Домби и сын, Диккенс Чарльз, Год: 1848 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 995 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Чарльза Динкснса.

Домби и сынъ.

Часть первая.

Переводъ Иринарха Введенскаго.

С. Петербургъ.

Типографія Товарищества ‘Просвщеніе’, 7 рота, 20.

http://az.lib.ru

Оглавленіе.

Глава I. Домби и сынъ

‘ II. Изъ которой видно, какъ въ благоустроенныхъ фамиліяхъ заране принимаютъ мры противъ всего, что можетъ случиться

‘ III. Мистеръ Домби, какъ человкъ и отецъ, является главою домашняго департамента

‘ IV. Здсь выступаютъ на театръ приключеній новыя лица

‘ V. Крестины Павла

‘ VI. Второе лишеніе Павла

‘ VII. Бглый взглядъ на жилище и на сердечныя привязанности миссъ Токсъ

‘ VIII. Дальнйшіе успхи Павла, его возрастаніе и характеръ

‘ IX. Бда съ деревяннымъ мичманомъ

‘ X. Послдствія бды съ деревяннымъ мичманомъ

‘ XI. Павелъ выступаетъ на новую сцену

‘ XII. Воспитаніе Павла

‘ XIII. Всть изъ за моря и распоряженія фирмы

‘ XIV. Павелъ сдлался еще странне и ухалъ домой на каникулы

‘ XV. Замысловатое лукавство капитана Куттля и новыя хлопоты Вальтера Гэя

‘ XVI. Всегда говорятъ одно и то же морскія волны

‘ XVII. Капитанъ Куттль устраиваетъ судьбу молодыхъ людей

‘ XVIII. Отецъ и дочь

Глава I.

Домби и Сынъ.

Домби сидлъ въ углу закрытой комнаты въ большихъ креслахъ подл постели, a сынъ, тепло закутанный, лежалъ въ плетеной корзинк, осторожно поставленной на соф, подл камина, передъ самымъ огнемъ.

Домби-отцу было около сорока восьми лтъ, сыну — около сорока восьми минутъ. Домби былъ немножко плшивъ, немножко красенъ, мужчина вообще очень статный и красивый, хотя слишкомъ суровый и величавый. Сынъ былъ совершенно плшивъ, совершенно красенъ, ребенокъ, нечего сказать, прелестный и милый, хотя немножко сплюснутый и съ пятнами на тл. Время и родная сестра его забота — эти безжалостные близнецы, безъ разбору опустошающіе свои человческія владнія — уже проложили на чел Домби нсколько роковыхъ замтокъ, какъ на дерев, назначенномъ для срубки, лицо сына было исковеркано множествомъ небольшихъ складокъ, но коварное время тупой стороной своей гуляющей косы готовилось выравнять и выгладить для себя новое поле, чтобы впослдствіи проводить по немъ глубокія борозды.

Домби отъ полноты душевнаго наслажденія самодовольно побрякивалъ золотою часовою цпочкой, свсившейся изъ-подъ синяго фрака, котораго пуговицы, при слабыхъ лучахъ разведеннаго огня, свтились какимъ-то фосфорическимъ блескомъ. Сынъ лежалъ въ своей люльк съ поднятыми маленькими кулаками, какъ будто вызывая на бой самоуправную судьбу, подарившую его неожиданнымъ событіемъ.

— Домъ нашъ съ этихъ поръ, м-сь Домби, — сказаль м-ръ Домби, — не по имени только, a на дл будетъ опять: Домби и Сынъ, Домби и Сынъ!

И эти слова имли на родильницу такое успокоительное дйствіе, что м-ръ Домби противъ обыкновенія пришелъ въ трогательное умиленіе и ршился, хотя не безъ нкотораго колебанія, прибавить нжное словечко къ имени жены: ‘не правда ли, м-съ моя… моя милая?’

Мимолетный румянецъ слабаго изумленія пробжалъ по блдному лицу больной женщины, не привыкшей къ супружескимъ нжностямъ. Она робко подняла на мужа глаза.

— Мы назовемъ еіо Павломъ, моя мил… м-съ Домби, не правда ли?

Больная въ знакъ согласія пошевелила губами и снова закрыла глаза.

— Это имя его отца и дда, — продолжалъ м-ръ Домби. — О, если бы ддъ дожилъ до этого дня!

Тутъ онъ немного пріостановился и затмъ снова повторилъ: ‘Доммби и Сынъ’!

Эти три слова выражали идею всей жизни м-ра Домби. Земля сотворена была для торговыхъ операцій Домби и Сына. Солнце и луна предназначены для освщенія ихъ длъ. Морямъ и ркамъ повелно носить ихъ корабли. Радуга обязывалась служить встницей прекрасной погоды. Звзды и планеты двигаются въ своихъ орбитахъ единственно для того, чтобы въ исправности содержать систему, центромъ которой были: Домби и Сынъ. Обычныя сокращенія въ англійскомъ язык получали въ его глазахъ особое значеніе, выражая прямое отношеніе къ торговому дому Домби и Сынъ. A. D. вмсто Anno Domini {Отъ Рождества Христова. Примчаніе ред.}, м-ръ Домби читалъ Anno Dombey and Son.

Какъ раньше его отецъ на пути жизни и смерти возвысился отъ Сына къ Домби, такъ и онъ теперь былъ единственнымъ представителемъ фирмы. Вотъ ужъ десять лтъ онъ женатъ, его жена, какъ говорили, не принесла въ приданое двственнаго сердца: счастье бдной женщины заключалось въ прошедшемъ, и, выходя замужъ, она надялась успокоить растерзанную душу кроткимъ и безропотнымъ исполненіемъ суровыхъ обязанностей. Впрочемъ, эта молва никогда не достигала до ушей самодовольнаго супруга, да, еслибъ и достигла, м-ръ Домби ни за что на свт не поврилъ бы безумнымъ и дерзкимъ сплетнямъ. Домби и Сынъ часто торговали кожами, но женскія сердца ни разу не входили въ ихъ коммерческія соображенія. Этотъ фантастическій товаръ оставляли они мальчикамъ и двочкамъ, пансіонамъ и книгамъ. Насчетъ супружеской жизни понятія м-ра Домби были такого рода: всякая порядочная и благоразумная женщина должна считать для себя величайшею честью брачный союзь съ такой особой, какъ онъ, представитель знаменитой фирмы. Надежда произвести на свтъ новаго сочлена для такого дома должна подстрекнуть честолюбіе всякой женщины, если только есть въ ней честолюбіе. М-съ Домби, заключая брачный контрактъ, вполн понимала вс эти выгоды и потомъ съ каждымъ днемъ на дл могла видть свое высокое значеніе въ обществ. Она за столомъ сидла всегда ыа первомъ мст и вела себя, какъ подобаетъ знатной дам. Стало быть, м-съ Домби совершенно счастлива. Иначе и быть не можетъ.

Но, разсуждая такимъ образомъ, м-ръ Домби охотно соглашался, что для полноты семейнаго счастья требовалось еще одно весьма важное условіе. Вотъ уже десять лтъ продолжалась его супружеская жизнь, но вплоть до настоящаго дня, когда м-ръ Домби величаво сидлъ подл постели въ большихъ креслахъ, побрякивая тяжелою золотою цпочкой, высокіе супруги не имли дтей.

То есть, не то, чтобы вовсе не имли: есть y нихъ дитя, но о немъ не стоитъ и упоминать. Это — маленькая двочка лтъ шести, которая невидимкой стояла въ комнат, робко забившись въ уголъ, откуда пристально смотрла на лицо своей матери. Но что такое двочка для Домби и Сына? ничтожная монета въ огромномъ капитал торговаго дома, монета, которую нельзя пустить въ оборотъ, и больше ничего.

Однако-жъ, на этотъ разъ чаша наслажденія для м-ра Домби была уже слишкомъ полна, и онъ почувствовалъ, что можетъ удлить изь нея дв-три капли, чтобы вспрыснуть пыль на тропинк своей маленькой дочери.

— Подойди сюда, Флоренса, — сказалъ о.нъ, — и посмотри на своего братца, если хочешь, да только не дотрагивайся до него.

Двочка быстро взглянула на синій фракъ и блый стоячій галстухъ отца, но, не сказавъ ни слова, не сдлавъ никакого движенія, снова вперила глаза въ блдное лицо своей матери.

Въ эту минуту больная открыла глаза и взглянула на дочь. Ребенокъ мгновенно бросился къ ней и, стоя на цыпочкахъ, чтобы лучше скрыть лицо въ ея объятіяхъ, прильнулъ къ ней съ такимъ отчаяннымъ выраженіемъ любви, какого нельзя было ожидать отъ этого возраста.

— Ахъ, Господи! — сказалъ м-ръ Домби, поспшно вставая съ креселъ. — Какая глупая ребяческая выходка! Пойду лучше, позову доктора Пепса. Пойду, пойду. — Потомъ, остановившись y софы, онъ прибавилъ: — мн нтъ надобности просить васъ, м-съ…

— Блоккитъ, сэръ, — подсказала нянька, сладенькая, улыбающаяся фигурка.

— Такъ мн нтъ надобности просить васъ, м-съ Блоккитъ, чтобы вы особенно заботились объ этомъ юномъ джентльмен.

— Конечно, нтъ, сэръ. Я помню, когда родилась миссъ Флоренса …

— Ta, та, та, — сказалъ м-ръ Домби, нахмуривъ брови и наклоняясь надъ люлькой. — Миссъ Флоренса — совсмъ другое дло: все хорошо было, когда родилась Флоренса. Но этотъ молодой джентльменъ призванъ для высокаго назначенія: не такъ ли, мой маленькій товарищъ?

Съ этими словами м-ръ Домби поднесъ къ губамъ и поцловалъ ручку маленькаго товарища, но потомъ, испугавшись, по-видимому, что такой поступокъ несообразенъ съ его достоинствомъ, довольно неловко отошелъ прочь.

Докторъ Паркеръ Пепсъ, знаменитый придворный акушеръ, постоянный свидтель приращенія знатныхъ фамилій, ходилъ по гостиной взадъ и впередъ, съ сложенными назадъ руками, къ невыразимому наслажденію домового врача, который въ послднія шесть недль протрубилъ всмъ своимъ паціентамъ, пріятелямъ и знакомымъ, что вотъ того и гляди м-съ Домби разршится отъ бремени, и его, по поводу этого событія, пригласятъ вмст съ докторомъ Паркеромъ Пепсомъ.

— Ну, что, сэръ, — сказалъ Пепсъ звучнымъ, басистымъ голосомъ, — поправилась ли сколько-нибудь ваша любезная леди при вашемъ присутствіи?

— Ободрилась ли она? — прибавилъ домовой врачъ и въ то же время наклонился къ знаменитому акушеру, какъ-будто хотлъ сказать: ‘извините, что я вмшиваюсь въ разговоръ, но случай этотъ важный’.

М-ръ Домби совершенно потерялся отъ такихъ вопросовъ! Онъ почти вовсе не думалъ о больной и теперь не зналъ, что отвчать. Опомнившись, онъ проговорилъ, что докторъ Пепсъ доставитъ ему большое удовольствіе, если потрудится взойти наверхъ.

— Ахъ, Боже мой! — сказалъ Паркеръ Пепсъ. — Мы не можемъ больше отъ васъ скрывать, что ея свтлость герцогиня — прошу извинить: я перемшиваю имена, — я хотлъ сказать, что ваша любезная леди чувствуетъ чрезмрную слабость и во всемъ ея организм замтно всеобщее отсутствіе эластичности, a это такой признакъ, котораго мы ….

— Не хотли бы видть, — перебилъ домовый врачъ, почтительно наклонивъ голову.

— Именно такъ, — сказалъ Паркеръ Пепсъ, — этого признака мы не хотли бы видть. По всему замтно, что организмъ леди Кенкеби, — прошу извинить, я хотлъ сказать организмъ м-съ Домби, — но я всегда перемшиваю фамиліи паціентовъ.

— Еще бы, при такой огромной практик! — бормоталъ домовый врачъ. — Мудрено тутъ не смшивать. Докторъ Паркеръ Пепсъ знаменитый, велик…

— Очень вамъ благодаренъ, — прервалъ докторъ. — Такъ я хотлъ замтить, что организмъ нашей паціентки выдержалъ такое потрясеніе, отъ котораго, быть можетъ, она освободится, но для зтого необходимо съ ея стороны болыіюе, крпкое и ….

— Могучее, — добавилъ домовый врачъ.

— Именно такъ, — продолжалъ докторъ, — и могучее усиліе. М-ръ Пилькинсъ, по своему положенію врачебнаго совтника въ этомъ дом, a я увренъ, никто лучше его не можеть выполнить этого назначенія

— Охъ! — пробормоталъ домовый врачъ. — Удостоиться такой похвалы отъ знаменитаго придворнаго доктора Паркера Пепса!

— Вы слишкомъ добры, — возразилъ Паркеръ Пепсъ. — М-ръ Пилькинсъ, говорю я, по своему положенію домашняго врача, очень хорошо знаетъ организмъ паціентки въ ея нормальномъ состояніи, — a такое знакомство весьма важно въ настоящемь случа. Мы оба теперь такого мннія, что натура должна сдлать могучее усиліе, и если, сверхъ чаянія, наша интересная паціентка графиня Домби, — прошу извинить, — если м-съ Домби не….

— Не въ состояніи будетъ, — перебилъ домовый врачъ.

— Именно такъ. Если м-сь Домби не выдержитъ этого усилія, то въ такомъ случа можеть произойти опасный, очень опасный кризисъ, и послдствія его будутъ гибельны.

Нсколько секундъ эскулапы не говорили ни слова, опустивъ глаза въ землю. Потомъ, по нмому движенію доктора Пепса, они пошли на верхъ. Домовый врачъ почтительно отворялъ двери передъ знаменитымъ собратомъ.

Мы будемъ несправедливы къ м-ру Домби, если скажемъ, что мнніе врачей не произвело на него никакого вліянія. Правда, онъ былъ вовсе не такой человкъ, чтобы могъ когда-либо и отчего бы то ни было испытывать сильныя ощущенія , но если бы — чего Боже избави! — жена его вдругъ захворала и умерла, нтъ сомннія, м-ръ Домби былъ бы очень огорченъ: тогда бы онъ почувствовалъ, что въ его хозяйств недостаетъ одной изъ самыхъ драгоцнныхъ мебелей, и потеря ея была бы для него крайне чувствительна. Но само собою разумется, печаль его была бы холодная, спокойная джентльменская.

Между тмъ, какъ м-ръ Домби разсуждалъ объ этомъ предмет, размышленія его были прерваны поспшной ходьбой и шумомъ платья на лстниц. Вдругь вбжала въ комнату женщина боле чмъ солидныхъ лтъ, но перетянутая въ ниточку и одтая по послдней мод, какъ молодая дама въ полномъ расцвт юности и красоты. Лицо ея и вся фигура обличали сильное волненіе. Она стремительно бросилась къ нему на шею и сказала трогательнымъ голосомъ:

— Павелъ, милый мой Павелъ! Вдь онъ настоящій Домби!

— Что-жъ тутъ мудренаго? — возразилъ братъ, — м-ръ Домби былъ братъ вбжавшей лэди. — Фамильное сходство должно быть. Но отчего ты такъ встревожена, Луиза?

— Охъ, я знаю, что это глупо, — отвчала Луиза, усаживаясь на стулъ и вынимая платокъ изъ ридикюля, — но онъ настоящій вылитый Домби. Въ жизнь я не видала такого сходства.

— Но въ какомъ положеніи Фанни? — сказалъ м-ръ Домби. — Съ нею что длается?

— Ничего, милый Павелъ, — отвчала Луиза, — ршительно ничего, поврь мн, такъ-таки иросто ничего. Небольшое изнуреніе, истощеніе силъ, но ничего такого, что я вытерпла съ моимъ Жоржемъ или Фридерикомъ. Стоитъ ей немножко потерпть, — вотъ и все. О, если бы Фанни была Домби! Но я не сомнваюсь и даже уврена, что она сдлаетъ это усиліе, котораго отъ нея требуютъ: вдь она знаетъ, какъ это необходимо. — Ахъ, милый Павелъ, я вся взволнована, и дрожь проняла меня съ ногъ до головы: это глупо, очень глупо, но что длать? Ужъ я такъ создана. Вели мн, пожалуйста, дать рюмку вина и перекусить что-нибудь. Я думала, что совсмъ упаду на лстниц, когда выбжала отъ Фанни и посмотрла на нашего крошечнаго пвунчика.

За этими словами, вызванными живйшимъ воспоминаніемъ о ребенк, послышалась скромная походка, и кто-то слегка постучался въ дверь.

— М-съ Чиккъ, — проговорилъ ласковый женскій голосъ, — какъ вы себя чувствуете, моя милая?

— Любезный Павелъ, — тихонько сказала Луиза, вставая со стула, — это миссъ Токсъ, прекрасная, преинтересная двица: мн никогда бы не быть безъ нея здсь! Миссъ Токсъ, рекомендую вамъ — братъ мой, м-ръ Домби, Павелъ, милый Павелъ, — рекомендую: моя искренняя пріятельница, мой лучшій другъ — миссъ Токсъ.

Отрекомендованная интересная двица была длинная, сухощавая фигура съ такимъ увядшимъ лицомъ, какъ-будто щеки ея были когда-то натерты линючей краской, и эта краска мгновенно сбжала отъ дйствія воды и солнечныхъ лучей. Зато ее можно было назвать настоящей розой учтивости и добродушія. Отъ продолжительной привычки вслушиваться во все, что при ней говорили, и внимательно всматриваться въ физіономію собесдниковъ, какъ-будто было y ней намреніе неизгладимо запечатлть въ душ ихъ портреты, голова ея совершенно склонилась на одну сторону. Ея руки получили судорожную привычку подниматься сами собою въ знакъ невольнаго удивленія, въ глазахъ постоянно отражалось это же чувство. Голосъ ея былъ самый нжный и вкрадчивый, на самой переносиц услась y нея небольшая шишка, и огромный орлиный носъ ея, по этой причин, никогда не вздергивался кверху.

Миссъ Токсъ одвалась богато и даже по мод, но въ ея плать всегда замтна была какая-то скудость и оборванность. На шляпк или чепчик y ней всегда красовались разнокалиберные цвточки, и волосы иной разъ убирались странными букетами. Любопытные глаза замчали также, что на ея воротникахъ, манжетахъ, косынкахъ и вообще на всемъ, гд долженъ быть узелъ, два конца никогда не сходились вмст какъ слдуетъ, a торчали какъ-то страннымъ образомъ. Зимой носила она разные мховые наряды, налантины, боа, муфты, но все это никогда не приглаживалось, и мхъ по обыкновенію таращился въ разныя стороны. Она любила носить маленькіе кошельки съ замочками, стрлявшими на подобіе пистолетовъ всякій разъ, когда она ихъ запирала или когда они запирались сами собою, эти и другія подобныя принадлежности въ ея костюм содйствовали къ распространенію мннія, что миссъ Токсъ дама независимая во всхъ отношеніяхъ, и такое мнніе она при всякомъ случа старалась обратить въ свою пользу. Ея мелкая, жеманная походка была также очень для нея выгодна: она раздляла обыкновенный шагъ на дв или на три части, и это, какъ думали, происходило оттого, что миссъ Токсъ привыкла изъ каждой вещи длать возможно большее употребленіе.

— Увряю васъ, — сказала миссъ Токсъ, — я всегда считала за величайшую честь быть представленной м-ру Домби, но, признаюсь, никакъ не думала удостоиться такой чести въ эту минуту. Любезная, милая м-съ Чиккъ…. или ужъ позвольте назвать васъ просто Луизой.

М-съ Чиккъ крпко пожала руку миссъ Токсъ, поставила рюмку вина, отерла слезу и трогательнымъ голосомъ произнесла: — благодарю, благодарю васъ!

— Милая Луиза, — продолжала миссъ Токсъ, — дорогой мой, неоцненный другъ, какъ вы себя чувствуете?

— Теперь немного лучше, — отвчала м-съ. Чиккъ, — выпейте вина, моя милая, вы почти такъ-же взволнованы, какъ я, — вамъ надобно подкрпиться.

М-ръ Домби началъ подчивать.

— Вотъ что, любезный Павелъ, — продолжала м-съ Чиккъ, взявъ подругу за руку, — зная, съ какимъ нетерпніемъ дожидалась я этого дня, несравненная миссъ Токсъ приготовила для Фанни небольшой подарокъ, который я общалась ей передать. Подарокъ этотъ — маленькая подушечка для булавокъ, но я должна сказать теб, милый Павелъ, миссъ Токсъ обнаружила тутъ всю деликатность нжнаго сердца. На подушечк вышито: ‘пожалуйте сюда, крошечка Домби’! Каково?

— Это девизъ? — спросилъ братъ.

— Да, девизъ, — отвчала Луиза.

— Но вы должны оправдать меня, милая Луиза, — сказала миссъ Токсъ тономъ покорной просьбы, — только лишь — ахъ, какъ бы это сказать? — неизвстность этого случая заставила употребить такую свободу. Мн бы гораздо приличнй было выразиться: ‘пожалуйте сюда, господинъ Домби’! Но какъ могли мы знать, что дождемся такого ангельчика? Иначе бы я никакъ не позволила себ эту непростительную фамильярность, увряю васъ.

Говоря это, миссъ Токсъ сдлала очень граціозный книксенъ, и м-ръ Домби отвчалъ ей тоже очень граціознымъ поклономъ. Надобно сказать, братъ въ совершенств понималъ свою сестру, считая ее слабой и пустой женщиной, тмъ не мене м-съ Чиккъ имла надъ нимъ большое вліяніе именно потому, что очень искусно поддлывалась подъ его характеръ, толкуя безпрестанно о Домби и Сын.

— Вотъ теперь, — сказала м-съ Чиккъ, сладко улыбаясь, — я готова за все простить Фанни, за все!

Посл этого припадка христіанской любви къ ближнему, на душ м-съ Чиккъ сдлалось очень легко. Собственно говоря, ей вовсе не за что было прощать свою невстку, потому что та ни въ чемь передъ ней не провинилась: преступленіе ея состояло только въ томъ, что она осмлилась выдти замужъ за ея брата, да еще разв въ томъ, что за шесть лтъ передъ этимъ бдная женщина родила двочку вмсто сына, котораго отъ нея ожидали.

Въ эту минуту м-ръ Домби поспшно былъ отозванъ въ спальню жены, и дамы остались одн. Миссъ Токсъ немедленно настроила себя на восторженный ладъ.

— Я знала, — замтила м-съ Чиккъ, — что братъ мой вамъ понравится. Я говорила, что вы будете ему удивляться.

Руки и глаза миссъ Токсъ выразили глубокое удивленіе.

— A какъ онъ богатъ, моя милая!

— Ужъ и не говорите! — съ глубокимъ вздохомъ произнесла миссъ Токсъ.

— Да, намъ не пересчитать его милліоновъ.

— Но каково его обращеніе, милая Луиза! — замтила миссъ Токсъ. — Какая осанка, какой благородный, величественный видъ! Много мужчинъ, много джентльменовъ видала я на своемъ вку, но ни въ комъ и наполовину не нашла такихъ достоинствъ. Что-то этакое, знаете, какая-то въ немъ сановитость, прямота, и грудь такая широкая! Это настоящій финансовый герцогъ Іоркскій, никакъ не мене: такъ бы и хотлось называть его: ‘Ваша финансовая свтлость’!

— Что съ тобою, милый Павелъ? — вскричала сестра, увидвъ вошедшаго брата. — Ты такой блдный! Что тамъ случилось?

— Я ужасно разстроенъ, Луиза: доктора сказали, что Фанни ..

— О, не врь имъ, милый Павелъ, не врь! Положись на мою опытность, мой другъ, я знаю въ чемъ дло: Фанни должна сдлать надъ собой усиліе, вотъ и все тутъ. Но къ этому усилію, — продолжала сестра, снимая шляпку и хлопотливо надвая перчатки, — ее надобно поощрить, побудить и даже принудить въ случа нужды. Пойдемъ со мной.

Ha этотъ разъ м-ръ Домби дйствительно поврилъ своей сестр, какъ опытной женщин. Онъ нсколько успокоился и молча пошелъ за ней въ комнату больной.

Родильница, какъ и прежде, лежала въ постели, прижавъ къ груди маленькую дочь. Двочка, какъ и прежде, плотно прильнула къ матери, не поднимая головы, не отнимая щекъ отъ ея лица. Она не обращала никакого вниманія на окружающихъ, не говорила, не шевелилась, не плакала.

— Ей длается хуже безъ этой двочки, — шепнулъ докторъ м-ру Домби. — Мы нарочно ее оставили.

Вокругъ постели господствовала торжественная тишина. Врачи смотрли на безжизнениое лицо съ такимъ состраданіемъ, съ такою безнадежностью, что м-съ Чиккъ хотла сначала оставить свое намреніе. Вскор однако-жъ, призвавъ на помощь свою храбрость и то, что называлось y ней присутствіемъ духа, она подсла къ постели и тихонько проговорила такимъ голосомъ, какъ-будто хотла разбудить спящую:

— Фанни! Фанни!

Никакого отвта! Торжественная тишина нарушалась только громкимъ боемъ карманныхъ часовъ м-ра Домби и доктора Паркера Пепса.

— Фанни, милая Фанни, — повторяла м-съ Чиккъ съ принужденною веселостью, — здсь м-ръ Домби, онъ желаетъ видть тебя. Не хочешь ли говорить съ нимъ? Надо сюда положить твоего ребенка, Фанни, твоего сына, моя милая, ты еще не видала его? A вдь нельзя его положить, пока ты не привстанешь. Ну, моя милая, понатужься немножко, ну же?

Она нагнулась ухомъ къ постели и прислушивалась, значительно въ то же время посматривая на зрителей, поднявъ палецъ вверхъ.

— Ну же, ну! — повторила она. — Что ты говоришь, Фанни? Я не разслышала.

Нмое, упорное молчаніе, ни малйшаго звука въ отвтъ. Часы м-ра Домби и Пепса бжали взапуски, стараясь, по-видимому, перегнать другъ друга.

— Что-жъ ты, въ самомъ дл, милая Фанни? — говорила невстка, перемняя положеніе и принявъ серьезный тонъ. — Я разсорюсь съ тобой, если ты не встанешь. Теб необходимо сдлать усиліе, быть можетъ, болзненное, мучителыюе усиліе, но ты знаешь, Фанни, на этомъ свт ничего не достается даромъ, и мы не должны унывать, когда такъ много зависитъ отъ насъ. Ну же, милая Фанни, попробуй, попытайся, не то я право разсержусь на тебя.

Бготня часовъ при слдующей пауз доходила до свирпаго неистовства: казалось, они сталкивались и колотили другъ друга.

— Фанни! — продолжала Луиза, осматриваясь вокругъ съ возрастающимъ безпокойствомъ. — По крайней мр, взгляни на меня. Открой глаза и покажи, что ты слышишь и понимаешь меня: не такъ ли? — Ахъ, силы небесныя! Ну что тутъ длать, господа?

Врачи значительно помнялись взорами черезъ постель. Акушеръ, нагнувшись, шепнулъ что-то на ухо ребенку. Не понявъ содержанія словъ, двочка обратила на доктора свое совершенно безцвтное лицо и глубокіе темные глаза, но ни на сколько не измнила своей позы.

Докторъ повторилъ свои слова.

— Маменька! — сказала двочка.

Знакомый любимый голосокъ пробудилъ лучъ сознанія въ угасающей душ. Больная открыла глаза, и легкая тнь улыбки показалась на ея устахъ.

— Маменька! — кричалъ ребенокъ, громко рыдая. — Милая мама! Охъ, милая мама!

Докторъ тихонько отнялъ локоны двочки отъ лица и губъ матери. Увы! Какъ спокойно они тамъ лежали! Какъ мало было дыханія въ этихъ устахъ, чтобы пошевелить ихъ!

И бдная мать, крпко ухватившись за эту слабую втку, въ ея объятіяхъ, поплыла далеко по темному и невдомому морю, которое волнуется вокругъ всего свта.

Глава II.

Изъ которой видно, какъ въ благоустроенныхъ фамиліяхъ заране принимаютъ мры противъ всего, что можетъ случиться.

— Ахъ, какъ я рада, что за все простила бдную Фанни! Вдь вотъ оно что, — кто бы могъ предвидть такой случай? Ужъ подлинно, самъ Богъ меня надоумилъ. Ну, теперь что бы ни случилось, a это всегда будетъ для меня утшеніемъ.

Такъ говорила м-съ Чиккъ, воротившись въ гостиную отъ модистокъ, занятыхъ наверху шитьемъ фамильнаго траура. Это замчаніе она сдлала въ назиданіе своего супруга, м-ра Чикка, толстаго, плшиваго джентльмена съ широкимъ лицомъ, съ руками постоянно опущенными въ карманы. М-ръ Чиккъ имлъ маленькую слабость насвистывать и напвать разныя аріи везд, гд бы ни привелось ему быть, и теперь, въ дом стованія и печали, ему трудно было удержаться отъ любимой привычки.

— Не суетись такъ, Луиза, — замтилъ въ свою очередь м-ръ Чиккъ, — съ тобой, пожалуй, опять сдлаются спазмы. Тра-ла-ла! Фи, чортъ побери, все забываюсь. — Какъ, подумаешь, коротка жизнь-то человческая!

М-съ Чиккъ бросила сердитый взглядъ и продолжала свою назидательную рчь:

— Надюсь, — говорила она, — этотъ трогательный случай для всхъ послужитъ урокомъ, какъ необходимо вставать и длать усилія, когда этого отъ насъ требуютъ. Во всемъ есть нравоученія: умй только ими пользоваться. Сами же будемъ виноваты, если выпустимъ изъ виду такой страшный урокъ.

Въ отвтъ на эту сентенцію м-ръ Чиккъ очень некстати затянулъ совершенно неприличную арію ‘Ужъ какъ жилъ поживалъ сапожникъ’ и вдругъ, остановивъ себя, съ нкоторымъ смущеніемъ замтилъ, что, конечно, наша вина, если мы не пользуемся такими несчастными случаями.

— Ты могъ бы, я думаю, говорить объ этомъ, не насвистывая своихъ гадкихъ псенъ, — возразила м-съ Чиккъ, сдлавъ своему супругу очень непріятную мину.

— Что длать, душа моя, — отвчалъ м-ръ Чиккъ, — привычка!

— Глупость, a не привычка, мой милый. Умный человкъ постыдился бы такъ оправдываться! Привычка! Если бы я, напримръ, привыкла ходить вверхъ ногами по потолку, какъ мухи, тогда, я знаю, не перестали бы толковать объ этомъ.

М-ръ Чиккъ не счелъ нужнымъ оспаривать, что такая привычка дйствительно получила бы нкоторую гласность.

— Ну, что, Луиза, каковъ ребенокъ? — спросилъ онъ, чтобы перемнить разговоръ.

— О какомъ ребенк говоришь ты? — возразила м-съ Чиккъ. — Сегодня въ столовой было цлое стадо дтей.

— Стадо дтей! — бормоталъ м-ръ Чиккъ, съ безпокойствомъ озираясь вокругъ.

— Тутъ нечего и толковать, — продолжала м-съ Чиккъ, — нтъ бдной матери, такъ надо пріискать кормилицу.

— Охъ! Ахъ! — говорилъ м-ръ Чиккъ. — Тра-ла-ла! Жизнь-то наша, подумаешь. Ты ужъ, вроятно, нашла кормилицу, моя милая?

— Покамстъ нтъ еще, — отвчала м-съ Чиккъ, — a между тмъ ребенокъ …

— Отправится къ чорту, — замтилъ глубокомысленно м-ръ Чиккъ, — я увренъ въ этомъ.

Сердитый взглядъ почтенной супруги напомнилъ ему всю неумстность этой выходки. Чтобы поправить такой промахъ, онъ прибавилъ:

— Нельзя ли, по крайней мр, чмъ -нибудь помочь до времени бдному сиротинк?

Эта нжная заботливость о бдномъ сиротинк была, сверхъ чаянія, увнчана вожделеннйшимъ успхомъ. М-съ Чиккъ, не сказавъ ни слова своему супругу, величественно встала, подошла къ окну и съ большимъ вниманіемъ смотрла черезъ стору на подъзжавшій экипажъ. М-ръ Чиккъ, тоже не сказавъ ни слова, началъ ходить по комнат, покоряясь судьб, которая, на этотъ разъ, была противъ него. Не всегда, однако-жъ, терплъ онъ такую невзгоду. Случалось, на его улиц тоже бывалъ прадзникъ, и тогда онъ жестоко наказывалъ Луизу. Говоря вообще, это была самая согласная, чудесно подобранная, другъ для друга сотворенная чета. Когда разгоралась между ними ссора, заране никакъ нельзя было угадать, на чьей сторон будетъ верхъ. Иной разъ м-ръ Чиккъ уже совсмъ, по-видимому, готовъ былъ сдаться, какъ вдругъ ни съ того, ни съ сего вскакивалъ онъ съ мста, хваталъ стулья, стучалъ безъ милосердія надъ самымъ ухомъ озадаченной суируги и бросалъ все, что ни подвертывалось подъ руку. Но если окончательная побда была на сторон м-съ Чиккъ, супружеская размолвка принимала какой то нершительный характеръ, полный жизни и одушевленія.

Когда экипажъ остановился y подъзда, въ комнату вдругь со всхъ ногъ вбжала миссъ Токсъ, едва переводя духъ.

— Луиза, милая Луиза, — говорила она, — мсто еще вдь не занято?

— Какъ вы добры, мой безцнный другь, — отвчала м-съ Чиккъ, — нтъ еще, мой ангелъ.

— Въ такомъ случа, милая Луиза, — продолжала миссъ Токсъ, — я надюсь и уврена … но погодите, я тотчасъ приведу.

Черезъ минуту миссъ Токсъ снова вбжала въ комнату, сопровождаемая цлымъ конвоемъ гостей, которыхъ она высадила изъ наемной кареты. Это были: полная, круглолицая, краснощекая, здоровая молодая женщина, съ толстымъ ребенкомъ на рукахъ, за ней — молодая женщина, не такая полная, но тоже краснощекая и круглолицая, какъ наливное яблоко, она вела двухъ мальчиковъ, очень полныхъ и совершенно круглолицыхъ, позади, самъ собою, шелъ еще мальчикъ, круглолицый и очень полный. Наконецъ, посл всхъ выступалъ изъ-за двери толстый и круглолицый, какъ яблоко, мужчина съ полнымъ и совершенно круглолицымъ ребенкомъ на рукахъ, онъ поставилъ его на полъ и сказалъ сиплымъ голосомъ, ‘держись крпче за братца Джонни’.

— Милая Луиза, — сказала миссъ Токсъ, — зная ваше безпокойство и желая помочь горю, я отправилась въ родильный домъ королевы Шарлотты и спросила, нтъ ли тутъ кормилицы въ хорошій домъ? Мн сказали, что нтъ. Посл этого отвта, вы не поврите, моя милая, я пришла въ совершенное отчаяніе на вашъ счетъ. Но къ счастью, надо же такъ случиться: одна дама, услышавъ, въ чемъ дло, сказала, что знаетъ женщину очень хорошую во всхъ отношеніяхъ. Едва я это услыхала, я взяла адресъ, моя дорогая, и тотчасъ отправилась.

— Какъ вы добры, какъ услужливы, моя милая, — сказала Луиза.

— Погодите, погодите, еще не все, — возразила миссъ Токсъ. — Когда я вошла въ домъ — какая чистая комната, моя милая, вы могли бы кушать на полу! — Все семейство сидло за столомъ и, какъ мн показалось, что никакая рекомендація не сравнится съ тмъ, что я увидла, то я ршилась всхъ ихъ привести съ собою, чтобы лично представить вамъ и м-ру Домби. Вотъ этотъ джентльменъ, — продолжала миссъ Токсъ, указывая на толстаго круглолицаго мужчину, — отецъ семейства. Не угодно ли вамъ, сэръ, подойти поближе?

Круглолицый мужчина, повинуясь приказанію, неповоротливо выступилъ впередъ и оскалилъ зубы.

— А вотъ это его жена, — продолжала миссъ Токсъ, обращаясь къ молодой женщин съ ребенкомъ. — Какъ ваше здоровье, Полли?

— Слава Богу, сударыня, благодарю васъ, — отвчала женщина.

Миссъ Токсъ говорила какъ со старыми знакомыми, которыхъ не видала около двухъ недль.

— Очень рада, очень рада, — продолжала она. — A эта другая молодая женщина — ея незамужняя сестра, она живетъ съ ними и ходитъ за ихъ дтьми. Ее зовутъ Джемимой. Какъ вы поживаете, Джемима?

— Очень хорошо, сударыня, благодарю васъ, — отвчала Джемима.

— Ну, слава Богу, очень рада, — сказала миссъ Токсъ. — Надюсь, и всегда будетъ хорошо. Пятеро дтей. Младшему шесть недль. Вотъ этотъ прелестный мальчикъ съ прыщикомъ на носу старшій сынъ. Отчего y него прыщикъ? — продолжала миссъ Токсъ, обращаясь съ вопросительнымъ взглндомь къ почтенному семейству.

— Отъ утюга, — пробормоталъ сквозь зубы яблочный мужчина.

— Извините, сэръ, что вы сказали?

— Отъ утюга, — повторилъ глава семейства.

— Ахъ, да, я и забыла, — продолжала миссъ Токсъ. — Именно такъ, отъ утюга. Ребенокъ, въ отсутствіи матери, дотронулся до горячаго утюга. Вы совершенно правы, сэръ. Когда я была y васъ, вы мн сказали также, что ваше ремесло…

— Кочегаръ, сударыня.

— Да, кочегаръ, — повторила миссъ Токсъ.

— Кочегаръ, сударыня, на паровой машин.

— Ну, да, кочегаръ на парахъ, — сказала миссъ Токсъ, по-видимому не совсмъ хорошо понимая значеніе этого ремесла. — A какъ оно вамъ нравится?

— Что, сударыня?

— Ваше ремесло.

— Славнае ремесло, сударыія. Только иной разъ пепелъ входитъ сюда, — онъ указалъ на грудь, — и отъ этого голосъ становится сиплымъ. Я, вотъ видите, хриплю, сударыня, но это отъ пепла, не отъ чего другого.

Миссъ Токсъ, по-видимому, такъ мало понимала это объясненіе, что не знала, какъ продолжать разговоръ. Между тмъ м-съ Чиккъ подробно разспрашивала жену кочегара о дтяхъ, о домашнемъ жить-быть, о брачномъ свидтельств, и такъ дале. Когда молодая женщина съ честью выдержала этотъ экзаменъ, м-съ Чиккъ отправилась съ донесеніями въ комнату брата, взявъ съ собой двухь особенно полныхъ краснощекихъ мальчиковъ, какъ блистательное дополненіе къ своей рекомендаціи.

М-ръ Домби по смерти жены безвыходно оставался въ своей комнат, погруженный въ глубокія размышленія относительно младенчества, юности, воспитанія и будущей судьбы своего сына. Тяжелое и холодное бремя лежало на его душ, но онъ горевалъ больше о лишеніяхъ сына, чмъ о собственной своей потер. Какая опасность, какія огорченія ожидаютъ его при самомъ вступленіи въ свтъ! Жизнь только что начинается, — и вотъ нужно пріискивать чужую, постороннюю женщину, отъ которой будутъ зависть первыя впечатлнія, первое развитіе ребенка: какое горестное униженіе для Домби и сына! Мысль, что наемная женщина должна будетъ на время выполнять вс обязанности матери, была такъ противна, такъ огорчительна для гордой и ревнивой души его, что онъ чувствовалъ явное удовольствіе всякій разъ, когда отказывалъ кандидаткамъ, которыхъ ему представляли. Но пришло наконецъ время, когда нужно прекратить борьбу между этими двумя чувствованіями. Передъ нимъ стояли прекрасныя дти будущей кормилицы, безукоризненной во всхъ отношеніяхъ, блистательно отрекомендованной родною сестрой и услужливою миссъ Токсъ.

— Дти очень здоровы, — сказалъ Домби, — но когда я подумаю, что со временемъ они, нкоторымъ образомъ, сдлаются роднею моего Павла… Отведи ихъ, Луиза! Пусть войдетъ женщина съ своимъ мужемъ.

Черезъ минуту неуклюжая чета остановилась передъ очами м-ра Домби.

— Я понимаю, — сказалъ онъ, поворачиваясь въ креслахъ, какъ заведенная безжизненная машина, a не какъ существо изъ плоти и крови, — вы бдны и вы желаете заработать деньжонокъ чрезъ воспитаніе дитяти, моего сына, который такъ рано понесъ ничмъ незамнимую потерю. Я съ своей стороны не прочь пособить вамъ. Судя по всему, вы годитесь для моего сына. Но прежде чмъ вы войдете въ мой домъ, я долженъ предложить два-три условія, и отъ васъ будетъ зависть принять или не принять ихъ. Какъ ваша фамилія?

— Тудль, — отвчала молодая женщина.

— Во все время, как вы пробудете y меня, — продолжалъ м-ръ Домби, — вы должны прозываться ‘Р_и_ч_а_р_д_с_ъ’: это обыкновенная и очень приличная фамилія. Принимаете ли вы это условіе? Посовтуйтесь съ мужемъ.

Но почтенный супругъ только скалилъ зубы и безпрестанно подносилъ ко рту правую руку, отчего ладонь была y него очень мокра. М-съ Тудль толкнула его два или три раза, но такъ какъ это его нисколько не образумило, она учтиво сдлала книксенъ и сказала, что, вроятно, дадутъ ей особую плату,если она перемнитъ свою фамилію.

— Само собою разумется, — отвчалъ м-ръ Домби. — Но объ этомъ рчь впереди. Теперь вотъ еще условіе: во все время, какъ станете вы, за извстное вознагражденіе, воспитывать моего сиротку, я желаю, чтобы вы какъ можно рже видлись со своимъ семействомъ. Потомъ, какъ скоро услуги ваши сдлаются безполезными и денежные счеты будутъ между нами кончены, я хочу, чтобы съ того времени прекратились вс сношенія между нами. Понимаете ли вы меня?

М-съ Тудль, по-видимому, не совсмъ вникла въ смыслъ этого условія, a супругъ ея попрежнему скалилъ зубы, вовсе не обращая вниманія на разговоръ.

— У васъ есть свои дти, — продолжалъ м-ръ Домби. — Въ нашу торговую сдлку отнюдь не входитъ, что вы обязаны полюбить моего сына или чтобы мой сынъ со временемъ полюбилъ васъ. Я не ожидаю и вовсе не желаю чего-нибудь въ этомъ род. Совсмъ напротивъ. Какъ скоро вы отойдете, торгъ нашъ оконченъ, условія выполнены, и вы не должны больше знать моего дома. Ребенокъ перестанеть васъ помнить и вы, если угодно, можете совершенно забыть моего сына.

Яркій румянецъ покрылъ и безъ того красныя щеки м-съ Тудль. Она потупила глаза и отвчала:

— Надюсь, сэръ, я знаю свое мсто.

— Конечно, конечно, — продолжалъ мръДомби, — я увренъ, что вы отлично понимаете свое мсто. Иначе и быть не можетъ: это такъ просто и обыкновенно! Любезная Луиза, уговорись съ этой женщиной насчетъ жалованья, и скажи, что она можетъ получить деньги когда ей угодно. Теперь съ вами, м-ръ — какъ ваше имя? — пару словъ.

Задержанный такимъ образомъ на порог при выход изъ комнаты вмст съ женой, Тудль воротился и очутился одинъ на одинъ съ мромъ Домби. Это былъ дюжій, широкоплечій, косматый, неуклюжій мужчина въ растрепанномъ плать, съ мозолями на рукахъ, съ четыреугольнымъ лбомъ, съ густыми волосами, съ черными усами и бакенбардами, еще боле вычерненными дымомъ и копотью. Онъ представлялъ во всх,ь отношеніяхъ поразительный контрастъ съ м-ромъ Домби, принадлежавшимъ къ пород тхъ гладко обритыхъ и выстриженныхъ купцовъ-капиталистовъ, y которыхъ голова лоснится, какъ новая банковая ассигнація, и которые, по-видимому, вспрыснуты золотымъ дождемъ.

— Есть y васъ сынъ? — спросилъ м-ръ Домби.

— Четыре, сэръ. Четверо сыновей и одна дочь. Вс живехоньки.

— Вамъ, я думаю, довольно трудно содержать ихъ? — продолжалъ м-ръ Домби.

— Трудновато, сэръ, но еще было бы трудне…

— Что такое?

— Потерять ихъ, сэръ.

— Умете вы читать? — спросилъ м-ръ Домби.

— Не бойко, сэръ.

— A писать?

— Мломъ, сэръ?

— Чмъ-нибудь.

— Мломъ немножко маракаю, когда мн показываютъ, — сказалъ Тудль посл нкотораго размышленія.

— A вдь вамъ, я думаю, будетъ около тридцати двухъ или трехъ лтъ.

— Да, около этого, сэръ, — отвчалъ Тудль, подумавъ немного побольше.

— Отчего же вы не учитесь? — спросилъ м-ръ Домби.

— Я ужъ подумываю объ этомъ, сэръ. Вотъ видите ли, одинъ изъ моихъ мальчугановъ скоро будетъ ходить въ школу, и тогда мы станемъ учиться вмст… то есть, онъ будетъ мн показывать,

— Хорошо! — сказалъ м-ръ Домби, внимательно и не совсмъ благосклонно посмотрвъ на своего собесдника, который между тмъ, разиня ротъ, осматривалъ комнату, особенно потолокъ. — Вы слышали, что я сказалъ вашей жен?

— Полли все слышала, сэръ, — сказалъ Тудль, указывая черезъ плечо шляпой къ дверямъ, съ видомъ совершеннйшаго доврія къ дражайшей половин. — Все будетъ ладно.

— Такъ какъ вы во всемъ полагаетесь на свою жену, — продолжалъ м-ръ Домби, обманутый въ намреніи яснйшимъ образомъ изложить свои условія мужу, какъ главному лицу въ этой сдлк, — то я думаю, мн не о чемъ больше толковать съ вами.

— Совершенно не о чемъ, сэръ, — отвчалъ Тудль. — Полли все слышала, a ужъ она не дастъ промаху.

— Такъ я не хочу дольше васъ удерживать, — сказалъ м-ръ Домби, озадаченный неожиданнымъ отвтомъ. — A гд вы работали?

— Сперва, сэръ, подъ землею, пока не былъ женатъ. A теперь работаю наверху. Я хожу на желзныя дороги, когда ихъ совсмъ отдлываютъ.

Какъ послдняя соломенка подавляетъ своей тяжестью спину навыоченнаго верблюда, такъ это послднее извстіе о подземельной работ окончательно разстроило гордую дуіиу м-ра Домби. Онъ молча указалъ на дверь будущему кормильцу своего сына, и тотъ вышелъ, по-видимому, очень охотно. Потомъ, заперевъ комнату, м-ръ Домби началъ ходить взадъ и впередъ, погруженный въ горькое раздумье. Несмотря на непоколебимое достоинство и умнье владть собою, слезы невольно текли изъ его глазъ, и часто въ сильномъ волненіи онъ повторялъ: ‘бдное, бдное дитя’! Этой горести, этого разстроеннаго вида м-ръ Домби ни за что въ свт не обнаружилъ бы передъ другими людьми.

Довольно характеристическая черта въ гордости нашего героя, что онъ въ своемъ сын жаллъ самого себя. ‘И такъ’, говорилъ онъ, ‘я принужденъ вврить своего сына жен грубаго рабочаго, всю жизнь работавшаго подъ землею!… A между тмъ смерть ни разу не постучалась въ двери этого рабочаго, a за столомъ его ежедиевно обдаютъ четверо сыновей. Что будетъ съ тобою, бдное дитя мое’?

Эти слова шевелились на его губахъ, какъ вдругъ пришло ему въ голову, — и здсь опять новое доказательство притягательной силы, по которой вс его надежды, опасенія, мысли постоянно стремились къ одному общему центру, — что эта женщина подвергалась въ его дом великому искушенію. Собственный ея ребенокъ былъ еще въ пеленкахъ: что, если она задумаетъ подмнить его на мсто маленькаго Домби?

Хотя эту мысль онъ тотчасъ же отвергнулъ какъ романическую и невроитную, — впрочемъ безспорно возможную, — однако, воображеніе его невольно продолжало рисовать картину такого подмна. Что мн длать, думалъ онъ, если обманъ откроется, когда ребенокъ уже вырастетъ? Въ состояніи ли буду я, посл многихъ лтъ, лишить обманщика своей заботливости, доврія и привычной нжности, и перенесть все это на родного сына, который между тмъ сдлается для меня совершенно чужимъ?

Впрочемъ, это необыкновенное волненіе скоро прошло, и опасенія совершенно исчезли. Тмъ не мене м-ръ Домби ршился на всякій случай строго присматривать за кормилицей, не давая ей этого замтить. На душ y него стало легко, и теперь былъ онъ очень радъ, что заране выговорилъ условіе, отстранявшее тсную связь между этой женщиной и его сыномъ.

Между тмъ условія между м-съ Чиккъ и Ричардсъ, при содйствіи миссъ Токсъ, были заключены, и Ричардсъ съ большими церемоніями, какъ будто давали ей орденъ, получила маленькаго Домби, передавъ въ то же время, посл многихъ слезъ и поцлуевъ, своего ребенка Джемим. Потомъ принесли вина, чтобы развеселить печальныхъ гостей.

— Не хотите ли рюмку вина, сэръ? — сказала миссъ Токсъ, когда вошелъ Тудль.

— Благодарствую, сударыня, — отвчалъ кочегаръ, — почему же нтъ? Выпить можно, когда подносятъ.

— Не правда ли, вамъ очень пріятно оставить свою милую жену въ такомъ почтенномъ дом? — продолжала миссъ Токсъ, лукаво прищуривая глаза и кивая головой въ его сторону.

— Вовсе нтъ, сударыня, — отвчалъ Тудль, — мн пріятне было бы увезти ее назадъ.

При этомъ Полли заплакала навзрыдъ. М-съ Чиккъ, по женскому инстинкту, поняла, что такая неумренная печаль можетъ сдлаться вредною для маленькаго Домби, и немедленно поспшила на выручку.

— О чемъ тужить, моя милая? — сказала она. — Вашъ ребенокъ вырастетъ безъ горя и безъ нужды подъ надзором тетушки Джемимы, и вы здсь будете совершенно счастливы. Что длать? Безъ горя на этомъ свт ничего не бываетъ, надо владть собою. Не сняли ли съ васъ мрку, Ричардсъ, для траурнаго платья?

— Сняли, сударыня, — рыдая отвчала Полли.

— A платье будетъ чудесное, — продолжала м-съ Чиккъ, — эта мадамъ шьетъ и для меня. Безподобная матерія!

— Вы будете такъ хороши, — прибавила миссъ Токсъ, — что и мужъ васъ не узнаетъ: не правда ли, сэръ?

— Неправда, — угрюмо возразилъ Тудль, — я угадаю ее везд и во всемъ.

Ясно, кочегаръ отъ рукъ отбивался.

— Что касается до кушанья, Ричардсъ, — сказала м-съ Чиккъ, — самыя лучшія блюда будутъ въ вашемъ распоряженіи. Вы сами станете заказывать обдъ, и все, чего ни захотите, мигомь для васъ приготовятъ.

— О, разумется! — сказала миссъ Токсъ, усердно поддерживая подругу. — И пива она можетъ также пить сколько душ угодно. Не правда ли, Луиза?

— Конечно, конечно, — отвчала м-съ Чиккъ такимъ же тономъ. — Только вамъ нужно будетъ, моя милая, немножко воздержаться отъ зелени.

— И еще, можетъ быть, отъ соленаго, — подхватила миссъ Токсъ.

— A кром зелени и соленаго, — продолжала Луиза, — вы будете получать все, что хотите, безъ всякаго ограниченія.

— Вы знаете, разумется, — сказала миссъ Токсъ, — что она горячо любитъ своего собствеинаго ребенка, и вы, я уврена, Луиза, не станете ее бранить за это?

— О, безъ сомннія! — благосклонно отвчала м-съ Чиккъ.

— Но ей, конечно, — продолжала миссъ Токсъ, — нужно обратить все вниманіе, всю заботливость на своего маленькаго воспитанника. Она должна считать величайшимъ счастьемъ, что этртъ херувимчикъ, такъ тсно связанный съ высшимъ обществомъ, будетъ на ея глазахъ расцвтать съ каждымь днемъ. Не правда ли, Луиза?

— Безъ всякаго сомннія! — сказала м-съ Чиккъ. — Вы видите, душа моя, она ужъ совершенно успокоилась и думаетъ только, какъ бы съ веселымъ сердцемъ и улыбкой проститься со своей сестрицей Джемимой, съ дтками и съ честнымъ мужемъ. Не такъ ли, моя милая?

— Ну, да, — вскричала миссъ Токсъ, — видно по глазамъ, что ей хочется проститься.

Бдная Полли съ отчаяніемъ въ душ обняла всхъ членовъ семейства и потомъ хотла скрыться въ своей комнат, чтобы избжать горестной разлуки съ дтьми. Но хитрость не удалась: младшій сынъ, угадывая намреніе матери, ухватился за ея платье и побжалъ вмст съ ней, между тмъ какъ старшій, прозванный въ семейств котломъ, въ воспоминаніе паровой машины, забилъ ногами яростную тревогу, и его примру послдовали прочіе члены семейства.

Нсколько апельсиновъ и мелкихъ денегъ усмирили маленькихъ Тудлей, и семейство немедленно отправилось домой въ наемной карет, дожидавшейся y подъзда. Дти, подъ надзоромъ Джемимы, стали y окна и бросали оттуда апельсины и деньги. Самъ м-ръ Тудль расположился на запяткахъ, считая этотъ родъ зды удобне всхъ другихъ.

Глава III.

Мистеръ Домби, какъ человкъ и отецъ, является главою домашняго департамента.

Когда похороны покойной леди были окончены къ совершенному удовольствію гробовщика и вообще всхъ сосдей, очень взыскательныхъ на этотъ счетъ и готовыхъ обижаться за всякія упущенія при такихъ церемоніяхъ, различные члены въ хозяйствеиномъ департамент м-ра Домби заняли свои мста по домашнему управленію. С_е_й м_а_л_ы_й м_і_р_ъ — увы! — какъ и большой, отличался похвальною способностью скоро забывать своихъ мертвецовъ. Когда кухарка сказала, что покойница — вчная ей память! — была очень тихаго характера, a ключница прибавила, что таковъ есть общій жребій всхъ человковъ, когда буфетчикъ сказалъ: ‘кго бы могъ это подумать!’, a горничная съ лакеемъ проговорили, что имъ все это мерещится какъ будто во сн, тогда назидательный предметъ совершенно истощился, и вс единодушно ршили, что траурное платье слишкомъ скоро износилось.

Что касается до кормилицы Ричардсъ, заключенной наверху въ качеств почетной плнницы, заря новой ея жизни, казалось, разсвтала холодно и угрюмо. Огромный домъ м-ра Домби стоялъ на тнистой сторон высокой, темной и во всхъ отношеніяхъ модной улицы между Портлендской площадью и Брайэнстонскимъ скверомъ. Это былъ угольный домъ, занятый внизу погребами съ желзными ршетками и кривыми дверями, искоса поглядывающими на мусорныя ямы, печальный домъ съ круглыми флигелями назади, содержащими цлый рядъ парадныхъ комнатъ, обращенныхъ на дворъ, устланный щебнемъ, гд торчали два тощихъ дерева съ почернвшими пнями и втвями, съ закоптлыми листьями, которые немилосердно трещали при малйшемъ дуновеніи втра. Лтнее солнце появлялось на улиц только во время завтрака вмст съ водовозами, ветошниками, починщиками старыхъ зонтиковъ, цвточниками и продавцами стнныхъ часовъ, возвщавшими о своемъ появленіи звонкой трелью колокольчика. Но скоро дневное свтило исчезало, a за нимъ выступали на сцену бродячія труппы музыкантовъ, шарманщики съ куклами и обезьянами, продавцы блыхъ мышей, a иногда, для довершенія спектакля, появлялся балагуръ, промышлявшій ежами. Въ сумерки, когда вся эта компанія съ дневной добычей убиралась во свояси, выходили къ воротамъ лакеи, если господа ихъ обдали не дома, и фонарщикъ, по заведенному обычаю, употреблялъ суетныя усилія освтить улицу газомъ.

Огроменъ и пустъ былъ домъ м-ра Домби снаружи и внутри. Тотчасъ же, посл похоронъ негоціантъ приказалъ накрыть чехлами всю мебель — быть можетъ, для того, чтобы сберечь ее для сына — и физіономія комнатъ измнилась, за исключеніемъ тхъ, которыя оставлены были для самого хозяина въ нижнемъ этаж. Среди уединенныхъ залъ и гостиныхъ явились таинственныя фигуры изъ стульевъ и столовъ, собранныхъ въ одну кучу и нахлобученныхъ большими саванами. На колокольчикахъ, столахъ, зеркалахъ, окутанныхъ газетными и журнальнвми листами, мелькали отрывочныя извстія о смертях и страшныхъ убійствахъ. Каждая люстра, обернутая въ голландское полотно, казалась огромной чудовищной слезою, висвшей изъ потолочнаго глаза. Изъ каждаго камина несло сыростью и затхлымъ воздухомъ, какъ изъ могильнаго склепа. Умершая и похороненная леди смотрла изъ картинной рамы, какъ страшное привидніе въ бломъ саван. Втеръ между тмъ безпрестанно разввалъ полусгнившіе клочки соломы, настланной подл дома, когда хозяйка была больна: эти клочки, по какому-то невидимому притяженію, постоянно летли къ порогу противоположнаго грязнаго дома, который отдавался внаймы, и, казалось, посылали оттуда печальную рчь къ окнамъ м-ра Домби.

Комнаты, назначенныя негоціантомъ для собственнаго употребленія, примыкая къ большой зал, состояли изъ кабинета, библіотеки и столовой, въ которую превращена маленькая стекляная горница, обращенная окнами къ означеннымъ сухопарымъ деревьямъ, гд по обыкновенію разгуливали кошки. Библіотека была въ то же время и гардеробною, такъ что запахъ веленевой бумаги, пергамента, кожи и русскаго сафьяна смшивался въ ней съ запахомъ ваксы и сапоговъ. Эти три комнаты соединялись бдна съ другого. Поутру, когда м-ръ Домби изволилъ кушать свой обыкновенный завтракъ, и вечеромъ, когда онъ возвращался домой къ обду, мадамъ Ричардсъ должна была, по звону колокольчика, являться въ стекляную комнату и расхаживать взадъ и впередъ со своимъ маленькимъ питомцемъ. Бросая по временамъ украдкой бглые взоры на м-ра Домби, который сидлъ въ далекомъ углубленіи и безмолвно посматривалъ на ребенка изъ-подъ темной тяжелой мебели — домъ былъ праддовскій, старомодный и угрюмый — кормилица мало-по-малу начала приходить къ заключенію, что хозяинъ ея очень похожъ на арестанта въ тюремномъ замк, или на странное привидніе, на выходца съ того свта безъ способности говорить и понимать языкъ живыхъ людей.

Уже нсколько недль кормилица вела такую жизнь и носила маленькаго Павла. По временамъ выходила она со двора, но отнюдь не одна: по обыкиовенію въ хорошую погоду заходила за ней м-съ Чиккъ въ сопровожденіи миссъ Токсъ: он приглашали ее съ ребенкомъ освжиться чистымъ воздухомъ, или, другими словами, церемонно ходить по мостовой взадъ и впередъ на подобіе погребальнаго конвоя. Разъ, когда посл одной изъ такихъ процессій Ричардсъ возвратилась къ себ наверхъ и сла съ ребенкомъ подл окна, дверь въ ея комнату потихоньку отворилась, и на порог остановилась черноглазая маленькая двочка.

— Это, вроятно, миссъ Флоренса воротилась отъ своей тетки, — подумала Ричардсъ, еще не видавшая хозяйской дочери. — Что вамъ угодно, миссъ?

— Это мой братъ? — спросила двочка, указывая на ребенка.

— Да, моя красавица, — отвчала Ричардсъ, — подойдите, поцлуйте его.

Но двочка, не двигаясь съ мста, задумчиво посмотрла на лицо кормилицы и сказала:

— Что вы сдлали сь моей мамой?

— Господи, помилуй! — вскричала Ричардсъ, — Какой печальный вопросъ! Что я сдлала? Ничего,миссъ

— Что о_н_и сдлали съ моей мамой? — повторила Флоренса.

— Въ жизнь не видала такой жалости! — проговорила Ричардсъ, невольно поставивъ себя въ положеніе покойной леди и вспоминая о собственныхъ дтяхъ. — Подойдите поближе, моя милая, не бойтесь меня!

— Я не боюсь васъ, — отвчала двочка, входя въ комнату, — но мн надобно знать: что они сдлали съ моей мамой?

— Голубушка, — скааала Ричардсъ, — это черное платьице вы носите въ воспоминаніе о своей маменьк.

— Я могу помнить свою маменьку во всякомъ плать, — проговорилъ ребенокъ со слезами на глазахъ.

— Но ужъ такъ заведено надвать черное платье, когда отходятъ.

— Куда отходятъ?

— Сядьте здсь, моя милая, — сказала растроганная женщина, — я раскажу, какъ и что однажды случилось.

Въ живой увренности получить отвтъ на свой вопросъ, Флоренса положила шляпку, которая до сихъ поръ была y нея въ рукахъ, сла на маленькую скамейку y ногъ кормилицы и пристально уставила на нее глаза.

— Жила-была, — начала Ричардсъ, — одна леди, очень добрая леди, и была y ней маленькая дочь, и эта дочка нжно любила ее.

— Очень добрая леди, и маленькая дочка нжно любила ее, — повторила Флоренса.

— И угодно стало Богу, чтобы захворала добрая леди, захворала и умерла.

Ребенокъ вздрогнулъ.

— И умерла добрая леди, и никто не увидитъ ее здсь, и похоронили добрую леди въ сырой земл, гд деревья растутъ.

— Въ сырой земл! — проговорила двочка, затрепетавъ всмъ тломъ.

— Нтъ, нтъ, я ошиблась: не въ сырой, a въ теплой земл, гд дурныя, грязныя смена превращаются въ прекрасные цвточки, и въ траву, и въ колосья, и ужъ не знаю, во что еще, гд добрыя души превращаются въ свтлыхъ ангеловъ и улетаютъ на небеса!

Ребенокъ, опустившій передъ этимъ головку, поднялъ ее опять и внимательно началъ смотрть на разсказчицу.

— Ну, такъ…. дай Богъ память! — сказала Полли, сильно взволнованная этимъ пытливымъ взоромъ, своимъ желаніемъ утшить дитя внезапнымъ успхомъ и слабымъ довріемъ къ собственнымъ силамъ. — Ну, такъ когда эта добрая леди умерла, куда бы ни двали ее, гд бы ни положили, она отошла къ Богу! И она молится Ему, эта добрая леди, — продолжала Полли, растроганная до глубины души, — чтобы онъ научилъ ея маленькую дочку врить, что она счастлива на небесахъ и любитъ по прежнему свое дитя, — научилъ надяться. — Охъ, всю жизнь надяться, — что и она, эта маленькая дочка, свидится съ нею на небесахъ, свидится и не разстанется никогда, никогда, никогда!

— Это моя мама! — закричала двочка, вскочивъ съ мста и обиимая кормилицу.

— И сердце этого дитяти, — говорила Полли, прижимая Флоренсу къ своей груди, — сердце этой маленькой дочки наполнилось такою нжностью, такою врою, что даже когда она услышала объ этомъ отъ чужой посторонней женщины, не умвшей хорошенько разсказывать, но которая сама была бдная мать и больше ничего, — она нашла утшеніе въ ея словахъ, перестала чувствовать себя одинокою, зарыдала и прижалась къ груди этой женщины, нжно прильнула къ младенцу, что на ея колняхъ, и — тогда, тогда, тогда, — продолжала Полли, лаская кудри двочки и обливая ихъ слезами, — тогда, мое милое, бдное дитя….

— Эй, миссъ Флой? Куда вы затесались? Разв не знаете, какъ папаша будетъ сердиться? — закричалъ y дверей громкій, пронзительный голосъ, и вслдъ за тмъ вошла низенькая, смуглая, курносая двочка лтъ четырнадцати, съ выразительными черными глазами, сверкавшими какъ бусы. — Вдь вамъ крпко-накрпко запрещено сюда таскаться! Зачмъ вы тормошите кормилицу?

— Она нисколько не безпокоитъ меня, — отвчала изумленная Полли, — я очень люблю дтей.

— Не въ томъ дло, не въ томъ дло, м-съ Ричардсъ, — возразила черноглазая двчонка съ такимъ колкимъ видомъ, какъ будто хотла проглотить свою жертву, — прошу извинить — какъ бишь васъ? — м-съ Ричардсъ, я, вотъ видите ли, м-съ Ричардсъ, очень люблю бисквиты, да вдь мн не подаютъ ихъ къ чаю.

— Не въ этомъ дло, — сказала въ свою очередь Полли.

— A въ чемъ же этакъ, по вашему, любезная моя м-съ Ричардсъ? Не худо бы вамь зарубить хорошенько на носъ, что вы ходите за м-ромъ Павломъ, a миссъ Флой подъ моимъ надзоромъ.

— Къ чему же намъ ссориться? — возразила Полли.

— Не къ чему, совершенно не къ чему, несравненная моя м-съ Ричардсъ, вотъ-таки ршительно не къ чему, — скороговоркой отвчала Выжига, — я вовсе не желаю ссориться, миссъ Флой y меня всегда, м-ръ Павелъ y васъ на время.

Выжига выражалась сжато и сильно, употребляя по-видимому, только запятыя, и выстрливая одной сентенціей, не переводя духу, все, что вертлось у нея на язык.

— Миссъ Флоренса только что воротилась домой: не правда ли? — спросила кормилица.

— Ну, да, м-съ Ричардсъ, она только что воротилась домой, a вы, миссъ Флой, не успли повернуться, и ужъ нашли время выпачкать дорогое траурное нлатье, которое м-съ Ричардсъ носитъ по вашей матери.

Съ этими словами Выжига, которой настоящее имя было Сусанна Нипперъ, оторвала двочку отъ ея новаго друга съ такимъ сильнымъ и крутымъ порывомъ, какъ будто вырывала зубъ. Но все это, казалось, длала она не столько по обдуманной злости, сколько отъ усерднаго желанія выполнить свою обязанность надзирательницы.

— Теперь, когда миссъ Флоренса воротилась домой, — сказала Полли, бросая ободрительную улыбку на здоровое лицо двочки, — она будетъ совершенно счастлива и увидитъ нынче своего милаго папеньку.

— Что-оо? Что вы сказали, м-съ Ричардсъ? — закричала во все горло Сусанна Нипперъ. — Она увидитъ милаго папеньку? Вотъ новости! Хотла бы я посмотрть, какъ она его увидитъ!

— Почему же нтъ? — спросила Полли.

— Да потому…. ахъ, какая вы странная, м-съ Ричардсъ! У папеньки ея теперь есть кого видть, да и прежде, какъ никмъ онъ не былъ занятъ, миссъ Флой никогда не была его любимицей, такъ какъ, вотъ видите ли, м-съ Ричардсъ, женщина въ этомъ дом ничего не значитъ, право ничего.

Двочка быстро взглянула на собесдницъ, какъ будто понимала и чувствовала этотъ разговоръ.

— Вы удивляете меня! — сказала Полли. — Неужели м-ръ Домби не видалъ ее съ тхъ поръ?

— Не видалъ, не видалъ, — прервала Сусанна Нипперъ. — Да и прежде того онъ не видалъ ее мсяцевъ пять-шесть, и если бы передъ тмъ онъ встртился съ ней на улиц, онъ не угадалъ бы въ ней миссъ Флой, да и что тутъ толковать? Встрть онъ ее хоть завтра, право, не узнаетъ, что это его дочь. Такъ-то, м-съ Ричардсъ! Ну, и что касается до меня, — продолжала Выжига, не переводя духу и помирая со смху, — бьюсь объ закладъ, м-ръ Домби вовсе не знаетъ, что живетъ на свт Сусанна Нипперъ Выжига, его покорная слуга.

— Бдненькая! — сказала Ричардсъ, думая о маленькой Флоренс.

— Такъ-то, любезная моя Ричардсъ! — продолжала Сусанна Нипперъ. — Нашъ хозяинъ настоящій великій моголъ, который живетъ отъ насъ за тридевять земель въ тридесятомъ царств, право, такъ. Ну, прощайте, Ричардсъ! A вы, миссъ Флой, идите-ка со мной, да смотрите, впередъ ведите себя хорошенько, не такъ, какъ невоспитанная, глупая двчонка, что всмъ вшается на шею.

Ho, несмотря на строгій выговоръ, несмотря даже на опасность вывихнуть правое плечо, если Сусанна Нипперъ по-прежнему рванетъ за руку, маленькая Флоренса вырвалась отъ своей надзирательницы и нжно поцловала кормилицу.

— Прощайте, — говорила двочка, — прощайте. моя добрая! Скоро я опять къ вамъ приду, a не то вы приходите ко мн. Сусанна намъ позволитъ видться: не правда ли, Сусанна?

Собственно говоря, Выжига въ сущности была довольно добрая двушка и вовсе не злого характера, только она принадлежала къ разряду тхъ воспитателей юношества, которые думаютъ, что надобно толкать и трясти дтей, какъ звонкую монету, чтобы они сохранили свой первоначальный блескъ. Когда Флоренса обратилась къ ней съ умоляющимъ и кроткимъ взоромъ, она сложила свои коротенькія руки, покачала головой, и большіе, открытые черные глаза ея приняли ласковое выраженіе.

— Напрасно вы объ этомъ просите, миссъ Флой. Отказать вамъ, вы знаете, я не могу, вотъ мы посмотримъ съ кормилицей, что надобно длать, мн бы хотлось създить въ Чансю, да только не знаю, какъ оставить Лондонъ, хорошо, если бы м-съ Ричардсъ на это время согласилась за вами смотрть.

Полли согласилась на предложеніе.

— Въ этомъ дом веселье никогда не ночевало, — продолжала Выжига, — и намъ было бы глупо съ своей стороны дичиться другъ друга и увеличивать скуку. Если бы какая-нибудь Токсъ, или какая-нибудь Чиккъ вздумала для потхи вырвать y меня два переднихъ зуба, я была бы дура, когда бы подставила ей всю свою челюсть.

Полли не сочла нужнымъ опровергать этой сентенціи.

— И выходитъ, — заключила Сусанна Нипперъ, — что мы должны жить но пріятельски, м-съ Ричардсъ, пока вы возитесь y насъ съ маленькимъ Павломъ, только, разумется, не надо нарушать порядка, который тутъ заведенъ. Эй, миссъ Флой, вы еще по сю пору не раздлись? Ахъ, вы глупое, неразумное дитя, ступайте домой!

Съ этими словами Выжига схватила свою воспитанницу и вышла изъ комнаты.

На лиц и во всхъ движеніяхъ бдной сиротки выражалось столько грусти и кроткаго, безропотнаго самоотверженія, что кормилица маленькаго Домби почувствовала глубокое состраданіе, когда осталась опять одна. Сердце несчастной двочки горло пламеннымъ желаніемъ любви — и некого было любить ей! Ея душа проникнута была болзненной тоскою — и никто не раздлялъ ея горя! Никто не брался облегчить бремя ея страданій! Все это какъ нельзя лучше постигало материнское сердце м-съ Ричардсъ, и она почувствовала, что съ этой поры между ней и безпріютной сироткой утверждается родъ довренности, важной и необходимой для обихъ. Флоренса, въ свою очередь, инстинктивно поняла это искреннее участіе, такъ неожиданно встрченное въ незнакомой женщин.

Несмотря на высокое мнніе кочегара о своей супруг, его Полли, такъ же, какъ и онъ, не имла никакого понятія о житейскомъ благоразуміи. Но она представляла изъ себя простой, безыскусственный образецъ тхъ женскихъ натуръ, которыя въ общей масс живе, благородне, врне, возвышенне чувствуютъ и гораздо доле сохраняютъ въ душ всю нжность и сожалніе, самоотверженіе и преданность, нежели грубыя натуры мужчинъ. Быть можетъ, при всей необразованности, ей удалось бы своевременно забросить лучъ сознанія въ черствую душу м-ра Домби, и это сознаніе впослдствіи не поразило бы его подобно яркой молніи.

Но мы удаляемся отъ предмета. Полли въ это время думала только о томъ, какъ бы потсне сблизиться съ бойкой Сусанной и повести дла такъ, чтобы можно было видться съ маленькой Флоренсой безъ бунта и на законномъ основаніи. Случай представился въ тотъ же вечеръ.

Въ обыкновенное время кормилица, по звону колокольчика, явилась въ стеклянную комнату и начала ходить взадъ и впередъ съ младенцемъ на рукахъ, какъ вдругъ, къ величайшему ея изумленію и страху, м-ръ Домби нечаянно вышелъ изъ своей засады и остановился передъ ней.

— Добрый вечеръ, Ричардсъ.

И теперь это былъ тотъ же суровый, угрюмый, неподвижный джентльменъ, какимъ она видла его въ первый день. Онъ уставилъ на воспитательницу своего сына холодный и безжизненный взоръ, и бдная женщина, въ одно и то же время, по невольному движенію, потупила глаза и сдлала книксенъ.

— Здоровъ ли м-ръ Павелъ, Ричардсъ?

— Совершенно здоровъ, сэръ, и растетъ очень скоро.

— Это замтно, — сказалъ м-ръ Домби, съ большимъ участіемъ разсматривая крошечное личико, открытое для его наблюденія. — Надюсь, вамъ даютъ все, что нужно?

— Покорно благодарю, сэръ, я очень довольна.

Но вдругъ, посл этого отвта, на лиц ея выразилось такое тревожное колебаніе, что м-ръ Домби, уже повернувшій въ свою комнату, оборотился опять и устремилъ на нее вопросительный взглядъ.

— Я думаю, сэръ, ребенокъ былъ бы живй и веселй, если бы вокругъ него играли другія дти, — сказала Полли ободрившись.

— Когда вы пришли сюда, Ричардсъ, — отвчалъ м-ръ Домби, нахмуривъ брови, — я, кажется, говорилъ вамъ, чтобы дтей вашихъ не было въ моемъ дом. Можете продолжать свою прогулку.

Съ этими словами м-ръ Домби скрылся въ свою комнату, и Полли имла удовольствіе видть, что онъ совершенно не понялъ ея намренія, и она ни за что ни про что попала въ немилость.

Вечеромъ на другой день, когда она сошла внизъ, м-ръ Домби расхаживалъ по стеклянной комнат. Озадаченная этимъ необыкновеннымъ видніемъ, она остановилась y дверей и не знала идти ей или воротиться назадъ. Домби далъ знакъ войти.

— Если вы точно думаете, что нкоторое общество необходимо для моего сына, — поспшно сказалъ онъ, какъ-будто ни минуты не прошло иосл ея предложенія, — то гд же миссъ Флоренса?

— Ничего не можетъ быть лучше, какъ миссъ Флоренса, — съ жаромъ отвчала Полли, — но я слышала отъ ея двушки, что не …

М-ръ Домби позвонилъ и молча продолжалъ ходить по комнат, пока не явился слуга.

— Сказать, чтобы миссъ Флоренсу пускали къ Ричардсъ когда она хочетъ, чтобъ она ходила съ ней гулять, сидла въ ея комнат, и такъ дале, Сказать, чтобы дти были вмст, когда потребуетъ Ричардсъ.

Желзо было горячо, и Ричардсъ съ усердіемъ принялась ковать. Смло продолжала она доброе дло, хотя инстинктивно и боялась м-ра Домби.

— Миссъ Флоренс, — сказала она, — не худо бы по временамъ заходить и сюда, въ эту комнату, чтобы она привыкала любить братца.

Когда слуга ушелъ передавать приказаніе господина, кормилица притворилась, будто няньчитъ ребенка, но въ то же время ей показалось, что физіономія м-ра Домби совершенно измнилась и лицо его поблднло. Онъ поспшно оборотился назадъ, и какъ-будто хотлъ уничтожить вс эти распоряженія, да только стыдъ удерживалъ его.

И она не ошиблась. Онъ видлъ въ послдній разъ отвергнутое дитя въ печальныхъ объятіяхъ умирающей матери, и эта сцена служила для него вмст откровеніемъ и упрекомъ. Какъ ни были его мысли исключительно заняты сыномъ и его блистательною будущностью, тмъ не мене онъ не могъ забыть этой поразительной сцены. Не могъ онъ забыть, что здсь, въ этомъ предсмертномъ прощаньи матери и дочери, для него не было никакой доли. Передъ нимъ, передъ его глазами, были два прекрасныя созданія, тсно заключенныя въ объятія другъ друга, a онъ стоялъ подл нихъ какъ отторженный посторонній зритель, и не позволили ему принять участія въ этомъ свтломъ проявленіи глубокой истины и безпредльной нжности!

Такъ какъ вс эти образы, со всмн мрачными оттнками, невольно протснялись въ его гордую душу, и никакая сила неспособна была удалить отъ него этихъ воспоминаній, прежнее его равнодушіе къ маленькой Флоренс измнилось теперь въ какое-то странное, необыкновенное безпокойство. Онъ почти чувствовалъ, какъ-будто она наблюдаетъ его, не довряетъ ему, какъ-будто въ рукахъ ея ключъ отъ той задушевной тайны, въ которой онъ и самъ не отдавалъ себ яснаго отчета. Ему казалось, наконецъ, будто въ ней таится врожденное понятіе объ этой неправильно-настроенной струн его души, и будто могла она однимъ дыханіемъ привести ее въ движеніе.

Его отношенія къ дочери, съ самаго ея рожденія, имли отрицательный характеръ. Онъ никогда не чувствовалъ къ ней отвращенія, но зато никогда и не думалъ о ней. Она прежде не была для него положительно непріятнымъ иредметомъ, но теперь онъ чувствовалъ изъ-за нея какую-то неловкость, и она возмутила покой его души. Онъ желалъ бы вовсе о ней не думать, да только не зналъ какъ. Быть можетъ, — кто разршитъ эти тайны человческаго сердца! — онъ боялся, что со временемъ принужденъ будетъ ненавидть ее.

Когда маленькая Флоренса робко вошла въ стеклянную комнату, м-ръ Домби пересталъ ходить, остановился и взглянулъ на свою дочь. Если бы посмотрлъ онъ на нее съ большимъ участіемъ и глазами отца, онъ прочелъ бы въ ея свтлыхъ взорахъ разнообразныя впечатлнія нершительности, надежды и страха. Онъ увидлъ бы въ нихъ страстное желаніе побжать къ нему, броситься въ его объятія и воскликнуть: ‘отецъ! попытайся любить меня! У меня никого нтъ кром тебя!’. И вмст онъ прочелъ бы опасеніе быть оттолкнутой, страхъ показаться слишкомъ смлою и оскорбить отца, умилительную потребность въ ободреніи и успокоеніи, и, наконецъ, онъ увидлъ бы въ этихъ ясныхъ глазахъ, съ какимъ тревожнымъ безпокойствомъ ея переполненное юное сердце отыскивало естественнаго пріюта для своей нжности и подавляющей печали. Но онъ увидлъ только, какъ она нершительно остановилась y дверей и взглянула на него. Больше ничего не увидлъ м-ръ Домби!

— Войди, — сказалъ онъ, — войди, чего ты боишься?

Она вошла, и, посмотрвъ вокругъ себя, съ нершительнымъ видомъ, остановилась y дверей, и крпко сложила руки.

— Подойди сюда, Флоренса! — холодно сказалъ отецъ. — Знаешь ли, кто я?

— Знаю, папа.

— Не хочешь ли сказать что-нибудь?

Флоренса подняла на отца заплаканные глаза и слезы ея оледенли на щекахъ, когда она встртила суровое выраженіе на его лиц. Она опять опустила голову и робко протянула дрожащую руку.

М-ръ Домби небрежно взялъ руку двочки и безмолвно простоялъ нсколько минутъ сь опущенной головой. По-видимому, онъ такъ же, какъ и она, не зналъ, что длать или говорить.

— Ну, будь же доброй двочкой, — сказалъ онъ наконецъ, потрепавъ ее по головк и какъ будто украдкой бросая на нее тревожный и сомнительный взглядъ. — Ступай къ Ричардсъ, ступай!

Но Флоренса еще съ минуту простояла на одномъ мст. По-видимому, ей все еще хотлось броситься въ объятія отца, и она не переставала надяться, что онъ возьметъ ее на руки и поцлуетъ. Она еще разъ взглянула на его лицо. М-ръ Домби нашелъ, что физіономія ея получила точно такое же выраженіе, какъ и въ гу роковую ночь, когда она смотрла на доктора. Онъ машинально выпустилъ ея руку и отворотился.

Нетрудно понять, что Флоренса своею наружностью и обращеніемъ произвела на отца очень невыгодное впечатлніе. Не только въ ея душ, но и во всхъ ея движеніяхъ выказывалось принужденіе, и она совершенно утратила естественную живость и граціозность. Полли между тмъ съ надеждой продолжала смотрть на эту сцену, и, судя о м-р Домби по самой себ, она много разсчитывала на нмой языкъ траурнаго платьица маленькой Флоренсы. ‘Не жестоко ли будетъ, — думала она, — если онъ обратитъ всю привязанность на одного сына, тогда какъ другое дитя, двочка-сиротка, стоитъ передъ его глазами!’.

Полли какъ можмо доле продержала двочку на глазахъ отца и распорядилась такъ, что маленькій Павелъ дйствительно повеселлъ въ присутствіи сестры. Когда пришло время идти на верхъ, она хотла послать Флоренсу въ комнату отца, чтобы пожелать ему доброй ночи, но двочка робко отступила назадъ, и, когда кормилица начала ее принуждать, она поднесла об руки къ глазамъ, какъ-будто скрывая отъ себя собственное униженіе, и сказала: ‘о нтъ! нтъ! онъ не хочетъ меня! онъ не хочетъ меня!’.

Этотъ маленькій споръ обратилъ на себя вниманіе м-ра Домби, который между тмъ сидлъ за столомъ и пилъ вино.

— Что тамъ такое? — спросилъ онъ.

— Миссъ Флоренса, — отвчала Ричардсъ, — желаетъ съ вами проститься, да только боится васъ обезпокоить.

— Ничего, ничего, — возразилъ м-ръ Домби. — Пусть идетъ не смотря на меня.

Выслушавъ этотъ двусмысленный отвтъ, Флоренса проворно ускользнула изъ комнаты, прежде чмъ кормилица успла оглянуться.

Какъ бы то ни было, добрая Полли чрезвычайно радовалась успху своей хитрости и обо всемъ тотчасъ же разсказала Выжиг, когда та пришла въ ея комнату. Но, сверхъ ожиданія, миссъ Нипперъ довольно холодно приняла это доказательство дружеской довренности, и вовсе не пришла въ восторгъ, когда м-съ Ричардсъ объявила, что съ этой поры имъ можно видться во всякое время.

— Я думала, вамъ будетъ это пріятно, — сказала Полли.

— Мн очень пріятно, очень пріятно, м-съ Ричардсъ, покорно благодарю, — отвчала Сусанна, вдругъ вытянувшись въ струнку, какъ-будто вставили новую кость въ ея корсетъ.

— Этого однако-жъ не видно, — замтила Полли.

— Я живу здсь всегда, м-съ Ричардсъ, a не на время, какъ вы, — отвчала Сусанна, — мн было бы глупо болтать все, что ни подвернется подъ языкъ. Сосдній домъ можетъ быть очень хорошъ, вроятно, даже лучше, чмъ здшній, но y меня нтъ никакой охоты бросать свое мсто и идти куда бы то ни было. Такъ-то м-съ Ричардсъ!

Глава IV.

Здсь выступаютъ на театръ приключеній новыя лица.

Контора Домби и Сына находится въ Сити, въ главной торговой части Лондона, тамъ, гд слышенъ звонъ баустритскихъ колоколовъ, если не заглушаетъ его ученый шумъ. Гогъ и Магогъ, дв знаменитыя городскія статуи, отстояли отъ нея минутъ на десять обыкновенной ходьбы, королевская биржа еще ближе, a великолпнымъ сосдомъ ея былъ англійскій банкъ съ его подземными подвалами, набитыми золотомъ и серебромъ.

На углу улицы возвышался богатый домъ остиндской компаніи, котораго имя напоминало драгоцнные камни и ткани, тигровъ, слоновъ, гуки, зонтики, пальмовыя деревья, паланкины, и смуглыхъ, разодтыхъ князьковъ, съ важностыо засдающихъ на коврахъ въ своихъ золотыхъ туфляхъ. Почти тутъ же кое-гд виднлись картины кораблей, плывущихъ на всхъ парусахъ во вс части свта, магазины со всми возможными товарами, готовые нагрузить въ полчаса всякой всячиной всякую денежную душу, и, наконецъ, тутъ же, для полноты эффекта, на дверяхъ лавокъ съ навигаціонными инструментами выставлены были маленькіе деревянные мичманы въ старинныхъ морскихъ мундирахъ, какъ-будто для наблюденій за прозжающими экипажами.

Одна изъ такихъ деревянныхъ вывсокъ представляла фигуру въ чудовищномъ камзол въ башмакахъ съ пряжками, съ огромнымъ оптическимъ инструментомъ передъ правымъ глазомъ. Творецъ и единственный властитель этого мичмана, пожилой джентльменъ въ валлійскомъ парик, справедливо гордившійся своимъ произведеніемъ, уже очень давно платилъ квартирныя, гильдейскія и пошлинныя деньги, такъ давно, что еще до рожденія самаго стараго изъ всхъ мичмановъ, a извстно, что въ англійскомъ флот нтъ недостатка въ мичманахъ очень почтеннаго возраста.

Лавка этого пожилого джентльмена наполнена была хронометрами, барометрами, телескопами, компасами, секстантами, квадрантами и всякаго рода инструментами, необходимыми въ навигаціонномъ дл для управленія кораблемъ, морскихъ вычисленій и открытій. Мдныя и стеклянныя вещи въ строгой симметріи разложены были въ ящики и на полки, такъ что непосвященному въ тайны этихъ инструментовъ никогда бы не удалось ни отгадать ихъ употребленія, ни уложить по мстамъ, если бы вздумалось ихъ вынуть и разсмотрть. Каждая вещь укладывалась въ футляръ краснаго дерева такъ плотно, что малйшій уголокъ ея крпко прижимался къ вырзк, обклеенной сукномъ, — и все это было заперто для предохраненія отъ порчи или безпорядка при морской качк. Относительно сбереженія мста и плотнйшей укладки инструментовъ взяты были такія необыкновенныя мры, — такъ много нужнаго для практическаго мореплаванія было уложено и заперго въ каждомъ ящик, что лавка, какъ самые инструменты, имла удивительно-компактный характеръ и скоре походила на пловучій футляръ, которому недоставало только морской воды, чтобъ безопасно пуститься на какой-нибудь отдаленный, необитаемый островъ.

Подробности домашней жизни почтеннаго хозяина морскихъ инструментовъ, гордаго своимъ деревяннымъ мичманомъ, еще боле подтверждали эту мысль. Обширный кругъ его знакомыхъ состоялъ изъ однихъ шкиперовъ, кушавшихъ за его столомъ настоящіе корабельные сухари и копченое мясо. Соленые припасы подавались въ кувшинахъ съ надписью: ‘торговля корабельной провизіей’, a горячіе напитки обыкновенно приносились въ низенькихъ, съ короткими горлышками бутылкахъ, употребляемыхъ только на мор. По стнамъ, въ симметрическомъ порядк, висли рисунки кораблей, съ алфавитнымъ описаніемъ ихъ мистерій, каминъ украшенъ былъ рдкими раковинами, мохомъ и морскими растеніями, a небольшая контора позади лавки освщалась, на подобіе корабельной каюты, стекляннымъ люкомъ.

Хозяинъ лавки, шкиперъ этого пловучаго футляра, жилъ одинъ одинехонекъ только съ однимъ племянникомъ, Вальтеромъ, четырнадцатилтнимъ мальчикомъ, который для полнаго довершенія мстной характеристики, совершенно похожъ былъ на гардемарина. Зато самъ Соломонъ Гильсъ, или, какъ обыкновенно его называли, старикъ Соль — ршительно не имлъ принадлежностей истиннаго моряка. Онъ былъ человкъ медлительный, молчаливый, угрюмый, и въ своемъ валлійскомъ парик, гладкомъ и упругомъ, какъ только можетъ быть валлійскій парикъ, всего меньше походилъ на корсара. Красные глаза мелькали y него, какъ два миніатюриыя солнца сквозь туманъ, и взглядъ его былъ такъ мутенъ, какъ будто онъ сряду три или четыре дня постоянно смотрлъ въ сильныя стекла оптическихъ инструментовъ и потомъ вдругъ, обративъ глаза. увидлъ вс предметы въ зеленомъ свт. Перемны въ его костюм не было почти никакой: изрдка только перемнялъ онъ свою кофейную пару платья съ свтлыми пуговицами на другую, тоже кофейнаго цвта, но уже съ брюками изъ свтлой нанки. Его шея была стянута высокими, стоячими воротничками, лобъ украшался парой лучшихъ очковъ, a въ карман лежалъ y него огромный хронометръ, и старикъ такъ вровалъ въ дйствительность его показаній, что скоре готовъ былъ заподозрить въ заговор вс стнные и карманные часы во всемъ город и даже самое солнце, нежели усомниться въ драгоцнномъ хронометр. Такъ прожилъ онъ многіе годы въ своей лавк и маленькой контор за своимъ деревяннымъ мичманомъ, онъ спалъ всякую ночь на чердак, вдали отъ другихъ квартиръ, гд, по временамъ, къ его наслажденію, свистлъ втеръ и бушевала буря, между тмъ какъ почтенные жильцы нижнихъ этажей не имли ни малйшаго понятія о погод.

Читатель познакомился съ Соломономъ Гильсомъ въ осенній день, въ половин шестого часа пополудни, въ то самое время, когда старикъ вынулъ изъ кармана свой безукоризненный хронометръ. Городскія улицы начинали пустть, народныя толпы отхлынули въ разныя стороны, густыя тучи нависли надъ горизонтомъ, и дождь, казалось, располагался идти цлую ночь. Вс барометры въ лавк упали, и дождевыя капли уже накрапывали на лакированную шляпу деревяннаго мичмана.

— Куда это запропастился Вальтеръ? — сказалъ Соломонъ Гильсъ, еще разъ посмотрвъ внимательно на хронометръ. — Вотъ ужъ полчаса, какъ обдъ готовь, a его все нтъ да нтъ.

Повернувшись за конторкою на своемъ стул, м-ръ Гильсъ нагнулся къ окну и посмотрлъ сквозь инструменты, не идетъ ли его племянникъ. Но племянника на улиц не было. Мимо его лавки тащились запоздалые пшеходы съ вымоченными зонтиками, да еще мальчишка, разнощикъ афишъ, лниво плелся въ своемъ засаленномъ клеенчатомъ картуз и, остановясь передъ дверьми, чертилъ пальцемъ свое имя на мдной доск, гд красовалась фамилія м-ра Домби.

— Еслибъ я не зналъ, что онъ меня горячо любитъ и никогда не ршится безъ моего согласія уйти на корабль, его отсутствіе очень встревожило бы меня, — проворчалъ м-ръ Гильсъ, постукивая пальцами о стекла двухъ или трехъ барометровъ, — да, очень встревожило бы. Вс барометры упали! Какая мокрота на улицахъ! Мн кажется, — продолжалъ онъ, сдувая пыль со стекла компаснаго ящика, — эта стрлка не такъ постоянна, какъ привязанность Вальтера!

— Дядюшка!

— А, это ты, мой милый! — вскричалъ мастеръ морскихъ инструментовъ, быстро поворачиваясь назадъ. — Насилу-то воротился!

Въ комнату вбжалъ веселый, быстроглазый, кудрявый мальчикъ, съ лицомъ, покраснвшимъ отъ поспшной ходьбы на дожд.

— Ну, дядюшка, что ты безъ меня подлывалъ? Готовъ ли обдъ? Мн ужасно хочется сть.

— Что подлывалъ? — добродушно сказалъ Соломонъ. — Разв мн нечего длать безъ такого повсы, какъ ты? Обдъ ужъ съ полчаса готовъ, и я тоже проголодался!

— Такъ идемъ, дядюшка, — вскричалъ мальчикъ, — да здравствуетъ адмиралъ.

— Пропади онъ совсмъ! — возразилъ Соломонъ Гильсъ. Ты врно хотлъ сказать о лордъ-мер?

— Вовсе нтъ! — Да здравствуетъ адмиралъ! Да здравствуетъ адмиралъ! Маршъ впередъ!

При этой команд валлійскій парикъ и его хозяинъ безъ сопротивленія были втиснуты въ маленькую контору. Дядюшка Соль и племянникъ усердно принялись за холодное, имя въ перспектив отличное блюдо жаркого.

— Да здравствуетъ лордъ-меръ, любезный Валисъ! — сказалъ Соломонъ. — На что намъ адмиралы! Теперь твой адмиралъ — лордъ-меръ.

— A кто это повсилъ на гвоздь мою серебряную кружку? — спросилъ молодой человкъ.

— Я, — отвчалъ дядя, — она теперь не нужна, мы сегодня станемъ пить изъ стакановъ, Вальтеръ, какъ люди дловые, какъ граждане. Не такъ ли? Вдь съ ныншняго утра мы вступили съ тобой на широкую дорогу жизни.

— Хорошо, дядюшка, — сказалъ мальчикъ, — я буду пить за твое здоровье изъ чего угодно и сколько могу. Да здравствуетъ дядюшка Соль и …

— Лордъ-меръ! — прервалъ старикъ.

— Да здравствуетъ лордъ-меръ и вся городская дума! — вскричалъ мальчикъ.

Дядя съ величайшимъ удовольствіемъ кивнулъ головой.

— Ну, теперь раскажи-ка намъ про свой торговый домъ! — прибавилъ Соломонъ Гильсъ.

— О, дядюшка, про него нечего много разсказывать, — отвчалъ мальчикъ, усердно работая ножемъ и вилкой, — контора ужасно темна и угрюма, въ той комнат, гд сижу я, — высокій каминъ, желзная касса, нсколько картъ, календарь, пюпитры, стулья, чернильница, книги, коробки и пропасть паутины, такъ что одна густая гряда прямехонько виситъ надъ моей головой.

— И больше ничего? — спросилъ дядя.

— Ничего, кром старой клтки, — не знаю, какъ она туда попала! — да еще корзинки съ углями.

— A счетныя, вексельныя, долговыя книги и другія принадлежности коммерческихъ оборотовъ богатаго дома? — сказалъ старикъ, внимательно взглянувъ на племянника сквозь туманъ, постоянно помрачавшій его глаза, и придавая особенное выраженіе словамъ.

— О, этого добра я думаю, очень много, — отвчалъ безпечно мальчикъ, — но вдь все это лежитъ въ комнатахъ м-ра Каркера, м-ра Морфина или м-ра Домби.

— Былъ сегодня въ контор м-ръ Домби? — спросилъ дядя.

— О, да! Онъ очень часто приходилъ и уходилъ.

— Съ тобой, разумется, ничего не говорилъ?

— Нтъ, говорилъ. Проходя мимо меня — какой суровый, жестокій человкъ! — онъ сказалъ: — ‘а, ты сынъ м-ра Гильса, мастераморскихъ инструментовъ?’ — Племянникъ, сэръ, — отвчалъ я. — ‘Ну, да, любезный, я и говорю, племянникъ’, — возразилъ онъ. A право, дядюшка, онъ назвалъ меня твоимъ сыномъ, a не племянникомъ.

— Ты ошибся, мой другъ, — вотъ и все. Да впрочемъ небольшая бда.

— Конечно, небольшая. Только непріятно, что онъ такъ гордъ и грубъ. Потомъ м-ръ Домби сказалъ, что ты говорилъ съ нимъ обо мн, что онъ нашелъ мн мсто въ своей контор, что я долженъ быть прилеженъ, аккуратенъ и … уменъ. Кажется, я не слишкомъ ему понравился.

— Ты хочешь сказать, — замтилъ старикъ, — что онъ не слишкомъ теб понравится.

— Можетъ быть, и такъ, дядюшка, — отвчалъ улыбаясь мальчикъ, — только я объ этомъ не думалъ.

Посл обда Соломонъ развеселился и отъ времени до времени посматривалъ на племянника. Когда убрали со стола и сняли скатерть, — кушанье было принесено изъ сосдняго трактира, — онъ спустился въ погребъ въ сопровожденіи мальчика, который со свчею въ рукахъ остановился на сырой лстниц. Порывшись нсколько времени въ разныхъ углахъ, онъ воротился со старой, заплесневлой бутылкой, покрытой пылью и пескомъ.

— Что ты длаешь, дядюшка, — вскричалъ мальчикъ, — вдь это твоя завтная мадера? Ея всего дв бутылки.

Старикъ Соль значительно кивнулъ своей головой, давая знать, что понимаетъ въ чемъ штука, и съ торжественной важностью вытащилъ пробку. Потомъ онъ налилъ два стакана и поставилъ бутылку на столъ вмст съ третьимъ пустымъ стаканомъ.

— Другую бутылку, Валли, — сказалъ онъ, — мы разопьемъ, когда ты составишь свою карьеру, то есть когда сдлаешься ты порядочнымъ, почтеннымъ, счастливымъ человкомъ, — то есть когда путеводная звзда новой, сегодня начатой тобой жизни, — о, если бы Богь услышалъ мою молитву! — выведеть тебя на ровный, гладкій путь того поприща, на которое ты вступилъ. Благословляю тебя отъ всей души!

Туманъ, постоянно висвшій на глазахъ старика, какъ-будто опустился ему на горло: голось его сдлался хриплымъ и рука дрожала, когда онъ начиналъ чокаться съ племянникомъ, Но лишь только онъ попробовалъ вина, тяжелое бремя свалилось съ его плечъ, и ясная, спокойная улыбка показалась на лиц.

— Любезный дядюшка, — сказалъ растроганный мальчикъ, стараясь улыбнуться сквозь слезы, — приношу теб мою глубокую благодарность за честь … и прочая, и прочая, и прочая! Теперь позволь мн предложить тостъ. Vivat, м-ръ Соломонъ Гильсъ! Да здравствуетъ онъ сто тысячъ разъ! ура! … Ты отплатишь мн, дядюшка, когда разопьемъ съ тобой послднюю бутылку: не правда ли?

Они опять чокнулись. Вальтеръ, бережливый на вино, только обмочилъ губы и, поднявъ стаканъ, принялся разсматривать его съ напряженнымъ вниманіемъ. Нсколько минутъ дядя безмолвно смотрлъ на племянника, и потомъ, когда глаза ихъ встртились, Соломонъ громко продолжалъ свою мысль, какъ будто не переставалъ говорить:

— Ты видишь, Валли, — сказалъ онъ, — я совершенно сроднился со своимъ мастерствомъ. Я такъ къ нему привыкъ, что не могу и жить безъ этихъ занятій. И между тмъ дла идутъ дурно, очень дурно. Когда носили вотъ эти мундиры, — прибавилъ онъ, указывая на деревяннаго мичмана, — такъ можно было заниматься дломъ и стоило! A теперь … конкурренціи, новыя изобртенія, моды … свтъ перегналъ меня. Не знаю, куда двались мои покупатели, да и самъ я Богъ знаетъ гд.

— Полно, дядюшка, не думай объ этомъ.

— Съ тхъ поръ, какъ ты воротился изъ пансіона, a этому ужъ десять дней, — продолжалъ Соломонъ, — я помню, только одинъ человкъ и заглянулъ въ нашу лавку.

— Нтъ, двое, дядюшка! Разв ты не помнишь? Сперва приходилъ мужчина размнять червонецъ …

— Ну, да, — и больше никого.

— Какъ, дядюшка! A разв ты забылъ женщину, помнишь, что входила спросить, гд пройти въ Тернпэйкъ?

— Да, я и забылъ. Точно, двое.

— Но, врно, они ничего не купили? — вскричалъ мальчикъ.

— Разумется, не купили ничего! — спокойно отвчалъ Соломонъ.

— Да, кажется, имъ ничего и не нужно было?

— Конечно, иначе они купили бы въ другой лавк, — проговорилъ Соломонъ тмъ же тономъ.

— Но все же приходило двое, a ты говоришь, что одинъ! — проговорилъ мальчикъ торжествующимъ тономъ, какъ будто открытіе забытой постительницы было важною находкой.

— Эхъ, Вальтеръ, — началъ старикъ, помолчавъ немного, — вдь мы не дикари на пустомъ острову Робинзона Крузо. Ну, что толку, что одинъ размнялъ y насъ червонецъ, a другая справилась о дорог: будешь ли съ этого сытъ? Право, свтъ перегналъ меня и не подъ силу мн идти за нимъ. Все теперь не то, что прежде: и мастера не такіе, и ученики не такіе, и дла не т, и товары не т. Инструменты мои вышли изъ моды, и я старый торговецъ въ старой лавк … куда и къ чему я пригоденъ? Улица наша тоже не та … все ршительно не такъ, какъ прежде. Да, я отсталъ отъ времени и поздно, очень поздно догонять его. Шумъ жизни тревожитъ меня …

Вальтеръ хотлъ отвчать, но дядя остановилъ его.

— Вотъ почему, Валли, мн хотлось бы поскорй пристроить тебя на этомъ дловомъ свт. Я ужъ не длецъ, a такъ себ, только тнь длового человка: умру — и тни не будетъ. Это плохое для тебя наслдство! Хорошо еще, что могъ употребить въ твою пользу почти единственный остатокъ моихъ старыхъ связей. Сосди думаютъ, что я богатъ. Желалъ бы для твоего счастья, чтобъ это была правда. Во всякомъ случа, поступивъ въ контору Домби, ты выбралъ прекрасную дорогу. Будь дятеленъ, дитя мое, трудись, устраивай свою карьеру, и … Господь благословитъ тебя!

— Постараюсь всми силами оправдать твои надежды, любезный дадюшка, и не забуду твоихъ совтовъ, — съ твердостью отвчалъ мальчикъ.

— Знаю и не сомнваюсь въ этомъ, — отвчалъ Соломонъ и съ возрастающимъ удовольствіемъ принялся за второй стаканъ мадеры. — Ну, a что касается до морской службы, Валли, — продолжалъ онъ, — такъ это довольно хорошо въ воображеніи, въ мечтахъ, a на дл не годится, совсмъ не годится! Разумется, глазя на эти снаряды, ты привыкъ мечтать о мор, — но все это вздоръ, другъ мой, то есть ршительный вздоръ!

Однако-жъ Соломонъ Гильсъ, говоря о мор, потиралъ руки съ тайнымъ удовольствіемъ и смотрлъ на свои морскіе инструменты съ невыразимымъ наслажденіемъ.

— Вотъ, напримръ, это вино, — продолжалъ старикъ, — оно Богъ знаетъ сколько разъ прогуливалось въ Остъ-Индію взадъ и впередъ и даже совершило путешествіе вокругъ свта, — видло ночи, черныя какъ смоль, слышало свистъ втровъ, ревъ моря …

— Громъ, молнію, дождь, градъ, — всевозможныя бури! — съ живостью вскричалъ мальчикъ.

— Да, — сказалъ Соломонъ, — это винцо прошло по всмъ мытарствамъ. Вообразь, мой милый, какъ скрипятъ и трещатъ корабельныя мачты, какъ воетъ втеръ между канатами и снастями.

— Какъ матросы бгаютъ взапуски и карабкаются на реи, какъ спшатъ укрпить паруса, a корабль между тмъ летитъ и прыгаетъ, какъ бшеный! — вскричалъ племянникъ.

— Все, все видала старая бочка съ этой почтенной мадерой, — сказалъ Соломонъ. — Когда ‘Прекрасная Салли’ отплыла …

— Въ Балтійское море, въ темную ночь! Помню, помню… Она погибла въ самую полночь, четырнадцатаго февраля тысяча семьсотъ сорокъ девятаго года! — вскричалъ Вальтеръ съ большимъ одушевленіемъ.

— Да, именно такъ! — отвчалъ Соломонъ. — На корабл было пятьсотъ бочекъ съ этимъ виномъ, и весь экипажъ, за исключеніемъ перваго мачтоваго, перваго лейтенанта, двухъ матросовъ и одной дамы, которые пересли въ лодку, — бросился къ бочкамъ, разбилъ ихъ, напился мертвецки пьянъ и, торжественно распвая ‘Rule Britannia’, пошелъ ко дну, вмст съ кораблемь, при адскихъ крикахъ и проклятіяхъ.

— A помнишь, дядюшка, какъ страшный втеръ прибилъ ‘Георга Второго’ къ берегамъ Корнвалиса, за два часа до захода солнца, четырнадцатаго марта семьдесятъ перваго года? На корабл было до двухсотъ лошадей: испуганныя бурей, он сорвались, бгали подъ палубой взадъ и впередъ, топгали другъ друга, ржали, стонали и подняли такой невыразимый гвалтъ, что экипажъ вообразилъ, будто кораблемъ овладли тысячи чертей. Лучшіе матросы, потерявъ присутствіе духа, побросались въ море и только двое остались въ живыхъ, чтобъ разсказать о происшествіи.

— A помнишь, — сказалъ старикъ Соль, — когда ‘Полифемъ’…

— Торговый вестиндскій транспортъ Онерса, Виггса и Ko, въ триста пятьдесятъ тоннъ, капитанъ Джонъ Броунъ изъ Дептфорта? — вскричалъ Вальтеръ.

— Тотъ самый, — отвчалъ Соломонъ. — Когда на немъ въ четвертый день плаванія показался огонь…

— Да, на корабл были тогда два брата! — прервалъ племянникъ съ живостью и одушевленіемъ. — Въ единственномъ корабельномъ бот, набитомъ людьми, оставалось только одно мсто, и ни одинъ изъ братьевъ не хотлъ занять его до тхъ поръ, пока старшій не бросилъ туда младшаго насильно. Тогда этотъ юноша, поднявшись въ лодк, закричалъ: ‘Любезный Эдуардъ! подумай о своей невст! Я еще мальчикъ, и никто не ждетъ меня дома. Ступай скорй на мое мсто!’ — и съ этими словами онъ бросился въ море.

Вальтеръ, воодушевленный разсказомъ, вскочилъ со стула, его блестящіе глаза и живой румянецъ, казалось, напомнили Соломону что-то такое, о чемъ онъ совершенно забылъ. Вмсто того, чтобы продолжать любимые анекдоты, онъ сухо откашлялся и сказалъ: — Поговоримъ-ка о другомъ, Валли!

Дло въ томъ, что тайная страсть къ чудесному и необыкновенному, развитая въ Соломон самымъ ремесломъ, перешла во всей полнот и къ его племяннику. Напрасно старались дать другое направленіе его наклонностямъ: никакія мры не помогали, и препятствія, казалось, еще боле раздражали эту страсть. Извстно, что вс книги и сказки, какія пишутся и разсказываются дтямъ съ цлью привязать ихъ къ земл, имютъ совершенно обратное дйствіе и неотразимо влекутъ ихъ къ морской стихіи.

Между тмъ маленькое общество увеличилось новымъ лицомъ. Это былъ мужчина въ синемъ плащ, съ густыми черными бровями, y котораго вмсто правой кисти торчалъ изъ рукава крюкъ, a въ лвой рук была голстая палка, шишковатая, какъ и его носъ. На ше красовался y него огромный черный шелковый платокъ, a высокіе воротники рубашки были такъ толсты и грубы, что скоре походили на парусъ. Ясно, что это былъ гость, для котораго поставленъ третій стаканъ, и онъ, по-видимому, хорошо это зналъ. Повсивъ за дверью на гвоздь свой плащъ и жесткую клеенчатую шляпу, отъ которой на лбу его оставалась красная полоса, какъ будто отъ желзныхъ тисковъ, — онъ взялъ стулъ, придвинулъ къ столу и слъ прямо передъ стаканомъ. Этого постителя называли капитаномъ, вроятно, былъ онъ штурманъ или шкиперъ, а, можетъ быть, и то и другое вмст.

Лицо его, загорлое и суровое, прояснилось, когда онъ пожалъ руку дяд и племяннику, но, по-видимому, онъ былъ не слишкомъ разговорчивъ и выражался лаконически.

— Ну, что? — спросилъ онъ.

— Ладно! — отвчалъ Соломонъ, подвигая вино.

Гость приподнялъ бутылку и, осмотрвъ внимательно, сказалъ съ особымъ выраженіемъ:

— Ta?

— Ta самая! — отвчалъ продавецъ морскихь инструментовъ.

Капитанъ налилъ стаканъ и, насвистывая какую-то мелодію, казалось, размышлялъ о необыкновенномь праздник.

— Вальтеръ, — сказалъ онъ, приглаживая своимъ кркжомъ рдкіе волосы и указывая на Соломона: — ‘Чти дядю твоего и воспитателя твоего со страхомъ и трепетомъ, да благо ти будетъ, и долголтенъ будеши на вод’. Отыщи этотъ текстъ въ своей книг и загни листокъ. Да благословитъ тебя Богъ!

Онъ такъ былъ доволенъ приведенной цитатой, что повторилъ ее опять, говоря, что ужъ лтъ сорокъ не читалъ этого.

— Я никогда не затруднялся, если мн нужны были правила въ жизни, — замтилъ онъ. — Я не тратилъ словъ, какъ другіе.

Эта сентенція напомнила ему, что теперь они былъ не совсмъ бережливъ на слова. Онъ задумался и молчалъ до тхъ поръ, пока старикъ Соль не вышелъ въ лавку за свчей, тогда, обратясь къ Вальтеру, гость, безъ всякаго предварительнаго введенія, сказалъ:

— Мн кажется, онъ могъ бы сдлать часы, если бы захотлъ?

— Непремнно, — подтвердилъ мальчикъ, — я не сомнваюсь въ этомъ, капитанъ Куттль.

— И какъ бы они пошли! — сказалъ гость, выводя своимъ крюкомъ воздушные фантастическіе зигзаги. — Чортъ побери! какъ бы они пошли!

Дв или три минуты капитанъ Куттль, казалось, былъ погруженъ въ созерцаніе своихь идеальныхъ часовъ, и смотрлъ неподвижно на мальчика, какъ-будто лицо его служило циферблатомъ.

— Да, онъ напичканъ познаніями, — продолжалъ капитанъ, указывая на инструменты. — Посмотри, чего тутъ нтъ? Земля, воздухъ,. вода — все ему покорно. Хочешь подняться къ облакамъ на аэростат, спуститься на дно моря подъ водолазнымъ колоколомъ, — все къ твоимъ услугамъ! Задумай, пожалуй, достать и взвсить полярную звзду, онъ и тутъ къ твоимъ услугамъ!

Ясно, почтенный капитанъ питалъ глубокое уваженіе къ морскимъ инструментамъ, и его философія вовсе не знала или находила очень небольшое различіе между продажей и изобртеніемъ этихъ вещей.

— Ахъ, — сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ, — хорошо понимать эти штуки, хорошо и не понимать! Не знаю, что лучше. Пріятно сидть здсь и знать, что тебя могутъ взвсить, вымрить, намагнитизировать, наэлектризировать, на… и чортъ знаетъ, что еще, — и не понимать, какимъ образомъ!

Удивительная мадера, соединяясь съ благопріятнымъ случаемъ, развязала языкъ капитана, и онъ со славой произн.есъ эту назидательную рчь. Но, казалось, почтенный морякъ никакъ не могъ себ растолковать, какимъ образомъ высказалъ онъ то, что бродило y него въ голов цлые десятки лтъ, всякій разъ какъ по воскресеньямъ обдалъ онъ въ этой лавк. Онъ снова задумался и замолчалъ.

— Послушай, Недъ, — вскричалъ Соломонъ Гильсъ, входя опять въ комнату, — не лучше ли намъ опорожнить эту бутылку прежде, чмъ примемся за грогъ?

— Идетъ! — отвчалъ капитанъ, наливая свой стаканъ. — A что же твой племянничекъ?

— Выпьетъ и онъ, — отвчалъ Соломонъ. — Выпьемте вс за благосостояніе торговаго дома Вальтера, за будущую его контору! Кто знаетъ? Сэръ Ричардсъ Виттингтонъ женился же на дочери своего хозяина.

— Прими-ка это къ свднію, Вальтеръ! — сказалъ улыбаясь капитанъ.

— Хотя y м-ра Домби и нтъ дочери … — началъ Соль.

— Есть, есть, дядюшка! — закричалъ мальчикъ, покраснвъ и засмявшись.

— Есть? — воскликнулъ старикъ. — Въ самомъ дл, я думаю, должна быть.

— О, я наврное знаю, — отвчалъ мальчикъ. — Объ этомъ я слышалъ сегодня въ контор. Говорятъ, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, — отецъ не любитъ ея. У него только и на ум, какъ бы поскоре присоединить сына къ торговому дому, хотя тотъ еще не вышелъ изъ пеленокъ. Онъ высчитываетъ балансъ — и думаетъ о сын, любуется своими кораблями — и съ восторгомъ воображаетъ, что вс эти сокровища принадлежатъ ему вмст съ сыномъ. Вотъ что говорятъ. Впрочемъ я не знаю.

— Э! да молодецъ ужъ все провдалъ о ней! — сказалъ Соломонъ.

— Полно, дядюшка! — отвчалъ мальчикъ, смясь и красня боле прежняго. — Что-жъ длать когда я слышалъ это!

— Боюсь, Недъ, какъ бы этотъ сынъ не загородилъ намъ дорогу! — прибавилъ старикъ, съ улыбкой посматривая на племянника.

— Очень можетъ статься, — отвчалъ капитанъ.

— Но мы все-таки выпьемъ за его здоровье, — продолжалъ Соль. — Да здравствуютъ Домби и Сынъ!

— Прекрасно, дядюшка! — весело вскричалъ мальчикъ. — Но тостъ необходимо надобно измнить. Вы говорите, что я все провдалъ о дочери моего хозяина, и заране меня съ ней соединяете, слдовательно… Да здравствуетъ Домби и Сынъ — и дочь!

Глава V.

Крестины Павла.

Рабочая кровь Тудлей пошла въ прокъ маленькому джентльмену. Благородный сынъ м-ра Домби съ каждымъ днемъ замтно выросталъ и укрплялся. Миссъ Токсъ также съ каждымъ днемъ сильне привязывалась къ Павлу, и ея почти набожная къ нему любовь до такой степени подйствовала на м-ра Домби, что онъ началъ считать ее женщиной съ большими природными дарованіями и при многихъ случаяхъ раскланивался съ ней совершенно особеннымъ образомъ. Онъ даже торжественио признался въ своемъ благоволеніи передъ сестрой и не разъ изволилъ говорить ей: — ‘Луиза! скажи миссъ Токсъ, что я ей весьма обязанъ!’ Это необыкновенное вниманіе производило глубокое впечатлніе на леди, удостоившуюся такого отличія.

Миссъ Токсъ часто увряла м-съ Чиккъ, что ничто не можетъ сравниться съ участіемъ, какое она принимаетъ въ развитіи милаго ребенка, и безпристрастный наблюдатель могъ замтить, что поступки ея въ полной мр согласовались съ словами. Она съ невыразимымъ наслажденіемъ смогрла на невинные обды юнаго джентльмена, какъ будто насыщеніе его столько же зависло отъ нея, сколько и отъ кормилицы. — Съ такимъ же, если еще не большимъ энтузіазмомъ она присутствовала при маленькихъ церемоніяхъ купанья и туалета, a медицинская часть — наблюденіе за здоровьемъ ребенка — находилась въ полномъ ея распоряженіи. — Однажды, въ припадк скромности, она принуждена была спрятаться въ шкапъ, когда м-ръ Домби вошель въ дтскую съ сестрой полюбоваться, какъ сынъ его, ложась въ постель, будеть въ коротенькой рубашечк разгуливать по платью своей кормилицы. — Но миссъ Токсъ никакъ не выдержала, и въ избытк нжнаго восторга закричала: ‘какъ онъ милъ, м-ръ Домби! какой купидончикъ!’ — и тутъ же, опомнившись, она за дверью чуть не упала въ обморокъ отъ стыда и замшательства.

— Луиза, — сказалъ однажды м-ръ Домби своей сестр, — я точно думаю, что, по случаю крестинъ ГІавла, нужно твоей пріятельниц сдлать какой-нибудь подарокъ. — Она съ самаго начала приняла такое горячее участіе въ ребенк и умла хорошо понять свое положеніе, — a это въ нашемъ свт, къ сожалнію, большая рдкость. Мн очень бы хотлось отличить ее чмъ-нибудь.

Въ глазахъ м-ра Домби это значило, что миссъ Токсъ умла вести себя совершенно приличнымъ образомъ въ отношеніи къ его особ.

— Любезный Павелъ, — отвчала сестра, — ты отдаешь справедливость миссъ Токсъ, чего разумется и должно ожидать отъ человка съ такимъ проницательнымъ умомъ. — Если въ англійскомъ язык есть три слова, къ которымъ она питаетъ глубочайшее уваженіе, такъ эти слова — Домби и Сынъ.

— Врю, — сказалъ м-ръ Домби. — Это длаетъ честь почтенной миссъ Токсъ.

— И всякій подарокъ, любезный Павелъ, — продолжала м-съ Чиккъ, — все, что ни вздумалъ бы ты предложить, миссъ Токсъ, нтъ сомннія, приметъ отъ тебя съ благоговніемъ, какъ святыню. Но я знаю, милый Павелъ, чмъ бы ты могъ выразить свою признательность къ миссъ Токсъ … да, это было бы для нея очень, очемь лестно, если бы ты захотлъ.

— Что такое? — спросилъ м-ръ Домби.

— Разумется, крестный отецъ и крестная мать, — продолжала миссъ Чиккъ, — необходимы въ свт для связей и покровительства.

— Не знаю, почему они должны быть необходимы для моего сына, — холодно сказалъ м-ръ Домби.

— Что правда, то правда, любезный Павелъ, — перебила миссъ Чиккъ съ необыкновенной живостью, — ты неизмнно вренъ самому себ. Я не могла ожидать отъ тебя ничего другого, и очень хорошо предвидла твои мысли на этотъ счетъ. Можетъ быть, — и м-съ Чиккъ немного пріостановилась, какъ бы не зная, что говорить дальше, — можетъ быть, именно поэтому ты и не станешь противиться, чтобъ миссъ Токсъ сдлалась крестной матерью нашего ангельчика, или, по крайней мр, замнила ее на крестинахъ. Нечего и говорить, что она приметъ эту честь за величайшее счастье.

— Луиза, — сказалъ м-ръ Домби посл минутнаго молчанія, — нельзя не согласиться…

— Конечно, — вскричала миссъ Чиккъ, спша предупредить отказъ, — я и не сомнваюсь въ этомъ.

М-ръ Домби съ нетерпніемъ посмотрлъ на сестру.

— Не противорчь, любезный Павелъ, — вскричала м-съ Чиккъ, — мн это очень вредно. Я еще не опомнилась съ тхъ поръ, какъ скончалась наша бдная Фанни.

М-ръ Домби искоса взглянулъ на носовой платокъ, который сестра держала передъ глазами, и прибавилъ:

— Нельзя не согласиться, говорю я…

— A я говорю, — прервала м-съ Чиккъ, — что я не сомнвалась въ этомъ.

— Боже мой, Луиза! — вскричалъ м-ръ Домби.

— Нтъ, любезный Павелъ, — возразила она съ достоинствомъ, между тмъ какъ на глазахъ ея навертывались слезы, — дай мн договорить. У меня нтъ той силы убжденія, ума, краснорчія, какими отличаешься ты. Я очень хорошо это знаю, и тмъ хуже для меня. Но если ты хочешь выслушать мои послднія слова — a послднія слова должны быть для насъ священны, Павелъ, посл кончины любезной Фанни — такъ я скажу только, что никогда не сомнвалась въ этомъ. И что еще боле, — прибавила м-съ Чиккъ съ возрастающимъ достоинствомъ, какъ будто она берегла къ концу самое ублительнйшее доказательство, — я никогда не думала усомниться въ этомъ.

М-ръ Домби съ нетерпніемъ прошелъ по комнат взадъ и впередъ.

— Нельзя не согласиться, Луиза, — продолжалъ онъ, не обращая вниманія на м-съ Чиккъ, которая съ неистовствомъ продолжала кричать: ‘я не сомнваюсь въ этомъ! я не сомнваюсь въ этомъ!’ — нельзя не согласиться, что многія особы имли бы въ этомъ случа больше права — еслибъ я только обращалъ вниманіе на право — нежели миссъ Токсъ. Но это вздоръ: мн нтъ дла до правъ. Торговый домъ подъ фирмой ‘Домби и Сынъ’ будетъ держаться самъ собою, безъ посторонней помощи. Я не нуждаюсь ни въ какомъ и ни въ чьемъ кумовств. Надюсь, я стою вьшіе толпы. Довольно, если дтство и юность Павла протекутъ благополучно безъ потери времени, и онъ приготовится вступить съ честью на ожидающій его путь. Впослдствіи онъ можетъ, если сочтетъ нужнымъ, избрать могущественныхъ друзей, чтобы поддержать, a въ случа надобности, и увеличить кредитъ торговаго дома. До тхъ поръ я одинъ буду для него все и не хочу, чтобы другой сталъ между нами. Я готовъ выразить признательность твоей обязательной пріятельниц и соглашаюсь на предложеніе. Другихъ воспріемниковъ замнимъ мы твоимъ мужемъ.

Въ этой рчи, произнесенной съ необыкновеннымъ, истинно-вельможнымъ величіемъ, м-ръ Домби высказалъ свою задушевную тайну. Неописанная недоврчивость ко всякому, кто бы могъ стать между нимъ и сыномъ, гордая боязнь нажить соперника или участника въ любви и почтеніи ребенка, жестокій ударъ, такъ недавно нанесенный его всемогущей власти надъ другими, и жестокій страхъ при мысли о возможности другого, жесточайшаго удара, — вотъ что наполняло въ это время его душу. Во всю жизнь онъ не имлъ друга: его холодная, отталкивающая натура никогда не искала и не встрчала друзей. И теперь, когда эта натура сосредоточилась съ такою силою въ одну только страсть родительской любви и гордости, то ея ледяной потокъ, вмсто того, чтобъ вскрыться подъ благотворнымъ вліяніемъ этого чувства и свободно катить свои ясныя воды, казалось, растаялъ только на минуту для того, чтобъ снова замерзнуть въ твердую, непроницаемую массу.

Такимъ образомъ самое ничтожество миссъ Токсъ послужило къ возвышенію ея въ крестныя матери маленькаго Павла, — и съ этого часа она была избрана и предназначена къ великой должности. М-ръ Домби тутъ же изъявилъ желаніе, чтобъ торжество, такъ долго откладываемое, совершилось безъ замедленія. Сестра, одержавъ такую блистательную побду, превосходившую ея самыя смлыя ожиданія, отправилась съ пріятной новостью къ дорогой подруг, и м-ръ Домби остался одинъ въ библіотек.

Въ дтской была ужасная скука. Тамъ сидли и бесдовали м-ръ Чиккъ и миссъ Токсъ, къ величайшей досад миссъ Сусанны Нипперъ, которая была такъ разсержена ихъ присутствіемъ, что при всякомъ удобномъ случа длала за дверью преуморительныя гримасы: надо же было хоть чмь-нибудь выразить свою досаду. Какъ странствующіе рыцари старинныхъ временъ облегчали сердце, вырзывая имена возлюбленныхъ въ пустыняхъ, въ лсахъ и другихъ неприступныхъ мстахъ, гд, вроятно, никому не случалось читать ихъ, — такъ и миссъ Сусанна Нипперъ вздергивала носъ на ящики и комоды, высовывала языкъ на шкапы и моргала глазами на посуду, мимоходомъ ворча на каждомъ шагу.

Между тмъ собесдницы, въ блаженномъ невдніи того, что вокругъ нихъ происходило, внимательно наблюдали сцену раздванья, кормленья и укладыванья въ постель маленькаго Павла. По окончаніи всхъ этихъ церемоній, он услись за чайный столикъ передъ каминомъ, и теперь только, обернувшись къ дтскимъ кроваткамъ, он вспомнили о миссъ Флоренс, которая тоже, благодаря настойчивости Полли, съ нкотораго времени спала въ одной комнат съ братомъ.

— Какъ она крпко спитъ! — сказала миссъ Токсъ.

— Вдь вы знаете, моя милая, — отвчала м-съ Чиккъ, — она слишкомъ много рзвится съ маленькимъ Павломъ: устала!

— Это замчательная двочка, — продолжала миссъ Токсъ.

— Вылитая мать! — возразила м-съ Чиккъ, понизивъ голосъ.

— Бдняжка, — сказала миссъ Токсъ. — О, Боже мой!

Эти слова миссъ Токсъ произнесла съ глубокимъ сожалніемъ, хотя сама не знала для чего.

— Флоренса никогда, никогда не будетъ Домби, — сказала м-съ Чиккъ, — проживи она хоть тысячу лтъ!

Миссъ Токсъ возвела очи свои гор, и духъ ея, видимо, сокрушался отъ полноты сердечной скорби.

— Меня ужасно безпокоитъ ея будущность, — сказала м-съ Чиккъ съ видомъ благочестивой кротости и смиренія. — Я не могу безъ ужаса вообразить, что станется съ нею, когда она вырастетъ? Бдняжка! какое мсто займетъ она въ свт? Во мнніи отца она стоитъ невысоко, да иначе и быть не можетъ: въ ней ничего нтъ общаго съ Домби!

Физіономія миссъ Токсъ выразила ясно, что противъ такого убдительнаго аргумента нечего и возражать.

— Этотъ ребенокъ, — продолжала м-съ Чиккъ, съ искренней довренностью, — вылитая покойная Фанни! Она неспособна ни къ какому усилію, ручаюсь въ этомъ. Ни къ какому! Она никогда не пробьется въ сердце отца, никогда не обовьется около него, какъ…

— Какъ плющъ? — прибавила миссъ Токсъ.

— Какъ плющъ! — подтвердила м-съ Чиккъ. — Она никогда не бросится и не приникнетъ въ родительскія объятія, какъ…

— Робкая серна? — прибавила миссъ Токсъ.

— Какъ робкая серна! — сказала м-съ Чиккъ. — Никогда! Бдная Фанни! A какъ я, однако-жъ, любила ее!

— Не разстраивайте себя, моя милая, — сказала миссъ Токсъ умоляющимъ тономъ. — Успокойтесь, вы такъ чувствительны.

— Мы вс имемъ недостатки, — скязала м-съ Чиккъ, проливая слезы и покачивая головой, — да, y насъ y всхъ есть недостатки. Я очень хорошо видла ея пороки, но никогда не давала этого замтить. Сохрани Богь! A какъ я любила ее!

Покойная м-съ Домби точно имла свои слабости и недостатки — увы! кто ихъ не иметъ! — но она была ангеломъ женской кротости и ума, если сравнить ее съ м-съ Чиккъ, съ этой пустой, надутой бабой, которая теперь съ такимъ же нахальствомъ хвасталась своимъ мнимымъ покровительствомъ, съ какимъ во время оно при всякомъ удобномъ случа обнаруживала передъ невсткой свое гордое снисхожденіе и терпимость. Какъ прекрасна терпимость, когда проистекаетъ изъ чистаго сердца, и какъ отвратительна, когда ею маскируется злой и, гордый характеръ!

М-съ Чиккъ еще продолжала въ сердобольномъ умиленіи вытирать сухіе глаза и знаменательно качать головою, какъ вдругъ кормилица осмлилась замтить, что миссъ Флоренса проснулась и сидитъ на кроватк. Въ самомъ дл она проснулась, какъ говорила кормилица, и на рсницахъ ея сверкали слезы. Но никто, кром Полли, не видалъ ея мокрыхъ глазокъ, никто не шепнулъ сиротк утшительнаго слова, никто не слыхалъ, какъ билось и стучало ея сердце!

— Няня, — сказала малютка, пристально смотря на кормилицу, — я пойду къ братцу, позволь мн лечь подл него.

— Зачмъ, голубушка? — спросила Ричардсъ.

— Ахъ, мн кажется, онъ любитъ меня! — вскричала почти въ безпамятств малютка. — Пусти меня къ нему. Пожалуйста, няня!

М-съ Чиккъ обратилась къ ребенку сь материнскими наставленіями и замтила, что доброй двочк стыдно капризничать. Но Флоренса, не сводя съ доброй няни испуганныхъ глазъ, еще повторила просьбу, соединенную на этотъ разъ съ громкимъ плачемъ и рыданіемъ.

— Я не разбужу его, — сказала она, опустивъ голову и закрывъ руками глаза. — Я только положу къ нему руку и усну. Ахъ, сдлайте милость, позвольте лечь съ нимъ, я знаю, онъ любитъ меня!

Ричардсъ, не говоря ни слова, взяла двочку на руки и положила на кроватку, гд спалъ младенецъ. Малютка плотно придвинулась къ брату и, слегка обнявъ его шейку, сомкнула заплаканные глаза и успокоилась.

— Бдная крошка, — сказала миссъ Токсъ, — врно, ей что-нибудь пригрезилось!

Это незначительное происшествіе прервало назидательный разговоръ, и уже трудно было его возобновить. М-съ Чиккъ, по-видимому, совершенно была утомлена созерцаніемъ доблестныхъ подвиговъ высокой своей нравственности. Пріятельницы поспшно допили чай и немедленно отправили слугу за фіакромъ. Наемъ извозчика для миссъ Токсъ былъ дломъ первой важности, и она приступала къ нему не иначе, какъ съ большими приготовленіями, въ которыхъ соблюдалась строжайшая система.

— Потрудитесь, пожалуйста, Таулисонъ, — сказала миссъ Токсъ, — взять съ собою чернильницу съ перомъ и хорошенько запишите номеръ.

— Слушаю, сударыня, — отвчалъ Таулисонъ.

— Да потрудитесь, пожалуйста, Таулисонъ, — продолжала миссъ Токсъ, — перевернуть въ фіакр подушку. Она обыкновенно, — прибавила миссъ Токсъ, обращаясь къ мгъ Чиккъ, — по ночамъ бываетъ сыра, моя милая. Да еще я побезпокою васъ, Таулисонъ, — продолжала миссъ Токсъ, — потрудитесь взять вотъ эту карточку и шиллингъ. Скажите, что онъ долженъ хать по этому адресу и что ему больше шиллинга не дадутъ. Не забудьте, пожалуйста.

— Не забуду, — отвчалъ Таулисонъ.

— Да еще, — мн совстно, что я васъ такъ безпокою, Таулисонъ, — сказала миссъ Токсъ, нершительно посматривая на лакея.

— Ничего, сударыня, — отвчалъ Таулисонъ.

— Такъ потрудитесь, пожалуйста, Таулисонъ… но нть, ужъ такъ и быть, ступайте, Таулисонъ. Мн право очень совстно …

— Ничего, ничего, сударыня, — возразилъ услужливый лакей.

— Такъ вотъ что, — сказала, наконецъ, миссъ Токсъ не совсмъ ршительнымъ тономъ, — вы этакъ какъ-нибудь мимоходомъ намекните извозчику, что леди, съ которой онъ подетъ, не то что какая-нибудь этакъ… что y ней есть знатный дядя, сильный и строгій человкъ, что онъ засадитъ въ тюрьму всякаго, кто оскорбитъ его племянницу. Вы можете даже, любезный Таулисонъ, разумется, какъ-будто мимоходомъ, невзначай, по-дружески, разсказать, что ужъ одного дерзкаго грубіяна, который недавно умеръ, такъ проучили за это, что онъ всю жизнь не забывалъ.

— Слушаю, сударыня, — отвчалъ Таулисонъ.

— Теперь доброй ночи моему премиленькому, распремиленькому крестничку, — сказала миссъ Токсъ, посылая сладенькіе поцлуи при каждомъ повтореніи прилагательнаго, — a вы, дружочекъ Луиза, дайте слово, что напьетесь на ночь бузины и успокоите себя.

Черноглазая Сусанна Нипперъ съ величайшимъ трудомъ удерживалась въ присутствіи м-съ Чиккъ, но когда дтская опустла, она поспшила достойнымъ образомъ вознаградить себя за долговременное принужденіе.

— Если бы на меня недль на шесть надли какую-нибудь чумичку, — сказала она, — и тогда бы я не бсилась, какъ теперь. Ну, слыханное ли дло?… Ахъ, чучелы, чучелы!

— И говоритъ, что этому ангельчику пригрезилось! — сказала Полли.

— Кр-р-р-р-расавицы, черти бы васъ побрали! — вскричала Выжига, съ гримасой присдая передъ дверью, откуда вышли предметы ея ярости. — Никогда не будетъ Домби! И слава Богу, что никогда не будетъ! Довольно и одной.

— Не разбудите дтей, Сусанна, — сказала Полли.

— Чувствительнйше благодарю, м-съ Ричардсъ, — вскричала Сусанна, готовая въ сердцахъ на комъ-нибудь выместить свою досаду, — какъ мулатка и невольница, я должна съ почтеніемъ выслушивать ваши приказанія. М-съ Ричардсъ, не угодно ли вамъ еще что-нибудь замтить? Говорите, пожалуйста, не церемоньтесь съ вашей покорной слугой.

— Что за вздоръ вы несете, моя милая?

— Какой вздоръ, помилуйте, сударыня! Гд вы изволили родиться, — вскричала Сусанна, — разв вамъ неизвстно, что вы, какъ временная гостья, можете помыкать мною, какъ угодно? Но гд бы вы ии родились, Ричардсъ, — продолжала Выжига, быстро замахавъ головой, — когда бы вы ни родились, — a вы должны знать, что давать приказанья и исполнять приказанья — дв вещи не очень похожія одна на другую. Вы, напримръ, можете приказать мн броситься внизъ головой изъ пятаго этажа на мостовую, a я, напримръ, могу поберечь свою шею и не послушаться васъ, м-съ Ричардсъ. Вотъ оно какъ.

— Что-жъ я вамъ сдлала, Сусанна? — Вы накинулись на меня за то, что обижаютъ миссъ Флоренсу! Вы очень добрая двушка, но вдь я же не виновата, моя милая.

— Да, вамъ хорошо этакъ разсуждать, — возразила Сусанна, нсколько смягчившись, — когда за вашимъ ребенкомъ ухаживаютъ, какъ за князькомъ, цлуютъ его и милуютъ, какъ чортъ знаетъ кого, a что бы вы сказали, если бы затаптывали его въ грязь, какъ эту милую, прелестную сиротку, о которой эти вдьмы говорили, какъ о пропавщей твари?… Прр-р-р-роклятыя!… Да что, какая намъ забота! Не капризничайте, миссъ Флой! Спите, негодная шалунья! A вотъ я сейчасъ позову съ чердака домового и велю състь васъ живьемъ. Спите!

Эти слова миссъ Нипперъ произнесла съ особымъ выраженіемъ, какъ-будто въ самомъ дл ее слышалъ домовой, готовый по первому знаку броситься на исполненіе ея лютыхъ приказаній. Она поспшила успокоить свою маленькую воспитанницу, закутавъ ей головку одяломъ и хлопнувъ сердито трм или четыре раза по подушк. Потомъ она сложила руки, сжала роть, сла передъ каминомъ и въ этомъ положеніи провела весь остатокъ вечера, не сказавь боле ни одного слова,

Хотя въ дтской увряли, что маленькій Павелъ начинаетъ понимать и даже длать наблюденія, ири всемъ томъ онъ вовсе, по-видимому, не замчалъ, что его собираются крестить на слдующій день и что съ необыкновенной хлопотливостью приготовляютъ парадное платье какъ для собственной его особы, такъ и для всей свиты. Даже въ самый торжественный день, онъ, сверхъ чаянія, ничмъ не показалъ, что понимаетъ важность церемоніи, напротивъ, въ самую роковую минуту ему вдругь заблагоразсудилось уснуть крпкимъ сномъ счастливой невинности, и потомъ онъ былъ очень недоволенъ, когда его разбудили и начали одвать съ особеннымъ стараніемъ.

Пасмурно-срый осенній день, съ рзкимъ восточнымъ втромъ, вполн согласовался и съ этимъ торжествомъ и съ холодною фигурой м-ра Домби. Онъ стоя принималъ въ библіотек гостей, и на все смотрлъ сентябремъ. Когда, подходя къ окнамъ, онъ заглядывалъ въ маленькій садъ и смотрлъ на деревья, сухіе и пожелтвшіе листья съ трескомъ начинали осыпаться, какъ-будто отъ его взора. Темныя и холодныя комнаты, казалось, облеклись въ трауръ, какъ и самые жильцы. Книги, разставленныя по ранжиру и вытянутыя въ строй, какъ солдаты, стояли неподвижно въ своихъ мрачныхъ, холодныхъ, однообразныхъ мундирахъ, — и если, какъ y солдатъ, была въ нихъ какая-нибудь мысль, такъ это только мысль о холодной погод. Книжный шкафъ за стеклами, крпко запертый на ключъ, отталкивалъ всякое желаніе прикоснуться къ параднымъ переплетамъ. На верху шкафа угрюмо стоялъ бронзовый бюстъ Вилльяма Питта, не одушевленный ни одною чертой живого сходства, и, какъ заколдованный мавръ, сторожилъ завтный складъ. По бокамъ его дв пыльныя урны, изъ какой-то древней гробницы, казалось, проповдывали о бренности и сует здшняго міра, a зеркало, вдланное надъ каминомъ, отражая вмст и м-ра Домби и его портреты, казалось, погружено было въ самыя меланхолическія размышленія. Закоптлая, холодная ршетка y камина была чрезвычайно похожа на самого м-ра Домби, облеченнаго въ свой синій, застегнутый до верху фракъ, блый стоячій галстухъ и модные сапоги съ величественнымъ скрипомъ, съ дополненіемъ къ этому туалету неизбжной золотой цпи, выглядывавшей изъ подъ фрака. Но это случайное родство каминной ршетки съ хозяиномъ могло быть допущено только за отсутствіемъ его родственниковъ, м-ра и м-съ Чиккъ, которые при этой оказіи не замедлили явиться собственными особами.

— Любезный Павелъ, — прошептала м-съ Чиккъ, обнимая брата, — ныншній день, я надюсь, будетъ началомъ многихъ веселыхъ дней.

— Благодарю, Луиза, — отвчалъ съ пасмурнымъ видомъ м-ръ Домби, — какъ ваше здоровье, м-ръ Джонъ?

— Какъ ваше здоровье, сэръ? — отвчалъ Чиккъ.

Онъ протянулъ руку м-ру Домби съ такою медленностью, какъ будто опасался электрическаго удара. М-ръ Домби дотронулся до его руки съ такою осторожностью, какъ-будто прикасался къ рыб или морскому растенію, или вообще къ чему-нибудь мокрому и клейкому.

— Не нужно ли приказать, Луиза, развести для тебя огня? — спросилъ м-ръ Домби, поворачивая голову въ своемъ высочайшемъ галстух, какъ въ желзныхъ тискахъ.

— О, нтъ, мой милый, — отвчала м-съ Чиккъ, скорчиваясь въ три погибели отъ ужаснаго холода, — для меня все равно.

— A вамъ не холодно, м-ръ Джонъ? — продолжалъ хозяинъ.

М-ръ Чиккъ, который уже усплъ засунуть оба кулака въ широкіе карманы своихъ панталонъ и собирался свистнуть одну изъ своихъ любимыхъ арій, пріостановился и отвчалъ, что ему очень хорошо. Потомъ онъ уже и затянулъ: ‘у_ж_ъ к_а_к_ъ ж_и_л_ъ п_о_ж_и_в_а_л_ъ т_р_я_п_и_ч_н_и_к_ъ’, но вдругъ вошелъ Таулисонъ и громко доложилъ:

— Миссъ Токсъ!

Прелестная два на сей торжественный случай облеклась въ легкое газовое платье, украсивъ чело, власы и шею всею роскошью своего туалета. Лицо ея посинло, и она дрожала, какъ осиновый листъ.

— Какъ ваше здоровье, миссъ Токсъ? — сказалъ м-ръ Домби.

Миссъ Токсъ, присдая на вопросъ м-ра Домби, который сдлалъ два или три шага ей на встрчу, опустилась въ свой пышный газъ и кружева, какъ мгновенно сдвинутая зрительная трубка.

— Я никогда не забуду этого дня, сэръ! — нжно сказала миссъ Токсъ, — о, никогда! Любезная Луиза, я почти не смю врить своимъ чувствамъ!

Если бы миссъ Токсъ врила по крайней мр одному изъ своихъ чувствъ, то узнала бы, что день былъ очень холодный. Съ этимъ, конечно, нельзя было не согласиться. Она воспользовалась первымъ удобнымъ случаемъ возстановить задержанное холодомъ кровообращеніе на кончик своего носа и усердно принялась тереть его платкомъ, опасаясь, вроятно, чтобы слишкомъ низкая температура не произвела непріятнаго впечатлнія на ребенка, когда она станетъ его цловать.

Наконецъ явился и герой с_е_г_о п_р_а_з_д_н_е_с_т_в_а, несомый на рукахъ м-съ Ричардсъ, въ арріергард его свиты шла Флоренса, подъ стражей неутомимой Сусанны Нипперъ, замыкавшей торжественное шествіе. Хотя на этотъ разъ компанія, прибывшая изъ дтской, находилась не въ глубокомъ траур, однако въ наружности дйствующихъ лицъ не было ничего праздничнаго. Младенецъ, можетъ быть, испуганный посинлымъ носомъ крестной матери, началъ кричать, и этимъ помшалъ м-ру Чиккъ обласкать Флоренсу, къ которой онъ уже подступалъ съ этимъ намреніемъ. М-ръ Чиккъ вообіце не слишкомъ жаловалъ породу Домби, быть можетъ, оттого, что слишкомъ коротко знакомъ былъ съ одной особой, которая нкогда имла честь носить эту фамилію, но маленькую Флоренсу онъ очень любилъ и не скрывалъ своей привязанности. Вотъ почему и теперь онъ хотлъ подойти къ бдной сиротк, но дражайшая половина при крик ребенка остановила супруга.

— Чего ты смотришь, Флоренса? — прервала съ живостью тетка. — Подойди къ братцу, утшь его.

Температура сдлалась или должна была сдлаться еще холодне, когда м-ръ Домби обратился съ холоднымъ вниманіемъ къ своей маленькой дочери, которая, хлопая ручонками и приподнимаясь на цыпочки, манила къ себ маленькаго брата, стараясь обратить на себя его вниманіе. Ребенокъ въ самомъ дл услышалъ привычный голосокъ, посмотрлъ внизъ и замолчалъ. Быть можетъ, искусные маневры м-съ Ричардсъ тоже содйствовали къ успокоенію благороднаго наслдника м-ра Домби. Флоренса спряталась за кормилицу — ребенокъ нетерпливо слдилъ ее глазами, она выглянула опять съ веселымъ крикомъ — онъ запрыгалъ и улыбался отъ радости, наконецъ, когда сестра подбжала къ нему, малютка громко засмялся и опустилъ ручку въ ея локоны, между тмъ какъ она съ нжностію осыпала его поцлуями.

Пріятно ли это было м-ру Домби? Иеторія молчитъ, но онъ не выразилъ удовольствія ни малйшимъ движеніемъ. Впрочемъ, всякое наружное выраженіе чувствъ было не по его натур. Если бы какъ-нибудь солнечный лучъ прокрался въ комнату и освтилъ играющихъ дтей, онъ отнюдь не прояснилъ бы его лица. Оно было такъ неподвижно и холодно, что даже послдній теплый лучъ померкъ въ веселыхъ глазкахъ маленькой Флоренсы, когда она случайно встртилась съ глазами отца.

День былъ срый, пасмурный, настоящій осенній, и въ этотъ промежутокъ минутнаго молчанія листья печально падали съ деревьевъ.

— М-ръ Джонъ, — сказалъ м-ръ Домби, посмотрвъ на часы и взявъ шляпу, — потрудитесь вести сестру, моя рука сегодня принадлежитъ миссъ Токсъ. Ричардсъ, ступайте впередъ съ мромъ Павломъ, да будьте осторожне.

Въ карет м-ра Домби отправились: Домби и Сынъ, миссъ Токсъ, м-съ Чиккъ, Ричардсъ и Флоренса, въ маленькой карет м-ра Чиккъ похали Сусанна Нипперъ и самъ м-ръ Джонъ. Сусанна безпрестанно глазла въ окно, чтобъ избавиться отъ печальной необходимости смотрть на широкое лицо джентльмена, и всякій разъ, когда что-нибудь звенло, ей казалось, будто м-ръ Чиккъ завертываетъ деньги и хочетъ угостить ее подаркомъ.

Дорогой, на пути къ церкви, м-ръ Домби хлопнулъ однажды въ ладоши, чтобъ позабавить сына, — и миссъ Токсъ пришла въ неописуемый восторгъ при этомъ изъявленіи родительской нжности. Больше ничего не сдлалъ и не сказалъ м-ръ Домби, и веселый поздъ на крестины отличался отъ похоронной процессіи только особымъ цвтомъ экипажа и лошадей.

У церковныхъ дверей карету поспшилъ встртить сторожъ съ какой-то зловщей физіономіей. М-ръ Домби вышелъ прежде всхъ, чтобы принять дамъ, и когда онъ остановился, его тоже можно было принять за сторожа, разумется, не церковнаго, но за суроваго с_т_р_а_ж_а человческихъ длъ и помышленій.

Миссъ Токсъ съ трепетнымъ благоговніемъ подала руку м-ру Домби и начала съ нимъ взбираться по ступенямъ церковной паперти. Въ церкви совершалась другая торжественная церемонія, и миссъ Токсъ ясно разслышала слова: ‘Охотой ли идешь за него Лукреція?’ — ‘Да’ — отвчалъ другой голосъ.

— Потрудитесь скоре внести ребенка, — ска залъ сторожъ, отворяя церковную дверь.

— Въ могилу? — могъ бы спросить маленькій Павелъ вмст съ Гамлетомъ, — такимъ холодомъ и сыростью повяло изъ церкви! Большая завшенная каедра и покрытый налой, страшные ряды порожнихъ скамеекъ, угрюмыхъ галлерей, возвышавшихся до самаго потолка и пропадавшихъ въ тни огромнаго нахмуреннаго органа, пыльныя рогожи и холодный полъ, вымощенный каменными плитами, пустые стулья въ переднихъ углахъ и страшная сырость въ заднемъ углу, гд стояли катафалки, гробовыя носилки и нсколько лопатъ, корзинъ и кое-какой дряни, перевязанной гробовыми веревками, странный, неестественный запахъ и погребальный свтъ: такова была англійская церковь, гд собирались совершить священный обрядъ.

— Теперь y насъ свадьба, сказалъ сторожъ, — но ее сейчасъ кончатъ. Не угодно ли вамъ пожаловать въ придлъ?

При этихъ словахъ, показывая дорогу въ придлъ, сторожъ поклонился м-ру Домби съ легкой улыбкой, давая знать, что уже имлъ честь познакомиться съ его милостью при похоронахъ его супруги, и надется, что съ тхъ поръ почтенный джентльменъ былъ въ добромъ здоровьи.

Физіономіи новобрачныхъ отнюдь не обнаруживали пламенныхъ восторговъ удовлетворениаго сердца, и вся свадебная процессія имла необыкновенно печальный видъ. Невста была очень стара, женихъ очень молодъ, какой-то устарлый франтъ, съ однимъ настоящимъ и другимъ поддльнымъ глазомъ, велъ молодую. Вся компанія дрожала отъ холода. Въ придл дымился огонь, и старый дьякъ ‘наводилъ справку’, ощупывая пальцемъ огромные листы фоліанта, исписаннаго именами покойниковь. Надъ каминомъ вислъ планъ церковныхъ склеповъ, и м-ръ Чиккъ, бгло читая вслухъ реестръ усопшихъ и погребенныхъ особъ, невзначай произнесъ также и имя Фанни.

Черезъ нсколько минутъ явился староста, низенькій, худенькій старичекъ, одаренный сильной одышкой, онъ почтительно поклонился и доложилъ, что купель приготовлена. Однако-жъ все еще должно было дожидаться, пока записывались свадебные свидтели, и между тмъ угрюмый, задыхавшійся староста ходилъ взадъ и впередъ и безпрестанно кашлялъ, частью отъ слабости, частью для того, чтобы напомнить о своей особ жениху и невст, выходившимъ изъ церкви. Потомъ пришелъ пономарь, единственное веселое лицо во всей церкви, онъ принесъ кружку теплой воды и пробормоталъ, что не мшало бы напередъ согрть купель, хотя очень хорошо зналъ, что купель не нагрютъ теперь и милліоны ведеръ кипятку. Наконецъ явился и самъ пасторъ, любезный молодой человкъ съ улыбающимся лицомъ, но его фигура должна была наводить ужасъ на маленькихъ дтей, напоминая одного изъ тхъ страшныхъ сказочныхъ пугалъ, которыя, какъ извстно, всегда являются въ бломъ саван, — a ризы почтеннаго пастыря англиканской церкви были очень похожи на блый саванъ. Дйствительно, при одномъ вид его, Павелъ закричалъ благимъ матомъ и до тхъ поръ не переставалъ, покуда его не увезли прочь. Даже и посл, во все продолженіе обряда, раздавался въ церкви крикъ ребенка то громкій, то тихій, поперемнно возвышаясь и понижаясь самымъ непріятыымъ образомъ. Это до такой степени разстроило чувствительныхъ дамъ, что м-съ Чиккъ безпрестанно оборачивались и посылала старосту къ кормилиц съ разными порученіями, a миссъ Токсъ забыла даже закрыть молитвенникъ въ то самое время, когда священникъ читалъ заклинательную молитву.

Во все это время м-ръ Домби ни разу не измнилъ своей безстрастной, джентльменской физіономіи и оттого, можетъ быть, въ церкви сдлалось еще холодне, такъ что при чтеніи пасторомъ молитвъ, паръ изъ его устъ видимо распространялся предъ очами благочестивыхъ слушателей. Только одинъ разъ, когда пасторъ, въ заключеніе церемоніи, давая наставленіе воспріемникамъ касательно ихъ будущихъ обязанностей въ отношеніи къ духовному чаду, взглянулъ случайно на м-ра Чикка, лицо м-ра Домби приняло необыкновенновеличественное выраженіе, какъ-будто онъ хотлъ сказать, что крестный отецъ долженъ поберечь себя отъ такого совта.

Когда все было кончено, онъ опять подалъ руку миссъ Токсъ и проводилъ ее въ придлъ, гд объяснилъ священнику, что почелъ бы большимъ счастьемъ пригласить его къ себ откушать хлба-соли, еслы бы хозяйство не было y него въ плачевномъ состояніи. Когда метрическая книга была подписана, деньги за крестины заплачены, староста, дьячекъ и пономарь нмст со сторожемъ получили на свой пай, небольшое общество снова услось въ кареты и въ томъ же порядк двинулось въ обратный путь.

Дома почтенную компанію встртилъ бронзовый Вильямъ Питтъ, который, по-видимому, отворачивалъ носъ отъ холодныхъ блюдъ, приготовленныхъ скоре для поминокъ, чмъ для радостнаго торжества. По возвращеніи изъ церкви, миссъ Токсъ подарила своему крестнику серебряную кружку, a м-ръ Чиккъ ложку, вилку и ножикъ въ особомъ ящик. Съ своей стороны м-ръ Домби поднесъ миссъ Токсъ браслетъ, и миссъ Токсъ приняла с_е_й д_а_р_ъ съ б_л_а_г_о_г_о_в__й_н_ы_м_ъ и_з_л_і_я_н_і_е_м_ъ глубокаго чувства п_р_и_з_н_а_т_е_л_ь_н_о_с_т_и.

— М-ръ Джонъ — сказалъ м-ръ Домби, — не угодно ли вамъ садиться за столъ? Что y васъ тамъ?

— Холодная говядина, сэръ, — отвчалъ м-ръ Чиккъ, потирая одну о другую свои окоченвшія руки, — a y васъ что тамъ?

— Холодная телятина, кажется, — возразилъ м-ръ Домби. — A тамъ вонъ холодная дичь, ветчина, пирогъ, салатъ, раки. Миссъ Токсъ! Позвольте просить васъ виномъ! Шампанскаго, миссъ Токсъ!

Кушанья были такъ холодны, что при одномъ взгляд на нихъ зубамъ становилось больно. Шампанское, казалось, вовсе замерзло, и миссъ Токсъ чуть не вскрикнула, когда прикоснулась къ бокалу. Холодныя и жаркія принесены были изъ такого ледяного буфета, что отъ одного прикосновенія къ нимъ y м-ра Чиккъ окостенли пальцы. Только одинъ м-ръ Домби былъ непоколебимъ по прежнему.

Господствующее настреніе отразилось даже на м-съ Чиккъ: она уже не льстила брату, не болтала съ пріятельницей и думала только о томъ, какъ бы укротить б_у_й_с_т_в_о зубовъ, н_а_ч_и_н_а_в_ш_и_х_ъ противъ ея в_о_л_и колотить очень непріятную тревогу.

— Ну, сэръ, — сказалъ м-ръ Чиккъ, наливая стаканъ хересу и длая неожиданный скачекъ посл продолжительнаго молчанія, — съ вашего позволенія, за здоровье нашего маленькаго Павла!

— Даруй ему Боже всхъ возможныхъ благъ! — пропищала миссъ Токсъ, прихлебывая вино.

— Миленькій Домби! — прошептала миссь Чиккъ.

— М-ръ Джонъ, — сказалъ м-ръ Домби съ суровой важностью, — мой сынъ не преминулъ бы отблагодарить васъ, если бы понималъ, какую длаютъ ему честь. Впослдствіи, я надюсь, онъ суметъ опредлить свои отношенія къ родственникамъ и друзьямъ и пойметъ, какія обязанности къ обществу свтъ налагаетъ на каждаго достойнаго гражданина.

Эти слова были произнесены такимъ тономъ, что всякое возраженіе казалось неумстнымъ, даже дерзкимъ, и потому м-ръ Чиккъ погрузился опять въ прежнее велерчивое молчаніе. Миссъ Токсъ слушала м-ра Домби еще съ большимъ вниманіемъ противъ обыкновеннаго, наклонивъ къ нему голову съ напряженнымъ любопытствомъ, и когда онъ кончилъ, она нагнулась черезъ столъ къ м-ру Чиккъ и прошептала:

— Луиза!

— Что, мой другъ? — спросила м-съ Чиккъ.

— Какія обязанности къ обществу свтъ… Какъ это сказано, я не понимаю.

— Возлагаетъ на всякаго человка! — отвчала м-съ Чиккъ.

— Извините, мой другъ, — возразила миссъ Токсъ, — мн кажется не такъ. Это было сказано какъ-то плавне, деликатне… Какія отношенія къ родственникамъ и друзьямъ и какія обязанности къ обществу свтъ налагаетъ на достойнаго гражданина!

— Налагаетъ на достойнаго гражданина. Точно такъ! — повторила м-съ Чиккъ.

Миссъ Токсъ съ торжествомъ сложила свои нжныя руки и, поднявъ глаза къ потолку, прошептала: — Какое краснорчіе!

М-ръ Домби приказалъ, между тмъ, позвать м-съ Р_и_ч_а_р_д_с_ъ. Черезъ нсколько минутъ кормилица явилась въ залу, но уже одна, безъ ребенка, потому что ребенокъ спалъ крпкимъ сномъ посл тревожнаго дня. М-ръ Домби подалъ ей стаканъ вина и началъ слдующую рчь, которую миссъ Токсъ приготовилась слушать съ напряженнымъ вниманіемъ, стараясь не проронить ни одного слова.

— Въ продолженіе пяти или шести мсяцевъ, проведенныхъ въ моемъ дом, м-съ Ричардсъ, вы исполняли добросовстно свои обязанности въ отношеніи къ любезнйшему моему сыну. Желая достойнымъ образомъ вознаградить васъ при этомъ благополучно совершившемся торжеств, я обдумывалъ, какъ это сдлать соотвтственне моему званію и совтовался на сей конецъ съ возлюбленнйшею моею сестрой, м-съ…

— Чиккъ! — перервалъ джентльменъ, носившій эту фамилію.

— О, не прерывайте, сдлайте милость! — сказала миссъ Токсъ.

— Я хотлъ сказать вамъ, Ричардсъ, — началъ опять мрь Домби, бросивъ строгій взглядъ на м-ра Чиккъ, — что я въ особенности руководствовался при этомъ первымъ разговоромъ съ вашимъ супругомъ, отъ котораго я узналъ, въ какихъ печальныхъ обстоятельствахъ находится ваше семейство, и въ какомъ глубокомъ невжеств коснютъ ваши дти,

Ричардсъ вздрогнула.

— Я очень далекъ отъ того, — продолжалъ м-ръ Домби, — чтобъ быть на сторон дерзкихъ вольнодумцевъ, распространяющихъ вздорную мысль о необходимости всеобщаго образованія. Но считаю также необходимымъ, чтобы низшій классъ понималъ свое положеніе и, руководимый истиннымъ просвщеніемъ, благовременно, по собственному чувству чести и долга, поучался бы смиренію, послушанію, повиновенію и другимъ подобнымъ добродтелямъ, составляющимъ истинную, незыблемую, непреложную основу гражданской цлости и невозмутимаго спокойствія. Съ этой, и только съ этой стороны, я одобряю училища.

Здсь м-ръ Домби величаво окинулъ глазами собраніе, и, довольный благоговйнымъ вниманіемъ, съ какимъ его слушали, продолжалъ:

— Имя право назначать одного кандидата въ заведеніе, извстное подъ названіемъ ‘Благотворительнаго Точильщика’, гд дти получаютъ не только воспитаніе, соотвтственное своему назначенію, но и пользуются безбднымь содержаніемъ, я, сообщивъ предварительно о моемъ намреніи чрезъ м-съ Чиккъ вашему семейству, представилъ вашего старшаго сына на имющуюся вакансію, и онъ сегодня, какъ извстили меня, принятъ уже въ число воспитанниковъ. Номеръ вашего сына — заключилъ м-ръ Домби, обращась къ сестр и говоря о мальчик, какъ будто рчь шла о наемномъ фіакр, — кажется, сто сорокъ седьмой. Луиза, потрудись передать ей.

— Сто сорокъ седьмой, — сказала м-съ Чиккъ. — Форма y нихъ, Ричардсъ: теплая фризовая куртка и фуражка синяго цвта съ желтой выпушкой, красные шерстяные чулки и узкіе кожаные брюки. Это можно носить самимъ, — прибавила м-съ Чиккъ съ энтузіазмомъ, — да еще похваливать.

— Ну, Ричардсъ, — сказала миссъ Токсъ, — поздравляю васъ. Благотворительный Точильщикъ! каково?

— Много обязана вамъ, сэръ, — робко отвчала кормилица, обращаясь къ м-ру Домби, — никогда не забуду вашихъ благодяній. Дай вамъ Богъ много лтъ здравствовать.

Въ это время Котелъ — читатель не забылъ прозвище старшаго кочегарова сына — въ полномъ наряд воспитанника Благотворительнаго Точильщика представился съ такой поразительной живостью воображенію Ричардсъ, что она не могла удержаться отъ слезъ.

— Я очень рада, что нахожу въ васъ столько чувствительности, Ричардсъ! — сказала миссъ Токсъ.

— Посл этого можно надяться, — прибавила миссъ Чиккъ, обрадовавшись случаю блеснуть своимъ познаніемъ человческаго сердца, — что на свт есть еще души, умющія чувствовать благодарность.

Ричардсъ кланялась и благодарила за ласки, но не находя средствъ выйдти изъ замшательства, въ которое приводила ее мысль увидть сына въ драгоцнныхъ кожаныхъ штанахъ, она понемногу начала пятиться къ дверямъ и была очень рада, когда, наконецъ, удалось ей ускользнуть изъ комнаты.

Температура, которая немного смягчилась въ присутствіи кормилицы, съ ея уходомъ перемнилась опять, и морозъ началъ свирпствовать съ прежней жестокостью. М-ръ Чиккъ два раза принимался насвистывать, но вмсто веселой псни выходилъ y него какой-то погребальный маршъ. Маленькое общество съ каждой минутой становилось холодне и холодне, какъ будто превращалось въ твердую оледенлую массу вмст съ блюдами, передъ которыми сидло. Наконецъ, м-съ Чиккъ взглянула на миссъ Токсъ, a миссъ Токсъ взглянула на м-съ Чиккъ и, кивнувъ утвердительно головами, об леди сказали, что пора домой. Такъ какъ м-ръ Домби не сдлалъ никакого возраженія, честная компанія поспшила откланяться и немедленно отправилась въ сопровожденіи м-ра Чиккъ, который, лишь только лошади сдвинулись съ мста, запустилъ руки въ карманы, вальяжно развалилея въ карет и принялся насвистывать: ‘К_а_к_ъ п_о_ш_л_и н_а_ш_и, п_о__х_а_л_и д_о_м_о_й’ съ такой мрачной и ужасной досадой, что м-съ Чиккъ во всю дорогу ни разу не осмлилась остановить и обезпокоить его.

Ричардсъ, при всей приверженности къ своему питомцу, не могла забыть и своего первенца. Она чувствовала, что это не совсмъ сообразно съ чувствомъ благодарности, но этотъ день имлъ вліяніе даже на ‘Благотворительнаго Точильщика’, и бдной матери показалось, что оловянный значекъ и сто сорокъ седьмой номеръ были тоже необходимою принадлежностью крестинъ. Она не разъ заговаривала въ дтской о форменномъ плать и особенно о милыхъ штанахъ, которые безпрестанно представлялись ея воображенію.

— Богь знаетъ, чего бы я не дала, — сказала Полли, — чтобы хоть разокъ взглянуть на бднаго малютку, покуда онъ не привыкъ.

— Ну, такъ что-жъ, м-съ Ричардсъ? — сказала Нипперъ, посвященная въ ея тайну, — отъ васъ зависитъ съ нимъ повидаться.

— М-ръ Домби не позволитъ, — сказала Полли.

— Вотъ пустяки! Почему не позволитъ? — возразила Нипперъ, — мн кажется охотно позволитъ, если попросить.

— Я думаю, вы ни за что не согласились бы просить его? — сказала Полли.

— Разумется, — утвердительно отвчала Сусанна, — но погодите, вотъ въ чемъ штука: наши прелестныя надзирательницы говорили, кажется, что завтра не пожалуютъ къ должности. Такъ знаете ли что? Мы возьмемъ съ собой миссъ Флой, выйдемъ со двора и зададимъ такое гулянье, какого и не снилось всмъ этимъ Чиккъ и Токсъ.

Сначала Полли съ твердостью отказалась, но мало-по-малу она начала привыкать къ дерзкому предложенію, соединяя его съ мыслью о миломъ Котл. Наконецъ, убдившись, что не большая бда одинъ разъ безъ спросу отлучиться изъ дому, она согласилась, что выдумка Сусанны была очень благоразумна.

Когда дло было слажено, маленькій Павелъ принялся кричать, какъ-будто предчувствовалъ, что затя къ добру не поведетъ.

— Что это съ ребенкомъ? — спросила Сусанна.

— Кажется, онъ продрогъ, — сказала Полли, расхаживая съ нимъ по комнат взадъ и впередъ и убаюкивая его на рукахъ.

День былъ пасмурный, настоящій осенній день. Когда кормилица, укачивая ребенка, заглядывала по временамъ въ заплаканныя стекла окна, на двор дико жужжалъ пронзительный втеръ, поблекшіе листья съ шумомъ падали съ чахлыхъ деревьевъ, и ей становилось страшно, и сердце ея судорожно сжималось, и она крпко прижимала къ груди трепещущаго младенца.

Глава VI.

Второе лишеніе Павла.

Горькое раздумье взяло робкую Полли, когда поутру на другой день она сообразила всю опасность дерзкаго предпріятія. Бдная мать уже ршалась было со страхомъ и трепетомъ предстать предъ грозныя очи м-ра Домби и умолять его о позволеніи повидаться съ номеромъ сто сорокъ седьмымъ, но черноокая подруга ея и слышать не хотла объ этомъ намреніи. Что длать? Ужъ такова была натура Сусанны Нипперъ, Выжиги, что если ей разъ чего захотлось, это — что называется — тотчасъ же слдовало вынуть, да положить. У ней доставало довольно твердости духа хладнокровно смотрть на чужія бды и неудачи, зато она терпть не могла, когда сама попадалась въ просакъ, или просто, когда ей въ чемъ-нибудь прекословили. На этотъ разъ она столько придумала непреоборимыхъ препятствій къ выполненію законнаго намренія м-съ Ричардсъ, и вмст такъ убдительно доказывала необходимость противозаконной выходки, что едва только м-ръ Домби вышелъ изъ-за воротъ, какъ неразумный сынъ его летлъ уже безъ оглядки по направленію къ садамъ Стаггса.

Пресловутые сады Стаггса находились въ захолустьи, которое окрестнымъ жителямъ было извстно подъ именемъ Кемберлинскаго Города, или Кемденскаго тожъ. Сюда-то направили стопы свои дв быстроногія няньки м-ра Домби вмст со своими питоіщами: Ричардсъ, разумется, несла на рукахъ Павла, a Сусанна вела за руку маленькую Флоренсу, по временамъ, порядка ради, давая ей пинки и толчки, что она считала совершенно необходимымъ для здоровья своей воспитанницы.

Въ эту самую пору первый ударъ страшнаго землетрясенія совершенно разрушилъ въ Лондон цлый кварталъ, и свжіе слды этой ужасающей грозы виднлись на каждомъ шагу. Высочайшіе дома со всего размаху шарахнулись внизъ и запрудили своими развалинами цлыя улицы съ ихъ переулками. Здсь образовались глубокія ямы и каналы, тамъ возникли огромные холмы изъ глины и земли. Здсь опрокинутыя и перековерканыыя тлги въ безобразномъ хаос лежали при подошв крутого неестественнаго холма, тамъ, въ какомъ-то чудовищномъ пруду мокли и ржавли перепутанныя полосы желза. Откуда-то явились мосты, ни къ чему ненужные, переулки, по которымъ никто не проходилъ, временные дома и ограды изъ толстыхъ бревенъ и досокъ въ самыхъ невроятныхъ положеніяхъ, вавилонскія башни разнокалиберныхъ трубъ съ оторванными наконечниками, остовы постоялыхъ дворовъ, обломки неоконченныхъ стнъ и арокъ, площади, загроможденныя кирпичами, известью, мломъ, подмостки, лса, гигантскія формы крановъ, треножники, всы и прочее. Тутъ были сотни тысячъ неокоыченныхъ фигуръ, безъ лица и образа, торчавшихъ на боку и вверхъ ногами, въ земл, въ воздух, въ вод: хаосъ непостижимый для ума, какъ страшпый сонъ, какъ дикая мечта! Кипучіе ключи и огненныя изверженія, необходимые спутники землятрясеніи, съ яростью врывались на различные пункты грозной сцены. Клокочущая вода шипла и волновалась въ разрушенныхъ стнахъ, откуда въ то же время, какъ изъ кратера вулкана, съ яркимъ блескомъ и громкимъ ревомъ, исторгалось пожирающее пламя. Все пришло въ безпорядокъ, все измнило здсь свои законы, постановленія, привычки.

Еще неоконченная и неоткрытая желзная дорога была въ работ, и изъ самой сердцевины этого страшнаго безпорядка уже виднлись ея рельсы, — новый могучій встникъ цивилизаціи и успховъ человческаго разума.

Между тмъ сосдніе жители еще съ нкоторымъ сомнніемъ посматривали на желзную дорогу. Двое смлыхъ спекуляторовъ затяли проложить нсколько улицъ, и одинъ уже началъ постройку домовъ, но принужденъ былъ остановиться среди грязи и пепла. Другой прожектеръ выстроилъ съ молотка новый трактиръ подъ вывской: ‘Гербъ Желзной Дороги’, тутъ не было риску, трактирщикъ во всякомъ случа надялся продавать вино работникамъ и мастеровымъ. Распивочная лавочка, для вящщей важности, переименовалась въ ‘Домъ Перепутья Землекоповъ’, a содержатель колбасной лавочки привсилъ огромную вывску: ‘Състной Домъ Желзной Дороги’. Появилось тоже нсколько гостиницъ и постоялыхъ дворовъ, но все это не значило ничего, и вообще довріе публики къ новымъ рельсамъ было покамстъ еще очень слабо. Около самой дороги паслись коровы, свиньи, помщались хлвы, стойла торчали навозныя ямы, мусорныя кучи, строились плотины, сады, бесдки, фабрики, валялись устричныя раковины въ устричный сезонъ, раковая шелуха въ раковую пору, куски разбитой посуды и завядшіе листья капусты во всякое время года. Ограды, перила, столбы съ разными приказами, наказами, запрещеніями, неуклюжія лачужки съ неуклюжими угодьями, — все это гордо стояло на прежнихъ мстахъ и какъ будто издвалось надъ суетливой дятельностыо смлыхъ антрепренеровъ. Ничто не улучшалось и не думало улучшаться отъ новой дороги, и если бы опустошенная, взрытая и перерытая земля отличалась завиднымъ даромъ смха, она съ презрніемъ захохотала бы вмст съ окрестными жителями, которые вдоволь потшались на свой пай.

