солидно. Но принципалъ удивительный человкъ. Онъ катается по цлымъ днямъ въ третьемъ класс на желзныхъ дорогахъ въ округ, развивая свою программу странствующимъ поселянамъ и мняя вагонъ на каждой станціи. Это просто геніальная мысль. Подвижныя публичныя засданія! Эта идея вошла ему въ голову при воспоминаніи объ одномъ арфист, который четыре раза въ день здилъ изъ Гавра въ Гонфлеръ, не переставая играть на пароход ‘Il baccio’. Да, намъ надо принимать всевозможныя мры. Префектъ ни передъ чмъ не останавливается въ борьб съ нами. Онъ распространилъ клевету, что будто мы вольтеріянцы, враги всякой религіи, и желаемъ уничтожить всхъ священниковъ. Къ счастію у насъ еще впереди четыре воскресенія. До дня выборовъ принципалъ успетъ причаститься за обдней, въ четырехъ самыхъ важныхъ приходахъ. Вотъ вамъ и отвтъ. Если такого человка не выберутъ, положительно слдуетъ отказаться отъ выборнаго начала.

— А ты, дружокъ, продолжалъ Папильонъ что подлываешь? Знаешь, ты пользуешься громаднымъ успхомъ. На дняхъ, на вечер у графини Фонтэнъ,— дочери маршала Лельевръ… вдова министра при Луи-Филипп, Жакелэ продекламировалъ твою ‘Траншея подъ Севастополемъ’ и произвелъ большой эфектъ. Какой голосъ у Жакелэ. У насъ между адвокатами нтъ ничего подобнаго. Счастливый поэтъ, я видлъ твою книгу въ будуар многихъ хорошенькихъ дамъ. Я надюсь ты бросишь севильскую кофейную и всхъ этихъ нечесанныхъ писакъ. Надо теб здить въ свтъ, это необходимо для писателя и я тебя представлю въ аристократическіе салоны.

Въ послднее время, Амедей чувствовалъ охлажденіе къ литераторамъ, между которыми онъ такъ недавно пользовался популярностью, многое въ нихъ положительно его отталкивало. Но какъ ему здить въ свтъ, его воспитаніе было такое скромное, съуметъ ли онъ держаться тамъ какъ слдуетъ? Онъ былъ очень гордъ и, боялся быть смшнымъ. Къ тому-же его успхъ былъ еще только платоническій. Онъ все еще бденъ и продолжаетъ жить въ прежней квартир. Конечно, черезъ нсколько дней Мосифъ отдастъ ему пятьсотъ франковъ за второе изданіе его книги, но что значитъ эта горсть золота.

— Этого достаточно, заявляетъ адвокатъ, которому очень хочется похвастаться своимъ другомъ:— боле чмъ достаточно, чтобы купить приличное блье и хорошо сшитый фракъ. А это главное. Хорошія манеры состоятъ главнымъ образомъ въ умніи молчать. Съ твоею тонкою, гибкою натурой ты скоро сдлаешься джентельменомъ, тмъ боле ты не дуренъ собою, у тебя интересная блдность, и я убжденъ, что ты понравишься всмъ дамамъ. Теперь у насъ начало іюля и Парижъ почти пустой. Но графиня Фонтэнъ никогда не узжаетъ раньше каникулъ, т. е. отпуска своего внука, лицеиста. До конца мсяца салонъ графини открытъ каждый вечеръ и тамъ встрчаются вс извстныя личности, засидвшіяся въ Париж или находящіяся тутъ проздомъ. Она очень любезная и знатная старуха. Она любитъ писателей, когда они хорошо себя держатъ. Потому не будь дуракомъ и закажи себ фракъ. Представившись этой дам, другъ мой, ты можешь быть черезъ какія нибудь пятнадцать лтъ, академикомъ… И такъ ршено.

На слдующей недл Амедей дебютировалъ въ свт.

Хотя привратница, помогая ему одться и завязать блый галстухъ сказала: ‘Какимъ вы были бы хорошенькимъ женихомъ господинъ Віолетъ’, но у поэта сильно бьется сердце въ ту минуту, когда онъ съ Папильономъ подъзжаетъ къ старинному дому въ улиц Belle-Shasse, гд живетъ графиня Фонтэнъ.

Съ самой передней, подъ строгими взорами четырехъ торжественныхъ лакеевъ въ шелковыхъ чулкахъ, Амедей чувствуетъ себя также неловко, какъ еслибы онъ стоялъ передъ судомъ. Но дверь растворяется въ ярко освщенную гостиную, и Артюръ Павильонъ торжественно представляет робкаго Амедея хозяйк дома.

Это особа шестидесяти лтъ, самаго обширнаго объема, съ блой камеліей въ буромъ парик, и лицомъ, густо покрытымъ пудрой, отличается гордой осанкой и великолпными глазами, повелительный взглядъ которыхъ смягченъ ласковой улыбкой, нсколько ободряющей Амедея. Она говоритъ, что очень апплодировала прелестнымъ стихамъ господина Віолета, которые декламировалъ Жакелэ, на послдней ея серед и только что прочла съ большимъ удовольствіемъ его ‘Поэмы съ натуры’. Она благодаритъ Папильона, что онъ привезъ къ ней своего друга, съ которымъ она очень рада познакомиться.

Амедей въ большомъ затрудненіи, что отвтить на такой банальный, но весьма любезно выраженный комплиментъ. Къ счастью, онъ освобожденъ отъ этого труда, появленіемъ какой-то старой, худощавой, нарядной дамы, на встрчу которой бросается графиня, съ необычайною живостью и радостнымъ восклицаніемъ: Madame la Marchale. Амедей вслдъ за товарищемъ, направляется въ отдаленный уголъ гостиной, и оттуда начинаетъ разсматривать все окружающее его.

Громадная гостиная въ стил первой Имперіи, покрыта вся, какъ стны, такъ и мебель желтымъ атласомъ и украшена рзными золочеными арматурами. Только дв картины нсколько оживляютъ монотонность стнъ. Одна работы Гро портретъ отца графини Фонтэнъ, знаменитаго маршала Лельевра, герцога Эйла барабанщика на мосту въ Аод, одного изъ храбрйшихъ сподвижниковъ Наполеона. Онъ представленъ верхомъ въ полной форм, съ огромной шляпой, украшенной блыми перьями, и съ синимъ бархатнымъ жезломъ въ рукахъ. Другая картина на мольберт, освщенная лампою съ рефлекторомъ, образцовое произведеніе Енгра, прелестный медальонъ молодой двушки, портретъ хозяйки въ восемнадцать лтъ.

Артюръ Папильонъ, шепотомъ объясняетъ Амедею, что гостиная госпожи Фонтэнъ, нейтральная почва открытая всмъ партіямъ. Дочь маршала первой Имперіи, графиня сохранила сношенія съ приверженцами тюльерійскаго двора, хотя она вдова одного изъ доктринеровъ послдователей Ройе-Каллара, бывшаго два раза членомъ министерства Гизо и умершаго съ отчаянія посл 48 года и 2 декабря. Къ тому-же братъ графини, теперешній герцогъ Эйлау, женился въ 1829 году на одной изъ богатйшихъ аристократокъ Сенъ-Жерменскаго квартала. Благодаря всмъ этимъ счастливымъ обстоятельствамъ, въ либеральномъ салон графини можно было встртиться съ представителями древней аристократіи съ орлеанистами и даже съ хорошо воспитанными республиканцами, кром того любезная хозяйка умла привлекать въ свою гостиную ученыхъ, писателей, артистовъ, знаменитостей всякаго рода и молодыхъ, хорошенькихъ женщинъ.

Такъ какъ сезонъ уже оканчивался, то въ этотъ вечеръ собраніе у графини Фонтэнъ было не особенно многолюдно. Но все-таки, пренебрегая не важными особами, предки которыхъ были можетъ быть подобраны у еврея Исаара, Папильонъ указываетъ пріятелю на нсколькихъ знаменитостей. Вотъ напримръ, съ Почетнымъ Легіономъ на грязномъ поношенномъ фрак, великій геологъ Форжераль, одинъ изъ самыхъ большихъ интригантовъ между учеными, съумвшій устроить себ двадцать выгодныхъ синекуръ и которому одинъ изъ собратовъ по Институту написалъ заране эпитафію: ‘Здсь лежитъ Форжераль, на единственномъ мст коего онъ не добивался’. Высокій старецъ съ почтеннымъ видомъ и сдой головой, Дюсо-дю-Фоссе, филантропъ по профессіи, непремнный членъ всхъ благотворительныхъ обществъ, сенаторъ и бывшій перъ Франціи. У камина, въ любимой своей поз, стоитъ знаменитый государственный человкъ іюльской монархіи, педантъ съ головы до ногъ, доктринерскому упрямству котораго обязано своимъ паденіемъ іюльское правительство, его почтительно слушаетъ одинъ республиканскій ораторъ, красныя убжденія котораго начинаютъ сильно линять.

Хотя Амедей принадлежитъ къ тому возрасту, когда чувство уваженія еще развито, но вс знаменитости, имена которыхъ почтительно произносятся Папильономъ, не производятъ на поэта, такого впечатлнія какъ личности принадлежащія къ литератур и искусству. Разсматривая ихъ молодой человкъ былъ нсколько смущенъ, какое существовало разногласіе между ихъ физіономіями и свойствомъ ихъ таланта. Поэтъ Леруа-де-Соль, правда, иметъ гордую осанку и львиную голову, соотвтствующія его благороднымъ стихамъ, но за то Едуардъ Дюрошэ Веронезъ XIX вка, художникъ роскоши и радости, грубый толстякъ, съ взъерошенными усами, а Теофиля Сони, изящный разскащикъ и любимый романистъ свтскихъ дамъ, поражалъ краснымъ носомъ и жесткой бородкой стараго капитана пограничной стражи.

Но всего боле привлекали вниманіе Амедея свтскія женщины, которыхъ онъ видлъ впервые вблизи. Нкоторыя изъ нихъ старыя и страшно уродливыя. Усыпанныя драгоцнными камнями он казались еще боле безобразными, а открытыя худощавыя или дряблыя шеи, что обязательно на вечерахъ Графини Фонтэнъ, также смшны какъ гусарскій долманъ на старомъ плшивомъ полковник съ громаднымъ животомъ. Передъ раскрашенными старухами, молодой человкъ съ ужасомъ чувствуетъ, что въ немъ улетучивается всякое уваженіе къ старости. Онъ останавливаетъ свои взгляды на молодыхъ и хорошенькихъ женщинахъ, въ полномъ цвту красоты, но невольно смущается обильемъ обнаженнаго женскаго тла. Онъ выросъ посреди пуританскихъ обычаевъ мелкой Парижской буржуазіи и невольно опускаетъ глаза. Онъ вспоминаетъ Марію Жераръ, простенькую, свженькую, въ скромномъ темномъ плать, и естественно отдастъ предпочтеніе этому нжному розовому бутону передъ всми пышными піонами.

Однако любезная графиня снова подходитъ къ поэту и къ его великому ужасу проситъ его, прочесть что нибудь. Онъ долженъ исполнить ея желаніе и дрожащимъ голосомъ декламируетъ одно изъ своихъ произведеній. Вс декольтированные піоны, ничего не понимающіе въ стихахъ, но находящіе довольно красивымъ этого брюнета съ голубыми глазами, и грустнымъ глубокимъ взглядомъ, хлопаютъ ему насколько позволяютъ ихъ узкія перчатки. Его окружаютъ, и со всхъ сторонъ сыпятся комплименты. Госпожа Фонтэнъ представляетъ его знаменитому поэту Леруа-де-Соль, который поздравляетъ его и приглашаетъ покровительственнымъ тономъ зайти къ нему.

Наконецъ, выпивъ чашку чаю и получивъ приглашеніе къ обду на будущій вторникъ, поэтъ улетучивается.

— Вотъ ты и пущенъ въ ходъ, восклицаетъ Папильонъ на улиц.

Это правда. Во вторникъ онъ обдаетъ у Графини Фонтэнъ, хотя въ этомъ аристократическомъ дом, благодаря быстро богатющему буфетчику Адольфу, рыба сомнительной свжести, а вина самыя дешевыя. Все это было бы ничего, еслибъ обдъ былъ веселый, но государственный дятель, погубившій, самъ того не замчая, бднаго Луи-Филиппа, произноситъ длинную рчь на счетъ того, что еслибы его послушали, іюльскія династіи занимали бы престолъ до сихъ поръ, а сосдка Амедея старуха съ отвислыми губами, строго экзаменовала его на счетъ поэтовъ XIX вка.

Посл перваго вечера и перваго обда, Амедею пришлось сдлать безконечное число визитовъ и всегда онъ видлъ однхъ и тхъ же свтскихъ дамъ, слышалъ т-же свтскіе разговоры.

Сначала онъ врилъ всей этой лжи, этимъ гримасамъ, фальшивымъ улыбкамъ обнаруживающимъ фальшивые зубы. На первый взглядъ въ свтскихъ гостиныхъ все изящно, гармонично, деликатно.