Упомянутые сады Стаггса питали особенное презрніе къ желзной дорог. Это былъ небольшой рядъ домовъ съ грязною окрестностью, отгороженною старыми воротами, обручами изъ бочекъ, парусинными лоскутьями, плетнемъ, жестяными котлами съ выбитымъ дномъ и мстами перержавлой желзной ршеткой, втиснутой въ разныя щели. Здсь садовники Стаггса сяли турецкіе бобы, разводили куръ, гусей, кроликовъ, строили гнмлыя бесдки изъ старыхъ лодокъ, сушили платья, курили трубки. Нкоторые думали, что сады Стаггса получили свое имя отъ покойнаго капиталиста, нкоего господина Стаггса, который выстроилъ домики для собственнаго удовольствія. Другіе, особенно любившіе эту окрестность, были того мннія, что имя ‘Стаггса’ произошло отъ стада оленей (stags), которые въ незапамятныя времена паслись въ тнистыхъ рощахъ этого предмстья. Какъ бы то ни было, весь околотокъ считалъ сады Стаггса священной рощей, которая не увянетъ ни отъ какого забавнаго изобртенія, и такова была общая увренность въ ея долговчности, что одинъ трубочистъ, жившій на углу, человкъ въ нкоторомъ смысл политическій между окрестными жителями, публично и торжественно объявилъ, что въ случа открытія желзной дороги, если только она откроется, двое мальчишекъ вскарабкаются по его повелнію на кровлю, и съ вершины трубы, съ метлами въ рукахъ, громогласно ошикаютъ вагоны и предскажутъ безразсудной компаніи неизбжное паденіе.

И въ этотъ богоспасаемый пріютъ, котораго самое имя до сихъ поръ тщательно скрывали отъ м-ра Домби, судьба и м-съ Ричардсъ занесли маленькаго Павла.

— Вотъ мой домъ, Сусанна! — сказала Полли, указывая на одну изъ лачужекъ,

— Неужели?

— Да. A вонъ y воротъ стоитъ сестра Джемима съ моимъ ребенкомъ на рукяхъ. Рекомендую.

И при вид сестрицы Джемимы, Полли пустилась бжать со всхъ ногъ, прискакала къ воротамъ, промняла въ мгновеніе ока благороднаго питомца на своего сына, къ невыразимому изумленію молодой женщины, которой показалось, будто маленькій Домби прилетлъ къ ней съ облаковъ.

— Какъ? ты ли это, Полли? — кричала Джемима. — Охъ, какъ ты меня напугала! Кто бы могъ подумать? Пойдемъ, пойдемъ! Дти съ ума сойдутъ отъ радости, когда увидятъ тебя. Какъ ты похорошла, Полли!

Дти точно перебсились, если судить по тому гвалту, съ какимъ они взапуски бросились на мать и поволокли ее къ низенькому стулу, гд она, окруженная розовыми малютками, услась какъ пышная зрлая яблоня, обремененная наливными вкусными плодами, которые очевидно вс разрослись отъ одного общаго дерева. Впрочемъ, Полли возилась сама не мене дтей, и уже тогда только, какъ совершенно выбилась изъ силъ, когда волосы ея въ безпорядк растрепались по румяному пылающему лицу, и когда новое крестильное платье совсмъ было измято, суматоха немного пріутихла, и почтенное семейство пришло въ память. Но и тутъ еще младшій Тудль, сидвшій на колняхъ, обхватилъ обими руками ея шею, между тмъ какъ другой постарше сзади вскарабкался на стулъ, и длалъ отчаянныя усилія поцловать мать въ затылокъ.

— Посмотрите-ка, вотъ со мной пришла хорошенькая миледи, — сказала Полли. — Какая она скромная, смирненькая! Прекрасная барышня, не правда ли?

Это обращеніе къ Флоренс, которая, притаившись y дверей, пристально смотрла на трогательную сцену, обратило на нее вниманіе маленькихъ Тудлей. Въ это же время послдовало формальное представленіе миссъ Нипперъ, которая уже начинала безпокоиться, что ее совсмъ забыли.

— Ахъ, душенька Сусанна, пойдите сюда, моя милая, посидите немножко! — проговорила Полли. — Вотъ моя сестра Джемима, — рекомендую, сестрица, не знаю, что бы я стала длать, если бы не добрая Сусанна Нипперъ: вдь безъ нея мн бы не быть здсь.

— Прошу покорно садиться, миссъ Нипперъ, — сказала Джемима.

Сусанна съ важнымъ и церемоннымъ видомъ сдлала книксенъ, и присла на край стула.

— Мн съ вами чрезвычайко пріятно познакомиться, миссъ Нипперъ, — продолжала Джемима, — въ жизнь никого я не видала съ такимъ удовольствіемъ, какъ васъ.

Сусанна немного приподнялась со стула и привтливо улыбнулась.

— Сдлайте одолженіе, скиньте вашу шляпку, миссъ Нипперъ, будьте какъ дома, — говорила Джемима. — Здсь, какъ видите, все очень бдно, но, надюсь, вы не осудите насъ.

Черноглазая двушка такъ разнжилась отъ этого почтительнаго обращенія, что взяла къ себ на колни маленькую Тудль, которая къ ней подбжала.

— A гд нашъ бдный Котелъ? — сказала Полли. — Я вдь для того и пришла, чтобы посмотрть, каковъ онъ въ своемъ новомъ плать.

— Ахъ, какъ жаль! — вскричала Джемима, — онъ пропадетъ съ тоски, когда узнаетъ, что мать была здсь. Теперь онъ въ школ, Полли.

— Уже?

— Да. Вчера онъ побжалъ туда въ первый разъ: бдняжка ужасно боится пропустить, что тамъ y нихъ учатъ. Но сегодня тамъ какой-то полупраздникъ, и посл обда ученья не будетъ. Если бы ты крошечку подождала, Полли: онъ скоро придетъ домой. Миссъ Нипперъ, вроятно, вы будете такъ добры, что не станете торопить сестру?

— О, конечно, миссъ Тудль! — отвчала Сусанна, очарованная лаской хозяйки, — для васъ я все готова сдлать.

— A каковъ онъ теперь, Джемима? — пролепетала Полли. — Бдняжка!

— Ничего, сестрица, — отвчала Джемима, — онъ теперь парень хоть куда, не то, что прежде.

— Творецъ небесный! — вскричала Полли съ большимъ волненіемъ, — y него ножки должны быть слишкомъ коротки.

— Коротеньки, сестрица, особенно сзади, но они вытягиваются съ каждымъ днемъ, и авось, Богъ дастъ, со временемъ вытянутся.

Слабое, ненадежное утшеніе, но веселый тонъ и радушіе, съ какимъ оно было произнесено, придавали ему большую важность въ глазахъ бдной матери. Черезъ минуту Полли спросила уже гораздо спокойне:

— A гд отецъ, милая Джемима?

М-ръ Тудль былъ вообще извстенъ въ семь подъ этимъ патріархальнымъ именемъ.

— И его нтъ, — отвчала Джемима. — Ахъ, какъ это жаль! Сегодня отецъ съ собою взялъ обдъ и не воротится домой до вечера. Онъ всегда говоритъ о теб, Полли, и со мною и съ дтьми. Что за добрая душа, если бы ты знала! Въ цломъ свт не сыщешь такого смиренника.

— Спасибо, Джемима! — простодушно сказала Полли, обрадованная отзывомъ о муж, и вмст опечаленная его отсутствіемъ, — благодарю тебя, моя милая.

— Не за что, Полли, — отвчала Джемима, напечатлвъ звонкій поцлуй на щек сестры и весело припрыгивая съ маленькимъ Павломъ. — Я то же самое по-временамъ говорю о теб и ужъ, разумется, не лгу.

Несмотря на отсутствіе кочегара и его первенца, визитъ быстроногихъ нянекъ м-ра Домби далеко не пропалъ даромъ. Сестры разговаривали о семейныхъ длахъ, о Котл, о всхъ его братьяхъ и сестрахъ, между тмъ какъ черноглазая гостья, совершивъ неоднократныя путешествія по всмъ направленіямъ комнаты, внимательно разсматривала мебель, стнные часы, шкафъ, каминъ, комодъ съ красными и зелеными стеклами, и особенно пару черныхъ бархатныхъ котятъ, которые въ живописномъ положеніи стояли y камина, держа во рту ридикюли своей хозяйки, къ несказанному изумленію всхъ садовниковъ Стаггса. Какъ скоро разговоръ сдлался общимъ, Сусанна въ припадк откровенности разсказала Джемим всю подноготную, что только было ей извстно о м-р Домби, о его планахъ, замыслахъ, характер, о его родственникахъ. Вслдъ затмъ черноокая повствовательница наиподробнйшимъ образомъ исчислила разныя принадлежности своего собственнаго гардероба, и, наконецъ, описала въ главныхъ чертахъ характеры своихъ родственниковъ и друзей. Облегчивъ душу такой откровенностью, она съ удовольствіемъ выкушала добрый стаканъ портеру и обнаружила пламенное желаніе дать клятву въ неизмнной и вчной дружб.

Флоренса тоже съ своей стороны не пропустила случая воспользоваться новымъ знакомствомъ. Обозрвъ грибы и другія рдкости знаменитаго сада, подъ руководствомъ маленькихъ Тудлей, она душой и сердцемъ вошла съ ними въ проектъ провести плотину черезъ зеленую лужу, накопившуюся въ одномъ углу. Она уже и приступила къ работ со всмъ усердіемъ добраго товарища, какъ вдругъ, къ общему неудовольствію, проектъ былъ остановлень на всемъ ходу суетливостью взбалмошной Сусанны. Отыскавъ свою воспитанницу, черноокая повелительница не преминула дать ей подзатыльникъ, и потомъ, вымывая ея руки и лицо, прочла очень назидательное наставленіе относительно того, какъ неприлично умной двочк длать глупости, и какъ даже можетъ она свести въ гробъ сдые волосы почтеннаго родителя, если только, сохрани Боже, онъ узнаетъ, чмъ занимается его дтище. Вообще Сусанна, всегда врная своей педагогической тактик, поступила очень строго, несмотря на человколюбивое вліяніе прохладительнаго напитка. Наконецъ, посл непродолжительной аудіенціи между сестрами, толковавшими кой-о-чемъ насчетъ финансовыхъ обстоятельствъ, посщеніе окончилось. Полли взяла отъ сестры маленькаго Домби, передавъ ей своего сына, и дорогіе гости собрались домой.

Но напередъ нужно было спровадить куда-нибудь маленькихъ Тудлей, чтобы не сдлать ихъ участниками прощальной сцены. Посл предварительнаго совщанія ихъ отправили въ ближайшую мелочную лавку купить на гривну пряниковъ, когда дорога этой хитростью была совсмъ очищена, Полли и Сусанна еще разъ поцловались съ Джемимой и быстро отправились въ путь. Джемима кричала вдогонку, что если он свернутъ немного въ сторону и пойдутъ по главной дорог въ Сити, то непремнно встртятся съ Котломъ.

— А, какъ вы думаете, Сусанна, можно ли сдлать небольшой крюкъ? — спросила Полли, остановившись перевести духъ.

— Почему же нтъ? разумется, можно, — отвчала миссъ Нипперъ съ полной увренностью.

— Да вдь намъ, вы знаете, непремино надо поспть къ обду домой, — возразила Полли.

— Что-жъ за бда? поспемъ.

И компанія повернула на большую дооогу въ Сити.

Жизнь бднаго Котла, по милости форменнаго платья, сдлалась со вчерашняго дня невыносимою во многихъ отношеніяхъ, Уличные мальчишки терпть не могли костюма ‘Благотворительнаго Точильщика’, и всякій бродяга, при первомъ взгляд на него, считалъ своей обязанностью броситься на беззащитнаго парня и сдлать ему какую-нибудь пакость. По своему общественному существонанію, онъ скоре сталъ похожимъ на презрннаго жида среднихъ вковъ, чмъ на невиннаго ребенка девятнадцатаго столтія. Его сталкивали въ помойныя ямы, въ канавы, приплющивали къ столбамъ, забрызгивали грязью, забрасывали каменьями, и тотъ, кто видлъ его первый разъ, считалъ за особое удовольствіе сорвать съ него желтую шапку долой и полюбоваться, какъ мелькнетъ она на воздух. Его кривыя ноги послужили неистощимымъ предметомъ для ругательствъ: ихъ ощупывали, дергали, кололи, и каждый звака вдоволь потшался надъ колченогимъ воспитанникомъ. Ныншнимъ утромъ, на дорог въ школу, ему совершенно неожиданно вставили фонари подъ глаза, и учитель его же наказалъ за это самымъ жестокимъ образомъ, этотъ почтенный старый педагогъ получилъ мсто школьнаго учителя въ заведеніи ‘Благотворительнаго Точильщика’ по той причин, что ничего не зналъ, ни къ чему не былъ способенъ, и особенно потому, что рзвые мальчики могли питать безпредльное уваженіе къ ею толстой сучковатой палк.

Такимъ образомъ, бдный Котелъ, по возвращепіи домой, принужденъ былъ выбирать немноголюдныя улицы и глухіе переулки, чтобы избжать своихъ мучителей, но все же ему никакъ нельзя было миновать главной дороги, и лишь только онъ выбрался на болыпую улицу, злосчастная судьба прямо наткнула его на цлую стаю ребятишекъ, которые, на этотъ разъ предводительствуемые молодымъ зврообразнымъ мясникомъ, уже давно искали благопріятнаго случая позабавиться на чей-нибудь счетъ. ,,Благотворительный Точильщикъ’, внезапно очутившійся посреди шайки, былъ для нея самою вожделнною находкой: озорники подняли оглушительный гвалтъ и со всхъ сторонъ бросились на несчастнаго горемыку съ самымъ неистовымъ остервенніемъ.

Случилось, что въ это самое время Полли, безнадежно озирясь во вс стороны и уже готовая поворотить на прямую дорогу, вдругъ, къ величайшему изумленію, сдлалась свидтельницею ужаснйшаго зрлища. Бдная мать, испустивъ пронзительный крикъ, въ мгновеніе ока передала ребенка Сусанн и стремглавъ бросилась на выручку несчастнаго сына.

Бда, какъ извстно, никогда не приходитъ одна. Изумленную Сусанну Нипперь и ея двухъ питомцевъ вытащили чуть не изъ-подь самыхь колесъ прозжавшаго экипажа, и они еще не успли опомниться, какъ со всхь сторонъ поднялась ужасная кутерьма и раздались крики: ‘Бшеный быкъ! бшеный быкъ!’

День былъ базарный. Толкотня сдлалась непомрная. Толпа бжала взадъ и впередъ, кричала и давила другъ друга, экииажи сталкивались, оирокидывались, бшеный быкъ пробирался все дальше и дальше, между мальчиками завязалась остервенлая драка, кормилица каое мгновеніе подвергалась опасности быть истерзанной въ куски. При вид всхъ этихъ ужасовъ, Флоренса, сама не помня что длаеть, закричала и опрометью побжала впередъ. И долго бжала, и громко кричала она, приглашая Сусанну слдовать за собой, но, наконецъ, силы совершенно измнили бдной двочк: она остановилась и всплесиула руками, вспомнивь, что кормилица осталась въ толп. Но кто опишетъ ея изумленіе, ужасъ, когда, обернувшись назадъ, она увидла, что и Сусанны не было сь ней! Одна, совершенно одна!

— Сусанна! Сусанна! — кричала Флоренса, хлопая руками, какъ помшанная. — Ахъ, Боже мой, гд они! гд они!

— Какъ гд они? — брюзгливымъ голосомъ прошипла старуха, прихрамывая и ирипрыгивая съ возможной скоростью съ противоположной стороны переулка. — Зачмъ же ты отъ нихъ убжала.

— Я испугалась, — отвчала Флоренса, — я и сама не знала, что длаю. Я думала, что они со мной. Да гд же она? …

— Пойдемь, я теб ихъ покажу, — отвчала старуха, взявъ ее за руку.

Это была совершенно безобразная старуха, съ красными закраинами вокругъ глазъ, со ртомь, который чавкалъ и мямлилъ самъ собою, когда она переставала говорить. Она была въ самой гадкой одежд, и надъ рукой ея торчали какіе-то кожаные лоскутья. По всему было видно, что она уже давно догоняла Флоренсу, потому что совершенно выбилась изь силъ, и когда остановилась перевести духъ, ея горло и желтое морщинистое лицо начали кривляться сами собою пребезобразнымъ образомъ на вс возможныя манеры.

Флоренс сдлалось страшно, и она сь трепетнымъ колебаніемъ начала озираться во вс стороны, но мсто было совершенно пустое: во всемъ переулк ни одной живой души, кром ея ужасной старухи.

— Теб нечего меня бояться, — сказала старуха, крпко удерживая ее за руку. — Пойдемь со мной.

— Я, я не знаю васъ. Какъ васъ зовутъ? — сіфосила Флоренса.

— Я м-съ Браунъ. Меня зовутъ доброю бабушкою.

— A он недалеко отсюда? — спросила Флоренса, насильно увлекаемая впередъ.

— Сусашна близехонько, a другія почти подл нея, — отвчала добрая бабушка.

— Никого не ушибли? — вскричала Флоренса.

— Никого: вс цлехоньки, — отвчала добрая бабушка.

Флоренса при этомъ извстіи заплакала оть радости и охотно пошла за ней, хотя по временамъ, украдкой взглядывая на ея лицо и особенно на чудодйственный роть, не могла надивиться страшной фигур доброй бабушки, и невольно задавала себ вопросъ: какая же должна быть злая бабушка, если таковая существуетъ на бломъ свт.

Нсколько времени он шли по глухимъ, безлюднымъ мстамъ, проходя по дворамь, гд выжигали кирпичи и длали черепицу. Наконецъ, старуха повернула въ темный и узкій переулокъ, гд грязь лежала глубокими выбоинами среди дороги. Она остановилась передъ скаредной избушкой съ трещинами и скважинами со всхъ сторонъ, но крпко-накрпко запертой большимъ замкомъ. Вынувъ изъ кармана ключъ, она отворила дверь, впихнула ребенка въ заднюю комнату, гд въ безпорядк на полу разбросаны были кучи разноцвтныхъ лохмотьевъ, груды костей и просянной пыли или пепла. Стны и полъ казались вычерненными сажей, и во всей комнат не было никакой мебели.

У двочки отъ страху отнялся языкъ, и она чуть не упала въ обморокъ.

— Что ты такъ вылупила глаза? — сказала добрая бабушка, толкая ее въ бокъ. — Не бойся, я тебя не задушу. Садись на лоскутья.

Флоренса повиновалась и съ умоляющимъ видомъ подняла кверху сложенныя руки.

— Ты мн не нужна, и больше часу я не задержу тебя, — сказала старуха. — Понимаешь, чго я говорю?

Двочка съ большимь затрудненіемъ выговорила: ‘да’.

— Такъ смотри же, — продолжала старуха, усаживаясь на кучу костей, — не разсерди меня. Если не разсердишь, я тебя выпущу цлехоньку, a если … то ужъ не пеняй, я задушу тебя, какъ котенка. Отъ меня ты никуда не увернешься: могу я задушить тебя во всякое время, хоть бы лежала ты дома на своей постели. Ну, такъ теперь разсказывай: кто ты? все разсказывай, что знаешь. Ну, пошевеливайся.

Угрозы и общанія старухи, страхъ оскорбить ее, необычная въ ребенк привычка владть собой, казаться спокойною и подавлять въ себ чувства страха и надежды, — все это доставило ей возможность выполнить грозное повелніе и разсказать свою маленькую исторію такъ, какъ она ее знала. Старуха съ большимъ вииманіемъ выслушала до конца.

— Такъ тебя зовутъ Домби? А? — спросила м-съ Браунъ.

— Точно такъ, бабушка.

— Ну, такъ слушай же, миссъ Домби, — ирошиила добрая бабушка, — мн нужно твое платье, твоя шляпка и твои дв юбки, и все, безъ чего ты можешь обойтись. Ну! Раздвайся.

Флоренса, обративъ испуганные глазки на ужасную старуху, съ возможной скоростью начала дрожщими руками исполнять ея приказь. Когда она скинула съ себя вс эти наряды, м-съ Браунъ внимательно ихъ осмотрла, и, по-видимому, осталась совершенно довольною добротой и высокой цнностью матерій.

— Ум-мъ! — прохрипла старая вдьма, устремивь сверкающіе зрачки на блдіюе лицо своей жертвы. — Больше ничего не видать на теб кром башмаковъ. Давай сюда башмаки.

Флоренса проворно скинула башмаки, надясь этой готовностью угодить м-съ Браунь. Тогда старуха начала рыться въ куч лохмотьевъ и черезъ нсколько минутъ вытащила оттуда какое-то грязное платьице, старый истасканный салопъ съ разнокалиборными заплатами и безчисленными прорхами по бокамъ, и гадкую испачканную тряпицу, суррогатъ женской шляпы, вытащенный, вроятно, изъ помойной ямы или навозной кучи. Она приказала Флоренс одваться, и бдная двочка, надясь на скорое освобожденіе, поспшно стала напяливать на себя эти лохмотья.

Надвая гадкую шапку, похожую боле на какое-то изорванное сдло, чмъ на женскій головной уборъ, Флоренса второпяхъ запуталась въ своихъ роскошныхъ волосахъ и долго не могла приладить этой тряпки къ своей голов. М-съ Браунъ схватила огромныя ножницы и вдругь пришла въ неописанное изумленіе, при взгляд на свою жертву.

— Зачмъ ты не оставила меня въ поко, — закричала старуха, — когда я была довольна? Глупая двчонка!

— Прости меня. Я не знаю, что я сдлала, — лепетала Флоренса. — Я не виновата.

— Вотъ я теб дамъ не виновата! — завопила старая вдьма, взъерошивая съ неистовымь удовольствіемъ локоны бднаго ребенка. — Ахь, ты, Господи Владыка! Другая на моемъ мст прежде всего сорвала бы съ тебя эту гриву!

У Флоренсы отлегло отъ сердца, когда она увидла, что старух нужны только ея волосы, a не голова. Она съ кротостью обратила на нее глаза и не сдлала никакого соиротивленія.

— Если бы y меня y самой не было двки, которая такъ-же, какъ и ты щеголяла своими волосами, — сказала м-съ Браунъ, — я не оставила бы ни одного клочка на твоей башк. Но теперь далеко моя двка, далеко за морями! У! у!

Это восклицаніе вовсе не мелодическое, но исполненное глубокой тоски и сопровождаемое дикими жестами костлявыхъ рукъ, болзненно отозвалось въ сердц Флоренсы, и она еще больше испугалась страшной старухи. Это обстоятельство спасло ея локоны. Взмахнувъ два-три раза огромными ножницами надъ ея головой, м-съ Браунъ велла ей хорошенько запрятать волосы подъ шляпу, и не подавать соблазнительнаго повода къ искушенію. Одержавъ надъ собой такую трудную побду, старуха снова услась на кучу костей, закурила коротенькую черную трубку, и губы ея зачавкали наистрашнйшимъ образомъ, какъ будто бы она хотла проглотить чубукъ.

Выкуривъ трубку, она велла Флоренс нести кроличью шкуру, чтобы придать ей видъ своей обыкновенной спутницы и сказала, что отведетъ ее на большую улицу, откуда она можетъ разспрашивать о дорог къ своимъ друзьямъ. Но въ то же время старуха, съ грозными заклятіями и подъ опасеніемъ страшнаго мщенія, строго-настрого запретила своей жертв справляться объ отцовскомъ дом, который могь быть очень недалеко, a она должна была разспрашивать объ отцовской контор въ Сити, простоявъ напередъ на одномъ мст, гд будетъ указано, до тхъ поръ, пока часы не пробьютъ трехъ. Вс эти распоряженія м-съ Браунъ подкрпила увреніемъ, что за ней станутъ присматривать зоркіе глаза, и ни одно ея движеніе не укроется отъ бдительнаго наблюденія. Флоренса общала во всей точности выполнить строгія приказанія.

Наконецъ, м-съ Браунъ, выступая впередъ, повела превращенную и оборванную двочку по лабиринту тсныхъ улицъ, переулковъ и закоулковъ, которые черезъ нсколько времени вывели ихъ на пустой огромный дворъ съ проходными воротами, откуда можно было слышать стукъ прозжавшихъ экипажей. Указавъ на эти ворота, старуха на прощаньи схватила свою спутницу за волосы, какъ будто раскаявалась въ своемъ великодушіи, и сказала глухимъ голосомъ:

— Ну, теперь ты знаешь, что длать. Стой тутъ до трехъ часовъ, и потомъ отыскивай контору отца. Да смотри y меня ни, гу-гу! не то я задушу тебя, какъ кошку.

Флоренса почувствовала, что гора свалилась съ ея плечъ, когда она осталась одна. Врная строгимъ приказаніямъ, она робко остановилась въ одномъ углу пустого двора и, обернувшись назадъ, увидла, что страшная старуха все еще стоитъ y забора, трясетъ головой и машетъ кулакомъ. какъ бы припоминая свои угрозы. Вслдъ за тмъ, перепуганная двочка еще оглядывалась нсколько разъ, почти каждую минуту, но старуха уже исчезла, и не было больше никакихъ слдовъ ея тайнаго или явнаго присутствія.

Мало-по-малу Флоренса начала въ своей засад присматриваться и прислушиваться къ уличной суматох, съ нетерпніемъ дожидаясь вожделнныхъ ударовъ часового колокола. Но часы, по-видимому, сговорились никогда не пробить трехъ. Наконецъ, къ несказанному счастью, на колокольн забили четверти, и вслдъ затмъ раздалось: разъ, два, три, Флоренса оглянулась во вс стороны, сдлала шагъ впередъ, но тутъ же остановилась, опасаясь оскорбить этой торопливостью всемогущихъ шпіоновъ м-съ Браунъ. Потомъ, уврившись, что никто за ней не присматриваеть, она поспшно, какъ только позволяли большіе и изорванные коты, выбжала изъ воротъ, крпко держа въ рук кроличью шкуру.

Объ отцовской контор ей извстно было только то, что она принадлежала Домби и Сыну, что это знаменитая контора въ Сити. Поэтому она могла только спрашивать, гд пройти къ Домби и Сыну въ Сити, и какъ эти вопросы обращены были исключительно къ дтямъ — большихъ она боялась — то не получила никакого удовлетворительнаго отвта. Продолжая потомъ разспрашивать только о Сити, она мало-по-малу достигла этой огромной части города, которою управляетъ страшный лордъ-мэръ.

Утомленная продолжительной ходьбой, измученная безпрестанной толкотней, оглушенная пронзительнымъ шумомъ и суматохой, безпокоясь о своемъ брат и о потерянныхъ нянькахъ, устрашенная всмъ, что случилось и что еще могло съ нею случиться, особенно когда явится она въ этомъ рубищ на глаза раздраженному отцу, Флоренса нсколько разъ останавливалась рыдать, облегчая истерзанное сердце горькими слезами. Но толпа въ эту пору или вовсе не обращала вниманія на маленькую нищую въ лохмотьяхъ, или равнодушно проходила мимо въ томъ предположеніи, что ее выучили этимъ способомъ возбуждать состраданіе и выманивать деньги. Призвавъ на помощь все присутствіе духа, всю твердость характера, искушеннаго преждевременнымъ опытомъ и несчастіями, Флоренса, почти выбиваясь изъ силъ, продолжала идти по указанному направленію, имя въ виду постоянно одну цль.

Наконецъ, уже вечеромъ, посл многихъ переходовъ, ей удалось изъ шумной, тсной улицы, загроможденной фурами и телгами, выбраться на пристань или набережную, гд въ безпорядк разбросаны были мшки, чемоданы, бочки, ящики. Здсь, подл всовъ и деревяннаго домика на колесахъ, встртился съ нею толстый дюжій мужчина съ перомъ за ухомъ и руками, опущенными въ карманы. Онъ стоялъ, присвистывая и посматривая на ближайшія мачты и лодки, какъ будто дневная его работа приходила къ концу.

— Проваливай, проваливай, моя милая! Тутъ нтъ ничего для тебя, — сказалъ толстякъ, случайно обернувшись къ маленькой двочк въ лохмотьяхъ.

— Скажите пожалуста, вдь это Сити? спросила дрожащимъ голосомъ заблудшая дочь Домби и Сына.

— Ну, да, Сити. Ты это знвешь не хуже моего. Проваливай, говорю теб, ничего тутъ нтъ для тебя.

— Да мн ничего и не нужно, робко отвчала двочка, — только позвольте спросить васъ, гд дорога къ Домби и Сыну?

Толстякъ, по-видимому, былъ очень озадаченъ этимъ вопросомъ. Посмотрвъ внимательно на Флоренсу, онъ сказалъ:

— A зачмъ теб Домби и Сынъ?

— Мн надобно знать, гд ихъ контора.

Толстякъ еще съ большимъ вниманіемъ посмотрлъ на нее, и такъ крпко, въ знакъ удивленія, почесалъ затылокъ, что шляпа слетла съ его головы.

— Джо! — закричалъ онъ работнику, поднимая и надвая шляпу.

— Тутъ я! — сказалъ Джо.

— Гд этотъ смазливый мальчуганъ, что смотритъ за товарами Домби?

— A онъ только что вышелъ въ другія ворота, сказалъ Джо.

— Позови-ка его на миниту.

Джо побжалъ и, закричавъ во все горло, тотчасъ же воротился съ красивымь и веселымъ мальчикомъ лтъ четырнадцати.

— Вы, любезный, кажись, служите y Домби? — спросилъ толстякъ.

— Точно такъ, м-ръ Кларкъ, — отвчалъ мальчикъ.

— A вгляните-ка на нее! — сказалъ м-ръ Кларкъ.

Повинуясь указательному движенію м-ръ Кларка, мальчикъ подошелъ къ незнакомой двочк, никакъ не понимая, что ему съ нею длать. Флоренса, между тмъ, слышавшая весь разговоръ, умла сообразить, что для нея не было теперь никакой опасности, и что странствованія ея приближаются къ концу. При взгляд на прекраснаго веселаго мальчика, она почувствовала такую радость, такое одушевленіе, что немедленно побжала къ нему навстрчу, обронивъ на дорог гадкій башмакъ, и обими руками ухватилась за его руку.

— Я заблудилась, съ вашего позволенія: — сказала Флоренса.

— Заблудились! — вскричалъ мальчикъ.

— Да, я заблудилась ныншнимъ утромъ, далеко отсюда, охъ, какъ далеко: И y меня отняли мое платье, и теперь на мн чужая одежда, и зовутъ меня Флоренсой Домби, и я единственная сестра моего маленькаго братца, и, о милый! милый! спасите меня, сдлайте милость, спасите! — рыдая говорила Флоренса, давая полный просторъ дтскимъ чувствованіямъ и заливаясь горькими слезами. Въ это самое время гадкая шляпка слетла съ ея головы, и густые черные локоны въ безпорядк растрепались по ея личику, къ невыразимому удивленію и соболзнованію молодаго Вальтера, племянника Соломона Гильса, мастера всхъ морскихъ инструментовъ.

М-ръ Кларкъ, по-видимому, не помнилъ себя отъ изумленія и, насилу переводя духъ, замтилъ только, что никогда не случалось ему видть такой исторіи на этой пристани. Вальтеръ поднялъ башмакъ и проворно надлъ его на маленькую ножку, какъ сказочный принцъ, надвшій туфли Сандрильон. Онъ подалъ правую руку Флоренс, повсилъ на лвое плечо кроличью шкуру, и новый Геркулесъ, онъ почувствовалъ, что страшный драконъ бездыханный лежитъ y его ногъ.

— Не плачьте, миссъ Домби! — сказалъ Вальтеръ, проникнутый необыкновеннымъ восторгомъ. — Какъ я радъ, что былъ въ это время на пристани! Теперь вы такъ же безопасны, какъ если бы защищала васъ цлая рота храбрыхъ моряковъ на военномь корабл.

— Я не стану больше плакать, — отвчала Флоренса, — теперь я плачу только отъ радости!

— Плачетъ отъ радости! — думалъ Вальтеръ, — и я причиной этой радости! Пойдемте, миссъ Домби. Вотъ и другой башмакъ вы обронили, надньте лучше мои, миссь Домби.

— Нтъ, нтъ, нтъ, не безпокойтееь, — сказала Флоренса, останавливая юношу, когда тотъ поспшно началъ разуваться. — Мн хорошо и въ этихъ башмакахъ, право хорошо!

— Ну да, — сказалъ Вальтеръ, взглянувъ на ея ножку, — мои были бы слишкомъ велики для васъ Какъ это мн такая глупость пришла въ голову! Въ моихъ вамъ вовсе нельзя идти! Пойдемте, миссъ Домби. Какой это мошенникъ оскорбилъ васъ? Какъ бы до него добратьсяі

И они пошли рука объ руку, не обращая ни малйшаго вниманія на проходящихъ, которые съ изумленіемъ смотрли на странную чету. Вальтеръ былъ совершенно счастливъ, и въ глазахъ его искрилась безпредльная гордость.

Становилось темно, небо покрылось облаками, и уже начиналъ накрапывать дождь, но счастливая чета не заботилась ни о чемъ и быстро продолжала идти впередъ. Оба они совершенно погружены были въ послднія приключенія, и Флоренса обо всемъ разсказывала съ невинной откровенностью своего возраста, между тмъ какъ Вальтеръ слушалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ, воображая, что они гуляютъ въ густой чащ между высокими деревьями, на какомъ-нибудь пустомъ острову, подъ тропиками, вдали отъ грязной улицы на берегу Темзы.

— Далеко надъ идти? — спросила наконецъ Флоренса, вперивъ глазки на лицо своего товарища.

— Ахъ, да! — сказалъ Валтеръ, останавливаясь, — куда это мы зашли? Знаю, знаю. Но теперь контора заперта, миссъ Домби. Тамъ никого нтъ. М-ръ Домби уже давно ушелъ. Намъ надо идти къ вамъ домой, или… знаете ли что? Пойдемте лучше къ моему дяд: онъ живетъ отсюда близехонько. Тамъ вы переоднетесь, отдохнете и подете домой въ карет. Не лучше ли этакъ?

— Я то же думаю, — отвчала Флоренса, — не лучше ли этакъ? A вы какъ думаете?

Когда они остановились въ раздумьи среди улицы, мимо ихъ прошелъ какой-то мужчина, который проницательно взглянулъ на Вальтера, какъ будто угадывалъ его, но не сказавъ ни слова и не останавливаясь, пошелъ впередъ.

— Вдь это, кажется, м-ръ Каркеръ! — сказалъ Вальтеръ, — Каркеръ изъ нашей конторы, миссъ Домби, не приказчикъ Каркеръ, a другой, младшій Каркеръ. Эй! м-ръ Каркеръ!

— Неужели это Вальтеръ Гэй? — сказалъ прохожій, останавливаясь и оборачиваясь назадъ. — Откуда y тебя такой странный товарищъ?

Когда онъ остановился подл фонаря и внимательно началъ слушать поспшное объясненіе Вальтера, фигура его представила замчательный контрастъ съ молодыми людьми, которые стояли передъ нимъ рука объ руку. Онъ былъ не старъ, но волосы его совершенно посдли, спина согнулась, какъ будто подъ бременемъ большихъ несчастій и задумчивое, печальное лицо исковеркано было глубокими морщинами. Огонь въ его глазахъ, черты лица, голосъ, какимъ онъ говорилъ, казалось, совершенно ослабли и потухли вмст съ силами духа, сокрушеннаго изнурительными заботами. Онъ одть былъ очень прилично въ простое черное платье, которое, гармонируя съ общимъ характеромъ его физіономіи, какъ будто сплющилось и съежилось на его неподвижныхъ членахъ, и отъ этого вся фигура съ ногъ до головы становилась еще мрачне и печальне.

И между тмъ его симпатія къ пылкимъ стремленіямъ и надеждамъ молодаго сердца, по-видимому, вововсе не потухла вмст съ другими силами души. Онъ смотрлъ на важную, озабоченную физіономію мальчика съ необыкновеннымъ участіемъ, и въ глазахъ его заискрилось невыразимое безпокойство и состраданіе, какъ ни старался онъ скрыть эти чувства. Когда Вальтеръ, окончивъ разсказъ, спросилъ его насчетъ Флоренсы, онъ посмотрлъ на него съ такимъ многозначительнымъ выраженіемъ, какъ будто читалъ приговоръ судьбы на его лиц, печально противорчившій съ его настоящимъ положеніемъ.

— Что вы мн присовтуете, м-ръ Каркеръ? — сказалъ Вальтеръ весело улыбаясь. — Вы всегда мн подаете хорошіе совты, когда разговоритесь, хоть это бываетъ очень рдко.

— Вашт планъ не дуренъ! — сказалъ м-ръ Каркеръ, посматривая поперемнно то на Вальтера, то на Флоренсу.

— М-ръ Каркеръ! — сказалъ Вальтеръ, озаренный великодушною мыслью. — Мы вотъ какъ устроимъ, Вы пойдете къ м-ру Домби и принесете ему радостную всть, a мы станемъ дожидаться y дядюшки. Это будетъ очень недурно. Ступайте же!

— Мн идти? — возразилъ Каркеръ.

Вмсто отвта м-ръ Каркеръ крпко пожалъ мальчику руку, пожелавъ ему добраго вечера, и, рекомендуя дйствовать скоре, поспшно пошелъ своей дорогой.

— Экой чудакъ! — сказалъ Вальтеръ, слдя глазами за удаляющимся старикомъ. — Теперь намъ съ вами, миссъ Домби, поскоре надо идти къ дядюшк. A вы слышали что-нибудь отъ своего папеньки о м-р Каркер младшемъ?

— Нтъ, — наивно отвчла двочка, — папенька говоритъ со мной очень рдко.

— Ахъ, да! Тмъ стыдне для него, думалъ Вальтеръ, пристально вглядываясь въ страждущее личико своей спутницы. Потомъ онъ съ безпокойствомъ и ребяческою живостью началъ озираться во вс стороны, чтобы найдти предметь для новаго разговора, и когда Флоренса, въ эту самую минуту, опять обронила несчастный башмакъ, онъ вызвался донести ее на рукахъ къ дому своего дяди. Флоренса, несмотря на чрезмрную усталость, съ улыбкой отклонила эту услугу, говоря, что онъ можетъ ее уронить, и такъ какъ они уже были недалеко отъ деревяннаго мичмана, Вальтеръ вспомнилъ по этому поводу о кораблекрушеніяхъ и страшныхъ несчастіяхъ на мор, разсказывая, какъ иной разъ смлые мальчики гораздо меньше его торжественно выручали и спасали двочекъ гораздо старше Флоренсы. Этотъ интересный разговоръ былъ въ полномъ разгар, когда, наконецъ, они пришли къ дверямъ мастера морскихъ инструментовъ.

— Эй, дядя! дядюшка Соль! — закричалъ Вальтеръ, опрометью вбгая въ магазинъ и начиная говорить безъ всякой связи, едва переводя духъ. — Удивительное, странное приключеніе! Дочь м-ра Домби заблудилась на улиц — какая-то старая вдьма ограбила ее съ ногъ до головы я ее нашелъ, привелъ къ теб — да загляни же сюда — эй, ты, дядя Соломонъ!

— Силы небесныя! — кричалъ дядя Соль, отскакивая въ ужасномъ волненіи отъ своихъ любимыхъ инструментовъ. — Можетъ ли это быть! Смотри, я…

— Нечего тутъ смотрть, когда я теб говорю. Иди-ка придвинемъ къ камину софу — да поставь на столъ тарелки, дядюшка Соль, да подай чего-нибудь покушать — она голодна — сбросьте свои негодные коты, миссъ Флоренса, сядьте сюда подл камина, вотъ такъ, положите ножки на ршетку — ахъ, какъ он мокры — такъ-то, дядяшка Соль — удивительное приключеніе! Ухъ! какъ я разгорлся!

Соломонъ Гильсъ разгорлся не мене племянника, когда началъ хлопотать и возиться около неожиданной гостьи. Онъ гладилъ Флоренсу по голов, вытиралъ ея ноги своимъ платкомъ, нагртымъ y камина, готовилъ для нея обдъ, просилъ ее кушать, пить, и въ то же время слдилъ глазами за взбалмошнымъ Вальтеромъ, который, какъ бшенный, метался изъ угла въ уголъ, кричалъ, стучалъ, вдругъ принимался за двадцать длъ и не длалъ ничего.

— Вотъ что, дядя! — сказалъ онъ наконецъ, схвативъ свчу, — ты погоди минуточку, a я сбгаю на чердакъ, перемню куртку, и — маршъ! Вдь вотъ оно, какія чудеса: неправда ли?

— Дружочекъ мой, — началъ Соломонъ, который съ очками на носу и большими часами въ карман безпрестанно колебался между Флоренсой на соф, и племянникомъ во всхъ углахъ комнаты, — это такое необыкновенное…

— Ничего, ничего, дядя Соль! Вы кушайте, миссъ Флоренса, пожалуйста кушайте.

— Ахъ да, да, да! — вскричалъ Соломонъ, подавая огромную ногу баранины, какъ будто угощалъ богатыря. — Я ужъ похлопочу о ней, Валли! Бдняжечка! Какъ она голодна, я думаю! A ты ступай, и будь готовъ. Господи, твоя воля! Сэръ Ричардъ Виттингтонъ три раза лордъ-мэръ города Лондона!

Вальтеръ очень недолго бгалъ на чердакъ, a между тмъ въ его отсутствіе усталая гостья задремала y камина. Въ томъ промежутк времени, продолжавшемся не боле пяти минутъ, Соломонъ Гильсъ, начавшій понемногу приходилъ въ себя, затвориль комнату и заслонилъ ршеткою каминъ, чтобы огонь не безпокоилъ ребенка. Такимъ образомъ, когда мальчикъ воротился, Флоренса почивала очень спокойно.

— Славно, дядя, славно! — шепталъ онъ, схватывая Соломона въ охапку, такъ что y того караска выступила на лиц. — Теперь я иду! Только надо взять съ собою корку хлба: я ужасно голоденъ. Ты смотри, не разбуди ее, дядюшка Соль!

— Нтъ, нтъ не разбужу, — говорилъ Соломонъ. — Прехорошенькая двочка,

— Еще бы! — сказалъ Вальтеръ, — я въ жизнь не видалъ такого личика! Такъ то, дядюшка Соль. Ну, теперь я иду!

— Пора, пора! Ступай! — проговорилъ Соломонъ. Дядюшка! а, дядюшка! — вскричалъ Вальтеръ, выглядывая изъ-за дверей.

— Ты еще не ушелъ? — сказалъ Соломонъ.

— Здорова ли она?

— Совершенно здорова.

— Ну, славу Богу. Теперь я иду.

— Теперь, конечно, уйдешь, — сказалъ про себя Саломонъ.

— Эй! дядя Соль! — вскричалъ Вальтеръ, выставляя голову изъ-за дверей.

— Ты еще не ушелъ? — сказалъ Соломонъ.

— Вотъ что, дядюшка Соломонъ. Съ нами встртился на улиц м-ръ Каркеръ младшій, чудакъ такой, что Боже упаси! — Прощай, говоритъ, Вальтеръ, прощай: мн пора домой! — Только я оглядываюсь, — a онъ идетъ за нами, и ужъ когда мы дошли до магазина, онъ все шелъ за ними, какъ слуга или врная собака за своимъ господиномъ. Такой чудакъ! Ну, a какъ она теперь?

— Совершенно спокойна и счастлива, Валли. Ступай!

— Теперь пойду, пойду!

И на этотъ разъ онъ дйствительно пошелъ. Соломонъ Гильсъ, потерявъ аппетитъ, услся по другую сторону камина и, внимательно наблюдая спящую Флоренсу, началъ строить великолпные воздушные замки самой фантастической архитектуры, прозрвая въ туманную даль чрезъ магическія стекла своихъ инструментовъ. Въ этомъ положеніи онъ, въ своемъ валлійскомъ парик и кофейномъ камзол, былъ очень похожъ на таинственнаго волшебника, который держалъ молодую двушку въ очарованномъ сн.

Вальтеръ между тмъ помчался во всю прыть къ дому м-ра Домби, безпрестанно высовывая изъ кареты голову, чтобы заставить извозчика хать скорй. Когда, наконецъ, лошади остановились y подъзда, онъ мгновенно выскочилъ изь наемнаго экипажа и, доложивъ о своемъ приход, прямо побжалъ въ библіотеку, гд господствовало въ эту минуту великое смшеніе языковъ, и куда собрались на общее совщаніе: м-ръ Домби, его сестра, миссъ Токсъ_,Ричардсъ и Сусанна Нипперъ.

— Прошу извинить, милостивый государь, — сказалъ Вальтеръ, быстро вбгая въ комиату, — мн очень пріятно извстить васъ, что бды нтъ никакой. Миссъ Домби нашлась.

Когда м-ръ Домби величественно повернулся къ вошедшему встнику на своихъ огромныхъ креслахъ, особа его представила совершеннйшій контрастъ съ этимъ живымъ, запыхавшимся мальчикомъ, который, по-видимому, весь проникнуть былъ необыкновеннымъ восторгомъ и одушевленіемъ.

— Я говорилъ теб, Луиза, что она непремнно найдется, — сказалъ м-ръ Домби, небрежно оборачивая чрезъ плечо голову къ м-съ Чиккъ, которая заливалась горючими слезами вмст съ своей неразіучной подругой, миссъ Токсъ. — Сказать слугамъ, чтобы прекратили поиски. Мальчика я знаю: это молодой Гэй изъ конторы. Говорите любезный, какимъ образомъ нашалась моя дочь? Мн извстно, какъ ее потеряли.

Тутъ м-ръ Домби величественно посмотрлъ на бдную Полли.

— Но какъ она нашлась? — продолжалъ онъ, — и кто ее нашелъ? Это теперь необходимо знать.

— Мн сдается, милостивый государь, — скромно отвчалъ Вальтеръ, — что я нашелъ миссъ Домби. То есть не то, чтобы я могъ вмнить себ въ заслугу, что я дйствительно ее нашелъ, милостивый государь, но я имлъ только чсоть сдлаться счастливымъ орудіемъ ея…

— Это что значитъ? — сурово прервалъ м-ръ Домби, которому, по-видимому, крайне не нравилось, что мальчикъ гордился своимъ участіемъ въ этомъ дл, — не то, чтобы вы дйствительно нашли мою дочь, a были только счастливымъ орудіемъ?… Говорите ясне и послдовательне.

Но быть послдовательнымъ Вальтеръ никакъ не могъ. Онъ кое-какъ объяснилъ весь ходъ дла и сказалъ, почему миссъ Домби осталась y его дяди.

— Слышишь, двочка? — сказалъ м-ръ Домби, обращаясь къ Сусанн. — Возьми все, что нужно, ступай съ этимъ молодымъ человкомь, и привези миссъ Флоренсу домой. A вы, любезный, завтра получите награду.

— Вы слишкомъ добры, милостивый государы — сказалъ Вальтеръ. — Увряю васъ, я н думалъ ни о какой наград.

— Вы еще слишкомъ молоды, Вальтеръ Гэй, — сказалъ м-ръ Домби почти съ сердцемъ, — нтъ надобности знать, о чемъ вы думали, или не думали. Вы вели себя хорошо, и этого довольно. Скромность тутъ неумстна. Луиза, вели дать ему вина.

Взоръ м-ра Домби очень неблагосклонно слдилъ за Вальтеромъ, когда тотъ, въ сопровожденіи м-съ Чиккъ, выходилъ изъ комнаты, и нтъ сомннія, умственныя очи его выражали еще большую неблагосклонность, когда услужливый мальчикъ халъ къ своему дяд вмст сь Сусанною Нипперъ.

Между тмъ Флоренса въ этотъ промежутокъ успла отдохнуть, пообдать, и тснйшимъ образомъ подружиться съ дядюшкой Соломономъ, съ которымъ она съ полной откровенностью, начала разговаривать о всякой всячин. За этой бсдой застала ее черноглазая нянька, которую, впрочемъ, теперь можно было назвать красноглазою, — такъ много плакала она ныншній день! Не говоря ни слова, не сдлавъ ни малйшаго выговора, она заключила свою воспитанницу въ объятія и была, по-видимому, совершенно счастлива этимъ свиданіемъ. Превративъ маленькую контору въ дамскую уборную, она съ большимъ стараніемъ одла Флоренсу въ ея собственное платье, и черезъ нсколько минутъ гостепріимные хозяева увидли передъ собой настоящую миссъ Домби.

— Доброй ночи! — сказала Флорнса, обращаясь къ Соломону. — Вы были со мной очень добоы!

Старикъ Соль былъ совершено счастливъ, и отъ избытка нжности поцловалъ свою маленькую гостью.

— Доброй ночи, Вальтеръ! — сказала Флоренса. — Прощай!

— Прощайте, — сказалъ Вальтеръ, подавая ей об руки.

— Я никогда не забуду тебя, — продолжала Флоренса, — никогда, никогда! Прощай, Вальтеръ!

И въ невинности благодарнаго сердца, двочка подставила ему щеку. Вальтеръ опустилъ голову, и тутъ же поднялъ ее опять. Лицо его пылало, и онъ съ робкой стыдливостью смотрлъ на дядю.

Что же ты Вальтеръ? Ну, доброй ночи, Вальтеръ! Прощай, Вальтеръі Дай сюда руку, Вальтеръ, вотъ такъ! Прощай, прощай!

Она еще разъ простилась съ Вальтеромъ, когда Сусанна усаживала ее въ карету, и даже, когда экипажъ двинулся съ мста, она нсколько разъ махала ему платкомъ, Вальтеръ, стоя на крыльц весело отвчалъ на ея поклоны, устремивъ неподвижный взоръ на удаляющійся экипажъ, между тмъ какъ деревянный мичманъ позади его, казалось, такъ же, какъ и онъ, посылалъ прощальныя привтствія дорогой гость, ни на что больше не обращая вниманія.

Скоро Флоренса подхала къ родительскому дому и вошла въ библіотеку, гд опять господствовало смшеніе языковъ. Карет велно было дожидаться — ‘для м-съ Ричардсъ’, такъ таинственно прошептала горничная, когда Сусанна проходила мимо.

Обртеніе заблудшаго дтища произвело весьма слабое впечатлніе на чадолюбиваго родителя. М-ръ Домби, никогда не любившій своей дочери, небрежно поцловалъ ее въ лобъ, и сдлалъ наставленіе, чтобы впредъ она не смла выходить изъ дому съ неврными слугами. М-съ Чиккъ прервала на минуту плачевныя соболзнованія относительно испорченности человческой природы, не умвшей идти по стезямъ добродтели даже по поводу ‘Благотворительнаго Точильщика’, и встртила свою племянницу важными привтствіями, подобающими истинной Домби. Миссъ Токсъ настроила свои чувствованія на этотъ же ладъ. Только одна Ричардсъ, виноватая Ричардсъ, облегчила свое сердце радостными восклицаніями и слезами, и спшила расцловать милую малютку.

— Ахъ, Ричардсъ, — сказала м-съ Чиккъ съ глубокимъ вздохомъ, — неблагодарность чернаго сердца никогда не доведетъ до добра! Что вы темерь станете длать?… A не было бы всхъ этихъ нпріятностей, если бы вы умли вести себя приличнымъ образомъ въ отношеніи къ младенцу, который теперь, по вашей милости, долженъ лишиться своего естественнаго пропитанія!

— Бдное, бдное дитя! — прошептала жалобнымъ голосомъ миссъ Токсъ.

— Если-бы я на вашемъ мст, — торжественно сказала м-съ Чиккъ, — была такъ неблагодарна, мн бы показалось, что платье ‘Благотворительнаго Точильщика’ задушить моего сына, a воспитаніе развратитъ его.

М-съ Чиккъ не подозрвала, какая убійственная правда выходила изъ ея устъ. Форменное платье уже порядкомъ начинало душить несчастнаго Тудля, a воспитаніе покамстъ ограничивалось палочными ударами съ одной стороны, и болзнешшми стомами — съ другой.

— Луиза — сказалъ м-ръ Домби, — нтъ надобности продолжать этихъ замчаній. Женщина получила деньги и отставлена отъ должности. Ричардсъ, вы оставляете этотъ домъ, потому что осмлились уйти съ моимъ сыномъ — слышите ли? съ моимъ сыномъ, — м-ръ Домби съ особой выразительностью произнесъ эти два слова, — въ такой притонъ и въ такое общество, о которомъ нельзя подумать безъ содроганія. Что же касается до приключенія съ Флоренсой, я считаю его въ нкоторомъ смысл счастливымъ и благопріятнымъ обстоятельствомъ, потому что безъ него никогда бы не узналъ вашей вины, между тмъ какъ теперь вы сами принуждены были разсказать обо всемъ. Луиза, — продолжалъ м-ръ Домби, обращаясь къ сестр, — другая нянька, думаю я, — здсь миссъ Нипперъ громко зарыдала — можетъ остаться, потому что она еще слишкомъ молода и по невол увлечена была соблазнительнымъ поведеніемъ кормилицы. Теперь потрудись распорядиться, чтобы извозчику заплатили до, — здсь м-ръ Домби пріостановился и сдлалъ презрительную мину — до Садовъ Стаггса.

Когда бдная Полли пошла къ дверямъ, Флоренса уцпилась за ея платье, и заплакала преотчаяннымъ образомъ, упрашивая добрую няню не уходить изъ дому. Какой ударъ для гордаго отца! Видть, какъ собственно дтище, собственная плоть и кровь, отъ которой нельзя же было отказаться, вшается въ его присутствіи на шею посторонней, презрнной женіцины, да это то же, что кинжалъ въ сердце, или острая стрла въ растерзанную грудь! Ему, правда, никакого не было дла, кого любигь или ненавидитъ его дочь, но его обдало смертельнымъ холодомъ при одной мысли, что то же самое могло со временемъ повториться и съ его сыномъ!

Какъ бы то ни было, на этотъ разь его сынгь кричалъ во всю ночь на вс возможные напвы. Неудивительно: бдный Павелъ терялъ свою вторую мать, или правильне, первую мать, которая съ любовью привтствовала возникающую зарю его жизни: ужасное лишеніе, какое только можетъ вытерпть сиротствующій младенецъ! Тотъ же ударъ лишилъ его сестру единственнаго врнаго друга, и Флоренса горько рыдала до глубокой полночи, пока печальный сонъ не сомкнулъ ея вждъ. Но вс эти вещи не относятся къ длу: не станемъ толковать о нихъ.

Глава VII.

Бглый взглядъ на жилище и на сердечныя привязанности миссъ Токсъ.

Миссъ Токсъ обитала въ небольшомъ темномъ домик, стоявшемъ съ незапамятныхъ временъ англійской исторіи на западной сторон города, гд онъ пріютился въ тни, за угломъ, какъ бдный родственникъ большой модной улицы, откуда свысока смотрли на него великолпныя зданія. Это жилище, расположенное не то чтобы на двор, и не то чтобы за дворомъ, находилось въ самомъ скучномъ глухомъ переулк, гд черезъ ущелья каменной мостовой сильно начинала пробиваться трава и зеленый мохъ. Этотъ пустынный пріють именовался Княгининымъ Лугомъ, и на этомъ Княгининомъ Лугу красовалась Княгинина Капелла, и въ эту Княгинину Капеллу каждое воскресенье, по звону громкаго колокола, собиралось человкъ двадцать или тридцать сихъ и оныхъ слушателей мужского и женскаго пола. Тутъ же, почти подл, къ великому соблазну благочестивыхъ душъ, стоялъ трактиръ подъ вывскою ‘Гербъ княгини’, куда по временамъ заходили лакеи въ самыхъ великолпныхъ ливреяхъ. Въ оград, передъ дверьми трактира, неизвстно ради какихъ потребъ, былъ поставленъ портшезъ, употреблявшійся въ незапамятныя времена, когда лондонскія дамы любили качаться на носилкахъ, a перила трактирной ограды въ хорошую погоду украшены были мдными кружками, которыхъ иной разъ, по счету миссъ Токсъ, находилось до сорока восьми.

Тутъ же, на Княгининомъ Лугу, кром жилища миссъ Токсъ, стоялъ еще другой частный домъ, да еще какія-то огромныя ворота, которыя всегда крпко-накрпко были заперты тяжелыми запорами и не отворялись ни въ какомъ случа. По всей вроятности, это былъ вышедшій изъ употребленія входъ въ чьи-то конюшни, и эту догадку подтверждалъ сильный конюшенный запахъ, распространявшійся по всему Княгинину Лугу. Окна изъ спальной миссъ Токсъ, расположенной назади, выходили прямо на эти конюшни, гд безпрестанно возились кучера, производя оглушительный шумъ почти во всякое время дня и ночи. Здсь же, на задней стн, тоже прямо передъ окнами миссъ Токсъ, конюхи имли обыкновеніе развшивать и просушивать свои кафтаны, армяки, куртки, жилеты и другія боле таинственныя принадлежности своего гардероба.

Владльцемъ другого частнаго дома на Княгининомъ Лугу былъ отставной буфетчикъ, женатый на ключниц. У этой счастливой четы ианималъ квартиру съ мебелью холостой джентльменъ, мужчина коренастый, одеревенлый съ выпученными глазами и совершенно синимъ лицомъ. Былъ онъ чиномь майоръ и, по увренію миссь Токсъ, онъ смотрль настоящимъ Марсомъ. Храбрый воинъ и прелестная два имли обыкновеніе посылать другъ къ другу газетные листы и памфлеты, и эта платоническая любезность производилась чрезъ чернаго майорова слугу, котораго мисъ Токсъ обыкновенно величала ‘кореннымъ туземцемъ’, хотя не соединяла съ этимъ именемъ никакой географической идеи.

Дворъ и лстница y миссъ Токсъ были самыя маленькія, и быть можетъ, говоря вообще, во всей Англіи не было такого съ верху до низу неуклюжаго и кривого домика, какъ жилище этой двы, но зато, говорила миссъ Токсъ, — какое мстоположеніе! Дневной свтъ едва проникалъ сюда въ зимнее время, солнце не заглядывало и весною, воздуху — никогда никакого, торговой дятельности не было и слдовъ. При всемъ томъ, говорила миссъ Токсъ, — подумайте о мстоположеніи! То же самое говорилъ пучеглазый, синій майоръ, бывшій вообще безъ ума отъ Княгинина Луга: всегда и во всякомъ мст, особенно въ клуб, который посщалъ, онъ любилъ сводить разговоръ на знатныхъ особъ, жившихъ въ ближайшей модной улиц, чтобы имть удовольствіе сказать, что они его сосди.

Смурый домикъ миссъ Токсъ былъ ея собственный домикъ, доставшійся по духовному завщанію отъ покойнаго оригинала миніатюрнаго портрета съ длинной косой и напудренной головою, который всегда вислъ на почетномъ мст передъ каминомъ. Большая часть мебели миссъ Токсъ принадлежала къ тмъ временамъ, когда были въ употребленіи напудренныя головы и длинныя косы, тутъ особенно кидались въ глаза: хитрая четвероногая машинка для нагрванія тарелокъ, y которой кривыя ножки всегда растопыривались въ разныя стороны къ удовольствію приходившаго гостя, да еще старинное ветхозавтное фортепьяно съ именемъ мастера, украшеннымъ гирляндой сладкаго гороху.

Хотя майоръ Багстокъ достигъ до возраста, называемаго въ учтивой литератур великимъ меридіаномъ жизни, и хотя онъ спускался подъ гору земного путешествія съ окоченлыми челюстями, съ дряблымъ голосомъ, съ отвислыми слоновыми ушами и ужасно выпученными глазами, однако-жъ онъ чрезвычайно гордился лестнымъ къ себ вниманіемъ миссъ Токсъ и щекоталъ свое тщеславіе фантастическимъ представленіемъ, что это была дама самаго высокаго полета. Объ этомъ ужъ не разъ намекалъ онъ и въ клуб, придавая своей особ очень замысловатые эпитеты, бывшіе единственнымъ источникомъ его неистощимаго остроумія. Онъ величалъ себя старикомъ, старичиной, старцемъ, стариной, старикашкой, или просто, старымъ Багстокомъ, и въ то же время, благодаря гибкости англійскаго языка, видоизмнялъ на разныя манеры свое собственное имя Джозефа, съ которымъ вообще онъ стоялъ на самой короткой ног.

‘Джозефъ Багстокъ, сэръ, — говорилъ майоръ, махая своей палкой, — стоитъ дюжины такихъ, какъ вы. Если бы между вами было побольше изъ породы Багстоковъ, вамъ было бы отъ этого не хуже. Старина Джо себ на ум, сэръ, ему недалеко ходить за женой, если бы онъ захотлъ, но y Джоя, сэръ, каменное сердце, желзная грудь. Его не проведешь, сэръ, о, старичина Джозъ чертовски хитеръ!’. Посл такой деклараціи, изъ желзной груди обыкновенно выходили шипящіе звуки, синій цвтъ лица превращался въ багровый, и глаза, казалось, совсмъ хотли выпрыгнугь изь головы.

Несмотря на эти похвалы, расточаемыя собственной особ, майоръ былъ чрезвычайно самолюбивъ. Едва ли еще могъ найтись человкъ съ такимъ самолюбивымъ сердцемъ или, правильне, съ такимъ самолюбивымъ желудкомъ, какъ y маіора, должно сказать, что этотъ послдній органъ былъ y него гораздо боле развитъ, чмъ первый. Ему и въ голову не приходило, чтобы кто-нибудь могъ передъ нимъ гордиться или пренебрегать имъ и всего мене, чтобы могла пренебрегать имъ несравненная миссъ Токсъ, которая, нтъ сомннія, была безъ ума отъ храбраго воина.

И между тмъ, миссъ Токсъ, по-видимому забывала своего Марса, постепенно забывала. Она начала забывать его вскор посл открытія семейства удлей. Она продолжала забывать его посл крестинъ, и теперь забвеніе ея доросло до огромныхъ размровъ. Другой кто-то, или другое что-то сдлалось источникомъ ея интереса.

— Здравствуйте, сударыня! — сказалъ майоръ, встртившись съ миссъ Токсъ на Княгининомъ Лугу, спустя нсколько недль посл происшествій, описанныхъ въ послдней глав.

— Здравствуйте, сэръ! — сказала миссъ Токсъ очень холодно.

— Джо Багстокъ, сударыня, — замтилъ маіоръ съ обыкновенной любезностью, — уже давно не имлъ счастья привтствовать васъ y окна. Онъ въ отчаяніи, сударыня. Солнце его скрылось за облаками.

Миссъ Токсъ слегка наклонила голову съ большою холодностью.

— Свтило Джоя было, конечно, за городомъ, сударыня? — спросилъ мaйopъ.

— Кто за городомъ? я? Нтъ, я не вызжала за городъ, — отвчала миссъ Токсъ, — я была въ послднее время очень занята. Почти все мое время посвящено искреннимъ друзьямъ. Да и теперь мн никакъ нельзя мшкать. Прощайте, сударь.

Когда миссъ Токсъ, сменя очаровательнйшимъ образомъ своими ножками, исчезла, наконецъ, изъ Княгинина Луга, майоръ все еще стоялъ на одномъ мст, устремивъ пучеглазый взоръ на удаляющуюся богиню, и лицо его посинло еще боле обыкновеннаго. Онъ ворчалъ и бормоталъ поо себя, но уже не комплименты.

— Чортъ побери! — говорилъ онъ, озираясь вокругъ своими рачьими глазами и вдыхая благовонный воздухъ Княгинина Луга, — за шесть мсяцевъ эта женщина любила землю, по которой ходилъ Джозъ Багстокъ, a теперь? … Что это значитъ?

Посл нкотораго размышленія, майоръ ршилъ, что это значитъ западня, сти, ловушка мужа, что миссъ Токсъ роетъ для него яму. — Но вамъ не поймать, сударыня, стараго Джоя! — говорилъ майоръ. — У него, сударыня, каменное сердце, желзная грудь! Старина Джо чертовски лукавъ: вамъ не провести его! — И посл этого заключенія, майоръ Багстокъ ухмылялся во весь день наилюбезнйшимъ образомъ.

Но ни въ этотъ, ни въ другіе дни миссъ Токсъ не обращала никакого вниманія на майора и вовсе не думала о немъ. Случалось, въ былыя времена она будто нечаянно выглядывала изъ своего темнаго окошечка и красня отвчала на поклоны майора, но теперь — увы! — она не подавала отставному любезнику ни малйшей надежды и ршительно не заботилась, смотритъ онъ на нее или нтъ. Въ ея дом произошли также очевидныя перемны. Майоръ, длая наблюденія изъ своей комнаты, замтилъ, что ея жилище приняло какой-то праздничный видъ. Въ одной изъ ея комнатъ появилась новая клтка съ вызолоченными проволоками для старой канарейки, каминъ и столы разукрасились пышными орнаментами изъ разноцвтной бумаги, на окнахъ очутились два-три горшка съ цвтами, и наконецъ сама м-съ Токсъ начала по временамъ поигрывать на фортепьяно, на которомъ, подл гирлянды изъ сладкаго гороху, величественно разложена была музыкальная книга съ копенгагенскими вальсами, списанными рукою самой несравненной хозяйки

Къ довершенію всхъ этихъ перемнъ, миссъ Токсъ начала съ нкотораго времени одваться въ траурное платье съ величайшимъ стараніемъ и съ отмннымъ вкусомъ. Это послднее обстоятельство вывело майора изъ затрудненія, и онъ ршилъ, что его сосдка получила небольшое наслдство и загордилась.

На другой же день посл этого отраднаго ршенія, майоръ, сидя за своимъ завтракомъ, увидль такое страшное и чудное явленіе въ маленькой гостиной миссъ Токсъ, что на нкоторое время онъ отъ изумленія приросъ къ своему стулу. Потомъ, выбжавъ въ ближайшую комнату, онъ воротился съ двухъ-ствольной оперной трубкой, и принялся съ напряженнымъ вниманіемъ наблюдать ужасный предметъ своего изумленія.

— Ребенокъ! ребенокъ!! — вскричалъ майоръ, закрывая трубку, — тысяча противъ одного, что это ребенокъ!

Майоръ никакъ не могъ опомниться. Онъ только свистлъ и пучеглазилъ до такой степени, что глаза его, по-видимому, совсмъ выкатывались изъ орбитъ. День ото дня ребенокъ появлялся все чаще и чаще, два, три, четыре раза въ недлю. Майоръ свистлъ, пыхтлъ и пучеглазилъ. Ko всмъ другимъ явленіямъ на Княгининомъ Лугу былъ онъ совершенно равнодушенъ, точно такъ же какъ и миссъ Токсъ была совершенно равнодушна къ нему самому. Онъ могъ почернть, поблть, пожелтть, побагровть — до всего этого не было ей никакого дла.

Нельзя было не удивляться постоянству, съ какимъ она выходила изъ Княгинина Луга за ребенкомъ и его кормилицей, гуляла съ ними, возвращалась домой и смотрла за всми ихъ движеніями. Усердіе ея простиралось до того, что она сама даже кормила и няньчила младенца, и нердко холодила юную кровь его своею игрою на фортепьяно. Чудныя непостижимыя дла! Въ это же самое время обуяла ее страсть безпрестанно смотрть на какой-то браслетъ, a также страсть по цлымъ часамъ смотрть на луну изъ маленькаго окошка своей комнаты. Но на что бы она ни смотрла, — на солнце, луну, звзды или браслеты, — на майора — увы! — уже никогда боле не смотрла. И бдный майоръ свистлъ, пыхтлъ, пучеглазилъ, дивовался, подсматривалъ, шпіонилъ, и ни изъ чего не могъ вывести никакого положительнаго заключенія.

— Ну, моя милая, вы непремнно овладете сердцемъ моего брата, поздравляю васъ! — сказала однажды м-съ Чиккъ.

М-съ Токсъ поблднла.

— Малютка съ каждымъ днемъ все больше походитъ на отца, — продолжала м-съ Чиккъ.

Миссь Токсъ вмсто отвта взяла на руки маленькаго Павла и расцловала.

— Похожъ ли онъ, моя милая, сколько-нибудь на свою мать, съ которой вамъ не удалось меня познакомить? — спросила миссъ Токсъ.

— Нимало, — отвчала Луиза.

— Она, я думаю, была очень хороша? — пролепетала миссъ Токсъ.

— Ну да, бдная Фанни была интересна, — сказала м-съ Чиккъ посл нкотораго размышленія, — конечно, интересна. Но въ ней не было этой возвышенности, этого величаваго, повелительнаго вида, котораго слдовало бы ожидать отъ жены моего брата, и притомъ она вовсе не имла этой твердости духа, этой силы характера, какая необходима для такого мужа.

Миссъ Токсъ испустила глубокій вздохъ.

— Впрочемъ, она была любезна, — сказала м-съ Чиккъ, — чрезвычайно любезна. И притомъ она была добра, ахъ! — какъ добра была бдная Фанни!

— Ангельчикъ ты мой! милашечка! — вскричала миссъ Токсъ, цлуя маленькаго Павла. Вылитый портретикъ своего папашеньки!

Если бы майоръ зналъ, сколько надеждъ, желаній, плановъ носилось надъ этой младенческой головой, если бы онъ видлъ, какъ роились и парили они въ своихъ разнородныхъ элементахъ надъ измятой шапочкой безсознательнаго маленькаго Павла… впрочемъ, что-жъ такое? майоръ опять бы выпучилъ глаза! Но тогда, по крайней мр, онъ увидлъ бы въ хаотической толп этихъ мечтаній нкоторые живительные лучи, озаряющіе душу миссъ Токсъ, и тогда онъ понялъ бы, какая непобдимая сила влечетъ эту женщину къ торговому дому подъ фирмой: Домби и Сынъ!

Если бы самъ младенецъ, среди глубокой полночи, пробудился отъ сна, и увидлъ, какъ на занавсяхъ его люльки отражаются таинственныя виднія нкоторыхъ думъ, они испугали бы его, эти виднія, и не безъ причины. Но онъ спалъ, невинный младенецъ, спалъ спокойно, вовсе не зная о пріятныхъ мечтаніяхъ миссъ Токсъ, объ изумленіи майора, о преждевременной грусти своей сестры, о важныхъ планахъ и разсчетахъ отца, и даже не подозрвая, что есть на свт клочекъ земли, на которомъ существуетъ Домби и Сынъ.

Глава VIII

Дальнйшіе успхи Павла, его возрастаніе и характеръ.

Подъ вліяніемъ неусыпныхъ и всегда внимательныхъ очей времени, сны Павла постепеино измнялись. Разсвтъ сознанія неотразимо проникалъ въ младенческую душу, ея виднія прояснились: предметы и впечатлнія въ безчисленномъ множеств зароились вокругъ новаго жителя міра, растревожили его покой, и такимъ образомъ наслдникъ знаменитаго дома незамтно перешелъ отъ младенческаго возраста къ дтскому и сдлался говорящимъ, ходящимъ, удивляющимся Домби.

Посл опалы и позорнаго изгнанія Ричардсъ дтскій департаментъ, въ хозяйственномъ министерств м-ра Домби, поступилъ въ завдываніе временнаго комитета, котораго главными членами, разумется, назначены были м-съ Чиккъ и миссъ Токсъ. Эти особы съ такимъ изумительнымъ усердіемъ принялись за исправленіе своихъ новыхъ должностей, что майоръ Багстокъ съ каждымъ днемъ долженъ былъ убждаться въ своей ршительной опал, между тмъ какъ м-ръ Чиккъ, лишенный домашняго надзора, очертя голову бросился въ большой свтъ, обдалъ въ клубахъ и кофейныхъ домахъ, два-три раза курилъ трубку наперекоръ строжайшему запрещенію своей сожительницы, разъзжалъ по театрамъ, и словомъ, какъ выразилась однажды м-съ Чиккъ, безсовстно ослабилъ вс общественныя узы и нравственныя обязательства.

При всемъ томъ маленькій Павелъ, несмотря на неусыпную заботливость и материнскія попеченія, развивался какъ-то очень туго. Посл изгнанія кормилицы, онъ вдругъ ни съ того ни сего, или можетъ быть отъ природной слабости, началъ тосковать, сохнуть, чахнуть, и долго, казалось, отыскивалъ свою потерянную мать, далеко не удовлетворяемый нжностями своихъ надзирательницъ. Кое-какъ прошелъ онъ самыя трудныя ступени на пути къ юношескому возрасту, но и дальнйшее путешествіе казалось для него чрезвычайно опаснымъ, какъ на скачкахъ для отчаяннаго жокея, который, перескакивая черезъ рытвины и овраги, рискуетъ каждую минуту сломить себ шею. Каждый вновь пробивающійся зубъ былъ для него страшнымъ барьеромъ, каждый прыщикъ во время кори — каменной стной, черезъ которую надо было перепрыгивать не иначе, какъ съ большой опасностью. Немощный всадникъ онъ, сваливался наповалъ при каждомъ припадк коклюша и тутъ безъ пощады давила его цлая стая дтскихъ болзней, долго мшавшихъ ему подняться на ноги.

Ознобъ посл крещенія, по-видимому, поразилъ младенца въ самую чувствительную часть его организма, и онъ уже никогда не могъ оправиться подъ холодной кровлей родительскаго дома. Вообще это былъ самый несчастный ребенокъ, и это мнніе о немъ не разъ высказывала даже м-съ Виккемъ.

М-съ Виккемъ была женою трактирнаго слуги, то есть, другими словами, она была вдовою живого мужа, и такъ какъ она не имла ни дтей, ни родственниковъ, то ее очень благосклонно приняли къ м-ру Домби, гд она, спустя два или три дня посл мучительнаго отнятія Павла отъ груди, вступила въ должность няньки. М-съ Виккемъ была женщина смирная, съ блднымъ цвтомъ лица, съ глазами всегда поднятыми къ верху, съ головой всегда опущенной внизъ. Она настроила себя наиудивительнйшимъ образомъ къ соболзнованіямъ всякаго рода: безпрестанно жаловалась на собственную горестную судьбу, сострадала о несчастіяхъ ближнихъ и съ трогательной благодарностыо принимала соболзнованія о себ самой. Вообще, природа въ высокой степени наградила эту женщину чудной способносгью смотрть на вс предметы въ самомъ жалобномъ свт, и она, по-видимому, находила величайшее утшеніе совершенствовать этотъ талантъ, представляя поразительно страшныя доказательства въ защиту своихъ могильныхъ мыслеи.

Почти нтъ надобности говорить, что м-ръ Домби ршительно иичего не зналъ о необыкновенномъ настроеніи духа новой няньки. Да и какъ ему знать? Ни одна душа въ дом — не исключая самой м-сь Чиккъ или миссъ Токсъ — не смла передъ нимъ заикнуться насчетъ какихъ-нибудь неудобствъ въ отношеніи къ маленькому Павлу. Онъ ршилъ самъ въ себ, что ребенокъ необходимо долженъ проходить по всмъ этимъ мытарствамъ дтскихъ недуговъ, и чмъ скоре онъ пройдетъ ихъ, тмъ лучше. Если бы онъ могъ откупить отъ нихъ своего сына или поставить вмсто него наемщика, какъ это бываетъ при рекрутскихъ наборахъ, то онъ былъ бы очень радъ воспользоваться такимъ средствомъ на самыхъ щедрыхъ условіяхъ. Но такъ какъ этого, очевидно, сдлать было невозможно, то онъ ограничился только тмъ, что обнаруживалъ по временамъ гордое изумленіе насчетъ непостижимыхъ распоряженій природы и утшался мыслью, что вотъ еще благополучно пройденъ верстовой столбъ на трудной дорог жизни, и великая цль путешествія становится все ближе и ближе. Господствующимъ чувствомъ его души, постепенно принимавшимъ огромнйшіе размры по мр возрастанія Павла, было нетерпніе дождаться, наконецъ, того вожделннаго времени, когда торжественнымъ образомъ будутъ приведены въ исполненіе его блистательныя надежды.

Нкоторые философы утверждаютъ, что эгоизмъ есть корень благороднйшихъ привязанностей и наклонностей сердца. Юный сынъ м-ра Домби съ самаго начала въ такой степени сдлался для него важнымъ, какъ часть его собственнаго величія, или, что все равно, величія Домби и Сына, что привычные глаза съ величайшей ясностью могли видть основаніе этой родительской привязанности. Однако-жъ онъ любилъ своего сына, какъ только могъ любить. Если оставалось еще теплое мстечко въ этомъ ледяномъ сердц, оно принадлежало сыну: если на затвердлой его поверхности могло отражаться впечатлніе чьего-нибудь образа, то это былъ образь его сына, — не младенца сына и не отрока, a взрослаго сына, представителя фирмы. Воть почему онъ торопился скоре пробжать первыя страницы его исторіи и съ нетерпніемъ заглядывалъ въ отдаленную будущность. Вотъ почему также, при всей своей любви, онъ мало или вовсе не заботился о ребенк, разсчитывая, что, такъ или иначе, ребенокъ н_е_п_р_е_м__н_н_о сдлается м_y_ж_е_м_ъ, для котораго онь каждый день строилъ новые планы и проекты, какъ будто передъ нимъ лицомъ къ лицу стоялъ благородный представитель торговаго дома въ полномъ цвт молодости и красоты.

Наконецъ Павлу минуло около пяти лтъ. Онь былъ вообще очень красивый мальчикъ, но на его блдномъ худощавомъ лиц отражалась какая-то болзненная задумчивость, такъ что м-съ Виккемь, посматривая на него, многозначительно качала головой и вздыхала отъ глубины сердца. По нкоторымъ признакамъ безошибочно можно было заключить, что характеръ его будетъ гордый и повелительиый: онъ уже начиналъ понимать свое собственное величіе и сознавалъ съ удовлетворительною ясностью, что вс другія вещи и лица сотворены исключительно для него. По временамъ угрюмость его проходила, и онъ рзвился какъ другія дти, но зато иной разъ задумчиво сидлъ онъ на своихъ миніатюрныхъ креслахъ и мечталъ очень глубокомысленно, какъ столтній старичекъ, утомленный мірскою суетой. Случалось иногда, игралъ онъ въ дтской съ Флоренсой или погонялъ хлыстикомъ миссъ Токсъ, которая служила для него лошадкой, но потомъ вдругъ совершенно неожиданно овладвало имъ какое-то уныніе, и онъ жаловался на чрезвычайную усталость. Но всешо чаще находила на него эта хандра вечеромъ посл обда, когда по обыкновенію маленькія кресла перетаскивали въ гостиную, гд онъ сидлъ вмст съ отцомъ подл камина. Это была самая странная чета, какую когда-либо освщалъ каминный огонь. М-ръ Домби, не покидая важной осанки, величаво взиралъ на яркое пламя, a маленькій портретъ его созерцалъ это красное явленіе съ напряженнымъ вниманіемъ мудреца. М-ръ Домби обдумывэпъ въ глубин души многосложные мірскіе планы и предположенія, a маленькій портретъ его питалъ въ душ какія-то дикія мечты, полузрлыя мысли и безсвязныя умозрнія. М-ръ Домби неподвижно держалъ голову вверхъ отъ гордости и отъ накрахмаленнаго галстука: маленькій портретъ его сохранялъ такую же позу по наслдству и по безсознательному подражанію. Оба были удивительно похожи другъ на друга, и въ то же время чудовищно противоположны одинъ другому.

Въ одномъ изъ такихъ случаевъ, когда оба они уже давно краснорчиво безмолвствовали, и м-ръ Домби зналъ только, что сынъ его не спитъ, потому что случайно заглянувъ въ его глазъ, увидлъ въ немъ яркое отраженіе огненнаго изумруда, маленькій Павелъ прервалъ молчаніе такимъ образомъ:

— Папа! что такое деньги?

Внезапный вопросъ имлъ такую близкую связь съ настоящимъ предметомъ размышленія, что м-ръ Домби былъ совершенно озадаченъ.

— Что такое деньги, Павелъ? — отвчалъ онъ, — деньги?

— Да, — сказалъ ребенокъ, облокачиваясь на ручку креселъ и обращая старое лицо на м-ра Домби, — что такое деньги?

М-ръ Домби былъ поставленъ въ крайнее затрудненіе. Онъ былъ бы очень радъ дать ученый коммерческій отвтъ, опредляя деньги общимъ мриломъ цнности вещей и распространяясь о курс, о возвышеніи и пониженіи курса, объ ассигнаціяхъ, векселяхъ, золотыхъ слиткахъ, о сравнительной цнности благородныхъ металловъ, и такъ дале, но взглянувъ на кресла, низенькія, очень низенькія кресла, сказалъ только: ‘Золото, серебро и мдь. Гинеи, шиллинги, полупенсы. Знаешь теиерь, что это такое?’.

— Ну да, я знаю, что это такое, — отвчалъ Павелъ, — но я не объ этомъ думаю, папа. Я хочу знать, что такое деньги?

Великій Боже! какимъ старикомъ смотрлъ онъ, когда опять поднялъ глаза на своего отца!

— Что такое деньги? — сказалъ м-ръ Домби съ крайнимъ изумленіемъ, отодвигая свой стулъ, чтобы лучше разсмотрть заносчиваго малютку, предложившаго такой смлый вопросъ.

— Да, папа, я хочу знать, что деньги могутъ сдлать? — отвчалъ Павелъ, складывая на груди свои руки [он были уже довольно длинны], и посматривая то на огонь, то на отца, опять на огонь и опять на отца.

М-ръ Домби придвинулъ стулъ на прежнее мсто и погладилъ сына по головк.

— Со временемъ ты лучше узнаешь эти вещи, — сказалъ онъ, — деньги, мой милый, длаютъ всякія дла.

Говоря это, м-ръ Домби взялъ маленькую руку сына и слегка началъ хлопать ею по своей. Но сынъ, при первой возможности высвободился изъ этой позы, и съ нетерпніемъ сталъ тереть ладонью о кресла, какъ будто его умъ заключался въ ладони, и нужно было наострить его. Потомъ еще разъ онъ взглянулъ на каминъ, какъ будто огонь былъ его совтникомъ и суфлеромъ. Наконецъ, посл всхъ этихъ приготовленій онъ сказалъ:

— Деньги, говоришь ты, длаютъ всякія дла?

— Да, почти всякія, — отвчалъ м-ръ Домби.

— Всякія… вдь это то же, что деньги длаютъ в_с_е: не такъ ли, папа? — спросилъ сынъ, не замчая или, быть можетъ, не понимая разницы между этими словами.

— Да, деньги могутъ все сдлать, мой милый.

— Такъ почему же деньги не спасли мою маму? — съ живостью возразилъ ребенокъ, — не жестоко ли это съ ихъ стороны?

— Жестоко! — сказалъ м-ръ Домби, поправляя галстукъ и собираясь съ мыслями, — нтъ, хорошая вещь не можетъ быть жестокою.

— Деньги хорошая вещь и могутъ сдлать все, — глубокомысленно замтилъ маленькій собесдникъ, обративъ глаза на каминъ, — удивительно однако-жъ, почему он не спасли мою маму?

Съ этимъ вопросомъ онъ уже не обращался къ отцу. Быть можетъ, съ дтскою проницательностью онъ увидлъ, что разговоръ этотъ не нравился м-ру Домби. Но онъ вслухъ повторилъ эту мысль, какъ будто она давно занимала и крайне тревожила его. Облокотившись подбородкомъ на руку, онъ впалъ въ глубокую задумчивость и вперилъ глаза на догоравшій огонь.

М-ръ Домби былъ не то чтобы взволнованъ, однако-жъ крайне изумленъ странной пытливостью ребенка. Еще въ первый разъ его сынъ осмлился заговорить съ иимъ о покойной матери, несмотря на то, что онъ довольно часто, почти каждый вечеръ, сидлъ съ нимъ въ гостиной подл камина точно въ такомъ же положеніи. Оправившись отъ изумленія, онъ старался по возможности объяснить, что деньги хотя всемогущій духъ, везд и всми уважаемый, однако-жъ, он никакимъ образомъ не могутъ спасти человка, если ему пришло время умереть, и что, къ несчастью, вс мы, даже въ Сити, рано или поздно должны умереть, какъ бы ни велико было наше богатство.

— Но деньги, — говорилъ м-ръ Домби, — доставляютъ намъ всеобщій почетъ, уваженіе, удивленіе другихъ людей. Съ деньгами мы можемъ прославиться и навести страхъ на все, что насъ окружаетъ, a случается, и очень нердко, что можно деньгами удалить отъ себя самую смерть на весьма долгое время. Такъ, напримръ, твоя мать за деньги пользовалась услугами м-ра Пилькинса и знаменитаго доктора Паркера Пепса. Этого послдняго врача ты не знаешь, a м-ръ Пилькинсъ очень часто помогалъ и теб. Словомъ, все длаютъ деньги, что только можно сдлать.

Много еще подобныхъ сентенцій на эту тему м-ръ Домби внушалъ воспріимчивой душ своего сына. Ребенокъ слушалъ внимательно, и казалось, понималъ почти все, что ему говорили.

— A вдь вотъ, папа, деньги не могутъ меня сдлать здоровымъ и сильнымъ! — сказалъ Павелъ посл короткой паузы, потирая руками.

— Какъ, разв ты не совершенно здоровъ и силенъ? — съ изумленіемъ спросилъ м-ръ Домби.

Маленькій старичекъ съ лукавымъ видомъ поднялъ на отца печальные глаза.

— Ты здоровъ и силенъ, какъ вс дти въ твоемъ возраст, не правда ли? — сказалъ м-ръ Домби.

— Флоренса, правда, старше меня, и я не могу быть такъ здоровъ и силенъ какъ она, это мн очень хорошо извстно, — возразилъ ребенокъ, — но когдп Флоренса была такъ же мала, какъ я, она могла играть сколько ей угодно и никогда не уставала, это я также очень хорошо знаю. A если бы зналъ ты, какъ я иногда устаю! Охъ, какъ я устаю! Вс кости болятъ y меня — Виккемъ говоритъ, что это кости — и ужъ я не знаю, что мн длать?

Здсь маленькій Павелъ, гря руки, пристально началъ смотрть черезъ каменную ршетку, какъ будто въ камин фантастическіе духи разыгрывали для него кукольную комедію.

— Это, видно, бываетъ съ тобой по вечерамъ, — сказалъ м-ръ Домби, ближе подвигаясь къ сыну и тихонько положивъ руку на его спину, — дти всегда устаютъ вечеромъ, и потомъ спятъ по ночамъ очень крпко.

— Охъ, нтъ, папа! — возразилъ ребенокъ, — это бываетъ со мной и по днямъ, когда я лежу y Флоренсы на колняхъ и она поетъ мн псни. A по ночамъ я вижу во сн прелюбопытныя, предиковинныя вещи!

На этотъ разъ м-ръ Домби былъ очень взволнованъ и ршительно не зналъ что говорить. Онъ еще ближе подвинулся къ сыну и безмолвно смотрлъ на его лицо при слабомъ блеск огня, продолжая держать лвую руку на его спин, какъ будто она притянута была магнетической силой. Однажды онъ пробовалъ правой рукой повернуть къ себ его голову, но ребенокъ тотчасъ же принялъ онять прежнюю позу и уже не отрывалъ глазъ отъ порхающаго пламени до той поры, пока нянька не пришла звать его въ постель.

— Почему же не пришла за мной Флоренса? — сказалъ Павелъ.

— Разв вы не хотите идти съ своей бдной няней, м-ръ Павелъ? — спросила Виккемъ, испуская глубокій вздохъ.

— Не хочу, — отвчалъ Павелъ, усаживаясь на своихъ креслахъ, какъ господинъ, которому должны повиноваться.

Призывая небо въ свидтели своей невинности, м-съ Виккемъ пошла назадъ, и черезъ минуту вмсто нея явилась Флоренса. Ребенокъ мгновенно одушевился и, вскочивъ съ креселъ, очень бойко раскланялся съ отцомъ, пожелавъ ему доброй ночи. Лицо его повеселло, помолодло и приняло такое дтское выраженіе, что м-ръ Домби не могъ надивиться внезапной перемн.

Когда дти вышли изъ комнаты, ему вдругъ послышался нжный голосокъ, распвавшій какую-то псню. Припомнивъ слова Павла о поющей сестр, онъ отворилъ дверь, началъ вслушиваться и смотрть на дтей. Флоренса съ усиліемъ взбиралась по ступенямъ огромной и пустой лстницы, держа въ объятіяхъ маленькаго брата, который, положивъ голову на плечо сестры, обвился руками вокругъ ея шеи. И пока они входили, Флоренса все пла, Павелъ подтягивалъ, a м-ръ Домби съ крайнимъ изумленіемъ безмолвно смотрлъ на трогательную сцену. Дти взобрались уже на верхній конецъ огромной лстницы, не останавливаясь пошли въ комнату и совершенно скрылись изъ виду, a м-ръ Домби все еще продолжалъ стоять y дверей съ глазами, обра щенными кверху, и уже тогда только, когда блдный свтъ луны началъ приближаться черезъ тусклое окно въ потолк, онъ махнулъ рукою и задумчиво побрелъ въ свою спальню.

На другой день м-съ Чиккъ и м-съ Токсъ получили приглашеніе къ обду на домашнее совщаніе. Лишь только почтенные члены комитета явились въ столовую, м-ръ Домби безъ всякаго предварительнаго объясненія или приступа открылъ засданіе вопросомъ:

— Что такое длается съ Павломъ? Что думаетъ о немъ м-ръ Пилькинсъ? Ребенокъ далеко не такъ здоровъ, какъ желательно бы видть.

— Удивляюсь твоей проницательности, любезный Павелъ, — отвчала м-съ Чиккъ, — ты однимъ разомъ угадалъ всю истину. Да, малютка нашъ не такъ здоровъ, какъ желательно бы видть. Дло въ томъ, мой милый, что его умственныя способности развиваются съ непостижимой быстротой, и маленькое тло едва способно выдерживать паренія его высокой души. Боже мой! какъ умно, какъ разсудительно говоритъ этотъ дивный ребенокъ! невроятно! невообразимо! Помнишь ли, Лукреція, какъ разсуждалъ онъ вчера о похоронахъ?…

— Вотъ въ томъ-то и дло, — сказалъ м-ръ Домби, грубо прерывая сестру, — что нкоторыя нескромныя особы внушаютъ моему сыну неприличныя мысли. Вчера вечеромъ онъ вдругъ заговорилъ со мною о своихъ костяхъ, желалъ бы я знать, кому какое дло до костей моего сына? Надюсь, онъ не живой скелетъ.

— Какъ это можно! — сказала м-съ Чиккъ съ невыразимымъ испугомъ.

— Надюсь, — сурово повторилъ братъ. — Еще похороны! Кто сметъ говорить моему сыну о похоронахъ. Мы не гробовщики, я думаю, не могильщики!

— Какъ это можно! — сказала м-съ Чиккъ съ тмъ же невыразимымъ чувствомъ страшнаго испуга.

— Кто сметъ, говорю я, внушать моему сыну такія черныя мысли? Вчера онъ не на шутку напугалъ меня. Тебя спрашиваю, Луиза, кто вбилъ ему въ голову такія вещи?

— Тутъ, кажется, нечего долго разспрашивать и допытываться, — отвчала м-съ Чиккъ посл минутнаго размышленія. — Если сказать правду, нянька y нашего малютки не очень веселаго нрава. Она то и дло, что…

— Горюетъ да тоскуетъ, — скромно перебила м-съ Токсъ.

— Именно такъ, — продолжала м-съ Чиккъ, — горюетъ да тоскуетъ Богъ знаетъ о чемъ. Но зато м-съ Виккемъ рачительна, внимательна, усердна и, смю сказать, ни мало не взыскательна. Притомъ это самая скромная и смирная женщина, какую только я знаю. Если нашъ малютка немного ослаблъ посл своей послдней болзни, если теперь онъ не такъ здоровъ и силенъ, какъ желательно бы видть, если вообще, онъ поразстроился и долженъ на нкоторое время потерять правильное употребленіе…

Посл гнвнаго выговора за болзнь въ костяхъ миссъ Чиккъ не смла произнесть это страшное слово и, не зная, какъ окончить фразу, дожидалась вдохновенной выручки отъ своей пріятельницы, которая на этотъ разъ не совсмъ ршительнымъ тономъ проговорила:

— Правильное употребленіе членовъ…

— Членовъ? — повторилъ м-ръ Домби.

— Домашній лекарь сегодня поутру говорилъ, кажется, о ногахъ, моя милая, не правда ли? — сказала миссъ Токсъ.

— Ну да, мой ангелъ, онъ говорилъ о ногахъ, — возразила м-съ Чиккъ съ кроткимъ упрекомъ, — зачмъ ты спрашиваешь меня? Я очень хорошо слышала, какъ онъ говорилъ. Стало быть, вотъ видите ли, если нашъ милый Павелъ долженъ въ настоящемъ случа лишиться употребленія ногъ, такъ безпокоиться ршительно не о чемъ, вс дти въ его возраст бываютъ подвержены такимъ недугамъ, и чмъ раньше онъ ихъ вытерпитъ, тмъ лучше. Ты самъ это знаешь, любезный братецъ.

— Я не сомнваюсь, Луиза, — замтилъ м-ръ Домби, — въ твоей искренней привязаннности къ будущему представителю моего дома. Такъ м-ръ Пилькинсъ говорилъ о Павл сегодня поутру?

— Да, сегодня поутру, — отвчала сестра, — мы это слышали вмст съ миссъ Токсъ, мы тутъ были. Ты знаешь, какъ и миссъ Токсъ дорожитъ всмъ, что относится до нашего ангельчика. И что это за докторъ м-ръ Пилькинсъ! удивительный докторъ! Онъ еще осматривалъ его за нсколько дней предъ этимъ и говорилъ, что ничего, все идетъ какъ слдуетъ. Это мы слышали вмст съ миссъ Токсъ, и ты долженъ успокоиться, милый Павелъ. A сегодня м-ръ Пилькинсъ рекомендовалъ нашему малютк морской воздухъ, и я съ нимъ совершенно согласилась, совтъ очень благоразумный!

— Морской воздухъ? — повторилъ м-ръ Домби, бросая на сестру изумленный взоръ.

— Да, морской воздухъ. Безпокоиться тутъ ршительно не о чемъ, — сказала м-съ Чиккъ. — Моимъ дтямъ, Жоржу и Фредерику, тоже предписывали морской воздухъ, когда они были въ этомъ возраст, да и сама я пользовалась нсколько разъ морскимъ воздухомъ. Что-жъ тутъ удивительнаго? Морской воздухъ очень полезенъ. Я съ тобой совершенно согласна, Павелъ, что, можетъ быть, иной разъ по неосторожности разсуждали въ дтской о такихъ вещахъ, которыя должны быть чужды младенческой душ, но посуди самъ, какъ уберечься отъ ребенка съ такими огромными способностями? Быстрота ума непостижимая! Еслибъ это былъ обыкновенный ребенокъ, такъ ничего бы не случилось, увряю тебя. Я должна сказать, то есть мы вмст съ миссъ Токсъ должны сказать, что кратковременное отсутствіе изъ этого дома, брайтонскій воздухъ и особенно физическое и умственное воспитаніе подъ руководствомъ такой опытной, благоразумной женщины, какъ напримръ, м-съ Пипчинъ…

— Это что еще за м-съ Пипчинъ, Луиза? — съ нетерпніемъ спросилъ м-ръ Домби, раздосадованный фамильярнымъ разговоромъ о женщин, которой фамилія была ему неизвстна.

— М-съ Пипчинъ, любезный Павелъ, — отвчала сестра, — почтенная пожилая дама, вдова почтеннйшаго и очень извстнаго джентльмена. М-съ Токсъ хорошо знаетъ всю ея исторію. Съ нкотораго времени эта благородная леди посвятила себя исключительно воспитанію и образованію маленькихъ дтей съ такимъ успхомъ, который доставилъ ей извстность во всхъ лучшихъ домахъ. Мужъ ея умеръ съ горя отъ… какъ вы разсказывали, моя милая? я все забываю подробности. Мужъ ея умеръ отъ…

— Отъ выкачиванія воды изъ перувіанскихъ рудниковъ, — договорила м-съ Токсъ.

— То есть не то, чтобы онъ самъ выкачивалъ воду изъ рудниковъ, — сказала м-съ Чиккъ, взглянувъ на своего брата, и это объясненіе было совершенно необходимо, потому что миссъ Токсъ выразилась двусмысленно, — a онъ только употребилъ для этой спекуляціи свой капиталъ, который погибъ до послдняго шиллинга въ рукахъ обанкротившейся компаніи. Я уврена, м-съ Пипчинъ превосходно воспитываетъ дтей, и ужъ, конечно, никто не сравняется съ ней въ этомъ искусств. Мн нсколько разъ приходилось слышать о ней въ самыхъ знатныхъ домахъ, a ты знаешь, Павелъ, какіе дома я посщала до рожденія твоего сына!

Здсь м-съ Чиккъ обратила многозначительный взоръ на бронзовый бюстъ Вильяма Питта, какъ будто хотла сказать: ‘Вотъ и тамъ меня принимали’

— Быть можетъ, насчетъ м-съ Пипчинъ я обязана сказать вамъ, сэръ, — замтила миссъ Токсъ покраснвъ, какъ вишневая ягода, — что похвала вашей милой сестрицы нисколько не преувеличена. Многіе леди и джентльмены — самое лучшее украшеніе ныншняго общества — обязаны своимъ воспитаніемъ этой почтенной дам. Ваша покорная слуга имла также счастье пользоваться ея наставленіями, и признаюсь вамъ, я до могилы не забуду высокихъ правилъ нравственности и благоразумія, укорененныхъ въ моемъ сердц! Самыя знатныя фамиліи поручаютъ ей своихъ дтей.

— Какъ я долженъ понимать васъ, любезная миссъ Токсъ? — благосклонно спросилъ м-ръ Домби, — эта почтенная дама содержитъ учебное заведеніе?

— Я право не знаю хорошенько, можно ли м-съ Пипчинъ назвать содержательницей учебнаго заведенія. Вотъ видите ли, это не то, чтобы какое-нибудь приготовительное училище, вовсе нтъ, a заведеніееявъ нкоторомъ род, такъ сказать,есть воспитательно-образовательный пріютъ для благородныхъ дтей…

— Куда принимаются только дти изъ самаго высшаго круга, — добавила м-съ Чиккъ, выразительно взглянувъ на брата.

— О, конечно! — подтвердила миссъ Токсъ — да и то не иначе, какъ по протекціи.

Вс эти подробности о почтенной содержательниц ‘Воспитательно-образовательнаго пріюта для благородныхъ дтей’ имли большой всъ въ глазахъ м-ра Домби. Богатый супругъ м-съ Пипчинъ погибъ отъ благороднаго риска на перувіанскихъ рудникахъ — хорошо, очень хорошо! Домашній медикъ совтуетъ его сыну перемнить воздухъ и отлучиться на нсколько времени изъ ролительскаго дома — какъ это кстати! Онъ попадетъ теперь въ кругъ знатнйшихъ вельможъ во всей Англіи! Нечего и толковать, что тутъ нтъ никакой остановки на пути къ достиженію великой цли. На рекомендацію сестры и ея пріятельницы здсь легко можно было положиться: об он безъ ума отъ маленькаго Павла, и ужъ если ршаются на нкоторое время разлучиться со своимъ ненагляднымъ питомцемъ, то, конечно, совершенно уврены въ благодтельныхъ послдствіяхъ этой разлуки, иначе никому и ни за что на свт он не поручили бы драгоцннаго малютку. Погибъ отъ благороднаго риска на перувіанскихъ рудникахъ… вотъ смерть, достойная истиннаго джентльмена!

— Кто же долженъ будетъ хать съ маленькимъ Павломъ, если завтра, посл предварительныхъ справокъ, мы ршимся отправить его въ Брайтонъ къ этой почтенной дам? — спросилъ м-ръ Домби посл нкотораго размышленія.

— Мн кажется, братецъ, — отвчала миссъ Чиккъ, — его теперь никуда нельзя отправить безъ Флоренсы. Онъ слишкомъ привязался къ сестр и не отстанетъ отъ нея, y ребенка всегда свои капризы, мой милый.

М-ръ Домби повернулъ голову, медленно пошелъ къ шкафу и взялъ наудачу какую-то книгу.

— A еще кто… кром Флоренсы, Луиза? — сказалъ онъ, не смотря на сестру и небрежно переворачивая листы.

— Еще Виккемъ, разумется. То есть, я хочу сказать, что кром Виккемъ никому и не нужно съ нимъ хать, — отвчала сестра. — Павелъ будетъ теперь въ такихъ рукахъ, что всякій другой надзоръ только помшалъ бы м-съ Пипчинъ. Впрочемъ, разумется, братецъ, теб не худо будетъ самому, по крайней мр разъ въ недлю, здить въ Брайтонъ.

— Да, разумется, — сухо сказалъ м-ръ Домби, — и цлый часъ посл этого смотрлъ въ книгу на одну страницу, не говоря больше ни слова.

Препрославленная м-съ Пипчинъ была, собственно говоря, очень невзрачная и даже весьма безобразная старушонка, съ перегнутой спиной, съ лицомъ испещреннымъ, какъ дурной мраморъ, съ неподвижнымъ срымъ глазомъ, который какъ будто нсколько времени колотили по наковальн молоткомъ, — такъ однако-жъ, что черезъ это не сдлали ему никакого вреда. Ужъ сорокъ лтъ протекло съ той поры, какъ благородный м-ръ Пипчинъ сломалъ голову на перувіанскихъ рудникахъ, но его неутшная вдова все еще носила черный бомбазинъ такого темнаго, мрачнаго, мертвеннаго цвта, что отъ ея присутствія везд становилось темне, даже въ комнатахъ, ярко освщенныхъ десятками стеариновыхъ свчъ. На поприщ воспитанія дтей она дйствительно пріобрла громкую славу, и весь секретъ ея чуднаго искусства состоялъ въ томь, что она всегда давала дтямъ то, чего они терпть не могли, и никогда не давала того, что они любили: это, изволите видть, заране пріучало дтей управлять своими буйными наклонностями. Вообще, м-съ Пипчинъ была самая сварливая, вздорная женщина, и если такой же характеръ имла она лтъ за сорокъ, то я первый готовъ изъявить сомнніе, что мужъ ея дйствительно сломилъ голову отъ перувіанскихъ рудниковъ.

‘Замокъ’ этой мучительницы дтей находился въ Брайтон, недалеко отъ морскаго берега, на мловатой, кремнистой и безплодной почв, гд въ палисадникахъ передъ хрупкими, сухопарыми домами ничего не могло расти, кром крапивы и ноготковъ. Воздухъ въ лтнее время никогда не проникалъ въ укрпленное жилище м-съ Пипчинъ, a зимой не откуда ему было выбраться на волю. Страшная духота увеличивалась еще боле отъ глиняныхъ стоявшихъ на окн горшковъ съ черноземомъ, который по всему заведенію распространялъ свои земляныя испаренія. М-съ Пипчинъ, какъ видно, была любительницей ботаники и держала цлую коллекцію различныхъ породъ растительнаго царства. Въ выбор растеній наблюдалась нкоторая симметрія, строго приспособленная къ общей гармоніи окружающихъ предметовь. Въ одномъ мст стояло полдюжины кактусовъ, которые вились какъ зми вокругъ своихъ прутьевъ, въ другомъ — т же кактусы растопыривали свои широкія клешни, какъ зеленые морскіе раки, и тутъ же нкоторыя прозябающія растенія увеселяли любопытный взоръ своими липкими и вязкими листьями. Вс эти боле или мене рдкіе с_п_е_ц_и_м_е_н_т_ы красовались въ горшкахъ на окнахъ, плотно затворенныхъ во всякое время года, но въ довершеніе спектакля, вроятно, для большаго эффекта, одинъ огромный горшокъ съ цвтами былъ прившенъ къ потолку, откуда въ разныя стороны таращились длинные зеленые листья, какъ пауки, которые тоже, вмст съ клещаками, водились въ безчисленномъ множеств въ этомъ благословенномъ пріют благородныхъ питомцевъ.

Такъ какъ м-съ Пипчинъ запрашивала всегда огромную цну за своихъ пансіонеровъ, и притомъ умла держать себя величественнымъ образомъ предъ всми, кто имлъ въ ней нужду, то ее считали ршительной дамой, въ совершенств знакомой съ характерами дтей, которые, какъ говорили, она изучала она съ удивительнымъ самоотверженіемъ. При такой репутаціи съ теченіемъ времени она составила себ почти независимое состояніе, и тмъ легче могла поддерживать свое достоинство. Спустя три дня посл того, какъ впервые заговорили о ней въ дом м-ра Домби, она имла удовольствіе заключить весьма выгодную к_о_н_д_и_ц_і_ю съ знаменитымъ капиталистомъ, принявъ въ свой замокъ Флоренсу и ея маленькаго брата.

М-съ Чиккъ и м-съ Токсъ, совершивъ благополучно путешествіе въ Брайтонъ, при соблюденіи необходимыхъ церемоній сдали съ рукъ на руки своего благороднаго питомца и на другой же день воротились въ Лондонъ. М-съ Пипчинъ, прислонившись къ камину, длала ревизію новымъ пансіонерамъ, осматривая ихъ съ ногь до головы съ опытностью стараго солдата. Между тмъ племянница м-съ Пипчинъ и вмст безусловно ей подчиненная раба, женщина среднихъ лтъ, тощая, утюгообразная, съ гадкими угрями на носу, снимала чистый воротничекъ съ шеи воспитанника Байтерстона. Другая и послдняя пансіонерка, м-съ Панки, была на этотъ разъ заключена въ ‘тюремный замокъ’ за то, что имла неосторожность фыркнуть три раза въ присутсвіи гостей. Тюремнымъ замкомъ назывался пустой чуланъ, имвшій назначеніе карцера.

— Вотъ мы и познакомились, мой милый, — сказала м-съ Пипчинъ, обращаясь къ Павлу. — Нравлюсь ли я теб?

— Я думаю, вы никогда мн не понравитесь, — отвчалъ Павелъ. — Мн надо ухать отсюда, это не мой домъ.

— Кенечно нтъ, тутъ я живу, — возразила м-съ Пипчинъ.

— Прегадкій домъ! — отвчалъ Павелъ.

— A есть мстечко еще похуже, — сказала м-съ Пипчинъ, — куда запираютъ злыхъ дтей.

— Былъ онъ когда-нибудь въ томъ мстечк? — спросилъ Павелъ, указывая на Байтерстона.

М-съ Пипчинъ въ знакъ согласія кивнула головой. Павлу между тмъ въ этотъ день много было дла: онъ принялся со всмъ усердіемъ осматривать своего новаго товарища, Байтерстона и, вглядываясь въ его физіономію, длалъ таинственныя и даже страшныя наблюденія.

Въ часъ пополудни подали обдъ, приготовленный большею частью изъ разныхъ произведеній растительнаго царства.

Къ этому времени явилась и миссъ Панки, кроткая маленькая двочка съ голубыми глазами, которую каждое утро полоскали и терли въ теплой ванн до того, что кости ея скоро, по-видимому, должны были совсмъ утратить свойственную имъ упругость. М-съ Пипчинъ, освободивъ ее изъ заключенія, не преминула сдлать соотвтственное случаю назиданіе, доказывая весьма убдительно, что всякій, кто фыркаетъ при гостяхъ, навлекаетъ на свою душу смертельный грхъ, иже не отпустится ни здсь, ни въ будущей жизни. Укоренивъ сію глубокую истину въ сердц преступной воспитанницы, она предложила для ея насыщенія жиденькій супъ изъ сарачинскаго пшена, блюда, какъ извстно, очень здороваго, особенно для дтскаго желудка. Племянница м-съ Пипчинъ, Беринтія, получила на свою долю порцію холоднаго поросенка, a сама м-съ Пипчинъ кушала особо для нея приготовленное блюдо, бараньи котлеты, распространявшія очень питательный запахъ, ей, по слабости здоровья, предписано было употреблять всегда горячія кушанья, и преимущественно бараньи котлеты. Посл стола вс дти, по заведенному порядку, должны были читать благодарственную молитву со включеніемъ въ нее особеннаго пункта, которымъ изъявлялось благодареніе самой хозяйк за хорошій обдъ. М-съ Пипчинъ тоже воздала благодареніе Господу и поспшила лечь въ постель: отдыхъ посл горячихъ котлетъ необходимъ былъ для ея здоровья. Дти между тмъ вмст съ Беринтіей или Берри удалились въ тюремный замокъ, такъ какъ дождь не позволялъ на этотъ разъ гулять по морскому берегу. Комната, получившая такое страшное названіе, выходила своимъ единственнымъ окномъ на мловую стну, подл которой стояла бочка съ водой, и должно сказать, этотъ карцеръ, по крайней мр теперь, былъ единственнымъ веселымъ мстомъ во всемъ дом. Дти начали рзвиться, и Берри приняла дятельное участіе въ ихъ играхъ, которыя впрочемъ, ко всеобщему огорченію, скоро были прекращены сердитымъ стукомъ въ стну обезпокоенной хозяйки. Тогда Берри шопотомъ стала разсказывать разныя любопытныя исторійки, и эта бесда продолжалась вплоть до сумерекъ.

За чаемъ пансіонеры вдоволь могли насыщаться и молокомъ, и водою, и хлбомъ, и масломъ. М-съ Пипчинъ наливала себ изъ особаго чернаго чайничка и кушала съ большимъ апетитомъ поджаренный въ масл хлбецъ, только-что вынутый изъ печи. Однако-жъ ни горячія котлеты, ни горячій чай съ горячимъ поджареннымъ хібомъ, по-видимому, нисколько не разогрли холодную внутренностъ м-съ Пипчинъ, она была все также брюзглива, и неподвижный срый глазъ ея не выражалъ ни мысли, ни чувства.

Посл чаю Берри вынесла маленькій рабочій столикъ, съ рисункомъ на крышк королевскаго павильона, и усердно принялась работать, между тмъ какъ м-съ Пипчинъ, надвъ очки, раскрыла большую книгу въ зеленомъ фризовомъ переплет и съ неменьшимъ усердіемъ начала кивать головой. И всякій разъ, какъ, близко наклонясь къ камину, м-съ Пипчинъ просыпалась, она давала щелчки по носу Байтерстона, потому что и его тоже слишкомъ разбирала дремота.

Наконецъ, въ урочный часъ дти прочли молитву на сонъ грядущій и отошли въ свои постели. Миссъ Панки боялась спать одна въ темнот, и потому м-съ Пипчинъ каждый вечеръ своеручно погоняла ее на верхъ, какъ овечку, но и посл того малютка долго еще хныкала и стонала въ своемъ уединенномъ чуланчик, такъ что м-съ Пипчинъ по временамъ заходила журить ее и успокаивать. Въ половин десятаго м-съ Пипчинъ вынула изъ печи горячій сладенькій пирожокъ — ей никакъ нельзя было уснуть безъ сладенькаго пирожка — и въ комнат распространилось очень пріятное благоуханіе, измнившее на нсколько минутъ обыкновенный запахъ. Черезъ полчаса весь замокъ погрузился въ глубокій сонъ.

Завтракъ на другой день былъ почти такой же, какъ вечеромъ во время чая, съ той разницей, что м-съ Пипчинъ кушала булку вмсто поджареннаго хлбца, и казалась еще сердите обыкновеннаго. М-ръ Байтерстонъ читалъ вслухъ родословную изъ книги Бытія, спотыкаясь на собственныхъ именахъ, какъ хромая лошадь на мельниц. Посл этого назидательнаго чтенія маленькую Панки погнали въ ванну, a м-ръ Байтерстонъ долженъ былъ выдержать какую-то особую пытку въ морской вод, откуда онъ вышель посинлый и крайне разслабленный. Павелъ и Флоренса ходили гулять по морскому берегу въ сопровожденіи Виккемъ, которая все это время заливалась горячими слезами и боле, чмъ когда-либо жаловалась на горемычную судьбу. Въ десять часовъ открылось утреннее чтеніе. Относительно воспитанія м-съ Пипчинъ была тхъ мыслей, что дтскій умъ покрытъ толстой корой невжества, и должно вдругъ разрывать эту кору, какъ устричную раковину, поэтому уроки ея вообще производили на дтей какоето бурное и оглушительное дйствіе. Предметомъ чтеній обыкновенно былъ злой мальчикъ или злая двочка, которыхъ опытный недагогъ, подъ конецъ исторіи, усмирялъ какъ дикихъ львовъ или медвдей. М-съ Пипчинъ не подозрвала и не могла подозрвать, что дитя, какъ распускающійся цвтокъ, требуетъ постепеннаго развитія, сопровождаемаго нжными поощреніями.

Такова была ежедневная жизнь въ замк м-съ Пипчинъ. Въ субботу вечеромъ прізжалъ м-ръ Домби, и Флоренса съ Павломъ должны были отправляться къ нему въ гостиницу пить чай. Они оставались y отца все восресенье и обыкновенно вызжали передъ обдомъ гулять. Въ продолженіе этихъ прогулокъ м-ръ Домби, казалось, выросталъ каждую минуту, подобно знаменитымъ непріятелямъ Фальстафа, и вмсто одного джентльмена въ клеенчатомъ картуз, представлялъ своей особой цлую дюжину. Воскресный вечеръ былъ самый скучный вечеръ во всей недл. Злость м-съ Пипчинъ въ это время доходила до остервеннія. Миссъ Панки возвращалась изъ Роттендина отъ своей тетки въ глубокой печали, a мистеръ Байтерстонъ, котораго вс родные были въ Индіи, долженъ былъ во время молитвъ м-съ Пипчинъ неподвижно сидть на одномъ мст со сложенными накрестъ руками, не смя пошевельнуться ни рукой, ни ногой. Эта церемонія до того надола бдному малютк, что однажды въ субботу вечеромъ онъ обратился къ Флоренс съ покорнйшей просьбой, не можетъ ли она указать ему дорогу въ Бенгалію.

Вообще однако-жъ вс были уврены, что м-съ Пипчинъ мастерски обходилась съ дтьми, и въ этомъ мнніи, собственно говоря, преувеличенія не было. Ребенокъ могъ быть рзвъ и живъ, какъ дикая серна, но проживъ два-три мсяца подъ этой гостепріимной кровлей, онъ становился тише воды, ниже травы. Говорили также, что этотъ образъ жизни длаетъ большую честь любящему сердцу м-съ Пипчинъ: она посвятила себя съ полнымъ самоотверженіемъ образованію дтей, и, конечно, эти занятія были самымъ лучшимъ средствомъ противъ глубокой тоски, обуявшей ея душу посл того, какъ м-ръ Пипчинъ сокрушилъ свое сердце о перувіанскіе рудники.

Павелъ сидлъ въ маленькихъ креслахъ подл камина, и по обыкновенію смотрлъ во вс глаза на эту почтенную даму. По-видимому, онъ вовсе на зналъ, что такое скука, если съ такимъ отчаяннымъ вниманіемъ могъ разсматривать м-съ Пипчинъ. Онъ не любилъ и не боялся ея, но ему казалась чрезвычайно замчательною ея физіономія. И вотъ онъ сидлъ, смотрлъ на нее, грлъ руки, и опять смотрлъ на нее, не спуская глазъ до той поры, пока м-съ Пипчинъ, при всей своей храбрости, не приходила въ крайнее замшательство отъ этого взгляда. Однажды, когда они остались одни, м-съ Пипчинъ спросила, о чемъ онъ думаетъ.

— О васъ, — отвчалъ Павелъ безъ малйшаго замшательства.

— Что-жъ ты обо мн думаешь, мой милый? — спросила м-съ Пипчинъ.

— Я думаю, что вы, должно быть, ужъ очень стары, — сказалъ Павелъ, — сколько вамъ лтъ?

— Объ этомъ ты не долженъ спрашивать, — сердито отвчала почтенная дама, озадаченная совершенно неожиданнымъ вопросомъ, — впередъ не смй говорить такихъ вещей.

— Это почему? — спросилъ Павелъ.

— Потому, что это неучтиво, — сказала брюзгливо м-съ Пипчинъ.

— Неучтиво? — повторилъ Павелъ.

— Да, неучтиво.

— A вотъ Виккемъ говоритъ, что неучтиво сть горячіе котлеты и поджареный хлбъ, между тмткакъ другіе дятъ черствыя булки, — отвчалъ Павелъ съ наивнымъ видомъ.

— Твоя Виккемъ, — возразила м-съ Пипчинъ, побагроввъ отъ ярости, — злая, безстыдная, наглая бестія. Ахъ она негодница!

— Что это такое? — спросилъ Павелъ.

— Много будешь знать, скоро состаришься, мой милый, — отвчала м-съ Пипчинъ. — Вспомни исторію о несчастномъ мальчик, котораго до смерти забодалъ бшеный быкъ за то, что тотъ безпрестанно длалъ вопросы.

— Какъ же б__ш_е_н_ы_й быкъ, — сказалъ Павелъ, — могъ узнать, что мальчикъ длаетъ вопросы? Никто не подойдетъ къ быку, если оиъ взбсился, и не станетъ ему ябедничать.

— Такъ ты не вришь этой исторіи? — спросила м-съ Пипчинъ съ величайшимъ изумленіемъ.

— Не врю, — сказалъ Павелъ ршительнымъ тономъ.

— Ну, a если быкъ этотъ былъ не бшеный? — возразила м-съ Пипчинъ, — неужели ты и тогда не поврилъ бы?

Такъ какъ Павелъ еще не разсматривалъ вопроса съ этой стороны, и основалъ свои заключенія только на предположенномъ бшенств быка, то на этотъ разъ онъ счелъ себя побжденнымъ и замолчалъ. Но въ ту же минуту онъ началъ сравнивать, вникать, соображать и устремилъ такой пытливый взоръ на свою собесдницу, что м-съ Пипчинъ заблагоразсудила удалиться и выждать, пока онъ забудетъ объ этой матеріи.

Съ этого времени какаято странная притягательная сила увлекала м-съ Пипчинъ къ маленькому Павлу, точно такъ же, какъ Павелъ чувствовалъ неотразимое притяженіе къ ней самой. Она начала сажать его рядомъ подл себя y камина, и онъ располагался въ углу между м-съ Пипчинъ и каминной ршеткой, такъ что маленькое лицо его совершенно поглощалось чернымъ фланелевымъ платьемъ. Въ этой позиціи онъ, казалось, еще пристальне началъ изучать каждую черту, каждую морщинку на лиц своей сосдки и съ такой проницательностью всматривался въ одинокій срый глазъ ея, что м-съ Пипчинъ иногда принуждена была закрывать его совсмъ и притворяться спящею. У м-съ Пипчинъ былъ еще старый черный котъ, который тоже располагался всегда y камина, мурлыкалъ самымъ эгоистическимъ образомъ и свирпо моргалъ глазами на огонь до тхъ поръ, пока рсницы его не принимали форму восклицательныхъ знаковъ. Когда вся эта компанія вечеркомъ усаживалась y камина, м-съ Пипчинъ — не въ обиду будь ей сказано — чрезвычайно была похожа на старую вдьму, a Павелъ и черный котъ представлялись служащими ей духами, и посл этого никто бы не удивился, еслибы вс они въ бурную ночь вдругъ выскочили черезъ трубу для своихъ воздушныхъ похожденій.

Этого однако жъ никогда не случалось. И котъ, и Павелъ, и м-съ Пипчинъ находились каждыя сутки на своихъ обыкновенныхъ мстахъ, въ обыкновенныхъ позахъ, вс здравы и невредимы. Избгая сообщества маленькаго Байтерстона, Павелъ продолжалъ изучать и м-съ Пипчинъ, и кота, и огонь, какъ будто эти предметы были для него волшебными книгами въ трехъ томахъ, откуда онъ почерпалъ подробныя свднія относительно некромантіи.

М-съ Пипчинъ составила свой особый взглядъ на странности Павла, взглядъ весьма неутшительный, соотвтствовавшій ея болзненной хандр, усиленной постояннымъ созерцаніемъ сосднихъ трубъ изъ своей комнаты, шумомъ втра и вообще пошлостью, или, какъ сама она выражалась, скаредностью ея повседневной жизни. Соображая вс предшествовавшія обстоятельства, она вывела самыя печальныя заключенія на счетъ м-съ Виккемъ, и приняла на первый случай строгія полицейскія мры, чтобы ея ‘собственная бестія’ — такъ вообще величала она прислугу женскаго пола — ни подъ какимъ видомъ не сообщалась съ этой негодяйкой. Чтобы врне достигнуть этой цли, она не пожалла времени для тайныхъ наблюденій изъ-за дверей: скрываясь въ этой засад, она выжидала минуту, когда ‘бестія’ подойдетъ къ комнат Виккемъ, и потомъ вдругъ выбгала на открытую сцену съ огромнымъ запасомъ энергическихъ ругательствъ и укоровъ. Но, къ несчастью, эту мру никакъ нельзя было распространить на племянницу Беринтію, которая, по своимъ разнообразнымъ и многосложнымъ должностямъ, съ утра до ночи обязана была ходить по всмъ угламъ и закоулкамъ обширнаго ‘замка’. Берри могла говорить и съ м-съ Виккемъ.

— Какъ онъ хорошъ, когда спитъ! — сказала однажды Берри, поставивъ ужинъ для м-съ Виккемъ и останавливаясь передъ постелью маленькаго Павла.

— Бдненькій! — со вздохомъ произнесла м-съ Виккемъ, — хоть бы во сн-то Богъ послалъ ему красоту!

— Да онъ хорошъ, когда и не спитъ, — замтила Берри.

— Ахъ, нтъ, нтъ! Онъ, что называется, какъ дв капли воды, Бетси Джанна моего дяди, — сказала м-съ Виккемъ.

Берри съ недоумніемъ взглянула на собесдницу, никакъ не понимая, что за связь между Павломъ Домби и Бетси Джанной, какой-то родственницей м-съ Виккемъ.

— Вотъ видите ли, — продолжала м-съ Виккемъ, — жена моего дяди умерла точь-въ-точь, какъ его маменька. Дочь моего дяди точь-въ-точь, какъ м-ръ Павелъ, начала тосковать, сохнуть, чахнуть, такъ что я вамъ скажу…

— Что такое? — спросила Берри.

— Да то, что я никогда въ свт не согласилась бы переночевать одна съ Бетси Джанной, — сказала въ страшномъ волненіи Виккемъ, — ни за что, хоть осыпь меня золотомъ съ ногъ до головы!

Миссъ Берри натурально спросила, — почему же нтъ? Но м-съ Виккемъ, врная принятой метод, безъ всякаго зазрнія совсти продолжала таинственную рчь:

— Бетси Джанна, скажу я вамъ, была самымъ тихимъ, кроткимъ ребенкомъ. Ужъ смирне Бетси ребенку быть нельзя. Джанна вытерпла вс дтскія болзни, вс до одной. Судороги были для нея нипочемъ, то же, напримръ, что для васъ угри.

Миссъ Берри невольно вздернула носъ.

— И вотъ, — продолжала Виккемъ, понизивъ голосъ и съ нкоторой боязнью озираясь вокругъ комнаты, — покойница мать Бетси Джанны задумала съ того свта навщать свою дочку… да и какъ навщать! Колыбелька-то, знаете, виситъ, a она, покойница, такъ и юлитъ, такъ и юлитъ! Ужъ какъ это она длала, и когда она это длала, и узнавалъ ли ребенокъ свою мать, сказать вамъ не могу, a то наврно знаю, что Бетси Джанна частенько видла свою мать. Вы можете, пожалуй, сказать, что все это вздоръ, что я все это выдумываю, говорите, сколько угодно говорите, я не обижусь. Я даже совтую вамъ считать все это вздоромъ: вы будете спокойне въ этомъ прокл … извините меня … въ этомъ проклятомъ кладбищ, гд мы живемъ съ съ вами, миссъ Берри. Павлу, кажется, что-то пригрезилось. Потрите ему спину, миссъ Берри.

— Стало быть, вы думаете, — сказала миссъ Берри, слегка погладивъ по спин маленькаго Павла, — что и къ нему также приходила его матушка?

— Бетси Джанна, — возразила м-съ Виккемъ торжественнымъ тономъ, — высохла, что называется, какъ лучинка, и стала вовсе не похожа на ребенка, такъ же, какъ и онъ. Бывало, я смотрю на нее, a она сидитъ, сидитъ, да и думаетъ, ни дать, ни взять, какъ м-ръ Павелъ. Бывало, я заговорю съ ней, a она взглянетъ на меня такой старухой, старухой, старухой!… a онъ разв не старикъ?

— Жива ли дочка вашего дяди? — спросила Берри.

— Да, она жива, Богъ съ ней, и вышла замужъ за серебряника, — возразила Виккемъ торжественнымъ тономъ, зная очень хорошо, что собесдница ея вовсе не ожидала такого отвта. — Да, говорю я, о_н_а-т_о жива, — повторила м-съ Виккемъ, длая особое удареніе на мстоименіи.

Было ясно, что другой кто-то умеръ, и племянница м-съ Пипчинъ натурально спросила: кто же?

— Мн бы не хотлось васъ обезпокоить, — съ важностью отвчала м-съ Виккемъ, поднося ложку ко рту. — Не спрашивайте меня.

Это было врнйшимъ средствомъ заставить себя спрашивать. Миссъ Берри нсколько разъ повторила вопросъ, м-съ Виккемъ посл нкотораго сопротивленія и отговорокъ положила ложку, осмотрлась вокругъ себя, взглянула на маленькаго Павла, и съ особой таинственностью начала рчь:

— Бетси Джанна любила очень многихъ, то есть любила она совсмъ не такъ, какъ другія дти, a привязанность ея была какая-то странная, даже, можно сказать, страшная… и что-жъ бы вы думали, сударыня моя? вс перемерли, кого она любила, вс до единаго!

Это неожиданное заключеніе такъ поразило племянницу м-съ Пипчинъ, что она съ неподдльнымъ ужасомъ обратила изумленные взоры на разсказчицу и не смла перевести духъ.

М-съ Виккемъ, качая головой, указала тайкомъ на кроватку, гд лежала Флоренса, и вслдъ затмь выразительно повела глазами на полъ къ тому мсту, подъ которымъ находилась маленькая комната, гд обыкновенно м-съ Пипчинъ кушала свои горячіе пироги.

— Помяните мое слово, когда придетъ время, — продолжала Виккемъ, — и благодарите Бога, что м-ръ Павелъ васъ не слишкомъ любитъ. Меня, слава Богу, онъ терпть не можетъ, и я спокойна на этотъ счетъ, хотя, признаться сказать, жизнь въ этой тюрьм не большая находка. Вы извините меня, миссъ Беринтія.

Племянница м-съ Пипчинъ до того была взволнована, что уже не смла подойти къ дтской кроватк и обдумывала, какъ бы навсегда избавиться отъ необходимости гладить по спин страшнаго ребенка. Въ эту минуту Павелъ проснулся, слъ на кровать и позвалъ къ себ Флоренсу. Волосы его были растрепаны, и лицо пылало: ясно, онъ видлъ какой-то страшный сонъ.

Флоренса, по первому призыву, соскочила съ своей постели, нагнулась надъ подушкой встревоженнаго братца и скоро убаюкала его своей псней. М-съ Виккемъ, качая головой, пророчественно указала на маленькую группу, прослезилась и повела глаза къ потолку.

— Спокойной ночи, — сказала тихонько Виккемъ, — спокойной ночи! Ваша тетушка, Богъ съ ней, довольно пожила на бломъ свт, и тужить много вы не станете.

Этотъ утшительный привтъ м-съ Виккемъ сопровождала взглядомъ, исполненнымъ самой отчаянной тоски. Оставшись одна съ двумя дтьми, она замтила на первый случай, что втеръ воетъ очень печально, какъ будто оплакиваетъ чью-нибудь смерть, и при этой в__р_н_о_й о_к_а_з_і_и сама заплакала чуть не навзрыдъ. Въ такомъ меланхолическомъ расположеніи духа пребыла она до глубокой полночи, пока сонъ насильно не сомкнулъ ея глазъ.

Неизвстно, въ какой степени пророчественное предсказаніе неминуемой смерти м-съ Пипчинъ поразило чувствительную душу ея племянницы, но во всякомъ случа миссъ Беринтія была очень рада, когда тетка при вход въ комнату накинулась на нее съ необыкновенной яростью и живйшими упреками, которые совершенно отстраняли мысль о близкой ея кончин. На слдующей недл тоже, слава Богу, она была въ добромъ здоровьи, хотя со стола ея постепенно исчезали вс горячія мясныя кушанья.

Павелъ между тмъ, какъ и прежде, съ непоколебимымъ постояиствомъ продолжалъ наблюдать м-съ Пипчинъ, и занималъ свое обыкновенное мсто между чернымъ бомбазиномъ и каминной ршеткой. Здоровье его немножко поправилось, хотя вообще онъ былъ такъ же слабъ, какъ при первомъ прибытіи въ этотъ домъ, и прогулка по морскому берегу его крайне утомляла. Чтобы ему не ходить пшкомъ, для него промыслили маленькую колясочку, въ которой онъ могъ лежать очень привольно съ азбукой въ рукахъ и другими элементарными книгами. Врный своимъ эксцентрическимъ выходкамъ, ребенокъ прогналъ отъ себя прочь краснощекаго дюжаго мальчишку, который вызвался возить его коляску, и взамнъ выбралъ для этой должности его ддушку, стараго, дряхлаго брюзгу въ истасканномъ клеенчатомъ камзол, отъ котораго несло запахомъ соли и морской травы.

Съ этимъ замчательнымъ возницей, въ сопровожденіи Флоренсы подл коляски и плаксивой Виккемъ, которая должна была идти позади не иначе какъ на значительномъ разстояніи, Павелъ каждый день вызжалъ на берегъ океана, и сидлъ или лежалъ тамъ по цлымъ часамъ. Въ это время никто такъ не досаждалъ ему, какъ маленькія дти, кром, разумется, Флоренсы.

— Отойди оть меня, пожалуйста, — говорилъ онъ обыкновенно, если къ нему подходилъ какой-нибудь мальчикъ. — Благодарю тебя, да только ступай отсюда прочь.

Случалось, дтскій голосокъ съ участіемъ спрашивалъ, какъ онъ себя чувствуетъ.

— Очень хорошо, благодарю тебя, — отвчалъ Павелъ, — да только сдлай милость, убирайся отсюда. Ты лучше сдлаешь, если пойдешь играть.

И когда мальчикъ убгалъ, онъ оборачивалъ голову къ Флоренс и говорилъ:

— Намъ не нужно другихъ, не правда ли? Поцлуй меня, Флой.

Въ эту пору ему также боле чмъ когда-либо не нравилось общество Виккемъ, и онъ былъ очень радъ, когда она уходила сбирать раковины или потолковать съ кумушками. Онъ любилъ оставаться совершенно одинъ, вдали отъ всякихъ гулякъ, и когда подл него сидла за дломъ Флоренса, читала ему или разсказывала что-нибудь, a втеръ между тмъ дулъ ему въ лицо, и вода подступала къ колесамъ его постели, ему ничего боле не нужно было.

— Флой, — сказалъ онъ однажды, — гд эта сторона…. Индія что ли, гд живутъ родственники Байтерстона?

— Охъ, далеко отсюда, ужасно далеко! — отвчала Флоренса, отрывая глаза отъ работы.

— На цлыя недли? — спросилъ Павелъ.

— Да, мой милый, на цлыя недли путешествія днемъ и ночью.

— Если бы ты, Флой, была въ Индіи, — сказалъ Павелъ, номолчавъ съ минуту, — я бы… что бишь такое маменька сдлала?… все забываю.

— Полюбилъ бы меня, — отвчала Флоренса.

— Не то, не то. Разв я не люблю тебя, Флой? Ахъ что, бишь такое? да, да — если бы ты была въ Индіи, Флой, я бы умеръ безъ тебя.

Флоренса поспшно бросила работу, опустила голову на подушку и стала ласкать его.

— И я бы умерла, — сказала она, — если бы тебя разлучили есо мной. Но зачмъ объ этомъ думать? Кажется, теперь теб лучше?

— О, мн теперь хорошо, очень хорошо! — отвчалъ Павелъ. — Ho я не объ этомъ думаю. У меня все не выходитъ изъ головы, что я умеръ бы отъ тоски, если бы тебя со мной не было.

Въ другой разъ на томъ же мст онъ заснулъ и спалъ спокойно долгое время, но вдругъ онъ пробудился, слъ на подушку и началъ вслушиваться съ величайшимъ вниманіемъ.

Флоренса спросила, что ему почудилось?

— Я хочу знать, — отвчалъ онъ, иристально всматриваясь въ ея лицо, — что оно говоритъ? Скажи мн, Флоренса, что говоритъ море?

Она отвчала, что это только шумятъ волны, и больше ничего.

— Охъ да, да, — сказалъ онъ, — волны шумятъ, но я знаю, что он всегда говорятъ что-нибудь. Всегда говорятъ одно и то же морскія волны. A что такое тамъ надъ волнами?

Онъ всталъ и поднялъ глаза на горизонтъ.

Флоренса отвчала, что тамъ былъ противоположиый берегъ, но онъ сказалъ, что не объ этомъ думаетъ. Онъ думалъ о томъ, что было дальше, дальше, дальше!

Такіе вопросы возобновлялись весьма часто. Случалось, среди живого разговора онъ вдругъ прерывалъ рчь и вслушивался внимательно въ таинственный говоръ морской волны, потомъ поднимался на ноги, и долго смотрлъ въ необозримую даль безпредльнаго горизонта.

Глава IX.

Бда съ деревяннымъ мичманомъ.

Молодой Вальтеръ Гэй, надленный отъ природы порядочнымъ запасомъ романическихъ наклонностей, которыя, къ великому благополучію, не встртили ни малйшаго препятствія въ своемъ развитіи подъ мирной кровлей старика Соломона, ни на минуту не выпускалъ изъ головы удивительнаго приключенія Флоренсы съ доброй бабушкой, и, подстрекаемый страстью къ чудесному, безпрестанно думалъ о немъ до той поры, пока, наконецъ, съ теченіемъ времени, оно сдлалось любимымъ, избалованнымъ чадомъ его живого й пылкаго воображенія. Особенно мечталъ онъ, и сладко мечталъ, о той незабвенной минут, когда судьба такъ неожиданно сдлала его самого чуть не главнымъ дйствующимъ лицомъ въ этомъ достопамятномъ событіи.

Дядя Соль и капитанъ Куттль своими тонкими намеками еще больше разгорячали кипучую фантазію молодаго человка. Эти достойные друзья каждое воскресенье считали непремнной обязанностью ненарокомъ потолковать о Ричард Виттингтон, объ этомъ знаменитомъ геро въ англійской исторіи, который, какъ извстно, похалъ въ Индію безъ копейки въ карман съ одной только кошкой, a воротился оттуда милліонеромъ, и о чудо изъ чудесъ! — три раза былъ лордомъ-меромъ, начальникомъ и главнымъ членомъ городской думы! Къ довершенію очарованія, капитанъ Куттль промыслиль на толкучемъ рынк древнйшее народное стихотвореніе очень замчательнаго содержанія, въ которомъ — это весьма важно — разсказывается не сказка, a достоврная быль о томъ, какъ одинъ молодой человкъ, угольщикъ ремесломъ, не боле, влюбился въ нкую красавицу, именемъ Пегги, a красавица почувствовала сердечное влеченіе къ угольщику, и какъ, наконецъ, молодые люди увнчали свою любовь законнымъ бракомъ, несмотря на многочисленныя препятствія со стороны отца красавицы, знаменитаго капитана ньюкэстльскаго корабля. Эта зажигательная исторія, имвшая, какъ видите, чрезвычайно близкое отношеніе къ Вальтеру и Флоренс, приводила капитана Куттля въ самый яростный восторгъ во вс семейные праздники, и особенно въ день рожденія Вальтера. Въ этотъ торжественный день капитанъ Куттль уходилъ въ заднюю комнату, затягивалъ свою любимую псенку, и одушевляясь постепенно, кричалъ, наконецъ, на вс возможные голоса, заливаясь самой громкой трелью при имени Пегги, которымъ, къ чести героини стихотворенія, оканчивался каждый куплетъ.

Между тмъ самъ Вальтеръ, веселый, беззаботный, простодушный Вальтеръ, никакъ не думалъ отдавать себ отчета въ собственныхъ чувствахъ, да и не былъ способенъ къ такому анализу. Онъ очень полюбилъ набережную, гд впервые встртилъ Флоренсу, и улицы, гд проходилъ съ нею, хотя, собственно говоря, замчательнаго въ нихъ ничего не было. Гадкіе башмаки, съ которыми столько было хлопотъ, онъ берегъ y себя въ комнат и, сидя по вечерамъ на своей постели, рисовалъ отъ бездлья фантастическіе портреты доброй бабушки Должно также сказать, что посл этого достопамятнаго приключенія онъ сдлался повнимательне къ своему костюму и въ досужее время не пропускалъ случая пройтись по улиц, гд находился домъ м-ра Домби, въ надежд встртиться съ маленькой Флоренсой. Но вс эти чувствованія были совершенно невинны и не выходили за предлы дтской натуры. Флоренса очень миленькая двочка, и разумется, пріятно было полюбоваться на хорошенькое личико. Флоренса беззащитна и слаба: мысль, что можно оказать ей покровительство и помощь — весьма завлекательная мысль для юноши, сознающаго свою силу. Флоренса самое благородное маленькое созданіе въ свт, и было истиннымъ наслажденіемъ видть, какъ озаряется ея личико искреннимъ и глубокимъ чувствомъ признательности. Флоренса была оставлена, забыта гордымъ отцомъ, и сердце Вальтера наполнялось живйшимъ участіемъ къ отверженному дитяти.

Шесть или семь разъ въ годъ молодые люди встрчались на улиц и раскланивались. М-съ Виккемъ, знавшая подробности приключенія, не обращала вниманія на это знакомство, a миссъ Нипперъ, съ своей стороны, была очень рада такимъ встрчамъ: она читала въ глазахъ юноши необыкновенное выраженіе добродушія, и была уврена, что y него превосходное сердце.

Такимъ образомъ, Вальтеръ вмсто того, чтобы забывать, или терять изъ виду свое знакомство съ Флоренсой, время отъ времени еще боле сближался съ нею. Удивительное начало этого знакомства и другія маленькія подробности, придавшія ему отличительный романическій характеръ, были въ глазахъ его прекраснымъ матеріаломъ для фантастическихъ картинъ, на которыхъ, разумется, Флоренса всегда стояла на первомъ план. ‘Но что изъ всего этого выйдетъ, — думалъ онъ? Ничего, ршительно ничего. Однако-жъ было бы не худо, если бы, тотчасъ же посл первой встрчи съ Флоренсой, я отправился куда-нибудь подальше, въ Индію, напримръ, и вступилъ бы въ службу на военномъ корабл. Вотъ я длаю чудеса храбрости, беру въ плнъ тысячи непріятелей, открываю неизвстные острова, обо мн говорятъ въ парламент, пишутъ въ журналахъ и газетахъ, и лтъ черезъ пять, много черезъ десять, Вальтеръ Гэй прізжаетъ въ Лондонъ адмираломъ всхъ морскихъ флаговъ, или по крайней мр капитаномъ перваго ранга, не мене. Флоренса будетъ тогда еще двушкой — и Боже мой! какою чудною двушкой будетъ Флоренса! — она увидитъ меня въ полномъ цвт лтъ, въ блестящихъ эполетахъ, знаменитымъ и славнымъ, и — будь y м-ра Домби галстухъ еще выше, цпочка еще длинне, я оттягаю y него дочку, женюсь и торжественно повезу ее…. куда я ее повезу? ну, да на какой-нибудь изъ открытыхъ мною острововъ’. Вальтеръ шелъ, по обыкновенію, очень скоро, когда строилъ эти воздушные замки. Но вс эти мечты разбивались въ дребезги о мдную доску конторы Домби и Сына, и когда капитанъ Куттль съ дядей Соломономъ затягивали свою вчную псню о Ричард Виттингтон и капитанской дочк, онъ боле чмъ когда-либо понималъ свое скромное положеніе въ купеческой контор. Время тянулось день за днемъ, и Вальтеръ продолжалъ со всмъ усердіемъ и добросовстностью исполнять свою прозаическую должность, находя единственный отдыхъ въ построеніи великолпныхъ фантастическихъ замковъ, передъ которыми мечты Соломона и капитана Куттля были не боле, какъ скромными домиками. Въ пипчинскій періодъ онъ возмужалъ, но весьма немного, и, собственно говоря, все еще былъ такимъ же простодушнымъ и втренымъ мальчикомъ, какимъ читатель встртилъ его въ первый разъ со свчей въ рукахъ на темной лстниц въ погребъ, когда дядя Соломонъ отыскивалъ завтную мадеру.

— Что съ тобой, дядя Соль? — сказалъ однажды Валыеръ, всматриваясь съ озабоченнымъ видомъ въ печальное лицо мастера всхъ морскихъ инструментовъ, — ты сегодня ничего не лъ и, кажется, твое здоровье очень разстроилось. Не сходить ли за докторомъ, дядюшка?

. — Докторъ не поможетъ, мой милый, — отвчалъ дядя Соль, — не сыскать ему для меня…

— Чего, дядюшка? покупателей?

— Да, да, — возразилъ Соломонъ съ глубокимъ вздохомъ, — покупатели пригодились бы.

— Ахъ, ты, Господи, твоя воля! — вскричалъ Вальтеръ, опрокидывая блюдо съ супомъ, и ударяя рукою по столу, — когда я вижу всхъ этихъ звакъ, что каждый день цлыми дюжинами снуютъ передъ нашими окнами, меня такъ и забираетъ охота притащить кого-нибудь за шиворотъ въ магазинъ и заставить дружка отсчитать тысячи полторы чистоганомъ за свою покупку. Ну, чего ты смотришь, болванъ, — продолжалъ Вальтеръ, обращаясь къ старому джентльмену съ напудренной головой, такъ, разумется, чтобы тотъ не слыхалъ. — Выпучилъ глаза на телескопъ, да и стоитъ себ. Экая штука! Ты войди-ка любезный, да купи, a глаза-то, пожалуй, я за тебя выпучу.

Но старый джентльменъ, удовлетворивъ любопытство, тихонько поплелся отъ магазина.

— Ушелъ, — сказалъ Вальтеръ, — ушелъ, болванъ! Вотъ тутъ и надйся на нихъ! Да только вотъ что, дядя… эй, послушай, дядюшка! — прибавилъ Вальтеръ, видя, что старикъ закручинился и не обращаетъ на него вниманія — унывать никакъ не должно, ршительно не должно. Что длать? Посидимъ y моря и подождемъ погоды. Ужъ если придутъ заказы, такъ придетъ ихъ такая пропасть, что теб ихъ въ вкъ не передлать.

— Да, мн ихъ точно не передлать, мой другъ, — съ горестью возразилъ Соломонъ, — заказы придутъ, когда меня не будетъ въ этой лавк.

— Да не тужи, сдлай милость, говорю я теб, — ну что толку, если станешь все хандрить. Эхъ ты, дядя Соль! Нтъ заказовъ, такъ и чортъ съ ними!

Соломонъ старался принять веселый видъ, и улыбнулся, какъ могъ, взглянувъ черезъ столъ на своего племянника.

— Вдь особеннаго ничего не случилось. Не такъ ли, дядя Соль? — продолжалъ Вальтеръ, облокачиваясь на чайный подносъ и нагибаясь къ старику, чтобы вызвать его на объясненіе, — будь откровененъ со мной, дядюшка, не скрывай ничего, если сохрани Богъ встртилась какая-нибудь непріятность.

— Нтъ, нтъ, нтъ, — скороговоркой отвчалъ Соломонъ, — все идетъ, какъ шло, ничего особеннаго, право, ничего! Встртилась непріятность, говоришь ты: какая же непріятность?

Вальтеръ съ величайшей недоврчивостью покачалъ головою.

— Поди ты, толкуй съ нимъ! — сказалъ онъ, — я его спрашиваю, a онъ меня! Послушай, дядя: когда я вижу тебя въ этой хандр, мн, право, становится и жалко и досадно, что я съ тобой живу.

Старикъ Соль невольно открылъ глаза.

— Я не шучу, дядюшка. Нтъ на свт человка счастливе меня, когда я съ тобой, и при всемъ томъ опять таки повторяю: мн теперь и жалко и досадно, что я живу здсь. Вижу по всему, y тебя есть что-то на душ, a еще туда же вздумалъ притворяться. Эхъ, ты, дядя Соломонъ!

— Что длать, мой милый? По временамъ, ты знаешь, я бываю очень скученъ, должно, какъ и вс старики.

— Знаешь ли, что я думаю? — продолжалъ Вальтеръ, потрепавъ старика по плечу, — если бы тутъ въ этой комнат вмсто меня сидла добренькая, тепленькая старушка, твоя жена, разумется, твоя кроткая, смирная, ненаглядная сожительница, которая бы знала вс твои привычки и обычаи, ты бы вдь не былъ въ такой хандр, дядя Соломонъ! И разливала бы она чай, и припоминала бы теб старину, и затянула бы подчасъ псенку про старинное житье-бытье… а? не такъ ли? Ну, a я что для тебя сдлаю? Ты знаешь, я люблю тебя, но все же я только племянникъ, ни больше, ни меньше, да еще вдобавокъ втреный, легкомысленный мальчишка, которому нельзя и сказать о своемъ гор. Ну вотъ я вижу ты хандришь, и почему знать? можетъ быть, ужасная тоска давитъ тебя, a какъ теб помочь? какъ утшить тебя? какъ?… закричалъ Вальтеръ, со всего размаху ударивъ по столу, такъ что блюдо слетло на полъ и разбилось въ дребезги.

— Валли, добрый мой Валли! — сказалъ Соломонъ, — если бы въ этой комнат, на этомъ самомъ мст лтъ за сорокъ съ небольшимъ сидла, какъ ты говоришь, ненаглядная моя сожительница, я никогда бы не любилъ ее такъ, какъ тебя, милое дитя мое!

— Знаю, дядюшка, — возразилъ Вальтеръ, — очень хорошо, но жен ты открылъ бы вс свои секреты, потому что она умла бы облегчить твою тоску, a я ничего, ршительно ничего не придумаю, хоть бы размозжить себ голову.

— Нтъ, нтъ, — сказалъ Соломонъ, — что за секреты? y меня нтъ отъ тебя никакихъ секретовъ!

— Ну, такъ въ чемъ же дло, дядюшка? говори, разсказывай. Ну!

Соломонъ Гильсъ еще разъ съ отчаяннымъ упрямствомъ началъ уврять, что ничего особеннаго не случилось. Вальтеръ, скрпивъ сердце, притворился убжденнымъ.

— Однако-жъ, дядя Соль, если сверхъ чаянія…

— Да говорю теб, что ничего нтъ, ршительно ничего.

— Очень хорошо, — сказалъ Вальтеръ, — перестанемъ же толковать объ этомъ, мн пора въ контору. Часа черезъ два я какъ-нибудь увернусь оттуда, и понавдаюсь, что ты станешь длать. Только смотри, дядя Соль, если я узнаю, что ты меня обманулъ, такъ ужъ прошу не прогнваться: впередъ не поврю теб ни на волосъ, и ужъ никогда ничего не буду говорить теб о Каркер младшемъ. Помни это, дядюшка Соломонъ!

Соломонъ Гильсъ, въ знакъ согласія, улыбнулся и махнулъ рукой. Вальтеръ, перебирая въ голов вс возможныя, или правильне, невозможныя средства къ обогащенію, побжалъ въ контору Домби и Сына съ озабоченнымъ видомъ и въ крайне невеселомъ расположеніи духа.

Въ это время недалеко отъ Сити, на углу Архіерейской улицы, жилъ присяжный маклеръ и оцнщикъ, производившій торговлю подержанной мебелью, которая, какъ водится въ такихъ случаяхъ, разбросана была въ самомъ поэтическомъ безпорядк по всмъ направленіямъ обширной лавки. Дюжины стульевъ прицплены были къ умывальникамъ, которые сами съ большимъ трудомъ держались за плечи буфетовъ, a буфеты, въ свою очередь, стояли на обденныхъ столахъ. Все это кувыркалось и таращилось въ разныя стороны съ удивительнымъ эффектомъ. Немного подальше на брачной постели, утвержденной на четырехъ столбахъ, дружелюбно красовались блюда, тарелки, стаканы, рюмки, бокалы, графины и другія принадлежности богатаго пира вмст съ полдюжиной кочергъ и бальной лампой, готовой пролить нжнйшій свтъ любви и братской дружбы на всю веселую компанію. Рядъ оконныхъ гардинъ и великолпныхъ сторъ, насильственно разлученныхъ съ своими окнами, пріятнйшимъ образомъ драпировали баррикаду комодовъ, нагруженныхъ маленькими кружками изъ москательныхъ лавокъ, между тмъ какъ бездомный коврикъ, отторженный жестокой рукой отъ привычнаго паркета и преслдуемый въ своемъ несчастьи пронзительнымъ восточнымъ втромъ, вздрагивалъ и свертывался въ глубочайшую меланхолію, и, казалось, изъявлялъ душевную симпатію къ раздирательнымъ жалобамъ фортепьяна, терявшаго каждый день по одной струн, которая передъ послднимъ издыханіемъ стонала и выла отъ мучительныхъ предсмертныхъ страданій. Къ довершенію эффекта, м-ръ Брогли накопилъ въ своей лавк цлую коллекцію стнныхъ часовъ различной цнности и доброты, но вообще съ врнйшимъ ходомъ, хотя теперь ихъ стрлки остановилисъ, по-видимому, на вчныя времена вмст съ финансовыми обстоятельствами своихъ прежнихъ хозяевъ, потерявшихъ за одно съ часами и свои дорогія зеркала, которыя теперь въ лавк барышника безсовстно отражали со всхъ сторонъ ихъ банкротство и разореніе.

Самъ м-ръ Брогли былъ мокроглазый, розолицый, жестковолосый, весьма дюжій мужчина, надленный отъ природы значительнымъ запасомъ расторопности и смтливости, столь необходимыхъ при его гуманическихъ занятіяхъ. Какъ Марій на развалинахъ Карагена, возсдалъ онъ на развалинахъ чужого счастья, очень веселый и довольный судьбой, неизмнно къ нему благосклонной во всхъ начинаніяхъ и предпріятіяхъ. По временамъ онъ заглядывалъ въ лавку Соломона понавдаться насчетъ длишекъ многоуважаемаго мастера всхъ морскихъ инструментовъ, и Вальтеръ вообще зналъ его довольно, чтобы раскланиваться съ нимъ при встрч на улицахъ. Знакомство съ маклеромъ самого Соломона Гильса тоже не простиралось дале этой шапочной дружбы, и потому Вальтеръ былъ оченъ изумленъ, когда, врный своему общанію, забжалъ изъ конторы въ лавку и увидлъ м-ра Брогли, глубокомысленно сидящаго въ гостиной съ руками въ карманахъ.

— Здравствуй, дядя Соль! — сказалъ Вальтеръ, — какъ ты теперь себя чувствуешь?

Старикъ неподвижно сидлъ на противоположной сторон стола съ очками на глазахъ (а не на лбу, какъ обыкновенно) и въ глубокомъ раздумьи. При вход племянника, онъ приподнялъ голову и безмолвно указалъ на маклера. Вальтеръ отороплъ.

— У васъ дла съ моимъ дядей, сэръ? — спросилъ он, едва переводя духъ.

— Не безпокойтесь, важнаго ничего нтъ, — отвчалъ м-ръ Брогли.

Вальтеръ въ безмолвномъ изумленіи смотрлъ на маклера и на дядю.

— Вотъ видите ли, — сказалъ м-ръ Брогли, — за вашимъ дядюшкой небольшой должокъ, триста семьдесятъ фунтовъ стерлинговъ съ небольшимъ. Срокъ-то, знаете, прошелъ, и y меня документецъ. Надо съ вашего позволенія вступить во владніе.

— Во владніе! — вскричалъ Вальтеръ, поводя глазами вокругъ комнаты,

— Да, — чжазалъ м-ръ Брогли вкрадчивымъ голосомъ, бросая дружелюбные взоры, — вы не безпокойтесь, пожалуйста. Мы сдлаемъ теперь опись этимъ вещицамъ, и больше ничего, сами сдлаемъ, полюбовно и безъ шуму. Вы видите, я пришелъ безъ полиціи — зачмъ намъ полиція? обойдемся и безъ нея. Вы меня знаете.

— Ахъ, дядюшка! — пролепеталъ Вальтеръ.

— Милый Валли! — сказалъ дядя, — первый разъ Богъ послалъ на меня такое несчастье, a я уже старткъ и всю жизнь прожилъ честно.

Съ этими словами онъ сбросилъ очки, потому что безполезно было скрывать свое волненіе, закрылъ рукой глаза и заплакалъ навзрыдъ, проливая слезы на свой кофейный жилетъ. Вальтеръ, въ свою очередь, первый разъ въ жизни увидлъ ужасающую картину рыдающаго старика. Онъ оцпенлъ и долго не могь произнести ни одного слова.

— Дядюшка, милый дядюшка! — проговорилъ онъ, наконецъ. — Не плачь, о, Бога ради, не плачь! успокойся! — м-ръ Брогли, что мн длать?

— Я бы совтовалъ вамъ, — сказалъ м-ръ Брогли, — пріискать какого-нибудь пріятеля и переговорить сь нимъ.

— Именно такъ! — вскричалъ Вальтеръ, ухватившись за эту мысль, какъ за послднюю надежду, — благодарю васъ, сэръ. Дядюшка, я сію минуту побгу къ капитану Куттлю и мигомъ ворочусь назадъ. A вы, г. маклеръ, поберегите старика, сдлайте милость, утшьте его, какъ можете. Не отчаивайся, дядюшка! Богъ дастъ, все сойдетъ съ рукъ.

Съ этими словами Вальтеръ, не слушая больше старика, опрометью бросился изъ комнаты и, забжавъ на минуту въ контору извиниться, подъ предлогомъ внезапной дядиной болзни, помчался во всю прыть къ жилищу капитана Куттля.

Вс предметы въ глазахъ его приняли иной видъ, когда онъ бжалъ по шумнымъ улицамъ города. Телги, омнибусы, дороги, кареты, дилижансы, пшеходы, — все это двигалось, толкалось, шумло, какъ и всегда, но бда, обрушившаяся на деревяннаго мичмана, представляла эти предметы въ какомъ-то странномъ и новомъ свт. Дома и магазины были вовсе не то, что прежде, и Вальтеръ читалъ на стнахъ огромныя буквы маклерскаго документа. М-ръ Брогли угораздился со своимъ обвинительнымъ актомъ взгромоздиться на самыя церкви, потому-что главы ихъ поднимались къ облакамъ съ какимъ-то необыкновеннымъ видомъ. Самый горизонтъ удивительно измнился, не отъ облаковъ, разумется, a вслдствіе судебной описи имущества въ магазин мастера всхъ морскихъ инструментовъ.

Капитанъ Куттль жилъ на краю небольшого канала, подл индійскихъ доковъ, гд находился подъемный мостъ, открывавшійся по временамъ для проведенія кораблей и барокъ съ различнымъ грузомъ. Постепенный переходъ отъ земли къ вод, по мр приближенія къ резиденціи капитана Куттля, былъ довольно любопытенъ. Перспектива начиналась разноцвтными трактирными флагами, за которыми непосредственно слдовали платяныя лавки съ матросскими рубахами, куртками, шляпами, парусинными панталонами. Немного подальше выставлялись кузницы, гд неутомимый громадный молотокъ отъ утра до ночи колотилъ раскаленное желзо, выдлывая якоря и цпные канаты. Затмъ слдовалъ рядъ домовъ съ флюгеромъ надъ мачтами и вывсками, возвщавшими о продаж турецкихъ бобовъ, затмъ канавы, затмъ мельницы, затмъ опять канавы, a затмъ невообразимыя скопища грязной воды, запруженной кораблями. Потомъ въ воздух распространялось благоуханіе отъ сырыхъ щепокъ, и всякое торговое движеніе поглощалось мачтами, веслами, дланіемъ блоковъ, стройкою лодокъ. Потомъ, почва становилась болотистою и почти непроходимою. Потомъ, обоняніе уже исключительно наслаждалось запахомъ рому и сахару. Потомъ, прямо передъ вашими глазами, во всей красот открывалась резиденція капитана Куттля, вмст бельэтажъ и нижній этажъ.

Капитанъ принадлежалъ къ разряду тхъ вчнонеизмнныхъ, какъ-будто выстроганныхъ изъ дерева мужчинъ, которыхъ при самомъ пылкомъ воображеніи невозможно представлять себ отдльно безъ какой-нибудь частицы въ ихъ обыкновенномъ костюм. Когда Вальтеръ постучался y дверей, капитанъ выставилъ изъ окошка голову и закричалъ: ‘Здорово, любезный!’. На немъ была вылощенная клеенчатая шляпа и всегдашній синій балахонъ, изъ подъ котораго, на подобіе паруса, выставлялись толстые высокіе воротники его рубашки. Все, какъ обыкновенно. Въ этомъ костюм Вальтеръ, между милліонами разнообразныхъ фигуръ, мигомъ различилъ бы капитана Куттля, какъ рдкую заморскую птицу, y которой всегда одинаковыя перья.

— Послушай-ка, Валли, — сказалъ капитанъ Куттль, — ты постучись еще, и погоди немножко. Сегодня, сегодня, видишь ты, моютъ блье. Стукни хорошенько.

И нетерпливый юноша стукнулъ такъ, какъ, вроятно, еще никто не стучался въ скромную дверь капитанской квартиры.

— Это уже черезчуръ! — сказалъ Куттль, и тотчасъ же спряталъ голову, какъ будто ожидалъ бури..

Ожиданіе основательное. Черезъ минуту въ судорожномъ волненіи прибжала къ дверямъ степенная вдовица съ рукавами, засученными по плечи, вся въ мыльной пн и съ передникомъ, забрызганнымъ горячей водой. Не обращая вниманія на Вальтера, она оглядла сперва дверной молотокъ, и потомъ, осматривая юношу съ ногъ до головы, проговорила, что не надивится, какъ молотокъ еще цлъ.

— Капитанъ Куттль y себя, — сказалъ Вальтеръ съ примирительной улыбкой, — я его видлъ.

— Право? — возразила интересная вдовица, — вы его видли?

— Я даже говорилъ съ нимъ, — сказалъ Вальтеръ, торопясь объясненіемъ.

— Даже говорили съ нимъ — возразила вдовица. — Вотъ какъ! Потрудитесь же засвидтельствовать капитану почтеніе отъ м-съ Макъ Стингеръ и скажите, что если ему угодно разговаривать съ гостями изъ окошка, такъ я покорнйше прошу его впередъ самому отворять двери.

М-съ Макъ Стингеръ говорила громко и вслушивалась, не будетъ ли какихъ замчаній или возраженій изъ ближайшаго окна.

— Исполню ваше порученіе, — сказалъ Вальтеръ, — только благоволите впустить меня, сударыня.

Входъ былъ загороженъ деревяннымъ запоромъ, и Вальтеръ не осмливался перескочить, изъ опасенія еще боле раздосадовать степенную вдовушку.

— Если вы, сударь, осмлились разбивать дверь, — сказала м-съ Макъ Стингеръ гнвнымъ и пронзительнымъ тономъ, — вамъ ничего не стоитъ перепрыгнуть черезъ запоръ.

Вальтеръ принялъ эту выходку за позволеніе войти и немедленно перескочилъ. M-съ Макъ Стингеръ пришла въ величайшее негодованіе и разразилась страшнымъ вопросомъ: давно ли законы разршили оскорблять домъ свободной англичанки, и кто далъ позволеніе всякой сволочи врываться въ ея жилище? Но Вальтеръ уже не считалъ нужнымъ разршать эти недоумнія, и, пробираясь по лстниц черезъ искусственный, туманъ, образовавшійся отъ испареній щелоку и горячей воды, вбжалъ въ комнату капитана Куттля и нашелъ этого джентльмена въ засад передъ дверью.

— Никогда не былъ ей долженъ ни одной копейки, — проговорилъ тихонько капитанъ Куттль, — да еще сколько сдлалъ добра и ей и дтямъ! Лисица непутная!

— Я бы на вашемъ мст перемнилъ квартиру, — сказалъ Вальтеръ.

— Нельзя, нельзя, — возразилъ капитанъ, — она отыскала бы меня на дн океана. — Садись, Вальтеръ. Какъ поживаетъ Соломонъ?

Капитанъ, не снимая шляпы, принялся за свой обдъ, состоявшій изъ холодной баранины, бутылки портера и варенаго картофеля, который онъ обыкновенно приготовлялъ самъ на плит въ большой кастрюл, откуда, по мр надобности, вытаскивалъ, по одной штук. Передъ обдомъ онъ отвинчивалъ свой желзный крюкъ, и вмсто него придлывалъ къ черенку свой столовый ножикъ, которымъ теперь началъ лупить одну картофелину для Вальтера. Его комнаты, сильно пропитанныя табачнымъ запахомъ, были очень невелики, но довольно уютны, a порядокъ въ мебели былъ такого рода, какъ будто за полчаса передъ этимъ происходило землетрясеніе.

— Какъ поживаетъ Соломонъ? — снросилъ капитанъ.

При этомъ повторенномъ вопрос Вальтеръ живо представилъ цль своего посщенія и заплакалъ навзрыдъ.

— Ахъ, капитанъ Куттль! — сказалъ онъ, . едва переводя духъ.

Никакое перо не опишетъ ужаснаго испуга Куттля. Онъ бросилъ картофель, вилку, — бросилъ бы, разумется ножикъ, если бы могъ, — и съ неописаннымъ испугомъ смотрлъ на молодого человка, какъ будто Вальтеръ принесъ ему всть о всеобщемъ разрушеніи Сити, какъ будто страшная бездна поглотила его стараго друга вмст съ кофейнымъ камзоломъ, свтлыми пуговицами, хронометромъ, очками, со всмъ магазиномъ.

Но когда Вальтеръ объяснилъ дло, Куттль, посл минутнаго размышленія, вскочилъ со стула и заметался во вс стороны съ необыкновенной торопливостью. Онъ открылъ комодъ, стащилъ съ верхней полки жестяную чайницу, и, высыпавъ оттуда весь запасъ наличныхъ денегъ — тринадцать фунтовъ стерлинговъ съ полкроной, положилъ ихъ въ огромный карманъ своего синяго сюртука, и потомъ въ это же влагалище засунулъ вынутыя изъ шкатулки дв чайныя ложки, серебрянные щипчики и огромные серебрянные часы, которые напередъ осмотрлъ съ большимъ вниманіемъ, чтобы опредлить ихъ настоящую цнность. Сдлавъ вс эти приготовленія, онъ привинтилъ неизбжный крюкъ къ правой рук, схватилъ свою толстую сучковатую палку и попросилъ Вальтера идти.

Но, несмотря на чрезвычайную хлопотливость, капитанъ вспомнилъ, наконецъ, что м-съ Макъ Стингеръ, вроятно, дожидается его внизу для нкоторыхъ объясненій. Пораженный этой мыслью, онъ въ нершимости подошелъ къ отворенному окну и, казалось, разсуждалъ: не лучше ли прямо выпрыгнуть на мостовую, чмъ наткнуться въ дверяхъ на своего ужаснаго врага. Однако-жъ, постоявъ немного, онъ выдумалъ весьма замысловатую хитрость.

— Послушай-ка, Валли, — сказалъ кадитанъ, — ты ступай впередъ, мой другъ, и спускаясь съ лстницы, закричи погромче: ‘Прощайте, капитанъ Куттль!’ да затвори дверь. Потомъ остановись на улиц за угломъ и подожди меня. Я мигомъ выйду.

Успхъ этой стратагемы основывался на предварительномъ изученіи непріятельской тактики. Когда Вальтеръ сходилъ съ лстницы, м-съ Макъ Стингеръ дйствительно невидимкой подкралась изъ кухни, но не видя, сверхъ ожиданія, своего жильца, удовольствовалась намекомъ на неучтивый стукъ въ двери, и опять юркнула въ свою засаду.

Прошло минутъ пять, прежде, чмъ Куттль отважился на тайное бгство, и Вальтеръ уже начиналъ выходить изъ терпнія, не видя никакихъ признаковъ лощеной шляпы. Наконецъ, храбрый воинъ вдругь, съ быстротой бомбы, выскочилъ изъ дверей, зашагалъ форсированнымъ маршемъ, и ни разу не оглидываясь назадъ, ободрился совершеннйшимъ образомъ, только когда подошелъ къ Вальтеру, и даже затянулъ какую-то псню.

— Ну что, Валли, — спросилъ, наконецъ, капитанъ, когда они удалились на значительное разстояніе отъ квартиры, — дядя Соль, я думаю, того…

— Ахъ, если бы видли его ныншнимъ утромъ! — отвчалъ Вальтеръ. — Никогда мн не забыть этой ужасной сцены. Я боюсь…

— Живй, Валли, живй! — возразилъ капитанъ, ускоряя шаги. — Всегда такъ поступай, дружочекъ мой, и долголтень будешь на земли. Справься, какъ объ этомъ сказано въ Писаніи.

Капитанъ Куттль, слишкомъ занятый собственными мыслями о Соломон Гильс и, быть можетъ, нкоторыми размышленіями насчетъ послдняго бгства, не привелъ боле ни одной цитаты для улучшенія нравственности молодого Вальтера. Во всю дорогу они не обмнялись ни однимъ словцомъ, пока, наконецъ, подошли къ деревянному мичману, обозрвавшему, казалось, черезъ свой телескопъ весь горизонтъ въ надежд отыскать друга-спасителя, который бы вывелъ его изъ напасти.

— Гильсъ! — вскричалъ капитанъ, поспшно вбжавъ въ комнату и нжно пожимая руку печальнаго друга, — держи голову прямо на втеръ, и мы пойдемъ на проломъ. Все, что могу сказать теб, дружище, — продолжалъ капитанъ торжественнымъ тономъ, какъ философъ, которому удалось наконецъ привести въ ясность одно изъ главнйшихъ правилъ человческой мудрости, — такъ это одно: держи голову прямо противъ втра, и мы полетимъ на проломъ.

Старикъ Соль, въ свою очередь, крпко пожалъ руку добраго пріятеля, и благодарилъ за совтъ.

Тогда капитанъ Куттль съ подобающей важностью выгрузилъ изъ кармана пару чайныхъ ложекъ, сахарные щипчики, серебряные часы и наличныя деньги. Положивъ все это на столъ, онъ съ гордымъ и самонадяннымъ видомъ обратился къ м-ру Брогли.

— Ну, что вы теперь скажете, господинъ маклеръ и присяжный оцнщикъ?

— Неужели вы серьезно думаете, сэръ, возразилъ маклеръ, — что весь этотъ хламъ теперь годится на что-нибудь?

— Почему же нтъ?

— Да потому, что вашъ почтенный другь долженъ слишкомъ триста семьдесятъ фунтовъ стерлинговъ.

— Экая штука! — возразилъ капитанъ, струхнувъ порядкомъ при такомъ огромномъ счет, — триста фунтовъ! Да вдь и это чего-нибудь стоитъ. Всякая рыба хороша, коль на уду пошла, говоритъ пословица.

— Есть еще пословица, капитанъ, получше этой, возразилъ присяжный оцнщикъ, — курица не птица, карась не рыба, олово не деньги.

Эта философія сразила наповалъ капитана. Поглядвъ на страшнаго противника, какъ на Мефистофеля, онъ безмолвно прошелся по комнат, и, махнувъ рукою, отозвалъ въ сторону мастера морскихъ инструментовъ.

— Гильсъ! — сказалъ капитанъ, — какъ это тебя угораздило попасть въ такой просакъ? Кто настоящій кредиторъ?

— Молчи, молчи! — возразилъ старикъ. — Пойдемъ сюда. Надо быть скромне передъ Валыеромъ. Это, видишь ты, поручительство за его отца, старинное поручительство. Я уже таки довольно выплатилъ, Недъ, но теперь пришли худыя времена, и силъ моихъ не хватаетъ. Сказать правду, я все это предвидлъ, да что прикажешь длать? Ради Бога, ни слова передъ Вальтеромъ. Ни гу-гу?

— Да вдь y тебя, казалось, были деньжонки? — прошепталъ капитанъ.

— Ну да, да, — отвчалъ старикъ Соль, опуская руки въ карманы и сдавливая свой валлійскій парикъ, какъ будто выжималъ оттуда золото, — я скопилъ-таки малую толику, но изъ этой суммы, милый Недъ, нельзя взять ни полушки. Я, видишь ты, старлъ и отсталъ отъ времени, a Вальтеру нужны деньги. Вдь ему не по міру идти, когда я умру. Нтъ, объ этихъ деньгахъ ни полслова. Все равно, какъ бы ихъ и не было. Да y меня таки и нтъ ихъ. Что я заврался, старый дуракъ? Гд y меня деньги? гд?

И онъ дико повелъ глазами вокругъ комнаты, какъ полоумный скряга, который совершенно забылъ, куда запряталъ свои деньги. Въ самомъ дл, капитанъ начиналъ думать, что пріятель его того и гляди ползетъ въ трубу или въ погребъ и вытащитъ оттуда нсколько фунтовъ золота и серебра, но Соломонъ Гильсъ выдумалъ другую штуку.

— Я отсталъ отъ времени, любезный другъ, — скаалъ онъ, — далеко отсталъ. Поздно, да и не къ чему догонять его. Продамъ вс вещи, выплачу долгъ, да и пойду куда-нибудь положить свои старыя кости. Духъ мой ослаблъ, силы меня остаили, и я чувствую, что начинаю выживать изъ ума. Лучше все покончить разомъ… и баста! Пусть его возьметъ инструменты, возьметъ и его, — съ усиліемъ проговорилъ старикъ, указывая на деревяннаго мичмана, — видно, прошли наши красные дни. A и то сказать, пожили довольно, пора костямъ на мсто.

— Полно, дружище, полно! — сказалъ капитанъ, — На кого-жъ ты Вальтера-то оставишь? забылъ? Посиди тутъ, Соломонь, a я за тебя подумаю… Ахъ, чортъ побери, не сталъ бы я долго думать, если бы пансіонъ былъ побольше. Дло вотъ въ чемъ, скажу я теб: держи голову прямо на втеръ, и все пойдетъ, какъ по маслу.

Старикъ Соль поблагодарилъ его отъ всего сердца и прислонился головой къ камину.