Но скоро приходитъ разочарованье и Амедей понимаетъ всю пустоту, всю фальшь свтской комедіи. Но онъ не ощущаетъ ни малйшаго негодованія а искренно сожалетъ, несчастныхъ свтскихъ людей, приговоренныхъ къ вчному лицемрію и скук. Но рядомъ съ этимъ снисхожденіемъ къ высшему обществу, со всей его пустотой и чванствомъ увеличиваются его симпатіи къ простымъ людямъ, боле близкимъ къ природ. Онъ сознательно чувствуетъ боле уваженія къ послднему изъ рабочихъ, чмъ къ салонному политику, и предпочитаетъ бдную, сморщенную деревенскую старуху, обработывающую свою грядку картофеля, не смотря на свои 65 лтъ, литературной аристократк, татуированной какъ дикари.

XIII.

Прошло боле года. Были первые дни октября и погода стояла такая теплая, небо было такое ясное, втерокъ такой свжій, что Амедею Віолету часто приходило желаніе устроить, какъ нкогда въ дтств, бумажный змй и, отправившись загородъ, спустить его на свобод. Но эта забава уже не подходила къ его годамъ. Теперешній бумажный змй Амедея — его возрождающаяся репутація поэта. Нужно ее поддержать, надо работать. И онъ продолжаетъ работать, сохраняя тайную надежду, что когда-нибудь заслужитъ любовь Маріи.

Впрочемъ, онъ теперь не такъ бденъ. Въ министерств онъ получаетъ 200 франковъ въ мсяцъ и изрдка появляются въ журналахъ его разсказы въ проз, за которые платятъ хорошую цну. Онъ покинулъ свой чердакъ и занимаетъ теперь на остров св. Людовика одну небольшую и свтлую комнату, выходящую на рку, такъ что онъ можетъ любоваться изъ окна движеніемъ пароходовъ на Сен и закатомъ солнца за церковью Парижской Богоматери.

Все лто Амедей посвятилъ своей драм для Французской Комедіи и только что ее окончилъ, она въ стихахъ, и называется ‘Мастерская’, содержаніе ея современное и несложное, простое, какъ въ классическихъ трагедіяхъ, но по его мннію, патетическое, а такъ какъ дйствіе происходитъ въ народной сред, то онъ придалъ своимъ стихамъ обиходный, безъискусственный оттнокъ, и заимствовалъ у народа многія сильныя выраженія, конечно, прикрасивъ ихъ поэтической формой. Благодарный поэтъ предназначаетъ главную роль въ пьес Жокеле, который съ большимъ блескомъ дебютировалъ годъ тому назадъ въ ‘Fourberies de Scapin’ и съ тхъ поръ пользуется громаднымъ успхомъ. Жокеле, какъ вс комики, иметъ притязаніе играть и въ драм, что дйствительно было-бы для него возможно, конечно, при особенныхъ условіяхъ, такъ какъ, не смотря на его буфонный носъ, онъ отличается силой, огнемъ и умньемъ говорить стихи. Въ пьес Амедея онъ долженъ изображать стараго рабочаго, составляющаго гордость своей фабрики, и этотъ типъ очень подходитъ къ далеко не аристократической вншности Жокеле, который къ тому-же очень ловко гримируется. Но сначала актеръ не былъ доволенъ своей ролью. Какъ вообще вс актеры, онъ мечтаетъ о какой-то невозможной роли героя, который былъ-бы плнительнымъ какъ Донъ-Жуанъ, храбрымъ какъ Мюратъ, поэтомъ какъ Шекспиръ, который влюбилъ-бы въ себя съ перваго акта драматическую примадонну, совершилъ-бы безконечное число подвиговъ, если возможно открылъ-бы Америку, какъ Христофоръ Колумбъ, и выигралъ нсколько сраженій, какъ Бонапартъ, но главное въ продолженіи всхъ пяти актовъ не сходилъ-бы со сцены, постоянно произносилъ-бы эффектные монологи и сосредоточивалъ на себ все вниманіе зрителей. Роль стараго рабочаго сначала не особенно пришлась ему по сердцу, но впослдствіи онъ примирился съ нею, изучилъ ее вполн и, прибжавъ однажды къ Віолету, съ жаромъ воскликнулъ:

— Кажется, я додумался, чмъ долженъ быть нашъ старикъ, я надну изорванную вязаную фуфайку и грязные синіе штаны. Въ третьемъ акт, когда мн говорятъ, что сынъ мой воръ и я дерусь со всею мастерскою, то во время драки я разорву на себ фуфайку и рубашку и обнажу волосатое тло. Ты увидишь, какой это произведетъ эффектъ.

Отложивъ до послдней минуты свое твердое намреніе уговорить актера не прибгать къ такимъ балаганнымъ эффектамъ.

Амедей отнесъ свою рукопись директору Французской Комедіи, который просилъ дать ему время на тщательный ея просмотръ. Поэтому поэтъ находился въ безсильной тревог, хотя Морисъ Роже которому онъ читалъ пьесу дйствіе за дйствіемъ, предсказывалъ ему большой успхъ.

Вотъ уже годъ, какъ красавицъ Морисъ устроилъ себ мастерскую въ Ассаской улиц, и ведетъ шумную веселую жизнь. Работаетъ онъ изрдка, по капризу, а его эскизы, висящіе на стнахъ, хотя и обнаруживаютъ нкоторый талантъ, но не окончены, брошены въ минуты лни и доказываютъ своимъ содержаніемъ, что юноша думаетъ только объ одномъ о женщинахъ, всегда о женщинахъ. Онъ рисуетъ обнаженное женское тло не изъ любви къ чистому искусству, какъ истинные художники, а изъ чувственнаго удовольствія копировать натурщицъ по 10 франковъ за сеансъ. Ни одна изъ нихъ ему не нравится, онъ сталъ очень разборчивъ, но ему пріятно видть передъ собою обнаженное женское тло и съ палитрой въ рук онъ часами разговариваетъ съ молодыми натурщицами, разсказываетъ имъ забавные анекдоты и слушаетъ ихъ болтовню. Друзья, постоянно наполняющіе его мастерскую, часто застаютъ его въ этомъ пріятномъ занятіи и натурщицы, нисколько не конфузясь, продолжаютъ болтать съ нимъ и курить папиросы.

Амедей проводитъ обыкновенно у Мориса нсколько часовъ по воскресеніямъ и его очень смущаютъ эти обнаженныя женщины. Кром нихъ, онъ однако встрчаетъ тутъ Артюра Папильона, который подготовляется къ политической карьер, защищая обвиняемыхъ въ литературныхъ процессахъ. Онъ самъ весьма умренный либералъ, но является адвокатомъ самыхъ крайнихъ республиканцевъ, и хотя обыкновенно его защиты, отличаясь ярыми нападками на правительство, оканчиваются для его кліентовъ наказаніями въ высшей мр, но они очень довольны, своимъ мученическимъ внцомъ.

Поль Силери, познакомившійся съ Морисомъ, часто проводитъ свое время въ его мастерской. Онъ еще не заплатилъ счета у стараго Лебюфля, но обстригъ подъ гребенку свои густые рыжіе волосы и печатаетъ каждую субботу въ одной распространенной газет фантастическую хронику. Въ Севильской кофейн ему этого конечно не прощаютъ. Длинно-волосые также отвергли этого измнника, перешедшаго въ непріятельскій лагерь и сдлавшагося противнымъ буржуа. Поля Силери это нисколько не тревожитъ и даже изрдка возвращаясь въ Севильскую кофейню онъ угощаетъ своихъ враговъ на деньги, вырученныя его безчестіемъ.

Изрдка также появляется у Мориса гладко выбритый Жокеле. Теперь это человкъ уже знаменитый. Въ окнахъ магазиновъ красуется его дерзко вздернутый носъ, изображенный со всхъ сторонъ, en face, en trois quarts, и въ профиль. Газеты каждый день говорятъ о Жокеле, какъ о симпатичномъ и высоко талантливомъ актер, восхваляютъ его доброе сердце и разсказываютъ про него трогательные анекдоты. Понятно, что такому артисту, который спасаетъ отъ забвенія весь комическій репертуаръ и оказываетъ личную протекцію Мольеру, нкогда посщать друзей. Однако онъ все-таки иногда забгаетъ къ Морису съ явной цлью похвастаться, что онъ слушалъ съ холоднымъ достоинствомъ похвалы одной королевской особы или что одна дама изъ высшаго свта чахнетъ отъ любви къ нему.

Амедей съ удовольствіемъ бываетъ въ мастерской художника-любителя, гд сходятся веселые, умные артисты. Тамъ болтаютъ, смются, и этотъ воскресный отдыхъ — одно изъ самыхъ пріятныхъ препровожденій времени трудолюбиваго поэта. Амедей обыкновенно остается доле всхъ у Мориса и наконецъ, оставшись наедин, молодые люди, развалившись на мягкихъ подушкахъ турецкаго дивана, откровенно мняются своими надеждами и грезами.

Однако Амедей иметъ одинъ секретъ отъ своего друга: онъ никогда не говорилъ ему о своей любви къ Маріи Жераръ. По возвращеніи изъ Италіи, Морисъ справлялся нсколько разъ о семь Жераръ, учтиво сожаля объ ихъ несчастіи и прося Віолета передать имъ поклонъ. Но такъ какъ Амедей очень холодно отвчалъ на его вопросы, то Морисъ не возвращался боле къ этому предмету. Амедей этимъ столько же доволенъ, сколько и тмъ, что хорошенькая Марія уже боле никогда не спрашиваетъ у него о Морис.

Въ послднее время эта молодая двушка стала очень грустной и нервной. Теперь у Жераровъ ни о чемъ боле не говорятъ, какъ о грубой, тяжелой забот чмъ жить? Бдные Жерары еще спустились на нсколько ступеней по скользкой лстниц нищеты. Прокормить троихъ уроками музыки и копіями картинъ очень трудно. У Луизы стало меньше уроковъ, а старый Иссакаръ со кратилъ свои заказы и госпожа Жераръ, не смотря на вс старанія, не можетъ сводить концы съ концами. Амедей замчаетъ это съ тревожной горечью. Бдныя женщины горды и не любятъ жаловаться на судьбу, но по всему замтно, какъ истощаются ихъ и безъ того скудныя средства. Дв прекрасныя гравюры — послдняя память объ отц, проданы въ минуту крайней нужды. Траурная одежда госпожи Жераръ и ея дочерей порыжла и воскресенье обды часто заключаются въ одномъ паштет, который Амедей приноситъ теперь вмсто прежняго сладкаго пирога. Каждый новый признакъ увеличивающейся бдности Жераровъ, заставлялъ страдать Амедея. Однажды получивъ десять золотыхъ за литературную работу, онъ отвелъ въ сторону несчастную мать и заставилъ ее взять сто франковъ, почтенная старушка, задыхаясь отъ волненія, съ крупными слезами на глазахъ, призналась ему, что наканун, для уплаты прачк, заложили единственные часы въ дом.

Что сдлать, чтобы имъ помочь и обезпечить имъ скромную но безбдную жизнь? Конечно, если бы Марія согласилась, то они могли бы сейчасъ пожениться и жить вс вмст. Онъ получаетъ жалованья дв тысячи четыреста франковъ и еще около тысячи франковъ зарабатываетъ литературнымъ трудомъ. Вмст съ уроками Луизы это составило бы врный и почти достаточный для нихъ доходъ. И потомъ онъ будетъ еще боле работать и все устроилось бы. Конечно, неосторожно взять на свое попеченіе цлое семейство и могутъ явиться дти. Но передъ нимъ блестящая будущность. Его драма можетъ быть принята и имть успхъ. Это было бы спасеніе. Какую славную жизнь они повели бы вчетверомъ, какой у нихъ былъ бы мирный семейный очагъ! Да, если Марія его хоть немного любитъ, на что онъ упрямо надется, если ей хватитъ храбрости, то это единственное разршеніе тяжелаго вопроса.

Поглощенный этимъ проектомъ, Амедей ршился поговорить о немъ съ доброй Луизой, къ которой онъ питалъ большое довріе и уваженіе, считая ее олицетвореніемъ доброты и разума. Каждый вторникъ въ шесть часовъ, она выходила изъ женскаго пансіона въ Рошуарской улиц, гд преподавала музыку. Туда-то онъ направляется въ одинъ прекрасный вечеръ и выжидаетъ ея выхода изъ пансіона. Наконецъ, бдная Луиза появляется, ея платье въ ужасномъ вид, она сама блдная, изнуренная, грустная.

— Это вы, Амедей! говоритъ она съ улыбкой, когда онъ подходитъ къ ней.

— Да, милая Луиза. Позвольте мн васъ проводить. Мы поговоримъ по дорог. Мн нужно вамъ сказать кое-что очень важное и попросить вашего совта въ весьма серьезномъ дл.