Капитанъ Куттль скорымъ шагомъ и съ самымъ ршительнымъ видомъ началъ маршировать по комнат, опустивъ густыя брови до самаго носа и заложивъ лвую руку назадъ. Вальтеръ притаилъ дыханіе и не смлъ пошевелиться, изъ опасенія остановить потокъ глубокихъ размышленій. Напротивъ, м-ръ Брогли, не считая нужнымъ церемониться съ почтенной компаніею, преспокойно разгуливалъ по всмъ направленіямъ магазина, и, насвистывая какую-то веселую мелодію, заглядывалъ въ телескопы, барометры, ощупывалъ компасы, магнитныя стрлки, и вообще старался показать видъ человка, въ совершенств знакомаго съ устройствомъ и употребленіемъ всхъ этихъ инструментовъ,

— Валли! — воскликнулъ, наконецъ, Куттль, — теперь я знаю, что длать.

— Неужели? — вскричалъ Вальтеръ съ величайшимъ одушевленіемъ.

— Поди-ка сюда, любезный, — продолжалъ капитанъ. — Магазинъ одно обезпеченіе, мои вещи — другое. Твой адмиралъ дастъ намъ денегъ.

— Кто, м-ръ Домби? — спросилъ Вальтеръ, поблднвъ, какъ полотно.

Капитанъ съ важностью кивнулъ головой, и, указывая на Соломона Гильса, продолжалъ:

— Взгляни-ка на него, любезный, пристальне взгляни. На немъ лица нть. Если продать вс эти вещи, онъ умеръ непремнно — я его знаю. Мы должны перепробовать вс средства и, теперь теб надо ухватиться…

— За м-ра Домби! Ахъ, Боже мой! — воскликнулъ Вальтеръ.

— Ты прежде всего сбгай въ контору, и справься, тамъ ли онъ, — сказалъ капитанъ, толкая въ спину озадаченнаго юношу. — Живй!

Взглядъ на дядю окончательно убдилъ молодого человка въ необходимости слпого повиновенія капитанской команд. Онъ побжалъ со всхъ ногъ, и чрезъ нсколько минутъ воротился съ печальнымъ извстіемъ, что м-ра Домби нтъ ни дома, ни въ контор. Была суббота, и онъ ухалъ въ Брайтонъ.

— Вотъ что, Валли! — сказалъ капитанъ, по-видимому, приготовившій себя къ этому извстію. — Мы подемъ въ Брайтонъ. Я самъ провожу, и, если нужно, представлю тебя твоему адмиралу. Мы подемъ посл обда въ первомъ дилижанс.

При всемъ уваженіи къ личнымъ достоинствамъ капитана Куттля, Вальтеръ видлъ на этотъ разъ настоятельную необходимость отказаться отъ его обязательныхъ услугъ, думая, не безъ основанія, что м-ръ Домби, грозный и страшный Домби, не могъ придать большого вса рекомендаціи добраго моряка. Тмъ не мене, молодой человкъ удержался отъ всякаго намека на неумстность такой выходки, потому что самъ капитанъ былъ о себ совершенно противныхъ мыслей и, вроятно, счелъ бы непростительной дерзостью, если бы молокососъ въ настоящемъ случа вздумалъ ему указывать. Простившись на скорую руку съ Соломономъ Гильсомъ, капитанъ Куттль опять сложилъ въ свой карманъ наличныя деньги, ложечки, щипчики и серебряные часы — съ очевиднымъ намреніемъ, какъ съ ужасомъ думалъ Вальтеръ, произвести этими вещицами оглушительное впечатлніе на м-ра Домби — и немедленно побжалъ къ дилижансу, безпрестанно повторяя на дорог, что онъ ни на мииуту не покинетъ своего Валли.

Глава X.

Послдствія бды съ деревяннымъ мичманомъ.

Часто и долго съ безпримрнымъ усердіемъ майоръ Багстокъ производилъ на Княгининомъ Лугу наблюденія надъ маленькимъ Павломъ черезъ свою д_в_у_х_с_т_в_о_л_ь_н_у_ю т_р_у_б_у. Коренной туземецъ, вступившій для этой цли въ дружескія сношенія съ горничной миссъ Токсъ, доставлялъ своему барину ежедневные, еженедльные и ежемсячные рапорты относительно разныхъ разностей, происходившихъ въ скромномъ жилищ спсивой сосдки. Плодомъ всхъ этихъ разысканій было твердое намреніе познакомиться съ м-ромъ Домби, и ужъ, конечно, старичина Джой, если нужно, могъ завязать знакомство съ самимъ чортомъ.

Миссъ Токсъ постоянно держала себя весьма осторожно и холодно уклонялась отъ всякихъ объясненій, когда храбрый воинъ съ обыкновеннымь лукавствомъ намекалъ ей о своемъ план. Несмотря, однако-жъ на врожденную хитрость и чудную изобртательность, онъ не видлъ никакихъ средствъ привести въ исполненіе коварный замыселъ, и ршился нкоторымъ образомъ оставить его на произволъ случая, который, какъ говорилъ майоръ въ клуб, былъ покорнйшимъ слугою старикашки Джоза съ той поры, какъ старшій братъ его умеръ въ Вестъ-Индіи отъ желтой горячки.

Дйствительно, п_о_к_о_р_н_ы_й с_л_у_г_а хотя нескоро, но и на этотъ разъ не измнилъ своему господину. Когда коренной туземецъ въ одно прекрасное утро отрапортовалъ, что миссъ Токсъ отлучилась въ Брайтонъ по дламъ м-ра Домби, душой майора внезапно овладло нжнйшее воспоминаніе о закадычномъ друг Бил Байтерстон, который письмомъ изъ Бенгаліи просилъ навщать по временамъ его единственнаго сына въ Брайтон. Когда черный герольдъ возвстилъ, что Павелъ проживаетъ съ сестрой y м-съ Пипчинъ, майоръ увидлъ безподобный случай войти въ пріятельскія сношенія со всей фамиліей богатаго негоціанта, и тутъ же обратилъ отеческій взоръ на байтерстоново письмо, о которомъ прежде ни разу не подумалъ, но, къ несчастью, въ эту самую минуту, сверхъ всякаго ожиданія, съ нимъ сдлался ужасный подагрическій пароксизмъ, и онъ пришелъ въ такое яростное бшенство, что схватилъ подножную скамейку и со всего размаху пустилъ ее въ бднаго туземца, угрожая убить бездльника, если впередъ онъ будетъ столько же неисправенъ, хотя, собственно говоря, на этотъ разъ онъ заслуживалъ щедрой награды за врнйшую службу.

Въ первую же субботу майоръ Багстокъ, освобожденный отъ подагры, летлъ въ Брайтонъ въ сопровожденіи кореннаго туземца. Во всю дорогу онъ безъ умолку толковалъ самъ съ собою о миссъ Токсъ, и заране поздравлялъ себя съ побдой надъ знаменитымъ другомъ, изъ-за котораго его оставили и которому миссъ Токсъ придавала столько таинственности.

— Что, сударыня, много взяли, много? — говорилъ майоръ, надуваясь изо всхъ силъ, для выраженія удовлетворенной мести. — Вы хотли дать отставку старичин Джою: не удастся вамъ, матушка, не удастся. Старикашка Джозъ еще живъ, сударыня, живъ онъ, чортъ побери, и держитъ ухо востро. Вамъ не провести его, сударыня. Старина Джой смотритъ во вс глаза, и теперь-то вы узнаете, теперь-то увидите, какова y него грудь, каково y него сердце. Жестокъ онъ, матушка, ой, ой, какъ жестокъ старичина Джозефъ. Да-съ, жестокъ и чертовски хитеръ.

И дйствительно, молодой Байтерстонъ нашелъ майора чрезвычайно жестокимъ, когда тотъ, по прізд въ Брайтонъ вывелъ его на прогулку. Онъ держалъ вверхъ и внизъ свое лицо, очень похожее на стильтонскій сыръ, выпучивалъ немилосерднымъ образомъ свои раковые глаза и, казалось, не обращалъ ни малйшаго вниманія на молодого Байтерстона. Было ясно, что онъ отыскивалъ м-ра Домби съ его дтьми.

Получивъ на этотъ счетъ предварительныя свднія огь м-съ Пипчинъ, майоръ скоро завидлъ вдали Павла и Флоренсу съ величавымъ джентльменомъ, въ которомъ, разумется, не трудно было угадать ихъ отца. Онъ полетлъ къ нимъ на всхъ парусахъ и втолкнулъ молодого Байтерстона въ самую середину маленькой эскадры, такъ, что бдный мученикъ м-съ Пипчинъ поневол долженъ былъ вступить въ разговоръ съ своими товарищами. Майоръ остановился, и любуясь на дтей, съ изумленіемъ припомнилъ, что онъ, кажется, имлъ удовольствіе ихъ видть и говорить съ ними на Княгининомъ Лугу y своей добрйшей сосдки миссъ Токсъ. При этомъ онъ очень кстати замтилъ, что Павелъ чертовски умный мальчикъ и спросилъ, помнитъ ли онъ своего стараго друга, Джозъ Багстока, майора, но не дожидаясь отвта, тотчасъ же обратился къ м-ру Домби.

— Мн бы надобно прежде всего вамъ засвидтельствовать мое глубокое почтеніе, сэръ, но что же прикажете длать? мой маленькій другъ длаетъ изъ меня настоящаго ребенка. Старый солдатъ, сэръ, майоръ Багстокъ, къ вашимъ услугамъ, не стыдится въ этомъ признаться, особенно передъ вами, сэръ, счастливйшимъ изъ отцовъ.

Здсь майоръ снялъ шляпу и отвсилъ низкій поклонъ.

— Чертъ меня побери, — вскричалъ онъ потомъ съ величайшимъ воодушевленіемъ, — я завидую вамъ, сэръ, чрезвычайно завидую. — Тутъ онъ какъ-будто одумался и прибавилъ: — извините стараго солдата за вольное обращеніе.

М-ръ Домби просилъ не безпокоиться.

— Старый служака, сэрь, — продолжалъ майоръ, — окуренный дымомъ, закаленный въ бою, обожженный солнцемъ, избитый временемъ, дряхлый инвалидный песъ, майоръ Багстокъ, сэръ, сметъ надяться, что его не осудитъ такой почтенный, именитый мужъ, какъ м-ръ Домби. Я, конечно, имю счастье говорить съ мромъ Домби?

— Точно такъ. Имю честь рекомендоваться недостойнымъ представителемъ этой фамиліи, господинъ майоръ, — смиренно отвчалъ м-ръ Домби.

— Фамилія, охъ, какая фамилія! — сказалъ майоръ, — Домби — именитые люди во всей Англіи! Это, сэръ, скажу я вамъ, такая фамилія, которую знаютъ и съ почтеніемъ призносятъ во всхъ англійскихъ колоніяхъ. Да, сэръ, Домби — именитые люди: это берусь я вамъ доказать письменно, даже печатно, коль хотите. О, сэръ, y меня бойкое перо: я все докажу. Фамилія Домби — великая фамилія, которую должно произносить не иначе какъ съ уваженіемъ и гордостью. Джозефъ Багстокъ не льститъ, сэръ, да и не уметъ льстить. Его королевское высочество герцогь йоркскій не разъ изволилъ говорить, что майоръ Джозъ прямой человкъ, никогда не льститъ и при всякомъ случа говоритъ правду. Да, сэръ, истина для меня дороже всего, за истину я пойду въ огонь и въ воду. Домби! Доммби! Это, скажу я вамъ, именитые люди, убей меня Богь, именитые люди древнйшаго рода! — заключилъ майоръ самымъ торжественнымъ тономъ.

— Вы слишкомъ добры, г. майоръ, — возразилъ м-ръ Домби, — наша фамилія, быть можетъ, не заслуживаетъ такой высокой чести.

— Нтъ, сэръ, — сказалъ майоръ — вотъ и маленькій мой другь засвидтельствуетъ, что майоръ Багстокъ прямой человкъ, старый козырь, сэръ, который всегда и везд ржетъ правду-матку. Этотъ мальчикъ сэръ, — сказалъ майоръ тихимъ голосомъ, — будетъ жить въ исторіи. Мальчикъ этотъ, скажу я вамъ, необыкновенное произведеніе. Берегите его, м-ръ Домби, какъ зницу ока.

М-ръ Домби намекнулъ, что понимаетъ свои обязанности въ отношеніи къ сыну.

— A вотъ, сэръ, — продолжалъ майоръ доврчивымъ тономъ, толкая палкой молодого Байтерстона, — рекомендую вамъ этого мальчишку. Сынъ Байтерстона изъ Бенгаліи. Я и отець его были закадычными друзьями. Служили въ одномъ полку. Куда бы вы ни пошли, сэръ, вамъ везд прожужжали бы уши о Бил Байтерстон и Джо Багсток. A взгляните-ка на него, сэръ: вдь дуракъ, пошлый дуракъ! Вы думаете, я не вижу его недостатковъ? Помилуй Богъ!

М-ръ Домби взглянулъ на оклеветаннаго Байтерстона, о которомъ, по-крайней мр, онъ зналъ столько же, сколько и самъ майоръ, видвшій его въ первый разъ, и воскликнулъ ласковымъ тономъ:

— Неужто?

— Я вамъ говорю, — подтвердилъ майоръ, — онъ набитый дуракъ. Джозефъ Багстокъ, сэръ не былъ никогда ни подлымъ льстецомъ, ни подлйшимъ порицателемъ беззащитныхъ людей. Сынъ моего стараго друга Биля Байтерстона изъ Бенгаліи, скажу я вамъ, дуракъ отъ природы, сэръ.

Затмъ майоръ захохоталъ изо всей мочи, такъ что лицо его почернло.

— Мой маленькій другъ, — спросилъ онъ потомъ, — конечно, назначенъ для публичной школы?

— Я еще не ршился, — отвчалъ м-ръ Домби, — впрочемъ, не думаю: y него здоровье слишкомъ слабое.

— Это другое дло, — сказалъ майоръ, — если онъ слабъ здоровьемъ, такъ нечего и толковать о публичныхъ школахъ. Вы правы, сэръ. Для учебныхъ заведеній нужно желзное здоровье, свинцовая грудь. Тамъ, скажу я вамъ, безъ всякой жалости мучатъ бдныхъ дтей. Бывало, насъ жарили на медленномъ огн и вывшивали вверхъ ногами изъ оконъ третьяго этажа. Джой Багстокъ прошелъ сквозь огонь и воду: все знаетъ, все испыталъ. Бывало, его возьмутъ за каблуки, да и стянутъ изъ окошка: виситъ, бдняга, минутъ тринадцать, даже больше!

Въ подтвержденіе этихъ словъ майоръ Багстокъ очень кстати могъ бы сослаться на свое совершенно синее лицо.

— Зато и вышли изъ насъ молодцы, — продолжалъ майоръ, поправляя галстухъ и воротники своей рубашки, — мы, что называется, вс какъ-будто выдланы были изъ желза и ковали насъ безъ всякаго милосердія. Вы надолго останетесь здсь, м-ръ Домби?

— Я, по обыкновенію, прізжаю сюда одинъ разъ въ недлю, — отвчалъ м-ръ Домби, — и останавливаюсь въ гостиниц ‘Бедфордъ’.

— Мн будетъ очень пріятно зайти въ Бедфордъ, если позволите, сэръ, — сказалъ майоръ, — старичина Джой вообще не любитъ навязываться на знакомства, но ваше имя, м-ръ Домби, не то, что какое-нибудь имя. Я крайне одолженъ моему маленькому другу, что имлъ счастье удостоиться вашего вниманія.

М-ръ Домби благоволилъ дать совершенно удовлетворительный отвтъ. Майоръ Багстокъ погладилъ Павла по головк и сказалъ Флоренс, что ея глазки скоро станутъ сводить съ ума мдлодыхъ людей и даже стариковъ, если дойдетъ до того дло, прибавилъ онъ, ухмыляясь наилюбезншимь образомъ. Потомъ, поднявъ голову вверхъ, старичина Джой толкнулъ молодого Байтерстона и побжалъ съ этимъ джентльменомъ легкой рысцой, прикашливая и подпрыгивая съ отмннымъ достоинствомъ, какъ человкъ, который знаетъ, что не ударилъ лицомъ въ грязь.

Врный своему общанію, майоръ не замедлилъ явиться къ м-ру Домби, a м-ръ Домби, пробжавъ напередъ списокъ военныхъ офицеровъ, не замедлилъ сдлать визитъ майору. Потомъ майоръ навстилъ м-ра Домби въ его лондонскомъ дом и въ слдующую субботу имлъ удовольствіе отправиться съ нимъ въ Брайтонъ въ одной карет. Словомъ, м-ръ Домби и майоръ Багстокъ вполн оцнили другъ друга и въ непродолжительномъ времени стали на самую короткую ногу. М-ръ Домби замтилъ сестр, что майоръ удивительный человкъ: — кром того, что ему въ совершенств извстна военная дисциплина, онъ иметъ превосходное понятіе и о такихъ вещахъ, въ которыхъ нтъ ничего общаго съ военнымъ ремесломъ. A это, какъ извстмо, большая рдкость въ наше время. Онъ совершенно меня понялъ, — прибавилъ Домби.

Черезъ нсколько времени м-ръ Домби повезъ къ своимъ дтямъ миссъ Токсъ и м-съ Чиккъ. Майоръ опять былъ въ Брайтон. М-ръ Домби пригласилъ его откушать въ Бедфордъ, поздравивъ напередъ миссъ Токсъ съ такимъ пріятнымъ знакомствомъ. Сильно забилось сердце прелестной двы при этомъ намек, и она казалась чрезвычайно разсянной во весь день. Это, однако жъ, поидавало ей еще боле интереса, и она, по-видимому, была чрезвычайно рада вожделнному случаю обнаруживать волненія двственнаго сердца, особенно, когда майоръ за столомъ началъ произносить горькія жалобы на то, что миссъ Токсъ безжалостно оставила Княгининъ Лугъ, гд она была свтозарнымъ солнцемъ для всхъ чувствительныхъ сердецъ.

Майоръ, по-видимому, находилъ невыразимое наслажденіе распространяться объ этомъ предмет. Онъ говорилъ безъ умолку во весь обдъ и въ то же время лъ по крайней мр за четверыхь, наполняя желудокъ различными лакомствами, которыя, казалось, еще боле воспламеняли его краснорчіе. М-ръ Домби, ни на минуту не измнявшій своему обычному хладнокровію, слушалъ однако-жъ плодовитаго оратора съ замчательнымъ удовольствіемъ, и майоръ чувствовалъ, что онъ блистаетъ теперь самымъ яркимъ свтомъ. Сознавая вполн свой завидный талантъ, ораторъ одушевлялся постепенно и въ порыв истиннаго восторга выдумалъ по крайней мр десятка два совершенно новыхъ и оригинальныхъ прилагательныхъ къ своему собственному имени. Словомъ, майоръ превзошелъ на этотъ разъ самого себя, и вся компанія была имъ чрезвычайно довольна. Посл обда сли за вистъ, и когда сыгранъ былъ одинъ оченъ длинный роберъ, майоръ поспшилъ раскланяться съ именитой фамиліей, и м-ръ Домби, провожая дорогого гостя, еще разъ обратился съ комплиментами къ миссъ Токсъ, которая зардлась, какъ маковъ цвтъ, и потупила глаза въ землю.

По выход изъ Бедфорда, майоръ Багстокъ не замедлилъ обратиться къ самому себ и во всю дорогу повторялъ: ‘хитеръ братъ ты, старичина Джой,, чертовски хитеръ!’. Когда пришелъ онъ въ свою гостиницу и услся на стулъ, съ нимъ сдлался молчаливый припадокъ смха, до того безобразный и страшный, что коренной туземецъ, наблюдавшій это явленіе на значителыюмъ разстояніи, два или три раза начиналъ думать, что баринъ его совсмъ рехнулся. Вся его фигура, особенно лицо и голова раздулись необыкновеннымъ образомъ и представили изумленнымъ глазамъ чернаго слуги какую-то пухлую массу индиговой краски. Мало-по-малу истерическій смхъ превратился въ пароксизмъ удушливаго кашля, и когда, наконецъ, прошелъ этотъ припадокъ, майоръ разразился такими восклицаніями:

— Что, сударыня, много взяли? а? М-съ Домби, сударыня! такъ ли-съ? Хе, хе, хе! Погодите, матушка, погодите немножко. Старичина Джой запуститъ спичку въ ваше колесо, славную спичку! Теперь мы сквитались, сударыня. Вамъ не удалось провести Джоза. Хитры вы, матушка, очень хитры, да только старикашка похитре. Видали мы виды и теперь не спимъ. Старичище проснулся и глядитъ во вс глаза.

И точно, глаза майора чуть не лопались отъ ужаснаго напряженія. Большую часть ночи бсновался онъ самымъ неистовымъ образомъ: кричалъ, хохоталъ, кашлялъ, стучалъ и никому не давалъ спать.

На другой день, въ воскресенье, когда м-ръ Домби, м-съ Чиккъ и миссъ Токсъ сидли за завтракомъ, продолжая разговаривать о вчерашнемъ гост, Флоренса вдругъ вбжала въ комнату съ разгорвшимся лицомъ и съ глазами, проникнутыми живйшей радостью.

— Папенька! — вскричала она, — папенька! Вальтеръ здсь! Онъ не сметъ войти.

— Кто? — вскричалъ м-ръ Домби. — Что это значитъ? о комъ говоришь ты?

— Вальтеръ, папа, — сказала робко Флоренса, испуганная суровымъ видомъ отца. — Тотъ самый, что нашелъ меня, когда я пропадала.

— Это, должно быть, молодой Гэй, Луиза, — сердито проговорилъ м-ръ Домби, обращаясь къ сестр и нахмуривъ брови. — Обращеніе этой двочки ни на что не похоже. Неужели она помнитъ молодого Гэя? Справься, что тамъ такое.

М-съ Чиккъ поспшила въ переднюю и черезъ минуту воротилась съ отвтомъ, что тамъ стоитъ молодой Гэй съ какимъ-то очень сграннымъ мужчиной. Гэй сказалъ, что они не смютъ войти, узнавъ, что м-ръ Домби завтракаетъ. Они ршились подождать.

— Пусть мальчикъ войдетъ сію-же минуту, сказалъ м-ръ Домби. — Что вамъ надобно, Гэй? зачмъ васъ послали? Разв кром васъ некому пріхать ко мн?

— Извините, сэръ, — отвчалъ Вальтеръ, — меня никто не посылалъ. Я осмлился пріхать по собственной надобности, надюсь, вы простите меня, когда узнаете, почему я васъ безпокою.

Но м-ръ Домби, не обращая вниманія на эти слова, съ нетерпніемъ старался разглядть какой-то предметъ, стоявшій позади Вальтера.

— Что тамъ такое? — сказалъ онъ, наконсцъ. — Кто это съ вами, молодой человкъ? Эй, сэръ! Вы, кажется, не туда зашли, куда вамъ надо. Вы ошиблись дверью.

— Мн очень непріятно, что я не одинъ васъ безпокою, — поспшилъ сказать Вальтеръ, — но это, сэръ, это капитанъ Куттль…

— Не робй, Валли! не робй, дружокъ! — замтилъ капитаыъ Куттль басистымъ голосомъ.

Въ эту самую минуту изъ за спины Вальтера выдвинулась интересная фигура въ синемъ камзол и въ рубашк съ высочайшими воротниками. Капитанъ Куттль учтиво поклонился м-ру Домби и еще учтиве махнулъ передъ дамами желзнымъ крюкомъ, держа въ лвой рук клеенчатую шляпу, отъ которой обозначались на лбу самые свжіе знаки, на подобіе краснаго экватора.

М-ръ Домби съ изумленіемъ и негодованіемъ осматривалъ этотъ феноменъ и въ то же время обратился взорами къ м-съ Чиккъ, какъ будто требовалъ отчета, зачмъ она впустила такого чучелу. Маленькій Павелъ, вошедшій за Флоренсой, остановился между миссъ Токсъ и капитаномъ, какъ будто хотлъ защитить свою надзирательницу отъ нападенія, когда капитанъ началъ размахивать желзнымъ крюкомъ.

— Говорите же, молодой человкъ, — сказалъ м-ръ Домби, — что вамъ надобно?

Въ эту критическую минуту капитанъ Куттль еще разъ счелъ за нужное ободрить робкаго юношу.

— Не робй, мой милый, — сказалъ онъ — держись крпче!

— Я очень опасаюсь, — началъ Вальтеръ дрожащимъ голосомъ, опустивъ глаза въ землю, — что вы сочтете большою дерзостью мою просьбу, но мн непремнно должно предложить ее вамъ, сэръ. Быть можетъ, я никакъ бы не осмлился войти сюда и спросить объ васъ, если бы не имлъ счастья встртить миссъ Домби и …

— Безъ предисловій! — сказалъ м-ръ Домби, пристально слдя глазами за Флоренсой, которая между тмъ ласковой улыбкой ободряла молодого человка, — говорите прямо, что вамъ нужно.

— Да, да, хорошо сказано! — замтилъ капитанъ, считая нужнымъ поддержать м-ра Домби, какъ человкъ, знающій толкъ въ хорошемъ обращеніи, — говори прямо, Валли, что теб нужно.

Если бы видлъ капитанъ, какимъ взглядомъ подарилъ его м-ръ Домби, о если бы онъ видлъ это!.. Но, къ счастью, почтемный другъ мастера всхъ морскихъ инструментовъ не замчалъ ничего и, обращаясь къ м-ру Домби, значительно прищурилъ лвый глазъ, давая знать, что молодой малый еще очень застнчивъ, но это скоро пройдетъ.

— Меня привело сюда, сэръ, совершенно частное дло, которое лично касается до меня одного, — сказалъ Вальтеръ, запинаясь на каждомъ слов, — и капитанъ Куттль…

— Здсь я! — вскричалъ капитанъ, давая понять, что ужъ онъ не покинетъ молодого человка.

— Каиитанъ Куттль — предобрйшій человкъ и старый другъ моего дяди, — продолжалъ Вальтеръ, поднимая глаза съ видомъ просьбы за капитана, — былъ такъ добръ, что вызвался хать со мною, и мн никакъ нельзя было отказаться…

— Еще бы! — замтилъ снисходительно капитанъ, — конечно нельзя. Хорошо, Вальтеръ: продолжай.

— И поэтому, сэръ, — началъ ршительнымъ тономъ Вальтеръ, видя неизбжную необходимость скоре подойти къ развязк, — поэтому я вынужденъ былъ пріхать вмст съ капитаномъ Куттлемъ и сказать вамъ, что бдный мой дядя находится въ крайне затруднительныхъ обстоятельствахъ. Заведеніе его постепенно пришло въ упадокъ, и онъ не въ состояніи выплатить долгъ по заемному письму, представленному ко взысканію. Теперь въ магазин его собираются длать опись: онъ долженъ потерять все и, вроятно, не переживетъ этого несчастья. Между тмъ, сэръ, вы знаете моего дядю, какъ честнаго и почтеннаго человка, если бы вы благоволили вывести насъ изъ этой крайности, мы никогда бы не забыли вашего благодянія.

Вальтеръ заплакалъ. На глазахъ Флоренсы тоже засверкали слезы, и отецъ хорошо замтилъ это, хотя, по-видимому, смотрлъ только на Вальтера.

— Сумма весьма значительная, — продолжалъ молодой человкъ, — больше трехсотъ фунтовъ. Дядя мой совершенно упалъ духомъ и ничего не способенъ предпринять. Ему даже неизвстно, что я теперь имю честь говорить съ вами. Я все сказалъ, сэръ, — прибавилъ Вальтеръ посл нкотораго колебанія, — и теперь, какъ вы изволите видть, участь наша единственно зависитъ отъ васъ. Конечно, мы не имемъ правъ на вашу благосклонность, но… я, право, не знаю… но кажется, я даже увренъ, что другихъ требованій не будетъ на товары моего дяди, и капитанъ Куттль, съ своей стороны, предлагаетъ также обезпеченіе. Что же касается до меня собственно, я не могу … я не смю… мое жалованье не велико… но если позволите, экономія… трудъ… исподволь … какъ-нибудь … надюсь … дядя мой бережливый великодушный старикъ.

Еіце нсколько безсвязныхъ словъ, и Вальтеръ умолкъ, повсивъ голову, съ трепетомъ ожидая ршенія своей участи. Эта минута показалась капитану Куттлю самой удобной для обнаруженія цнности своихъ вещей. Онъ подошелъ къ столу, гд завтракалъ м-ръ Домби, расчистилъ между тарелками сколько нужно было мста, выложилъ серебряные часы, наличныя деньги, ложечки, щипчики и, расположивъ все это искуснйшимъ образомъ, чтобы какъ можно боле бросить пыли въ глаза, разразился такими словами:

— Не сули журавля въ неб, дай синицу въ руки, говоритъ всеобщая пословица. Вотъ вамъ и синица, государь мой! Да еще годовой мой пансіонъ, сотня фунтовъ стерлинговъ, тоже къ вашимъ услугамъ. Ежели есть на свт человкъ съ головой, напичканной познаніями, такъ это, рекомендую вамъ, старикъ Соломонъ Гильсъ. A если есть на свт мрлодой парень, y котораго будущность — обтованная земля, текущая млекомъ и медомъ, такъ это, скажу я вамъ, племянникъ старика Соля.

Отпустивъ эту сентенцію, капитанъ сталъ на прежнее мсто и самодовольно началъ разглаживать свои волосы, какъ человкъ, счастливо окончившій трудное предпріятіе.

Когда Вальтеръ пересталъ говорить, глаза м-ра Домби обратились на маленькаго Павла, который между тмъ выразительно посматривалъ на Вальтера и своего отца, стараясь въ то же время утшить сестру, огорченную печальными извстіями. Флоренса стояла, опустивъ голову, и тихонько плакала. Посл храброй выходки капитана Куттля, принятой, разумется, съ высочайшимъ хладнокровіемъ, м-ръ Домби опять обратилъ глаза на своего сына и смотрлъ на него нсколько минутъ, не говоря ни слова.

— Какимъ образомъ Гильсъ задолжалъ такую сумму? — спросилъ, наконецъ, м-ръ Домби. — Кто настоящій кредиторъ?

— Онъ этого не знаетъ, — отвчалъ капитанъ, положивъ руку на плечо Вальтера. — Мн все извстно. Это, видите ли, поручительство за одного пріятеля, теперь уже покойника, который стоилъ старику Гильсу многихъ сотенъ фунтовъ. Подробности, если угодно, я сообщу вамъ наедин.

— Людямъ съ ограниченнымъ состояніемъ, — сказалъ м-ръ Домби, продолжая смотрть на своего сына и не обращая ни малйшаго вниманія на таинственные знаки капитана Куттля, — слдуетъ заниматься исключительно собственными длами и не увеличивать своихъ затрудненій безумными обязательствами за другихъ людей. Это нечестно и самонадянно, — прибавилъ м-ръ Домби съ важностью, — слишкомъ самонадянно даже для богача. Павелъ, поди сюда!

Когда ребенокъ подошелъ, м-ръ Домби посадилъ его на колни.

— Еслибъ y тебя были теперь деньги, — сказалъ м-ръ Домби… да смотри на меня?

Павелъ, котораго глаза были обращены на сестру и на Вальтера, взглянулъ на лицо своего отца.

— Еслибъ теперь y тебя было столько денегъ, — сказалъ м-ръ Домби, — сколько нужно молодому Вальтеру, что бы ты сдлалъ?

— Я бы отдалъ ихъ старому дяд, — отвчалъ Павелъ.

— То есть, ты далъ бы ихъ взаймы, — поправилъ м-ръ Домби. — Хорошо. Ты уже выросъ довольно для того, чтобы распоряжаться моими деньгами: мы станемъ вмст вести дла.

— Домби и Сынъ, — прервалъ Павелъ, рано пріученый къ этой фраз.

— Домби и Сынъ, — повторилъ отецъ. — Начни же быть теперь Домби и Сыномъ, хочешь ли дать взаймы денегъ дяд молодого Гэя?

— Хочу, хочу, папенька, — отвчалъ Павелъ — и Флоренса тоже хочетъ.

— Двочкамъ, — сказалъ м-ръ Домби, — нечего давать при Домби и Сын. Хочешь ли ты одинъ?

— О да, хочу, папенька!

— Ну, такъ ты дашь ему, — возразилъ отецъ. — Видишь ли теперь, Павелъ, — продолжалъ онъ понизивъ голосъ, — какъ могущественны деньги и какъ жалокъ человкъ безденежный! Молодой Гэй съ отчаяніемъ халъ сюда добывать денегъ, a ты, человкъ богатый, великій, располагая деньгами, оказываешь ему величайшую милость и одолженіе.

Молодой Павелъ слушалъ внимательно и смотрлъ на отца, какъ маститый старецъ, исполненный глубокихъ думъ и размышленій, но его лицо мгновенно приняло веселое и совершенно дтское выраженіе, когда онъ соскочилъ съ колней отца и побжалъ къ Флоренс съ радостною встью, что Вальтеру сейчасъ будутъ даны деныи и что, слдовательно, не о чемъ больше плакать.

Между тмъ м-ръ Домби обратился къ столу и началъ писать. Въ этотъ промежутокъ времени Павелъ и Флоренса втихомолку завязали разговоръ съ Вальтеромъ, и капитанъ Куттль смотрлъ на прелестную группу съ такими торжественными и самонадянными мыслями, какихъ, конечно, и не грезилось величественному представителю знаменитой фирмы. Когда записка была кончена и запечатана, м-ръ Домби, принимая прежнюю позу, подозвалъ Вальтера и сказалъ:

— Завтра поутру вы отдадите это м-ру Каркеру, и онъ сдлаетъ немедленныя распоряженія, чтобы вашего дядю вывели изъ крайности, заплативъ его долгъ. Въ то же время пусть будутъ приняты мры, чтобы сумма была возвращена въ контору, сообразно съ обстоятельствами. Вы должны помнить, что все это длаетъ для васъ молодой Павелъ.

Вальтеръ, переполненный радостными ощущеніями, хотлъ вншними знаками выразить свою благодарность, но м-ръ Домби круто остановилъ его:

— Вы должны помнить, говорю я, что все это сдлалъ мой Павелъ. Я объяснилъ ему сущность дла, и онъ все понимаетъ. Ни слова больше.

И онъ указалъ на дверь. Вальтеръ поклонился и вышелъ. Когда вслдъ за нимъ хотлъ идти и капитанъ Куттль, миссъ Токсъ, проливавшая между тмъ обильные потоки слезъ вмст со своей пріятельницей, обратилась въ тревожномъ волненіи къ м-ру Домби:

— Извините меня, о великодушнйшій изъ смертныхъ, ахъ, извините меня!.. но вы въ порыв благороднйшихъ щедротъ высокой души вашей забыли нкоторыя подробности…

— Какія, миссъ Токсъ? — сказалъ м-ръ Домби.

— Этоть джентльменъ, что съ инструментомъ, — продолжала миссъ Токсъ, взглянувъ на капитана, — оставилъ на стол, подл вашего локтя…

— Боже небесный! — сказалъ м-ръ Домби, сметая имущество капитана Куттля, какъ хлбныя крошки. — Возьмите отсюда эти вещи. Очень вамъ благодаренъ, миссъ Токсъ: вы всегда предусмотрительны. Эй, сэръ, убирите отсюда эти вещи!

Капитанъ Куттль увидлъ настоятельную необходимость повиноваться. Сложивъ въ одинъ карманъ чайныя ложки и сахарные щипчики, въ другой — наличныя деньги и серебряные часы, онъ съ безмолвнымъ изумленіемъ обратилъ свои взоры на безкорыстнаго благодтеля и, въ порыв восторженнаго сердца, схвативъ правую руку м-ра Домби въ свою одинокую лвую мышцу, такъ притиснулъ ее желзнымъ крюкомъ, что м-ръ Домби затрепеталъ всмъ тломъ отъ этого могучаго прикосновенія горячаго чувства и холоднаго желза.

Наконецъ, капитанъ Куттль, ловко рисуясь передъ дамами, съ большой любезностью поцловалъ нсколько разъ свой крюкъ и распрощался особеннымъ образомъ съ Павломъ и Флоренсой, провожавшими Вальтера изъ комнаты. Флоренса, въ порыв усердія, побжала за ними, чтобы переслать поклонъ старику Солю, но м-ръ Домби сурово отозвалъ ее и приказалъ остановиться.

— Неужели ты н_и_к_о_г_д_а не будешь Домби, моя милая! — сказала м-съ Чиккъ съ патетическимъ упрекомъ.

— Тетенька, — проговорила Флоренса, — не сердитесь на меня, я не знаю, какъ благодарить милаго папеньку!

Бдное дитя! Она бы хотла побжать и броситься къ нему на шею, но, не смя этого сдлать, робко остановилась среди комнаты и обратила на отца благодарные взоры. М-ръ Домби изрдка посматривалъ на взволнованную дочь, но по большей части онъ наблюдалъ Павла, который между тмъ ходилъ по комнат съ чувствомъ новаго достоинства при мысли, что ссудилъ деньгами молодого Гэя.

A молодой Вальтеръ Гэй, — что съ нимъ?

Онъ летлъ къ своему дяд съ пріятною встью и не помнилъ себя отъ радости при мысли, что не дале какъ завтра, еще до обда, онъ очиститъ жилище старика Соломона отъ всхъ возможныхъ маклеровъ и присяжныхъ оцнщиковъ. Онъ не могъ не радоваться, живо представляя, что съ завтрашняго вечера мастеръ всхъ морскихъ инструментовъ опять спокойно будетъ сидть въ своей гостиной съ капитаномъ Куттлемъ, опять почувствуетъ, что деревянный мичманъ — его неотъемлемая собственность, и опять будетъ строить воздушные замки вмст съ закадычнымъ пріятелемъ, который представилъ ему новое блистательное доказательство неизмнной дружбы. Но при всемъ томъ, надо признаться, молодой Гэй, несмотря на глубокую благодарность къ м-ру Домби, сильно чувствовалъ евое униженіе. Когда буйный втеръ совершенно непредвидннымъ образомъ вырываетъ съ корнемъ расцвтающія надежды, тогда, и особенно тогда, воображеніе рисуетъ во всей полнот роскошные цвты, едва не разросшіеся отъ этого корня, теперь погибшаго безвозвратно. Когда Вальтеръ увидлъ, что это новое ужасное паденіе положило неизмримую бездну между нимъ и фамиліей Домби, когда онъ понялъ, что прежнія дикія мечты разлетлись теперь вдребезги, онъ, вмст съ тмъ, сильно началь подозрвать, что со временемъ, въ неопредленной дали, он могли бы превратиться для него въ блистательную дйствительность, украшенную всми радостями счастливой жизни и увнчанной любви.

Капитанъ, въ свою очередь, смотрлъ на предметъ съ другой точки зрнія. По его понятіямъ, отъ послдняго свиданія Вальтера съ Флоренсой до настоящаго обрученія оставался не боле, какъ одинъ шагъ, много — два, и не было ни малйшаго сомннія, что въ жизни молодого Гэя повторится исторія Ричарда Виттингтона, знаменитаго начальника городской думы. Проникнутый этимъ убжденіемъ и вмст ободренный веселостью стараго пріятеля, онъ три раза въ одинъ вечеръ проплъ свою любимую балладу и даже сдлалъ въ ней нкоторыя, очень удачныя измненія, поставивъ вмсто ‘Пегъ’, героини стихотворенія, имя Флоренсы, такъ однако-жъ, что въ стих не разстроились ни размръ, ни рима. Долго и громко распвалъ капитанъ Куттль и вовсе, по-видимому, забылъ, что давно наступило время проститься съ счастливой компаніей и искать ночлега въ жилищ страшной Макъ Стингеръ.

Глава XI.

Павелъ выступаетъ на новую сцену.

Организмъ y м-съ Пипчинъ былъ просто желзный, и никакіе признаки не оправдывали печальныхъ предсказаній м-съ Виккемъ. Воспитательница благородныхъ дтей попрежнему кушала за столомъ жирныя котлеты, подкрпляла себя на сонъ грядущій сладкими пирожками и была, слава Богу, совершенно здорова. Но такъ какъ Павелъ продолжалъ вести себя неизмнно одинаковымъ образомъ въ отношеніи къ старой леди, м-съ Виккемъ не отступила ни на шагъ отъ принятой позиціи. Подкрпляя и ограждая себя побдительнымъ примромъ Бетси Джанны, она совтовала по-дружески миссъ Берри заране приготовить себя къ страшному событію, потому что тетушку ея того и гляди взорветъ, какъ пороховую бочку и… поминай, какъ звали!

Бдная миссъ Беринтія принимала все это за чистыя деньги и продолжала каждый день работать со всмъ усердіемъ, какъ самая преданная и безотвтная раба, въ томъ убжденіи, что м-съ Пипчинъ была препочтеннйшая дама въ цломъ свт, и, конечно, на алтарь этой старушки можно и должно было приносить безчисленныя жертвоприношенія. Эта безусловная преданность племянницы и вмст достопамятная кончина супруга на перувіанскихъ рудникахъ содйствовали удивительнымъ образомъ къ возвышенію достоинствъ м-съ Пипчинъ, и вс, безъ исключенія, друзья и сосди, были того мннія, что такая дама — чудо въ нашемъ свт.

Неподалеку отъ укрпленнаго замка воспитательницы благородныхъ дтей жилъ одинъ негоціантъ, производившій по мелочамъ торговлю жизненными припасами, или, выражаясь простымъ слогомъ, жилъ мелочной лавочникъ, y котораго м-съ Пипчинъ, по обыкновенію, забирала на книжку разныя продукты къ завтраку и къ чаю. По поводу этой книжки, въ красномъ переплет и чрезвычайно засаленной, y м-съ Пипчинъ происходили по временамъ съ безпокойнымъ лавочникомъ разныя и всегда таинственныя совщанія въ сняхъ или въ передней, и въ эту пору двери въ гостиную всегда были заперты крпко-накрпко. Случалось, молодой Байтерстонъ, y котораго натура, разогртая первоначально знойными лучами индйскаго солнца, была очень мстительная, намекалъ, и зло намекалъ, какъ однажды лавочникъ, вообще недовольный счетами м-съ Пипчинъ, отказался прислать къ чаю сахарнаго песку, и какъ, по этому поводу, они вовсе не пили чаю. Этотъ лавочникъ — малый холодный и вовсе не такого десятка, чтобы въ женщин цнить за что-нибудь ея наружную красоту — осмлился однажды смиренно попросить y м-съ Пипчинъ руку ея племянницы, и м-съ Пипчинъ, само собой разумется, не преминула сдлать самый грозный отказъ дерзкому нахалу, сопровождаемый презрніемъ и ругательствами. Вс потомъ говорили, и долго говорили, какъ это было похвально со стороны м-съ Пипчинъ, владвшей вообще твердымъ и независимымъ характеромъ, но никто ни полъ-словомъ не заикнулся о бдной миссъ Беринтіи, которая между тмъ плакала цлыхъ шесть недль по причинамъ весьма основательнымъ: во-первыхъ, тетка безъ умолку ругала ее во все это время, a во-вторыхъ — это, конечно, всего важне и всего убійственне — несчастная увидла, что съ этой поры она на вки вчные попадаетъ въ разрядъ хранительницъ цломудреннаго двства.

— Берри васъ очень любитъ, — не правда ли? — спросилъ однажды Павелъ свою собесдницу, когда они сидли y камина съ неразлучнымъ котомъ.

— Да, — сказала м-съ Пипчинъ.

— За что? — спросилъ Павелъ.

— Какъ за что? — возразила озадаченная старуха. — Можешь ли ты объ этомъ спрашивать, мой милый! За что ты любишь свою сестрицу?

— За то, что она очень добра, — сказалъ Павелъ. — Никто не сравняется съ Флоренсой.

— Ну, такъ вотъ видишь ли, мой милый: и со мной никто не сравняется.

— Право? — вскричалъ Павелъ, потягиваясь въ своихъ креслахъ и выразительно всматриваясь въ лицо собесдницы.

— Да, да, — проговорила старуха.

— Какъ я радъ! — замтилъ Павелъ, потирая руками. — Это очень хорошо!

М-съ Пипчинъ уже не спрашивала, почему это очень хорошо. Вроятно, она не надялась получить удовлетворительнаго отвта, и потому, чтобы сорвать на комъ-нибудь досаду, напустилась съ ужаснйшимъ остервенніемъ на молодого Байтерстона, такъ что бдный малый ршился съ того же дня длать необходимыя приготовленія для сухопутнаго путешествія въ Индію: за ужиномъ онъ тихонько спряталъ четверть булки и кусокъ голландскаго сыру, положивъ такимъ образомъ начало запасной провизіи для преднамреннаго путешествія.

Уже двнадцать мсяцевъ м-съ Пипчинъ сторожила и караулила маленькаго Павла съ его сестрою. Въ это время два-три раза они здили домой, и однажды пробыли въ Лондон нсколько дней. М-ръ Домби съ неизмнной точностью каждую недлю прізжалъ въ Брайтонъ и останавливался въ гостиниц. Мало-по-малу Павелъ сдлался сильне и уже могъ ходить пшкомъ по морскому берегу, хотя онъ все еще былъ крайне слабъ и, собственно говоря, смотрлъ такимъ же старымъ, спокойнымъ, сонливымъ ребенкомъ, какимъ читатель видлъ его при первомъ появленіи въ этомъ дом. Разъ, въ субботу посл обда, въ сумерки, во всемъ замк поднялась ужасная суматоха, когда вдругъ, совершенно неожиданно доложили, что м-ръ Домби желаетъ видтъ м-съ Пипчинъ. Мгновенно все народонаселеніе гостиной, какъ будто на крыльяхъ вихря, полетло наверхъ, захлопало дверьми, затопало ногами, и когда, наконецъ, по возстановленіи приличной тишины и спокойствія, м-съ Пипчинъ, приколотивъ хорошенько молодого Байтерстона, явилась въ гостиную въ своемъ черномъ бомбазин, м-ръ Домби уже былъ тамъ и глубокомысленно наблюдалъ пустое кресло своего сына и наслдника.

— Какъ ваше здоровье, м-съ Пипчинъ? — сказалъ м-ръ Домби.

— Покорно благодарю, сэръ, — отвчала м-съ Пипчинъ, — я чувствую себя очень хорошо, если взять въ разсчетъ …

М-съ Пипчинъ всегда употребляла такую форму отвта. Собесдникъ уже самъ долженъ былъ взять въ разсчетъ ея добродтели, пожертвованія и такъ дале.

— Совершенно здоровой мн, конечно, и быть нельзя, — продолжала м-съ Пипчинъ, придвигая стулъ и переводя духъ, — но я благодарна и за это здоровье.

М-ръ Домби слегка наклонилъ голову и посл минутнаго молчанія продолжалъ:

— Я принялъ смлость зайти къ вамъ, милостивая государыня, посовтоваться насчетъ моего сына. Уже давно было y меня это намреніе, но я отлагалъ его день ото дня, дожидаясь, пока Павелъ выздороветъ совершенно. Какъ вы теперь находите его здоровье, м-съ Пипчинъ?

— Брайтонскій воздухъ, по моему мннію, принесъ ему большую пользу, — отвчала м-съ Пипчинъ.

— То-есть, пребываніе въ Брайтон оказалось для него очень полезнымъ, — сказалъ м-ръ Домби, — я то же думаю.

М-съ Пипчинъ потерла руками и обратила глаза на каминъ.

— Но, быть можетъ, — продолжалъ м-ръ Домби, — теперь необходимъ для него другой образъ жизни, нужна перемна въ его состояніи. Объ этомъ-то я и пришелъ съ вами посовтоваться. Сынъ мой на дорог жизни идетъ впередъ, м-съ Пипчинъ, быстро идетъ впередъ

Была какая-то меланхолія въ торжественномъ тон, съ какимъ м-ръ Домби произнесъ эти слова. Ясно, что для него слишкомъ длиннымъ казался дтскій возрастъ его сына, и что, по его понятіямъ, было еще далеко, очень далеко до той счастливой поры, когда наступитъ, наконецъ, исполненіе завтныхъ желаній души его. М-ръ Домби былъ почти жалокъ въ эту минуту, хотя понятіе жалости никакъ не клеится съ этимъ гордымъ и холоднымъ субъектомъ.

— Ему уже шесть лтъ! — сказалъ м-ръ Домби, поправляя галстухъ, быть можетъ, для того, чтобы лучше скрыть едва примтную улыбку, мелькнувшую на поверхности его лица. — Великій Боже! не успешь оглядться, какъ шестилтній мальчикъ превратится въ шестнадцатилтняго юношу!

— Ну, десять лтъ, сэръ, не скоро пройдутъ! — прокаркала холодная старуха, страшно мотая головой.

— Это зависитъ отъ обстоятельствъ, — возразилъ м-ръ Домби. — Во всякомъ случа, сыну моему уже шесть лтъ, и нтъ сомннія, онъ въ своихъ понятіяхъ отсталъ отъ многихъ дтей своего возраста. Но дло вотъ въ чемъ: сынъ мой долженъ быть не позади, a впереди, далеко впереди своихъ ровесниковъ. Передъ нимъ уже готовое, высокое поприще — и сыну ли моему встрчать препятствія или неудачи на первыхъ ступеняхъ общественнаго воспитанія? Путь его жизни, ясный и чистый, предопредленъ и предусмотрнъ еще прежде его бытія: какъ же отсрочивать образованіе молодого джентльмена съ такимъ возвышеннымъ назначеніемъ? Я не допущу, я не потерплю никакихъ недостатковъ, никакихъ пробловъ въ его воспитаніи. Все должно быть устроено наилучшимъ, наисовершеннйшимъ образомъ и будетъ устроено.

— Вы правы, сэръ, — отвчала м-съ Пипчинъ, — я ничего не могу сказать противъ вашихъ намреній.

— Я и не сомнваюсь въ этомъ, м-съ Пипчинъ, — благосклонно сказалъ м-ръ Домби, — особа съ вашимъ умомъ пойметъ, должна понять, всю важность высокихъ цлей Домби и Сына.

— Много вздору, много нелпостей болтаютъ нынче о томъ, будто не должно слишкомъ торопиться развитіемъ молодыхъ умовъ, — проговорила м-съ Пипчинъ, съ нетерпніемъ закачавъ головой. — Нынче ужъ, видно, умъ за разумъ зашелъ, a въ мое время не такъ думали объ этомъ предмет. Я очень рада, сэръ, что мои мысли въ этомъ случа совершенно согласны съ вашими, ‘торопи, толкай ребенка, если хочешь изъ него сдлать человка’ — вотъ мое правило!

— Не даромъ же вы, почтенная м-съ Пипчинъ, пріобрли такую огромную репутацію, — возразилъ м-ръ Домби. — Прошу васъ быть увренной, что теперь, боле чмъ когда-либо, я совершенно доволенъ вашей методой дтскаго воспитанія и поставлю себ за величайшее удовольствіе рекомендовать васъ при всякомъ случа, если только моя скромная рекомендація принесетъ вамъ какую-нибудь пользу. Я теперь думалъ о доктор Блимбер, м-съ Пипчинъ.

— Какъ? о моемъ сосд? — вскричала м-съ Пипчинъ. — У доктора, по моему мннію, превосходное заведеніе. Молодые люди, какъ я слышала, учатся тамъ отъ утра до ночи, и порядокъ во всемъ удивительный.

— И цна весьма значительная! — прибавилъ м-ръ Домби. — Я уже говорилъ съ докторомъ, м-съ Пипчинъ, и, по его мннію, Павелъ совершенно созрлъ для полученія образованія. Онъ приводилъ многіе примры, что дти именно въ этомъ возраст начинали учиться по-гречески, и съ блистательнымъ успхомъ. Но я не объ этомъ безпокоюсь, м-съ Пипчинъ, дло вотъ видите ли въ чемъ: сынъ мой, вырастая безъ матери, сосредоточилъ всю привязанность на своей сестр, и любовь эта, конечно, дтская, но все же чрезмрная, признаюсь вамъ, слишкомъ безпокоитъ меня. Разлука ихъ не будетъ ли …

И, не окончивъ фразы, м-ръ Домби погрузился въ глубокое раздумье.

— Ба, ба, ба! — возопила м-съ Пипчинъ, взъерошивая бомбазиновое платье и мгновенно принимая свой всегдашній видъ дтской вопительницы. — Есть о чемъ безпокоиться! Да если ей не угодно будетъ съ нимъ разстаться, на это y насъ, съ вашего позволенія, найдутся ежовыя рукавички.

Добрая лэди тутъ же извинилась, что употребила слишкомъ простонародную фразу. — Я всегда такъ обращаюсь съ ними, — сказала она и совершенно особеннымъ образомъ закинула свою безобразную голову, какъ будто собиралась привести въ трепетъ цлую стаю непокорныхъ мальчиковъ и двочекъ. М-ръ Домби терпливо выждалъ окончанія этихъ припадковъ и, когда его почтенная собесдница перестала бсноваться, сказалъ спокойнымъ тономъ:

— Не о н_е_й думаю я, м-съ Пипчинъ, съ нимъ что будетъ?

М-съ Пипчинъ сь одинаковой увренностью могла бы похвалиться, что она точно такой же способъ врачеванія готова употребить и для маленькаго Павла, но ея срый проницательный глазъ благовременно усмотрлъ, что м-ръ Домби не могъ одобрить этого рецепта въ отношеніи къ сыну, хотя въ то же время признавалъ всю его дйствительность относительно дочери. Поэтому она тотчасъ же перевернула аргументъ и очень основательно начала доказывать, что новые предметы, новый образъ жизни, новое разнообразное общество въ заведеніи Блимбера и, наконецъ, новыя, разумется, довольно трудныя занятія, — все это мало-по-малу и незамтнымъ образомъ заставитъ умнаго мальчика выбросить изъ головы свою сестру. Такъ какъ эта мысль совершенно согласовалась съ собственными надеждами и предположеніями м-ра Домби, то нтъ ничего удивительнаго, если джентльменъ этотъ получилъ еще высшее понятіе о разсудительности м-съ Пипчинъ, тмъ боле, что теперь она представила рдкій образецъ безкорыстія, разлучаясь такъ легко съ своимь маленькимъ другомъ, хотя, собственно говоря, ударъ этотъ былъ не внезапный, потому что сначала предполагалось отдать ей ребенка всего на три мсяца. Было ясно, что м-ръ Домби заране обдумалъ и зрло обсудилъ свой многосложный плань, состоящій въ томъ, что маленькій Павелъ на первое полугодіе поступить къ доктору Блимберу, какъ недльный пансіонеръ, a сестра его между тмъ останется y м-съ Пипчинъ и будетъ принимать къ себ брата по субботамъ. Такое распоряженіе, — думалъ чадолюбивый отецъ, — исподволь отвлечетъ сына отъ предмета его привязанности, вроятно, онъ хорошо помнилъ, какъ неосторожно первый разъ младенецъ былъ оторванъ отъ своей любимой кормилицы!

Оканчивая свиданіе, м-ръ Домби выразилъ надежду, что м-съ Пипчинъ, вроятно, благоволитъ удержать за собою должность верховной надзирательиицы надъ его сыномъ, пока тотъ будетъ учиться въ Брайтон. Потомъ онъ поцловалъ Павла, подержалъ руки Флоренсы, искоса взглянулъ на блый парадный воротничекъ молодого Байтерстона и погладилъ по головк миссъ Панки, отчего бдная двочка громко заплакала, потому что нжность какъ разъ пришлась по тому самому мсту, гд м-съ Пипчинъ щиколками своихъ пальцевъ производила свои обыкновенныя наблюденія, стукая по голов, какъ по винному боченку. Уходя, м-ръ Домби еще разъ изволилъ объявить, что, такъ какъ сынъ его уже выросъ и совершенно поправился въ здоровьи, то нтъ сомннія, образованіе его пойдетъ блистательно, какъ скоро д-ръ Блимберъ возьметъ его въ свои руки.

И точно, если молодой джентльмень попадался въ руки къ Блимберу, онъ всегда чувствовалъ нкоторое довольно плотное давленіе, какъ будто его сжимали тисками. Докторъ, по обыкновенію, занимался образованіемъ только десяти мальчиковъ, но y него всегда было въ запас ученья, по крайней мр, для цлой сотни молодыхъ головъ, зато этотъ несчастный десятокъ былъ заваленъ по горло всякой всячиной, къ невыразимому наслажденію мудраго педагога, y котораго единственною цлью въ жизни было мучить бдныхъ дтей.

Учебное заведеніе д-ра Блимбера было, собственно говоря, ни больше ни меньше, какъ огромная теплица, гд безпрестанно пускались въ ходъ вс возможные аппараты для произведенія скорйшаго плода. Умственный зеленый горохъ обыкновенно поспвалъ къ Рождеству, a духовную спаржу можно было добывать во всякое время года. Математическій крыжовникъ, насаженный опытной рукою Блимбера, мгновенно доставлялъ плоды, немножко кислые, но все-таки годные для употребленія. Каждое прозябаніе, греческое или латинское, мигомъ выростало на сухихъ втвяхъ подъ всми широтами и поясами дтскаго климата. Природа тутъ была нипочемъ. Д-ръ Блимберъ, и не соображаясь съ природой, такъ или иначе, заставлялъ всякую почву произращать какіе угодно плоды.

Все это было чрезвычайно весело и очень остроумно, но система принужденія обыкновенно сопровождалась своими печальными послдствіями. Скоросплые фрукты не имли свойственнаго имъ вкуса и держались недолго. Одинъ молодой джентльменъ, старшій въ заведеніи, малый съ преогромной головой и раздутымъ носомъ, уже благополучно прошелъ черезъ вс педагогическія мытарства, какъ вдругъ въ одно прекрасное утро совершенно отказался цвсти и навсегда остался въ заведеніи, какъ чистый стебель. Говорили, будто докторъ уже черезчуръ переучилъ молодого Тутса, и бдняга вдругъ потерялъ мозгъ, какъ скоро появился пушокъ на его бород.

Какъ бы то ни было, молодой Тутсъ совершенно лишился своего мозга. Зато y него оказались прегустыя бакенбарды и чудесный басистый голосъ. Онъ пришпиливалъ къ рубах красивую булавку и, по обыкновенію, носилъ въ жилетномъ карман маленькое колечко, которое украдкой надвалъ на мизинецъ всякій разъ, когда воспитанники выходили гулять. Онъ постоянно влюблялся съ перваго взгляда во всякую няньку, хотя, къ сожалнію, ни одна нянька не обращала на него ни малйшаго вниманія.

Д-ръ Блимберъ былъ очень дюжій, толстый джентльменъ въ черномъ плать съ панталонами, засученными подъ чулки, перевязанными y колнъ красивыми лентами, какъ щеголяли встарину англійскіе дэнди. Онъ имлъ очень свтлую плшивую голову, басистый голосъ и подбородокъ ужасно раздвоенный, такъ что никакъ нельзя было понять, какимъ образомъ могла дйствовать бритва въ этой чудной впадин. Его маленькіе глаза были всегда наполовину закрыты, a ротъ всегда наполовину открывался для выраженія лукавой улыбки, какъ будто въ эту самую минуту докторъ ставилъ втупикъ маленькаго шалуна и дожидался, пока тотъ обличитъ себя собственными устами. Когда докторъ закладывалъ правую руку въ боковой карманъ своего сюртука, a лвую закидывалъ назадъ, и при этомъ слегка кивалъ головою, длая самыя обыкновенныя замчанія слабонервному незнакомцу, его фигура въ совершенств походила на сфинксъ, изрекающій свои непреложные приговоры.

У доктора былъ въ Брайтон очень хорошій домъ на морскомъ берегу, архитектуры, правда, весьма невеселой, даже, можно сказать, совершенно печальной. Темноцвтныя гардины, скудныя и тощія, скрывались въ углубленіи оконъ съ какимъ-то мрачнымъ уныніемъ. Стулья и столы были расположены рядами, какъ цифры на таблиц умноженія, камины въ парадныхъ комнатахъ почти иикогда не отапливались и скоре похожи были на колодези, a гость, сидвшій передъ ними, представлялъ ведро, въ столовой не было ничего, напоминавшаго какое-нибудь кушанье или напитокъ. Во всемъ дом ни малйшаго шума, кром громкаго боя стнныхъ часовъ, висвшихъ въ зал, которыхъ звукъ слышался даже на чердакахъ. Общее безмолвіе нарушалось только глухимъ плачемъ молодыхъ джентльменовъ, в_о_р_к_о_в_а_в_ш_и_х_ъ за своими уроками, на подобіе печальныхъ голубей, запертыхъ въ голубятн.

Миссъ Блимберъ, тонкая и довольно граціозная двушка, ни мало не разстраивала своей оссбой общей степенности докторскаго дома. Въ этой двиц, носившей коротенькіе курчавые волоеы и зеленые очки на носу, не оказывалось ни малйшихъ слдовъ втренности и легкомыслія, свойственныхъ ея полу и возрасту. Она, по-видимому, высохла и разсыпалась въ песокъ, работая въ душныхъ подземельяхъ мертвыхъ языковъ, a живыя нарчія не существовали для миссъ Блимберъ. Языку непремнно надлежало умереть, превратиться въ камень, и тогда только миссъ Блимберъ начала бы докапываться до его тайнъ, какъ неутомимый антикварій, для котораго не существуетъ живая природа.

Маменька ея, м-съ Блимберъ, была женщина неученая, однако-жъ съ большими претензіями на ученость, и, по обыкновенію, говаривала по вечерамъ, что, если бы со временемъ Господь Богъ привелъ ей познакомиться съ Цицерономъ, она умерла бы спокойно. Величайшей отрадой въ ея жизни было любоваться на молодыхъ учениковъ своего супруга, когда они выходили на улицу съ преширокими воротничками на рубашкахъ и высочайшими галстухами, рзко отличаясь отъ всхъ другихъ джентльменовъ: это былъ костюмъ въ совершенств классическій, говорила она.

М-ръ Фидеръ, магистръ и помощникъ д-ра Блимбера, былъ чмъ-то врод олицетвореннаго органа съ однимъ валомъ, на которомъ постоянно безъ всякихъ варіацій разыгрывалось нсколько однообразныхъ арій. Вроятно, въ раннюю эпоху молодости, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, къ нему можно было бы придлать еще два, три вала, но судьба этого не хотла, и м-ръ Фидеръ, пущенный на блый свтъ съ однимъ только валомъ, посвятилъ себя отуманиванію молодыхъ головъ въ учебномъ заведеніи Блимбера. Рано молодые люди проникались печальными заботами всякаго рода и ни на минуту не находили отдыха въ туманной атмосфер окаменлыхъ глаголовъ, одичалыхъ существительныхъ и страшныхъ могильныхъ привидній омертвлаго синтаксиса. Благодаря насильственной систем воспитанія, молодой человкъ въ три недли однажды навсегда разставался съ здравымъ смысломъ, въ три мсяца взваливалъ на свои плечи вс заботы міра, въ четыре проникался самыми горькими чувствованіями противъ родственниковъ или опекуновъ, въ пять становился совершеннымъ мизантропомъ, въ полгода начиналъ завидовать бездонной пропасти Квинта Курція, a въ конц перваго года онъ приходилъ къ ршительному, неизмнному заключенію, что вс мечтанія поэтовъ и уроки мудрецовъ были ничто иное, какъ собраніе словъ и грамматическихъ правилъ, безъ всякаго внутренняго значенія и смысла!

И все-таки расцвталъ онъ, убійственно расцвталъ цлые годы въ огромной педагогической теплиц, и слава мудраго доктора достигала до необозримой высоты, когда онъ отправлялъ, наконецъ, свои зимнія растенія на ихъ родимую сторону, подъ кровлю родственниковъ и друзей.

Однажды, на порог докторскаго дома, остановился съ трепещущимъ сердцемъ маленькій Павелъ, ведомый за одну руку отцомъ, за другую — Флоренсой. Позади, какъ зловщій воронъ, шествовала м-съ Пипчинъ, съ своимъ чернымъ плюмажемъ и крючковатымъ носомъ. По-видимому, она задыхалась отъ усталости, потому-что м-ръ Домби, исполненный великихъ мыслей, шелъ очень скоро. Съ трудомъ переводя духъ, она прокаркала охриплымъ голосомъ, чтобы отворили дверь.

— Вотъ, любезный Павелъ, — сказалъ м-ръ Домби возвышеннымъ тономъ, — вотъ дйствительное средство наживать деныи и сдлаться истиннымъ Домби и Сыномъ. Ты уже почти человкъ.

— Почти, — отвчалъ ребенокъ.

Даже дтское волненіе не могло пересилить лукаваго, хотя вмст трогательнаго взгляда, какимъ сонровождался этотъ отвтъ.

На лиц м-ра Домби выступило неопредленное выраженіе досады, но въ эту минуту отворилась дверь, и его физіономія мгновенно приняла свой обыкновенный видъ.

— Дома ли д-ръ Блимберъ? — спросилъ мрь Домби.

— У себя, — отвчалъ человкъ, посматривая на Павла, какъ на маленькую мышь, которая теперь попадалась въ западню. На лиц лакея, отворившаго дверь, природа провела первые слабые штрихи постоянной улыбки, обличавшей врожденное скудоуміе, выражавшееся и въ его подслповатыхъ глазахъ. Но м-съ Пипчинъ приняла его за дерзкаго грубіяна и вспылила ужаснйшимъ образомъ:

— Какъ вы смете ухмыляться? — сказала м-съ Пипчинъ. — За кого вы меня принимаете?

— Я не смюсь и ни за кого не принимаю васъ, — отвчалъ озадаченный лакей.

— Невжа! — продолжала м-съ Пипчинъ, — ступайте, доложите, что пришелъ м-ръ Домби, не то я съ вами расправлюсь.

Подслповатый малый тихими шагами пошелъ съ докладомъ и скоро воротился пригласить гостей въ докторскій кабинетъ.

— Вы опять сметесь, — сказала м-съ Пипчинъ, проходя въ залу.

— Да не смюсь же я, сударыня, право, не смюсь.

— Что тамъ y васъ, м-съ Пипчинъ? — сказалъ м-ръ Домби, оглядываясь назадъ. — Пожалуйста, потише.

М-съ Пипчинъ усмирилась и, проходя мимо лакея, пробормотала только: ‘Ухъ, какой красавецъ!’ Подслповатый парень чуть не заплакалъ отъ этого комплимента. Онъ представлялъ изъ себя воплощенную кротость и смиреніе, но м-съ Пипчинъ, посл перувіанскихъ рудниковъ, имла обычай нападать на всхь кроткихъ людей.

Докторъ сидлъ въ своемъ огромномъ кабинет, заваленный книгами и держа по глобусу на каждомъ колн. Надъ дверью стоялъ Гомеръ, a надъ каминомъ красовалась Минерва.

— Какъ ваше здоровье, сэръ? — спросилъ онъ м-ра Домби, — и каковъ мой маленькій другъ?

Величавъ и важенъ былъ голосъ дра Блимбера, какъ торжественный звукъ органа въ англиканской церкви. Когда онъ кончилъ, Павлу показалось, будто стнные часы перебили его рчь и начали вслдъ за нимъ повторять: ка-ко-въ-мой-ма-ле-нь-кій-другъ-ка-ко-въ-мой-ма-лень-кій-другъ, — и такъ дале, и такъ дале, до безконечности.

Не видя маленькаго друга изъ-за книгъ черезъ столь, д-ръ Блимберъ длалъ на своихъ креслахъ безполезныя покушенія разглядть его изъ-подъ стола. М-ръ Домби облегчилъ затрудненіе, взявши на руки своего сына и поставивъ его на другой большой столъ среди комнаты, прямо передъ глазами доктора.

— A! — сказалъ докторъ, величаво облокачиваясь на ручки креселъ. — Теперь вижу моего маленькаго друга. Какъ ваше здоровье, мой маленькій другъ?

Но стнные часы, не измняя формы привтствія, по прежнему повторяли: ка-ко-въ-мой-ма-лень-кій-другъ-ка-ко-въ-мой-ма-лень-кій-другъ!

— Очень хорошо, благодарю васъ, — сказалъ Павелъ, отвчая часамъ и доктору вмст.

— А! — сказалъ дръ Блимберъ, — Должны ли мы сдлать изъ него мужа?

Павелъ молчалъ. М-ръ Домби, обращаясь къ нему, спросилъ:

— Слышишь ли, Павелъ?

— Должны ли мы сдлать изъ него мужа? — повторилъ Блимберъ.

— Я желалъ бы лучше остаться ребенкомъ, — отвчалъ Павелъ.

— Неужели! — сказалъ докторъ. — Почему-же?

Ребенокъ сидлъ на стол съ любопытнымъ выраженіемъ невольной грусти. Онъ смотрлъ на доктора и въ то же время судорожно ударялъ одной рукою по колну, какъ будто у него выступали слезы, и онъ хотлъ подавить ихъ. Но другая рука его протягивалась все дальше и дальше до тхъ поръ, пока спокойно улеглась на ше Флоренсы. — Вотъ почему желалъ бы я остаться ребенкомъ, — какъ будто хотлъ онъ сказать, и слезы, долго удерживаемыя, ручьями полились изъ его глазъ.

— М-съ Пипчинъ, — сказалъ отецъ жалобнымъ голосомъ, — мн крайне непріятно это видть.

— Отойдите отъ него, миссъ Домби, отойдите, — проговорила старуха.

— Ничего, ничего! — сказалъ докторъ, ласково кивая головой и удерживая м-съ Пипчинъ. — Ничего: скоро его развлекутъ новыя впечатлнія, новыя заботы. Мы постараемся. Вы хотли бы, м-ръ Домби, чтобы маленькій мой другъ пріобрлъ …

— Все долженъ онъ пріобрсть, все, любезный докторъ, — отвчалъ м-ръ Домби твердымъ голосомъ.

— Да, — сказалъ докторъ, улыбаясь и прищуривая глаза. Онъ, казалось, наблюдалъ маленькаго Павла съ напряженнымъ любопытствомъ естествоиспытателя, — который собирался сдлать чучело изъ новаго животнаго.

— Да, — повторилъ докторъ съ нкоторою живостью, — именно такъ. Мы обогатимъ разнообразными познаніями нашего маленькаго друга и быстро подвинемъ его впередъ. Въ этомъ ручается моя опытность. Вы, кажется, говорили, м-ръ Домби, что сынъ вашъ еще совершенно двственная почва?

— Онъ готовился немного дома и y этой леди, — отвчалъ м-ръ Домби, указывая на м-съ Пипчинъ, которая вдругъ вытянулась при этомъ въ струнку, приготовившись какъ будто вызвать доктора на бой, если бы тотъ вздумалъ обвинить ее. — Кром этихъ предварительныхъ свдній, Павелъ еще ничего не умлъ и ничему серьезно не учился.

Д-ръ Блимберъ слегка наклонилъ голову въ знакъ снисходительной терпимости къ нарушенію его педагогическихъ правъ со стороны м-съ Пипчинъ.

— Впрочемъ, — замтилъ онъ, потирая руками, — было бы пріятне начинать образованіе отъ первыхъ корней.

И тутъ онъ опять искоса взглянулъ на Павла, какъ будто сейчасъ же хотлъ напасть на него съ греческимъ алфавитомъ.

— Посл нашихъ предварительныхъ условій и переговоровъ, господинъ докторъ, — началъ м-ръ Домби, взглянувъ еще разъ на своего сына, — и посл этого свиданія, довольно продолжительнаго, я нахожу, что нтъ боле надобности отнимать y васъ драгоцнное время, и поэтому …

— Вы опять за свое, миссъ Домби! — брюзгливо проговорила м-съ Пипчинъ.

— Погодите на минуту, — сказалъ докторъ, — погодите. Позвольте представить вамъ мою жену и дочь, которыя въ домашней жизни поведутъ на Парнасъ нашего маленькаго пилигрима. Вотъ моя жена, м-съ Блимберъ, — продолжалъ докторъ, указывая на леди, которая вошла въ сопровожденіи степенной двицы, вооруженной очками, — a это, м-ръ Домби, дочь моя, Корнелія. М-ръ Домби, моя милая, — продолжалъ докторъ, обращаясь къ жен, — ввряетъ нашей заботливости, видишь ли ты, нашего маленькаго друга?

М-съ Блимберъ, въ припадк учтивости къ м-ру Домби, по-видимому, не замтила маленькаго Павла и, останавливаясь къ нему задомъ, чуть не столкнула его со стола. Но при этомъ намек она оборотилась и съ восторженнымъ видомъ начала любоваться умными классическими чертами его лица.

— Завидую вамъ, сэръ, — сказала она, — поднимая глаза и обращаясь къ м-ру Домби, — чрезвычайно завидую. Сынъ вашъ, какъ пчела, пересаживается теперь въ отборный цвтникъ и будетъ питаться сладчайшимъ сокомъ растеній. Виргилій, Горацій, Овидій, Теренцій, Плавтъ, Цицеронъ: какіе цвты! какой медъ! Вы, конечно, м-ръ Домби, съ удивленіемъ встрчаете въ женщин … но я имю честь быть супругой такого мужа …

— Полно, моя милая, полно, — сказалъ д-ръ Блимберъ. — Какъ теб не стыдно!

— М-ръ Домби извинитъ пристрастіе жены, — сказала м-съ Блимберъ съ плнительной улыбкой.

— Вовсе нтъ, — отвчалъ м-ръ Домби, думая, вроятно, сказать, что тутъ в_о_в_с_е не было пристрастія.

— Притомъ я имю честь быть матерью, — продолжала м-съ Блимберъ.

— И какою матерью! — замтилъ м-ръ Домби, кланяясь съ нкоторымъ замшательствомъ миссъ Корнеліи.

— Если бы ко всему этому, — продолжала м-сь Блимберъ, — мн удалось познакомиться съ Цицерономъ, подружиться съ нимъ и побесдовать въ его Тускуланум — очаровательный Тускуланумъ! — я бы умерла спокойно.

Ученый энтузіазмъ, какъ извстно, очень заразителенъ. М-ръ Домби на половину поврилъ своей собесдниц, и даже м-съ Пипчинъ, вообще не расположенная имть о людяхъ хорошее мнніе, начинала думать, что Цицеронъ въ самомъ дл былъ прекраснйшій человкъ, и что, если бы судьба благовременно столкнула ее съ нимъ, благородный супругъ ея, охраняемый этимъ геніемъ, вроятно, не сломилъ бы себ шеи на перувіанскихъ рудникахъ.

Корнелія выразительно взглянула черезъ очки на м-ра Домби, какъ будто y нея было пламенное желаніе привести нсколько цитатъ изъ произведеній безсмертнаго генія. Но нечаянный стукъ въ двери помшалъ ей привести въ исполненіе это намреніе.

— Кто тамъ? — сказал ь докторъ. — Войди, Тутсъ, войди. Ты видишь м-ра Домби.

Тутсъ поклонился.

— Какое странное стеченіе обстоятельствъ! — продолжалъ д-ръ Блимберъ. — Передъ нами теперь начало и конецъ, альфа и омега. Это глава нашего заведенія, м-ръ Домби.

Не только глава, даже и плечи, могъ бы прибавить д-ръ Блимберъ, потому что молодой Тутсъ былъ гигантскаго роста, въ сравненіи съ прочими воспитанниками заведенія. Онъ растерялся, покраснлъ и оскалилъ зубы, увидвъ себя среди незнакомыхъ людей.

— Прибавленіе къ нашей маленькой академіи, любезный, — сказалъ докторъ. — Это сынъ м-ра Домби.

Молодой Тутсъ покраснлъ опять, и такъ какъ вслдъ за тмъ воцарилаеь торжественная тишина, то онъ счелъ необходимымъ сказать что-нибудь съ своей стороны.

— Какъ ваше здоровье? — воскликнулъ онъ, наконецъ, обращаясь къ Павлу, и воскликнулъ такимъ басистымъ, но вмст робкимъ, чуть не овечьимъ голосомъ, что если бы вдругъ ягненокъ зарычалъ, какъ левъ или тигръ, это чудо не озадачило бы такъ удивленныхъ зрителей.

— Объяви, Тутсъ, магистру Фидеру, — сказалъ д-ръ Блимберъ, — чтобы онъ приготовилъ необходимыя книги для сына м-ра Домби и назначилъ ему приличное мсто въ классной зал. Милая моя, — продолжалъ докторъ, обращаясь къ жен, — м-ръ Домби, кажется, еще не видалъ дтскихъ опочиваленъ?

— Если м-ру Домби угодно взойти наверхъ, — сказала м-съ Блимберъ, — я очень рада показать ему владнія Морфея.

Съ этими словами м-съ Блимберъ, дама очень услужливая, съ чепчикомъ на голов изъ матеріи небеснаго цвта, вышла изъ дверей въ сопровожденіи м-ра Домби и Корнеліи. М-съ Пипчинъ послдовала за ними, озираясь во вс стороны въ надежд встртить негоднаго лакея грубіяна.

Пока они ходили, Павелъ продолжалъ сидть на стол, держа за руку Флрренсу и робко устремивъ пытливый взоръ на Блимбера, который, между тмъ, облокотившись на кресла и заложивъ руку за пазуху, держалъ передъ собою книгу на разстояніи протянутой руки отъ своихъ глазъ. Онъ читалъ, и было что-то ужасное въ этой манер чтенія, безстрастной, хладнокровной, ршительной. При этомъ лицо его было совершенно открыто, и когда докторъ благосклонно улыбался своему автору или хмурилъ брови и длалъ гримасы, какъ будто говорилъ: ‘Не разсказывай, любезный, знаю я получше тебя’, — фигура и вс пріемы его поражали зрителя невольнымъ страхомъ.

Молодой Тутсъ, которому тоже нечего было длать наверху, остался въ комнат и самодовольно осматривалъ колеса въ своихъ часахъ, пересчитывая въ то же время свои серебряныя деньги. Но это продолжалось недолго: когда докторъ, перемняя положеніе, поворотилъ свои толстыя ноги, Тутсъ тихонько вынырнулъ изъ комнаты и уже боле не показывался.

Между тмъ м-ръ Домби, обозрвъ владнія Морфея, воротился въ докторскій кабинетъ.

— Надюсь, м-ръ Домби, — сказалъ докторъ, положивъ книгу на столъ, — нашъ порядокъ удостоился вашего одобренія.

— Превосходный порядокъ! — сказалъ м-ръ Домби.

— Очень хорошій, — тихонько сказала м-съ Пипчинъ, вообще нерасположенная къ преувеличеннымъ похваламъ.

— М-съ Пипчинъ, — сказалъ м-ръ Домби, озираясь вокругъ, — съ вашего позволенія, докторъ, и также съ вашего, м-съ Блимберъ, хотла бы по временамъ навщать здсь моего сына.

— Можетъ во всякое время, — замтилъ докторъ.

— Мы всегда рады видть м-съ Пипчинъ, — благосклонно сказала докторша.

— Стало быть, — сказалъ м-ръ Домби, — теперь вс распоряженія окончены, и вы позволите проститься съ вами.

Тутъ онъ близко подошелъ къ Павлу, который все еще сидлъ на стол.

— Прощай, милое дитя! — сказалъ м-ръ Домби.

— Прощай, папа.

Лицо ребенка, небрежно протянувшаго руку отцу, приняло тревожное, заботливое выраженіе. Но не отецъ былъ предметомъ этой заботы, и не на него обратилось печальное личико. Нтъ, Флоренсу искалъ маленькій Павелъ, и только Флоренсу, всегдашній предметъ своей нжной привязанности.

Если бы м-ръ Домби, въ своемъ безумномъ высокомріи гордаго богача, нажилъ себ врага, жестокаго, мстительнаго, непримиримаго, даже такой врагъ въ настоящую минуту забылъ бы о мщеніи, вполн довольный мучительною скорбью, раздиравшею сердце его обидчика.

Онъ нагнулся и поцловалъ ребенка. Если глаза его въ эту минуту о_т_ч_е_г_о-т_о потускнли, и онъ не могъ хорошенько разглядть маленькое личико, зато, быть можетъ, умственный взоръ его прояснился теперь боле, чмъ когда-либо.

— Скоро мы увидимся, Павелъ. По субботамъ и воскресеньямъ ты свободенъ.

— Знаю, папа, — отвчалъ Павелъ, взглянувъ на сестру, — по субботамъ и воскресеньямъ я свободенъ.

— И ты будешь учиться хорошо, — продолжалъ м-ръ Домби, — не правда ли?

— Постараюсь, папа, — отвчалъ ребенокъ тономъ слишкомъ уставшаго человка.

— И теперь ты скоро вырастешь большой, — сказалъ м-ръ Домби.

— Охъ, очень скоро! — проговорилъ ребенокъ, и взоръ его, старый, очень старый взоръ, обращенный на м-съ Пипчинъ, замеръ и потухъ въ ея черномъ бомбазиновомъ плать. Она тоже, съ своей стороны, подошла проститься и оторвать отъ него Флоренсу. Движеніе, ею произведенное, разбудило м-ра Домби, глаза котораго были неподвижно обращены на Павла. Еще разъ онъ погладилъ его по голов, пожалъ его маленькую руку и, холодно разкланявшись съ докторскимъ семействомъ, поспшно вышелъ изъ кабинета.

Д-ръ Блимберъ, м-съ Блимберъ и миссъ Блимберъ спшили проводить дорогого гостя въ залу, хотя тотъ просилъ ихъ не безпокоиться, и когда они побжали за м-ромъ Домби, м-съ Пипчинъ завязла между докторомъ и его женой и вмст съ ними вышмыгнула изъ комнаты, прежде чмъ успла захватить Флоренсу. Этому счастливому обстоятельству Павелъ былъ впослдствіи обязанъ пріятнымъ воспоминаніемъ, что Флоренса еще разъ воротилась съ нимъ проститься и обвить руками его шею. Оставаясь послднею въ дверяхъ, она посылала милому брату улыбку одобренія, ярко заблиставшую черезъ слезы на ея глазахъ.

И тяжело стало дтскому сердцу, когда исчезла, наконецъ, эта улыбка! Глобусы, книги, слпой Гомеръ и Минерва, — все запрыгало и закружилось вокругъ маленькаго Павла, но вдругъ эти предметы остановились, и тогда онъ снова услышалъ громкій бой часовъ, которые, какъ и прежде, съ важностью спрашивали: ‘ка-ко-въ-мой-ма-лень-кій-другъ-ка-ко-въ…’, и такъ дале до безконечности.

И онъ молча прислушивался къ этимъ звукамъ, сидя на своемъ пьедестал со сложенными руками. Но ему можно было бы отвчать: ‘скучно мн, скучно, одинокому, усталому, больному!’ И по болзненной пустот въ его молодомъ сердц, вс предметы были такъ холодны, такъ дики, такъ пусты!

Глава XII.

Воспитаніе Павла.

Черезъ нсколько минуть, показавшихся ужасно длинными для маленькаго Павла Домби, сидвшаго на стол, воротился д-ръ Блимберъ, вышагивая важнымъ и величественнымъ образомъ, вроятно, для того, чтобы произвести торжественное впечатлніе на юношескую душу. Эта походка была похожа на маршъ, и когда д-ръ выставлялъ правую ногу впередъ, онъ величественно поворачивался на своей оси, выписывая налво полукругъ, и когда выставлялась впередъ лвая нога, онъ длалъ точно такой же поворотъ къ правой. Казалось, при каждомъ шаг, онъ осматривался кругомъ и какъ будто говорилъ: ‘Пусть попытается кто-нибудь и гд-нибудь указать мн на предметъ, котораго я не знаю! Не удастся!’

М-съ Блимберъ и миссъ Блимберъ также воротились вмст съ докторомъ. Педагогъ поднялъ со стола новаго питомца и передалъ его миссъ Блимберъ.

— Корнелія, — сказалъ д-ръ, — Домби будетъ покамстъ подъ твоимъ надзоромъ. Веди его впередъ, моя милая, впередъ и впередъ.

Корнелія приняла изъ рукъ д-ра молодого питомца, и Павелъ потупилъ глаза, когда почувствовалъ, что его наблюдали очки.

— Сколько теб лтъ, Домби? — спросила миссъ Блимберъ.

— Шесть, — отвчалъ Павелъ и, осматривая молодую милэди, удивлялся, почему y нея волосы не такъ длинны, какъ y Флоренсы, и отчего она похожа на мальчика.

— Далекъ ли ты въ латинской грамматик, Домби? — спросила миссъ Блимберъ.

— Я не знаю латинской грамматики, — отвчалъ Павелъ. Чувствуя, что этотъ отвтъ непріятно подйствовалъ на миссъ Блимберъ, онъ взглянулъ вверхъ на три лица, смотрвшія на него внизъ, и сказалъ:

— Я былъ слабымъ и больнымъ ребенкомъ, Мн нельзя было думать о латинской грамматик, когда каждый день старикъ Глыббъ вывозилъ меня на морской берегъ. Вы ужъ позвольте приказать старому Глыббу навщагь меня здсь.

— Какое низкое, варварское имя! — сказала м-съ Блимберъ, — что это за чудовище, мой милый?

— Какое чудовище? — спросилъ Павелъ.

— Да этотъ Глыббъ, — сказала м-съ Блимберъ съ превеликимъ отвращеніемъ.

— Онъ такое же чудовище, какъ и вы, — возразилъ Павелъ.

— Какъ! — вскричалъ докторъ ужаснымъ голосомъ, — что, что-о-о ты сказалъ? Ай, ай, ай!

Дрожь побжала по всмъ членамъ маленькаго Павла, но, несмотря на испугъ, онъ ршился защищать отсутствующаго Глыбба.

— Глыббъ очень почтенный старикъ, — сказалъ Павелъ, — онъ, бывало, возилъ мою коляску, гд я могъ лежать и спать, когда и какъ мн угодно. Онъ знаетъ все о глубокомъ мор и о рыбахъ, которыя живутъ тамъ, и о великихъ чудовищахъ, которыя выходятъ оттуда и лежатъ, и грются на скалахъ подъ зноемъ солнечныхъ лучей, и которыя опять уходятъ въ море, когда ихь испугаютъ. При этомъ, говоритъ Глыббъ, они издаютъ такой шумъ, что можно ихъ слышать за нсколько миль. Есть еще чудища, не знаю, какъ они длинны — только очень длинны — и я не помню, какъ зовутъ ихъ — Флоренса все это знаетъ, они притворяются несчастными и плачутъ, будто маленькія дти, a когда кто-нибудь подойдетъ къ нимъ изъ состраданія, они разваютъ свои огромныя челюсти и нападаютъ. Тутъ одно средство спастись, — сказалъ Павелъ, смло сообщая это познаніе самому дру Блимберу, — надо отбжать на нкоторое разстояніе и потомъ вдругъ поворотить назадъ, имъ нельзя такъ скоро поворотиться, потому-что они ужасно длинны. Тутъ ихъ легко побдить, говоритъ Глыббъ. Вообще онъ много, очень много знаетъ о мор, хотя и не можетъ растолковать, отчего всегда говорятъ, одно и то же всегда говорятъ морскія волны, и почему я такъ часто думаю о своей мам, когда смотрю на море. Моя мать умерла. Я бы желалъ, — заключилъ ребенокъ, вдругъ теряя одушевленіе и обративъ робкій взоръ на три незнакомыя лица, — чтобы старикъ Глыббъ по временамъ заходилъ сюда навщать меня, потому что я знаю его очень хорошо, и онъ меня знаетъ.

— Дурное направленіе! — сказалъ докторъ, — но наука должна истребить негодныя смена.

М-съ Блимберъ съ какимъ-то ужасомъ подумала, что это былъ необыкновенный ребенокъ. Она смотрла на него съ, такимъ же вниманіемъ, какъ нкогда м-съ Пипчинъ, хотя физіономія ея не имла ничего общаго съ старой вдьмой.

— Поводи его по дому, Корнелія, — сказалъ докторъ, — и познакомь съ новой сферой. Домби, ступай съ этой милэди.

Домби повиновался. Онь подалъ руку Корнеліи и съ робкимъ любопытствомъ принялся разсматривать ее съ боку, когда они пошли. Ея очки показались для него ужасно таинственными, и онъ никакъ не могъ разузнать, были ли y нея глаза за этими ярко блестящими стеклами.

Корнелія повела его сперва въ классную комнату, расположенную позади залы, и въ которую вели дв двери, обитыя фризомъ для того, чтобы заглушить голоса молодыхъ джентльменовъ. Въ комнат находилось восемь воспитанниковъ въ различныхъ положеніяхъ умственнаго бичеванія: вс сидли за дломъ и работали съ большою важностью. Тутсъ, какъ старшій между воспитанникамя, имлъ для себя въ углу комнаты особую конторку.

Магистръ Фидеръ, сидвшій за другой небольшой конторкой, вертлъ на этотъ разъ на своемъ единственномъ валу Виргилія, и эту арію унылымъ голосомъ тянули передъ нимъ четыре молодыхъ джентльмена. Изъ остальныхъ воспитанниковъ двое съ напряженнымъ вниманіемъ занимались ршеніемъ математическихъ задачъ, одинъ употреблялъ судорожныя усилія перекарабкаться до обда черезъ безнадежное число строкъ, и, наконецъ, послдній питомецъ безмолвно смотрлъ на свою работу съ окаменлымъ оцпенніемъ и отчаяніемъ.

Появленіе новаго мальчика не произвело на эту компанію никакого впечатлнія. М-ръ Фидеръ съ щетиной на голов, которую онъ имлъ обыкновеніе брить изъ опасенія простуды, подалъ маленькому Домби костлявую руку и сказалъ, что весьма радъ его видть. Павелъ, съ своей стороны, былъ бы очень радъ сказать ему то же, если бы могъ это сдлать хоть съ малйшею искренностью. Наученный Корнеліей, онъ поздоровался сперва съ четырьмя джентльменами, распвавшими Виргилія, потомъ подалъ руку подвижникамъ математическихъ задачъ, раскланялся съ несчастнымъ ратоборцемъ противъ времени, запачканнымъ въ чернилахъ, и, наконецъ, точно такимъ же образомъ познакомился съ оцпенлымъ джентльменомъ, отъ котораго вяло ужаснымъ холодомъ смерти.

Молодой Тутсъ, уже представленный Павлу, только перевелъ духъ и оскалилъ зубы при его приближеніи и молча продолжалъ прерванное занятіе. Работа его была немногосложна и имла даже поэтическій интересъ: онъ по большей части занимался сочиненіемъ къ самому себ писемъ отъ знатнйшихъ особъ, адресуя на конверт: ‘М-ру Тутсу, эсквайру, въ Брайтон’. Такую привиллегію Тутсъ получилъ изъ уваженія къ своимъ прежнимъ очень усиленнымъ занятіямъ, которыя, какъ уже сказано, остановили его умственный ростъ въ самую пору расцвтающей весны. Вс эти письма онъ хранилъ съ большимъ тщаніемъ въ своемъ стол.

По соблюденіи этихъ церемоній, Корнелія повела Павла въ верхній этажъ, это путешествіе совершалось съ нкоторымъ затрудненіемъ, потому что Павелъ принужденъ былъ ставить об ноги на каждую ступень. Когда они достигли конца трудной дороги, Корнелія повела своего кліента въ переднюю комнату, выходившую фасадомъ на бурное море, и показала ему хорошенькую постель y самаго окна, гд на прибитой карточк прекраснымъ круглымъ почеркомъ было написанно: Д_о_м_б_и. На двухъ другихъ постеляхъ въ той же комнат красовались имена: Б_р_и_г_г_с_ъ и Т_о_з_е_р_ъ.

Лишь только они спустились съ лстницы и вошли въ залу, Павелъ съ изумленіемъ увидлъ, что подслповатый малый, смертельно оскорбившій м-съ Пипчинъ, вдругъ схватилъ барабанную палку и началъ безъ милосердія колотить въ мдный тазъ (gong), повшенный въ углу комнаты, какъ будто онъ хотлъ этимъ способомъ выместить на комъ-то свою обиду. Павелъ ожидалъ, что его посадятъ въ карцеръ или, по крайней мр, дадутъ выговоръ за такое буйство, но ничего этого не случилось, и молодой парень, надлавшій шуму по всему дому, спокойно положилъ палку и остановился, какъ ни въ чемъ не бывало. Тогда Корнелія растолковала Домби, что черезъ четверть часа станутъ обдать, и что ему теперь должно отправиться въ классную комнату къ ‘своимъ друзьямъ’.

Домби тихонько прошелъ мимо стнныхъ часовъ, безъ умолку освдомлявшхся о его здоровьи, еще тише пріотворилъ дверь въ классную комнату и прокрался туда, какъ потерянный мальчикъ, искавшій какого-нибудь пристанища. Его друзья разсялись по всмъ направленіямъ комнаты, за исключеніемъ окаменлаго пріятеля, неподвижнаго, какъ и прежде. М-ръ Фидеръ потягивался во всю длину въ своемъ сромъ дорогомъ халат, какъ будто хотлъ сорвать рукава.

— Охх-хо-хо! Господи твоя воля! — вопіялъ м-ръ Фидлеръ, вытягиваясь, какъ ломовая лошадь, — ай-ахъ-ай-ихёхъ!

Павелъ былъ чрезвычайно встревоженъ званьемъ м-ра Фидера, доходившимъ до огромныхъ размровъ, и которое въ самомъ дл было ужасно. Вс мальчики, за исключеніемъ Тутса, были до крайности изнурены, и приготовлялись къ обду. Одинъ навязывалъ свой галстухъ, другой вымывалъ руки, третій расчесывалъ волосы, и вс, казалось, съ нетерпніемъ ожидали, пока позовутъ въ столовую.

Молодой Тутсъ, уже совсмъ готовый, подошелъ, отъ нечего длать, къ маленькому Павлу и съ неуклюжимъ добродушіемъ сказалъ:

— Садись, Домби.

— Покорно благодарю, — отвчалъ Павелъ.

И онъ началъ карабкаться на окно, чтобы ссть, но никакъ не могъ подняться на такую высоту. Это обстоятельство пробудило новую мысль въ ум Тутса.

— Какой ты маленькій! — сказалъ м-ръ Тутсъ.

— Да, — отвчалъ Павелъ, — я очень малъ. Покорно благодарю.

Благодарность относилась къ услужливости Тутса, который пособилъ ему взобраться на окно.

— Кто y тебя портной? — спросилъ Тутсъ, посмотрвъ на него нсколько минутъ.

— На меня шьетъ женщина, — сказалъ Павелъ, — та же, что и на сестрицу.

— A мой портной — Борджесъ и компанія, — сказалъ Тутсъ, — молодой портной, да только очень дорогой.

У Павла достало смыслу покачать головой, какъ-будто онъ хотлъ сказать: ‘Это и видно’.

— Богатъ y тебя отецъ? — спросилъ Тутсъ.

— Богатъ, — отвчалъ Павелъ, — отецъ мой Домби и Сынъ.

— И кто? — спросилъ Тутсъ.

— И сынъ, — повторилъ Павелъ.

М-ръ Тутсъ нсколько разъ повторилъ про себя эту фамилію, стараясь хорошенько запомнить, но, не надясь на свою память, сказалъ, что завтра поутру онъ опять объ этомъ спроситъ, какъ будто фирма Домби и Сына особенно его интересовала. И дйствительно, онъ уже занимался составленіемъ плана дружескаго письма къ своей особ отъ имени Павлова отца.

Въ это время другіе воспитанники, все-таки за исключеніемъ окаменлаго мальчика, собрались въ кучу. Вс они были очень блдны, говорили тихо, и головы ихъ были забиты до такой степени, что молодой Байтерстонъ могъ служить для нихъ образцомъ остроумія.

— Ты спишь въ моей комнат, не правда ли? — спросилъ торжественно молодой джентльменъ, y котораго воротничекъ изъ подъ рубашки доставалъ до самыхъ ушей.

— Тебя зовутъ Бриггсъ? — спросилъ Павелъ.

— Нтъ, Тозеръ, — отвчалъ молодой джентльменъ.

— Все равно: я сплю въ твоей комнат.

— Вотъ его зовутъ Бриггсомъ, — продолжалъ Тозеръ, указывая на окаменлаго джентльмена, — a какъ твое здоровье, Домби?

Павелъ отвчалъ, что онъ довольно слабъ. Тозеръ сказалъ, что это и видно по глазамъ, — a очень жаль, — прибавилъ онъ, — потому что тутъ нужно желзное здоровье. — Потомъ спросили Павла, не съ Корнеліей ли онъ будетъ учиться? и когда тотъ отвчалъ: ‘да’, вс молодые джентльмены, кром Бриггса, выразили глубокое сожалніе.

Опять раздался страшный звонъ мднаго таза, и въ ту же минуту воспитанники гурьбой пошли въ столовую, все таки однако-жъ за исключеніемъ Бриггса, окаменлаго мальчика, который остался на своемъ мст въ томъ же положеніи, какъ былъ. Павелъ увидлъ, что для него въ комнату принесли на тарелк ломоть хлба съ серебряной вилкой, положенной подъ салфетку.

Д-ръ Блимберъ уже сидлъ въ столовой на своемъ обыкновенномъ мст, на переднемъ конц стола, a м-съ Блимберъ и миссъ Блимберъ занимали мста подл него. На заднемъ конц стола, насупротивъ доктора, услся магистръ Фидеръ, явившійся къ обду въ черномъ фрак. Стулъ Павла поставили подл миссъ Блимберъ, но когда онъ слъ, оказалось, что его брови не возвышались надъ уровнемъ столовой скатерти, и потому распорядились подложить подъ это сдалище нсколько книгь, принесенныхъ изъ докторскаго кабинета. Съ той поры Павелъ всегда приходилъ съ этими книгами, и его мсто подл миссъ Корнеліи утвердилось на законномъ основаніи.

Докторъ прочиталъ молитву, и обдъ начался. Первымъ блюдомъ былъ супъ, за которымъ слдовали жареная говядина, вареная говядина, зелень, пирогъ и сыръ. За столомъ вся сервировка была прекрасна и величественна. Передъ каждымъ молодымъ джентльменомъ лежали солфетка и массивная серебряная вилка. Буфетчикъ въ синемъ фрак съ свтлыми пуговицами разносилъ кушанья и величественно разливалъ по стаканамъ пиво, какъ будто въ рукахъ его была бутылка съ дорогимъ виномъ.

Никто, если не былъ спрошенъ, не говорилъ ни слова, кром д-ра Блимбера, м-съ Блимберъ и миссъ Блимберъ. Какъ скоро молодой джентльменъ не былъ занятъ вилкой, ножомъ или ложкой, глаза его по какомуто невольному притяженію обращались на доктора, на докторшу или докторскую дочь. Одинъ Тутсъ составлялъ исключеніе изъ этого правила. Занимая мсто на одной сторон съ Павломъ подл м-ра Фидера, онъ безпрестанно выставлялъ голову впередъ или назадъ и старался поймать взоръ новаго пришельца.

Разъ только во время обда завязался разговоръ, въ которомъ, по непредвиднному случаю, принялъ невольное участіе молодой джентльменъ. Это было за сыромъ, когда докторъ, выкушавъ стаканъ портеру, кашлянулъ два или три раза и началъ такимъ образомъ:

— Достойно замчанія, м-ръ Фидеръ, что римляне …

При имени этого ужаснаго народа, непримиримаго врага всей молодой компаніи, джентльмены устремили глаза на доктора, приготовившись выслушать ученую рчь съ почтительнымъ вниманіемъ. Въ это время одинъ изъ воспитанниковъ, допивая пиво, случайно встртился съ глазами доктора, и вдругъ, поставивъ стаканъ, почувствовалъ судорожные припадки перхоты. Докторъ долженъ былъ пріостановиться.

— Достойно замчанія, м-ръ Фидеръ, началъ онъ снова прерванную рчь, — что римляне во времена императоровъ, когда роскошь достигла необыкновенной высоты, прежде неслыханной, и когда штатгальтеры опустошали цлыя провинціи и разоряли жителей единственно для того, чтобы добыть средства для одного императорскаго обда …

Здсь несчастный воспитанникъ, который долго раздумывалъ и пыхтлъ, чтобы пересилить судорожный припадокъ, разразился, наконецъ, самымъ громкимъ кашлемъ.

— Джонсонъ, — сказалъ м-ръ Фидеръ тономъ легкаго упрека, — выпей воды.

Докторъ бросилъ суровый взглядъ и дожидался, пока Джонсону подавали стаканъ. Потомъ онъ началъ опять:

— И когда, м-ръ Фидеръ …

Но м-ръ Фидеръ не могь оторвать глазъ отъ Джонсона, который снова готовился разразиться, какъ бомба.

— Извините, сэръ, — сказалъ магистръ.

— И когда, — сказалъ докторъ, возвышая голосъ, — когда братъ Вителлія — дйствительность факта, совершенно, впрочемъ, невроятнаго для толпы нашего времени, подтверждается современными писателями, заслуживающими полнаго доврія — и когда, говорю я, братъ Вителлія приготовилъ обдъ, за которымъ подано было дв тысячи рыбныхъ блюдъ…

— Выпей воды, Джонсонъ… Рыбныхъ блюдъ господинъ докторъ, — сказалъ м-ръ Фидеръ.

— Пять тысячъ блюдъ изъ различныхъ сортовъ домашней птицы …

— Или закуси коркой хлба, — сказалъ м-ръ Фидеръ.

— И одно блюдо, — продолжалъ д-ръ Блимберъ, еще боле возвышая голосъ и озираясь вокругъ стола, — блюдо, названное по причин его огромной величины ‘щитомъ Минервы’, и приготовленное, между прочими дорогими приправами, изъ фазаньихъ мозговъ.

— Кхи, кхи, кхи! (восклицаніе Джонсона)

— Изъ мозговъ куликовъ…

— Кхи, кхи, кхи!

— Изъ внутреннихъ частей рыбы, называемой scari …

— У тебя лопнетъ жила на голов, — сказалъ м-ръ Фидеръ, — ты ужъ лучше дай себ волю.

— И еще изъ внутренностей миноги, добытой въ Карпатскомъ мор, — продолжалъ докторъ строгимъ голосомъ, — когда мы читаемъ объ этихъ роскошныхъ пирахъ и сверхъ того припомнимъ еще, что Титъ …

— Что подумаетъ бдная мать, когда съ тобой сдлается апоплексическій ударъ! — сказалъ м-ръ Фидеръ.

— Домиціанъ …

— Ты весь посинлъ, — сказалъ м-ръ Фидеръ.

— Неронъ, Тиберій, Калигула, Геліогабалъ и многіе другіе, — продолжалъ докторъ, — это, однако-жъ, замчательно, сэръ, если вамъ угодно меня слушать, очень замчательно.

Но съ воспитанникомъ въ эту минуту сдлался такой ужасный припадокъ кашля, что товарищи начали колотить его въ спину, м-ръ Фидеръ поднесъ къ его губамъ стаканъ воды, a буфетчикъ долженъ былъ нсколько разъ провести его по комнат. Суматоха продолжалась не мене пяти минутъ, и когда, наконецъ, Джонсонъ началъ мало-по-малу приходить въ нормальное положеніе, въ комнат воцарилось глубочайшее молчаніе.

— Господа, — сказалъ дръ Блимберъ, — вставайте на молитву! Корнелія, сними Домби. Джонсонъ, завтра поутру передъ завтракомъ ты прочтешь мн наизусть по греческому тексту изъ Новаго завта первое посланіе Павла къ Ефесеямъ. Наши занятія, м-ръ Фидеръ, начнутся черезъ полчаса.

Молодые джентльмены поклонились и ушли. М-ръ Фидеръ сдлалъ то же. Въ этотъ короткій промежутокъ времени до начатія уроковъ воспитанники стали бродить попарно рука объ руку по небольшой площадк за домомъ, a нкоторые напрасно покушались засвтить отрадный лучъ надежды въ омертвломъ сердц Бриггса, но никто не позволилъ себ унизиться до игры. Въ условленное время снова раздался громкій бой мднаго таза, и классная комната наполнилась учениками, подъ предводительствомъ доктора Блимбера и м-ра Фидера.

Такъ какъ послобденный отдыхъ, по милости Джонсона, продолжался ныншній день мене обыкновеннаго, то вечеромъ передъ чаемъ воспитанники вышли гулять, и на этотъ разъ даже Бриггсъ принялъ участіе въ общемъ развлеченіи. Вмст съ питомцами вышелъ и самъ д-ръ Блимберъ, ведя подъ руку маленькаго Павла.

Чайная церемонія была столько же великолпна, какъ и обденная. По окончаніи ея, молодые джентльмены встали изъ-за стола, раскланялись и пошли повторять свои уроки, a м-ръ Фидеръ удалился въ свою комнату. Павелъ, между тмъ, забился въ уголокъ и старался угадать, что-то теперь думаетъ о немъ Флоренса. Въ этомъ убжищ его отыскалъ м-ръ Тутсъ, задержанный на нсколько минутъ чрезвычайно важнымъ письмомъ отъ герцога Веллингтона. Долго смотрлъ онъ на него, не говоря ни слова, соображая, по-видимому, какъ бы начать разговоръ.

— Любишь ли ты жилеты, Домби? — спросилъ онъ наконецъ.

— Да, — сказалъ Домби.

— И я люблю, — сказалъ Тутсъ.

Больше ничего не придумалъ сказать м-ръ Тутсъ, не перестававшій весь вечеръ разсматривать маленькаго Павла, который, по-видимому, очень ему нравился. Павелъ, съ своей стороны, тоже не хотлъ начинать разговора, такъ какъ молчаніе больше соотвтствовало его цлямъ.

Въ восемь часовъ молодое общество снова собралось въ столовую на молитву, передъ которой буфетчикъ предложилъ хлбъ, сыръ и пиво джентльменамъ, желавшимъ прохладить себя этими лакомствами. Церемонія окончилась словами доктора: ‘Господа, завтра поутру занятія наши начнутся въ семь часовъ’. Тутъ только маленькій Павелъ въ первый разъ замтилъ y Корнеліи глазъ, который теперь былъ обращенъ прямо на него. Когда докторъ произнесь эти слова: ‘Господа, завтра поутру занятія наши начнутся въ семь часовъ’, молодые джентльмены раскланялись и пошли въ спальни.

Облегчая душу откровеннымъ разговоромъ, Бриггсъ сказалъ въ спальной своимъ товарищамъ, что y него ужасно разломило голову, и что онъ очень бы желалъ умереть, если бы не жаль было матери и чернаго дрозда, который остался y него дома. Тозеръ говорилъ мало, зато много вздыхалъ и совтовалъ Павлу держать ухо востро, потому что завтра и до него дойдетъ очередь. Посл этихъ пророческихъ словъ онъ раздлся и легъ въ постель. Когда Бриггсъ и Павелъ тоже накрылись одялами, въ спальню вошелъ подслповатый парень, потушилъ огонь и пожелалъ джентльмечамъ спокойной ночи и пріятнаго сна. Но это искреннее желаніе не принесло своихъ плодовъ. Павелъ, который долго не могъ заснуть, да и посл часто просыпался, замтилъ, что Бриггса ужасно давитъ его урокъ, какъ домовой, a Тозеръ, подавляемый во сн такими же впечатлніями, хотя въ меньшей степени, разговаривалъ на неизвстныхъ языкахъ, бормоталъ греческія и латинскія фразы, равно непонятныя для Павла. Все это среди ночного безмолвія производило какое-то дикое и крайне непріятное впечатлніе.

Наконецъ, сладкій сонъ сомкнулъ утомленные глаза маленькаго Павла, и пригрезилось ему, будто гуляетъ онъ подъ руку съ Флоренсой въ прекрасномъ саду, будто любуются они цвтами и подходятъ къ огромному подсолнечнику, который вдругъ вревратился въ мдный тазъ и загудлъ престрашнымъ образомъ надъ самымъ ухомъ. Открывъ глаза, онъ увидлъ пасмурное зимнее утро съ мелкимъ дождемъ и въ то же время дйствительно услышалъ громкіе звуки таза, подававшаго страшные сигналы къ приготовленію въ классъ.

Товарищи его уже встали. У Бриггса отъ печали и ночного кошмара лицо опухло и раздулось до такой степени, что почти не видно было глазъ. Онъ надвалъ сапоги и казался въ самомъ дурномъ расположеніи духа, точно такъ же, какъ Тозеръ, который былъ уже совсмъ одтъ и стоялъ передъ окномъ, вздрагивая и подергивая плечами. Бдный Павелъ, отъ непривычки, не могъ одться самъ собою и попросилъ товарищей сдлать милость подтянуть ему снурки, но Бриггсъ сказалъ только: ‘пошелъ прочь’, a Тозеръ проговорилъ: ‘убирайся’ и отвернулся къ окну. Ребенокъ кое-какъ снарядился и сошелъ въ нижній этажъ, гд увидлъ красивую молодую женщину въ кожаныхъ перчаткахъ, выгребавшую золу изъ камина. Казалось, она была чрезвычайно изумлена появленіемъ ребенка, и спросила, гд его мать. Когда Павелъ сказалъ, что она умерла, молодая женщина скинула перчатки, сдлала, что для него было нужно, отогрла его руки, поцловала его и сказала, что если еще когда-нибудь окажется въ чемъ нужда — разумется относительно платья, — то ему стоитъ только позвать Мелію, и она сейчасъ къ его услугамъ. Павелъ поблагодарилъ отъ всего сердца и тихонько поплелся въ классъ, гд молодьге джентльмены готовились къ своимъ урокамъ, но проходя мимо одной непритворенной комнаты, оні услышалъ голосъ.

— Ты ли это, Домби?

— Я, миссъ.

Это была Корнелія, и Павелъ узналъ ее по голосу.

— Войди сюда, Домби, — сказала миссъ Блимберъ.

И Павелъ вошелъ. Миссъ Блимберъ была точно въ такомъ же костюм, какъ и наканун, за исключеніемъ шали на ея плечахъ. Очки уже красовались на ея носу, и Павелъ спрашивалъ себя, неужели она и спитъ въ нихъ. У нея была особая маленькая комната съ книжнымъ шкафомъ и безъ камина, но миссъ Блимберъ никогда не чувствовала холоду и расположенія къ сонливости.

— Ну, Домби, теперь я выхожу, — сказала миссъ Блимберъ.

Павелъ удивился, куда и зачмъ идетъ она въ такую дурную погоду и почему вмсто себя не пошлетъ слугу, но онъ не сдлалъ никакого замчанія и обратилъ все свое вниманіе на маленькую кипу новыхъ книгъ, лежавшихъ на столик миссъ Блимберъ.

— Это твои книги, Домби, — сказалэ миссъ Блимберъ.

— Вс мои, миссъ?

— Вс, — отвчала Корнелія. — М-ръ Фидеръ скоро купитъ для тебя еще, если будешь хорошо учиться.

— Покорно благодарю, — сказалъ Павелъ.

— Такъ теперь я иду, — продолжала миссъ Блимберъ, — и пока я хожу, то есть, съ этого часа до завтрака, ты долженъ прочесть все, что здсь отмчено карандашемъ, и посл скажешь, все ли. ты хорошо понялъ. Не теряй времени, Домби, теб надобно торопиться.. Ступай внизъ и начинай.

— Слушаю, миссъ, — отвчалъ Павелъ.

Книгъ было такъ много, что хотя Павелъ ухватился за нихъ обими руками, придерживая верхнюю подбородкомъ, средняя книга выскользнула, прежде чмъ онъ дошелъ до двери, и тогда весь этотъ грузъ попадалъ на полъ.

— Ахъ, Домби, Домби, какой ты неосторожный! — сказала миссъ Блимберъ и нагрузила его снова. На этотъ разъ Павелъ, тщательно соблюдая равновсіе, благополучно вышелъ изъ комнаты, но на дорог онъ уронилъ дв книги на лстниц, одну на полъ въ первомъ этаж и еще одну передъ классной комнатой. Положивъ остальныя на свой столикъ, онъ долженъ былъ воротиться и подобрать растерянное сокровище. Когда, наконецъ, вся библіотека была собрана, онъ вскарабкался на свое мсто и принялся за работу, ободренный замчаніемъ Тозера, который сказалъ — только: ‘Попался, любезный’, и ужъ боле ничего не говорилъ ни онъ, ни его товарищи, вплоть до самаго завтрака. Когда завтракъ, продолжавшійся съ обыкновенной торжественностью, былъ оконченъ, Павелъ поплелся наверхъ за миссъ Корнеліей.

— Ну, Домби, — сказала миссъ Блимберъ, — что ты здлалъ съ книгами?

Книги были англійскія, но больше латинскія, объяснявшія употребленіе членовъ, торговлю древнихъ карагенянъ, склоненіе существительныхъ, крестовые походы, правила орографіи, построеніе Рима и бглый взглядъ на ходъ образованія вообще, съ приложеніемъ таблицы умноженія. Когда Павелъ разобралъ урокъ подъ номеромъ вторымъ, онъ нашелъ, что ничего не знаетъ изъ перваго номера, и когда потомъ добрался до номеровъ третьяго и четвертаго, въ голов его образовались понятія врод слдующихъ: трижды четыре — Аннибалъ, пять изъ двнадцати — Hic, haec, hoc, глаголъ согласуется съ древнимъ британцемъ, a существительныя должны стоять въ одномъ падеж съ крестовыми походами.

— Ахъ, Домби, Домби, — сказала миссъ Блимберъ, — какой ты безтолковый!

— Вотъ если бы позвать сюда старика Глыбба, — сказалъ Павелъ, — я бы лучше сталъ понимать. Прикажите позвать его, миссъ.

— Какія глупости! — проговорила миссъ Блимберъ. — Не смй никогда говорить о Глыбб, тутъ не мсто этимъ уродамъ. Впередъ бери съ собой, Домби, только по одной книг, и, когда выучишь одинъ урокъ, приходи за другимъ. Возьми теперь верхнюю книгу и ступай въ классъ.

Миссъ Блимберъ выразилась насчетъ безтолковости Павла съ видимымъ удовольствіемъ и, казалось, была рада, что будетъ имть съ нимъ постоянныя сообщенія. Павелъ удалился, какъ ему велли, съ верхней книгой, и началъ долбить урокъ. Иной разъ ему удавалось прочесть его наизусть слово въ слово, въ другой — онъ не помнилъ ни одного слова, но, наконецъ, онъ отважился явиться съ отчетомъ къ миссъ Блимберъ, которая, закрывъ и бросивъ поданную ей книгу на столъ, — проговорила: ‘Ну, Домби, читай, я слушаю’. Павелъ былъ такъ озадаченъ этой, неожиданной выходкой, что ршительно забылъ вытверженный урокъ и смотрлъ съ глубочайшимъ изумленіемъ на ученую двицу, y которой вс печатныя книги были въ голов.

При всемъ томъ, ему удалось выказать себя съ весьма хорошей стороны, и миссъ Блимберъ, сдлавши теперь лестный отзывъ о его способностяхъ, снабдила его другимъ урокомъ, a потомъ еще другимъ, такъ что до обда онъ вытвердилъ всего четыре урока, но зато чувствовалъ, посл этой головоломной работы, величайшее головокруженіе и ходилъ, какъ сонный, точно такъ же, какъ и другіе молодые джентльмены, за исключеніемъ, разумется, Тутса, который, получивъ письмо отъ какого-то владтельнаго князя, былъ въ очень веселомъ расположеніи духа. Павелъ дивился, отчего стнные часы, безъ устали повторяя одинъ и тотъ же вопросъ, никогда не говорили: ‘Господа, мы начнемъ теперь свои занятія’: эта фраза безпрестанно произносилась передъ ними. Ученье двигалось и кружилось, какъ могучее колесо, вытягивая и растягивая умственныя фибры молодыхъ джентльменовъ.

Посл чаю, при свт лампъ, опять начались уроки и приготовленія къ завтрашнему дню: все зубрило и долбило до той поры, пока сладкій сонъ на нсколько часовъ не приводилъ въ забвеніе этого умственнаго бичеванія.

О суббота, вожделнная, трикраты вожделнная суббота! день веселія, день блаженства, когда Флоренса, въ извстный часъ, въ извстную минуту, незадерживаемая никакой погодой, никакими препятствіями, хотя м-съ Пипчинъ грызла и терзала ее безъ всякаго милосердія, приходила въ учебное заведеніе д-ра Блимбера. Эти субботы были истинными днями обтованнаго успокоенія для двухъ маленькихъ израильтянъ между христіанами, для брата и сестры, соединенныхъ священнымъ чувствомъ любви.

Даже воскресные вечера — тяжелые вечера, тнь которыхъ омрачала уже воскресныя утра — не могли испортить этой драгоцнной субботы. Тогда, гд бы ни бродили они, гд бы ни сидли, на привольномъ морскомъ берегу или въ душной комнат м-съ Пипчинъ, для Павла это все равно: съ нимъ была Флоренса, и больше ни въ комъ онъ не нуждался! съ нимъ была Флоренса, которая напвала ему нжную псенку или покоила его утомленную голову на своихъ колняхъ, и когда, наконецъ, въ роковой воскресный вечеръ темная докторская дверь поглощала бднаго Павла на другую недлю, онъ прощался только съ Флоренсой, и ни съ кмъ боле!

Когда м-съ Виккемъ была выписана изъ Брайтона въ Лондонъ, мсто ея въ дом м-съ Пипчинъ заняла Сусанна Нипперъ Выжига, теперь молодая и очень красивая женщина, расторопная и бойкая, которая какъ разъ пришлась подъ пару м-съ Пипчинъ, встртившей первый разъ въ жизни приличную для себя партію. Въ первый же день по прибытіи въ Брайтонъ, миссъ Нипперъ объявила ей войну, непримиримую войну на жизнь и смерть, и въ короткое время уже дала нсколько сраженій съ блистательнымъ успхомъ. Она не просила и не давала пощады. Она сказала: ‘Будетъ война’, и война была, и м-съ Пипчинъ съ этой поры жила среди нечаянныхъ нападеній, непредвиднныхъ засадъ, смлыхъ вызововъ. Сусанна тормошила и опустошала своего непріятеля всегда и везд: за котлетами, за сладкими пирогами, въ зал, въ столовой, въ спальн.

Однажды, вечеромъ въ воскресенье, посл окончательнаго прощанья съ Павломъ, Флоренса, воротившись домой, вынула изъ ридикюля небольшой лоскутокъ бумаги, на которомъ было написано нсколько словъ карандашомъ.

— Смотрите сюда, Сусанна, — сказала она, — вотъ это заглавія тхъ книжекъ, что Павелъ приноситъ домой. Я списала ихъ прошлую ночь, когда онъ читалъ, бдняжка, несмотря на крайнюю усталость.

— Съ чего вы взяли показывать ихъ мн, мисеъ Флой? — возразила Сусанна. — Я скоре соглашусь смотрть на м-съ Пипчинъ.

— Вы потрудитесь, пожалуйста, Сусанна, купить для меня эти книги завтра поутру. У меня довольно денегъ, — сказала Флоренса.

— Это что за новости, миссъ Флой? — съ живостью возразила миссъ Нипперъ. — Какъ вы можете говорить такой вздоръ, когда y васъ и безъ того цлыя груды книгъ, и когда м-ръ Домби, по вашей милости, нагналъ сюда цлую свору учителей и учительницъ — чортъ бы ихъ побралъ — хотя, сказать правду, вашему папеньк никогда бы не пришло въ голову выучить васъ чему-нибудь, если бы вы сами ему не надоли, но согласиться на просьбу и предложить безъ просьбы — дв вещи разныя, миссъ Флой. Вотъ если бы ко мн посватался какой-нибудь красивый парень и сказалъ: ‘Сусанна, будь моей женой’. — ‘Изволь’, отвчала бы я, но вдь это не то, что сказать: ‘Полюби меня, любезный, мн хочется замужъ’.

— Пожалуйста, купите, Сусанна, мн очень нужны эти книги.

— A зачмъ вамъ ихъ, миссъ Флой? — спросила Нипперъ и прибавила немножко потише, — если вы хотите размозжить ими. голову м-съ Пипчинъ, я, по жалуй, накуплю ихъ цлую телгу.

— Мн кажется, я могу немного пособлять бдному Павлу, когда y меня будутъ эти книги, и облегчать его недльныя занятія. По крайней мр, попытаюсь. Купите, пожалуйста, я никогда не забуду этой услуги.

И Флоренса сопровождала свою просьбу такимъ умоляющимъ взоромъ, что Сусанна, не длая боле никакихъ возраженій, взяла изъ ея рукъ маленькій кошелекъ и тутъ же отправилась рысью исполнять порученіе.

Добыть это сокровище было не такъ легко. Въ одной лавк сказали, что такихъ книгъ никогда не водилось , въ другой, что въ прошломъ мсяц было ихъ пропасть, a теперь нтъ ни одной, въ третьей, что на будущей недл привезутъ ихъ цлую гибель. Но Сусанна была не такая двушка, чтобы придти въ отчаяніе отъ этихъ пустяковъ. Она завербовала въ знакомой лавк молодого блокураго парня въ черномъ коленкоровомъ передник, и, отправившись на поиски вмст съ нимъ, начала по всмъ возможнымъ направленіямъ таскать его взадъ и впредъ, такъ что услужливый малый совершенно выбился изъ силъ и готовъ былъ сдлать все на свт, лишь бы только отвязаться отъ своей спутницы. Наконецъ, книги были найдены, куплены, и Сусанна съ торжествомъ возвратилась домой.

Съ этимъ сокровищемъ, по окончаніи собственныхъ уроковъ, Флоренса сидла по ночамъ въ своей комнат и слдила за братомъ по колючимъ кустарникамъ книжнаго странствованія. При быстрыхъ способностяхъ и рдкой смтливости, молодая двушка, одушевленная любовью, этимъ могущественнымъ наставникомъ, въ скоромъ времени догнала своего брата, сравнялась съ нимъ и перегнала его.

Ни полъ-слова объ этомъ не было сказано м-съ Пипчинъ. Флоренса всегда трудилась по ночамъ за своимъ рабочимъ столикомъ, когда вс въ дом спали крпкимъ сномъ, кром Сусанны, которая обыкновенно сидла подл нея съ папильотками въ волосахъ и заспанными глазами, между тмъ какъ пепелъ уныло хрустлъ въ камин, превращаясь въ золу, и догоравшія свчи печально вторили ему передъ своимъ послднимъ издыханіемъ. Быть можетъ, смотря на это труженичество или, правильне, на это высокое самопожертвованіе, м-съ Чиккъ согласились бы, наконецъ, признать тутъ нкоторое y_с_и_л_і_е и утвердить за своей племянницей имя Домби.

И велика была награда, когда въ субботу вечеромъ, въ ту пору, какъ Павелъ, по обыкновенію, принялся за свои уроки, она сла подл него и начала объяснять ему темныя мста, выравнивая такимъ образомъ и выглаживая трудный путь школьнаго образованія. Павелъ краснлъ, улыбался, крпко сжималъ сестру въ своихъ объятіяхъ, и только Богу извстно, какъ билось и трепетало ея сердце при этомъ высокомъ вознагражденіи.

— Охъ, Флой! — говорилъ братъ. — Какъ я люблю тебя! какъ я люблю тебя, Флой!

— И я тебя, мой милый!

— Знаю, Флой, знаю!

Больше ничего онъ не говорилъ во весь этотъ вечеръ и спокойно сидлъ подл сестры. Ночью три или четыре раза онъ приходилъ къ ней изъ своей маленькой комнаты и опять говорилъ, что любитъ ее.

Съ этой поры братъ и сестра каждую субботу, во время ночи, сидли вмст за книгами, стараясь по возможности облегчить занятія для будущей недли. Мысль, что онъ работаетъ тамъ, гд Флоренса трудилась еще прежде него и для него, не щадя своихъ силъ, эта утшительная, отрадная мысль уже сама собою въ высшей степени подстрекала его дятельность и оживляла утомленную душу, но, кром того, Павелъ получалъ отъ сестры дйствительную помощь и облегченіе, и, быть можетъ, это обстоятельство окончательно спасло его отъ неминуемой гибели подъ тяжестью груза, который взваливала на его спину прекрасная Корнелія Блимберъ.

Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы миссъ Блимберъ была къ нему слишкомъ строга, или чтобы д-ръ Блимберъ вообще безжалостно обходился съ молодыми джентльменами. Корнелія слдовала только правиламъ вры, въ которой была воспитана, a докторъ, по какой-то странной сбивчивости въ своихъ идеяхъ, смотрлъ на молодыхъ джентльменовъ такъ, какъ будто они были докторами и вс родились взрослыми. Ближайшіе родственники молодыхъ джентльменовъ, ослпленные тщеславіемъ и дурно разсчитанною торопливостью, до небесъ превозносили д-ра Блимбера, и было бы странно, если-бы теперь онъ открылъ свою ошибку и направилъ распущенные паруса въ другую сторону.

Съ Павломъ, какъ и съ прочими воспитанниками, повторилась одна и та же исторія. Когда д-ръ Блимберъ сказалъ, что онъ очень умный мальчикъ и быстро идетъ впередъ, м-ръ Домби боле чмъ когда-либо принялся хлопотать, чтобы сынъ его былъ напичканъ по горло всякой всячиной. Когда, напротивъ, о Бриггс было возвщено, что y него не слишкомъ бойкія способности, и успхи покамстъ еще слабы, отецъ этого джентльмена оказался неумолимымъ. Словомъ, какъ ни высока и душна была температура въ докторской теплиц, владльцы этихъ растеній всегда изъявляли готовность подкладывать горячіе уголья и раздувать мхи.

Скоро Павелъ потерялъ всю живость, какую имлъ сначала, но характеръ его по прежнему остался страннымъ, задумчивымъ, стариковскимъ и даже еще боле утвердился въ этихъ свойствахъ при обстоятельствахъ, столь благопріятныхъ для ихъ развитія. Разница была лишь та, что онъ сосредоточился теперь исключительно въ себ самомъ и уже не имлъ того живого любопытства, какое нкогда обнаруживалъ въ дом м-съ Пипчинъ, наблюдая чернаго кота и его владлицу. Онъ любилъ оставаться наедин и въ рдкіе часы, свободные отъ занятій, бродилъ безъ товарищей около докторскаго дома или сидлъ на лстниц, прислушиваясь къ громкому бою огромныхъ часовъ. Онъ изучилъ въ дом вс стнные обои и видлъ на рисункахъ такія вещи, которыхъ никто не видалъ, миніатюрные львы и тигры, бгающіе по стнамъ спальни, и косыя рожи на коврахъ стояли съ нимъ на самой короткой ног.

И жилъ онъ одинъ среди чудныхъ видній своей фантазіи, и никто не понималъ его. М-съ Блимберъ называла его ‘страннымъ’, a лакеи иной разъ говорили между собою, что маленькій Домби ‘скучаетъ’. Больше никто ничего не говорилъ о немъ.

Только молодой Тутсъ имлъ нкоторую идею о загадочномъ предмет, но никакъ не могь объяснитъ ее ни себ, ни другимъ. Идеи, подобно привидніямъ, должны принять какой-нибудь образъ, чтобы сдлаться доступными, a Тутсъ не могъ сообщить своимъ мыслямъ никакого образа и давно пересталъ допытываться тайнъ отъ своей души. Изъ мозга его, какъ изъ свинцоваго ящика, выходилъ какой-то туманъ, безъ формы и вншняго вида, не оставляя посл себя ни малйшихъ слдовъ. Долго и часто слдилъ онъ глазами маленькую фигуру на морскомъ берегу, и какая-то таинственная, неотразимая симпатія привлекала его къ сыну м-ра Домби.

— Какъ твое здоровье? — спрашивалъ онъ Павла по пятидесяти разъ на день.

— Очень хорошо, — отвчалъ Павелъ — покорно благодарю.

— Давай же руку, — говорилъ потомъ Тутсъ.

И Павелъ протягивалъ руку. Помолчавъ минутъ десять, м-ръ Тутсъ, не спускавшій глазъ съ маленькаго товарища, опять спрашивалъ его — какъ ваше здоровье? — и Павелъ опять отвчалъ — очень хорошо, покорно благодарю.

Однажды м-ръ Тутсъ сидлъ за своей конторкой, занятый по обыкновенію важной корреспонденціей, какъ вдругъ великая мысль озарила его голову. Онъ бросилъ перо и пошелъ къ Павлу, котораго, наконецъ, посл длинныхъ поисковъ, нашелъ сидвшимъ на окн въ своей спальн. Павелъ смотрлъ на морской берегъ.

— Послушай, Домби! — вскричалъ Тутсъ. — О чемъ ты думаешь?

— О, я думаю о многихъ вещахъ! — отвчалъ Павелъ.

— Неужто! — вскричалъ Тутсъ, находя, что такой фактъ уже самъ по себ былъ чрезвычайно удивителенъ.

— Если бы теб пришлось умереть, — началъ Павелъ, смотря ему въ лицо.

Тутсъ ороблъ.

— Не лучше ли бы ты согласился умереть въ лунную ночь, при ясномъ и чистомъ неб, когда подуваетъ втерокъ, какъ въ прошлую ночь?

М-ръ Тутсъ, съ выраженіемъ сомннія, взглянулъ на Павла, взялъ его за руку и сказалъ, что онъ ничего не знаетъ.

— О, это была прекрасная ночь! — продолжалъ Павелъ. — Я долго смотрлъ и прислушивался къ морскимъ волнамъ. На поверхности ихъ, при полномъ свт луны, качалась лодка съ парусомъ.

Ребенокъ смотрлъ такъ пристально и говорилъ такъ серьезно, что м-ръ Тутсъ увидлъ настоятельную необходимость сдлать какое-нибудь замчаніе объ этой лодк.

— Это контрабандисты? — сказалъ м-ръ Тутсъ. Но припомнивъ, что каждый вопросъ иметъ дв стороны съ одинаковой степенью вроятности, онъ прибавилъ: — Или таможенные?

— Лодка съ парусомъ, — продолжалъ Павелъ, — при полномъ свт луны. Парусъ — весь серебряный. Она плыла далеко отъ берега, и какъ ты думаешь, что она длала, когда качали ее волны?

— Ныряла? — сказалъ м-ръ Тутсь.

— Мн казалось, что она манила меня къ себ, — говорилъ Павелъ. — Вонъ она! Вонъ она!

— Кто? — вскричалъ Тутсъ, приведенный въ ужасный испугъ при этомъ внезапномъ восклицаніи.

— Сестра моя, Флоренса! — сказалъ Павелъ. — Вонъ она смотритъ и махаетъ рукой. Она видитъ меня, она видитъ меня! Здравствуй, милая, здравствуй, здравствуй!

Павелъ стоялъ на окн, хлопалъ въ ладоши и посылалъ сестр воздушные поцлуи, но когда Флоренса, проходя мимо, скрылась изъ виду, лицо его, оживленное яркимъ румянцемъ, опять приняло меланхолическое выражеыіс и прониклось тревожнымъ ожиданіемъ. Вс эти переходы изъ одного состоянія въ другое были слишкомъ замчательны, чтобы ускользнуть отъ вниманія даже такого наблюдателя, какъ м-ръ Тутсъ. Свиданье на этотъ разъ было прервано визитомъ м-съ Пипчинъ, которая обыкновенно приходила по сумеркамъ въ докторскій домъ два или три раза въ недлю, чтобы навстить своего бывшаго воспитанника. Ея прибытіе въ эту минуту произвело чрезвычайно непріятное впечатлніе на м-ра Тутса, такъ что онъ, по какому-то безотчетному побужденію, посл первыхъ привтствій, еще два раза подошелъ къ м-съ Пипчинъ, чтобы освдомиться, все ли она въ добромъ здоровьи. Эту выходку м-съ Пипчинъ приняла за личное оскорбленіе и немедленно сообразила, что мысль о такой обид родилась и созрла въ дьявольскомъ мозгу слпого болвана, на котораго, какъ и слдуетъ, въ тотъ же вечеръ была принесена формальная жалоба дру Блимберу, и тотъ долженъ былъ сказать своему слуг, что если онъ еще разъ повторитъ подобную продлку, то его уже безъ всякихъ объясненій прогонятъ со двора.

Когда дни длались длинне, Павелъ уже каждый вечеръ становился y окна и выжидалъ Флоренсу. Она въ извстное время нсколько разъ проходила мимо докторскаго дома, пока не увидитъ брата, и ея появленіе было живительнымъ солнечнымъ лучемъ, озарявшимъ ежедневную жизнь бднаго Павла. Часто, посл сумерекъ, другая фигура блуждала мимо докторскаго дома, — фигура м-ра Домби, который теперь уже рдко прізжалъ по субботамъ. Онъ хотлъ лучше быть неузнаннымъ и украдкой смотрлъ на высокія окна, гд его сынъ готовился быть человкомъ. И онъ ждалъ, и надялся, и караулилъ, и мечталъ.

О, если бы видлъ онъ, другими глазами видлъ, какъ бдный унылый мальчикъ, прилегшій грудью на окно, прислушивается къ гулу морскихъ волнъ и устремляетъ задумчивые взоры на безпредльное небо, туда, гд носятся темныя облака, гд беззаботно порхаютъ птицы, между тмъ, какъ онъ, несчастный узникъ, заключенъ безвыходно въ своей одинокой клтк!

Глава XIII.

Всть изъ-за моря и распоряженіе фирмы.

На площадк передъ торговыми заведеніями м-ра Домби съ незапамятныхъ временъ производилась мелочная торговля всякой всячиной и особенно отличными фруктами, расположенными на ларяхъ, скамейкахъ, столикахъ и такъ дале. Каждый день, съ десяти часовъ утра до пяти вечера, торгаши и торговки предлагали прохожимъ туфли, карманныя книжки, грецкія губки, собачьи ошейники, виндзорское мыло, картину, написанную масляными красками, a иной разъ тутъ же весьма кстати являлась лягавая собака, къ удовольствію отчаянныхъ охотниковъ до коммерческой политики, которые на этомъ рынк, въ виду лондонской биржи, громко спорили насчетъ повышенія и пониженія денежныхъ фондовъ и держали пари на новыя шляпы. {Авторъ осмиваетъ здсь страсть англичанъ кстати и некстати толковать о биржевыхъ длахъ, страсть, распространившуюся даже между мелкими торговцами и уличными зваками. Прим. перев.}

Вс эти товары, со включеніемъ лягавой собаки, очень учтиво рекомендовались почтеннйшей публик, но ни одинъ торгашъ не осмливался безпокоить своей особой м-ра Домби. Какъ скоро знаменитый негоціантъ появлялся на площадк, вся торгующая компанія почтительно разступалась въ разныя стороны, кром, однакожь, смлаго промышленника собачьими ошейниками, который, вытягиваясь въ струнку, приставлялъ указательный перстъ къ широкимъ полямъ своей шляпы и раскланивался очень вжливо. Этотъ промышленникъ былъ въ нкоторомъ род человкъ политическій и до того извстный всему торгующему міру, что одинъ артистъ, имвшій жительство въ Чипсайд, {Такъ называется одна изъ глухихъ улицъ въ Лондон. Cheapside буквально — дешевая сторона.} привинтилъ его портретъ къ дверямъ своей лавки. Разносчикъ билетовъ и афишъ, завидвъ м-ра Домби, бросался со всхъ ногъ отворять какъ можно шире конторскія двери, снималъ шапку долой и проникался глубочайшимъ благоговніемъ, когда мимо его проходилъ величавый джентльменъ.

Но ничто не можетъ сравниться съ трепетнымъ благоговніемъ конторщиковъ и писарей, когда мимо нихъ проходилъ м-ръ Домби. Во всхъ комнатахъ воцарялась торжественная тишина, и остроуміе конторы внезапно поражалось нмотою. Дневной свтъ, тусклый и мрачный, пробивавшійся черезъ окна и отверстія въ потолк, оставлялъ въ стеклахъ черный осадокъ и выказывалъ глазамъ любопытнаго зрителя цлыя груды книгъ и дловыхъ бумагъ съ различными номерами и заглавіями. Надъ ними, за широкимъ столомъ, виднлись человческія фигуры съ понурыми головами, съ задумчивыми челами, отдленныя тломъ и душою отъ видимаго міра. Можно было подумать, что вс эти господа рукою всесильной волшебницы превратились въ рыбъ и опустились на дно морское, между тмъ какъ небольшая кассовая комната среди конторы, гд днемъ и ночью горла тусклая лампа подъ стеклянымъ колпакомъ, представляла пещеру какого-то морского чудовища, озирающаго кровожадными глазами дивныя тайны морской глубины.

М-ръ Перчъ, разсыльный, засдавшій по обыкновенію въ передней на неболыіюй полк, какъ будто онъ былъ бронзовая статуэтка или столовые часы, имлъ удивительную способность угадывать по чутью приближеніе своего хозяина. Передъ этимъ временемъ онъ торопливо вбгалъ въ его кабинетъ, вытаскивалъ изъ ящика свжіе уголья, раздувалъ въ камин огонь, просушивалъ на ршетк мокрую утреннюю газету, только что освобожденную изъ типографскаго станка, разставлялъ по мстамъ стулья и ширмы и, при вход м-ра Домби, быстро повертывался налво кругомъ, чтобы взять отъ него шляпу и шинель. Потомъ м-ръ Перчъ бралъ газету, повертывалъ ее два или три раза передъ огнемъ и почтительно укладывалъ на стол передъ глазами своего повелителя. Вообще услужливость его доходила до послднихъ степеней: если бы онъ могъ при всякомъ случа, въ знакъ безпредльнаго смиренія, припадать къ стопамъ м-ра Домби или величать его титулами, которыми во время оно украшалась священная особа халифа Гарунъ Альрашида, м-ръ Перчъ, нтъ сомннія, счелъ бы себя благополучнйшимъ изъ смертныхъ.

Но такъ какъ подобная честь была бы въ Лондон очень непріятнымъ нововведеніемъ даже для самого м-ра Домби, разсыльный Перчъ volens nolens, скрпя сердце, принужденъ былъ ограничиться безмолвнымъ выраженіемъ своей преданности, и въ глазахъ его нетрудно было прочесть фразы, врод слдующихъ: ‘Ты, о мой повелитель, свтъ моихъ, очей, дыханіе устъ моихъ, жизнь души моей. Ты владыка правоврнаго Перча’. Преисполненный такими благочестивыми чувствами, м-ръ Перчъ становился на цыпочки, притворялъ дверь и тихонько выходилъ въ переднюю, оставляя своего владыку въ кабинет, гд съ безпримрной дерзостью на него смотрли грязныя трубы съ параллельныхъ кровель и особенно нахальное окно изъ парикмахерской залы, на которомъ кокетливо рисовался восковой болванчикъ, плшивый поутру, какъ правоврный мусульманинъ, и убранный передъ чаемъ всею роскошью европейской прически.

М-ръ Домби, съ высоты своего послдняго и мрачнаго величія, спускался къ остальному человчеству по двумъ ступенямъ конторской администраціи. Первою ступенью былъ м-ръ Каркеръ, завдывавшій своимъ департаментомъ, второю — м-ръ Морфинъ, начальникъ особаго департамента. Каждый изъ этихъ джентльменовъ занималъ по маленькой конторк, соединявшейся съ резиденціей верховнаго владыки. М-ръ Каркеръ, какъ великій визирь, помщался въ комнат, ближайшей къ султану, м-ръ Морфинъ, сановникъ низшаго разряда, жилъ въ комнат, ближайшей къ писарямъ.

М-ръ Морфинъ былъ пожилой холостякъ, одаренный живыми срыми глазами и чрезвычайно веселымъ нравомъ. Его сюртукъ, жилетъ и фракъ были всегда самаго чернаго цвта, a остальной костюмъ отличался удивительной пестротой. Въ его густыхъ черныхъ волосахъ рзко пробивалась просдь, и бакенбарды совершенно поблли отъ времени и заботъ. Онъ искренно уважалъ м-ра Домби и при всякомъ случа оказывалъ ему глубокое почтеніе, хотя въ то же время чувствовалъ невольную робость въ присутствіи величаваго джентльмена. При мягкомъ и нжномъ характер, онъ не чувствовалъ ни малйшей зависти къ своему сопернику, м-ру Каркеру, осыпанному высокими милостями, и былъ даже очень радъ, что ему поручили должность, которая не давала ему никакихъ способовъ отличиться на своемъ служебномъ поприщ. Посл дневныхъ хлопотъ, въ часы досуга, онъ любилъ заниматься музыкой и оказывалъ истинно отеческую привязанность къ своей віолончели, которую разъ въ недлю аккуратно переносили изъ его жилища въ нкоторый клубъ подл банка, гд веселая компанія, въ порыв артистическаго восторга, разыгрывала каждую среду убійственно раздирательные квартеты.

М-ръ Каркеръ, джентльменъ лтъ тридцати восьми или сорока, круглолицый и полный, обращалъ на себя особенное вниманіе двумя несокрушимыми рядами блестящихъ зубовъ, правильныхъ и блыхъ до ужасной степени совершенства. Эти страшные зубы невольно бросались въ глаза, потому что м-ръ Каркеръ выказывалъ ихъ при всякомъ удобномъ случа, и когда уста его открывались для улыбки, рдко переходившей за поверхность его толстыхъ губъ, собесднику казалось, что передъ нимъ огрызается борзая собака, готовая схватить его за горло. Подражая своему начальнику, онъ носилъ высочайшій блый галстухъ и плотно застегивался на вс пуговицы. Его обращеніе съ мромъ Домби было глубоко обдумано и выполнялось въ совершенств. Онъ стоялъ съ нимъ на самой короткой ног, сколько могло позволить огромное разстояніе между начальникомъ и подчиненнымъ. ‘М-ръ Домби, такой человкъ, какъ я, такому человку, какъ вы, никогда не можетъ изъявить соразмрнаго почтенія и удовлетворительной преданности. Какъ бы я ни унижался, ни уничтожался предъ тобой, о владыка души моей, все это будетъ вздоръ: ничтожный червь не можетъ воздать должнаго почтенія совершеннйшему изъ земныхъ созданій. Поэтому ужъ позвольте, м-ръ Домби, обходиться съ вами безъ всякой церемоніи. Чувствую, что душа моя при этомъ проникнута будетъ глубокою скорбью, но ты, о мой повелитель, снизойдешь къ слабостямъ своего раба’. Если бы м-ръ Каркеръ, напечатавъ такую декларацію, повсилъ ее себ на шею, онъ не могъ бы опредлиться ясне.

Таковъ былъ Каркеръ, главный приказчикъ торговаго дома. М-ръ Каркеръ младшій, другъ Вальтера, былъ его родной братъ, старшій двумя или тремя годами, но безконечно низшій по значенію въ контор. Младшій братъ стоялъ на верху административной лстницы, старшій — на самомъ низу. Съ самаго начала своего служебнаго поприща старшій братъ ни на шагъ не подвинулса впередъ и стоялъ все на одной и той же ступени. Молодые люди догоняли его, перегоняли, становились надъ его головой, поднимались выше и выше, a онъ продолжалъ стоять на своей послдней ступени. Онъ совершенно сроднился съ своимъ положеніемъ, не жаловался никогда ни на что, и, нтъ сомннія, никогда не надялся подвинуться впередъ.

— Какъ ваше здоровье? — спросилъ главный приказчикъ, входя однажды поутру въ кабинетъ м-ра Домби съ пачкою бумагъ подъ мышкой.

— Какъ ваше здоровье, Каркеръ? — отвчалъ м-ръ Домби, вставая съ креселъ и обратившись задомъ къ камину. — Есть тутъ y вась что-нибудь для меня?

— Не знаю, стоитъ ли васъ безпокоить, — сказалъ Каркеръ, переворачивая бумаги. — Сегодня, вы знаете, y васъ комитетъ въ три часа.

— Два. Другой комитетъ въ три четверти четвертаго, — прибавилъ м-ръ Домби.

— Изволь тутъ поймать его! — воскликнулъ Каркеръ, еще разъ перебирая бумаги. — Если еще м-ръ Павелъ наслдуетъ вашу память, трудненько будетъ съ вами управиться. Довольно бы и одного.

— Память, кажется, и y васъ недурна, — замтилъ м-ръ Домби.

— Еще бы! — возразилъ приказчикъ. — Это единственный капиталъ для такого человка, какъ я.

М-ръ Домби, всегда спокойный и величавый, самодовольно облокотился на каминъ и принялся осматривать своего приказчика съ ногъ до головы, въ полной увренности, что тотъ ничего не замчаетъ. Вычурность костюма м-ра Каркера и оригинальная гордость въ осанк и обращеніи, природная или заимствованная отъ своего высокаго образца, придавали удивительный эффектъ его смиренію. Казалось, это былъ человкъ, безсильно спорившій съ могучей властью и уничтоженный въ конецъ недосягаемымъ величіемъ м-ра Домби.

— Морфинъ здсь? — спросилъ Домби посл короткой паузы, между тмъ какъ м-ръ Каркеръ переворачивалъ бумаги и бормоталъ про себя какія-то отрывочныя фразы.

— Да, Морфинъ здсь, — отвчалъ Каркеръ, широко отворяя ротъ для своей обыкновенной улыбки. — Онъ, я думаю, повторяетъ теперь свои музыкальныя впечатлнія отъ вчерашняго квартета. По крайней мр, онъ все утро мурлыкалъ такъ, что чуть меня съ ума не свелъ. Прикажите, пожалуйста, м-ръ Домби, развести костеръ и спалить его проклятую віолончель вмст съ его адскими нотами.

— Вы никого и ничего не уважаете, — сказалъ м-ръ Домби.

— Неужто вы такъ думаете! — воскликнулъ Каркеръ, безбожно оскаливая зубы, какъ животное изъ тигровой породы. — Оно, впрочемъ, и справедливо: немногихъ я уважаю, a если сказать всю правду, — пробормоталъ онъ какъ будто про себя, — есть только одинъ человкъ на свт, достойный уваженія въ моихъ глазахъ.

Никто бы не поручился, смотря на физіономію Каркера, вралъ онъ или говорилъ правду. Но м-ръ Домби всего мене могь подозрвать въ притворств своего приказчика.

— А, между тмъ, кстати о Морфин, — продолжалъ м-ръ Каркеръ, вынимая одинъ листъ изъ связки бумагъ. — Онъ рапортуетъ о смерти младшаго конторщика въ Барбадос и предлагаетъ прислать на его мто кого-нибудь на корабл ‘Сынъ и Наслдникъ’, который, кажется, долженъ отправиться недль черезъ пять. У васъ, разумется, никого нтъ въ виду, м-ръ Домби? Мы тоже не имемъ въ наличности людей подобнаго сорта.

М-ръ Домби кивнулъ головой съ величайшимъ равнодушіемъ.

— Мстечко, чортъ побери, не очень теплое, — продолжалъ м-ръ Каркеръ, длая замтку на оборот листа. — Авось Морфинъ удружитъ какому-нибудь музыкальному кружку, отправивъ туда его племянника сиротинку для усовершенствованія въ музыкальномъ искусств. Пусть его! Кто тамъ? войдите.

— Извините, м-ръ Каркеръ. Я не зналъ, что вы здсь, сэръ, — отвчалъ Вальтеръ, входя съ запечатанными письмами, только-что принятыми отъ почтальона. — М-ръ Каркеръ младшій…

При этомъ имени главный приказчикъ какъ будто почувствовалъ ужасный стыдъ и униженіе. Онъ обратилъ на м-ра Домби умоляющій взглядъ, понурилъ голову и съ минуту не говорилъ ни слова.

— Кажется, я имлъ честь просить васъ, — сказалъ онъ, наконецъ, съ гнвнымъ видомъ, обращаясь къ Вальтеру, — никогда не включать въ нашъ разговоръ имени Каркера младшаго.

— Извините, — возразилъ Вальтеръ. — Я хотлъ сказать… м-ръ Каркеръ полагалъ, что вы ушли…. я бы не осмлился войти, если бы зналъ, что вы заняты съ м-ромъ Домби. Эти письма, сэръ, адресованы на имя м-ра Домби.

— Очень хорошо, — сказалъ приказчикъ, вырывая письма изъ рукъ Вальтера. — Можете теперь идти, откуда пришли.

Но при этой грубой и безцеремонной выходк онъ не замтилъ, что уронилъ одно письмо прямо къ ногамъ м-ра Домби, который тоже ничего не замчалъ. Вальтеръ принужденъ былъ воротиться поднялъ письмо и положилъ на конторку передъ м-ромъ Домби. Случилось, какъ нарочно, что это несчастное посланіе, адресованное рукою Флоренсы, было отъ м-съ Пипчинъ съ ея обыкиовеннымъ рапортомъ о состояніи маленькаго Павла. М-ръ Домби, обративъ вниманіе на конвертъ, гордо и грозно взглянулъ на Вальтера, воображая, что заносчивый юноша съ намреніемъ выбралъ это письмо изъ всхъ другихъ.

— Можете идти на свое мсто, — сказалъ м-ръ Домби съ надменнымъ видомъ.

Онъ скомкалъ письмо въ рук и не распечатавъ засунулъ въ карманъ, продолжая наблюдать Вальтера, выходившаго изъ дверей.

— Вы сказали, кажется, что вамъ некого послать въ Вестъ-Индію, — торопливо сказалъ м-ръ Домби.

— Точно такъ, — отвчалъ Каркеръ.

— Отправить молодого Гэя.

— Хорошо, очень хорошо, — сказалъ Каркеръ самымъ спокойнымъ и холоднымъ тономъ, — такъ хорошо, что ничего не можетъ быть лучше.

Онъ взялъ перо и поспшно записалъ резолюцію своего начальника: ‘Отправить молодого Гэя’.

— Позвать его сюда, — сказалъ м-ръ Домби. М-ръ Каркеръ опрометью бросился изъ дверей и черезъ минуту воротился съ Вальтеромъ.

— Гэй, — сказалъ м-ръ Домби, поворачивая голову къ молодому человку. — Открылась y насъ….

— Вакансія, — добавилъ м-ръ Каркеръ, открывая уста наистрашнйшимъ образомъ для своей обязательной улыбки.

— Въ Вестъ-Индію, въ Барбадос. Я намренъ туда отправить васъ, — сказалъ м-ръ Домби, не считая нужнымъ подсластить горькую истину, — на упразднившееся мсто младшаго конторщика въ нашемъ торговомъ дом. Будьте готовы и поторопитесь извстить дядю объ этомъ назначеніи.

У Вальтера замеръ духъ, и онъ едва могъ про говорить: ‘Въ Вестъ-Индію’!

— Кто-нибудь долженъ же хать, — сказалъ м-ръ Домби. — Вы молоды, здоровы, и притомъ вашъ дядя не въ блестящихъ обстоятельствахъ. Скажите Гильсу, что я назначилъ васъ. Впрочемъ, вы дете черезъ мсяцъ или два.

— Я долженъ тамъ остаться, сэръ? — спросилъ Вальтеръ.

— Должны остаться! — повторилъ м-ръ Домби. — Что это значитъ? Что онъ этимъ хочетъ сказать, Каркеръ?

— То есть, я долженъ буду и жить въ Барбадос? — пролепеталъ Вальтеръ.

— Разумется, — отвчалъ м-ръ Домби.

Вальтеръ поклонился.

— Это дло кончено, — сказалъ м-ръ Домби, осматривая свои письма. — Вы, Каркеръ, объясните ему въ свое время, какая должна быть экипировка, запасы и такъ дале. Теперь ему, конечно, нечего дожидаться, Каркеръ.

— Вамъ, любезный, нечего ждать, — замтилъ м-ръ Каркеръ, оскаливая зубы до самыхъ десенъ.

— А, впрочемъ, онъ, можетъ быть, хочетъ сказать что-нибудь, — проговорилъ м-ръ Домбй, отрывая глаза отъ распечатаннаго письма и настороживъ слухъ.

— Нтъ, сэръ, — отвчалъ Вальтеръ, оглушенный и взволнованный безконечнымъ множествомъ картинъ, нарисованныхъ его воображеніемъ. Онъ уже видлъ капитана Куттля въ его лощеной шляп, съ изумленіемъ взирающаго на м-съ Макъ Стингеръ, видлъ отчаянный вопль и стоны старика-дяди, прощающагося съ единственнымъ другомъ и племянникомъ, безъ надежды когда-либо увидть его на этомъ свт.

— Я вамъ очень обязанъ сэръ, — продолжалъ Вальтеръ посл минутной паузы, — и едва….

— Ему нечего ждать, Каркеръ, — сказалъ м-ръ Домби.

И когда м-ръ Каркеръ повторилъ: — ‘Вамъ нечего ждать’, Вальтеръ увидлъ ясно, что дальнйшее промедленіе было бы сочтено за непростительную дерзость и, повсивъ голову, вышелъ изъ комнаты въ судорожномъ волненіи, не сказавъ ни слова. Въ коридор его догналъ приказчикъ и веллъ позвать къ себ брата.

Вальтеръ нашелъ Каркера младшаго въ его каморк за перегородкой и, сообщивъ данное порученіе, немедленно отправился съ нимъ въ комнату главнаго приказчика.

Каркеръ старшій величаво стоялъ y камина, запустивъ об руки за фалды фрака и держа голову вверхъ на своемъ высочайшемъ галстух, точь-въ-точь какъ м-ръ Домби. Не перемняя этой позы, не смягчая суроваго и гнвнаго выраженія, онъ слегка кивнулъ головой и веллъ Вальтеру затворить дверь.

— Джонъ Каркеръ, — сказалъ приказчикъ, вдругъ обратившись къ брату и выставляя страшные зубы, какъ будто онъ собирался загрызть своихъ собесдниковъ, — что y тебя за связь съ этимъ молокососомъ, который, какъ злой демонъ, всюду преслдуетъ меня твоимъ именемъ? Не довольно ли для тебя, Джонъ Каркеръ, что я, твой ближайщій родственникъ, и могу избавиться отъ этого…

— Позора, что ли?.. договаривай, Джемсъ.

— Да, отъ позора. Но къ чему же трубить и горланить объ этомъ позор во всхъ концахъ и срамить менл передъ цлымъ домомъ? и когда же, въ минуту искренней довренности м-ра Домби! Неужели ты думаешь, братъ мой Джонъ Каркеръ, что имя твое въ этомъ мст совмстимо съ довріемъ и откровенностью?

— Нтъ, Джемсъ, нтъ, — возразизъ Каркеръ младшій, — я вовсе этого не думаю.

— Что же ты думаешь? загородить мн дорогу? бльмомъ повиснуть на моихъ глазахъ? Братъ мой, братъ мой! Мало ли обидъ претерплъ я отъ тебя?

— Я никогда не обижалъ тебя, Джемсъ, по крайней мр, съ намреніемъ.

— Еще разъ: ты — братъ мой, — сказалъ приказчикъ, — и это уже смертельная обида.

— Джемсъ, я бы отъ души желалъ разорвать эти кровныя узы.

— Могила разорветъ ихъ, твоя или моя.

Въ продолженіе этого разговора Вальтеръ смотрлъ на братьевъ съ безмолвнымъ изумленіемъ и болзненной грустью, едва переводя духъ. Старшій по лтамъ и младшій по значенію въ торговой администраціи стоялъ въ почтительномъ отдаленіи, потупивъ взоры, понуривъ голову, смиренно выслушивая упреки грознаго судіи. И горьки были эти упреки, сопрождаемые горделивымъ тономъ и безжалостнымъ взоромъ, въ присутствіи молодого человка, невольнаго свидтеля ужасной загадочной сцены! И, между тмъ, ни одной жалобы, ни одного колкаго слова не вырвалось изъ устъ таинственнаго подсудимаго: онъ стоялъ и слушалъ съ безграничной покорностью и только изрдка длалъ правою рукою умоляющій жестъ, какъ будто говорилъ: ‘Пощади меня, поіцади’! Ho палачъ не зналъ пощады и безжалостно терзалъ несчастную жертву, измученную продолжительной пыткой.

Наконецъ, великодушный и пылкій юноша, признавая себя невинной причиной этой бури, не могъ боле выдержать и съ величайшимъ жаромъ вмшался въ разговоръ.

— М-ръ Каркеръ, — сказалъ онъ, обращаясь къ главному приказчику, — поврьте, я одинъ во всемъ виноватъ, ради Бога, поврьте. По безотчетному легкомыслію, за которое никогда себя прощу, я безумно позволялъ себ говорить о вашемъ брат гораздо чаще, нежели нужно, и его имя невольно срывалось y меня съ языка, наперекоръ вашему формальному запрещенію. Но еще разъ — только я одинъ виноватъ ro всемъ, сэръ. Мы никогда не обмнялись ни однимъ словомъ о предмет, выходившемъ изъ круга нашихъ общихъ отношеній, да и вообще мы говоримъ очень мало. Впрочемъ, и то сказать, едва ли я правъ, обвиняя себя въ легкомысліи и необдуманности. Знайте, сэръ, если вамъ угодно это знать: я полюбилъ вашего почтеннаго брата, лишь только переступилъ черезъ порогъ этого дома, я почувствовалъ къ нему непреодолимое влеченіе съ перваго дня своей служебной дятельности, и мн ли было не говорить о немъ, мн, который о немъ только и думалъ?

Вальтеръ говорилъ отъ души и съ полнымъ сознаніемъ своего благородства. Еще разъ онъ окинулъ проницательнымъ взоромъ дрожащую руку съ умоляющимъ жестомъ, понурую голову, потупленные глаза и подумалъ про себя: ‘Такъ я чувствую, и такъ, a не иначе, долженъ дйствовать въ пользу беззащитной жертвы’.

— A, вы между тмъ, м-ръ Каркеръ, — продолжалъ благородный юноша со слезами на глазахъ, — вы избгали меня, постоянно избгали. Я это зналъ, я это видлъ и чувствовалъ, къ своему величайшему огорченію. Какихъ средствъ, какихъ усилій не употреблялъ я, чтобы сдлаться вашимъ другомъ, чтобы пріобрсть ваше довріе! Все напрасно.

— И замтьте, — сказалъ приказчикъ, перебивая молодого человка, — ваши усилія всегда будутъ безполезны, если при каждомъ случа, ни къ селу, ни къ городу, вы будете болтать о м-р Каркер. Этимъ вы всего меньше удружите моему брату. Попробуйте спросить его самого.

— Правда, — сказалъ братъ, — убійственная правда. Ваша горячность, молодой человкъ, послужитъ только поводомъ къ подобнымъ сценамъ, отъ которыхъ, можете представить, какъ желалъ бы я освободиться.

Слдующія слова Каркеръ младшій произнесъ съ разстановкой и твердымъ голосомъ, какъ будто желалъ произвести неизгладимое впечатлніе на душу Вальтера Гэя:

— Лучшимъ другомъ моимъ будетъ тотъ, кто вовсе не станетъ обо мн думать, забудетъ о моемъ существованіи и оставитъ меня идти своей дорогой.

— Хорошо ли вы слышали, Вальтеръ Гэй? — сказалъ главный приказчикъ съ возрастающимъ одушевленіемъ. — Вы разсяны и не любите слушать, что говорять старшіе, но этотъ аргументъ, авось, прохладитъ вашу кровь. — Да и ты, любезный братецъ, — продолжалъ Каркеръ старшій саркастическимъ тономъ, — надюсь, не забудешь этого урока. Довольно. Ступайте, Вальтеръ Гэй.

Но, выходя изъ комнаты, Вальтеръ снова услышалъ голоса братьевъ и частое повтореніе своего собственнаго имени. Онъ въ нершимости остановился за порогомъ подл непритворенной двери и не зналъ, идти ему или воротиться назадъ. Въ этомъ положеніи онъ поневол услышалъ продолженіе разговора.

— Ради Бога, Джемсъ, думай обо мн снисходительне, если можешь. Моя несчастная исторія, неизгладимо написанная здсь, — онъ указалъ на грудь, — мое истерзанное сердце…. посуди самъ… могъ ли я не замтить Вальтера Гэя? Могъ ли не принять участія въ этомъ мальчик? Какъ скоро онъ пришелъ сюда, я увидлъ въ немъ почти другого себя!

— Другого себя? — повторилъ презрительнымъ тономъ главный приказчикъ.

— Разумется, не такого, какъ теперь, но какимъ я впервые явился въ этотъ домъ. И онъ, какъ нкогда я, пылкій, втренный, неопытный юноша съ романическимъ и тревожнымъ воображеніемъ, съ чувствительнымъ сердцемъ, съ такими способностями, которыя, смотря по обстоятельствамъ, поведутъ его къ добру или злу….

— Будто бы? — сказалъ братъ съ язвительной улыбкой.

— О, братъ мой, братъ мой! ты поражаешь меня безъ пощады, и рука твоя не дрожитъ, и глубокая рана въ моемъ сердц! — возразилъ Каркеръ младшій такимъ тономъ, какъ будто въ самомъ дл остріе кинжала глубоко вонзилось въ его грудь. Такъ показалось Вальтеру. — Я все это передумалъ и перечувствовалъ, какъ этотъ молодой человкъ. Я врилъ своимъ мечтамъ и жилъ среди нихъ, какъ въ дйствительномъ мір. И теперь я увидлъ этого мальчика, беззаботно гуляющимъ на краю бездны, куда уже такъ многіе….

— Старая псня, мой любезный, — прервалъ братъ, разгребая уголья въ камин. — Ну, продолжай. Куда такъ многіе…. свалились, что ли?

— Куда свалился о_д_и_н_ъ путешественникъ, безпечный нкогда и беззаботный, какъ этотъ мальчикъ. Онъ оступился незамтно, скользилъ все ниже и, наконецъ, полетлъ стремглавъ на самое дно, разбитый, истерзанный. Подумай, что я долженъ былъ вытерпть, когда наблюдалъ этого юношу.

— Благодари за это себя самого, — отвчалъ братъ

— Конечно себя, — со вздохомъ отвчалъ тотъ. — Я не прошу другихъ длить мой стыдъ.

— Ты уже р_а_з_д__л_и_л_ъ его, — нроворчалъ Джемсъ сквозь зубы.

— Ахъ, Джемсъ, — возразилъ братъ, въ первый разь тономъ упрека и закрывая руками лицо, — разв съ той поры я не былъ для тебя полезной почвой? и разв ты не попиралъ меня ногами, когда карабкался наверхъ? Еще ли и теперь станешь добивать меня своими каблуками?

Послдовало молчаніе. Черезъ нсколько минутъ главный приказчикъ началъ перелистывать бумаги и показалъ видъ, что желаетъ окончить свиданіе. Братъ подошелъ къ дверямъ.

— Я все сказалъ, Джемсъ. Выслушай еще разъ: я слдилъ за пылкимъ юношей съ невыразимьшъ страхомъ и волненіемъ до тхъ поръ, пока онъ благополучно миновалъ роковое мсто, съ котораго впервые я оступился, — и тогда его отецъ не могъ бы благодарить Бога усердне меня. Я не смль его предостеречь, не смлъ совтовать ему, но въ случа неминуемой опасности, я былъ бы принужденъ разсказать ему собственную исторію. Я боялся говорить съ нимъ въ присутствіи другихъ: могли подумать, что я длаю ему вредъ, искушаю его на зло, развращаю его, а, быть можетъ, и точно совратилъ бы его съ прямой дороги. Какая-то роковая прилипчивая зараза кроется въ глубин моей собственной души. Разбери мою исторію въ связи съ судьбою молодого Гэя, и ты поймешь, что я перечувствовалъ. Думай обо мн снисходительне, Джемсъ, если можешь.

И съ этими словами м-ръ Каркеръ младшій вышелъ изъ комнаты. Онъ поблднлъ, увидвъ Вальтера за порогомъ, и поблднлъ еще больше, когда тотъ схватилъ его за руку и шепотомъ началъ говорить:

— М-ръ Каркеръ, позвольте мн благодарить васъ. Позвольте сказать, какъ много я вамъ обязанъ и какъ раскаиваюсь, что сдлался несчастной причиной этой ужасной сцены. Вы — мой покровитель, отецъ мой, великодушный, страждущій отецъ. О, какъ я люблю васъ и жалю о васъ!

И онъ судорожно сжималъ его руку, едва имя понятіе о томъ, что длаетъ или говоритъ.

Такъ какъ по корридору безпрестанно бгали взадъ и впередъ писаря и слуги, м-ръ Каркеръ и его собесдникъ вошли въ комнату Морфина, которая на тотъ разъ была пріотворена и пуста. Тутъ Вальтеръ ясно разглядлъ на лиц несчастнаго друга свжіе слды такого ужаснаго волненія, которое совершенно его измнило.

— Вальтеръ, — сказалъ онъ, положивъ руку на его плечо — я отдленъ отъ тебя на неизмримое разстояніе, и отдленъ навсегда. Знаешь ли ты, что я такое?

— Что вы такое! — пролепеталъ Вальтеръ едпа слышнымъ голосомъ, устремивъ на него проницательный взоръ.

— Это началось, — сказалъ Каркеръ — передъ двадцать первымъ годомъ моей жизни…. зародышъ, правда, обнаружился еще прежде, но созрлъ и развился только въ это время. Я ограбилъ ихъ, молодой человкъ, ограбилъ наповалъ, когда достигъ этого возраста. На двадцать второмъ году моей жизни все открылось, и тогда…. тогда я умеръ для людей, умеръ для всхъ, для всхъ!

Вальтеръ пошевелилъ губами, но не могъ произнести ни одного слова.

— Фирма обошлась со мной очень милостиво. Награди Богъ старика за его умренность и сына, который тогда только что вступалъ во владніе и удостоилъ меия полною довренностью. Разъ позвали меня въ комнату, въ ныншній его кабинетъ, и я вышелъ оттуда такимъ, какимъ ты теперь знаешь меня. Посл уже ни разу нога моя не переступала за этотъ порогъ. Много лтъ сидлъ я одинокій, какъ и теперь, на своемъ обыкновенномъ мст, но тогда меня знали, и я служилъ примромъ для другихъ. Вс обходились со мной милостиво, жалли меня, и я жилъ. Время загладило отчасти мою вину, и теперь, я думаю, во всемъ дом никто настоящимъ образомъ не знаетъ моей исторіи, кром трехъ человкъ. Когда вырастетъ будущій управитель фирмы, ему скажутъ о Каркер младшемъ, но мой уголъ будетъ уже пустъ. Дай Богь, чтобы такъ случилось. Я прожилъ свою молодость, не видавъ ея, мои желанія и надежды разлетлись въ прахъ. Благослови тебя Богъ, Вальтеръ! Будь честенъ и самъ, и вс, которые дороги для твоего сердца, или умри прежде времени, не подвергаясь стыду, отравляющему жизнь въ ея источник.

Вальтеръ дрожалъ, какъ въ лихорадк, слушая эту таинственную рчь, и слезы ручьями лились изъ его глазъ. Когда онъ поднялъ голову, Каркеръ сидлъ за конторкой въ печальномъ безмолвіи, удрученный безотрадной тоской. Онъ принялся за работу, и молодой человкъ увидлъ ясно, что разговоръ долженъ быть оконченъ. Смутно соображая все, что видлъ и слышалъ въ это утро, Вальтеръ едва врилъ, что его назначили въ Вестъ-Индію, что скоро наступитъ время, когда онъ покинетъ, и, быть можетъ, навсегда, старика Соломона, капитана Куттля, когда онъ простится съ Флоренсой Домби, маленькимъ Павломъ и со всмъ, что любилъ, чего искалъ, къ чему стремился.

Однако-жъ это былъ не сонъ. Свжая всть уже распространилась по всему заведенію, и когда Вальтеръ съ тяжелымъ сердцемъ, съ мучительной тоской, сидлъ одиноко въ отдаленномъ углу, подпирая голову руками, Перчъ, разсыльный, соскочивъ съ своей красной полки, толкнулъ его локтемъ, извинился и шепнулъ ему на ухо:

— Не можете ли вы, сударь, прислать мн изъ Индіи кувшинъ хорошаго инбирю по дешевой цн? Оно, вотъ видите, жена моя недавно родила, и не мшало бы ее попотчивать инбирнымъ вареньемъ. Это, говорятъ, очень пользительно.

Итакъ, это былъ не сонъ!

Глава XIV.

Павелъ сдлался еще странне и ухалъ домой на каникулы.

Когда приближались лтнія каникулы, время вожделнное для всякаго школьника, велемудрые питомцы дра Блимбера не обнаруживали никакихъ вншнихъ признаковъ неблагопристойной радости. Бурное выраженіе ‘разгула’, разумется, совершенно не могло согласоваться съ такимъ классическимъ заведеніемъ. Молодые джентльмены по два раза въ годъ степенно и чинно расплывались по домамъ и отнюдь не распускались, a были увольняемы по метод, истинно классической.

Должно, впрочемъ, замтить, что нкоторые изъ этихъ господъ вовсе не имли положительныхъ причинъ приходить въ восторгъ при мысли о скоромъ свиданіи съ дражайшими родственниками. Воспитанникъ Тозеръ, не будучи дерзкимъ вольнодумцемъ, говорилъ прямо, что если бы въ его вол было выбирать изъ двухъ золъ меньшее, то онъ ужъ лучше предпочелъ бы остаться въ учебной теплиц дра Блимбера, чмъ хать на свою любезную родину. Такая декларація, по-видимому, весьма рзко противорчила ученой диссертаціи м-ра Тозера, заслужившей громкую и совершенно справедливую похвалу отъ всего ученнаго синклита. Онъ писалъ, между прочимъ:

‘Воспоминанія о родин, или, правильне, о родномъ пепелищ, пробуждаютъ въ моей душ сладчайшія волненія чудной неземной радости и дивнаго неизреченнаго восторга. Живо представляю себ того римскаго вождя, который, одержавъ ршительную побду надъ карагенянами, возвращался, наконецъ, съ блистательнымъ тріумфомъ въ собственное отечество. Вотъ уже вчный городъ, urbs aeterna, открывается передъ его глазами, еще нсколкко минутъ военнаго марша, и онъ въ Капитоліи, н слава встрчаетъ его съ неувядаемымъ внкомъ, и любовь согражданъ несетъ его на раменахъ своихъ въ храмъ безсмертія. Счастливые римляне, счастливый вождь! Но Сципіонъ, Сципіонъ! я не завидую теб. Скоро и для меня наступятъ минуты торжества, равнаго твоему. Скоро и моя нога еще разъ ступитъ на родное пепелище. Съ какимъ, о! съ какимъ восторгомъ буду взирать я на своихъ родственниковъ! съ какимъ радостнымъ трепетомъ брошусь въ объятія той, которая, по могучему мановенію неисповдимой судьбы, воззвала меня изъ небытія къ бытію!’… и т. д.

При всемъ томъ бдный ораторъ былъ гораздо искренне въ откровенномъ разговор съ товарищами. Матушка его, м-съ Тозеръ, назначала сынка для духовнаго знанія и очень благоразумно разсуждала, что приготовленіе къ такому высокому назначенію требуетъ трудовъ неутомимыхъ, дятельности безпрерывной. По ея непреложной вол, будущій пастырь словесныхъ овецъ постоянно носилъ туго накрахмаленный батистовый галстухъ, который длалъ изъ него истиннаго страдальца. Притомъ былъ y него дядюшка, человкъ очень наблюдательный и ученый, который находилъ высокое наслажденіе проэкзаменовывать въ продолженіе каникулъ своего племянника изъ самыхъ трудныхъ и отвлеченныхъ предметовъ. Иногда для этой цли онъ пользовался событіемъ или случаемъ, по-видимому, самымъ невиннымъ, и радовался отъ всего сердца, когда нападалъ врасплохъ на втреннаго юношу. Случалось, онъ здилъ съ нимъ въ театръ или вывозилъ его поглазть на какого-нибудь великана, карлика, фокусника, и какъ скоро любезный племянничекъ въ самомъ дл начиналъ глазть, хитрый дядя вдругъ раскрывалъ передъ нимъ сокровища своей учености, и м-ръ Тозеръ долженъ былъ готовиться къ объясненію цлой коллекціи классическихъ цитатъ.

Другой воспитанниикъ докторской теплицы, м-ръ Бриггсъ терплъ не меньшую пытку отъ своего возлюбленнаго родителя, который считалъ за особую честь и славу держать сынка въ ежовыхъ рукавицахъ. Его умственныя истязанія въ каникулярное время были такъ многочисленны и строги, что друзья фамиліи, проживавшіе въ Бэйсватер близъ Лондона, рдко подъзжали къ красивымъ прудамъ кенсингтонскихъ садовъ безъ смутной надежды увидть на поверхности воды скомканную шляпу молодого Бриггса и неоконченныя упражненія въ высокомъ слог, возлежавшія на скамейк. Такимъ образомъ м-ръ Бриггсъ не слишкомъ радовался приближенію каникулъ, да и вообще никто изъ молодыхъ джентльменовъ не ощущалъ въ себ пламеннаго желанія освободиться на это время изъ-подъ ферулы Блимбера, доктора всхъ наукъ, и Фидера, магистра всхъ искусствъ.

Но изъ всей этой компаніи маленькій Павелъ составлялъ самое рзкое исключеніе. Каникулы рисовались его воображенію безпрерывной перспективой свтлыхъ праздниковъ, и хотя конецъ былъ отравленъ мыслью о разлук съ Флоренсой, которая уже не подетъ боле въ Брайтонъ, но Павелъ старался по возможности отстранить отъ себя эту мысль. Да и къ чему думать о конц праздниковъ, которые еще не начинались? Передъ ихъ наступленіемъ львы и тигры, свирпствовавшіе по стнамъ дтской, спальни, вдругъ сдлались ручными и веселыми до крайности. Уродливыя гримасы на коврахъ приняли очень ласковое выраженіе и нжной улыбкой изъявляли сочувствіе къ своему наблюдателю. Гордые стнные часы, очевидно, смягчили выраженіе и съ большимъ участіемъ освдомлялись о здоровьи маленькаго друга. Только бурное море по прежнему продолжало по ночамъ распвать свою меланхолическую псню, но въ этой меланхоліи отражалась теперь какая-то особенная нжность, и морская волна, какъ заботливая нянька, пріятно убаюкивала маленькаго Павла на его постели.

М-ръ Фидеръ разсчитывалъ въ каникулярное время на особыя истинно классическія наслажденія, a м-ръ Тутсъ готовился начать блистательный рядъ нескончаемыхъ торжествъ, которыя послдуютъ немедленно по выход изъ докторской теплицы. Въ этомъ году онъ уже оканчивалъ курсъ своего образованія, о чемъ и докладывалъ Павлу разъ по семидесяти въ сутки, объявляя вмст съ тмъ, что онъ немедленно вступитъ во владніе наслдственнымъ имніемъ.

Очевидно, м-ръ Тутсъ и маленькій Домби сдлались закадычными друзьями, несмотря на нкоторую разницу въ лтахъ и умственныхъ способностяхъ. Передъ наступленіемъ каникулъ м-ръ Тутсъ почти не отходилъ отъ своего пріятеля и смотрлъ на него съ особой выразительностью.

Д-ръ Блимберъ, м-съ Блимберъ и миссъ Блимберъ, точно такъ же, какъ и вс молодые джентльмены, замтили, что м-ръ Тутсъ нкоторымъ образомъ принялъ на себя должность защитника и опекуна Павла, и это обстоятельство въ скоромъ времени дошло до свднія самой м-съ Пипчинъ, старушки очень ревнивой и весьма набожной, которая по этому поводу вознснавидла м-ра Тутса всмъ сердцемъ своимъ и всею душою и, разговаривая о немъ въ своемъ замк, называла его не иначе, какъ ‘скалозубымъ болваномъ’. Невинный Тутсъ никакъ не подозрвалъ, что возбудилъ противъ себя такой ужасный гнвъ м-съ Пипчинъ, и въ простот сердца продолжалъ считать ее почтенной дамой, заслуживавшей всякаго уваженія. По этой причин, каждый разъ, какъ м-съ Пипчинъ длала визиты маленькому Павлу, онъ улыбался очень учтиво и съ такимъ добродушнымъ усердіемъ навдывался по нскольку разъ о состояніи ея драгоцннаго здоровья, что почтенная дама, выведенная изъ терпнія, однажды вечеромъ объявила ему напрямикъ, что онъ дуракъ, и что она вовсе не расположена сносить обидныя дерзости отъ всякаго молокососа. Озадаченный такими совершенно неожиданными выговорами, м-ръ Тутсъ робко забился въ отдаленный уголъ и уже съ той поры ни разу не смлъ явиться на глаза рыцарственной дам.

Однажды, за дв или за три недли до каникулъ, Корнелія Блимберъ призвала Павла къ себ въ комнату и сказала:

— Домби, я намрена отправить въ Лондонъ твой ‘analysis.’

— Покорно благодарю, миссъ, — отвчалъ Павелъ.

— Понимаешь ли ты, что тако analysis? — спросила Корнелія, пристально всматриваясь черезъ очки въ своего ученика.

— Нтъ, миссь, не понимаю, — отвчаль Павелъ.

— Ахъ, Домби, Домби, — сказала миссъ Блимберъ, — я начинаю думать, что ты очень дурной мальчикъ. Отчего ты не хочашь спросить, какъ скоро не понимаешь ученаго выраженія?

— М-съ Пипчинъ, говорила, что я не долженъ длать вопросовъ, — отвчалъ Павелъ.

— Запрещаю теб однажды навсегда упоминать мн о м-съ Пипчинъ по какому бы то ни было поводу, — возразила съ большимъ достоинствомъ миссъ Блимберъ. — Это изъ рукъ вонъ. Курсъ наукъ здсь слишкомъ удаленъ отъ понятій какой-нибудь м-съ Пипчинъ. Если ты еще разъ заикнешься этимъ именемъ, я принуждена буду завтра поутру прослушать тебя изъ латинской грамматики! отъ verbum personale до simillima cygno всключительно…

— Я никакъ не хотлъ, миссъ… — началъ маленькій Павелъ.

— Я вовсе не желаю знать, чего ты хотлъ или не хотлъ. Прошу впередъ не употреблять такихъ отговорокъ.

Павелъ замолчалъ. Миссъ Корнелія Блимберъ, покачавъ головою, съ важностью взяла бумагу и прочитала заглавіе: ‘Analysis характера Павла Домби’.

— Слушай же, Домби, — сказала она. — Слово ‘Analysis,’ первонально происшедшее отъ простйшихъ корней въ древнемъ греческомъ язык, безъ малйшаго измненія перешло въ латинскій и съ теченіемъ времени утвердилось въ англійскомъ язык. Теперь, если не ошибаюсь, оно получило право гражданства во всхъ европейскихъ языкахъ и нарчіяхъ. Знаменитый нашъ соотечественникъ, Уокеръ, обезсмертившій себя изданіемъ превосходнаго англійскаго лексикона, объясняетъ это слово такимъ образомъ: ‘Analysis есть разложеніе предмета, подлежащаго внутреннему или вншнему чувству, на его составные элементы.’ Я, съ своей стороны, для большаго уясненія, считаю нужнымъ прибавить, что анализь, въ логическомъ отношеніи, всегда противополагается синтезу. Понялъ ли ты теперь?

Казалось, яркій свтъ yченаго о_б_ъ_я_с_н_е_н_і_я не провелъ слишкомъ замтнаго потрясенія въ мозгу малеиькаго Домби. Онъ поклонился и молчалъ.

— Итакъ, — продолжала Корнелія Блимберъ — ‘Analysis характера Павла Домби’. — Я нахожу, что природныя способности Домби чрезвычайно хороши и, если не ошибаюсь, его общая склонность къ образованію состоитъ въ такой же пропорціи. Такимъ образомъ, принимая, по заведенному y насъ обычаю, число восемь за maximum, или за высшее мрило при оцнк интеллектуальныхъ и моральныхъ способностей индивидуума, я могу опредлить каждый изъ этихъ аттрибутовъ въ шесть и три четверти.

Миссъ Блимберъ пріостановилась, чтобы видть произведенное впечатлніе. Бдный Павелъ никакъ не могъ постигнуть, что тутъ слдовало разумть подъ шестью и тремя четвертями: шесть ли фунтовъ стерлинговъ и пятнадцать шиллинговъ, или шесть пенсовъ и три фартинга, или шесть футовъ и три дюйма, или безъ четверти семь часовъ, или какой-нибудь неизвстный предметъ, сличенный съ другимъ предметомъ, котораго онъ не изучалъ. Напрасно ломая голову, онъ потиралъ руками и безмолвно смотрлъ на миссъ Блимберъ. Увренная, между тмъ, что все это ясно, какъ день, Корнелія продолжала:

— Буянство — два. Гордость — два. Склонность къ низкому обществу, проявившаяся. особенно по поводу нкоего Глыбба, первоначально семь, но впослдствіи сократилась до четырехъ съ половиной. Джентльменское обращеніе покамстъ четыре, но впослдствіи увеличится… Теперь, Домби, я желаю обратить твое вниманіе на общія замчанія въ конц анализа.

Павелъ приготовился слушать.

— Вообще должно замтить о Домби, — начала громкимъ голосомь миссъ Блимберъ, взглядывая на мальчика при каждомъ второмъ слов, — что его способности и наклоиности весьма хороши, и что онъ, при данныхъ обстоятельствахъ, оказалъ очень удовлетворительные успхи. Но, къ несчастью, надобно прибавить объ этомъ молодомъ джентльмен, что онъ очень страненъ въ своемъ характер и поведеніи, такъ что не безъ основанія его называютъ чудакомъ, и хотя, строго говоря, нельзя въ немъ указать ни на что, достойное положительнаго осужденія, однако-жъ, очень часто онъ вовсе бываетъ непохожъ на своихъ ровесниковъ и товарищей по наукамъ… Ну Домби, хорошо ли ты понялъ?

— Кажется, миссъ, — отвчалъ Павелъ.

— Этотъ анализъ, — продолжала миссъ Блимберъ, — я намрена отослать въ Лондонъ къ почтенному твоему родителю, и, конечно, ему больно будетъ узнать, что въ его сын развивается характеръ чудака. Это, любезный, и для насъ очень непріятно, потому что при такихъ свойствахъ мы не можемъ любить тебя такъ, какъ бы хотли.

Корнелія задла теперь за самую чувствительную струну бднаго мальчика, и онъ съ этого достопамятнаго дня началъ употреблять всевозможныя усилія, чтобы его полюбили въ докторскомъ дом. По какому-то тайному побужденію, совершенно непостижимому и для него самого, онъ непремнно хотлъ въ этомъ мст оставить по себ добрую память. Мысль, что къ отъзду его будутъ равнодушны, была для него невыносима. Онъ ршился, во что бы то ни стало, заслужить любовь всего дома, и для это цли помирился даже съ огромной цпной собакой, хриплой и шаршавой, которой прежде терпть не могъ: ‘ Пусть, — думалъ онъ, — и этотъ песъ не жалуется на меня’.

Не подозрвая, что и другими выходками онъ опять-таки рзко отличался отъ всхъ своихъ товарищей, бдняжка не разъ приставалъ къ миссъ Корнеліи и убдительно просилъ сдлать милость полюбить его, несмотря на страшный анализъ. Эту же покорнйшую просьбу онъ предъявилъ и м-съ Блимберъ, когда та пришла въ комнату дочери. Почтенная лэди даже въ его присутствіи повторила общее мнніе насчетъ его странностей. Павелъ не противорчилъ и, совершенно соглашаясь съ нею, замтилъ только, что это, вроятно, происходитъ отъ его больныхъ костей или Богъ знаетъ отчего, но, во всякомъ случа, онъ надется, что добрая м-съ Блимберъ извинить его, потому-что онъ всхъ ихъ любитъ.

— Конечно, м-съ, — сказалъ Павелъ, тономъ совершенной откровенности, составлявшей прекраснйшую черту въ его характер, — конечно я люблю васъ не такъ, какъ сестрицу Флоренсу, этого, м-съ, разумется, вы не потребуете и сами, не такъ ли?

— Что это за оригинальный мальчикъ! — прошептала м-съ Блимберъ, — удивительный чудакъ!

— Но все-таки я очень, очень люблю и васъ, и всхъ, кто живетъ въ этомъ дом, — продолжалъ Павелъ, — и я буду ужасно огорченъ, если кто-нибудь обрадуется моему отъзду. Ради Бога, м-съ, попробуйте полюбить меня.

М-съ Блимберъ теперь окончательно убдилась, что въ цломъ свт не сыскать ребенка странне Павла, и когда это мнніе, съ надлежащими объясненіями, было сообщено м-ру Блимберу, почтенный докторъ утвердилъ мысль своей супруги на прочныхъ основаніяхъ науки и прибавилъ, что эрудиція современемъ все можетъ исправить. Потомъ, обращаясь къ дочери, онъ съ особой выразительностью сказалъ: ‘Веди его впередъ, Корнелія, впередъ и впередъ!’

И Корнелія что есть мочи тащила его черезъ терніи и волчцы классической дороги. Павелъ трудился неутомимо, выбивался изъ силъ, и при всемъ томъ ни на минуту не выпускалъ изъ виду своей задушевной цли: пріобрсть благосклонность всего дома. Онъ сдлался ласковымъ, услужливымъ, нжнымъ, предупредительнымъ, и хотя иной разъ по прежнему онъ сидлъ одиноко на ступеняхъ лстницы или задумчиво смотрлъ на волны и облака изъ своего уединеннаго окошка, но уже не чуждался боле товарищей, гулялъ съ ними и скромно оказывалъ имъ разныя услуги безъ всякой просьбы или понужденія съ ихъ стороны. Вожделнная цль была, наконецъ, достигнута съ блистательнымъ успхомъ. Его полюбили, какъ хрупкую маленькую игрушку, требовавшую деликатнаго обхожденія. Но все же бдный мальчикъ не могъ перестроить своей природы, или переписать рокового анализа, и названіе чудака утвердилось за нимъ навсегда.

Это, однако-жъ, не мшало ему пользоваться такими привилегіями, какихъ не имлъ ни одинъ изъ его товарищей, и даже самыя странности теперь обратились для него въ пользу. Вс молодые джентльмены, уходя въ спальни, только кланялись доктору и его семейству, a Павелъ Домби смло протягивалъ свою маленькую руку и д-ру Блимберу, и м-съ Блимберъ, и миссъ Корнели Блимберъ. Если кому-нибудь грозило наказаніе, Павелъ отправлялся депутатомъ въ докторскій кабинетъ и нердко вымаливалъ прощеніе. Подслповатый малый одинъ разъ держалъ съ нимъ важное совщаніе по поводу разбитой фарфоровой чашки, и даже носились темные слухи, будто самъ буфетчикъ — человкъ очень суровый, не имвшій особеннаго расположенія ни къ единому смертному — обратилъ благосклонное вниманіе на маленькаго Домби и по временамъ примшивалъ въ его столовое пиво значительную часть портеру, чтобы укрпить слабаго ребснка.

Кром этихъ обширныхъ привилегій, маленькій Павелъ имлъ свободное право входить во всякое время въ комнату м-ра Фидера, откуда ему два раза удалось вывести на открытый воздухъ м-ра Тутса, близкаго къ обмороку отъ неудачнаго покушенія выкурить крпкую сигару, вынутую изъ огромной пачки, купленной этимъ джентльменомъ на морскомъ берегу y одного отчаяннаго контрабандиста, который сообщилъ ему тайну, что лондонская таможня назначила за его голову, живую или мертвую, двсти фунтовъ стерлинговъ чистоганомъ. М-ръ Фидеръ занималъ очень уютную комнату съ крошечной спальней за перегородкой. Надъ каминомъ y него висла флейта, на которой онъ еще не игралъ, но имлъ намреніе выучитьси играть при первомъ удобномъ случа. Тутъ же, на самомъ видномъ мст, красовалась удочка со всми принадлежностями рыболовства, ибо м-ръ Фидеръ имлъ твердое намреніе выучиться ловить рыбу, хотя еще ни разу не упражнялся въ этомъ искусств. Между книгами на большой полк особенно бросались въ глаза испанская грамматика и шахматная доска: м-ръ Фидеръ покамстъ еще не игралъ въ шахматы и не разумлъ по-испански, но имлъ непремнное намреніе въ наискорйшемъ времени выучиться по-испански и овладть важнымъ искусствомъ шахматной игры. Съ этой же цлью y м-ра Фидера пріобртены были и разставлены въ приличныхъ мстахъ: рисовальныя кисточки съ разными сортами дорогихъ красокъ, круглый подержанный охотничій рожокъ съ клапанами и пара отличныхъ боксерскихъ перчатокъ. — Искусство самозащищенія, — говорилъ м-ръ Фидеръ, — есть одно изъ важнйшихъ искусствъ, необходимыхъ для всякаго мужчины, сознающаго чувство чести. Не владющій этимъ искусствомъ не можетъ, въ случа надобности, оказать покровительства слабой и беззащитной женщин. Я непремнно выучусь боксировать.

Но самою важною драгоцнностью въ кабинет м-ра Фидера былъ огромный зеленый кувшинъ съ нюхательнымъ табакомъ, подаренный ему въ конц послднихъ каникулъ м-ромъ Тутсомъ, который пріобрлъ это сокровище за весьма высокую цну, такъ какъ оно принадлежало первоначально ею свтлости принцу регенту. М-ръ Фидеръ и м-ръ Тутсъ, нюхая этотъ табакъ, даже въ самыхъ малыхъ дозахъ, чихали до упаду, и носы ихъ испытывали вс признаки судорожнаго пароксизма, имвшаго, впрочемъ, свою особую прелесть. Они приступали къ этому наслажденію не иначе, какъ посл предварительныхъ церемоній, соблюдавшихся со всею строгостью. Разложивъ на стол огромный листъ бумаги первйшаго сорта, они высыпали потребное количество табаку, смачивали его зеленымъ чаемъ, мшали ложечкой или перочинными ножами и потомъ уже, насыпавъ полныя табакерки, начинали разнюхивать. Набивая такимъ образомъ носы, они выносили ужасную пытку съ удивительнымъ самоотверженіемъ, и потомъ, для вящщаго наслажденія, чтобы разомъ испытать вс прелести разврата, распивали бутылку крпкаго портеру.

Маленькій Павелъ, засдавшій иногда въ ихъ обществ подл своего главнаго патрона, м-ра Тутса, чувствовалъ при этомъ к_у_т_е_ж_ какое-то странное очарованіе, и когда м-ръ Фидеръ, разговаривая о лондонскихъ тайнахъ, сказалъ м-ру Тутсу, что онъ намренъ ныншнія каникулы наблюдать ихъ вблизи во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ и оттнкахъ и уже нанялъ для этой цли квартиру со столомъ y двухъ старыхъ двицъ въ Пеккгем, Павелъ смотрлъ на него, какъ на таинственнаго героя фантастическихъ приключеній, и почти начиналъ бояться такого головорза.

Однажды вечеромъ, передъ самымъ наступленіемъ каникулъ, Павелъ, войдя въ ихъ комнату, засталъ Фидера и Тутса за огромной пачкой литографированныхъ билетовъ, м-ръ Фидеръ вписывалъ имена въ оставленные проблы и длалъ адреса, a м-ръ Тутсъ складывалъ и запечатывалъ.

— Ага, Домби! — вскричалъ м-ръ Фидеръ — ты здсь, дружище? славно, братъ, славно.

Они всегда обращались ласково съ маленькимъ Павломъ и рады были его видть. Бросивъ къ нему одинъ изъ билетиковъ, м-ръ Фидеръ продолжалъ:

— Держи, Домби: это твой.

— Мой? — сказалъ Павелъ.

— Твой пригласительный билетъ на балъ.

Билетикъ былъ напечатанъ съ мдной доски отличнымъ шрифтомъ, за исключеніемъ имени и числа, надписанныхъ рукою м-ра Фидера. Павелъ ирочиталъ.

‘Д-ръ Блимберъ и м-съ Блимберъ, свидтельствуя свое совершенное почтеніе эсквайру Павлу Домби, имютъ честь покорнйше просить его удостоить ихъ своимъ посщеніемъ въ будущую среду, семнадцатаго числа, въ половин восьмого пополудни. Вечеръ начнется кадрилью’.

М-ръ Тутсъ, бросаясь въ объятія Павла, также сообщилъ ему радостную всть, что докторъ и докторша, свидтельствуя ему, м-ру Тутсу, совершенное почтеніе, покорнйше просятъ его на балъ въ среду вечеромъ, семнадцатаго числа, въ половин восьмого. Оказалось вообще, что д-ръ Блимберъ и м-съ Блимберъ свидтельствовали свое совершенное почтеніе всей компаніи молодыхъ джентльменовъ и покорнйше просили ихъ на балъ. Иначе и быть не можетъ въ классическомъ заведеніи.

Потомь м-ръ Фидеръ, къ величайшей радости Павла, объявилъ, что его сестрица, Флоренса Домби, также приглашена на балъ, и такъ какъ въ этотъ же день, то есть семнадцатаго числа, оканчивается ихъ учебный семестръ, то онъ, если ему угодно, можетъ тотчасъ же посл бала ухать съ сестрою домой, на что Павелъ немедленно отвчалъ, что ему это очень угодно. Дале, м-ръ Фидеръ сообщилъ, что докторь и м-съ Блимберъ ждутъ отъ него отвта, который долженъ быть написанъ мельчайшимъ почеркомъ на тонкой бумаг такимь образомъ: ‘Павелъ Домби, свидтельствуя свое глубочайшее почтеніе ихъ высокородіямъ д-ру Блимберу и м-съ Блимберъ, иметъ честь извстить, что онъ сочтетъ непремннымъ и весьма пріятнымъ долгомъ воспользоваться ихъ обязательнымъ приглашеніемъ, a посему не замедлитъ къ нимъ явиться въ будущую среду, семнадцатаго числа, ровно въ половин восьмого пополудни’. Наконецъ, м-ръ Фидеръ далъ совтъ не заикаться объ этихъ распоряженіяхъ ни полсловомъ въ присутствіи д-ра и м-съ Блимберъ, ибо, по правиламъ классическаго воспитанія и высокаго тона, предполагается, что д-ръ Блимберъ, съ одной стороны, a молодые джентльмены, съ другой, не имютъ ни малйшаго понятія о предстоящемъ торжеств.

Поблагодаривъ м-ра Фидера за вс эти совты, онъ спряталъ пригласительный билетъ въ карманъ и услся по обыкновенію на стул подл м-ра Тутса, но голова его, уже давно слабая и тяжелая, такъ разболлась въ этотъ вечеръ, что онъ принужденъ былъ подпереть ее руками и черезъ нсколько минутъ вдругъ, какъ снопъ, повалился на колни м-ра Тутса.

Казалось, онъ былъ не глухъ, однако-жъ, немного погодя, Павелъ почувствовалъ, что м-ръ Фидеръ кричитъ ему на ухо и слегка треплетъ по плечу, чтобы пробудить его вниманіе. Онъ поднялъ голову въ совершенномъ испуг и, къ величайшему изумленію, увидлъ, что въ комнату вошелъ д-ръ Блимберъ, что окно было отворено, что лобъ y него вспрыснуть холодной водой. Какъ все это случилось и зачмъ все это случилось, онъ никакъ не могъ понятъ.

— Очнулся, очнулся! Ну, слава Богу. Теперь ничего, — сказалъ дръ Блимберъ. — Какъ ты себя чувствуешь, мой маленькій другъ?

— Очень хорошо, покорно благодарю, — сказалъ Павелъ.

Но ему показалось, что комната и вс предметы въ ней пришли въ какое-то странное положеніе. Полъ шатался, стны кружились и прыгали, a м-ръ Тутсъ раздулся до таксй степени, что голова его, очевидно, стала походить на бочку, и когда онъ взялъ своего любимца на руки, чтобы снести наверхъ, Павелъ пришелъ въ неописанное изумленіе, увидвъ очень ясно, что м-ръ Тутсъ карабкался съ нимъ прямо въ трубу.

Но вмсто трубы, м-ръ Тутсъ благополучно снесъ его въ спальню, чего прежде не длалъ никогда, и Павлу показалась очень удивительною такая необыкновенная учтивость. Онъ поблагодарилъ. Но м-ръ Тутсъ сказалъ, что этимъ еще не ограничатся его ласки, и Павелъ увидлъ, что дйствительно не ограничились: онъ раздлъ его, разулъ и уложилъ нжнйшимъ образомъ въ постель, слъ подл кровати и началъ ухмыляться очень любезно, между тмъ какъ м-ръ Фидеръ, расположившись насупротивъ м-ра Тутса, презабавно взъерошивалъ щетину на своей голов, улыбался и, наконецъ, въ припадк необыкновеннаго восторга, выскочилъ на самую середину комнаты и принялся выдлывать преуморительные жесты, длая видъ, что боксируетъ. Все это ужасно озадачило Павла и, не зная, плакать ему или смяться, онъ заплакалъ и засмялся вмст.

Но вдруъ м-ръ Тутсъ растаялъ, a м-ръ Фидеръ какимъ-то чудомъ иревратился въ м-съ Пипчинъ. Павелъ уже не спрашивалъ, какъ это случилось, и не обнаружилъ ни малйшихъ признаковъ изумленія.

— М-съ Пипчинъ, — сказалъ онъ, — пожалуйста, не сказывайте Флоренс.

— Чего не сказывать, мой милый? — проговорила м-съ Пипчинъ, обходя вокругъ постели и усаживаясь на стулъ.

— Обо мн не сказывайте.

— Нтъ, нтъ. Будь спокоенъ.

— A какъ вы думаете, м-съ Пипчинъ: что я стану длать, когда вырасту? — спросилъ Павелъ, поворачивая голову на подушк и подпирая руками подбородокъ.

М-съ Пипчинъ никакъ не могла угадать.

— A вотъ что, — сказалъ Павелъ. — Я положу свои деньги въ банкъ, брошу всякую торговлю, уду съ сестрицей въ деревню, разведу прекрасный садъ и стану гулять съ нею всю свою жизнь.

— Неужто? — вскричала м-съ Пипчинъ.

— Непремнно, — сказалъ Павелъ. — Вотъ только что… когда я…

Онъ остановился и съ минуту не говорилъ ни слова. Срый глазъ м-съ Пипчинъ скользилъ по его лицу.

— Е_с_л_и только я вырасту, — сказалъ онъ оканчивая фразу.

Потомъ онъ принялся разсказывать м-съ Пипчинъ о разныхъ подробностяхъ насчетъ предстоящаго бала, о приглашеніи Флоренсы, о томъ, какъ молодые джентльмены станутъ ею любоваться, какъ это будетъ ему пріятно и, наконецъ, о томъ, какъ вс его любятъ, и какъ онъ этому радъ. Дале онъ разсказалъ м-съ Пипчинъ о своемъ анализ, о томъ, что миссъ Блимберъ отмтила его страннымъ, о томъ, что и м-съ Блимберъ, да и вс считаютъ его чудакомъ, о томъ, что онъ этого вовсе не понимаетъ, и потому теперь убдительно проситъ м-съ Пчпчинъ объяснить ему, почему онъ чудакъ и что такое чудакъ? М-съ Пипчинъ отвчала коротко и ясно, что все это вздоръ, но Павелъ далеко не удовлетворился этимъ отвтомъ и бросилъ на м-съ Пипчинъ такой пытливый взоръ, что она сочла нужнымъ отвернуться и подойти къ окну.

Жилъ въ Англіи скромный аптекарь и вмс лкарь {Должность лкаря и аптекаря въ Англіи часто соединяются въ одномъ лиц.}, прикомандированный къ учебному заведенію д-ра Блимбера, который теперь очутился въ дтской спальн вмст съ м-съ Пипчинъ. Какъ они пришли, и зачмъ они пришли, и давно ли они пришли, Павелъ никакъ не могъ себ растолковать, но, увидвъ ихъ y своей постели, онъ привсталъ и иачалъ весьма обстоятельно отвчать на вс вопросы домашняго врача, которому, наконецъ, шепнулъ на ухо, чтобы онъ сдлалъ милость ничего не говорилъ Флоренс, такъ какъ скоро будетъ балъ, и она приглашена. Вообще онъ очень много говорилъ съ лкаремъ, и они разстались превосходными друзьями. Положивъ голову на подушку, Павелъ закрылъ глаза, но ему послышалось или, быть можетъ, пригрезилось, будто лкарь говорилъ, что въ мальчик замтны большой недостатокъ жизненной силы (что бы это такое? — думалъ Павелъ) и большая слабость въ организм. ‘Такъ какъ ребенокъ, — говорилъ еще аптекарь, — забралъ себ въ голову, что семнадцатаго числа онъ будетъ на балу и удетъ домой, то ужъ пусть дозволятъ ему эту фантазію, чтобы не сдлалось хуже. Это хорошо, что дитя скоро детъ къ родственникамъ, какъ говоритъ м-съ Пипчинъ. Я самъ напишу къ м-ру Домби, какъ скоро лучше ознакомлюсь еъ ходомъ болзни. Покамстъ, кажется, еще нтъ большой…’ Но чего нтъ, Павелъ не разслышалъ. Въ заключеніе лкарь сказалъ, что это прелестное, но только очень странное дитя.

Какія-то дались имъ странности! — думалъ Павелъ и никакъ не могъ постигнуть, отчего онъ имъ всмъ бросается въ глаза. Между тмъ м-съ Пипчинъ какъ-то опять очутилась подл него, а, быть можетъ, она и не уходила, хотя, кажется, онъ видлъ, будто она вышла съ докторомъ изъ дверей или, пожалуй, это такъ пригрезилось. Теперь въ рукахъ y нея, Богъ знаетъ зачмъ, появилась какаято странная бутылка и рюмка, и она подносила рюмку Павлу. Потомъ м-съ Пипчинъ изъ собственныхъ рукъ поподчивала его какимъ-то сладкимъ желе, и ему сдлалось такъ хорошо, что м-съ Пипчинъ, по его настоятельной просьб, отправилась домой, a Бриггсъ и Тозеръ подошли къ его постели. Бдный Бриггсъ ужасно ворчалъ на свой анализъ, гд его съ безпощаднымъ искусствомъ опытнаго химика разложили на вс составныя части. При всемъ томъ онъ былъ ласковъ съ Павломъ, какъ и Тозеръ, какъ и вс молодые джентльмены, потому что каждый изъ нихъ, отходя ко сну, заходилъ напередъ къ Павлу и спрашивалъ: ‘Каковъ ты, Домби? какъ ты себя чувствуешь, Домби? Будь веселъ, Домби, не робй!’ и такъ дале. Бриггсъ долго метался въ постели и безъ умолку жаловался на свой анализъ, говоря, что тутъ нтъ ни на волосъ правды и что его р_а_з_л_о_ж_и_л_и, какъ разбойника.

— Что бы сказалъ д-ръ Блимберъ, — говорилъ онъ, — если бы его самого такъ разложили? Вдь отъ этого зависятъ карманныя деньги! Какія штуки! Цлыхъ полгода мучили бднаго парня, какъ конторщика, да потомъ его же отрекомендовали лнивцемъ! Хорошъ лнивецъ! Не давали по два раза въ недлю обдать, да еще называли жаднымъ! Посмотрлъ бы я, какъ онъ не сталъ бы жадничать на моемъ мст. О! А!

Утромъ на другой день, подслповатый малый, собираясь, по обыкновенію, колотить въ мдный тазъ, сказалъ Павлу, чтобы онъ не безпокоился и почивалъ себ спокойно, когда другіе джентльмены будутъ одваться. Павелъ обрадовался. Скоро пришла м-съ Пипчинъ, a за нею лкарь, a за лкаремъ Мелія, та женщина, что выгребала золу изъ камина въ первое утро по прибытіи вла въ докторскій домъ, — охъ, какъ давно, давно это было! Вс эти особы посмотрли на Павла, спросили, какъ онъ себя чувствуетъ, и пошли въ другую комнату на консультацію, а, пожалуй, что все это пригрезилось. Потомъ лкарь воротился уже съ д-ромъ Блимберомъ и м-съ Блимберъ. Онъ сказалъ:

— Да, господинъ докторъ, я совтую вамъ освободить этого джентльмена отъ всякихъ занятій. Да вдь ужъ и каникулы недалеко.

— Само собою разумется, — отвчалъ д-ръ Блимберъ. — Душенька, извсти объ этомъ Корнелію.

— Очень хорошо, — сказала м-съ Блимберъ.

Лкарь съ такимъ участіемъ и заботливостью щупалъ пульсъ, сердце и смотрлъ въ глаза маленькаго паціента, что Павелъ невольно проговорилъ:

— Покорно васъ благодарю, сэръ.

— Маленькій нашъ другъ, — замтилъ дръ Блимберъ, — кажется, никогда не жаловался.

— О, я думаю! — отвчалъ докторъ.

— Такъ вамъ кажется, что ему лучше? — спросилъ д-ръ Блимберъ.

— Значительно лучше, — отвчалъ лкарь какимъ-то двусмысленнымъ тономъ.

Павелъ углубился въ размышленіе насчетъ того, что бы такое думалъ аптекарь, такъ загадочно отвтившій на два вопроса д-ра Блимбера. Но когда аптекарь, уловившій взоръ маленькаго паціента, бросилъ на него ободрительную и дружескую улыбку, Павелъ тоже разсялся и уже боле не предпринималъ своего заоблачнаго путешествія.

Весь этотъ день онъ пролежалъ въ постели, дремалъ, грезилъ и по временамъ смотрлъ на м-ра Тутса, но на другое утро онъ всталъ очень рано, спустился съ лстницы во второй этажъ, вошелъ въ залу, остановился передъ часами и…. вотъ чудесато! — часы уже не спрашивали боле: ‘Ка-ко-въ-мой-ма-лень-кій-другъ’. Циферблатъ былъ снятъ, и часовой мастеръ, стоявшій на передвижной лстниц, засовывалъ какіе-то инструменты во внутренность машины. Это обстоятельство ужасно удивило Павла: онъ слъ на нижней ступеньк подвижной лстницы и принялся наблюдать очень внимательно за всми операціями, взглядывая по временамъ на циферблатъ, который какъ будто за что-то косился на него со стны.

Часовой мастеръ былъ человкъ ласковый и не замедлилъ спросить Павла, какъ его здоровье, на что Павелъ тоже не замедлилъ отвтить, что, кажется, его находятъ не слишкомъ здоровымъ, а, впрочемъ, ничего. Когда такимъ образомъ разговоръ начался, Павелъ надавалъ мастеру множество вопросовъ насчетъ колокольнаго звона и боя часовъ. Нужно было знать, стоитъ ли кто на колокольн по ночамъ, когда бьютъ часы, или часовой колоколъ приводится въ движеніе самъ собою, и какъ все это устроено? Отчего это колокола иначе звонятъ при похоронахъ, и совсмъ иначе на свадьб, или они звонятъ одинаково, a это только такъ кажется, и почему именно такъ кажется? ‘А не лучше ли было бы, — спросилъ еще Павелъ, — измрять время сожиганіемъ свчъ, какъ хотлъ это сдлать король Альфредъ? Вы вдь знаете короля Альфреда?’ — Часовщикъ отвчалъ, что не знаетъ, но думаетъ, однако-жъ, что это было бы очень дурно, потому-что тогда нечмъ было бы жить часовымъ мастерамъ. Вообще бесда была очень интересная, и Павелъ продолжалъ длать наблюденія до тхъ поръ, пока циферблатъ не пришелъ въ свое обыкновенное положеніе. Часовщикъ положилъ свои инструменты въ корзину, раскланялся съ любознательннымъ собесдникомъ и, выходя изъ дверей, не преминулъ сдлать замчаніе: ‘Какой странный мальчикъ! чудакъ, да и только!’ Павелъ хорошо разслышалъ эти слова.

— Что это они вс сговорились называть меня чудакомъ! — сказалъ онъ. — Чудакъ да чудакъ, — ршительно не понимаю!

Не имя теперь уроковъ, онъ часто объ этомъ размышлялъ, и конечно размышлялъ бы еще чаще, если бы другіе предметы не лежали y него на душ. Ему было о чемъ думать.

Прежде всего — Флоренса прідетъ на балъ. Флоренса увидитъ, что вс мальчики его любятъ, и это будетъ очень пріятно Флоренс. Это было главной темой его размышленій. Пусть Флоренса узнаетъ, что вс джентльмены ласковы съ нимъ и добры, что онъ сдлался ихъ маленькимъ любимцемъ: тогда она станетъ думать, что онъ не слишкомъ станетъ тужить, когда посл каникулъ его опять повезутъ въ пансіонъ.

Повезутъ опять! Разъ пятьдесятъ въ этотъ день заходилъ онъ въ свою комнатку, собиралъ книги, тетради, лоскутья, каждую бездлицу, и все это увязывалъ, укладывалъ, упаковывалъ, чтобы взять домой. Ни малйшей мысли о возвращеніи назадъ, ни малйшаго приготовленія къ этому и, думая о конц каникулъ, онъ только останавливался на Флоренс!

Проходя по верхнимъ комнатамъ, онъ думалъ, какъ он опустютъ, когда не будетъ его, и сколько потомъ еще пройдетъ безмолвныхъ дней, недль, мсяцевъ, годовъ между этими стнами. Кто то заступитъ его мсто? Найдется ли когда-нибудь еще такой же мальчикъ, какъ и онъ?

Онъ думалъ о портрет, висвшемъ на стн, который всегда какъ-то задумчиво смотрлъ на Павла, когда онъ проходилъ мимо, и если случалось, что онъ проходилъ съ товарищемъ, портретъ — чудное дло! — смотрлъ только на него одного. Много онъ думалъ объ этомъ и почти въ то же время размышлялъ еще объ одной картин, прелестной, удивительной картин, гд, среди группы различныхъ фигуръ, Павелъ зналъ только одну женщину, нжную, кроткую, сострадательную, съ какимъ-то чуднымъ свтомъ вокругъ головы. Эта женщина тоже какъ будто смотрла на Павла и всегда указывала ему наверхъ.

Въ своей спальн, облокотившись на окно, онъ тоже думалъ безпрестанно, и его мысли смняли одна другую, какъ морскія волны, которыя онъ по прежему наблюдалъ съ одинаковымъ вниманіемъ. Гд живутъ эти дикія птицы, что летаютъ надъ моремъ въ бурную погоду? Отчего зарождались облака, и куда они спшили, перегоняя одно другое? Откуда брался втеръ, и куда онъ шелъ? Берегъ, ио которому они такъ часто гуляли съ Флоренсой и наблюдали море, и говорили о многихъ вещахъ, останется ли такимъ же, когда ихъ не будетъ, или онъ опустетъ? A если бы Флоренса гуляла здсь одна, и они бы разлучились, о чемъ и какъ бы стала она думать и что бы всего больше ее занимало?

Онъ думалъ еще о м-р Тутс, о м-р Фидер, о всхъ мальчикахъ, и о д-р Блимбер, о м-съ Блимберъ и миссъ Блимберъ, о дом, и о тетушк Чиккъ, и о миссъ Токсъ, о своемъ отц Домби и Сын, о Вальтер съ его бднымъ дядей, которому онъ далъ денегъ, и о басистомъ капитан съ его желзной рукой. Кром того, въ этотъ день ему надлежало сдлать множество визитовъ — въ класную комнату, въ кабинетъ д-ра Блимбера, въ спальню м-съ Блимберъ, въ уборную миссъ Блимберъ и въ каморку цпной собаки. Ему дали теперь полную волю бродить везд въ дом и около дома, и онъ на прощаньи хотлъ угодить всмъ. Онъ отыскивалъ для Бриггса въ учебныхъ книгахъ мста, которыя тотъ всегда забывалъ, пріискивалъ въ словар слова для другихъ молодыхъ джентльменовъ, слишкомъ занятыхъ своимъ дломъ, приводилъ въ порядокъ бумаги для миссъ Корнеліи, a иногда пробирался въ кабинетъ самого доктора и, усаживаясь подл его ученыхъ ногь, ворочалъ потихоньку глобусы, совершалъ мысленныя путешествія по земнымъ и небеснымъ пространствамъ.

Словомъ въ эти послдніе дни передъ каникулами, вс другіе молодые джентльмены работали изо всхъ силъ, повторяя уроки за цлый семестръ, Павелъ былъ привиллегированнымъ воспитанникомъ, какого не видывали въ этомъ дом. Едва и самъ онъ врилъ такому счастью, но свобода его увеличивалась съ часу на часъ, со дня на день, и вс ласкали маленькаго Домби. Д-ръ Блимберъ былъ такъ къ нему внимателенъ, что однажды выслалъ Джонсона изъ-за стола, когда тотъ необдуманно проговорилъ за обдомъ, ‘бдненькій Домби!’ Павелъ дивился и находилъ, что докторъ поступилъ очень жестоко, хотя краска вспыхнула y него на лиц, и онъ никакъ не могъ понять, отчего товарищъ называлъ его бдненькимъ. Эта чрезмрная строгость казалась тмъ несправедливе, что Павелъ очень хорошо слышалъ, какъ докторъ въ прошлый вечеръ согласился съ мнніемъ м-съ Блимберъ, которая сказала напрямикъ, что бдный маленькій Домби сдлался теперь еще странне. Теперь Павелъ начиналъ догадываться, за что его называли чудакомъ, — конечно, за то, что онъ былъ слабъ, блденъ, тонокъ, скоро уставалъ и готовъ былъ во всякое время повалиться, какъ снопъ, и отдыхать.

Наконецъ, наступило семнадцатое число. Д-ръ Блимберъ, посл завтрака, обращаясь къ молодымъ джентльменамъ, сказалъ:

— Господа, наши лекціи начнутся въ будущемъ мсяц двадцать пятаго числа.

М-ръ Тутсъ немедленно надлъ кольцо, принялъ гордый видъ а_н_г_л_і_й_с_к_а_г_о г_р_а_ж_д_а_н_и_н_а и, разговаривая съ товарищами о своемъ бывшемъ начальник, безъ церемоніи назвалъ его Блимберомъ. Старшіе воспитанники съ изумленіемъ и завистью взглянули на гражданина, a младшіе никакъ не могли понять, какимъ образомъ Тутсъ не сгинулъ съ лица земли за такую неслыханную дерзость.

За столомъ никто не закинулъ ни полсловомъ насчетъ вечерняго торжества, но въ дом во весь этотъ день происходила страшная суматоха, и Павелъ въ своихъ уединенныхъ прогулкахъ познакомился съ какими-то странными скамейками и подсвчниками, a что всего забавне, при вход въ залу онъ увидлъ арфу, одтую въ зеленый сюртукъ. За обдомъ голова y м-съ Блимберъ приняла какую-то странную форму, какъ будто она завинтила свои волосы, и хотя y миссъ Корнеліи Блимберъ на каждомъ виск красовался прелестный букетъ завитыхъ волосъ, но ея маленькія кудри, неизвстно по какой причин, были завернуты кусочками театральной афиши, и Павелъ съ изумленіемъ прочелъ y ней на лбу ‘королевскій театръ’, a за лвымъ ухомъ ‘Брайтонъ’.

Къ вечеру спальня молодыхъ джентльменовъ превратилась въ магазинъ блыхъ жилетовъ и галстуховъ, откуда на весьма значительное пространство несло запахомъ опаленныхъ волосъ, и д-ръ Блимберъ, посылая своимъ питомцамъ нижайшее почтеніе, веллъ кстати спросить, не пожаръ ли въ ихъ комнат. Но слуга, возвращаясь съ отвтомъ, объявилъ, что парикмахеръ, завивая господамъ волосы, слишкомъ распалилъ щипцы въ жару своего усердія.

Несмотря на слабость и расположеніе ко сну, Павелъ одлся на скорую руку и сошелъ въ гостиную, гд д-ръ Блимберъ ходилъ взадъ и впередъ съ величавымъ и совершенно беззаботнымъ видомъ, какъ будто онъ ждалъ не больше двухъ, трехъ человкъ, которые, быть можетъ, завернутъ къ нему случайно, немного погодя. Вскор явилась м-съ Блимберъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа и съ такимъ длиннымъ шлейфомъ, что прогулка вокругъ ея особы составила для Павла препорядочное путешествіе. Посл маменьки пришла и дочка, немного перетянутая, но чрезвычайно очаровательная.

Изъ гостей прежде всхъ явились м-ръ Тутсъ и м-ръ Фидеръ. Оба джентльмена держали въ рукахъ шляпы, какъ будто пріхали издалека, и когда буфетчикъ, при торжественномъ доклад, произнесъ ихъ имена, д-ръ Блимберъ сказалъ: ‘Прошу покорно, господа, добро пожаловать’, и, казалось, былъ чрезвычайно радъ видть дорогихъ гостей. М-ръ Тутсъ, великолпно сіявшій булавкой, колечкомъ и пуговицами, истинно джентльменскимъ образомъ раскланялся съ дамами и величаво протянулъ руку д-ру Блимберу. Проникнутый глубокимъ сознаніемъ собственнаго достоинства, онъ тутъ же отвелъ Павла въ сторону и съ особой выразительностью спросилъ:

— Что ты думаешь объ этомъ, Домби?

Но несмотря на совершенную увренность въ себ самомъ, м-ръ Тутсъ надолго погруженъ былъ въ раздумье относительно того обстоятельства, должно ли застегивать на жилет нижнія пуговицы, или нтъ, и какъ приличне распорядиться оконечностями рубашечныхъ рукавчиковъ. Замтивъ, что y м-ра Фидера они были вытянуты, м-ръ Тутсъ распорядился точно такимъ же образомъ, но когда оказалось, что y другихъ гостей они были отогнуты на фрачные обшлага, м-ръ Тутсъ не замедлилъ послдовать этому примру, Разница касательно жилетныхъ пуговицъ не только нижнихъ, но и верхнихъ сдлалась y новыхъ гостей еще ощутительне, такъ что пальцы м-ра Тутса безпрестанно шмыгали по этой части его костюма, какъ-будто онъ разыгрывалъ на музыкальномъ инструмент труднйшую арію, которая совершенно сбивала его съ толку.

Немного погодя, явились и другіе джентльмены въ модной прическ, въ высочайшихъ галстухахъ, въ ганцовальныхъ башмакахъ, съ лучшими шляпами въ рукахъ. За ними пришелъ м-ръ Бапсъ, танцмейстеръ, въ сопровожденіи своей супруги, которую м-съ Блимберъ приняла очень вжливо и благосклонно. Лакей о каждомъ гост докладывалъ громогласно. Осанка м-ра Бапса былъ очень величественна, и онъ говорилъ съ особой выразительностью, длая ударенія на каждомъ слов. Постоявъ минутъ пять подъ лампой, онъ подошелъ къ м-ру Тутсу, который въ молчаніи любовался своими башмаками, и спросилъ:

— Какъ вы думаете, сэръ, относительно сырыхъ матеріаловъ, привозимыхъ въ наши гавани изъ-за границы: что съ ними должно длать?

— Варить ихъ, — не задумываясь отвчалъ м-ръ Тутсъ.

Этимъ и окончилась бесда, хотя, казалось, господинъ танцмейстеръ не совсмъ былъ согласенъ съ мнніемъ м-ра Тутса.

Павелъ, длавшій теперь глубокомысленныя наблюденія на мягкой соф, обложенной подушками, вдругъ соскочилъ съ этого сдалища и отправился въ чайную комнату дожидаться Флоренсу, которой онъ не видалъ уже около двухъ недль, потому что въ прошлую субботу его не пускали домой изъ опасенія простуды. Вскор явилась она, прелестная, какъ ангелъ, въ своемъ бальномъ платьиц, съ свжимъ букетомъ цвтовъ въ рук. Въ комнат не было никого, кром пріятельницы Павла, Меліи, и другой женщины, разливавшей чай. Когда Флоренса стала на колни, чтобы поцловать маленькаго брата, Павелъ бросился въ ея объятія и не хотлъ оторвать глазъ отъ ея цвтущаго личика.

— Что съ тобой, Флой, — вдругъ спросилъ Павелъ, почти увренный, что увидлъ слезу на щек сестры.

— Ничего, милый, ничего, — отвчала Флоренса.

Павелъ тихонько дотронулся до щеки: на ней точно была слеза!

— Милая, что съ тобою?

— Мы подемъ домой, — отвчала сестра, — и я буду за тобой ухаживать.

— За мной ухаживать! Это что такое?

Павелъ дивился, отчего дв молодыя женщины смотрли на него съ такимъ задумчивымъ видомъ, отчего Флоренса на минуту отворотилась и потомъ опять оборотила на него глаза съ отрадной улыбкой,

— Флой, — сказалъ Павелъ, перебирая рукою ея черные лаконы, — скажи мн, моя милая, правда ли, что я чудакъ?!..

Флоренса засмялась, обласкала его и проговорила: ‘нтъ’.

— A они вс то и дло говорятъ, будто я чудакъ, — возразилъ Павелъ, — желалъ бы я знать, что такое чудакъ?

Въ эту минуту постучались въ дверь, и Флоренса, поспшивъ къ чайному столу, не успла отвчать брату на его вопросы. Павелъ удивился опять, когда увидлъ, что Мелія о чемъ-то перешептывалась съ Флоренсой, но вошедшіе гости сообщили другое направленіе его наблюденіямъ.

Это были: сэръ Барнетъ Скеттльзъ, леди Скеттльзъ и сынокъ ихъ, еще мальчикъ, который посл каникулъ готовился поступить въ учебное заведеніе д-ра Блимбера. Отецъ былъ членомъ нижняго парламента, и м-ръ Фидеръ, разговаривая о немъ съ молодыми джентльменами, сказалъ между прочимъ, что г. Барнетъ Скеттльзъ непремнно свернетъ голову отчаянной партіи радикаловъ, только бы уловить ему взоръ президента {Когда членъ нижняго парламента встаетъ съ своего мста для произнесенія рчи, онъ не можетъ начать ее прежде, чмъ на него іи взглянетъ президентъ. Отсюда выраженіе: уловить взоръ президента (to catch the Speaker’s eye), равносильное выраженіе: получить позволеніе говорить рчь.}, чего, однако-жъ, онъ никакъ не могъ дождаться цлыхъ три года.

— Какая это комната? — спросила леди Скеттльзъ y Павловой пріятельницы.

— Кабинетъ д-ра Блимбера, — отвчала Мелія.

— Хорошая, очень хорошая комната, — проговорила леди Скеттльзъ, обращаясь къ своему мужу.

— Очень хорошая комната, — повторилъ почтенный супругъ.

— A кто малютка? — сказала леди Скеттльзъ, обращаясь къ Павлу. — Не одинъ ли…

— Изъ молодыхъ джентльменовъ? — подхватила Мелія. — Точно такъ, сударыня.

— Какъ васъ зовутъ, душенька? — спросила леди Скеттльзъ.

— Домби, — отвчалъ Павелъ.

При этомъ имени сэръ Барнетъ Скеттльзъ немедленно вмшался въ разговоръ и объявилъ, что имлъ честь встрчаться съ Павловымъ отцомъ на публичныхъ обдахъ, и теперь ему очень пріятно слышать о драгоцннйшемъ здоровьи м-ра Домби. Затмъ Павелъ разслышалъ слова, обращенныя къ леди Скеттльзъ: ‘Сити … богачъ … извстнйшій … докторъ говорилъ’ …

— Потрудитесь передать папеньк мое глубокое почтеніе, — сказалъ сэръ Барнетъ Скеттльзъ, обращаясь къ Павлу.

— Очень хорошо, — отвчалъ Павелъ.

— Какой умненькій мальчикъ! — воскликнулъ сэръ Барнетъ Скеттльзъ. — Сынъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ молодому Скеттльзу, который между тмъ съ величайшимъ аппетитомъ изволилъ кушать сладкій пирогъ съ изюмомъ, въ вознагражденіе за будущія лишенія въ докторскомъ пансіон, — сынъ, познакомься съ молодымъ джентльменомъ. Это такой джентльменъ, съ которымъ ты можешь и долженъ познакомиться.

— Какое милое личико! Что за глазки! Что за локончики! — восклицала леди Скеттльзъ, лорнируя Флоренсу съ ногъ до головы.

— Сестра моя, Флоренса Домби, — сказалъ Павелъ, рекомендуя.

Скеттльзы ощущали теперь неизреченное наслажденіе, и такъ какъ леди Скеттльзъ, съ перваго взгляда почувствовала къ Павлу материнскую привязанность, то вся компанія поспшила отправиться въ залу. Сэръ Барнетъ Скеттльзъ велъ Флоренсу, a молодой Скеттльзъ шелъ позади.

Молодой Скеттльзъ недолго оставался въ неизвстности, потому что д-ръ Блимберъ вывелъ его изъ-за угла и заставилъ танцовать съ Флоренсой. Павлу показалось, что дикій мальчикъ вовсе не чувствовалъ себя счастливымъ отъ этой компаніи и даже будто бы на что-то сердился, но когда леди Скеттльзъ, играя веромъ, сообщила миссъ Корнеліи Блимберъ, что сынокъ ея просто безъ ума отъ этого ангельчика, миссъ Домби, Павелъ заключилъ, что молодой Скеттльзъ, упоенный блаженствомъ, не могъ выразить своихъ впечатлній вншними знаками.

Удивительнымъ показалось Павлу, отчего никто не хотлъ занимать его мста на соф между подушками, и отчего молодые джентльмены, при вход его въ залу, поспшили дать ему дорогу и указать на прежнее мсто. Замтивъ, что маленькій Домби съ наслажденіемъ смотрлъ на танцующую сестру, они распорядились такъ, что никто не заслонялъ передъ нимъ Флоренсы, и онъ могъ свободно слдить за нею глазами. Вс гости, даже посторонніе, были такъ ласковы, что бепрестанно подходили къ нему и спрашивали, какъ онъ себя чувствуетъ, не болитъ ли y него головка, не усталъ ли онъ? Павелъ благодарилъ отъ души и, расположившись на соф вмст съ м-съ Блимберъ и леди Скеттльзъ, чувствовалъ себя совершенно счастливымъ, особенно когда Флоренса, посл каждаго танда, садилась подл него и разговаривала.

Флоренса съ большой охотой вовсе оставила бы танцы, чтобы весь вечеръ просидть подл брата, но Павелъ непремнно хотлъ, чтобы она танцовала, говоря, что это ему очень пріятно. И онъ говорилъ правду: его сердце трепетало отъ радости, и личико пылало яркимъ румянцемъ, когда онъ видлъ, какъ вс любуются Флоренсой и приходятъ отъ нея въ восторгь.

Обложенный подушками на своемъ высокомъ сдалищ, Павелъ могъ видть и слышать почти все, что вокругъ него происходило, какъ будто весь этотъ праздникъ былъ устроенъ исключительно для его забавы. Между прочимъ, онъ замтилъ, какъ м-ръ Бапсъ, танцмейстеръ, подошелъ къ г. члену нижняго парламента и спросилъ его точь въ точь, какъ м-ра Тутса:

— A какъ вы думаете, сэръ, насчетъ сырыхъ матеріаловъ, которые привозятъ изъ-за границы въ обмнъ за наше золото: что съ ними длать?

Павелъ дивился и очень хотлъ знать, почему этотъ предметъ такъ сильно занималъ м-ра Бапса. Сэръ Барнетъ Скеттльзъ очень много и очень мудрено разсуждалъ о предложенной матеріи, но, казалось, не удовлетворилъ м-ра Бапса.

— Все это такъ, — сказалъ м-ръ Бапсъ, — я совершенно согласенъ съ вами сэръ, однако-жъ, если предположить, что Россія запрудитъ наши гавани своимъ саломъ, тогда что?

Сэръ Барнетъ Скеттльзъ былъ совершенно озадаченъ этимъ неопредленнымъ возраженіемъ, однако-жъ, скоро опомнился и, покачавъ головой, сказалъ:

— Ну, тогда, конечно, намъ придется усилить производство хлопчатой бумаги.

М-ръ Бапсъ не сдлалъ боле никакихъ замчаній и поспшилъ къ своей супруг, которая между тмъ съ большимъ вниманіемъ разсматривала нотную книгу джентльмена, игравшаго на арф. Сэръ Барнетъ Скеттльзъ, не сомнваясь, что бывшій его собесдникъ — очень замчательная особа, обратился къ д-ру Блимберу съ вопросомъ:

— Скажите, пожалуйста, докторъ, господинъ этотъ, вроятно, служитъ въ департамент вншней торговли?

— О, нтъ, — отвчалъ д-ръ Блимберъ, — нтъ, это нашъ профессоръ…

— Статистики или политической экономіи? — замтилъ сэръ Барнетъ Скеттльзъ.

— Не совсмъ такъ, — сказалъ докторъ Блимберъ, подпирая рукою подбородокъ.

— Ну, такъ нтъ сомннія, онъ занимается вычисленіемъ математическихъ фигуръ или чего-нибудь въ этомъ род?

— Именно фигуръ, — сказалъ д-ръ Блимберъ, — да только не въ этомъ род. М-ръ Бапсъ, смю доложить вамъ, нашъ профессоръ танцевъ, превосходнйшій человкъ въ своемъ род.

Сэръ Барнетъ Скеттльзъ нахмурился, разсвирплъ и, подойдя къ своей супруг, сказалъ очень явственно, что господинъ, съ которымъ онъ говорилъ, пре-без-сты-д-нй-шій наглецъ въ своемъ род. Павелъ никакъ не могъ постигнуть, отчего сэръ Барнетъ Скеттльзъ перемнилъ такъ скоро свое мнніе о м-р Бапс, котораго ему отрекомендовали, какъ превосходнйшаго человка въ своемъ род.

Скоро наблюдательность Павла приняла другое направленіе. М-ръ Фидеръ, посл двухъ-трехъ стакановъ глинтвейну, повеселлъ удивительнымъ образомъ и принялъ твердое намреніе наслаждаться всми благами міра сего. Танцы были вообще очень церемонны, и музыка скоре походила на церковную, чмъ на бальную, но м-ръ Фидеръ, очевидно, приходившій въ восторженное состояніе, сказалъ м-ру Тутсу, что иметъ намреніе повернуть дла по своему. Посл того онъ подошелъ къ оркестру и, приказавъ играть веселе, принялся танцовать со всею развязностью и беззаботностью моднаго денди. Особенно онъ сдлался внимательнымъ къ дамамъ и, танцуя съ миссъ Корнеліей Блимберъ, шепнулъ ей — можете вообразить! — шепнулъ ей два стишка изъ простонародной чрезвычайно нжной псни, и — можете вообразить! — миссъ Корнелія Блимберъ ни мало не обидлась. Эти же стишки м-ръ Фидеръ немедленно повторилъ еще четыремъ дамамъ, которыя также не обижались. Павелъ все это слышалъ очень хорошо. Онъ слышалъ и то, какъ Фидеръ сказалъ Тутсу, что завтра, чортъ побери, придется расквитаться за этотъ вечеръ.

Наконецъ, оркестръ заигралъ самыя буйныя, площадныя аріи, и это обстоятельство крайне обезпокоило м-съ Блимберъ, которая не безъ причины опасалась, что это можетъ оскорбить благородный слухъ почтенной леди Скеттльзъ. Но леди Скеттльзъ просила не безпокоиться и очень благосклонно выслушала объясненіе касательно м-ра Фидера, который, говорила м-съ Блимберъ, несмотря на нкоторые крайности при такихъ случаяхъ, былъ вообще превосходнйшій человкъ, отлично понималъ Виргилія и убиралъ свои коротенькіе волосы истинно классическимъ образомъ.

Разговаривая съ Павломъ, леди Скеттльзъ замтила между прочимъ, что, кажется, онъ очень любитъ музыку.

— Люблю, леди, — отвчалъ Павелъ, — a если и вы любите, такъ я вамъ совтую послушать, какъ поетъ сестрица моя, Флоренса.

Леди Скеттльзъ немедленно объявила, что умираетъ отъ нетерпнія слышать миссъ Домби, и когда Флоренса начала отказываться, говоря, что никакъ не можетъ пть при такомъ многочисленномъ собраніи, Павелъ подозвалъ ее и сказалъ:

— Пожалуйста, Флой, для меня, мой другъ, сдлай милость.

Флоренса подошла къ фортепьяно и запла. Гости разступились, чтобы не загородить сестры отъ маленькаго Домби. Когда онъ увидлъ, что его сестра, добрая, милая, прекрасная сестра, сдлалась предметомъ общаго вниманія, когда онъ услышалъ ея заливающійся голосокъ, очаровательный и сладкій, раздававшійся среди безмолвной блестящей залы звучной трелью любви и надежды, онъ отворотилъ свое личико и заплакалъ, — не оттого заплакалъ, чтобы мелодія была слишкомъ жалобна или печальна, нтъ, a оттого, что ‘она слишкомъ мила для меня’, — сказалъ Павелъ, отвчая на разспросы гостей.

Вс полюбили Флоренсу, да и какъ не полюбить! Павелъ заране зналъ, что иначе и быть не можетъ, и когда онъ сидлъ на своей мягкой соф съ сложенными накрестъ руками, немногіе могли вообразить, какой торжественный восторгъ озарялъ эту младенческую душу. Со всхъ сторонъ доходили до его слуха роскошныя похвалы ‘сестриц маленькаго Домби’, вс удивлялись скромности, уму, талантамъ маленькой красавицы, и Павелъ былъ въ какомъ-то упоительномъ чаду, и казалось ему, будто докторская зала превращается въ очаровательный садъ, и атмосфера вдругъ наполнилась какой-то сладкой симпатіей, которая смягчала и разнживала сердце

Какъ это случилось, Павелъ не зналъ. Все, что наблюдалъ онъ въ этотъ вечеръ и чувствовалъ, и мыслилъ — настоящее, прошедшее и будущее, предметы близкіе и отдаленные — все это перепуталось и перемшалось въ его голов, подобно цвтамъ въ радуг или въ богатомъ плюмаж павлина, когда надъ нимъ сіяетъ солнце, или въ тихомъ лазурномъ неб, когда то же солнце, закатываясь, бросаетъ яркіе лучи на безбрежное море. Многія вещи, о которыхъ онъ думалъ послдній разъ, носились передъ нимъ въ неопредленныхъ звукахъ музыкальнаго оркестра и уже не пробуждали его наблюдательности. Фантастическія мечты, занимавшія его не дале, какъ вчера, когда онъ смотрлъ изъ своего уединеннаго окошка на бурныя воды океана, улеглись и убаюкались въ его воображеніи. Но тотъ же таинственный говоръ морскихъ волнъ, которому такъ долго и такъ часто внималъ онъ въ своей колясочк на морскомъ берегу, еще мерещился ему, и чудился въ этомъ говор привтъ любви и дружбы, и вмст слышалось ему, будто вс называютъ его чудакомъ, хотя опять-таки неизвстно за чго. Такъ грезилъ и мечталъ, слушалъ и думалъ маленькій Павелъ и быль совершенно счастливъ.

Счастливъ — пока не пробилъ часъ разлуки, роковой часъ, пробудившій общее волненіе между гостями д-ра Блимбера. Сэръ Барнетъ Скеттльзъ еще разъ просилъ Павла засвидтельствовать отъ его имени глубокое почтеніе м-ру Домби и вмст съ тмъ изъявилъ надежду, что сынъ его, посл каникулъ, постарается пріобрсть благосклонность маленькаго друга. Леди Скеттльзъ съ материнской нжностью поцловала его въ лобъ, и даже м-съ Бапсъ, бросивъ музыкальную книгу, постоянный предметъ своего наблюденія, поспшила обнять маленькаго Домби и пожелать ему нескончаемыхъ радостей.

— Прощайте, д-ръ Блимберъ, — сказалъ Павель, протягивая руку.

— Прощай, мой маленькій другь, — отвчалъ докторъ.

— Я вамъ очень обязанъ, сэръ, — продолжалъ Павелъ, наивно всматриваясь въ задумчивое лицо доктора. — Прикажите, сдлайте милость, беречь Діогена.

Діогеномъ звали цпную собаку, которая во всю жизнь одного только Павла удостоила своей искренней довренности. Докторъ общалъ покровительство Діогену, и Па.велъ поблагодарилъ его отъ души. Потомъ, прощансь съ м-съ Блимберъ и Корнеліей, омъ такъ много обнаружилъ искренняго чувства и дтской любви, что м-съ Блимберъ совсмъ забыла шепнуть кое-что леди Скеттльзъ насчетъ Цицерона, хотя это намреніе тревожило ее цлый вечеръ. Корнелія взяла своего питомца за об руки и сказала:

— Домби, Домби, ты всегда былъ моимъ любимымъ ученикомъ. Прощай, дружокъ. Благослови тебя Богь!

— A я считалъ ее такою жестокою! — подумалъ Павелъ. — Какъ легко ошибиться!

Вдругъ молодые джентльмены зажужжали: ‘Домби узжаетъ! маленькій Домби узжаетъ!’, и все изъ танцовальной залы двинулось по лстниц за Павломъ и Флоренсой, не исключая самого д-ра Блимбера съ его семействомъ. М-ръ Фидеръ, по этому поводу, сказалъ очень громко, что такой чести, сколько онъ помнитъ, еще не удостаивался ни одинъ изъ прежнихъ молодыхъ джентльменовъ, хотя, быть можетъ, глинтвейнъ на этотъ разъ слишкомъ помрачалъ память м-ра Фидера. Лакеи, подъ предводительствомъ буфетчика, вс выбжали провожать маленькаго Домби, и даже подслповатый малый, видимо растаялъ, когда началъ укладывать книги и сундуки въ коляску, отправлявшуюся въ замокъ м-съ Пипчинъ.

Даже вліяніе нжной страсти на сердца молодыхъ джентльменовъ — a они вс до одного влюбились въ Флоренсу — не могло удержать ихъ отъ выраженія восторговъ при прощаніи съ маленькимъ Домби. Они пожимали ему руки, махали шляпами, и каждый кричалъ: ‘Домби, не забывай меня!’ Такіе взрывы чувствительности были необыкновеннымъ явленіемъ между этими юными Честерфильдами {Слово ‘Честерфильдъ’ употреблено здсь въ смысл свтскаго модника, льстеца. Есть въ англійской литератур книги: ‘The letters of Lord Chesterfield to his son’, — ‘Письма Лорда Честерфильда къ своему сыну’. Здсь авторъ между прочимъ рекомендуетъ скрывать свои настоящія чувства и считаетъ притворство необходимою добродтелью всякаго молодого человка. Книга пользуется въ Англіи такою популярностью, что недавно одинъ лондонскій портной, рекомендуя въ своемъ пуф прилично одваться, подкрпилъ свои доказательства огромной цитатой изъ писемъ Честерфильда. Прим. перев.}. Когда Флоренса на крыльц окутывала брата, Павелъ шепталъ: ‘Слышишь ли ты, милая? рада ли ты? забудешь ли ты это?’ И глаза его искрились живйшимъ восторгомъ, когда онъ произносилъ эти слова.

Усаживаясь въ карету, Павелъ еще разъ взглянулъ на многочисленную толпу, которая его провожала, и теперь вс предметы закружились и запрыгали передъ нимъ, какъ будто онъ смотрлъ черезъ стекла зрительной трубки, колебавшейся въ его рукахъ. Потомъ онъ забился въ темный уголъ кареты и крпко прижался къ Флоренс. Вся эта сцена трогательнаго прощанья представлялась ему какимъ-то сновидніемъ, тревожнымъ и вмст чрезвычайно пріятнымъ, и когда впослдствіи онъ думалъ о д-р Блимбер, онъ всегда воображалъ его не иначе, какъ стоявшимъ на крыльц при прощаньи съ своимъ маленькимъ другомъ.

Но, кром доктора, другая фигура рисовалась иередъ маленькимъ Павломъ, фигура м-ра Тутса, который совершенно неожиданно открылъ одно изъ оконъ кареты, просунулъ голову и спросилъ: ‘Домби здсь?’ Прежде, чмъ успли отвчать, онъ скрылся и захохоталъ самымъ дружелюбнымъ образомъ. Но этимъ еще не окончилось. Когда карета уже тронулась съ мста, м-ръ Тутсъ подскочилъ съ другой стороны и, опять просунувъ голову черезъ окно, тмъ же тономъ спросилъ: ‘Домби здсь?’ И потомъ онъ мгновенно исчезъ, заливаясь тмъ же дружелюбнымъ хохотомъ.

Какъ Флоренса смялась! Павелъ часто вспоминалъ объ этой сцен и самъ смялся отъ всего сердца.

Но на другой и въ слдующіе дни произошло много такихъ вещей, которыя посл воображенію Павла представлялись въ самомъ тускломъ свт. Прежде всего онъ никакъ не могъ понять, зачмъ они продолжали жить y м-съ Пипчинъ вмсто того, чтобы хать домой, зачмъ онъ лежалъ въ постели, и Флоренса всегда сидла подл него. Приходилъ ли къ нему въ комнату отецъ, или онъ только видлъ на стн чью-то высокую тнь? Правда ли, что лкарь говорилъ — или это пригрезилось — что если бы взяли мальчика домой прежде дтскаго бала, на которомъ онъ испыталъ слишкомъ сильныя потрясенія, то, вроятно, онъ не завянулъ бы такъ скоро?

Ему казалось также, что онъ говаривалъ сестр: ‘Охъ, Флой, возьми меня домой, не покидай меня’! А, впрочемъ, можетъ быть, и это пригрезилось. Только кажется, будто онъ слышалъ свои собственныя слова: ‘Подемъ домой, Флой, подемъ’!

Но зато онъ очень хорошо помнилъ, какъ привезли его домой вмст съ Флоренсой, и какая была толкотня на лстниц, когда понесли его наверхъ. Онъ узналъ свою старую комнату и маленькую постель, гд его положили. Передъ нимъ, въ числ прочихъ, стояли: тетушка его, и миссъ Токсъ, и м-съ Пипчинъ, и Сусанна. Онъ всхъ ихъ угадалъ и привтствовалъ очень радушно. Но было, однако-жъ, и тутъ что-то такое, чего онъ никакъ не понималъ и что крайне его безпокоило.

— Мн надобно поговорить съ Флоренсой, — сказалъ онъ, — съ Флоренсой наедин. Оставьте насъ.

— Скажи мн, свтикъ мой, Флой, папенька не былъ на крыльц, когда меня вынесли изъ кареты?

— Былъ, мой милый.

— Кажется, онъ заплакалъ и ушелъ въ свою комнату, когда увидлъ меня, правда ли это, мой ангелъ?

Флоренса отрицательно покачала головой и прильнула губами къ его щек.

— Ну, я радъ, что онъ не плакалъ, — сказалъ маленькій Павелъ — это правда, мн померещилось. Не сказывай, о чемъ я тебя спрашивалъ.

Глава XV.

Замысловатое лукавство капитана Куттля и новыя хлопоты Вальтера Гэя.

Долго Вальтеръ не зналъ, что длать съ барбадосскимъ назначеніемъ, и даже лелялъ слабую надежду, что м-ръ Домби авось измнитъ роковую резолюцію. Быть можетъ, онъ одумается и прикажетъ старику Каркеру ‘оставить молодого Гэя въ лондонской контор’. Но такъ какъ ничто не подтверждало этой, совершенно, впрочемъ, неосновательной надежды, бдный юноша увидлъ настоятельную необходимость дйствовать безъ замедленія, не обольщая себя пустыми мечтами.

Главная задача — какимъ образомъ подступиться къ дяд Соломону съ этой неожиданной встью, которая, нтъ сомннія, нанесетъ ему страшный ударъ? Старикъ только что начиналъ оправляться посл нападеній неумолимаго кредитора, его мичманъ и гостиная повеселли, значительная часть долга заплачена м-ромъ Домби, впереди рисовалась надежда окончательно устроить денежныя дла, — и вотъ все это вдругь опрокидывалось вверхъ дномъ по какому-то холодному разсчету или просто по безотчетному капризу всемогущаго негоціанта.

Но что бы ни случилось, дядя Соль, такъ или иначе, заране долженъ былъ ознакомиться съ угрожающей бдой. Между ‘хать или не хать’ Вальтеръ не могъ выбирать. М-ръ Домби сказалъ прямо, что онъ молодъ, a обстоятельства старика Гильса не блестящи, и это опредленіе м-ръ Домби сспровождалъ такимъ взоромъ, въ которомъ ясно значилось, что, въ случа отказа, молодой человкъ долженъ оставить знаменитую контору. Онъ и его дядя были облагодтельствованы мромъ Домби, и Вальтеръ самъ искалъ этого благодянія. Чувство благодарности налагало долгъ безусловнаго повиновенія, такъ, по крайней мр, думалъ Вальтеръ, хотя въ то же время начиналъ догадываться, что ему врядъ ли когда удастся обратить на себя милостивое вниманіе гордаго хозяина, который по временамъ, Богъ знаетъ за что, бросалъ на него суровые взгляды.

Когда м-ръ Домби сказалъ: ‘вы молоды, a обстоятельства вашего дяди не блестящи’, въ его физіономіи выразилось оскорбительное презрніе, какъ будто онъ обвинялъ молодого человка въ непростительной праздности, обременительной для старика-дяди, и эта мысль стрлою вонзилась въ чувствительное сердце бднаго юноши. Ршившись во что бы то ни стало разуврить м-ра Домби и по возможности самымъ дломъ доказать несправедливость оскорбительнаго мннія, Вальтеръ, посл poковoro назначенія въ Барбадосъ, удвоилъ свою дятельность въ контор и, скрпя сердце, казался веселымъ и совершенно довольнымъ. Благородный и неопытный юноша, разумется, никакъ не воображалъ, что эти-то именно свойства теперь всего мене могли понравиться м-ру Домби, который, напротивъ, разсчитывалъ, что его всесильная опала — заслуженная или незаслуженная, все равно — должна поражать страхомъ и трепетомъ его подчиненныхъ.

— Ну, — подумалъ Вальтеръ съ глубокимъ вздохомъ, — надо теперь раздлаться съ дядюшкой Соломономъ. Но такъ какъ молодой человкъ не надялся сохранить спокойствіе духа, если бы самъ извстилъ старика объ угрожающей бд и увидлъ первые слды отчаянія на его морщинистомъ лиц, то онъ ршился воспользоваться услугами могущественнаго посредника, капитана Куттля, и, дождавшись перваго воскресенья, отправился посл завтрака на корабельную площадь въ его квартиру.

На дорог Вальтеръ не безъ удовольствія припомнилъ, что м-съ Макъ Стингеръ каждое воскресеніе поутру отправлялась въ отдаленную капеллу слушать проповдь достопочтеннаго Мельхиседека Гоулера {Howler буквально значитъ р_е_в_у_н_ъ. Авторъ осмиваетъ здсь изступленныхъ фанатиковъ, слава которыхъ между простолюдинами основывается преимущественно на шарлатанскомъ искусств кричать во все горло и выдлывать арлекинскіе жесты во время своихъ поученій. Англія, какъ и Сверная Америка, при всей своей образованности, является привилегированной землей сектантовъ и фанатиковъ. Среди безчисленнаго множества сектъ особенно прославились своимъ сумасбродствомъ: Seekers (искатели), Tumdlers (кувыркатели) и Ranters (пустомели). Гоулеръ, какъ видно, принадчежалъ къ сект Реньтеровъ, и о нихъ-то говоритъ здсь Диккенсъ. Прим. переводчика.}, стяжавшаго громкую извстность между нкоторыми особами. Сей благочестивый иастырь служилъ первоначально на вестъ-индскихъ докахъ при винной контор, откуда его выгнали по ложному подозрнію, будто онъ завелъ гршное обыкновеніе просверливать буравчикомъ бочки съ ромомъ и прикладываться къ нимъ своими устами. Разумется, это была клевета, взведенная на него общимъ нашимъ врагомъ, человкоубійцею искони. Достопочтенный Мельхиседекъ недавно предсказалъ съ своей каедры, что ровно черезъ два года, въ этотъ самый день, въ десять часовъ утра, воспослдуетъ преставленіе свта, и по сей причин открылъ y себя на дому пріемъ благочестивыхъ слушателей и слушательницъ реньтерской секты, на которыхъ, въ первое собраніе, слова краснорчиваго проповдника произвели самое могущественное впечатлніе, и когда словесное стадо, осненное посл проповди вдохновеннымъ наитіемъ, принялось совершать священную пляску, восторжениые слушатели и слушательницы вдругъ вс до одного съ ужаснымъ трескомъ и шумомъ провалились въ кухню и опрокинули катокъ, принадлежавшій какой-то словесной овечк.

Обо всхъ этихъ подробностяхъ капитанъ Куттль подъ веселую руку разсказалъ Вальтеру и его дяд, когда однажды вечеромъ, посл благополучной сдлки съ маклеромъ Брогли, репетировалъ извстную балладу о любовныхъ похожденіяхъ Пегги. Самъ капитанъ тоже съ большою аккуратностью каждое воскресенье ходилъ въ ближайшую церковь съ королевскимъ флагомъ, посщаемую моряками, гд онъ, за отсутствіемъ законнаго сторожа, дряхлаго и больного, добровольно принималъ на себя обязанность верховнаго надзора надъ мальчиками, для которыхъ особенно былъ страшенъ его таинственный крюкъ. Зная капитанскій обычай, Вальтеръ бжалъ изо всхъ силъ, чтобы предупредить его выходъ, и эта поспшность была увнчана вожделннымъ успхомъ. По прибытіи на корабельную площадь, молодой человкъ, къ величайшей радости, увидлъ и шрокій синій камзолъ и жилетъ, развшенные для просушки передъ отвореннымъ окномъ капитанской квартиры.

Казалось невроятнымъ, что смертные глаза могли видть этотъ костюмъ въ разлук съ своимъ хозяиномъ, но не подлежало никакому сомннію, что жилетъ и камзолъ висли безъ капитана, иначе его ноги непремнно загородили бы уличную дверь, такъ какъ дома на корабельной площади очень невысоки. Удивляясь этому открытію, Вальтеръ только однажды стукнулъ молоткомъ{Въ Лондон, какъ и во многихъ другихъ европейскихъ городахъ и отчасти въ нашихъ остзейскихь провинціяхъ, вмсто колокольчиковь почти во всхъ домахъ употребляются молоточки, утвержденные въ дверяхъ надъ металлической доской. Человкъ порядочный, длающій визитъ другому, тоже порядочному человку, должень стукнуть по крайней мр два раза. Воть почему капитанъ Куттль не догадался сначала, что пришли къ нему. Прим. переводчика.} въ дверь капитанской квартиры.

— А, это не ко мн! — воскликнулъ капитанъ въ своей комнат. — Врно кто-нибудь пришелъ къ Макъ Стингеръ.

Вальтеръ ясно разслышалъ эти слова и стукнулъ молоткомъ два раза.

— Ну, такъ, стало быть, ко мн. Кому это понадобился капитанъ Куттль?

И вслдъ затмъ высунулась изъ окна интересная фигура Куттля въ чистой рубашк и подтяжкахъ, въ праздничномъ галстух и лощеной шляп на голов.

— Валли! — вскричалъ капитанъ, съ изумленіемъ осматривая неожиданнаго гостя. — Ты ли это любезный?

— Я, я, капитанъ, — отвчалъ Вальтеръ, — скоре пожалуйста впустите меня.

— Что такое, дружище? — спросилъ капитанъ съ тревожнымъ участіемъ, — не случилось ли чего опять съ нашимъ старикомъ?

— Нтъ, нтъ, — сказалъ Вальтеръ — все обстоитъ благополучно, да только впустите меня.

Капитанъ выразилъ свое удовольствіе и сказалъ, что сейчасъ сойдетъ внизъ отворить дверь.

— Зачмъ же ты такъ рано пришелъ, Валли? — спросилъ Куттль, сомнительно посматривая на молодого человка, когда они взбирались наверхъ.

— Дло вотъ видите ли въ чемъ, любезный канитанъ, — сказалъ Вальтеръ, усаживаясь на стулъ, — я боялся не застать васъ дома, a между тмъ мн нужно кой о чемъ съ вами потолковать.

— Хорошо, хорошо, — сказалъ капитанъ, — да чмъ тебя угостить, мой милый?

— Угостите меня вашимъ совтомъ, капитанъ Куттль, — отвчалъ Вальтеръ улыбаясь. — Больше мн ничего не нужно.

— Ну, говори. Мои уши къ твоимъ услугамъ.

Вальтеръ разсказалъ о своихъ длахъ и о затрудненіяхъ насчетъ дяди Соломона, если капитанъ не ириметъ на себя труда извстить его объ угрожающей бд. Ничто не могло сравниться съ ужаснымъ изумленіемъ и даже оцпенніемъ Куттля, когда молодой человкъ раскрылъ передъ нимъ страшную перспективу, совершенно опрокидывавшую его смлые планы и надежды. Лицо его утратило всякое выраженіе, и онъ стоялъ, какъ статуя, въ синемъ балахон и нахлобученной лощеной шляп.

— Такъ вотъ, видите ли, капитанъ Куттль, — продолжалъ Вальтеръ, — обо мн тутъ, собственно говоря, безпокоиться нечего: я молодъ и егде не велика птица, какъ выразился однажды м-ръ Домби. Я знаю, мн самому надобно пробить дорогу въ свт и, надюсь, дорога будетъ пробита, но есть, однако же, два пункта, которые не выходятъ y меня изъ головы. Дядя мой, вы знаете, считаетъ меня гордостью и отрадою своей жизни, хотя, разумется, я вовсе не заслуживаю такого мннія. Что вы на это скажете, Куттль?

Капитанъ, казалось, старался побдить свой испугъ и сообщить своему лицу прежнее выраженіе, но вс усилія были тщетны, и лощеная шляпа кивала съ безмолвнымъ изумленіемъ.

— Если даже я буду живъ и здоровъ, все-таки, оставивъ Англію, я едва ли увижу когда своего дядю. Онъ уже старъ, капитанъ Куттль, и въ его годы было бы тяжело разставаться съ любимыми людьми. Если, какъ нкогда вы говорили, онъ могъ умереть отъ потери мичмана, съ которымъ такъ свыкся въ продолженіе многихъ лтъ, то не скоре ли можно заключить, что онъ умретъ отъ потери…

— Своего племянника, — перебилъ капитанъ. — Справедливо!

— Вотъ почему, капитанъ Куттль, мы, съ своей стороны, непремнно должны уврить старика, что разлука во всякомъ случа будетъ временная. Но вы понимаете, что всего мене я способенъ былъ бы сохранить хладнокровіе, если бы самъ попытался уврить его въ этомъ. Вы, и только вы одни, можете приличнымъ образомъ сообщить ему горестную всть, и я васъ усердно прошу не отказываться отъ этого порученія. Это первый пунктъ.

— И бдный парнюга унырнетъ отъ нея за тридевять земель въ тридесятое царство! — замтилъ капитанъ созерцательнымъ тономъ.

— Что вы сказали, капитанъ Куттль?

— Погоди, мой милый, погоди! — глубокомысленно возразилъ капитанъ.

Молодой человкъ остановился въ то.мъ предположеніи, что капитанъ собирается съ мыслями и хочетъ что-нибудь прибавить къ своему восклицанію. Но прошло нсколько минутъ, a кагштанъ не сказалъ ни слова. Вальтеръ продолжалъ:

— Теперь — второй пунктъ, капитанъ Куттль. Съ горестью долженъ я сказать, что м-ръ Домби за что-то меня очень не жалуетъ. Я выбивался и выбиваюсь изо всхъ силъ, чтобы заслужить его благоволеніе, но все напрасно, и я очень хорошо вижу, что онъ не любитъ меня. Ему трудно, да онъ и не старается скрыть своихъ чувствъ, и моя опала слишкомъ очевидна для всхъ. Мое назначеніе въ Барбадосъ — ничто иное, какъ слдствіе этой опалы, и м-ръ Домби, говоря мн объ этомъ, нисколько не позаботился подсластить горькую пилюлю. Это не только, не поведетъ меня къ возвышенію въ торговомъ дом, — совсмъ напротивъ: я имю причины думать, что эта поздка должна окончательно разрушить мою карьеру. Такъ вотъ видите ли, капитанъ Куттль: объ этомъ, само собою разумется, мы тоже ничего не должны говорить дяд Соломону, напротивъ, онъ долженъ воображать, что м-ръ Домби назначаетъ меня въ Барбадосъ не иначе, какъ изъ особеннаго ко мн благоволенія. Я бы, признаться, и вамъ ничего не сказалъ объ этомъ пункт, но если, по ту сторону океана, мн суждено будетъ погибнуть, надобно, чтобы хоть одинъ человкъ въ Лондон зналъ о моемъ настоящемъ положеніи. Къ тому же — почему знать? — можетъ быть, при случа, вы, какъ истинный другъ, найдете возможность подать руку помощи бдному страннику.

— Валли, другъ мой, — возразилъ капитанъ съ видомь необыкновеннаго добродушія, — въ притчахь сказано: ‘На всякое время другъ да будетъ теб въ нужд’… и бутылка вина для угощенія! Отыщи это мсто и положи закладку {Но Вальтеръ напрасно сталъ бы искать этого мста въ Соломоновыхъ притчахъ. Читатели вроятно замтили, что капитанъ Куттль очень несчастливъ въ библейскихъ цитатахъ и вчно коверкаетъ тексты. Этотъ текстъ также перековерканъ. Въ притчахъ (гл. XVII. ст. 17) сказано: ‘На всякое время другъ да будетъ теб, братія въ нуждахъ полезна да будутъ’. Капитанъ Куттль припомнилъ только первую половину текста, a окончапіе насчетъ бутылки вина приплелъ изъ поговорки, употребляемой англичанами во время тостовъ. Прим. переводчика.}.

Капитанъ протянулъ молодому человку руку съ видомъ необыкновеннаго, краснорчивйшаго добродушія и еще разъ повторилъ: ‘отыщи это мсто и положи закладку’. Ясно, онъ гордился своею начитанностью и точностью приведенной цитаты.

— Капитанъ Куттль, — сказалъ Вальтеръ, взявши въ об руки огромный кулакъ своего друга, — посл дядюшки Соля, вы первый, кого люблю я отъ всей души. Нтъ на свт человка, на котораго я могь бы положиться съ большею безопасностью. Насчетъ этого морского путешествія я вовсе не безпокоюсь, капитанъ Куттль, да и къ чему тутъ безпокоиться? Если-бы дло шло о составленіи моей карьеры — если-бы я могъ ссть на корабль, какъ простой матросъ — если-бы я по собственному произволу пускался на приключенія — о! тогда другое дло! я бы съ радостью поскакалъ или поплылъ на другой конецъ свта. И почему бы нсколько лтъ раньше не отправить меня на корабль? Но это было несогласно съ желаніями дядюшки, несогласно съ его планами и надеждами обо мн, потолковали тогда объ этомъ, да и только. На свою бду я остался въ Лондон, поступилъ въ контору Домби, и вотъ уже прошло шесть лтъ, a карьера моя ни на шагъ не подвинулась впередъ, и вдобавокъ все это время я прожилъ какъ будто для того, чтобы ни за что, ни про что вооружить противъ себя гордую фирму.

— Воротись Виттингтонъ, воротись Виттингтонъ {Въ оригинал: ‘Turn again, Whittington’. Должно замтить, что въ англійской народной литератур въ большомъ ходу старинная сказка о Виттингтон подъ заглавіемъ: ‘Whittington and his cat’, — ‘Виттингтонъ и его кошка’. Дло въ томъ, что Виттингтонъ, молодой человкъ безъ всякихъ стредствъ къ существованію и безъ копейки въ карман, задумалъ хать въ Индію, откуда, какъ извстно читателю, онъ воротился милліонеромъ. На корабль его приняли потому только, что съ нимъ была кошка, мастерица ловить мышей и крысъ, которыхъ на корабл развелось безчисленное множество. Когда молодой человкъ, съ отчаяніемъ въ душ, выходилъ изъ Лондона, ему чудилось, будто городскіе колокола вызваиивали вслдъ за нимъ: ‘Turn again, Whittington, turn a-gain Whitting-ton’, — ‘воротись Виттингтонъ, во-ро-тись Вит-тинг-тонъ’. Эту колокольную фразу повторилъ теперь капнтанъ Куттль, и вотъ почему слова эти заставили Вальтера улыбнуться. Прим. перев.}, — бормоталъ озадаченный капитанъ Куттль, устремивъ неподвижный взоръ на молодого человка.

— Поздно ворочаться, — возразилъ Вальтеръ, улыбаясь. — Фортуну не поймаешь, какъ скоро она оборотилась задомъ. Но я не жалуюсь, капитанъ Куттль. У меня есть средства къ существованію, и этого довольно. Узжая за море, я оставляю дядюшку на ваши руки, и кому, кром васъ, я могъ бы безопасне поручить старика? Не отчаяніе заставило меня разсказать вамъ всю эту исторію, — вовсе нтъ, мн хотлось только убдить васъ, что въ контор Домби и Сына помыкаютъ мною, какъ безсмысленнымъ мальчишкой. Скажутъ: иди — и я иду, возьми — и я беру. Почемъ знать? Можетъ быть, это къ лучшему, что теперь прогоняютъ меня съ глазъ долой. М-ръ Домби — дорогой пріятель дядюшки, и эту пріязнь, какъ вы знаете, онъ осязательно доказалъ намъ своимъ кошелькомъ. Благосклонность его, вроятно, увеличится еще больше, какъ скоро я не буду ему каждяй день надодать своимъ присутствіемъ. Итакъ — ура Вестъ-Индія! Ура Барбадосъ! Какъ бишь начинается эта псня, что поютъ наши матросы?

На пристань Барбадоса, молодцы!

То-то люли, то-то люли!

Скорй отъ Темзы, молодцы!

То-то лю-ли, то-то люли!

И капитанъ проревлъ наистрашнйшимъ сопрано:

A то-то люли, то-то люли!

Тот-то люл-ли, тот-то люл-ли!

Послдній припвъ достигнулъ до чуткихъ ушей забубеннаго шкипера, квартировавшаго насупротивъ, который покоился крпкимъ сномъ посл вчерашней попойки и еще далеко не пришелъ въ трезвое состояніе. Услышавъ знакомый припвъ, столь близкій его сердцу, морякъ немедленно соскочилъ съ постели, отворилъ окно и что есть духу загорланилъ:

То-то лю-ли, то-то лю-ли!

То-то люл-ли-и-и-и-и!…

Это произвело удивительный эффектъ. Показывая, однако-жъ, что онъ еще не совсмъ задохся, вытягивая послднюю ноту, шкиперъ ужаснымъ голосомъ проревлъ: ‘эгой!’ какъ будто привтствовалъ черезъ рупоръ подъзжавшій корабль. Совершивъ этотъ подвигъ, храбрый морякъ снова закрылъ окно и опять отправился на боковую.

— И теперь, капиталъ Куттль, — сказалъ Вальтеръ, подавая ему синій камзолъ и жилетъ, — если вы потрудитесь пойти со мною и объявить дядюшк эту новость, которую, сказать правду, ему давно бы слдовало знать, то я оставлю васъ y дверей нашего магазина и гд-нибудь прогуляюсь до обда.

Но капитанъ, казалось, вовсе не съ большой охотой принималъ на себя это порученіе и отнюдь не надялся на свою отвагу. Можете вообразить — онъ уже такъ блистательно и къ полному своему удовольствію устроилъ будущую судьбу и приключенія Вальтера, такъ часто и такъ торжественно поздравлялъ себя за удивительную проницательность и прозрніе отдаленныхъ судебъ! A теперь вотъ однимъ ударомъ разбивались въ дребезги вс эти мечты, да еще въ добавокъ его самого приглашаютъ поднять руку на разрушеніе такихъ чудесныхъ замковъ! Нелегко, даже и очень нелегко! Какъ прикажете вдругъ в_ы_г_р_у_з_и_т_ь изъ головы вс эти свтлыя идеи и н_а_г_р_у_з_и_т_ь свой мозгь новыми и при томъ ужасно непріятными мыслями! Для этого, разумется, надобно подумать да подумать, и вотъ капитанъ, вмсто того, чтобы наскоро надть свой жилетъ и камзолъ, какъ этого требовалъ Вальтеръ, вовсе отказался отъ облаченія и наотрзъ объявилъ, что ему, при такомъ важномъ случа, слдуетъ напередъ ‘немножко покусать ногти’.

— Это ужъ моя старая привычка, Валли — сказалъ капитанъ, — когда ты увидишь, мой другъ, что капитанъ Куттль кусаетъ ногти, это будетъ значить, что онъ сидитъ на мели.

Потомъ капитанъ, за неимніемъ дйствительной руки, поднесъ къ зубамъ свой желзный крюкъ и съ видомъ самаго сосредоточеинаго философскаго глубокомыслія принялся разсматривать данный предметъ во всхъ его видахъ и развтвленіяхъ.

— Есть y меня пріятель, — началъ капитанъ такимъ тономъ, какъ будто бы разсуждалъ самъ съ собою, — такой пріятель, который могъ бы дать шесть очковъ самому парламенту, и выигралъ бы, непремнно бы выигралъ. Жаль, что теперь онъ на мор, a будь онъ здсь, — для него бы это дло трынъ-трава! Удивительная голова! Три раза, сударь мой, бросали его за бортъ корабля, да и то какъ ни въ чемъ не бывало! Когда онъ былъ въ ученьи, цлыхъ три недли колошматили его по башк желзнымъ болтомъ, — и ничего, ршительно ничего! Сухъ выходилъ изъ воды, не горлъ въ огн. Въ цломъ свт не сыскать такого доки!

Однако-жъ, Вальтеръ внутренно радовался, что прославляемаго мудреца не было въ наличности. Онъ имлъ причины думать, что всякое участіе посторонняго лица было бы неумстно и безполезно въ его длахъ.

— Если бы ты, напримръ, указалъ ему на Темз между кораблями на поплавокъ, — продолжалъ капитанъ тмъ же тономъ, — и спросилъ бы его мннія насчетъ этой вещицы, онъ, я ручаюсь, Валли, доказалъ бы теб какъ дважды два, что это не поплавокъ, a пуговицы твоего дяди. Вотъ оно какъ! Да что и толковать? Онъ за поясъ заткнулъ бы самого чорта?

— A какъ его зовутъ, капитанъ Куттль? — спросилъ Вальтеръ.

— Его зовутъ Бенсби, — отвчалъ капитанъ, — да какъ бы его ни звали, какое до этого дло?

Больше капитанъ уже не распространялся объ этомъ предмет, a Вальтеръ, съ своей стороны, не считалъ нужнымъ требовать дальнйшихъ объясненій. Было ясно: капитанъ Куттль погрузился въ такую глубокую задумчивость, что, казалось, утратилъ всякую способность видть и слышать. Молодой человкъ съ безмолвнымъ уваженіемъ смотрлъ на почтеннаго друга.

И точно, капитанъ Куттль разршался въ эту минуту такими великими идеями, что не только благополучно сошелъ съ мели, но даже вдругъ попалъ въ самый глубокій фарватеръ и не находилъ дна своей прозорливости. Озаренный вдохновеннымъ сіяніемъ, онъ вдругъ увидлъ ясне солнца, что тутъ просто была ошибка, и ужъ, разумется, ошибался не кто другой, какъ самъ Вальтеръ, этотъ втреный и пылкій юноша, который все такъ горячо принималъ къ сердцу. Если и въ самомъ дл назначили его въ Барбадосъ, то нтъ сомннія, назначали съ тою цлью, чтобы молодой человкъ съ необыкновенной быстротой устроилъ свою блистательную карьеру. A если, сверхъ чаянія, въ самомъ дл произошло между ними маленькое недоразумніе, то есть, между Вальтеромъ и м-ромъ Домби, то стоитъ только какому дружку съ обоихъ сторонъ замолвить кстати приличное словцо, и, нтъ сомннія, все устроится къ общей радости и благополучію. Выводъ капитана изъ всхъ этихъ предварительныхъ соображеній былъ тотъ, что такъ какъ онъ уже имлъ удовольствіе познакомиться съ мромъ Домби и провелъ въ его обществ очень пріятныхъ полчаса (въ брайтонской гостиниц, когда они здили занимать деньги), то теперь ему, какъ истинному другу, надлежитъ, не говоря до времени Вальтеру ни одного слова, немедленно отправиться въ домъ м-ра Домби, сказать лакею: ‘Потрудитесь-ка, любезный, доложить своему барину, что капитанъ Куттль желаетъ его видть’, — и потомъ, взявъ м-ра Домби за пуговицу, переговорить съ нимъ попріятельски, какъ водится между свтскими людьми, вполн понимающими другъ друга и питающими одинъ къ другому искреннее уваженіе. Нечего и толковать, что такіе люди, какъ онъ и м-ръ Домби, весьма легко уладятъ всякое затрудненіе, и Валли не дале, какъ ныншній же день будетъ очень пріятно изумленъ радостною встью.

Когда эти размышленія заронились въ капитанскую душу и приняли мало-по-малу соотвтственную форму, его лицо постепенно начало проясняться, какъ пасмурное утро, уступавшее мсто ясному полудню. Его грозныя нахмуренныя брови утратили свой щетинистый видъ и совершенно разгладились, его глаза, почти замкнутые при этой головоломной экзерциціи, открылись и приняли смлое, ршительное выраженіе , его улыбка, образовавшаяся сперва на трехъ ямочкахъ на правой сторон рта и подъ угломъ каждаго глаза, быстро распространились по всему лицу и озарила яркимъ свтомъ величественное чело, такъ что лощеная шляпа гордо поднялась на голов, какъ будто она вмст съ хозяиномъ благополучно сдвинулась съ мели и свободно поплыла въ открытое море. Наконецъ, капитанъ пересталъ грызть ногти и ршительнымъ тономъ сказалъ:

— Ну, Валли, теперь дло кончено. Помоги мн одваться.

Вальтеръ никакъ не могъ понять, отчего капитанъ Куттль оказался на этотъ разъ внимательнымъ къ своему туалету. Надвая галстухъ, онъ распустилъ огромные концы шелковаго платка, на подобіе косы и продлъ ихъ въ массивное золотое кольцо съ изображеніемъ надгробнаго памятника, обведеннаго красивыми желзными перилами, въ память какого-то усопшаго друга. Потомъ онъ вздернулъ воротнички своей рубашки до послднихъ предловъ возможности и украсилъ себя ими, на подобіе лошадиныхъ наушниковъ. Затмъ, сбросивъ башмаки, онъ надлъ превосходнйшую пару полусапожекъ, употребляемую только въ экстренныхъ случаяхъ. Облачившись такимъ образомъ, къ полному своему удовольствію, капитанъ самодовольно посмотрлся въ бритвенное зеркальце, снятое для этой цли со стны, и, взявъ свою сучковатую палку, сказалъ, что готовъ идти.

Походка капитана, когда они вышли на улицу, тоже была величественне обыкновеннаго, но Вальтеръ приписывалъ такую перемну неизбжному вліянію экстренныхъ полусапожекъ и не обращалъ на это большого вниманія. На дорог встртилась съ ними цвточница, и Куттль, вдругь остановившись среди тротуара, какъ будто озаренный счастливою мыслью, купилъ изъ ея корзинки превосходнйшій верообразный букетъ прелестнйшихъ цвтовъ, какіе когда-либо произрастали въ самыхъ рдкихъ оранжереяхъ.

Вооруженный этимъ любезнымъ подаркомъ, предназначавшимся, какъ само собою разумется, для м-ра Домби, капитанъ благополучно дошелъ съ Вальтеромъ до магазина мастера всхъ морскихъ инструментовъ.

— Ну, такъ вы теперь пойдете къ дядюшк? — сказалъ Вальтеръ.

— Да, — отвчалъ капитанъ, желавшій поскоре отвязаться отъ молодого человка, который не долженъ былъ видть, какъ онъ направитъ стопы свои въ домъ м-ра Домби.

— Стало быть, я пойду теперь гулять, чтобы не мшать вамъ.

— Хорошо, дружокъ, хорошо, — отвчалъ капитанъ. — Гуляй себ, сколько хочешь, и чмъ дольше, тмъ лучше.

Вальтеръ, въ знакъ согласія, махнулъ рукой и пошелъ своей дорогой.

Для него было все равно, куда бы ни идти, однако-жъ, онъ хотлъ бы выбраться за городъ, въ какое-нибудь предмстье, чтобы гд-нибудь подъ деревомъ, на свобод помечтать о своей загадочной судьб. Его выборъ палъ на Гапстедъ, и онъ туда отправился по той улиц, гд жилъ м-ръ Домби.

Величавъ и мраченъ былъ домъ м-ра Домби, какъ и всегда. Все было въ немъ тихо и спокойно, какъ въ могильномъ склеп, и только втерь, колыхавшій сторы въ отворенныхъ окнахъ верхняго этажа, былъ признакомъ нкоторой жизни и движенія. Тихо прошелъ Вальтеръ мимо печальнаго жилища, и на душ его сдлалось отрадне, когда онъ очутилсь передъ другими домами.

Ho сдлавъ нсколько шаговъ, онъ оглянулся назадъ и началъ пристально всматриваться въ верхнія окна съ такимъ участіемъ, какое всегда чувствовалъ къ этому мсту посл романическаго ириключенія съ Флоренсой. Въ эту минуту къ воротамъ подъхала небольшая коляска, откуда выскочилъ джентльменъ въ черномъ фрак и съ тяжелою часовою цпочкой. Припоминая посл этого джентльмена съ его экипажемъ, Вальтеръ безъ труда угадалъ въ немъ знаменитаго врача, и дивился, для кого теперь понадобилась его помощь. Но эти мысли не вдругъ пришли ему въ голову. Другія мечты, другія думы занимали его.

Вальтеръ съ удовольствіемъ воображалъ, что, быть можетъ, наступитъ время, когда прекрасная двушка — его старинный другъ, благородный, чувствительный и нжный, напомнитъ о немъ своему брату и заставитъ принять участіе въ его судьб. Впрочемъ, и въ эту минуту его радовали не столько житейскіе разсчеты, сколько утшительная мысль, что прелестное созданіе еще помнить его и всякій разъ встрчается съ нимъ съ видимымъ удовольствіемъ. Но вмст съ тмъ онъ не могъ удалить отъ себя боле основательнаго и зрлаго размышленія, что въ его продолжительное отсутствіе Флоренса, богатая, гордая и счастливая, выйдетъ замужъ и если еще будетъ по временамъ вспоминать о немъ при этомъ новомъ образ жизни, то не боле, какъ о дтской игрушк, которая когда-то ее забавляла.

Между тмъ Вальтеръ представлялъ прекрасную двочку, встрченную имъ среди грязной улицы, въ такомъ идеальномъ свт, и такъ живо рисовалъ въ своемъ воображеніи ея невинное личико съ выраженіемъ искренней признательности и дтской восторженности, что онъ съ презрніемъ отвергнулъ дерзкую мысль, будто Флоренса можетъ современемъ сдлаться гордою, и устыдился за самого себя, какъ за клеветника. Мало-по-малу размышленія его приняли такой фантастическій характеръ, что онъ считалъ уже непростительною дерзостью воображать Флоренсу взрослою женщиной и только позволялъ себ думать о ней не иначе, какъ о беззащитномъ миломъ ребенк, точь-въ-точь, какою она была во времена д_о_б_р_о_й б_а_б_у_ш_к_и, м-съ Браунъ. Наконецъ, Вальтеръ основательно разсудилъ, что ему вовсе непростительно мечтать о Флоренс. ‘Пусть — думалъ онъ — ея прелестный образъ сохранится въ душ моей, какъ недостижимый идеалъ съ рукою ангела, удерживающаго меня отъ дурныхъ мыслей и поступковъ’.

Долго бродилъ Вальтеръ въ предмстьи Лондона на открытомъ воздух, съ жадностью вдыхая испаренія цвтовъ, прислушиваясь къ пнію птицъ, къ праздничному звону колоколовъ и къ глухому городскому шуму. Иногда, съ глубокой грустью, онъ посматривалъ въ даль, на безпредльный горизонтъ, туда, гд лежала цль его морского путешествія, и въ тоже время съ еще большей грустью любовался зелеными лугами своей родины и прелестными ландшафтами.

Наконецъ, Вальтеръ вышелъ изъ предмстья и тихонько побрелъ домой, продолжая размышлять о своей горемычной судьб. Вдругъ басистый мужской голосъ и пронзительный крикъ женщины, произносившей его имя, вывели его изъ задумчивости. Съ изумленіемъ оглядываясь назадъ, онъ увидлъ извозчичью карету, спшившую за нимъ вдогонку. Когда экипажъ остановился, кучеръ, съ кнутомъ въ рукахъ, соскочилъ съ козелъ, a молодая женщина почти всмъ корпусомъ высунулась изъ окна кареты и начала подавать Вальтеру энергическіе сигналы. Приближаясь къ экипажу, онъ открылъ, что молодая женщина была Сусанна Нипперъ, и что она, Сусанна Нипперъ, находилась въ такомъ тревожномъ состояніи, что почти выходила изъ себя.

— Сады Стаггса, м-ръ Вальтеръ, — сказала миссъ Нипперъ, — ради Бога, сады Стаггса!

— Что такое? — вскричалъ Вальтеръ. — О чемъ вы хлопочете?…

— О, сдлайте милость, м-ръ Вальтеръ, — говорила Сусанна, — сады Стаггса, чортъ бы ихь побралъ!

— Вотъ, сударь, — вскричалъ извозчикъ, съ видомъ ршительнаго отчаянія, — ужъ битый часъ кружимся мы взадъ и впередъ, и эта молодая барыня гоняетъ меня по такимъ мстамъ, гд самъ дьяволъ голову сломитъ. Много повозилъ я на своемъ вку, a еще такихъ сдоковъ не видывалъ.

— Зачмъ вамъ сады Стаггса, Сусанна? — спросилъ Вальтеръ.

— Поди, спрашивай ее! Наладила себ одно и то же, да и только, — проворчалъ извозчикъ.

— Да гд они, Боже мой? — вскрикнула Сусаына, какъ помшанная. — Вдь я однажды, м-ръ Вальтеръ, сама была тамъ, вмст съ миссъ Флой и нашимъ бдненькимъ Павломъ, въ тотъ самый день, какъ вы нашли миссъ Флой въ Сити, когда мы потеряли ее на возвратномъ пути, то есть, я и м-съ Ричардсъ, да еще помните — бшеный быкъ и Котелъ, кормилицынъ сынишка, и посл я туда здила, a вотъ никакъ не припомню, сквозь землю видно провалились, черти бы ихъ побрали! Ахъ, м-ръ Вальтеръ, пожалуйста, не оставляйте меня… Сады Стаггса, съ вашего позволенія!.. Любимецъ миссъ Флой, нашъ общій любимецъ, кроткій, миленькій, бдненькій Павелъ!…. Ахъ, м-ръ Вальтеръ!

— Боже мой! — вскричалъ Вальтеръ, — неужели онъ боленъ?

— Голубчикъ! — воскликнула Сусанна, ломая руки, — забралъ себ въ голову посмотрть на старую кормилицу, a я и вызвалась създить за м-съ Стаггсъ, въ сады Полли Тудль!… Эй! кто-нибудь! куда прохать къ Стаггсовымъ прудамъ?

Узнавъ теперь, въ чемъ дло, Вальтеръ иринялъ такое жаркое участіе въ хлопотахъ Сусанны Нипперъ, что извозчичьи клячи едва поспвали бжать по его слдамъ. Онъ метался изъ стороны въ сторону, какъ угорлый, и спрашивалъ всхъ и каждаго, гд дорога къ садамъ Стаггса.

Не было въ Лондон ничего, похожаго на сады Стаггса: они исчезли съ лица земли. Тамъ, гд прежде торчали гнилыя бесдки, теперь великолпные дворцы до облаковъ поднимали свои головы, и гранитные колонны гигаитскаго размра красовались передъ самыми рельсами. Жалкій, ничтожный пустырь, заваленный всякою дрянью, пропалъ, сгинулъ, и вмсто его, какъ изъ земли, выросли длинные ряды амбаровъ и магазиновъ съ дорогими и рдкими товарами. Прежнія захолустья превратились въ шумныя улицы, набитыя народомъ и разнообразными экипажами, какъ будто, по всесильному мановенію волшебницы, возникъ изъ ничтожества цлый городъ, откуда со всхъ сторонъ стекались жизненныя удобства, о которыхъ прежде никому и не грезилось. Мосты, ни къ чему прежде не нужные, вели теперь въ прекрасныя дачи, сады, публичныя гулянья. Остовы домовъ и новыхъ улицъ растянулись за городъ чудовищною цпью и помчались во всю прыть по слдамъ паровоза. Бойкіе жители глухого околотка, не признававшіе желзной дороги въ бдственные дни ея борьбы, раскаялись давнымъ-давно съ христіанскимъ смиреніемъ и гордились теперь своею могучею сосдкой. Все и вс заимствовали новый титулъ отъ желзной дороги. Появились желзнодорожные магазины, журналы, газеты, гостиницы, кофейные дома, постоялые дворы, рестораны, желзнодорожные планы, ландкарты, виды, обертки, бутылки, кареты, извозчичьи биржи, желзнодорожные омнибусы, дилижансы, рельсовыя улицы и зданія, даже спеціальные зваки, пролазы, льстецы, имъ же нсть числа. Самое время измрялось по часамъ желзной дороги, какъ будто и солнце уступило ей свое мсто. Заносчивый трубочистъ, старинный нашъ знакомецъ, закоснлый невръ между всми вольнодумцами садовъ Стаггса, изволилъ теперь жительствовать въ оштукатуренномъ трехэтажномъ дом, и на вывск его красовались огромныя золотыя буквы, гласившія: ‘Подрядчикъ для очищенія машинами трубь на желзной дорог’.

День и ночь отъ сердца этого могучаго богатыря съ шумомъ и съ ревомъ отплывали огромные потоки, увлекавшіе чудовищныя массы. Толпы народу и цлыя горы товаровъ, отвозимыхъ и привозимыхъ, производили на этомъ мст безпрестанное броженіе, ни на минуту неумолкавшее въ продолженіе сутокъ. Самые домы какъ будто укладывались и сбирались прокатиться по быстрымъ рельсамъ. Мудрые члены парламента, которые не дале какъ лтъ за двадцать, вдоволь потшались надъ д_и_к_и_м_и теоріями инженеровъ, предстоявшихъ на экзамен иередъ грозными очами, изволили теперь отправляться къ сверу съ часами въ рукахъ, доложивъ напередъ о своемъ путешествіи посредствомъ элекрическаго телеграфа. День и ночь побдоносные паровозы ревли изо всхъ силъ и, совершивъ богатырскую работу, вступали, какъ ручные драконы, въ отведенные уголки, выдолбленые для ихъ пріема не боле какъ на одинъ дюймъ: они кипли, бурлили, дрожали, потрясали стны, какъ будто сознавая въ себ присутствіе новыхъ великихъ силъ, которыхъ еще никто не открылъ въ нихъ.

Но сады Стаггса… увы, увы! — нтъ боле садовъ Стаггса! Безжалостная скира уничтожила ихъ съ корнями и втвями, и ни одинъ клочекъ англійской земли не напоминалъ объ ихъ существованіи.

Наконецъ, посл многихъ безполезныхъ поисковъ, Вальтеръ, сопровождаемый кучеромъ и Сусанной, наткнулся на одного человка, сохранившаго смутное воспоминаніе о садахъ Стаггса. Это былъ опять-таки нашъ старый знакомецъ, рельсовый трубочистъ, который теперь пополнлъ, потолстлъ и сдлался человкомъ очень порядочнымъ.

— Тудля вы спрашиваете? Знаю. Служитъ при желзной дорог?

— Да, да! — вскричала Сусанна, высовываясь изъ кареты.

— Гд онъ теперь живетъ? — торопливо спросилъ Вальтеръ.

— Въ собственныхъ заведеніяхъ компаніи, второй поворотъ направо, пройти дворъ, повернувъ опять направо. Номеръ одиннадцатый. Ошибиться нельзя. Не то — спросить, гд живетъ Тудль, паровой кочегаръ. Всякій скажетъ.

При этомъ неожиданномъ успх, Сусанна Нипперъ выскочила изъ кареты, схватила Валыера за руку и побжала во всю прыть, приказавъ извозчику дожидаться.

— Давно ли, Сусанна, боленъ бдненькій мальчикъ? — спросилъ Вальтеръ.

— Онъ ужъ давно захирлъ, м-ръ Вальтеръ, да только никто не зналъ. Охъ, ужъ эти мн Блимберы?

— Какъ Блимберы?

— Да такъ. Если бы они попались въ мои когти, я бы выгнала всю эту шайку на большую дорогу копать ямы и заставила саму докторшу возить кирпичи. Да только теперь не до того. Сердце надрывается, когда смотришь на этого мальчика, a онъ бдненькій ни на кого не жалуется и всми доволенъ.

Миссъ Нипперъ пріостановилась на секунду перевести духъ и потомъ помчалась еще быстре. Вальтеръ тоже бжалъ изо всей мочи и уже не длалъ боле никакихъ вопросовъ. Наконецъ, они постучались y дверей и вошли въ маленькую опрятную гостиную, наполненную множествомъ дтей.

— Здсь ли м-съ Ричардсъ? — воскликнула Сусанна, озираясь вокругъ. — Ахъ, м-съ Ричардсъ, пойдемъ со мной, пойдемъ!

— Какъ, это вы Сусанна? — съ изумленіемъ вскричала Полли, выставляя свое честное материнское лицо изъ-за группы маленькихъ дтей.

— Да, м-съ Ричардсъ, это я, — сказала Сусанна, — хотя оно бы, можетъ, лучше, если бы не я, да только нашъ маленькій м-ръ Павелъ боленъ, очень боленъ и сегодня сказалъ своему папа, что онъ желаетъ взглянуть на лицо своей кормилицы, и онъ, и миссъ Флой надются, что вы подете со мной и съ м-ромъ Вальтеромъ, a про старое забудьте, пожалуйста, м-съ Ричардсъ, и сдлайте одолженіе нашему голубчику. Онъ увядаетъ, м-съ Ричардсъ, ахъ Боже мой, какъ онъ увядаетъ!

Сусанна Нипперъ зарыдала, Полли расплакалась, младенцы запищали, дти разинули рты и съ изумленіемъ смотрли на мать. М-ръ Тудль, только что воротившійся изъ Бирмингама и усвшійся за свой обдъ, бросилъ ножикъ и вилку, накинулъ шаль на плечи жены, поправилъ чепчикъ, хлопнулъ ее по спин и сказалъ съ выраженіемъ отеческаго чувства:

— Полли! живй!

Вся компанія подступила къ извозчичьей карет гораздо скоре, чмъ ожидалъ кучеръ. Усадивъ Сусанну и м-съ Ричардсъ въ карету, Вальтеръ занялъ мсто подл извозчика, чтобы не сбиться съ дороги, и, наконецъ, цль путешествія была достигнута. Молодой человкъ проводилъ своихъ дамъ въ залу м-ра Домби, гд, мимоходомъ, онъ увидлъ съ нкоторымъ изумленіемъ возлежавшій на стол великолпный букетъ цвтовъ, напомнившій ему таковой же, пріобртенный поутру капитаномъ Куттлемъ. Ему очень хотлось освдомиться о юномъ страдальц и оказать какую-нибудь услугу, но, не смя боле медлить, чтобы не раздражить такою навязчивостью м-ра Домби, онъ потихоньку побрелъ домой, грустный и съ растерзаннымъ сердцемъ.

Не прошло пяти минутъ, какъ лакей догналъ его и попросилъ воротиться отъ имени м-ра Домби. Вальтеръ ускорилъ шаги, какъ только могъ, и вошелъ въ печальный домъ съ горестнымъ предчувствіемъ.

Глава XVI.

Всегда говорятъ одно и то же морскія волны.

Павелъ уже не вставалъ боле. Спокойно день и ночь лежалъ онъ на своей маленькой постели, прислушиваясь къ уличному шуму, и мало заботился о томъ, какъ проходило время. Но онъ наблюдалъ и время, и все, что его окружало.

Когда солнечные лучи врывались въ комнату черезъ тонкія сторы и колебались на противоположной стн, подобно золотымъ волнамъ, Павелъ зналъ, что наступилъ вечеръ, и что небо, позлащенное заходящимъ свтиломъ, было прекрасно. Какъ скоро отраженіе лучей замирало, и мракъ уныло прокрадывался на стну, онъ внимательно наблюдалъ за постепеннымъ приближеніемъ ночи. Потомъ онъ думалъ, какъ длинныя улицы з_в__з_д_и_л_и_с_ь лампами и какъ настоящія звзды сіяли въ океан безпредльнаго неба. Его фантазія, по какому-то странному притяженію, постоянно направлялась къ рк, которая, какъ онъ зналъ, проходила черезъ большой городъ, и теперь, думалъ онъ, — какъ черна эта рка, и какою неизмримою казалась она, когда миріады звздъ отражались въ ея глубин. Онъ съ наслажденіемъ думалъ, какъ рчной потокъ встрчался, наконецъ, съ волнами безбрежнаго моря.

Въ поздніе часы, когда стихалъ уличный шумъ, Павелъ очень хорошо слышалъ рдвшіе шаги, считалъ и слдилъ ихъ, пока они не исчезали въ пустомъ пространств. Онъ терпливо дожидался разсвта и внимательно наблюдалъ кольца и круги вокругъ свчи. Его безмятежный покой изрдка только нарушался быстротою рки. Онъ старался иногда остановить стремительный потокъ своими дтскими руками или запрудить его песчаною плотиной, и онъ плакалъ, когда видлъ, что предпріятіе не удается. Но одно слово изъ устъ Флоренсы, неотлучно сидвшей подл постели, — и ребенокъ успокаивался. Онъ приподнималъ головку къ ея груди, разсказывалъ о своемъ сн и улыбался.

Съ наступленіемъ разсвта онъ наблюдалъ солнце, и когда лучи его проникали въ комнату, онъ рисовалъ самому себ — нтъ — онъ видлъ на утреннемъ неб высокіе шпицы церквей, видлъ и наблюдалъ, какъ городъ оживляется, какъ люди еще разъ призываются къ жизни, какъ повеселла быстрая рка и какъ отдаленныя поля блистали освжительной росой. Привычный гулъ снова начиналъ жужжать на улиц подъ окномъ, домашніе вставали и суетились, въ дверяхъ показывались знакомыя лица и освдомлялись о его здоровьи. Павелъ всегда отвчалъ самъ:

— Мн лучше. Покорно благодарю. Скажите папеньк, что мн гораздо лучше.

Мало-по-малу уличная суматоха его утомляла. Стукъ экипажей и толкотня проходившей толпы надодали. Онъ впадалъ въ дремоту и вдругъ просыпался опять, растревоженный быстрымъ теченіемъ рки … ребенокъ не зналъ, на яву или во сн боролся онъ съ волнами.

— Ахъ, Флойі отчего же никогда не остановится эта рка? — съ безпокойствомъ спрашивалъ онъ сестру. — Зачмъ она уноситъ меня все впередъ и впередъ? Ахъ, Флой!

Но Флой всегда умла успокоить и разнжить его. Онъ клалъ ея головку на свою подушку и приглашалъ отдохнуть.

— Ты всегда ухаживаешь за мною, Флой. Позволь и мн посмотрть за тобой.

Его обкладывали подушками въ углу постели, и онъ, приподнимаясь, смотрлъ съ невыразимою любовью, какъ сестра покоилась на его изголовьи. Иногда онъ нагибался поцловать ее, и тмъ, кто стоялъ подл, шепталъ, какъ она устала, и какъ она, бдняжка, по цлымъ суткамъ, не смыкая глазокъ, все сидла подл него.

Такимъ образомъ день, возвышаясь и понижаясь въ температур и свт, постепенно склонялся къ вечеру, и опять золотыя волны струились на стн.

Три знаменитыхъ врача постоянно посщали маленькаго Павла. Они собирались внизу для совщаній и потомъ вс вмст всходили наверхъ. Тихо и спокойно было въ комнат больного. Павелъ не любопытствовалъ и не развдывалъ, о чемъ говорятъ эскулапы, но онъ наблюдалъ ихъ съ такимъ вниманіемъ и съ такимъ успхомъ, что даже хорошо изучилъ разницу въ бо ихъ карманныхъ часовъ. Весь интересъ его преимущественно обратился на доктора Паркера Пепса, который всегда сидлъ на стул подл его постели. Уже давно слышалъ Павелъ, какъ этотъ джентльменъ былъ съ его мамой, когда она держала въ объятіяхъ Флоренсу и умерла. Онъ не могъ забыть этого теперь. Онъ не боялся доктора Паркера Пепса и полюбилъ его.

Вс лица вокругъ Павла измнялись съ такою же непостижимою быстротою, какъ въ первый вечеръ y д-ра Блимбера. Только Флоренса никогда не измнялась. Флоренса всегда была Флоренсой. A то, что за минуту было д-ромъ Паркеромъ Пепсомъ, теперь принимало фигуру отца, который сидлъ въ глубокомъ молчаньи, облокотившись головою на свою руку. Старая м-съ Пипчинъ, дремавшая въ спокойныхъ креслахъ, часто превращалась въ миссъ Токсъ или въ тетушку Чиккъ. Для Павла это было все равно. Онъ даже съ нкоторымъ удовольствіемъ смыкалъ глаза, чтобы потомъ, открывъ ихъ опять, полюбоваться на новыя превращенія. Но эта фигура съ головою на своей рук, возвращалась такъ часто, оставалась такъ долго, сидла такъ тихо и торжественно, ничего не говоря, ни о чемъ не спрашивая, что Павелъ начиналъ сомнваться, дйствительно ли это была живая фигура. Разъ, увидвъ ее опять въ глубокую полночь, на своемъ обыкновенномъ мст, въ своей обыкновенной поз, онъ испугался.

— Флой! — сказалъ онъ, — что это такое?

— Гд, душенька?

— Да тамъ, на конц кровати.

— Тамъ ничего нтъ, кром папеньки!

Фигура приподняла голову, встала и пошла къ постели.

— Что, другъ? разв ты не узнаешь меня.

— Такъ, стало быть, это папа! — думалъ Павелъ, — неужели это онъ?

На лиц м-ра Домби ясно выразилось трепетное колебаніе, какъ будто онъ старался подавить болзненное чувство. Но прежде, чмъ Павелъ протянулъ руки, чтобы его обнять, фигура быстро отскочила отъ маленькой постели и вышла изъ дверей.

Павелъ взглянулъ на Флоренсу съ трепещущимъ сердцемъ, не понимая, что она хочетъ сказать, онъ притянулъ ея лицо къ своимъ губамъ. Въ другое время безмолвная фигура сидла опять на своемъ обыкновенномъ мст. Павелъ подозвалъ ее къ своему изголовью.

— Милый папенька! не печалься обо мн: я, право, счастливъ!

Отецъ подошелъ, нагнулся къ изголовью, и Павелъ, обхвативши его шею, нсколько разъ повторилъ эти слова съ нжнымъ выраженіемъ глубокаго состраданія. Съ этой поры уже каждый разъ, днемъ или ночью, завидвъ въ комнат отца, Павелъ немедленно подзывалъ его къ себ и говорилъ: ‘Не печалься обо мн, папенька: я совершенно счастливъ, право, счастливъ’. И всякое утро, какъ скоро м-ръ Домби просыпался, въ кабинетъ его отъ имени Павла являлся человкъ съ докладомъ, что больному гораздо лучше.

Однажды ночью Павелъ долго размышлялъ о своей матери и о ея портрет въ гостиной. Онъ думалъ, какъ нжно она должна была любить Флоренсу, когда держала ее въ объятіяхъ передъ своимъ послднимъ издыханіемъ. Какъ бы желалъ онъ такимъ же точно образомъ выразить ей свою нжную привязанность! Цпь размышленій привела его въ вопросу: видлъ ли онъ когда-нибудь свою мать? Онъ не могъ хорошенько припомнить, какъ ему объ этомъ разсказывали: рка бжала все быстре, быстре и начинала заливать его мысли.

— Флой, видлъ ли я когда свою маму?

— Нтъ, свтикъ мой, не видалъ.

— И когда я былъ ребенкомъ, Флой, на меня никогда не смотрло нжное, любящее лицо, какъ y матери?

Было ясно, въ душ его возникало какоето смутное видніе незнакомаго образа.

— О, да, мой милый!

— Кто же такъ смотрлъ на мсня, свтикъ мой, Флой?

— Твоя старая кормилица и очень часто.

— Гд она, гд моя старая кормилица? — съ живостью спросилъ Павелъ. — Неужели и она умерла? Неужели вс мы умерли, Флой, кром тебя?

Въ комнат кто-то зашевелился, но только на одну минуту, не боле. Флоренса съ блднымъ, но улыбающимся лицомъ, положила голову ребенка на свою руку, и сильно дрожала ея рука.

— Покажи мн мою старую кормилицу, Флой, гд она?

— Ея нтъ здсь, милый. Она придетъ завтра.

— Благодарю тебя, Флой!

Съ этими словами Павелъ закрылъ глаза и погрузился въ тихій сонъ. Когда онъ проснулся, солнце горло уже высоко на ясномъ и чистомъ неб. День былъ прекрасный. Свжій втерокъ колыхалъ занавсы въ отворенныхъ окнахъ. Павелъ оглянулся вокругъ себя и сказалъ:

— Что же Флой? Теперь ужъ, кажется, з_а_в_т_р_а. Пришла она?

— Кто-то, кажется, пошелъ за нею. Можетъ быть, Сусанна.

Когда Павелъ опять закрылъ глаза, ему послышалось, будто говорили, что она скоро воротится назадъ, но ужъ онъ не открывалъ глазъ, чтобы удостовриться. Сусанна сдержала слово, а, быть можетъ, она и не уходила — только на лстниц тотчасъ же послышался шумъ шаговъ. Павелъ проснулся — проснулся душой и тломъ — и прямо слъ на своей постели. Онъ увидлъ всхъ, увидлъ и узналъ. Туманъ, постоянно носившійся передъ его глазами, исчезъ: онъ привтствовалъ каждаго и всхъ называлъ по именамъ.

— A это кто? не старая ли моя кормилица? — спросилъ Павелъ, всматриваясь съ лучезарною улыбкой въ лицо входящей женщины.

О да, о да! При взгляд на него посторонняя женщина не стала бы проливать такихъ горькихъ, безотрадныхъ слезъ, не стала бы называть его своимъ милымъ, прелестнымъ дитяткой, своимъ бднымъ увядающимъ цвткомъ. Никакая другая женщина, остановившись y его постели, не подносила бы къ своимъ губамъ и сердцу его изсохшей руки. Никакая другая женщина, въ избытк нжности и состраданія, не была бы въ эту минуту способна забыть всхъ и все на свт, кром Павла и Флоренсы. Да, это была женщина съ неотъемлемымъ правомъ материнской любви! Это была старая кормилица.

— Ахъ Флой, милая Флой! — сказалъ Павелъ. — Какое y нея доброе, нжное лицоі Какъ я радъ, что опять ее вижу! Не уходи отсюда, старая кормилица! Останься здсь!

Тутъ произнесли имя, знакомое ГІавлу и которое онъ ясно разслышалъ.

— Кто назвалъ Вальтера? — спросилъ онъ, быстро оглядываясь во вс стороны. — Кто-то сію минуту сказалъ — ‘Вальтеръ’. Здсь что ли онъ? Я хочу его видть.

Никто не отвчалъ прямо, но его отецъ сказалъ Сусанн:

— Ну, такъ вели его позвать, пусть войдетъ.

Наступило молчаніе. Павелъ съ улыбкой смотрлъ на старую кормилицу и радовался, что она не забыла Флоренсы. Минутъ черезъ пять Вальтеръ вбжалъ въ комнату. Его открытое лицо, непринужденныя манеры и веселый взоръ всегда нравились Павлу. Увидвъ теперь друга своей сестры, онъ протянулъ ему руку и сказалъ:

— Прощай!

— Какъ прощай, дитя мое! — вскричала м-съ Пипчинъ, подбжавъ къ его постели. — Зачмь прощай!

Павелъ взглянулъ на старуху съ тмъ пытливымъ взоромъ, съ какимъ бывало наблюдалъ ее въ брайтонскомъ дом подл камина.

— О да, — сказалъ ласково Павелъ, — прощай, милый Вальтеръ, прощай навки! — Гд же папа? — прибавилъ онъ потомъ, съ безпокойствомъ озираясь вокругъ.

Онъ почувствовалъ на щек дыханіе своего отца прежде, чмъ тотъ пошевелилъ губами для отвта.

— Помни Вальтера, милый напа, — шепталъ онъ, смотря ему въ лицо. — Помни Вальтера. Я любилъ Вальтера!

И еще разъ, поднимая на воздухъ дрожаіція руки, онъ воскликнулъ — Прощай, Вальтеръ!

— Ну, теперь положите меня, — сказалъ онъ, — a ты, Флой, подойди ко мн, ближе, моя милая, ближе: дай мн хорошенько посмотрть на тебя!

Братъ и сестра обнялись другъ съ другомъ.

— О, какъ скоро бжитъ рка, милая Флой, между зелеными берегами! Но вотъ и море близко. Уже я слышу его волны! Всегда говорятъ одно и то же морскія волны!

Потомъ онъ сказалъ ей, что качаніе лодки на быстрой рк убакживаетъ его. Какъ прекрасны теперь зеленые берега, какъ блестятъ цвты, растущіе на нихъ! Но вотъ уже лодка выплыла на море и тихо, тихо скользитъ по лазурнымъ волнамъ. A вотъ и берегъ. Кто стоитъ на берегу? …

Онъ сложилъ руки на молитву, — сложилъ ихъ на ше сестры, не измнившей своей позы.

— Маменька похожа на тебя, Флой. Я вижу теперь ея лицо. Но скажи имъ, что картина y доктора въ пансіон слабо изображаетъ божество. Свть отъ ея головы блистаетъ надо мною и…. я иду!

Золотыя волны снова заструились на стн, но ничто уже не шевелилось въ комнат с_т_р_а_н_н_а_г_о мальчика!…

Старый, странный, страшный законъ, — искони карающій бдныя созданія, облеченныя въ ветхую одежду плоти и крови, — о смерть!

Но есть другой древнйшій законъ, побждающій тлніе плоти, и этотъ законъ — безсмертіе! Хвала и благодареніе теб, всемогущій Законодатель! Хвала и благодареніе отъ всхъ живущихъ, которыхъ каждая минута уноситъ въ океанъ вчности!

— Ай, ай, ай, херувимы — серафимы! Кто бы могъ подумать, что Домби и Сынъ будетъ теперь Домби и Дочь!

Это раздирающее восклицаніе вырвалось изъ растерзанныхъ внутренностей миссъ Токсъ.

Глава XVII.

Капитанъ Куттль устраиваетъ судьбу молодыхъ людей.

Приводя въ исполненіе свой замысловатый и глубоко обдуманный планъ, капитанъ Куттль, считавшій себя, какъ и вс добряки, человкомъ удивительно проницательнымъ, поспшилъ отправиться въ это чреватое событіями воскресенье въ домъ м-ра Домби, и черезъ нсколько минутъ посл разлуки съ Вальтеромъ предсталъ предъ очи Таулисона въ полномъ блеск своихъ экстренныхъ полусапожекъ. Но камердинеръ, къ великому огорченію, извстилъ его объ угрожающемъ бдствіи, и Куттль, какъ человкъ деликатный, понимающій приличія, ретировался назадъ, вручивъ напередъ для доставленія м-ру Домби прелестнйшій букетъ цвтовъ, который долженъ былъ служить несомнннымъ доказательствомъ его глубокаго уваженія къ почтенной фамиліи. Уходя, онъ очень основательно замтилъ, что вс мы люди, вс человки, a въ Писаніи сказано, что ни единъ волосъ съ головы нашей не упадетъ безъ воли Божіей. ‘Главное, — прибавилъ онъ, наконецъ, — надобно держать голову прямо противъ втру, и авось Богь все устроитъ къ лучшему. Передайте это, любезный, отъ моего имени м-ру Домби и скажите, что я завтра постараюсь какъ-нибудь завернуть’.

Никто и никогда, кром камердинера, не слыхалъ этихъ комплиментовъ. Капитанскій букетъ, пролежавшій всю ночь на стол, былъ поутру сметенъ въ помойную яму, и такимъ образомъ великолпный планъ капитана Куттля, общавшій такіе блистательные результаты, разбился въ дребезги со всми замысловатыми подробностями.

Уже поздно ночью Вальтеръ воротился домой посл своей продолжительной прогулки. Взволнованный впечатлніями трагической снены, гд судьба и на его долю отвела на послднюю роль, онъ почти не помнилъ себя, когда пересказывалъ печальныя всти, и вовсе не замчалъ, что дядя Соль еще не посвященъ былъ въ барбадосскія тайны. Капитанъ Куттль стоялъ, какъ на иголкахъ, и боялся до смерти, какъ бы молодой человкъ не проболтался. Онъ длалъ ему своимъ крюкомъ выразительные сигналы, какъ одинъ изъ китайскихъ мудрецовъ, пишущихъ на воздух извстныя мистическія слова, которыхъ никакъ нельзя произнести. Онъ махалъ, чертилъ, кривлялся и грозилъ, но такъ, что и китайскій мудрецъ не понялъ бы его мистеріи.

Впрочемъ, узнавъ о подробностяхъ приключенія, Куттль отставилъ эти покушенія, такъ какъ было ясно, что теперь едва ли удастся до Вальтерова отъзда покалякать съ м-ромъ Домби. Но признавая съ сокрушеннымъ и смиреннымъ сердцемъ, что молодой человкъ непремнно теперь же доженъ объясниться съ дядей Соломономъ, Куттль все-таки питалъ въ глубин души непоколебимое упованіе, что такой человкъ, какъ онъ, приходился какъ нельзя больше по плечу для такого человка, какъ м-ръ Домби: всего какихъ-нибудь два, три слова между ними, и судьба Вальтера устроилась бы къ общему благополучію. Ибо не могъ забыть капитанъ, какъ онъ и м-ръ Домби въ какихъ-нибудь полчаса стали въ Брайтон на самую короткую ногу въ отношеніи другъ къ другу, и какъ ловко каждый изъ нихъ начиналъ разговоръ именно тамъ, гд нужно было ввернуть приличное словцо. Не могъ онъ забыть, что онъ, и только онъ одинъ, Недъ Куттль, привелъ къ вожделнному концу маклерское дло, и безъ него, конечно, никому бы тогда не пришло въ голову обратиться къ м-ру Домби. Такъ и теперь: не случись этой бды, онъ, разумется, не далъ бы промаху. Ну, что-жъ длать? Клюнуло — потащилъ, сорвалось — не спрашивай. A между тмъ благоразумному человку отчаяваться не слдуетъ. Распустилъ морской парусъ, — и катай, валяй на волю Божію: авось еще поспешь вовремя.

Эти глубокія соображенія не помшали капитану Куттлю слушать молодого человка съ напряженнымъ вниманіемъ и проливать слезы на праздничные воротнички своей рубашки. Наконецъ, въ изобртательномъ мозгу его зародился новый весьма замысловатый планъ: ‘При первой же встрч, — думалъ капитанъ, — приглашу къ себ м-ра Домби на Корабельную площадь перекусить хлба-соли, и за дружеской бутылкой хорошаго вина мы вдоволь наговоримся относительно будущихъ видовъ нашего парня’. Но тутъ же пришла ему въ голову неизвстность относительно м-съ Макъ Стингеръ. Какъ знать? Быть можетъ, н_е_п_у_т_н_а_я л_и_с_и_ц_а угораздится во время этой бесды зассть въ передней и задумаетъ читать свои проповди. Нехорошо, очень нехорошо.

Одинъ фактъ представлялся капитану Куттлю осязательно очевиднымъ, фактъ, что молодой человкъ уже сдлался въ нкоторомъ род членомъ семейства м-ра Домби. Разумется, скромный парень самъ этого не замчалъ, гд ему? Онъ едва замчаетъ непочатый обдъ, который стоитъ y него подъ носомъ. A дло ясне солнца: Вальтеръ былъ дйствующимъ лицомъ въ печальной сцен, которую онъ изобразилъ съ такимъ патетическимъ эффектомъ. Его вспомнили, назвали по имени, поручили особенной заботливости, — и теперь ли еще сомнваться, что м-ръ Домби станетъ пещись о немъ, какъ о собственномъ дтищ? Такія заключенія, и не бывъ приведены въ ясность, могли быть чрезвычайно успокоительными для ученаго мастера всхъ морскихъ инструментовъ. Поэтому капитанъ основательно разсчиталъ, что теперь-то именно всего приличне свести рчь на вестъ-индскій проектъ, который съ этой точки зрнія представлялся милостивымъ благословеніемъ самого неба.

— Будь y меня капиталъ, — сказалъ онъ, — я не замедлилъ бы сію же минуту вручить нашему мальчугану сотню тысячъ фунтовъ чистоганомъ, и былъ бы убжденъ, какъ дважды-два четыре, что эти денежки воротятся въ мой сундукъ съ огромными процентами.

Это непредвиднное извстіе сперва, какъ громомъ, поразило Соломона Гильса, но капитанъ развернулъ передъ нимъ такую блистательную перспективу, a съ такимъ искусствомъ намекнулъ на виттингтонскія послдствія, что y бднаго старика закружилась голова. Затмъ капитанъ очень ловко повелъ рчь на послднія приключенія, разсказанныя Вальтеромъ, и такъ какъ все это имло самую тсную связь съ поэтическимъ сказаніемъ о любовныхъ похожденіяхъ красавицы Пегги, то онъ и проплъ это стихотвореніе съ такимъ чуднымъ эффектомъ, какого и самъ въ себ не подозрвалъ. Вальтеръ, съ своей стороны, притворившись чрезвычайно веселымъ, настроилъ такую бездну воздушныхъ замковъ относительно своего благополучнаго возвращенія въ Лондонъ посл блистательныхъ похожденій на чужбин, что дядя Соломонъ, посмотрвъ сперва на племянника, a потомъ на закадычнаго друга, серьезно начиналъ думать, что ему должно съ ума сойти отъ радости.

— Но вы понимаете, друзья мои, я ужъ отсталъ отъ времени, — замтилъ озадаченный старикъ, проводя съ нервическимъ раздраженіемъ свои пальцы черезъ весь рядъ блестящихъ пуговицъ жилета. — Мн бы хотлось имть племянника на глазахъ. Это, ужъ, вдь я знаю, старая псня. Онъ всегда съ ума сходитъ отъ моря. Онъ … онъ, смю сказать, радехонекъ меня оставить.

— Дядя Соль! — вскричалъ Вальтеръ съ живостью, — если ты такъ станешь думать, — кончено: я не ду. Что тутъ толковать, капитанъ Куттль? Не ду, да и только. Если дядюшка думаетъ, что я радехонекъ его оставить, — къ чорту вестъ-индскіе острова, къ чорту мое губернаторство. Не двигаюсь съ мста.

— Полно, Валли, полно, — сказалъ капитанъ. — Ахъ Соломонъ, Соломонъ, какъ теб не стыдно!

Старикъ неподвижно смотрлъ на Вальтера, не говоря ни слова.

— A вонъ плыветъ какой-то корабль, — затянулъ аллегорически капитанъ — плыветъ прямо сюда на нашу пристань. Чье это имя написано на корабл? имя Гэя, кажется? или нтъ, нтъ, сказалъ капитанъ, возвышая голосъ — теперь хорошо вижу: ‘Соломонъ Гильсъ’.

— Недъ, — сказалъ старикъ, притягивая Вальтера къ себ и нжно смотря ему въ лицо — я знаю, разумется, я очень хорошо знаю, что Валли заботится больше обо мн, чмъ о себ самомъ. Въ этомъ и никогда не сомнвался. Но если я говорю, что онъ радъ ухать, это значитъ, я надеюсь, что онъ радъ. Смотри сюда, Недъ, да и ты, Валли: вдь это совсмъ неожиданная новость: вдь она, что называется, упала, какъ снгъ на голову. A я ужъ отсталъ отъ времени — охъ! — далеко отсталъ. Скажи мн еще разъ, но скажи по совсти: точно ли тутъ дло идетъ о счастьи моего милаго племянника?

Старикъ съ невыразимымъ безпокойствомъ смотрлъ то на Вальтера, то на капитана. Т молчали.

— Говорите же: да или нтъ? Я могу привыкнуть ко всему и помирюсь со всмъ, если этого требуютъ выгоды Вальтера, но сохрани Богъ, если онъ что-нибудь отъ меня скрываетъ или единственно изъ-за меня пускается на какое-нибудь опасное предпріятіе. Слушай, Недъ Куттль, — продолжалъ старикъ такимъ трогательнымъ голосомъ, который въ основаніи поколебалъ дипломатическую тактику храбраго капитана — откровененъ ли ты со мной? Правду ли высказалъ ты своему другу? Говори. Что же ты молчишь, Недъ Куттль? Какая задняя мысль y тебя на ум? Почему ты первый, a не я, узналъ, что онъ долженъ хать? Почему?….

Вальтеръ, скрпя сердце, съ истиннымъ самоотверженіемъ поспшилъ на выручку капитана, и оба они, толкуя безпрестанно о заморскихъ проектахъ, такъ запутали старика, что онъ, по-видимому, даже забылъ о скорой разлук съ племянникомъ.

Но медлить и колебаться было невозможно. На другой же день Вальтеръ получилъ отъ главнаго приказчика, м-ра Каркера, необходимыя бумаги и деньги на экипировку вмст съ извщеніемъ, что ‘Сынъ и Наслдникъ’ снимется съ якоря недли черезъ дв. При торопливыхъ хлопотахъ предъ отъздомъ, — Вальтеръ нарочно суетился отъ утра до ночи, старикъ потерялъ и послднюю власть надъ собою. Онъ ходилъ, какъ угорлый, думая обо всемъ и ни о чемъ. Время отъзда приближалось быстро.

Капитанъ Куттль, ежедневно узнававшій отъ Вальтера обо всхъ подробностяхъ, видлъ очень ясно, что время идетъ къ концу, и между тмъ не представлялось ни малйшаго случая освдомиться хорошенько о настоящей сущности дла. Долго и безполезно думалъ онъ объ этомъ головоломномъ вопрос, пока, наконецъ, свтлая идея не озарила его умъ. ‘А что, если я заверну къ м-ру Каркеру?’ — спросилъ онъ самъ себя. ‘Вдь можно и отъ него освдомиться о направленіи втра!’

Эта идея чрезвычайно понравилась капитану. Она оснила его мозгъ въ счастливую минуту вдохновенія, когда онъ посл завтрака на корабельной площади съ большимъ комфортомъ курилъ трубку. Табакъ былъ превосходный, a идея, нечего сказать, еще превосходне. Она совершенно успокоила его честную совсть, немножко растревоженную какъ довренностью Вальтера, такъ и безконечными разспросами старика. Теперь онъ можетъ услужить друзьямъ. Разумется, онъ вывдаетъ напередъ образъ мыслей и характеръ м-ра Каркера, a тамъ, смотря по обстоятельствамъ, разговорится съ нимъ съ большей или меньшей откровенностью.

Въ тотъ же день Куттль, не задерживаемый Вальтеромъ, который дома укладывался въ дальнюю дорогу, надлъ свои экстренные полусапожки, прикололъ къ рубашк траурную булавку и благословясь пустился въ свою вторую экспедицію. На этотъ разъ въ рук его не было великолпнаго букета, но зато въ одной изъ пуговичныхъ петель y него красовался прелестнйшій и самый свжій подсолнечникъ, придававшій ему очень пріятный видъ безпечнаго загороднаго жителя. Съ этимъ подсолнечникомъ и сучковатой палкой, въ своей лощеной шляп, онъ отправился въ конторскія заведенія Домби и Сына.

Забжавъ въ ближайшій трактиръ выпить для куражу стаканъ пуншу, капитанъ замаршировалъ самымъ скорымъ шагомъ, чтобы не испарилось благотворное дйствіе рому, и черезъ нсколько минутъ онъ стоялъ уже передъ интересной особой м-ра Перча.

— Дружище, — заговорилъ капитанъ смлымъ и ршительнымъ тономъ, — есть y васъ губернаторъ, по имени Каркеръ.

— Естьто есть, сударь, да только онъ занятъ, да и вс наши губернаторы очень заняты, a если сказать всю правду, такъ y нихъ, съ вашего позволенія, никогда ни одной минуты не бываетъ свободной. Да-съ!

— Послушайте-ка, любезный, — шепнулъ капитанъ на ухо, — мое имя капитанъ Куттль.

Капитанъ хотлъ притянуть его желзнымъ крюкомъ, но тотъ отскочилъ, испугавшись особенно за м-съ Перчъ, для которой взглядъ на подобное оружіе могъ сдлаться, при ея настоящемъ положеніи, очень вреднымъ.

— Если вы, дружище, потрудитесь доложить о капитан Куттл, я повременю. Понимаете?

Съ этими словами капитанъ услся на красной полк м-ра Перча и, вынувъ изъ лощеной шляпы, притиснутой между колнями, носовой платокъ, вытеръ свой лобъ и голову, чтобы придать себ свжій и бодрый видъ. Потомъ онъ расчесалъ желзнымъ крюкомъ волосы и спокойно началъ разсматривать писарей.

Такое равнодушіе капитана и вмст его непроницаемая таинственность сильно подйствовали на м-ра Перча.

— Какъ ваше имя? — спросилъ м-ръ Перчъ, нагибаясь къ полк.

— Капитанъ Куттль.

— Такъ-съ, — сказалъ м-ръ Перчъ, продолжая увеселительное занятіе и стараясь хорошенько запомнить фамилію гостя. — Ужъ такъ и быть, пойду доложу. Можетъ, на ваше счастье, онъ и не занятъ. А, впрочемъ, едва ли.

— Вы скажите, что капитанъ Куттль задержитъ его только на одну минуту, никакъ не боле.

Черезъ минуту Перчъ воротился и сказалъ:

— Не угодно ли капитану Куттлю пожаловать въ кабинетъ м-ра Каркера.

Старшій приказчикъ величаво стоялъ въ своей комнат на ковр подл нетопленнаго камина, завшеннаго листомъ сахарной бумаги. Онъ окинулъ вошедшаго капитана такимъ взоромъ, въ которомъ, казалось, не было ничего особенно ободрительнаго.

— М-ръ Каркеръ? — сказалъ капитанъ.

— Къ вашимъ услугамъ, — сказалъ м-ръ Каркеръ, выставляя на показъ вс свои зубы.

— Хорошая черта, — подумалъ капитанъ, вникая въ характеръ собесдника, къ которому чувствовалъ влеченіе.

— Вотъ видите ли, какая исторія, — началъ капитанъ, озираясь вокругь комнаты, сколько позволяли высочайшіе воротнички рубахи — я, съ вашего позволенія, старый морякъ, м-ръ Каркеръ, a Валли, который записанъ y васъ въ книгахъ, тоже почти что мой сынъ.

— Вальтеръ Гэй? — сказалъ м-ръ Каркеръ, опять выставляя вс свои зубы.

— Именно такъ, Вальтеръ Гэй. Вы правы, м-ръ Каркеръ.

Манеры капитана выражали еще большее сочувствіе къ проницательному собесднику.

— Я искренній и ужъ давнишній другь Вальтера и его дяди. Можетъ быть, вашъ главный адмиралъ говорилъ вамъ когда-нибудь о капитан Куттл?

— Нтъ! — сказалъ м-ръ Каркеръ, еще боле оскаливая свои блые зубы.

— Странно, однако-жъ, — возразилъ капитанъ, — a я имлъ удовольствіе съ нимъ познакомиться. Я и молодой мой другъ зазжали къ нему въ Брайтонъ по нкоторому дльцу. Можетъ быть, вы знаете?

— Кажется, я имлъ честь устроить тогда это дльце, — сказалъ м-ръ Каркеръ,

— Разумется, кому же, кром васъ! — отвчалъ капитанъ. — Вы тутъ главный губернаторъ. Это вещь извстная. Ну такъ я…. теперь я принялъ смлость….

— Не угодно ли вамъ садцться? — сказалъ м-ръ Каркеръ, улыбаясь.

— Покорно благодарю, — отвчалъ капитанъ, торопясь воспользоваться приглашеніемъ. — Разговоръ какъ-то идетъ плавне, когда сидишь. Да не угодно ли и вамъ приссть?

— Нтъ, я не люблю сидть, — сказалъ приказчикъ, продолжая всматриваться съ особеннымъ вниманіемъ въ капитана. Казалось, у него столько же было глазъ, сколько зубовъ, — Такъ вы приняли смлость, сказали вы, то есть, смлости тутъ нтъ никакой, a вы просто пришли — зачмъ?….

— Пожалуй, что и такъ, — отвчалъ капитанъ, — Люблю дружка за обычай, и что въ самомъ дл за церемоніи между свтскими людьми? Ну, такъ я пришелъ сюда потолковать съ вами насчетъ пріятеля моего Валли. Его дядя, старикъ Соль, надо сказать вамъ, человкъ ученый, то есть, онъ просто, съ вашего позволенія, собаку сълъ во всхъ наукахъ, но все же онъ, если говорить всю правду, никогда не былъ морякомъ, да и не способенъ быть морякомъ, оттого не способенъ, что не понимаетъ никакого толку въ свтскомъ обращеніи. При всемъ ум и огромныхъ познаніяхъ, онъ человкъ вовсе не практическій. Это ужъ по нашей части. A Валли, какъ вы, разумется, знаете, прекраснйшій молодой человкъ, да только опять та бда, что застнчивъ, — скроменъ и застнчивъ такъ, что изъ рукъ вонъ. Вотъ я и пришелъ переговорить съ вами наедин, съ глазу на глазъ, по-дружески, относительно того, какъ y васъ тутъ, — все ли обстоитъ благополучно, a главное: попутный ли втеръ дуетъ въ паруса нашего Валли? Понимаете? Разумется, я бы всю подноготную вывдалъ отъ самого вашего адмирала, да только теперь…. что-жъ длать? Вс мы люди, вс человки, сказано въ Писаніи.

— A какъ вы сами думаете? — спросилъ Каркеръ, загибая руки подъ фалды фрака. — Вы человкъ практическій и морякъ, какой же, по вашему, втеръ дуетъ въ паруса молодого вашего друга?

Взглядъ капитана при этомъ вопрос принялъ также многозначительное и глубокопроницательное выраженіе, которое опять могъ бы только разъяснить китайскій мудрецъ, владющій непостижимымъ искусствомъ писать на воздух непроизносимыя слова.

— Скажите напередъ, — воскликнулъ капитанъ, одушевленный необыкновеннымъ восторгомъ — угадалъ я или нтъ?

— Конечно, угадали, — сказалъ м-ръ Каркеръ, — я не сомнваюсь въ этомъ.

— Ну такъ честь имю доложить вамъ, — вскричалъ капитанъ Куттль, — Вальтеръ летитъ на всхъ парусахъ при самомъ попутномъ втр! да или нтъ?

М-ръ Каркеръ улыбнулся въ знакъ согласія.

— Втеръ дуетъ взадъ, и на неб ни одного облачка, — продолжалъ капитанъ.

М-ръ Каркеръ опять улыбнулся, въ знакъ совершеннаго согласія.

— Да, да, — говорилъ капитанъ, чувствуя себя значительно облегченнымъ при этой выгрузк задушевныхъ мыслей. — Я давно такъ думалъ и Вальтеру говорилъ то же самое. Очень вамъ благодаренъ, м-ръ Каркеръ.

— У Вальтера Гэя впереди блистательная перспектива, — замтилъ м-ръ Каркеръ, оскаливая зубы до самыхъ десенъ. — Весь міръ передъ нимъ.

— Да, весь міръ передъ нимъ и жена на виду, какъ говоритъ англійская пословица, — самодовольно прибавилъ капитанъ.

При слов ‘жена’, которое на этотъ разъ произнесено было безъ особаго намренія, капитанъ пріостановился, поднялъ глаза, повернулъ шляпу на конц своей палки и выразительно взглянулъ на своего вчно улыбающагося пріятеля.

— Держу пари, — сказалъ онъ — на лучшую бутылку ямайскаго рому, я знаю, чему вы улыбаетесь.

М-ръ Каркеръ улыбнулся еще больше.

— Разумется, это не пойдетъ дальше? — сказалъ капитанъ, притворяя дверь концомъ сучковатой палки.

— Ни на шагъ, — отвчалъ м-ръ Каркеръ.

— Ну, такъ вы теперь думали о заглавной букв Ф?

М-ръ Каркеръ не возражалъ.

— Затмъ слдуетъ Л, — продолжалъ капитанъ — a затмъ О и Р. Такъ или нтъ?

М-ръ Каркеръ опять улыбнулся.

— Да, такъ или нтъ? — шопотомъ спрашивалъ капитанъ, расплываясь отъ возрастающаго блаженства.

Когда Каркеръ, вмсто отвта, оскалилъ зубы и кивнулъ головой въ знакъ совершеннаго согласія, капитанъ вскочилъ со стула, взялъ его за руку и съ жаромъ принялся уврять, что они оба идутъ по одной и той же дорог, и что онъ, Недъ Куттль, первый напалъ на настоящій слдъ.

— Судьба свое возьметъ, — продолжалъ капитанъ съ важнымъ и таинственнымъ видомъ. — Припомните, какъ онъ съ нею познакомился: случай удивительный, необыкновенный! Онъ нашелъ ее одну, среди грязной улицы, безъ пристанища, и что же? — полюбилъ ее съ перваго взгляда! она его тоже полюбила, и съ той поры они души не чаютъ другъ въ друг. Мы тогда же сказали, то есть я и Соломонъ Гильсъ, что они сотворены другъ для друга. Прелестная парочка!

Кошка, обезьяна, гіена или мертвая голова никогда бы не показали капитану столько зубовъ, сколько онъ увидлъ ихъ въ продолженіе этого разговора въ огромной пасти м-ра Каркера.

— Да, что ни говори, a судьба — веревка, — продолжалъ счастливый капитанъ, — начиетъ вязать, такъ ужъ мое почтеніе: скрутитъ по рукамъ и по ногамъ. Разберите-ка хорошенько послднія приключенія и выйдетъ, что втеръ и вода дружно несутся въ одну сторону.

— Все благопріятствуетъ его надеждамъ, — сказалъ м-ръ Каркеръ.

— Вспомните этотъ несчастный день, когда бдный адмиральскій сынокъ…. кто какъ не судьба, смю сказать, привела его къ постели умирающаго ребенка? Желалъ бы я знать, что теперь можетъ оторвать его отъ этого семейства?

— Разумется, ничто, — отвчалъ м-ръ Каркеръ.

— Вы опять совершенно правы, — сказалъ капитанъ, крпко ножимая его руку. — Ничто, конечно, ничто. Теперь только держись крпче и распускай паруса. Сына больше нтъ…. бдное дитя! Такъ ли м-ръ Каркеръ?

— Совершенно такъ. Сына нтъ болыие.

— Такъ перемните же пароль… и съ Богомъ. Ура, Вальтеръ Гэй, новый адмиральскій сынокъ! Ура, племянникъ Соломона Гильса! И да здравствуетъ самъ Соломонъ, мужъ совта и разума, мужъ силы и крпости, ученйшій мужъ, какого еще свтъ не производилъ! Кто противъ Соломона и племянника его, Вальтера Гэя? Кто сей дерзновенный?…

При заключеніи каждой изъ этихъ сентенцій, капитанъ благосклонно подталкивалъ локтемъ своего пріятеля и потомъ въ избытк восторженности отступилъ, чтобы издали полюбоваться на эффектъ, произведенный этимъ взрывомъ блистательнаго краснорчія. Его грудь подымалась высоко, и длинный толстый носъ находился въ состояніи самаго бурнаго воспламененія.

— Правъ ли я, сударь мой?

— Капитанъ Куттль, — сказалъ м-ръ Каркеръ, перегибаясь въ три погибели наистраннйшимъ образомъ, какъ будто совершенно уничтожался передъ другомъ будущаго представителя фирмы, — ваши виды въ отношеніи къ Вальтеру Гэю обнаруживаютъ удивительную проницательность и глубокомысліе съ вашей стороны. Мн пріятно подтвердить, что вы читаете въ будущемъ, какъ пророкъ. Я понимаю, что этотъ разговоръ останется между нами.

— Ни гугу! — перебилъ капитанъ, — никому ни полслова!

— То есть, ни ему, ни другому кому? — продолжалъ приказчикъ.

Капитанъ нахмурилъ брови и кивнулъ головой.

— Все это, разумется, — сказалъ м-ръ Каркеръ, — должно только служить указаніемъ и руководствомъ для будущихъ вашихъ соображеній и поступковъ.

— Благодарю васъ отъ всего моего сердца, — сказалъ капитанъ, прислушиваясь съ большимъ вниманіемъ.

— Я не поколеблюсь сказать, что ваши предположенія имютъ силу очевиднйшаго факта. Вы, что называется, прямо попали пальцемъ въ небо.

— Ну, a что касается до вашего адмирала, — сказалъ капитанъ, — свиданье между нами авось устроится какъ-нибудь само собою. Время еще терпитъ.

М-ръ Каркеръ расширилъ пасть до самыхъ ушей и не то чтобы повторилъ послднія слова, a скривилъ ротъ и губы такимъ образомъ, какъ будто самъ про себя бормоталъ: ‘Время еще терпитъ’.

— И такъ какъ я знаю, — впрочемъ это я всегда зналъ, — что для Вальтера устраиваютъ теперь карьеру… — заговорилъ капитанъ.

— Устраиваютъ карьеру, — повторилъ м-ръ Каркеръ тмъ же безмолвнымъ образомъ.

— Такъ какъ теперешнее путешествіе Вальтера тснйшимъ образомъ соединено съ общими ожиданіями насчетъ его въ этомъ дом…

— Съ общими ожиданіями, — согласился м-ръ Каркеръ тмъ же безмолвно оригинальнымъ образомъ.

— То я могу быть совершенно спокойнымъ, — продолжалъ капитанъ, — и до времени буду только смотрть во вс глаза, не пускаясь, однако же, ни въ какія предпріятія.

М-ръ Каркеръ благосклонно одобрилъ такую ршимость, a капитанъ еще благосклонне выразилъ свое мнніе относительно того, что онъ, Каркеръ, прелюбезнйшій человкъ въ свт, и что нехудо бы самому м-ру Домби брать примръ съ такого совершеннйшаго образца. Въ заключеніе капитанъ отъ полноты душевнаго удовольствія еще разъ протянулъ свою огромную руку, нсколько похожую на старый блокъ, и учинилъ такое дружелюбное пожатіе, что на мягкой ладони его пріятеля отпечатллись видимые знаки трещинъ и щелей, какими нататуирована была капитанская десница.

— Прощайте, — сказалъ капитанъ, — прощайте, любезный другь. Я вообще держу языкъ на привязи и о пустякахъ толковать не люблю, a побесдовать о дл съ умнымъ и образованнымъ человкомъ, — это ужъ мое дло. Извините, пожалуйста, если я такъ нечаянно оторвалъ васъ отъ вашихъ занятій.

— Ничего, ничего, — проговорилъ приказчикъ.

— Покорно благодарю. Каюта y меня невелика, — сказалъ капитанъ, возвращаясь назадъ, — но довольно уютна и чиста. Если какъ-нибудь завернете на Корабельную площадь, припомните домъ м-съ Макъ Стингеръ, небольшой, двухэтажный, номеръ девятый — не забудете? — толкнитесь въ двери и ступайте себе съ Богомъ наверхъ, ни на что не обращая вниманія. Мн всегда пріятно будетъ васъ видть. Прощайте.

Посл этого гостепріимнаго приглашенія, капитанъ вышелъ изъ дверей, оставивъ м-ра Каркера въ его прежнемъ положеніи y камина. Было какоето отчаянно кошачье или тигровое выраженіе во всхъ его пріемахъ и обращеніи. Его проницательный и лукавый взглядъ, фальшивый, вчно осклабляющійся ротъ, безукоризненно чистый и накрахмаленный галстухъ и самыя бакенбарды, даже тихое движеніе его руки по блой рубашк и краснымъ жирнымъ щекамъ: все это выражало ужасно дикую и вмст самую хитрую свирпость.

Невинный капитанъ Куттль вышелъ изъ его кабинета въ такомъ блаженномъ состояніи самопрославленія, которое сообщило обновленный и свжій видъ его широкому синему платью. ‘Держись крпче, Недъ, — сказалъ онъ самому себ. — Ты сегодня устроилъ судьбу молодыхъ людей! Да, ни больше, ни меньше. Чудесно устроилъ!’

Пропитанный съ головы до ногъ самымъ поэтическимъ вдохновеніемъ при мысли о великолпныхъ послдствіяхъ этого свиданія, капитанъ, очутившись въ передней, не могь не подшутить немножко надъ мромъ Перчемъ.

— Что, любезный, — сказалъ онъ ему, — губернаторы ваши всегда заняты? a? y нихъ ни минуты нтъ свободной? a?

Ho чтобы не слишкомъ огорчить добродушнаго малаго, который, вроятно, говорилъ, что приказано, капитанъ шепнулъ ему на ухо, что если онъ желаетъ малую толику хлебнуть тепленькой водицы съ ямайскимъ ромкомъ, такъ чтобы немедленно слдовалъ за нимъ. Маршъ, маршъ!

Но прежде, чмъ выйти изъ дверей, капитанъ, къ немалому изумленію писарей, началъ, съ таинственнымъ видомъ, обозрвать конторское заведеніе, какъ частицу будущихъ огромныхъ владній своего молодого друга. Кассовая комната обратила на себя его особенное вниманіе, но чтобы не показаться въ нкоторомъ род любопытнымъ, онъ ограничился простымъ одобреніемъ и, деликатно раскланявшись съ писарями съ видомъ учтивости и вмст съ тмъ покровительства, поспшно вышелъ изъ дверей. На улиц немедленно догналъ его м-ръ Перчъ, и они отправились въ ближайшую таверну, чтобы на скорую руку выпить и закусить. М-ръ Перчъ, какъ человкъ подначальный, не могь долго медлить.

— Выпьемъ-ка, — сказалъ капитанъ, — за здоровье Вальра.

— За чье?

— За здоровье Вальра, — повторилъ капитанъ громовымъ голосомъ.

М-ръ Перчъ не спрашивалъ больше, но, обращаясь къ впечатлніямъ дтства, онъ припомнилъ, что былъ когда-то стихотворецъ {Поэтъ Валлеръ (Waller), прославившійся мелкими лирическими стихотвореніями и замчательный по легкости и чистот языка, жилъ въ половин семнадцатаго вка. Прим. перев.}, носившій это имя, и потому очень удивился, что капитанъ задумалъ предложить въ Сити тостъ за здоровье стихотворца, который давнымъ-давно отправился на тотъ свтъ. Это въ нкоторомъ смысл показалось даже обиднымъ м-ру Перчу. Еще бы предложили ему соорудить иамятникъ Шекспиру на публичной площади! На что это похоже? Словомъ, нехорошо, очень нехорошо. Онъ ужъ лучше ничего не скажетъ объ этой исторіи своей жен. М-съ Перчъ въ такомъ положеніи, что пугать ее ничмъ не должно, a то долго ли до грха? На грхъ вдь мастера нтъ, и дураку законъ не писанъ.

Во весь этотъ день капитанъ, блаженный своими подвигами, предпринятыми на пользу молодыхъ людей, представлялся таинственнымъ и непроницаемымъ даже для своихъ закадычныхъ друзей. Онъ помииутно мигалъ, улыбался и длалъ самые многозначительные жесты. Если бы Вальтеръ попытался его допросить, нтъ сомннія, добродтельный мужъ не выдержалъ бы никакимъ образомъ и обличилъ бы себя еще до вечера, но Вальтеръ не допрашивалъ въ той увренности, что это самодовольствіе происходило отъ ихъ общаго успха въ невинномъ обман старика Соломона. Какъ бы то ни было, онъ не открылъ своей тайны и унесъ ее съ собою на Корабельную площадь. Возвращаясь домой поздно вечеромъ, онъ надлъ лощеную шляпу набекрень, и въ глазахъ его заискрилось такое лучезарное выраженіе, что м-съ Макъ Стингеръ — настоящая римская матрона, достойная быть первой воспитательницей въ классическомъ пенсіон д-ра Блимбера — укрпилась, при первомъ взгляд на него, за уличными дверями и пребыла въ этой засад до тхъ поръ, пока ея жилецъ не убрался въ свою комнату.

Глава XVIII.

Отецъ и дочь.

Въ дом м-ра Домби глубокая тишина. Слуги на цыпочкахъ ходятъ взадъ и впередъ безъ малйшаго шуму. Бесда ихъ производится почти шепотомъ, и они уже нсколько часовъ засдаютъ за трапезой, изобильно насыщаясь яствами и питіями. М-съ Виккемъ, устремивъ заплаканныя очи къ небесамъ, разсказывала съ глубокими воздыханіями печальные анекдоты. Она повствуетъ, какъ, еще проживая y м-съ Пипчинъ, она всегда предсказывала эту бду неминучую, что, однако, не мшало ей поминутно вкушать столовое пиво. Вообще м-съ Виккемъ груститъ и тоскуетъ, но пріятно занимаетъ компанію. Кухарка обртается въ такомъ же расположеніи духа. Она собирается поджарить что-то къ ужину на сковород, и находится подъ сильнымъ вліяніемъ горестныхъ чувствъ и горькихъ луковицъ. Таулисонъ начинаетъ думать, что надъ домомъ тяготетъ судьба, и желаетъ знать, есть ли и былъ ли хоть одинъ угольный домъ, гд бы обходилось безъ такихъ бдъ. Всмъ намъ думается, что ужъ это случилось давно, давно, хотя еще ребенокъ лежитъ, спокойный и прекрасный, на своей маленькой постели.

Посл сумерекъ приходятъ постители, бывшіе тутъ прежде. Тихо и торжественно выступаютъ они въ своихъ башмакахъ, окутанныхъ фланелью. За ними несутъ одръ вчнаго покоя, страшный одръ для младенца, убаюканнаго сномъ непробуднымъ. Во все это время никто не видитъ осиротлаго отца, даже его камердинеръ. Онъ садится въ отдаленномъ углу, если кто входитъ въ его темную комнату, и ходитъ мрными шагами взадъ и впередъ, какъ скоро остается одинъ. Но поутру поговариваютъ, будто слышали, какъ онъ въ глубокую полночь поднялся наверхъ и оставался тамъ — въ комнат сына — вплоть до солнечнаго восхода.

Въ конторскихъ заведеніяхъ въ Сити шлифованныя стекла оконъ плотно затворены ставнями, и между тмъ какъ дневной свтъ, пробивающійся черезъ щели, на половину затмеваетъ лампы, зажженныя на конторкахъ, самый день вполовину затмевается этими же лампами, и всеобщій мракъ преобладаетъ. Обычная дятельность пріостановилась. Писаря теряютъ охоту къ работ, назначаютъ дружелюбныя свиданія въ трактирахъ, кушаютъ котлеты и гуляютъ по берегу Темзы. Перчъ, разсыльный, медленно и вяло исполняетъ порученія, заходитъ съ пріятелями въ знакомыя харчевни и поговариваетъ съ нкоторымъ одушевленіемъ о сует міра сего. По вечерамъ онъ раньше обыкновеннаго возвращается домой и угощаетъ м-съ Перчъ телячьими котлетами и шотландскимъ пивомъ. М-ръ Каркеръ, главный приказчикъ, не угощаетъ никого, и его никто не угощаетъ. Онъ сидитъ одиноко въ своей комнат и цлый день скалитъ зубы.

Вотъ цлая коллекція розовыхъ дтей выглядываетъ изъ оконъ напротивъ дома м-ра Домби. Они любуются на черныхъ коней съ перьями на головахъ, которые стоятъ y воротъ Домби. Тронулись кони и повезли черную карету, a за каретой двинулся длинный рядъ джентльменовъ съ шарфами и высокими жезлами. За ними огромная толпа народу.

И вотъ изъ-за гурьбы слугъ и рыдающихъ женщинъ въ траурныхъ платьяхъ, выступаетъ, наконецъ, самъ м-ръ Домби, по направленію къ другой карет, которая его ожидаетъ. ‘Печаль и тоска не сокрушили его сердца’, — думаютъ наблюдатели. Походка его тверда, осанка величественна, какъ и прежде. Онъ не закрываетъ лица платкомъ и гордо смотритъ впередъ. Немного поблднлъ онъ, но суровое лицо его сохраняетъ неизмнно одинаковое выраженіе. Онъ садится въ карету, и за нимъ слдуютъ три другихъ джентльмена. Тихо потянулась вдоль улицы похоронная процессія.

Наконецъ, медленный поздъ двигается въ церковную ограду при тоскливомъ гудніи колоколовъ. Здсь, въ этой самой церкви, бдный мальчикъ получилъ все, что собирается оставить на земл, — имя. Здсь же, подл истлвшихъ останковъ матери, положатъ все, что умерло въ немъ. И благо имъ! Прахъ ихъ лежитъ тамъ, гд Флоренса въ своихъ одинокихъ — о да, одинокихъ! — прогулкахъ будетъ навщать ихъ могилы.