И поэтъ начинаетъ свое признаніе. Онъ напоминаетъ ей ихъ дтство, ихъ общія игры. Еще тогда въ этомъ отдаленномъ прошломъ, онъ восхищался маленькой Маріей, а съ тхъ поръ, какъ сталъ молодымъ человкомъ, онъ почувствовалъ, что любитъ эту милую двушку. Онъ всегда лелялъ надежду, что возбудитъ и въ ней нжное чувство къ себ и женится когда нибудь на ней. Если онъ ране объ этомъ не говорилъ, то потому что былъ слишкомъ бденъ. Но онъ всегда ее любилъ, любитъ и всегда будетъ любить. И въ простыхъ, трогательныхъ словахъ онъ представляетъ планъ будущей ихъ жизни. Онъ сдлался сыномъ г-жи Жераръ, братомъ Луизы и сліяніе ихъ общей бдности составитъ почти достатокъ. Не просто-ли это? Не благоразумно-ли? Онъ увренъ, что Луиза, самая сильная голова въ семь, его одобритъ.

Луиза слушала его молча, склонивъ голову, онъ не замчаетъ, что она вся дрожитъ. Слпой Амедей не понималъ, что она любитъ его безнадежно. Луиза знаетъ, что она старше его, что она нехороша собой и что всегда останется для него старшей сестрой, которая нкогда учила его читать. Она давно отгадала его любовь къ Маріи, много тайно выстрадала, но покорилась судьб, и доброй двушк очень хотлось бы ему помочь. Но ей тяжело слышать это признаніе, это имя Маріи, которое онъ страстно нашептывалъ ей на ухо, эти грезы будущаго счастья, въ которомъ ей предназначалась роль старой двы, воспитывающей его дтей.

Между тмъ они дошли до Пигальскаго бульвара. Солнце уже сло, ясное небо бирюзоваго цвта, и вечерній втерокъ срываетъ съ деревьевъ послдніе осенніе листья.

Амедей замолкъ и &egrave,ro заискивающій взглядъ тревожно ожидаетъ отвта.

— Милый Амедей, говоритъ Луиза, поднимая на него свои ясные, добрые глаза: — у васъ прекрасное, великодушное сердце. Я догадывалась, что вы любите Марію, и я отъ всей души желала бы вамъ сказать, что она васъ также любитъ, что это дло ршеное и что мы теперь составимъ одну семью. Но, откровенно говоря, я не могу этого сдлать. Не смотря на свое легкомысліе, она, вроятно, догадалась о вашемъ чувств къ ней и однакоже никогда не говорила объ этомъ ни съ матерью, ни со мной. Успокойтесь, я еще не вижу въ этомъ причины отчаиваться. Она еще такъ молода и наивна, что можетъ васъ любить, сама того но сознавая. Очень возможно, что ваше признаніе откроетъ ей собственныя ея чувства. Я уврена, что ее очень тронетъ ваша любовь и ваша преданность нашей семь. Отъ всей души желаю вамъ успха. Притомъ необходимо, чтобы счастіе улыбнулось нашей милой Маріи. Съ нкоторыхъ поръ она безпокоитъ меня. Она груститъ по цлымъ часамъ и часто плачетъ. Вы, вроятно, сами это замтили. Я вижу, что ее тяготитъ наша жизнь, боле чмъ маму и меня. Это вполн понятно: грустно сознавать сисю красоту и видть только бдность въ настоящемъ и будущемъ. Поэтому, вы понимаете, мой другъ, на сколько я желаю, чтобы ваша свадьба состоялась. При вашей доброт вы составили бы счастіе нашей Маріи. Но, какъ вы сами сказали, я олицетворяю разумъ и осторожность въ нашей семь. Предоставьте мн это дло, я откровенно поговорю съ Маріей и, быть можетъ, пробужу въ ней чувство, которое она сама не сознаетъ. Поврьте, я ваша врная и преданная союзница.

— Хорошо, милая Луиза, отвтилъ поэтъ: Я вполн полагаюсь на васъ.

Онъ искренно благодаритъ ее и когда они разстаются въ конц Лепикской улицы, то для бдной двушки большое, хотя и горькое, утшеніе протянуть молодому человку свои изуродованные отъ игры на фортепіано пальцы въ старыхъ выкрашенныхъ перчаткахъ, и чувствовать, что онъ ихъ крпко сжимаетъ въ избытк надежды.

Луиза желаетъ и твердо ршилась устроить эту свадьбу. Но она убждена, что Марія вовсе не думаетъ объ Амеде, и въ то же время необходимо вырвать молодую сестру изъ отчаянія, освободить ее отъ дурныхъ вліяній бдности. Амедей любитъ Марію и заставитъ полюбить себя. Нужно соединить ихъ и тмъ составить счастіе обоихъ. Что же касается до нея самой, не всели равно? Если у нихъ будутъ дти, она заране согласна на роль баловницы-тети и крестной матери. Только бы Марія послушалась ея совтовъ и согласилась бы, но она такъ хороша, такъ тщеславна. Можетъ быть она лелетъ Богъ знаетъ какія грезы и надежды, основанныя на своей молодости и красот. Для Луизы это большая забота. Бдная двушка забываетъ свое собственное горе и, возвращаясь домой, думаетъ только о счастіи другихъ.

На другой день посл разговора съ Луизой, Амедей, какъ вс нервные люди, былъ вн себя отъ нетерпливаго волненія. Утро, проведенное на служб, показалось ему нескончаемымъ, и въ пять часовъ онъ пошелъ къ Морису, котораго не видалъ уже дв недли.

Молодой художникъ также казался озабоченнымъ. Пока Амедей хвалилъ этюдъ, стоявшій на мольберт, Морисъ съ опущенными глазами ходилъ взадъ и впередъ по мастерской, не отвчая на комплименты пріятеля.

Вдругъ быстро остановившись, онъ спросилъ:

— Ты давно не видлъ Жераровъ?

Уже нсколько мсяцевъ Морисъ съ нимъ не говорилъ о Жерарахъ и поэтому этотъ вопросъ удивилъ молодого человка.

— Нтъ, отвтилъ онъ, я вчера встртилъ на улиц старшую дочь.

— И вся семья здорова? прибавилъ Морисъ, запинаясь.

— Да.

— А! прошепталъ художникъ, продолжая свою прогулку по мастерской.

Амедею показались очень странными какъ слова Мориса, такъ и его тонъ, но онъ успокоилъ себя простымъ соображеніемъ, что Морисъ не имлъ ничего общаго съ Жерарами и его отношеніе къ нимъ было самое обыкновенное, естественное.

— Проведемъ вечеръ вмст, милый другъ? сказалъ онъ.

— Сегодня невозможно, отвтилъ Морисъ, погруженный въ свои мысли: я долженъ быть на очень скучномъ свтскомъ вечер.

Амедей понялъ, что пришелъ не во время и сталъ прощаться. Но пожатіе руки Мориса показалось ему мене дружескимъ и крпкимъ, чмъ обыкновенно.

— Что съ нимъ? спрашивалъ онъ себя, обдая въ маленькомъ ресторан Латинскаго квартала.

Потомъ онъ пошелъ въ Французскую Комедію, частью чтобъ убить время, частью чтобъ справиться на счетъ своей драмы у Жокеле, игравшаго въ этотъ вечеръ въ ‘Lgataire Universal’.

Актеръ принялъ его въ своей уборной. Въ черныхъ брюкахъ и высокихъ сапогахъ Криспена, Жокеле сидлъ въ рубашк съ обнаженной грудью передъ туалетнымъ столомъ и наклеивалъ себ традиціонные усы. Не вставая и не здороваясь, онъ закричалъ поэту, какъ только увидалъ его въ зеркал:

— Ничего нтъ новаго относительно твоей пьесы… У директора нтъ свободной минуты. Вс заняты возобновленіемъ ‘Camaraderie’… Но черезъ два дня будетъ первое представленіе и тогда…

И говоря только, чтобы говорить, онъ сталъ болтать безъ устали, расхваливать пьесу Скриба, уврять, что Гильери, его предшественникъ въ комическихъ роляхъ, будетъ отвратителенъ въ ней, жаловаться, что ему не даютъ покоя великосвтскія дамы и порицать правительство, хотя императоръ, три дня предъ этимъ въ Компьен лестно отозвавшійся о немъ, былъ гораздо лучше всхъ окружающихъ его.

Поэтъ вернулся домой и легъ спать, совершенно угорвъ отъ этой безконечной болтовни.

На слдующее утро, при мысли о Маріи, ему стало еще тяжеле. Когда увидитъ онъ Луизу? Ея отвтъ будетъ-ли благопріятный? Не смотря на прекрасный осенній день, онъ чувствовалъ нестерпимую тяжесть на сердц. Никогда его служебныя занятія не казались ему такими противными какъ въ этотъ день и еще, какъ на зло, его товарищъ чиновникъ, большой любитель охоты, осыпалъ его самыми нелпыми, скучнйшими разсказами о своихъ подвигахъ.

Пообдавъ въ сосднемъ ресторан, Амедей медленно вернулся домой и принялся за работу, какъ лучшее средство успокоиться. Онъ зажегъ лампу и услся предъ раскрытой рукописью своей драмы, одна сцена которой ему все еще не нравилась.

Неожиданно кто-то постучался въ дверь.

Амедей всталъ, взялъ лампу и отворилъ дверь. На порог стояла Луиза Жераръ.

— Вы у меня? Въ такой часъ? Что случилось?

Она взошла и упала на кресло, блдная какъ воскъ.

— Амедей, промолвила она хриплымъ голосомъ, въ которомъ слышалось отчаяніе:— Амедей, я пришла къ вамъ какъ къ нашему единственному другу, какъ къ брату, какъ къ единственному человку, который поможетъ намъ въ нашемъ страшномъ несчасть.

Она остановилась, задыхаясь, и, схвативъ его руки, крпко сжала ихъ.

— Несчастіе? вскрикнулъ молодой человкъ: Какое? Марія?..

— Да! Марія!

— Что такое? она больна!

Но Луиза покачала головой, какъ бы желая сказать: ‘еслибъ только это’, и собравшись съ силами, прошептала едва слышно:

— Морисъ Роже, да, вашъ другъ Морисъ — подлецъ. Онъ обманулъ, обольстилъ несчастную двушку! И она теперь…

И ея блдное какъ смерть лицо покрылось до самыхъ корней волосъ яркимъ румянцемъ.

— Теперь она беременна!..

Дикій ревъ пораненнаго звря вырвался изъ груди Амедея. Онъ пошатнулся и упалъ-бы, если-бы не ухватился за столъ. Черезъ мгновенье онъ опустился на стулъ и какъ-бы окоченлъ. Передъ нимъ сидла неподвижно Луиза и, закрывая лицо руками, горько рыдала.

XIV.

Прошло боле трехъ мсяцевъ съ тхъ поръ, какъ Морисъ и Марія встртились.

Однажды въ прекрасный лтній день молодой человкъ вошелъ въ Лувръ, чтобы посмотрть на картины любимыхъ художниковъ XVIII вка, и вниманіе его приковали къ себ прекрасные свтлые волосы молодой художницы въ черномъ плать, копировавшей портретъ Розальба. Эти золотистые волосы смущали тогда всхъ молодыхъ художниковъ.

Морисъ подошелъ ближе и оба разомъ воскликнули:

— Mademoiselle Марія!

— Monsieur Морисъ!

Неужели она его признала, и съ такой сіяющей улыбкой? Значитъ эта прелестная двушка не забыла его. Правда, во время своихъ рдкихъ визитовъ къ старику Жерару, онъ замтилъ, что нравится ей. Ему было очень лестно, что она такъ долго помнила его.

Стоя подл мольберта, безъ шляпы, изящный молодой человкъ началъ разговаривать съ бдной двушкой. Въ весьма приличныхъ и скромныхъ выраженіяхъ онъ коснулся до ея траура и спросилъ о здоровь ея матери и сестры, но потомъ прибавилъ съ своей обычной развязностью:

— Я не смлъ поклониться вамъ сразу… Въ эти два года вы еще похорошли!..

И такъ какъ она покраснла, то онъ продолжалъ шутливымъ тономъ:

— Амедей, правда, говорилъ мн, что вы стали прелестной красавицей. Но я боюсь говорить съ нимъ о васъ. Съ тхъ поръ какъ вы живете въ Монмартр, и я знаю, что онъ бываетъ у васъ каждое воскресенье, онъ ни разу не предложилъ мн пойти съ нимъ къ вамъ. Честное слово, я думаю, что онъ въ васъ влюбленъ и ревнивъ, какъ восточный человкъ.

Она, смущенная, протестовала, но продолжала улыбаться.

Еслибъ Морисъ зналъ, какія грезы, съ первой встрчи съ нимъ нсколько лтъ тому назадъ, Марія таила въ глубин своего сердца? Еслибъ онъ зналъ, какъ она мечтала о немъ, какъ жаждала, чтобъ онъ ее замтилъ и полюбилъ? Да, съ перваго же раза она увлеклась этимъ молодымъ человкомъ, съ золотистыми усами и свтскими манерами, она надялась, въ свою очередь, ему понравиться, и впослдствіи, не смотря на горе и бдность, она продолжала тшить себя мыслью о возвращеніи сказочнаго принца.

Разставшись съ ней посл получасоваго разговора, Морисъ сказалъ шутя:

— Пожалуйста не разсказывайте Віолету, что мы встртились, я лишусь лучшаго друга.

И она не только ничего не сказала Амедею, но не заикнулась о встрч съ Морисомъ своей матери и сестр. Луиза и старушка Жераръ представились ей олицетвореніемъ благоразумія и осторожности. Он наврное стали бы уговаривать ее отвернуться отъ нахала, который заговорилъ съ ней въ публичномъ мст объ ея красот, указали-бы ей на то, что ей не пара такой блестящій, знатный и богатый молодой человкъ, наконецъ на другой день старуха мать пошла-бы съ нею въ Лувръ.

Но она ничего не сказала ни матери, ни сестр, и на слдующее утро, причесываясь предъ разбитымъ зеркаломъ, она чувствовала, что ея сердце билось надеждой. Въ Лувр она была разсяна, не могла работать и съ трепетомъ прислушивалась къ мужскимъ шагамъ въ сосдней зал, а при появленіи Мориса она смутилась, но не обнаружила ни малйшаго удивленія и была очень счастлива. Онъ началъ нашептывась ей что-то на ухо и она съ удовольствіемъ слушала его сладкія рчи. Долго держала его маленькая Марія подл своего мольберта, уже пробило четыре часа, сторожъ, въ зеленомъ мундир, дремавшій въ сосдней зал передъ рисунками Ватто, вытянулся, всталъ со скамейки и громко крикнулъ: ‘Сейчасъ запираютъ’. Морисъ помогъ ей убрать ея ящикъ съ карандашами и проводилъ ее по всмъ галлереямъ. На другой же день слухъ объ этомъ пронесся по всмъ студіямъ, и два молодыхъ художника, ея почтительные обожатели, которые едва ради нея не дрались на дуэли, помнялись удивленными восклицаніями:

— Какова маленькая рисовальщица?

— Да, знаю, она обзавелась обожателемъ.

Еслибъ это только былъ обожатель! Но хорошенькая рисовальщица была легкомысленне, чмъ предполагали молодые художники. Такъ сладко слышать, какъ вамъ говорятъ: ‘Я васъ люблю’, и ждать вопроса: ‘А вы, любите ли вы меня хоть немножко’. Наклоняя голову и красня отъ смущенія, подъ горячимъ дыханіемъ Мориса, она, наконецъ, промолвила роковое ‘да’. Морисъ поблднлъ отъ радости и сказалъ: ‘Я долженъ непремнно съ вами поговорить наедин’. Испуганная, она отвтила: ‘Это невозможно’. Но онъ сталъ уврять, что ей нечего бояться, что онъ честный человкъ, и наивная двушка, ему поврила.

— Завтра, въ десять часовъ, вмсто того, чтобы прійти въ Лувръ, мы подемъ за городъ. Я буду ждать васъ у парохода въ въ Сен-Клу.

Въ назначенный часъ Марія явилась на свиданіе, взволнованная, дрожа всмъ тломъ. Но онъ взялъ ее подъ руку и повелъ на пароходъ.

— Видите, мы почти одни. Доставьте же мн удовольствіе погулять съ вами въ парк, погода такъ хороша. Будьте спокойны, мы вернемся во-время.

Поздка была восхитительная. Сидя подл Мориса, который нашептывалъ ей на ухо пламенныя рчи и ласкающій взглядъ котораго не покидалъ ее, Марія пронеслась какъ во сн мимо высокихъ стнъ набереженъ, дымящихся фабрикъ въ Гренед и кабачковъ Медана. Наконецъ показался паркъ Сеи-Клу.

Они долго по немъ бродили, подъ свжей тнью каштановъ. Морисъ все повторялъ Маріи, что онъ ее любитъ, что никогда кром ея никого не любилъ, что онъ ее полюбилъ съ перваго раза, когда былъ у старика Жерара, и что ни время, ни отсутствіе не могли изгладить ея чуднаго образа изъ его памяти. А бдная Марія, въ упоеніи отъ счастія, не знала, что отвчать, она нжно опиралась на руку молодого человка, и только по временамъ устремляла на него глаза, полные любви.

Нужно ли описывать ея паденіе? Они завтракали въ отдльномъ кабинет ресторана ‘Черная голова’, откуда виднлась серебристая рка. Волненіе, полдневный жаръ, шампанское, которое она пила въ первый разъ, совсмъ отуманили головку бдной молодой двушки. Она опускается на диванъ и едва не падаетъ въ обморокъ.

— Вамъ слишкомъ жарко, говоритъ Морисъ: яркій свтъ вамъ мшаетъ.

Онъ быстро задергиваетъ занавски. Они въ полумрак. Онъ садится подл молодой двушки и покрываетъ поцлуями ея руки, шею, глаза, губы…

Конечно, посл роковой минуты, онъ ей клянется, что она будетъ его женой, и проситъ только подождать нсколько недль, такъ какъ необходимо приготовить честолюбивую мать къ такому неожиданному браку. И Марія вритъ ему, но отрезвленная своимъ паденіемъ она не знаетъ куда дться отъ стыда и, скрывая лицо на плеч Мориса, съ ужасомъ вспоминаетъ о своемъ бдномъ прошломъ, объ отц, умершемъ подъ бременемъ честнаго труда, о матери и сестр, которыя считаютъ ее еще невиннымъ ребенкомъ. Укоры совсти ее такъ мучатъ, что она хотла бы умереть.

Морисъ — не совсмъ негодяй, онъ вполн искренно общалъ Маріи жениться на ней. У него даже было намреніе на другой-же день все сказать матери. Но когда онъ увидалъ госпожу Роже, то она показалась ему такою гордой, что онъ содрогнулся, предчувствуя ея слезы и упреки, и сказалъ себ: ‘успется’, а пока Марія сдлалась его любовницей и онъ любитъ ее по своему, боле даже всхъ другихъ женщинъ, съ которыми онъ до того времени сближался. Онъ ей вренъ и ждетъ каждаго ея посщенія мастерской, съ тревожнымъ безпокойствомъ. Она дйствительно сохранила дтскую наивность въ минуты самаго пламеннаго упоенія. Но Морису не нравится, что разставаясь, она всегда спрашиваетъ его грустнымъ тономъ: ‘Говорили вы съ вашей матерью?’ Онъ цлуетъ ее, и поспшно отвчаетъ: ‘Будь покойна, дай мн время все это уладить’. Въ сущности онъ ни мало не торопится. Конечно, онъ долженъ жениться на ней, онъ это вполн сознаетъ. Но ему только двадцать два года, нечего спшить, и къ тому же не лучше-ли подольше испытать молодую двушку, которая отдалась ему такъ легко. Онъ увренъ, что мать посовтовала бы ему это, даже если бы она согласилась на его бракъ.

Но какъ дорого стоитъ бдной Маріи минута безумной страсти, какъ тяжело ея юному сердцу сохранять роковую тайну, ради нсколькихъ быстропроходящихъ, упоительныхъ мгновеній съ Морисомъ, она должна не красня и не опуская глазъ, лгать матери, должна пробираться въ его мастерскую, какъ воровка, съ опущенною вуалью. Но все это еще ничего, посл нкотораго времени такой тревожной жизни, она вдругъ чувствуетъ, что въ ней происходитъ нчто страшное, таинственное. Она бжитъ къ Морису и, заставъ его на-един, съ папироскою въ губахъ, бросается къ нему на шею и, рыдая, длаетъ ему страшное признаніе.

Сначала онъ съ удивленіемъ и даже съ жесткимъ выраженіемъ въ глазахъ восклицаетъ:

— Не можетъ быть, ты ошибаешься!

— Нтъ, я уврена.

Она замтила его взглядъ и чувствуетъ себя заране приговоренной. Конечно, онъ цлуетъ ее, но безъ особенной любви.

— Морисъ, произноситъ она съ усиліемъ: вамъ надо же поговорить съ вашей матерью.

Онъ вскакиваетъ съ дивана и начинаетъ нетерпливо ходить по комнат взадъ и впередъ.

— Бдная моя Марія, промолвилъ онъ наконецъ, я боялся теб сказать, но моя мать не соглашается на нашу свадьбу, по крайней мр, теперь…

Онъ нагло лжетъ! Онъ ничего не говорилъ своей матери. Бдная двушка отгадываетъ его ложь и чувствуетъ, что онъ не любитъ ее. И она съ отчаяніемъ слушаетъ холодный, беззвучный голосъ Мориса.

— Будь спокойна. Я тебя не оставлю, бдное мое дитя. Если это дйствительно правда, то лучше всего теб покинуть семью и жить со мною. Сначала мы ухали бы изъ Парижа, ты родила бы въ деревн, а ребенка мы отдадимъ кормилиц на воспитаніе. А потомъ, можетъ очень скоро, мать моя помирится съ этой мыслью и пойметъ, что намъ нужно обвнчаться. Я знаю, что теб будетъ тяжело покинуть своихъ, но что же длать, голубушка? Ты напишешь матери милое письмо.

Онъ обнимаетъ и старается утшить ее поцлуями.

— Ты моя жена, моя милая женка. Разв ты не рада жить со мной.

Вотъ все, что онъ придумалъ, все что сердце ему внушаетъ, открыто признать ее своей любовницей, опозорить ее въ глазахъ всхъ.

Марія чувствуетъ, что она погибла. Она быстро вскакиваетъ, говоритъ Морису какъ во сн: ‘хорошо, мы объ этомъ еще поговоримъ’, и убгаетъ, какъ сумасшедшая.

Возвратясь домой, она находитъ мать за вязаніемъ, а сестру, накрывающую столъ, она схватываетъ ихъ за руки, падаетъ передъ ними на колни и сознается во всемъ.

Бдныя женщины уже и такъ испытали много горя, но не смотря на все, вчера еще он съ покорностью переносили свою несчастную судьбу. Он безропотно переносили все: и нищету, и лохмотья, и тяжелыя обязанности по хозяйству. Одно высокое сознаніе поддерживало ихъ,— сознаніе, что он вс три, старуха мать стряпавшая въ кухн и мывшая блье, и об дочери, зарабатывая трудомъ кусокъ хлба, сохраняютъ безпорочнымъ свое честное имя. Он чувствовали, что вс ихъ уважаютъ и, сосди постоянно говорили: ‘Какія достойныя дамы живутъ въ нижнемъ этаж’. Теперь все это незапятнанное прошедшее исчезло на вки. Ихъ трудовая жизнь, ихъ имя, даже память отца, заклеймены позоромъ. Конечно, мать и старшая сестра извиняли бдняжку, которая полуживая въ кресл рыдала и просила ихъ прощенія, но съ отчаяніемъ смотря другъ на друга, он мысленно измряли всю глубину своего паденія, и впервые ощущали ужасное сознаніе стыда.

Эту-то страшную тайну растерянная Луиза Жераръ передала въ тотъ самый вечеръ своему единственному другу, Амедею Віолету.

Когда она окончила свое горькое признаніе, которое поэтъ выслушалъ, закрывъ лицо руками, и когда онъ раскрылъ его, то его обезображенныя горемъ и отчаяніемъ черты поразили ужасомъ Луизу.

‘Бдный, подумала она, какъ онъ любитъ Марію!’

Но глаза молодого человка гнвно сверкнули.

— Хорошо, Луиза, промолвилъ онъ, хорошо. Не говорите мн боле ни слова. Теперь я не знаю, гд найти Мориса… Но завтра утромъ я повидаюсь съ нимъ, и если онъ тотчасъ не загладитъ своей вины, то…

Онъ не могъ окончить фразы, задыхаясь отъ злобы, и махнулъ рукой такъ повелительно, что Луиза поспшила уйти.

На другой день Морисъ, проснувшись посл прекрасно проведенной ночи, всталъ и началъ готовить палитру въ ожиданіи натурщицы, какъ въ мастерскую вошелъ Амедей Віолетъ. Съ перваго-же взгляда онъ понялъ, что его другъ знаетъ все.

— Морисъ, сказалъ Амедей, грознымъ голосомъ: — вчера вечеромъ приходила ко мн Луиза Жераръ, она мн все разсказала, все, понимаешь ты? И я пришелъ къ теб, чтобы узнать, ошибся-ли я на твой счетъ, или нтъ, и честный-ли ты человкъ, Морисъ Роже?

— Что за громкія слова, что за мелодрама, произнесъ молодой художникъ кладя палитру на столъ: — Милый Амедей, я тебя не узнаю, если ты хочешь объясниться съ твоимъ старымъ другомъ, то теб слдовало иначе взяться за дло. Ты говоришь, что Луиза Жераръ теб все разсказала. Я знаю, что ты искренно преданъ этимъ дамамъ, я понимаю твое волненіе и нахожу твое заступничество вполн законнымъ. Но ты видишь, я съ тобой говорю спокойно, по дружески. Успокойся и ты, и не забывай, что я лучшій твой другъ. Я нахожусь въ очень критическомъ положеніи и готовъ просить твоихъ совтовъ, помоги мн, научи что длать, это твое право и твой долгъ. Но не говори такимъ сердитымъ угрожающимъ тономъ, я теб все прощаю, хотя право я могъ-бы усумниться въ твоей дружб ко мн.