Панихида кончилась, и пасторъ удалился. М-ръ Домби озирается вокругъ и спрашиваетъ тихимъ голосомъ:

— Здсь ли человкъ, которому приказано дожидаться распоряженій относительно памятника?

Кто то выступаетъ впередъ и отвчаетъ: ‘Здсь’.

М-ръ Домби объясняетъ, гд стоять памятнику, и показываетъ, поводя рукою по стн, фигуру и величину монумента. Потомъ, взявъ карандашъ, пишетъ надпись и, отдавая ее, говоритъ:

— Желаю, чтобы это исполнено было немедленно.

— Слушаю, сэръ, поспетъ скоро.

— Надюсь. Тутъ, какъ видите, обозначены только имя и лта.

Человкъ кланяется, смотритъ на бумагу, и какое-то недоразумніе возникаетъ въ его голов. Но м-ръ Домби, не замчая его колебанія, отворачивается и поспшно идегь къ паперти.

— Прошу извинить, сэръ, — сказалъ тотъ же человкъ, слегка дотрагиваясь сзади до его шинели, — но такъ какъ вы желаете, чтобы это было сдлано немедленно, a я могу тотчасъ же приняться за работу…

— Ну?

— То не угодно ли вамъ прочитать, что вы изволили написать? Здсь, кажется, ошибка.

— Гд?

Ваятель подаетъ ему бумагу и указываетъ циркулемъ на слова: ‘любимое и единственное дитя’.

— Кажется, сэръ, тутъ должно бы стоять: ‘сынъ’?

— Вы правы. Такъ точно. Поправьте.

Отецъ ускоряетъ шаги и садится въ карету. Когда три его спутника заняли свои мста, его лицо покрылось воротникомъ шинели, и никто уже не видалъ его въ тотъ день. Онъ первый выходитъ изъ кареты и поспшно удаляется въ свою комнату. Прочіе его товарищи — м-ръ Чиккъ и два врача — идутъ наверхъ въ гостиную, гд ихъ принимаютъ миссъ Токсъ и м-съ Чиккъ. Но что теперь длается во второмъ этаж въ запертой комнат, какія мысли волнуются въ голов сироты-отца, какія чувства или страданія сокрушаютъ его сердце, — никто не знаетъ.

Внизу подъ лстницей, въ огромной кухн, поговариваютъ, что ‘теперь какъ будто воскресенье’, и, однако-жъ, странно: по улицамъ народъ кишитъ въ будничномъ плать и будничная дятельность во всемъ разгар. Не гршно ли это? Не преступно ли? Сторы на окнахъ вздернуты, ставни открыты, и кухонная компанія съ комфортомъ засдаетъ за бутылками, которыя откупориваются съ нкоторымъ эффектомъ, какъ на пиру. Вс пребываютъ въ благочестивомъ расположеніи духа и чувствуютъ наклонность къ назиданію. М-ръ Таулисонъ восклицаетъ съ глубокимъ вздохомъ: ‘Горе намъ гршнымъ, аще не исправимся!’ на что кухарка съ глубокимъ вздохомъ отвтствуетъ: ‘Богъ вдаетъ, исправимся ли. Велики щедроты твои, Господи, и долготерпнію твоему нсть предла!’ Вечеромъ м-съ Чиккъ и миссъ Токсъ принимаются за шитье. Вечеромъ также м-ръ Таулисонъ выходитъ за ворота погулять вмст съ горничною, которая еще не обновляла своей траурной шляпки. Они бродятъ очень нжно по глухимъ переулкамъ, и Таулисонъ изъявляетъ непреложное намреніе остепениться и торговать огурцами на Оксфордскомъ рынк.

Уже давно въ обители м-ра Домби не наслаждались такимъ глубокимъ и безмятежнымъ сномъ. Утреннее солнце, возстановляетъ обычную дятельность, и еще разъ приводитъ въ прежній порядокъ. Розовыя дти изъ противоположнаго дома выбгаютъ на улицу и катаютъ обручи. Въ церкви великолпная свадьба. Каменщикъ насвистываетъ веселую псню, выдалбивая на мраморной доск: П-а-в-е-л-ъ.

И неужели въ этомъ мір, столько дятельномъ, столько суетливомъ, потеря слабаго созданія можетъ въ чьемъ-нибудь сердц произвести пустоту, столько широкую и глубокую, что только широта и глубина безпредльной вчности можетъ ее наполнить! Флоренса въ своей душевной скорби, могла бы отвчать: ‘Братецъ, о милый, нжно любимый и любящій братецъ! единственный другъ и товарищъ моего отверженнаго дтства! какая мысль, какъ не мысль о вчности прольетъ теперь на мою горестную жизнь тотъ благотворный свтъ, который уже мерцаетъ на твоей ранней могил?’

— Милое дитя, — сказала м-съ Чиккъ, считавшая своей непремнной обязанностью давать наставленія, соотвтствующія случаю, — когда ты доживешь до моихъ лтъ…

— То есть, когда наступитъ полный расцвтъ вашей жизни, — замтила миссъ Токсъ.

— Тогда ты узнаешь, — продолжала м-съ Чиккъ, ласково пожимая руку пріятельницы въ благодарность за дружеское поясненіе, — узнаешь, моя милая, что всякая печаль безполезна, и что мы обязаны покоряться вол Божіей. Погоревала, поплакала, — да и довольно. Пора перестать.

— Постараюсь, тетенька, — отвчала Флоренса рыдая.

— Очень рада отъ тебя слышать это, — сказала м-съ Чиккъ. — Милая наша миссъ Токсъ… a никто, конечно, не станетъ сомнваться въ ея ум, здравомысліи, проницательности …

— Ахъ, милая Луиза, вы скоро сдлаете меня гордою, — сказала миссъ Токсъ.

— Несравненная наша миссъ Токсъ объяснитъ теб и подтвердитъ собственнымъ опытомъ, что мы призваны въ сей міръ длать усилія. Въ этомъ наше назначеніе и природа всегда требуетъ отъ насъ усилій. Если бы какой-нибудь ми… ахъ, милая Лукреція, я забыла это слово. Мими …

— Мистицизмъ? — подсказала миссъ Токсъ.

— Фи! какъ это можно! Что за мистицизмъ! Вотъ такъ на язык и вертится, a невспомню. Ми…

— Миротворецъ?

— Ахъ, Лукреція, что это y васъ за мысли? Къ чему намъ миротворецъ? Мы кажется ни съ кмъ не ссорились. Мимимизантропъ, — насилу вспомнила! Если бы какой-нибудь мизантропъ предложилъ въ моемъ присутствіи вопросъ: ‘Для чего мы родимся?’ — я бы не задумавшись отвчала: — ‘Для того, чтобы длать усилія’.

— Правда, — сказала миссъ Токсъ, пораженная оригинальностью мысли, — совершенная правда!

— Къ несчастью, — продолжала м-съ Чиккъ, — примръ y насъ передъ глазами. Мы имемъ причины думать, дитя мое, что вс эти ужасныя несчастія не обрушились бы на нашу фамилію, если бы во время было сдлано потребное усиліе. Никто въ свт не разувритъ меня, — продолжала д_о_б_р_a_я т_е_т_у_ш_к_а съ ршительнымъ видомъ, — что если бы бдная Фанни сдлала усиліе, котораго отъ нея требовали, нашъ малютка получилъ бы отъ природы крпкое тлосложеніе.

На минуту м-съ Чиккъ углубилась въ созерцаніе прошедшаго, настоящаго и будущаго, возвела очи свои къ небу, испустила глубокій вздохъ и продожала:

— Поэтому, Флоренса, теб слдуетъ теперь вооружиться всею твердостью духа. Докажи намъ, милая, что ты способна къ нкоторому усилію. Эгоистическая печаль съ твоей стороны могла бы еще больше разстроить твоего бднаго папашу.

— Милая тетенька, — воскликнула Флоренса, съ живостью становясь передъ нею на колни, чтобы смотрть ей прямо въ лицо, — говорите мн о папеньк, сдлайте милость говорите, больше и больше, не въ отчаяніи ли онъ?

Это восклицаніе чрезвычайно растрогало миссъ Токсъ. Быть можетъ, показалось ей, что сердце отверженнаго дитяти проникалось трогательнымъ участіемъ къ страдающему отцу или она увидла пламенное желаніе обвиться около сердца, переполненнаго нжностью къ ея умершему брату, или просто ее поразилъ отчаянный вопль заброшеннаго сиротливаго дтища, для котораго теперь весь міръ превращался въ мрачную и безлюдную пустыню, какъ бы то ни было, только миссъ Токсъ, при взгляд на двушку, стоящую на колняхъ, пришла въ трогательное умиленіе. Забывая величіе м-съ Чиккъ, она погладила Флоренсу по головк и, отворотившись назадъ, испустила обильный потокъ горьчайшихъ слезъ, не дожидаясь на этотъ разъ предварительныхъ наставленій отъ своей премудрой руководительницы.

Что всего удивительне, даже м-съ Чиккъ, дама съ твердымъ и возвышеннымъ характеромъ, потеряла при этомъ присутствіе духа и пребыла безмолвною, взирая на прекрасное юное лицо, исполненное невыразимой нжности и состраданія. Вскор, однако-жъ, она совершенно оправилась и, возвышая голосъ, — a извстно, что возвысить голосъ и возвратить присутствіе духа одно и то же — продолжала свою рчь съ важнымъ достоинствомъ:

— Флоренса, милое дитя мое, твой бдный папаша по временамъ бываетъ очень страненъ, и спрашивать меня о немъ почти все равно, что спрашивать о такомъ предмет, котораго я, право, не понимаю. Кажется, никто больше меня не иметъ надъ нимъ власти, и при всемъ томъ въ послднее время онъ очень мало говорилъ со мною. Я видла его раза два или три, да и то мелькомъ, все равно, что вовсе не видла, потому что его кабинетъ постоянно закрытъ. Я сказала твоему пап: — ‘Павелъ!’ — я именно такъ выразилась. — ‘Павелъ! почему бы теб, мой другь, не принять чего-нибудь возбудительнаго?’ A твой папа отвчалъ: ‘Луиза, пожалуйста оставь меня. Мн ничего не нужно. Мн очень хорошо и одному’. Если бы завтра, Лукреція, допросили меня передъ судомъ, я бы поклялась, что онъ произнесъ именно эти слова.

Миссъ Токсъ выразила свое удивленіе слдующимъ изреченіемъ:

— Вы, милая Луиза, всегда поступаете методически.

— Короче сказать, моя милая, между мной и твоимъ папашей до ныншняго дня ничего не произошло, такъ-таки ршительно ничего. Когда я напомнила ему, что сэръ Барнетъ и леди Скеттльзъ прислали къ намъ очень пріятное письмо… Ахъ, Боже мой! какъ леди Скеттльзъ любила нашего ангельчика! — куда двался мой платокъ?

Миссъ Токсъ вынула изъ ридикюля и подала карманный платокъ.

— Чрезвычайно пріятное письмо. Они принимаютъ въ насъ самое искреннее участіе и просятъ тебя, Флоренса, къ себ. Для тебя нужно теперь развлеченіе, моя милая. Когда я сказала твоему папаш, что я и миссъ Токсъ собираемся домой, онъ только махнулъ рукой, a потомъ, на мой вопросъ: не будетъ ли съ его стороны препятствій къ твоему вызду? онъ отвчалъ: ‘Нтъ, Луиза, длай, что хочешь’.

Флоренса подняла на нее заплаканные глаза.

— Впрочемъ, ты можешь, если угодно, и не хать къ Скеттльзамъ. Оставайся, пожалуй, дома или позжай со мной.

— Я хотла бы, тетенька, остаться дома.

— Какъ теб угодно. Я, впрочемъ, заране знала, что ты сдлаешь странный выборъ. Ты всегда была очень странна, даже дика, смю сказать. Всякая другая на твоемъ мст посл того, что случилось — милая Лукреція я опять затеряла платокъ — поставила бы за особенную честь воспользоваться такимъ пріятнымъ приглашеніемъ.

— Я бы не хотла думать, — отвчала Флоренса, — что мн надобно чуждаться нашего дома. Не хо тла бы, милая тетенька, воображать, что его… его верхнія комнаты должны теперь оставаться пустыми и печальными. Позвольте мн никуда не вызжать. О, братецъ, милый братецъ!

Это было естественное непобдимое волненіе, и оно пробивалось даже между пальцами, которыми бдная сиротка закрывала свое лицо.

— Что-жъ такое, дитя мое? — сказала м-съ Чиккъ посл короткой паузы. — Я ни въ какомъ случа не намрена теб длать непріятностей: ты сама это знаешь. Хочешь остаться дома, — и оставайся съ Богомъ. Можешь длать, что теб угодно. Никто не принуждаетъ тебя, Флоренса, да никто и не захочетъ принуждать: кому какое дло?

Флоренса печально кивнула головой.

— Я принялась было совтовать твоему бдному папа, — продолжала м-съ Чиккъ, — развлечь себя прогулкой и перемною мстности, a онъ отвчалъ, что въ непродолжительномъ времени намренъ сдлать загородное путешествіе. Надюсь, онъ скоро отправится, и чмъ скоре, тмъ лучше. Быть можетъ, вечеръ или два онъ займется еще бумагами и другими длами, соединенными — ахъ, Боже мой! куда это все двается мой платокъ? Лукреція, подайте пожалуйста свой. — Отецъ твой, дитя мое, Домби, — краса и честь фамиліи. За него бояться нечего. Онъ сдлаетъ усиліе, — заключила м-съ Чиккъ, осушая съ большимъ стараніемъ заплаканные глаза противоположными углами платка своей пріятельницы.

— A мн, тетенька, — робко спросила Флоренса, — ничего нельзя для него…

— Какая ты странная, душа моя! — поспшно перебила м-съ Чиккъ. — Что это ты забрала себ въ голову? Если твой папа мн, — слышишь ли? — мн сказалъ: ‘Луиза, оставь меня одного, мн ничего не нужноі’ — что посл этого, думаешь ты, сказалъ бы онъ теб? Ты не должна ему показываться и на глаза, дитя мое. И не мечтай объ этомъ.

— Тетенька, — сказала Флоренса, — позвольте проститься съ вами: я пойду спать.

М-съ Чиккъ одобрила это намреніе и поцловала племянницу. Но миссъ Токсъ, подъ маловажнымъ предлогомъ поискать наверху затерянный платокъ, отправилась вслдъ за Флоренсой и старалась ее утшить, къ великому неудовольствію Сусанны Нипперъ, для которой миссъ Токсъ была хуже всякаго крокодила. Впрочемъ, на этотъ разъ ея участіе, кажется, было искреннее: какихъ выгодъ могла она ожидать отъ состраданія къ отверженному ребенку?

И неужели, кром Сусанны Нипперъ, некому было облегчить тоску растерзаннаго сердца? кром Выжиги никто не простиралъ къ ней объятій? никто не обращалъ къ ней своего лица? никто не говорилъ ей утшительнаго слова? никто, никто, никто! Флоренса была одна въ пустынномъ мір, и ни одно сердце не раздляло ея страданій. Безъ брата и безъ матери, круглая сирота была теперь, въ полномъ смысл, брошена на произволъ судьбы, и только одна Сусанна сочувствовала ея горю. О, какъ она нуждалась въ этомъ сочувствіи!

Когда гости разъхались по домамъ, и въ мрачномъ жилищ м-ра Домби возстановился привычный порядокъ, слуги принялись за свои дла, a м-ръ Домби безвыходно заперся въ кабинет. Флоренса въ первые дни плакала отъ утра до ночи, бродила вверху и внизу, a иногда, въ припадк отчаянной тоски, убгала въ свою комнату, ломала руки, бросалась на постель и не знала никакого утшенія. Каждый предметъ пробуждалъ въ ней горестныя воспоминанія, и несчастная терпла невыносимую пытку въ этой юдоли плача и скорби.

Но чистая любовь не можетъ горть разрушительнымъ пожаромъ въ невинномъ сердц. Только такое пламя, которое въ своемъ глубочайшемъ состав отзывается смраднымъ запахомъ земли, пожираетъ болзненную грудь, между тмъ, какъ священный огонь неба, огонь безкорыстной любви и самоотверженія, не производитъ разрушительнаго дйствія на человческое сердце. Вскор душевный миръ и безмятежное спокойствіе озарили кроткое лицо этого ангела, и Флоренса, хотя все еще плакала, но самая грусть уже сдлалась для нея источникомь наслажденія.

Прошло немного времени, и взоръ ея, свтлый и спокойный, обращался опять къ золотымъ волнамъ, струившимся на стен на прежнемъ мст и въ прежніе часы яснаго вечера. Прошло немного времени, и опять сидла она одна въ роковой комнат, кроткая и страждущая, какъ будто блдный страдалецъ все еще томился на своей маленькой постели. И какъ скоро лютая скорбь врывалась въ ея сердце, она становилась на колни, и уста ея пламенли молитвой, и духъ ея возносился высоко надъ треволненіями вседневной жизни.

Прошло немного времени, и нжный голосокъ ея снова раздавался по сумеркамъ въ этомъ мрачномъ, уныломъ и пустомъ жилищ, и снова напвала она арію, къ которой такъ часто прислушивался ея братъ, опустивъ головку на ея колни. И когда потухали послдніе лучи солнца, въ ея комнат дрожали и переливались музыкальные звуки, и казалось, будто братъ опять упрашиваетъ ее пть, какъ въ тотъ первый и послдній праздникъ своей жизни, въ ту роковую ночь, когда изсякъ источникъ его жизни. И часто эти печальныя воспоминанія трепетали на клавишахъ инструмента, и дрожащій голосъ ея замиралъ, наконецъ, въ поток горькихъ слезъ!

Прошло немного времени, и y ней достало духу съ нкоторой любовью приняться за работу, по которой нкогда скользили ея пальцы на морскомъ берегу подл маленькой колясочки, откуда единственный другъ ея души безмолвно и по цлымъ часамъ любовался на безбрежное море. И долго сидла она y окна въ заброшенной, пустынной комнат, подл портрета своей матери, и далеко уносились ея мысли!

Но зачмъ темные глаза ея такъ часто обращались отъ работы къ той сторон, гд жили розовыя дти? Маленькая группа не могла имть прямого отношенія къ предмету ея размышленій: все это были двочки, — четыре маленькія сестрицы. Но и y нихъ, какъ y нея, не было матери, и y нихъ, какъ y нея, былъ отецъ.

Немудрено было узнать, когда отецъ уходилъ и когда снова ожидали его домой. Передъ этимъ временемъ старшая двочка, совсмъ одтая, ходила взадъ и впередъ по гостиной или выбгала на балконъ, и какъ скоро отецъ появлялся въ туманной дали, тревожное лицо ея озарялось радостнымъ чувствомъ, между тмъ какъ другія двочки, стоявшія для той же цли на высокихъ окнахъ, хлопали руками, барабанили по стекламъ и громко кричали ему навстрчу. Потомъ старшая сестра выбгала въ корридоръ, и Флоренса видла, какъ она тащила отца за руку, и какъ отецъ сажалъ ее на колни, цловалъ, гладилъ по головк, между тмъ какъ дочь крпко обвивалась руками вокругъ его шеи. Всегда они были веселы, но случалось, отецъ устремлялъ на нее задумчивый взоръ, какъ будто видлъ на нжномъ лиц дочери отраженіе ея покойной матери. Иногда Флоренса не выдерживала этой сцены и, заливаясь горькими слезами, отходила отъ окна, какъ будто боялась разстроить своимъ присутствіемъ чужую радость, но едва проходилъ этотъ первый взрывъ невольной грусти, она опять приближалась къ окну, и работа ея сама собою вываливалась изъ рукъ.

Это былъ домъ, стоявшій за нсколько лтъ пустымъ и нанятый новыми жильцами, которые тутъ поселились, когда Флоренса проживала въ Брайтон. Его отдлали, выкрасили, обставили цвтами, птичьими клтками, и зданіе помолодло, похорошло, оживилось. Но Флоренса не обращала вниманія на домъ: дти и отецъ были для нея все.

Когда отецъ оканчивалъ обдъ, дти разбгались съ своей гувернанткой по обширной зал, и веселые голоса ихъ, сопровождаемые беззаботнымъ смхомъ, проносились черезъ улицу въ печальную атмосферу пустынной комнаты, гд сидла за своей работой безпріютная сирота. Потомъ они взбирались съ отцомъ наверхъ, возились около него на соф, карабкались на его колни, и онъ, окруженный цвтущими личиками, какъ прекраснымъ букетомъ, разсказывалъ, имъ забавныя исторіи. Иной разъ вся эта группа выбгала на балконъ, и тогда Флоренса поспшно скрывалась въ углубленіе комнаты, чтобы не испугать малютокъ своимъ траурнымъ платьемъ.

Старшая дочь, оставаясь съ отцомъ, когда другія убгали, разливала для него чай — счастливая маленькая хозяйка! — разговаривала съ нимъ y окна или за столомъ до тхъ поръ, пока подавали свчи. Онъ обращался съ ней, какъ съ другомъ, она, съ большою важностью, какъ взрослая женщина, сидла за шитьемъ или за маленькой книгой. A она была гораздо моложе Флоренсы! Какъ скоро подавали огонь, Флоренса уже не боялась наблюдать всю эту группу изъ своей темной комнаты: ‘Прощай, папа, прощай! спокойной ночи, папа!’ Флоренса горько начинала рыдать и уже не смотрла боле.

Однако-жъ она опять оглядывалась на счастливый домъ, когда сама отправлялась въ постель, напвая одну изъ тхъ арій, которая, бывало, убаюкивала ея друга. Но что она всегда думала объ этомъ дом или наблюдала его, это была тайна, никогда и ни по какому случаю не выходившая изъ ея сердца.

И неужели въ этомъ юномъ сердц, столь достойномъ любви, оживлявшей страдальческую душу ея друга, хранилась еще тайна? Да, хранилась, — только Богу одному извстна была эта другая тайна.

Какъ скоро обыденный шумъ смолкалъ, Флоренса тихонько выходила изъ своей спальни, украдкой спускалась съ лстничныхъ ступеней и приближалась къ дверямъ отцовскаго кабинета. Здсь, на холодномъ каменномъ полу, каждую ночь стояла она по цлымъ часамъ, едва дыша, не смя пошевелить губъ. Любви, и только одной любви жаждало ея сердце. Склонивъ головку къ замочной скважин, она старалась прислушаться къ дыханію этого человка, котораго называли ея отцомъ. Съ какимъ самоотверженіемъ, съ какою безпредльною преданностью она бросилась бы къ ногамъ этого бездушнаго эгоиста, если бы она смла, если бы онъ позволилъ ей выразить свои чувства, если бы принялъ отъ нея слово утшенія, отъ нея, безпріютной сироты, чуждой и лйшней въ этомъ мір! Не зналъ и не справлялся м-ръ Домби, какъ живетъ и что длаетъ его дочь.

Въ цломъ дом никто не подозрвалъ тайныхъ страданій отверженнаго дитяти. Кабинетная дверь всегда была заперта, и м-ръ Домби сидлъ неподвижно, какъ узникъ, прикованный къ своему столу. Два или три раза выходилъ онъ со двора, и въ дом поговаривали, что скоро онъ намренъ отправиться за городъ, но покамстъ онъ одинъ жилъ въ этихъ комнатахъ, не видалъ дочери и не спрашивалъ о ней. Быть можетъ, даже онъ забылъ, что она живетъ подъ одной съ нимъ кровлей.

Однажды, недлю спустя посл похоронъ, Флоренса сидла за своей работой, какъ вдругъ вбжала къ ней Сусанна и, задыхаясь отъ громкаго хохота, проговорила:

— Гость къ вамъ пришелъ, миссъ Флой, гость!

— Гость? ко мн, Сусанна? — съ величайшимъ изумленіемъ воскликнула Флоренса.

— Да, къ вамъ. Что-жъ за диковина? Я бы готова нагнать къ вамъ цлую стаю гостей, право, авось бы повеселли. Мое мнніе, миссъ Флой, чмъ скоре мы подемъ къ этимъ старымъ Скеттльзамъ, тмъ лучше для насъ обихъ, то есть, оно не то чтобы я любила жить среди суматохи, но — вдь я же и не устрица, миссъ Флой.

Должно отдать справедливость: миссъ Нипперъ, говоря это, заботилась больше о своей молодой госпож, чмъ о самой себ.

— Какой же гость, Сусанна? — спросила Флоренса.

Выжига въ одно и то же время разразилась истерическимъ смхомъ и горькимъ плачемъ и едва могла проговорить:

— М-ръ Тутсъ.

Улыбка, появившаяся на лиц Флоренсы, исчезла мгновенно, и глаза ея наполнились слезами. Но все же это была улыбка, и миссъ Нипперъ радовалась произведенному впечатлнію.

— Ни дать ни взять, какъ я, — промолвила Сусанна, качая головой и утирая передникомъ заплаканные глаза. — Когда этотъ блаженный вошелъ въ залу, я покатилась сперва со смху, a потомъ чуть не задохлась.

Сусанна опять и опять невольно повторила этотъ трагикомическій маневръ. Между тмъ невинный м-ръ Тутсъ, не подозрвавшій произведеннаго впечатлнія, взобрался на лстницу и, доложивъ о себ самъ щиколками руки о дверной замокъ, поспшно вошелъ въ комнату.

— Здравствуйте, миссъ Домби, здравствуйте! — сказалъ м-ръ Тутсъ. — Какъ ваше здоровье? Я здоровъ, слава Богу, покорно благодарю, a какъ ваше здоровье?

М-ръ Тутсъ, предобрйшее созданіе подъ солнцемъ, заране не безъ нкотораго труда сочинилъ эту р_а_ц_е_ю, чтобы разомъ успокоить Флоренсу и себя самого. Но лишь только рацея сорвалась съ языка, онъ нашелъ, что поступилъ слишкомъ опрометчиво и словно очутился въ положеніи мота, который вдругъ прокутилъ свое богатство. Запасъ краснорчія истощился прежде, чмъ онъ усплъ взять стулъ, a Флоренса еще ничего не сказала. Чтобы выпутаться изъ бды, м-ръ Тутсъ разсудилъ вторично произнести свою рчь:

— Здравствуйте, миссъ Домби, здравствуйте! Какъ ваше здоровье, миссъ Домби? Я здоровъ, слава Богу, покорно благодарю, a какъ ваше здоровье?

Флоренса подала ему руку и сказала, что она здорова.

— A я совершенно здоровъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, усаживаясь на стулъ. — Ей Богу, миссъ Домби, совершенно здоровъ. То есть, я вамъ скажу, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, подумавъ немного, — я даже не помню, чтобы былъ когда здорове. Покорно благодарю васъ, миссъ Домби.

— Это очень любезно съ вашей стороны, что вы навстили меня, — сказала Флоренса, принимаясь за работу. — Мн пріятно васъ видть.

М-ръ Тутсъ сдлалъ веселую гримасу, но находя, что радоваться нечему, испустилъ глубокій вздохъ, a разсудивъ, что печалиться не слдовало, сдлалъ опять веселую гримасу. Но недовольный ни однимъ изъ этихъ отвтовъ, онъ съ большимъ трудомъ началъ переводить духъ.

— Вы были очень добры къ моему брату, — сказала Флоренса, повинуясь естественному побужденію вывести изъ затрудненія. — Онъ мн часто говорилъ о васъ.

— О, это ничего не значитъ, — подхватилъ м-ръ Тутсъ, — a тепло теперь: неправда ли?

— Прекрасная погода, — отвчала Флоренса.

— Лучше и не надо, — сказалъ м-ръ Тутсъ. — Ршительно не запомню, чтобы я когда чувствовалъ себя лучше ныншняго. Покорно васъ благодарю, миссъ Домби.

И посл этой неожиданной новости, м-ръ Тутсъ опустился въ глубокій кладезь молчанія.

— Вы, кажется, ужъ оставили пансіонъ д-ра Блимбера? — спросила Флоренса, пробуя вытащить его оттуда.

— Какъ же, совсмъ оставилъ, — отвчалъ м-ръ Тутсъ, и снова погрузился въ тотъ же кладезь.

На этотъ разъонъ попалъ на самое дно и барахтался минутъ десять. По истеченіи этого времени, вдругъ онъ сказалъ:

— Счастливо оставаться, миссъ Домби. Прощайте!

— Какъ? вы ужъ уходите? — спросила Флоренса, вставая со стула.

— A не знаю, право. Нтъ, еще не сейчасъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, усаживаясь опять на свое мсто совершенно сверхъ всякаго ожиданія. — Я бы хотлъ, или, то есть, я бы желалъ — ну, да вдь это все равно, миссъ Домби?

— Конечно, все равно. Говорите со мной смле, м-ръ Тутсъ, — сказала Флоренса съ кроткой улыбкой. — Мн очень пріятно слышать отъ васъ о моемъ брат.

— Я бы хотлъ, — началъ опять м-ръ Тутсъ, и лицо его, обыкновенно безжизненное, вдругъ осмыслилось выраженіемъ живйшей симпатіи. — Бдный Домби! Вотъ ужъ не думалъ, не гадалъ, чтобы Борджесъ и компанія — славные портные, миссъ Домби, только очень дороги, мы съ вашимъ братцемъ часто о нихъ говорили, a какъ было знать, что придется имъ заказывать это платье! — М-ръ Тутсъ былъ въ траур. — Бдный Домби! что же вы скажете, миссъ Домби? — заключилъ Тутсъ, съ трудомъ удерживаясь отъ слезъ.

— Что вамъ угодно? — сказала Флоренса.

— Онъ сдружился подъ конецъ съ однимъ пріятелемъ, и мн пришло въ голову, вамъ авось пріятно было бы удержать его при себ… на память. Помните вы, миссъ Домби, какъ онъ упрашивалъ д-ра Блимбера о Діоген?

— О да, да! — вскричала Флоренса.

— Бдный Домби! Такъ вотъ поэтому, я…

При взгляд на плачущую Флоренсу, м-ръ Тутсъ совсмъ растерялся и готовъ былъ снова погрузиться въ кладезь молчанія, но улыбка спасла его на краю пропасти.

— Такъ вотъ же какія дла, миссъ Домби! Я ужъ собирался украсть его за десять шиллинговъ, и укралъ бы, непремнно бы укралъ, y меня ужъ и былъ на примт такой воръ, который за десять шиллинговъ не побоится стянуть самого чорта. Да только Блимберы, кажется, рады были отъ него отвязаться. Если вамъ угодно его имть, онъ дожидается y воротъ. Я привелъ его нарочно для васъ. Онъ, правду сказать, вовсе не дамская собака, но вдь вы на это не посмотрите, миссъ Домби? Не такъ ли?

М-ръ Тутсъ и миссъ Домби выглянули на улицу. Дйствительно, Діогенъ въ эту минуту дожидался y воротъ, глазя на незнакомые предметы изъ окна извозчичьей кареты, куда заманили его не безъ нкотораго усилія, подъ благовиднымъ предлогомъ ловить мышей подъ соломой. Это былъ самый невзрачный песъ изъ всей породы собачьяго царства и съ перваго разу рекомендовалъ себя очень дурно. Онъ выбивался изъ силъ, чтобы вырваться изъ плна, лаялъ на окно, падалъ на солому и опять, подымаясь на заднія лапы, высовывалъ длинный языкъ, какъ будто онъ былъ въ лазарет, и докторъ освдомлялся о его здоровь.

Но хотя Діогенъ былъ очень смшенъ, косматъ, шаршавъ, съ головою, похожею на ядро, съ комическимъ носомъ, съ всклокоченною шерстью надъ глазами, съ хриплымъ голосомъ и гадкимъ хвостомъ, и хотя онъ былъ въ нкоторомъ род даже очень глупъ, потому что лаялъ безъ всякой цли на какого-то фантастическаго непріятеля, однако-жъ, при всемъ томъ, невзрачный песъ былъ для Флоренсы, вслдствіе прощальнаго воспоминанія, очень дорогъ, такъ дорогъ, что она, въ избытк чувствительности, схватила и поцловала руку м-ра Тутса и поблагодарила его отъ всего сердца. Освобожденный, посл большихъ хлопотъ, изъ своей томительной засады, Діогенъ бойко взбжалъ на лстницу, юркнулъ въ комнату и началъ нырять подъ мебелью, обвиваясь длинною желзною цпью вокругъ ножекъ стульевъ и столовъ до той поры, пока не запутался совершенно и остался безъ движенія. Тутъ онъ страшно выпучилъ глаза и залаялъ на м-ра Тутса, вздумавшаго съ нимъ обращаться по-пріятельски, и еще страшне захамкалъ на Таулисона, получивъ вроятно правильное убжденіе, что это былъ тотъ самый непріятель, на котораго онъ лаялъ изъ-за угла всю жизнь и котораго теперь только увидлъ въ первый разъ. Флоренса чрезвычайно забавлялась всми этими продлками, и храбрый песъ заслужилъ ея полную благосклонность.

М-ръ Тутсъ былъ такъ обрадованъ успхомъ своего подарка, и такъ пріятно было ему видть, что Флоренса ласкала Діогена и разглаживала ему спину своею маленькой ручкой — Діогенъ граціозно позволилъ эту фамильярность съ перваго разу — что онъ чувствовалъ явное затрудненіе при мысли о прощаніи, и нтъ сомннія, онъ пробылъ бы въ гостепріимной комнат гораздо доле, если бы Діогену не пришла счастливая идея броситься съ открытой пастью ему на шею и заставить его защищаться. Не совсмъ довольный такими нжностями коварнаго звря и соболзнуя о своихъ панталонахъ, сооруженныхъ неподражаемымъ искусствомъ гг. Боджесъ и компаніи, м-ръ Тутсъ, длая веселую гримасу, ускользнулъ изъ комнаты, но тутъ же воротился опять и снова былъ встрченъ свжими привтствіями Діогеновой морды. Наконецъ, онъ распростился, какъ слдуетъ, и благополучно отправился въ обратной путь.

— Поди сюда, Діогенъ, поди, мой милый! Познакомься съ твоей новой хозяйкой. Мы станемъ любить другъ друга, — неправда ли, Діогенъ? — говорила Флоренса, лаская его шаршавую голову.

И Діогенъ, суровый и косматый, какъ будто его волосатая шкура была пропитана слезами, и собачье сердце растаяло отъ умиленія, уставилъ свои носъ на ея лицо.

Діогенъ-философъ не ясне разговаривалъ съ Александромъ Македонскимъ, чмъ Діогенъ-собака съ Флоренсой. Немедленно изготовили для него великолпный пиръ въ углу комнаты, и онъ принялся угошать себя съ величайшимъ аппетитомъ. Накушавшись и напившись досыта, онъ подошелъ къ окну, гд сидла Флоренса, взглянулъ на свою хозяйку умильными глазами, всталъ на заднія ноги, положилъ неуклюжія лапы на ея плечи, облизалъ ея руки и лицо, пріютилъ свою огромную голову къ ея сердцу и завилялъ хвостомъ прелюбезнйшимъ образомъ. Наконецъ, онъ свернулся въ клубокъ y ея ногъ и погрузился въ сладкій соиъ.

Хотя миссъ Нипперъ не совсмъ благосклонно смотрла на собачьи нжности и входила въ комнату не иначе, какъ подобравъ подолы своихъ юбокъ, какъ будто собиралась переходить въ бродъ черезъ рчку съ каменистымъ дномъ, и хотя она вспрыгивала на стулья всякій разъ, какъ Діогенъ вытягивалъ свою длинную морду, при всемъ томъ Сусанна была, по своему, очень тронута любезностью м-ра Тутса и при взгляд на Флоренсу, обрадованную обществомъ неуклюжаго пріятеля маленькаго Павла, длала въ своемъ ум глубокомысленныя соображенія, которыя навели слезы на ея глаза. М-ръ Домби, по сцпленію понятій, занялъ въ ея голов ближайшее мсто подл собаки. Цлый день просидла, она не говоря почти ни слова, безмолвно наблюдая безобразнаго пса и любуясь на свою госпожу. Наконецъ, приготовивъ для Діогена постель въ передней подл спальни, она передъ прощаньемъ обратилась къ Флоренс и торопливо заговорила:

— Завтра поутру, миссъ Флой, папа узжаетъ.

— Завтра поутру, Сусанна?

— Да, ранехонько. Ужъ отданъ приказъ.

— Вы не знаете, Сусанна, куда онъ детъ? — спросила Флоренса, опустивъ глаза въ землю.

— Не совсмъ. Сперва, говорятъ, онъ хочетъ захать къ этому пучеглазому майору, a ужъ я скажу вамъ, миссъ Флой, если бы мн пришлось познакомиться съ какимъ-нибудь майоромъ — чего Боже избави! — то ужъ онъ былъ бы, по крайней мр, не синій.

— Молчите, Сусанна, — возразила Флоренса съ кроткимъ упрекомъ.

— Вотъ еще, стану молчать! — забормотала миссъ Нипперъ, исполненная самаго пылкаго негодованія. — Мн онъ, чортъ съ нимъ, синй, какъ хочетъ, a я смиренная христіанка, и терпть не могу другихъ цвтовъ, кром природныхъ.

Изъ того, что она провдала на кухн, оказалось, что м-съ Чиккъ предложила м-ру Домби выбрать въ товарищи майора, и что м-ръ Домби, посл нкотораго колебанія, согласился на предложеніе.

— Славный пріятель, нечего сказать! — замтила миссъ Нипперъ съ безграничнымъ презрніемъ. — По мн, коль выбирать, такъ выбирай бывалаго, a не всякаго встрчнаго да поперечнаго. Вотъ теб и замнъ маленькаго Павла!

— Прощайте, Сусанна! — сказала Флоренса.

— Прощайте, моя милая, безцнная миссъ Флой! спокойной ночи.

Тонъ соболзнованія, съ какимъ Сусанна произнесла послднія слова, задлъ за самую чувствительную струну бдной двушки. Оставшись одна, Флоренса опустила голову, прижала руку къ трепещущему сердцу и свободно предалась печальному размышленію о своей горемычной судьб.

Была сырая ночь. Мелкій дождь печально дребезжалъ въ заплаканныя окна. Зловщій втеръ пронзительно дулъ и стоналъ вокругъ всего дома, какъ будто лютая тоска обуяла его. Дрожащія листья на чахлыхъ деревьяхъ издавали пискливый шумъ. Флоренса сидла одна въ своей траурной спальн и заливалась слезами. На часахъ колокольной башни прогудла полночь.

Флоренса была уже почти не ребенокъ. Мракъ и таинственное уединеніе въ этотъ часъ и въ этомъ мст, гд смерть такъ недавно произвела свое страшное опустошеніе, могли бы поразить ужасомъ фантазію двушки, которой уже было около четырнадцати лтъ. Но ея невинное воображеніе было слишкомъ переполнено одною мыслью и не допускало постороннихъ картинъ. Любовь пылала въ ея сердц, любовь непризнанная, отверженная, но всегда обращенная на одинъ и тотъ же предметъ.

Тоскливое паденіе дождевыхъ капель, стонъ и завываніе втра, болзненная дрожь чахоточныхъ деревьевъ, торжественный бой часового колокола, — все это отнюдь не ослабляло завтной мысли и не уменьшало ея интереса. Воспоминанія о покойномъ брат, всегда присущія ея душ, слились съ этою же мыслью и еще боле усилили ее. И быть отчужденной, быть потерянной для отеческаго сердца! никогда не прикоснуться къ этому человку, не взглянуть на его лицо! Охъ! бдное, бдное дитя!

И съ того рокового дня она не смыкала очей и не ложилась въ постель, не совершивъ напередъ ночного путешествія къ его дверямъ. Это была бы поразительно страшная и вмст трогательная сцена, если бы кто увидлъ, какъ она теперь, среди непроницаемаго мрака, украдкой спускалась съ лстничныхъ ступеней, останавливаясь поминутно съ трепещущимъ сердцемъ, съ опухшими глазами, съ распущенными волосами, которые густыми прядями разввались по ея плечамъ и по блднымъ щекамъ, орошеннымъ свжими слезами. Но никто не видалъ этого явленія, скрытаго полуночнымъ мракомъ.

Спустившись въ эту ночь съ лстничныхъ ступеней, Флоренса увидла, что дверь въ кабинетъ отца была отворена, — не боле какъ на ширину волоса, но все же отворена, и это было въ первый разъ. Въ углубленіи мерцала лампа, бросавшая тусклый свтъ на окружающіе предметы, Первымъ побужденіемъ робкой двушки было удалиться назадъ, и она уступила этому побужденію. Ея вторая мысль — воротиться и войти въ кабинетъ. Не зная, на что ршиться, она нсколько минутъ простояла неподвижно на лстничной ступени.

Наконецъ, второе побужденіе одержало верхъ надъ ея колебаніемъ. Лучъ свта, пробивавшійся черезъ отверстіе и падавшій тонкою нитью на мраморный полъ, свтилъ для нея лучемъ небесной надежды. Она воротилась, и почти сама не зная, что длаетъ, но инстинктивно побуждаемая однимъ и тмъ же чувствомъ, ухватилась дрожащими руками за половинки пріотворенной двери и… вошла.

Ея отецъ сидлъ за столомъ въ углубленіи кабинета. Онъ приводилъ въ порядокъ бумаги и рвалъ ненужные листы, упадавшіе мелкими клочьями къ его ногамъ. Дождевыя капли барабанили въ огромныя стекла передней комнаты, гд такъ часто онъ наблюдалъ бднаго Павла, еще младенца. Пронзительный втеръ завывалъ вокругъ всего дома.

Но ничего не слыхалъ м-ръ Домби. Онъ сидлъ, погруженный въ думу, съ глазами, неподвижно устремленными на столъ, и глубока была его дума, такъ глубока, что едва ли бы могла пробудить его походка боле тяжелая, чмъ легкая поступь робкой двушки. Однако-жъ лицо его обратилось на нее, суровое, постное, мрачное лицо, которому догоравшая лампа сообщала какой-то дикій отпечатокъ. Угрюмый взглядъ его принялъ вопросительное выраженіе.

— Папа! папа! — поговори со мной, милый папа!

При этомъ голос онъ вздрогнулъ и быстро вскочилъ со стула. Флоренса остановилась подл него съ распростертыми руками, но онъ отступилъ назадъ.

— Чего теб надобно? — сказалъ онъ суровымъ тономъ, — зачмъ ты пришла сюда? что тебя напугало?

Если что ее напугало, такъ это было лицо, обращенное на нее. Любовь, пылаюшая въ груди его молодой дочери, леденла передъ этимъ взглядомъ: она стояла и смотрла на ыего, какъ мраморный истуканъ.

И не виднлось на этомъ лиц ни малйшихъ слдовъ нжности или состраданія, не искрилось на немъ проблеска отеческой любви, участія или чего-нибудь похожаго на раскаяніе! Но была однако-жъ какая=то перемна на этомъ лиц. Прежнее равнодушіе и холодное принужденіе уступили чему-то мсто, но чему именно, — Флоренса и догадывалась и не смла догадываться. Но она видла, или, точне, чувствовала эту перемну безъ словъ и безъ имени, и физіономія отца бросала тнь на ея чело.

Какъ? Неужели онъ видлъ въ ней свою счастливую соперницу въ любви сына, и досадовалъ, что она жива и здорова! Неужели дикая ревность и чудовищная гордость отравили сладкія воспоминанія, при которыхъ бдное дитя могло бы сдлаться дороже и миле для его сердца! Возможно ли, чтобы мысль о сын придавала горечь его взгляду, обращенному на единственную дочь, цвтущую красотою, полную счастливыхъ надеждъ въ начинающейся весн своей жизни?

Флоренса не задавала себ такихъ вопросовъ, но любовь безнадежная и отвергнутая иметъ зоркіе глаза, a надежда замерла въ ея сердц, когда она устремила неподвижный взоръ на лицо отца.

. — Я спрашиваю, Флоренса, чего ты испугалась? Что тебя заставило сюда придти?

— Я пришла, папа…

— Противъ моей воли. Зачмъ?

Флоренса видла — онъ зналъ зачмъ. Яркими буквами пламенла его мысль на дикомъ и угрюмомъ чел. Жгучею стрлой впилась она въ отверженную грудь, и… вырвала изъ нея болзненный, протяжный, постепенно-замиравшій крикъ страшнаго отчаянія!

Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядующіе годы! Крикъ его дочери исчезъ и замеръ въ воздух, но не исчезнетъ онъ и не замретъ въ тайник его души. Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!

Онъ взялъ ее за руку холодно и небрежно, едва дотрогиваясь до ея пальцевъ. Потомъ съ зажженною свчею въ другой рук онъ новелъ ее къ дверямъ.

— Ты устала, — сказалъ онъ, — теб нуженъ покой. Всмъ намъ нуженъ покой, Флоренса. Ступай. Теб, видно, пригрезилось.

Да, пригрезилось. Но теперь эти грёзы прошли, и она чувствовала, что он никогда боле не возвратятся.

— Я посвчу теб здсь на лстниц. Весь домъ наверху теперь твой, — сказалъ отецъ тихимъ голосомъ, — ты теперь полная хозяйка, Доброй ночи.

Закрывъ лицо руками, она зарыдала и едва могла проговорить:

— Доброй ночи, милый папа!

Взбираясь по лстниц, она еще разъ оглянулась наэадъ, какъ будто хотла воротиться, какъ будто надялась, что отецъ позоветъ ее. Но это была мгновенная и совсмъ безотрадная надежда. Отецъ продолжалъ стоять внизу, безъ движенія и безъ словъ, до тхъ поръ, пока не скрылась въ темнот его дочь и не затихъ шорохъ ея платья.

Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы! Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, втеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!

Послдній разъ какъ онъ наблюдалъ ее съ этого же мста, она взбиралась на лстничныя ступени съ его сыномъ на рукахъ. Это воспоминаніе не растрогало его души, не расшевелило его сердца. Онъ вошелъ въ комнату, заперъ дверь, слъ на кресло и заплакалъ о своемъ сын… но дочь для него не существовала.

Вмсто того чтобы спать, Діогенъ стоялъ на караул y своего поста и съ тревожнымъ нетерпніемъ дожидался отсутствующей хозяйки.

— О, Діогенъ, милый Діогенъ! полюби меня ради его.

Но Діогенъ уже любилъ ее всмъ сердцемъ своимъ и всми собачьими способностями не ради чего другого прочаго, a ради собственной особы, и спшилъ, какъ могъ, выразить свои врноподданническія чувства. Онъ началъ прыгать и кривляться на вс возможныя манеры и въ заключеніе, поднявшись на заднія ноги, зацарапалъ дюжими когтями половинки дверей, между тмъ какъ хозяйка его уже спала и видла во сн группу розовыхъ дтей, ласкаемыхъ отцомъ. Наконецъ, выбившись изъ силъ, Діогенъ отъ досады скомкалъ свою постель въ подушку и разлегся вверхъ ногами на голыхъ доскахъ во всю длину своей привязи. Въ этомъ положеніи онъ направилъ глаза на дверь спальни и замигалъ самымъ неистовымъ образомъ. Посл этой продлки онъ заснулъ, и во сн ему пригрезился его непримиримый врагъ, который, какъ слдуетъ, былъ встрченъ громкимъ и храбрымъ лаемъ.

Собраніе сочиненій Чарльза Динкснса.

Домби и сынъ.

Часть вторая.

Переводъ Иринарха Введенскаго.

С. Петербургъ.

Типографія Товарищества ‘Просвщеніе’, 7 рота, 20.

Оглавленіе.

Глава XIX. Вальтеръ узжаетъ

‘ XX. Мистеръ Домби и майоръ Багстокъ путешествуютъ

‘ XXI. Новыя лица

‘ XXII. Мистеръ Каркеръ старшій управляетъ конторой

‘ XXIII. Одиночество Флоренсы и таинственность мичмана

‘ XXIV. Занятія любящаго сердца

‘ XXV. Странныя всти о дяд Соломон

‘ XXVI. Чтото будетъ!

‘ XXVII. Быть тутъ чуду

‘ ХХШ. Перемны

‘ XXIX. Мистриссъ Чиккъ

‘ XXX. Передъ свадьбой

‘ XXXI. Свадьба

‘ XXXII. Деревянный мичманъ разбивается вдребезги

‘ XXXIII. Контрасты

‘ XXXIV. Еще мать и дочь

‘ XXXV. Счастливая чета

‘ XXXVI. Новоселье

‘ XXXVII. Предостереженіе

‘ ХХХIII. Миссъ Токсъ возобновляетъ старое знакомство

‘ XXXIX. Дальнйшія приключенія капитана Эдуарда Куттля, морехода

‘ XL. Супружескія сцены

‘ XLI. Опять заговорили морскія волны

‘ XLII. Правая рука мистера Домби и случайно случившаяся случайность

Глава XIX.

Вальтеръ узжаетъ.

Деревянный мичманъ, сторожившій входъ въ магазинъ мастера всхъ морскихъ инструментовъ, отвердлый, жестокосердый мичманъ, смотрлъ съ величайшимъ хладнокровіемъ на отъздъ Вальтера даже въ тотъ роковой вечеръ, когда въ послдній разъ его присутствіе оживляло тихую бесду въ маленькой гостиной. Погруженный въ ученыя разысканія, съ квадрантомъ вокругъ чернаго сучковатаго глаза, онъ гордо выставлялъ на показъ свои чертовски щеголеватые штаны и, по-видимому, не обращалъ никакого вниманія на суеты и треволненія житейскаго моря, поднимаемаго бурею напастей. Обстоятельства, самовластно управляющія судьбою смертныхъ, имли надъ нимъ очень ограниченную власть. Сухой день покрывалъ его пылью, туманный — ваксилъ сажей, мокрый — наводилъ яркій лоскъ на его мундиръ, a самый жаркій день вздувалъ свжіе пузыри на его безчувственномъ тл. И больше ничего. Во всхъ другихъ отношеніяхъ онъ былъ жестоковыйный, одебеллый, горделивый мичманъ, занятый исключительно астрономическими наблюденіями, такъ же мало вникавшій въ земныя тревоги, какъ Архимедъ при взятіи Сиракузъ.

Такимъ, по крайней мр, онъ казался при тогдашнемъ положеніи семейныхь длъ. Вальтеръ нжно поглядывалъ на него, проходя мимо, a бдный дядя Соль, когда племянника не было дома, выходилъ на крыльцо, облокачивался на косякъ и плотно прикладывался своимъ изношеннымъ парикомъ къ ногамъ этого генія-хранителя его магазина. Но ни одинъ надменный идолъ съ огромными устами отъ уха до уха и убійственнымъ ликомъ изъ перьевъ попугая не былъ столь хладнокровенъ къ молитвамъ своихъ дикихь обожателей, какъ этотъ мичманъ къ нжному участію своихъ хозяевъ.

Тяжело стало на сердц Вальтера, когда онъ бросилъ прощальный взглядъ на свою спальню, на ея стны и карнизы. Еще одна ночь, и онъ покинетъ пріютъ своего дтства, быть можетъ, навсегда. Картины были сняты, книги собраны въ кучу, вещи упакованы, и комната, лишенная привычнаго убранства, холодно и съ горькимъ упрекомъ смотрла на своего хозяина, который такъ безжалостно оставлялъ ее на произволъ непредвиднныхъ случайностей. ‘Еще нсколько часовъ, — думалъ Вальтеръ, — и мечты, лелявшія мое дтство, когда я былъ школьникомъ, такъ же не будутъ принадлежать мн, какъ и эта старая спальня. Мечты, авось, еще забредутъ въ сонную голову, и самъ я, можетъ быть, возвращусь на это мсто, но комната успетъ перемнить десятки новыхъ жильцовъ, и каждый изъ нихъ станетъ издваться надъ распоряженіями прежняго хозяина.’

Но нельзя было оставить дядю въ маленькой гостиной, гд онъ сидлъ уже давно одинъ-одинехонекъ, въ глубокомъ раздумьи. Капитанъ Куттль, на этотъ разъ, нарочно не явился съ Корабельной площади, чтобы предоставить друзьямъ полную свободу наговориться въ послдній разъ безъ свидтелей. Поэтому Вальтеръ, снова воротившись домой, посл суетливыхъ хлопотъ этого дня, поспшно вошелъ въ гостиную и завязалъ разговоръ.

— Ну, дядя Соль, — весело вскричалъ Вальтеръ, положивъ руку на плечо старика. — Чего теб прислать изъ Барбадоса?

— Надежду, милый Валли, надежду, что мы свидимся опять по эту сторону могилы. О, пришли, скоре пришли мн эту надежду.

— Пришлю, дядюшка. У меня вдоволь всякихъ надеждъ, и будь увренъ, для тебя я скупиться не стану. A кром надежды, пришлю теб черепахъ, варенья, лимоновъ для пуншу капитана Куттля и другихъ разныхъ разностей, — цлые корабли нашлю, когда разбогатю.

Старикъ вытеръ очки и улыбнулся.

— Правда, дядюшка, — вскричалъ Вальтеръ съ живостью, хлопая его по плечу. — Давай же теперь кутить. Ты весели меня, a я тебя, и завтра поутру мы встрепенемея, какъ беззаботные жаворонки, и полетимъ высоко высоко. Мои мечты ужъ и теперь взвились за облака.

— Валли, свтикъ мой, Валли, я сдлаю все, что могу.

— И прекрасно, дядюшка! — отвчалъ Вальтеръ съ веселымъ смхомъ. — Я тоже сдлаю все, что могу, и… катай, валяй, заливай… наша взяла! — A ты не забылъ, дядюшка, что общалъ присылать мн въ Барбадосъ?

— Нтъ, Валли, нтъ, — промолвилъ старикъ. — Все, что провдаю о миссъ Домби, тотчасъ же отпишу. Теперь она одна-одинехонька, какъ въ глухомъ лсу, — бдный агнецъ!

— A знаешь ли что, дядя Соль? — сказалъ Вальтеръ, посл минутнаго колбанія. — Я вдь сегодня былъ тамъ.

— Какъ былъ? гд? зачмъ? — бормоталъ Соль, приподнявъ брови и устремивъ очки на молодого человка.

— Былъ тамъ, — продолжалъ Вальтеръ, — не затмъ, чтобы видть ее, хотя, смю сказать, я могъ бы войти въ ея комнату, потому-что м-ръ Домби ухалъ за городъ, a затмъ, чтобы сказать Сусанн прощальное слово. Мн казалось, я могъ и даже долженъ былъ это сдлать, если взять въ разсчетъ обстоятельства, при которыхъ я видлъ миссъ Домби послдній разъ.

— Правда твоя, мой милый, правда! — проговорилъ старикъ, оправившись отъ минутнаго волненія.

— Вотъ я и видлъ ее, — продолжалъ Вальтеръ, — Сусанну, т. е., a не миссъ Домби, и сказалъ ей, что завтра поутру узжаю въ далекій путь. Еще сказалъ я, дядюшка, что ты всегда принималъ большое участіе въ миссъ Домби съ той поры, какъ она была y насъ, что ты всегда желалъ ей счастья и всякаго добра, и что теб было бы очень пріятно оказать ей какую-нибудь услугу. Мн кажется, ты знаешь, я могъ это сказать, если взять въ разсчетъ обстоятельства. Не такъ ли?

— Правда твоя, мой милый, правда! — проговорилъ старикъ тмъ же тономь.

— И сказалъ я еще, — продолжалъ Вальтеръ, — что если она — Сусанна, то есть, — когда-нибудь потрудится увдомить тебя или сама, или черезъ м-съ Ричардсъ, или все равно черезъ кого бы то ни было, что миссъ Домби здорова и благополучна, то это извстіе доставитъ теб большое удовольствіе, и ты тотчасъ же объ этомъ напишешь мн, и я буду очень радъ. Что-жъ прикажешь длать? Я прошлую ночь не сомкнулъ глазъ и разломалъ всю голову, думая объ этихъ вещахъ. Мн кажется, я былъ бы прежалкой тварью, если бы выхалъ изъ Лондона, не облегчивъ сердца этими распоряженіями.

Честный голосъ и вс движенія молодого человка подтверждали истину его словъ и оправдывали пылкость его чувства.

— Поэтому, дядюшка, если ты когда увидишь ее, т. е. миссъ Домби, — продолжалъ Вальтеръ, — и вступишь съ нею въ разговоръ, какъ знать, можетъ быть, теб удастся сказать, какъ много и часто я думалъ о ней, и какъ говорилъ о ней со слезами въ эту послднюю ночь передъ отъздомъ въ дальнюю дорогу. Скажи ей, какъ я говорилъ, что всегда помнилъ и никогда не забуду ея нжной чувствительности, ея прекраснаго личика, ея благосклонной снисходительности. Скажи ей, дядюшка, если не забудешь, что т башмаки — она не взрослая женщина, не молодая леди, я снялъ ихъ съ дтской ноги — она припомнитъ, какъ часто ихъ роняла — такъ скажи ей, дядюшка, что я взяль эти башмаки съ собою на память и буду хранить ихъ, какъ драгоцннйшее изъ моихъ сокровищъ.

Въ эту самую минуту д_р_а_г_о_ц__н_н__й_ш_е_е и_з_ъ с_о_к_р_о_в_и_щ_ъ выносилось изъ дверей въ одномъ изъ вальтеровыхъ сундуковъ. Носильщикъ навьючилъ багажомъ небольшую телжку и повезъ незабвенные башмаки передь самымъ носомъ безчувственнаго мичмана, прежде чмъ счастливый владлецъ кончиль о нихъ рчь. Черезъ чась завтное сокровище поступило во владніе ‘Сына и Наслдника’.

Но на этотъ разъ деревянному мичману можно было простить его равнодушіе къ гадкимъ башмакамъ, потому что въ эту самую минуту прямо передъ нимъ появились Флоренса и Сусанна Нипперъ. Флоренса робко заглянула ему въ лицо, и, казалось, мичманъ значительно мигнулъ ей своимъ чернымъ глазомъ.

Этого мало. Он юркнули въ магазинъ и отворили дверь гостиной, не бывъ никмъ замчены, кром наблюдательнаго мичмана. Вальтеръ, стоявшій къ дверямъ задомъ, не могъ видть этого явленія, но вдругъ дядя Соль вскочилъ со стула и чуть не упалъ, споткнувшись о другой стулъ.

— Что такое, дядюшка? — воскликнулъ Вальтерь, — что случилось?

— Миссъ Домби! — проговорилъ старикъ.

— Возможно ли! — вскричалъ Вальтеръ, — здсь!

Очень возможно. Еще слова эти шевелились на его губахъ, какъ Флоренса торопливо прошла мимо, ухватила обими руками старика Соломона за обшлага фрака, поцловала его въ щеку и, отворотившись, подала руку Вальтеру съ тою доврчивостью и простосердечіемъ, которыя принадлежали ей — и никому больше въ цломъ мір.

— Вы узжаете, Вальтеръ! — сказала Флоренса.

— Да, миссъ Домби, — отвчалъ онъ дрожащимъ голосомъ, — предо мною дальняя дорога.

— A вашъ дядя, — сказала Флоренса, оглядываясь на Соломона, — ему разв не жаль съ вами разстаться? О, конечно жаль, вижу по его глазамъ. И мн жаль васъ, милый Вальтеръ!

— И будто, кром васъ, некого послать, м-ръ Вальтеръ! — возгласила Сусанна Нипперъ, — вотъ хоть бы м-съ Пипчинъ — чего лучше? — она бы навела страхъ и ужасъ на всю колонію негровъ, a если надобно отобрать справки насчетъ свычекъ и обычаевъ чернаго народа, такъ д-ра Блимбера за бока съ его супружницей и дочкой. Туда бы и дорога.

Съ этими словами миссъ Нипперъ распустила ленты своей шляпки и, бросивъ быстрый взглядь на чайный подносъ, стоявшій на стол со всмъ приборомъ, вынула изъ шкатулки жестяную коробочку и принялась длать чай, не спрашивая никого ни о чемъ.

Между тмъ Флоренса опять обратилась къ инструментальному мастеру, который былъ проникнутъ неописуемымъ изумленіемъ.

— Такъ выросла! — говорилъ онъ, — такъ похорошла! и ни въ чемъ не измнилась! все такая же!

— Право? — сказала Флоренса.

— Да, да, — отвчалъ старикъ, слегка потирая руками и пристально всматриваясь въ глаза, обращенные на него, — да, то же выраженіе на прекрасномъ личик, какъ и прежде!

— Вы помните меня, — сказала Флоренса, улыбаясь, — a какая тогда я была маленькая!

— Милое созданіе! — возразилъ инструментальный мастеръ, — какъ мн забыть васъ, когда я такъ часто думалъ и слышалъ о васъ съ того самаго дня? И теперь, въ самую минуту вашего прихода, Валли разговаривалъ о васъ и длалъ порученіе передать вамъ…

— Будто бы? — сказала Флоренса, — благодарю васъ, Вальтеръ! О, благодарю, милый Вальтеръ. A я боялась, что вы узжаете, не думая обо мн.

И она опять подала маленькую ручку съ такою непринужденностью и простосердечіемъ, что Вальтеръ нсколько минутъ не могъ ея выпустить изъ своихъ рукъ.

Однако-жъ это прикосновеніе пробуждало въ немъ далеко не т бывалыя мечты, которыя смущали его фантастическими образами въ прежніе годы дтства и первой юности. Чистота и невинность ея чарующихъ движеній, ея совершенная доврчивость и непритворное уваженіе къ нему, отражавшееся въ ея глазахъ и на прекрасномъ лиц, оттненномъ полупечальною улыбкой, — все это отнюдь не могло доставить молодому воображенію матеріаловъ для романтической постройки. Совсмъ напротивъ. Мысли его неслись назадъ, къ одру смерти, гд онъ видлъ ее колнопреклоненною, съ пламенной молитвой на устахъ и въ ангельскомъ взор, гд онъ былъ свидтелемъ небесной любви двухъ прекрасныхъ созданій, разставшихся на вки въ этомъ мір съ темнымъ предчувствіемъ замогильнаго свиданія. И въ прахъ разбивались праздныя мечты передъ этимъ святымъ воспоминаніемъ, озарившимъ душу благороднаго юноши.

— Я бы хотла, — сказала Флоренса, обращаясь къ старику, — хотла бы называть васъ… просто дядей Вальтера. Позволите ли вы?

— Позволю ли? Господи помилуй! сдлайте милость!

— Мы всегда называли васъ этимъ именемъ, когда разговаривали о васъ, — сказала Флоренса съ легкимъ вздохомъ и оглядываясь вокругъ. — Точь въ точь та же гостиная, уютная, хорошенькая, какъ и тогда. Какъ я хорошо ее помню!

Старикъ Соль взглянулъ сперва на нее, потомъ на племянника, потомъ потеръ руки, потомъ вытеръ очки, потомъ вздохнулъ изъ глубины сердца и съ таинственной торжественностью произнесъ:

— О, время, время, время!

Послдовало краткое молчаніе. Сусанна Нипперъ вынула изъ шкатулки дв чайныхъ чашки, дв ложки и, скрестивъ руки, дожидалась сь глубокомысленнымъ видомъ, пока устоится чай.

— Мн надобно поговорить съ дядей Вальтера, — сказала Флоренса, положивъ руку на плечо старика, чтобы обратить его вниманіе, — поговорить о томъ, что y меня лежитъ на душ. Теперь онъ остается одинъ, и некому будетъ раздлять его горе. Если онъ мн позволитъ — не замнить Вальтера: этого конечно, я не могу — но быть его истиннымъ другомъ и помочь ему въ отсутствіи Вальтера, то я была бы ему очень, очень благодарна. Такъ ли, дядя Вальтера? согласны ли вы?

Инструментальный мастеръ, не говоря ни слова, поднесъ ея руки къ своимъ губамъ, a Сусанна Нипперъ, испустивъ легкій вздохъ, устремила глаза на потолочное окно и закусила кончики лентъ отъ своей шляпки.

— Вы позволите мн навщать васъ, — продолжала Флоренса, — когда будетъ можно, и станете передавать мн всти о миломъ Вальтер, и вы не будете имть секретовъ отъ Сусанны, когда она придетъ къ вамъ вмсто меня: вы станете разсказывать намъ все и обо всемъ, и положитесь на насъ, и ввритесь намъ во всемъ, и мы будемъ стараться васъ утшать. Такъ ли, дядя Вальтера? согласны ли вы?

Нжное прелестное лицо, умоляющій взоръ, милый голосокъ, легкое пожатіе руки, очаровательная поза, выражавшая глубокое уваженіе къ почтенному возрасту и вмст граціозное сомнніе въ успх великодушнаго предложенія, — все это до того растрогало бднаго мастера всхъ морскихъ инструментовъ, что онъ могъ только проговорить:

— Валли, другъ мой, замолви за меня. Я… я не могу.

— Нтъ, Вальтеръ, — возразила Флоренса съ веселой улыбкой, — не говорите за него ничего. Я понимаю его очень хорошо, и намъ должно пріучаться разговаривать безъ васъ, милый Вальтеръ.

Умилительно-грустный тонъ, съ какимъ были произнесены эти послднія слова, затронулъ сокровеннйшія струны въ сердц молодого человка.

— Миссъ Флоренса, — сказалъ онъ, стараясь сохранить веселый видъ, принятый въ продолженіе разговора, — я такъ же, какъ и дядя, не сумлъ бы выразить вамъ нашей благодарности. Впрочемъ, все, что я могъ бы сказать, если бы говорилъ цлый часъ, было бы одно: вы всегда врны самой себ.

Сусанна Нипперъ закусила новые кончики лентъ отъ своей шляпки и кивнула на потолочное окно въ знакъ совершеннаго одобренія мысли, выраженной этимъ отвтомъ.

— Вальтеръ, — сказала Флоренса, — я хочу съ тобой объясниться передъ твоимъ отъздомъ, но ты долженъ говорить мн — т_ы, и называть меня просто Флоренсой. Зачмъ ты обращаешься со мной, какъ посторонній?

— Какъ посторонній! — возразилъ Вальтеръ. — О, нтъ, нтъ. По крайней мр, я чувствую не такъ, какъ посторонній.

— Хорошо. Но теперь не объ этомъ рчь. Онъ, милый Вальтеръ, — продолжала Флоренса, заливаясь слезами, — онъ любилъ тебя нжно, очень нжно, и разв забылъ ты, какъ передъ смертью завщалъ онъ ‘помнить Вальтера!’ Я помню тебя, милый, я буду помнить тебя, пока скитаюсь на земл, и ангелъ мой съ высоты неба увидитъ, какъ святы для меня его послднія слова. Я хочу быть и буду твоей сестрой всю жизнь, и гд бы ты ни былъ, куда бы ни забросила тебя судьба, ты долженъ знать, что сестра твоя любитъ тебя и всегда думаетъ о теб. Вотъ что я желала сказать теб, милый Вальтеръ, но я не могу говорить такъ, какъ бы хотла, потому что сердце мое слишкомъ переполнено.

И въ полнот сердца, она протянула ему об руки. Вальтеръ взялъ ихъ, склонилъ голову и прикоснулся устами къ заплаканному лицу, и оно не отпрянуло, это ангельское личико, не отворотилось, не вспыхнуло яркимъ румянцемъ, но смотрло на него спокойно и открыто съ безграничной врой. Въ эту торжественную минуту всякая тнь сомннія или тревожнаго волненія исчезла изъ души Вальтера. Живо представилъ онъ себ смертный одръ невиннаго страдальца, и, благословляемый его присутствіемъ, незримымъ для глазъ человческихъ, онъ поклялся самому себ запечатлть навки на скрижаляхъ сердца плнительный образъ его и своей сестры, и чтить ее, въ своемъ изгнаніи, какъ святой идеалъ чистоты и высокой преданности. Въ эту минуту онъ счелъ бы униженнымъ свое нравственное достоинство, если бы въ его голов возникли такія мысли и такія надежды, какихъ не могло быть въ ея собственной душ.

И въ эту минуту Сусанна Нипперъ вдругъ закусила вс ленты отъ своей шляпки и, воспославъ глубочайшій вздохъ въ потолочное окно, обратилась съ неожиданнымъ вопросомъ: кому угодно сливокъ и кому сахару. Потомъ, отобравъ удовлетворительную справку на эти важные пункты, она принялась разливать чай. Все маленькое общество услось вокругъ стола и начало радушно угощаться подъ верховнымъ предсдательствомъ этой молодой лэди.

За полчаса передъ этимъ Вальтеръ ни за что въ свт не ршился бы позволить себ фамильярнаго обращенія съ миссъ Домби, но теперь онъ говорилъ ей — ты и называлъ ее просто Флоренсой. Онъ наслаждался ея присутствіемъ свободно, между тмъ не дале какъ за нсколько минутъ позволялъ себ думать въ тревожномъ смущеніи, что было бы гораздо лучше, если бы она не пришла. Онъ спокойно любовался на ея личико, воображалъ полный расцвтъ ея красоты и думалъ, какъ счастливъ будетъ мужчина, который въ свое время овладетъ ея сердцемъ. Потомъ онъ съ гордостью мечталъ о собственномъ мст въ этомъ сердц и одушевлялся твердою ршимостью, во что бы ни стало сдлаться его достойнымъ.

Вроятно, надъ руками Суссаны Нипперъ, разливавшей чай, парило какое-то волшебное вліяніе, распространявшее по всей гостиной самую веселую и благоуханную атмосферу. Но, вроятно, также надъ стрлками хронометра дяди Соля парило какое-то враждебное вліяніе, потому что он двигались съ необыкновенной быстротой. Какъ бы то ни было, гостьи вспомнили, что ихъ дожидается карета подл магазина за ближайшимъ угломъ, и когда насчетъ этого обстоятельства обратились съ вопросомь къ безукоризненному хронометру, онъ далъ точный, положительный отвтъ, что карета дожидается очень давно. Никто не дерзалъ возставать противъ такого авторитета, и всего мене дядя Соль, который, если бы даже въ опредленную минуту ему назначена была петля на шею, безъ отговорокъ отправился бы на вислицу, не обнаруживъ ни малйшаго неудовольствія за быстрый ходъ стрлокъ на его непогршимомъ хронометр.

Флоренса на прощанье коротко изложила старику главнйшіе пункты ихъ договора и обязала его къ безусловному повиновенію. Дядя Соль, съ отеческой заботливостью и нжнйшими ласками, проводилъ ее до ногъ деревяннаго мичмана и потомъ передалъ ее Вальтеру, который отправился съ нею и Сусанной къ дожидавшейся карет.

— Вальтеръ, — сказала Флоренса, когда они пошли, — передъ дядей я боялась спросить тебя. Скажи, пожалуйста, надолго ли ты узжаешь?

— Право, Флоренса, я и самъ не знаю. Думаю, впрочемъ, что надолго. М-ръ Домби, кажется, иметъ въ виду не короткій срокъ.

— Что это, Вальтеръ, милостъ или опала? — спросила Флоренса посл минутнаго колебанія, устремивъ на него безпокойный взглядъ.

— Мое назначеніе въ Барбадосъ?

— Да.

Вальтеръ охотно далъ бы утвердительный отвтъ, но его лицо заговорило прежде, чмъ пошевелились губы, и Флоренса слишкомъ легко угадала настоящую мысль.

— Я боюсь, что папа не слишкомъ благоволитъ къ теб, — сказала она робкимъ голосомъ.

— Почему ты такъ думаешь? — возразилъ Вальтеръ, улыбаясь. — Кажется, нтъ никакихъ причинъ…

— Никакихъ причинъ, Вальтеръ?

— То есть н_е б_ы_л_о никакихъ причинъ, хочу я сказать, — продолжалъ Вальтеръ. — Въ контор много людей, занятыхъ службой. Между м-ромъ Домби и такимъ молодымъ человкомъ, какъ я, огромное, неизмримое разстояніе, мой ангелъ. Если я исполняю свою обязанность, я долженъ исполнять ее, какъ и другіе, или еще больше, чмъ другіе.

Не возникло ли въ душ Флоренсы смутное и неопредленное подозрніе, — что опала м-ра Домби объясняется услугой, которую молодой человкъ оказалъ его дочери, всегда помнившей эту услугу, — подозрніе, возможное только посл роковой ночи, когда отверженное дитя послдній разъ совершало свое путешествіе къ дверямъ отцовскаго кабинета? Не зародилась ли въ эту минуту такая же идея въ душ самого Вальтера? Неизвстно. Молодые люди не подали другъ другу ни малйшаго намека и минуты дв совсмъ ничего не говорили. Сусанна, которая шла по другую сторону Вальтера, безпрестанно бросала пронзительные взгляды на молодыхъ людей, и нтъ никакого сомннія, идеи миссъ Нипперъ путешествовали прямо по этому направленію, гд все для нея было ясно, какъ день. Въ голов Сусанны Нипперъ всякое подозрніе мигомъ перерабатывалось въ очевиднйшую дйствительность.

— Можетъ быть, милый Вальтеръ, ты очень скоро воротишься, — сказала Флоренса.

— Я могу воротиться старикомъ, — отвчалъ Вальтеръ, — и найти въ теб старую леди. Впрочемъ, y меня лучшія надежды.

— Папа, вроятно… вроятно, перемнитъ свои мысли и, можетъ быть, со временемъ сдлается откровенне со мной. Тогда я скажу ему, что желаю тебя видть, и буду умолять возвратить тебя для меня.

Трогательные переливы голоса при произнесеніи этихъ словъ хорошо объяснили Вальтеру ея отношенія къ отцу.

Когда они подошли къ карет, молодой человкъ хотлъ удалиться, не говоря ни слова, потому что теперь онъ почувствовалъ всю горечь разлуки, но Флоренса, усаживаясь въ карету, взяла его за руку, и въ его собственной рук очутился какой-то маленькій пакетъ.

— Вальтеръ, — сказала Флоренса, устремивъ на него взоръ, исполненный нжнйшей преданности, — y меня, какъ y тебя, лучшія надежды впереди, и мн хотлось бы врить, что он исполнятся. Я стану молиться за тебя и за себя. Этотъ маленькій подарокъ я, было, приготовила для Павла. Прими его отъ меня вмст съ моею любовью и, сдлай милость, не раскрывай пакета до той поры, какъ сядешь на корабль. Теперь прощай, милый Вальтеръ. Благослови тебя Богъ! Не забывай меня, милый, не забывай своей сестры, которая всегда будетъ о теб думать. Прощай, милый Вальтеръ, прощай!

Онъ былъ радъ, что Сусанна Нипперъ заслонила его въ эту послднюю минуту разставанья, иначе нжная сестрица могла бы сохранить печальное воспоминаніе о своемъ брат. Онъ былъ радъ еще, что она не оглядывалась изъ кареты и только махала ему своей маленькой ручкой, пока онъ могъ ее видть.

Несмотря на ея просьбу, онъ въ эту же ночь, ложась въ постель, вскрылъ подаренный пакетъ. Тамъ былъ маленькій кошелекъ, a въ кошельк были деньги.

Рано воротилось яркое солнце въ слдующее утро посл своего путешествія по чужимъ странамъ, и рано воротился Вальтеръ изъ своей спальни, чтобы встртить капитана Куттля, который уже стучался въ двери магазина. Почтенный морякъ чуть свтъ поднялся изъ каюты и поспшилъ распустить паруса, покамстъ м-съ Макъ Стингеръ сладко почивала на своемъ лож. Капитанъ, по-видимому, съ ума сходилъ отъ радости и притащилъ въ одномъ изъ кармановъ своего камзола чудеснйшій копченый языкъ, предназначенный для послдняго завтрака.

— Эгой! — заревлъ капитанъ, когда они заняли свои мста за столомъ. — Вотъ какая исторія, Валли, дружокъ мой. Если дядя твой такой человкъ, какимъ я его знаю, онъ вытащитъ намъ для такого случая свою послднюю бутылку мадеры.

— Нтъ, нтъ, — возразилъ старикъ. — Нтъ! ту бутылку разопьемъ по возвращеніи Вальтера.

— Хорошо сказано! — воскликнулъ капитанъ, — внимай ему Вальтеръ!

— Она лежитъ, — продолжалъ Соломонъ, — въ отдаленномъ углу погреба, покрытая грязью и паутиной. Можетъ быть, милый Недъ, и насъ съ тобой покроетъ грязь и паутина, прежде чмъ она увидитъ свтъ.

— Внимай ему! — воскликнулъ капитанъ. — Хорошее нравоученіе! Внимай, милый Валли, дружокъ мой. ‘Возрасти смоковницу на пути, по которому ходишь, и когда состаришься, сядь подъ тнью винограда твоего, и блаженъ будеши’. Я забылъ, гд это сказано, Вальтеръ. Ну, Соломонъ, продолжай.

— Но гд бы она ни лежала и чмъ бы ни была покрыта, Вальтеръ найдетъ ее, когда воротится назадъ. Вотъ все, что я хотлъ сказать, любезный Недъ.

И хорошо сказано, — замтилъ капитанъ. — A если намъ не придется свернуть ей голову втроемъ, я заране вамъ уступаю свою долю. Пейте и поминайте, какъ звали.

Несмотря на чрезмрную веселость, капитанъ едва дотрогивался до копченаго языка, хотя старался принять видъ, когда на него смотрли, что пожираетъ его съ волчьимъ аппетитомъ. Онъ также ужасно боялся оставаться наедин съ дядей или съ племянникомъ съ глазу на глазъ и думалъ, казалось, что въ состояніи владть собой не иначе, какъ подъ условіемъ дружелюбнаго соединенія всей компаніи въ одну группу. Когда Соломонъ куда-то отлучился, капитанъ немедленно выбжалъ за дверь, подъ предлогомъ посмотрть на какуюто странную карету, прозжавшую мимо оконъ, a когда Вальтеръ пошелъ наверхъ прощаться съ жильцами, онъ тоже юркнулъ въ другую комнату, объяснивъ Соломону, что почуялъ смрадный запахъ изъ сосдней трубы. Капитанъ Куттль былъ увренъ, что ни одна душа въ мір не постигнетъ настоящей цли этихъ вылазокъ, если, по крайней мр, ее не оснитъ вдохновеніе свыше.

Возвращаясь изъ своей прощальной экспедиціи, Вальтеръ наткнулся на особу съ блднымъ лицомъ, стоявшую въ дверяхъ, недалеко отъ деревяннаго мичмана.

— М-ръ Каркеръ! — вскричалъ Вальтеръ, пожимая руку Джона Каркера младшаго. — Войдите, сдлайте милость. Это очень любезно съ вашей стороны придти такъ рано со мною проститься. Вы знали, какъ я радъ буду васъ видть передъ своимъ отъздомъ. Войдите, пожалуйста.

— Невроятно, чтобы мы встртились еще гд-нибудь на этомъ свт, молодой человкъ, и потому я такъ же, какъ и вы, очень радъ, что могу взглянуть на васъ въ послдній разъ. Теперь, въ часъ разлуки, я могу говорить съ вами свободно и не стану больше противиться вашимъ откровеннымъ объясненіямъ.

Была какая-то глубокая меланхолія въ улыбк Каркера, когда онъ произносилъ эти слова. Казалось очевиднымъ, душевное бремя подавляло его съ одинаковою силой даже теперь, когда онъ готовился къ дружескому разговору.

— Ахъ, м-ръ Каркеръ! — сказалъ молодой человкъ, — зачмъ вы прежде противились моей откровенности? Вы не могли мн сдлать ничего, кром добра, я увренъ въ этомъ.

Каркеръ покачалъ головой.

— Если бы я могъ, — сказалъ онъ, — сдлать кому-нибудь добро на этой земл, то, конечно, сдлалъ бы его для васъ, молодой человкъ. Ваше присутствіе со дня на день становилось для меня блаженствомъ и вмст съ тмъ поводомъ къ безполезнымъ угрызеніямъ совсти. Но блаженство брало верхъ передъ нравственною пыткой, теперь я очень хорошо узнаю это, когда теряю васъ изъ виду.

— Войдите, м-ръ Каркеръ, сдлайте милость войдите и познакомьтесь съ моимъ добрымъ старикомъ. Я часто говорилъ съ нимъ о васъ, и онъ съ удовольствіемъ станетъ разсказывать все, что услышитъ обо мн. О послднемъ нашемъ разговор, — продолжалъ Вальтеръ съ нкоторымъ затрудненіемъ, — я ничего не сказывалъ ему и, слдовательно, никому на свт. Поврьте, м-ръ Каркеръ.

Сдой Джонъ младшій пожалъ его рук и заплакалъ.

— Если я когда-нибудь познакомлюсь съ нимъ, Вальтеръ, — возразилъ онъ, — то единственно для того, чтобы слышать о васъ добрыя всти. Можете быть спокойны, я оправдаю вашу благоразумную осторожность. Но было бы несправедливо не сказать ему всей правды, если бы я самъ сталъ требовать его доврія. Поэтому, при всемъ вашемъ желаніи, я не могу войти сюда теперь же, какъ бы мн ни было пріятно подоле остаться съ вами въ эти минуты. Кром васъ, нтъ y меня ни одного друга, ни одного знакомаго, и даже для васъ безъ крайней нужды, я не намренъ заводить знакомства.

— Надюсь, вы позволите мн, — сказалъ Вальтеръ, — навсегда остаться вашимъ другомъ. Вы знаете, какъ я этого желалъ, и теперь, когда мы съ вами разстаемся, м-ръ Каркеръ, желаніе мое усиливается.

— Довольно. Вы всегда были другомъ моего сердца, и если я избгалъ васъ, поврьте, это противъ моей воли, но мои мысли всегда были заняты вами. Прощайте, Вальтеръ!

— Прощайте, м-ръ Каркеръ. Благослови васъ Богъ.

— Если, — сказалъ Джонъ Каркеръ въ сильномъ волненіи, удерживая руку растроганнаго юноши, — если, по возвращеніи сюда, когда уголъ мой будетъ пустъ, ты услышишь, гд положили мои кости, приди и взгляни на мою могилу. Подумай, я могъ быть столь же честнымъ и счастливымъ, какъ и ты. И когда наступитъ мой послдній часъ, позволь мн думать, что остается на земл человкъ, который будетъ вспоминать обо мн съ сожалніемъ и снисходительностью. Вальтеръ — прощай!

И фигура его побрела, какъ блдная тнь, по улиц, освщеннрй яркими лучами прекраснаго лтняго солнца. Скоро Вальтеръ совсмъ потерялъ его изъ виду.

Наконецъ немилосердный хронометръ возвстилъ, что Вальтеръ долженъ былъ взглянуть въ послдній разъ на деревяннаго мичмана. Дядя, племянникъ и капитанъ Куттль похали въ извозчичьей карет на пристань, гд они пересли въ лодку съ тмъ, чтобы приплыть къ какому-то изгибу рки, котораго имя было безнадежной тайной для непривычныхъ ушей сухопутнаго человка. Подъхавъ къ этому изгибу, гд уже красовался ‘Сынъ и Наслдникъ’, совсмъ погруженный, они были встрчены разнокалиберной толпой перевозчиковъ, изъ которыхъ одинъ чуть ли не за версту узналъ капитана и перекликался съ нимъ на тысячу ладовъ, звучавшихъ тарабарской грамотой для всякаго профана въ морскомъ дл. Это былъ старинный знакомецъ капитана Куттля, грязный циклопъ, шершавый и небритый, но съ такимъ зоркимъ окомъ, которое могло поспорить со всми глазами Аргуса. Съ этимъ замчательнымъ мужемъ они вс трое перебрались на бортъ ‘Сына и Наслдника’. На корабл господствовало великое смшеніе людей въ красныхъ рубахахъ, бгавшихъ взадъ и впередъ, грязныхъ парусовъ, скомканныхъ на мокрыхъ палубахъ, распущенныхъ веревокъ и канатовъ различнаго сорта, бочекъ, боченковъ, ящиковъ, чемодановъ и всякой живности, умильно взиравшей на негра-повара въ дурацкомъ колпак, украшеннаго зеленью передъ самыми его глазами и окуреннаго свжимъ дымомъ.

Капитанъ немедленно отвелъ Вальтера въ уголъ и съ великимъ усиліемъ, отъ котораго даже побагровло его лицо, вытащилъ изъ кармана огромные серебряные часы, укрпившіеся въ своей засад, какъ втулка въ отверстіи бочки.

— Валли, — сказалъ капитанъ, крпко пожимая его руку, — вотъ теб, дружище, прощальный подарокъ. Ставь ихъ каждое утро получасомъ назадъ, да еще въ полдень поверни стрлку на пятнадцать минутъ, — и y тебя будутъ часики на славу.

— Что вы, капитанъ Куттль! помилуйте! — вскричалъ Вальтеръ, удерживая капитана, который убгалъ отъ него прочь. — Возьмите ихъ назадъ, сдлайте милость. У меня ужъ есть часы.

— Ну, въ такомъ случа, — сказалъ капитанъ, нырнувъ въ одинъ изъ своихъ кармановъ, откуда выплыли дв чайныя ложки и сахарные щипчики, которыми онъ вооружился для отклоненія предвиднныхъ возраженій, — въ такомъ случа, мой милый, прими отъ меня эту посудину. Пригодится на черный день.

— Нтъ, нтъ, не нужно и этого! очень вамъ благодаренъ. О, что вы длаете, капитань Куттль? не бросайте ихъ, — вскричалъ Вальтеръ, потому что капитанъ обнаружилъ явное намреніе швыриуть свою посудину за бортъ. — Вамъ они больше нужны, чмъ мн. Дайте мн лучше вашу палку. Мн давно хотлось имть ее. Вотъ такъ! благодарю васъ. Ну, прощайте, капитанъ Куттль! смотрите хорошенько за моимъ старикомъ. Прощайте, дядюшка Соломонъ! Благослови васъ Богъ!

Въ крайнемъ смущеніи спустились они на свою лодку, не видя и не слыша ничего, что происходило вокругъ. Когда Вальтеръ взглянулъ на нихъ, выбжавъ на заднюю часть корабля, онъ увидлъ, что дядя его сидитъ съ опущенною головою, a капитанъ Куттль колотитъ его въ спину своими огромными часами (вроятно, это было очень больно) и длаетъ ободрительные жесты чайными ложечками и сахарными щипчиками. Уловивъ вглядъ Вальтера, капитанъ бросилъ свое сокровище на дно лодки съ совершеннымъ пренебреженіемъ, какъ-будто ршался забыть о его существованіи, и, скинувъ лощеную шляпу, весело привтствовалъ отъзжавшаго друга. Лощеная шляпа ярко блистала на солнц, и капитанъ неутомимо продолжалъ махать, пока Вальтеръ ужъ не могъ боле его видть.

Въ эту минуту суматоха на корабл, возраставшая постепенно, достигла до послднихъ предловъ возможности. Дв или три лодки отчалили отъ него съ громкимъ гвалтомъ, и безконечное ура вылетло изъ сотни разинутыхъ ртовъ. Паруса поднялись отъ попутнаго втра, вода заклокотала и заискрилась яркими брызгами подъ корабельнымъ носомъ, — и ‘Сынъ и Наслдникъ’ быстро пустился въ дальній путь, припрыгивая и приплясывая, какъ множество другихъ сыновъ и наслдниковъ, топившихъ на немъ свои надежды въ глубокомъ мор.

День проходилъ за днемъ, и старикъ Соль съ капитаномъ Куттлемъ, засдая въ маленькой гостиной, плыли за молодымъ путешественникомъ по морской карт, лежавшей передъ ними на кругломъ стол. По ночамъ одинокій старикъ взбирался на чердакъ, гд иной разъ ходуномъ ходила завывающая буря, смотрлъ на звзды и прислушивался къ втру и долго стоялъ на часахъ, гораздо доле, чмъ караульный матросъ на корабельномъ борт.

Глава XX.

Мистеръ Домби и майоръ Багстокъ путешествуютъ.

— Старичина Джой, сударь мой, никогда не будетъ охать да вздыхать. Это не въ его натур, м-ръ Домби. Но и подъ этой желзной грудью таится чувствительное сердце и дай только разыграться этимъ чувствамъ … a вотъ въ томъ-то и штука, сэръ, что старый Багстокъ знаетъ, что это слабость, a онъ въ жизнь не поддавался никакимъ слабостямъ!

Такъ разгружался майоръ Багстокъ, принимая на Княгининомъ лугу м-ра Домби, который между тмъ взбирался по лстниц въ его квартиру. М-ръ Домби захалъ къ майору завтракать съ тмъ, чтобы потомъ вмст съ нимъ отправиться въ дорогу. Это утро было настоящей каторгой для злосчастнаго туземца: его бдствія начались за приготовленіемъ къ завтраку горячихъ пирожковъ, a потомъ, когда дло дошло до вареныхъ яицъ, жизнь его сдлалась невыносимой пыткою.

— Старый солдатъ изъ багстоковой породы суметъ справиться со своими чувствами — объ этомъ нечего и толковать, но мн жаль васъ, сэръ, жаль, говорю я вамъ, тысячи чертей, м-ръ Домби! — заключилъ майоръ въ новомъ припадк свирпаго бшенства.

Пурпуровое лицо майора, при этомъ изъявленіи соболзнованія, напузырилось и побагровло ужаснымъ образомъ, и его раковые глаза запрыгали и засверкали какимъ-то дикимъ огнемъ, когда къ нему подошелъ м-ръ Домби. Онъ схватилъ и пожалъ его руку съ такою силою, какъ будто собирался съ нимъ боксировать, чтобы выиграть закладъ въ тысячу фунтовъ, или чтобы получить титулъ англійскаго богатыря {Въ оригинал: championship of England. Встарину, при восшествіи на престолъ новаго короля, двое рыцарей, въ ознаменованіе этого событія, вызывали другъ друга на бой, и побдитель получалъ титулъ англійскаго богатыря, champion of England. Нынче это обыкновеніе вывелось изъ употребленія, но названіе англійскаго богатыря до сихъ поръ удерживается тмъ изъ англійскихъ боксеровъ, который еще не былъ никмъ побжденъ. Прим. перев.}. Голова его тоже запрыгала и завертлась, изъ богатырской груди вырвалось хрипніе, какъ y лошади, зараженной сапомъ, и весь этотъ приливъ дружелюбныхъ чувствованій отхлынулъ отъ геройскаго сердца не прежде, какъ знаменитый гость занялъ свое мсто въ гостиной, гд майоръ привтствовалъ его съ полной откровенностью, какъ близкаго пріятеля и дорожнаго товарища.

— Домби, — сказалъ майоръ, — я радъ васъ видть и горжусь вашимъ знакомствомъ. Немного въ Европ людей, которымъ Джозефъ Багстокъ подаетъ свою руку: онъ прямъ, ршителенъ и тугой натуры, но вы, Домби, другая статья: старичина Джо гордится — слышите ли? — гордится вашимъ знакомствомъ.

— Майоръ, — возразилъ м-ръ Домби, — вы очень любезны.

— Нтъ, сэръ, нтъ. Любезность не въ моей натур. Помилуй Богъ! Если бы старикашка Джозъ умлъ, гд нужно польстить и вклеить, гд слдуетъ, красное словцо, онъ былъ бы теперь, съ вашего позволенія, генералъ-лейтенантомъ и кавалеромъ ордена Бани, и его величали бы: — ‘ваше высокопревосходительство сэръ Джозефъ Багстокъ’. Да, и тогда онъ имлъ бы удовольствіе принимать васъ не въ такой квартир. Нтъ, Домби, вы, я вижу, еще не знаете стараго Джоя … A все-таки я горжусь вашимъ знакомствомъ и даже считаю его за особенную честь. Ей Богу!

М-ръ Домби не счелъ нужнымъ возражать противъ этой слишкомъ очевидной истины, и ему было пріятно, что майоръ хорошо понимаетъ величіе его особы. Это служило новымъ подтвержденіемъ, что онъ, м-ръ Домби, не ошибся въ выбор пріятеля. Было ясно, что его могущество далеко перешло за предлы коммерческой сферы: майоръ, какъ джентльменъ и военный человкъ, точно такъ же уважалъ его особу, какъ швейцаръ на королевской бирж.

Утшительная мысль, особенно теперь, когда неумолимая судьба такъ безжалостно опрокинула завтныя надежды сердца и показала все безсиліе гордой, непреклонной воли! Нкогда бдный Павелъ спрашивалъ отца: ‘Папа, что такое деньги, и что могутъ он сдлать?’ Припоминая этотъ младенческій вопросъ, м-ръ Домби въ самомъ дл готовъ былъ усомниться въ могуществ благороднаго металла, и невольно изъ устъ его вырывалось восклицаніе: ‘О деньги, деньги, что же вы сдлали’?

Но это были уединенныя мысли, западавшія въ душу отшельника въ глубокую полночь, когда онъ безмолвно сидлъ въ своемъ кабинет за разбросанными бумагами. Притомъ врожденная гордость легко находила противоядіе безотрадному размышленію, и м-ръ Домби, вдумываясь въ свое положеніе, естественно доходилъ до привычныхъ заключеній о своемъ финансовомъ могуществ, которое теперь такъ наглядно подтверждалось словами и обхожденіемъ храбраго воина. Никогда не имя друзей, онъ чувствовалъ теперь нкоторую наклонность къ майору, и его сердце, всегда холодное, какъ ледъ, казалось, начинало оттаивать. Майоръ былъ свтскій человкъ, знакомый со многими знатными особами. Майоръ принималъ нкоторое участіе въ судьб маленькаго Павла и оживлялъ свтскимъ разговоромъ пріятные часы, проведенные въ Брайтон. Майоръ былъ краснорчивйшій собесдникъ, разсказывалъ безъ умолку множество анекдотовъ и, очевидно, занималъ въ высшемъ кругу почетнйшее мсто, какъ блистательный дэнди и, что всего важне, блескъ его отнюдь не помрачался позорнымъ пятномъ нищеты, которая, какъ извстно, очень нердко затмеваетъ великолпнйшія достоинства самыхъ модныхъ дэнди. Положеніе майора въ обществ утверждено на прочномъ основаніи. Майоръ привыкъ къ разсянной жизни и въ совершенств зналъ мста, которыя теперь они собирались постить. Какого же надо лучше товарища для м-ра Домби, человка безспорно совершеннаго въ своемъ род, но уже слишкомъ исключительнаго, и для котораго Свтъ ограничивался торговыми конторами и длами королевской биржи? Принято было въ соображеніе и то обстоятельство, что майоръ, какъ человкъ военный, научившійся презирать смерть со всми ея ужасами, могъ, въ настоящемъ случа, свтомъ своей философіи озарить страждущую душу сироты-отца, но эту мысль м-ръ Домби таилъ въ глубин сердца, и ни одинъ смертный не подозрвалъ ея тайнаго присутствія.

— Гд этотъ разиня? — воскликнулъ майоръ, яростно озираясь вокругъ и ища глазами туземца. — Ты здсь, негодный, a гд же завтракъ?

Черный слуга исчезъ, и черезъ минуту слышно было, какъ онъ дрожащими стопами взбирался на лстницу съ подносомъ въ трепетныхъ рукахъ.

Блюда и тарелки, по естественной симпатіи, тряслись и дрожали вмст съ нимъ.

— Домби, — сказалъ майоръ, ободряя туземца сжатымъ кулакомъ, когда тотъ, разставляя тарелки, уронилъ одну ложку, — вотъ тутъ жареныя почки, пуддингъ, пирогъ съ разными разностями и такъ дале. Садитесь-ка за столъ и не прогнвайтесь на старикашку Джоза: онъ угоститъ васъ по лагерному.

— Чудесный завтракъ, — отвчалъ гость.

Не отвчая на комплиментъ, майоръ принялся угощать себя жареными блюдами съ величайшимъ усердіемъ, оказывая полное презрніе медицинскому факультету, предписывающему строгую діэту для всхъ особъ съ его темпераментомъ и здоровьемъ.

— Вы не заходили туда, сэръ? — спросилъ майоръ, указывая на противоположный флигель, — вы не видали нашей пріятельницы?

— То есть, миссъ Токсъ? Нтъ, майоръ, не видалъ.

— Славная женщина: не правда ли? — сказалъ майоръ съ жирнымъ смхомъ, отъ котораго чуть не лопалось его узкое горло.

— Что вы хотите сказать? миссъ Токсъ на мои глаза очень порядочная женщина.

Этотъ отвтъ, казалось, доставилъ майору безконечное наслажденіе. Онъ запыхтлъ, раздулся и, бросивъ ножикъ съ вилкой, самодовольно началъ потирать руками.

— Старикашка Джозъ, сударь мой, занималъ тамъ не послдній уголокъ, но теперь миновали его красные дни. Джой получилъ отставку. Джозефа Багстока затерли, загнали, уничтожили. Теперь это можно сказать вамъ, Домби.

Майоръ пріостановился и посмотрлъ вокругъ себя съ таинственнымъ негодованіемъ.

— Это, сударъ мой, чертовски честолюбивая женщина!

— Будто бы! — сказалъ м-ръ Домби съ холоднымъ равнодушіемъ. Въ его физіономіи выразилась презрительная недоврчивость насчетъ того, чтобы женщина, подобная миссъ Токсъ, осмливались питать въ себ такое высокое чувство.

— Эта женщина, — продолжалъ майоръ, — въ своемъ род настоящій Люциферъ. Джой Багстокъ имлъ свои красные дни, но это не мшало ему держать ухо востро. Онъ смотритъ, сударь мой, во вс глаза. Его высочество, покойный герцотъ іоркскій, не разъ говаривалъ, что стараго Багстока самъ чортъ не проведетъ.

Сказавъ это, майоръ съ остервенніемъ принялся додать жирный пирогъ и запивать горячимъ чаемъ. Его красное богдыханское лицо разгорлось и раздулось до такой степени, что м-ру Домби сдлалось страшно.

— Эта старая мартышка, сударь мой, — продолжалъ майоръ, — летитъ за облака съ своими замыслами. Она мтитъ выйти замужъ не хуже какой-нибудь герцогини.

— Жалю о ней, — сказалъ м-ръ Домби.

— Не говорите этого, Домби, — возразилъ майоръ предостерегательнымъ голосомъ.

— Почему же нтъ?

Вмсто отвта майоръ захриплъ, какъ надорванная лошадь, и принялся додать кусокъ пирога.

— Она часто посщала вашъ домъ и, кажется, принимала участіе въ вашемъ хозяйств?

— Это правда, — величаво отвчалъ м-ръ Домби. — Миссъ Токсъ передъ кончиной м-съ Домби была мн представлена, какъ пріятельница моей сестры. Такъ какъ посл того она обнаружила нкоторую привязанность къ моему сыну и всегда вела себя приличнымъ образомъ, то ей позволено было — даже могу сказать — ее поощрили повторить свои визиты, и она мало-по-малу поставила себя на короткую ногу въ моемъ дом и завдывала нкоторыми частями управленія вмст съ м-съ Чиккъ. Я уважалъ и не могъ не уважать миссъ Токсъ. Она успла въ короткое время оказать услуги въ моемъ дом, незначительныя, конечно, бездльныя услуги, но сдланныя со всею готовностью. Нельзя же мн было не замтить ея искренности и усердія. Притомъ, если не ошибаюсь, майоръ, я одолженъ единственно миссъ Токсъ удовольствіемъ быть съ вами знакомымъ.

— Домби, — возразилъ майоръ съ большимъ жаромъ, — вы ошибаетесь на этотъ счетъ, слишкомъ ошибаетесь, и Джозефъ Багстокъ считаетъ обязанностью открыть вамъ глаза. Если вы знаете стараго Джоя такимъ, какъ онъ есть, и если старый Джой иметъ удовольствіе знать васъ, этимъ мы обязаны благородному созданію, Домби, a не гадкой мартышк, о которой вы составили такое ошибочное понятіе. Вникните хорошенько въ это обстоятельство, Домби: мы познакомились съ вами черезъ вашего сына, и больше ни черезъ кого. Да!

М-ръ Домби, растроганный этимъ намекомъ, столь близкимъ къ сердцу, опустилъ глаза и вздохнулъ. Майоръ, въ свою очередь, пришелъ въ самое яростное волненіе, вскочилъ со стула и объявилъ, что его сердце готово облиться кровью при такомъ горестномъ воспоминаніи, но онъ суметъ овладть собой и не поддастся слабостямъ человческой природы.

— Наша пріятельница имла съ этимъ событіемъ отдаленную связь, и майоръ Багстокъ готовъ отдать ей полную справедливость. A все-таки ты, матушка моя, хитрая, безстыдная вдьма, не въ обиду будь теб сказано, — продолжалъ майоръ, озираясь черезъ Княгининъ лугъ на сосднее окно, куда подошла миссъ Токсъ поливать цвты, — безсовстная, чудовищная тварь! Смшна ты, матушка, съ своими демонскими затями, и ужъ если он обратятся на твою же голову, пеняй на себя, a не на стараго Багстока. — Здсь майоръ страшно захохоталъ. — Старичин Джою, красавица ты моя, нтъ до тебя никакой нужды, но если ты компрометируешь почтенныхъ людей и платишь безстыднымъ нахальствомъ за ихъ добро, то ужъ извини: мы съ тобой раздлаемся посвойски.

— Майоръ, — сказалъ м-ръ Домби, покраснвъ — надюсь, намеки ваши не относятся …

— Я ни на что не намекалъ и не намекаю, Домби: прошу это замтить однажды навсегда. Но майоръ Багстокъ, сударь мой, жилъ въ свт и знаетъ свтъ. Его не проведетъ какая-нибудь мартышка, a вамъ не худо выслушать еще разъ, что эта женщина похитре самого сатаны.

М-ръ Домби невольно бросилъ гнвный взглядъ на окно черезъ Княгининъ лугъ.

— Кончено объ этомъ, — сказалъ майоръ съ твердостью, — Джозефъ Багстокъ никогда не былъ сплетникомъ, но ты, красавица моя, хоть кому развяжешь языкъ. Бсово отродье! Я долженъ былъ говоритъ, м-ръ Домби, и теперь ни полслова больше.

Взволнованный майоръ захрпилъ опять, какъ надорванная лошадь, и на этотъ разъ пароксизмъ продолжался довольно долго. Придя въ себя, онъ продолжалъ:

— Старый Джозъ, собственно говоря, не иметъ высокихъ достоинствъ, но онъ прямъ, открытъ, и душа y него какъ чистое стекло. Вы берете его товарищемъ въ Лемингтонъ, — пусть: онъ детъ, и вы можете, Домби, распоряжаться имъ, какъ угодно. Старикашка весь къ вашимъ услугамъ. О люди, люди, — продолжалъ майоръ шутливымъ тономъ, ухвативъ себя за подбородокъ, — я, право, не знаю, за что вы любите стараго Джоза, за что вшаетесь къ нему на шею, не будь онъ черствъ и разборчивъ, вы бы задушили его своими ласками и приглашеніями.

М-ръ Домби въ короткихъ словахъ благодарилъ за предпочтеніе, оказанное ему передъ другими членами аристократическаго общества, но майоръ далъ ему понять, что онъ въ этомъ случа слдуетъ только наклонностямъ своего сердца.

— Лишь только я увидлъ васъ, — сказалъ онъ, — разсудокъ и воображеніе заговорили вмст: не звай, старикашка, Домби такой человкъ, съ которымъ теб стоитъ подружиться.

Между тмъ майоръ насытился до такой степени, что эссенція жирнаго паштета видимо просачивалась чсрезъ его глаза, a жареныя почки и пуддингъ до того раздули его короткую шею, что оказалось необходимымъ перевязать галстухъ. Когда наступило время отъзда на бирмингамскую желзную дорогу, туземецъ съ большимъ затрудненіемъ напялилъ на него теплый сюртукъ и застегнулъ его сверху до низу. При этой операціи майоръ пыхтлъ и отдувался, какъ винная бочка. Вслдъ за тмъ, туземецъ съ должнымъ почтеніемъ и приличной разстановкою подалъ ему замшевыя перчатки, толстую палку и шляпу, которую онъ очень искусно надлъ на бекрень, какъ опытный франтъ первой руки. Еще прежде туземецъ позаботился нагрузить экипажъ м-ра Домби, дожидавшійся y воротъ, до послднихъ предловъ возможности безчисленнымъ множествомъ мшковъ, мшечковъ, чемодановъ и чемоданчиковъ съ такими же апоплексическими свойствами, какъ и самъ майоръ. Затмъ онъ наполыилъ собственные карманы сельтерской водой, остъ-индскимъ хересомъ, буттербродами, шалями, телескопами, газетами и другими мелочами, которыя могли въ дорог понадобиться для майора, и наконецъ возвстилъ, что все готово къ благополучному путешествію. Когда несчастный туземецъ — говорили, будто онъ былъ какимъ-то князькомъ на своей родин — занялъ въ карет свое мсто подл м-ра Туалисона, домохозяинъ метнулъ въ него съ мостовой цлой грудой майоровыхъ шинелей и разнокалиберныхъ сюртуковъ, подъ которыми онъ, зарытый какъ въ могил, покатился на станцію желзной дороги.

Но прежде, чмъ карета тронулась съ мста и туземецъ схоронился въ живомъ гробу, y окна появилась миссъ Токсъ, сдлала граціозный книксенъ и еще граціозне замахала лилейно блымъ платочкомъ. М-ръ Домби принялъ это прощальное привтствіе очень холодно — очень хододно даже для него — и, сдлавъ ей самый легкій, едва замтный поклонъ, небрежно облокотился въ карет съ довольнымъ видомъ. Это доставило майору невыразимое наслажденіе. Самъ онъ раскланялся съ миссъ Токсъ съ обыкновенной любезностью и, усвшись въ карету, продолжалъ самодовольно улыбаться, какъ Мефистофель, и пыхтть, какъ откормленный буйволъ.

Пріхавъ на станцію, путешественники нсколько времени ходили по галлере взадъ и впередъ, пока готовился поздъ желзной дороги. М-ръ Домби былъ пасмуренъ, молчаливъ и угрюмъ, a майоръ безъ умолку разсказывалъ разные очень забавные анекдоты, въ которыхъ главнымъ дйствующимъ лицомъ, разумется, былъ не кто другой, какъ Джозефъ Багстокъ. Гуляя такимъ образомъ, они, съ перваго появленія, обратили на себя вниманіе одного суетившагося около самаго паровоза работника, который снималъ шапку всякій разъ, какъ они проходили мимо. Но ни одинъ изъ нихъ не замчалъ этого маневра. М-ръ Домби обыкновенно смотрлъ свысока и не обращалъ вниманія на толпу, a майоръ былъ слишкомъ углубленъ въ сущность своихъ разсказовъ и не видалъ ничего. Наконецъ, при одномъ изъ ихъ поворотовъ, работникъ выступилъ впередъ, снялъ шапку и загородилъ дорогу мру Домби.

— Прошу извинить, сэръ, — сказалъ онъ, — но я надюсь, вы ничего, сэръ, такъ себ: не правда ли?

Работникъ былъ одтъ въ парусинный кафтанъ, запачканный угольной пылью, масломъ и саломъ. Его волосы и бакенбарды были пропитаны пепломъ и свжей золой. При всемъ томъ, въ его манерахъ, грубыхъ и неуклюжихъ, проглядывало добродушіе. Словомъ, это былъ не кто другой, какъ м-ръ Тудль въ своемъ форменномъ костюм.

— Я буду, сэръ, вамъ кочегарить, то-есть загребать уголья, сэръ, прошу извинить. Здоровы ли вы?

Въ награду за участіе м-ръ Домби подарилъ грязнаго работника самымъ презрительнымъ взглядомъ. Добрый Тудль смекнулъ, что его не узнали.

— Осмлюсь напомнить, — продолжалъ онъ, — жена моя Полли, a въ вашемъ дом прозывалась Ричардсъ…

На этотъ разъ физіономія м-ра Домби выразила слишкомъ явное презрніе, и м-ръ Тудль долженъ былъ остановиться, не окончивъ рчи.

— Вашей жен нужны деньги, что ли? — сказалъ м-ръ Домби, опуская руку въ карманъ.

— Нтъ, сэръ, благодарю, — возразилъ Тудль. — У Полли есть деньги. У меня тоже. Благодаримъ.

М-ръ Домби остановился въ свою очередь, и очень неловко. Его рука барахталась въ карман.

— Благодарю васъ, сэръ, — продолжалъ кочегаръ, повертывая на разные манеры свою клеенчатую фуражку. — Мы ничего, поживаемъ себ недурно. Полли съ той поры, сэръ, принссла мн еще четырехъ дтенышей. Семья, сэръ, большая, a концы съ концами сводимъ.

М-ръ Домби хотлъ повернуть къ своей карет, хотя бы пришлось сбить съ ногъ кочегара, но его вниманіе невольно остановилось на фуражк, которую тотъ продолжалъ вертть.

— Мы, сэръ, потеряли одного дтеныша, — продолжалъ Тудль. — Что длать! гршные люди.

— Недавно? — спросилъ м-ръ Домби, продолжая смотрть на фуражку, на которой торчалъ кусокъ крепу.

— Нтъ, сударь, давненько, года три назадъ, a впрочемъ другія дти живы и здоровы. A насчетъ грамоты, помните? вы изволили меня спрашивать. Тогда я немножко мараковалъ мломъ, a теперь читаю и пишу съ вашего позволенія. Мои мальчуганы сдлали изъ меня настоящаго школьника. Все, сэръ, идетъ какъ по маслу.

— Пойдемте, майоръ, — сказалъ м-ръ Домби.

— Нтъ ужъ вы извините меня, — продолжалъ Тудль, выступая впередъ и размахивая фуражкой. — Я бы не сталъ васъ безпокоить, да только старшій мой сынишка, Котелъ, изволите припомнить? Его, впрочемь зовутъ Робинъ, a это только прозвище. Вы его включили тогда въ училище Благотворительнаго Точильщика.

— Ну? — сказалъ м-ръ Домби строгимъ и сердитымъ тономъ. — Что же онъ?

— Да что? — продолжалъ Тудль, махнувъ рукой и покачивая головой съ видомъ отчаянной грусти, — вдь онъ совсмъ свихнулся.

— Какъ свихнулся? — спросилъ м-ръ Домби не безъ нкотораіо удовольствія.

— Да, такъ-таки и свихнулся, судари вы мои, — продолжалъ отецъ, устремивъ горестный взглядъ на обоихъ путешественниковъ, надясь встртить въ майор нкоторое сочувствіе своему горю. — Котелъ пошелъ по дурной дорог. Злые люди завлекли его въ свою шайку. Быть можетъ, онъ опомнится и авось, Богъ дастъ, возвратится на путь истиный, a теперь — бда, да и только. Вы объ этомъ, м-ръ Домби, вроятно, услыхали бы отъ чужихъ людей, а, пожалуй, и начальство донесло бы вамъ, что вотъ-де Благотворительный Точильщикъ развратнаго поведенія. Мн больно, сэръ, говорить объ этомъ да ужъ такъ и быть: узнайте отъ отца о разврат его сына. Бдная Полли горюетъ день и ночь. Она въ отчаяніи, господа, — заключилъ Тудль, снова устремивъ печальный взглядъ на майора.

— Обыкновенная исторія, — сказалъ м-ръ Домби, подавая майору руку. — Его сыну я доставилъ воспитаніе. Вотъ и благодарность!

— И впередъ наука, — отвчалъ майоръ. — Примите совтъ отъ стараго Джоя, м-ръ Домби, — людей этого сорта воспитывать никогда не должно. Они же сядутъ вамъ на шею.

— Да и то сказать, — продолжалъ отецъ, — если бы вы знали, какъ тиранили мое дтище въ этой школ Благотворительнаго Точильщика! Не проходило недли, чтобы его не выпороли два или три раза. Бывало, бдняжка сидитъ за книгой день и ночь, a изъ училища воротится съ раздутыми щеками и подбитымъ глазомъ. И какъ срамили его! Наднутъ, бывало, дурацкій колпакъ, да и давай дразнить, какъ попугая. Учитель-то его, скажу я вамъ, хуже всякой собаки. Ни жалости, ни пощады… и за всякую бездлицу….

— Пойдемте, майоръ, — сказалъ м-ръ Домби. — Этому конца не будетъ.

— Разумется, не будетъ, — подтвердилъ майоръ, усаживаясь въ карету и потчуя страшными ругательствами бднаго туземца, который помогалъ господину помстить приличнымъ образомъ въ вагон его тучное тло.

— Да, м-ръ Домби, — продолжалъ онъ, — опять повторю вамъ, — этому народу не нужно давать никакого воспитанія. Вотъ, напр., если бы выучить чему-нибудь этого разбойника, да его бы повсили на первой вислиц.

М-ръ Домби согласился съ печальнымъ видомъ, нахмурилъ брови и молча слъ въ карету, не обращая вниманія на окружающіе предметы. Поздъ тронулся. Майоръ болталь безъ умолку, a м-ръ Домби боле и боле погружался въ пасмурныя думы. Не одинъ Точильщикъ былъ y него на ум: крепъ на запачканной фуражк кочегара послужилъ плодовитой темой для тревожныхъ размышленій. Было ясно, тотъ носилъ трауръ по его сын.

Итакъ, сверху до низу, дома и вн дома, отъ Флоренсы, въ его богатыхъ и пышныхъ хоромахъ, до грязнаго работника, разгребающаго уголья въ дымящемся паровоз, — вс обнаруживаютъ притязанія на участіе въ его сын, вс оспариваютъ его y отца! Могъ ли онъ забыть, какъ жена этого добряка плакала надъ подушкой умирающаго ребенка и называла его своимъ милымъ, ненагляднымъ дитяткой! Могъ ли онъ забыть, какая лучезарная радость озарила лицо умирающаго младенца, когда эта женщина осыпала его своими материнскими ласками!

— Какъ? — думалъ м-ръ Домби. — Ужели этотъ несчастный осмливается обнаруживать свою печаль о предмет, безконечно удаленномъ отъ него по общественному положенію? Ужели онъ, забрызганный масломъ, запачканный сажей и золою, сметъ носить трауръ по его сын? И ужели этотъ младенецъ, призванный по своему назначенію раздлять его сокровища, планы, власть, и съ которымъ они должны были отдлиться отъ всего міра грудами золота и серебра, — ужели онъ могъ современемъ допустить къ себ всю дрянь, которая теперь съ такою наглостью хвастается своимъ участіемъ къ его преждевременной смерти! Ужасныя предположенія!

Путешествіе не доставляло мру Домби никакого разсянія. Цвтущія поля и богатые сельскіе виды были для него дикой пустынею, по которой онъ стремглавъ летлъ съ мучительными мыслями въ голов, съ безотрадной тоской въ сердц. Быстрота дороги оскорбляла и дразнила его своимъ сходствомъ съ быстрымъ потокомъ молодой жизни, унесенной такъ безжалостно къ ея невдомой цли. Сила, которая теперь вихремъ мчала его по желзнымъ рельсамъ, гордо презирая на своемъ пути вс возможныя препятствія и унося за собой живыя созданія всякаго пола и возраста, всякаго званія и положенія — эта несокрушимая сила была, въ его глазахъ, образомъ торжествующаго чудовища, — смерти.

И летитъ оно, это чудовище, съ громомъ, съ ревомъ, съ визгомъ, пробиваясь черезъ жилища людей, сверкая по лугамъ, прокапываясь черезъ сырую землю, волнуясь въ темнот черезъ затхлый воздухъ и вновь прорываясь на вольный свтъ, озаренный яркими лучами солнца! Съ громомъ, съ визгомъ, съ ревомъ летитъ оно черезъ поля, черезъ лса, черезъ нивы, черезъ песокъ, черезъ глину, черезъ мловыя горы, черезъ утесы, — и все даетъ ему дорогу, все склоняется передъ нимъ, какъ передъ смертью, передъ этимъ неумолимымъ властелиномъ всего живущаго и прозябающаго подъ солнцемъ!

По лощинамъ, по холмамъ, по долинамъ, по горамъ, по паркамь, по лугамъ, по огородамъ, по садамъ, черезъ каналы, черезъ рки, черезъ тучныя пастбища съ табунами и стадами, черезъ безмолвныя кладбища съ монументами и крестами, черезъ заоды съ ихъ дымными трубами, черезъ деревни съ ихъ бдными хижинами, черезъ площадки съ ихъ великолпными зданіями и куполами, — везд и черезъ все летитъ оно съ громомъ, съ визгомъ, съ ревомъ, не оставляя посл себя никакихъ слдовъ, точно такъ же, какъ смерть, какъ этотъ неумолимый властелинъ всего живущаго и прозябающаго подъ солнцемъ!

Впередъ и впередъ, въ ведро и ненастье, въ дождь и бурю, черезъ пропасти и трясины, впередъ по насыпямъ и массивнымъ мостамъ, мимо деревенскихъ хижинъ, мимо великолпныхъ дачъ и богатыхъ помстій, мимо старыхъ дорогъ и тропинокъ, мимо мельницъ и фабрикъ, впередъ и впередъ мимо всхъ этихъ людей, съ безмолвнымъ изумленіемъ глазющихъ на могучаго гиганта, который катится и реветъ, гордо и быстро, ровно и гладко, направляя путь къ врной цли, презирая всхъ и все, какъ этотъ неумолимый властелинъ всего живущаго и прозябающаго подъ солнцемъ.

Летитъ паровой гигантъ съ громомъ, съ ревомъ, съ визгомъ, прорываясь подъ самою землею и работая съ такой энергіей, что движеніе среди мрака и вихря кажется остановленнымъ до той поры, пока лучъ свта на мокрой стн не обнаружитъ его стремленія, подобнаго бурному потоку. И вновь летитъ онъ подъ открытымъ небомъ при блеск солнца, летитъ съ пронзительнымъ визгомъ, изрыгая изъ мрачной пасти адское презрніе на всхъ и на все. Тамъ и сямъ на мгновеніе останавливается онъ передъ толпой новыхъ лицъ, съ жадностыо пьетъ воду, смачиваетъ перегорвшее горло, и прежде, чмъ помпа, утолившая его жажду, перестала капать, онъ опять кружится и реветъ, съ визгомъ и трескомъ пробгая багряное пространство.

И громче визжитъ онъ, и сильне реветъ, подъзжая наконецъ къ опредленной цли. Его путь, какъ путь смерти, усянъ теперь пепломъ и прахомъ. Все почернло вокрутъ. Чуть виднются тамъ и сямъ грязныя лужи, темныя захолустья, мрачныя жилища, развалившіяся стны, проломленныя крыши, скаредныя каморки, черезъ которыя проглядываютъ нищета и болзни во всхъ возможныхъ положеніяхъ и видахъ. Дико и угрюмо смотритъ м-ръ Домби изъ окна вагона на окружающіе предметы: онъ увренъ, что лучи дневного свтила никогда не падаютъ на эту грязь, окуренную дымомъ и копотью безобразнаго чудовища, которое принесло его на это мсто. Таковъ былъ соотвтствующій конецъ этого пути, опустошительный и гибельный, и такимъ могло быть окончаніе всякой вещи!

Ни на одно мгновеніе не прояснились мысли м-ра Домби. На все онъ смотрлъ съ угрюмымъ и мрачнымъ видомъ и во всемъ находилъ близкое отношеніе къ своему несчастью. Вс предметы, отъ дымящагося паровоза до изуродованной трубы на ближайшей развалин, обдавали его гордую душу мертвящимъ холодомъ, кололи безъ пощады его ревнивое сердце и, казалось, еще больше раздували его ненависть къ тмъ лицамъ, которыя, такъ или иначе, обнаруживали свои права на любовь и память умершаго младенца.

Одно лицо въ продолженіе этого перезда съ особенмой ясностью рисовалось въ его воображеніи, лицо заплаканное, прикрытое дрожащими руками, черезъ которыя однако-жъ искрились глаза, постигавшіе сокровенныя мысли его души. И теперь онъ видлъ передъ собой это лицо, обращенное къ нему съ робкой мольбой, точь-въ-точь, какъ въ ту послднюю ночь передъ отъздомъ, когда онъ приводилъ въ порядокъ разбросанныя бумаги въ своемъ уединенномъ кабинет. Не выражалось на немъ ни укоризны, ни упрека, но какое-то тревожное сомнніе, очень похожее на упрекъ посл того, какъ сомнніе превратилось въ роковую увренность относительно подозрваемыхъ чувствъ отца къ отверженному дтищу. Словомъ, лицо Флоренсы крайне тревожило м-ра Домби.

Отчего же? Разв онъ чувствовалъ угрызеніе совсти? вовсе нтъ. Но чувство, пробужденное въ немъ этимъ воспоминаніемъ, образовалось теперь ясно и грозило созрть во всей полнот, между тмъ какъ прежде онъ самъ едва подозрвалъ его существованіе. Лицо это окружилось для него атмосферой ненависти и преслдованія, и ему уже мерещился кинжалъ обоюдоострый, готовый на пораженіе смертельнаго врага. Чудовищное воображеніе, разъ навсегда отравленное неестественной злобой, рисовало для него одинаково мрачными красками и картину смерти, уничтожившей завтныя надежды, и картину жизни, представлявшей безпрерывную перспективу огорченій и досады. Одно дитя погибло, a другое уцлло. Зачмъ уцлла дочь, отверженная дочь, a не сынъ, на которомъ сосредоточивались вс проекты ума, вс надежды сердца? Прокіятая смерть!

Такоы были чувства и размышленія, пробужденныя въ чудовищномъ отц прелестнымъ и нжнымъ образомъ его дочери. Она была незванымъ гостемъ при самомъ вступленіи въ жизнь, a теперь только растравляла раны его сердца. Будь его сынъ единственнымъ дтищемъ, ударъ, сразившій его, быль бы, конечно, тяжелъ для отцовскаго сердца, но все же не такъ, какъ теперь, когда онъ могъ упасть на другое дитя, которое не стоило бы никакихъ сожалній. Словомъ, невинное, любящее лицо Фроренсы отнюдь не производило на него успокоительнаго дйствія. Онъ отвергалъ ангела и прилплялся къ злому духу, терзавшему его сердце. Ея терпніе, доброта, расцвтающая юность, любовь, самоотверженіе, были не боле какъ едва замтныя пылинки на пепл ненависти и презрнія. Ея образъ носился передъ нимъ въ какомъ-то зловщемъ туман и только сгущалъ ужасный мракъ, облегавшій его душу. Не разъ, во время этой дороги, рисуя своей палкой фантастическія фигуры, онъ думалъ, какъ бы избавиться оть преслдующей его тни Флоренсы? Эта мысль и теперь тяжелымъ бременемъ лежала на его душ.

Майоръ между тмъ отдувался и пыхтлъ во всю дорогу не хуже дымнаго паровоза, и глаза его нердко отрывались отъ газетнаго листка, уносясь въ туманную даль, какъ будто онъ видлъ цлую коллекцію перезрлыхъ двъ, спасавшихся отъ него вмст съ миссъ Токсъ въ сокровеннькъ и неприступныхъ убжищахъ, гд все-таки настигнетъ и откроетъ ихъ мстительная десница проницательнаго Джоя. Теперь онъ вывелъ своего пріятеля изъ задумчивости торопливымъ извстіемъ, что лошади заложены, и почтовая карета готова.

— Домби, — сказалъ майоръ, слегка дотрогиваясь палкой до его плеча, — перестаньте задумываться: это дурная привычка. Старичина Джо, скажу я вамъ, не былъ бы разбитнымъ малымъ, если бы не держалъ на привязи своихъ мыслей. Вы великій человкъ, Домби, и вамъ ли давать волю безполезному раздумью? Берите примръ съ меня, и будьте тверды, какъ гранитъ.

М-ръ Домби въ самомъ дл почувствовалъ необходимость уступить дружескому совту джентльмена, умвшаго везд и во всемъ сохранить присутствіе духа, и который такъ хорошо постигалъ неотъемлемыя достоинства его высокой натуры. Свжіе кони побжали легкой рысцой по гладкому шоссе, майоръ принялся разсказывать интересные анекдоты, и м-ръ Домби, длая нкоторое усиліе, началъ прислушиваться къ одушевленному краснорчію, которое, не бывъ боле заглушаемо неугомоннымъ паровозомъ, полилось обильнымъ потокомъ изъ краснорчивыхъ устъ блистательнаго оратора.

Неистощимо-остроумная бесда прерывалась только остановками на почтовыхъ станціяхъ, гд путешественники закусывали на скорую руку, и обыкновенными подагрическими припадками краснорчиваго героя, за которые долженъ былъ раздлываться горемычный туземецъ, созданіе жалкое всегда и особенно теперь, во время хлопотливаго перезда. Въ темно-бурыхъ ушахъ его торчали длинныя неуклюжія серьги, и европейскій костюмъ сидлъ на немъ, какъ сдло на коров, независимо отъ искусства портного, онъ былъ длиненъ, гд слдовало быть короткимъ, коротокъ, гд слдовало быть длиннымъ, узокъ тамъ, гд надлежало быть широкимъ, и наоборотъ. Къ довершенію эффекта, бдный туземецъ корчился, какъ продрогшая обезьяна и съеживался, какъ высохшій орхъ всякій разъ, какъ строгій властелинъ нападалъ на него съ своими угрозами и энергическими жестами. Все это пріятно разнообразило время, и день пролетлъ почти незамтно. Тихимъ и прохладнымъ вечеромъ карета катилась по зеленой травянистой дорог недалеко отъ Лемингтона, и майоръ, не умолкавшій ни на минуту, забасилъ подъ конецъ такимъ образомъ, какъ будто голосъ его раздавался изъ-подъ ближайшей копны сна или изъ-подъ нижняго каретнаго ящика. По прізд въ Лемингтонъ, путешественники остановились въ королевскомъ отел, гд майоръ немедленно заказалъ великолпный ужинъ, за которымъ нался и напился до такой степени, что по выход изъза стола уже не былъ въ состояніи произнести ни одного слова, и туземецъ принужденъ былъ отгадывать его приказанія по интонаціи хриплаго кашля, выходившаго изъ его гортани.

Но на другое утро майоръ встрепенулся, какъ освжившійся богатырь, и отправился оживлять своего друга. За завтракомъ они уговорились насчетъ ежедневныхъ занятій. Майоръ принялъ на себя отвтственность заказывать кушанья и вина, и они условились завтракать вмст каждый день. М-ръ Домби изъявилъ желаніе въ этотъ первый день пребыванія въ Лемингтон, гулять по городу наедин или безвыходно остаться въ своей комнат, a на другое утро ршено было отправиться за городъ и въ залу минеральныхъ водъ. Окончивъ эти распоряженія, пріятели разстались до обда. М-ръ Домби пошелъ сообразиться съ мыслями, a майоръ, въ сопровожденіи туземца, который несъ за нимъ походный стулъ, зонтикъ и шинель, отправился разгуливать по площадямъ и гостиницамъ въ намреніи отобрать подробныя справки обо всхъ пріхавшихъ въ городъ. Онъ очень мило кокетничалъ съ пожилыми дамами, бывшими отъ него въ восторг, и усплъ объявить везд, гд слдуетъ, что старичина Джой, хитрый и тугой, путешествуетъ съ богатйшимъ и почтеннйшимъ негоціантомъ, котораго имя гремитъ на восток и запад, по всмъ концамъ вселенной. Майоръ былъ мастеръ рекомендовать друзей, если вмст съ этой рекомендаціей выставлялась и его особа въ выгоднйшемъ свт.

За обдомъ майоръ разсказалъ кучу самыхъ свжихъ новостей, м-ръ Домби не могъ надивиться свтскости и соціальнымъ свойствамъ своего пріятеля. Раннимъ утромъ онъ зналъ наперечетъ вс извстія послднихъ газетъ и, разсказывая о нихъ въ продолженіе завтрака мру Домби, очень искусно намекнулъ, что насчетъ различныхъ политическихъ новостей зазжали къ нему совтоваться такія важныя и сильныя особы, что онъ можетъ сообщить о нихъ не иначе, какъ весьма темными намеками. М-ръ Домби, жившій такъ долго взаперти и ни разу не переступавшій за очарованный кругъ торговыхъ операцій въ Сити, началъ думать, что теперь одинокая жизнь его озарится невиданнымъ блескомъ и, отложивъ намреніе провести въ уединеніи еще одинъ день, отправился гулять съ майоромъ рука объ руку.

Глава XXI.

Новыя лица.

Высокіе путешественники гуляли рука объ руку на главной лемингтонской улиц по солнечной ея сторон. Майоръ, синелицый и пучеглазый, какъ всегда, моргалъ и кашлялъ съ удивительнымъ эффектомъ, величественно вышагивая впередъ и еще величественне повертывая толстой головой изъ стороны въ сторону, дабы видлъ и разумлъ всякій смертный, какая онъ особа. Едва они сдлали нсколько шаговъ, какъ майоръ встртилъ одного изъ своихъ знакомыхъ, еще нсколько шаговъ — и другой знакомый попался на встрчу, но майоръ только слегка кивалъ имъ головою и, продолжая путеводительствовать мру Домби, объяснялъ ему значеніе мстности и оживлялъ прогулку соблазнительными анекдотами о текущихъ новостяхъ.

Гуляя такимъ образомъ около часу для собственнаго удовольствія, майоръ и м-ръ Домби завидли вдали катившееся къ нимъ кресло на колесахъ, гд развалившись сидла леди, поворачивая рулемъ, между тмъ какъ сзади какая-то невидимая сила толкала впередъ фантастическій экипажъ. Хотя леди была очеиь не молода, но на полныхъ щекахъ ея расцвтали розы, a нарядъ и осанка обнаруживали привычки первой юности. Подл креселъ, немного поодаль, выступала, какъ павлинъ другая леди, гораздо моложе, красивая собой, гордая и величественная, съ прозрачнымъ зонтикомъ въ рукахъ, съ поникшей головою, съ опущенными рсницами. Ея поступь и надменная осанка говорили ясно, что, если кром зеркала, есть на свт вещи, достойныя нкотораго вниманія, такъ это, во всякомъ случа, не земля и не звзды.

— Что за дьяволъ! — вскричалъ майоръ, останавливаясь вдругъ, когда подъхала маленькая кавалькада, — на кого это мы наткнулись?

— Милая Эдиь! — нжно лепетала пожилая леди, — майоръ Багстокъ!

Услышавъ этотъ голосъ, майоръ мгновенно выпустилъ руку м-ра Домби, стрлою подскочилъ къ кресламъ, схватилъ перчатку пожилой леди и съ нжностью поднесъ ее къ своимъ губамъ. Потомъ съ неменьшей любезностью онъ сложилъ на груди об руки и низко поклонился молодой дам. Когда кресла остановились, двигавшая ихъ сила явилась передъ глазами зрителей въ форм раскраснвшагося пажа, который, вытянувшись во весь ростъ, оказался высокимъ, долговязымъ и тощимъ верзилой съ мутными глазами и длиннымъ носомъ. Его волосы были растрепаны и шляпа скомкана, оттого что онъ, гд не хватало силы, имлъ обыкновеніе пырять головой спинку экипажа, какъ это иной разъ длаютъ слоны въ восточныхъ странахъ.

— Джой Багстокъ, милостивыя государыни, гордится и съ этой минуты считаетъ себя счастливымъ на весь остатокъ своей жизни.

— Фальшивое созданіе, — лниво проговорила пожилая леди, — терпть тебя не могу. Откуда?

— Въ такомъ случа, миледи, чтобы сдлаться терпимымъ, позвольте вамъ представить моего почтеннаго друга. М-ръ Домби, м-съ Скьютонъ. — Пожилая леди растаяла отъ удовольствія. Майоръ скороговоркой продолжалъ: — м-ръ Домби, м-съ Грэйнджеръ. — Леди съ прозрачнымъ зонтикомъ, казалось, едва замтила, что м-ръ Домби, скинувъ шляпу, длаетъ ей низкіе поклоны. — Я въ восторг, сэръ, — говорилъ майоръ, — отъ такого неожиданнаго случая.

Майоръ точно былъ въ восторг, и его чувство выражалось энергическими жестами. Онъ самододовольно моргалъ глазами, осматривая трехъ особъ, познакомившихся черезъ его рекомендацію.

— М-съ Скьютонъ, Домби, — продолжалъ майоръ, — производитъ тревогу въ сердц стараго Джоза.

М-ръ Домби деликатно замтилъ, что онъ этому не удивляется.

— Перестань, вроломный бсенокъ! — воскликнула пожилая дама. — Давно ли ты здсь, негодный?

— Только одинъ день, — отвчалъ майоръ.

Пожилая леди осторожно поправила веромъ свои фальшивые локоны и фальшивыя брови и, выставляя на показъ свои фальшивые зубы, проговорила:

— Можешь ли ты, злой демонъ, пробыть хоть одну минуту въ томъ саду — какъ онъ называется?…

— Вроятно Эдемъ, мама, — презрительно добавила молодая леди.

— Что длать, моя милая? — никакъ не могу удержать въ голов этихъ страшныхъ именъ. — Такъ можешь ли ты, злой демонъ, пробыть въ этомъ саду, не поражаясь красотами натуры, не вдыхая сладкихъ благоуханій, проникающихъ бытіе существъ? — заключила м-съ Скьютонъ, размахивая платкомъ, который дйствительно былъ пропитанъ благовонными эссенціями.

Свжій энтузіазмъ краснорчія м-съ Скьютонъ поразительно противорчилъ ея увядшимъ манерамъ, но еще большее противорчіе обнаружилось между ея платьемъ и возрастомъ: ей было подъ семьдесятъ, a она была разодта, какъ двадцатилтняя красавица. Ея поза въ креслахъ, неизмнно одна и та же, была та самая, которую лтъ за пятьдесятъ придалъ ей одинъ молодой художникъ, подписавшій подъ ея портретомъ имя Клеопатры: она изображена была сидвшею въ коляск, и современные критики дйствительно находили, что она очень похожа на египетскую царицу. М-съ Скьютонъ считалась тогда одной изъ первыхъ красавицъ, и модные франты, выпивая въ честь ея дюжины тостовъ, бросали бокалы черезъ головы въ потолокъ. Красота и коляска исчезли давно, но она въ точности сохранила старинную позу, и для этой только цли разъзжала въ креслахъ на колесахъ, иначе ничто бы не мшало ей гулять пшкомъ.

— М-ръ Домби, надюсь, обожаетъ натуру? — сказала м-съ Скьютонъ, поправляя брильянтовую брошку. Должно замтить, что брильянты и фамильныя связи были главнйшими предметами ея гордости.

— Почтенный друтъ мой, — возразилъ майоръ, — конечно, втайн поклоняется красотамъ природы, но человкъ, который по своему положенію поставленъ выше всхъ въ величайшемъ изъ городовъ вселенной…

— Всмъ извстно огромное вліяніе м-ра Домби, — сказала м-съ Скьютонъ.

М-ръ Домби призналъ дйствительность комплимента легкимъ наклоненіемъ головы. Молодая леди обратила на него глаза и встртилась съ его взоромъ.

— Вы здсь живёте? — спросилъ м-ръ Домби, обращаясь къ м-съ Грэйнджеръ.

— Нтъ. Мы были во многихъ мстахъ. Въ Гаррогет, въ Скарборо и во всемъ Девоншир. Мы везд останавливались на нсколько дней. Мама любитъ перемны.

— A Эдиь, конечно, не любитъ перемнъ, — съ колкостью замтила м-съ Скьютонъ.

— Не думаю, чтобы здить по такимъ мстамъ значило любить перемны, — съ величайшимъ хладнокровіемъ отвчала молодая леди.

— На меня клевещутъ, господа, — замтила м-съ Скьютонъ съ глубокимъ вздохомъ, — къ одной перемн стремится мое сердце, но… увы! обстоятельства не позволяютъ ею наслаждаться. Свтъ и люди безотвязны съ своими требованіями. Но уединенная жизнь, но созерцаніе — вотъ мой… какъ бишь это называется?

— Рай, хотите вы сказать, мама, такъ и говорите, пожалуйста, иначе не поймутъ.

— Ты знаешь, милая Эдиь, — возразила м-съ Скьютонъ, — съ этими варварскими именами я всегда завишу отъ тебя. Увряю васъ, м-ръ Домби, природа создала меня яркадской пастушкой, a люди забросили въ самый вихрь мірской суеты. Коровы — страсть моя. Да, жить среди полей и лсовъ дремучихъ или удалиться въ Швейцарію, на какую-нибудь ферму, окружить себя коровами и фарфоромъ — вотъ гд истинное блаженсгво.

Мрь Домби, по сцпленію идей, припомнилъ знаменитаго быка, {}Авторъ намекаетъ на извстную иъ англійской литератур оду ‘Mad dul and China shop’, гд герой пресы, бшеный быкъ, ворвавшись въ фарфоровую лавку, перебилъ и перековеркалъ все, уничтоживъ такимъ образомъ скромные замыслы торговца. Прим. перев. забжавшаго ошибкой въ фарфоровый магазинъ, но, сохраняя неизмнно важный видъ, объявилъ съ своей стороны, что природа доставляетъ великія наслажденія.

— Но чего нтъ y меня, — продолжала м-съ Скьютонъ, слегка ущипнувъ себя за горло, — такъ это сердца.

Пожилая леди вовсе безъ умысла высказала ужасную истину.

— Чего недостаетъ для моего общества, — продолжала она, — такъ это откровенности, простоты, свободнаго изліянія мыслей и чувствъ Мы страшно неестественны.

— Точно мы неестественны.

— Словомъ, — продолжала м-съ Скьютонъ, — натура нужна мн, натура, очаровательная везд и во всемъ.

— Натура приглашаетъ насъ впередъ, мама, если вы готовы, — съ нетерпніемъ возразила молодая леди, вздернувъ прекрасныя губки.

При этомъ намек, долговязый пажъ, смотрвшій разиня ротъ на новыхъ знакомцевъ, вдрутъ исчезъ за спинкой креселъ, какъ будто провалился сквозь землю.

— Погодите, Витерсъ! — сказала м-съ Скьютонъ, когда кресла пришли въ движеніе. При этомъ воззваніи къ пажу, она сохранила такое достоинство, съ какимъ въ былыя времена обращалась къ кучеру въ щегольскомъ парик и шелковыхъ чулкахъ. — Гд ты остановился чудовище?

Майоръ остановился въ Королевскомъ отел вмст съ пріятелемъ своимъ Домби.

— Можешь заходить къ намъ по вечерамъ, если не будешь шалуномъ, — лепетала м-съ Скьютонъ. — Если м-ръ Домби почтитъ насъ своимъ посщеніемъ, мы будемъ очень рады. Ступайте, Витерсъ!

М-ръ Домби поклонился. Майоръ поспшилъ прижать къ синимъ губамъ кончики пальцевъ, покоившихся la Клеопатра на ручк креселъ. Пожилая леди почтила ихъ граціозной улыбкой и двическимъ движеніемъ руки, a младшая дама слегка и небрежно кивнула головой, сколько позволяло приличіе.

Морщинистое наштукатуренное лицо семидесятилтней старухи, бросавшей на прощанье умильные взоры, и гордый взглядъ молодой красавицы, стройной и прямой, какъ полевая лилія, возбудили въ майор и м-р Домби такое невольное любопытство, что они оба въ одну минуту обернулись назадъ, чтобы еще разъ взглянуть на интересныхъ знакомокъ. Долговязый пажъ, перегнувшись въ три погибели, трудился изо всхъ силъ за спинкой креселъ, взбираясь на небольшой холмъ, шляпка Клеопатры, какъ и прежде, разввалась на воздух, красавица, какъ и прежде, выступала гордой павой, выражая въ своей изящной фигур, съ ногъ до головы, величавое презрніе ко всмъ и ко всему на свт.

— Вотъ что, сударь мой, — сказалъ майоръ, взявши подъ руку своего пріятеля, — будь Джозефъ Багстокъ немного помоложе, эта женщина превратилась бы въ м-съ Багстокъ, ей Богу, я бы предпочелъ ее всмъ красавицамъ на свт. Не правда ли: она великолпна!

— Вы думаете о дочери? — спросилъ м-ръ Домби.

— A разв я чурбанъ, чтобы думать о матери? — возразилъ майоръ.

— Однако-жъ вы ухаживали за матерью.

— Старинныя шашни, охъ, чертовски старинныя! Надо же польстить старух.

— Ея обращеніе обличаетъ, кажется, даму высшаго круга, — замтилъ Домби.

— Еще бы! — воскликнулъ майоръ, пріостанавливаясь вдругъ и вытаращивъ глаза на своего друга. — Ея высокопревосходительство м-съ Скьютонъ, родная сестра покойнаго лорда Феникса и тетка ныншняго лорда этой фамиліи. Она не богата, пожалуй, даже бдна, потому что живетъ на свое приданое, но кровь ея, сударь мой, кровь, — гласилъ майоръ Багстокъ, насильно увлекая товарища, какъ будто вдругъ въ немъ забушевала его собственная кровь.

— A молодую лэди, кажется, вы называли м-съ Грэйнджеръ? — спросилъ м-ръ Домбипосл короткой паузы.

— Эдиь Скьютонъ на восемнадцатомъ году вышла замужъ за Грэйнджера, — началъ майоръ, останавливаясь опять и втыкая палку въ песокъ, какъ будто такой маневръ могъ оживить его воспоминанія. — Грэйнджеръ былъ тогда полковникомъ нашего полка, прекраснымъ мужчиной сорока одного года. Онъ умеръ черезъ полтора года посл свадьбы.

— Давно это было? — спросилъ м-ръ Домби.

— Да теперь, я думаю, этой красавиц еще нтъ тридцати лтъ! — отвчалъ майоръ, прищуривая глаза и перебрасывая палку на лвое плечо. — Да, сэръ, Эдиь Грэйнджеръ — звзда первой величины. Не такъ ли, Домби?

— Были y нихъ дти?

— Былъ одинъ сынъ….

Пасмурное облако набжало на лицо м-ра Домби, и глаза его опустились въ землю.

— Да и тотъ утонулъ, — продолжалъ майоръ, — на пятомъ году отъ рожденія.

— Право? — воскликнулъ м-ръ Домби, поднимая голову.

— Няньку угораздило зачмъ-то посадить ребенка на краю лодки, a онъ и бултыхъ въ воду. Это ужъ оконченная и забытая исторія, a Эдиь Грэйнджеръ, первостатейная вдова, непремнно превратилась бы въ м-съ Багстокъ, если бы старикашка былъ немного помоложе и побогаче.

— Разумется, въ томъ случа, когда бы съ ея стороны не было препятствій? — холодно замтилъ м-ръ Домби.

Майоръ страшно заморгалъ своими раковыми глазами и захохоталъ, какъ Мефистофель.

— Джозефъ Багстокъ, скажу я вамъ, не привыкъ къ препятствіямъ такого рода. Нтъ, Домби, нтъ, вамъ, я вижу, не понять старикашки Джоза. A и то сказать, Эдиь могла бы выйти замужъ двадцать разъ, если бы не была такъ горда, такъ чертовски горда, сэръ.

Это обстоятельство, казалось, не уронило красавицу въ глазахъ м-ра Домби.

— Впрочемъ, гордость есть свойство высокой души, вамъ это извстно лучше моего. Вы сами чертовски горды, Домби, и за это то именно уважаетъ васъ Джозефъ Багстокъ.

Это, со стороны майора, была невольная дань хвалы, вынужденная обстоятельствами и стремительнымъ потокомъ разговора. Кончивъ рчь объ этомъ предмет, онъ такъ же невольно обратился къ воспоминаніямъ былыхъ лтъ и разсказалъ множество анекдотовъ, изъ которыхъ ясно значилось, что Джозефа Багстока въ старинные годы боготворили самыя блистательныя женщины обоихъ полушарій.

Черезъ день м-ръ Домби и майоръ встртили ея высокопревосходительстзо м-съ Скьютонъ съ дочерью въ зал минеральныхъ водъ, потомъ на другой день они столкнулись на гуляньи тамъ же, гд и въ первый разъ. Встртившись такимъ образомъ три или четыре раза, они уже изъ одной учтивости должны были сдлать имъ визитъ. М-ръ Домби самъ собою никакъ бы не ршился идти къ почтеннымъ дамамъ, но на предложеніе майора отвчалъ, что готовъ сопровождать его съ большимъ удовольствіемъ. Туземецъ передъ обдомъ отправился съ порученіемъ свидтельствовать отъ имени майора и м-ра Домби глубочайшее почтеніе, вмст съ извстіемъ, что они имютъ намреніе нынче вечеромъ явиться лично, если достопочтенныя леди благоволять принять ихъ. Въ отвтъ была принесена раздушеная записка, надписанная рукою м-съ Скьютонъ на имя майора Багстока. Отвтъ былъ лаконическій:

‘Ты, неуклюжій, гадкій медвдь, — писала м-съ Скьютонъ, — и не заслуживаешь ни милости, ни пощады. Однако-жъ я прощаю тебя, съ условіемъ, если не будешь шалить. — Послднія три слова были подчеркнуты. — Можешь придти. Эдиь и я кланяемся м-ру Домби’.

Ея высокопревосходительство м-съ Скьютонъ и дочь ея м-съ Грэйнджеръ занимали въ Лемингтон довольно приличную и дорогую квартиру, но уже слишкомъ тсную и сжатую, такъ что, отходя на покой, ея в-пр. должна была класть ноги на окошко, a голову въ каминь, между тмъ какъ горничная ея в-пр. помщалась въ такомъ крохотномъ чуланчик, отгороженномъ отъ гостиной, что она принуждена была вползать и выползать оттуда, какъ хорошенькая змйка. Витерсъ, долговязый пажъ, спалъ на двор, подъ черепицами сосдней сливочной лавки, a кресла, бывшія вчнымъ камнемъ для этого молодого Сизифа, проводили ночь въ сара подъ навсомъ, гд на ослиной телг засдали куры, высиживая цыплятъ и неся свжія яйца для той же лавки.

М-ръ Домби и майоръ нашли м-съ Скьютонъ въ воздушномъ наряд, возлежащую на соф, обложенную подушками, точь-въ-точь, какъ Клеопатра, — далеко однако-жъ не шекспировская, — на которую время не оказываетъ разрушительнаго вліянія. Взбираясь по лстниц, гости слышали звуки арфы, умолкнувшей при вход ихъ въ гостиную. Эдиь оказалась теперь еще величественне, прекрасне и надменне. Довольно характеристическая черта, что красота въ этой леди обнаруживалась сама собою и даже противъ ея воли. М-съ Грэйнджеръ знала, что она прекрасна, — иначе и быть не могло, — но въ гордости своей она, казалось, презирала свою красоту. Быть можетъ, она считала слишкомъ ничтожною и недостойною себя дань удивленія, возбуждаемую этими прелестями и, быть можетъ, вслдствіе тонкаго разсчета, она надялась этимъ способомъ еще боле возвысить могущественное вліяніе на чувствительныя сердца.

— Надюсь, м-съ Грейнджеръ, — сказалъ м-ръ Домби, подходя къ гордой красавиц, — не мы причиной, что вы перестали играть?

— Вы? конечно нтъ.

— Отчего-жъ ты не продолжаешь, милая Эдиь? — спросила Клеопатра.

— Вздумалось — начала, вздумалось — и кончила. Кажется, я могу имть свои фантазіи.

Равнодушіе и гордый взглядъ, сопровождавшій эти слова, совершенно согласовались съ безпечностью, съ какой пробжали ея пальцы по струнамъ арфы. Затмъ она отступила на нсколько шаговъ.

— Знаете ли, м-ръ Домби, — заговорила мать, играя веромъ, — y насъ съ Эдиью доходитъ иногда чуть не до ссоры по поводу этихъ холодныхъ приличій, которыя наблюдаются въ разныхъ мелочахъ?

— Однако-жъ все-таки мы не ссоримся, мама, — сказала Эдиъ.

— Конечно, милая! Фи, фи, какъ это можно! — воскликнула мать, длая слабое покушеніе дотронуться веромъ до плеча дочери. — Отчего мы не боле натуральны? Боже мой! Со всми этими стремленіями, изліяніями сердца, со всми высокими побужденіями, которыя насаждены въ нашихъ душахъ, и которыя длаютъ насъ столь очаровательными, отчего мы не боле натуральны?

— Правда, — сказалъ м-ръ Домби, — совершенная правда.

— A мы могли бы быть натуральными, если бы захотли! — воскликнула м-съ Скыотонъ.

— Конечно, — сказалъ м-ръ Домби.

— Позвольте съ вами поспорить, сударыня, — сказалъ майоръ. — Иное дло, если бы міръ населенъ былъ такими откровенными добряками, какъ ващъ покорнйшій слуга, тогда натуральность была бы y мста.

— Замолчи, негодный! — проговорила м-съ Скьютонъ.

— Клеопатра повелваетъ, — отвчалъ майоръ, цлуя ея руку, — и Антоній Багстокъ повинуется.

— Нтъ въ теб ни чувствительности, ни симпатіи, безстыдное созданіе! — воскликнула м-съ Скьютонъ, слегка ударяя майора веромъ, чтобы заставить его замолчать. — A что и жизнь безъ симпатическаго влеченія сердецъ, безъ магнетическаго стремленія душъ, проникнутыхъ уваженіемъ одна къ другой? Какъ холодна была бы наша земля безъ живительныхъ лучей солнца, и какъ мертва была бы наша жизнь безъ симпатическихъ увлеченій! О, если бы весь міръ составлялъ одно сердце!.. какъ бы я любила его?.. Слышишь ли ты, лукавая тварь?

Майоръ объявилъ, что тогда весь міръ принадлежалъ бы Клеопатр безъ раздла, a это было бы слишкомъ обидно для другихъ. Клеопатра напомнила, что терпть не можетъ лести, и что она принуждена будетъ прогнать его домой, если онъ не станетъ держать на привязи неугомоннаго языка.

Въ это время долговязый Витерсъ началъ разносить чай. М-ръ Домби подошелъ къ молодой леди.

— Кажется, здсь не слишкомъ большое общество? — заговорилъ онъ, принимая джентльменскую позу.

— Очень небольшое. Мы почти ни съ кмъ незнакомы.

— Да и не съ кмъ знакомиться, — замтила м-съ Скьютонъ. — Порядочныхъ людей здсь вовсе нтъ.

— То есть, людей съ чувствительными сердцами? Такъ ли мама?

— Эдиь, какъ видите, смется надо мной, — проговорила мать, слегка качая головой. — Негодная шалунья!

— Вы бывали здсь и прежде? — спросилъ м-ръ Домби молодую лэди.

— Очень часто. Впрочемъ, мы, кажется, везд перебывали.

— Прекрасная страна!

— Да, говорятъ.

— Твой кузенъ Фениксъ, Эдиь, бредитъ этими мстами, — проговорила мать, небрежно облокачиваясь на подушки.

Дочь граціозно повернула головкой и нахмурила брови, какъ будто хотла показать, что лордъ Фениксъ такого рода человкъ, о которомъ она думаетъ мене всего на свт. Потомъ взоры ея снова обратились къ мру Домби.

— Вс эти мста, признаюсь вамъ, мн ужасно наскучили.

— Неудивительно, если эти прекрасныя произведенія — вашей кисти, — отвчалъ м-ръ Домби, бросивъ взглядъ на дюжину акварельныхъ ландшафтовъ, представлявшихъ окрестности Лемингтона. Рисунки въ безпорядк были разбросаны по столу.

М-съ Грэйнджеръ, не отвчая ничего, гордо сла на стулъ.

— Такъ это произведенія вашей кисти? — спросилъ м-ръ Домби.

— Да.

— И вы также играете и поете? это мн извстно.

— Да.

На эти вопросы м-съ Грэйнджеръ отвчала съ крайней неохотой и съ тмъ замчательнымъ видомъ пренебреженія, который составлялъ характеристическую черту ея красоты. Впрочемъ, она въ совершенств владла собой и отнюдь не была въ затрудненіи. Она не избгала и разговора, потому что ея лицо постоянно было обращено на м-ра Домби, даже когда онъ молчалъ.

— У васъ, по крайней мр, много средствъ противъ скуки, — сказалъ м-ръ Домби.

— Вы знаете ихъ вс теперь, и другихъ y меня нтъ.

— Прекрасныя средства! Могу ли въ нихъ убдиться? — сказалъ м-ръ Домби съ торжественной любезностью, подходя къ арф и положивъ на столъ одинъ изъ рисунковъ, которымъ онъ любовался.

— Очень можете, если вамъ угодно.

И сказавъ это, она вышла изъ комнаты, бросивъ на мать одинъ изъ тхъ выразительныхъ взглядовъ, всеобъемлющее значеніе которыхъ не можетъ быть объяснено цлою сотнею томовъ.

Между тмъ майоръ, вполн прощенный предметомъ своей страсти, пододвинулъ къ Клеопатр маленькій столикъ и услся играть съ нею въ пикетъ. М-ръ Домби, не понимая игры, смотрлъ на нихъ для собственнаго назиданія, дожидаясь возвращенія Эдии и вмст удивляясь, зачмъ она ушла.

— Вы хотите слушать музыку, м-ръ Домби? — спросила Клеопатра.

— М-съ Грэйнджеръ такъ добра, что общала доставить мн это наслажденіе.

— О, это очень хорошо. Вамъ ходить, майоръ.

— Нтъ, вы еще не покрыли.

— Такъ вы очень любите музыку, м-ръ Домби?

— Я въ восторг отъ нея.

— Это значитъ, натура съ избыткомъ надлила васъ изящнымъ чувствомъ, — отвчала Клеопатра, бросая на столъ трефоваго валета. — О, какъ много тайнъ иметъ натура. Если бы я ршилась когда прекратить свое земное существованіе, то единственно для того, чтобы разгадать эти тайны, сокрытыя отъ насъ мракомъ вчности. Вамъ ходить, майоръ!

Майоръ бросилъ карту. М-ръ Домби, не обращая теперь ни малйшаго вниманія на игру, начиналъ безпокоиться, отчего такъ долго не возвращается прекрасная леди.

Накоиецъ, она пришла, сла за арфу, и м-ръ Домби, ставъ подл, приготовился слушать. Онъ не понималъ музыки и не зналъ, какую пьесу она играла, но эти звуки напоминали ему почти забытую мелодію, услаждавшую послдніе дни его сына въ борьб съ предсмертными страданіями.

Зоркій глазъ Клеопатры, обращенный, казалось, только на карты, слдилъ по всмъ направленіямъ комнаты, особенно впиваясь въ безмолвнаго слушателя, недвижно стоявшаго подл очаровательной артистки.

Кончивъ пьесу, гордая красавица встала, слегка кивнула на комплименты м-ра Домби и безъ малйшей паузы сла за фортепьяно.

Эдиь Грэйнджеръ! какую угодно, только не эту, ради Бога, не эту псню! Эдиь Грэйнджеръ, ты прекрасна, голосъ твой великолпенъ, игра блистательна, но не эту псню, которую отверженная дочь пла для умирающаго брата!

Ho м-ръ Домби не узнаетъ этой аріи, a еслибъ и узналъ, какой напвъ дочери могъ бы растрогать огрублое сердце чудовищнаго отца! Спи, одннокая Флоренса, спи, и да будутъ спокойны твои сновиднія. Горизонтъ омрачается, облака густютъ, сбираются тучи, и гроза уже виситъ надъ твоею головою.

Глава XXII.

Мистеръ Каркеръ старшій управляетъ конторой.

Приказчикъ Каркеръ сидитъ за письменнымъ столомъ, ровный и гладкій, какъ всегда, распечатываетъ письма, читаетъ, длаетъ отмтки и разсылаетъ резолюціи въ департаменты конторы для приведенія въ исполненіе. Писемъ цлыя груды, и y м-ра Каркера много дла. Онъ раскладываетъ ихъ въ разныя пачки, беретъ одни, бросаетъ другія, читаетъ, перечитываетъ, хмуритъ брови, закусываетъ губы, снова вникаетъ въ содержаніе, стараясь постигнуть настоящій смыслъ каждой фразы, каждаго слова.

Словомъ, м-ръ Каркеръ въ этомъ положеніи очень похожъ на картежнаго игрока, и всякій, посмотрвъ на него, занятаго такимъ образомъ, непремнно пришелъ бы къ этому странному сравненію. Онъ ведетъ игру обдуманно и осторожно, подмчая вс слабыя и сильныя стороны своихъ противниковъ. Онъ знаетъ вс ходы, предвидитъ вс послдствія, разсчитываетъ вс случайности, пользуется всякой ошибкой и никогда не ошибается самъ.

Письма были на разныхъ языкахъ, но м-ръ Каркеръ прочитываетъ вс. Если бы въ контор Домби и Сына нашлась бумага, которой онъ не можетъ прочитать, это бы значило, что въ колод не достаетъ одной карты. Онъ пожираетъ рукопись глазами и быстро длаетъ соображенія, объясняя одно письмо другимъ и переходя къ отдаленнымъ слдствіямъ отъ ближайшихъ основаній, какъ искусный игрокъ, который съ перваго выхода совершенно постигъ методъ своего противника. И сидитъ онъ одинъ за этой игрой, освщенный солнцемъ, которое бросаетъ на него косвенные лучи чрезъ потолочное окно.

Хотя въ инстинкт кошачьей или тигровой породы не открыто ничего, обличающаго умнье играть въ карты, за всмъ тмъ м-ръ Каркеръ, грющійся, такимъ образомь, на солнц за своимъ столомъ, съ ногъ до головы похожъ былъ на кошку. Его волосы и бакенбарды, безцвтные всегда и особенно теперь, когда на нихъ падалъ яркій солнечный лучъ, имли удивительное сходство съ тигровою шерстью, a судя по его длиннымъ ногтямъ, тщательно срзаннымъ и заостреннымъ, масляному языку, острымъ зубамъ, плутовскимъ глазамъ, лукавымъ движеніямъ можно было причислить его прямо и ршительно къ пород домашнихъ кошекъ. При врожденномъ отвращеніи къ малйшему пятнышку, онъ вглядывался по временамъ въ пылинки, освщенныя въ воздух лучемъ свта, тщательно сметалъ ихъ съ рукава или манишки и, терпливо засдая за своей работой, казалось, каждую минуту готовъ былъ броситься за мышью, если бы она вдругъ мелькнула въ какомъ-нибудь углу.

Наконецъ, вс письма разобраны и разсортированы, кром одного особенно важнаго, которое онъ отложилъ въ сторону. Заперевъ секретныя бумаги въ ящикъ, м-ръ Каркеръ позвонилъ, и на этотъ призывъ явился его братъ.

— Разв я тебя спрашивалъ?

— Разсыльный вышелъ, a посл него моя очередь.

— Твоя очередь! — бормоталъ приказчикъ, — это мн очень пріятно, особенно теперь.

Онъ съ презрніемъ отвернулся отъ брата.

— Мн бы не хотлось безпокоить тебя, Джемсъ, — робко проговорилъ Каркеръ младшій, — но…

— Ты хочешь сказать что-нибудь? Я зналъ это. Ну?

Не измняя положенія, не поднимая глазъ на брата, м-ръ Каркеръ продолжалъ вертть бумагу въ рукахъ.

— Что-жъ ты не говоришь? — повторилъ онъ рзко.

— Меня очень безпокоитъ участь бдной Гэрріетъ.

— Это что еще? Я не знаю никакой Гэрріетъ.

— Бдняжка очень измнилась, и ея здоровье ослабло.

— Она измнилась давнымъ-давно, и мн нтъ надобности о ней говорить.

— Если бы ты согласился меня выслушать…

— Къ чему мн слушать тебя, братъ мой Джонъ? — возразилъ приказчикъ, длая особое удареніе ыа послднихъ словахъ, произнесенныхъ саркастическимъ тономъ. — Гэрріетъ Каркеръ, говорю теб, давнымъ-давно сдлала выборъ между двумя братьями, и раскаиваться теперь было бы поздно.

— Она и не раскаивается. Ты не хочешь понять меня, братъ. Малйшій намекъ на что-нибудь въ этомъ род былъ бы съ моей стороны черною неблагодарностью. Поврь, Джемсъ, ея самопожертвованіе столько же огорчаетъ меня, какъ и тебя.

— Какъ и меня?

— То есть, я столько же огорченъ ея выборомъ, сколько ты сердитъ на него.

— Сердитъ?

— Или сколько ты имъ недоволенъ. Прибери самъ приличное выраженіе. Ты понимаешь мою мысль и знаешь, что я не имю намренія обижать тебя.

— Вс твои поступки — обида для меня, — возразилъ приказчикъ, бросивъ на него гнвный взглядъ, за которымъ тотчасъ же послдовала язвительная улыбка. — Не угодно ли вамъ унести эти бумаги. Я занятъ.

Вжливый тонъ еще сильне выражалъ скрытую злость. Младшій братъ, опустивъ голову, пошелъ изъ комнаты, но на порог остановился опять.

— Когда Гэрріетъ, — сказалъ онъ, — упрашивала тебя за меня при первомъ обнаруженіи твоего справедливаго негодованія, когда она покинула тебя, Джемсъ, чтобы слдовать за своимъ погибшимъ братомъ, y котораго во всемъ свт не оставалось никого, кром ея, она была молода и прекрасна. Если бы ты согласился взглянуть на нее теперь, я почти увренъ, она пробудила бы въ теб удивленіе и состраданіе.

Приказчикъ опустилъ голову и оскалилъ зубы.

— Въ т дни, — продолжалъ братъ, — мы оба думали, что она, молодая и прекрасная, выйдетъ замужъ и будетъ счастлива. О, если бы ты зналъ, съ какимъ самоотверженіемъ отказалась она отъ этихъ надеждъ, съ какою твердостью пошла она по избранному пути, никогда не оглядываясь назадъ! Братъ, ты не можешь сказать, что ея имя чуждо для твоего слуха!

— Вотъ какъ! Это замчательно. Ты меня изумляешь.

— Могу я продолжать? — кротко спросилъ Джонъ Каркеръ.

— Сдлай одолженіе, — отвчалъ братъ съ язвительной улыбкой. — А, впрочемъ, не лучше ли теб идти своей дорогой?

Джонъ Каркеръ вздохнулъ и тихонько поплелся къ дверямъ. Голосъ брата остановилъ его на порог.

— Если она, какъ ты говоришь, твердо идетъ по пути, ею избранному, скажи ей, что я съ такою же твердостью иду по своей дорог. Скажи ей, что ршенія мои неизмнны, и моя грудь, твердая, какъ мраморъ, неспособна оборачиваться назадъ.

— Я ничего ей не скажу. Мы никогда не говоримъ о теб. Только разъ въ годъ, въ день твоего рожденія, Гэрріетъ вспоминаетъ твое имя и желаетъ теб счастья. Больше никогда мы не говоримъ о теб.

— Въ такомъ случа потрудись съ этими словами обратиться къ себ самому, и пусть они будутъ для тебя урокомъ, что я мене всего расположенъ толковать съ тобой о предмет, который до меня не касается. Замть это хорошенько однажды навсегда. Я не знаю никакой Гэрріетъ Каркеръ. Такой женщины нтъ на свт. У тебя есть сестра, и ты можешь любоваться ею, сколько хочешь. У меня не было и нтъ сестры.

Сказавъ это, м-ръ Каркеръ съ язвительной улыбкой указалъ на двери и отвернулся. По выход брата онъ взялъ письмо, лежавшее на конторк, сломалъ печать и съ величайшимъ вниманіемъ принялся за чтеніе.

Письмо было отъ м-ра Домби, изъ Лемингтона. М-ръ Каркеръ, быстро пробжавшій вс другія бумаги, читалъ теперь съ большой медленностью, останавливаясь на каждой фраз, взвшивая каждое слово. М-ръ Домби писалъ, между прочимъ:

‘Путешествіе, сверхъ ожиданія, доставило мн много наслажденій, и я не расположенъ назначать срока для своего возвращенія. Было бы недурно, Каркеръ, если бы вы потрудились сами пріхать въ Леминтонъ и лично извстить меня о ход нашихъ длъ…’ Особенно замчателенъ былъ постскриптъ: ‘Забылъ сказать о молодомъ Гэ. Если ‘Сынъ и Наслдникъ’ не отправился и стоитъ еще въ докахъ, назначьте въ Барбадосъ другого мальчгіка, a Гэя удержите въ лондонской контор. Я еще не ршился, что изъ него сдлать’.

— Какъ это жаль! — сказалъ м-ръ Каркеръ, оскаливая зубы и еще разъ перечитывая постскриптъ. — Летитъ теперь далеко племянникъ дяди Соля, летитъ на всхъ парусахъ, какъ выразился мой пріятель капитанъ Куттль. Право, очень жаль!

Онъ положилъ письмо въ конвертъ и постукивалъ имъ по столу, повертывая его на вс стороны. Было ясно, м-ръ Домби задалъ многосложную работу для его мозга. Въ эту минуту постучался въ дверь разсыльный и, войдя на цыпочкахъ, перегибался на каждомъ шагу, какъ будто низкіе поклоны были наслажденіемъ его жизни. Подойдя къ столу, м-ръ Перчъ съ благоговніемъ подалъ своему повелителю нсколько бумагъ.

— Прикажете сказать, сэръ, что вы заняты? — спросилъ м-ръ Перчъ, потирая руками и склонивъ голову на бокъ, какъ человкъ, хорошо понимавшій, какою грубостью было бы держаться прямо въ присутствіи такой знатной особы.

— Кто меня спрашиваетъ?

— Пожалуй, что никто, сэръ, или, то есть, почти все равно, что никто. Приходилъ старикъ Гильсъ, инструментальный мастеръ, съ уплатой долга, да я ужъ сказалъ, что ваша милость ужасно заняты.

— A еще былъ кто-нибудь?

— Нтъ, сэръ, еще никого не было. Тотъ парнишка, что приходилъ вчера и на прошлой недл почти каждый день, шляется и теперь около дома, да вдь нельзя же докладывать вашей милости о всякой сволочи. Какой-то бездомный прощалыга, сударь, свиститъ себ да гоняетъ воробьевъ.

— Вы не знаете, что ему нужно?

— Да говоритъ, сэръ, что y него нтъ мста, ваша милость, говоритъ, не пристроитъ ли его на доки: рыбу, говоритъ, умю ловить, ну да вдь…

Здсь м-ръ Перчъ сомнительно покачалъ головою и кашлянулъ изъподъ руки.

— Кто же онъ такой?

— Бездомный прощалыга, какъ я осмлился докладывать вашей милости. Шляется безъ куска хлба. Да только, видите ли, сэръ, — прибавилъ м-ръ Перчъ, толкнувъ колномъ въ дверь, чтобы увриться, хорошо ли она заперта — нахалъ этотъ говоритъ, что мать его была кормилицей нашего молодого джентльмена, вотъ онъ и надется, что авось, дескать, какъ-нибудь… народъ грубый. Нтъ, это не по-нашему. М-съ Перчъ выкормила для м-ра Домби двочку на славу, a небось, заикался ли я, что вотъ-де жена моя была кормилицей, опредлите меня въ доки.

М-ръ Каркеръ оскалилъ зубы, какъ акула и, казалось, о чемъ-то размышлялъ.

— Какъ же прикажете, сэръ? — продолжалъ м-ръ Перчъ посл короткой паузы, — не сказать ли этому сорванцу, что его притянутъ въ судъ, если онъ станетъ надодать? Оно бы, пожалуй, я пригрозилъ ему переломать бока, да только наживешь хлопотъ за тлесный страхъ, {(Bodily fеаг). То есть, м-ръ Перчъ боится, какъ бы обиженный не пожаловался на него въ суд. Въ такомъ случа, по англійскимъ законамъ, ему, какъ обидчику, слдовало бы явиться въ судъ и дать подписку за денежнымъ поручительствомъ двухъ особъ, что онъ, обидчикъ, не выполнитъ своей угрозы и впередъ клятвенно обязывается на. блюдать общественную тишину, he will be bound to keep the peace. Прим. перев.} a y меня и безъ того голова идетъ кругомъ по поводу теперешняго положенія моей жены. Судъ — бдовое дло. Струхнешь, — и какъ разъ подпишешь присягу.

— Приведите сюда этого сорванца. Я хочу его видть.

Вскор за дверьми послышался стукъ тяжелыхъ сапогъ и пронзительный голосъ м-ра Перча, который говорилъ: ‘Тише, тише’. Въ комнату, вслдъ за разсыльнымъ, вошелъ дюжій парень лтъ пятнадцати, съ красными круглыми щеками, съ круглымъ и гладкимъ лбомъ, съ круглыми черными глазами, съ круглымъ туловищемъ, и въ довершеніе общей круглоты, имя круглую шляпу въ рукахъ съ оторванными полями.

По мановенію м-ра Каркера, Перчъ немедленно удалился, едва успвъ представить неуклюжаго просителя. Оставшись съ нимъ съ глазу на глазъ, м-ръ Каркеръ, безъ всякихъ предварительныхъ объяснеиій, схватилъ его за горло и началъ душить безъ милосердія.

Ошеломленный мальчишка думалъ, что наступилъ его послдній часъ. Вытаращивъ глаза на своего палача съ блыми зубами и на конторскія стны, онъ старался передъ послднимъ издыханіемъ разгадать, за что предаютъ его лютой казни. Мало-по-малу онъ опомнился и хриплымъ голосомъ закричалъ:

— Да оставьте же меня! что я вамъ сдлалъ?

— Тебя оставить, мерзавецъ! Вотъ я теб дамъ! Я задушу тебя, каналью!

— За что же? Связался съ бднымъ парнемъ! Я никого не трогалъ. Душить, такъ души равнаго себ, a не меня! Вотъ нашелъ…

Но слова эти замерли въ притиснутомъ горл, и озадаченный мальчикъ, потерявъ всякое мужество, залился горькими слезами.

— Что же я вамъ сдлалъ? — пробормоталъ Котелъ, онъ же и Робъ, онъ же и Точильщикъ, онъ же и Тудль, старшій сынъ м-съ Ричардсъ.

— Мошенникъ! — вскричалъ м-ръ Каркеръ, медленно высвободивъ жертву изъ когтей и останавливаясь передъ каминомъ въ своей обыкновенной поз. — Зачмъ ты слоняешься здсь каждый день?

— Я искалъ работы, сэръ, — всхлипывалъ Робъ, вытирая слезы кулакомъ и приставивъ другую руку къ горлу, — y меня не было дурного умысла. Я никогда не приду сюда.

— Ты, лжешь, мерзавецъ, что искалъ работы! Разв ты не первый бродяга въ цломъ Лондон? Негодный Каинъ!

На такое обвиненіе гршный Тудль на нашелся, что отвчать. Онъ со страхомъ и трепетомъ смотрлъ на строгаго джентльмена, какъ будто взоръ м-ра Каркера оцпенилъ его.

— Разв ты не воръ? — спросилъ м-ръ Каркеръ, запустивъ руки въ карманы фрака.

— Нтъ, сэръ, — отвчалъ Робъ умоляющимъ тономъ.

— Ты воръ, говорю теб.

— Ей, ей же нтъ. Провались я сквозь землю, если что-нибудь укралъ. Я только ловилъ птицъ, и больше ничего, сэръ. Птицы пвчія, говорятъ, невинная компанія, a вотъ до чего она доводитъ! — заключилъ молодой Тудль въ свжемъ припадк раскаянія.

Птичья компанія довела его до оборванной куртки, засаленвійо нагрудника, до истасканнаго синяго галстуха и до шляпы безъ полей.

— Въ десять мсяцевъ я не заглянулъ домой и двадцати разъ, какъ началъ тереться около птицъ. Да и какъ показаться дома, когда всякій указываетъ на меня пальцемъ. Лучше, право, утопиться или наложить на себя руки, — вопилъ отчаянный Котелъ, пачкая глаза грязнымъ рукавомъ.

Въ припадк откровенности бдный парень готовъ былъ разболтать все, лишь бы избавиться отъ мученій, которыми, казалось, угрожали ему острые зубы м-ра Каркера.

— Да, ты, я вижу, удалая голова, любезный, — сказалъ м-ръ Каркеръ, качая головой.

— Скажите, сэръ, горемычная голова, — возразилъ злосчастный Котелъ, всхлипывая опять и пачкая глаза грязнымъ рукавомъ — блый свтъ ужъ давно мн опостыллъ. Вс бды начались съ тхъ поръ, какъ я принялся отлынивать, a посудите, сэръ, разв я могъ не отлынивать?

— A что?

— Отлынивать, сударь, отъ школы.

— То есть, ты говорилъ, что идешь въ школу, a между тмъ не ходилъ?

— Точно такъ, сэръ, это и есть отлынивать, — отвчалъ взволнованный эксъ-точильщикъ, — за мной гонялись по улицамъ, какъ за звремъ, когда я туда шелъ, a тамъ каждый день молотили меня, какъ въ ступ. Я и началъ отлынивать.

— Ты говоришь, что y тебя нтъ мста? — спросилъ м-ръ Каркеръ, снова схвативъ его за горло и вперивъ въ него тигровые глаза, — такъ, что-ль?

— Такъ, сэръ, я бы вкъ былъ благодаренъ вамъ.

М-ръ Каркеръ толкнулъ его въ уголъ и позвонилъ. Котелъ, безъ малйшаго сопротивленія, сталъ какъ вкопанный въ отведенномъ мст. Явился разсыльный.

— Позвать сюда м-ра Гильса.

М-ръ Перчъ поклонился и вышелъ, не выразивъ ни однимъ знакомъ изумленія насчеть засады, поставленной въ углу. Черезъ минуту явился дядя Соль.

— Прошу садиться, м-ръ Гильсъ, — сказалъ Каркеръ улыбаясь, — какъ вы поживаете? Надюсь, вы по-прежнему наслаждаетесь добрымъ здоровьемъ?

— Благодарю васъ, сэръ, — отвчалъ дядя Соль, вынувъ изъ кармана и вручая приказчику нсколько банковыхъ ассигнацій. — У стариковъ извстное здоровье. Здсь ровно двадцать пять фунтовъ.

— Вы аккуратны и точны, м-ръ Гильсъ, какъ одинъ изъ вашихъ хронометровъ, — сказалъ приказчикъ, вписывая въ книгу полученныя деньги. — Счетъ врный.

— О ‘Сын и Наслдник’ ничего не слышно, сэръ? — спросилъ дядя Соль дрожащимъ голосомъ. — Кажется, съ нимъ еще не встртился ни одинъ корабль?

— Еще не встртился, — повторилъ приказчикъ. — Были сильныя бури, м-ръ Гильсъ, и его, видно, куда-нибудь снесло.

— Однако-жъ, дастъ Богъ, онъ не погибъ! — сказалъ старикъ.

— Дастъ Богъ, не погибъ, — подтвердилъ м-ръ Каркеръ такимъ голосомъ, который привелъ въ трепетъ молодого Тудля. — A что м-ръ Гильсъ, вамъ очень жаль вашего племянника?

Дядя Соль махнулъ рукою и вздохнулъ.

— По моему мннію, м-ръ Гильсъ, вамъ бы не мшало имть при себ какого-нибудь молодого человка, — продолжалъ Каркеръ, пристально всматриваясь въ лицо инструментальнаго мастера, — и y меня на виду молодецъ, очень годный для вашего магазина. Вы бы даже одолжили меня, принявъ его къ себ. Разумется, — прибавилъ онъ съ живостью, предупреждая возраженіе старика, — длать y васъ почти нечего, я знаю, но вы можете заставлять его чистить инструменты, выметать комнату и, пожалуй, носить воду. Вотъ этотъ молодецъ.

Соломонъ спустилъ на глаза очки и увидлъ въ углу молодого Тудля, стоявшаго на цыпочкахъ. Его грудь волновалась отъ сильныхъ потрясеній, потъ лилъ градомъ съ грязнаго лба, и его глаза неподвижно были обращены на м-ра Каркера.

— Такъ угодно ли вамъ, м-ръ Гильсъ, дать уголъ этому мальчугану?

Старикъ Соль, вовсе не имвшій причинъ приходить въ восторгъ отъ неожиданнаго предложенія, отвчалъ, однако-жъ, что онъ очень радъ оказать эту ничтожную услугу м-ру Каркеру, и что онъ съ удовольствіемъ приметъ кого угодно подъ кровъ деревяннаго мичмана. Желаніе главнаго приказчика конторы Домби и Сына было для него закономъ.

При этихъ словахъ м-ръ Каркеръ обнажилъ не только зубы, но и десны, отчего Тудль затрепеталъ всмъ тломъ. Затмъ онъ всталъ и дружески пожалъ руку м-ру Гильсу.

— Очень, очень вамъ благодаренъ, м-ръ Гильсъ. Только мн надо напередъ самому хорошенько разузнать этого мальчугана и ршить, что изъ него выйдетъ. Родителей его я знаю. Это препочтенные люди. Сейчасъ я къ нимъ заду и разспрошу все, что нужно насчетъ вашего жильца, и потомъ уже отправлю его къ вамъ. Я ничего не длаю наобумъ, почтеннйшій м-ръ Гильсъ и, принимая теперь участіе въ молодомъ человк, заране прошу васъ подробно сообщать мн, какъ онъ станетъ себя вести. Прощайте, м-ръ Гильеъ.

Прощальная улыбка главнаго приказчика привела въ совершенное разстройство добраго старика, и на возвратномъ пути къ деревянному мичману ему замерещились сверкающія молніи, утопающіе корабли и отчаянный вопль погибающаго племянника, съ которымъ ужъ, видно, не распить старой бутылки… да сгинь она, проклятая! До нея ли теперь!

— Что, любезный? — сказалъ м-ръ Каркеръ, по ложивъ руку на плечо Тудля и выведя его на средину комнаты, — слышалъ ты, что я говорилъ?

— Слышалъ, сэръ.

— Ты понимаешь, что хитрить со мною трудновато?

Робъ очень хорошо понималъ это.

— Лучше броситься въ воду, чмъ обмануть меня?

Робъ именно былъ этого мннія.

— Такъ слушай же. Если теперь ты что-нибудь совралъ, убирайся отсюда и не попадайся мн на глаза, a если нтъ, къ вечеру дожидайся меня подл дома своей матери. Въ пять часовъ я проду верхомъ, и ты меня увидишь. Продиктуй, гд живетъ твоя мать.

Робъ тихонько проговорилъ адресъ, и м-ръ Каркеръ записалъ. Затмъ приказчикъ указалъ на дверь, и Робъ, не спускавшій глазъ съ своего патрона, немедленно исчезъ.

Много въ этотъ день было занятій y м-ра Каркера, и многіе имли случай любоваться на его зубы. Блые какъ снгъ, они блистали теперь съ особенной яркостью и въ контор, и на двор, и на улиц, и на бирж. Въ пять часовъ онъ слъ на гндого коня и похалъ въ Чипсайдъ.

Подъ вечеръ скорая зда по улицамъ шумнаго и многолюднаго Лондона вообще довольно неудобна, и м-ръ Каркеръ, не имвшій причинъ торопиться. пробирался очень медленно между фурами, телгами и каретами, тщательно избгая грязныхъ мстъ, чтобы не запачкать коня и своихъ сапогъ. Глазя на проходящихъ, онъ вдругъ наткнулся на круглоголоваго Роба, который впился въ него глазами и, подтянувъ жгутомъ изъ носового платка грязную куртку, изъявлялъ отчаянную готовность слдовать за нимъ на край свта, какимъ бы шагомъ онъ ни похалъ.

Эта готовность, безспорно лестная, но не совсмъ обыкновенная, обратила на себя вниманіе проходящихъ, и м-ръ Каркеръ счелъ боле удобнымъ направить путь по глухимъ переулкамъ, гд онъ попробовалъ похать рысцой. Робъ сдлалъ то же самое. По мр того, какъ м-ръ Каркеръ прибавлялъ ходу, колченогій Робъ шире и шире раздвигалъ ноги, и когда, наконецъ, м-ръ Каркеръ для опыта поскакалъ въ галопъ, молодой Тудль отчаянно замахалъ локтями, храбро прочищая дорогу между гулявшими джентльменами и ни на шагъ не отставая отъ своего патрона.

Уврившись этимъ невиннымъ способомъ въ неоспоримой власти, пріобртенной надъ новымъ кліентомъ, м-ръ Каркеръ похалъ обыкновеннымъ шагомъ къ жилищу м-ра Тудля. Здсь Робъ побжалъ впередъ, чтобы указывать дорогу, и когда, наконецъ, они достигли строеній желзной дороги, замнившихъ сады Стаггса, м-ръ Каркеръ передалъ коня какому-то ротозю и высвободилъ ногу изъ стремени, которое теперь почтительно поддерживалъ быстроногій Тудль.

— Пойдемъ, любезный, — сказалъ м-ръ Каркеръ, опираясь на его плечо.

Блудный сынъ, очевидно, съ крайнимъ смятеніемъ приближался къ родительскому крову, и если бы не м-ръ Каркеръ, поминутно толкавшій его впередъ, супруг кочегара не видать бы въ тотъ день своего первенца. Принужденный отворить дверь, Котелъ шмыгнулъ въ комнату и мигомъ очутился среди братьевъ и сестеръ, возившихся около чайнаго стола. При вид заблудшаго дтища, приведеннаго чужимъ человкомъ, бдная Полли поблднла, затряслась и чуть не выронила изъ рукъ младенца, братья и сестры подняли ужасный вой, и къ этому хору невольно присоединился самъ Котелъ, совсмъ растерявшійся и позабывшій о присутствіи могущественнаго патрона.

Нисколько не смнваясь, что чужой человкъ былъ самъ палачъ или товарищъ палача, братья и сестры завизжали немилосерднымъ образомъ, между тмъ какъ младшіе члены семейства, не способные удержать порывовъ лютой скорби, кучками побросались на полъ, подняли ноги вверхъ и заголосили какъ запуганныя птицы. Наконецъ, бдная мать, преодолвая испугъ, отъ котораго дрожала, какъ въ лихорадк, проговорила трепещущимъ голосомъ:

— Ахъ, Робъ, бдное дитя, что ты надлалъ?

— Ничего, матушка, — завопилъ Робъ, — право ничего. Спросите этого господина.

— Не безпокойтесь, сударыня, — сказалъ м-ръ Каркеръ, — я намренъ сдлать ему добро.

При этомъ извстіи, Полли, еще не плакавшая, зарыдала изо всей мочи, a старшіе Тудли, приготовившіеся выручать брата открытой силой, разжали кулаки. Младшіе члены уцпились за платье матери и робко поглядывали на заблудшаго брата и неизвстнаго благотворителя. Вс благословляли джентльмена съ прекрасными зубами, чувствовавшаго потребность къ благодяніямъ.

— Такъ этотъ молодецъ, — сказалъ м-ръ Каркеръ, слегка кивая головой, — вашъ сынъ, сударыня?

— Да, сэръ, — провопила Полли, длая книксенъ, — да.

— И дурной сынъ, — не правда ли?

— О, нтъ, сэръ, для меня онъ не былъ дурнымъ. Онъ немножко одичалъ, сэръ, и связался съ негодными шалунами, но теперь, я надюсь, онъ опомнился и возвратился на истинный путь.

М-ръ Каркеръ взглянулъ на Полли, на чистую комнату, на чистыхъ дтей и, казалось, хотлъ объяснить цль своего посщенія.

— Вашего мужа, какъ я вижу, нтъ дома? — спросилъ онъ.

— Нтъ, сударь, онъ теперь на желзной дорог.

Блудный сынъ, казалось, съ нкоторой отрадой услышалъ объ отсутствіи отца. Почти во все время онъ не могъ оторвать глазъ отъ лица своего патрона и только изрдка украдкой бросалъ горестный взглядъ на мать.

— Въ такомъ случа, — продолжалъ Каркеръ, — мн вамъ должно объяснить, какъ я наткнулся на вашего молодца и что намренъ для него сдлать. Но прежде вы должны узнать, съ кмъ имете дло.

Вс эти объясненія м-ръ Каркеръ представилъ по-своему. Когда ему возвстили, говорилъ онъ, что какой-то негодяй безпрестанью слоняется вокругъ конторскихъ заведеній Домби и Сына, его первою мыслію было позвать констебля, который, разумется, поступилъ бы съ бродягой по всей строгости законовъ. Но потомъ м-ръ Каркеръ одумался и, принявъ въ разсчетъ молодость шалуна, его раскаяніе и огорченіе семейства, ршился повозможности сдлать для него доброе дло, хотя, нтъ сомннія такой поступокъ съ его стороны слишкомъ опрометчивъ, но ужъ такъ и быть: онъ всю отвтственность беретъ на себя. Само собою разумется, прежнія отношенія м-съ Тудль къ дому м-ра Домби, равно какъ и самъ м-ръ Домби, не имютъ никакого вліянія на это распоряженіе, которое исключительно принадлежитъ ему, главному приказчику и управителю всхъ длъ богатой фирмы. Посл этого и безъ прямыхъ объясненій становилось совершенно яснымъ, что онъ, м-ръ Каркеръ, въ прав ожидать за безкорыстное благодяніе совершенной преданности и безграничнаго повиновенія со стороны Роба.

Полли чуть не бросилась на колни передъ ангеломъ-спасителемъ, ниспосланнымъ милосердымъ небомъ. Бдная мать, по цлымъ недлямъ не смыкавшая глазъ въ отсутствіи развратнаго сына, теперь не помнила себя отъ радости, и острозубый Каркеръ былъ въ ея глазахъ всемогущимъ геніемъ добра. Когда онъ собирался идти, Полли напутствовала er молитвами и благословеніями: лучшая благодарность со стороны матери, и будь м-ръ Каркеръ истиннымъ благодтелемъ, онъ бы почувствовалъ, съ какимъ избыткомъ наградили его за доброе дло! Когда главный приказчикъ пробрался черезъ толпу дтей по направленію къ дверямъ, Робъ бросился въ объятія матери и, задыхаясь отъ слезъ, заговорилъ:

— Буду стараться, матушка, изо всхъ силъ.

— О да, мой милый, я уврена, ты исправишься и успокоишь насъ! — говорила Полли, цлуя сына. — Но ты еще забжишь ко мн, когда проводишь этого джентльмена.

— Не знаю, матушка, — отвчалъ Робъ съ нкоторымъ сомнніемъ, потупивъ глаза, — a когда воротится отецъ?

— Не раньше, какъ въ два часа по полуночи.

— Непремнно приду, милая маменька, непремнно!

И съ этими словами онъ бросился изъ комнаты между братьевъ и сестеръ, повторяя еще, что непремнно придетъ. Каркеръ слышаль все.

— A что? — спросилъ онъ, — разв y тебя дурной отецъ?

— Нтъ, сэръ, — отвчалъ Робъ, изумленный вопросомъ, — батюшка очень добръ и милостивъ.

— Отчего же ты не хочешь его видть?

— О, между матерью и отцомъ, сэръ, большая разница! Большая разница! — проговорилъ Робъ посл минутнаго размышленія, — батюшка, при всемъ желаніи, не вдругъ повритъ, что я обратился на истинный путь, a мать всегда вритъ добрымъ намреніямъ: таково по крайней мр сердце y моей матери.

М-ръ Каркеръ оскалилъ зубы, но не сказалъ ни слова, пока не взгромоздился на сдло. Отпустивъ человка, караулившаго лошадь, онъ еще разъ вперилъ глаза въ тревожное и внимательное лицо молодого Тудля.

— Завтра поутру ты явишься въ контору, и теб покажутъ, гд живетъ джентльменъ, къ которому нужно поступить. Ты слышалъ, что я съ нимъ говорилъ?

— Слышалъ, сэръ.

— Я принимаю большое участіе въ этомъ старичк и, поступивъ къ нему, ты станешь служить мн. Понимаешь? Ну, да вижу, что понимаешь. Мн нужно знать вс подробности объ этомъ старичк, и ты станешь доносить, что онъ длаетъ, съ кмъ знакомится, кто y него бываетъ. Я хочу быть всегда для него полезнымъ. Понимаешь?

— Понимаю сэръ, — отвчалъ Робъ, кивая головой.

— Мн очень пріятно будетъ узнать, что y него есть друзья, внимательные къ нему по прежнему, и которые его не оставляютъ — старикъ теперь одинъ-одинехонекъ, бдняжка! Хорошо еще, что друзья его любятъ и помнятъ его племянника. Можетъ быть, ты увидишь молодую леди, которая по временамъ навщаетъ старика. Доноси мн о ней все, что узнаешь, это особенно нужно: я и въ ней прииимаю большое участіе. Понимаешь?

— Понимаю, сэръ.

— Такъ ужъ заодно пойми и то, что, кром меня, ты никому въ свт не долженъ говорить объ этихъ вещахъ.

— Никому въ свт, сэръ, — отвчалъ Робъ.

— Даже ни матери, ни отцу, — продолжалъ Каркеръ, длая выразительный жестъ, — я тебя испытаю и буду знать о теб всю подноготную, Помни это.

И посл этой угрозы, довершенной строгимъ взглядомъ, м-ръ Каркеръ повернулъ коня и похалъ легкой рысцой. Его пажъ, къ великому изумленію праздныхъ зрителей, опять побжалъ за нимъ, расталкивая толпу. М-ръ Каркеръ приказалъ ему удалиться и, повертываясь на сдл, самодовольно наблюдалъ, какъ тотъ, покорный его повелніямъ, побрелъ домой. Любопытно было видть, какъ Робъ, какъ бы пригвожденный какою-то магнетической силой, постоянно озирался назадъ, не обращая вниманія на толчки и колотушки, щедро сыпавшіяся на него отъ прохожихъ. Его умъ, очевидно занятый одною мыслью, потерялъ способность соображать.

Главный приказчикъ, постоянно улыбаясь, похалъ шагомъ съ видомъ человка, окончившаго къ совершенному удовольствію свои дневныя дла. Прозжая по улицамъ, онъ, отъ полноты душевнаго наслажденія, замурлыкалъ даже какуюто арію. И какъ не замурлыкать? Онъ былъ радъ.

Въ этомъ положеніи м-ръ Каркеръ имлъ поразительное сходство съ кошкой, пригрвшейся y печки. Свернувшись въ клубокъ y ногъ хозяйки, она готова сдлать прыжокъ, завилять хвостомъ, царапнуть или приласкаться, смотря по обстоятельствамъ. Такъ же, какъ и кошка, м-ръ Каркеръ сторожилъ добычу. Какая же птица, запертая въ клтку, разлакомила его масляные глаза?

Молоденькая леди! — думалъ м-ръ Каркеръ, — когда я видлъ ее послдній разъ, была еще ребенкомъ. Какъ теперь смотрю на ея черные волосы, черные глаза, доброе лицо. Да, прехорошенькая леди!

Проникнутый съ ногъ до головы самымъ сладостнымъ восторгомъ, м-ръ Каркеръ въхалъ, наконецъ, въ тнистую улицу, гд стоялъ домъ м-ра Домби. Занятый пріятными мечтами, онъ почти не замчалъ, куда завезъ его добрый конь, но вдругъ, бросивъ взглядъ на высокую переспективу домовъ, онъ быстро остановилъ лошадь, и на лиц его обнаружились явные признаки изумленія. Это было въ нсколькихъ шагахъ отъ запустлыхъ хоромъ Домби и Сына! Чтобы объяснить, зачмъ м-ръ Каркеръ остановилъ коня и чему внезапно удивился, необходимо сдлать маленькое отступленіе!

М-ръ Тутсъ, вырвавшись изъ теплицы д-ра Блимбера, принялся съ великимъ тщаніемъ изучать трудную науку жизни и уже вступилъ во владніе значительною частью земныхъ благъ, которыхъ, какъ говаривалъ онъ м-ру Фидеру въ послдній семестръ, не могли оттягать y него безсовстные опекуны. Пылая благороднымъ рвеніемъ отличиться на блистательномъ поприщ, м-ръ Тутсъ великолпно омеблировалъ длинную анфиладу комнатъ, устроилъ въ кабинет фантастическій диванъ и развсилъ въ другой комнат портреты знаменитыхъ коней, выигравшихъ скаковые призы. Въ этомъ очаровательномъ жилищ Тутсъ посвятилъ себя изученію разныхъ искусствъ, украшающихъ и облагораживающихъ человческую жизнь. Его главнымъ наставникомъ и просвтителемъ сдлался очень интересный джентльменъ, извстный въ трактир ‘Чернаго Ворона’ подъ именемъ ‘Лапчатаго Гуся’. Этотъ искусный боксеръ, носившій въ жаркую погоду косматый блый сюртукъ, колотилъ м-ра Тутса по голов три раза въ недлю, получая за каждый визитъ десять шиллинговъ и шесть пенсовъ.

Лапчатый Гусь, сей Аполлонъ въ пантеон м-ра Тутса, отрекомендовалъ ему трактирнаго маркера для уроковъ на биліард, лейбъ-гвардейца для уроковъ фехтованія, берейтора для верховой зды, корнвалійскаго джентльмена для гимнастическихъ упражненій, и еще двухъ пріятелей, знакомыхъ съ общимъ ходомъ изящныхъ искусствъ. Подъ ихъ главнымъ надзоромъ эстетическія наклонности м-ра Тутса въ короткое время достигли высокой степени совершенства.

При всемъ томъ новая жизнь, полная дятельности, не совсмъ удовлетворяла м-ра Тутса, и онъ, несмотря на всегдашнее присутствіе джентльменовъ, чувствовалъ какую-то пустоту въ своихъ блестящихъ апартаментахъ. По временамъ находила на него хандра, которую не могъ разогнать и Лапчатый Гусь. Въ минуты душевной невзгоды м-ръ Тутсъ, по обыкновенію, направлялъ шаги къ дому м-ра Домби и оставлялъ визитныя карточки. Такія прогулки онъ предпочиталъ даже упражненіямъ въ изящныхъ искусствахъ. Великолпно одтый и блистательно причесанный м-ръ Тутсъ въ урочные часы являлся передъ дверями пріемной залы въ дом м-ра Домби.

— Добраго утра, почтеннйшій! — говорилъ онъ выходившему слуг. — Для м-ра Домби. — Здсь вручалась одна карточка. — Для миссъ Домби. — Слуга принималъ другую.

Потомъ м-ръ Тутсъ показывалъ видъ, что уходитъ, но лакей уже зналъ, что не уйдетъ.

— Да, кстати, — говорилъ м-ръ Тутсъ, какъ будто внезапная мысль озаряла его, — молодая женщина дома?

— Кажется дома, a впрочемъ не знаю, — по обыкновенію отвчалъ слуга и тутъ же звонилъ въ колокольчикъ, проведенный въ одну изъ верхнихъ комнатъ. Являлась миссъ Нипперъ, a лакей уходилъ.

— Здравствуйте. Какъ ваше здоровье? — говорилъ м-ръ Тутсъ, ухмыляясь и красня.

— Очень хорошо, — отвчала Сусанна, — покорно благодарю.

— A что Діогенъ? — спрашивалъ потомъ м-ръ Тутсъ.

— Ничего, славный песъ. Миссъ Флоренса любитъ его все больше и больше.

Здсь м-ръ Тутсъ принимался хохотать и ждалъ еще какихъ-то извстій отъ Сусанны.

— Миссъ Флоренса здорова, — прибавляла Сусанна.

— О, это ничего, благодарю васъ, — неизмнно отвчалъ м-ръ Тутсъ и вслдъ за тмъ, расшаркиваясь, уходилъ.

Ясно, въ душ м-ра Тутса таилась мысль извстнаго рода, и онъ дошелъ окольными путями до вопроса, нельзя ли овладть рукою Флоренсы. Тогда, нтъ сомннія, онъ былъ бы счастливйшимъ изъ смертныхъ. Эта мысль уже ни на минуту не выходила изъ его головы. Сердце м-ра Тутса получило глубокую рану, и онъ былъ влюбленъ до неистовства. Однажды Тутсъ сдлалъ отчаягшое покушеніе написать Флоренс акростихъ и всю ночь просидлъ для этой цли за письменнымъ столомъ, кусая ногти и взъерошивая волосы для возбужденія поэтическаго вдохновенія, но … увы! римы никакъ ему не давались, и посл неимоврныхъ усилій онъ могъ только написать:

Фортуной злою удрученный,

Люблю…

Дальше ничего не придумалъ м-ръ Тутсъ, и оставленныя шесть строчекъ остались при заглавныхъ буквахъ.

Видя очень ясно, что визитныя карточки, оставляемыя ежедневно, не подвигаютъ дла впередъ, м-ръ Тутсъ долго размышлялъ о боле надежныхъ средствахъ обратить на себя вниманіе миссъ Домби и убдился, наконецъ, въ неизбжной необходимости пріобрсти напередъ благосклонность миссъ Сусанны, которая, нтъ сомннія, можетъ успшно содйствовать его планамъ. Какъ же взяться за это дло?

Не совсмъ полагаясь на собственную опытность, м-ръ Тутсъ ршился стороной прибгнуть къ совту Лапчатаго Гуся и, заговоривъ съ нимъ о разныхъ разностяхъ, мимоходомъ намекнулъ, что одинъ пріятель изъ Іоркшира писалъ къ нему, м-ру Тутсу, о своемъ затруднительномъ положеніи въ такой-то вотъ любовной исторіи. Лапчатый Гусь отвчалъ, что, по его мннію, на этотъ счетъ: ‘Бери грудью, тереби, ломи, приступай, и дло въ шляп’. Этотъ аллегорическій совтъ м-ръ Тутсъ растолковалъ такимъ образомъ, что ему на другой же день надо непремнно поцловать миссъ Нипперъ.

Съ этою благою цлью м-ръ Тутсъ, облекшись на другой день во всеоружіе Борджесъ и компаніи, отправился къ дому м-ра Домби. Но мужество постепенно оставляло его по мр приближенія къ мсту дйствія, такъ что, подойдя къ воротамъ въ три часа, онъ ршился войти не прежде, какъ въ шесть.

Все шло обыкновеннымъ порядкомъ до той минуты, когда Сусанна сказала, что миссъ Домби здорова, и когда м-ръ Тутсъ отвтилъ, что это ничего, но вмсто того, чтобы улетть домой, на подобіе ракеты, какъ бывало прежде, м-ръ Тутсъ, сдлавъ это замчаніе, остановился и оскалилъ зубы.

— Можетъ быть, сэръ, вамъ угодно взойти на верхъ? — сказала Сусанна.

— Да, я думаю.

Но вмсто того, чтобы идти наверхъ, смлый джентльменъ притворилъ дверь и, сдлавъ неуклюжій прыжокъ, обнялъ прелестную дву и влпилъ ей самый звонкій поцлуй.

— Отвяжись, или я теб выцарапаю глаза! — закричала Сусанна.

— Еще разъ! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ.

— Отвяжись, говорю теб. И этотъ блаженный туда же! Кто посл этого не станетъ волочиться! Отвяжись!

Сусанна едва удерживалась отъ смха, произнося эти слова, и вовсе не думала сердиться, но Діогенъ, караулившій на лстниц, счелъ это обстоятельство очень важнымъ и, догадываясь по толкотн и шороху ногъ о завязавшейся битв, бросился на выручку хозяйки и въ мгновеніе ока овладлъ ногою дерзкаго непріятеля.

Сусанна, съ визгомъ и смхомъ отворивъ дверь, побжала наверхъ, a храбрый Тутсъ, спотыкаясь, вышелъ на улицу вмст съ Діогеномъ, который никакъ не хотлъ разстаться съ ногою, какъ-будто Борджесъ и компанія были повара, изготовившіе для него праздничный пиръ изъ панталонъ м-ра Тутса. Отбитый непріятелемъ, онъ перевернулся въ пыли и съ новымъ остервенніемъ бросился на лакомое блюдо. М-ръ Каркеръ сдлался нечаяннымъ свидтелемъ всей этой сумятицы, происходившей передъ пышнымъ домомъ м-ра Домби. Онъ сдержалъ коня и наблюдалъ, чмъ кончится любопытная исторія.

Наконецъ, Діогена отозвали домой и заперли дверь. М-ръ Тутсъ прислонился къ ближайшей стн и перевязалъ драгоцннымъ шелковымъ платкомъ изорванную ногу. Каркеръ съ любезной улыбкой подъхалъ къ пораженному непріятелю.

— Прошу извинить, сэръ, — сказалъ Каркеръ, — надюсь, вы не ранены.

— О нтъ, ничего, — отвчалъ Тутсъ, подымая раскраснвшееся лицо. — Покорно благодарю.

— Но если собачьи зубы врзались въ тло…

— Покорно благодарю, сэръ. Все благополучно. Ничего.

— Я имю удовольствіе быть знакомымъ съ м-ромъ Домби, — замтилъ Каркеръ.

— Неужели! — воскликнулъ Тутсъ, покраснвъ до ушей.

— И надюсь, — продолжалъ м-ръ Каркеръ, снявъ шляпу, — за отсутствіемъ его, вы позволите мн извиниться и пожалть о случившейся непріятности.

М-ръ Тутсъ несказанно обрадовался случаю познакомиться съ пріятелемъ м-ра Домби и, раскланиваясь очень вжливо, поспшилъ вынуть карточку и вручилъ свой адресъ м-ру Каркеру, который взамнъ подалъ ему свой. Съ этимъ они разстались.

М-ръ Каркеръ тихимъ шагомъ похалъ подл дома и пристально смотрлъ на окна, стараясь разглядть черезъ гардины задумчивое лицо, обращенное въ эту минуту на розовыхъ дтей въ противоположномъ дом. Діогенъ въ эту же минуту вскарабкался на окно и, выпучивъ глаза на прозжавшаго всадника, залаялъ немилосердно, какъ будто хотлъ изорвать его въ клочки, выпрыгнувъ на улицу съ третьяго этажа.

Хорошо, Діогенъ, хорошо. Защищай свою госпожу. Голова твоя всклокочена, глаза сверкаютъ, зубы наострились — браво, чуткій песъ! Ва-ззы ва-ззы.

Глава XXIII.

Одиночество Флоренсы и таинственность мичмана.

Флоренса жила одна въ огромномъ мрачномъ дом. День проходилъ за днемъ, a она все жила одна, и пустыя стны, какъ зминыя головы Горгоны, леденили ее мертвящимъ взглядомъ, угрожавшимъ превратить въ камень ея молодость и красоту.

Ни одинъ волшебный замокъ, созданный сказочнымъ воображеніемъ въ дремучемъ лсу, среди болотъ и пропастей, не былъ столь одинокъ и запущенъ, какъ домъ м-ра Домби въ его угрюмой дйствительности. По ночамъ, когда яркій свтъ струился изъ сосднихъ оконъ, онъ казался темнымъ пятномъ среди улицы, днемъ, между другими зданіями, онъ хмурился, какъ рыцарь печальнаго образа, мрачный и дикій въ своей непроницаемой таинственности.

Не было здсь двухъ свирпыхъ драконовъ, стерегущихъ входъ передъ теремомъ угнетенной невинности, но на этихъ страшныхъ воротахъ каждый, казалось, читалъ адскую надпись: ‘Оставьте всякую надежду вы, которые входите сюда’. Весь домъ былъ до такой степени запущенъ, что мальчишки безпрепятственно чертили мломъ разныя фигуры на мостовой и на перилахъ и рисовали чертенятъ съ рогами и хвостомъ на стнахъ конюшни. Случалось, м-ръ Таулисонъ разгонялъ неугомонныхъ шалуновъ, и тогда взамнъ они принимались рисовать самого м-ра Таулисона съ длинными ушами, торчавшими изъ-подъ его шляпы. Никакого шуму, никакого движенія подъ запустлой кровлей. Странствующіе музыканты съ мдными трубами не осмливались прогудть ни одной ноты передъ этими окнами, прыгающіе савояры и шарманщики съ вальсирующими маріонетками бгали, какъ отъ чумы, отъ запустлаго жилища.

Заколдованный домъ спитъ непробуднымъ сномъ цлые вка, но злой волшебникъ, по крайней мр не лишаетъ его обыкновенной свжести. Чары надъ домомъ м-ра Домби имютъ опустошительное дйствіе. Тяжелыя занавсы утратили свои прежнія формы и повисли, какъ могильные саваны, зеркала потускнли, фигуры на коврахъ полиняли, какъ память минувшихъ событій, половицы покоробились и трещали отъ непривычныхъ шаговъ, ключи покрылись ржавчиной въ замкахъ дверей. Сырость расползлась по стнамъ и затмила фамильные портреты. Плсень съ гнилью забралась въ чуланы и погреба. Пыль накопилась во всхъ углахъ, неизвстно какъ и откуда. Пауки, моль и черви распложались съ каждымъ днемъ. Любознательный жукъ, самъ не зная какъ, попадалъ на лстничныя ступени или пробирался въ верхнія комнаты. Крысы поднимали страшный гвалтъ по ночамъ и визжали въ темныхъ галлереяхъ, прокопанныхъ ими подъ панелями.

Мрачное великолпіе парадныхъ комнатъ, полуосвщенныхъ сомнительнымъ свтомъ, пробивавшимся чрезъ затворенныя ставни, довольно хорошо соотвтствовало типу заколдованнаго замка. Почернвшія лапы вызолоченныхъ львовъ, свирпвшихъ изъ-подъ своихъ чехловъ, мраморныя очертанія бюстовъ на пьедесталахъ, страшно выглядывавшихъ изъ своихъ потускнвшихъ покрывалъ, часы, которые никогда не были заводимы, a если какъ-нибудь заводились — били неземныя числа, которыхъ не было на циферблат, случайныя брянчанія висвшихъ люстръ, возвщавшихъ фальшивую тревогу, какъ набатныя трещотки, и безобразныя группы другихъ фантастическихъ фигуръ, нахлобученныхъ саванами, — все это довершало картину могильнаго очарованія.

Была въ заколдованномъ дом большая лстница, по которой хозяйскій сынъ спустился въ могилу. Теперь по ней никто не ходилъ, кром Флоренсы. Были другія лстницы и галлереи, по которымъ тоже никто не проходилъ по цлымъ недлямъ. Были еще дв вчно запертыя комнаты, посвященныя блаженной памяти отжившихъ членовъ фамиліи. Носился слухъ — и вс ему врили, кром Флоренсы, — что по ночамъ бродитъ по пустымъ комнатамъ какая-то фигура, блдная и страшная, какъ выходецъ съ того свта.

И жила Флоренса одна въ огромномъ мрачномъ дом. День проходилъ за днемъ, a она все жила одна, и холодныя стны, какъ зминыя головы Горгоны, леденили ее мертвящимъ взглядомъ, угрожавшимъ превратить въ камень ея молодость и красоту.

Трава пробивалась на кровл и черезъ щели панелей. Передъ окнами въ нижнемъ этаж начинали показываться какія-то чешуйчатыя растенія, отдававшія червивою гнилью. Изсохшая глина отваливалась съ закоптлыхъ трубъ и кусками падала на мостовую. Два тощія дерева съ чахоточными листьями совсмъ завяли и корчились въ предсмертныхъ судорогахъ. По всему зданію цвта измнили свою форму: блая краска превратилась въ желтую, желтая почти почернла. Словомъ, великолпный домъ знаменитаго негоціанта со смертью бдной хозяйки превратился мало-по-малу въ какой-то темный и душный провалъ на длинной и скучной улиц.

Но Флоренса расцвтала здсь, какъ прекрасная царевна въ волшебной сказк. Книги, музыка и ежедневные учителя, со включеніемъ Сусанны и Діогена, были ея единственными собесдниками. Миссъ Нипперъ, постоянная слушательница всхъ уроковъ молодой двушки и наблюдательница ея занятій, почти сама сдлалась ученою и даже по временамъ разсуждала очень дльно объ отвлеченныхъ предмеіахъ, между тмъ какъ Діогенъ, оцивилизованный, вроятно, тмъ же ученымъ вліяніемъ, клалъ по обыкновенію свою голову на окно и, грясь на лтнемъ солнц, взиралъ умильными глазами на уличную суматоху.

Такъ жила Флоренса въ пустынномъ и дикомъ дом среди своихъ занятій, и ничего не тревожило ея. Теперь, не боясь быть отверженной, она часто спускалась въ комнаты отца, думала о немъ и съ любящимъ сердцемъ подходила къ его портрету. Она безбоязненно смотрла на предметы, его окружавшіе, и смло садилась на его стулъ, не опасаясь угрюмаго взгляда. Она убирала его кабинетъ собственными руками, ставила букеты на его стол, перемняла ихъ, если цвты начинали увядать, и почти каждый день оставляла какой-нибудь робкій знакъ своего присутствія подл того мста, гд садился отецъ. Сегодня появлялся на его стол разрисованный футляръ для часовъ, завтра этотъ подарокъ замнялся другою бездлкой ея собственной работы, такъ какъ футляръ, думала она, слишкомъ рзко бросается въ глаза. Иногда, въ безсонную ночь, ей приходило въ голову, что отецъ нечаянно прідетъ домой и съ презрніемъ броситъ ея подарокъ, въ такомъ случа она вдрутъ оставляла постель и, едва дыша, съ бьющимся сердцемъ, прокрадываясь на цыпочкахъ въ отцовскій кабинетъ, уносила въ свою комнату приготовленный подарокъ. Въ другой разъ, заливаясь слезами, она прикладывала лицо къ его письменному столу и оставляла на немъ поцлуй.

Никто не зналъ этой тайны страждущаго сердца, потому что никто не входилъ въ комнаты м-ра Домби, a Флоренса прокрадывалась въ нихъ по сумеркамъ, по утрамъ или когда домашняя прислуга сидла за обдомъ.

Но въ этихъ грустныхъ прогулкахъ Флоренса была не одна. Фантастическія мечты и призраки сопутствовали ей везд и толпами роились въ ея воображеніи, когда она сидла въ пустынныхъ комнатахъ. Часто думала она, какъ полна была бы ея жизнь, если бы отецъ не отвергалъ ея любви, и мечты ея были такъ живы, виднія такъ ясны, что иной разъ казалось ей, что она въ самомъ дл любимая дочь. Обольщенная яркой мечтой, она припоминала, будто они когда-то вмст горевали y постели умирающаго младенца, и сердца ихъ проникались взаимнымъ сочувствіемъ. Она вспоминала, какъ часто посл того говорили они о своемъ любимц, и какъ нжный отецъ старался ее утшить общими надеждами и врой въ лучшую будущность по ту сторону гроба. Въ другой разъ казалось ей, будто мать ея еще жива. О, съ какою любовью вглядывалась она въ этотъ призракъ пылкаго воображенія, какимъ трепетомъ билось ея сердце! Но скоро спокойное размышленіе заступало мсто сладкой мечты, и угрюмая дйствительность снова леденила ее мертвящимъ вліяніемъ.

Но была одна мысль въ этой душ, могучая и пылкая, которая поддерживала ее въ трудной борьб съ несчастной дйствительностью. Она уврила себя, что смертью не разрываются узы, соединяющія насъ съ предметами нашей любви: увренность, общая всмъ несчастнымъ, для которыхъ жизнь не представляетъ никакой отрады, никакого успокоенія. Ей казалось, что ея мать и братъ, окруженные лучезарнымъ сіяніемъ, смотрятъ съ высоты неба на оставленную сироту, наблюдаютъ за ея поступками, видятъ ея мысли, сочувствуютъ горю, оживляютъ надежды ея сердца и готовы руководить ею на всхъ ступеняхъ ея земного странствованія. Эта мысль впервые озарила ее со времени рокового свиданія съ отцомъ въ послднюю ночь и съ той поры уже ни разу не оставляла ее. Думать объ этой надзвздной жизни сдлалось единственной отрадой ея растерзаннаго сердца. Но вдругъ, по странному сцпленію идей, ей пришло въ голову, что, горюя безпрестанно по поводу суровости отца, она можетъ вооружить противъ него умершихъ членовъ семейства. Какъ ни странна и дика подобная мысль, но источникъ ея заключался въ любящей натур, и съ этой минуты она принудила себя думать объ отц не иначе, какъ съ надеждой пріобрсти его любовь.

Почему же нтъ? Отецъ, — думала Флоренса, — не знаетъ, какъ она его любитъ. Она еще такъ молода, и безъ матери никто не могъ научить ее какъ должно выражать любовь своему отцу. Надо подождать. Со временемъ это искусство, вроятно, придетъ само собою, она сдлается умне, и тогда-то отецъ узнаетъ, какъ она его любитъ.

Это сдлалось задачей ея жизни. Когда утреннее солнце бросало лучи на пустынный домъ, одинокая его хозяйка уже была на ногахъ и трудилась безъ устали съ одною цлью — сдлаться достойной отцовской любви. Флоренса думала, чмъ больше пріобртетъ она познаній, чмъ совершенне сдлается ея образованіе, тмъ пріятне будетъ отцу, когда онъ ее узнаетъ и полюбитъ. Иногда, съ трепещущимъ сердцемъ и слезами, она спрашивала себя, въ состояніи ли она приличнымъ образомъ поддержать разговоръ, когда они вмст станутъ разсуждать, иногда старалась придумать, нтъ ли особаго предмета, которымъ отецъ дорожитъ больше, чмъ другими. Везд и всегда — за книгами, за музыкой, за тетрадями, за рукодльемъ, за утренними прогулками и въ ночныхъ молитвахъ — одна и та же цль преслдовала ее въ различныхъ видахъ, съ разными подробностями. Странный трудъ для ребенка — изучать дорогу къ жестокому сердцу отца!

Многіе безпечные зваки, проходившіе въ лтніе вечера мимо заколдованнаго дома, видли въ одномъ изъ оконъ молодое лицо, обращенное на луну и мерцавшія звзды, лицо тревожное и задумчивое, кому и какъ могло придти въ голову, какая мысль отсвчивается на этомъ прекрасномъ лиц! Только Богъ одинъ зналъ тайну бдной двушки!

И жила Флоренса одна въ пустынномъ дом. День проходилъ за днемъ, a она все жила одна, и мрачныя стны, какъ зминыя головы Горгоны, леденили ее мертвящимъ взглядомъ, угрожавшимъ превратить въ камень ея молодость и красоту.

Однажды утромъ Флоренса складывала и запечатывала какое-то письмо. Сусанна Нипперъ стояла подл и смотрла на молодую госпожу съ одобрительнымъ взглядомъ, изъ котораго значилось, что содержаніе письма ей было извстно.

— Лучше поздно, чмъ никогда, миссъ Флой, — говорила Сусанна, — и, я думаю, даже визитъ къ этимъ беззубымъ Скеттльзамъ принесетъ вамъ пользу.

— Сэръ Барнетъ и леди Скеттльзъ, Сусанна, длаютъ мн большую честь, повторяя свое приглашеніе, — возразила Флоренса съ кроткимъ упрекомъ за неосторожную фамильярность, съ какою миссъ Нипперъ произнесла эти имена. — Я имъ очень благодарна.

Миссъ Нипперъ, самая отчаянная партизанка, какая когда-либо существовала на земл, вздернула губы и покачала головой, явно протестуя противъ безкорыстности Скеттльзовъ. Готовая воевать всегда и везд, она теперь, пожалуй, дала бы присягу, что старые черти себ на ум.

— Знаютъ они, гд раки-то зимуютъ, — ворчала Сусанна. — О, врьте вы этимъ Скеттльзамъ!

— Признаюсь, мн бы очень не хотлось къ нимъ хать, — сказала Флоренса посл нкотораго размышленія, — но ужъ отказаться было бы неловко. Поду, длать нечего.

— Разумется, позжайте, — съ живостью перебила Сусанна, замотавъ головой.

— Дурно то, что теперь каникулярное время, и къ нимъ, вроятно, нахало много молодежи. Я бы охотне предпочла сдлатъ этотъ визитъ во всякое другое время.

— A я такъ думаю, во всякое другое время y нихъ пропадешь со скуки, какъ и въ почтенномъ дом вашего батюшки. Ох-г-г-г!

Этимъ послднимъ восклицаніемъ миссъ Нипперъ довольно часто заключала свои сентенціи, и въ людской очень хорошо знали, что она выражала этимъ способомъ свое негодованіе противъ м-ра Домби.

— Какъ давно мы не имли извстій о Вальтер, Сусанна! — замтила Флоренса посл минутнаго молчанія.

— Давненько, миссъ Флой! Перчъ, правда, приходилъ сюда за письмами и болталъ…. ну, да что слушать этого болвана? Много онъ смыслитъ!

Флоренса быстро подняла глаза, и лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ. Сусанна пришла въ нкоторое замшательство, но мигомъ оправилась и съ большой энергіей продолжала:

— Если бы во мн, миссъ Флой, было столько же мозга, какъ въ этомъ болван, я бы предпочла ходить съ нечесаными волосами или, чтобы не быть пугаломъ добрыхъ людей, просто удавилась бы на первой веревк. Я, конечно, не амазонка, миссъ Флой, но и не трусиха, какъ этотъ свинопасъ, который отъ всего приходитъ въ отчаяніе.

— Что же теперь привело его въ отчаяніе? — вскричала Флоренса съ величайшимъ испугомъ.

— Да ничего, ей Богу, ничего. Онъ всегда ходитъ, какъ мокрая курица, и если бы кто потрудился придавить его или размозжить его безмозглую башку, право, потери не было бы никакой. Чортъ съ нимъ!

— Что-жъ такое случилось, Сусанна? Не говорилъ ли онъ, что потонулъ карабль?

— Еще бы! Если бы онъ это сказалъ, ему бы зажали глотку такъ, что онъ своихъ бы не узналъ! Нтъ, миссъ, не говорилъ, но эта гадкая папильотка въ образин Перча ходитъ да хнычетъ, что ему до сихъ поръ не шлютъ изъ Индіи инбирнаго варенья, которое, говоритъ, общался прислать м-ръ Вальтеръ. М-съ Перчъ, говоритъ онъ, ждетъ да поджидаетъ, a варенья нтъ какъ нтъ. Попробуй-ка придти онъ въ другой разъ… — заключила миссъ Нипперъ съ яростнымъ негодованіемъ, — много можно вытерпть, миссъ Флой, но вдь я же не верблюдъ и не ослица.

— Не говорилъ ли онъ еще чего, Сусанна? Вы, кажется, что-то скрываете отъ меня.

— Какъ вамъ не грхъ это думать, миссъ Флой! Стану я пересказывать вамъ все, что навретъ всякій дуракъ! Ну, пожалуй, онъ болталъ еще, что о корабл нтъ никакихъ извстій, что вчера за справками забгала въ контору жена капитана, да никто ничего не знаетъ. Все вздоръ, какъ видите.

— Я должна навстить дядю Вальтера, — поспшно заговорила Флоренса, — прежде чмъ отправлюсь къ Скеттльзамъ. Мн надо сейчасъ же видть дядю Вальтера. Идемъ, Сусанна.

Такъ какъ со стороны миссъ Нипперъ не послдовало никакихъ возраженій, об двушки одлись на скорую руку и отправились къ деревянному мичману.

Читатели помнятъ, въ какомъ состояніи былъ бдный Вальтеръ, бжавшій къ капитану Куттлю въ тотъ несчастный день, когда жестокій маклеръ собирался длать опись владній инструментальнаго мастера. Въ такомъ же точно положеніи была теперь Флоренса на пути къ дяд Соломону, съ тою разницею, что, вдобавокъ ко всмъ безпокойствамъ, бдная двушка думала, что она, можетъ быть, сдлалась невинной причиной отъзда и опасностей Вальтера. Флюгера на колокольныхъ шпицахъ и на кровляхъ домовъ, какъ зловщіе духи, таинственно намекали ей на грозныя бури, и она съ ужасомъ представляла гибель корабля, крикъ и стоны утопающихъ, уцпившихся за обломки и пропадающихъ въ морской пучин. Въ говор проходящихъ джентльменовъ ей слышались извстія о крушеніи ‘Сына и Наслдника’ и о погибели всего экипажа. Выставленныя въ окнахъ гравюры кораблей въ безсильной борьб съ разъяренными волнами поражали ея душу невыразимымъ отчаяніемъ. Ей казалось даже, что именно въ эту минуту на океан свирпствуетъ грозная буря, потому что движеніе облаковъ на пасмурномъ неб она находила слишкомъ быстрымъ, хотя на самомъ дл они неслись очень медленно.

Сусанна Нипперъ, по-видимому, не имла времени для такихъ соображеній, потому что вниманіе ея во всю дорогу обращено было на брань съ уличными мальчиками.

Наконецъ, чтобы благополучно достигнуть до деревяннаго мичмана, имъ оставалось только перейти черезъ улицу съ противоположнаго конца. Остановившись здсь, задержанныя густою толпою, он съ нкоторымъ удивленіемъ увидли при дверяхъ инструментальнаго мастера круглоголоваго мальчишку съ одутловатымъ лицомъ, обращеннымъ на небеса, который, въ ту самую минуту, какъ на него смотрли, втиснулъ въ широкій ротъ по пальцу отъ каждой руки и свистлъ, посредствомъ этой уловки, съ изумительной пронзительностью на стаю голубей, вившихся въ воздух на значительной высот.

— Это старшій сынъ м-съ Ричардсъ, — сказала Сусанна, — горе и кручина ея жизни.

Флоренса уже слышала отъ Полли о возвращеніи на истинный путь ея блуднаго сына и наслдника и знала напередъ, что найдетъ его въ дом дяди Вальтера. Дождавшись благопріятнаго случая, двушки перешли черезъ улицу и остановились подл Роба. Не замчая ихъ приближенія, птичій охотникъ опять засвисталъ во всю мочь, и потомъ, выпустивъ пальцы изо рта, съ необыкновеннымъ восторгомъ закричалъ: ‘Ой, ой — гуппъ! ой, ой — гуппъ!’ Голуби, казалось, хорошо поняли это привтствіе и, къ несказанной радости своего патрона, отмнили намреніе летть въ противоположную сторону.

Но изъ этого заоблачнаго восторга первенецъ мадамъ Тудль вдругъ возвращенъ былъ къ земнымъ предметамъ энергическимъ толчкомъ Сусанны Нипперъ, впихнувшей его въ двери магазина.

— Вотъ онъ какъ исправляется, разбойникъ! — грозно говорила Сусанна, входя въ магазинъ, — a бдная мать не спитъ изъ-за него по цлымъ ночамъ! Гд м-ръ Гильсъ?

Робъ, готовый взбунтоваться противъ нежданнаго судьи, немедленно былъ укрощенъ взглядомъ Флоренсы, которой онъ не замтилъ сначала.

— М-ра Гильса нтъ дома, — сказалъ онъ, обращаясь къ Сусанн.

— Ступай, найди его и скажи, что его дожидается миссъ Домби, — сказала Сусанна повелительнымъ голосомъ.

— Да я не знаю, куда онъ ушелъ, — отвчалъ Робъ.

— Этакъ-то ты исправляешься! — закричала Сусанна пронзительнымъ голосомъ. — Вотъ я теб дамъ, разбойникъ!

— Какъ же мн его найти, когда я не знаю, куда онъ ушелъ? Съ чего вы накинулись на меня?

— Не говорилъ ли м-ръ Гильсъ, когда онъ воротится домой? — спросила Флоренса.

— Говорилъ, миссъ. Онъ хотлъ быть дома часа черезъ два или черезъ три.

— Онъ очень безпокоится о своемъ племянник? — спросила Сусанна.

— Какъ нельзя больше, — отвчалъ Робъ, обращаясь къ Флоренс и оставляя безъ вниманія Сусанну Нипперъ. — Онъ и четверти часа не бываетъ дома, миссъ. Пяти минутъ не можетъ просидть на одномъ мст и ходитъ, какъ угорлый.

— Не знаете ли вы друга м-ра Гильса, по имени капитанъ Куттль? — спросила Флоренса посл минутнаго размышленія.

— Того, что съ крючкомъ, миссъ? — сказалъ Робъ, длая пояснительный жестъ лвой рукой. — Знаю, миссъ. Онъ приходилъ сюда третьяго дня.

— A сегодня онъ не приходилъ? — спросила Сусанна.

— Нтъ, миссъ, — сказалъ Робъ, опять обратясь къ Флоренс съ отвтомъ.

— Можетъ быть, Сусанна, — замтила Флоренса, — дядя Вальтера самъ отправился туда.

— Къ капитану Куттлю вы думаете? — перебилъ Робъ. — Нтъ, миссъ. Мн поручено сказать капитану Куттлю, если онъ зайдетъ, что м-ръ Гильсъ удивляется, почему не былъ онъ вчера, и теперь проситъ подождать его въ магазин.

— Не знаете ли вы, гд живетъ капитанъ Куттль? — спросила Флоренса.

Робъ отвчалъ утвердительно и, вынувъ изъ конторки записную книгу, прочелъ адресъ.

Флоренса начала тихонько переговариваться съ миссъ Нипперъ, и Робъ, врный приказаніямъ м-ра Каркера, старался не проронить ни одного слова. Флоренса предложила отправиться въ домъ капитана Куттля и, развдавъ, что думаетъ онъ объ отсутствіи извстій о ‘Сын и Наслдник’, привести его, если можно, утшать дядю Соля. Сусанна отговаривалась сначала дальностью разстоянія, но тотчасъ же согласилась, когда Флоренса заговорила объ извозчичьей карет. Совщаніе продолжалось минутъ пять, и во все это время Робъ, взглядывая поперемнно на обихъ двушекъ, слушалъ съ такимъ вниманіемъ, какъ будто его выбрали посредникомъ разговора.

Наконецъ, когда Робъ привелъ извозчичью карету, постительницы сли и отправились, поручивъ сказать дяд Солю, что на возвратномъ пути опять загернутъ къ нему. Когда экипажъ скрылся изъ виду, Робъ съ озабоченнымъ видомъ услся за конторку и принялся записывать на разныхъ лоскуткахъ все, что услышалъ, чтобы такимъ образомъ сдлать подробнйшій докладъ своему патрону. Но эти документы отнюдь не могли быть опасными: каракули, выведенныя на лоскуткахъ, оказались такими гіероглифами, что значенія ихъ не постигалъ самъ авторъ, когда произведеніе его было приведено къ желанному концу.

Между тмъ извозчичья карета, посл несказанныхъ препятствій на каналахъ и тсныхъ мостахъ, загроможденныхъ экипажами всякаго рода, счастливо въхала на Корабельную площадь, и путешественницы вышли на тротуаръ, чтобы разспросить о жилищ почтеннаго капитана.

На бду это былъ одинъ изъ-тхъ хлопотливыхъ дней, когда въ дом м-съ Макъ Стингеръ все переворачивалось вверхъ дномъ по поводу всеобщей стирки и чистки. Въ этихъ случаяхъ м-съ Макъ Стингеръ обыкновенно поднималась съ постели въ три часа утра и рдко оканчивала работу раньше полночи. Во весь день хозяйка въ теплыхъ туфляхъ расхаживала взадъ и впередъ, вытирала стулья и комоды, вытащенные на дворъ, и давала сверхкомплектные щелчки своимъ птенцамъ, которые, не находя пріюта подъ материнской кровлей, выбгали на улицу.

Когда Флоренса и Сусанна Нипперъ подошли къ воротамъ, м-съ Макъ Стингеръ, эта почтенная, но грозная дама, тащила изъ сней одного изъ своихъ птенцовъ, чтобы насильно усадить его на мостовой. Этотъ птенецъ, по имени Александръ, имлъ отъ роду два года и три мсяца. Онъ только что получилъ значительное число колотушекъ отъ своей матери и кричалъ во весь ротъ, такъ что лицо его почернло отъ надсады и физической боли.

Какъ мать и какъ женщина, м-съ Макъ Стингеръ очень обидлась сострадательнымъ взглядомъ, подмченнымъ на лиц Флоренсы, невольной свидтельницы истязаній ребенка. Поэтому, усадивъ крикливое дтище на мостовой, она, въ довершеніе дивертисимента, дала ему энергическій подзатыльникъ и грубо отвернулась отъ незнакомыхъ женщинъ.

— Позвольте спросить васъ, — сказала Флоренса, — не это ли домъ капитана Куттля?

— Нтъ.

— Разв это не девятый номеръ?

— Кто-жъ вамъ сказалъ, что не девятый?

— Что вы хотите этимъ сказать, матушка моя? — воскликнула Сусанна Нипперъ, вмшиваясь въ разговоръ. — Знаете ли вы, съ кмъ говорите?

М-съ Макъ Стингеръ осмотрла ее съ ногъ до головы.

— A зачмъ вамъ капитанъ Куттль, смю спросить? — сказала м-съ Макъ Стингеръ.

— Какъ вы любопытны, мать моя! — съ живостью возразила Сусанна. — Жаль, что никакъ нельзя доложить вамъ, зачмъ намъ капитанъ Куттль.

— Сусанна, молчите пожалуйста — сказала Флоренса. — По крайней мр, не можете ли сказать намъ, сударыня, гд квартира Куттля, если онъ живетъ не здсь?

— Кто вамъ сказалъ, что онъ живетъ не здсь? — возразила неумолимая м-съ Макъ Стингеръ. — Я сказала, что это не домъ капитана Куттля — и это не его домъ, и не будетъ его домомъ, потому что капитанъ Куттль не уметъ держать дома, и не стоитъ онъ никакого дома, a это мой домъ, если я отдаю верхній этажъ капитану Куттлю, такъ это моя добрая воля, и никто мн не указъ, хоть капитанъ Куттль — все равно, что свинья въ огород.

Голосъ м-съ Макъ Стингеръ возвышался crescendo furioso, и ея замчанія дошли по назначенію до верхнихъ оконъ. Капитанъ Куттль закричалъ изъ своей комнаты нершительнымъ тономъ: — ‘Тише! что за возня!’

— Чего-жъ вамъ надо? капитанъ Куттль здсь, говорю я вамъ! — сказала хозяйка, сердито махнувъ рукой.

Флоренса, не сказавъ ни слова, пошла въ сопровожденіи Сусанны въ верхній этажъ. М-съ Макъ Стингеръ снова принялась за свои дла, a птенецъ ея, Александръ, прекратившій на минуту рыданія, чтобы вслушаться въ разговоръ, заголосилъ опять во весь ротъ уже не по необходимости, a изъ удовольствія побсить свою матушку.

Капитанъ засдалъ среди своей комнаты, какъ на пустомъ остров, омываемомъ со всхъ сторонъ водами мыльнаго океана. Его руки были опушены въ карманы, a ноги скорчены подъ стуломъ. Окна квартиры были вымыты, стны вымыты, печь вымыта, и все, за исключеніемъ печи, сіяло свжимъ мыломъ, распространявшимъ пріятнйшій запахъ по всему жилищу. Капитанъ, заброшенный такимъ образомъ на пустой островъ, съ горестью озирался вокругъ на произведенныя опустошенія и, казалось, ожидалъ, не мелькнетъ ли гд какая-нибудь барка для его освобожденія.

Никакое перо не опишетъ изумленія капитана, когда онъ, обративъ на дверь отчаянный взоръ, увидлъ Флоренсу съ Сусанной. Такъ какъ краснорчіе м-съ Макъ Стингеръ заглушало вс другіе звуки, то онъ думалъ, что къ нему идетъ молочница или трактирный мальчикъ, a другихъ постителей онъ никакъ не ожидалъ. Когда Флоренса подошла къ прибрежью пустого острова и дружески подала ему руку, онъ остолбенлъ и на первыхъ порахъ ему почудилось, что предъ нимъ фантастическій призракъ.

Оправившись отъ восторженнаго изумленія, капитанъ поспшилъ перенесть Флоренсу на материкъ, и благополучно совершилъ этотъ трудъ движеніемъ своей руки. Вслдъ за тмъ миссъ Нипперъ также была перенесена на тотъ же островокъ. Самъ капитанъ, за недостаткомъ мста, долженъ былъ остановиться среди мыльнаго океана, и, новый тритонъ, онъ съ глубокимъ благоговніемъ поднесъ къ своимъ губамъ руку Флоренсы.

— Вы, конечно, удивляетесь, капитанъ, видя насъ здсь, — сказала Флоренса улыбаясь.

Облагодтельствованный капитанъ поцловалъ свой желзный крюкъ и, самъ не зная для чего, проговорилъ: ‘Держись крпче! держись крпче’. Лучшаго комплимента онъ не придумалъ въ эту минуту.

— Но я пришла, — продолжала Флоренса, — узнать ваше мнніе насчетъ милаго Вальтера, моего теперешняго брата. Неизвстность о его судьб меня очень безпокоитъ. Не потрудитесь ли вы теперь похать вмст съ нами утшить его дядю? Вамъ бы, впрочемъ, не мшало каждый день навщать старика, покуда не будутъ получены извстія о его племянник.

При этихъ словахъ, капитанъ Куттль, по невольному движенію, ударилъ себя по голов, и устремилъ на Флоренсу отчаянный взоръ.

— Не имете ли вы сами какихъ опасеній насчетъ Вальтера? — спросила Флоренса.

— О нтъ, мое сокровище! — возгласилъ капитанъ, не спуская глазъ съ прекрасной гостьи. — Насчетъ Вальтера я ничего не боюсь. Вальтеръ невредимо пройдетъ сквозь огнь и сухимъ вынырнетъ изъ морской бездны. Вальтеръ такой малый, что любому кораблю принесетъ съ собой благословеніе неба.

Капитанъ, вполн довольный приведенной фразой, которая такъ кстати подвернулась подъ языкъ, замолчалъ и съ веселымъ видомъ поематривалъ на гостью. Флоренса тоже молчала, и кроткій взоръ ея выражалъ нетерпніе.

— До сихъ поръ, сокровище мое, — началъ опять капитанъ, — я ршительно спокоенъ насчетъ Вальтера. Была, правда, прескверная погода, въ тхъ широтахъ волненія страшныя, и ихъ, вроятно, умчало на тотъ конецъ свта, но все это пустякъ, миссъ Домби, трынъ-трава. Корабль — славный корабль, малый — славный малый, и, если Господь Богъ милостивъ, все, рано или поздно, устроится къ лучшему. Словомъ, ненаглядное мое сокровище, я ни крошечки не боялся до сихъ поръ.

— До сихъ поръ! — повторила Флоренса.

— Ни крошечки! — продолжалъ капитанъ, поцловавъ свой желзный крюкъ, — и прежде чмъ я стану безпокоиться, мое сокровище, Вальтеръ двадцать разъ успетъ прислать письмо съ какого-нибудь острова или пристани. A что касается до старика Соломона, — здсь капитанъ принялъ торжественный тонъ, — объявляю вамъ, миссъ Домби, я стану защищать его до страшнаго суда, и егда разверзутся небеса, и воспрянутъ втры отъ концовъ земли!… воспрянутъ…. воспрянутъ…. ну, да вы найдете этотъ текстъ въ своемъ катехизис. Теперь, когда надо узнать настоящее, достоврнйшее мнніе насчетъ ‘Сына и Наслдника’, то y меня, скажу я вамъ, есть одинъ пріятель, морякъ — да что морякъ? — онъ и на сухомъ пути не уронитъ себя, a морскія тайны ему извстны наперечетъ, какъ свои пять пальцевъ. Его зовутъ Бенсби. Когда-нибудь я завезу его къ деревянному мичману, и ужъ онъ, съ вашего позволенія, выскажетъ такое мнніе, что старикъ Соломонъ почувствуетъ, будто его създили дубиной по лбу. Ошеломитъ, говорю я вамъ, просто ошеломитъ!

— Покажите намъ этого господина, — съ живостью сказала Флоренса. — Я хочу его слышать. Подемте вмст. Съ нами карета.

Капитанъ опять ударилъ себя по голов, на которой на этотъ разъ не было лощеной шляпы, и бросилъ на Флоренсу взоръ безнадежнаго отчаянія. Но въ эту самую минуту случилось достопримчательное происшествіе. Какая-то невидимая сила отворила дверь, лощеная шляпа впорхнула въ комнату, какъ птица, y улеглась при ногахъ капитана. Потомъ дверь сама собою затворилась опять, загадочное явленіе ничмъ не объяснилось.

Поднявъ шляпу, капитанъ Куттль вытеръ ее рукавомъ и принялся разсматривать съ большою нжностью. Молчаніе продолжалось нсколько минутъ.

— Вкдите ли, въ чемъ дло, — заговорилъ наконецъ капитанъ. — Я вчера хотлъ идти къ старику Соломону, и сегодня тоже, да вотъ она…. она спрятала мою шляпу.

— Какъ спрятала? кто? — спросила Сусанна Нипперъ.

— Домовая хозяйка, — отвчалъ капитанъ тихимъ басомъ, длая таинственные сигналы. — Мы немножко поспорили насчетъ мытья половъ въ этой кают, и она… — продолжалъ капитанъ, взглядывая на дверь и облегчая себя продолжительнымъ вздохомъ, — она засадила меня подъ арестъ.

— О, желала бы я поспорить съ вашей хозяйкой! — быстро заговорила Сусанна, вспыхнувъ отъ негодованія. — Я бы ее засадила.

— Неужто, моя милая, неужто! — восклицалъ капитанъ, сомнительно качая головой и съ явнымъ удивленіемъ размышляя объ отчаянномъ мужеств прекрасной героини. — Не знаю однако-жъ: тутъ трудная навигація, и дло не пойдетъ на ладъ. Никогда не допытаешься, куда подуетъ втеръ. Иной разъ летитъ она на всхъ парусахъ въ одну сторону, a потомъ глядь, она уже передъ твоими глазами. У ней чортъ въ голов, и когда разбушуется… — здсь капитанъ обтеръ потъ, выступившій на лбу, и окончилъ фразу трепетнымъ свистомъ. — A вы неужто засадили бы ее?

Вмсто отвта Сусанна только улыбнулась, но въ этой улыбк было столько отваги, столько гордаго вызова, что капитанъ вроятно никогда бы не кончилъ созерцанія храброй двицы, если бы Флоренса въ эту минуту не повторила своего приглашенія къ оракулу Бенсби. Возвращенный такимъ образомъ къ своимъ обязанностямъ, капитанъ надлъ лощеную шляпу, взялъ сучковатую палку — такую же, какую подарилъ Вальтеру — и, подавая руку Флоренс, приготовился идти напроломъ, если непріятель сдлаетъ засаду.

Но, къ великому благополучію, м-съ Макъ Стингеръ уже перемнила курсъ и лавировала въ другомъ направленіи. Когда капитанъ Куттль спустился съ лстницы, достойная дама выбивала y воротъ ковры и половики, отъ которыхъ пыль образовала густое облако надъ головою Александра, продолжавшаго сидть на каменной мостовой. Это занятіе до того поглотило умственныя силы м-съ Макъ Стингеръ, что, когда капитанъ проходилъ мимо ея съ обими двицами, она принялась колотить еще сильне и ни словомъ, ни движеніемъ не обнаружила, что замтила бгство своего арестанта. Густая пыль отъ ковровъ толстымъ слоемъ покрыла самого капитана и заставила его нсколько разъ чихнуть, какъ отъ крпкаго табаку, за всмъ тмъ онъ былъ очень доволенъ диверсіей м-съ Макъ Стингеръ и едва врилъ своему благополучію. На дорог, между воротами и каретой, храбрый морякъ нсколько разъ оглядывался черезъ плечо назадъ съ явнымъ опасеніемъ погони со стороны бдительнаго непріятеля.

Но погони не было, и капитанъ, достигнувъ экипажа, ловко вскочилъ на козлы, отказавшись отъ удовольствія помститься вмст съ дамами, хотя он усердно просили его занять мсто въ карет. По указанію капитана, кучеръ погналъ лошадей къ Рэтклифской пристани, гд стояла ‘Осторожная Клара’, корабль Бенсби, втиснутый между сотнями другихъ кораблей, перепутанныя снасти которыхъ казались издали чудовищной, до половины сметенной паутиной.

Когда путешественники прибыли на пристань, капитанъ, соскочивъ съ козелъ, высадилъ дамъ и попросилъ ихъ идти съ нимъ на корабль, замтивъ, что чувствительный Бенсби иметъ глубочайшее уваженіе къ женскому полу, и что одно ихъ появленіе на корабл развяжетъ его языкъ для удивительныхъ секретовъ.

Флоренса охотно согласилась, и капитанъ, забравъ ея руку въ свою огромную лапу, повелъ ее съ видомъ покровительства, отеческой любви и вмст гордости, по грязнымъ палубамъ, къ ‘Осторожной Клар’, находившейся отъ берега на значительномъ разстояніи. Когда они подошли къ кораблю, оказалось, что входъ на него довольно затруднителенъ, потому что лстница была снята и полдюжины футовъ отдляли его отъ ближайшаго судна. Капитанъ Куттль объяснилъ, что великій Бенсби, такъ же какъ и онъ, терплъ по временамъ лютыя напасти отъ своей хозяйки и, чтобы избавиться отъ нападеній, становившихся невыносимыми, онъ, въ критическихъ случаяхъ, отдлялся отъ нея непроходимою пропастью, приказывая снимать лстницу, по которой она взбиралась на ‘Осторожную Клару’.

— Клара, эгой! — закричалъ капитанъ, приставляя руку къ обимъ сторонамъ рта.

— Эгой! — откликнулся, какъ эхо, корабельный юнга.

— Бенсби на корабл? — кричалъ капитанъ, привтствуя юнгу богатырскимъ голосомъ, какъ будто ихъ раздляли сотни саженъ разстоянія.

— На корабл, — прокричалъ юнга точно такимъ же голосомъ.

Потомъ юнга перебросилъ лстницу, и капитанъ, устроивъ ее какъ слдуетъ, переправилъ Флоренсу и вслдъ за ней Сусанну Нипперъ. Дамы остановились на палуб, съ любопытствомъ разсматривая нкоторыя принадлежности матросской кухни и туалета.

Черезъ нсколько минутъ изъ-за каютной переборки высунулась огромная человческая голова съ краснымъ деревяннымъ лицомъ и одинокимъ глазомъ, вращавшимся на подобіе маяка въ бурную ночь. Косматые волосы, разввавшіеся на чудной голов на подобіе пакли, не имли преобладающаго направленія ни къ сверу, ни къ югу, но склонялись ко всмъ четыремъ сторонамъ компаса и расходились по всмъ его румбамъ. За головою постепенно слдовали острощетинистый подбородокъ, рубашечные воротники, толстйшій галстукъ, непромокаемые лоцманскіе шаровары съ высочайшимъ бантомъ, закрпленнымъ, какъ на жилет, массивными деревянными пуговицами. Наконецъ во всей красот передъ глазами зрителей выставилась полная особа оракула Бенсби съ руками въ бездонныхъ карманахъ и съ глазомъ, обращеннымъ на вершину мачты, какъ будто на корабл не было ни капитана Куттля, ни его спутницъ.

Глубокомысленный видъ этого мудреца, крпкаго и дюжаго, съ величавымъ выраженіемъ молчанія на багряномъ лиц, привелъ сначала въ остолбенніе даже капитана Куттля, стоявшаго съ нимъ вообще на короткой ног. Шепнувъ Флоренс, что Бенсби въ жизнь никогда ничему не удивлялся и даже не постигаетъ чувства удивленія, Куттль робко наблюдалъ мудреца, глазвшаго на мачту и потомъ устремившаго вращающійся глазъ на безпредльный горизонтъ. Когда, наконецъ, заоблачный философъ насытилъ свою любознательность, капитанъ проговорилъ:

— Бенсби, дружище, какъ идутъ дла?

Суровый, басистый, дребезжащій голосъ, не имвіній, казалось, никакой связи съ особой Бенсби и не сдлавшій никакой перемны на его деревянномъ лиц, отвчалъ на вопросъ такимъ же вопросомъ:

— Куттль, товарищъ, какъ идутъ дла?

Въ это время правая рука философа, вынырнувшая изъ бездоннаго кармана, направилась къ десниц Куттля.

— Бенсби, — сказалъ капитанъ, приступая къ длу безъ обиняковъ, — вотъ ты стоишь здсь, человкъ умный и такой, который можетъ дать свое мнніе, и вотъ здсь стоитъ молодая леди, которая нуждается во мнніи умнаго человка. Бенсби, слушай. Рчь пойдетъ о Вальтер. Хочетъ о немъ знать и другой мой другъ, человкъ ученйшій, мужъ науки, которая есть мать изобртеній, не вдающихъ закона. Бенсби, такому человку, какъ ты, стоитъ познакомиться съ такимъ человкомъ, какъ Соломонъ. Бенсби, хочешь ли хать съ нами?

Заоблачный мудрецъ не отвчалъ ничего. По его физіономіи можно было судить, что онъ привыкъ созерцать предметы только въ отдаленномъ пространств и не обращаетъ вниманія на вещь, если она не удалена по крайней мр на десять миль отъ одинокаго глаза.

Капитанъ, сдлавъ выразительный жестъ желзнымъ крюкомъ, обратился къ дамамъ и продолжалъ начатую рчь такимъ образомъ:

— Вотъ стоитъ передъ нами человкъ, который падалъ съ высотъ невообразимыхъ, но никогда не ушибался. Онъ одинъ вытерплъ гораздо больше бдъ, чмъ вс матросы морского госпиталя. Когда онъ былъ молодъ, его колотили по широкому лбу жердями, желзными болтами, и о спину его изломалось столько мачтовыхъ деревъ, что можно бы изъ нихъ построить увеселительную яхту. Врьте, это человкъ, котораго мнніямъ нтъ ничего подобнаго на земл и на мор.

Мудрецъ легкимъ движеніемъ локтей, казалось, выразилъ нкоторое удовольствіе панегиристу, но никто въ свт не угадалъ бы по его лицу, какая мысль занимаетъ его въ эту минуту. Вдругъ онъ опустилъ глаза подъ палубу и басистымъ голосомъ прогремлъ:

— Товарищъ, чего хотятъ выпить эти дамы?

Куттль, испугавшійся при такомъ предложеніи за Флоренсу, отвелъ мудреца въ сторону и шепнулъ ему на ухо нкоторыя поясненія. Потомъ они оба спустились внизъ и выпили по рюмк джину. Флоренса и Сусанна наблюдали друзей черезъ открытый люкъ каюты и видли, какъ мудрецъ угощаетъ капитана. Вскор они опять появились на палуб. Поздравляя себя съ успхомъ предпріятія, Куттль повелъ Флоренсу къ карет. Бенсби, съ глубокомысліемъ медвдя, предложилъ услуги миссъ Нипперъ, и слдуя съ ней по тому же направленію, толкнулъ ее раза два локтемъ, выражая нжную чувствительность, къ великому неудовольствію молодой спутницы.

Философъ услся въ карет вмст съ дамами, a капитанъ по-прежнему помстился на козлахъ рядомъ съ кучеромъ. Вполн довольный пріобртеніемъ знаменитаго оракула, онъ улыбался во всю дорогу, подмигивалъ Флоренс сквозь каретное окошко, и, ударяя себя по лбу, искусно намекалъ о сокровищахъ премудрости въ голов Бенсби. Оракулъ между тмъ, чувствительность котораго въ отношеніи къ женскому полу не была преувеличена капитаномъ, продолжалъ подталкивать миссъ Нипперъ, сохраняя впрочемъ во всей полнот свое глубокомысліе.

Соломонъ Гильсъ, уже воротившійся домой, встртилъ гостей y дверей и немедленно повелъ ихъ въ свою маленькую гостиную, которая теперь была уже не то, что въ былыя времена. По всмъ направленіямъ комнаты валялись морскія карты, по которымъ грустный хозяинъ, съ компасомъ въ рукахъ, слдилъ за отплывшимъ кораблемъ, разсчитывая, какъ далеко занесли его бури, и стараясь убдиться, что еще не скоро наступитъ время, когда должно будетъ покинуть всякую надежду.

— Вотъ куда сдрейфовало его, — говорилъ дядя Соль, разсматривая карту, — но нтъ, это невозможно. A пожалуй, не занесло ли, напримръ… предположимъ, что въ тогдашнюю бурю онъ измнилъ курсъ и попалъ… да нтъ, это опять вздоръ!

И съ такими противорчащими предположеніями бдный дядя Соль разъзжалъ по огромнымъ листамъ, безнадежно отыскивая врный пунктъ, гд бы утвердить румбы своего компаса.

Флоренса тотчасъ же замтила, да и мудрено было не замтить, какъ ужасно измнился несчастный старикъ въ отсутствіи племянника. Кром безпокойства и грусти, обыкновенныхъ чувствъ въ его положеніи, на его лиц пробивалась какая-то загадочная, противорчащая ршимость, которая особенно тревожила чувствительную двушку. Старикъ выражался какъ-то дико и наобумъ. Когда Флоренса изъявила сожалніе, что не видла его сегодня поутру, онъ сказалъ сначала, что заходилъ къ ней, но потомъ одумался и какъ будто хотлъ назадъ взять отвтъ.

— Вы заходили ко мн? — сказала Флоренса. — Сегодня?

— Да, моя любезная миссъ, — отвчалъ дядя Соломонъ, посмотрвъ на нее съ явнымъ смущеніемъ. — Я хотлъ увидть васъ собственными глазами, услышать собственными ушами, увидть и услышать еще разъ, прежде чмъ…

— Прежде чего? прежде чего? — сказала Флоренса, положивъ руку на его плечо.

— Разв я сказалъ — прежде? — Ну, такъ я думалъ, прежде чмъ придутъ всти отъ моего милаго Вальтера.

— Вы нездоровы, — сказала Флоренса съ нжностью. — У васъ такъ много было безпокойства. Я уврена, вы нездоровы.

— Я здоровъ и крпокъ такъ, какъ только можетъ быть человкъ моихъ лтъ — съ жаромъ заговорилъ старикъ. — Посмотрите на эту руку: она не дрожитъ, и разв владлецъ ея не можетъ быть столь же отважнымъ и ршительнымъ, какъ юноша въ полномъ цвт силъ? Увидимъ, увидимъ.

Въ движеніяхъ, сопровождавшихъ эти слова, выражалось слншкомъ очевидное разстройство, и Флоренса, тронутая до глубины души, хотла сообщить свои опасенія Куттлю, но тотъ въ эту самую минуту излагалъ, со всми подробностями, обстоятельства дла, насчетъ котораго требовалось положительное мнніе мудреца.

Бенсби, старавшійся, по-видимому, разглядть какой-то замчательный пунктъ между Лондономъ и Грэвзендомъ, два или три раза пробовалъ протянуть свою косматую руку, чтобы обвить ее вокругъ воздушнаго стана миссъ Нипперъ, но молодая двушка, съ крайнимъ негодованіемъ, отскочила на противоположный конецъ стола, и чувствительное сердце командира ‘Осторожной Клары’ не встртило вожделннаго отвта. Наконецъ, посл нкоторыхъ соображеній, могучій гопосъ изъ внутренностей командира, не обращенный ни къ кому въ особенности и управляемый, независимо отъ воли самого владльца, какимъ-то фантастическимъ духомъ, забасилъ такимъ образомъ:

— Меня зовутъ Джономъ Бенсби.

— Его окрестили Джономъ, — воскликнулъ восторженный капитанъ Куттль. — Слушайте, слушайте!

— И что я говорю, на томъ стою.

Капитанъ выразительно мигнулъ слушателямъ и, пожимая руку Флоренсы, какъ будто говорилъ:

— Теперь-то онъ расходится! Слушайте его, слушайте! Вотъ зачмъ я его привелъ!

— Поэтому, — продолжалъ голосъ, — отчего же и не такъ? A если такъ, что-жъ изъ этого? Кто другой скажетъ иначе? Никто. Баста! утекай!

Посл этой аргументаціи голосъ остановился и отдыхалъ. Слушатели безмолвствовали. Черезъ минуту таинственный голосъ забасилъ опять такимъ образомъ:

— Полагаете ли вы, ребята, что ‘Сынъ и Наслдникъ’ пошелъ ко дну? Можетъ быть. A я какъ думаю? о чемъ? Пусть будетъ такъ. Шкиперъ идетъ къ каналу Святого Георгія, къ Даунсамъ. Что y него передъ носомъ? Гудвинскія отмели. Кто это сказалъ? никто. Онъ можетъ наскочить на Гудвинсы, можетъ и не наскочить. Разумй. Въ зашеекъ не толкаютъ. Баста! Не звать на рул и счастливо оставаться.

Затмъ таинственный голосъ вышелъ на улицу, уведя съ собой командира ‘Осторожной Клары’ и сопутствуя ему до самой каюты, гд онъ немедленно погрузился въ койку и освжился крпкимъ сномъ.

Внимательные слушатели изреченій мудреца съ крайнимъ недоумніемъ смотрли друтъ на друга, стараясь каждый иосвоему вникнуть въ загадочныя слова Бенсби, который, какъ оракулъ, поставленный на треножникъ, ни на шагъ не отступилъ отъ существенныхъ правилъ, свойственныхъ всмъ вообще оракуламъ древыихъ и новыхъ временъ. Еще въ большемъ недоразумніи находился Благотворительный Точильщикъ, видвшій всю сцену съ чердака изъ потолочнаго окна: маленькая и очень невинная хитрость, которую шпіонъ м-ра Каркера уже не разъ позволялъ себ при разныхъ случаяхъ и обстоятельствахъ. Куттль, съ своей стороны, убжденный еще больше въ высочайшей премудрости командира Бенсби, въ жизнь не дававшаго никакихъ промаховъ, вывелъ изь его словъ положительное заключеніе, чго ‘Сынъ и Наслдникъ’ бросаетъ якорь надежды, за который съ помошью божьею и должна уцпиться вся компанія. Флоренса старалась уврить себя, что капитанъ былъ правъ, но Сусанна Нипперъ Выжига, энергически замотавъ головой, обънвила прямо и ршительно, что командиръ Бенсби такой же дуракъ, какъ Перчъ разсыльный.

Дядя Соль, посл торжественнаго совщанія, остался въ такомъ же расположеніи духа, какъ и прежде и тотчасъ по уход Бенсби принялся разъзжать по географическимъ картамъ, отмривая циркулемъ безнадежныя разстоянія. Когда, такимъ образомъ, онъ погруженъ былъ въ свое путешествіе, Флоренса шепнула о чемъ-то Куттлю, и тотъ немедленно подошелъ къ старику.

— Ну что, дядя Соль? — заговорилъ капитанъ, дружески положивъ свою тяжелую руку на плечо инструментальнаго мастера. — Что новенькаго?

— Ничего, Недъ, такъ себ, — отвчалъ Соломонъ Гильсъ. — Мн пришло теперь въ голову, что въ этотъ самый день мой бдный мальчикъ поступилъ въ контору Домби и Сына. Тогда онъ поздно воротился къ обду и слъ тамъ, гд ты теперь стоишь. Мы заговорили тогда о кораблекрушеніяхъ, и я насилу могъ отвлечь его отъ этого предмета.

Глаза Флоренсы съ живйшимъ любопытствомъ обратились на старика. Онъ остановился.

— Держись, крпче, старый другъ! — возопилъ капитанъ. — Будь веселъ и смотри на все очертя голову. A знаешь, что? Я провожу теперь наше сокровище, — здсь капитанъ поцловалъ руку Флоренсы, — и потомъ, на возвратномъ пути, завербую тебя на цлый день. Мы отобдаемъ вмст y меня или въ трактир.

— Нтъ, нтъ, — съ живостью возразилъ старикъ, видимо смущенный этимъ предложеніемъ. — Отобдаемъ, пожалуй, только не сегодня. Сегодня я не могу.

— Почему же?

— Я… я очень занятъ сегодня. Надобно обдумать и привести въ порядокъ… Право, Недъ, сегодня не могу. Мн надобно подумать о многихъ вещахъ… Я долженъ остаться наедин.

— Ну, такъ завтра, Соломонъ?

— Завтра, пожалуй, — отвчалъ старикъ. — Да, именно завтра. Это лучше всего. Подумай обо мн завтра, Недъ Куттль.

— Такъ помни же, Соломонъ, завтра поутру къ теб непремнно явлюсь.

— Хорошо, хорошо. Утро вечера мудрене, Недъ Куттль, a теперь прощай, мой другъ, прощай. Благослови тебя Богъ!

И говоря это, старикъ пожималъ руку капитана съ необыкновеннымъ жаромъ. Потомъ онъ съ большою нжностью поцловалъ об руки Флоренсы, пристально посмотрлъ на ея лицо и съ какой-то странной суетливостью проводилъ ее къ карет. Все это произвело такое впечатлніе на Куттля, что онъ нсколько минутъ промедлилъ на крыльц подл деревяннаго мичмана, длая увщанія Робу, чтобы тотъ внимательне смотрлъ за своимъ хозяиномъ до слдующаго утра. За этимъ увщаніемъ онъ всунулъ ему въ руку шиллингъ и общалъ еще шесть пенсовъ на другой день, если тотъ исправно выполнитъ сдланныя порученія. Устроивъ такимъ образомъ это дло, Куттль, считавшій себя естественнымъ и законнымъ тлохранителемъ Флоренсьы, взобрался на козлы и благополучно проводилъ ее домой. На прощаньи онъ уврилъ ее еще разъ, что не разстанется съ Соломономъ до гробовой доски и будетъ охранять его до страшнаго суда. Затмъ пришла ему въ голову м-съ Максъ Стингеръ и, припомнивъ храбрый вызовъ Сусанны Нипперъ, онъ, обращаясь къ этой двиц, не могъ удержаться отъ восклицанія: ‘Такъ неужели бы вы засадили ее, моя милая, неужели!’

Проводивъ Флоренсу съ ея спутницей до двери заколдованнаго дома, капитанъ почувствовалъ въ душ какое-то неопредленное безпокойство, и его мысли обратились къ инструментальному мастеру. Вмсто того, чтобы идти домой, онъ нсколько разъ прошелся взадъ и впередъ по улиц, гд жилъ деревянный мичманъ, и, отложивъ до ночи путешествіе на Корабельную площадь, отправился обдать въ матросскую таверну, торчавшую клиномъ на углу одной изъ улицъ въ Сити. Въ сумерки онъ забрелъ опять къ магазину инструментальнаго мастера и въ наблюдательномъ положеніи остановился передъ окномъ. Старикъ Соломонъ съ озабоченнымъ видомъ сидлъ въ гостиной съ перомъ въ рукахъ, и рука его быстро бгала по бумаг. Благотворительный Точильщикъ убиралъ комнату, запиралъ двери и стлалъ себ постель. Уврившись такимъ образомъ, что все обстоитъ благополучно, Куттль направилъ шаги на Корабельную площадь, твердо ршившись на другой день сняться сь якоря какъ можно ране.

Глава XXIV.

Занятія любящаго сердца.

Сэръ Барнетъ и леди Скеттльзъ жили въ Фильгэм, въ живописномъ предмстьи Лондона, на самомъ берегу Темзы. Дача ихъ превосходительствъ была одною изъ прелестнйшихъ резиденцій въ мір среди и подъ конецъ лта, когда совершались по Темз праздничныя прогулки на шлюпкахъ и катерахъ, но въ другія времена она имла то маленькое неудобство, что сосдніе луга и кустарники потоплялись разливомъ воды, которая иногда забиралась даже въ роскошную спальню ихъ првъ. Сэръ Барнеръ Скеттльзъ главнйшимъ образомъ выражалъ свою личную знаменитость античной золотой табакеркой и огромнымъ шелковымъ платкомъ, который онъ величественно вытаскивалъ изъ кармана, какъ военное знамя и обими руками подносилъ къ своему вельможному носу. Сэръ Барнетъ имлъ одну цль въ жизни — распространять дальше и дальше кругъ своихъ знакомыхъ. Какъ тяжелое тло, брошенное въ воду — да не оскорбится низкимъ сравненіемъ сіятельная тнь достойнаго джентльмена — сэръ Барнетъ Скеттльзъ, по неизмнному закону природы, постоянно увеличивалъ расширявшійся кружокъ до послднихъ предловъ возможности. Или, какъ звукъ въ воздух, котораго колебанія, по теоріи новйшаго остроумнаго философа, идутъ впередъ и впередъ по безпредльнымъ полямъ пространства, сэръ Барнетъ Скеттльзъ не могъ остановиться въ своемъ путешествіи по разнообразнымъ областямъ соціальной системы.

Сэръ Барнетъ имлъ также страсть знакомить людей другъ съ другомъ, и это онъ длалъ безкорыстно, безъ всякихъ дальнйшихъ видовъ, единственно изъ благородной любви къ предмету. Если къ его прву благодтельная судьба посылала какого-нибудь новичка или, если подъ снь его мирной виллы попадался зазжій, сэръ Барнетъ Скеттльзъ на другой же день по его прибытіи обыкновенно предлагалъ вопросы, врод слдующихъ: — ‘Ну, государь мой, съ кмъ хотите вы здсь познакомиться? Кого вамъ угодно видть? Не станете ли вы описывать ваше путешествіе? Или, быть можетъ, вы занимаетесь драматическимъ искусствомъ? Не нуженъ ли вамъ сюжетъ для картины? для статуи? во всякомъ случа вы должны знать и видть людей. Съ кмъ же я долженъ васъ познакомить?’ — Случалось, путешественникъ называлъ особу, съ которой Барнетъ знакомъ былъ столько же, какъ съ китайскимъ императоромъ, но это его не останавливало, и его прво, не задумавшись, отвчалъ, что упомянутая особа его искренній другъ и пріятель. Затмъ онъ отправлялся къ неизвстной особ, оставлялъ карточку и писалъ на скорую руку записку: — ‘Сэръ, блистательное положеніе, которое вы занимаете въ обществ, позволяетъ мн обратиться къ Вамъ съ просьбой: любознательный путешественникъ, остановившійся въ моемъ дом, хотлъ бы повидаться съ Вами (леди Скеттльзъ ия принимаемъ въ немъ большое участіе), такой геній, какъ вы, конечно не оскорбится нарушеніемъ мелкихъ приличій — позволяемъ себ думать, вы удостоите насъ высокой чести сдлать визитъ’ — и прочая, и прочая, Такъ или иначе, знакомство устраивалось, и опытный охотникъ разомъ ловилъ двухъ зайцевъ.

Вооруженный античной табакеркой и неизбжнымъ знаменемъ, сэръ Барнетъ Скеттльзъ обратился съ своимъ обыкновеннымъ вопросомъ къ Флоренс въ первое утро посл ея прибытія на великолпную виллу. Флоренса думала въ эту минуту о бдномъ Вальтер, и сердце ея болзненно сжалось при такомъ вопрос, однако жъ, она поблагодарила сэра Барнета и отвчала, что никого предпочтительно не желаетъ видть. Но сэръ Барнетъ Скеттльзъ не отставалъ.

— Хорошо ли вы помните, милая миссъ Домби, — сказалъ онъ, — что почтенный вашъ родитель — поклонитесь ему отъ меня и леди Скеттльзъ, когда станете писать — ни съ кмъ не желаетъ васъ познакомить?

Бдная двушка затрепетала всмъ тломъ и едва могла пролепетать отрицательный отвтъ.

Молодой Скеттльзъ гостилъ теперь дома, отпущенный на каникулы изъ докторской теплицы. Онъ терплъ невыносимую муку отъ своего высочайшаго галстука и отъ докучливой маменьки, которая непремнно хотла, чтобы онъ безпрестанно любезничалъ съ Флоренсой. Его мученія увеличились еще больше отъ общества д-ра Блимбера и м-съ Блимберъ, которые тоже были приглашены подъ мирную кровлю его гостепріимныхъ родителей. Выведенный изъ терпнія, молодой Барнетъ всю эту компанію посылалъ къ чорту и даже говорилъ, что охотне прожилъ бы каникулы на каторг.

— Не желаете-ли вы, д-ръ Блимберъ, познакомиться съ кмъ-нибудь черезъ мое посредство? — спросилъ сэръ Барнетъ, обратившись къ этому джентльмену.

— Вы очень добры, сэръ Барнетъ, — отвчалъ д-ръ Блимберъ, — покорно васъ благодарю. Здсь покамстъ я никого не имю въ виду. Я слдую Теренцію и думаю вмст съ нимъ, что вс люди имютъ одинаковое право на мою любознательность. Впрочемъ, каждый отецъ, имющій сына, особенно интересуетъ меня.

— Не желаете-ли вы, м-съ Блимберъ, быть представленной какой-нибудь особ?

— О, если бы вы, сэръ Барнетъ, могли представиь меня Цицерону, въ его очаровательномъ тускуланум, я бы покорнйше стала просить васъ о такой милости! — отвчала м-съ Блимберъ съ пріятнйшей улыбкой и повертывая во вс стороны свою шляпу небеснаго цвта. — Общество ваше и любезной леди Скеттльзъ длаетъ для меня излишнимъ всякое другое знакомство. Къ тому же я и мой мужъ имемъ удовольствіе видть каждый день милаго вашего сына.

При этомъ молодой Барнетъ вздернулъ носъ, и лицо его, обращенное на обожательницу Цицерона, приняло самое сердитое выраженіе.

Сэръ Барнетъ Скеттльзъ принужденъ былъ ограничиться небольшимъ обществомъ къ великой радости Флоренсы, принявшейся изучать это общество съ тою завтною цлью, которая такъ глубоко запала въ ея душу.

Въ дом гостило нсколько дтей. Вс они были такъ же свободны и счастливы съ своими отцами и матерями, какъ розовыя малютки напротивъ лондонскаго дома м-ра Домби. Ничто ихъ не стсняло и они открыто выражали свои чувства. Флоренса старалась изучить ихъ секретъ, старалась угадать, чего недоставало въ ней самой, чтобы сдлаться столь же привлекательной, какъ эти маленькія дти. Она надялась теперь, открывъ ихъ тайну, научиться, какъ должно обнаруживать свою любовь отцу.

Долго Флоренса наблюдала этихъ дтей. Не разъ, въ раннія утра, когда солнце только-что вставало, и въ дом еще никто не пробуждался, бдная двушка уединенно гуляла по берегу рки и заглядывала въ окна спаленъ, гд покоились маленькія дти. Флоренса думала о нихъ съ любовью и наслажденіемъ, но въ то же время чувствовала, что здсь, среди этой розовой группы, она еще уединенне, чмъ въ опустломъ дом своего отца. При всемъ томъ она продолжала жить среди этой группы и съ терпніемъ изучала трудное искусство возбуждать любовь въ родительскомъ сердц.

Въ чемъ же, наконецъ, состоитъ это искусство и гд его начало? Были здсь дочери, уже владвшія сердцами своихъ отцовъ. Он не встрчали ни холоднаго взора, ни нахмуренныхъ бровей, и даже не подозрвали, что отецъ можетъ отвергать свое дитя. Когда солнце бросало яркіе лучи съ высокаго горизонта, и роса высыхала на цвтахъ, окна спаленъ постепенно открывались, и прекрасные беззаботные ребята съ веселымъ крикомъ выбгали на зеленый лугъ для утренней прогулки. Чему же могла Флоренса научиться отъ этихъ дтей? Не поздно ли взялась она за дло? Каждый мальчикъ и каждая двочка безбоязненно подбгали къ отцу, ловили готовый поцлуй и обвивались вокругъ шеи, уже протянутой для дтской ласки. Нельзя же ей съ самаго начала сдлаться столь смлой въ обхожденіи съ своимъ отцомъ. О, неужели должна исчезнуть всякая надежда! Неужели слдствіемъ неутомимыхъ занятій будетъ окончательное убжденіе, что для нея не существуетъ дороги къ родительскому сердцу?

Даже та старуха, что ограбила ее въ дтств — Флоренса хорошо помнила вс подробности этого приключенія — съ любовью говорила о своей дочери, и мысль о разлук съ нею вырвала изъ ея груди страшный и болзненный крикъ отчаянія. Но мать, вроятно, не то, что отецъ: Флоренса тоже со всею нжностью была любима своею матерью. ‘А, впрочемъ, какъ знать? — съ трепетомъ и слезами думала несчастная двушка, живо представляя огромную пустоту между ею и отцемъ, — если бы мать была жива, вроятно, и она точно такъ же, какъ отецъ, стала бы меня ненавидть, потому что должна же быть во мн какая-нибудь отталкивающая сила, развивающаяся отъ самой колыбели и достигшая съ теченіемъ времени огромныхъ размровъ.’ — Она знала, что такая мысль, неправдоподобная сама по себ и не основанная ни на чемъ, была вмст съ тмъ оскорбительна для памяти покойной матери, но такъ велико было ея усиліе оправдать отца и найти въ себ какой-нибудь недостатокъ, что она готова была выдумывать самыя химерическія предположенія.

Вскор посл нея пріхала на дачу къ Скеттльзамъ прекрасная двочка, двумя или тремя годами моложе Флоренсы. Она была сиротка, безъ матери и отца. Тетка ея, старая сдоволосая леди, полюбила Флоренсу — ее вс любили — съ перваго взгляда и каждый вечеръ садилась подл нея съ материнскимъ участіемъ, когда молодая двушка пла или играла на фортепьян. Однажды, въ жаркое утро, черезъ два только дня посл прізда этихъ гостей, Флоренса сидла въ садовой бесдк, любуясь черезъ кусты на группу дтей, которыя рзвились на ближайшемъ лугу. Недалеко отъ нея, по уединенной алле, гуляли тетка и племянница, разговаривая вполголоса, но такъ, что Флоренса могла слышать каждое слово. Разговоръ шелъ о ней.

— Разв Флоренса такая же сиротка, какъ я? — спросила двочка.

— Нтъ, моя милая. У ней нтъ матери, но отецъ ея живъ.

— Такъ она теперь носитъ трауръ по своей бдной матери? — съ живостью спросила племянница.

— Нтъ, по своемъ брат.

— Есть y ней еще братъ или сестра?

— Нтъ.

— Бдненькая, какъ мн ее жаль! — воскликнула двочка.

Послдовало молчаніе. Тетка и племянница остановились посмотрть на какую-то лодку. Флоренса, какъ только произнесли ея имя, набрала цвтовъ и хотла идти къ нимъ на встрчу, но когда он перестали говорить, она опять сла на свое мсто и принялась длать букетъ. Вскор, однако-жъ, разговоръ возобновился.

— Флоренсу вс здсь любятъ, и она, конечно, заслуживаетъ любви, я уврена въ этомъ, — сказала двочка. — Гд ея папа?

Тетка, посл короткой паузы отвчала, что не знаетъ. Флоренса опять хотла идти, но тонъ голоса, какимъ былъ произнесенъ этотъ отрицательный отвтъ, приковалъ ее къ мсту. Едва дыша и прижавъ свою работу къ трепещущему сердцу, она старалась теперь не проронить ни одного слова.

— Онъ, конечно, въ Англіи, тетенька?

— Думаю, что такъ. Да, въ Англіи, я это знаю.

— Былъ онъ здсь когда-нибудь?

— Не думаю. Нтъ, не былъ.

— Онъ прідетъ ее навстить?

— Не думаю.

— Разв онъ хромъ, слпъ или боленъ, тетенька?

Цвты начали вываливаться изъ рукъ Флоренсы, когда она услышала эти предположенія. Она прижала ихъ тсне къ груди, на которую теперь невольно склонилась ея голова.

— Китти, — отвчала старая леди, — я, пожалуй скажу теб всю правду о Флоренс, какъ сама слышала, да только ты не говори никому, иначе могутъ выйти непріятности для нея.

— Никому не скажу, тетенька.

— Я врю теб, — отвчала старушка, — и могу на тебя положиться. Такъ вотъ въ чемъ дло. Отецъ вовсе не заботится о Флоренс, видитъ ее очень рдко, въ жизнь не сказалъ ей ласковаго слова и теперь почти совершенно оставилъ ее. Она полюбила бы его нжно, если бы онъ захотлъ, но онъ не хочетъ, хотя она ни въ чемъ не провинилась ни передъ нимъ, ни передъ кмъ на свт. Она вполн заслуживаетъ любви, и вс о ней жалютъ.

Многіе цвты изъ рукъ Флоренсы попадали на землю, a т, которые остались на ея груди, были мокры, но не отъ росы. Лицо несчастной двушки склонилось на руки.

— Бдная Флоренса! милая, добрая Флоренса! — восклииалъ ребенокъ.

— Знаешь ли, Китти, зачмъ я теб разсказала объ этомъ?

— Затмъ, чтобы я всей душою полюбила ее и старалась ей понравиться. Такъ ли, тетенька?

— Такъ, моя милая, но не совсмъ. Ты видишь, Флоренса веселится, угождаетъ намъ всмъ, улыбается, принимаетъ участіе въ каждой забав, но думаешь ли ты, что она совершенно счастлива? Какъ теб кажется, Китти?

— Я нахожу, что не совсмъ, — проговорила двочка.

— Далеко не совсмъ, моя милая. Передъ ней маленькія дти съ своими родителями, которые ихъ любятъ и гордятся ими. Понимаешь ли теперь, отчего груститъ она, наблюдая дтей?

— Да, тетенька, понимаю очень хорошо. Бдная Флоренса!

Еще и еще нсколько цвтовъ попадали на землю, какъ будто отъ дуновенія зимняго втра.

— Китти, — продолжала старая леди важнымъ, но совершенно спокойнымъ и пріятнымъ голосомъ, — изъ всхъ дтей, въ этомъ мст, ты одна можешь быть ея естественнымъ и безвреднымъ другомъ. У тебя нтъ тхъ невинныхъ средствъ, которыя имютъ другія дти, счастливе тебя…

— Нтъ дтей счастливе меня, тетенька! — воскликнула двочка, обнимая тетку.

— Ты не можешь, милая Китти, напоминать ей, какъ другія дти, о ея несчастьи. Поэтому я бы очень хотла, чтобы ты сдлалась ея истиннымъ другомъ. Безъ матери и безъ отца, круглыя сироты, связанныя общимъ горемъ, вы вполн могли бы сочувствовать одна другой.

— Но при васъ, тетенька, для меня неизвстна утрата родительской любви, и я никогда ея не понимала.

— Во всякомъ случа, моя милая, несчастье твое далеко не такъ велико, какъ Флоренсы. Нтъ на свт сироты, несчастне ребенка, отверженнаго живымъ отцомъ.

Ho и посл этой сцены Флоренса ни на шагъ не отступала отъ своей завтной цли. Отецъ не знаетъ, какъ она его любитъ. Рано или поздно, придетъ же, наконецъ, время, когда она найдетъ дорогу къ его сердцу, а, между тмъ, она ни словомъ, ни дломъ, ни взоромъ не обнаружитъ поводовъ къ жалобамъ на него или къ пересудамъ его поступковъ.

Даже въ разговорахъ съ двочкой, которую она полюбила очень нжно, Флоренса никогда не упоминала объ отц. Позволить съ нею въ этомъ отношеніи нкоторую откровенность предпочтительно передъ другими дтьми, значило, можетъ быть, — думала Флоренса, — подтвердить мнніе, что отецъ ея былъ жестокъ и несправедливъ. Спасти его, во что бы ни стало, отъ всхъ возможныхъ пересудовъ, — вотъ еще новый пунктъ въ занятіяхъ ея любящаго сердца.

Случалось, вслухъ читали книгу, и тамъ разсказывалась повсть о жестокомъ отц: Флоренса принимала самый веселый и безпечный видъ, какъ будто хотла показать, что ея папа, слава Богу, совсмъ не таковъ, какъ герой этой повсти. Такія же насилія своему сердцу длала бдная двушка, когда на сцен домашняго театра дти разыгрывали какую-нибудь пьесу или показывали какую-нибудь картину съ возможными примненіями къ ея чудовищному отцу. Измученная безпрестанными противорчіями съ самой собою, не разъ собиралась она ухать въ Лондонъ, чтобы снова жить спокойно и мирно, подъ мрачною снью отцовскаго дома. Кто бы, смотря на эту царицу дтскихъ баловъ, могъ вообразить, какое бремя тяготетъ на ея растерзанномъ сердц! Какъ немногіе, подъ мерзлой кровлей ея отца, подозрвали, какая груда горячихъ угольевъ наброшена на ея голову!

Терпливо и съ грустнымъ самоотверженіемъ несчастная двушка продолжала свои странныя занятія. Не открывъ искомаго секрета безымянной прелести, побждающей родительскія сердца, въ юномъ обществ, въ богатой вилл, Флоренса часто въ раннія утра совершала одинокія прогулки для наблюденій надъ дтьми бдныхъ отцовъ и матерей. Но и тутъ не было успха. Бдныя дти давно заняли приличныя мста подъ родительской кровлей, и объятія отцовъ были для нихъ открыты. Нтъ, Флоренса опоздала и здсь.

Часто наблюдала она одного простолюдина, выходившаго по раннимъ уграмъ на работу вмст съ двочкой, почти однихъ съ нею лтъ. Двочка по обыкновенію садилась подл отца и не длала ничего. Это былъ человкъ бдный, не имвшій, казалось, опредленнаго ремесла. Иногда онъ бродилъ по берегу рки, если отливъ быль слишкомъ низокъ, отыскивая бревна и доски, завязшія въ грязи, иногда онъ копалъ гряды въ огород передъ своей хижиной или починялъ старую лодку. Но что бы онъ ни длалъ, двочка никогда не была занята работой. Она сидла подл отца съ какимъ-то безжизненнымъ видомъ, и взоръ ея не выражалъ ни радости, ни горя.

Флоренса часто желала поговорить съ этимъ человкомъ, но не ршалась начать разговора, когда онъ былъ слишкомъ занятъ. Однажды поутру, гуляя по ивовой алле на берегу рки, недалеко отъ его избушки, она увидла, какъ онъ опрокинулъ лодку, развелъ огонь и, обращенный къ ней, стоялъ въ раздумьи съ насмоленной паклей въ рукахъ. Флоренса подошла ближе и пожелала ему добраго утра.

— Сегодня вы очень рано принялись за работу, — сказала она.

— Принялся бы и раньше, миссъ, если бы только была работа.

— Разв такъ трудно достать ее? — спросила Флоренса.

— Нелегко, миссъ.

Двочка между тмъ сидла съ обыкновеннымъ безсмысленнымъ видомъ, положивъ руки на колни и не обнаруживая ни малйшаго любопытства.

— Это ваша дочь? ,

Онъ быстро поднялъ голову, взглянувъ на двочку съ радостнымъ лицомъ, кивнулъ Флоренс и проговорилъ:

— Да, миссъ, это моя дочь.

Флоренса подошла ближе и поздоровалась. Двочка въ отвтъ промычала что-то глухимъ и крайне непріятнымъ голосомъ.

— Разв и y нея нтъ работы? — сказала Флоренса.

— Нть, миссъ, я работаю за нее и за себя.

— Васъ только двое? — спросила Флоренса.

— Да, только двое. Ея мать умерла десять лтъ назадъ. Марта! скажи что-нибудь этой прекрасной миссъ.

Двочка сдлала нетерпливое движеніе, судорожно вздернула плечами и отвернулась. Какая жалкая, грязная, безобразная, оборванная! И отецъ любилъ ее? О, да! Флоренса хорошо подмтила его взоръ, исполненный нжности и любви.

— Я боюсь, не хуже ли ей сегодня, — съ безпокойствомъ цроговорилъ онъ, бросая работу. Вся фигура его была проникнута глубочайшимъ состраданіемъ.

— Разв она больна? — спросила Флоренса.

Онъ вздохнулъ и продолжалъ смотрть на безсмысленную дочь съ какимъ-то отчаяннымъ видомъ.

— Я думаю, — сказалъ онъ, — моя бдная Марта и пяти дней не была здоровой въ продолженіе столькихъ лтъ!

— Да, толкуйте, столькихъ лтъ! — сказалъ неуклюжій сосдъ, подошедшій въ эту минуту къ лодк. Не больше ли, дядя Джонъ?

— Какъ больше? — спросилъ Джонъ, поправляя истасканную шляпу и проводя рукою по лбу. — Пожалуй, что и такъ. Она всю жизнь хиретъ.

— Поневол захиретъ, когда вы балуете ее, какъ чортъ знаетъ кого, — продолжалъ сосдъ. — A что толку? Она въ тягость и себ, и другимъ.

— Только не мн, — съ живостью перебилъ отецъ, нагибаясь къ лодк, — не мн, пріятель.

Онъ говорилъ правду, и Флоренса видла это какъ нельзя лучше.

— Кому же и ходить за ней, какъ не мн? — сказалъ отецъ. — Кто другой приласкаетъ мою бдную дочь?

— Правда, Джонъ, правда! — заговорилъ сосдъ. — Кто же, кром васъ станетъ ласкать ее? A вы просто распинаетесь изъ-за нея день и ночь. Она спутала васъ по рукамъ и по ногамъ, и ужъ я не знаю, какая собака работаетъ больше васъ. A что толку? Разв она понимаетъ ваши заботы?

Отецъ обратился къ дочери и просвистлъ какимъ-то оригинальнымъ способомъ. Марта съежилась и сдлала нетерпливое движеніе плечами. Отецъ, казалэсь, былъ вполн доволенъ этимъ отвтомъ.

— И вотъ все, миссъ, за что онъ ее любитъ! — проговорилъ сосдъ, улыбаясь.

— Слава Богу и за то! — сказалъ отецъ, нагибаясь къ работ. — Прежде, бывало, мое бдное дитя не шевелило ни волосомъ, ни пальцемъ, все равно, какъ мертвая!

Флоренса тихонько опустила въ старую лодку нсколько денегъ и удалилась.

Въ чемъ же, наконецъ, секретъ родительской любви? Если бы Флоренса сдлалась больна и начала увядать со дня на день, какъ ея покойный братъ, не узналъ ли бы тогда м-ръ Домби, какъ она его любитъ? Можетъ статься, она сдлается для него миле, онъ подойдетъ къ ея постели, съ грустью взглянетъ на ея потухающій взоръ, обниметъ ее и въ избытк отеческой нжности, забудеть все прошедшее. Можетъ статься, въ этомъ измненномъ состояніи м-ръ Домби проститъ виновную дочь, что она въ свое время не умла высказать ему своей дтской любви, и тогда Флоренса разскажетъ, зачмъ и какъ она по ночамъ подходила къ его кабинету, какъ сильно трепетало ея сердце, и какъ посл изучала она неизвстное ей искусство сдлаться достойной родительской любви. Все это очень можетъ быть.

A если бы Флоренса умерла? О, тогда, нтъ сомннія, м-ръ Домби раскается и станетъ горевать. Вообразите: Флоренса лежитъ на постели, точь-въ-точь, какъ ея братецъ, и она, такъ же, какъ онъ, не боится приближающейся смерти. Вотъ м-ръ Домби, растроганный до глубины души, подходитъ къ ней и говоритъ: ‘Живи, милая Флоренса, живи, Флой, для меня, и мы станемъ любить другъ друга, какъ давно бы слдовало любить, и ты будешь счастлива, какъ давно бы слдовало быть счастливой’. Вотъ, услышавъ эти слова, Флоренса бросается на шею м-ра Домби, обвиваетъ ее своими слабыми руками, и говоритъ: ‘Ужъ поздно, милый папа, слишкомъ поздно, да и не нужно: я такъ счастлива въ эту минуту, какъ не могла и не могу быть счастливе. Я за все вознаграждена, милый папа!’ И тутъ она умираетъ съ благословеніями на губахъ.

Вс эти химеры, по странной прихотливости любящаго сердца, стройными толпами роились въ голов бдной двушки. Флоренса вспомнила золотыя волны на стн и живо представляла, какъ таинственный потокъ уноситъ ее въ область вчности, гд ее встрчаетъ милый братъ съ отверстыми объятіями. Стоя въ эту минуту на берегу рки, плескавшей волны къ ея ногамъ, она съ благоговніемь воображала ту же самую рку, о которой такъ часто говорилъ умирающій братъ, уносимый въ своихъ предсмертныхъ видніяхъ въ безбрежный океанъ вчности.

Отецъ и больная дочь еще стояли передъ умственными очами Флоренсы, какъ вдругъ тлеснымъ ея глазамъ представились въ полной свжести силъ здоровый отецъ и здоровая мать въ сопровожденіи сына, цвтущаго молодостью и красотою. Сэръ Барнетъ Скеттльзъ учтиво привтствовалъ двушку и пригласилъ гулять. Флоренса охотно согласилась, и леди Скеттльзъ поспшила дать приличныя наставленія сыну, который медленными шагами подступилъ къ Флоренс и подалъ ей руку. Должно сказать, леди Скеттльзъ считала первйшимъ наслажденіемъ жизни видть, какъ ея сынъ гуляетъ съ прекрасною двушкой.

Но должно также сказать, самъ молодой джентльменъ смотрлъ на эту статью съ своей, совершенно противоположной, точки зрнія, и ири такихъ случаяхъ очень часто вслухъ выражалъ свое неудовольствіе, называя себя двичьимъ прислужникомъ. Впрочемъ, Флоренса, минутъ черезъ пять ходьбы, всегда мирила молодого Барнета съ его судьбой, и они начинали вести дружескій разговоръ. Сэръ Барнетъ и леди Скеттльзъ, по обыкновенію, выступали позади, любуясь на прекрасныхъ дтей.

Въ такомъ порядк совершалась и теперешняя дообденная прогулка. Уже молодой Барнетъ усмирился и охотно развязалъ языкъ, чтобы отвчать на вопросы Фларенсы, какъ вдрутъ мимо ихъ прогарцовалъ верхомъ на гндомъ кон какой-то джентльмень, бросившій на нихъ выразительный взглядъ. Тутъ же онъ сдержалъ, повернулъ въ ихъ сторону коня и началъ раскланиваться съ шляпою въ рукахъ.

Джентльменъ особенно смотрлъ на Флоренеу, и когда гуляющее общество остановилось, онъ раскланялся сперва съ ней, a потомъ привтствовалъ сэра Барнета и леди Скеттльзъ. Флоренса никакъ не могла припомнить, видла ли когда это лицо, и какъ скоро джентльменъ подъхалъ къ ней ближе, она невольно отступила назадъ.

— Не бойтесь. Моя лошадь очень смирна, увряю васъ, — сказалъ джентльменъ.

Но Флоренса испугалась не лошади. Въ самомъ всадник было что-то такое, что какъ будто ее кольнуло и заставило отступить.

— Я, конечно, имю удовольствіе говорить съ миссъ Домби? — сказалъ джентльменъ съ любезной улыбкой.

Флоренса поклонилась.

— Мое имя Каркеръ. Больше, кажется, мн не нужно рекомендовать себя, чтобы быть представленнымъ миссъ Домби. Каркеръ.

День былъ жаркій, но Флоренса почувствовала странную дрожь, пробжавшую по ея тлу. Она представила м-ра Каркера своему обществу.

— Прошу извинить, — сказалъ м-ръ Каркеръ, — тысячу разъ, но я завтра поутру отправлюсь къ м-ру Домби, въ Лемингтонъ, и если вамъ, мисеъ, угодно дать мн какое порученіе, я почту себя совершенно счастливымъ.

Сэръ Барнетъ немедленно сообразилъ, что Флоренс надо писать, и предложилъ окончить прогулку, приглашая м-ра Каркера на дачу отобдать. М-ръ Каркеръ, къ великому несчастью, уже далъ слово обдать въ другомъ мст, но, ежели миссъ Домби желаетъ писать, онъ съ удовольствіемъ готовъ ждать сколько угодно. Представивъ это извиненіе съ любезнйшей улыбкой, м-ръ Карксръ нагнулся, чтобы погладить шею лошади, и Флоренса въ эту минуту разслышала, или, правильне, разглядла въ его взор слдующія три слова: ‘О корабл никакого слуху! ‘

Бдная двушка съ крайнимъ испугомъ отскочила отъ всадника, который въ эту минуту выставилъ вс свои зубы, и трепещущимъ голосомъ проговорила, что не намрена писать къ отцу.

— Можетъ быть, вамъ угодно, миссъ Домби, послать что-нибудь? — сказалъ зубастый всадникъ.

— Нтъ, благодарю васъ. Мн нечего посылать, кром … кром моей любви.

Несмотря на ужасную взволнованность, Флоренса подняла на него выразительный, умоляющій взоръ, въ которомъ нетрудно было прочесть просьбу о пощад, такъ какъ всякое сношеніе между ею и отсутствующимъ отцомъ выходило изъ круга обыкновенныхъ вещей. М-ръ Каркеръ улыбнулся, отвсилъ низкій поклонъ и, снабженный комплиментами отъ сэра Барнета и леди Скеттльзъ къ м-ру Домби, поскакаль назадъ, оставивъ самое благопріятное впечатлніе въ превосходительныхъ сердцахъ. Флоренса между тмъ продолжала дрожать, какъ въ лихорадк, и сэръ Барнетъ, не чуждый народныхъ суеврій, заключилъ, что, вроятно, въ эту минуту проходилъ кто-нибудь по ея будущей могил. М-ръ Каркеръ еще разъ оглянулся изъ-за угла, поклонился и поскакалъ во весь опоръ… вроятно, на будущую могилу Флоренсы.

Глава XXV.

Странныя всти о дяд Соломон.

Несмотря на твердое намреніе чуть свтъ сняться съ якоря, капитанъ Куттль не прежде, какъ въ шесть часовъ, проснулся въ своей кают посл того достопамятнаго вечера, когда онъ наблюдалъ черезъ окно, освщенное лампой, дядю Соломона за его письменнымъ столомъ, вмст съ деревяннымъ мичманомъ на прилавк и Благотворительнымъ Точильщикомъ, возившимся около своей постели за тмъ же прилавкомъ. Зато теперь капитанъ пробудился и тломъ, и душой. Сидя на постели, онъ озирался вокругъ комнаты и протиралъ свои глаза съ какимъто особеннымъ неистовсівомъ, какъ будто отъ нихъ теперь требовалась чрезвычайная услуга. Случай необыкновенный. Передъ особой капитана лицомъ къ лицу, задыхаясь отъ усталости, стоялъ Робъ Тудль, съ раскраснвшимися щеками и выпученными глазами, блиставшими самымъ яркимъ свтомъ.

— Ура! — проревлъ капитанъ. — Что новаго?

Но когда Робъ хотлъ отвчать, капитанъ вепремъ спрыгнулъ съ постели и рукою зажалъ ему ротъ.

— Погоди, любезный, плгоди, — сказалъ онъ, — не говори покуда ни слова.

Затмъ капитанъ повернулъ постителя налво кругомъ въ другую комнату, и, скрывшись самъ на нсколько минутъ, воротился въ синемъ камзол, подошелъ къ шкапу, налилъ дв рюмки водки и подалъ одну Благотворительному Точильщику. Потомъ, опорожнивъ собственную рюмку, капитань приложился спиною къ стн, какъ будто хотлъ на всякій случай предупредить возмзжность опрокинуться навзничь и, обративъ глаза на Точильщика, скомандовалъ довольно ршительнымъ тономъ:

— Ну, теперь отваливай, дружокъ, отваливай!

— Вы хотите, чтобы я говорилъ? — спросилъ Робъ, озадаченный капитанскими приготовленіями.

— Да, начинай.

— Мн почти нечего разсказывать, капитанъ. Вотъ вамъ!

Робъ показалъ связку ключей. Капитанъ, еще плотне прислонившись къ стн, бросалъ поперемнно взгляды то на ключи, то на Точильщика.

— Вотъ вамъ еще, — продолжалъ Робъ.

Тутъ онъ вынулъ запечатанный пакетъ, на который каиитанъ посмотрлъ съ такимъ же вниманіемъ, какъ и на ключи.

— Вставши сегодня въ пять часовъ, — продолжаль Робъ, — я нашелъ вс эти вещи на своей постели. Двери въ магазинъ были отперты, и м-ръ Гильсъ отошелъ…

— Какъ?! умеръ?! — проревлъ капитанъ, поблднвъ какъ смерть.

— Не умеръ, a исчезъ, — возразилъ Точильщикъ.

— Исчезъ?

— Скрылся изъ магазина, неизвстно куда.

Капитанъ заревлъ такимъ неистовымъ голосомъ и съ такою быстротою ринулся отъ стны, что бдный Точильщикъ, вооруженный ключами и пакетомъ, поспшилъ забиться въ противоположный уголъ.

— На ключахъ, сударь, и на пакет написано: ‘Для капитана Куттля’, — завопилъ Робь, — Вотъ я и прибжалъ къ вамъ. Больше я ничего не знаю, капитанъ Куттль, ей-же-ей! Ужъ лучше бы мн провалиться сквозь землю. Вотъ нашли мсто для бднаго парня! Хозяинъ бжалъ и мн придется разстаться съ мстомъ, a еще меня же обвиняютъ!

Эти жалобныя восклицанія были вызваны сверкающими глазами капитана, который весь, съ ногъ до головы, пылалъ подозрніемъ и угрозами. Принявъ пакетъ изъ рукъ Точильщика, капитанъ разломалъ печать и принялси читать:

‘Милый мой Недъ Куттль, здсь ты найдешь мою волю’ — капитанъ для удостовренія перевернулъ листъ — ‘и завщаніе’…

— Гд же завщаніе? — закричалъ капитанъ, бросивъ подозрительный взглядь на Точильщика. — Воля здсь, a завщанія я не вижу. Куда двалъ ты завщаніе?

— Я не видалъ никакого завщанія — возразилъ Робъ. — Пожалуйста, капитанъ, не нападайте на меня. Я не трогалъ завщанія.

Капитанъ сомнительно покачалъ г.оловой и съ важностью продолжалъ чтеніе:

‘Не вскрывай документа до истеченія года или пока не будетъ получено врнаго извстія о моемъ миломъ Вальтер, который также — я увренъ въ этомъ — дорогъ и для тебя, любезный Недъ…

Здсь капитанъ остановился съ видимымъ волненіемъ. Понимая, однако-жъ, важность настоящаго случая, онъ, для возстановленія своего достоинства, бросилъ на Точильщика строгій взглядъ и продолжалъ:

‘Если ты никогда не услышишь обо мн или не увидишь меня больше, вспоминай, любезный Недъ, о старомъ друг такъ же, какъ онъ будетъ вспоминать о теб до послдняго издыханія — съ любовью, и заступи, ради Вальтера, его мсто при магазин до истеченія упомянутаго срока. Долговъ нтъ. Заемъ фирм Домби и Сынъ уплаченъ. Посылаю теб ключи. Храни все это въ тайн и не длай обо мн никакихъ разспросовъ. Это безполезно. Больше писать нечего, любеный Недъ. Остаюсь твой врный друтъ Соломонъ Гильсъ.

Капитанъ перевелъ духъ и читалъ дале постскриптъ.

‘Мальчикъ Робъ, рекомендованный фирмой, какъ я теб говорилъ, можетъ остаться при магазин… Если окажется необходимымъ продавать вещи съ аукціона, прибереги, милый Недъ, маленькаго мичмана’.

Капитанъ Куттль перечиталъ письмо, по крайней мр, двадцать разъ и съ сотню разъ перевернулъ его въ рукахъ, сидя въ глубокомъ раздумьи на своемъ стул. Сначала мысли его были исключительно прикованы къ письму, и онъ ни о чемъ больше не былъ въ состояніи думать. Потомъ онъ постепенно началъ вникать въ постороннія обстоятельства, и мало-по-малу идея военнаго суда образовалась и созрла въ его голов. Но подсудимымъ былъ Благотворительный Точильщикъ, и никто больше. Его слдовало допросить. Утвердившись въ этой мысли, капитанъ принялъ такой ршительный, строгій, истинно судейскій видъ, что Точиьщикъ, еще прежде начатія допроса, понялъ всю опасность своего положенія и счелъ необходимымъ опровергнуть обвинительные пункты, начертанные на чел грознаго судіи.

— О, зачмъ вы на меня такъ смотрите, капитанъ? — воскликнулъ Точильщикъ. — Въ чемъ я провинился передъ вами?

— Не кричи, любезный, не кричи! Нечего обвинять себя прежде времени.

— Я ни въ чемъ не виноватъ, капитанъ!

— Увидимъ, a покамстъ распускай-ка паруса и — маршъ впередъ!

Съ глубокимъ чувствомъ отвтственности, возложенной на него въ настоящемъ случа, капитанъ ршился немедленно произвести строжайшее слдствіе на самомъ мст и, вооруживщись сучковатымъ жезломъ, отправился въ Сити вмст съ Благотворительнымъ Точильщикомъ. Считая этого малаго своимъ арестантомъ, онъ думалъ сначала сковать его или, по крайней мр, стянуть его руки, но, не зная обычныхъ формъ, употребительныхъ при такомъ арест, удовольствовался лишь тмъ, что держалъ его плечи во всю дорогу, приготовившись, въ случа малйшаго сопротивленія, дать ему пинка и повалить на мостовую.

Но сопротивленія не было, и они, безъ всякихъ приключеній, достигли въ Сити до дверей инструментальнаго мастера. Такъ какъ ставни еще не были открыты, то капитанъ прежде всего озаботился освтить магазинъ, и когда дневной свтъ пробился черезъ окна, онъ приступилъ къ дальнйшимъ изслдованіямъ.

Расположившись въ креслахъ, какъ судья торжественнаго трибунала, капитанъ приказалъ Робу лечь въ свою постель подъ прилавкомъ и въ точности объяснить: во-первыхъ, гд и какъ нашелъ онъ ключи съ пакетомъ по своемъ пробужденіи, во-вторыхъ, въ какомъ положеніи находились двери по его пробужденіи, въ-третьихъ, за чмъ и какъ побжалъ онъ на Корабельную площадь по своемъ пробужденіи — пунктъ очень важный въ случа, если бы Точильщикъ скрылся черезъ окно. На вс эти и другіе, мене важные пункты подсудимый отвчалъ нсколько разъ очень удовлетворительнымъ образомъ. Судья опустилъ голову и, казалось, вывелъ положительное заключеніе, что дло принимало очень дурной оборотъ.

Вслдъ затмъ былъ учиненъ строгій розыскъ по ісему дому съ неопредленной мыслью отыскать тло Соломона Гильса. Въ сопровожденіи подсудимаго, ставшаго со свчей на лстниц, капитанъ спустился въ погребъ, ощупалъ вс углы желзнымъ крюкомъ, безпрестанно ударяясь лбомъ о бревна, и воротился оттуда облпленный паутиной. При обозрніи спальни старика, они нашли, что Соломонъ не ложился въ прошлую ночь и только сидлъ на постели, такъ какъ одяло не много было смято.

— Такъ вотъ что, — вскричалъ Робъ, озираясь вокругъ, — я знаю теперь, зачмъ м-ръ Гильсъ такъ часто выходилъ въ эти дни изъ своей комнаты! Онъ, видите ли, капитанъ, потихоньку выносилъ отсюда вещи, чтобы не быть замченнымъ.

— Правда, любезный, правда, — сказалъ капитанъ съ таинственнымъ видомъ, — a какія это вещи?

— Да я не вижу здсь ни его бритвеннаго прибора, капитанъ, ни щетокъ, ни рубашекъ, ни сапогъ.

При исчисленіи этихъ статей, капитанъ оематривалъ подсудимаго съ ногъ до головы, вникая въ каждую частицу его туалета и стараясь угадать, не употребилъ ли онъ въ дло упомянутыхъ вещей своего хозяина. Но бритвы Робу, казалось, были не нужны, щетки — тоже, потому что его платье никогда не подвергалось вліянію щетокъ, a дырявые сапоги его никакъ не могли принадлежать дяд Соломону.

— A что ты скажешь насчетъ времени, когда онъ ушелъ, — спросилъ капитан ь строгимъ голосомъ, — ну?

— Я думаю, капитанъ, м-ръ Гильсъ ушелъ очень скоро посл того, какъ я началъ храпть.

— Въ которомъ же часу?

— Какъ мн вамъ это сказать, капитанъ? Знаю только, что съ вечера я сплю крпко, a къ утру y меня очень легкій сонъ. Если бы м-ръ Гильсъ ушелъ передъ разсвтомъ, я бы непремнно это слышалъ, хотя бы онъ прокрался къ дверямъ на цыпочкахъ.

По зрломъ обсужденіи Куттль началъ догадываться, что Гильсъ исчезъ по собственной вол. Къ этому логическому заключенію приводило и письмо, оставленное на его имя. Почеркъ безспорно былъ Соломоновъ, и въ теченіи мыслей обнаруживалась обдуманная ршительность. Словомъ, дядя Соломонъ давно задумалъ убжать — и убжалъ. Оставалось привести въ ясность: куда онъ убжалъ и зачмъ онъ убжалъ? Но такъ какъ первая часть проблемы представляла непреоборимыя затрудненія, то мысли капитана сосредоточились только на второмъ ея пункт.

Припоминая странныя манеры старика и его вчерашнее слишкомъ пламенное прощаніе, теперь совершенно понятное, капитанъ съ ужасомъ дошелъ до заключенія, что старикъ, не будучи въ силахъ преодолть страшнаго безпокойства насчетъ милаго Вальтера, ршился кончить жизнь самоубійствомъ. Уже давно жаловался онъ на треволненія жизни, и теперь, когда исчезла всякая надежда, очень можетъ быть, что онъ разъ навсегда задумалъ покончить съ мірской суетой.

Ему нечего было опасаться за личную свободу и опись имнія, потому что вс деньги уплачены: что же, какъ не мысль о самоубійств заставила его скрыться? A если онъ забралъ съ собою нкоторыя вещи — что, впрочемъ, еще слдовало доказать — такъ это, безъ сомннія, — думалъ капитанъ, — сдлано для отвлеченія вниманія другихъ людей отъ его гршиаго умысла. Стало быть, вопросъ ршенъ: Соломонъ Гильсъ прекратилъ жизнь самоубійствомъ.

Остановившись на этомъ роковомъ заключеніи, капитанъ, сокрушаемый лютою скорбью, ыашелъ справедливымъ освободить изъ-подъ ареста Благотворительнаго Точильщика, такъ какъ онъ оказался невиннымъ въ злоумышленіи противь своего хозяина. Потомъ, оставивъ въ магазин за присмотромъ вещей человка, нанятаго изъ лавки маклера Брогли, Куттль и Тудль отправились на поиски смертныхъ останковъ Гнльса.

Вс полицейскія бюро, вс рабочіе дома, вс анатомическіе театры, какіе только обртаются въ столиц Соедкненныхъ Королевствъ, были изслдованы и осмотрны капитаномъ Куттлемъ. Новый герой эпической поэмы, воплотившій въ своемъ лиц вс народные элементы, онъ вмшивался во вс уличныя толпы, исходилъ вс переулки и закоулки, обозрлъ вс пристани, вс корабли, везд и во всемъ отыскивая тлнную плоть гршнаго друга. Цлую недлю прочитывалъ онъ въ газетахъ извстія о пропаж людей, объ отравленіяхъ, объ убійствахъ, и во всякое время дня и ночи готовъ былъ отправиться на мсто бдственнаго приключенія, ‘для удостовренія, — говорилъ онъ, — что тамъ не было Соломона’. Оказывалось дйствительно, что тамъ не было Соломона, и бдный капитанъ не получалъ никакого удовлетворенія.

Наконецъ, безуспшныя попытки были оставлены, и капитанъ принялся сосбражать, что ему длать. Прочитавъ еще разъ это письмо пропавшаго друга, онъ основательно разсудилъ, что нужно прежде всего устроить и сохранить магазинъ въ приличномъ вид для Вальтера, и это безспорно есть важнйшая обязанность, возложенная на него. Для выполненія этой обязанности оказывалось необходимымъ поселиться самому въ магазин Соломона Гильса, a это сопряжено было съ нкоторыми затрудненіями со стороны м-съ Макъ Стингеръ. Такъ какъ нечего было и думать, что почтенная дама изъявитъ на это добровольное согласіе, то капитанъ, посл нкотораго колебанія, ршился на отчаянное средство — бжать съ Корабельной площади.

— Вотъ что, любезный, — сказалъ капитанъ, обращаясь къ Робу, когда этотъ смлый планъ окончательно созрлъ въ его голов, — мн надобно идти, и я ворочусь не скоро. Въ полночь дожидайея меня въ магазин, и когда я постучусь, отвори дверь.

— Очень хорошо, капитанъ.

— Ты не потеряешь своего мста, — продолжалъ капитанъ снисходительнымъ тономъ, — и, если мы поладимъ, можешь надяться на прибавку жалованья. Только смотри, не звай: если я приду въ полночь или передъ разсвтомъ, немедленно отвори дверь, когда услышишь стукъ. Вотъ, видишь ли, въ чемъ дло, любезный. Легко станется, что за мной пустится кто-нибудь въ погоню, и если ты не скоро отворишь дверь, меня какъ разъ могутъ застигнуть. Понимаешь?

Робъ общался не смыкать глазъ во всю ночь и стоять на караул. Сдлавъ это распоряженіе, капитанъ отправился подъ мирную кровлю м-съ Макъ Стингеръ.

Мысль о преступномъ побг до того взволновала душу капитана Куттля, что во все остальное время онъ дрожалъ, какъ въ лихорадк, особенно когда ему слышались шаги м-съ Макъ Стингеръ и шорохъ платья. Случилось, въ этотъ день на м-съ Макъ Стингеръ нашелъ добрый стихъ, и она была смирна, какъ овечка, что еще боле растревожило добраго капитана.

— Что сегодня угодно вамъ кушать, капитанъ Куттль? — спросила хозяйка ласковымъ тономъ. — Не хотите-ли пуддинга или бараньихъ почекъ? Пожалуйста, не церемоньтесь со мной.

— Благодарю васъ, сударыня, — возразилъ капитанъ. — Не безпокойтесь.

— Не хотите ли пирога съ начинкой, жареной курицы или яицъ? — спросила м-съ Макъ Стингеръ. — Угостите себя хоть разъ хорошимъ обдомъ, дорогой мой капитанъ.

— Благодарю васъ, сударыня. Ничего не хочу, — возразилъ капитанъ смиреннымъ тономъ.

— Васъ что-то тревожитъ, капитанъ, и, кажется, вы не совсмъ здоровы. Не принести ли вамъ бутылку хересу?

— Не мшаетъ, сударыня, если только вы сами выкушаете рюмку или дв. A между тмъ, — продолжалъ капитанъ, терзаемый лютыми угрызеніями совсти, — не угодно ли вамъ получить деньги впередъ за слдующую треть?

— Зачмъ же, капитанъ? — успете отдать въ свое время.

— Нтъ, сударыня, я не умю беречь денегъ, и вы меня очень обяжете, если потрудитесь взять впередъ. Деньги изъ моего кармана просачиваются, какъ вода.

— Въ такомъ случа, извольте, капитанъ, — отвчала м-съ Макъ Стингеръ, потирая руки. — Сама бы я никогда не спросила, но когда вы предлагаете, отказать не могу.

— И еще, сударыня, будьте такъ добры, потрудитесь отъ меня раздать вашимъ малюткамъ по восемнадцати пенсовъ, — сказалъ капитанъ, вынимая изъ шкапа жестяную чайницу, въ которой хранился его капиталъ. — Да ужъ сдлайте милость, прикажите всмъ дтямъ придти сюда: я бы очень желалъ ихъ видть.

Немедленно вбжали въ комнату маленькіе Макъ Стингеры и обвились вокругъ шеи капитана съ полнымъ довріемъ, котораго онъ такъ мало заслуживалъ. Эти ласки острымъ кинжаломъ вонзились въ капитанское сердце. Взглядъ Александра Макъ Стингера, его любимца, былъ для него невыносимъ, a голосъ Юліаны Макъ Стингеръ, вылитой матери, приводилъ его въ судорожный трепетъ, какъ отчаяннаго труса.

За всмъ тмъ капитанъ довольно сносно сохранилъ наружное спокойствіе и часа два провозился съ дтьми такимъ образомъ, какъ будто самъ былъ нжнымъ отцомъ семейства. Онъ сажалъ ихъ на колни, обнималъ, цловалъ и былъ столь снисходителенъ, что нимало не разсердился, когда маленькіе шалуны нанесли значительное поврежденіе лощеной шляп, усвшись на ней, какъ на гнзд. Наконецъ, когда капитанъ разстался съ этими херувимчиками, душой его овладла такая лютая тоска, какъ будто бы его приговорили къ вислиц.

Во мрак ночной тишины капитанъ уложилъ и заперъ свое тяжелое имущество въ шкапъ, намреваясь его оставить тутъ, по всей вроятности, навсегда. Изъ легкихъ вещей онъ сдлалъ узелъ и положилъ его подл себя, совсмъ готовый къ побгу. Ровно въ полночь, когда Карабельная площадь была погружена въ глубокій сонъ, и м-съ Макъ Стингеръ убаюкалась въ сладкомъ забвеніи съ своими птенцами, преступный капитанъ, прокрадываясь въ темнот на цыпочкахъ, отворилъ дверь и… пустился бжать во весь опоръ.

Преслдуемый образомъ м-съ Макъ Стингеръ, вскочившей съ постели и гнавшейся за нимъ въ своемъ ночномъ туалет, преслдуемый также живымъ сознаніемъ огромности преступленія, капитанъ ни разу не перевелъ духу на разстояніи между Корабельной площадью и магазиномъ инструментальнаго мастера. Нырнувъ въ комнату — Точильщикъ не спалъ — онъ тотчасъ же приказалъ запереть двери желзными засовами, и мало-по-малу началъ приходить въ себя.

— Уфъ, замучился, — пыхтлъ капитанъ, — уфъ!

— Разв была погоня, капитанъ? — спросилъ Робъ.

— Нтъ, нтъ! — отвчалъ капитанъ, измнившись въ лиц и прислушиваясь къ шороху шаговъ на улиц. — Только вотъ что, любезный: если придетъ сюда какая женщина, кром тхъ двухъ, что были здсь при теб, и станетъ спрашивать про капитана Куттля, отвчай всегда, что ты ничего не знаешь и даже не слыхалъ никогда о капитан съ такой фамиліей. Помни это хорошенько.

— Не забуду, капитанъ.

— А, пожалуй, ты можешь сказать, что читалъ въ газетахъ объ отплытіи какого-то Куттля въ Австралію вмст съ шайкой эмигрировавшихъ сорванцовъ, которые поклялись никогда не возвращаться въ Европу.

— Слушаю, капитанъ, — отвчалъ Робъ, мучимый ужасной звотой.

— Если будешь уменъ и въ точности исполнишь вс мои приказанія, — продолжалъ капитанъ, — я устрою тебя такъ, какъ теб не грезилось. Ступай теперь, спи, a я уберусь въ Соломонову спальню.

Что капитанъ вытерплъ на другой день при каждомъ появленіи передъ окнами женскихъ шляпокъ или какъ часто выскакивалъ онъ изъ магазина на чердакъ для избжанія мнимыхъ м-съ Макъ Стингеръ, описать невозможно. Когда, наконецъ, эти средства самосохраненія оказались слишкомъ тягостными, капитанъ завсилъ извнутри стекляную дверь между магазиномъ и гостиной, прибралъ ключъ къ замочной скважин и сдлалъ въ стн крошечное отверстіе для тайныхъ наблюденій. Выгоды такого укрпленія очевидны. Лишь только появлялась враждебная шляпка, капитанъ мигомъ вбгалъ въ свою крпость, запиралъ дверь и приставлялъ глазъ къ едва замтной щели. Убдившись, что тревога была фальшивая, онъ опять входилъ въ магазинъ. A такъ какъ шляпокъ мимо оконъ прошло безсчетное число и каждая вызывала фалынивую тревогу, то и оказалось, что капитанъ весь этотъ день только вбгалъ и выбгалъ.

При всемъ томъ капитанъ ухитрился найти досугъ для обозрнія товаровъ въ магазин, и Робъ долженъ былъ вычистить, и выхолить каждую вещь до возможной степени совершенства. Потомъ капитанъ, къ великому изумленію проходящей публики, разставилъ по окнамъ наудачу боле привлекательные предметы и прибилъ на нихъ ярлычки съ обозначеніемъ цнности, отъ десяти шиллинговъ до пятидесяти фунтовъ стерлинговъ.

Совершивъ вс эти улучшенія, капитанъ, окруженный инструментами, почувствовалъ себя очень ученымъ и, когда наступила ночь, онъ, передъ отправленіемъ на чердакъ въ Соломонову сиальню, закурилъ трубку и принялся черезъ потолочное окно, смотрть на звзды съ видомъ астронома, имющаго въ нкоторомъ род права собственности на небесныя свтила. Онъ началъ также, подобно всмъ коммерческимъ людямъ Сити, принимать постоянное участіе въ лорд мер, во всхъ чиновникахъ городской думы и въ торговыхъ компаніяхъ, вслдствіе чего онъ каждый день забгалъ на биржу справляться насчетъ повышенія и пониженія курсовъ, хотя, при всемъ знакомств съ правилами навигаціи, никакъ не могъ понять, что значили таинственныя цифры и особенно эти безчисленныя дроби, отъ которыхъ, наконецъ, онъ вовсе отказался. Немедленно по вступленіи во владніе деревяннымъ мичманомъ, онъ отправился къ Флоренс съ чудными встями о дяд Сол, но, къ несчастію, не засталъ ея дома.

Глава XXVI.

Что-то будетъ!

— Тутъ нечего и толковать, сэръ, — сказалъ майоръ, — пріятель друга моего Домби долженъ быть и моимъ пріятелемъ. Радъ васъ видть, м-ръ Каркеръ.

— Майоръ Багстокъ оказалъ мн, Каркеръ, весьма важную услугу, — замтилъ м-ръ Домби, — я чрезвычайно обязанъ майору за его общество и любезность.

М-ръ Каркеръ, главный приказчикъ, только что пріхалъ въ Лемингтонъ. Представленный майору, онъ сгоялъ со шляпою въ рукахъ, раскланиваясь очень вжливо и выставляя напоказъ оба ряда блыхъ какъ снгъ зубовъ.

— Надюсь, сэръ, — сказалъ м-ръ Каркеръ, обращаясь къ майору, — вы позволите поблагодарить васъ отъ всего сердца за благодтельную перемну, произведенную вами въ достоночтенной особ моего начальника.

— Э, помилуйте! — возразилъ майоръ, — что за счеты, м-ръ Каркеръ? Тутъ дло взаимное: рука руку моетъ. A насчетъ вашего начальника, сэръ, — продолжалъ майоръ, значительно понизивъ голосъ, такъ однако же, чтобы м-ръ Домби не проронилъ ни одного звука, — это, скажу я вамъ, великій человкъ! Его нравственная натура такъ устроена, что онъ не можетъ не возвышать своихъ друзей. Совершенствовать и укрплять своихъ ближнихъ на пути моральнаго развитія — таково, государь мой, назначеніе геніальной натуры м-ра Домби!

— Вы предупредили мою мысль, майоръ. Я самъ всегда точно такъ же думалъ о м-р Домби. Вы совершенно постигли эту возвышенную натуру.

— Тенерь, м-ръ, позволые рекомендовать вамъ себя. Для всякаго другого я — майоръ Багстокъ, но для друга моего Домби, а, слдовательно, и для васъ, я — просто старикашка Джой, крутой, прямой, тугой и всегда до нельзя откровенный съ близкими людьми. Такъ и думайте обо мн, м-ръ Каркеръ. Къ вашимъ услугамъ, сзръ.

М-ръ Каркеръ продолжалъ раскланиваться, и въ каждомъ зуб его просіяло глубокое удивленіе къ прямот, тугот, простот огкровеннаго и проницательнаго Джоя.

— Ну, a теперь, друзья мои, — продолжалъ майоръ, — y васъ, конечно, пропасть дла. Переговаривайте. Старикашка не помшаетъ.

— Ничего, майоръ, останьиесь, — замтилъ м-ръ Домби.

— Домби, — выразительно сказалъ майоръ, бросая недоврчивый взглядъ, — я знаю свтъ, и свтъ знаетъ Джоя. Человкъ вашего полета — колосъ родосскій въ коммерческомъ мір… Домби, глупецъ тотъ, кто не будетъ деликатенъ въ отношеніи къ вамъ. Минуты ваши драгоцнны. Оставайтесь. Старый Джо исчезнетъ. За обдомъ свидимся. Мы обдаемъ, м-ръ Каркеръ, въ семь часовъ.

Съ этими словами майоръ надулъ щеки и съ важностью вышелъ изъ комнаты. Но черезъ минуту огромная голова его снова показалась въ дверяхъ.

— Извините, господа, — проговорилъ онъ. — Я иду теперь к_ъ н_и_м_ъ, не будетъ ли какого порученія?

— Кланяйтесь имъ отъ меня, — сказалъ м-ръ Домби не безъ нкотораго замшательства, бросивъ робкій взглядъ на своего приказчика, который между тмъ съ должною учтивостью началъ раскладывать бумаги

— Только-то, Домби? — воскликнулъ майоръ. — И больше ничего? Да вдь старикашк Джозу житья не будетъ, если онъ станетъ носить одни холодные поклоны! Нтъ, Домби, что-нибудь потепле…

— Свидтельствуйте имъ мое глубокое почтеніе, майоръ, — возразилъ м-ръ Домби.

— Фи, чортъ побери! Да разв это не все равно? — возгласилъ майоръ, вздергивая плечами и настраивая щеки на шутливый ладъ, — нтъ, Домби, какъ хотите, a что-нибудь потепле.

— Ну, такъ скажите имъ все, что найдете нужнымъ. Даю вамъ полную волю, майоръ, — замтилъ м-ръ Домби.

— Хитеръ нашъ другъ, ой, ой, ой, какъ хитеръ! — забасилъ майоръ, выпяливая глаза на м-ра Каркера. — Хитеръ, какъ Джозефъ Багстокъ!

Затмъ, останавливаясь среди этихъ восклицаній и вытягиваясь во всю длину, майоръ, ударяя себя въ грудь, торжественно провозгласилъ:

— Домби, я завидую вашимъ чувствамъ!

И съ этимъ онъ исчезъ.

— Вы, конечно, нашли въ этомъ джентльмен большую отраду, — сказалъ м-ръ Каркеръ, оскаливая зубы.

— Да, вы правы.

— У него безъ всякаго сомннія здсь, какъ и везд, обширный кругъ знакомства, — продолжалъ м-ръ Каркеръ. — Изъ того, что онъ сказалъ, я догадываюсь, вы посщаете общество. A знаете ли, м-ръ Домби? Я чрезвычайно радъ, что вы, наконецъ, заводите знакомства.

Ужасная улыбка, сопровождаемая обнаруженіемъ зубовъ и десенъ, свидтельствовала о чрезвычайной радости главнаго приказчика. М-ръ Домби, въ ознаменованіе душевнаго наслажденія, брякнулъ часовой цпочкой и слегка кивнулъ головой.

— Вы сотворены для общества, — продолжалъ Каркеръ. — По своему характеру и блистательному положенію, вы боле, чмъ всякій другой, способны къ использованію всхъ условій общественной жизни, и я всегда удивлялся, отчего съ такимъ упорствомъ и такъ долго вы отталкивали отъ себя представителей большого свта.

— На это, Каркеръ, были свои причины. Какъ человкъ одинокій, я мало-по-малу отвыкъ отъ всякихъ связей. Но и y васъ, Каркеръ, если не ошибаюсь, отличныя способности жить въ свт. Вы понимаете и цните людей съ перваго взгляда: отчего же вы не посщаете общества?

— Я? О, это совсмъ другое дло! Можетъ быть, точно я знаю толкъ въ людяхъ, но въ сравненіи съ вами, м-ръ Домби, я не боле, какъ жалкій пигмей.

М-ръ Домби откашлялся, поправилъ галстукъ и нсколько минуть въ молчаніи смотрлъ на своего преданнаго друга и врнаго раба.

— Каркеръ, — сказалъ наконецъ м-ръ Домби съ нкоторымъ трудомъ, какъ будто въ его горл завязла неболыиая кость, — я буду имть удовольствіе представить васъ моимъ … то есть, майоровымъ друзьямъ. Чрезвычайно пріятное общество.

— Очень вамъ благодаренъ, м-ръ Домби. Надюсь, въ этомъ обществ есть дамы?

— Об дамы. Я ограничилъ свои визиты ихъ домомъ. Другихъ знакомыхъ y меня здсь нть.

— Он сестры? — спросилъ Каркеръ.

— Мать и дочь, — отвчалъ м-ръ Домби.

М-ръ Домби опустилъ глаза и снова началъ поправлять галстукъ. Улыбающееся лицо м-ра Каркара въ одно мгновеніе и безъ всякаго естественнаго перехода съежилось и скорчилось такимъ образомъ, какъ будто онъ всю жизнь не питалъ ничего, кром глубочайшаго презрнія къ своему властелину. Но когда м-ръ Домби опять поднялъ глаза, главный приказчикъ началъ улыбаться съ необыкновениой нжностью, какъ будто счастье всей его жизни заключилось въ бесд съ великимъ человкомъ.

— Вы очень любезны, — сказалъ Каркеръ. — Мн весьма пріятно будетъ познакомиться съ вашими дамами. A кстати — вы заговорили о дочеряхъ: я видлъ недавно миссъ Домби. Я нарочно зазжалъ на дачу, гд она гоститъ, и справлялся не будетъ ли къ вамъ какихъ порученій. Но вмсто всего миссъ Домби посылаетъ вамъ … свою нжную любовь.

Къ довершенію сходство съ волкомъ, м-ръ Каркеръ, сказавъ эти слова, высунулъ изъ пустой пасти длинный, красный, горячій языкъ.

— Какъ дла въ контор? — спросилъ м-ръ Домби посл кратковременнаго молчанія.

— Ничего особеннаго, — отвчалъ Каркеръ. — Торговля въ послднее время шла не такъ хорошо, какъ обыкновенно, ну, да это вздоръ: вы, разумется, не обратите на это вниманія. О ‘Сын и Наслдник’ никакихъ встей. Въ Лойд{Такъ называется главная въ Лондон страховая контора для кораблей и вообще для имущества купцовъ. Иначе называютъ ее ‘кофейнымъ домомъ Лойда» (Lloid’s Coffee House). Прим. перев.} считаютъ его погибшимъ. Потеря для васъ пустая: корабль застрахованъ отъ киля до мачтовыхъ верхушекъ.

— Каркеръ, — сказалъ м-ръ Домби, усаживаясь подл приказчика, — вы знаете, я никогда не любилъ Вальтера Гэя …

— И я также, — перебилъ приказчикъ.

— При всемъ то.мъ я бы желалъ, — продолжалъ м-ръ Домби, — чтобы молодой человкъ не былъ назначенъ въ Барбадосъ. Его не слдовало отправлять на корабль.

— Вольно-жъ вамъ было не сказать объ этомъ въ свое время! Какъ теперь помочь длу? Впрочемъ, знаете ли что, м-ръ Домби? Все къ лучшему, ршительно все. Это мое постоянное мнніе, и я еще ни разу въ немъ не раскаивался. A говорилъ ли я вамъ, что между мной и миссъ Домби существуетъ нкоторый родъ доврія?

— Нтъ, — сказалъ м-ръ Домби суровымъ тономъ.

— Такъ послушайте же, сэръ, что я вамъ скажу. Гд бы ни былъ Валыеръ Гэй, куда бы ни умчала его судьба, ему быть лучше за тридевять земель въ тридесятомъ царств, чмъ дома, въ лондонской контор. Совтую и вамъ такъ думать. Миссъ Домби молода, доврчива и совсмъ не такъ горда, какъ вы бы этого хотли. Если есть въ ней недостатокъ … ну, да все это вздоръ. Угодно вамъ проврить эти бумаги? счеты сведены вс.

Но вмсто пересмотра бумагъ и поврки итоговъ, м-ръ Домби облокотился на ручки креселъ и обратилъ внимательный взглядъ на своего приказчика. Каркеръ сь притворнымъ вниманіемъ принялся разсматривать цифры, не смя прервать нити размышленій своего начальника. Онъ не скрывалъ своего притворства, которое, само собою разумется, было слдствіемъ тонкой деликатности, щадившей нжныя чувства огорченнаго отца. М-ръ Домби вполн понималъ такую деликатность и очень хорошо зналъ, что доврчивый Каркеръ готовъ, пожалуй, высказать многія очень любопытныя и, вроятно, важныя подробности, если его спросятъ, но спрашивать значило бы унизить свое достоинство, и м-ръ Домби не спрашивалъ. Впрочемъ такія сцены повторялись весьма часто между деликатнымъ приказчикомъ и гордымъ негоціантомъ. Мало-по-малу м-ръ Домби вышелъ изъ задумчивости и обратилъ вниманіе на дловыя бумаги, но взглядъ его по временамъ снова устремлялся на приказчика, и прежнее раздумье брало верхъ надъ конторскими длами. Въ эти промежутки Каркеръ опять становился въ прежнюю позу, озадачивая на этотъ разъ, боле чмъ когда-либо, своею разборчивою деликатностью. Разсчитанный маневръ достигъ вожделнной цли, по крайней мр въ томъ отношеніи, что въ грудь м-ра Домби заронилась искра ненависти къ бдной Флоренс, которая до этой поры была только нелюбима гордымъ отцомъ. Между тмъ майоръ Багстокъ, идолъ престарлыхъ красавицъ Лемингтона, сопровождаемый туземцемъ, навьюченнымъ своей обыкновенной поклажей, величаво выступалъ по тнистой сторон улицы въ направленіи къ резиденціи м-съ Скьютонъ. Ровно въ полдень онъ удостоился лицезрнія Клеопатры, возлежавшей обычнымъ порядкомъ на своей роскошной соф. Передъ ией съ подносомъ въ рукахъ стоялъ долговязый Витерсъ. Египетская царица кушала кофе. Комната была тщательно закрыта со всхъ сторонъ.

— Кто тамъ? — вскричала м-съ Скьютонъ, услышавъ шумъ приближающихся шаговъ. — Ступайте вонъ. Я не принимаю.

— За что, м-съ, Джозефъ Багстогъ подвергается вашей опал?

— Это вы, майоръ? Можете войти. Я передумала.

Майоръ подошелъ къ соф и прижалъ къ губамъ очаровательную руку Клеопатры.

— Садитесь, майоръ, только подальше. Не подходите ко мн: я ужасно слаба сегодня, и нервы мои до крайности разстроены, a отъ васъ пахнетъ знойными лучами тропическаго солнца.

— Да, м-съ, было время, когда солнце пекло и палило Багстока, но жгучіе лучи подъ тропиками не портили его растительной силы. Онъ процвталъ, м-съ, и процвталъ какъ лучшій цвтокъ въ вестъ-индской оранжере. Его и звали не иначе какъ цвткомъ. Никто въ т дни не говорилъ о Багсток, но всякій, отъ офицера до послдняго солдата, указалъ бы вамъ на ‘цвтокъ нашего полка’. Время, труды, заботы остановили ростъ цвтка, но все же онъ остался въ разряд растеній вчно зеленыхъ и не утратилъ своей свжести.

Здсь майоръ, несмотря на запрещеніе, придвинулъ стулъ къ египетской цариц и подъ покровомъ окружающаго мрака замоталъ головой съ такимъ неистовствомъ, какъ будто чувствовалъ первые припадки паралича.

— A гд м-съ Грэйнджеръ? — спросила Клеопатра пажа.

Витерсъ полагалъ, что она въ своей комнат.

— Очень хорошо, — сказала м-съ Скьютонъ. — Убирайтесь отсюда и заприте дверь. Я никого не принимаю.

Когда Витерсъ исчезъ, м-съ Скьютонъ слегка повернула голову, устремила томный взоръ на майора и освдомилась о здоровьи его друга.

— Къ чему разспрашивать о немъ, м-съ? — возразилъ майоръ съ лукавымъ видомъ. — Домби здоровъ, какъ только можетъ быть здоровъ человкъ въ его отчаянномъ положеніи. Вы должны понимать, м-съ, мой другъ прострленъ, насквозь прострленъ, какъ бдная птичка, и ужъ не намъ съ вами поставить его на ноги.

Клеопатра бросила на майора быстрый и проницательный взглядъ, противорчившій какъ нельзя боле жеманному распванію, сопровождавтему ея разговоръ.

— Майоръ Багстокъ, я мало знаю свтъ съ его мелкими, пустыми приличіями, но это не мшаетъ мн… о свтъ, свтъ! куда двалъ ты натуру, высокую, благородную натуру со всми ея прелестями! Какимъ образомъ заглушилъ ты музыку сердца, поэзію души? Гд найти въ теб эти искреннія изліянія, сопровождаемыя небесными восторгами! О я не раскаиваюсь, что не знаю свта, но это не мшаетъ мн понимать васъ, майоръ Багстокъ. Вы затронули теперь самую чувствительную струну моего бднаго сердца. Ваши намеки относятся къ милой моей дочери. Такъ ли, майоръ Багстокъ? Говорите пряме.

— Прямота была отличительною чертою въ пород Багстоковъ. Это — ихъ всегдашній недостатокъ. Хорошо, миледи. Я буду говорить безъ обиняковъ.

— Увы! глубоко паденіе человческой натуры! — воскликнула Клеопатра, длая граціозное движеніе своимъ веромъ, — но есть еще священныя чувствованія, доступныя для смертныхъ, и теперь, майоръ, вы коснулись этихъ чувствованій.

Майоръ, въ знакъ согласія, приставилъ руку къ губамъ и послалъ Клеопатр воздушный поцлуй.

— Я слаба, майоръ, и чувствую, что недостаетъ во мн той энергіи, какою на моемъ мст должна вооружиться чадолюбивая мать, — продолжала м-съ Скьютонъ, приставляя къ губамъ кружевной конецъ своего носового платка, — но великодушныя сердца войдутъ въ мое положеніе и легко поймутъ источникъ этой слабости. Вы, майоръ, злой человкъ и безъ пощады терзаете бдную мать, но будьте уврены, я не отступлю отъ своихъ обязанностей.

Подъ покровомъ окружающаго мрака майоръ пыхтлъ, отдувался, моргалъ своими раковыми глазами и, наконецъ, почувствовавъ истерическій припадокъ кашля, началъ прохаживаться по комнат. Египетская царица, не обращая вниманія на продлки своего обожателя, продолжала такимъ образомъ:

— Вотъ уже прошло нсколько недль, какъ м-ръ Домби вмст съ вами, любезный майоръ, началъ удостоивать насъ своими визитами. Я признаюсь… позвольте мн быть откровенной, майоръ, я дитя природы, и всегда увлекаюсь первыми впечатлніями. Мое сердце открыто для всхъ, и каждый можетъ прослдить въ немъ малйшіе изгибы нжнаго чувства. Это мой недостатокъ, и я знаю его вполн. Заклятый врагъ не могъ бы узнать его лучше, но я не раскаиваюсь. Пусть тяготетъ на мн это обвиненіе людей безъ сердца и безъ всякой симпатіи къ бднымъ созданіямъ, увлеченнымъ побужденіями натуры.

М-съ Скьютонъ поправила косынку, придавила пружины на своемъ проволочномъ горл и продолжала съ большою любезностыо:

— Признаюсь, любезный майоръ, я и милая Эдиь съ самаго начала были очень обрадованы визитами м-ра Домби. Уже по одному имени вашего друга онъ имлъ право на нашу благосклонность. Вскор я замтила, или по крайней мр такъ мн показалось, что y вашего благороднаго друга чувствительиое сердце…

— У Домби теперь вовсе нтъ сердца, — сказалъ майоръ.

— Злой человкъ! — вокликнула м-съ Скьютонъ, бросивъ томный взглядъ на своего обожателя, — замолчи, сдлай милость!

— Я буду нмъ, если вамъ угодно.

— Кто что ни говори, a натура, простая, безыскусственная иметъ непобдимыя прелести, — продолжала м-съ Скьютонъ, разглаживая толстые слои румянъ на своихъ костлявыхъ щекахъ. — Поэтому я не удивляюсь, что м-ръ Домби, увлеченный, конечно, простотою нашего общества и искреннимъ радушіемъ, началъ повторять свои визиты и сдлался по вечерамъ постояннымъ нашимъ гостемъ. Чувствительность его — этого уже нельзя было не замтить — увеличивалась съ каждымъ днемъ, и когда я подумаю теперь о той страшной отвтственности, какой я подвергалась, ободряя м-ра Домби брать….

— Брать приступомъ вашу крпость, — подсказалъ майоръ.

— О, грубіянъ! неисправимый грубіянъ! Впрочемъ, вы докончили мою мысль, хотя гадкими словами.

Здсь м-съ Скыотонъ облокотилась на маленькій столикъ передъ софой и начала кокетливо махать веромъ, любуясь въ то же время на кисть своей руки.

— Мало-по-малу истина открылась передо мной во всемъ своемъ свт, и какъ описать невообразимыя страданія, которыми съ той поры терзалось мое бдное сердце! Вся моя жизнь посвящена Эдии, моему ненаглядному сокровищу, и видть, какъ этотъ ангелъ, мужественно противостоявшій всмъ возможнымъ искушеніямъ посл своего друга, посл покойнаго Грэйнджера, вдругъ началъ измняться съ каждымъ днемъ — о, что можетъ быть ужасне этихъ пытокъ, какимъ безъ всякой пощады подвергаетъ насъ коварный свтъ!

Коварный свтъ, конечно, всего мене виноватъ въ ужасныхъ пыткахъ, ощущаемыхъ чувствительнымъ сердцемъ м-съ Скыотонъ. Но это мимоходомъ.

— Да, майоръ, Эдиь драгоцнный перлъ моей жизни. Говорятъ, она похожа на меня. Я врю этому: фамильное сходство должно быть.

— Есть на свт человкъ, готовый зажать ротъ всякому, кто бы вздумалъ утверждать, что вы на кого-нибудь похожи. Имя этого человка — старичина Джой Багстокъ.

Клеопатра сдлала движеніе, какъ будто хочетъ ударить веромъ нескромнаго льстеца, но тутъ одумалась и съ улыбкой на устахъ продолжала такимъ образомъ:

— Если моя прелестная дочь получила отъ меня въ наслдство какія-нибудь выгоды, то вмст съ ними досталась на ея долю и моя глупая натура. Говорили, хотя я не совсмъ этому врю, будто я всегда отличалась необыкновенною твердостью характера. Это же свойство обнаруживается и въ ней, но если разъ успли тронуть ея сердце, она длается чувствительною до невроятной степени. Ея настоящее положеніе приводитъ меня въ отчаяніе. Вы не можете представить, какая между нами существовала дружба. Мысли, желанія, чувства — все это было y насъ общее. Всякій, глядя на насъ, подумалъ бы, что это скоре дв сестры, чмъ матъ и дочь.

— Это и мое мнніе. Джой Багстокъ, м-съ, имлъ удовольствіе повторять вамъ его пятьдесятъ тысячъ разъ.

— Да не прерываите меня, злой человкъ. И вотъ, посл такой безграничной доврчивости, я вдругъ увидла пропасть, готовую раздлить насъ. Эдиь, моя милая, безцнная Эдиь, измнилась въ своихъ отношеніяхъ ко мн. Глубокая тайна закралась въ ея ангельскую душу, и, откровенная во всемъ, она всячески начала избгать со мною разговоровъ о роковомъ предмет. Судите, если можете, объ отчаяніи несчастной матери.

Майоръ придвинулъ свой стулъ къ маленькому столику.

— Я вижу это каждый день, и съ каждымъ днемъ, любезный майоръ, убждаюсь въ этомъ больше и больше. Съ часу на часъ я упрекаю себя за избытокъ снисходительности и доврія, которое довело до такихъ жалкихъ послдствій, и съ минуты на минуту я ожидаю, что м-ръ Домби наконецъ объяснится и облегчитъ невыносимыя муки, но… увы! тщетныя ожиданія, напрасная надежда! Подъ гнетомъ угрызенія — остерегитесь, майоръ, вы уроните чашку съ моимъ кофе — моя безцнная Эдиь совсмъ измнилась, и ужъ я не знаю, что мн длать. У кого пойдетъ просить совта несчастная мать?

Майоръ, ободренный доврчивымъ тономъ, храбро протянулъ руку черезъ столикъ и сказалъ улыбаясь:

— Посовтуйтесь со мной, м-съ. Старикашка Джой всегда былъ мастеръ давать совты.

— Ну, такъ почему же вы ничего не говорите, лукавый и жестокій человкъ? — воскликнула Клеопатра, подавая руку майоруи слегка ударивъ его веромъ. — Вы знаете теперь тайну бдной матери, что можете вы сказать для ея облегченія?

Майоръ засмялся и поцловалъ поданную руку.

— Точно ли я не ошиблась въ предположеніи, что м-ръ Домби — человкъ съ благороднымъ и чувствительнымъ сердцемь? Точно ли иметъ онъ виды на мою дочь? Посовтуете ли вы, любезный майоръ, объ этомъ поговорить съ нимъ, серьезно поговорить или оставить его въ поко? Что мн длать? О, говорите, майоръ, сдлайте милость, говорите.

— Должны ли мы женить его на м-съ Грэйнджеръ? — кажется, вотъ въ чемъ вопрось, миледи.

— О жестокій человкъ! — воскликнула Клеопатра, придвигая свой веръ къ майорову носу, — какъ же мы его женимъ?

— Должны ли мы, спрашиваю я, женить негоціанта Домби на полковниц Грэйнджеръ?

М-съ Скьютонъ не отвчала ничего, но улыбнулась майору съ такой благосклонностью, что храбрый воинъ ршился запечатлть поцлуй на красныхъ губкахъ египетской красавицы, и запечатллъ бы, если бы Клеопатра съ двичьей ловкостью не отстранила его своимъ веромъ. Неизвстно, было ли такое сопротивленіе невольнымъ порывомъ двственнаго сердца, или слдствіемъ нкоторыхъ опасеній за розозыя уста.

— М-ръ Домби славная добыча, не правда ли?

— О продажный человкъ! — взвизгнула Клеопатра съ выраженіемъ оскорбленной добродтели. — Ты въ грязь затаптываешь самыя священныя чувства невиинаго сердца!

— Домби, говорю я, славная добыча, и нтъ больше надобности его ловить: онъ спутанъ по рукамъ и по ногамъ. Это говоритъ вамъ Джозефъ Багстокъ, a онъ знаетъ, что говоритъ. Старичина Джой стоитъ y западни и держитъ ухо востро. Пусть Домби вертится какъ угодно: сть крпка, и не ему вырваться изъ засады. A вы, миледи, можете быть спокойны и положитесь во всемъ на стараго Джоя. Длайте то, что и прежде длали. Больше ничего не нужно съ вашей стороны.

— Вы точно такъ думаете, любезный майоръ? — возразила Клеопатра, которая, несмотря на притворную разсянность, во все это время не спускала проницательныхъ глазъ съ болтливаго собесдника.

— Такъ думалъ, миледи, такъ и буду думать. Несравненная Клеопатра и всенижайшій слуга ея Антоній Багстокъ вдоволь наговорятся о своемъ торжеств въ богатомъ и великолпномъ дворц будущей м-съ Домби. Это дло ршенное. A знаете ли что? — продолжалъ майоръ серьезнымъ тономъ, переставъ улыбаться, — пріхалъ въ Лемингтонъ главный приказчикъ, правая рука м-ра Домби.

— Сегодня поутру? — спросила Клеопатра.

— Да, сегодня поутру. Домби ожидалъ его съ нетерпніемъ и, если не ошибаюсь, онъ хочетъ знать его мнніе насчетъ своихъ будущихъ плановъ. Я давно это смекнулъ. Старикашка Джой хитеръ, и его, съ вашего позволенія, самъ чортъ не проведетъ. Разумется, Домби не скажетъ Каркеру ни слова, a все таки вывдаетъ всю подноготную. Такова ужъ его натура. Онъ гордъ, сударыня, гордъ, какъ Люциферъ.

— Охотно этому врю, — лепетала м-съ Скьютонъ, вспомнивъ о своей дочери. — Гордость — свойство великой души.

— Ну такъ видите ли въ чемъ дло. Я уже мимоходомъ забросилъ два, три намека, и приказчикъ поймалъ ихъ налету. Къ вечеру забросимъ еще. На ловца и зврь бжитъ. A между тмъ Домби затялъ на завтрашнее утро посл всеобщаго завтрака прогулку въ Уаррикскій замокъ и Кенильвортъ. Мн поручено передать это приглашеніе. Угодно вамъ принять его?

Здсь майоръ, задыхаясь отъ одышки и отъ глубокаго сознанія своего лукавства, вынулъ изъ бумажника записку, адресованиую на имя ея в-пр-ва м-съ Скютонъ. Всенижайшій и всепокорнйшій Павелъ Домби свидтельствовалъ всесовершеинйшее почтеніе обимъ дамамъ и всеусерднйше просилъ ихъ осчастливить его принятіемъ предложенія, котораго подробности поручалось изложить обязательному майору Багстоку. Въ постскрипт Павелъ Домби рекомендовалъ себя особенному вниманію прелестной и очаровательной м-съ Грэйнджеръ.

— Тс! — вдругъ прошептала Клеопатра, останавливая майора. — Эдиь?

Никакое перо не опишетъ вида притворне и глупе принятаго любящею матерью при этомъ восклицаніи. Притворство, впрочемъ, было постоянною задачею м-съ Скьютонъ, и ршеніе этой задачи должно было послдовать не иначе и не раньше какъ въ могил. Въ одно мгновеніе уничтожено всякое подозрніе, что здсь, въ этой завшанной комнат, между четырехъ глазъ происходилъ какой-нибудь серьезный разговоръ, и м-съ Скьютонъ, небрежно развалившись на соф, приняла самое спокойное положеніе при вход своей дочери.