— Ты отлично знаешь, что я тебя люблю, отвтилъ Амедей, но къ чему теб мои совты. Ты на столько откровененъ, что ни отъ чего не отпираешься. Ты сознаешь, что обольстилъ бдную двушку. Разв твоя совсть теб уже не подсказала, что теб остается сдлать?

— Жениться на ней, конечно, я намренъ это сдлать. Но, Амедей, ты не думаешь о моей матери. Этотъ бракъ ее приведетъ въ отчаяніе, это уничтожить вс ея завтныя надежды. Я надюсь, что уговорю ее. Только мн нужно время… Надо подождать… Я не отказываюсь отъ брака… если ребенокъ останется въ живыхъ…

Эти слова, невольно вырвавшіяся у циничнаго эгоиста, привели Амедея въ ярость.

— Твоя мать, воскликнулъ онъ:— вдова французскаго офицера, убитаго на войн. Она знаетъ, что такое честь и долгъ. Пойди къ ней, скажи ей, что ты обольстилъ несчастную двушку и что она беременна. Твоя мать не только посовтуетъ, но прикажетъ теб жениться.

— Повторяю, ты дурно взялся за дло, отвтилъ Морисъ, возвышая голосъ.— Ты не можешь судить о томъ, что сдлаетъ моя мать, и я ни отъ кого не получаю приказаній. Наконецъ, ты не имешь никакого права такъ говорить со мною… и хотя ты былъ влюбленъ въ Марію, я все-таки…

Дикій крикъ изступленія прервалъ его. Амедей бросился на него съ сжатыми кулаками и налившимися кровью глазами. Но въ то же мгновеніе онъ остановился и промолвилъ со слезами въ голос:

— Да, я любилъ ее и хотлъ жениться на ней. А ты разбилъ вс мои мечты, и ты теперь даже не любишь ее, ты сошелся съ нею отъ нечего длать, чтобы позабавиться, какъ ты обыкновенно сходишься со всми женщинами. Но она предпочла, тебя, и знай, Морисъ, что я слишкомъ гордъ, чтобы жаловаться на судьбу, и я слишкомъ справедливъ, чтобы сердиться на тебя. Клянусь честью, я пришелъ къ теб единственно съ цлью помшать теб совершить низость. Если ты меня не послушаешь, то я теб боле не другъ и между нами произойдетъ нчто ужасное. Можетъ быть я говорю съ тобой не тмъ тономъ какъ слдуетъ, но, Морисъ, теперь не время думать о форм. У тебя доброе сердце, ты воспользовался невинностью ребенка и привелъ въ отчаяніе, почтенное семейство. Ты можешь еще загладить свою вину, ты это сдлаешь, я увренъ. Умоляю тебя, женись на Маріи изъ уваженія къ самому себ, къ имени, которое ты носишь. Поступи какъ честный человкъ, какъ джентельменъ. Отдай этой молодой двушк, вся вина которой заключается въ томъ, что она тебя слишкомъ любила, дай матери твоего будущаго ребенка твое имя, твое сердце, твою любовь. Ты будешь счастливъ съ нею, и я не буду завидовать твоему счастію, я буду радоваться, что не ошибся въ друг, въ моемъ честномъ Морис, что могу его любить по старому.

Взволнованный этими теплыми словами и боясь борьбы, на которую онъ не находилъ въ себ нравственной силы, легкомысленный юноша воскликнулъ:

— Ты правъ. Надо поршить съ этимъ дломъ. Приказывай, какъ мн поступить?

Амедей бросился ему на шею.

— Мой добрый, мой милый Морисъ!.. Однься поскоре и пойдемъ вмст къ Жерарамъ. Я зналъ, что ты меня поймешь и, что сердце у тебя благородное. Какъ он будутъ счастливы. Да и ты, самъ скажи, разв непріятно исполнять свой долгъ?

Да, теперь и Морисъ находилъ это пріятнымъ, и увлеченный другомъ, онъ торопился совершить доброе дло.

— Наконецъ, говорилъ онъ съ жаромъ: — моя мать можетъ только одобрить этотъ поступокъ, къ тому же она все длаетъ, что я хочу, и конечно вскор будетъ обожать мою маленькую Марію. Невозможно сопротивляться теб, Амедей. Вотъ я и готовъ.

По дорог Морисъ, уже вполн помирившійся съ своимъ новымъ положеніемъ, составлялъ сотни проектовъ о жизни съ Маріей. Женившись, онъ будетъ серьезно работать. Тотчасъ же посл свадьбы онъ удетъ съ женой на югъ, гд она родитъ. Онъ зналъ прехорошенькій уголокъ подл Антиба, гд онъ не будетъ терять время и откуда привезетъ множество этюдовъ для морскихъ видовъ. Только въ Слдующемъ году онъ вполн устроится въ Париж. Художникъ Ланжанъ только что перехалъ, онъ найметъ его квартиру, съ великолпною мастерскою выдящею на Люксембургскій садъ, гд будетъ гулять ребенокъ.

Но вдругъ, посреди своей болтовни, онъ замтилъ грустный видъ Амедея, который молча сидлъ въ углу экипажа.

— Прости мн, милый другъ, сказалъ онъ нжно, взявъ его за руку: — я забылъ, что мое счастье теб приноситъ горе.

Поэтъ пристально посмотрлъ на своего друга.

— Будь счастливъ съ Маріей и составь ея счастье, вотъ все, что я требую отъ тебя.

Они дохали до Монмартра и экипажъ сталъ медленно подниматься по извилистымъ улицамъ.

— Другъ мой, произнесъ Амедей, мы почти дохали. Ты одинъ войдешь къ Жерарамъ, неправда-ли? Будь спокоенъ. Я знаю Луизу и ея мать. Он не вымолвятъ ни слова упрека и вполн оцнятъ твой честный образъ дйствія. Но ты позволишь мн не присутствовать при вашихъ объясненіяхъ. Это для меня было бы слишкомъ тяжело.

— Да, я понимаю, мой бдный Амедей, длай какъ знаешь. Но поврь, все пройдетъ. Не отчаявайся. Я никогда не забуду услугу, которую ты мн оказалъ. Теперь я красню при одной мысли, какую низость я могъ бы сдлать. Поцлуемся, Амедей.

Они обнялись и экипажъ остановился.

— Ты видишь маленькій домикъ, въ конц аллеи, сказалъ поэтъ. Иди туда. До свиданія.

Пожавъ другъ другу руку, они разстались. Амедей посмотрлъ въ слдъ Морису, который, пройдя чрезъ узкій дворикъ, отворилъ калитку въ садикъ и исчезъ за кустами. Сколько разъ Амедей проникалъ въ этотъ садикъ съ душевнымъ волненіемъ, при мысли увидться съ Маріей. А теперь Морисъ въ первый разъ въ жизни вошелъ въ него, съ цлью отнять у него Марію. И онъ этого самъ желалъ, онъ самъ отдалъ другому любимую имъ женщину.

Амедей приказалъ хать домой. Подъ одуряющимъ гнетомъ страшнаго горя онъ ощущалъ въ себ ужасную пустоту, какъ будто у него вырвали сердце. Вернувшись въ свою комнату, онъ съ уныніемъ посмотрлъ на всю ея обстановку. Онъ тутъ жилъ и работалъ, поддерживаемый одной мыслью жениться когда-нибудь на Маріи. А въ эту самую минуту она плакала отъ радости въ объятіяхъ Мориса, ея будущаго мужа. Жизнь казалась ему теперь такой ненужной, будущность такой мрачной, онъ чувствовалъ себя одинокимъ, всми забытымъ и сталъ жаждать смерти.

Но вдругъ передъ его глазами возсталъ образъ его несчастнаго отца съ перерзаннымъ горломъ и ужасной зіяющей раной. Онъ задрожалъ всмъ тломъ и не усплъ еще прійти въ себя отъ этой страшной галлюцинаціи, какъ послышался стукъ въ дверь. Привратникъ принесъ ему два письма.

Первое было съ клеймомъ ‘Французская Комедія 1680’. Въ очень любезныхъ выраженіяхъ директоръ объявлялъ Амедею, что онъ съ большимъ удовольствіемъ прочелъ его драму въ стихахъ, подъ названіемъ ‘Мастерская’, и надется, что комитетъ приметъ ее благосклонно.

‘Поздно’, подумалъ поэтъ, распечатывая другой конвертъ.

Это второе письмо было отъ одного изъ парижскихъ нотаріусовъ, который извщалъ господина Амедея Віолета, что его дядя, господинъ Исидоръ Гофръ умеръ, не оставивъ завщанія и онъ, въ качеств племянника покойнаго, долженъ получить часть наслдства, около двухсотъ пятидесяти или трехсотъ тысячъ франковъ.

Слава и богатство падали ему съ неба! У Амедея закружилась голова. Но что значили слава и богатство передъ счастьемъ, которое на вки отвернулось отъ него. При этой мрачной ироніи судьбы бдный юноша громко расхохотался.

XV.

Покойный Віолетъ не ошибался, предполагая, что старикъ Гофръ способенъ лишить своихъ родственниковъ наслдства въ пользу служанки. Но у Беренисы не хватило терпнія. Чары какого-то гвардейскаго зуава оказались непреодолимы въ глазахъ красивой молодой двушки и окончательно погубили ее. Однажды въ воскресенье Гофръ, какъ всегда, пошелъ къ вечерн, но забылъ дома табакерку и, вернувшись за ней, онъ засталъ Беренису въ объятіяхъ зуава. Гнвъ старика былъ невообразимъ. Онъ прогналъ съ позоромъ нормандку, разорвалъ сдланное въ ея пользу завщаніе и спустя нсколько недль умеръ, оставивъ все свое состояніе законнымъ наслдникамъ.

Драма Амедея, принятая Французскою Комедіею, должна была быть поставлена только весной и нотаріусъ вручилъ ему въ счетъ будущаго наслдства нсколько тысячъ франковъ, поэтому Амедей, не чувствуя себя въ состояніи присутствовать на свадьб Мориса и Маріи, ршилъ воспользоваться богатствомъ и независимостью. Онъ вышелъ въ отставку и отправился въ Италію, надясь разсять свое горе.

Но путешествовать съ горемъ въ сердц — ужасная каторга. Амедей испыталъ ее въ вагонахъ, гд свистъ паровоза и шумъ колесъ не могли заглушить постоянно слышавшагося ему имени любимой, навки потерянной для него женщины, на станціяхъ, среди придирчивыхъ таможенныхъ чиновниковъ и стаи агентовъ всевозможныхъ отелей, за общимъ столомъ этихъ отелей, отличающимся однообразными холодными обдами и вчными англійскими туристами — всегда и везд. Въ Италіи Амедей терплъ вс невзгоды, утомленіе, разочарованіе, тоску одинокаго путешественника. Передъ знаменитыми памятниками искусства и живописными мстностями, которыя уже нсколько вковъ служатъ обычной темой художниковъ и писателей, онъ звалъ и ему казалось, что онъ уже давно все это видлъ. Миланскій соборъ на него не произвелъ никакого впечатлнія, онъ остался холоденъ передъ знаменитой бронзовой дверью во Флоренціи, а наклонная башня въ Пиз показалась ему просто мистификаціей. Въ музеяхъ и галлереяхъ, онъ хлопалъ глазами, пресыщенный чрезмрнымъ изобиліемъ художественныхъ сокровищъ. Даже Венеція, этотъ чудный городъ воды и мрамора безъ шуму, безъ птицъ, безъ зелени, не возбуждалъ въ немъ ни тни восторга, а безмолвная удручающая тишина только усиливала щемившую его сердце тоску.

Въ послднихъ числахъ января Амедей внезапно вернулся въ Парижъ. Ему не предстояло тамъ встртиться съ Морисомъ и его молодою женою, такъ какъ посл свадьбы они ухали на всю зиму на югъ и къ тому же его вызывали въ Парижъ репетиціи его драмы. Нотаріусъ, которому онъ поручилъ устройство своихъ длъ по наслдству, вручилъ ему двнадцать тысячъ франковъ ежегоднаго дохода и поэтому онъ могъ работать безъ спха, не подчиняясь господствующимъ вкусамъ публики, и предаваться всецло чистому искусству. Онъ устроилъ себ изящную холостую квартиру въ одномъ изъ старинныхъ, красивыхъ домовъ на Орсейской набережной, розыскалъ старыхъ пріятелей, между прочимъ Поля Сидери, который теперь занималъ почетное мсто въ журналистик, сталъ вызжать въ свтъ и понемногу помирился съ жизнью.

Первый его визитъ былъ къ матери Мориса и онъ очень порадовался, найдя госпожу Роже хотя въ грустномъ, но совершенно спокойномъ настроеніи, она говорила снисходительно и заявляла удовольствіе, что сынъ ея поступилъ какъ честный человкъ. Потомъ Амедей отправился въ Монмартръ, чтобы обнять Луизу и г-жу Жераръ. Он об встртили его съ восторгомъ. Он теперь уже не находились въ стсненныхъ обстоятельствахъ. Морисъ, очень щедрый относительно денегъ, широко помогъ семейству жены. Луиза въ настоящее время давала уроки, прилично оплачиваемые, и г-жа Жераръ, съ благодарными слезами, отказала поэту, предлагавшему ей съ сыновней преданностью свой кошелекъ. Онъ по прежнему отобдалъ у старыхъ друзей, которыя съ большимъ тактомъ мало распространялись о новобрачныхъ, но за столомъ было пустое мсто и молодой человкъ вернулся домой съ самыми мрачными мыслями.

Репетиціи его пьесы и передлки многихъ ея сценъ представляли ему полезное развлеченіе и нсколько разсяли горе Амедея. Но съигранная на первыхъ дняхъ апрля мсяца ‘Мастерская’ не имла успха. Народная среда, простыя и грубыя чувства, героиня въ ситцевомъ плать, сильный, не цвтистый стихъ, въ которомъ иногда звучали простонародныя слова и особенно декорація, представляющая заводскую мастерскую въ полномъ ходу, съ шумомъ и свистомъ машинъ, не понравились моднымъ франтамъ и даже привели ихъ въ негодованіе. Все это было слишкомъ ново и непривычно для лицъ, привыкшихъ видть на спен роскошные гостиныя и дорогіе костюмы актрисъ. Къ тому же Жокеле, въ роли стараго мастерового, сильно утрировалъ, а дебютантка, некрасивая и безъ особеннаго таланта, совсмъ провалилась. Критика, всегда рутинная, отнеслась нелюбезно къ новой пьес и даже наиболе доброжелательныя газеты только сказали, что, во всякомъ случа, эта неудачная попытка достойна всякаго уваженія. Одинъ изъ длинноволосыхъ Севильской кофейни, когда-то пламенный романтикъ, развилъ въ своемъ театральномъ фельетон ‘Мастерскую’, доказывая, что она слишкомъ реальна и слишкомъ нарушаетъ вс правила классическаго искусства.

Однако, Амедей легко утшился отъ этой неудачи. Онъ просто призналъ, что не иметъ драматическаго таланта, и сталъ писать стихи для самого себя, для собственнаго удовольствія, упиваясь рифмами и художественными образами, конечно его муза теперь приняла грустный, меланхолическій оттнокъ, но его поэмы дышали еще большей искренностью и теплотою чувства.

Въ половин лта Морисъ вернулся съ женою, у которой родился въ Ницц мальчикъ, и Амедей долженъ былъ къ нимъ пойти, хотя онъ хорошо зналъ, какъ тяжело ему будетъ это свиданіе.

Художникъ-любитель, боле изящный, чмъ когда, былъ одинъ въ покой мастерской, которую онъ переполнилъ цнными художественными вещицами. Онъ принялъ друга, какъ будто ничего между ними не произошло, и посл обычныхъ разспросовъ о здоровь, о пріятеляхъ, они закурили папироски.

— Что же ты сдлалъ? спросилъ поэтъ — у тебя было много прекрасныхъ проектовъ. Много-ли ты привезъ эскизовъ?

— Нтъ, почти ничего. Знаешь, чмъ я занимался? Я просто былъ счастливъ, до глупости счастливъ, и этимъ счастьемъ я обязанъ теб, мой добрый Амедей.

Раздался звонокъ.

— Ахъ,— воскликнулъ весело хозяинъ дома: — это врно Марія, она гуляла съ ребенкомъ въ Люксембургскомъ саду. Въ будущій понедльникъ ему минетъ шесть недль, какъ ужъ онъ хорошъ собой, мой мальчуганъ, ты сейчасъ увидишь.

Амедей почувствовалъ, что волненіе сжимаетъ ему горло. Онъ ее увидитъ, замужнею женщиною и матерью.

Она вошла въ комнату, а за ея плечами виднлся чепецъ и простодушное лицо кормилицы. Она ни мало не измнилась, но любовь, счастіе быть матерью и спокойная, роскошная жизнь придали ея красот еще новую прелесть. Узнавъ Амедея, она покраснла, и онъ съ грустью подумалъ, что его присутствіе должно возбуждать въ ней тяжелыя воспоминанія.

— Да поцлуйтесь-же какъ старые друзья, сказалъ, смясь художникъ, съ видомъ человка, вполн увреннаго въ себ и въ томъ, что его любятъ.

Но Амедей скромно поцловалъ перчатку на протянутой ему рук, а взглядъ, которымъ Марія поблагодарила его за это, еще боле разстроилъ его.

— Мать и сестра, сказала она съ улыбкой, имютъ часто удовольствіе васъ видть. Вы не забываете ихъ, г. Амедей? Теперь, когда мы вернулись, Морисъ и я, то я надюсь, что вы не заставите насъ завидовать имъ.

‘Морисъ и я’. Голосъ ея звучалъ такъ нжно, глаза ея съ такою любовью смотрли на мужа. Очевидно, ‘Морисъ и я’ составляли одно цлое и она была преисполнена любовью къ нему.

Потомъ Амедею пришлось восхищаться новорожденнымъ, котораго разбудила на рукахъ кормилицы шумная радость отца. Изъ подъ кружевъ малютка поднялъ свои голубые, серьезные какъ у старика глаза и своей маленькой рученкой сжалъ палецъ поэта.

— Какъ вы его назвали? спросилъ Амедей, не зная что сказать.

— Конечно Морисомъ, быстро отвтила Марія и голосъ ея снова звучалъ самой пламенной любовью.

Амедею была не по силамъ эта пытка. Онъ нашелъ какой-то предлогъ, чтобы проститься, общалъ скоро вернуться и быстро исчезъ.

‘Я сюда не буду часто приходить’, сказалъ онъ себ на лстниц, едва сдерживая рыданія.

Но онъ все-таки долженъ былъ хоть изрдка посщать Мориса Рожэ и каждый разъ это причиняло ему нестерпимыя страданія. Онъ устроилъ этотъ бракъ, ему слдовало радоваться, что Морисъ, остепенившись и даже нсколько отяжелвъ, подъ вліяніемъ супружескаго счастія, не проявлялъ прежнихъ наклонностей къ веселой, распутной жизни. Но, напротивъ, семейное счастье его друга, блаженство Маріи, частые ея намеки на то, что она обязана всмъ Амедею, и въ особенности манеры Moриса, который обращался съ женою какъ султанъ съ своей рабыней — раздражали и волновали поэта. Онъ постоянно выходилъ отъ Мориса недовольный собой, стыдясь своей любви къ жен стараго товарища и питая къ нему злобную ревность.

Между тмъ Амедей старался вложить въ свою жизнь другіе интересы. Совершенно свободный, такъ какъ наслдство дяди позволяло ему работать когда вздумается, и ожидать вдохновенія, онъ сталъ посщать разные слои общества и перебывалъ въ самыхъ разнообразныхъ средахъ. Онъ терялъ на это много времени и поддаваясь своему пламенному воображенію, иногда увлекался женщинами, но все это были только минутные капризы, а не любовь.

Прежде всего онъ увлекся одной красивой свтской дамой, съ которою онъ встртился въ гостиной у графини Фонтэнъ. У ней былъ старый мужъ, принадлежавшій къ политическому и финансовому міру, подобострастный прислужникъ всхъ правительствъ, всегда поддерживавшій большинство, одобрявшій вс низости, и благодаря этому получавшій безконечное число синекуръ, доходныхъ мстъ, даровыхъ акцій, всякаго рода взятокъ и т. д. Естественно, что такой человкъ не заботился о томъ, что жена постоянно ему измняла и былъ общимъ посмшищемъ. Эта свтская дама, не молодая и отличавшаяся красотой куклы, была очень сантиментальна, обожала Жоржъ Занда и мняла туалетъ по три раза въ день. Обративъ свое вниманіе на молодаго поэта съ романтической наружностью, она познакомила его со всми удовольствіями свтской связи. Онъ долженъ былъ слдовать за дамой своего сердца какъ комнатная собачка, сдлаться необходимой мебелью въ ея гостиной, обязанъ былъ присутствовать на всхъ обдахъ, балахъ и раутахъ, гд она появлялась, сопровождать ее въ оперу, держать ея веръ, приносить конфекты, и т. д. Награждали его за все это метафизическими разговорами, сантиментальными сценами и изрдка боле существенными удовольствіями, которыя очень скоро привели его къ полному разочарованію. Поэтому онъ ни мало не сожаллъ, когда посл нсколькихъ мсяцевъ произошелъ между ними разрывъ и у него потребовали возврата фотографической карточки, пачки писемъ, списанныхъ изъ модныхъ романовъ, и блой перчатки, которая давно потеряла свою свжесть, какъ и ея обладательница.

Высокая рыжая двица, съ тломъ богини, получавшая триста франковъ въ мсяцъ, чтобы выставлять новые туалеты на сцен Водевиля и платившая по двадцати франковъ въ день своему парикмахеру, была второй попыткой Амедея сорвать запрещенный плодъ, попытка боле дорогая, но гораздо забавне. Съ этой красавицей не надо было вдаваться ни въ какія психологическія тонкости и можно было свободно наслаждаться ея удивительными пластическими формами. Къ несчастію, при своей красивой наружности, она была очень глупа, груба, сварлива, капризна, и Віолетъ съ удовольствіемъ порвалъ съ ней всякія сношенія, поймавъ однажды въ ея объятіяхъ моднаго актера.

Потомъ у него завязался романъ съ хорошенькой гризеткой. Луиз было двадцать лтъ, она работала у извстной цвточницы и была свжа, какъ вновь распустившійся цвтокъ. Милая, веселая, беззаботная какъ птичка, она понравилась поэту, онъ почувствовалъ себя любимымъ и на время успокоился. Дйствительно, онъ вскружилъ эту наивную головку и Луиза искренно привязалась къ нему, она носила прядь его волосъ въ своемъ портмонэ, и гадала о томъ, останется ли онъ всегда ей вренъ. Конечно, ея глупая болтовня и грубыя манеры часто сердили его, но все-таки онъ жилъ съ ней нсколько сезоновъ и пожаллъ ее, когда она, наконецъ, сама разошлась съ нимъ, замтивъ, что онъ совершенно охладлъ къ ней.

Такъ тянулась его жизнь. Онъ мало работалъ, много мечталъ и его молодость проходила въ неудачныхъ попыткахъ любви. Онъ посщалъ какъ можно рже Мориса Роже, который положительно сдлался хорошимъ мужемъ и вчно сидлъ дома, играя съ своимъ ребенкомъ. Но каждый разъ, какъ Амедей встрчался съ Маріей, онъ приходилъ въ мрачное уныніе и потомъ нсколько дней повторялъ себ:

— Я неизлечимъ, я все еще люблю ее.

Лтомъ 1870 года, Амедей хотлъ снова похать въ Италію, какъ вдругъ объявлена была война. Благодаря посщеніямъ Севильской кофейни и парламентарнаго салона графини Фонтэнъ, онъ возненавидлъ политику, но онъ былъ патріотомъ. Переходъ врага черезъ границу и первыя проигранныя сраженія заставили его покраснть отъ стыда, а когда Парижъ былъ осажденъ, то онъ вступилъ въ ряды его защитниковъ, хотя не имлъ никакихъ военныхъ наклонностей.

XVI.

Прошло около трехъ мсяцевъ съ тхъ поръ, какъ началась осада Парижа. 30 ноября было сраженіе на берегахъ Марны, потомъ втеченіи двадцати четырехъ часовъ военныя дйствія стихли и выпало много снгу, но ожидали что день 2 декабря будетъ ршительный.

Въ это утро, батальонъ національной гвардіи, въ которой находился Амедей Віолетъ, выступилъ въ первый разъ, получивъ приказаніе оставаться въ резерв, въ третьей линіи, подъ прикрытіемъ пушекъ одного укрпленія, на восточной сторон Парижа.

Національные гвардейцы, казались молодцами, хотя и немного мшковатыми, въ ихъ темно-синихъ шинеляхъ съ жестяными пуговицами. Они пришли изъ центра города скорымъ шагомъ, съ барабаннымъ боемъ и просились въ дйствіе. Они громко запли Марсельезу, какъ люди ршившіеся идти на смерть.

Но не отошли они и двухъ километровъ отъ вала, какъ ожидавшій ихъ штабной офицеръ, на желтой исхудалой кляч, остановилъ ихъ жестомъ и сухо передалъ приказаніе стать на позицію влво отъ дороги въ пол, гд давно уже вырвали послднюю свекловицу. Они остановились, поставили ружья въ козлы и стали ждать дальнйшихъ приказаній.