Эдиь, прекрасная, суровая и холодная, какъ всегда, небрежно кивнула головой майору, бросила проницательный взглядъ на мать, подошла къ окну, отодвинула занавсъ и принялась смотрть на улицу.

— Милая Эдиь! — сказала м-съ Скьютонъ, — гд ты такъ долго пропадала? мн нужно поговорить съ тобою.

— Вы сказали, что очень заняты, и я оставалась въ своей комнат, — отвчала м-съ Грэйнджеръ, не отворачивая головы отъ окна.

— Это очень жестоко для стараго Джоя, миледи, — сказалъ майоръ съ обыкновенною любезностыо.

— Это очень жестоко, я знаю, — сказала м-съ Грэйнджеръ, продолжая смотрть въ окно, и сказала съ такимъ спокойнымъ презрніемъ, что майоръ совершенно сбился съ толку и ничего не пріискалъ въ отвтъ.

— Майоръ Багстокъ, милая Эдиь, — a ты знаешь нтъ на свт существа несносне, скучне, безполезне майора…

— Къ чему зти нжности, мама? кажется, мы теперь одн и можемъ говорить безъ всякихъ уловокъ. Мы понимаемъ другъ друга.

Спокойное презрніе, выразившееся на ея прекрасномъ лиц, было на этотъ разъ такъ глубоко и такъ выразительно, что нжная маменька, въ свою очередь, совсмъ растерялась, и сладенькая улыбка мгновенно сбжала съ ея багровыхъ ланитъ.

— Милое дитя мое, — начала м-съ Скьютонъ.

— Кажется, давно не дитя, если вамъ угодно, — прервала дочь съ насмшливой улыбкой.

— Какъ ты сегодня капризна, мой ангелъ! дай же мн договорить. М-ръ Домби приглашаетъ насъ черезъ майора на завтракъ съ тмъ, чтобы посл отправиться въ Уаррикъ и Кенильвортъ на гуляніе. Вотъ его пригласительная записка. Хочешь ли ты хать, Эдиь?

— Хочу ли я? — повторила дочь, вся вспыхнувъ и осматривая мать съ головы до ногъ.

— Да, да, мой ангелъ, я знаю, ты подешь, — замтила м-съ Скьютонъ безпечнымъ тономъ. — Объ этомъ нечего и спрашивать. Не хочешь ли взглянуть на письмо м-ра Домби?

— Благодарю. Я не чувствую ни малйшаго желанія читать письма м-ра Домби.

— Въ такомъ случа я сама напишу отвтъ, хотя сначала думала просить тебя быть моимъ секретаремъ.

Эдиь не пошевельнулась, не отвчала. М-съ Скьютонъ попросила майора придвинуть письменный столикъ, выбрать перо и листъ бумаги. Услужливый майоръ выполнилъ все это молча и съ глубокимъ благоговніемъ.

— Что сказать ему отъ тебя, Эдиь? — спросила м-съ Скьютонъ, останавливаясь съ перомъ въ рукахъ надъ постскриптомъ.

— Все, что хотите, мама, — отвчала дочь съ величайшимъ хладнокровіемъ.

М-съ Скьютонъ, не спрашивая боле объясненій, докончила письмо и подала его майору, который, принимая этотъ драгоцнный даръ, сдлалъ видъ, что кладетъ его подл сердца, но положилъ однако-жъ въ карманъ своихъ панталонъ, такъ какъ жилетъ оказался неудобнымъ для такого груза. Потомъ майоръ вжливо началъ раскланиваться съ обими дамами. Мать отвчала съ обыкновенной учтивостью, a м-съ Грэйнджеръ, продолжая сидть y окна, кивнула съ такимъ гордымъ презрніемъ, которое въ прахъ уничтожило ловкаго джентльмена. Было бы гораздо сносне для майора, если бы гордая красавица вовсе не замтила его поклоновъ.

Возвращаясь домой изъ этой экспедиціи, майоръ веллъ идти туземцу съ его багажемъ впереди, такъ какъ день былъ жаркій и нужно было укрываться подъ тнью злосчастиаго изгнанника. Мысли зароились стройной толпой въ широкой голов храбраго воина, и онъ выражалъ ихъ даже вслухъ:

— Кой чортъ! — говорилъ майоръ Багстокъ. — И странна, и дика, и люта, какъ будто съ цпи сорвалась! Ну, да знаемъ мы васъ, сударь мой! Кого другого, a насъ не проведутъ. Экія штуки!… Однако-жъ матушка, кажется, не шутя поссорилась съ дочкой. Какой бсъ перемутилъ ихъ? Странно! A пара, сударь мой, хоть куда, славная пара! Эдиь Грэйнджеръ и Домби вычеканены другъ для друга. Безпардонныя головушки! Пусть ихъ! Мы за побдителя!

При этихъ заключительныхъ словахъ, произнесенныхъ уже слишкомъ громко и даже съ нкоторымъ остервенніемъ, несчастный туземецъ пріостановился и оглянулся назадъ, думая, что требуютъ его услуги. Взбшенный до послдней степени такимъ нарушеніемъ субординаціи, майоръ немедленно направилъ свою палку въ ребра беззащитнаго раба и, начавъ такимъ образомъ, продолжалъ во всю дорогу давать ему энергическіе толчки вплоть до самой гостиницы.

Еще большая ярость обуяла майора передъ обдомъ, когда онъ началъ одваться. Въ это время на чернаго раба градомъ полетли сапоги, головныя щетки и другіе боле или мене упругіе предметы, попадавшіеся подъ руку его грознаго властелина. Майоръ хвалился тмъ, что туземецъ его пріученъ слушаться военной команды и подвергался за нарушеніе ея исправительнымъ наказаніямъ всякаго рода. Сверхъ того горемычный туземецъ былъ чмъ-то врод лкарственнаго отвода противъ подагры, хирагры и другихъ лютыхъ недуговъ, удручавшихъ тучное тло и гршную душу его господина, который, казалось, за это только и платилъ ему ничтожное жалованье.

Припадокъ ярости теперь, какъ и всегда, сопровождался безчисленными энергическими эпитетами, которые мелкой дробью летли на курчавую голову безотвтнаго раба. Наконецъ, майоръ кое-какъ одлся, причесался, подтянулъ галстукъ, и, находя себя въ удовлетворительномъ вид, спустился въ столовую для оживленія Домби и его ‘правой руки’.

Домби еще не явился, но м-ръ Каркеръ сидлъ въ столовой и при вид майора поспшилъ выставить напоказъ вс свои зубныя сокровища.

— Ну сэръ, — сказалъ майоръ, — какъ провели вы время съ той поры, какъ я имлъ счастье съ вами познакомиться? Много вы гуляли?

— Съ полчаса, не боле, — отвчалъ Каркеръ. — Мы все время были ужасно заняты.

— Коммерческими длами?

— Да, и коммерческими, и всякой всячиной. Ну, да это скучная исторія, a вотъ что, майоръ: я вижу васъ почти первый разъ, никогда не зналъ васъ и не слыхалъ о васъ, a между тмъ чувствую къ вамъ непобдимое влеченіе. Случай странный и ршительно небывалый со мною. Вообще я воспитанъ въ такой школ, гд всего мене пріучишься быть откровеннымъ, вамъ, напротивъ, я готовъ высказать всю душу.

— Вы длаете мн честь, сэръ. Можете вполн положиться на старика Джоя.

— Такъ знаете ли что? я не нашелъ моего друга, или, правильне, н_a_ш_е_г_о друга….

— То есть, м-ра Домби? Что-жъ за бда? Теперь вы имете дло со мною, a это все равно. Передъ вами старикъ Джозефъ Багстокъ. Вы меня видите.

— Я понимаю, — отвчалъ Каркеръ, — что имю удовольствіе видть почтеннаго майора и говорить съ нимъ.

— Ну такъ, сэръ, поймите же хорошенько майора Багстока. Это такого рода человкъ, который готовъ за Домби пойти въ огонь и въ воду.

— Я въ этомъ нисколько не сомнваюсь, — отвчалъ Каркеръ съ любезной улыбкой. — Я хотлъ сказать, майоръ, что нашъ общій другъ сегодня далеко не такъ внимателенъ къ дламъ, какъ обыкновенно.

— Неужто?

— Да, онъ немножко разсянъ, задумчивъ, и мысли его бродятъ Богъ знаетъ гд.

— Такъ вотъ оно какія вещи! — воскликнулъ восторженный майоръ. — Мысли его, м-ръ Каркеръ, должно быть, вертятся около одной леди, съ вашего позволенія.

— Право? a я думалъ, давеча вы шутили, когда намекнули объ этомъ. Я знаю, военные люди….

— Веселый народъ, сорванцы, такъ, что ли? — перебилъ майоръ, задыхаясь отъ лошадинаго кашля. Потомъ онъ взялъ м-ра Каркера за пуговицу и, нагнувшись надъ его ухомъ, безъ перерыва пробормоталъ слдующія лаконическія сентенціи:

— Женщина, сэръ, красоты необыкновенной. Вдовушка, сэръ, породы первйшаго сорта. Птичка залетная, сэръ, съ золотыми крылышками. Домби влюбленъ по уши, она тоже. У ней красота, кровь, талантъ, y Домби куча золота. Лучшей пары не прибрать. Но все это пока между нами, — продолжалъ майоръ, заслышавъ шаги м-ра Домби. — Ни слова больше. Завтра вы ее увидите и будете въ состояніи судить сами.

Прошептавъ заключительную фразу, мойоръ откашлялся, перевелъ духъ и спокойно услся за столомъ въ ожиданіи обда. Должно замтить, майоръ Багстокъ, какъ и нкоторыя другія благородныя животныя, особенно выставлялъ себя съ выгодной стороны во время корма. На этотъ разъ онъ сіялъ блистательнйшимъ свтомъ за однимъ концемъ стола, тогда какъ за другимъ м-ръ Домби бросалъ яркій свтъ на м-ра Каркера.

За первыми блюдами майоръ обыкновенно хранилъ молчаніе. Туземецъ стоялъ позади и, слдуя безмолвнымъ указаніямъ, вынималъ изъ судка хранилища разныхъ жидкостей и орошалъ ими яства своего владыки. Сверхъ того черный рабъ запасался къ этому времени особенными пряностями, которыми майоръ ежедневно прижигалъ свою внутренность независимо отъ спиртуозныхъ напитковъ, окончательно возбуждавшихъ его вдохновеніе. Но теперь майоръ и безъ этихъ средствъ, даже съ перваго блюда, почувствовалъ въ себ необыкновенную наклонность къ остроумію, и его юмористическій талантъ нашелъ для себя неисчерпаемый источникъ въ интересномъ положеніи м-ра Домби. Подмигнувъ два, три раза м-ру Каркеру, майоръ открылъ бесду такимъ образомъ:

— Домби, вы ничего не кушаете. Что съ вами?

— Ничего, майоръ, покорно благодарю. Сегодня y меня нтъ аппетита.

— Куда-жъ двался вашъ аппетитъ, Домби? а? Не оставили ли вы его гд-нибудь этакъ… y нашихъ знакомокъ, напримръ? И y нихъ тоже нтъ аппетита, бдняжки! За одну, по крайней мр, я готовъ ручаться, что она — не скажу которая — сегодня вовсе и не завтракала.

Тутъ майоръ, подмигнувъ м-ру Каркеру, расшутился до такой степени, что усердный рабъ, не дожидаясь команды, счелъ за нужное поколотить своего владыку по спин, иначе тотъ, вроятно, исчезъ бы подъ столомъ.

За послдней сценой пріятельскаго обда, когда туземецъ съ приличнымъ эффектомъ приготовился разливать первую бутылку шампанскаго, юморъ храбраго воина проявился во всемъ блеск.

— Полнй, мерзавецъ, полнй, съ краями наравн! — заголосилъ майоръ, подставляя бокалъ. — М-ру Каркеру съ краями наравн! М-ру Домби съ краями наравн! Господа, сей кубокъ въ честь и славу богини, сіяющей въ неприступномъ свт могущества и красоты! Имя этой богини — Эдиь! Да здравствуетъ Эдиь!

— Да здравствуетъ богиня Эдиь! — повторилъ Каркеръ, улыбаясь наиочаровательнйшимъ образомъ.

— Пьемъ за здоровье Эдии, — сказалъ м-ръ Домби.

Вошли оффиціанты съ новыми блюдами. Майоръ принялъ серьезный тонъ и, нагибаясь къ Каркеру, приложилъ палецъ, къ губамъ:

— Между нами, сэръ, можно шутить и говорить серьезно, но передъ этими скотами не должно профанировать священнаго имени. Старый Джо не компрометируетъ никого. Господа, ни слова больше, пока здсь эта сволочь!

Это было очень почтительно и деликатно со стороны майора. Такъ и понялъ его м-ръ Домби. Хотя намеки храбраго воина приводили его въ нкоторое затрудненіе, но онъ не сдлалъ ни малйшаго возраженія и, казалось, благосклонно принималъ его шутки. Быть можетъ, майоръ былъ сегодня поутру довольно близокъ къ истин, когда объявилъ м-съ Скьютонъ, что великій человкъ, конечно, не захочетъ изъ гордости говорить о завтныхъ планахъ своему первому министру, но желаетъ однако-жъ, чтобы тотъ окольными путями былъ посвященъ въ его тайны.

Остроуміе майора не ограничилось только лукавыми намеками на интересное положеніе м-ра Домби. Передъ нимъ былъ теперь благосклонный слушатель, беззаботный весельчакъ и такого рода человкъ, котораго онъ посл не разъ называлъ чертовски смышленымъ и пріятнымъ малымъ. На этомъ законномъ основаніи, какъ скоро убрали со стола, майоръ далъ полный разгулъ своему геройскому духу и пустился въ безконечные разсказы о полковыхъ шашняхъ и гусарскихъ продлкахъ, отъ которыхъ надрывался со смху м-ръ Каркеръ, встртившій какъ онъ говорилъ — истинно или притворно — первый разъ въ жизни такого неистощимаго юмориста. М-ръ Домби между тмъ величаво смотрлъ черезъ накрахмаленный галстукъ какъ владлецъ майора или какъ степенный содержатель звринца, передъ которымъ его добрый медвдь выплясываетъ уморительные танцы на потху глазющей толпы.

Наконецъ, когда майоръ совсмъ ужъ сталъ задыхаться и охрипъ отъ чрезмрнаго напряженія желудка, горла и умственныхъ способностей, собесдники вышли изъ-за стола и взяли по чашк кофе, посл чего майоръ, почти безъ всякой надежды на утвердительный отвтъ, спросилъ м-ра Каркера, играетъ ли онъ въ пикетъ.

— Немножко маракую, — отвчалъ Каркеръ.

— И въ триктракъ играете?

— И въ триктракъ.

— Каркеръ, я полагаю, играетъ во вс игры, и хорошо играетъ, — замтилъ м-ръ Домби, разваливаясь на соф, какъ деревянный истуканъ безъ кожи и костей.

Дйствительно, м-ръ Каркеръ сыгралъ и въ пикетъ, и въ триктракъ съ такимъ совершенствомъ, что майоръ въ крайнемъ изумленіи вытаращилъ свои раковые глаза и объявилъ, что даже y нихъ въ полку немного такихъ игроковъ.

— Да ужъ не играете ли вы и въ шахматы, м-ръ Каркеръ? — спросилъ майоръ.

— Играю немножко, — отвчалъ Каркеръ. — Случалось даже и выигрывалъ, но это была шалость. Теперь, я думаю, совсмъ разучился.

— Чортъ побери! Да вы, какъ вижу, вовсе не подъ пару вашему командиру. Домби совсмъ не играетъ.

— О, м-ръ Домби совсмъ другая статья! — возразилъ главный приказчикъ. — Еще бы сталъ онъ терять драгоцвнное время на такіе пустяки! Такому человку, какъ я, играть еще можно, мн, пожалуй, и пригодится какая-нибудь игра. Но м-ру Домби…

Можетъ быть, это было просто слдствіемъ неправильнаго устройства широкаго рта, только въ эту минуту м-ръ Каркеръ чрезвычайно походилъ на огрызающуюся собаку, готовую вцпиться своими клыками въ руку, которая ее ласкала. Но майоръ не длалъ такихь соображеній, a м-ръ Домби съ полузакрытыми глазами лежалъ на соф во все время игры, продолжавшейся далеко за полночь.

Состязаніе между игроками окончилось совершенной побдой правой руки м-ра Домби. При всемъ томъ м-ръ Каркеръ и майоръ остались въ этотъ вечеръ наилучшими друзьями, и, когда главный приказчикъ отправился спать, майоръ, въ знакъ особеннаго вниманія, приказалъ туземцу свтить ему по коридору вплоть до самой спальни. Кончивъ экстраординарную обязанность, черный рабъ раздлъ своего господина и немедленно развалился самъ на полу y его ногъ на соломенномъ матрас, такъ какъ другой постели не смлъ имть человкъ, низведенный цивилизованнымъ европейцемъ на степень обезьяны….

Было, вроятно, какое-то пятно на зеркал въ комнат м-ра Каркера, но оно отражало въ эту ночь человка, которому мерещились въ его сонныхъ видніяхъ толпы людей, валявшихся y его ногъ, точь въ точь, какъ бдный туземецъ — y ногъ майора. И гордо шагалъ м-ръ Каркеръ черезъ головы этихъ людей, пробивая себ путь впередъ и впередъ!

Глава XXVII.

Быть тутъ чуду.

Прекрасное лтнее утро. М-ръ Каркеръ поднялся съ постели вмст съ жаворонкомъ и отправился гулять. Онъ шагалъ медленно и осторожно, и мысль его, далекая отъ небесной лазури, устремлялась прямо и мтко къ земному гнзду, облпленному толстыми слоями грязи. Никакая птица не исчезала въ воздух съ такой быстротой отъ человческаго глаза, какъ мысли Каркера, невидимыя и непроницаемыя для смертнаго наблюдателя. Онъ въ совершенств управлялъ своимъ лицомъ по произволу, и наблюдатель съ нкоторою ясностью могъ только сказать, что м-ръ Каркеръ улыбается или размышляетъ. Теперь онъ размышлялъ. По мр того, какъ жаворонокъ уносился къ облакамъ, м-ръ Каркеръ глубоко ниспадалъ въ область мысли, и чмъ громче и ясне раздавалась утренняя трель пернатаго музыканта, тмъ важне и мрачне становилась дума нашего глубокаго мыслителя. Наконецъ, когда жаворонокъ, заливаясь потокомъ беззаботной псни, стремглавъ спустился на землю и впорхнулъ въ зеленые колосья волнистой пшеницы, м-ръ Каркеръ вдругъ пробудился отъ размышленія, и лицо его мгновенно озарилось яркой улыбкой, какъ будто передъ нимъ стояли многочисленные наблюдатели, которыхъ нужно было задобрить въ свою пользу. И уже улыбка не сходила боле съ этого лица.

Сознавая важность первыхъ впечатлній, м-ръ Каркеръ одлся въ это утро съ особенною тщательностью. Въ его костюм, правда, обнаруживалась и теперь нкоторая чопорность въ подражаніе особ великаго командира, однако-жъ онъ, быть можетъ, первый разъ значительно отступилъ отъ манеры м-ра Домби насчетъ высочайшаго, туго накрахмаленнаго галстука, потому что онъ зналъ, какъ это смшно, и потому еще, что м-ръ Домби долженъ былъ передъ чужими людьми увидть въ этой перемн новую деликатность подчиненнаго, который такъ хорошо понималъ огромное разстояніе отъ своего начальника. Впрочемъ въ другихъ статьяхъ туалета м-ръ Каркеръ теперь, какъ и всегда, былъ довольно врной копіей своего ледяного патрона.

Долго гулялъ м-ръ Каркеръ въ веселомъ расположеніи духа по зеленымъ лугамъ и густымъ аллеямъ, порхая, какъ мотылекъ, между деревьями. За полчаса передъ завтракомъ, онъ вернулся назадъ и сказалъ довольно громко. ‘Взглянемъ теперь на вторую м-съ Домби’.

Эти слова были произнесены въ живописной загородной рощ, гд мстами разбросаны были скамейки для желающихъ приссть. Многочисленной публики здсь никогда не было, a теперь, въ утренніе часы, м-ръ Каркеръ полагалъ, что кром его въ этомъ мст нтъ ни одной души. Поэтому онъ не торопился и бродилъ между густыми деревьями съ разсяннымъ видомъ человка, y котораго есть еще лишнихъ минутъ десять.

Но м-ръ Каркеръ ошибся. Проходя мимо одного дерева съ толстой корой, похожей на шкуру носорога, онъ совсмъ неожиданно увидлъ на одной изъ скамеекъ фигуру молодой прекрасной леди въ простомъ, но изящномъ наряд. Ея гордые черные глаза были обращены въ землю, и во всей ея поз выражалась страсть или внутренняя борьба съ самой собой. Грудь ея волновалась, губы дрожали, слезы негодованія текли по щекамъ, и прекрасная ножка упиралась въ дернъ такимъ образомъ, какъ будто она хотла превратить его въ прахъ. Быстрый взглядъ Каркера, обращенный на даму, въ одно мгновеніе охватилъ ее съ ногъ до головы. Завидвъ незнакомца, прекрасная леди встала и пошла впередъ съ такимъ видомъ, который уже ничего не выражалъ кром усталости и гордаго презрнія ко всему на свт.

Но не одинъ Каркеръ наблюдалъ прекрасную даму. Недалеко отъ нея торчала на такой же кочк грязная безобразная старушенка въ гадкихъ лохмотьяхъ, похожая на одну изъ тхъ безчисленныхъ бродягъ, которыя, таскаясь по всмъ захолустьямъ, просятъ милостыню, воруютъ, починяютъ старую посуду, продаютъ корзинки изъ тростника и всмъ надодаютъ предложеніемъ разныхъ отвратительныхъ услугъ. Она какъ будто выкарабкалась изъ земли и вдругъ очутилась передъ лицомъ гуляющей леди, загородивъ ей дорогу.

— Хотите, погадаю вамъ, моя красотка, — сказала старуха, чавкая челюстями, какъ будто мертвая голова насильно порывалась выскочить изъ своей желтой шкуры.

— Я знаю свою судьбу, — отвчала леди.

— Знаешь, барыня, да не совсмъ. Много ты гадала, да не разгадала. Вижу тебя насквозь, моя красотка. Дай серебряную монету, и я скажу теб всю правду истинную. Богатства на твоемъ лиц, ухъ, какія богатства!

— Знаю безъ тебя, — возразила леди, проходя мимо старухи съ мрачной улыбкой и гордымъ шагомъ. — Я знала это впередъ.

— Такъ ты ничего не хочешь дать? — завопила старуха. — Ни одного пенни за всю свою судьбу! такъ послушай же, спесивая красавица: сколько ты дашь, чтобы я н_е пророчила теб твоей судьбы? дай же что-нибудь или я всю подноготную закричу теб вслдъ!

Въ эту минуту м-ръ Каркеръ, прокравшись изъ-за деревьевъ, очутился подл красавицы, снялъ передъ нею шляпу и приказалъ старух замолчать. Леди поблагодарила его легкимъ наклоненіемъ головы и пошла своей дорогой.

— Ну, такъ дай же ты мн что-нибудь, чопорный молодецъ, не то я буду кричать за нею вслдъ, — завизжала старуха, порываясь впередъ изъ-за Каркера, загородившаго дорогу, — или послушай, молодецъ, дай мн что-нибудь: я т_е_б_ скажу ея судьбу!

— Мн? что же ты скажешь? — возразилъ Каркеръ, опуская руку въ карманъ.

— Да, теб, молодецъ. Я знаю всю подноготную.

— Говори же: кто эта прекрасная дама? — спросилъ Каркеръ, бросивъ ей шиллингъ.

Чавкая какъ вдьма, собравшаяся на шабашъ, старуха подняла шиллингъ и, усвшись на кочк подл стараго дерева, вынула изъ своей шляпы коротенькую черную трубку, зажгла спичку и молча начала курить, выпучивъ опухшіе глаза на вопрошателя.

М-ръ Каркеръ засмялся и отошелъ прочь.

— Слушай же, молодецъ, — закричала старуха, — сынъ умеръ, дочь жива. Одна жена умерла, другая наклевывается. Ступай, познакомься съ нею!

Каркеръ, по невольному движенію, оглянулся на задъ и остановился. Старуха принялась сосать чубукъ съ особенною жадностью, какъ будто выгоняла изъ трубки бса, который ей прислуживалъ. Потомъ она указала пальцемъ въ ту сторону, куда шелъ Каркеръ, и засмялась.

— Что ты бормочешь, старая вдьма? — спросилъ онъ.

Старуха зачмокала и зачавкала еще сильне, но не отвчала ничего. Пожелавъ ей на прощаньи тысячу чертей, м-ръ Каркеръ пошелъ своей дорогой, но, преодолваемый сильнымъ любопытствомъ, оглянулся еще разъ черезъ плечо. Старуха, сидвшая на прежней кочк подл стараго дерева, опять указала пальцемъ впередъ и опять провизжала:

— Ступай, познакомься съ нею.

Приготовленія къ парадному завтраку въ ‘Королевской гостиниц’ были приведены къ желанному концу. М-ръ Домби и майоръ сидли въ столовой въ ожиданіи дамъ. Къ нимъ присоединился и м-ръ Каркеръ, совершившій утреннюю прогулку. Аппетитъ, очевидно, бралъ перевсъ надъ нжной страстью м-ра Домби, который однако-жъ былъ величавъ и холоденъ какъ всегда, но майоръ Багстокъ горячился и бурлилъ въ порывахъ сильнаго раздраженія. Наконецъ, черный рабъ отворилъ дверь и, посл нкоторой паузы, вплыла въ комнату совершенно цвтущая, но не совершенно молодая леди, одтая со всею роскошью модной красавицы большого свта.

— Любезный м-ръ Домби, — сказала леди, — боюсь, не опоздали ли мы. Эдиь выходила сегодня докончить одинъ изъ своихъ рисунковъ, и я принуждена была ее ждать. Здравствуйте, майоръ, — продолжала м-съ Скьютонъ, протягивая ему перегнутый мизинецъ, — какъ ваше здоровье, фальшивое созданье?

— М-съ Скьютонъ, — началъ м-ръ Домби, — позвольте представить вамъ пріятеля моего Каркера. Кажется, я имлъ честь говорить вамъ о м-р Каркер.

М-ръ Домби сдлалъ особенное удареніе на слов пріятеля, показывая, быть можетъ, безсознательно, что главный приказчикъ удостаивается такого титула по особенному случаю.

— Я заране прихожу въ восторгъ отъ вашего друга, — отвчала м-съ Скьютонъ, длая очаровательный книксенъ.

М-ръ Каркеръ тоже, разумется, не помнилъ себя отъ восторга. Неизвстно, увеличился ли бы этотъ восторгъ, если бы м-съ Скьютонъ, какъ сначала онъ подумалъ, была Эдиь, предметъ торжественныхъ тостовъ вчерашняго вечера.

— Да гд же, наконецъ, Эдиь, — воскликнула м-съ Скьютонъ, оглядываясь вокругъ. — Она все еще y дверей приказываетъ Витерсу вставить въ рамки свои новые рисунки. Любезный м-ръ Домби, будьте такъ добры…

Но любезный м-ръ Домби уже отправился на поиски. Черезъ минуту онъ воротился подъ руку съ прекрасной леди, въ которой Каркеръ тотчасъ же узналъ утреннюю незнакомку, сидвшую подъ липами на скамейк.

— Каркеръ, — началъ м-ръ Домби, но тутъ же остановился съ величайшимъ изумленіемъ, такъ какъ было ясно, что его рекомендація безполезна. Эдиь и Каркеръ были уже знакомы.

— Этотъ джентльменъ, — сказала Эдиь съ величественнымъ поклономъ, — только что сейчась освободилъ меня отъ какой-то докучливой нищей. Я ему очень обязана.

— Вдвойн чувствую себя счастливымъ, — отвчалъ Каркеръ, длая низкій поклонъ, — что случай позволилъ мн оказать эту ничтожную услугу. Я былъ бы гордъ, если-бы судьба позволила мн быть преданнйшимъ вашимъ слугою.

Свтлый и быстрый взглядъ красавицы, брошенный на Каркера, выразилъ очевидно подозрніе, что тотъ втайн наблюдалъ ее въ своей уединенной прогулк гораздо прежде появленія безотвязной старухи. Каркеръ понялъ это, a она, въ свою очередь, убдилась по его взгляду, что подозрніе ея было не безъ основанія. М-съ Скьютонъ между тмъ разглядывала Каркера въ лорнетъ и довольно громко шептала майору, что y него должно быть самое чувствительное сердце.

— Удивительное совпаденіе! — провозгласила наконецъ м-съ Скьютонъ. — Вс мы здсь какъ на подборъ. Говорите же посл того, что нтъ судьбы на свт! О я уврена, что везд и во всемъ судьба. Ты со мной согласишься, милая Эдиь. Не даромъ эти басурманы — какъ бишь ихъ? — да, турки… не даромъ турки говорятъ, милая Эдиь, что единъ есть Богъ и Магометъ, пророкъ его.

Эдиь не обратила ни малйшаго вниманія на экстренную цитату изъ алкорана, но м-ръ Домби счелъ необходимымъ представить свои замчанія, которыя, впрочемъ, относились не къ Магомету.

— Мн очень пріятно, — заговорилъ м-ръ Домби съ неуклюжею любезностью, — что джентльменъ, такъ тсно соединенный со мною, имлъ честь и счастье оказать маловажную услугу м-съ Грэйнджеръ, — здсь м-ръ Домби поклонился Эдии, — но я очень сожалю, что судьба, благосклонная къ моему пріятелю, не доставила самому мн этой чести и этого счастья. Я завидую Каркеру.

Тонъ, съ какимъ произнесена была послдняя фраза, выражалъ даже нкоторую досаду въ м-р Домби. Онъ поклонился опять. Красавица слегка пошевелила губами и не отвчала ничего. Между тмъ оффиціантъ, съ салфеткой въ рукахъ, возвстилъ, что кушанье подано. Майоръ, молчавшій все время, разразился такимъ образомъ:

— Дивлюсь, чортъ побери, какъ это до сихъ поръ никто не имлъ чести и счастья перестрлять всхъ этихъ скотовъ, которые собираютъ по дорогамъ милостыню. Всхъ бы ихъ на осину… A между тмъ, м-съ Грэйнджеръ, старикашка Джой осмливается имть счастье подать вамъ руку, и величайшая услуга, которую онъ вамъ окажетъ, будетъ состоять въ томъ, что онъ поведетъ васъ къ столу.

Затмъ майоръ подалъ руку Эдии, a м-ръ Домби повелъ м-съ Скьютонъ. Каркеръ заключалъ шествіе.

— Я очень рада, м-ръ Каркеръ, что вы приноровили свой пріздъ къ ныншнему дню, — сказала м-съ Скыотонъ, посмотрвъ еще разъ черезъ лорнетъ на улыбающагося джентльмена, — мы устраиваемъ очаровательную прогулку.

— Всякая прогулка будетъ очаровательна въ такомъ обществ, — замтилъ м-ръ Каркеръ, — но вы правы, миледи, прогулка по такимъ мстамъ сама по себ представляетъ много интереса.

— О, прелестный Уаррикъ! — воскликнула м-съ Скьютонъ. — Идеи среднихъ вковъ — и все это… прелестно, прелестно! Любите ли вы средніе вка м-ръ Каркеръ?

— Очень люблю, — отвчалъ м-ръ Каркеръ,

— Очаровательныя времена! — продолжала Клеопатра, — столько вры, столько крпости и силы! какая поэзія, какой энтузіазмъ! все такъ удалено отъ общихъ мстъ, все такъ картинно! о Боже мой! Боже мой! отчего бы не удержать намъ хоть частицу этихъ чарующихъ прелестей!

Несмотря на увлеченіе средними вками, м-съ Скьютонъ во все это время не спускала глазъ съ м-ра Домби, который съ величавымъ безмолвіемъ смотрлъ на ея дочь. Эдиь не поднимала глазъ и, казалось, со вниманіемъ прислушивалась къ панегирику магери.

— Мы убили поэзію и совсмъ потушили огонь того энтузіазма, который одушевлялъ нашихъ предковъ на великія дла, — продолжала м-съ Скьютонъ, — мы слишкомъ прозаичны, м-ръ Каркеръ, не правда ли?

Фальшивая съ ногъ до головы, Клеопатра, конечно, мене всхъ имла причины жаловаться на прозаическую дйствительность новйшихъ временъ, но м-ръ Каркеръ вздохнулъ изъ глубины души и обнаружилъ сердечное соболзнованіе насчетъ отсутствія поэзіи въ девятнадцатомъ вк.

— Какія картины въ замк, Боже мой, какія картины! — вопіяла Клеопатра. — Надюсь, м-ръ Каркеръ, вы любите картины?

— Увряю васъ, м-съ Скьютонъ, — сказалъ Домби торжественнымъ тономъ покровителя своего приказчика, — Каркеръ отличный знатокъ живописи и понимаетъ толкъ въ произведеніяхъ артистовъ. Онъ даже самъ очень хорошій живописецъ. Я увренъ, онъ придетъ въ восторгъ отъ вкуса и таланта м-съ Грэйнджеръ.

— Да вы, чортъ побери, удивительны, Каркеръ, посл всхъ этихъ вещей! — возгласилъ майоръ, — ваша голова напичкана познаніями всякаго сорта!

— Мои познанія довольно ограничены, сэръ, — возразилъ Каркеръ со смиреннымъ видомъ, — и м-ръ Домби слишкомъ великодушенъ въ своихъ отзывахъ. Конечно, для человка въ моемъ положеніи необходимы нкоторыя мелочныя свднія, безполезныя во всхъ отношеніяхъ для такого человка, какъ м-ръ Домби, который въ своей высокой сфер…

Здсь м-ръ Каркеръ, сознавая безсиліе восхвалить приличнымъ образомъ великаго человка, только пожалъ плечами и не сказалъ ничего больше.

Во все это время Эдиь взглядывала по временамъ только на мать, когда послдняя уже слишкомъ начинала блистать своимъ краснорчіемъ. Но, когда Каркеръ пересталъ говорить, она бросила на м-ра Домби быстрый взглядъ, исполненный глубочайшаго презрнія, взглядъ, подмченный какъ нельзя лучше улыбающимся собесдникомъ на другомъ конц стола. Подмтилъ его и м-ръ Домби, но перетолковалъ къ совершенному своему удовольствію.

— Къ несчастью, вы уже бывали въ Уаррик? — заговорилъ м-ръ Домби, обращаясь къ благосклонной красавиц.

— Да, бывала.

— Боюсь, не скучно ли вамъ будетъ?

— О нтъ, совсмъ не скучно.

— Ты во всемъ, мой друтъ, похожа на своего кузена Феникса, — замтила м-съ Скьютонъ, — онъ, я думаю, былъ въ Уаррик пятьдесятъ разъ, и прізжай онъ сегодня въ Лемингтонъ — ты этого хотла бы, моя милая, не правда ли? — онъ непремнно полетлъ бы съ нами, чтобы взглянуть на очаровательный замокъ въ пятьдесятъ первый разъ. Удивительный энтузіастъ.

— Мы вс энтузіасты, мама, не правда ли?

— Да, моя милая, можетъ быть, слишкомъ большіе энтузіасты, но я не хочу жаловаться. Душевное безпокойство слишкомъ вознаграждается сладостными волненіями сердца. Если, какъ говоритъ кузенъ Фениксъ, мечъ слишкомъ скоро изнашивается… ахъ, какъ это называется?

— Ножны, можетъ быть, — сказала Эдиь.

— Да, ножны… такъ это потому, что онъ слишкомъ блеститъ и пылаетъ. Ты понимаешь, моя милая, что я хочу сказать?

М-съ Скьютонъ испустила слабый вздохъ и потупила глаза, какъ будто хотла такимъ образомъ набросить легкую тнь на поверхность кинжала, котораго ножны представляла ея поэтическая грудь. Склонивъ голову на сторону, по образцу древней Клеопатры, она съ задумчивымъ видомъ, исполненнымъ нжнйшей любви, принялась смотрть на свою дочь.

Разъ обративъ лицо на м-ра Домби, когда тотъ сдлалъ ей вопросъ, Эдиь не оставляла этой позы, и, разговаривая съ матерью, она ни на минуту не спускала глазъ съ м-ра Домби, изъявляя такимъ образомъ готовность отвчать на новые его вопросы. Учтивость простая, но при настоящемъ положеніи довольно многозначительная. Казалось, будто въ это время совершался ненавистный тортъ, и предметомъ его была дочь м-съ Скьютонъ. Жертва сознавала свое достоинство и нравственное ничтожество покупателя, но, покорная деспотической сил обстоятельствъ, съ самоотверженіемъ выносила унизительную пытку. Эта нмая сцена была слишкомъ краснорчива для улыбающагося наблюдателя на другомъконц стола. Она служила для него дополненіемъ и объясненіемъ внутренней борьбы, которую такъ не давно изучалъ онъ въ уединенной рощ на прекрасномъ лиц плачущей незнакомки.

Ни одного слова не пріискалъ м-ръ Домби для красавицы, не спускавшей съ него глазъ. Когда, наконецъ, завтракъ кончился, и майоръ насытился по горло, онъ замтилъ, что пора, кажется, хать, и получилъ въ отвтъ, что, дйствительно, кажется, пора. По данному знаку коляска подъхала къ крыльцу. Дамы, майоръ и м-ръ Домби заняли въ ней свои мста. Туземецъ и долговязый пажъ вскарабкались на козлы. М-ръ Таулисонъ сталъ на запятки, a м-ръ Каркеръ, верхомъ на прекрасномъ гндомъ кон, похалъ въ арріергард.

И все-таки м-ръ Каркеръ, рисовавшійся на своемъ кон шагахъ во ста отъ экипажа, былъ какъ дв капли воды похожъ на кошку, сторожившую добычу. Теперь передъ нимъ были вдругъ четыре мыши, и онъ ловилъ ихъ съ жадностью голоднаго кота, такъ однако же, что посторонній наблюдатель никакъ бы не замтилъ, что y него на ум. По-видимому, онъ наблюдалъ встрченные предметы, но куда бы ни смотрлъ онъ — внизъ, наверхъ или по сторонамъ — одинъ уголъ глаза его былъ постоянно обращенъ на чопорную голову м-ра Домби и на перо, волновавшееся на шляпк гордой красавицы. Разъ, и только одинъ разъ осторожный взглядъ его выпустилъ изъ виду эти предметы. Когда экипажъ остановился y цли путешествія, м-ръ Каркеръ, перескочивъ черезъ какой-то барьеръ, пустился въ галопъ по направленію къ коляск и поспшилъ высадить дамъ. Въ эту минуту Эдиь бросила на него изумленный взглядъ, но тутъ же опираясь на его плечо, не замедлила показать, что не обращаетъ на него никакого вниманія.

М-съ Скьютонъ, завладвъ Каркеромъ, ршилась сама показать ему вс красоты Уаррикскаго замка. Майоръ также долженъ былъ взять ее подъ руку, такъ какъ онъ былъ варваръ въ отношеніи изящныхъ искусствъ, и руководство такой компаніи было для него необходимо. Такое случайное распоряженіе представило м-ру Домби полную свободу разговаривать съ Эдиью, и онъ съ торжественною важностью пошелъ съ нею по комнатамъ замка.

— Боже мой, м-ръ Каркеръ! — возгласила Клеопатра, начиная приходить въ поэтическій восторгъ отъ среднихъ вковъ, — что за время, что за нравы! Воображаете ли вы эти прелестныя крпости, эти милыя тюрьмы и подземелья, эти очаровательныя мста для пытокъ, эту романтическую мстительность изъ рода въ родъ, эти живописные приступы и осады, и все, что составляетъ истинную поэзію жизни! Божественные вка, божественная старина! Какъ страшно мы переродились!

— Да, мы ужасно перодились, м-съ Скыотонъ, — подтвердилъ м-ръ Каркеръ.

Но, несмотря на ужасное перерожденіе, м-съ Скьютонъ и м-ръ Каркеръ, одушевленные поэтическими воспоминаніями временъ давно минувшихъ, ни на одну минуту не спускали глазъ съ м-ра Домби и его прекрасной спутницы. Поэтому, при всемъ энтузіам, они говорили съ нкоторою разсянностью и часто отвчали другъ другу невпопадъ и наудачу.

— Нтъ въ насъ боле этого увлеченія, этой младенческой вры, при которыхъ жизнь такъ спокойна, такъ полна — продолжала м-съ Скьютонъ, настороживъ морщинистое ухо, такъ какъ въ эту минуту м-ръ Домби началъ что-то говорить м-съ Грэйнджеръ, — буйства ума и треволненія скептицизма совсмъ убили поэзію! Мы не вримъ больше въ этихъ милыхъ бароновъ, въ этихъ восхитительныхъ кардиналовъ и аббатовъ, которые вс были такіе храбрые, такіе любезные! Взгляните на эту милую королеву: что за взглядъ! что за нжная экспресія во всемъ лиц! Да, да! Елисавета была перломъ между коронованными головами и блистательнымъ украшеніемъ своего пола! Она и думала сердцемъ, милое созданіе! A какою поэзіею проникнутъ весъ характеръ ея отца! Любите ли вы Генриха восьмого, м-ръ Каркеръ?

— Я очень удивляюсь ему, — сказалъ Каркеръ.

— Такой суровый, грозный! Не правда ли, м-ръ Каркеръ, онъ былъ очень грозенъ? И смотрите, какъ живо изображаетъ его картина: что за глаза, что за подбородокъ!

— Но если говорить о картинахъ, миледи, такъ вотъ передъ нами живая картина. Я желалъ бы знать, въ какой галлере міра найдете вы подобное произведеніе!

Говоря это, улыбающійся джентльменъ указалъ черезъ дверь въ другую комнату, гд на самой середин стояли м-ръ Домби и м-съ Грэйнджеръ.

Живая картина въ полномъ смысл была самая нмая картина. Они стояли вмст рука объ руку, но и воды океана не могли раздлить ихъ дальше другъ отъ друга. Въ самой гордости ихъ была такая разница, какъ будто стояли здсь самое гордое и самое смиренное созданія между всми живущими существами. Онъ — накрахмаленный, надутый, молчаливый, чопорный, суровый. Она — гибкое, тонкое, въ высшей степени граціозное созданіе, но не обращающее ни малйшаго вниманія ни на него, ни на себя, и презирающее свои прелести съ какимъ-то непостижимымъ ожесточеніемъ. Ледъ и огонь были боле похожи другъ на друга, чмъ Павелъ Домби и Эдиь Грэйнджеръ, связанные цпью, выкованною зловщимъ рокомъ, который какъ нарочно теперь поставилъ ихъ въ галлере, гд все, казалось, поражено было негодованіемъ противъ этой н_е_ч_е_с_т_и_в_о_й пародіи на брачныя узы. Суровые рыцари и воины грозно смотрли на нихъ изъ своихъ картинныхъ рамокъ. Пасторъ съ поднятой рукой отказывался вести къ алтарю чудовищную чету. Тихіе виды на ландшафтахъ, отражая солнце въ своей глубин, казалось, говорили: ‘Утопитесь, безумцы, утопитесь, если нтъ вамъ другого спасенія’. Развалины кричали: ‘Взгляните, что сталось съ нами, обрученными съ враждебной силой всепоражающаго времени!’ Зври противоположныхъ породъ огрызались другъ на друга, какъ будто въ назиданіе м-ру Домби. Амуры и купидоны въ испуг отлетали прочь, и живописная исторія мученичества съ негодованіемъ отказывалась прибавить къ своимъ сюжетамъ новую, еще невиданную пытку человческой природы.

При всемъ томъ м-съ Скьютонъ, очарованная зрлищемъ, на которое указалъ ей м-ръ Каркеръ, воскликнула съ необыкновеннымъ чувствомъ:

— Сколько тутъ жизни, поэзіи, сколько души!

Эдиь судорожно вздрогнула, оглянулась на мать, и краска негодованія покрыла ея лицо до самыхъ волосъ.

— Эдиь сердится, что я любуюсь на нее! — сказала Клеопатра, слегка, и почти съ робостью дотронувшись зонтикомъ до ея плечъ, — капризное дитя!

И опять м-ръ Каркеръ подмтилъ борьбу, которой сдлался нечаяннымъ свидтелемъ подъ липами. Но борьба была мгновенная, и облако совершеннаго равнодушія покрыло истомленное лицо прекрасной леди.

Не поднимая боле глазъ, Эдиь сдлала матери едва замтный повелительный жестъ, и м-съ Скьютонъ, отлично понимавшая вс намеки дочери, поспшила подойти къ ней съ своими кавалерами. Съ этой минуты общество не раздлялось больше на отдльныя группы.

М-ръ Каркеръ, не имя больше надобности развлекать свое вниманіе, принялся разсуждать о картинахъ и выбирать особенно замчательныя для м-ра Домби. Онъ говорилъ такимъ образомъ, что при всякомъ удобномъ случа въ его словахъ выражалось глубокое удивленіе къ этому великому джентльмену, которому и свидтельствовалъ свою преданность нкоторыми маловажными услугами. Онъ прочищалъ и подавалъ ему зрительную трубку, отыскивалъ и объяснялъ мста въ его каталог, держалъ его палку, и такъ дале. Впрочемъ, нельзя было сказать, чтобы м-ръ Каркеръ навязался съ этими услугами, напротивъ, м-ръ Домби, какъ начальникъ, вполн сознающій свое превосходство, изволилъ требовать ихъ самымъ снисходительнымъ и даже ласковымъ тономъ. Онъговорилъ: ‘Сдлайте одолженіе, Каркеръ, посмотрите сюда, помогите мн, устройте это, Каркеръ’ и такъ дале.

Общество обозрвало картины, статуи, стны, башни, вороньи гнзда, и такъ дале. Майоръ Багстокъ постоянно безмолвствовалъ, такъ какъ въ его желудк совершался процессъ пищеваренія посл сытнаго завтрака. М-съ Скьютонъ, утомленная восторженными порывами, надрывавшими ея грудь цлую четверть часа, начинала теперь звать. Тмъ общительне и любезне становился м-ръ Каркеръ, который теперь обратилъ исключительное вниманіе на своего принципала. М-ръ Домби тоже говорилъ очень мало: ‘Да, Каркеръ, ваша правда, Каркеръ, справедливо, Каркеръ’, и больше ничего, — но онъ втайн поощрялъ м-ра Каркера идти впередъ и внутренно былъ очень доволенъ его поведеніемъ, такъ какъ вс его замчанія и мннія могли доставить нкоторое удовольствіе м-съ Грэйнджеръ, да притомъ же кто-нибудь долженъ былъ говорить. Владя въ совершенств даромъ скромности, м-ръ Каркеръ никогда не осмливался прямо относиться къ м-съ Грэйнджеръ, но прекрасная леди слушала его внимательно, и даже два, три раза мерцающая улыбка прокралась на ея лицо, когда восторженный ораторъ отыскалъ какое-то новое достоинство въ особ м-ра Домби.

Когда, наконецъ, Уаррикъ былъ изслдованъ по всмъ направленіямъ, общество пересло въ карету и отправилось осматривать живописныя окрестности замка къ великому неудовольствію майора, который чувствовалъ себя совершенно утомленнымъ. М-ръ Домби, любуясь, по указанію Каркера, на одинъ изъ замчательныхъ пунктовъ, церемонно замтилъ, что рисунокъ какой-нибудь мстности, набросанный прекрасною рукою м-съ Грэйнджеръ, оставилъ бы въ немъ навсегда пріятное воспоминаніе объ этомъ достопамятномъ дн. Немедленно долговязый Витерсъ, по распоряженію м-съ Скьютонъ, подалъ дорожный портфель Эдии, карета остановилась, и прекрасная леди приготовилась выполнить желаніе м-ра Домби.

— Боюсь, не безпокою ли я васъ? — сказалъ м-ръ Домби.

— Совсмъ нтъ. Какой же пунктъ должна я рисовать? — спросила красавица съ холоднымъ вниманіемъ.

— Предоставляю выборъ пункта самому художнику, — сказалъ Домби.

— О нтъ, потрудитесь назначить сами, — отвчала Эдиь.

— Въ такомъ случа, — сказалъ м-ръ Домби, — если взять вотъ эту сторону или… какъ вы думаете, Каркеръ?

Случилось, не въ далекомъ разстояніи отъ коляски, почти на первомъ план, расположена была группа деревьевъ, очень похожая на ту, откуда м-ръ Каркеръ наблюдалъ поутру прекрасную леди. Тутъ же, для довершенія сходства, стояла подъ однимъ деревомъ скамейка, такая же, какъ въ рощ, гд сидла взволнованная красавица.

— Если позволите, — отвчалъ Каркеръ, — я указалъ бы на этотъ живописный кустарникъ. Видъ, на мои глаза, очень замчательный и даже любопытный.

Глаза ея устремились по указанному направленію и потомъ быстро обратились на Каркера. Это былъ старый взглядъ, которымъ они обмнялись посл завтрака, но взглядъ уже не двусмысленный.

— Нравится вамъ этоть видъ, м-ръ Домби?

— Чрезвычайно. Видъ очаровательный!

Коляска подъхала ближе къ мсту, очаровавшему м-ра Домби. Эдиь, не перемняя, позы открыла съ гордымъ равнодушіемъ портфель и принялась рисовать.

— Карандаши мои притупились, — сказала она, прекративъ начатую работу.

— Позвольте мн ихъ… или нтъ, Каркеръ сдлаетъ это лучше. Онъ мастеръ на эти вещи. Сдлайте одолженіе, Каркеръ, очините карандаши м-съ Грэйнджеръ.

М-ръ Каркеръ подъхалъ къ дверцамъ коляски, осадилъ лошадь, поклонился и, живописно рисуясь на сдл, взялъ съ улыбкой карандаши изъ рукъ красавицы и принялся очинять. Попросивъ позволенія держать портфель, онъ подавалъ карандаши по мр надобности и любовался работой м-съ Грэйнджеръ, находя, что она съ особеннымъ искусствомъ обрисовываетъ деревья. Во все это время м-ръ Домби величаво и безмолвно стоялъ въ коляск какъ болванъ, a Клеопатра и Антоній ворковали какъ голубки.

— Довольны ли вы этимъ, или желаете большей отдлки? — спросила Эдиь, показывая рисунокъ м-ру Домби.

М-ръ Домби поклонился и отвчалъ, что рисунокъ — совершенство въ своемъ род, и не требуетъ никакой отдлки.

— Удивительный рисунокъ! — говорилъ Каркеръ — искусство, талантъ и вмст такой замчательный… такой необыкновенный сюжетъ!

Комплименты улыбающагося джентльмена равно относились и къ художнику, и къ выбранному пункту для работы, но никто не подозрвалъ тутъ задней мысли. М-ръ Каркеръ съ ногъ до головы былъ воплощенная откровенность. Онъ продолжалъ разсыпаться въ похвалахъ до тхъ поръ, пока рисунокъ былъ отложенъ для м-ра Домби и рисовальные матеріалы убраны. Тогда онъ подалъ карандаши, которые были приняты, съ холодной благодарностью, сдержалъ коня, отступилъ назадъ и опять похалъ за коляской.

— Быть можетъ, — думалъ м-ръ Каркеръ, — даже и этотъ пошлый рисунокъ былъ выполненъ и переданъ его властелину, какъ вещь сторгованная и купленная. Быть можетъ, хотя красавица согласилась на его просьбу съ видимой готовностью, однако-жъ ея надменное лицо, склоненное надъ работой, было лицомъ гордой женщины, завлеченной силою обстоятельствъ въ грязную и постыдную сдлку. Но о чемъ бы ни думалъ м-ръ Каркеръ, онъ постоянно улыбался и, галопируя на своемъ кон, посматривалъ во вс стороны, какъ беззаботный весельчакъ, такъ однако-жъ, что одинъ уголъ его глаза всегда обращенъ былъ на волнующееся перо прекрасной леди.

Обозрніемъ развалинъ Кенильворта окончилась экспедиція ныншняго дня. Здсь вс виды были извстны, и м-съ Скьютонъ не разъ напоминала м-ру Домби, что онъ видлъ все это дома на рисункахъ Эдии. Дамы были отвезены на ихъ квартиру, и Клеопатра на прощаньи пригласила улыбающагося джентльмена пожаловать къ нимъ вечеромъ вмст съ Домби и майоромъ. Три джентльмена отправились въ гостиницу обдать.

Обдъ былъ такой же, какъ и вчера, съ той разницей, что майоръ торжествовалъ уже явно и бросилъ всякую таинственность. Т же тосты въ честь и славу прекрасной богини, то же пріятное смущеніе со стороны м-ра Домби. М-ръ Каркеръ разсыпался въ похвалахъ.

Теперь, какъ и всегда, не было другихъ гостей въ лемингтонской резиденціи м-съ Скьютонъ. Рисунки Эдии были разбросаны по всмъ направленіямъ съ большимъ обиліемъ противъ обыкновеннаго. Долговязый Витерсъ подавалъ чай. Арфа и фортепіано стояли на своихъ мстахъ. Эдиь играла и пла. Ho даже и самая музыка м-съ Грэйнджеръ совершалась какъ будто по заказу м-ра Домби. Дло происходило такимъ образомъ:

— Милая Эдиь, — сказала м-съ Скьютонъ минутъ черезъ двадцать посл чаю, — м-ръ Домби, я знаю умираетъ отъ желанія слушать тебя.

— Надюсь, мама, въ м-р Домби осталось еще столько жизни, чтобы изъявить это желаніе самому.

— Я буду вамъ безконечно обязанъ, — сказалъ м-ръ Домби.

— На чемъ должна я играть?

— На фортепьяно, — сказалъ м-ръ Домби.

— Извольте. Какую же пьесу?

М-ръ Домби назначалъ, и красавица садилась за фортепьяно. Точно такъ же, по желанію м-ра Домби, она играла на арф и пла. Такое холодное, но всегда безпрекословное и скорое исполненіе желаній м-ра Домби, и только одного Домби, разумется, всего мене могло ускользнуть отъ проницательнаго вниманія м-ра Каркера, который казался погруженнымъ въ тайны пикета. Замтилъ онъ и то, что м-ръ Домби, очевидно, гордился своею властью и любилъ обнаруживать ее.

При всемъ томъ м-ръ Каркеръ игралъ хорошо, даже очень хорошо, и занялъ по этому поводу высокое мсто во мнніи Клеопатры, которая такъ же,какъ и онъ, не спускала рысьихъ глазъ съ артистки и ея слушателя. Когда м-ръ Каркеръ, прощаясь, объявилъ, что онъ долженъ, къ великому своему несчастью, воротиться завтра въ Лондонъ, Клеопатра изъявила лестную надежду, что знакомство ихъ, конечно, не ограничится этой встрчей.

— Я то же думаю, миледи, — отвчалъ Каркеръ, выразительно взглянувъ на Эдиь и м-ра Домби, — я почти увренъ въ этомъ.

Между тмъ м-ръ Домби, отвсивъ Эдии глубочайшій поклонъ, подошелъ къ соф, гд сидла м-съ Скьютонъ, и, нагнувшись къ ея уху, прошепталъ вполголоса:

— Я просилъ y м-съ Грэйнджеръ позволенія навстить ее завтра утромъ по особенному случаю, и она назначила двнадцать часовъ. Могу ли надяться, что и вы, м-съ, будете въ это время дома?

Клеопатра, какъ и слдовало, была чрезвычайно взволнована такимъ необыкновеннымъ извстіемъ. Не имя возможности говорить, она только покачала головой, закрыла глаза и подала руку м-ру Домби, которую тотъ выпустилъ тотчасъ же, не совсмъ ясно понимая, что съ нею длать.

— Скоре, Домби! Что вы тамъ разговорились? — кричалъ майоръ, останавливаясь въ дверяхъ, — чортъ побери, мн пришла въ голову мысль перекрестить Королевскій отель въ гостиницу ‘Трехъ веселыхъ холостяковъ’, въ честь нашу и Каркера. Тутъ будетъ глубокій смыслъ.

Съ этими словами майоръ хлопнулъ Домби по спин и, лукаво подмигнувъ дамамъ, вывелъ его изъ комнаты.

М-съ Скьютонъ развалилась на соф, a Эдиь сла подл арфы, об не говоря ни слова. Мать, играя веромъ, два, три раза взглянула на дочь, но красавица, опустивъ глаза въ землю, не замчала ничего. Глубокое раздумье рисовалось на ея чел.

Такъ просидли он около часу, не говоря ни слова до тхъ поръ, пока горничная м-съ Скьютонъ не пришла, по заведенному порядку, раздвать свою барыню къ ночному туалету. Вроятно, въ лиц горничной являлась не женщина, a страшный скелетъ съ косою и песочными часами, потому что прикосновеніе ея было прикосновеніемъ смерти. Размалеванный субъектъ трещалъ и корчился подъ ея рукою. Спина постепенно сгибалась, волосы отпадали, черныя дугообразныя брови превратились въ скаредный клочекъ сдыхъ щетинъ, блдныя губы съежились, кожа опала, какъ на труп, и на мст Клеопатры очутилась желтая, истасканная, трясущаяся старушенка съ красными глазами, втиснутая, какъ вязанка костей, въ грязную фланелевую кофту.

— Почему-жъ ты мн не сказала, что онъ завтра, по твоему назначенію, долженъ придти въ двнадцать часовъ?

— Потому, что вамъ это извстно, м_а_т_ь моя.

Послднія два слова были произнесены съ самою ядовитою колкостью.

— Вамъ извстно, мать моя, — продолжала Эдиь, — что онъ купилъ меня, и что завтра конецъ торговой сдлк. Онъ осмотрлъ свой товаръ со всхъ сторонъ и показалъ его своему другу. Покупка довольно дешева, и онъ гордится ею. Завтра окончательная сдлка. Боже! дожить до такого униженія и понимать его!

Соедините въ одно прекрасное лицо, пылающее негодованіе сотни женщинъ, проникнутыхъ страстью, гордостью, гнвомъ и глубокимъ сознаніемъ позорнаго стыда — вотъ оно, это лицо, трепещущее и прикрытое блыми руками!

— Что ты подъ этимъ разумешь? — съ досадой проговорила мать. — Разв не съ самаго дтства….

— Съ дтства!… Остановитесь, мать моя! Я никогда не была ребенкомъ. Назовете ли вы дтствомъ начало моей жизни? Я всегда была женщиной — коварной, хитрой, продажной, разставляющей сти мужчинамъ, и прежде, чмъ поняла я васъ или себя, прежде даже, чмъ узнала низкую, проклятую цль всхъ этихъ стремленій, я была опытной и ловкой кокеткой, благодаря вашему искусству, мать моя! Вотъ какое дтство отвели вы на мою долю. Вы родили женщину, вы вскормили и выростили кокетку! Любуйтесь же своимъ произведеніемъ: оно передъ вами во всей красот. Любуйтесь, мать моя!

И говоря это, она ударяла себя въ грудь, какъ будто хотла уничтожить свое существованіе.

— Что же вы, матушка? Любуйтесь!! Любуйтесь на женщину, никогда не знавшую истинной любви, никогда не понимавшую, что значитъ имть честное сердце! Любуйтесь на кокетку, владвшую своимъ ремесломъ уже тогда, когда другія двочки ея возраста играютъ только въ куклы! Въ первой молодости, кокетка, по вашимъ интригамъ, вышла за человка, къ которому не чувствовала ничего, кром равнодушія, и онъ умеръ, этотъ человкъ, прежде, чмъ перешло къ нему ожидаемое наслдство. Достойное наказаніе вамъ, и урокъ безполезный! Взгляните на меня, вдову этого человка, и скажите, какова была моя жизнь за послднія десять лтъ!

— Мы всячески старались пристроить тебя, мой другъ, — отвчала мать, — и въ этомъ состояла твоя жизнь. Теперь, ты пристраиваешься.

— Какъ невольницу на базар, какъ лошадь на ярмарк, вывозили, таскали, показывали, разглядывали меня съ головы до ногъ въ эти постыдныя десять лтъ! — воскликнула Эдиь съ пылающимъ челомъ и съ выраженіемъ горькаго упрека въ каждомъ слов. — Такъ ли, мать моя? Разв я не сдлалась притчей мужчинъ всякаго рода? Разв глупцы, развратники, мальчишки, старые негодяи не таскались везд по нашимъ слдамъ и не оставляли меня поочередно одинъ за другимъ, потому что вы слишкомъ просты, мать моя, несмотря на вс свои продлки, потому… да, потому, что вы слишкомъ искренны при всей своей фальшивости! Везд и всюду продавали, всмъ и каждому навязывали меня, какъ презрнный товаръ, и нтъ клочка земли во всей Англіи, который бы не былъ свидтелемъ моего позора. Наконецъ умерло во мн всякое чувство уваженія къ себ самой, и теперь я ненавижу, презираю себя. Вотъ мое дтство впродолженіе послднихъ десяти лтъ, a другого я никогда не знала. Не говорите же мн, что я длаюсь ребенкомъ въ эту послднюю ночь.

— Ты могла бы, Эдиь, двадцать разъ выйти замужъ, если бы довольно поощряла искателей твоей руки.

— То есть, если бы я побольше заманивала, я, жалкій осадокъ между всми отживающими кокетками! — отвчала Эдиь, поднявъ голову и дрожа всмъ тломъ отъ стыда и взволнованной гордости. — Нтъ, мать моя! Кому выпалъ жребій меня взять, тотъ возьметъ, какъ этотъ человкъ, безъ всякихъ уловокъ съ моей и вашей стороны. Онъ видлъ меня на аукціон и расчиталъ, что покупка будетъ выгодна. Пусть его! Съ перваго же раза онъ безъ церемоніи потребовалъ списокъ моихъ талантовъ, и ему ихъ показали. Съ каждымъ днемъ онъ удостоврялся въ доброт своей покупки, и я длала все, что онъ приказывалъ или заказывалъ. Но больше я ничего не длала, ничего и не стану длать. Проба оказалась удовлетворительною, и онъ меня покупаетъ, покупаетъ по собственной вол, оцнивъ по-своему доброту товара и вполн понимая могущество своего кармана. Постараюсь, чтобы онъ не жаллъ. Я не подстрекала его ничмъ и не ускоряла торга, и даже вы, мать моя, на этотъ разъ, сколько я могла предупредить, не навязывались съ своими уловками.

— Какой y тебя странный языкъ, и какъ дико ты на меня смотришь, Эдиь!

— Будто бы? Вообразите, и я то же думала! Это видно значитъ, что воспитаніе мое достигло полнаго развитія. Впрочемъ, оно окончилось давно. Теперь я слишкомъ стара и упала слишкомъ низко, чтобы идти по новому пути или удержать васъ на вашей прекрасной дорог. Зародышъ всего, что очищаетъ сердце женщины и длаетъ ее достойною своего пола, никогда не шевелился въ моей груди, и мн нечего беречь, когда я презираю себя….

Трогательная грусть, сопровождавшая послднія слова, опять быстро смнилась язвительною колкостью, и Эдиь продолжала:

— Что же вы не любуетесь, мать моя? Конечно, я не такъ мила, какъ въ былые годы, но все же я не обезьяна…. Любуйтесь! Скоро мы не будемъ бдны, и ея в-пр. м-съ Скьютонъ назовется тещей первйшаго изъ капиталистовъ Англіи. Продлки ваши увнчались вожделннымъ успхомъ…. Одно могу сказать себ въ утшеніе: несмотря на вс ваши усилія, я твердо ршилась не искушать этого человка, и не искушала его.

— Этого человка! — повторила м-съ Скьютонъ. — Ты говоришь, мой другъ, какъ будто бы ненавидишь его.

— Какъ?! A вы думали, что я люблю его? О, какъ вы дальновидны, матушка!.. Сказать ли вамъ, кто видитъ насъ насквозь и читаетъ самыя тайныя наши мысли? Назвать ли вамъ этого человка, передъ кмъ еще больше я сознаю свое униженіе?

— Кто же это, мой другъ? Ты, кажется, нападаешь на этого бднаго Каркера! На мои глаза, онъ очень добрый и пріятный человкъ. A впрочемъ, что бы онъ ни думалъ, безпокоиться нечего: его мнніе не помшаетъ теб пристроиться… Да что же ты такъ дико смотришь? Не больна ли ты?

Лицо Эдии мгновенно покрылась смертельною блдностью, какъ будто сердце ея поразили кинжаломъ. Она ухватилась обими руками за грудь, преодолвая ужасный трепетъ, пробжавшій по всмъ ея членамъ. Но вдругъ она встала съ обыкновеннымъ спокойствіемъ и, не сказавъ боле ни слова, вышла изъ комнаты.

Опять явилась горничная, уничтожавшая размалеванныя прелести расфранченной старушенки, къ которой вмст съ фланелевой кофтой возвратились и вс старческіе недуги. Она приподняла и съ нкоторымъ усиліемъ повела въ другую комнату остовъ Клеопатры, готовой возродиться къ новой жизни съ завтрашнимъ утромъ.

Глава XXVIII.

Перемны.

— Насталъ наконецъ день, Сусанна, когда мы воротимся опять въ нашъ спокойный домъ!

Сусанна перевела духъ, откашлянулась, оглядлась вокругъ себя и рзко отвчала:

— Да, миссъ Флой, спокойный, нечего сказать, охъ, какой спокойный домъ!

— Послушайте, Сусанна, — начала Флоренса, подумавъ нсколько минутъ, — не случалось ли вамъ, во время своего дтства, видть когда-нибудь этого джентльмена, который принялъ на себя трудъ зазжать ко мн сюда? Онъ былъ здсь три раза, Сусанна, кажется, три?

— Да, три, миссъ Флой. Одинъ разъ, когда вы гуляли съ этимъ беззуб…

Кроткій взглядъ Флоренсы пріостановилъ запальчивость миссъ Нипперъ.

— Я хотла сказать, когда вы гуляли съ сэромъ Барнетомъ и его леди и молодымъ джентльменомъ. A потомъ еще два раза онъ былъ по вечерамъ.

— Въ моемъ дтств, Сусанна, не случалось вамъ видть этого господина въ нашемъ дом между гостями?

— Да, миссъ… то есть, право, я не помню, видла его или нтъ. Въ ту пору, когда ваша маменька умерла, я была еще новичкомъ въ вашемъ дом, и моя должность, видите ли, состояла въ томъ, чтобы убирать и выметать спальни на чердакахъ

Миссъ Нипперъ вытянулась въ струнку и вздернула носъ, изъявляя очевидное негодованіе противъ м-ра Домби, не умвшаго оцнить благовременно ея талантовъ.

— Конечно, вы не могли знать всхъ, кто посщалъ нашъ домъ. A я ничего не помню.

— И y меня тоже осталось мало въ голов, миссъ Флой. Помню, впрочемъ, на кухн часто болтали о гостяхъ. Была старая кормилица, что жила прежде Ричардсъ, разсказывала преуморительные анекдоты, и мы вс хохотали до упаду. Меня тогда она дразнила Пузыремъ, особенно, когда бывала подъ куражемъ, a это водилось за нею частенько. За это ее и прогнали.

Флоренса въ раздумьи сидла y окна, облокотившись на руку, и, казалось, едва слышала, что говоритъ миссъ Нипперъ.

— A впрочемъ, я хорошо помню, миссъ Флой, — продолжала Сусанна, — этотъ самый господинъ, м-ръ Каркеръ, что ли, былъ и тогда при вашемъ пап такимъ же великимъ джентльменомъ, какъ и теперь. Трубили по всему дому, что онъ заграбасталъ вс дла вашего папы въ Сити, и что вашъ папа никого такъ не уважаетъ, какъ м-ра Каркера. Это очень можетъ статься, миссъ Флой, потому что м-ръ Домби, съ вашего позволенія, никого на свт не уважаетъ. Я и тогда понимала эти вещи, даромъ что Пузырь…

На этомъ послднемъ слов Сусанна Нипперъ сдлала особенное удареніе, какъ будто передъ ней стояла старая кормилица, которой теперь надлежало отомстить за обидное прозвище.

— A что м-ръ Каркеръ въ ладахъ съ вашимъ папа, такъ это я знаю изъ того, что всегда болтаетъ этотъ Перчъ, когда заходитъ въ нашъ домъ. Перчъ вообще прежалкая животина, миссъ Флой, и не уметъ ни о чемъ разсказать порядкомъ, a таки смыслитъ довольно насчетъ того, какъ идутъ дла въ Сити. Вотъ онъ и говоритъ, эта мокрая папильотка, что м-ръ Домби ничего не длаетъ безъ Каркера, что Каркеръ y него правая рука, что онъ просто водитъ за носъ вашего папу. Оно, пожалуй, что все это и правда, миссъ Флой, даромъ что вашъ папа считаетъ себя умне всякаго индійскаго набоба.

Флоренса, пробужденная отъ своей задумчивости, слушала теперь съ большимъ вниманіемъ и не проронила ни одного слова.

— Да, Сусанна, — сказала она, — я очень врю, что м-ръ Каркеръ пользуется большимъ довріемъ папы.

Флоренса постоянно думала объ этомъ предмет нсколько дней. М-ръ Каркеръ въ два послдніе визита, говоря тихонько о корабл, утвердилъ нкоторый родъ таинственной доврчивости между ею и собою, и вмст получилъ надъ нею какую-то странную власть, которая начинала ее безпокоить. Отказаться отъ его услугъ или высвободиться изъ паутины, которою онъ ее постепенно опутывалъ, бдная двушка была не въ силахъ: для этого требовалось нкоторое знаніе свта, и нужна была хитрость, чуждая простой и невинной душ. Правда, м-ръ Каркеръ говорилъ ей только то, что о корабл ни слуху, ни духу и что, по всей вроятности, онъ погибъ, но какое право имлъ онъ разсказывать ей объ этихъ вещахъ? Почему зналъ м-ръ Каркеръ, что судьба ‘Сына и Наслдника’ интересуетъ Флоренсу? Зачмъ принималъ онъ таинственный видъ, когда говорилъ ей о корабл? Вс эти вопросы чрезвычайно тревожили робкую двушку.

Безполезно ломая голову о загадочномъ поведеніи м-ра Каркера, Флоренса мало-по-малу начала рисовать его въ своемъ воображеніи какимъ-то грознымъ страшилищемъ, которому суждено играть важную роль въ ея судьб. Напрасно разсудокъ уврялъ ее, что м-ръ Каркеръ такой же человкъ, какъ и вс другіе, притомъ очень пріятный человкъ, который постоянно улыбается и бросаетъ на нее умильные взоры, зловщая мечта, наперекоръ разсудку, помрачала свтлые образы пылкой фантазіи.

Думая потомъ объ отц и упорно продолжая обвинять сама себя въ его холодности, соображая вмст съ тмъ, что этотъ джентльменъ былъ искреннимъ другомъ м-ра Домби, Флоренса со стсненнымъ сердцемъ пришла къ заключенію: ея отвращеніе къ м-ру Каркеру не есть ли слдствіе того же рокового недостатка, который охладилъ къ ней сердце отца и упрочилъ ея совершенное одиночество въ отцовскомъ дом? Иногда она не сомнвалась, что это дйствительно было такъ, и въ эти минуты вновь ея сердцемъ овладвала твердая ршимость искоренить, во что бы то ни стало, этотъ пагубный недостатокъ, лишь бы только узнать ero. A чтобы узнать, она станетъ внимательне наблюдать м-ра Каркера, изучать его поступки, которые только нравятся м-ру Домби, и авось какъ-нибудь этимъ способомъ сама найдетъ дорогу къ охладвавшему сердцу.

Такимъ образомъ безъ руководителя, безъ друга, съ которымъ можно было бы посовтоваться, несчастная двушка носилась по бурному морю сомнній и надежлъ, a м-ръ Каркеръ какъ чешуйчатое чудовище озиралъ ее изъ морской бездны кровожадными глазами, дожидаясь удобнаго случая поглотить беззащитную жертву.

Во всемъ этомъ Флоренса видла новыя побужденія поскоре воротиться домой. Ея одинокая жизнь была лучше приспособлена къ этой борьб между страхомъ и надеждой, притомъ ей казалось, что, быть можетъ, своимъ отсутствіемъ она пропустила удобный случай обнаружить передъ отцомъ свою преданность.

Часто думала она о Вальтер, особенно въ бурныя ночи, когда втеръ бушевалъ вокругъ загороднаго дома. Но эти мысли всегда сопровождались отрадной надеждой. Трудно молодому сердцу вообразить, что пылкая юность можетъ потухнуть какъ слабое пламя и яркій день жизни можетъ погрузиться въ мрачную ночь. Часто со слезами она представляла себ страданія Вальтера, но никогда или почти никогда не думала о его смерти.

Она писала къ старому дяд Солю, но не получила отъ него отвта. A впрочемъ, отвтъ былъ и не нуженъ на ея записку.

Таковы были размышленія Флоренсы въ то прекрасное утро, когда она, одушевленная надеждой, готовилась воротиться въ лондонскій домъ своего отца.

Д-ръ Блимберъ и м-съ Блимберъ, сопровождаемые — весьма неохотно — молодымъ Барнетомъ, уже отправились въ Брайтонъ, гд другіе молодые джентльмены съ новымъ усердіемъ начинали пробивать трудную дорогу на вершины Парнаса. Каникулы прошли, гости почти вс оставили гостепріимную дачу сэра Барнета, дошла очередь и до Флоренсы, загостившейся сверхъ чаянія очень долго.

Былъ, впрочемъ, одинъ гость, который хотя не жилъ на дач, но удостаивалъ постояннымъ вниманіемъ сэра Барнета и леди Скеттльзъ. М-ръ Тутсъ, имвшій счастье познакомиться съ молодымъ Барнетомъ въ тотъ послдній вечеръ, которымъ ознаменовалось его торжественное вступленіе въ свтъ, заходилъ или зазжалъ на дачу регулярно каждый день и оставилъ въ пріемной цлую колоду визитныхъ карточекъ.

Должно, впрочемъ, отдать справедливость: смлая и счастливая идея предупредить фамилію Скеттльзовъ отъ забвенія м-ра Тутса первоначально родилась и созрла въ плодовитомъ мозгу Лапчатаго Гуся. По его совту, м-ръ Тутсъ снарядилъ и устроилъ шестивесельную шлюпку, надъ которой, вмст съ своими друзьями, принялъ верховную команду самъ Лапчатый Гусь, одвавшійся для такихъ экспедицій въ красный сюртукъ самаго яркаго цвта. Передъ началомъ остроумнаго предпріятія, м-ръ Тутсъ имлъ съ своимъ достойнымъ наставникомъ аллегорическое совщаніе такого рода:

— Положимъ, напримръ, — спросилъ м-ръ Тутсъ Лапчатаго Гуся, — что вы влюблены въ какую-нибудь молодую леди — пусть зовутъ ее хоть Мери — и ршились въ честь ея завести собственную лодку: какъ бы, спрашивается, вы назвали эту лодку?

— Тутъ нечего и думать, отвчалъ наставникъ, — лодка должна быть названа Мери или Восторгомъ ‘Лапчатаго Гуся’.

Озаренный счастливою мыслыо, м-ръ Тутсъ, посл глубокихъ соображеній, ршился наименовать шлюпку: ‘Радость Тутса’, не сомнваясь, что такое имя будетъ самымъ тонкимъ и деликатнымъ комплиментомъ Флоренс.

Развалившись на малиновой подушк и провтривая франтовскіе башмаки на воздух, м-ръ Тутсъ, каждый день, въ хорошую и дурную погоду, катался по Темз въ своей щегольской лодк и подъ конець прогулки всегда подъзжалъ къ саду сэра Барнета, лавируя около берега взадъ и впередъ и выдлывая самыя хитрыя эволюціи. приводивщія въ изумленіе всхъ наблюдателей фантастической экспедиціи. Но какъ скоро замчали его въ саду Барнета съ берега рки, м-ръ Тутсъ всегда притворялся, что попалъ сюда случайно, по сцпленію самыхъ странныхъ и еевроятныхъ обстоятельствъ.

— Здравствуйте, Тутсъ, — говаривалъ сэръ Барнетъ, махая рукою съ террасы, между тмъ какъ хитрый Гусь прямо летлъ къ берегу.

— Здравствуйте, сэръ Барнетъ, — отвчалъ Тутсъ. — Какому чуду я обязанъ, что вижу васъ здсь?

М-ръ Тутсъ, въ своей проницательности, всегда изъявлялъ такое удивленіе, какъ будто онъ встрчался съ сэромъ Барнетомъ въ какомъ-нибудь пустынномъ зданіи на берегу Нила или Ганга, a не въ собственномъ его дом.

— Я никогда не былъ такъ изумленъ! — восклицалъ м-ръ Тутсъ. — A миссъ Домби здсь?

Случалось, при этомъ вопрос являлась сама Флоренса.

— О, Діогенъ совершенно здоровъ, миссъ Домби! — говаривалъ м-ръ Тутсъ. — Я освдомлялся сегодня поутру.

— Очень вамъ благодарна, м-ръ Тутсъ, — отвчалъ пріятный голосокъ.

— Не хотите ли, Тутсъ, выйти на берегъ? — спрашивалъ сэръ Барнетъ. — Вамъ некуда торопиться: зайдите къ намъ.

— О, это ничего, покорно благодарю, — отвчалъ обыкновенно м-ръ Тутсъ, красня какъ піонъ. — Я хотлъ только извстить миссъ Домби о собак, больше ничего. Прощайте!

И бдный Тутсъ, умиравшій отъ желанія принять обязательное приглашеніе, но никогда не имвшій силы имъ воспользоваться, подавалъ обычный сигналъ Лапчатому Гусю, и красивая шлюпка стрлою улетала отъ завтнаго берега.

Утромъ, въ день отъзда Флоренсы, ‘Радость Тутса’, окруженная необычайнымъ блескомъ, причалила къ саду сэра Барнета. Когда Флоренса, посл разговора съ миссъ Нипперъ, сошла внизъ проститься съ гостепріимными хозяевами, м-ръ Тутсъ дожидался ее въ гостиной.

— О, какъ ваше здоровье, миссъ Домби? Я совершенно здоровъ, покорно благодарю. Надюсь, вы тоже здоровы. Діогенъ вчера былъ здоровъ.

— Вы очень любезны, м-ръ Тутсъ.

— О, это ничего, покорно благодарю. Я думалъ, не пожелаете ли вы, миссъ Домби, воротиться въ городъ водою. Погода прекрасная, a въ лодк много мста и для вашей двушки.

— Очень вамъ благодарна, м-ръ Тутсъ, но я не намрена хать водою.

— О, это ничего, миссъ Домби! Прощайте!

— Куда-жъ вы торопитесь? Не угодно ли вамъ подождать леди Скеттльзъ? Она сейчасъ выйдетъ.

— О, нтъ покорно благодарю. Это ничего.

М-ръ Тутсъ совершенно растерялся и не зналь, что предпринять. Въ эту минуту вошла леди Скеттльзъ, и онъ немедленно осадилъ ее вопросомъ о здоровьи. Когда, наконецъ, явился сэръ Барнетъ, м-ръ Тутсъ съ упорнымъ отчаяніемъ ухватился за его руку.

— Сегодня, Тутсъ, — сказалъ сэръ Барнетъ, обращаясь къ Флоренс, — скрывается отъ насъ свтъ нашего дома.

— О, это ничего, сэръ… то есть, это значитъ много, очень много, увряю васъ. Прощайте!

Но вмсто того, чтобы идти посл этого ршительнаго прощанья, м-ръ Тутсъ остался прикованнымъ къ своему мсту и смотрлъ во вс глаза, какъ шальной. Чтобы выручить бднаго парня, Флоренса обратилась съ прощальными привтствіями къ леди Скеттльзъ и подала руку сэру Барнету.

— Могу ли просить васъ, милая миссъ Домби, засвидтельствовать отъ меня искреннее уваженіе вашему почтенному родителю? — сказалъ сэръ Барнетъ, провожая свою гостью къ карет.

Трудное порученіе для двушки, не имвшей ничего общаго съ почтеннымъ родителемъ! Уврять сэра Барнета, что радушіе, оказанное ей, было въ то же время услугой м-ру Домби, значило бы отважиться на явную ложь, недоступную для невиннаго сердца. Вмсто всякихъ объясненій, Флоренса только поклонилась и поблагодарила сэра Барнета. И опять пришло ей въ голову, что опустлый и скучный домъ отца, гд не могло быть такихъ затрудненій, былъ для нея естественнымъ и самымъ лучшимъ убжищемъ.

Двочки, еще оставшіяся на дач, выбжали изъ комнатъ и изъ сада проститься съ отъзжающей подругой, которую вс он любили искренне и нжно. Даже служанки обступили карету и прощались съ любимой гостьей съ видимымъ сожалніемъ. Взглянувъ послдній разъ на вс эти лица, между которыми особенно выдавались сэръ Барнетъ, леди Скеттльзъ и м-ръ Тутсъ, пучеглазившій издали ‘на радость’ своего сердца, Флоренса припомнила прощальную сцену въ пансіон д-ра Блимбера, откуда Павелъ и она узжали на каникулы… Слезы ручьями потекли изъ глазъ бдной двушки, когда карета двинулась съ мста.

Горестныя, но утшительныя слезы! Воспоминанія цлой жизни толпами проносились въ этой истерзанной душ и быстро смняли одно другое. Умирающая мать, страданія любящаго брата, м-ръ Домби, всегда суровый и надменный, всегда отталкивающій сиротливое дитя, прощальная сцена въ дом дяди Соля, нжная грусть Вальтера и его послднія слова, — вс эти образы съ большей или меньшей живостью носились въ воображеніи Флоренсы по мр приближенія экипажа къ родительскому дому, который теперь тмъ дороже становился для нея посл продолжительнаго отсутствія.

Даже Сусанна Нипперъ благосклонно смотрла на домъ, въ которомъ прожила столько лтъ. Пусть онъ скученъ и мраченъ, но въ эту минуту она прощала ему многое.

— Что и говорить, миссъ, — сказала она, — мн пріятно будетъ его увидть. Немного, правда, въ немъ хорошихъ вещей, a все было бы жаль, если бы его разломали или сожгли. Пусть стоитъ!

— Вы съ удовольствіемъ пройдете теперь по старымъ комнатамъ, не правда ли, Сусанна?

— Ну, да, конечно съ удовольствіемъ, миссъ Флой, я и не запираюсь. A все-таки завтра или послзавтра я опять стану его ненавидть. Это ужъ какъ Богъ святъ!

Но Флоренса чувствовала, что она будетъ жить спокойно подъ родительской кровлей. Лучше и удобнй хранить свой секретъ между четырьмя мрачными стнами, чмъ выносить его на вольный свтъ и скрывать оть толпы счастливыхъ глазъ. Отлученная отъ общества людей, она спокойно будетъ продолжать занятія любящаго сердца, не встрчая горестныхъ развлеченій со стороны счастливыхъ отцовъ и дочерей. Здсь, въ этомъ святилищ воспоминаній, она будетъ надяться, молиться и терпливо ждать счастливой минуты, когда возвратится къ ней отеческое сердце.

Экипажъ, въхавшій между тмъ въ длинную и темную улицу, приближался къ жилищу м-ра Домби, и Флоренса, обращенная лицомъ въ другую сторону, видла уже розовыхъ дтей подъ окномъ знакомаго дома. Вдругъ Сусанна Нипперъ, смотрвшая въ другое окно кареты, воскликнула съ необыкновеннымъ волненіемъ:

— Ахъ, Боже мой! да гд же нашъ домъ? Гд онъ?

— Нашъ домъ? — повторила Флоренса.

Сусанна еще нсколько разъ высунулась въ окно и съ безмолвнымъ изумленіемъ начала смотрть на свою госпожу, не думая выходить изъ кареты, которая уже остановилась.

Вокругъ всего дома м-ра Домби возвышался лабиринтъ лсовъ и подмостокъ отъ фундамента до кровли. Камни, кирпичи, глина, известь, груды бревенъ и досокъ загромоздили половину улицы вдоль и поперекъ. Со всхъ сторонъ къ стнамъ приставлены были лстницы, и работники карабкались со своими инструментами, суетились и бгали взапуски по настланнымъ доскамъ. У подъзда стояла телга съ огромными свертками различной бумаги, и обойщикъ, войдя въ комнату, глазлъ на стны, длая отмтки и вычисленія для будущихъ орнаментовъ. Ни малйшаго слда мебели во всемъ дом, запруженномь всякой всячиной отъ кухни до чердаковъ. Кирпичники, маляры, декораторы, плотники, печники возились каждый со своимъ ремесломъ, и строительная дятельность была во всемъ разгар. Флоренса въ неописуемомъ изумленіи вышла изъ кареты и даже сомнвалась, точно ли это домъ ея отца. Въ дверяхъ встртилъ ее Таулисонъ.

— Ничего не случилось, Таулисонъ?

— О нтъ, миссъ.

— Въ дом, кажется, большія перемны?

— Да, миссъ, большія перемны, — отвчалъ камердинеръ.

Флоренса прошла мимо, какъ сонная, и поспшила наверхъ. Яркій свтъ со всхъ сторонъ пробивался въ парадныя комнаты, и везд подл стнъ стояли подмостки, на которыхъ работали люди въ бумажныхъ колпакахъ. Портретъ ея матери былъ снятъ вмст съ мебелью, и на мст его мломъ сдлана надпись: ‘Комната въ панеляхъ. Зеленая съ золотомъ’. Парадная лстница превратилась въ лабиринтъ столбовъ и досокъ, a y потолочнаго окна устроился цлый олимпъ стекольщиковъ и мастеровъ свинцовыхъ длъ. Комнату Флоренсы еще не тронули, но снаружи и къ ней были приставлены подмостки, затмевавшія дневной свтъ. Она пошла въ другую комнату, гд стояла маленькая постель. Здсь торчалъ передъ окномъ выпачканный верзила съ трубкой во рту, съ головой, повязанной носовымъ платкомъ.

Немедленно вбжала сюда Сусанна Нипперъ.

— Папенька дома, миссъ Флой, — сказала она, — и желаетъ васъ видть.

— Дома, и желаетъ говорить со мною! — воскликнула Флоренса, затрепетавъ всмъ тломъ.

Сусанна, озадаченная и сама не мене Флоренсы, повторила свои слова. Не медля ни минуты, блдная, встревоженная, Флоренса побжала внизъ. По дорог она думала, осмлиться ли поцловать отца? Сердце, истомленное жаждою любви, давало утвердительный отвтъ.

Отецъ могъ слышать біеніе этого сердца. Еще минута, — и она бросилась бы въ его объятія, но…

М-ръ Домби былъ не одинъ. Съ нимъ были дв дамы, и Флоренса остановилась. Въ эту минуту съ шумомъ и гвалтомъ вбжалъ въ комнату косматый ея другъ Діогенъ, который, посл предварительныхъ прыжковъ, означавшихъ радостное привтствіе, положилъ свои лапы и морду на грудь воротившейся гостьи. При этомъ явленіи одна изъ дамъ испустила довольно пронзительный крикъ.

— Флоренса, — сказалъ отецъ, протягивая руку съ такою холодностью, какъ будто хотлъ оттолкнуть свою дочь, — какъ твое здоровье?

Эта же рука, до которой едва дотронулось робкое дитя, протянулась потомъ съ одинаковой нжностью къ замочной ручк, чтобы притворить дверь.

— Что это за собака? — сказалъ м-ръ Домби, сердитымъ тономъ.

— Эта собака, папа… изъ Брайтона.

— A! — воскликнулъ м-ръ Домби такимъ тономъ, который показывалъ, что онъ понялъ свою дочь. Пасмурное облако пробжало по его лицу.

— Она очень смирна, — продолжала Флоренса, обращаясь къ дамамъ, — только теперь слишкомъ обрадовалась мн. Простите ее.

Тутъ Флоренса увидла, что вскрикнувшая дама уже старуха, a другая, стоявшая подл м-ра Домби, молода и прекрасна.

— М-съ Скьютонъ, — сказалъ отецъ, обращаясь къ пожилой леди, — вотъ моя дочь, Флоренса.

— Мила, натуральна, очаровательна! — говорила старуха, лорнируя молодую двушку. — Поцлуйте меня, моя милая.

Выполнивъ это желаніе, Флоренса обратилась къ молодой леди, подл которой стоялъ ея отецъ.

— Эдиь, рекомендую вамъ мою дочь. Флоренса, эта леди скоро будетъ твоею матерью.

Судорожный трепетъ пробжалъ по всмъ членамъ изумленной двушки, и она смотрла на прекрасную даму съ глубокимъ удивленіемъ, любопытствомъ и какимъ-то неопредленнымъ страхомъ. Потомъ она вдругъ бросилась на грудь будущей матери и, заливаясь горькими слезами, вскрикнула:

— О панпа, будьте счастливы! во всю жизнь будьте счастливы, милый папа!

Послдовало молчаніе. Прекрасная леди, сначала не ршавшаяся подойти къ Флоренс, держала ее въ своихъ объятіяхъ и крпко пожимала ея руку, какъ будто хотла успокоить и утшить взволнованную двушку. Она склонила голову надъ ея волосами, цловала ея заплаканные глаза, но не произносила ни одного слова.

— Пойдемте же осматривать комнаты. Надо взглянуть, какъ идетъ работа. Вашу руку, м-съ Скьютонъ.

И они пошли. Флоренса между тмъ продолжала рыдать на груди прекрасной дамы, которая не двинулась съ мста. Вдрутъ послышался голосъ м-ра Домби:

— Надо спросить объ этомъ Эдиь. Ахъ, Боже мой, да гд же она?

— Эдиь! — вскричала м-съ Скыотонъ, — гд ты, моя милая? Врно она ищетъ васъ, м-ръ Домби. Мы здсь, мой другъ.

Прекрасная леди высвободилась изъ объятій Флоренсы и поспшно удалилась къ матери и жениху. Флоренса осталась на томъ же мст, счастливая, грустная, въ слезахъ, не понимая, что съ нею длается. Вскор воротилась ея новая мать, и она опять бросилась въ ея объятія.

— Флоренса, — сказала Эдиь, проницательно и съ большимъ участіемъ всматриваясь въ лицо двушки, — надюсь, вы не начнете съ того, чтобы ненавидть меня?

— Васъ ненавидть, мама? — вскричала Флоренса, обвиваясь вокрутъ ея шеи.

— Такъ вы начнете думать обо мн съ хорошей стороны и станете надяться, что я сдлаю васъ счастливою. Я буду любить васъ, Флоренса: уврьтесь въ этомъ. Прощайте. Скоро мы увидимся опять. Не стойте здсь.

Все это Эдиь проговорила торопливо, но съ необыкновенной твердостью. Поцловавъ еще разъ трепещущую двушку, она вышла въ другую комнату и присоединилась къ м-ру Домби.

Теперь-то наконецъ Флоренса отыщетъ дорогу къ отцовскому сердцу, и подъ руководствомъ новой маменьки ея завтныя стремленія увнчаются полнымъ успхомъ! Во сн явилась ей прежняя мать съ лучезарной улыбкой и съ благословеніями на устахъ. Счастливая Флоренса!

Глава XXIX.

Мистриссъ Чиккъ.

Возставъ отъ сна и воздавъ благодареніе Господу, миссъ Токсъ, въ одно прекрасное утро, изволила въ своей храмин на Княгининомъ Лугу кушать свой обыкновенный завтракъ, какъ-то: французскую булочку, свжее яичко въ смятку и крылышко цыпленочка со включеніемъ чашки чаю, перемшеннаго и настоеннаго по извстному рецепту съ какою-то травой весьма цлительнаго свойства. Миссъ Токсъ еще не вдала и не гадала, что домъ м-ра Домби обставленъ подмостками и лстницами, по которымъ, какъ волшебные духи, карабкаются и снуютъ повсюду странные люди, перевязанные носовыми платками и перетянутые грязными передниками. Окончивъ завтракъ, прелестная два, по заведенному порядку, принялась убирать свою маленькую гостиную, служившую украшеніемъ всего Княгинина Луга.

Утреннія занятія миссъ Токсъ производились методически, по обдуманному плану. Сперва она надвала нсколько похожія на засохшія листья, старыя перчатки, которыя во всякое другое время тщательно скрывались отъ человческаго взора въ одномъ изъ нижнихъ ящиковъ комода. Затмъ разыгрывался на клавикордахъ птичій вальсъ, наполнявшій сердце сладостными ощущеніями. Затмъ, по естественному сцпленію идей, обозрвалась пвчая птица — очень хорошая птица, голосистая канарейка, услаждавшая громкими трелями музыкальныя уши всего Княгинина Луга. Затмъ разставлялись по мстамъ хрустальныя и фарфоровыя украшенія съ нкоторыми другими принадлежностями, придававшими уютной комнат видъ необыкновенной чистоты и даже невинности. Затмъ совершалась ревизія растеній, и миссъ Токсъ, вооруженная маленькими ножницами, подстригала нкоторые специменты съ удивительиою ловкостью. Но въ это утро прелестная два медленно и съ какою-то нершительностью приступила къ своимъ ботаническимъ упражненіямъ. Погода была тихая, южный втерокъ, подувавшій въ растворенныя окна, располагалъ душу къ пріятной меланхоліи, и миссъ Токсъ, на крыльяхъ быстрой мысли, унеслась далеко за предлы шумнаго города. Трактирный мальчикъ изъ ‘Герба Княгини’, курчавый и румяный, въ бломъ передник, вышелъ на площадку съ мднымъ ведромъ въ одной и ковшикомъ въ другой рук, и началъ поливать весь Княгининъ Лутъ, выдлывая очень искусные водяные узоры. Отъ этой операціи травянистая почва получила свжій и, по выраженію миссъ Токсъ, совершенно растительный запахъ. Слабый лучъ солнца, промелькнувшій изъ-за угла сосдней шумной улицы, оживилъ внезапнымъ восторгомъ цлыя кучи воробьевъ, запрыгавшихъ и зачирикавшихъ на дымныхъ трубахъ въ ознаменованіе сердечной благодарности дневному свтилу. Въ городскихъ предмстьяхъ тамъ и сямъ косили пахучую траву, и запахъ свжаго сна, несмотря на сильное противодйствіе разныхъ благовоній на своемъ пути, достигалъ однако-жъ до Княгинина Луга, сообщая отрадныя всти о природ и ея цлебномъ воздух, столь необходимомъ для жалкихъ плнниковъ тсныхъ и темныхъ захолустьевъ, сдлавшихся притономъ всякаго зловонія … Награди Господь лорда мера и его комитетскихъ чиновниковъ, любителей и покровителей зловонной чумы, отравляющей десятки тысячъ нищихъ братій, дерзнувшихъ искать пріюта въ роскошномъ город, ввренномъ ихъ отеческому понечительству! … Но это въ скобкахъ.

Миссъ Токсъ сидла на окн, погруженная въ сладкое раздумье. Она думала о своемъ добродтельномъ папеньк, м-р Токс, который всю жизнь ловилъ контрабандистовъ со славою и честью и скончался какъ христіанинъ въ объятіяхъ неутшнаго семейства. Она провела свое дтство на морской пристани, вдыхая запахъ смолы и топленаго сала. Счастливое время, золотое время! Гд теперь эти прелестные луга, покрытые незабудками и лиліями, луга, на которыхъ паслись коровы, заготовляя матеріалъ для сливочнаго масла! Куда двались эти румяные юноши въ нанковыхъ курткахъ, для которыхъ миссъ Токсъ въ бывалые годы плела внки изъ незабудокъ и длала букеты изъ фіалокъ. Они исчезли, зти юноши въ нанковыхъ курткахъ, исчезли и съ внками, и съ пламенными клятвами въ ненарушимой врности до гробовой доски! О время, время! … О нанковыя куртки! …

Миссъ Токсъ вздохнула изъ глубины души, посмотрла на трактирную вывску, на чирикающихъ воробьевъ и снова задумалась, — задумалась о своей покойной маменьк, о ея умилительныхъ добродтеляхъ и сильныхъ ревматизмахъ. Въ эту минуту передъ самымъ окномъ прошелъ дюжій колченогій мужчина съ огромной корзиной на голов и кричалъ во весь ротъ: ‘Цвты — ландыши, цвты — маргаритки, сударыня!’ Миссъ Токсъ отвернулась, покачала головой, и мысль о скоротечности человческой жизни, неизвстно почему, возникла въ ея ум со всми доказательствами относительно непрочности мірскихъ благъ. Придетъ, и скоро придетъ пора, когда завянетъ и она, Лукреція Токсъ, завянетъ какъ маргаритка, сорванная безжалостной рукою! Да, завянетъ.

И отъ полевой маргаритки мысли миссъ Токсъ незамтно перешли къ м-ру Домби, вроятно потому, что майоръ уже воротился и учтиво раскланивался съ нею изъ своего окна: иначе какая же другая связь могла быть между маргариткой и мромъ Домби? ‘Каковъ-то онъ теперь посл своего путешествія? — думала миссъ Токсъ. — Успокоилась ли его страждущая душа? Думаетъ ли онъ жениться во второй разъ, и если думаетъ, на комъ? Какой женщин суждено сдлаться второю супругою м-ра Домби?’

Яркій румянецъ — погода была жаркая — покрылъ задумчивое лицо миссъ Токсъ, и она съ изумленіемъ замтила въ себ эту странную перемну, когда увидла въ каминномъ зеркал отраженіе своего лица. Румянецъ, еще боле яркій, зардлся на ея щекахъ, когда появилась на Княгининомъ Лугу небольщая карета, подъхавшая прямо къ ея дому. Миссъ Токсъ поспшно встала, схватила маленькія ножницы и принялась съ большимъ усердіемъ подрзывать растенія въ ту минуту, когда вошла въ гостиную м-съ Чиккъ.

— Какъ ваше драгоцнное здоровье, милый другъ? — воскликнула миссъ Токсъ, встрчая гостью съ распростертыми объятіями.

Какая-то величественная важность отражалась на этотъ разъ во всей фигур м-съ Чиккъ, однако-жъ она обняла своего милаго друга, поцловала и сказала съ нкоторою торжественностью:

— Благодарю васъ, Лукреція. Я совершенно здорова. Надюсь, и вы также. Кге!

Односложный кашель м-съ Чиккъ совершенно особаго свойства служилъ, казалось, предисловіемъ къ настоящему кашлю.

— Сегодня вы очень рано пріхали, моя милая, — сказала миссъ Токсъ, — какъ я вамъ благодарна! Не хотите ли позавтракать?

— Благодарю васъ, Лукреція. Братъ мой вернулся изъ Лемингтона, и я завтракала сегодня вмст съ нимъ. Кге!

Говоря это, м-съ Чиккъ осматривалась кругомъ по всмъ направленіямъ, какъ будто видла въ первый разъ уютную комнату своей подруги.

— Надюсь, моя милая, теперь получше вашему братцу?

— Благодарю васъ, Лукреція, ему гораздо лучше. Кге!

— Ахъ, милая Луиза, васъ очень безпокоитъ этотъ кашель. Остерегайтесь, мой безцнный другъ.

— Благодарю васъ, Лукреція, это ничего. Такъ бываетъ со мной всегда передъ перемною погоды. Мы должны ожидать перемны.

— Въ погод? — спросила миссъ Токсъ наивнымъ тономъ.

— Во всемъ, — возразила м-съ Чиккъ. — Конечно должны, и свтъ не можетъ обойтись безъ перемнъ. Лукреція, кто будетъ противорчить этой истин, покажетъ только, что y него голова не на своемъ мст. Перемны, говорю я, были, есть и будутъ! Пусть покажутъ мн хоть одну вещь, которая не измняется. Боже мой, Боже мой! Даже шелковичный червь — наскомое безсмысленное, безъ чувства, безъ ума, безъ памяти — безпрестанно подвергается самымъ неожиданнымъ и самымъ удивительнымъ перемнамъ. Да!

— Какая тонкая, удивительная наблюдательность! Несравненная Луиза всегда врна самой себ!

— Благодарю васъ, Лукреція. Вы говорите и думаете искренно, я уврена въ этомъ. Надюсь, ничто въ свт не заставитъ насъ перемнить мнніе другъ о друг.

— О, конечно, моя милая! — возразила миссъ Токсъ.

М-съ Чиккъ откашлянулась, какъ прежде, и принялась выводить на ковр разныя фигуры костянымъ концомъ своего зонтика. Миссъ Токсъ, привыкшая къ раздражительности своей прекрасной подруги, воспользовалась этой паузой, чтобы перемнить разговоръ.

— Кстати, моя милая, вы, кажется, пріхали не одн, — сказала миссъ Токсъ, — въ карет я замтила лицо вашего супруга.

— Да, м-ръ Чиккъ въ карет. Пусть онъ тамъ и остается. У него газета, которая займетъ его слишкомъ на два часа. Вы можете, Лукреція, подрзывать ваши цвты, a я посижу и отдохну.

— Несравненная Луиза понимаетъ, что всякія церемоніи безполезны между такими друзьями, какъ мы. Слдовательно …

Но заключеніе договорено не словами, a самымъ дломъ. Миссъ Токсъ надла перчатки, вооружилась ножницами и начала съ микроскопической заботливостью подстригать растенія. М-съ Чиккъ, склонивъ голову на одну сторону, просидла нсколько минутъ не говоря ни одного слова и продолжая выводить фигуры на ковр.

— Флоренса тоже вернулась домой изъ гостей, и я должна сказать, что Флоренса уже слишкомъ давно ведетъ одинокую жизнь, — заговорила наконецъ м-съ Чиккъ строгимъ и торжественнымъ тономъ, — да, слишкомъ давно. Въ этомъ не слдуетъ и сомнваться, и тотъ потерялъ бы всякое уваженіе въ моихъ глазахъ, кто сталъ бы противорчить этому мннію. Многое можно измнить, но не все. Кто станетъ съ этимъ спорить? Я, съ своей стороны, не могу наперекоръ очевидности и разсудку приневоливать своихъ чувствъ.

— О конечно, моя милая, какъ это можно! — подтвердила миссъ Токсъ, не совсмъ понимая, или, правильне, вовсе не понимая таинственныхъ рчей прекрасной подруги.

— Флоренса — странная двушка, это я говорила всегда, и братъ мой, конечно, не виноватъ, что чувствуетъ нкоторую неловкость въ ея присутствіи. Желала бы я знать, кто осмлится обвинять Павла Домби? A между тмъ что-жъ ему длать посл всхъ этихъ горестныхъ происшествій, случившихся въ нашей семь? Тутъ одинъ отвтъ. Онъ долженъ сдлать усиліе. Павелъ Домби въ этомъ случа даже обязанъ сдлать усиліе. Наша семья всегда отличалась усиліями, a Павелъ теперь глава семьи, единственный ея представитель. Да, единственный, ибо что такое я? Ничто, или почти ничто!

— Полно, мой ангелъ, что съ вами? …

М-съ Чиккъ отерла слезу, взглянула на потолокъ и продолжала такимъ образомъ:

— Слдовательно, говорю я, Павелъ въ настоящемъ случа обязанъ сдлать усиліе, и пусть оно пронзитъ кинжаломъ мое сердце, я заране благословляю его. О Боже мой! я слаба, и природа y меня какъ y ребенка. Почему въ этой груди не кусокъ мрамора на мсто сердца или просто булыжникъ съ мостовой …

— Полно, мой ангелъ, что съ вами?

— Но такъ или иначе, я съ восторгомъ узнаю, что Павелъ остался врнымъ своему имени, хотя и прежде въ этомъ я не сомнвалась. Домби всегда будетъ Домби, и желала бы я знать, кто сметъ иначе объ этомъ разсуждать?

Молчаніе. М-съ Чиккъ оглянулась во вс стороны, какъ будто длала вызовъ противникамъ своего мннія.

— Одного только я желаю, — замтила м-съ Чиккъ, — чтобы и она сдлалась достойною этого имени.

Миссъ Токсъ, переливавшая въ эту минуту воду изъ зеленаго кувшинчика, была въ самой высокой степени изумлена серьезнымъ голосомъ и выраженіемъ лица своей подруги. Прекративъ ботаническія занятія, она, въ свою очередь, приняла глубокомысленный видъ и услась подл м-съ Чиккъ съ явнымъ намреніемъ сказать утшительное слово.

— Извините меня, милая Луиза, но я осмлюсь вамъ по этому поводу сдлать скромное замчаніе, которое, можетъ быть, не совсмъ согласно съ вашими мыслями. Мн кажется, мой ангелъ, ваша племянница подаетъ большія надежды … да, большія во всхъ отношеніяхъ.

— Что вы подъ этимъ разумете, Лукреція? Къ чему относится ваше замчаніе, и какъ должна я понимать васъ? Объяснитесь.

— Я хотла сказать, мой друтъ, что Флоренса сдлается достойною своего имени.

— Лукреція, вы меня не поняли, — возразила м-съ Чиккъ съ торжественнымъ терпніемъ, — впрочемъ, въ этомъ моя вина, a не ваша, потому что я выразилась неясно. Можетъ быть, мн вовсе не слдовало говорить вамъ о такомъ предмет, но прежняя наша короткость … a я думаю, Лукреція, и даже уврена, ничто не разорветъ нашей дружбы. И что могло бы охладить насъ другъ къ другу? Конечно, ничто, и было бы глупо объ этомъ думать. Это мое неизмнное мнніе. Итакъ, Лукреція, я должна выразиться ясне. Поймите же, что мои замчанія относились не къ Флоренс, — отнюдь нтъ!

— Въ такомъ случа, извините, мой ангелъ, я васъ совсмъ не поняла. У меня теперь, право, какой-то туманъ въ голов.

М-съ Чиккъ выглянула на улицу и принялась осматривать комнату по всмъ направленіямъ, останавливая свой взоръ на растеніяхъ, на канарейк, на зеленомъ кувшин, на всемъ, кром самой хозяйки. Но дошла, наконецъ, очередь и до миссъ Токсъ. Бросивъ на нее быстрый и проницательный взглядъ, м-съ Чиккъ опустила глаза въ землю, нахмурила брови и разразилась такими словами:

— Лукреція, особа, которая должна сдлаться достойною своего имени, это — вторая жена моего брата Павла Домби. Вступить во второй бракъ — его неизмнное намреніе. Кажется, я объ этомъ говорила, хотя, можетъ быть, другими словами.

Миссъ Токсъ вскочила, какъ ужаленная и, подбжавъ къ растеніямъ, принялась подстригать стебельки и втки съ такою же неблагосклонностью, какъ цирульникъ иной разъ подчищаетъ щетинистую бороду какого-нибудь бдняка.

— Пойметъ ли она отличіе, которое ей длаютъ, — продолжала м-съ Чиккъ, — это другой вопросъ. Надюсь, что пойметъ. Мы обязаны въ этомъ мір хорошо думать о своихъ ближнихъ. Моего совта не требовали, да оно и лучше. Мое мнніе въ этомъ дл было бы принято свысока или съ обидной снисходительностью. Такъ ужъ пусть идутъ дла сами по себ.

Миссъ Токсъ еще ниже нагнулась къ горшкамъ и съ большимъ усердіемъ подстригала растенія.

— Если бы Павелъ посовтовался со мной, какъ это иногда онъ длаетъ, — иродолжала м-съ Чиккъ, преодолвая истерическій припадокъ, — или лучше, какъ это онъ длывалъ … теперь ужъ конечно мои совты не нужны, да и слава Богу, меньше отвтственности … я не ревнива и не завистлива, Ботъ съ ними! — Здсь м-съ Чиккъ залилась горькими слезами. — Такъ если-бы Павелъ пришелъ ко мн и сказалъ: ‘Луиза, какихъ достоинствъ посовтуешь ты искать въ моей будущей жен?’ — я бы отвчала прямо и ршительно: ‘Хорошая семья, красота, образованіе, связи, — вотъ чего ты долженъ искать во второй супруг.’ — Да, именно я выразилась бы этими словами, хоть бы потомъ нести голову на плаху. Пусть посадятъ меня въ тюрьму, я и въ тюрьм стану говорить: ‘Павелъ! жениться во второй разъ, и не на женщин изъ высшаго круга! Жениться не на красавиц! Жениться на женщин безъ образованія, безъ связей!’ Нужно съ ума сойти, чтобы думать иначе объ этомь предмет. Да, съ ума сойти!

Лучъ надежды мелькнулъ въ голов миссъ Токсъ.

— Но я еще не сошла съ ума, a потому и говорю, что внушаетъ здравый смыслъ. Я вовсе не приписываю себ высокаго ума, хотя нкоторые люди почему то всегда приходили въ изумленіе отъ моихъ талантовъ, можетъ быть, они перемнятъ свое мнніе, и очень скоро! но все же я не была и не буду отъявленной дурой. За это ручаюсь. И пусть попробуютъ сказать м_н_, что братъ мой Павелъ Домби можетъ соединиться съ кмъ бы то ни было … да, с_ъ к__м_ъ б_ы т_о н_и б_ы_л_о — эти слова произнесены были съ особенной запальчивостью, — кто не иметъ этихъ достоинствъ! … о Боже мой, да это была бы смертельная обида! Все равно, если бы сказали, что я рождена и воспитана между слонами, никакъ не меньше! A впрочемъ, на этомъ свт надобно готовиться ко всякимъ обидамъ. Я и готовлюсь. Дерзкія мннія не удивляютъ меня!

Послдовало молчаніе. Ножницы миссъ Токсъ звякнули два, три раза, ея платье заколыхалось, но лицо было тщательно скрыто между листьями. М-съ Чиккъ, посл внимательныхъ наблюденій, которыя, казалось, удовлетворили ея ожиданія, продолжала боле спокойнымъ тономъ:

— Слдовательно, братъ мой, вступая во второй бракъ, сдлалъ то, что и должно было ожидать отъ Павла Домби. Признаюсь однако-жъ, это меня изумляетъ, хотя пріятно изумляетъ. Когда Павелъ выхалъ изъ города, я никакъ не ожидала, чтобы y него могла родиться за городомъ какая-нибудь привязанность, хотя я очень хорошо знала, что здсь онъ ни въ кого не влюбленъ. Какъ бы то ни было, партія во всхъ отношеніяхъ самая приличная, такъ что лучше и желать нельзя. Мать, безъ всякаго сомннія, женщина тонкая и со вкусомъ, и, разумется, я не въ прав осуждать, зачмъ она желаетъ жить вмст съ ними, это — дло Павла, a не мое. Невсты я еще не видала, но, судя по портрету, она — красавица первой руки. Имя y ней прекрасное, мн, по крайней мр, кажется, что Эдиь — необыкновенное и вмст высокое имя. Стало быть, Лукреція, я не сомнваюсь, вы съ удовольствіемъ услышите, что свадьба будетъ на этихъ дняхъ и, конечно, съ восторгомъ узнаете объ этой перемн въ положеніи моего брата, который столько разъ удостаивалъ васъ своимъ благосклоннымъ вниманіемъ.

Вмсто словеснаго отвта, миссъ Токсъ дрожащею рукою взяла лейку и повела блуждающимъ взоромъ вокругъ комнаты, какъ будто соображая, какую часть мебели надлежало вспрыснуть содержащеюся влагою. Въ эту минуту отворилась дверь. Миссъ Токсъ вздрогнула, захохотала и безъ всякихъ предварительныхъ объясненій бросилась въ объятія вошедшей особы, не сознавая, къ счастью, возвышеннаго негодаванія м-съ Чиккъ и мефистофелевской радости майора, который все это время сидлъ y себя подъ окномъ съ двухстволыюй трубкой.

Высокая честь держать въ объятіяхъ прелестную дву, упавшую въ обморокъ, досталась ма долю горемычнаго туземца, который, по именному предписанію своего владыки, пришелъ навдаться о состояніи драгоцннаго здоровья миссъ Токсъ. При этомъ посольств въ инструкцію его вошли еще другія очень строгія предписанія, которыхъ — увы! — исполнить было невозможно, несмотря на бдительный надзоръ яростнаго властелина, слдившаго за всми происшествіями черезъ двухствольную трубку. Бдный туземецъ трепеталъ за свои кости.

A между тмъ миссъ Токсъ, прильнувъ къ груди неожиданнаго пришельца, тихонько смачивала его теплой влагой изъ зеленаго кувшинчика, остававшагося въ ея рукахъ, какъ будто посланникъ майора Багстока былъ тропическимъ растеніемъ (оно и справедливо), требовавшимъ на европейской почв поливанія искусственнымъ дождемъ. М-съ Чиккъ, сначала не принимавшая никакого участія въ безмолвной сцен, приказала, наконецъ, туземцу положить свое бремя на софу и удалиться. Вслдъ за тмъ она принялась съ большимъ усердіемъ оживлять безчувственную подругу.

Но въ хлопотахъ м-съ Чиккъ отнюдь не было замтно того нжнаго участія, которое обыкновенно характеризуетъ дочерей Евы, когда он въ подобныхъ случаяхъ ухаживаютъ одна за другой. Не сестра милосердія, a палачъ среднихъ вковъ, палачъ вковъ, столь оплакиваемыхъ и въ Англіи многими добродтельными людьми, стоялъ теперь передъ несчастной женщиной, приводимой въ чувство единственно для приготовленія къ новымъ безпощаднымъ пыткамъ. Спиртъ, духи, соль, холодная вода и другія испытанныя средства употреблены были въ дло съ полнымъ успхомъ. Но когда миссъ Токсъ мало-по-малу пришла въ себя и открыла глаза, м-съ Чиккъ отпрянула отъ нея, какъ отъ злодя, и вновь явилась передъ ней, какъ передъ Гамлетомъ тнь отца, но не съ кроткимъ и печальнымъ взоромъ, a съ проклятіями и укорами на грозномъ чел.

— Лукреція, — сказала м-съ Чиккъ, — я не стану скрывать своихъ чувствъ. Это безполезно. Глаза мои открылись однажды навсегда. Не дале какъ за часъ самъ архангелъ не уврилъ бы меня въ томъ, что теперь ясно, какъ день.

— Обыкновенная слабость, — лепетала миссъ Токсъ, — не безпокойтесь. Скоро я совсмъ оправлюсь.

— Скоро вы совсмъ оправитесь! — повторила миссъ Чиккъ съ презрительнымъ негодованіемъ. — Думаете ли вы, что я ослпла? Воображаете ли, что я глупа, какъ ребенокъ! Благодарю васъ, Лукреція, благодарю!

Миссъ Токсъ устремила на подругу умоляющій взоръ и приставила платокъ къ заплаканнымъ глазамъ.

— Если бы кто другой началъ уврять меня въ этомъ, — продолжала м-съ Чиккъ величественнымъ тономъ, — мн кажется, я бы готова была поразить его, какъ безстыднаго клеветника. Благодарю васъ, Лукреція Токсъ. Глаза мои открылись однажды навсегда. Спала съ нихъ роковая повязка, и слпота дружескаго доврія не иметъ боле мста. Лукреція Токсъ, вы играли мной какъ мячикомъ, вы лукавили и кривили душой наперекоръ моей искренности! Конецъ теперь вашимъ интригамъ, увряю васъ.

— О, на что вы намекаете, мой ангелъ, съ такою жестокостью! — проговорила миссъ Токсъ, задыхаясь отъ слезъ.

— На что я намекаю? Спросите собственное сердце, Лукреція Токсъ. A между тмъ убдительно прошу уволить меня отъ вашихъ фамильярныхъ нжностей. Во мн еще осталось чувство уваженія къ самой себ, хотя, быть можетъ, вы этого не думаете.

— Луиза, Луиза! какъ вы можете говорить подобнымъ языкомъ!

— Какъ могу я говорить подобнымъ языкомъ? — возразила м-съ Чиккъ, которая, за недостаткомъ боле подходящихъ аргументовъ, думала уничтожить свою противницу презрительнымъ повтореніемъ ея же восклицаній. — Подобнымъ языкомъ! И вы еще объ этомъ спрашиваете!

Миссъ Токсъ плакала навзрыдъ.

— Вы вошли черезъ меня почти въ довренность къ моему брату и обвились вокругъ его очага, какъ змя, подколодная змя, которая за вс благодянія хочетъ вонзить жало въ сердце своего благодтеля! И Лукреція Токсъ изволитъ питать надежду превратиться въ м-съ Домби! О Боже мой! Да это такая колоссальная нелпость, изъ-за которой, право, почти не стоитъ выходить изъ себя!

— Ради Бога, Луиза, не говорите такихъ страшныхъ вещей!

— Страшныхъ вещей! — повторила м-съ Чиккъ, — страшныхъ вещей! Да разв не сейчасъ вы доказали очевиднйшимъ образомъ, что не можете скрывать своихъ чувствъ даже предо мною! Разв не сейчась спала страшная повязка, которую вы такъ искусно нахлобучили мн на глаза?

— Я не жаловалась и не сказала ничего, — отвчала миссъ Токсъ, разражаясь громкимъ плачемъ. — Ваше извстіе, Луиза, конечно, поразило меия до нкоторой степени, и если прежде я имла слабую надежду, что м-ръ Домби чувствуетъ ко мн нкоторую привязанность, то не в_а_мъ бы, Луиза, осуждать меня съ такою безпощадною строгостью.

— Не мн бы! То есть, она хочетъ сказать, что я сама ее поощряла! — воскликнула м-съ Чиккъ, обращаясь къ мебели, какъ будто и бездушныя вещи должны были сдлаться вопіющими свидтелями буйнаго сумасбродства. — Да, да, я это зыаю, я вижу это по ея глазамъ!

— Я не жалуюсь, милая Луиза, и не упрекаю васъ, но для собственнаго оправданія …

— Конечно, конечно! — воскликнула м-съ Чиккъ, осматривая мебель съ пророческой улыбкой. — Только этого недоставало! Объяснитесь же, Лукреція Токсъ, объяснитесь прямо и ршительно, что y васъ на ум! Будьте откровенны хоть разъ съ вашимъ другомъ, Лукреція Токсъ! Я уже приготовлена ко всему.

— Для собственнаго оправданія, милая Луиза, и только для оправданія, я хотла бы спросить васъ: разв не вы первая подали мн эту мысль? Разв не говорили вы нсколько разъ, что, судя по всему, исполненіе ея не подвержено никакому сомннію?

М-съ Чиккъ поспшно оставила кресла, прошлась по комнат, подняла голову вверхъ и, обращаясь на этотъ разъ не къ мебели, a къ небесамъ, произнесла самымъ торжественнымъ тономъ:

— Есть предлъ, за которымъ человческое терпніе становится смшнымъ и даже преступнымъ. Я могу вынести многое, но не все, потому что я человкъ. Тяжелая мысль отягощала мою душу, когда я собралась сегодня въ этотъ домъ. Не знаю, какъ назвать и какъ опредлить эту мысль, но если бываютъ предчувствія на этомъ свт, то я предчувствовала ужасную, неотразимую бду. Сбылось предчувствіе, оправдалась тайная тревога сердца! Довренность многихъ лтъ уничтожилась въ одну минуту! Крпкія узы дружбы разорвались, распались безъ жалости и безъ милосердія! Какое воображеніе представитъ сцену ужасне той, которая такъ неожиданно и такъ мгновенно раскрылась передъ моими піазами! Я ошибалась въ васъ, Лукреція Токсъ, и теперь вижу васъ въ истинномъ свт. Всему конецъ, всему предлъ, всему вчная память! Лукреція Токсъ, прощайте! Желаю вамъ добра, и всегда буду желать вамъ только одного добра, но какъ человкъ и какъ женщина, врная самой себ, постоянная въ своихъ правилахъ и всегда уважающая чувства чести и долга, какъ сестра моего брата, какъ золовка его жены, и, наконецъ, какъ урожденная Домби … вы понимаете, я не могу теперь пожелать вамъ ничего, кром добраго утра. Прощайте, Лукреція Токсъ!

Съ этими словами м-съ Чиккъ, гордая сознаніемъ своей правоты и чувствомъ нравственнаго достоинства, сдлала шагъ къ дверямъ. Остановившись еще разъ въ положеніи грозной статуи, она кивнула головой и отправилась къ карет искать утшенія въ объятіяхъ своего супруга, м-ра Чиккъ.

То есть, это сказано аллегорически, для красоты слога, a собственно говоря, объятія м-ра Чиккъ завалены были газетными листами. Джентльменъ этотъ не обратилъ даже никакого вниманія на свою драгоцнную половину и только изрдка украдкой бросалъ на нее косвенные взгляды. Онъ читалъ и по временамъ мурлыкалъ нкоторые отрывки изъ любимыхъ арій. Странное равнодушіе!

Тмъ странне, что м-съ Чиккъ испускала глубокіе вздохи, обращала очи къ небесамъ, кивала головой и вообще вела себя такимъ образомъ, какъ будто еще чинила грозный судъ надъ преступною Лукреціею Токсъ. Наконецъ, внутреннее волненіе м-съ Чиккъ выразилось громкимъ и даже пронзительнымъ восклицаніемъ:

— Вотъ до какой степени открылись сегодня мои глаза!

— До какой же степени, моя милая? — пробормоталъ м-ръ Чиккъ.

— О, не спрашивай меня!

— Я и не спрашиваю. Ты сама навязываешься, мой ангелъ.

— Его жена взволнована до послдней крайности и почти выходитъ изъ себя, a онъ и не думаетъ спросить, что съ нею случилось!

— Ну, такъ что же такое случилось, моя милая?

— И эта несчастная осмлилась питать низкую надежду вступить въ бракъ съ Павломъ Домби! И когда она играла въ лошадки съ невиннымъ младенцемъ, — мн никогда не нравились эти игры, — кто бы могъ подумать, что въ этой женщин плодятся коварные замыслы соединиться съ нашей семьей! Низкая тварь! Но я надюсь, небесное правосудіе не оставитъ ее безъ наказанія.

— Къ чему-жъ тутъ вмшиваться небесному правосудію, моя милая? — слегка возразилъ м-ръ Чиккъ, почесавъ переносье газетнымъ листомъ. — До ныншняго утра ты, кажется, и сама была не прочь отъ такого родства. Партія, пожалуй, довольно приличная, — ты именно была этихъ мыслей?

М-съ Чиккъ заплакала навзрыдъ и сказала озадаченному супругу, что онъ можетъ, если захочетъ, растоптать ее ногами, только не обижать постыдной клеветой. М-ръ Чиккъ замолчалъ.

— Но съ Лукреціей Токсъ y меня покончено все, — начала м-съ Чиккъ посл короткой паузы. — Пусть Павелъ лишаетъ меня довренности въ пользу особы, которая, какъ я надюсь и уврена, иметъ полное право замнить бдную Фанни, пусть онъ извщаетъ меня о такой перемн со своей обыкновенной холодностью, — я не сержусь и не стую, что заране не спросили моего совта? Но хитрыхъ замысловъ, но двуличности, но низкихъ уловокъ, — вотъ чего я не терпла и не терплю. Поэтому я все покончила съ Лукреціей Токсъ. Тяжело мн было, но что же длать? Во всемъ надо полагаться на волю Божію. Да оно и къ лучшему, если разсудить спокойно и безъ пристрастія. Павелъ попадаетъ теперь въ высшій кругъ, и его новые родственники — аристократы чистйшей крови. Разумется, знакомство какой-нибудь Токсъ могло бы компрометировать и его, и меня. Во всемъ видень перстъ Божій, и рука Всевышняго иногда спасаетъ насъ даже противъ нашей воли. Велико было мое искушеніе сегодня, но я не жалуюсь и не ропщу.

Глава XXX.

Передъ свадьбой.

Быстро идетъ впередъ архитектурыая дятельность въ дом м-ра Домби. Шумъ, крикъ, стукъ, безпрерывная бготня взадъ и впередъ отъ ранняго утра до поздняго вечера. Діогенъ видитъ грабителя на каждомъ шагу, лаетъ безъ умолку и безпардонно отъ солнечнаго восхода до заката, и убждается противъ воли, что дерзкій непріятель все перевернетъ вверхъ дномъ. Новыя перемны, новыя декораціи встрчаетъ удивленный взоръ каждое утро, но … но нтъ и нтъ перемны въ образ жизни отверженной дочери м-ра Домби. По вечерамъ, когда работники уходятъ, Флоренса прислушивается къ ихъ шагамъ и воображаетъ, съ какою радостью возвращаются они въ веселыя семейства, съ какимъ нетерпніемъ ожидаютъ ихъ оставленныя дти. A она одна, всегда одна, и домъ ея отца, по крайней мр по ночамъ, все тотъ же опустлый, скучный, заколдованный домъ.

Но уже не съ тоской, какъ прежде, встрчала она наступающую ночь. Яркая надежда оживляла ея сердце. Прекрасная леди, цловавшая ее въ той самой комнат, гд нкогда безжалостный отецъ растерзалъ ея любящую душу, рисовалась въ ея воображеніи свтлымъ ангеломъ небесной благодати. Въ дали, еще туманной, но постепенно проясняющейся, уже мерцалъ для нея разсвтъ новой жизни, когда сердце отца будетъ, наконецъ, побждено, и материнская любовь озаритъ ее тмъ же свтомъ, который нкогда изсякъ на ея губахъ вмст съ послдней искрою жизни, угасшей въ день рожденія Павла.

Думая о новой матери съ любовью и безпредльной доврчивостью, Флоренса больше и больше любила свою покойную мать. Она не боялась ихъ соперничества въ своемъ сердц. Новый цвтокъ выросталъ изъ глубоко-посаженнаго корня, который не могъ быть вырванъ никакою человческою силою. Каждое нжное слово изъ устъ прекрасной леди отзывалось для Флоренсы эхомъ голоса, давно умолкнувшаго, но затаеннаго навкъ въ ея осиротломъ сердц. Память о покойной матери была для нея исходнымъ пунктомъ всякой нжности и любви: какая же другая привязанность могла истребить или ослабить это чувство?

Прошло нсколько дней посл визита прекрасной леди. Флоренса сидла въ своей комнат и читала книгу, но мысли ея уносились далеко и отъ книги, и отъ уединенной комнаты. Вдругъ отворяется дверь, и входитъ м-съ Грэйнджеръ.

— Мама! — воскликнула Флоренса, бросаясь въ объятія дамы. — Вотъ вы опять здсь!

— Еще не мама! — возразила леди съ кроткой улыбкой, прижимая Флоренсу къ своей груди,

— Все равно: вы скоро будете моею матерью!

— Да, моя милая, скоро, очень скоро.

Нсколько минутъ Эдиь не говорила ни слова, лаская кудри и цлуя розовыя щеки прекрасной двушки. Во всей фигур ея выражалась необыкновенная нжность, и Флоренса была растрогана еще боле, чмъ въ первое свиданіе. Эдиь посадила ее подл себя, и он держали другъ друга за руки, об проникнутыя одинаковымъ чувствомъ участія и любви.

— Ты все была одна, Флоренса, со времени нашего свиданія?

— О да, я была одна!

Флоренса спуталась и потупила глаза въ землю, потому что лицо ея матери вдругъ приняло слишкомъ серьезное выраженіе.

— Я… я привыкла къ одиночеству, — продолжала Флоренса, — и оно меня нисколько не тревожитъ. Случается иной разъ, я и Ди {Di уменьшительная форма мужского имени Diogenes и женскаго Diana. Эдиь, вроятно, подумала, что рчь идетъ о Діан.} сидимъ вмст по цлымъ днямъ одн-одинехоньки.

Флоренса могла бы сказать: по цлымъ недлямъ, по цлымъ мсяцамъ.

— Эта Ди твоя горничная, мой ангелъ?

— Моя собака, — отвчала Флоренса улыбясь. — Горничная y меня — Сусанна.

— A это твои комнаты? — спросила Эдиь, осматриваясь кругомъ. — Странно, мн ихъ не показывали прошлый разъ. Ихъ надобно передлать, Флоренса. Твои комнаты должны быть лучшими во всемъ дом.

— Если бы мн позволили перемнить ихъ, мама, такъ я бы выбрала для себя одну комнатку, тамъ, на верху.

— Разв это не довольно высоко, дитя мое?

— Но та комната моего брата, и я очень ее люблю. Я хотла просить объ этомъ папеньку, когда воротилась домой и увидла перестройки, но…

Флоренса остановила глаза изъ опасенія встртить проницательный взглядъ прекрасной маменьки.

— Но я побоялась его побезпокоить этой просьбой, a потомъ разсудила, что лучше всего обратиться къ вамъ, мама, такъ какъ вы скоро будете полной хозяйкой въ этомъ дом.

Посл этихъ словъ, произнесенныхъ съ дтской наивностью, Эдиь, въ свою очередь, потупила глаза, и Флоренса съ изумленіемъ увидла поразительную перемну въ красот этой леди. По первымъ впечатлніямъ, Эдиь должна была показаться гордой и величавой красавицей, но теперь манеры ея были столь кротки и столь нжны, что будь она даже ровесницей Флоренсы, и тогда ея обращеніе не могло бы вызвать на большую откровенность.

Странно однако-жъ: Флоренс — даже простосердечной Флоренс — показалось, будто маменька ея чувствуетъ какую-то неловкость, и это сдлалось слишкомъ замтнымъ посл того, какъ ей сказали, что она будетъ полной хозяйкой въ этомъ дом. Очень странно!

Между тмъ относительно комнатъ прекрасная леди общалась выполнить все какъ можно скоре и какъ можно лучше. Потомъ он потолковали нсколько минутъ о бдномъ Павл, о житейскихъ длахъ, и, наконецъ, Эдиь объявила, что хочетъ увезти Флоренсу къ себ домой.

— Мы сегодня перехали съ матушкой въ Лондонъ, — сказала она, — и ты останешься y насъ, мой ангелъ, до моего замужества, намъ надобно узнать покороче друтъ друга.

— Какъ вы добры, милая мама! Какъ я вамъ благодарна!

— Теперь вотъ что, моя милая, — продолжала Эдиь, понизивъ голосъ и осматриваясь кругомъ, — такъ какъ мы теперь совершенно одн, то я пользуюсь случаемъ дать теб очень важный совтъ, который ты непремнно должна исполнить. Посл свадьбы мы съ твоимъ отцомъ удемъ на нсколько недль, и я желаю, чтобы въ мое отсутствіе ты воротилась домой. Кто бы ни просилъ тебя погостить или отлучиться на нсколько дней, непремнно позжай домой и не слушайся никого. Лучше быть одной, чмъ… я хочу сказать, мой ангелъ, что дома, въ этихъ комнатахъ, теб будетъ гораздо лучше, чмь во всякомъ другомъ мст.

— Я ворочусь домой, мама, въ самый день вашего отъзда.

— Именно такъ. Помни же общаніе. Теперь собирайся хать со мной. Я пойду въ залъ и стану тебя ждать.

Медленно и спокойно будущая хозяйка пошла по огромному дому, не обращая ни малйшаго вниманія на великолпіе и роскошь, уже замтныя на каждомъ шагу. Это была та же красавица, которая, укротивъ внутреннюю бурю, гуляла между густыми деревьями въ лемингтонской рощ: та же неукротимая гордостъ души, то же презрніе во взор и на устахъ, та же дикая надменность, вооруженная негоаованіемъ противъ самой себя и противъ всего окружающаго. Велйколпный чертогъ, казалось, еще больше пробуждалъ это негодованіе. Искусственныя розы на стнахъ и на коврахъ впивались колючими шипами въ ея истерзанную грудь, въ каждой позолот сверкали атомы ненавистнаго металла, оцнившаго ея красоту, въ каждомь зеркал во весь ростъ выставлялась женщина, высокая по своей натур, но униженная грустнымъ ярмомъ нищеты и презрнная въ собственныхъ глазахъ. И вс это видятъ, — думала она, — и нтъ ей спасенія нигд, кром какъ въ той же гордости, которая день и ночь терзаетъ ея собственную грудь.

И неужели эту женщину укрощаетъ невинная двочка, сильная только своимъ простосердечіемъ и откровенностью? Неужели вс эти страсти, даже самая гордость, потухаютъ отъ одного взгляда беззащитной сироты? О да, о да! посмотрите на нихъ въ эту минуту: он обнявшись сидятъ въ карет, и Флоренса, съ лепетомъ любви и отрадной надежды, пріютила голову на ея груди. Пусть попробуетъ теперь кто-нибудь обидть беззащитную сироту! Гордая Эдиь броситъ тысячу жизней, если нужно ими пожертвовать для спасенія ребенка!

Умри Эдиь! Лучше и полезне умереть теб именно въ эту минуту, чмъ доживать до конца свою долгую, долгую жизнь!

Какъ бы не такъ! Ея впрство м-съ Скьютонъ уже давно строжайшимъ образомъ запретила произносить въ своемъ присутствіи низкое слово смерть. Перехавъ въ Лондонъ, она расположилась въ Брукъ-Стрит, на Гросвеноръ-сквер, въ великолпномъ дом своего знаменитаго, бывшаго въ отсутствіи родственника, лорда Феникса, который, по поводу брачной сдлки, очень охотно уступилъ свой чертогъ, надясь, что одолженіе будетъ уже послднимъ подаркомъ для м-съ Скьютонъ и ея прекрасной дочки. И вотъ въ этомъ разукрашенномъ дом прекрасная Клеопатра, окруженная блестящей свитой, величественно возлежала на соф между бархатными подушками, вполн готовая принимать высокихъ гостей. На первый разъ вниманіе ея пробуждено было пріздомъ Эдии и Флоренсы.

— Какъ твое здоровье ангельчикъ Флоренса? Подойди ко мн, душенька, иоцлуй меня,

Флоренса робко остановилась, отыскивая блое мсто на лиц м-съ Скьютонъ, но почтенная леди подставила ей ухо, и такимъ образомъ вывела ее изъ затрудненія.

— Милая Эдиъ, — сказала м-съ Скьютонъ, — я ршительно… подойди немножко къ свту, ангельчикъ Флоренса.

Флореиса повиновалась.

— Ты не помнишь, милая Эдиь, — продолжала м-съ Скьютонъ, — какою была ты въ возраст нашей очаровательной Флоренсы или немножко помоложе ея?

— Я давно забыла этотъ возрастъ, мама.

— Я ршительно думаю, что наша очаровательная малютка чрезвычайно похожа на то, чмъ сама ты была въ ея лта. A это показываетъ, что со временемъ можно изъ нея сдлать, если хорошенько приняться за ея образованіе.

Послднія слова были произнесены такимъ тономъ, изъ котораго значилось, что м-съ Скьютонъ считала еще неначатымъ развитіе умственныхъ и нравственныхъ силъ въ будущей дочери Эдии. Вмсто отвта, Эдиь бросила на мать суровый взглядъ, поставившій ее въ нкоторое затрудненіе. Чувствовалась необходимость сдлать приличную диверсію.

— Подойди ко мн, ангельчикъ Флоренса, поцлуй меня еще разъ, душенька.

Флоренса должна была приложить опять свои губы къ морщинистому уху м-съ Скьютонъ.

— Слыхала ли ты, душенька, — сказала м-съ Скьютонъ, удерживая за руку робкую двушку, — что твой папа, котораго мы вс любимъ до безумія, женится на этой недл на моей безцнной Эдии?

— Мн говорили, что свадьба будетъ скоро, но когда именно, я не знала.

— Неужели? Какъ это, милая Эдиь, ты до сихъ поръ не сказала этого Флоренс?

— Разв я должна была это говорить? — возразила дочь съ такою колкостью, что Флоренса почти не узнала ея голоса.

Длая другую, боле счастливую диверсію, м-съ Скьютонъ объявила Флоренс, что м-ръ Домби сегодня будетъ y нихъ обдать и, безь сомннія, съ пріятнымъ изумленіемъ увидитъ свою дочь. М-ръ Домби совсмь не знаетъ о прізд Флоренсы, и Эдиь все это устроила безъ его вдома, когда онъ поутру занимался длами въ Сити. Пріятный, очень пріятный сюрпризь. Флоренса слушала эту всть съ величайшимъ волненіемъ, которое возросло, наконецъ, до такой степени, что за часъ до обда, не смя и не зная, какъ объяснить сущность дла, не компрометируя м-ра Домби, она чуть не ршилась убжать домой пшкомъ, безъ шляпы и безъ шали, лишь бы только не встртиться съ грознымъ отцомъ.

Но Флоренса не ушла домой. Блдная, испуганная, не переводя духу, она осталась пригвожденною на мст подл м-съ Скьютонъ. Она не смла подойти къ окну изъ опасенія, что отецъ увидитъ ее черезъ улицу, не смла перейти въ другую комнату изъ опасенія встртиться въ дверяхъ съ м-ромъ Домби. Клеопатра между тмъ болтала вздоръ, и бдная двушка принуждена была поддерживать разговоръ. Вдругъ послышались на лсниц мрные шаги ожидаемаго джентльмена.

— Онъ идетъ, — закричала Флоренса въ страшномъ испуг. — Онъ идетъ!

Клеопатра, любившая съ дтскимъ увлеченіемъ театральные эффекты, немедленно толкнула Флоренсу за софу, накрыла ее шалью и, такимъ образомъ, приготовила очаровательный сюрпризъ для м-ра Домби. Это было сдлано съ такою быстротою, что Флоренса тутъ же услышала среди комнаты страшные шаги.

М-ръ Домби церемонно поздоровался съ тещей и нареченной невстой. Отъ звуковъ его голоса судорожный трепетъ распространился по всмъ членамъ бдной двушки.

— Любезный м-ръ Домби, — заголосила Клеопатра, — подойдите ко мн и скажите пожалуйста, все ли въ добромъ здоровьи ваша прелестная Флоренса?

— Флоренса совершенно здорова.

— Она теперь дома?

— Дома, — сказалъ м-ръ Домби.

— Уврены ли вы, любезный м-ръ Домби, что меня не обманываете? Не знаю, какъ приметъ мои слова ваша милая невста, но мн, право кажется, что вы самый фальшивый человкъ, любезнйшій мой м-ръ Домби.

Врно и мтко. Фальшивйшій изъ людей былъ пойманъ въ эту минуту въ самой ужасной фальшивости, о какой только слышали когда-либо человческія уши. М-съ Скьютонъ сорвала шаль, и Флоренса, блдная и трепещущая, явилась предъ отцомъ, какъ страшный призракъ изъ за могилы. М-ръ Домби остолбенлъ. Преодолвая внутреннюю бурю, Флоренса бросилась къ нему на шею, поцловала его въ щеку и, не помня боле себя, побжала изъ комнаты. М-ръ Домби посмотрлъ вокругъ себя, желая потребовать отъ кого-нибудь объясненій загадочной сцены, но Эдиь выбжала также за Флоренсой.

— Согласитесь же, м-ръ Домби, — начала м-съ Скьютонъ, — вы никогда не были какъ пріятно изумлены во всю вашу жизнь: не правда ли?

— Точно, я никогда не былъ такъ изумленъ.

— Такъ пріятно изумлены, любеный м-ръ Домби, не скромничайте, — возразила м-съ Скьютонъ.

— Точно…. я радъ видть здсь Флоренсу, — сказалъ м-ръ Домби.

— Конечно, вы удивляетесь, какъ она очутилась здсь, — спросила м-съ Скьютонъ, — не правда ли?

— Эдиь, можетъ быть….

— О хитрецъ! о лукавый, лукавый человкъ! — воскликнула м-съ Скьютонъ, погрозивъ пальцемъ, — такихъ вещей не должно бы разсказывать. Мужчины такъ тщеславны и такъ безбожно издваются надъ нашей слабостью, но моя душа, вы знаете, открыта передъ всми…. хорошо, сейчасъ!

Послднія слова относились къ одному изъ высочайшихъ лакеевъ, возвстившему объ обд.

— Но Эдиь, любезный мой Домби, привязана къ вамъ, можетъ быть, больше, чмъ вы заслуживаете, она безпрестанно хотла бы быть вмст съ вами. Напрасно я говорю: ‘нельзя этого требовать, мой другъ, y м-ра Домби есть другія дла’, — ничего не хочетъ слышать. И вотъ поэтому она желаетъ имть хоть кого-нибудь, кто бы напоминалъ ей васъ. Не правда ли, какъ это натурально! Ныншнимъ утромъ ничто не могло ее удержать отъ поздки за нашей милой Флоренсой! Не правда ли, какъ это очаровательно!

Здсь м-съ Скьютонъ остановилась въ ожиданіи отвта, и м-ръ Домби отвчалъ:

— Чрезвычайно очаровательно!

— Благослови васъ Богъ, любезный мой м-ръ Домби, за такую правоту сердца, — воскликнула Клеопатра, крпко пожимая его руку. — Но я уже принимаю слишкомъ серьезный тонъ. Сойдемте теперь внизъ и посмотримъ, что эти люди приготовили намъ къ обду.

Флоренса и Эдиь были уже въ столовой и сидли рядомъ. При вход м-ра Домби Флоренса хотла встать, чтобы уступить ему свой стулъ, но Эдиь положила руку на ея плечо, и м-ръ Домби долженъ былъ помститься на противоположномъ конц стола.

М-съ Скьютонъ приняла на себя трудъ поддерживать весь разговоръ. Флоренса сидла молча и едва поднимала глаза, не совсмъ осушенные отъ слезъ, a Эдиь ограничивалась только отвтами на вопросы.

— Стало быть, теперь, любезный м-ръ Домби, вс приготовленія съ вашей стороны приведены къ концу? — сказала Клеопатра, когда подали на столъ дессертъ, и сдоволосый буфетчикъ удалился. — Даже судебныя формальности окончены?

— Да, м-съ, свадебный контрактъ, какъ сегодня меня извстили, совсмъ готовъ, и милой моей невст остается только назначить день свадьбы, о чемъ я и прошу ее убдительнйше.

Эдиь сидла, какъ прекрасная статуя, холодная, спокойная, неподвижная.

— Что жъ ты, мой ангелъ, — сказала Клеопатра, — слышишь, что говоритъ м-ръ Домби? Какъ она разсянна, бдняжечка! Знаете ли, м-ръ Домби? Ваша невста напоминаетъ мн, и живо напоминаетъ, т дни, когда ея папа находился въ вашемъ положеніи.

— Пусть будетъ свадьба, когда вамъ угодно. Вы не нуждаетесь въ моемъ назначеніи, — сказала Эдиь, едва взглянувъ черезъ столъ на м-ра Домби.

— Въ такомъ случа завтра?

— Пусть!

— Или, можетъ быть, лучше послзавтра?

— Когда вамъ угодно. Я въ полномъ вашемъ распоряженіи. Поступайте, какъ думаете и какъ хотите. У меня нтъ никакихъ длъ.

— Никакихъ длъ, моя милая! — возразила мать, — тогда какъ цлый день ты въ ужасныхъ хлопотахъ отъ утра до ночи! Съ одними этими магазинщицами сотни договоровъ и заказовъ!

— Это по вашей части, мама. Вы и м-ръ Домби можете устраивать все, какъ знаете.

— Ты разсуждаешь умно, мой ангелъ, и это длаетъ теб честь! — сказалъ Клеопатра. — Флоренса, подойди сюда и поцлуй меня, душенька.

Странное дло: всякій разговоръ, даже самый мелочной, какъ скоро участвовала въ немъ Эдиь, Клеопатра непремнно заключала нжнымъ обращеніемъ къ Флоренс, которой, конечно, во всю жизнь не приходилось расточать столько поцлуевъ, какъ въ этотъ достопамятный день. Скромная двушка не подозрвала, какую огромную пользу эти поцлуи приносили м-съ Скьютонъ.

М-ръ Домби, въ глубин души, былъ какъ нельзя боле доволенъ странными манерами своей прекрасной невсты. Ея надменность и холодность, само собою разумется, были самою лучшею рекомендаціею для Домби и Сына. Притомъ, гордая со всми, она однако жъ почтительно склоняется передъ его особой и не прекословитъ ему ни въ чемъ: статья особенно заманчивая! Льстило самолюбію м-ра Домби и то обстоятельство, что эта женщина, составляя честь его дома, будетъ вмст съ нимъ обдавать холодомъ его гостей.

Такъ разсуждалъ м-ръ Домби, оставшись одинъ за обденнымъ столомъ и погруженный въ глубокія думы о прошедшей и будущей судьб. Наружная обстановка соотвтствовала какъ нельзя лучше этимъ думамъ. Душный воздухъ столовой залы, темнобурыя стны съ черными картинами и гербами, дв дюжины черныхъ стульевъ, разставленныхъ въ правильной симметріи какъ гробы, дожидавшіеся только факельщиковъ и наемныхъ плакальщиковъ для начатія похоронной процессіи, два сухопарыхъ негра, поддерживавшихъ на буфет изсохшія втви канделябровъ, и затхлый запахъ отъ десятковъ тысячъ обдовъ, погребенныхъ въ этомъ саркофаг, — все это превосходно согласовалось съ настроеніемъ духа сосредоточеннаго мыслителя. Владлецъ дома жилъ за границей, такъ какъ воздухъ Англіи, по какимъ-то причинамъ, уже давно оказывался вреднымъ для благородныхъ членовъ фамиліи Фениксовъ. Комнаты постепенно погружались въ глубокій трауръ, и недоставало только трупа, чтобы превратить ихъ въ погребальные склепы.

На случай, пожалуй, окоченлая фигура м-ра Домби съ успхомъ могла бы замнить и этотъ недостатокъ.

Сумерки тянулись очень долго, и свчи были поданы поздно, такъ какъ м-съ Скьютонъ при огн чувствуетъ всегда головную боль. Въ этотъ промежутокъ м-съ Скьютонъ постоянно бесдовала съ Флоренсой или заставляла ее играть на фортепьяно для собственнаго удовольствія, или подзывала ее для нжныхъ поцлуевъ, и это случалось всякій разъ посл того, какъ Эдиь длала какое-нибудь замчаніе. Впрочемъ, поцлуи были теперь не такъ часты, потому-что Эдиь все время сидла подл открытаго окна, несмотря на заботливое предостереженіе матери отъ простуды. Въ такомъ, почти совершенно безмолвномъ положеніи оставалась она до тхъ поръ, пока женихъ ея не собрался домой. Во время прощанья м-ръ Домби былъ очень милостивъ со своею дочерью, и Флоренса отправилась въ спальню подл комнаты Эдии до того спокойная и счастливая, что въ прошедшемъ видла въ себ совсмъ другую бдную двочку-сиротку, достойную сожалнія. И она плакала объ этой двочк, пока не уснула.

Недля проходила скоро. здили въ магазины, къ модисткамъ, ювелирамъ, нотаріусамъ, цвточницамъ, кондитерамъ. Флоренса была везд и y всхъ. Флоренса подетъ въ церковь. Флоренса скинетъ трауръ и нарядится въ модное платье. Планы на этотъ счетъ модистки француженки, очень похожей на м-съ Скьютонъ, были такъ изящны и великолпны, что м-съ Скьютонъ заказала и себ такое же платье. Мадамъ замтила, что м-съ Скьютонъ будетъ обворожительна, и вс станутъ считать ее сестрою прекрасной невсты.

Недля проходила еще скоре. Эдиь не смотрла ни на что, не заботилась ни о чемъ. Богатые наряды приносились на домъ, примривались, модистки и м-съ Скьютонъ приходили въ живйшій восторгъ и укладывали ихъ, куда и какъ слдуетъ. Эдиь не длала никакихъ замчаній. М-съ Скьютонъ составляла планы на каждый день и сама приводила ихъ въ исполненіе. Иногда Эдиь садилась въ карету и отправлялась въ магазины, какъ скоро нельзя было безъ нея обойтись, но это случалось очень рдко. М-съ Скьютонъ обо всемъ хлопотала сама и одна завдывала всми длами, a Эдиь смотрла на вс распоряженія съ величайшимъ равнодушіемъ, какъ лицо, совершенно постороннее.

Недля промчалась съ удивительною быстротой, и наступила послдняя ночь передъ свадьбой. Въ гостиной засдали м-съ Скьютонъ и м-ръ Домби. Было очень темно, такъ какъ y м-съ Скьютонъ по обыкновенію болла голова, хотя съ завтрашнимъ утромъ она надялась совсмъ освободиться отъ этой боли. Эдиь сидла y открытаго окна и смотрла на улицу. М-ръ Домби и Клеопатра тихонько разговаривали на соф. Было очень поздно, и Флоренса уже отправилась спать.

— Любезный м-ръ Домби, — начала Клеопатра, — завтра вы навсегда лишаете меня общества милой Эдии, и я хочу просить васъ оставить y меня Флоренсу.

— Съ большимъ удовольствіемъ, если вамъ угодно.

— Благодарю васъ. Вы оба дете въ Парижъ, и безъ вашей милой дочери я бы осталась въ совершенномъ уединеніи. Мысль, что я буду содйствовать образованію ума и сердца прелестной Флоренсы, прольетъ отрадный бальзамъ въ мою душу, любезный м-ръ Домби.

М-ръ Домби повторилъ, что онъ съ восторгомъ оставляетъ свою дочь въ такихъ надежныхъ рукахъ.

Эдиь быстро поворотила голову. Невидимая въ темнот, она внимательно прислушивалась къ разговору, и лицо ея, прежде безжизненное, выражало теперь живйшее участіе.

— Премного благодарна вамъ, любезный м-ръ Домби, за ваше доброе мнніе, — продолжала Клеопатра. — Я боялась, что вы имете злой умыселъ осудить меня на совершенное затворничество, какъ выражаются наши адвокаты, эти страшнйшіе прозаики въ цломъ мір.

— Отчего такая несправедливость ко мн, любезная м-съ Скьютонъ?

— Да оттого, что Флоренса объявила наотрзъ, что она завтра воротится домой, — отвчала м-съ Скьютонъ. — Я начинала считать васъ, любезный Домби, порядочнымъ тираномъ врод турецкаго паши.

— Увряю васъ, м-съ, я не длалъ никакихъ распоряженій относительно Флоренсы. Во всякомъ случа, эти распоряженія отнюдь не будутъ противорчить вашимъ желаніямъ.

— О, я знала, вы порядочный льстецъ, м-ръ Домби. Говорятъ впрочемъ, y льстецовъ нтъ сердца, тогда какъ ваша нжная чувствительность составляетъ украшеніе и отраду вашей жизни. Что это? неужели вы хотите домой?

Было очень поздно, м-ръ Домби собирался идти.

— О Боже мой! сонъ это или мрачная дйствительность! — воскликнула м-съ Скьютонъ. — Такъ это правда, милый Домби, что завтра утромь вы похищаете y бдной матери ея единственное сокровище, ея ненаглядную дочь?

М-ръ Домби, привыкшій ионимать вещи въ буквальномъ смысл, отвчалъ, что похищеній не будетъ никакихъ, и что они встртятся съ Эдиью въ церкви.

— Нтъ на свт пытки мучительне той, какую испытываетъ бдная мать при разставаніи съ единственною дочерью, хотя бы эта дочь вручалась вамъ, любезнйшій м-ръ Домби. — Я слаба, и тревоги сердца во мн всегда брали верхъ надъ холоднымъ размышленіемъ, но будьте уврены, м-ръ Домби, завтра я призову всю твердость духа и безропотно покорюсь неизбжной судьб. Благословляю васъ отъ всего моего сердца! Милая Эдиь, кто-то уходитъ, дитя мое! Опомнись, мой ангелъ!

Эдиь, не обращавшая опять никакого вниманія на разговоръ, встала со своего мста, но не сдлала шагу впередъ и не сказала ни слова. М-ръ Домби поспшилъ подойти къ невст и, поцловавъ ея руку, произнесъ съ величавою торжественностью, приличною настоящему случаю:

— Завтра поутру я буду имть счастье стоять передъ алтаремъ вмст съ м-съ Домби.

Затмъ онъ поклонился и вышелъ, держа голову вверхъ.

Лишь только затихъ величественный скрипъ сапогъ м-ра Домби, м-съ Скьютонъ позвонила и велла подать огня. Вмст со свчами горничная принесла то блистательное платье, которому предопредлено завтрашнимъ утромъ воспламенять мужскія сердца, но покамстъ, теперь, въ этомъ блистательномъ наряд старуха была еще отвратительне и ужасне, чмъ въ своей фланелевой кофт. Этого не видла и не подозрвала м-съ Скьютонъ. Любуясь передъ зеркаломъ и принимая обворожительныя двическія позы, Клеопатра разсчитывала на убійственные эффекты, которыхъ неминуемою жертвой прежде другихъ долженъ былъ сдлаться майоръ Багстокъ. Скинувъ, наконецъ, обворожительное платье, a вмст съ нимъ и прочія принадлежности туалета, Клеопатра развалилась въ одно мгновеніе, какъ карточный домикъ.

Во все это время Эдиь оставалась y темнаго окна и смотрла на улицу. Когда, наконецъ, въ комнат не осталось никого, кром матери, она — первый разъ въ этотъ вечеръ — оставила свое мсто и стала передъ софой напротивъ м-съ Скьютонъ.

— Я устала до смерти, — сказала м-съ Скьютонъ. — На тебя ни въ чемъ нельзя положиться. Ты хуже маленькаго ребенка, да и ребенокъ не можетъ быть упряме и капризне тебя.

— Выслушайте меня, матушка, — начала Эдиь, не обративъ ни малйшаго вниманія на ея слова. — Вы должны, до моего возвращенія изъ Парижа, оставаться въ этомъ дом одн, совершенно одн.

— Я должна оставаться одна, Эдиь, до твоего возвращенія? — повторила м-съ Скьютонъ. — Что это значитъ?

— Это значитъ, что если вы не согласитесь остаться одн, то я завтра въ церкви отрекусь отъ руки этого человка, которому собираюсь дать такую ложную и позорную клятву, или я упаду мертвая на церковной паперти.

Тревожный взоръ матери отнюдь не успокоился встрчей съ непреклоннымъ взглядомъ дочери. М-съ Скьютонъ не отвчала ничего. Эдиь продолжала твердо и ршительно:

— Пусть остаемся мы съ вами тмъ, что есть, этого довольно. Я не хочу и не допущу, чтобы юное, невинное созданіе унизилось наравн со мною. Ни за какія блага въ свт я не потерплю, чтобы для забавы моей матери развратилась и погибла беззащитиая сирота, которая должна теперь найти во мн свою естественную опору. Теперь вы знаете мое мнніе. Флоренса должна ухать домой.

— Ты съ ума сошла, Эдиь, — закричала взбшенная мать. — Думаешь ли ты найти спокойствіе въ этомъ дом, покуда она не выйдетъ замужъ?

— Спросите лучше, ожидаю ли я когда-либо найти спокойствіе въ этомъ дом?

— И вотъ награда за вс мои труды, за вс попеченія! вотъ благодарность за блестящее положеніе въ свт, которое устраивается чрезъ меня! Я не гожусь быть компаньонкой какой-нибудь двочки! я ее развращаю! отъ меня надобно бжать, какъ отъ чумы! Да кто же ты, наконецъ, м-съ Домби? Ты кто?

— Этотъ вопросъ, матушка, — отвчала Эдиь, блдная какъ смерть и указывая на окно, — предлагала я себ нсколько разъ, когда сидла вотъ тамъ, и погибшія подобія моего пола съ клеймомъ безстыдства проходили мимо … Богу извстно, какой отвтъ я получила. О мать моя, мать моя! если бы по крайней мр въ невинный возрастъ дтства вы бросили меня на произволъ случая, на произволъ собственныхъ влеченій моего сердца!.. но для меня не было невинныхъ возрастовъ!

Понимая безполезность обнаруженія безсильнаго гнва, м-съ Скьютонъ зарыдала и начала произносить горькія жалобы, что она зажилась на свт слишкомъ долго, что собственное дтище отрекается отъ нея, что въ эти несчастныя времена забыты обязанности къ родителямъ, — что она слышитъ чудовищные упреки, и что, наконецъ, она сойдетъ съ печалью въ гробъ.

— Лучше, гораздо лучше лежать въ могил, — вопіяла м-съ Скьютонъ, — чмъ выносить вс эти ужасы! О Боже мой! собственное дтище, собственная плоть и кровь питаетъ противъ меня злобу отъявленнаго врага?

— Время взаимныхъ упрековъ между нами, матушка, уже прошло, не возобновляйте его!

— Да не ты ли возобновляешь это несчастное время? Теб извстна моя чувствительность, и, какъ нарочно, ты поражаешь меня безъ всякой пощады, и въ какое время! когда я должна всячески позаботиться, чтобы завтра выставить себя въ приличномъ свт! Удивляюсь теб, Эдиь. Превращать свою мать въ безобразное чучело, и когда? въ день своей свадьбы!!!

— Я сказала, что Флоренса должна хать домой.

— Ну, и пусть узжаетъ! — скороговоркой отвчала запуганная мать. — Я даже рада, что она удетъ. Что мн въ этой двочк?

— A для меня эта двочка то, что изъ за нея, матушка, я готова отречься отъ васъ, точно такъ же какъ хотла отречься отъ него завтра въ церкви. Въ ея грудь не долженъ западать зародышъ того зла, которое развилось и окрпло во мн: въ этомъ вамъ ручаюсь. Оставьте ее въ поко и откажитесь разъ навсегда отъ намренія преподавать ей уроки, которыми пользовалась собственная ваша дочь. Это — не трудное условіе для васъ.

— Конечно, если бы ты предложила его, какъ нжная дочь, но такія до крайности оскорбительныя слова…

— Оскорбительныхъ рчей боле не будетъ. Надюсь, наши отношенія кончились. Идите своей дорогой и наслаждайтесь плодами своихъ трудовъ. Забавляйтесь, веселитесь, наряжайтесь, сколько вамъ угодно, и будьте счастливы. Цли нашихъ жизней достигнуты. Каждая изъ насъ пойдетъ своей дорогой. Съ этого часа ни слова о прошедшемъ. Прощаю вамъ вашу долю въ завтрашнемъ позор. За себя стану просить Бога.

Затмъ она пожелала м-съ Скьютонъ спокойной ночи и отправилась въ свою спальню твердымъ и мрнымъ шагомъ, который, казалось, подавлялъ всякое волненіе ея души,

Но тмъ большая тревога возстала въ этой душ, когда она осталась одна. Пятьсотъ разъ прошла она взадъ и впередъ между блестящими уборами къ завтрашнему утру. Ея волосы распустились, глаза горли лихорадочнымъ блескомъ, блая грудь побагровла отъ ударовъ ея мстительной руки, и она, казалось, хотла растерзать въ конецъ свою собственную красоту, ненавистную, презрнную, опозоренную. Такъ проводила послднюю ночь передъ свадьбой Эдиь въ борьб со своимъ безпокойнымъ духомъ, неукротимымъ подъ ярмомъ всесильнаго рока.

Наконецъ, случайно прикоснулась она къ отворенной двери, которая вела въ комнату Флоренсы.

Эдиь вздрогнула, остановилась и заглянула туда.

При свт мерцающей лампады она увидла спящую двушку въ расцвт невинности и красоты. Эдиь притаила дыханіе, и какая-то невольная сила повлекла ее къ Флоренс.

Ближе и ближе подходила она, и наконецъ, губы ея прильнули къ нжной рук, свсившейся съ постели. Это прикосновеніе имло дйствіе того ветхозавтнаго жезла, который нкогда источилъ живительную воду для народа, погибавшаго отъ жажды.

Эдиь стала на колни подл постели, спустила растрепанные волосы на подушку, и слезы ручьями заструились изъ ея глазъ.

Такъ провела Эдиь Грэйнджеръ послднюю ночь передъ свадьбой.

Глава XXXI.

Свадьба.

Разсвтъ, со своимъ безстрастнымъ, блднымъ лицомъ, робко прокрадывается въ церковь, подъ которой покоится прахъ маленькаго Павла и его матери, и уныло заглядываетъ въ окна. Холодно и мрачно. Ночь держится еще на мраморномъ полу и гнздится въ углахъ и закоулкахъ. Уже виденъ циферблатъ на часахъ высокой колокольни, еще срый и туманный, но готовый служить маякомъ на бурномъ мор человческихъ суетъ, еще не всплывішіхъ на поверхность посл вечерняго отлива. Спитъ утомленный городъ крпкимъ сномъ богатыря, и утренняя заря еще не сметъ заглянуть въ его окна.

Тревожно проносясь и летая вокругъ церкви, разсвтъ оплакиваетъ свое кратковременное царство, и слезы его капаютъ на стекла оконъ, и деревья вокругъ церковныхъ стнъ ровно склоняютъ свои головы, изъявляя сочувствіе дружескимъ шелестомъ льстьевъ. Ночь постепенно блднетъ и съ трепетомъ оставляетъ церковь, но еще упорно держится въ сводахъ и прячется среди гробовъ. Мало-по-малу наступаетъ день: колокольный циферблатъ очистился отъ сраго тумана, разсвтъ осушаетъ свои слезы, подавляетъ жалобы и, выгнавъ ночь изъ послдняго ея убжища, въ испуг запирается самъ въ церковныхъ сводахъ и между мертвецами, до тхъ поръ, пока свжая ночь въ свою очередь не выгонитъ его оттуда.

Полчища мышей, занимавшихся всю ночь молитвенниками усердныхъ христіанъ, спшатъ укрыться въ своихъ норахъ и въ испуг собираются вмст, заслышавъ шумъ y церковныхъ дверей. Сторожъ и надзиратель могилъ рано являются въ это утро, но еще раньше ихъ пришла и дожидалась въ церковной оград м-съ Миффъ, смотрительница церковныхъ ложъ {Въ англиканской церкви каждое семейство иметъ свое опредленное мсто, или ложу, pew. Смотритель этихъ ложъ, обязанный содержать въ чистот, запирать и отпирать ихъ, называется pew-opener. Мсто этого служителя, посл его смерти, иногда переходмтъ къ его вдов, которая тоже, какъ здсь м-съ Миффъ, называется pew-opener. Примч. перев.}, сухопарая, пискливая старуха въ нищенскомъ салоп.

Еще боле нищенская шляпка украшаетъ голову м-съ Миффъ, проникнутую неутолимой жаждой шиллинговъ и полушиллинговъ. Привычка заманивать въ ложи сообщила м-съ Миффъ какой-то видъ таинственности, и она получила удивительную способность распознавать, съ какой стороны больше можно надяться звонкой благостыни. Постители знали м-съ Миффъ, и м-съ Миффъ знала ихъ какъ нельзя лучше. Былъ когда-то, — a можетъ и не былъ, — лтъ двадцать назадъ м-ръ Миффъ, но его вс забыли, и м-съ Миффъ никогда на него не намекала. Оно и лучше. М-ръ Миффъ — не тмъ будь помянутъ — былъ большой вольнодумецъ и даже, говорятъ, держался мннія относительно свободныхъ мстъ {Назначеніе опредленныхъ мстъ для каждаго богомольца сопряжено съ неудобствами, и англиканское духовенство хотло отмнить этотъ обычай. Хлопоты не привели ни къ чему, и странный обычай остался въ прежнемь вид. Понятно теперь, въ чемъ заключалось вольнодумство м-ра Миффа, защищавшаго, наперекоръ личнымъ выгодамъ, необходимость оставить церковныя ложи свободными. Примч. перев.}. Конечно, м-съ Миффъ надется, что м-ръ Миффъ удостоился небеснаго блаженства, a можетъ быть, и не удостоился, какъ знать? — дло темное.

Много хлопотъ для м-съ Миффъ сегодня. Она чиститъ пелены, вытрясаетъ ковры, выбиваетъ подушки, и при этомъ языкъ ея не умолкаетъ ни на минуту. Свадьба будетъ, богатая свадьба. М-съ Миффъ наврно знаетъ, что перестройка дома и меблировка комнатъ стоили жениху пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ: легко сказать! a y невсты — это тоже знаетъ м-съ Миффъ — за душой ни полушки. Равнымъ образомъ м-съ Миффъ очень хорошо помнитъ — какъ будто это случилось вчера — похороны первой жены, за похоронами крестины, за крестинами другія похороны и, разсказывая объ этомъ, она кстати вымываетъ мыломъ мраморную доску на памятник маленькаго Павла. Во все это время м-ръ Саундсъ, церковный сторожъ, сидитъ на паперти, грется на солнц (другихъ занятій м-ръ Саундсъ почти не иметъ, въ холодную погоду онъ грется y печки) и, кивая головой, одобряетъ вс сказанія м-съ Миффъ, ‘А не слыхали ли вы, м-съ Миффъ, — спрашиваетъ онъ, — невста, говорятъ, необыкновенная красавица?’ М-съ Миффъ даетъ утвердительный отвтъ, и м-ръ Саундсъ, обожатель женской красоты, наперекоръ строгому благочестію, длаетъ энергическое замчаніе: ‘Да, чортъ побери, лихая, говорятъ, баба, сорвиголова’. Отъ этихъ словъ м-съ Миффъ приходитъ въ справедливое негодованіе.

Въ дом м-ра Домби усиленное деиженіе и суматоха, особенно, между женщинами. Вс он на ногахъ съ четырехъ часовъ утра и къ шести одты въ полномъ парад. Горничная, очевидно, оказываетъ величайшее, даже необыкновенное вниманіе къ особ м-ра Таулисона, и кухарка, за поданнымъ завтракомъ, остроумно замчаетъ, что одна свадьба всегда ведетъ другую: этому горничная не вритъ, и такое мнніе въ глазахъ ея не иметъ смысла. М-ръ Таулисонъ не длаетъ никакихъ замчаній, и вообще онъ немножко сердитъ, что наняли какого-то иностранца съ бакенбардами — y Таулисона нтъ бакенбанрдъ — провожать счастливую чету въ Парижъ. М-ръ Таулисонъ того мннія, что нечего ждать добра отъ иностранцевъ, что вс они никуда не годятся. Дамы находятъ, что это въ нкоторомъ род предразсудокъ, a м-ръ Таулисонъ говоритъ: ‘хорошъ предразсудокъ! взгляните-ка на Бонапарта: онъ былъ первый между ними, зато и нагадилъ больше всхъ!’ — ‘Справедливо, м-ръ Таулисонъ’, заключаетъ горничная.

Кондитеръ съ самаго утра готовитъ великолпный завтракъ въ резиденціи м-съ Скьютонъ, и высочайшіе лакеи смотрятъ на него съ нкоторымъ изумленіемъ. Отъ одного изъ нихъ сильно несетъ хересомъ, и въ глазахъ его предметы начинаютъ принимать странныя формы. Сознавая въ себ эту слабость, молодой человкъ говоритъ, что y него мишень, то есть, мигрень, хотлъ онъ сказать — и не сказалъ.

Колокольные звонари давно пронюхали богатую свадьбу и длаютъ за городомъ симфоническія репетиціи. Бубенщики съ косарями {Есть въ Лондон особая шайка промышленниковъ, — marццц-bonеs and clavers, ремесло которыхъ состоить въ нарушеніи спокойствія новобрачныхъ. Лишь только новобрачные, по выход изъ церкви, сядутъ за столъ, они схватываютъ кости, дубины, черепки и подымаютъ адскій гвалтъ на цлую улицу. Только значительная сумма денегъ заставляетъ ихъ удалиться или не приходить. совсмъ. Примч. перев.} и трубачи предчувствуютъ отмнную добычу. Первые заране угрожаютъ своимъ нашествіемъ и соглашаются только въ случа щедрой платы пощадить аристократическіе уши оть демонской тревоги, послдніе отправляютъ депутата въ особ искуснаго тромбона, который стоитъ за угломъ и выжидаетъ мясника, чтобы освдомиться о мст и час параднаго завтрака. Тревожное ожиданіе проникаетъ въ отдаленныя захолустья Лондона. Съ Чистыхъ Прудовъ приводитъ м-ръ Перчъ свою супругу къ служанкамъ м-ра Домби, съ которыми она отправится въ церковь смотрть свадьбу. М-ръ Тутсъ въ своихъ апартаментахъ облекается въ произведенія Борджессъ и Компаніи: онъ будетъ смотрть на торжественный обрядъ изъ секретнаго угла на галлере, куда поведетъ и Лапчатаго Гуся. Тамъ, наконецъ, м-ръ Тутсъ располагаетъ открыть своему наставнику всю правду истинную и сказать ему: ‘Конечно, другъ любезный, не хочу больше тебя обманывать: пріятель, на котораго столько разъ я намекалъ, не кто другой, какъ самъ я. Миссъ Домби — предметъ моей страсти. Что теперь y тебя на ум, и какой совтъ подашь ты своему нжному другу?’ A между тмъ Лапчатый Гусь, въ ожиданіи сюрприза, сидитъ на кухн м-ра Тутса, клюетъ бифштексъ и засовываетъ свой клювъ въ кружку шотландскаго пива. На Княгининомъ Лугу м-съ Токсъ суетится возл своего гардероба: и она, огорченная два, ршается подарить шиллингъ м-съ Миффъ и посмотрть изъ потаеннаго уголка на пышную церемонію, сокрушившую роковымъ ударомъ ея чувствительное сердце. Квартира деревяннаго мичмана оживлена необыкновенной дятельностью. Капитанъ Куттль въ странныхъ полусапожкахъ и высочайшихъ воротничкахъ сидитъ въ полномъ парад за своимъ завтракомъ и внимательно слушаетъ Тудля, который, по его приказанію, читаетъ для него внчальную службу, дабы капитанъ во всей ясности мотъ разумть въ самой церкви торжественную назидательность этого таинства. Для этой цли капитанъ съ важностью даетъ по временамъ приказанія своему чтецу врод слдующихъ: ‘Станьте на якорь, любезный. Переверните листокъ и читайте снова. Вы за пастора, a я буду говорить: аминь’. Проба кончилась удовлетворительнымъ образомъ, и капитанъ заране проникся благоговйнымъ духомъ.

Много въ этотъ день было хлопотъ для особъ всякаго чина и званія. Двадцать нянекъ въ улиц м-ра Домби общали показать своимъ питомцамъ — брачный инстинктъ развивается, какъ извстно, отъ самой колыбели — великолпную свадьбу и заране побрели съ ними въ церковь.