Мстность была самая унылая. Свинцовыя тучи нависли надъ покрытой грязнымъ снгомъ землей. Низенькое укрпленіе безмолвствовало, но видимо готовилось къ отпору. Тамъ и сямъ виднлись полуразрушенные дома, а грязная дорога, мрачно тянулась къ полю сраженія.

Напротивъ національныхъ гвардейцевъ, но ту сторону дороги, пхотный батальонъ, сильно пострадавшій въ дл за два дня передъ этимъ, готовилъ себ супъ. Онъ сюда удалился для отдыха и провелъ ночь безъ палатокъ подъ снгомъ. Утомленные, грязные, почти въ лохмотьяхъ, солдаты молча сидли вокругъ плохо горвшаго костра изъ сырыхъ сучьевъ, изъ подъ измятыхъ кепи выглядывали исхудалыя болзненныя лица, съ небритыми подбородками. Нкоторые были даже ранены, но слишкомъ легко, чтобы ихъ отправить въ госпиталь, хотя у нихъ на лбу или на рук были кровяные повязки. Когда проходилъ офицеръ съ опущенной отъ стыда головой, то ему никто не отдавалъ честь. Эти бдные солдаты слишкомъ много выстрадали. Въ самой глубин ихъ потухшихъ взоровъ, можно было прочесть изступленіе и отчаяніе, они готовы были при малйшемъ повод разразиться въ оскорбительныхъ упрекахъ начальнику, который заставлялъ ихъ терпть одно пораженіе за другимъ. Увы, это были побжденные.

Парижане жаждали получить врныя извстія о послднихъ военныхъ дйствіяхъ, о которыхъ они читали въ утреннихъ газетахъ, темныя, непонятныя для не спеціалистовъ депеши и маленькими группами переходили дорогу и вступали въ разговоры съ солдатами.

— Кажется битва была довольно жаркая, 30-го числа около Шампиньи? Правда ли что рка Марна осталась за нами. Знаете-ли вы что говорятъ въ Париж? Трошю узналъ какія-то новости, онъ намренъ прорваться сквозь линіи прусаковъ, и соединиться съ арміями идущими къ намъ на помощь. Скоро будетъ конецъ.

И несчастнымъ солдатамъ, истощеннымъ отъ голода и холода, простодушные національные гвардейцы, тепло одтые и хорошо предохраненные отъ зимней стужи, начали доказывать, что надо ‘сломить желзное кольцо, не отдать ни одной пяди земли, ни одного камня, воевать до послдней капли крови’ и т. д. и т. д. Но эта легкомысленная болтовня вскор замолкла передъ пожиманьемъ плечъ солдатами и ихъ свирпыми взглядами.

Одинъ красивый фельдфебель національной гвардіи, одтый съ иголочки, толстый, краснощекій съ блокурой бородой, мужъ извстной модистки, который каждый вечеръ въ пивной, посл шестой кружки разъяснялъ врный планъ освободить Парижъ и уничтожить всю нмецкую армію, неосторожно настаивалъ на своихъ разспросахъ.

— Послушайте, обратился онъ къ какому-то капралу, пробовавшему супъ: вы были въ послднемъ дл, какое ваше мнніе? Дйствительно позиція генерала Дювро такъ крпка, какъ увряютъ? Сегодня ожидаютъ побду?

Капралъ рзко обернулся, и отвчалъ рзкимъ тономъ.

— Подите сами посмотрть, что тамъ длается, штафирки.

Разочарованные деморализаціей солдатъ, удалились національные гвардейцы, которые все еще сохраняли надежду.

— Вотъ какую армію намъ оставила имперія, сказалъ мужъ модистки.

Но вотъ на дорог, со стороны Парижа, показался батальонъ мобилей. Это были уроженцы западныхъ департаментовъ, все молодые люди по большей части изъ Бретани, у которыхъ еще не поблекъ, не смотря на страданія и лишенія, здоровый деревенскій видъ. Не столь утомленные какъ бдные солдаты, которые слишкомъ часто бывали въ дл, они храбро шли въ огонь немного въ разбродъ, но твердымъ шагомъ, держа какъ слдуетъ ружья и имя видъ настоящихъ воиновъ.

Когда они проходили мимо національныхъ гвардейцевъ, то мужъ модистки махая своимъ кепи, закричалъ во все горло:

— Да здравствуетъ республика!

Но и тутъ энтузіазмъ шовиниста не нашелъ отголоска. Бретонцы охотно шли на смерть частью благодаря своему пылкому характеру, частью по чувству долга, и ни мало не думали о томъ, какое было у нихъ правительство. Они съ удивленіемъ посмотрли на національныхъ гвардейцевъ и молча продолжали свой путь. Мужъ модистки, былъ этимъ крайне скандализированъ.

Между тмъ Амедей Віолетъ грустно ходилъ взадъ и впередъ между ружьями, поставленными въ козлы. Его воинственный пылъ первыхъ дней, совершенно остылъ и безъ всякой надежды, съ полной увренностью въ окончательное пораженіе. Амедей теперь по вечерамъ бродилъ по темнымъ улицамъ Парижа, кое-гд освщеннымъ керосиновыми фонарями, подъ мрачнымъ зимнимъ небомъ, при далекомъ грохот пушекъ. Онъ чувствовалъ себя несчастнымъ, одинокимъ. У него не было въ город ни друга, ни товарища, съ которымъ онъ могъ бы подлиться своею грустью. Поль Силери служилъ въ луарской арміи, Атюръ Папильонъ, назначенный префектомъ въ одинъ изъ пиринейскихъ департаментовъ, произносилъ напыщенныя оффиціальныя рчи. Правда, поэтъ иногда видалъ Жакелэ, который произносилъ на различныхъ театрахъ въ пользу раненыхъ патріотическія стихотворенія, но онъ былъ слишкомъ занятъ своими успхами, чтобы съ нимъ можно было помняться искреннимъ словомъ. Что касается до Мориса Роже, то онъ съ самаго начала кампаніи, отослалъ въ провинцію мать, жену и ребенка, а самъ, въ чин поручика мобилей, находился теперь на аванпостахъ вмст съ старымъ товарищемъ своего отца полковникомъ Ланцемъ.

Нуждаясь въ офицерахъ, военное министерство вызвало на дйствительную службу бднаго старика, который ни размышляя ни минуты, поцловавъ въ лобъ своихъ трехъ дочерей безприданницъ, вытащилъ изъ сундука полусъденный молью мундиръ, отправился съ своими саперами рыть подкопы какъ можно ближе къ пруссакамъ. Морисъ Роже, назначенный состоять при немъ, исполнялъ свой долгъ какъ настоящій сынъ воина, слдуя за начальникомъ въ самыя опасныя мста. Въ жилахъ у него дйствительно текла воинственная кровь, и этотъ баловень счастія не боялся смерти. Но жизнь на открытомъ воздух, отсутствіе жены, возбужденное состояніе вслдствіи войны и жажда пользоваться жизнью, присущей всмъ, которые ею постоянно рискуютъ, воскресили въ немъ прежнія наклонности къ веселой жизни. Когда служба позволяла ему, онъ возвращался въ Парижъ на двадцать четыре часа, чтобы пообдать у Бребана въ обществ какой-нибудь красивой женщины. Однажды вечеромъ, Амедей, прогуливаясь поздне обыкновеннаго по бульварамъ, увидалъ выходящаго изъ ресторана Мориса въ мундир, подъ руку съ хорошенькой актрисой театра Варьетэ, которая очень мило исполняла теперь роль сестры милосердія. Эта встрча кольнула поэта въ самое сердце. Для такого мужа, Марія въ отдаленіи провинціальной трущобы, мучилась въ это время отъ безпокойства.

Мысль объ этомъ не давала покоя Амедею и теперь въ мрачное утро 2 декабря онъ думалъ о бдной Маріи, хотя и другія боле тяжелыя думы наполняли его голову. И, человчество устарвшее на сотни, можетъ быть на тысячи вковъ, вело по прежнему безразсудныя, братоубійственныя войны! Прогрессъ, цивилизація все это были одни слова. Никогда нтъ отдыха и длинной передышки въ мир, братств и любви. Вчно проявляются первобытный зврь и право сильнаго. Къ чему послужили вс религіи, вся философія, вс мечты, вс полеты мысли къ добру, къ идеалу? Неужели справедлива ужасная теорія пессимистовъ. Неужели мы похожи на зврей, осужденныхъ на вчное истребленіе другъ друга. Если въ этомъ заключается вся человческая жизнь, конечно, лучше смерть.

Пока такъ размышлялъ поэтъ, канонада все усиливалась, и по временамъ примшивались къ ней ружейные залпы. За лсистымъ холмомъ, загрождающемъ горизонтъ къ юго-востоку, растилался блый густой дымъ. Битва снова началась въ той сторон и дло было жарко, такъ какъ скоро потянулись госпитальныя повозки. Он были наполнены ранеными, жалостные стоны которыхъ раздавались по дорог. Умирающіе на окровавленныхъ матрасахъ представляли еще боле тяжелое зрлище. Этотъ ужасный подвозъ человческаго мяса тихо тянулся къ городу, къ госпиталямъ. Но за сто шаговъ до того мста, гд стояли національные гвардейцы, повозки иногда останавливались передъ домомъ, гд устроенъ былъ перевязочный пунктъ и куда вносили опасно раненыхъ. Амедей Віолетъ инстинктивно пошелъ къ этому дому, который сохранился невредимымъ отъ бомбардировки. благодаря разввавшемуся флагу съ краснымъ крестомъ. Не усплъ онъ сдлать нсколько шаговъ, какъ услышалъ тихій голосъ: ‘дорогу пожалуйста’ и посторонившись, онъ увидлъ четырехъ монаховъ, которые несли двухъ смертельно раненыхъ. Черезъ мгновенье изъ груди его вырвался крикъ ужаса: эти смертельно раненые были, Морисъ Роже и полковникъ Ланцъ.

Дла шли плохо на берегахъ Марны. Двое генераловъ были убиты, земля была усяна тлами и французы все отступали дальше и дальше.

Съ понуренной головой, сгорбленный на сдл еще боле изъ отчаянія, чмъ отъ утомленія, главнокомандующій съ биноклемъ въ рук, мрачно слдилъ за общимъ отступленіемъ.

— Если-бы мы могли укрпиться по крайней мр тамъ, промолвилъ онъ, указывая на возвышеніе надъ ркою: и построить тутъ редутъ? Въ одну ночь, съ сотнею заступовъ можно-бы это сдлать. Я не думаю, чтобы пули непріятеля достигали туда, это хорошая позиція.

— Можно похать посмотрть, генералъ, тихо отвтилъ кто-то.

Это былъ старикъ Ланцъ, стоявшій подл съ Морисомъ и тремя или четырьмя военными инженерами.

— Когда я говорю, что нмецкіе снаряды туда не долетаютъ промолвилъ генералъ:— то я въ этомъ не увренъ. Но вы правы, полковникъ, лучше въ этомъ убдиться. Пошлите двухъ офицеровъ.

— Съ вашего позволенія, генералъ, отвтилъ старикъ Ланцъ, я самъ пойду.

А Морисъ Роже съ геройскимъ увлеченіемъ прибавилъ:

— Со мной вмст не правда-ли полковникъ?

— Какъ хотите, сказалъ генералъ, который уже направлялъ бинокль, на другой пунктъ сраженія.

И вмст съ сыномъ своего товарища, старый чиновникъ, также спокойно пошелъ въ огонь, какъ онъ прежде ходилъ въ министерство. Но лишь только они достигли указанной имъ площадки, прусскій снарядъ, попалъ въ снарядный ящикъ и взорвалъ его съ страшнымъ шумомъ. Убитые и раненые повалились кругомъ. Ланцъ увидлъ бгущихъ пхотинцевъ и артиллерійцевъ, спшно запрягавшихъ свои орудія.

— Какъ! воскликнулъ онъ, выпрямляясь во весь ростъ: вы оставляете позицію.

Лицо полковника преобразилось. Широко раскрывъ старую шинель и обнаруживъ черные бархатные лацкана съ офицерскимъ крестомъ почетнаго легіона, онъ выдернулъ шпагу, надлъ на конецъ ея свой кепи и съ обнаженной головой, бросился передъ бгущими.

— Стойте, скомандовалъ онъ громкимъ голосомъ: Полуоборотъ на право. Стройтесь молодцы!.. Канониры къ вашимъ орудіямъ! Да здравствуетъ Франція!

Въ этотъ моментъ новый снарядъ разорвало у ногъ полковника и Мориса. Они оба упали смертельно раненые.

Глубоко взволнованный Амедей, вошелъ въ госпиталь, за двумя носилками.

— Положите ихъ въ столовой, сказалъ фельдшеръ монахамъ:— тамъ еще нтъ никого. Докторъ сейчасъ придетъ.

Но прибжавшій молодой докторъ, окинувъ взглядомъ обоихъ раненыхъ, грустно улыбнулся и слегка пожимая плечами, пробормоталъ сквозь зубы:

— Тутъ нечего длать… И это не долго продлится.

Дйствительно полковникъ уже находился въ агоніи. Его покрыли сырымъ шерстянымъ одяломъ, на которомъ выступали все большія и большія пятна крови. Однако раненый, какъ будто пришелъ въ себя. Вки его на половину приподнялись, губы зашевелились.

Докторъ бывшій уже на порог, вернулся къ носилкамъ, на которыхъ лежалъ старикъ и наклонился къ нему.

— Вы хотите мн что-нибудь сказать? спросилъ онъ.

Ланцъ, не повертывая головы обратилъ на доктора грустный взглядъ и еле слышнымъ голосомъ прошепталъ:

— Три дочери невсты… Три, безприданницы… Три… Три.

Потомъ онъ глубоко вздохнулъ. Зрачки его потухли и стали неподвижными, стеклянными. Онъ умеръ.

Монахи стали на колни и тихо молились. Докторъ посмотрлъ на Амедея Віолета, безмолвно стоявшаго въ углу комнаты.

— Что вы тутъ длаете? грубо спросилъ онъ.

— Я другъ этого бднаго офицера, отвтилъ Амедей, показывая на Мориса, лежащаго безъ чувствъ.

— Хорошо, останьтесь. Если онъ попроситъ пить, вы найдете тутъ на печк прохладительный напитокъ. Вы господа — прибавилъ докторъ обращаясь къ монахамъ, вернетесь туда я полагаю?

Они молча наклонили головы, старшій изъ нихъ закрылъ глаза умершему и докторъ вышелъ вмст съ ними, говоря сердитымъ тономъ:

— Постарайтесь принести мн не мертвецовъ.

Морисъ Роже также умиралъ. Рубашка его была вся въ крови, подъ растегнутымъ мундиромъ, и кровь текла ручьемъ со лба, на блокурые усы, но онъ еще былъ красивъ при всей своей блдности. Амедей поднялъ осторожно его висвшую руку и положилъ ее на носилки.

При этомъ прикосновеніи, Морисъ открылъ глаза.

— Пить, простоналъ онъ.

Амедей принесъ напитокъ и наклонился надъ несчастнымъ. Тутъ Морисъ узналъ его.

— Ты, Амедей! Гд же я?

Онъ хотлъ приподняться, но тщетно, онъ могъ только немного повернуть голову и увидалъ въ двухъ шагахъ отъ себя мертвый трупъ своего начальника.

— Полковникъ! промолвилъ онъ: Понимаю, припоминаю. Какъ они бжали, подлецы!.. Но ты Амедей? Почему ты здсь?

И видя слезы своего друга, онъ прибавилъ:

— Все кончено, не правда-ли?

— Нтъ, нтъ! воскликнулъ съ жаромъ Амедей: сейчасъ теб сдлаютъ перевязку. Не унывай, добрый мой Морисъ.

Но вдругъ раненый сильно вздрогнулъ, заскрежеталъ зубами и промолвилъ:

— Пить!.. Дай мн пить, другъ мой, дай мн пить.

Нсколько глотковъ слегка успокоили его. Онъ закрылъ глаза, но черезъ минуту снова открылъ ихъ и смотря на друга прошепталъ:

— Ты знаешь! Марія жена моя… Женись на ней. Ее и сына поручаю теб.

Спустя минуту начался предсмертный колоколецъ. Амедей на колняхъ плакалъ. А вдали слышался грохотъ пушекъ, безпрерывно уносившихъ новыя жертвы.

XVII.

Листья падаютъ.

Ясный октябрьскій день. На безоблачномъ неб, солнце, распространявшее съ самаго утра свой яркій и благотворный свтъ, начинаетъ склоняться къ западу. Воздухъ свжій, дышется легко, спокойно. Это самый прекрасный день прекрасной осени. Въ глубин долины по искрящейся рк точно льется жидкое серебро, а лса которыми увнчаны холмы, какъ бы горятъ золотомъ. Вдали окаймляя горизонтъ тянется грандіозная панорама Парижа, со всми ея знаменитыми зданіями и сверкающимъ на солнц куполомъ Дома Инвалидовъ.

Но листья все падаютъ.

Въ Медон, въ саду передъ дачей, гд уже восемь лтъ живетъ Амедей Віолетъ, женившійся вскор по окончаніи войны на вдов Мориса, гуляетъ одиноко по террас поэтъ, которому уже пошелъ четвертый десятокъ.

Онъ теперь знаменитъ. Онъ много работалъ и его слава зиждется на талантливыхъ книгахъ. Ему сильно завидуютъ и часто его несправедливо критикуютъ, но онъ пользуется обширнымъ уваженіемъ за свою искреннюю преданность искусству и занимаетъ въ литератур почетное мсто. Хотя состояніе его довольно скромное, но оно достаточно, чтобы избавить его отъ мелкихъ заботъ. Живя далеко отъ свта, среди своей семьи, онъ не знаетъ, ни честолюбія, ни тщеславія и могъ бы быть совершенно счастливъ.

Поль Силери, завтракавшій у него въ этотъ день, только что ухалъ, тяжело вздыхая и печально сравнивая спокойное существованіе поэта и свою тяжелую, раздражающую нервы жизнь сотрудника ежедневной газеты, осужденнаго на лихорадочный, спшный трудъ, среди разговоровъ и табачнаго дыма душной редакціонной комнаты. Положительно Амедею можно завидывать. У него хорошія средства и семья. Ему не надо размниваться на мелкую монету, разсивать на дробинки свой талантъ. Онъ можетъ отдохнуть, когда не чувствуетъ себя въ удар, и неудивительно, что при такихъ условіяхъ онъ можетъ дарить міру талантливыя книги, дышащія художественной правдой. Онъ обожаетъ жену, это легко замтить по всему, и онъ привыкъ считать своимъ сыномъ маленькаго Мориса, прелестнаго десятилтняго мальчугана, съ длинными, шелковистыми волосами. Конечно, лицо г-жи Віолетъ ясно говоритъ, что ее гложетъ какое-то незабытое горе, что въ ней что-то умерло, что-то разбито. Но какіе нжные, благодарные взгляды она постоянно бросаетъ на мужа. Такъ же трогательно смотрть на Луизу Жераръ, которая держитъ въ образцовомъ порядк весь домъ, и окружаетъ заботами бдную старушку мать, разбитую параличемъ. Амедей хорошо устроилъ свою жизнь. Онъ любитъ и онъ любимъ, онъ создалъ себ прекрасную обстановку и его можно назвать счастливцемъ и мудрецомъ. Въ то время, какъ Поль Силери, сидя въ вагон, такъ размышляетъ, завидуя другу, Амедей тихо гуляетъ по террас, любуясь прекраснымъ закатомъ.

Вокругъ него листья все падаютъ.

Поднялся легкій втерокъ. Голубое небо слегка потускнло. Въ ближайшемъ предмстьи Парнаса окна загорлись подъ лучами заходящаго солнца. Скоро совсмъ стемнетъ, а на коверъ сухихъ листьевъ, которыя трещатъ подъ ногами поэта, новые листья все падаютъ, да падаютъ. Они падаютъ тихо, но постоянно. Отъ ночнаго мороза они высохли, заржавли, еле держатся на деревьяхъ и при самомъ легкомъ дуновеньи втерка падаютъ на землю.

Амедей Віолетъ погруженъ въ грустныя думы.

Онъ долженъ быть счастливымъ, ему нечего жаловаться на судьбу. Не женатъ-ли онъ на любимой женщин? Не лучшая ли, ни нжнйшая ли она подруга жизни? Но онъ знаетъ, что Марія согласилась выйти за него замужъ только повинуюсь послднему приказанію Мориса, онъ знаетъ, что сердце Маріи погребено въ могил героя, убитаго при Шампиньи. Въ ея душ таится скорбь, тамъ вчно теплится воспоминаніе о любимомъ человк, которому она когда-то отдалась съ двственной любовью, объ отц ея единственнаго ребенка, о геро, вырвавшемся изъ ея объятій, чтобы пролить свою кровь за отечество. Амедей можетъ быть увренъ въ благодарности, въ преданности жены, но не въ ея любви. Даже посл смерти Морисъ стоитъ между нимъ и ею. А между тмъ какъ мало любилъ Морисъ бдную Марію. Она должна бы помнить, что онъ ее гнусно обольстилъ, хотлъ ее покинуть, и, что безъ Амедея она никогда не была-бы его женою. Еслибы она знала, какъ въ осажденномъ Париж онъ ей измнялъ съ разными женщинами. Но она никогда этого не узнаетъ. Амедей слишкомъ деликатенъ, чтобы коснуться до памяти покойника, онъ даже восхищается ея иллюзіями. Но онъ все-таки ужасно страдаетъ. Та, которой онъ отдалъ свое имя, сердце, всю жизнь — безутшная вдова, онъ долженъ съ этимъ примириться. Выйдя вторично замужъ, она въ душ остается врной своему первому мужу, напрасно она облекается въ свтлыя платья — глаза ея вчно въ траур. И какъ она можетъ позабыть Мориса, когда образъ его сохранился въ его сын, въ этомъ ребенк любви, названномъ также Морисомъ, живое и красивое лицо котораго такъ напоминаетъ отца. У Амедея предчувствіе, что черезъ нсколько лтъ этотъ ребенокъ будетъ тмъ же Морисомъ, со всми его недостатками. Поэтъ никогда не забываетъ, что умирающій другъ поручилъ ему сироту, онъ старается быть къ нему добрымъ и хорошо его воспитать. Но онъ все-таки не можетъ питать отцовскія чувства къ сыну другаго, особенно когда у него самаго нтъ дтей.

А ему еще завидуютъ, бдному Амедею. Та небольшая доля счастья, которой онъ пользуется въ жизни, отуманена грустью и онъ не можетъ подлиться этой грустью даже съ доброй Луизой, угадывающей его чувства. Онъ давно понялъ, что она когда-то его любила и по временамъ сожалетъ, что не замтилъ этого ране. Въ ея любви было истинное счастье.

А листья все падаютъ, да падаютъ.

Посл завтрака, покуривая папироски и гуляя по саду, Амедей Віолетъ и Поль Силери вспоминали о прошломъ, отъ котораго ихъ отдляли война, и коммуна. Сколько было убитыхъ, сколько исчезнувшихъ, сколько иллюзій, сколько неожиданностей. Одного считали великимъ писателемъ главою школы, а теперь онъ спустился до того, что пишетъ въ порнографическихъ журналахъ, а другой скромный писака, создалъ два прекрасныя чисто-художественныя произведенія. Судьба длинно-бородыхъ также была самая разнообразная. Между прежними завсегдателями Севильской кофейни, насчитываютъ восемь депутатовъ, три министра, два посланника, одного сборщика податей и тридцать каторжниковъ, ожидающихъ въ Нуме амнистіи. Но всего противне друзьямъ вспоминать объ Артюр Папильон. Выбранный въ депутаты и женившись на богатой клерикалк, онъ громитъ клерикализмъ въ палат, служитъ товарищемъ министра и схватитъ министерскій портфель въ самомъ скоромъ времени. А Жокеле, при его имени оба пріятеля разсмялись. Знаменитый актеръ, теперь наполняетъ весь свтъ своей славой и комичнымъ тщеславіемъ. Давно уже онъ порвалъ звено, связывающее его съ парижскими театрами и сдлался великимъ странствующимъ актеромъ Стараго и Новаго свта. Всегда ожидаютъ его съ неистовымъ нетерпніемъ, везд онъ пожинаетъ золото и лавры.

Посл отъзда Поля Силери, Амедей продолжаетъ думать о прошломъ. Въ его памяти воскресаютъ полуизгладившіяся воспоминанія, образъ г-жи Роже, къ которой онъ иногда возитъ маленькаго Мориса и которая пріютила трехъ дочерей полковника Ланца, а также профиль хорошенькой Розины Комбарье, пріятельницы дтства, встрченной имъ на бал у Бюлье. Что съ ней сталось? Амедей надется, что она умерла… Какъ грустны старыя воспоминанія, осенью, при закат солнца, когда подаютъ листья.

Но вотъ оно исчезло за горизонтомъ и все поблекло. Блые пары надъ городомъ, посрли, рка кажется тусклымъ зеркаломъ.

За минуту передъ этимъ, желтыя листья падая, казались золотымъ дождемъ, а теперь они покрываютъ землю словно чернымъ снгомъ.

Гд твои надежды и иллюзіи, Амедей Віолетъ? Въ этотъ вечеръ ты думаешь о быстромъ теченіи времени, о сдин, начинающей пробиваться на твоихъ вискахъ. Ты убдился теперь, что на семъ свт немыслима взаимная любовь. Ты теперь знаешь, что счастье, или то, что называютъ счастьемъ, существуетъ не вполн, продолжается одно мгновенье и часто возбуждаетъ горькое разочарованье. Ты ожидаешь утшенія только отъ искусства, подъ гнетомъ унылой, скучной жизни ты ищешь забвенія лишь въ поэзіи. Увы! прошла твоя молодость, прошла вся твоя молодость, бдный идеалистъ!