Кузенъ Фениксъ воротился изъ-за границы съ нарочитымъ намреніемъ присутствовать на свадьб. Лтъ за сорокъ кузень Фениксъ былъ первйшимъ франтомъ въ цломъ город, да и теперь еще, одтый щегольски, онъ смотритъ молодцомъ, хотя посторонніе съ нкоторымъ изумленіемъ открываютъ морщины на его лордовскомъ лиц и вороньи гнзда подъ глазами. Замчаютъ еще, что его в-пр-во, гуляя по улицамъ, постоянно описываетъ кривыя линіи. Но кузенъ Фениксъ, вставшій съ постели въ половин восьмого или около этого, совсмъ другой, чмъ въ десять часовъ, когда парикмахеръ и камердинеръ приводятъ къ желанному концу свои волшебныя манипуляціи.

М-ръ Домби оставляетъ свой кабинетъ среди всеобщаго волненія женщинъ, которыя, завидвъ его, разбгаются въ разныя стороны съ громкимъ шорохомъ юбокъ и колебаніемъ шляпокъ. Но м-съ Перчъ, при своемъ интересномъ положеніи — она всегда въ этомъ положеніи — не такъ проворна на ноги и, оставаясь на лстниц, принуждена встртиться лицомъ къ лицу съ блистательнымъ женихомъ. Быть худу, думаетъ м-съ Перчъ, и, длая книксенъ, восклицаетъ съ набожнымъ умиленіемъ: ‘Да спасетъ Господь Богъ домъ Перча отъ всякой бды и напасти!’ Въ ожиданіи опредленнаго часа м-ръ Домби шествуетъ въ гостиную. Великолпенъ на м-р Домби новый синій фракъ, великолпны его панталоны оленьяго цвта и сиреневый жилетъ. Слухъ пронесся по всему дому, что м-ръ Домби въ модной французской прическ.

Двойной стукъ въ дверь возвщаетъ о прибытіи майора, который тоже, какъ и слдуетъ, великолпенъ съ ногъ до головы. Въ петлиц его фрака огромный букетъ цвтовъ, и его волосы симметрически вьются пышными буклями.

— Домби, — сказалъ майоръ, протягивая об руки, — какъ вы себя чувствуете?

— Майоръ, какъ ваше здоровье?

— Клянусь Юпитеромъ, сэръ, Джо Багстокъ ныншнее утро просто въ эмпиреяхъ… уфъ! — здсь майоръ ударяетъ себя въ грудь. — Да, чортъ побери, Домби, ныншнимъ утромъ майоръ Багстокъ чуть не ршился устроить двойной бракъ, сударь мой, и обвнчаться съ матерью вашей невсты. Вотъ какъ!

М-ръ Домби улыбается, но едва замтно и вовсе не благосклонно, ибо м-ръ Домби чувствуетъ, что не долженъ допускать никакихъ шутокъ насчетъ своей почтенной тещи, особенно въ такое торжественное утро. Майоръ замчаетъ свой промахъ.

— Домби, привтствую васъ отъ всей души! Домби, поздравляю васъ со всмъ усердіемъ! Клянусь Богомъ, сэръ, въ этотъ день вы счастливйшій изъ смертныхъ во всей Англіи. Завидую вамъ.

Опять физіономія м-ра Домби принимаетъ далеко не совсмъ благосклонное выраженіе: есть особа, достойная большей зависти, и это, безъ сомннія, избранная его сердца, которая, конечно, бывъ удостоена такой чести, должна считать себя счастливйшимъ существомъ.

— A что касается до Эдиь Грейнджеръ, сэръ… — продолжаетъ майоръ, — да что тутъ толковать? нтъ женщины въ цлой Европ, которая бы не согласилась быть сегодня на мст Эдиь Грейнджеръ. Всякая женщина съ охотой отдастъ свои уши и даже серьги, чтобы замнить собою Эдиь Грейнджеръ.

— Вы слишкомъ любезны, майоръ.

— Домби, вы это знаете сами. Оставимъ въ сторон безполезную деликатность. Да, вы это знаете сами.

— Конечно, майоръ, если допустить …

— Милліоны чертей и чертенятъ, м-ръ Домби, знаете ли вы этотъ фактъ, или не знаете? Домби! Признаете ли вы стараго Джоя своимъ другомъ? Стоимъ ли мы съ вами на короткой ног, Домби, на такой ног, что старикашка Джой можетъ послать къ чорту всякія церемоніи, или я долженъ повернуться налво кругомъ и держать руки по швамъ на почтительной дистанціи? Говорите откровенно, Домби, безъ обиняковъ и безъ ужимокъ.

— Вы слишкомь горячитесь, любезный майоръ, — сказалъ м-ръ Домби веселымъ тономъ.

— Да, я горячъ, чортъ побери. Джо Багстокъ и не отпирается, — онъ горячъ, сэръ, И это, скажу я вамъ, такой случай, который выводитъ на свжую воду вс благороднйшія симпатіи, какія только остаются въ старомъ, затасканномъ, истертомъ, дьявольскомъ труп старичины Джоя. Въ это время y честнаго человка вс чувства брызнутъ фонтаномъ изъ души, не то ему слдуеть напялить себ намордникъ, a Джозефъ Багстокъ говоритъ вамъ въ глаза, точно такъ же, какъ недавно говорилъ въ клуб, что онъ не намренъ напяливать намордника, какъ скоро рчь идетъ о Павл Домби. Теперь, чортъ побери, что вы на это скажете, сэръ.

— Увряю васъ, майоръ, я вамъ много обязанъ. Ваша дружба, конечно, слишкомъ пристрастная…

— Домби, ни слова больше. Пристрастья не было, нтъ, не будетъ и не можетъ быть въ старикашк Джо. Да!

— Ваша дружба, хочу я сказать, — продолжалъ, м-ръ Домби, — слишкомъ очевидна и, конечно, не требуетъ доказательствъ. Въ настоящемъ случа, майоръ, я всего мене могу забыть, чмъ и сколько обязанъ вамъ.

— Домби, вотъ вамъ рука Джозефа Багстока, или откровеннаго старикашки Джоя, если вамъ это лучше нравится. Объ этой рук его королевское высочество герцогъ Іоркскій изволилъ замтить его королевскому высочеству герцогу Кентскому, что это рука майора Джозефа, тертаго стараго забіяки, который прошелъ на своемъ вку сквозь огонь и воду. Домби, да будетъ настоящая минута счастливйшею въ жизни насъ обоихъ. Благослови васъ Богъ!

Затмъ приходитъ м-ръ Каркеръ, великолпный и улыбающійся наиторжественнйшимъ образомъ. Онъ едва можетъ выпустить руку м-ра Домби: такъ радушенъ его привтъ! и въ то же время онъ съ такимъ чистосердечіемъ пожимаетъ руку майора Багстока, что голосъ его дрожитъ отъ полноты благоговнія и восторга.

— Самый день сіяетъ счастьемъ, и солнце пламенетъ лучами любви, — говоритъ м-ръ Каркеръ. — Погода великолпная! Надюсь, я не опоздалъ?

— Акуратенъ и точенъ какъ всегда! — замтилъ майоръ. — Минута въ минуту, какъ назначено.

— Очень радъ, — сказалъ Каркеръ. — Я боялся промедлить нсколькими секундами дольше назначеннаго времени, такъ какъ дорога была загромождена длиныыми обозами. Я принялъ смлость, м-ръ Домби, хать черезъ Брукъ-Стритъ съ тмъ, чтобы приготовить скромный букетъ цвтовъ дли м-съ Домби. Такой человкъ, какъ я, удостоенный высокаго приглашеиія, гордится, если можетъ обнаружить слабый знакъ своей признательности. Такъ какъ я не сомнваюсь, что м-съ Домби окружена теперь всмъ, что есть въ мір драгоцннаго и великолпнаго, то я осмливаюсь надяться, что и мое скромное приношеніе будетъ принято съ нкоторою благосклонностью.

— Я увренъ, Каркеръ, м-съ Домби, то есть будущая м-съ Домби, оцнитъ достойнйшимъ образомъ знакъ вашего усердія, — сказалъ м-ръ Домби снисходительнымъ тономъ.

— И если ей ныншнимъ утромъ должно превратиться въ м-съ Домби, — замтилъ майоръ, допивая чашку кофе и взглянувъ на часы, — то намъ нельзя больше медлить ни минуты. Маршъ, маршъ!

дутъ, въ одной карет дутъ м-ръ Домби, майоръ Багстокъ и м-ръ Каркеръ по направленію къ церкви, гд долженъ совершиться священный обрядъ. М-ръ Саундсъ на церковной паперти уже давно стоитъ на ногахъ и ждетъ торжественнаго позда со шляпою въ рук. М-съ Миффъ длаетъ книксенъ и предлагаетъ джентльменамъ посидть въ ризниц. Домби предпочитаетъ остаться въ церкви. Когда онъ смотритъ на органъ, м-съ Токсъ прячется на галлере за толстою ногою какой-то фигуры на одномъ памятник. Напротивъ, капитанъ Куттль стоитъ прямо и машетъ своимъ крюкомъ въ знакъ привтствія и одобренія. М-ръ Тутсъ изъ-подъ руки даетъ знать Лапчатому Гусю, что джентльменъ въ панталонахъ оленьяго цвта — это и есть отецъ его возлюбленной. Гусь отвчаетъ хриплымъ шепотомъ, что такихъ ‘стоячихъ’ молодцовъ не много на свт, и только наука боксированья можетъ перегнуть ихъ на двое, поддавъ исправнаго тумака въ средину жилета.

М-ръ Саундсъ и м-съ Миффъ созерцаютъ м-ра Домби на почтительномъ разстояніи, но когда послышался шумъ колесъ подъзжавшаго экипажа, м-ръ Саундсъ выбгаетъ на паперть. М-съ Миффъ, уловивъ взоръ м-ра Домби, длаетъ книксенъ и почтительно докладываетъ, что, кажется, изволила пріхать его ‘добрая леди’. Толпа прихлынула къ дверямъ, и черезъ минуту, среди общаго шепота, величественно выступила по мраморнымъ плитамъ ‘добрая леди’, сопровождаемая своей свитой.

Нтъ на ея лиц ни малйшаго слда страданій прошлой ночи, и никто бы не узналъ въ обворожительной невст вчерашнюю женщину на колняхъ передъ постелью спящей двочки. Прямая, гордая, стройная непреклонная, гордо смотритъ она на толпу, изумленную ея прелестями, и взоръ ея рдко падаетъ на эту же двочку, нжную и любящую, которая въ разительномъ контраст стоитъ подл нея.

Вс заняли мста. Пасторъ и кистеръ еще не явились. Въ это время м-съ Скьютонъ обращается къ м-ру Домби и съ большою выразительностью говоритъ:

— Любезный Домби, сверхъ чаянія, кажется, я принуждена буду лишиться милой нашей Флоренсы и отпустить ее домой, какъ сама она предложила. Посл сегодняшняго лишенія, любезный Домби, y меня, я чувствую, не хватитъ силъ даже для ея общества.

— Не лучше ли ей остаться при васъ? — возразилъ женихъ.

— Не думаю, любезный Домби, никакъ не думаю. Мн гораздо лучше одной. При томъ Эдиь, посл вашего возвращенія, сдлается ея естественнымъ и постояннымъ опекуномъ, и мн, можетъ быть, благоразумне не вмшиваться въ ея распоряженія. Пожалуй, еще она будетъ ревновать. Не такъ ли, милая Эдиь?

При этихъ словахъ осторожная маменька пожимаетъ руку своей дочери, можетъ быть, серьезно вымаливая ея посредничества.

— Серьезно, любезный Домби, я ршилась проводить нашу малютку и не навязывать своей скуки. Мы объ этомъ только что сейчасъ разсуждали. Она хорошо понимаетъ эти вещи. Не правда ли, милая Эдиь, — она понимаетъ?

И опять добрая маменька пожимаетъ руку своей дочери. М-ръ Домби не представляетъ дальнйшихъ восраженій, потому что въ эту минуту вошли пасторъ и кистеръ. М-ръ Саундсъ и м-съ Миффъ разставляютъ постителей въ приличныхъ мстахъ за перилами подл алтаря.

— Кто эту женщину вручаетъ въ жены этому мужу? — говоритъ пасторъ, начиная внчальный обрядъ.

Вручаетъ кузенъ Фениксъ. Онь нарочно прискакалъ изъ Баденъ-Бадена для этой цли.

— Чортъ побери, — думаетъ кузенъ Фениксъ, — если принимать этого туза въ нашу фамилію, такъ надобно для него что-нибудь сдлать, Покажемъ ему наше вниманіе.

— Я эту женщину вручаю въ жены этому мужу, — отвчалъ кузенъ Фениксъ.

Но при вручательств вышло неопредленное qui pro quo. Кузенъ Фениксъ, думая идти по прямой линіи, немного промахнулся и, ухвативъ за руку невстину подругу, годами десятью помоложе м-съ Скьютонъ, поспшилъ вручить оную въ жены м-ру Домби. Но м-съ Миффъ, поправляя ошибку, проворно повернула спину почтеннаго кузена и наткнула его на ‘добрую леди’, которую кузенъ Фениксь и вручилъ надлежащимъ порядкомъ.

— Хочешь ли ты эту женщину взять себ, какъ внчанную жену твою?

— Хочу, — отвчаетъ м-ръ Домби.

Подобный же вопросъ предложенъ Эдии, она отвчаетъ утвердительно.

Итакъ — они обвнчаны!

Твердою, свободною рукою невста беретъ перо и подписываетъ свое имя въ свадебномъ реестр, когда, посл обряда, общество удалилось въ ризницу.

— Не много найдется невстъ, которыя бы такъ подписывали свои имена! — восклицаетъ м-съ Миффъ, длая книксенъ при каждомъ обращеніи на нее чьего-нибудь взгляда.

М-ръ Саундсъ положительно удостовряется, что новобрачная — лихая баба, но покамстъ не высказываетъ никому этой сентенціи.

Флоренса также подписывается, но ея рука дрожитъ, и робкой двушк никто не аплодируетъ. Вс подписываются и послднимъ, кузенъ Фениксъ, но его благородная рука невзначай попала въ другую графу, и оказалось по этой подписи, что его в-пр-во родился сегодня поутру.

Майоръ цлуетъ новобрачную съ величайшею любезностью и акуратно выполняетъ эту втвь военной тактики въ отношеніи ко всмъ дамамъ, за исключеніемъ м-съ Скьютонъ, которая съ двической стыдливостью поспшила укрыться въ церкви. Примру майора послдовалъ кузенъ Фениксъ и даже м-ръ Домби. Наконецъ, подходитъ къ Эдии м-ръ Каркеръ со своими блыми блестящими зубами, какъ будто иметъ намреніе скоре укусить новобрачную, чмъ вкусить сладость ея губъ.

Пылаютъ гордыя щеки новобрачной, и сверкаютъ ея глаза, какъ-будто хотятъ остановить дерзновеннаго, однако, не останавливаютъ. М-ръ Каркеръ цлуетъ ее такъ же, какъ другіе и желаетъ всякаго блага.

— Если только, — прибавляетъ онъ тихимъ голосомъ, — желанія не совершенно излишни посл такого союза.

— Благодарю васъ, сэръ, — отвчаетъ Эдиь, и губы ея дрожатъ, и грудь высоко подымается при этомъ отвт.

Но неужели Эдиь чувствуетъ опять, что Каркеръ видитъ ее насквозь, читаетъ ея сокровенныя мысли, и что это сознаніе унижаетъ ее больше, чмъ всякое другое? Отчего же иначе гордость ея корчится и таетъ подъ его улыбкой, какъ снгъ подъ рукою, которая его сжимаетъ? Отчего же повелительный взоръ ея падаетъ на землю при встрч съ его проницательными глазами?

— Я въ восторг, — говоритъ м-ръ Каркеръ, наклоняя свою шею съ униженностью раба, проникнутаго ложью и обманомъ съ головы до нотъ, — я въ восторг при настоящемъ радостномъ событіи видть свое скромное приношеніе въ прелестной рук м-съ Домби и буду всю жизнь гордиться такимъ лестнымъ вниманіемъ.

Въ отвтъ м-ру Каркеру Эдиь склоняетъ свою голову, но въ рук ея замтно судорожное движеніе, какъ-будто она хочетъ измять букетъ и съ презрніемъ разбросать по полу ненавистные цвты. Но не больше одного мгновенья продолжалась эта тревога. Подавъ руку своему супругу, который стоялъ подл, разговаривая съ майоромъ, Эдиь опять горда, опять величава и спокойна.

Кареты опять стоятъ y церковныхъ дверей. М-ръ Домби, подъ руку съ новобрачной, проходитъ черезъ два ряда маленькихъ женщинъ, и каждая изъ нихъ съ этой мимуты разъ навсегда удерживаетъ въ памяти фасонъ и цвтъ каждой статьи невстина костюма, и все это, по возвращеніи домой, возобновляется на кукл, которой вчно суждено выходить замужъ. Клеопатра и кузенъ Фениксъ садятся въ одну карету. Въ другой карет помстилась Флоренса съ невстиной подругой, которую чуть не вручили жениху по ошибк вмсто Эдии, майоръ Багстокъ и м-ръ Каркеръ. Лошади приплясываютъ и припрыгиваютъ, кучера и лакеи сіяютъ гирляндами и новыми ливреями. Весело потянулся торжественный поздъ по улицамъ города, и тысячи любопытныхъ глазютъ на него изъ своихъ оконъ, тысячи степенныхъ холостяковъ сь завистью смотрятъ на счастливую чету, но утшаютъ себя мыслью, что такое счастье — увы! — не можетъ быть продолжительнымъ.

М-съ Токсъ выступаетъ, наконецъ, изъ-за памятника и тихонько пробирается изъ галлереи. Красны глаза y прелестной двы, и платокъ ея омочень слезами. Глубока рана въ ея сердц, но она надется, что молодые будутъ счастливы. Она совершенно признаетъ блистательную красоту новобрачной и смиренно допускаетъ, что ея собственныя прелести сравиительно довольно слабы, но величественный образъ м-ра Домби, его сиреневый жилетъ, его панталоны оленьяго цвта глубоко запали въ ея душу, и м-съ Токсъ плачетъ навзрыдъ, возвращаясь домой на Княгининъ Лугъ. Капитанъ Куттль еще слышитъ стройные звуки божественной службы, сотни разъ повторяетъ аминь и чувствуетъ замтную склонность къ благоговйнымъ размышленіямъ. Въ такомъ расположеніи духа ходитъ онъ по всей церкви съ лощеною шляпою въ рукахъ и съ умиленіемъ читаетъ надпись на гробниц маленькаго Павла. М-ръ Тутсъ, сопровождаемый врнымъ Гусемъ, оставляетъ Божій храмъ въ лютомъ припадк мучительной страсти. Гусь еще не построилъ надежнаго плана относительно пріобртенія Флоренсы, думаетъ, однако, что на первый случай не мшаетъ дать хорошаго пинка м-ру Домби. Служанки м-ра Домби выходятъ изъ потаенныхъ мстъ и располагаются бжать въ Брукъ-Стритъ, но ихъ задерживаютъ новые припадки м-съ Перчъ, которой нуженъ стаканъ холодной воды. Наконецъ м-съ Перчъ оправилась, и вс побжали, куда слдуетъ. М-съ Миффъ и м-ръ Саундсъ сидятъ на церковной паперти, разговариваютъ и считаютъ собранныя деньги. Могильщикъ идетъ на колокольню встрчать новаго покойника похороннымъ звономъ.

Наконецъ кареты подъхали къ резиденціи м-съ Скьютонъ, и трубачи съ куклами и плясунами встртили счастливый поздъ торжественнымъ маршемъ. Густыя толпы прихлынули со всхъ сторонъ, когда м-ръ Домби, подъ руку съ новобрачной, торжественно входилъ въ чертогъ кузена Феникса. За ними въ стройномъ порядк слдуютъ свадебные гости. Но зачмъ въ эту минуту м-ръ Каркеръ, пробиваясь черезъ толпу, вспомнилъ нищую старуху, которая остановила его въ лемингтонской рощ? Зачмъ Флоренса, въ эту же минуту, выходя изъ кареты, съ трепетомъ припомнила отвратительное лицо доброй бабушки, ограбившей ее въ дтств.

Привтствіямъ, поздравленіямъ, комплиментамъ нтъ и счету въ этотъ счастливый день. Оставляя гостиную, общество усаживается за столомъ въ темнобурой зал, которой никакія усилія декоратора не могли сообщить веселаго вида, — нтъ нужды, что сухопарые негры подл канделябровъ убраны роскошными цвтами и бантами.

Завтракъ — великолпный, честь и слава моднаго ресторатора. М-ръ и м-съ Чиккъ также присутствуютъ среди гостей. М-съ Чиккъ съ удивленіемъ находитъ, что природа какъ будто нарочно истощила вс свои дары, чтобы олицетворить въ обворожительной Эдии настоящую Домби. М-съ Скьютонъ чувствуетъ большое облегченіе и выпиваетъ даже очень исправно свою долю шампанскаго. Высочайшій лакей, страдавшій поутру мигренью, теперь въ добромъ здоровьи, пасмуренъ, угрюмъ и смертельно ненавидитъ другого высочайшаго лакея, y котораго вырываетъ изъ рукъ тарелки съ очевидною яростью. Компанія холодна, спокойна и отнюдь не раздражаетъ избыткомъ веселости черные гербы и картины, погруженные на стнахъ въ глубочайшій трауръ. Кузенъ Фениксъ и майоръ Багстокъ веселятся за всхъ, м-ръ Каркеръ улыбается во все время, и особенно при взгляд на м-съ Домби, которая, однако, не обращаетъ на него ни малйшаго вниманія.

Завтракъ кончился, и слуги удалились, кузенъ Фениксъ величаво подымается со своего мста и обращаетъ на себя всеобщіе взоры. Его манжеты блы, какъ снгъ, его щеки посл обильныхъ изліяній шипучей влаги рдютъ свжими розами. Кузенъ Фениксъ смотритъ настоящимъ лордомъ.

— Милостивые государыни и государь! — начинаетъ кузенъ Фениксъ. — Хотя, быть можетъ, въ дом частнаго джентльмена это есть вещь не совсмъ обыкновенная, однако, я долженъ просить позволенія напомнить вамъ, что приходитъ, наконецъ, пора предлагать то, что обыкновенно называется… словомъ сказать, предлагать тосты.

Майоръ аплодируетъ. М-ръ Каркеръ, выставивъ голову впередъ черезъ столъ по направленію къ особ кузена Феникса, улыбается и длаетъ одобрительные жесты.

— Это, смю вамъ напомнить, есть… словомъ сказать…

— Слушайте! слушайте! — восклицаетъ майоръ энергическимъ тономъ убжденія.

М-ръ Каркеръ слегка хлопаетъ руками и, опять, наклонившись впередъ черезъ столъ, улыбается и длаетъ самые одобрительные жесты, какъ будто онъ особенно былъ пораженъ этимъ послднимъ замчаніемъ и лично желалъ выразить оратору благодарность за доставленное удовольствіе.

— Это есть, милостивые государыни и государи, такой случай, когда, не опасаясь нарушенія общихъ приличій, можно и должно длать отступленія отъ обыкновенныхъ формъ и условій свтской жизни. Въ жизнь свою я не былъ ораторомъ и не отличался даромъ слова. Когда, какъ членъ палаты депутатовъ, я имлъ честь поддерживать адресъ и долженъ былъ при этомъ случа говорить рчь, то, сознавая въ себ свой природный недостатокъ, я принужденъ былъ на дв недли сдлаться больнымъ…

Майоръ и м-ръ Каркеръ пришли въ яростный восторгъ отъ этой черты изъ автобіографіи лорда. Поощренный ораторъ обращается теперь лично къ нимъ и продолжаетъ такимъ образомъ:

— И, словомъ сказать, несмотря на то, что я былъ дв недли чертовски боленъ, я чувствую, вы понимаете, на мн лежитъ обязанность. A какъ скоро англичанинъ чувствуетъ, что на немъ лежитъ обязанность, онъ долженъ, во что бы то ни стало, выполнить ее наивозможно лучшимъ способомъ, какой только ему извстенъ. Итакъ, джентльмены, сегодня благороднйшая британская фамилія имла удовольствіе соединиться въ лиц моей возлюбленнйшей и совершеннйшей родственницы, которую теперь я вижу присутствующею, словомъ сказать… присутствующею…

Общія рукоплесканія.

— Присутствующею вмст съ тмъ… словомъ сказать, съ человкомъ, на котораго никогда печать презрнія… словомъ сказать, присутствующею съ почтеннымъ моимъ другомъ Домби, если онъ позволитъ мн называть его этимъ именемъ.

Кузенъ Фениксъ кланяется м-ру Домби. М-ръ Домби торжественно кланяется кузену Фениксу. Вс счастливы и довольны. Ораторъ продолжаетъ:

— До сихъ поръ я не имлъ вожделнныхъ случаевъ наслаждаться личнымъ знакомствомъ друга моего Домби и еще не изучилъ тхъ высокихъ качествъ, которыя равномрно длаютъ честь его уму и… словомъ сказать, его сердцу, ибо я былъ подверженъ несчастію все это время находиться… словомъ сказать, находиться въ другомъ мст.

Майоръ свирпетъ отъ полноты восторга.

— Однако, джентльмены, я довольно знаю друга моего Домби, чтобы имть совершеннйшее понятіе о томъ,, что онъ есть… словомъ сказать, выражаясь, нкоторымъ образомъ, вульгарнымъ слогомъ, что онъ есть негоціантъ, британскій негоціантъ и… словомъ сказать, и… человкъ. И хотя я нсколько лтъ сряду жилъ въ чужихъ краяхъ… мн весьма пріятно будетъ принять друга моего Домби въ Баденъ-Баден и воспользоваться честью представить его великому герцогу… и хотя я жилъ въ чужихъ краяхъ, однако, я довольно знаю и ласкаю себя надеждой, что моя возлюбленная и совершеннйшая родственница владетъ всми принадлежностями, чтобы сдлать своего мужа счастливымъ, и что ея супружескій союзъ съ другомъ моимъ Домби есть соединеніе нжныхъ наклонностей сердца съ обихъ сторонъ.

Улыбка и жесты м-ра Каркера принимаютъ чудовищные размры.

— Итакъ, я поздравляю благородную фамилію, которой имю счастье быть членомъ, съ пріобртеніемъ друга моего Домби. Поздравляю друга моего Домби отъ всей души и радуюсь его союзу съ моею совершеннйшею родственницею, которая владетъ всми средствами, чтобы сдлать счастливымъ своего мужа. Принимаю смлость, джентльмены, напомнить, что каждый изъ васъ обязанъ въ настоящемъ случа привтствовать какъ друга моего Домби, такъ и совершеннйшую мою родственницу.

Общія рукоплесканія. М-ръ Домби, принимая поздравленія, благодаритъ за себя и за м-съ Домби. Майоръ Багстокъ предлагаетъ, наконецъ, тостъ въ честь и славу м-съ Скьютонъ, и этимъ достойнымъ тостомъ оканчивается торжество. М-съ Домби уходитъ въ будуаръ и надваетъ дорожное платье.

Прислуга между тмъ завтракаетъ въ нижнемъ этаж. Шампанское льется черезъ край въ рюмкахъ и бокалахъ, жареныя курицы, жирные пироги, раковый салатъ, бифштексы, пуддинги — въ изобиліи. Высочайшій лакей чувствуетъ опять ужасную ‘м_и_ш_е_н_ь’ и прислоняетъ головку къ стн. Глаза y его товарища прыгаютъ по всмъ сторонамъ и нигд не находятъ точки опоры. Дамы раскраснлись какъ свжія клюквы. М-съ Перчъ сіяетъ лучами радости, и вс заботы убгаютъ прочь изъ ея головы: если бы въ эту минуту спросили ее, куда дорога къ Чистымъ Прудамъ, гд скрыты ея заботы, м-съ Перчъ, безъ сомннія, пришла бы въ очевидное сомнніе относительно существованія чистыхъ или грязныхъ прудовъ. М-ръ Таулисонъ предлагаетъ тостъ за здравье и благоденствіе счастливой четы, и сребровласый буфетчикъ отъ полноты восторга пожимаетъ ему руку, ибо онъ дйствительно убжденъ въ эту минуту, что онъ — старый слуга семьи, и совершившіяся перемны слишкомъ близки его сердцу. Вся компанія, дамы въ особенности, чувствуетъ себя въ благодатномъ состояніи духа. Душа и сердце веселаго общества, кухарка м-ра Домби, озаренная счастливою идеей, предлагаетъ всмъ вмст отправиться въ театръ, и вс съ восторгомъ принимаютъ предложеніе, не исключая м-съ Перчъ и даже туземца, который поглощаетъ вино, и какъ тигръ пугаетъ всю компанію выкатывающимися гдазами. Легкая размолвка произошла только между горничной и м-ромъ Таулисономъ: она, основываясь на старинномъ изреченіи, доказывала, что браки заключаются на небесахъ, онъ, не основываясь ни на чемъ, утверждалъ, что въ аду. Главнйшимъ опроверженіемъ м-ра Таулисона было предположеніе, что горничная потому такъ думаетъ, что сама собирается замужъ, a она отвчала: ‘Боже сохрани! ужъ если и выйду, такъ не за васъ’! Въ этотъ споръ вмшался среброглавый буфетчикъ и, предлагая тостъ за здоровье м-ра Таулисона, остроумно замтилъ, что знать м-ра Таулисона — значитъ уважать его, a уважать м-ра Таулисона — значитъ желать ему всхъ благъ вмст съ его суженою, гд бы она ни была, здсь сребровласый буфетчикъ лукаво подмигнулъ возлюбленной м-ра Таулисона. На вс эти комплименты м-ръ Таулисонъ отвчаетъ съ достоинствомъ и чувствомъ. Рчь заходитъ, наконецъ, объ иностранцахъ, и м-ръ Таулисонъ ршительно того мннія, что вс они негодяи, хотя — случается иногда — умютъ пріобртать благосклонность въ такихъ головахъ, y которыхъ, по пословиц, длиненъ волосъ да умъ коротокъ. Одного желаетъ м-ръ Таулисонъ, чтобы не пришлось, напримръ, услышать о какомъ-нибудь француз, который бы, напримръ, обокралъ карету какого-нибудь путешественника. При этомъ взглядъ м-ра Таулисона принимаетъ такое свирпое выраженіе, что съ горничной длается истерика. Вдругъ распространилась всть, что молодая узжаетъ, и вся компанія выбгаетъ на лстницу, чтобы видть собственными глазами, какъ она узжаетъ.

Карета y воротъ. Молодая сходитъ въ залу, гд ее встрчаетъ м-ръ Домби въ дорожномъ костюм. Флоренса также готова къ отъзду, и миссъ Сусанна Нипперъ, занимавшая среднее положеніе между гостиной и кухней, собирается вмст съ нею. Выходитъ Эдиь, и Флоренса бросается къ ней съ прощальными объятіями.

Отчего же Эдиь дрожитъ въ этихъ объятіяхъ? Разв ей холодно? Или въ объятіяхъ Флоренсы заключена таинственная сила, распространяющая невольный трепетъ по прекраснымъ членамъ? Отчего, наконецъ, съ такою судорожною поспшностью Эдиь вырывается изъ этихъ объятій, выбгаетъ изъ залы и садится въ карету?

Ухала м-съ Домби, и не слышно боле шуму отъ колесъ дорожнаго экипажа. М-съ Скьютонъ, пораженная въ чувствительное сердце матери, сидитъ на соф въ положеніи Клеопатры и проливаетъ горькія слезы. Майоръ, выходя съ гостями изъ столовой, старается утшить ее, но вс усилія безполезны, и онъ оставляетъ неутшную мать. Кузенъ Фениксь также прощается съ Клеопатрой, и м-ръ Каркеръ слдуетъ его примру. Нтъ боле гостей. Оставшись одна, Клеопатра чувствуетъ легкое головокруженіе и, удалившись въ спальню, засыпаетъ крпкимъ сномъ.

Въ нижнемъ этаж y всхъ страшное головокруженіе. Высочайшій джентльменъ, страдающій ‘мишенью’, по-видимому, приклеилъ свою голову къ столу и никакъ не можетъ ее оторвать. Бурный переворотъ совершился въ мозгу y м-съ Перчъ, и она, въ порыв негодованія противъ м-ра Перча, жалуется кухарк, что онъ уже не такъ привязанъ къ своей семь, какъ въ прежнее время, когда ихъ было только десятеро. У Таулисона звенитъ въ ушахъ, и около его головы кружится какое-то огромное колесо. Горничную мучитъ сомнніе, гршно или нтъ желать чьей-либо смерти.

М-съ Скьютонъ почиваетъ наверху уже два часа, но въ кухн отдыхъ еще не начинался. Черные гербы въ столовой комнат съ негодованіемъ взираютъ на хлбныя крошки, грязныя блюда, винные брызги, полурастаявшій ледъ, раковую скорлупу, объдки куриныхъ ножекъ и на мягкое желе, постепенно превратившееся въ тепловатый гуммиластическій супъ. Свадебное торжество почти такъ же потеряло всю свою прелесть, какъ и завтракъ. Служанки м-ра Домби вдаются въ нравственныя назиданія, жалютъ о невинномъ препровожденіи времени подл домашняго очага за чайнымъ столикомъ, и къ восьми часамъ вечера вс вообще настраиваютъ себя на самый серьезный тонъ. Въ это время прибылъ м-ръ Перчъ въ бломъ жилет и сизомъ фрак, подъ куражемъ и въ самомъ веселомъ расположеніи духа, съ полною готовностью прокутить цлую ночь, но его, къ величайшеу изумленію, принимаютъ очень холодно и навязываютъ ему м-съ Перчъ, больную и разслабленную, съ которою онъ тотчасъ же и отпрабляется на Чистые Пруды въ первомъ омнибус.

Ночь. Осмотрвъ великолпныя залы преобразованнаго дома, Флоренса уходитъ въ свою комнату, гд заботливость Эдии окружила ее роскошнымъ комфортомъ. Она сбрасываетъ съ себя пышные наряды, надваетъ прежнее простое черное платьице и садится читать въ присутствіи Діогена, который моргаетъ и косится на свою хозяйку. Но Флоренса не можетъ читать въ этотъ вечеръ. Домъ ей кажется страннымъ, и громкое эхо пугаетъ ее. Какое-то уныніе давитъ сердце, и ей тяжело, хотя она сама не понимаетъ отчего. Флоренса закрываетъ книгу, и невжливый Діогенъ, принимая такое дйствіе за поданный сигналъ, кладетъ къ ней на колни свои лапы и трется ушами о ея ласкающія руки. Но Флоренса на этотъ разъ не видитъ его ясно: туманъ въ ея глазахъ, и проносятся въ немъ въ вид свтоносныхъ ангеловъ ея покойный братъ и ея покойная мать. A Вальтеръ, бдный, плавающій по бурному морю племянникъ дяди Соля, о, гд бдный Вальтеръ?

Майоръ, конечно, ничего этого не знаетъ. Всхрапнувъ часика два, три посл полудня, майоръ Багстокъ пообдалъ въ своемъ клуб и теперь сидитъ за бутылкою вина, осаждая скромнаго молодаго человка безчисленными анекдотами о Багсток, сударь мой, который былъ y Домби на свадьб и подружился съ лордомъ Фениксомъ, анаемски лукавымъ джентльменомъ. Молодой человкъ готовъ бы дать порядочную сумму, чтобы откупиться отъ этихъ анекдотовъ, но… увы! краснорчіе брызжетъ фонтанами изъ устъ майора, и онъ, бдный юноша съ розовыми щеками, принужденъ сидть и слушать. Кузенъ Фениксъ между тмъ сидитъ за игорнымъ столомъ въ одномъ почтенномъ дом, куда, быть можетъ, ненарокомъ завели его упрямыя ноги.

Ночь, какъ несокрушимый гигантъ, вторгается въ церковь и распространяетъ свое владычество среди безмолвныхъ стнъ. Блдный разсвтъ опять заглядываетъ въ окна и, уступая мсто дню, подсматриваетъ, какъ ночь удаляется подъ своды, идетъ за нею, прогоняетъ ее и самъ скрывается среди мертвецовъ. Робкія мыши опять собираются вмст, заслышавъ шумъ y церковныхъ дверей. М-съ Миффъ и м-ръ Саундсъ, неразлучные какъ супруги, связанные несокрушимой цпью, входятъ въ безмолвный храмъ для своихъ обычныхъ занятій. Въ условный часъ опять они на церковной паперти ожидаютъ новаго жениха и новую невсту, и опять сей мужъ беретъ сію женщину, и сія женщина беретъ онаго мужа, дабы, какъ гласитъ англиканская формула:

‘Отъ сего часа любить и содержать въ болзни и въ здоровьи, въ богатств и нищет, въ лпот и безобразіи, дондеже смерть ихъ не разлучитъ’.

Эти именно слова повторяетъ м-ръ Каркеръ, прозжая на другой день въ Сити своей обыкновенной дороіой.

Глава XXXII.

Деревянный мичманъ разбивается вдребезги.

Прошли цлыя недли безъ всякой тревоги въ укрпленномъ гарнизон, но честный капитанъ Куттль не ослабилъ ни одной изъ благоразумныхъ мръ, принятыхъ на случай непріятельскаго нападенія. Настоящая тишина, разсуждалъ капитанъ, была слишкомъ глубока и чудесна, чтобы разсчитывать на ея продолжителыюсть: погода совсмъ неожиданно могла перемниться, и буйный втеръ утащилъ бы лощеную шляпу на тотъ конецъ свта. Постигая въ совершенств неустрашимый и ршительный характеръ м-съ Макъ Стингеръ, капитанъ не сомнвался, что эта героиня посвятитъ себя его преслдованію въ самыхъ сокровенныхъ и недоступныхъ убжищахъ. По всмъ этимъ причинамъ, капитанъ велъ уединенную и почти затворническую жизнь. Онъ выходилъ только по сумеркамъ, да и то позволялъ себ гулять не иначе, какъ по глухимъ и безлюднымъ переулкамъ. Женскія шляпки наводили на него паническій страхъ, какъ будто ихъ носили яростныя львицы. По воскресеньямъ капитанъ не выходилъ никуда, ни по какому поводу.

Возможность сопротивленія, въ случа несчастной встрчи съ м-съ Макъ Стингеръ, доброму капитану не приходила и въ голову. Онъ чувствовалъ, что при такой бд станетъ вести себя какъ смирная овечка и заране видлъ умственнымъ окомъ, какъ его, раба Божія, сажаютъ въ наемную карету и везутъ на Корабельную площадь. Разъ заключенный въ девятый номеръ, онъ погибнетъ на вки вчные: его шляпу унесутъ, и строжайшій арестъ будетъ его удломъ день и ночь подъ бдительнымъ присмотромъ самой м-съ Макъ Стингеръ. Упреки на его голову посыплются въ присутствіи невинныхъ дтей, безъ пощады и безъ милосердія. Самъ для себя онъ сдлается преступнымъ предметомъ раскаянія и безполезныхъ угрызеній: невинные птенцы станутъ его чуждаться какъ дикаго буки, a мать ихъ въ пойманномъ измнник будетъ видть ожесточеннаго злодя.

Потъ лилъ градомъ съ широкаго чела капитана, какъ скоро эта мрачная картина представлялась его воображенію, и вообще передъ вечеромъ имъ овладвало страшное безпокойство, когда онъ готовился выходить изъ своей крпости по дламъ. Сознавая всю опасность предстоявшаго путешествія, Куттль, по обыкновенію, торжественно прощался съ Точильщикомъ, какъ человкъ, который не долженъ боле воротиться. Въ эти торжественныя минуты онъ уговаривалъ Робина неуклонно идти по стезямъ добродтели, чистить магазинъ, содержать въ исправности мдные инструменты и не поминать его лихомъ, если, паче чаянія, онъ пропадетъ безъ всти.

Но чтобы не прекратилось всякое сообщеніе съ вншнимъ міромъ въ случа предполагаемаго плна, капитанъ, посл тяжкихъ и продолжительныхъ размышленій, возымлъ, наконецъ, счастливую идею научить Точильщика нкоторымъ тайнымъ сигналамъ, которыми тотъ, въ годину бдствія, долженъ былъ свидтельствовать свое присутствіе и неизмнную врность своему командиру. Нсколько дней сряду Робинъ, подъ руководствомъ добраго капитана, учился приличнымъ образомъ насвистывать припвъ матросской псни: ‘То-то люли, то-то люли!’ И когда, наконецъ, безтолковый ученикъ достигъ въ этомъ искусств удовлетворительнаго совершенства, какое только возможно для сухопутнаго человка, капитанъ старался запечатлть въ его душ слдующія таинственныя инструкціи:

— Ну, любезный, такъ слушай же теперь хорошенько! Какъ скоро меня арестуютъ…

— Арестуютъ, капитанъ? — возразилъ Точильщикъ, вытаращивъ глаза.

— Да слушай же, говорятъ теб! Если когда я выйду со двора съ тмъ, чтобы къ ужину воротиться домой, и, паче чаянія, не ворочусь, то ты черезъ двадцать четыре часа бги на Корабельную площадь и просвисти какъ слдуетъ эту псню прямо передъ окнами моей каюты — такъ, разумется, какъ будто бы невзначай очутился въ этомъ мст, a не то, чтобы нарочно. Понимаешь?

— Понимаю, капитанъ.

— Потомъ, если я отвчу теб этимъ же припвомъ, ты сейчасъ же отваливай и приходи опять назадъ, черезъ двадцать четыре часа, a если отвчу другимъ припвомъ, ты лавируй немного поодаль взадъ и впередъ, пока не услышишь дальнйшихъ сигналовъ. Понимаешь?

— Не совсмъ капитанъ. Что такое лавировать взадъ и впередъ?

— Вотъ теб разъ! Хорошъ дтина! Глупъ ты, я вижу, любезный, какъ оселъ! — возгласилъ Куттль съ нкоторою горячностью. — Не понимаетъ, что называется, ни аза въ глаза. Ну, ты отойди отъ оконъ, да походи взадъ и впередъ по дорог или по мостовой, a потомъ подойди опять. Понимаешь теперь?

— Понимаю, капитанъ.

— Хорошо, мой милый, очень хорошо, — проговорилъ капитанъ, очевидно, раскаиваясь въ своей горячности.

Но чтобы нагляднымъ образомъ убдиться въ понятливости своего ученика, капитань по временамъ, когда вечеромъ двери магазина запирались, длалъ живыя репетиціи этой сцены. Гостиная въ такомъ случа представляла квартиру y м-съ Макъ Стингеръ, a комната съ инструментами Корабельную площадь. Удаляясь въ гостиную, Куттль, черезъ отверстіе, просверленное въ стн, наблюдалъ за всми изворотами своего союзника, распвавшаго матросскую псню, лавировавшаго по предписанной инструкціи и длавшаго таинственные сигналы. Вс эти опыты оказались чрезвычайно удачными, и капитанъ, весьма довольный смышленостью Робина, по временамъ, въ знакъ совершеннйшаго своего благоволенія, жаловалъ ему шиллинги и полушиллинги, общая впереди еще большую награду за врную службу. Принявъ, такимъ образомъ, вс возможныя мры на случай предстоящей бды, капитанъ чувствовалъ душевное спокойствіе какъ человкъ, приготовившій себя ко всмъ ударамъ рока.

При всемъ томъ Куттль не искушалъ судьбы ни малйшею оплошностью и жилъ, какъ прежде, въ совершенномъ затворничеств. На свадьбу м-ра Домби, разумется, нельзя было не хать: какъ человкъ воспитанный и какъ общій другъ семьи, капитанъ считалъ непремннымъ долгомъ засвидтельствовать м-ру Домби свое личное уваженіе и ободрить его въ эту торжественную минуту, требовавшую, конечно, присутствія всхъ силъ его духа. Со стороны м-съ Макъ Стингеръ нападенія не предвидлось, такъ какъ въ тотъ день ей надлежало слушать поученія достоуважаемаго отца Мельхиседека. На всякій случай, однако-жъ, капитанъ, отправляясь въ церковь, наглухо закрылъ окна извозчичьей кареты съ обихъ сторонъ.

Возвратившись домой въ совершенной безопасности, Куттль началъ свою обыкновенную жизнь, не встрчая открытыхъ нападеній со стороны непріятеля и подверженный только ежедневнымъ фальшивымъ тревогамъ со стороны женскихъ шляпокъ, мелькавшихъ передъ окнами магазина. Но другіе предметы начинали безпокоить капитана и тяжелымъ бременемъ ложились на его душу. О корабл Вальтера никакихъ извстій. О Соломон Гильс ни слуху, ни духу. Флоренса еще не знала, что старикъ пропалъ безъ всти, и капитанъ не ршался сообщить ей горестное извстіе. Его собственныя надежды съ каждымъ днемъ начинали увядать, и опасенія за прекраснаго юношу, котораго онъ любилъ со всею горячностью великодушнаго сердца, сдлались до того мучительными, что онъ чувствовалъ въ себ совершенную неспособность вступить въ переговоры съ миссъ Домби. Если бы получены были добрыя всти, честный капитанъ безъ сомннія, храбро вступилъ бы въ пышный чертогъ и улучилъ бы счастливую минуту повидаться съ Флоренсой, несмотря на новую м-съ Домби, которая вообще казалась ему очень страшною и неприступною. Такимъ образомъ, мрачный горизонтъ съ каждымъ днемъ больше и больше помрачалъ ихъ общія надежды, и капитанъ почти чувствовалъ, что онъ собственною особою сдлался для нея предметомъ новаго горя. При такомъ ход вещей для него было почти столько же трудно навстить Флоренсу, какъ и м-съ Макъ Стингеръ.

Былъ темный холодный осенній вечеръ, и капитанъ приказалъ развести огонь въ маленькой гостиной, которая теперь, больше чмъ когда-либо, походила на корабельную каюту. Крупныя дождевыя капли стучали въ окна, и втеръ дулъ пронзительно вокругъ магазина. Капитанъ взобрался на кровлю спальни своего стараго друга для атмосферическихь наблюденій, и сердце его болзненно сжималось, когда онъ прислушивался къ завыванію бури. Настоящій ураганъ не могъ, конечно, имть прямого отношенія къ судьб бднаго Вальтера: если Провидніе предопредлило ему погибнуть, то, безъ сомннія, онъ погибъ уже давно. Капитанъ зналъ это, и тмъ не мене, завывающій втеръ заглушалъ его послднія надежды.

Буря между тмъ свирпствовала съ удвоенной силой, и капитанъ напрасно искалъ вокругъ себя предмета, когорый успокоилъ бы его. Окружающая перспектива не представляла ничего отраднаго. Въ грязныхъ ящикахъ подъ его ногами голуби Точильщика ворковали какимъ-то зловщимъ тономъ. Деревянный мичманъ, съ телескопомъ на глазу, едва видимый съ улицы, визжалъ и стоналъ на своей заржаввшей петл, и пронзительный втеръ, какою-то злобною шуткой, тормошилъ его безъ пощады. Холодныя дождевыя капли на синемъ камзол капитана сверкали какъ стальныя бусы, и самъ онъ едва могъ держаться въ наклонномъ положеніи свернаго втра, который каждое мгновеніе грозилъ столкнуть его съ перилъ и перебросить на каменную мостовую. Если оставалась въ этотъ вечеръ какая-нибудь живая надежда, — думалъ капитанъ, ухватившись обими руками за лощеную шляпу, — ее, конечно, надобно искать не на улиц, и на этомъ основаніи, сдлавъ отчаянный жестъ, онъ отправился за надеждой въ спокойную каюту.

Медленно и тихо спустился капитанъ въ маленькую гостиную и, усвщись въ креслахъ передъ каминомъ, искалъ надежду въ разведенномъ огн, но не находилъ, хотя огонь горлъ ярко. Онъ взялъ табакъ, раскурилъ трубку, пустилъ на воздухъ густые клубы дыму, но и въ его кольцахъ не видлось ничего, похожаго на якорь надежды. Онъ сдлалъ стаканъ грогу, но и тамъ, на дн этого кладезя, выставлялась истина съ печальнымъ лицомъ, и капитанъ не кончилъ стакана. Два, три раза онъ прошелся по магазину, отыскивая надежду между инструментами, но инструменты, длая безжалостныя вычисленія, краснорчиво и упорно говорили, что надежда погибла на дн моря.

Буря свирпла съ необыкновеннымъ неистовствомъ, и пронзительный втеръ не умолкалъ ни на минуту. Деревянный мичманъ стоялъ теперь на прилавк. Капитанъ, осушая его своими рукавами, погрузился въ грустное раздумье. Сколько лтъ, думалъ онъ, этотъ офицеръ былъ свидтелемъ тихихъ радостей и безмятежнаго спокойствія въ этомъ богоспасаемомъ пріют! Проходили мсяцы, годы, десятки годовъ, и не было здсь никакихъ или почти никакихъ перемнъ, a потомъ вдругъ въ одинъ, почти въ одинъ день, все перевернулось вверхъ дномъ, и нтъ боле слдовъ счастливой жизни! Куда двалось это общество маленькой гостиной, радушное, веселое, счастливое настоящимъ и еще боле будущимъ? въ прахъ разсялось оно, и не соберетъ его человческая сила. Куда двались слушатели торжественной оды о любовныхъ похожденіяхъ капитанской дочки? Нтъ ихъ, и бдный пвецъ, круглый сирота среди милліона людей, ни для кого въ мір не станетъ пть теперь эту балладу, и для свта погибнутъ навсегда эти высокіе мотивы, которыхъ никто и никогда не воспроизведетъ врне и эффектне Куттля. Куда сокрылось теперь ясное лицо Вальтера Гэя? — Здсь капитанъ перенесъ свои рукава отъ мичманскаго мундира на собственныя щеки. Фамильный парикъ и пуговицы дяди Соля канули въ бездну вчности, Ричардъ Виттингтонъ полетлъ къ чорту, вс планы и проекты, въ связи съ деревяннымъ мичманомъ, лежатъ въ дрейф, среди океана, безъ мачты и руля.

Такъ разсуждалъ капитанъ, поглаживая юнаго мичмана, отчасти въ забытьи, отчасти лаская его какъ стараго знакомца. Робъ, сидя на прилавк, смотрлъ во вс широкіе глаза на своего хозяина и пятьсотъ разъ спрашивалъ себя, отчего y него такая безпокойная совсть? Нтъ сомннія, думалъ Робинъ, много убійствъ лежитъ на этой душ, и зарзанныя жертвы не даютъ ей покоя. Внезапный стукъ въ дверь пробудилъ обоихъ мыслителей отъ нравственнаго усыпленія.

— Что такое? — спросилъ капитанъ тихимъ голосомъ.

— Кто-то стучится въ дверь, капитанъ.

Встревоженный капитанъ немедленно прокрался на цыпочкахъ въ гостиную и поспшно заперся на ключъ. Робинъ имлъ предписаніе встртить постителя на порог, если бы онъ оказался въ женскомъ плать, но такъ какъ стучавшая фигура прииадлежала, очевидно, къ мужскому полу, то Благотворительный Точильщикъ отворилъ дверь, и молодой джентльменъ, щегольски одтый, проворно вбжалъ въ магазинъ, довольный тмъ, что укрывается, наконецъ, отъ проливного дождя.

— Чортъ побери! шутить тутъ нечего: работа Борджесъ и компаніи, — проговорилъ вбжавшій джентльменъ, съ состраданіемъ осматривая свои панталоны, запачканные брызгами и грязью. — О, какъ ваше здоровье, м-ръ Гильсъ?

Привтствіе относилось^къ капитану, который теперь выплывалъ изъ гостиной, стараясь показать, но весьма неудачно, что выходитъ оттуда случайно.

— Благодарю васъ, — продолжалъ джентльменъ, не дожидаясь отвта, — я, слава Богу, совершенно здоровъ, и премного вамъ обязанъ. Мое имя — Тутсъ.

Капитанъ припомнилъ, что видлъ этого джентльмена въ церкви во время свадьбы, и сдлалъ ему поклонъ. М-ръ Тутсъ отвчалъ любезной улыбкой, но тутъ же пришелъ въ крайнее замшательство и, не зная, что длать, ухватилъ капитанскую руку и пожималъ ее очень долго, затмъ, опять не зная, что длать, схватилъ руку Точильщика и пожималъ ее самымъ дружескимъ образомъ.

— Ну такъ видите ли, м-ръ Гильсъ, если вамъ угодно, — началъ опомнившійся Тутсъ, — я пришелъ съ вами поговорить отъ имени Д. О. М., вы, разумется, знаете?

Капиганъ, сохраняя таинственный видъ, немедленно махнулъ крюкомъ въ маленькую гостиную, куда и послдовалъ за нимъ м-ръ Тутсъ.

— О, прошу извинить, совсмъ забылъ, — проговорилъ Тутсъ, между тмъ какъ капитанъ усаживался подл камина, — вамъ не случалось слышать о Лапчатомъ Гус, м-ръ Гильсъ?

— О какомъ гус?

— О Лапчатомъ, м-ръ Гильсъ. Не знакомы ли вы съ нимъ?

Капитанъ отрицательно покачалъ головой. М-ръ Тутсъ объяснилъ, что упомянутый джентльментъ извстенъ во всей Англіи своимъ необыкновеннымъ искусствомъ, и есть тотъ знаменитый боксеръ, который опрокинулъ на повалъ шропшейрскаго силача. Но и это истолкованіе, по-видимому, не вразумило капитана.

— A вотъ онъ стоитъ на мостовой, если вамъ угодно, м-ръ Гильсъ. Вдь я съ нимъ пришелъ. Да ничего, пусть себ стоитъ, авось не промокнетъ!

— Сейчасъ прикажу его позвать, — сказалъ капитанъ.

— Ну, если вы такъ добры, что позволите ему посидть въ магазин съ вашимъ молодымъ человкомъ, такъ оно, конечно, я очень радъ, потому что, видите ли, ему надобно беречь свои кости, a погода не совсмъ хороша. Въ костяхъ y него вся сила, м-ръ Гильсъ. Я кликну его самъ: онъ мигомъ явится.

М-ръ Тутсъ, выбжавъ къ дверямъ, послалъ на воздухъ соловьиный свистъ, и немедленно за этимъ сигналомъ вошелъ въ комнату стоическій джентльментъ въ косматой блой бекеши, съ короткими волосами, со сплюснутымъ носомъ и значительной лысиной на голов.

— Садитесь-ка, Гусь, — сказалъ м-ръ Тутсъ.

Послушный Гусь выплюнулъ частицу соломы, ко торой онъ себя угощалъ, и забралъ въ ротъ остатокъ этого же лакомства.

— A не мшало бы теперь этакъ забористую порцію шнапсу, господа, какъ вы думаете? — возгласилъ Гусь, не обращаясь ни къ кому въ особенности. — Погода, что называется, демонская, и меня, съ вашего позволенія, промочило до костей.

Капитанъ поспшилъ подать рюмку рому.

— За ваше здоровье, господа! — возгласилъ, Гусь, закинувъ голову назадъ и выливая въ себя живительную влагу, какъ въ пустую бочку.

М-ръ Тутсъ и капитанъ вошли опять въ гостиную и заняли свои мста передъ каминомъ.

— М-ръ Гильсъ…

— Стой! — заревл> капиганъ. — Мое имя Куттль.

М-ръ Тутсъ былъ приведенъ въ величайшій испугъ, между тмъ капитанъ скороговоркой продолжалъ:

— Капитанъ Куттль мое имя, Англія моя родина, здсь мсто жительства, и да благословенъ будетъ Ботъ отцевъ нашихъ нын и присно и во вки. Отыскать въ книг Іова и положить закладку.

— О, неужели я не могу видть м-ра Гильса? неужели?…

— Если бы вы, молодой джентльменъ, — выразительно началъ капитанъ, положивъ свою увсистую руку на колни м-ра Тутса, — могли увидть старика Соля, замтьте это, собственными глазами, какъ сидите теперь здсь, замтьте это, приходъ вашъ доставилъ бы мн больше отрады, чмъ попутный втеръ для корабля въ штил. Но вамъ нельзя видть Соломона Гильса. A почему нельзя вамъ видть Соломона Гильса? — продолжалъ капитанъ, замчая по лицу джентльмена глубокое впечатлніе, произведенное на его душу, — потому что онъ невидимъ.

Озадаченный м-ръ Тутсъ имлъ намреніе замтить, что это ничего, но тутъ же опомнился и, поправляя себя, воскликнулъ:

— О, Господи, твоя воля!

— Да, воля Господня, конечно, его святая воля, a старика Соля все-таки не видать намъ съ вами, какъ своихъ ушей. Онъ поручилъ мн письменнымъ документомъ хранить и опекать вс его вещи, и хотя мы жили съ нимъ душа въ душу, какъ единоутробные братья, a все-таки я не больше вашего знаю, куда онъ ушелъ и зачмъ онъ ушелъ. Можетъ онъ, ищетъ племянника, a можетъ, давнымъ давно свернулъ себ шею. Въ одно утро на разсвт бултыхнулъ онъ черезъ бортъ — и поминай какъ звали! Я искалъ его на вод и на земл, смотрлъ, прислушивался, щупалъ — сгинулъ старикъ Соломонъ, и нтъ мн покою съ того самого часа ни днемъ, ни ночью. Такъ-то, молодой человкъ!

— Но миссъ Домби… ахъ, Боже мой, миссъ Домби не знаетъ… — началъ м-ръ Тутсъ.

— Зачмъ же и знать ей? — говорилъ капитанъ, понизивъ голосъ. — Я спрашиваю васъ, какъ чувствительнаго молодого человка, зачмъ и знать ей эти вещи, если нтъ въ нихъ никакой надежды? Она была привязана къ Солю — милое созданіе — привязана нжно, искренно, великодушно и… зачмъ объ этомъ распространяться? вы знаете ее сами.

— Надюсь, что знаю, — пробормоталъ м-ръ Тутсъ, покраснвъ до ушей.

— И вы теперь отъ нея?

— Надюсь, что такъ.

— Посл этого мн остается только замтить, что вы знаете ангела и посланы сюда ангеломъ.

М-ръ Тутсъ мгновенно схватилъ руки капитана и началъ нредлагать къ его услугамъ свою пламенную дружбу.

— Клянусь честью, господинъ капитанъ, вы премного меня обяжете, если станете искать моего знакомства. Я готовъ съ вами подружиться хоть сейчасъ. У меня нтъ друзей, капитанъ, ей Богу нтъ. Маленькій Домби былъ моимъ другомъ въ блимбергскомъ пансіон, былъ бы и теперь, если бы не умеръ. Лапчатый Гусь, — м-ръ Тутсъ продолжалъ шепотомъ — превосходенъ по своей части, и голова, что называется.,съ мозгомъ, какъ вс говорятъ, гораздъ на вс руки, a если присмотришься хорошенько, да подумаешь попристальне, и выходитъ, что все не то. Да, капитанъ, вы правы: она ангелъ. Если есть ангелъ на земл, такъ это миссъ Домби. Я всегда такъ думалъ. Ей-Богу, капитанъ, постарайтесь, пожалуйста, завязать со мной знакомство, вы премного меня обяжете.

Капитанъ принялъ предложеніе учтивымъ образомъ, но покамстъ еще не ршался заключить тснйшаго союза.

— Посмотримъ, поглядимъ, — говорилъ Куттль, — a между тмъ скажите-ка, молодой человкъ, какому случаю я обязань честью вашего визита?

— Какъ бы это объяснить вамъ, капитанъ? Я, изволите видть…. то есть, я, собственно говоря, пришелъ сюда по порученію той молодой женщины… Ну, знаете, я думаю, Сусанной зовутъ.

Капитанъ утвердительно кивнулъ головою, и лицо его приняло весьма серьезное выраженіе, изъ котораго явствовало, насколько онъ уважалъ эту молодую женщину.

— Я, если хотите, разкажу вамъ по порядку все, какъ было. Вы, я полагаю, слыхали, что я частенько захожу къ миссъ Домби. То есть оно не то, чтобы нарочно, вы понимаете, но всегда приходится такъ, что я очень часто бываю въ тхъ краяхъ, ну, a какъ скоро попаду туда, такъ и думаю себ, почему не зайти къ миссъ Домби, почему? а?

— Конечно, — замтилъ капитанъ.

— Да, да, вы угадали, капитанъ. Вотъ я позавтракалъ сегодня, да и пошелъ туда, пошелъ да и пришелъ. Почему не прійти, а?

— Конечно, конечно.

— Такъ-таки и пришелъ. Ей-Богу, капитанъ, провались я сквозь землю, если миссъ Домби не была ныншнее утро настоящимъ ангеломъ. Вообразить этого нельзя, — надо видть собственными глазами.

Капитанъ сдлалъ многозначительный жестъ, который долженъ былъ означать: кому другому нельзя, a для меня эти вещи ясны, какъ день.

— И вотъ, капитанъ, когда я собрался домой, молодая женщина совершенно неожиданно возьми меня, да и потащи въ чуланъ.

Въ это мгновеніе лицо капитана приняло самое строгое выраженіе, и онъ, повернувшись на своихъ креслахъ, бросилъ на молодого человка угрожающій взоръ.

— Зачмъ бы, думаю себ, она притащила меня въ чуланъ? Лишь только я заикнулся объ этомъ спросить, она вынула изъ-за пазухи вотъ эту газету, вынула и говоритъ: ‘Я, дескать, м-ръ Тутсъ, спрятала этотъ листокъ отъ миссъ Домби, потому что, говоритъ, здсь писано кое-что, говоритъ, о томъ, кого я и миссъ Домби знавали’, говоритъ. Потомъ она и прочти мн одно мсто въ этомъ листк. Очень хорошо. Потомъ говоритъ… что бишь она говоритъ? Дайте подумать, капитанъ. Я мигомъ вспомню.

Сосредоточивъ на этомъ пункт умственныя силы, м-ръ Тутсъ нечаянно взглянулъ на капитана и былъ такъ пораженъ безпокойнымъ выраженіемъ этого лица, что его затрудненіе иродолжать нить прерваннаго разсказа возросло до послдней степени.

— Охъ! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ посл непродолжительнаго размышленія. — О! а! Нашелъ, нашелъ! ‘Надюсь, говоритъ, что все это, можетъ быть, и неправда, a все-таки, говоритъ, нечего заране пугать миссъ Домби. Потрудитесь, говоритъ, м-ръ Тутсъ, зайти къ м-ру Соломону Гильсу, инструментальному мастеру, который, говоритъ, живетъ тамъ-то и тамъ-то, и спросите, говоритъ, какъ онъ думаетъ объ этихъ вещахъ и не провдалъ ли онъ еще что-нибудь въ Сити. Если онъ, говоритъ, самъ не можетъ говорить съ вами, такъ найдите, говоритъ, капитана Куттля, онъ объяснитъ все’. A вотъ и кстати! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, какъ будто внезапное открытіе озарило его. — Вы теперь знаете все. А?

Капитанъ взглянулъ на газету въ рук м-ра Тутса, и дыханіе его ускорилось необыкновеннымъ образомъ.

— Ну, a сюда пришелъ я довольно поздно потому, что сначала мн нужно было създить въ загородную рощу верстъ за пятнадцать, гд, вы знаете, растетъ отмнная травка, которой, видите ли, нужно было нарвать для канарейки миссъ Домби. Зато ужъ посл я прямо и бросился сюда. Вотъ я и здсь. Вы, я думаю, читали этотъ листокъ, капитанъ Куттль?

Капитанъ отрицательно покачалъ головой. Онъ уже давненько не бралъ въ руки газетъ изъ опасенія наткнуться на длинное объявленіе м-съ Макъ Стингеръ о его побг.

— Хотите, я вамъ прочту? — спросилъ м-ръ Тутсъ.

Капитанъ подалъ утвердительный знакъ, и м-ръ Тутсъ началъ читать слдующее корабельное извстіе:

‘Соутгэмптонъ. Корабль ‘Вызовъ на бой’, шкиперъ Генрихъ Джемсъ, прибывшій сегодня въ нашу гавань съ грузомъ сахара, кофе и рому, извщаетъ, что, будучи въ шестой день своего обратнаго плаванія изъ Ямайки заштилеванъ подъ’… ну, вы знаете, подъ такой-то и такой-то широтой, — сказалъ м-ръ Тутсъ посл безполезнаго покушенія разгадать смыслъ таинственныхъ фигуръ.

— Впередъ, впередъ, дружище! — воскликнулъ капитанъ, ударяя со всего размаху кулакомъ по столу.

— ‘Широтой и долготой’ — такой-то и такой-то, вы знаете, — ‘замтилъ за полчаса передъ солнечнымъ закатомъ обломки корабля, стоявшаго въ дрейф на разстояніи мили. Такъ какъ погода стояла тихая, продолжать плаваніе было невозможио, то ‘Вызовъ’ спустилъ лодку съ приказаніемъ собрать свднія объ участи несчастнаго судна. Оказалось, что то былъ англійскій корабль, вмщавшій груза до пятисотъ тоннъ и почти совершенно уничтоженный крушеніемъ. Мачты были сломаны, главныя снасти были повреждены, но корма уцлла, и на ней ясно было можно разобрать слова: ‘Сынъ и Н***’. На обломкахъ не замтили никакихъ слдовъ мертваго тла. Вечеромъ, при попутномъ втр, ‘Вызовъ’ продолжалъ плаваніе и потерялъ изъ виду погибшій корабль. Нтъ никакого сомннія, что теперь навсегда приведены въ ясность догадки о судьб пропавшаго безъ всти корабля ‘Сынъ и Наслдникъ’, вышедшаго изъ Лондона по направленію къ острову Барбадосу: онъ погибъ окончательно въ послднюю бурю со всмъ экипажемъ, и ни одна душа не уцлла’.

Вплоть до настоящей минуты капитанъ, подобно всякому смертному въ этомъ положеніи, отнюдь не подозрвалъ, какъ много надежды таилось въ его растерзанномъ сердц, но теперь надъ нимъ разразился роковой ударъ смерти. Въ продолженіе чтенія и минуты дв посл онъ неподвижно сидлъ, какъ истуканъ, обративъ окаменлый взоръ на м-ра Тутса. Потомъ онъ вдругъ сдлалъ движеніе, схватилъ лощеную шляпу, которая въ честь постителя лежала на стол, обратился къ нему спиной и прислонился головою къ камину.

— О, Творецъ небесный! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, растроганный до глубины души неожиданной грустью капитана, — какія ужасныя страсти на этомъ треклятомъ свт! Всегда кто-нибудь умираетъ или попадается впросакъ, и нтъ конца и счету всмъ этимъ ужасамъ. Вотъ теб и раздольный свтъ, нечего сказать! Стоитъ посл этого одваться y Борджеса, покупать лошадей и убирать квартиру! Да я бы плюнулъ на свое наслдство, если бы заране зналъ да вдалъ вс эти вещи! Хуже, чортъ побери, чмъ y Блимбера.

Капитанъ, не перемняя положенія, сдлалъ знакъ своему гостю, чтобы тотъ о немъ не безпокоился, потомъ, надвинувъ шляпу до ушей и выступая впередъ, онъ зарыдалъ:

— О, Вальтеръ, милый Вальтеръ, прощай! дитя мое, отрокъ мой, юноша прекрасный, я любилъ тебя! Ты не отъ плоти моей и не отъ крови моей, бдный Вальтеръ, но все, что чувствуетъ отецъ, теряя сына, чувствую теперь я, лишаясь своего милаго Вальтера. A почему? потому, что здсь въ одной потер цлыя дюжины потерь. Гд этотъ юный школьникъ съ розовымъ личикомъ и курчавыми волосами, который бывало каждую недлю приходилъ въ эту гостиную, игривый и веселый, какъ Божья птичка? Погибъ вмст съ Вальтеромъ. Гд этотъ свжій мальчикъ, который стыдился. и краснлъ, какъ маковъ цвтъ, когда мы дразнили его прекраснымъ женихомъ нашей ненаглядной голубицы? Погибъ вмст съ Вальтеромъ. Гд этотъ бдный, огненный юноша, который ухаживалъ, какъ нянька, за бднымъ старикомъ и никогда не заботился о себ? Погибъ вмст съ Вальтеромъ. О да, о да! не одинъ здсь Вальтеръ, a цлыя дюжины, и всхъ ихъ я любилъ, и вс они уцпились за одного Вальтера, который потонулъ, и я тону вмст съ ними, тону, тону!

М-ръ Тутсъ сидлъ молча, перевертывая на ко лняхъ газету съ возможною осторожностью.

— Соломонъ, Соломонъ! о бдный б_е_з_п_л_е_м_я_н_н_ы_й старикъ Соломонъ! куда ты скрылся, куда отлетлъ? Тебя оставили на мои руки, и послднія слова его были: ‘Береги моего дядю!’ Что же сталось съ тобой, Соломонъ? Какую мысль скрывалъ ты въ своей душ, когда хитрилъ передъ старымъ другомъ и обманывалъ своего Неда Куттля? Что теперь скажу я твоему племяннику, который смотритъ на меня съ высоты неба и спрашиваетъ о теб? Соль Гильсъ! Соль Гильсъ! — продолжалъ капитанъ, слегка качая головой, — попадись теб эта газета на чужбин, тамъ, гд никто не знаетъ милаго Вальтера, гд не съ кмъ промолвить о немъ словечка, тебя, мой другъ, накренитъ до затылка, и пойдешь ты ко дну съ руками и ногами!

Испустивъ глубокій вздохъ, капитанъ обратился, наконецъ, къ м-ру Тутсу, совсмъ забытому во время этой іереміады.

— Вы должны, мой другъ, сказать молодой женщин откровенно, что роковое извстіе справедливо. Объ этихъ вещахъ не сочиняютъ романовъ. Объявленіе внесено въ корабельный журналъ, a это самая правдивая книга, какую только можетъ написать человекъ. Завтра поутру, пожалуй я отправлюсь на развдки, только это ни къ чему доброму не поведетъ. Потрудитесь завернуть ко мн передъ обдомъ: я сообшу вамъ все, что услышу, но скажите молодой женщин именемъ Куттля, что все погибло, все!

И капитанъ, скинувъ лощеную шляпу, вьтнуль оттуда карманный платокъ, вытеръ свою посдвшую голову и опять всунулъ платокъ съ равнодушіемъ глубокаго отчаянія.

— О, увряю васъ, капитанъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, — я въ совершенномъ отчаяніи, Ей-Богу, правда, хотя я не былъ знакомъ съ этимъ молодымъ человкомъ. Какъ вы думаете, миссъ Домби будетъ очень печальна, капитанъ Гильсъ…. то есть м-ръ Куттль?

— Господи, помилуй! — воскликнулъ капитанъ, очевидно изумленный невинностью м-ръ Тутса, — да когда она была не выше вотъ этого, они уже были влюблены другъ въ друга, какъ нжные голубки.

— Неужто! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ.

— Они были сотворены другъ для друга, — продолжалъ капитанъ печально, — да что въ этомъ толку теперь?

— Клянусь честью, капитанъ, я теперь даже больше въ отчаяніи, чмъ прежде. Вы знаете, я ршительно обожаю миссъ Домби, я… я … я съ ума схожу, такъ-таки просто и схожу…

Несчастный м-ръ Тутсъ исповдался съ величайшей энергіей, и жесты, которые онъ длалъ, ручались за искренность его чувствъ.

— Но на какого дьявола вс эти чувства, если бы я не былъ огорченъ несчастьемъ миссъ Домби, какая бы ни была его причина. Моя страсть, капитанъ Гильсъ, безкорыстная страсть, вы знаете. Это страсть, м-ръ Куттль… да что тутъ толковать! Если бы для удовольствія миссъ Домби нужно было подкатиться подъ колеса кареты, или броситься съ пятаго этажа, или повситься на перекрестк, или что-нибудь въ этомъ род, Ей-Богу, капитанъ Гильсъ, я бы мигомъ все это сдлалъ и считалъ бы себя счастливйшим ь человкомъ.

Все это, однако, было произнесено съ натугой и вполголоса для предупрежденія ревнивыхъ ушей Лапчатаго Гуся, который не слишкомъ жаловалъ сердечныя изліянія. При такомъ усиліи подавить взволнованныя чувства, м-ръ Тутсъ раскраснлся до самыхъ ушей, и его особа представила глазамъ капитаиа самое трогательное зрлище безкорыстной любви. Въ знакъ искренняго сочувствія, добрый капитанъ иогладилъ своего гостя по спин и совтовалъ не унывать.

— Благодарю васъ, капитанъ Гильсъ, благодарю, это очень любезно съ вашей стороны утшать горемыку, когда тоска обуяла васъ самихъ еще, можетъ, больше моего. Премного вамъ обязанъ, м-ръ Гильсъ. У меня, какъ я уже говорилъ, ршительно нтъ друга, и я чрезвычайно радъ, что познакомился съ вами. При всемъ богатств — a я очень богатъ, — продолжалъ м-ръ Тутсъ энергическимъ тономъ, — вы не можете представить, какая я бдная скотина. Ротози думаютъ, что я очень счастливъ, когда видятъ меня съ Лапчатымъ Гусемъ и другими знакомыми особами, a я, что называется, хуже всякой собаки. Я тоскую, капитанъ Гильсъ, день и ночь тоскую по миссъ Домби. Меня отбило отъ ды, a портной ужъ и на умъ не идетъ. Часто я плачу, какъ ребенокъ, когда сижу одинъ на диван. Увряю васъ, мн очень пріятно будетъ зайти къ намъ завтра поутру. если хотите, я буду пожалуй заходить къ вамъ по пятидесяти разъ въ сутки.

Съ этими словами м-ръ Тутсъ дружески пожалъ капитанскую руку и, подавивъ, сколько было можно, внутреннее волненіе, вышелъ изъ гостиной въ магазинъ, гд дожидался его знаменитый боксеръ, Лапчатый Гусь, готовый ревновать ко всякому постороннему вліянію надъ своимъ питомцемъ, искоса и даже сердито посмотрлъ на капитана, когда тотъ прощался съ м-ромъ Тутсомъ, однако, ничмъ боле не обнаружилъ своего недоброжелательства и безмолвно вышелъ изъ дверей, оставивъ въ необыкновенномъ восторг Робина, который цлыхъ полчаса имлъ высокую честь сидть съ глазу на глазъ съ великимъ побдителемъ шропшейрскаго силача.

Уже давно Точильщикъ храплъ въ мертвую голову подъ прилавкомъ, a капитанъ все еще сидлъ y камина и смотрлъ на догоравшій огонь. Истллъ огонь и превратился въ золу, но капитанъ не отошелъ отъ каминной ршетки, и думы, одна другой мрачне, толпами носились передъ его умственнымъ взоромъ. Наконецъ, онъ удалился въ спальню старика Соля, но и тамъ ни на одно мгновенье не оставили его мрачныя мысли: капитанъ оставилъ постель съ разсвтомъ, задумчивый и грустный.

Какъ скоро отворились конторы въ Сити, капитанъ направилъ свои шаги по направленію къ фирм Домби и Сына. Окна деревяннаго мичмана этимъ утромъ не освщались: Робъ, по приказанію капитана, не отворялъ ставней, и домъ по виду своему превратился въ жилище смерти.

Случилось такъ, что м-ръ Каркеръ прибылъ въ контору въ то самое время, когда капитанъ подошелъ къ дверямъ.

Не отвчая ничего на привтствіе главнаго приказчика, Куттль съ важнымъ видомъ послдовалъ за нимъ въ его кабинетъ.

— Что скажете, капитанъ Куттль? — началъ м-ръ Каркеръ, скидая шляпу и занимая свое обыкновенное мсто передъ каминомъ. — Говорите скоре: y насъ сегодня бездна хлопотъ.

— Читали вы, сэръ, вчерашнее объявленіе въ газетахъ? — спросилъ капитанъ.

— Читалъ. У нась все приведено въ ясности. Объявленіе подробко и точно. Подписчики должны потерпть значительный уронъ. Мы очень жалемъ. Что длать? такова жизнь!

Говоря это, м-ръ Каркеръ обрзывалъ перочиннымъ ножемъ свои ногти и улыбзлся.

— Чрезвычайно жалю о бдномъ Гэ, — продолжалъ Каркеръ, — и обо всемъ экипаж. Были тамъ молодцы, достойные лучшей участи. Что длать? всегда такъ случается. Были цлыя семейства. У бднаго Гэя ни роду, ни племени: это еще хорошо, капитанъ Куттль!

Каиитанъ держался рукою за подбородокъ и безмолвно смотрлъ на приказчика. М-ръ Каркеръ взглянулъ на конторку и взялъ новую газету.

— Вамъ что-нибудь нужно, капитанъ Куттль? — спросилъ онъ улыбаясь и выразительно взглянувъ на дверь.

— Мн бы хотлось, сэръ, успокоить свою совсть насчетъ одного пункта, который очень меня тревожитъ.

— Это что еще? — съ нетерпніемъ воскликнулъ приказчикъ, — не угодно ли вамъ объясниться скоре съ вашимъ пунктомъ, я очень занятъ, предупреждаю васъ, капитанъ Куттль.

— Дло вотъ видите ли въ чемъ, сэръ, — началъ капитанъ, выступая впередъ, — незадолго до этого несчастнаго путешествія, бдный Вал …

— Безъ предисловій, капитанъ Куттль, безъ предисловій, если угодно. Какія тутъ еще несчастныя путешествія? Намъ съ вами, любезный мой капитанъ, нечего толковать о несчастныхъ путешествіяхъ. Раненько вы сегодня запустили за галстукъ, a не то бы вспомнили, что рискъ въ путешествіяхъ одинаковъ везд, на вод и на сухомъ пути. Не думаете ли вы, что молодецъ — какъ бишь его? — погибъ отъ противнаго втру, который подулъ на него въ этихъ конторахъ? Фи! Проспитесь хорошенько и выпейте стаканъ содовой воды: это лучшее лкарство противъ пункта, который васъ тревожитъ.

— Дружище… — возразилъ капитанъ тихимъ голосомъ, — вы почти были моимъ другомъ, и потому я не прошу извиненія, что это слово сорвалось съ языка, если вы находите удовольствіе въ такихъ шуткахъ, то вы далеко не такой джентльменъ, какимъ я васъ считалъ, и значитъ, я жестоко ошибся. Теперь вотъ въ чемъ дло, м-ръ Каркеръ. Незадолго до своего отправленія въ это несчастное путешествіе, бдный Вальтеръ говорилъ мн, что его посылаютъ не на добро и совсмъ не для того, чтобы онъ составилъ свою карьеру. Я полагалъ, что молодой человкъ ошибается и старался его успокоить. Но чтобы самому врне убдиться въ своемъ предположеніи, я, за отсутствіемъ вашего адмирала, пришелъ къ вамъ, м-ръ Каркеръ, предложить учтивымъ образомъ два, три вопроса. Теперь, когда все кончилось, и когда уже нтъ боле никакого спасенія, я ршился еще разъ придти къ вамъ, сэръ, и окончательно удостовриться, точно ли я не ошибся. Точно ли поступалъ я, какъ слдуетъ честному человку, когда не открылъ въ свое время опасеній Вальтера его старому дяд, и точно ли, наконецъ, по распоряженію фирмы, назначившей молодого человка въ Барбадосъ, долженъ былъ раздувать попутный втеръ его паруса? отвчайте м-ръ Каркеръ, убдительно прошу васъ, отвчайте. Вы приняли меня въ ту пору съ большимъ радушіемъ и были со мной очень любезны. Если ныншнимъ утромъ самъ я не очень былъ любезенъ по отношенію къ бдному моему другу, и если позволилъ себ сдлать какое-нибудь непріятное замчаніе, то мое имя — Эдуардъ Куттль, и я вашъ покорный слуга.

— Капитанъ Куттль, — сказалъ приказчикъ самымъ учтивымъ тономъ, — я долженъ просить васъ сдлать мн милость.

— Какую, м-ръ Каркеръ?

— Я долженъ просить васъ объ одолженіи убраться отсюда вонъ и оставить меня въ поко. Проваливайте, куда хотите съ вашей безумной болтовней.

Вс морщины на лиц капитана поблли отъ изумленія и наполнились страшнйшимъ негодованіемъ. Даже красный экваторъ посреди его лба поблднлъ, подобно радуг между собирающимися облаками.

— Я былъ слишкомъ снисходителенъ, когда вы приходили сюда первый разъ, любезный мой капитанъ Куттль, — продолжалъ Каркеръ, улыбаясь и показывая на дверь. — Вы принадлежите къ хитрой и дерзкой пород людей. Если я терплъ васъ, добрый мой капитанъ, то единственно потому, чтобы не вытолкали отсюда въ зашеекъ вашего молодца — какъ бишь его зовутъ? но это былъ первый и послдній разъ — слышите ли? — послдній. Теперь, не угодно ли вонъ отсюда, добрый мой другъ.

Капитанъ буквально приросъ къ земл и потерялъ всякую способность говорить.

— Ступайте, говорю я вамъ, — продолжалъ приказчикъ, загибая руки подъ фалды фрака и раздвинувъ ноги на половик, — ступайте добромъ и не заставляйте прибгать къ насильственнымъ мрамъ, чтобы васъ выпроводили. Если бы, добрый мой капитанъ, былъ здсь м-ръ Домби, вы бы принуждены были выбраться отсюда позорнйшимъ образомъ. Я только говорю вамъ: ступайте!

Капитанъ, положивъ свою увсистую руку на грудь, смотрлъ на Каркера, на стны, на потолокъ и опять на Каркера, какъ будто не совсмъ ясно представлялъ, куда и въ какое общество занесла его судьба.

— Вы слишкомъ глубоки, добрый мой капитанъ Куттль, но помрять васъ, я думаю, все-таки можно хоть изъ удовольствія полюбоваться, что кроется на дн вашего глубокомыслія. Я таки, съ вашего позволенія, немножко поизмрялъ и васъ, добрый мой капитаиъ, и вашего отсутствующаго пріятеля. Что вы съ нимъ подлывали, а?

Опять капитанъ положилъ свою руку на грудь и, вздохнувъ изъ глубины души, едва могъ проговорить шепотомъ: ‘держись крпче!’

— Вы куете безстыдные заговоры, собираетесь на плутовскія совщанія, назначаете безсовстныя rendez-vous и принимаете въ своемъ вертеп простодушныхъ двушекъ, такъ ли капитанъ Куттль? Да посл этого надобно быть просто съ мднымъ лбомъ, чтобы осмлиться придти сюда! Ахъ вы заговорщики! прятальщики! бглецы! бездомники! Ступайте вонъ, еще разъ вамъ говорю, или васъ вытолкаютъ за шиворотъ!

— Дружище, — началъ капитанъ, задыхаясь и дрожащимъ голосомъ, — обо многомъ я хотлъ бы съ тобой переговорить, но въ эту минуту языкъ мой остается на привязи. Мой молодой другъ, Вальтеръ, потонулъ для меия только прошлою ночью, и я, какъ видишь, стою на экватор. Но ты и я еще живы, любезный мой благодтель, и авось корабли наши столкнутся когда-нибудь бортъ о бортъ.

— Не совтую теб этого желать, любезный мой другъ, — отвчалъ Каркеръ съ тою же саркастическою откровенностью, — наши встрчи для тебя не обойдутся даромъ, будь въ этомъ увренъ. Человкъ я не слишкомъ нравственный, но пока я живъ, и пока есть y меня уши и глаза, я никому въ свт не позволю издваться надъ домомъ или шутить надъ кмъ-нибудь изъ его членовъ. Помни это хорошенько, любезный другъ, и маршъ-маршъ на лво кругомъ.

Оглянувшись еще разъ вокругъ себя, капитанъ медленно вышелъ изъ дверей, оставивъ м-ра Каркера передъ каминомъ въ самомъ веселомъ и счастливомъ расположеніи духа, какъ будто душа его была столь же чиста, какъ его блестящее голландское блье.

Проходя черезъ контору, капитанъ инстинктивно взглянулъ на мсто, гд сиживалъ бдный Вальтеръ, тамъ теперь былъ другой молодой человкъ съ прекраснымъ свжимъ лицомъ, точь-въ-точь какъ y Вальтера, когда они въ маленькой гостиной откупоривали предпослднюю бутылку знаменитой старой мадеры. Сцпленіе идей, пробужденныхъ такимъ образомъ, значительно облегчило душу капитана. Мало-по-малу сильный гнвъ началъ потухать, и слезы ручьями полились изъ его глазъ.

Возвратившись къ деревянному мичману, капитанъ услся въ углу темнаго магазина, и его негодованіе, при всей напряженности, совершенно уступило мсто душевной тоск. Всякая вражда должна была умолкнуть передъ торжественнымъ лицомъ смерти, и никакіе плуты въ свт не могли устоять передъ священной памятью отшедшаго друга.

Единственная вещь, которая, независимо отъ погибели Вальтера, представлялась уму капитана съ нкоторою ясностью, была та, что вмст съ Вальтеромъ погибли для него вс связи въ этомъ мір. Онъ упрекалъ себя, и довольно сильно, за содйствіе невинному обману Вальтера, но въ то же время, вспоминая о м-р Каркер, извинялъ себя тмъ, что приведенъ былъ въ заблужденіе такимъ плутомъ, который могъ опутать самого сатану. М-ръ Домби, тоже какъ его приказчикъ, былъ, очевидно, человкомъ недосягаемымъ и недоступнымъ въ человческихъ отношеніяхъ. О встрч съ Флоренсой теперь, конечно, нельзя было и думать, и баллада о любовныхъ похожденіяхъ Пегги должна быть предана вчному забвенію. Думая о всхъ этихъ вещахъ и совершенно забывая о собственной обид, капитанъ Куттль пристально и тоскливо смотрлъ на мебель темной комнаты, какъ будто видлъ въ ней корабельные обломки, въ безпорядк разбросанные передъ его глазами.

При всемъ томъ, кипитанъ не забылъ своего послдняго земного долга въ отношеніи къ бдному Вальтеру. Подбодривъ себя и разбудивъ Роба, который въ самомъ дл чуть не уснулъ при этихъ искусственныхъ сумеркахъ, капитанъ заперъ на ключъ двери магазина и, отправившись вмст съ нимъ на толкучій рынокъ, купилъ дв пары траурнаго платья — одну, необычайно узкую, для Точильщика, другую, необычайно широкую, для собственной особы. Онъ промыслилъ также для Робина оригинальную шляпу, равно замчательную какъ по симметріи, такъ и по счастливому сочетанію въ ней матроса съ угольнымъ мастеромъ. Все это имъ продалъ одинъ честнйшій негоціантъ, который самъ не могъ надивиться, какимъ образомъ платье пришлось имъ впору, и замтилъ относительно фасона, что изящне ничего не могли выдумать вс художники города Лондона, соединенные вмст. На этомъ основаніи капитанъ и Точильщикъ тотчасъ же облеклись въ свои новые костюмы и представили глазамъ изумленныхъ наблюдателей чудную картину, достойную геніальнйшей кисти.

Въ этой измненной форм капитанъ имлъ честь принимать y себя передъ обдомъ м-ра Тутса.

— Я теперь на экватор, молодой человкъ, и могу только иодтвердить вчерашнія новости! Скажите молодой женщин, чтобы она осторожно сообщила объ этомъ молодой леди, и скажите еще, чтобы он об не думали больше о капитан Куттл, хотя самъ я буду думать о нихъ, когда ураганы омрачатъ горизонтъ и волны разъярятся на бурномъ мор… пріищите это мсто y доктора Уатса и положите закладку {Doctor Watts — извстный сочинитель молитвъ и гимновъ, но капитанъ Куттль здсь, какъ и везд, длаетъ неврную цитату, выхвативъ нсколько словъ изъ матросской псни и приписавъ ихъ Уатсу. Примч. перев.}.

Разсмотрніе дружескихъ проектовъ м-ра Тутса капитанъ отложилъ до удобнйшаго времени и поспшил] проститься съ этимъ джентльменомъ. Духъ капитана Куттля разстроился до такой степени, что онъ почти ршился въ этотъ день не принимать предосторожностей противъ вторженія м-съ Макъ Стингеръ и безпечно оставить себя на произволъ слпого рока, не помышляя о томъ, что можетъ случиться. Къ вечеру, однако, ему замтно сдлалось лучше, и онъ разговорился съ Робиномъ о Вальтер, причемъ весьма лестно и благосклонно отозвался объ усердіи и врности самого Робина. Точильщикъ не красня слушалъ вс эти похвалы и, вытаращивъ глаза на своего хозяина, притворился растроганнымъ до слезъ отъ глубокаго сочувствія. Въ то же время онъ старался удержать въ своей голов съ наивозможною точностью вс слова и жесты капитана, чтобы при первомъ случа представить подробный рапортъ м-ру Каркеру. Шпіонъ!

Какъ скоро Точильщикъ заснулъ крпкимъ сномъ подъ своимъ прилавкомъ, капитанъ зажегъ восковую свчу, надлъ очки — при вступленіи въ магазинъ инструментальнаго мастера онъ считалъ непремнною обязанностью надвать очки, хотя y него зрніе было ястребиное — и открылъ молитвенникъ на стать: ‘Панихида’. Долго и усердно читалъ капитанъ, останавливаясь по временамъ, чтобы отереть глаза, съ благоговніемъ поручая душу своего друга Господу Богу. Вчная теб память, Вальтеръ Гэй!

Глава XXXIII.

Контрасты.

Взглянемъ теперь на два дома, не близкіе одинъ отъ другого, однако, и не такъ отдаленные, чтобы сообщеніе между ними могло казаться затруднительнымъ въ этомъ огромномъ город, Лондон.

Первый стоитъ въ зеленомъ и лсистомъ предмстьи близъ Норвуда. Это — не чертогъ. Но безъ малйшей претензіи на огромность, домикъ расположенъ прекрасно и обстроенъ со вкусомъ. Уютная терраса, покрытая дерномъ, цвтникъ, группы деревъ, изъ которыхъ выдляются прелестныя формы ивы и ясеня, оранжерея, сельская веранда съ пахучими растеніями, обвившимися вокругъ столбиковъ, простая наружность дома, хорошо расположенныя пристройки, — все это въ миніатюрныхъ размрахъ, приспособленныхъ къ деревенскому хозяйству, но во всемъ изобиліе изящества и комфорта, котораго до стало бы и на дворецъ. Это сказано не безъ основанія. При вход въ домикъ васъ поражаютъ изысканность и роскошь, и вы удивляетесь богатйшему колориту, съ которымъ встрчается вашъ глазъ на каждомъ шагу. Мебель превосходно приспособлена къ устройству и объему маленькихъ комнатъ, затйливыя стекляныя двери и окна пропускаютъ свту ни больше ни меньше, какъ сколько нужно для освщенія предметовъ на полу и на стнахъ. Здсь — небольшая коллекція эстамповъ и картинъ, тамъ — въ красивыхъ углубленіяхъ отборныя книги, a тутъ — фантастическія шахматы, игральныя кости, триктракъ, карты, билліарды.

И между тмъ, среди этого комфорта вы какъ-то недовольны общимъ впечатлніемъ домика съ его фантастической обстановкой. Отчего же это? Неужели ковры и подушки уже черезчуръ мягки и безшумны, такъ-что кто садится въ нихъ, садится какъ-будто украдкой. Неужели эстампы и картины не напоминаютъ вамъ великихъ мыслей или подвиговъ и представляютъ только сладострастныя формы, затйливыя фигуры, и больше ничего? Неужели книги въ золотыхъ обрзахъ принадлежатъ по своимъ заглавіямъ къ одной и той же категоріи съ эстампами и картинами? Неужели полнота и общее довольство опровергаются здсь и тамъ аффектаціею скромности и униженія, столько же фальшиваго, какъ лицо слишкомъ врнаго портрета, висящаго на стн, или его оригинала, который подъ нимъ завтракаетъ въ своихъ спокойныхъ креслахъ? Неужели, наконецъ, хозяинъ домика, отдляя чрезъ ежедневное дыханье частицу самого себя, мало-по-малу сообщилъ всмъ этимъ предметамъ неопредленное выраженіе собственной личности?

Итакъ, м-ръ Каркеръ, главный приказчикъ, кушаетъ свой завтракъ. Красивый попугай въ блестящей клтк на стол рвется, клюетъ проволоку и, гуляя подъ куполомъ вверхъ ногами, трясетъ свой домикъ и кричитъ, но м-ръ Каркеръ, не обращая вниманія на птицу, пристально и съ улыбкой вглядывается въ картину на противоположной стн.

— Необыкновенное случайное сходство! — восклицаетъ м-ръ Каркеръ.

Чтоже это такое? Юнона? или просто какая-нибудь нимфа извстнаго сорта? Это фигура женщины, красавицы необыкновенной. Она немного отворотилась, но лицо ея обращено на зрителя, и она бросаетъ на него надменный взглядъ.

Удивительно похожа на Эдиь!

М-ръ Каркеръ улыбается и, продолжая смотрть на картину, длаетъ жестъ… угрозы? нтъ, однако, похожій на угрозу. Или этимъ выражалось сознаніе собственнаго торжества? нтъ, однако, почти такъ. Или онъ имлъ дерзость послать воздушный поцлуй? нтъ, a пожалуй, что и такъ. Сдлавъ этоть многозначительный жестъ, м-ръ Каркеръ продолжаетъ завтракъ и смотритъ на заморскую плнную птицу, которая теперь барахтается въ вызолоченной клтк около обруча, очень похожаго на обручальное кольцо, и безъ устали махаетъ крыльями для удовольствія своего хозяина.

Другой домъ находится на противоположной сторон Лондона подл большой Сверной дороги, нкогда дятельной и шумной, теперь заброшенной, пустой, и по которой тянутся только пшеходы за насущнымъ кускомъ хлба. Домикъ — бдный, тсный, скудно меблированный, но чистый и опрятный, даже съ претензіями на нкоторый комфортъ, обнаружившійся въ цвтахъ на окнахъ и разведенныхъ въ небольшомъ палисадник. Окружающая перспектива не иметъ опредленнаго характера и значенія. Лежитъ скромный домикъ не то, чтобы за городомъ, но и не то, чтобы въ город. Какъ могучій богатырь, собравшійся въ отдаленный путь, гигантскій городъ перешагнулъ черезъ это мсто и потащилъ впередъ свои кирпичныя и глиняныя ноги, но промежуточное пространство между этими ногами все еще остается блднымъ предмстьемъ, и здсь-то, между высокими трубами, изрыгающими день и ночь густые клубы дыму, уединенно расположенъ этотъ второй домикъ фасадомъ на поляну, гд растутъ крапива и полынь, и куда въ эту минуту въ сотый разъ ненарокомъ забрелъ птичій охотникъ, который даетъ себ клятву никогда больше не заглядывать въ это дикое захолустье.

Живетъ здсь особа, оставившая первый домъ изъ преданности къ несчастному брату. Тамъ была она единственнымъ ангеломъ, сообщавшимъ жизнь и движеніе роскошной вилл, и хотя м-ръ Каркеръ пересталъ ее любить посл того, что онъ назвалъ ея неблагодарностью, хотя, въ свою очередь, онъ оставилъ ее совершенно, однако же, воспоминаніе о ней еще не умерло даже въ его сердц и не изгладилось въ его дом, ея цвтникъ поддерживается въ прежнемь вид, какъ-будто вчера только оставленный заботливой хозяйкой, хотя м-ръ Каркеръ не заглядываетъ въ него никогда.

Много съ той поры измнилась Герріэтъ Каркеръ, но не время набросило на ея красоту тнь печали, безпокойства и ежедневной борьбы съ бдственнымъ бытіемъ. При всемъ томъ Герріэтъ Каркеръ еще красавица, кроткая, спокойная, одинокая, удаленная отъ всхъ, для кого должны были расцвтать ея двственныя прелести.

Да, никто не знаетъ Гарріэтъ Каркеръ. Никто не обращаетъ вниманія на двушку въ ея бдномъ плать домашняго издлія и увядающую со дня на день. И живетъ она въ забвеніи, въ совершенномъ удаленіи отъ свта, отдавшись скромнымъ и скучнымъ домашнимъ добродтелямъ, не имющимъ ничего общаго съ принятыми понятіями о высокихъ подвигахъ героизма и самогюжертвованія…

Герріэтъ Каркеръ облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но посдвшаго и съ грустной физіономіей, исковерканной продолжительными страданіями. Это ея несчастный братъ, котораго она, и одна только она, ведетъ съ безпримрнымъ самоотверженіемъ по безплодной дорог жизни, раздляя его позоръ и вс лишенія, сопряженныя съ его ужасною судьбою.

— Еще рано, Джонъ, — сказала Герріэтъ, — зачмъ ты идешь такъ рано?

— Не раньше и не позже какъ всегда, милая Герріэтъ. Будь y меня лишнихъ нсколько минутъ, я бы желалъ пройти мимо дома, гд простился съ нимъ въ послдній разъ.

— Какъ жаль, что я не знала и не видла его!

— Это къ лучшему, другъ мой, если вспомнить его участь.

— Но я не могла бы теперь больше плакать, если бы и знала его лично. Твоя печаль вмст и моя печаль. Но если бы я знала его такъ же, какъи ты, мое общество, конечно, было бы теперь отрадне для тебя.

— Есть ли на свт радости или печали, которыхъ ты не раздляешь со мной, милая сестра?

— Надюсь, ты увренъ, что нтъ.

— Какъ же думать посл этого, что твое общество, въ томъ или другомъ случа, будетъ для меня отраднй, нежели оно есть и будетъ всегда? Я чувствую, Гарріэтъ, ты знала моего друга и одобряла вс мои отношенія къ нему.

Герріэтъ тихонько отняла руку, покоющуюся на плеч брата, и, посл нкотораго колебанія, отвчала:

— Не совсмъ, Джонъ, не совсмъ.

— Ты думаешь, я не сдлалъ бы ему никакого вреда, если бы позволилъ себ сбдизиться съ нимъ тсне?

— Да, я такъ думаю.

— Умышленно, конечно, видитъ Богъ, я бы не повредилъ, но во всякомъ случа недолжно было компрометировать его репутацію подобнымъ знакомствомъ. Согласишься ли ты, моя милая, или не согласишься…

— Не соглашусь, не соглашусь.

— Но мн даже теперь отрадно думать, что я всегда отстранялъ отъ себя пылкаго юношу.

Затмъ Джонъ Каркеръ, оставляя меланхолическій тонъ, улыбнулся сестр и сказалъ:

— Прощай, Герріэтъ!

— Прощай, милый Джонъ! Вечеромъ, въ извстный часъ и въ извстномъ мст, я, по обыкновенію, выйду къ теб навстрчу, когда ты будешь возвращаться домой. Прощай.

И она подставила ему свое лицо для поцлуя. Въ этомъ лиц былъ его домъ, его жизнь, его вселенная, и между тмъ въ немъ же заключалась часть его наказанія и печали. Въ легкомъ, едва замтномъ облак, которое его покрывало, равно какъ въ постоянств и въ томъ, что она принесла ему въ жертву свои радости, наслажденія, надежды, всю будущность, онъ видлъ горькіе, но всегда сплые и свжіе плоды своего стараго преступленія.

Герріэтъ стояла y дверей и, сложивъ руки на груди, смотрла, какъ ея братъ пробирается по неровной полос зелени передъ ихъ домомъ, гд еще такъ недавно былъ прекрасный зеленый лугъ, a теперь разстилался безобразный пустырь, загроможденный мусоромъ, кирпичами и досками, изъ-за которыхъ начинали проглядывать низкія хижины, разбросанныя неискусною рукою. Два-три раза Джонъ Каркеръ оглядывался назадъ и встрчалъ на лиц сестры лучезарную улыбку, падавшую живительнымъ лучомъ на его истерзанное сердце. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ и скрылся изъ виду, долго сдерживаемыя слезы градомъ полились изъ глазъ его сестры.

Но недолго Герріэтъ Каркеръ могла предаваться своей печали. Человкъ въ нищет не иметъ права думать о своемъ несчастьи, и ежедневныя мелкія хлопоты о средствахъ къ существованію заставляютъ его забыть, что есть въ немъ умъ, жаждущій благородной дятельности, и сердце, способное проникаться высокими чувствованіями. Убравъ комнату и вычистивъ мебель, Герріэтъ съ безпокойнымъ лицомъ сосчитала скудный запасъ серебряной монеты и побрела на рынокъ покупать припасы для сегодняшняго обда. Дорогой она размышляла, сколько ей можно этимъ утромъ съэкономить пенсовъ и полупенсовъ для чернаго дня. Такъ тянулась жизнь бдной женщины, скучная, грязная, однообразная. Не было передъ ней подобострастной толпы лакеевъ и служанокъ, передъ которыми тысячи другихъ женщинъ имютъ случай каждый день выставлять на показъ возвышенное геройство своей души.

Между тмъ, какъ она выходила со двора, и въ дом не оставалось живой души, къ дому подошелъ какой-то джентльменъ, уже не молодой, но здоровый и цвтущій, съ пріятной физіономіей и добродушнымъ взглядомъ. Брови его были еще черны, какъ уголь, въ густыхъ волосахъ на голов пробивалась просдь, сообщавшая честнымъ глазамъ и широкому открытому лбу самый почтенный видъ.

Онъ стукнулъ въ дверь одинъ разъ и, не получивъ отвта, услся на скамейк передъ воротами. По искусному движенію его пальцевъ, выбивавшихъ правильный тактъ на деревянной доск, можно было заключить о привычкахъ музыканта, a no необыкновенному удовольствію, которое онъ чувствовалъ отъ протяжнаго напванія аріи, очевидно, новой, и которую онъ самъ сочинялъ въ эту минуту, можно было догадываться, что это музыкантъ ученый, композиторъ.

Арія шла впередъ и впередъ, мелодія округлялась больше и больше, и композиторъ, казалось, глубже и глубже погружался въ поэтическій восторгъ, какъ вдругъ появилась Герріэтъ Каркеръ, воротившаяся съ рынка. Съ ея приближеніемъ джентльменъ всталъ и скинулъ шляпу.

— Вы опять здсь, сэръ! — сказала Герріэтъ робкимъ тономъ.

— Я принялъ смлость просить васъ удлить для меня минутъ пять вашего досуга, не боле.

Посл минутнаго колебанія Герріэтъ отворила дверь и попросила гостя войти. Джентльменъ взялъ стулъ и, усвшись противъ хозяйки, началъ разговоръ такимъ голосомъ, который вполн согласовался съ его почтенной физіономіей и невольно вызывалъ на откровенность.

— Миссъ Герріэтъ, — сказалъ онъ, — я отнюдь не могу думать, чтобы вы были горды, этого нтъ и быть не можетъ. Прошлый разъ вы старались меня уврить, что гордость — ваше врожденное свойство, но извините, я смотрлъ на ваше лицо, и оно какъ нельзя больше противорчило вашимъ словамъ. Опять я смотрю на это лицо, — здсь онъ взялъ ея руку, — и опять совершенно убждаюсь въ такомъ же противорчіи.

Герріэтъ пришла въ замшательство и не могла дать никакого отвта.

— Лицо ваше, — продолжалъ джентльменъ, — зеркало истины, благородства и великодушія. Извините, если я больше полагаюсь на это зеркало, чмъ на ваши слова.

Въ способ произнесенія этихъ словъ не было ничего, похожаго на обыкновенные комплименты. Джентльменъ говорилъ такъ ясно, такъ искренно и непринужденно, что Герріэтъ невольнымъ движеніемъ склонила голову, какъ-будто вмст благодарила его и признавала искренность его словъ.

— Разница въ нашихъ лтахъ, — продолжалъ джентльменъ, — и простая цль моего визита, къ счастью, уполномачиваютъ меня прямо и открыто высказать вамъ свою мысль. Вотъ почему вы меня видите здсь въ другой разъ.

— Одно простое выполненіе обязанности, сэръ, можетъ и должно казаться гордостью съ моей стороны, возразила Герріэтъ посл минутнаго молчанія. — Надюсь, я не лгоблю ничего другого.

— Для самихъ себя?

— Для меня самой.

— A для вашего брата Джона? Извините, что я длаю вамъ этотъ вопросъ.

— Я горжусь любовью своего брата, сэръ, и всегда буду гордиться имъ самимъ, — воскликнула Герріэтъ, устремивъ открытые глаза на своего гостя и вдругъ перемнивъ свое обращеніе. Голосъ ея пересталъ дрожать, и въ чертахъ лица выразились необыкновенная ршимость и твердость духа. — Вы, который страннымъ образомъ знаете исторію его жизни и повторили ее мн, когда были здсь послдній разъ…

— Повторилъ единственно для того, чтобы пріобрсти ваше дрвріе, — перебилъ джентльменъ. — Не думайте, ради Бога…

— Я уврена, y васъ было доброе намреніе. Я врю вамъ и совершенно спокойна на этотъ счетъ.

— Благодарю васъ, — сказалъ джентльменъ, пожимая ея руку. — Премного вамъ обязанъ. Вы отдаете мн справедливость, будьте въ этомъ совершенно уврены. Вы хотли сказать, что я, который знаю исторію Джона Каркера…

— Могли принять за гордую выходку, когда я сказала, что горжусь своимъ братомъ. Однако, я опять повторяю эти слова и никогда отъ нихъ не отступлюсь. Вы знаете, было время, когда я не имла никакого права питать въ себ подобныя чувства, но это время прошло. Униженіе многихъ лтъ, безропотная покорность судьб, чистосердечное раскаяніе, ужасныя сожалнія, страданіе даже отъ моей любви, такъ какъ онъ воображаетъ, что я многимъ для него пожертвовала… ахъ, сэрь, если вы имете гд-нибудь и надъ кмъ-нибудь какую-нибудь власть, заклинаю васъ, не подвергайте никого и ни за какое преступленіе такому наказанію, которое не могло бы быть отмнено. Тотъ, кто создалъ человческое сердце, силенъ всегда произвести въ немъ чудесныя измненія.

— Вашъ братъ совершенно другой человкъ, я не сомнваюсь въ этомъ.

— Онъ былъ уже другимъ человкомъ и тогда, когда надъ нимъ разразился смертельный ударъ, — сказала Герріэтъ. — Теперь онъ опять совершенно измнился, и не осталось ни малйшихъ слдовъ его прежней жизни, будьте въ этомъ уврены.

— Но мы идемъ, — говорилъ джентльменъ, потирая свой лобъ и барабаня по столу, какъ-будто разсуждалъ съ самимъ собою, — мы идемъ по прибыльной дорог жизни, не оглядываясь назадъ, и нтъ намъ времени обращать вниманіе на эти перемны. Мы заняты, суетимся, хлопочемъ изо всхъ силъ, и не хватаетъ y насъ духу углубиться въ эту метафизику, недоступную для школъ и коллегій. Словомъ сказать, мы… мы — дловые люди, — заключилъ джентльменъ, подходя къ окну и опять усаживаясь на стулъ въ тревожномъ состояніи духа.

— Я увренъ, — продолжалъ джентльменъ, потирая свой лобъ и опять барабаня по столу, — я имю слишкомъ основательныя причины быть увреннымъ, что при однообразной, мертвенной жизни можно помириться со всмъ на свт. Можно, напримръ, ничего не видть, ничего не слышать, ничего не знать. Это фактъ. И пойдетъ жизнь, какъ заведенные часы съ неизмннымъ взглядомъ на вещи, дурно ли, хорошо ли, но пойдетъ, и мы равно привыкаемъ и къ добру, и къ злу. Все зависитъ отъ привычки, и только отъ привычки: это я готовъ повторить передъ судомъ совсти, когда буду лежать на смертномъ одр. Отъ привычки, скажу, я былъ глухъ, нмъ, слпь для милліона вещей, и отъ привычки, наконецъ, я лежалъ въ паралич для всякаго добраго дла. ‘Ты былъ очень занятъ, господинъ, какъ бишь тебя?’ — скажетъ совсть, — ‘ступай-ка отдыхать на тотъ свтъ’.

Джентльменъ всталъ, подошелъ къ окну, пробарабанилъ какой-то мотивъ и началъ ходить по комнат взадъ и впередъ. Вся фигура его выражала неописуемое волненіе. Наконецъ, онъ опять взялъ стулъ и услся противъ хозяйки.

— Миссъ Герріэтъ, вы должны позволить мн быть вашимъ слугой! Взгляните на меня! Видъ мой долженъ показывать честнаго человка: я это чувствую. Такъ ли?

— Да, — отвчала двушка улыбаясь.

— Врю каждому вашему слову. Никогда не прощу себ, что я могъ узнать васъ хорошо лтъ двнадцать назадъ, и не узналъ, хотя видлъ васъ нсколько разъ! Привычка, всегда привычка! Я даже не знаю, какъ теперь очутился здсь. Но если уже я ршился на такую отвагу, вы позволите мн что-нибудь сдлать, прошу васъ объ этомъ съ глубокимъ моимъ уваженіемъ и преданностью, такъ какъ теперь, при взгляд на васъ, я проникнутъ въ высокой степени этими чувствами. Позвольте мн что-нибудь сдлать!

— Мы довольны, сэръ.

— Не совсмъ, далеко не совсмъ, я убжденъ въ этомъ. Нкоторыя незначительныя удобства могутъ облегчить вашу и его жизнь. Да, миссъ, и его жизнь, — повторилъ джентльменъ, воображая, что произвелъ на нее нкоторое впечатлніе, — я привыкъ думать, что для него все покончено, что ему нечего ждать впереди, и что о немъ, стало быть, нечего заботиться. Теперь я перемнилъ мнніе. Позвольте мн сдлать что-нибудь для него. Вы также должны, въ свою очередь, беречь ваше здоровье, по крайней мр, для него, a между тмъ силы ваши ослабваютъ.

— Кто бы вы ни были, сэръ, — отвчала Герріэтъ, обративъ глаза на его лицо, — я чувствую въ отношеніи къ вамъ глубокую благодарность. Я убждена, только одна доброта сердца заставляетъ васъ принимать участіе въ нашемъ положеніи. Но мы ведемъ эту жизнь цлые годы, въ моемъ брат совершился нравственный переворотъ самъ собою, безъ всякаго посторонняго дйствія. Теперь, когда вдругъ подъ постороннимъ вліяніемъ измнится наша жизнь, не уменьшитъ ли это икоторымъ образомъ въ его глазахъ сознаніе въ себ той нравственной энергіи, которая длаетъ его столько достойнымъ любви и уваженія? Во всякомъ случа, я благодарю васъ, сэръ, и благодарю больше слезами, чмъ длами.

Разстроганный джентльменъ поднесъ ея руку къ своимъ устамъ, какъ нжный отецъ, который ласкаетъ и благодаритъ послушное дитя.

— Если со временемъ придетъ пора, — сказала Герріэтъ, — когда онъ отчасти возвратитъ потерянное положеніе…

— Возвратитъ! какъ онъ можетъ на это разсчитывать? Возвращеніе зависитъ отъ руки, вооруженной противъ него на жизнь и смерть. Я, конечно, нисколько не ошибаюсь, когда думаю, что братъ питаетъ къ нему непримиримую ненависть именно за то, что лишился черезъ него ангела, который служилъ украшеніемъ его жизни.

— Сэръ, вы коснулись предмета, о которомъ никогда не говоримъ даже мы, — сказала Герріэтъ.

— Извините, мн слдовало бы догадаться. Прошу васъ забыть неосторожныя слова. Теперь, возвращаясь опять къ цли своего визита, я осмливаюсь просить y васъ двухъ милостей.

— Какихъ же?

— Во-первыхъ, какъ скоро вы ршитесь на перемну въ вашемъ положеніи, позвольте мн быть тогда вашей правой рукой. Я очень хорошо знаю, посторонній человкъ не иметъ права на такое снисхожденіе, но будьте уврены, я не совсмъ для васъ посторонній. Тогда вамъ извстно будетъ и мое имя, которое теперь безполезно было бы знать, впрочемъ, предваряю, оно не иметъ большого вса.

— Кругъ нашихъ друзей, — отвчала Герріэтъ съ кроткой улыбкой, — далеко не такъ великъ, чтобы разсчитывать на знаменитость при выбор знакомыхъ. Принимаю ваше предложеніе.

— Во-вторыхъ, вы общайте мн по временамъ, то есть, утромъ каждый понедльникъ, ровно въ девять часовъ, когда я, отправляясь по дламъ, обыкновенно прохожу мимо ватего дома — привычка! что прикажете длать? я мученикъ привычки, — говорилъ джентльменъ въ припадк странной наклонности сбивать себя съ толку, — вы общаетесь мн въ это время сидть y воротъ или подъ окномъ. Братъ вашъ уходитъ въ этотъ часъ, но я y васъ не прошу позволенія заходить къ вамъ въ домъ. Я даже буду проходить мимо васъ молча, не говоря ни слова. Мн только хочется васъ видть и увриться собственными глазами, что вы здоровы. Вамъ, въ свою очередь, не мшаетъ имть въ виду, что y васъ есть другъ, старый, сдой другъ, на котораго вы вполн можете положиться.

— Теперь мн остается напомнить, — продолжалъ джентльменъ, вставая съ мста, — что мой визитъ будетъ тайной для вашего брата, онъ отнюдь не долженъ знать, что есть на свт человкъ, которому извстна исторія его жизни. Я, однако, радъ, что знаю ее, такъ какъ она совсмъ выходитъ изъ круга обыкновенныхъ вещей.

Съ этими словами джентльменъ, выходя изъ дверей, началъ, не надвая шляпы, раскланиваться съ тмъ счастливымъ соединеніемъ непринужденной вжливости и непритворнаго участія, которое могло быть исключительно и единственно выраженіемъ благороднаго сердца.

Многія полузабытыя мысли зароились теперь въ душ Герріэтъ Каркеръ посл этого визита. Уже давно ни одинъ гость не переступалъ черезъ этотъ порогъ, давно не раздавался въ ея ушахъ музыкальный голосъ искренней симпатіи. Долго еще она видла передъ собой благородную фигуру незнакомца и, казалось, внимательно прислушивалась къ его словамъ. Онъ затронулъ самую чувствительную струну ея сердца и со всею силою пробудилъ въ ея душ то роковое событіе, которое измнило всю ея жизнь.

Герріэтъ Каркеръ принялась за работу и старалась высвободиться изъ-подъ бремени тяжелыхъ впечатлній, но работа сама собою вывалилась изъ рукъ, и мысли ея унеслись далеко за предлы повседневныхъ занятій. Мечтая и работая она не замчала, какъ проходило время и погода измнялась. Горизонтъ, сначала тихій и ясный, постепенно покрылся облаками, втеръ уныло зажужжалъ въ окна, крупныя капли дождя забарабанили по кровл, и густой туманъ, налегшій на городъ, совершенно скрылъ его изъ виду.

Въ такую погоду она часто съ грустью и сожалніемъ смотрла на несчастныхъ тружениковъ, которые тащились въ Лондонъ по большой дорог, усталые, печальные, какъ будто предчувствовавшіе, что нищета ихъ погрузится въ огромномъ город, какъ капля въ океан или песчинка на морскомъ берегу. День за днемъ волочились жалкіе скитальцы для насущной корки хлба, въ ведро и ненастье, въ зной и стужу, обливаемые потомъ, продуваемые насквозь холоднымъ втромъ. И никогда не возвращались они назадъ, поглощенные въ этомъ бездонномъ омут человческихъ суетъ и треволненій житейскаго моря, пошлыя жертвы госпиталей, кладбища, острога, желтаго дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и — смерти!

Пронзительный втеръ завывалъ и бсновался на заброшенномъ пустыр, съ отчаянною яростью, со всхъ сторонъ налегли густыя тучи, и ночь среди благо дня воцарилась на мрачномъ горизонт. Передъ окномъ Герріэтъ Каркеръ обрисовалась одна изъ этихъ несчастныхъ фигуръ съ позорнымъ клеймомъ отвратительной нищеты.

Женщина. Одинокая женщина лтъ тридцати, высокая, правильно сложенная, прекрасная, въ нищенскихъ лохмотьяхъ. Пыль, млъ, глина, известь, щебень, — вс принадлежности загородной дороги, клочками висли на ея сромъ капот, промоченномъ до послдней нитки. Ни шляпки, ни чепчика на голов, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ, кром грязной косынки, которой изорванные концы вмст съ волосами заслоняли ея широкіе черные глаза, окончательно ослпленные втромъ. Часто она останавливалась среди дороги и старалась черезъ густой туманъ разглядть окружающіе предметы.

Въ одну изъ такихъ минутъ ее замтила Герріэтъ Каркеръ, когда ея руки опустились на лобъ, загорвшій отъ солнца, расчистили на лиц громоздившіяся пряди растрепанныхъ волосъ и клочки изорванной косынки, во всей ей фигур, дикой и прекрасной, ярко обозначались слды позорнаго равнодушія и къ погод, и ко всмъ окружающимъ предметамъ Эта ужасная безпечность, въ связи съ нищетой и дикимъ отчаяніемъ, глубоко растрогала сердце женщины, которая ее наблюдала. Она подумала обо всемъ, что было унижено и развращено вн и внутри ея: о скромныхъ прелестяхъ души, задавленныхъ и окаменлыхъ, подобно прелестямъ прекраснаго тла, о многихъ дарахъ природы, развянныхъ втромъ, какъ эти растрепанные волосы.

Размышляя объ этой прекрасной развалин среди бури и проливного дождя, Герріэтъ не отворотилась отъ нея съ негодованіемъ, какъ это на ея мст сдлали бы тысячи знатныхъ женшинъ, но пожалла о ней отъ всего сердца.

Между тмъ ея падшая сестра пробиралась впередъ, бросая дикій и туманный взглядъ на отдаленный городъ, закрытый туманомъ. Походка ея была тверда и смла, при всемъ томъ усталость измучила ее ужасно, и посл минутной нершительности она услась на кучу кирпичей. Неумолимый дождь продолжалъ колотить ее спереди и сзади, но она объ этомъ не заботилась.

Она была теперь насупротивъ Каркерова дома. Поднявъ голову, за минуту покрытую обими руками, она встртилась съ глазами Герріэтъ.

Въ то же мгновеніе Герріэтъ выбжала къ воротамъ и махнула ей рукой.

Странница подошла.

— Зачмъ вы стоите на дожд? — ласково спросила Гарріетъ.

— Затмъ, что мн некуда дваться.

— Но жилыя мста отъ васъ недалеко. Не угодно ли войти сюда? — Герріэтъ указала на дверь, — вы найдете радушный пріемъ.

Странница вошла. Ея взоръ не обнаружилъ никакой благодарности, и, казалось, дикое сомнніе было ея единственнымъ чувствомъ. Не говоря ни слова, она сла на стулъ и поспшила сбросить съ ноги изорванный башмакъ, откуда посыпались мусоръ и щебень. Нога была изранена и въ крови.

Герріэтъ Каркеръ испустила пронзительный крикъ. Странница посмотрла на нее съ презрительной и недоврчивой улыбкой.

— Израненная нога — эгэ! Какая тутъ бда? и что вамъ за дло до израненной ноги y такой женщины, какъ я?

— Потрудитесь омыть и перевязать вашу ногу, — сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ. — Позвольте подать вамъ воды и полотенце.

Женщина судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать, — не какъ женщина, но какъ суровый мужчина, застигнутый врасплохъ въ своей необыкновенной слабости. Ея грудь подымалась высоко, глаза горли лихорадочнымъ блескомъ, и все обличало сильнйшее волненіе.

Больше изъ благодарности, чмъ по чувству самосохраненія, странница обмыла и перевязала израненную ногу. Потомъ Герріэтъ предложила ей остатокъ своего умреннаго завтрака и посовтовала передъ отправленіемъ въ дальнйшій путь обогрться и осушить передъ каминомъ измоченное платье. Опять больше изъ благодарности, чмъ изъ нкоторой заботливости о себ самой, странница услась передъ каминомъ и, не снимая съ головы изорванной тряпки, нагрвала ее ладонью своей руки. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ камина, она обратилась къ радушной хозяйк.

— Бьюсь объ закладъ, вы думаете теперь, что я была когда-то красавицей не послдней. Взгляните на меня.

Съ какимъ-то дикимъ неистовствомъ она взъерошила обими руками свои волосы и потомъ забросила ихъ назадъ, какъ будто въ рукахъ ея были страшныя зми.

— Вы чужая въ этомъ мст? — спросила Гер ріэтъ.

— Чужая! — отвчала она, пріостанавливаясь на каждой фраз и заглядывая въ огонь. — Да, чужая, лтъ десять или двнадцать… Календарей не водится тамъ, гд я была. Лтъ десять или двнадцать… Много утекло воды съ той поры. Я совсмъ не узнаю этой страны.

— Вы были далеко?

— Очень далеко. За морями. Цлые мсяцы зды сухопутной и морской. Я была тамъ, куда отвозятъ арестантовъ, — прибавила она, обративъ широкіе глаза на свою собесдницу. — Я сама была арестанткой.

— Богъ, конечно, простилъ васъ!

— До Бога высоко, a люди близко, да не прощаютъ! — вскричала она, кивая головой на огонь. — Если бы на земл было больше снисхожденія, авось и на неб… да что тутъ болтать объ этомъ!

Это было произнесено тономъ подавленной злобы, но когда она встртилась съ кроткимъ и любящимъ взоромъ Герріэтъ, лицо ея утратило суровое выраженіе.

— Кажется, мы съ вами однихъ лтъ? — продолжала она, перемняя разговоръ. — Я, можетъ, постарше годомъ или двумя. Подумайте объ этомъ.

Она вздохнула, повсила голову и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человка.

— Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, — сказала Герріэтъ. — Вы, конечно, раскаялись и…

— Нтъ. Я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу. И зачмъ? Толкуютъ мн объ исправленіи, о покаяніи, a кто, позвольте узнать, раскаялся въ обидахъ, которыя мн сдланы?

Она встала, повязала голову платкомъ и поворотила къ дверямъ.

— Куда вы идете?

— Туда, въ Лондонъ.

— Въ какой-нибудь домъ?

— У меня есть мать. Думаю, что есть, а, можетъ, и нтъ. Она мн столько же мать, сколько ея берлога жилой домъ, — заключила бродяга съ дикимъ смхомъ.

— Возьмите вотъ это, — сказала Герріэтъ, подавая серебряную монету. — Это бездлица, но ее достанетъ вамъ на одинъ день.

— Вы замужемъ? — спросила бродяга, принимая монету.

— Нтъ. Я живу съ братомъ. У насъ нтъ лишнихъ денегъ, иначе бы я предложила вамъ больше.

— Вы позволите мн поцловать васъ?

Вмсто отвта Герріэтъ Каркеръ подставила щеку. Еще разъ путница схватила ея руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Черезъ минуту она исчезла.

Исчезла въ мрачную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго втра. Въ город мерцали огни, и туда, черезъ безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть въ этомъ бездонномъ омут страстей и разврата.

Глава XXXIV.

Еще мать и дочь.

Въ грязной и мрачной лачуг сидитъ грязная и мрачная старуха. Она прислушивается къ завывапію втра, къ дождевымъ каплямъ и, корчась въ три погибели, разгребаетъ жалкій огонь въ жалкомъ камин. Какъ скоро дождевая капля, пробиваясь черезъ дырявую кровлю, падаетъ и шипитъ на потухающемъ угл, старуха вздрагиваетъ, вздергиваетъ голову и потомъ опять опускаетъ ее ниже и ниже вплоть до пожелтвшаго костляваго остова груди.

Нтъ въ избушк ни одной свчи, и только догорвшее полно изъ камина проливаетъ тусклый свтъ на окружающіе предметы. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, жалкая постель, два, три изуродованныхъ табурета, дв-три хромыя скамейки, черныя стны, черный потолокъ, — вотъ все, на что выглядывалъ догоравшій огонь, похожій на глазъ дикаго полууснувшаго звря. Съежившись передъ огнемъ грязнаго, разваливающагося камина, старуха сидла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и пялила тусклыя буркулы, какъ вдьма, готовая черезъ минуту, черезъ дв, выскочить въ трубу на шабашъ чертей, изъ которыхъ одинъ уже выставлялся въ половину на стн, въ половину на потолк, выдлывая страшныя гримасы и дожидаясь, по-видимому, чтобы открыть сатанинскую вечеринку адскимъ вальсомъ вельзевулова изобртенія.

Но это былъ не чортъ. Въ его подобіи обрисовывалась только гигантская тнь гадкой вдьмы, чавкающей съ неутомимою дятельностью. Если бы Флоренса какимъ-нибудь случаемъ очутилась въ этой берлог и взглянула на оригиналъ чудовищной тни, она мигомъ и безъ всякаго затрудненія угадала бы въ немъ фигуру доброй бабушки Браунъ, несмотря на то, что ея дтское воспоминаніе объ ужасной старух было, можетъ быть, столь же преувеличеннымъ представленіемъ истины, какъ и отраженіе тни на стн и потолк. Но Флоренса не приходила, не заглядывала, и м-съ Браунъ, не угаданная никмъ, спокойно засдала подл дымившейся головешки.

Дождевыя капли полились сильне, но уже не въ печь. Старуха быстро подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука ухватилась за дверь, и въ комнат послышались шаги.

— Кто тамъ? — спросила старуха, озираясь черезъ плечо.

— Добрый человкъ съ добрыми встями.

— Съ добрыми встями? Откуда?

— Изъ чужихъ краевъ.

— Изъ-за моря? — крикнула старуха, вставая съ мста.

— Да, изъ-за моря.

Старуха поспшно подгребла уголья и подошла къ вошедшей фигур, которая между тмъ затворила дверь и остановилась среди комнаты. Быстро опустивъ руку на ея промокшій капотъ и поворотивъ ее къ огню, чтобы разглядть, старуха испустила жалобный вой, обличавшій ея обманутую надежду.

— Что съ тобою? — спросила фигура.

— У! У! — вопила вдьма, закинувъ голову назадъ.

— Да что съ тобою?

— Охъ! охъ! нтъ моей двки, — завизжала м-съ Браунъ, вздергивая плечами и закинувъ руки на затылокъ, — гд моя Алиса? гд моя красная дочка? Они задушили ее!

— Не задушили, если твое имя — Марвудъ.

— Видала ли ты мою двку, а? Видала ли ты мою красотку, ась? Нтъ ли отъ нея грамотки?

— Она сказала, что ты не умешь читать.

— И то правда, не умю. Да, не умю, дьяволъ меня побери, — визжала старуха, ломая себ руки.

— Что ты не зажжешь свчи? — спросила фигура, осматриваясь вокругъ комнаты.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, вынула изъ шкапа сальный огарокъ, всунула дрожащею рукою въ печь, затеплила кое-какъ и поставила на столъ. Грязная свтильня горла сперва тускло, такъ какъ сало заливало фитиль, и прежде, чмъ слпоглазая бабушка могла различить что-нибудь съ нкоторою ясностью, фигура сла на скамейку, сложила руки на груди, опустила глаза въ землю и, сорвавъ съ головы грязную косынку, положила ее на столъ подл себя. Нсколько минутъ продолжалось молчаніе съ обихъ сторонъ.

— Стало быть, моя красотка велла теб сказать что-нибудь на словахъ? Что же ты не говоришь? Ну, что она сказала?

— Взгляни, — отвчала фигура.

Повторивъ это слово съ испуганнымъ видомъ, старуха посмотрла на собесдницу, на стны, на потолокъ и опять на собесдницу.

Алиса сказала: взгляни еще, матушка!

Старуха опять оглянулась вокругъ комнаты съ величайшимъ вниманіемъ и вдругъ, выпучивъ глаза на загадочную незнакомку, испустила пронзительный крикъ и бросилась къ ней на шею.

— Ты ли это, моя двка, моя Алиса? Дочка моя, красотка моя! Живехонька! здоровехонька! опять воротилась къ своей матери!

И, повиснувъ на груди этой женщины, старуха перекачивалась изъ стороны въ сторону, не замчая, что ласки ея принимаются холодно и неохотно!

— Двка моя! Алисушка! красотка моя! куколка ненаглядная! опять ты здсь, въ родномъ гнзд!

Бросившись на полъ, она положила голову на колни своей дочери, обвивъ ея станъ костлявыми руками, и опять начала перекачиваться изъ стороны въ сторону съ неистовымъ обнаруженіемъ всхъ жизненныхъ силъ, какія въ ней оставались.

— Да, матушка, — отвчала Алиса, поцловавъ мать и стараясь, однако же, высвободиться изъ ея объятій, — я здсь, наконецъ, въ родномъ гнзд. Пусти меня, матушка, пусти. Вставай и садись на стулъ. Что за нжности? Отойди, говорю теб.

— Она воротилась еще суровй, чмъ ушла! — закричала мать, выпучивъ глаза на ея лицо и продолжая держаться за ея колни, — она не заботится обо мн! Столько лтъ я сиротла и вела каторжную жизнь, a она и смотрть не хочетъ.

— Что ты хочешь сказать, матушка? — возразила Алиса, отодвигая ноги, чтобы удалить привязчивую старуху, — сиротла не одна ты, и каторга была не для тебя одной. Вставай и садись на стулъ.

Старуха встала, всплеснула руками, завизжала и остановилась съ выпученными глазами въ нсколькихъ шагахъ отъ дочери. Потомъ, взявъ свчу, она обошла ее кругомъ, осматривая съ ногъ до головы съ болзненными стонами и дикими тлодвиженіями. Затмъ она сла на стулъ, захлопала руками, закачалась во вс стороны и застонала еще страшне.

Не обращая никакого вниманія на горькія жалобы старухи, Алиса скинула мокрый капотъ, оправила платье и опять услась на прежнемъ мст, скрестивъ руки на груди и обративъ глаза на каминъ. Старуха продолжала бсноваться.

— Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такойже молодой, какой ухала отсюда? — начала дочь, обративъ глаза на старуху, — неужели думала ты, что жизнь, какую вела я тамъ, за тридевять земель въ тридесятомъ царств, могла меня разнжить и приготовить къ чувствительнымъ свиданіямъ? Право, слушая тебя, подумаешь, что все это такъ.

— Не то, не то! — вскричала мать, — она знаетъ это.

— Что же это такое? — возразила дочь, — въ сторону вс эти намеки, или мн право не трудно будетъ убраться къ чорту на кулички.

— Вотъ она! вотъ она! Ой, ой, ой! Посл столькихъ лтъ разлуки она грозитъ опять покинуть меня! Ой!

— Еще разъ скажу теб, матушка, въ разлук жила не одна ты, — продолжала Алиса, — воротилась сурове, говоришь ты? a ты чего ожидала?

— Сурове ко мн! къ своей собственной матери!

— A кто, какъ не собственная мать причиной этой суровости? — возразила Алиса, скрестивъ руки и нахмуривъ брови, какъ будто ршилась подавить въ грди всякое нжное чувство, два, три слова, матушка. Если мы теперь понимаемъ другъ друга, намъ не къ чему заводить ссоры. Я ухала двченкой и воротилась женщиной. Я ухала непокорною дочерью и воротилась назадъ ничмъ не лучше, къ этому ты должна быть приготовлена. Я не исполняла въ ту пору своихъ обязанностей, надюсь не исполнять ихъ и теперь. Но дло вотъ въ чемъ: разв ты исполняла свои обязанности по отношенію ко мн?

— Я? — завопила старуха, — обязанности къ своей двк? Обязанности матери къ собственному дтищу!

— Что? разв это деретъ твои уши, матушка? — возразила дочь, обративъ на нее холодное и суровое лицо, — я объ этомъ надумалась вдоволь на чужой сторон. Съ младенчества и до сихъ поръ мн продолбили уши о моихъ обязанностяхъ къ людямъ, но никому ни разу не приходило въ голову заикнуться объ обязанностяхъ другихъ людей въ отношеніи ко мн. Это меня удивляло и удивляетъ.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, но, наврно, никакъ нельзя было узнать, какой смыслъ имли эти гримасы. Можетъ, она сердилась, чувствовала угрызенія совсти, длала возраженія, а, можетъ, просто все это было дйствіемъ старческой немощи.

— Жила была, — начала дочь съ дикимъ смхомъ и опустивъ глаза въ землю съ очевиднымъ презрніемъ и ненавистью къ себ самой, — жила была маленькая двочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищет, вскормлена въ нищет, выросла въ нищет. Ничему ее не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.

— Никто! — завопила мать, указывая на самое себя и ударяя себя въ грудь.

— Ее ругали, колотили, какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ, — вотъ и вс заботы о ней. Другихъ — не знала маленькая двочка, Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась и по улицамъ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. И между тмъ выростала двочка Алиса, выростала и хорошла съ каждымъ днемъ. Тмъ хуже для нея. Было бы гораздо лучше, если бы ее заколотили до смерти.

— Ну, ну! Еще что?

— A вотъ сейчасъ увидишь. Были цвтики, будутъ и ягодки. Чмъ больше выростала Алиса Марвудъ, тмъ больше хорошла и общала сдлаться красавицей первйшаго сорта. Поздно ее начали учить — и выучили всему дурному. За ней ухаживали, присматривали и въ короткое время выдрессировали ее на вс манеры. Тогда была ты, матушка, не такъ бдна и очень любила свою дочь. Съ двочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лтъ. Она родилась на погибель и — погибла!

— Посл такой разлуки! — хныкала старуха, — вотъ чмъ начинаетъ моя двка!

— Она скоро окончитъ, матушка. Псня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще двочка, но заброшенная и отверженная. И повели ее въ судъ, и судили ее, и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ суд. Какъ складно и умильно разсуждалъ предсдатель о ея обязанностяхъ, и о томъ, что она попрала въ себ божественные дары природы, и о томъ, что она должна лобызать карающую руку закона, и о томъ, что добродтель всегда и везд получаетъ достойную награду, a порокъ — достойное возмездіе! Какъ будто не зналъ благочестивый джентльменъ, что этотъ же законъ, не принявшій во время надежныхъ средствъ спасти невинное созданіе, обрекалъ теперь несчастную жертву на неизбжную гибель! Какъ будто не вдалъ онъ, праведный судія, что пустозвонное краснобайство не спасло и не спасетъ ни одной жертвы, увлеченной нищетою въ бездну разврата!

Алису Марвудъ приговорили къ ссылк и отправили на тотъ конецъ свта. Она должна была, по опредленію закона, учиться обязанностямъ въ такомъ обществ, гд не знаютъ никакихъ обязанностей, и гд въ тысячу разъ больше всякаго порока и разврата, чмъ на ея родин. И Алиса Марвудъ воротилась женщиной, такой женщиной, какою слдуетъ ей быть посл всхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно, скоро, когда опять поведутъ ее на судъ, и опять услышитъ она благочестиваго краснобая, который еще съ большимъ жаромъ и съ большею торжественностью станетъ разсуждать о добродтепяхъ и порокахъ и о возмездіи закона. Тогда не станетъ больше Алисы Марвудъ, но съ ея позоромъ и смертью благочестивые джентльмены не потеряютъ работы. Свжія толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и двочекъ, вскормленныхъ въ нищет, взлелянныхъ развратомъ, не замедлятъ явиться предъ ихъ свтлыми очами, и славный кусокъ хлба заработаютъ джентльмены, краснобайствующіе о прелестяхъ добродтели, объ ужасахъ порока!

Старуха облокотилась на столъ и, закрывъ лицо обими руками, притворилась чрезвычайно растроганной, a можетъ быть, она и не притворялась.

— Кончено, матушка. Я все сказала. Теперь, надюсь, ты не заикнешься о моихъ обязанностяхъ къ теб. Твоя молодость, конечно, прошла такъ же, какъ и моя. Тмъ хуже для насъ обихъ. Не буду ни упрекать тебя, ни оправдывать себя. Къ чему? зачмъ? Все ршено и покончено давнымъ давно. Я не дитя, и ты не сестра благочестиваго краснобая, засдающаго въ суд. Длить намъ нечего, и авось ты не станешь переливать изъ пустого въ порожнее. Мы довольно знаемъ другъ друга.

И, однако, при всемъ униженіи она была красавицей въ полномъ смысл этого слова. Самый поверхностный наблюдатель не могъ не замтить изящества и рдкой правильности ея формъ даже въ минуты бшеной злобы, исказившей черты ея лица, когда, наконецъ, это лицо успокоилось, и въ прекрасныхъ черныхъ глазахъ, обращенныхъ на огонь, заискрилось чувство грусти, ея фигура, измученная и усталая, представляла совершеннйшее подобіе падшаго ангела, осужденнаго на безконечныя страданія въ юдоли плача и скорбей.

Нсколько минутъ длилось молчаніе съ обихъ сторонъ. Старуха, любовавшаяся исподтишка на свою дочь, осмлилась протянуть къ ней черезъ столъ свою руку и, не встрчая сопротивленія, прикоснулась къ ея лицу и начала разглаживать волосы. Алиса не сдлала никакого движенія. Ободренная этимъ спокойствіемъ, старуха стремительно подбжала къ ней, скинула ея башмаки и набросила на ея плечи какое-то подобіе сухого платья. Во все это время она бормотала безсвязныя ласки и съ напряженнымъ вниманіемъ всматривалась въ черты ея лица.

— Ты очень бдна, матушка? — спросила Алиса, осматривая жалкую избенку.

— Горько бдна, мое дитятко.

На лиц старухи выразился какой-то неопредленный испугъ. Быть можетъ, любуясь дочерью, она припомнила одну изъ ужасныхъ сценъ, какія должны были повторяться часто въ ея борьб съ отвратительной нищетой, или, можетъ быть, ее взволновало опасеніе за будущую судьбу воротившейся дочери. Какъ бы то ни было, старуха остановилась передъ Алисой съ самымъ покорнымъ видомъ, опустила голову и какъ-будто умоляла о пощад.

— Чмъ ты живешь, матушка?

— Милостыней, мое дитятко.

— И воровствомъ?

— Да, по-временамъ и воровствомъ, да только ужъ какое мое воровство? Я стара, хила и начинаю всего бояться. Бездлку какую-нибудь съ мальчишки или двченки, и то все рже и рже. A вотъ я недавно слонялась за городомъ, лебедушка моя, и подмтила недурную поживу. Я караулила.

— Караулила?

— Я не спускала глазъ съ одной семьи, мое дитятко, — продолжала старуха умоляющимъ тономъ, предупреждая возраженіе и упреки.

— Съ какой семьи?

— Тс!… Не сердись на меня, лебедушка. Я это длала изъ любви къ теб, поминая свою заморскую красотку.

Старуха взяла и поцловала ея руку. Въ глазахъ ея опять выразилась просьба о пощад.

— Это было давненько, мое дитятко: я пробиралась за угломъ и тутъ мн удалось заманить къ себ его маленькую дочь.

— Чью дочь?

— Не его, Алиса, не его. Что ты на меня такъ сердито смотришь? Право не его. Это не можетъ быть.

— Чью же? Ты сказала, его дочь.

— Да не кричи такъ громко. Ты пугаешь меня, касатушка. Дочь м-ра Домби, только м-ра Домби. Съ той поры я видала ихъ сплошь да рядомъ. Я видала и е_г_о.

При послднемъ слов старуха съежилась и отпрянула назадъ, какъ будто боялась взрыва ярости въ своей дочери. Но хотя лицо Алисы, постоянно обращенное на мать, выражало сильнйшее негодованіе однако она не тронулась съ мста, только кулаки ея тсне прижались къ груди, какъ-будто она хотла этимъ удержать ихъ отъ нападенія при внезапной злости, которая ею овладла.

— Какъ мало онъ думалъ, кого видлъ передъ собой! — взвизгнула старуха, подымая сжатые кулаки.

— И какъ мало онъ объ этомъ заботился! — проворчала Алиса сквозь зубы.

— A мы стояли съ нимъ лицомъ къ лицу. Я разговаривала, и онъ разговаривалъ. Я сидла и караулила, когда онъ ходилъ въ рощ между деревьями. При каждомъ шаг я посылала ему вслдъ тысячи чертей и проклинала его на вс корки.

— Большое ему дло до твоего проклятья! Онъ, я думаю, живетъ себ припваючи.

— Да, ему ни чорта не длается…

Старуха остановилась, такъ какъ лицо и вся фигура ея дочери исказились страшнымъ образомъ. Казалось, ея грудь хотла лопнуть отъ напряженій подавляемой злобы. Ея усилія задушить въ себ эту бурю были столь же страшны, какъ и самая ярость. Однако, ей удалось преодолть себя, и посл минутнаго молчанія она спросила:

— Онъ женатъ?

— Нтъ, лебедушка.

— Женится, можетъ быть?

— Не знаю, a кажись, что нтъ. Но его начальникъ и пріятель женится, и вотъ гд мы поздравимъ его такъ, что самъ дьяволъ въ присядку запляшетъ предъ его глазами!

Старуха кричала и прыгала, какъ вдьма въ полномъ разгар сатанинской вечеринки.

— Мы натшимся, говорю теб, по горло, и эта женитьба отзовется ему на томъ свт. Помяни мое слово.

Дочь бросила на нее вопросительный взглядъ.

— Но ты измокла, моя касатка, устала, какъ собака, и проголодалась, какъ волчица. Чмъ бы тебя накормить и напоить?

Старуха бросилась къ шкафу и, вытащивъ нсколько полупенсовъ, звякнула ими объ столъ.

— Вотъ моя казна, вся тутъ, и больше — ничего. У тебя нтъ деньженокъ, Алиса?

Невозможно описать, какою жадностью наполнились глаза старухи, когда дочь ползла за пазуху за полученнымъ подаркомъ.

— Все?

— Ничего больше. И это подано изъ состраданья.

— Изъ состраданья — эхва? — завизжала старуха, впиваясь въ серебряную монету, которая, къ ея отчаянію, все еще была въ рукахъ ея дочери. — Нутка, посчитаемъ. Шесть да шесть — двнадцать, да еще шесть восемнадцать. Такъ! Теперь распорядимся на славу. Сейчасъ побгу за хлбомъ и водкой.

И съ проворствомъ, необыкновеннымъ въ дряхлой старух, она напялила дрожащими руками дырявую шляпу и накрылась шалью. Монета, къ ея отчаянію, все еще была въ рукахъ Алисы.

— Какая же намъ потха отъ этой женитьбы? Ты еще не сказала, матушка.

— Да ужъ будетъ потха, — отвчала мать, про должая возиться около лохмотьевъ, — потха отъ гордости, отъ ненависти, и ужъ никакъ не отъ любви, — потха отъ ссоры этихъ гордецовъ и отъ опасности… отъ опасности, Алиса.

— Отъ какой же?

— Увидишь, a покамстъ помалчивай. Я знаю, что знаю. Не худо бы имъ оглядться и держать ухо востро. A ужъ моя двка найдетъ себ мстечко, — ухъ! — какое мстечко!

И улучивъ минуту, когда дочь, занятая размышленіемъ, разжала руку, гд хранилась серебряная монета, старуха мгновенно ее выхватила и скороговоркой продолжала:

— Побгу, моя касатка, побгу за хлбомъ и за водкой. Славно поужинаемъ.

Говоря это, она перебрасывала деньги съ руки на руку. Алиса взяла назадъ свою монету и прижала ее къ губамъ.

— Что ты, Алиса? цлуешь монету? Это похоже на меня. Я часто цлую деньги. Он къ намъ милостивы во всемъ, да только жаль, что не кучами приходятъ.

— Не припомню, матушка, чтобы я прежде когда это длала. Теперь цлую эту монету изъ воспоминанія объ особ, которая подарила мн ее.

— Вотъ что! Ну, пожалуй, и я ее поцлую, a надо ее истратить. Я мигомъ ворочусь.

— Ты, кажется, сказала, матушка, что знаешь очень много, — проговорила дочь, провожая ее глазами къ дверямъ. — Видно безъ меня ты поумнла!

— Да, моя красотка, — отвчала старуха, обернувшись назадъ. — Я знаю гораздо больше, чмъ ты думаешь. Я знаю больше, чмъ онъ думаетъ. Я изучила его насквозь.

Дочь недоврчиво улыбнулась.

— Я даже знаю всю подноготную объ его брат, Алиса, — продолжала старуха, вытягивая шею и длая отвратительныя гримасы. — Этотъ братецъ, видишь ты, могъ бы за покражу денегъ отправиться туда, гд и ты проживала. Онъ живетъ съ сестрой, вонъ тамъ, за Лондономъ, подл Сверной дороги.

— Гд?

— За Лондономъ, подл Сверной дороги. Я теб покажу, если хочешь. Домишко дрянной, ты увидишь. Да нтъ, нтъ, не теперь, — завизжала старуха, увидвъ, что дочь вскочила съ мста, — не теперь. Вдь это далеко отсюда, около мили, a пожалуй, что и больше. Завтра поутру, если захочешь, пожалуй, я тебя поведу. Пора за ужиномъ…

— Стой! — закричала дочь, ухватившись за старуху, которая уже собиралась юркнуть изъ комнаты. — Сестра хороша какъ демонъ, и y ней каштановые волосы?

Озадаченная старуха утвердительно кивнула головой.

— Я вижу тнь его самого на ея рож! Красный домишко на пустыр стоитъ на юру? Небольшой зеленый подъздъ?

Старуха опять кивнула головой.

— Сегодня я была тамъ! Отдай монету назадъ!

— Алиса! касатушка!

— Отдай, говорю теб, нето я тебя задушу.

Вырвавъ моиету изъ рукъ старухи, испускавшей жалобный вой, Алиса одлась на скорую руку въ капотъ и сломя голову бросилась изъ избы.

Прихрамывая и припрыгивая, мать побжала за дочерью изо всхъ силъ, оглашая воздухъ безполезными жалобами. Непреклонная въ своемъ намреніи и равнодушная ко всему остальному, дочь, не обращая ни малйшаго вниманія на бурю съ проливнымъ дождемъ, продолжала бжать впередъ по направленію къ дому, въ которомъ отдыхала. Черезъ четверть часа ходьбы, старуха, выбившись изъ силъ, настигла свою дочь, и он об молча пошли рядомъ. Старуха не смла больше жаловаться.

Въ часъ, или около полночи, мать и дочь оставили за собой правильныя улицы и вошли на пустырь, гд стоялъ уединенный домикъ. Втеръ не стсняемый городскими зданіями, завывалъ теперь на приволь и продувалъ ихъ со всхъ сторонъ. Все вокрутъ нихъ было мрачно, дико, пусто.

— Вотъ удобнйшее для меня мсто! — сказала дочь, пріостанавливаясь на минуту и оглядываясь назадъ. — Я и давеча такъ думала, когда была здсь.

— Не отдавай назадъ монету, Алиса, сдлай милость! Какъ намъ обойтись безъ нея? Вдь намъ нечего ужинать? Деньги — всегда деньги, кто бы ихъ ни далъ. Ругай ее сколько душ угодно, только монету пожалуйста не отдавай.

— Постой-ка, кажется, этотъ домъ ихъ? Такъ, что-ли?

Старуха утвердительно кивнула головой. Сдлавъ нсколько шаговъ, он подошли къ дверямъ. Въ комнат, гд сидла Алиса, свтился огонекъ. Он стукнули, и черезъ минуту явился Джонъ Каркеръ со свчею въ рук.

Озадаченный страннымъ визитомъ въ такой поздній часъ, Джонъ Каркеръ, обращаясь къ Алис, спросилъ, что ей нужно.

— Видть вашу сестру — скороговоркой отвчала Алиса, — женщину, которая сегодня дала мн денегъ.

Услышавъ громкій голосъ, Герріэтъ вышла изъ дверей.

— А! ты здсь голубушка! Узнаешь ты меня?

— Да, — отвчала изумленная Герріэ,тъ.

Лицо, которое такъ недавно смотрло на нее съ любовью и благодарностью, пылало теперь непримиримою ненавистью и злобой, рука, обвивавшаяся вокрутъ ея стана съ кроткою нжностью, держала теперь сжатый кулакъ, и бшеная фурія, казалось, готова была задушить свою жертву. Герріэтъ, по невольному инстинкту самосохраненія, ближе придвинулась къ брату.

— Чего ты хочешь? Что я теб сдлала?

— Что ты мн сдлала? Ты пригрла меня y камина, напоила меня, накормила и на дорогу дала мн денегъ. Ты облагодтельствовала меня и… я плюю на твое имя!

Подражая своей дочери, старуха тоже сжала руку въ кулакъ и погрозилась на брата и сестру, но вслдъ за тмъ она дернула за подолъ Алису и шепнула, чтобы та не отдавала монету.

— Если моя слеза капнула на твою руку, пусть она отсохнетъ! Если я прошептала ласковое слово, пустъ оглохнетъ твое ухо! Если я коснулась твоихъ губъ, пусть это прикосновеніе будетъ для тебя отравой! Проклятіе на домъ, гд я отдыхала! Стыдъ и позоръ на твою голову! Проклятіе на все, что тебя окружаетъ!

Выговоривъ послднія слова, она бросила монету на полъ и пришлепнула ее ногою.

— Пусть обратятся въ прахъ твои деньги! Не надо мн ни за какія блага, ни за царство небесное! Я бы скоре оторвала свою израненную ногу, чмъ осушила ее въ твоемъ проклятомъ дом!

Герріэтъ, блдная и трепещущая, удерживала брата, a бшеная фурія продолжала безъ перерыва:

— Ты сжалилась надо мной и простила меня въ первый часъ моего возвращенія? Хорошо! Ты разыграла передо мной добродтельную женщину? Хорошо! Я поблагодарю тебя на смертномъ одр, я помолюсь за тебя, за весь твой родъ, за все твое племя! Будь въ этомъ уврена!

И сдлавъ гордый жестъ, какъ будто грозившій уничтоженіемъ предметовъ ея ярости, она подняла голову вверхъ и скрылась за дверьми во мрак бурной ночи.

Старуха еще разъ съ отчаяннымъ усиліемъ уцпилась за ея подолъ и принялась отыскивать на порог монету съ такою жадностью, которая поглотила вс ея способности. Напрасно. Дочь сильнымъ движеніемъ руки поволокла ее за собой, и он опять понеслись черезъ пустырь къ своему жилищу, въ глухой закоулокъ безконечнаго города, который теперь совсмъ исчезалъ отъ глазъ въ непроницаемомъ туман. Мать во всю дорогу охала, хныкала, стонала и упрекала, сколько могла, свою непокорную дочь: изъ-за ея упрямства он теперь должны были остаться безъ хлба и водки въ первую ночь посл двнадцатилтней разлуки!

Уже давно непокорная дочь храпла на своей постели, a ея мать еще сидла передъ огнемъ и глодала черствую корку хлба.

Глава XXXV.

Счастливая чета.

Нтъ уже боле темнаго пятна на модной улиц города Лондона. Гордо смотритъ чертогъ м-ра Домби на противоположныя зданія, и ни одно не сметъ съ нимъ соперничать въ громадности и пышномъ блеск. Домъ — всегда домъ, какъ бы онъ ни былъ простъ и бденъ. Если эгу пословицу вывернуть на изнанку и сказать: домъ все-таки домъ, будь онъ великолпенъ какъ дворецъ, — то окажется, что м-ръ Домби соорудилъ въ честь своихъ пенатовъ чудный алтарь изящества и вкуса.

Вечеръ. Ярко горятъ свчи въ окнахъ пышнаго дома, красноватое зарево каминовъ отражается на занавсахъ и мягкихъ коврахъ, буфетъ ломится подъ тяжестью сервиза, столъ накрытъ великолпно для четырехъ персонъ. Обновленный домъ первый разъ со времени послднихъ перемнъ принимаетъ праздничный видъ. Ждутъ съ минуты на минуту возвращенія изъ Парижа счастливой четы.

Знаменитый вечеръ уступаетъ въ суетливости только свадебному утру. Вс сердца преисполнены благоговніемъ и проникнуты торжественнымъ ожиданіемъ. М-съ Перчъ сидитъ на кухн и кушаетъ чай. Ей было много дла: разъ двадцать она обошла пышные аппартаменты, вымряла по аршинамъ цнность шелку и левантина и вычерпала изъ словарей вс возможныя восклицанія, придуманныя для выраженія выспреннихъ восторговъ. Кухарка въ самомъ веселомъ расположеніи духа и увряетъ всю компанію, что ей теперь нужны гости, да гости, такъ какъ она разбитного характера и всегда любила повеселиться, a что гостей будетъ полонъ домъ, такъ она готова прозакладывать шесть пенсовъ. М-съ Перчъ, прихлебывая чай, утвердительно киваетъ головой и безмолвно соглашается на вс пункты. Горничная поминутно вздыхаетъ изъ глубины души и открыто объявляетъ, что y нея одно желаніе — счастья молодымъ супругамъ, но супружество, прибавляетъ она, не что иное, какъ лотерея, и чмъ больше объ этомъ думаешь, тмъ больше привыкаешь дорожить свободой безбрачной жизни. ‘Конечно, лотерея, да еще хуже, чмъ лотерея’, восклицаетъ м-ръ Таулисонъ, суровый, угрюмый и мрачный. ‘О, если бы теперь война, — прибавляетъ онъ, — къ чорту всхъ французовъ’! Молодой человкъ вообще того мннія, что всякій иностранецъ есть французъ и непремнно долженъ быть французомъ по законамъ природы.

При каждомъ новомъ стук колесъ вся компанія останавливалась и прерывала разговоръ и вслушивалась, не разъ даже раздавалось общее восклицаніе: ‘вотъ они! воть они!’ но оказывалось, что это были не они, и фальшивая тревога оканчивалась ничмъ. Кухарка, видимо, начала сокрушаться о приготовленномъ обд, м-ръ Таулисонъ больше и больше свирплъ противъ французовъ, вс чувствовали какое-то неопредленное безпокойство, и только одинъ обойщикъ, чуждый всякихъ треволненій, спокойно продолжалъ бродить по комнатамъ, погруженный въ блаженное самосозерцаніе.

Флоренса готова встртить отца и свою новую мать. Радость или грусть волнуетъ ея сердце, робкая двушка сама не знаетъ, но ея щеки зардлись яркимъ румянцемъ и заискрились необыкновеннымъ блескомъ. Въ людской поговариваютъ втихомолку: какъ прекрасна сегодня миссъ Флоренса, какъ она выросла! какъ похорошла, бдняжечка! Затмъ слдуетъ пауза. Кухарка, какъ душа общества, чувствуетъ, что ей надобно высказать свое мнніе. Она говоритъ: удивительно для меня… но что именно удивительно, не объясняетъ. Горничная также удивляется, и вмст съ ней чувствуетъ глубокое удивленіе м-съ Перчъ, надленная отъ природы завидною способностью приходить въ изумленіе отъ всего, что поражаетъ удивленіемъ другихъ особъ, хотя бы предметъ такого удивленія скрывался во мрак неизвстности. М-ръ Таулисонъ пользуется благопріятнымъ случаемъ настроить дамскія сердца на печальный тонъ. Онъ говоритъ:

— Чмъто окончится вся эта исторія! Посмотримъ, поглядимъ!

— Какъ, подумаешь, все устроено на свт! — восклицаетъ кухарка, — право! A ужъ насчетъ миссъ Флоренсы, м-ръ Таулисонъ, я готова побиться объ закладъ, ей не будетъ хуже ни отъ какихъ перемнъ.

— Какъ бы не такъ! — возражаетъ Таулисонъ и, скрестивъ руки, хранитъ глубокое молчаніе, увренный, что его пророчество навело ужасъ на все общество.

М-съ Скьютонъ, готовая встртить милыхъ дтей съ отверстыми объятіями, уже давно нарядилась въ двическій костюмъ съ коротенькими рукавчиками. Зрлыя прелести Клеопатры цвтутъ теперь въ тни ея собственныхъ комнатъ, которыми она овладла только что сегодня. Уже нсколько часовъ брюзга-старуха сидитъ подъ окномъ и крайне досадуетъ на запоздалый обдъ.

Гд же счастливая чета, ожидаемая этимъ благословеннымъ домомъ? Неужели паръ, вода, втеръ и лошади, — все замедляетъ свой ходъ, чтобы продлить блаженство этой четы? неужели слишкомъ много благовонныхъ цвтовъ на ея дорог, и она запуталась между розами и лиліями?

Вотъ она, наконецъ, вотъ счастливая чета! Быстро подъхала карета къ великолпному дому и остановилась y подъзда, м-ръ Таулисонъ и компанія бгутъ на встрчу, отворяютъ дверь, и молодые супруги рука объ руку входятъ въ свой чертогъ.

— Милая Эдиь! — кричитъ на лстниц взволнованный голосъ. — Милый Домби! — И коротенькіе рукавчики обвиваются поперемнно вокругъ милаго и милой.

Флоренса также спустилась въ залу, но, не смя подойти съ своимъ привтствіемъ, робко выжидаетъ, пока пройдутъ первые восторги нжнйшаго свиданія. Глаза Эдии встртили ее еще на порог. Небрежно поцловавъ въ щеку чувствительную родительницу, Эдиь поспшила къ Флоренс и обняла ее съ нжностью.

— Какъ твое здоровье, Флоренса? — спросилъ м-ръ Домби, протягивая руку.

Цлуя ее, трепещущая Флоренса встртилась съ глазами отца. Холоденъ былъ взоръ м-ра Домби, но любящее сердце дочери замтило въ немъ что-то, похожее на участіе. Ей даже показалось, что при взгляд на нее, м-ръ Домби обнаружилъ чувство изумленія безъ всякой примси недоброжелательства или негодованія. Не смя боле поднять на него глазъ, она, однако, чувствовала, чго онъ взглянулъ на нее еще разъ и взглянулъ благосклонно. О, какой лучъ радости оживилъ все существо ея при отрадной мысли, что теперь новая маменька откроетъ ей неразгаданный секретъ пріобртать любовь своего отца.

— Надюсь, м-съ Домби, вы не долго станете переодваться, — замтилъ м-ръ Домби.

— Я сейчасъ буду готова.

— Подавать обдъ черезъ четверть часа.

Съ этими словами м-ръ Домби всталъ и ушелъ въ свой кабинетъ. М-съ Домби ушла къ себ на верхъ, a м-съ Скьютонъ и Флоренса отправились въ залъ, гд нжная маменька вмнила себ въ обязанность пролить нсколько неудержимыхъ слезъ, въ знакъ радости о счастьи дочери. Она отирала ихъ еще вышитымъ кончикомъ носового платка, медленно и осторожно, когда зять ея снова вошелъ въ комнату.

— Ну, что, какъ понравился вамъ прелестный Парижъ? — спросила она его, подавляя свое волненіе.

— Холодно было, — отвчалъ м-ръ Домби.

— Но зато весело, какъ всегда, — сказала м-съ Скьютонъ.

— Не очень. Что-то скучно, — возразилъ Домби.

— Что вы, какъ можно скучно!

— На меня, по крайней мр, онъ произвелъ такое впечатлніе, — продолжалъ Домби съ важною учтивостью. — М-съ Домби нашла его, кажется, тоже скучнымъ, она раза два говорила, что ей не весело.

— Проказница! — сказала м съ Скьютонъ, подходя къ входившей въ это время дочери, — можно ли говорить такія вещи о Париж!

Эдиь подняла усталыя рсницы и прошла въ дверъ, об половинки которой были торжественно растворены, съ цлью раскрыть амфиладу новоубранныхъ комнатъ, но Эдиь едва взглянула на это убранство и сла возл Флоренсы.

— Какъ прекрасно отдланы комнаты! — сказала м-съ Скьютонъ, обращаясь къ Домби. — Съ какой точностью умли они исполнить каждую мыслы Это не домъ, a дворецъ.

— Да, недурно, — отвчалъ Домби, окинувши взоромъ комнаты. — Я сказалъ, чтобы не жалли денегъ, и что можно сдлать за деньги, надюсь, сдлаино.

— А чего нельзя за нихъ сдлать! — замтила Клеопатра.

— Деньги всемогущи, — подтвердилъ Домби.

И онъ торжественно взглянулъ на жену, но жена молчала.

— Надюсь, м-съ Домби, — сказалъ онъ, обращаясь къ ней посл минутнаго молчанія съ особеиною выразительностью, — надюсь, вы одобряете вс эти измненія?

— Да конечно, — отвчала она съ надменною безпечностью. — Должно быть прекрасно, такъ значитъ и прекрасно.

Насмшливое выраженіе было, казалось, неразлучно съ ея гордымъ лицомъ, но презрніе, съ которымъ она выслушивала намеки на богатство, эти притязанія удивить ее почти сказочной роскошью, — это презрніе было на лиц ея чмъ-то новымъ, выражавшимся ярче всего другого. Замтилъ ли это м-ръ Домби, облеченный въ собственное величіе, или нтъ, только случаевъ замтить это выраженіе представлялось для него довольно, въ настоящую минуту ему очень не трудно было бы понять взглядъ, надменно скользнувшій по предметамъ его гордости и остановившійся потомъ на немъ. Онъ могъ бы прочесть въ этомъ взгляд, что вс богатства его, будь он хоть вдесятеро больше, не завоюютъ ему ни тни покорной мысли въ гордой женщин, связанной съ нимъ узами брака, но возстающей противъ него всею душою. Онъ прочелъ бы въ этомъ взіляд, что она презираегъ его сокровища, но и смотритъ на нихъ, какъ на свою собственность, какъ на плату, какъ на низкое и ничтожное вознагражденіе за то, что она сдлалась его женою. Онъ прочелъ бы въ немъ, что малйшій намекъ на могущество его денегъ, давая ей поводъ выражать свое презрніе, все-таки унижалъ ее въ собственномъ мнніи и разжигалъ пожаръ внутри ея.

Подали и обдъ, м-ръ Домби повелъ Клеопатру, Эдиь и дочь его послдовали за ними. Прошедши мимо столика, уставленнаго серебромъ и золотомъ, какъ мимо кучи сору, и не удостоивши ни однимъ взглядомъ окружавшіе ее предметы роскоши, она въ первый разъ заняла свое мсто за столомъ и сидла, какъ статуя.

М-ръ Домби самъ не далеко ушелъ отъ статуи и остался доволенъ неподвижною, гордою и холодною осанкою своей прекрасной сунруги. Она вела себя въ его дух, и онъ находилъ обращеніе ея прекраснымъ. Предсдательствуя за столомъ съ неизмннымъ чувствомъ собственнаго достоинства, онъ исполнялъ обязанности хозяина торжественно и самодовольно, и обдъ, не предвщавшій въ будущемъ ничего особенно привлекательнаго, прошелъ въ холодной учтивости.

Вскор посл чаю м-съ Скьютонъ, исполненная чувства радости, что любезная дочь ея соединена съ избранникомъ сердца, — что, впрочемъ, не мшало ей найти этотъ семейный обдъ довольно скучнымъ, какъ можно было заключить по звот, цлый часъ прикрываемой веромъ, — м-съ Скьютонъ ушла спать. Эдиь тоже ушла потихоньку и не возвращалась. Флоренса же, ходившая на верхъ къ Діогену, застала въ зал при возвращеніи своемъ только отца, расхаживающего взадъ и впередъ въ мрачномъ величіи.

— Извините, папенька. Прикажете уйти? — проговорила она, остановившись y дверей.

— Нтъ, — отвчалъ Домби, оглянувшись черезъ плечо, — ты можешь быть или не быть тутъ, какъ теб угодно, вдь это не мой кабинетъ.

Флоренса вошла и присла съ работой къ дальнему столику. Она въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ помнитъ себя, очутилась наедин съ отцомъ, — она, его единственное дитя, его естественная подруга, испытавшая все горе и тоску одинокой жизни, она, любящая, но не любимая, никогда не забывавшая помянуть его въ молитв, готовая умереть рано, лишь бы только y него на рукахъ, — она, его ангелъ-хранитель, на холодъ и равнодушіе отвчавшій самоотверженною любовью!

Она дрожала, и взоръ ея омрачался. Домби ходилъ передъ ней по комнат, и фигура его, казалось, росла и расширялась, то сливаясь въ неясный очеркъ, то выступая въ рзкихъ, опредленныхъ формахъ. Флоренсу влекло къ нему, но ей становилось страшно, когда онъ приближался. Неестественное чувство въ ребенк, непричастномъ злу! Неестественная рука, правившая острымъ плугомъ, который вспахалъ ея нжную душу для такого посва!

Опасаясь, какъ бы не огорчить или не оскорбить его своею скорбью, Флоренса наблюдала за собой и спокойно продолжала работать. Сдлавши еще нсколько концовъ по зал, онъ отошелъ въ темный уголъ, слъ въ кресло, закрылъ голову платкомъ и расположился заснуть.

Отъ времени до времени Флоренса устремляла взоръ на то мсто, гд сидлъ ея отецъ, и стремилась къ нему мыслью, когда лицо ея склонялось къ работ, ей и горько, и отрадно было думать, что онъ можетъ спать въ ея присутствіи.

Что подумала бы она, если бы знала, что онъ не сводитъ съ нея глазъ, что платокъ, случайно или съ умысломъ, упалъ на лицо, не заграждая его взоровъ, и что эти взоры ни на минуту не перестаютъ слдить за нею?

Когда она глядла въ темный уголъ, гд сидлъ м-ръ Домби, выразительные глаза ея говорили сильне и увлекательне всхъ ораторовъ въ мір, и нмой укоръ ихъ былъ неотразимъ. Домби вздыхалъ вольне, когда она наклонялась надъ работой, но продолжалъ смотрть на нее съ тмъ же вниманіемъ, онъ всматривался въ ея блый лобъ, и длинные локоны, и неутомимыя руки, и ме могъ, казалось, отвести прикованныхъ глазъ. Что подумала бы она, если бы знала все это?

A что думалъ онъ между тмъ? Съ какимъ чувствомъ продолжалъ онъ смотрть изъ-подъ платка на дочь? Чуялъ ли онъ упрекъ въ этой спокойной фигур, въ этомъ кроткомъ взор? начиналъ ли онъ чувствовать права ея, пробудилъ ли въ немъ, наконецъ, молящій взглядъ ея сознаніе жестокой песправедливости?

Минуты теплой симпатіи бываютъ въ жизни даже самыхъ угрюмыхъ и черствыхъ людей, хотя они и скрываютъ это очень старательно. Видъ дочери-красавицы, незамтно достигшей полнаго развитія, могъ вызвать такую минуту даже и въ гордой жизни м-ра Домби. Ее могла вызвать мимолетная мысль, что семейное счастье было отъ него такъ близко, a онъ и не замтилъ его среди своего черство-мрачнаго высокомрія. Его могло тронуть нмое краснорчіе взоровъ дочери, говорившей, казалось: ‘Отець мой! заклинаю тебя памятью умершихъ, моимъ полнымъ страданія дтствомъ, полночной встрчей нашей въ этомъ мрачномъ дом, крикомъ, вызваннымъ изъ груди моей болью сердца, — обратись ко мн, отецъ мой, найди убжище въ любви моей, пока еще не поздно!’ — Впрочемъ, теплое чувство могло быть вызвано и другими, не столь возвышенными мыслями.

Онъ вспомнилъ, можетъ быть, что потеря сына вознаграждена теперь новымъ союзомъ, даже, можетъ быть, просто причислилъ Флоренсу къ комнатнымъ украшеніямъ. Дло въ томъ, что онъ продолжалъ смотрть на нее все съ боле и боле нжнымъ чувствомъ, она начала какъ то сливаться въ глазахъ его съ любимымъ сыномъ, такъ что, наконецъ, онъ не могъ почти различать ихъ. Онъ все смотрлъ, и ему почудилось, что онъ видитъ ее наклонившеюся надъ кроватью малютки, не какъ соперника, a какъ ангела-хранителя. Въ немъ пробудилось желаніе заговорить съ ней, подозвать ее къ себ. Невнятныя, трудныя съ непривычки слова: ‘Флоренса, поди сюда!’ были уже почти на язык, но ихъ заглушили чьи-то шаги на лстниц.

То была его жена. Она перемнила костюмъ и вошла теперь въ пеньюар, съ распущенными волосами, свободно падавшими на плечи. Домби былъ пораженъ, но только не перемною нлатья.

— Флоренса, моя милая, — сказала Эдиь, — a я тебя везд искала.

И она сла возл Флоренсы, наклонилась и иоцловала ея руку. Домби едва могъ узнать жену — такъ она измнилась. Не только улыбка на ея лиц была для него новостью, но и вс манеры, выраженіе глазъ, тонъ голоса, участіе, очевидное желаніе понравиться… Нтъ, это не Эдиь!

— Тише, маменька. Папенька спитъ.

И вдругъ Эдиь опять сталь Эдиью, она взглянула въ уголъ, гд сидлъ Домби, и Домби увидлъ знакомое лицо Эдии.

— Я никакъ не думала, чтобы ты была здсь, Флоренса.

И опять мгновенная перемна! Какъ нжно прозвучали эти слова!

— Я нарочно ушла пораньше наверхъ, — продолжала Эдиь, — чтобы поговорить съ тобою. Но вошедши въ твою комнату, я увидла, что птичка улетла, и напрасно ждала ея возвращенія.

И будь Флоренса въ самомъ дл птичка, Эдиь не могла бы прижать ее къ своей груди нжне.

— Пойдемъ, моя милая!

— Папенька, я думаю, не удивится, проснувшись, что меня нтъ? — нершительно произнесла Флоренса.

— Ты сомнваешься?

Флоренса опустила голову, встала и сложила работу. Эдиь взяла ее подъ руку, и он вышли какъ сестры. ‘Даже и походка ея что-то не та’, подумалъ м-ръ Домби, провожая ее глазами за поротъ.

Часы на колокольн пробили три, a онъ все еще сидлъ нелодвижно въ углу, не сводя глазъ съ того мста, гд была Флоренса. Свчи догорли, въ комнат стало темно, но на лиц его витала тьма, темне всякой ночи.

Флоренса и Эдиь долго разговаривали, сидя передъ каминомъ въ отдаленной комнат, гд умеръ маленькій Павелъ. Бывшій тамъ Діогенъ хотлъ было сначала не впустить Эдии, но потомъ, какъ будто только изъ желанія угодить своей госпож, впустилъ ее и удалился ворча въ переднюю. Скоро, однако, онъ какъ будто понялъ, что, несмотря на хорошее намреніе, сдлалъ ошибку, какую длаютъ самыя лучшія собаки, и, желая загладить проступокъ, вошелъ потихоньку опять въ комнату, улегся между дамами прямо противъ огня, высунулъ языкъ и началъ слушать съ самымъ глупымъ выраженіемъ.

Разговоръ шелъ сначала о книгахъ и занятіяхъ Флореысы и о томъ, какъ провела она время со дня свадьбы. Это навло ее на предметъ, близкій ея сердцу, и со слезами на глазахъ оиа сказала:

— О, маменька, съ тхъ поръ я перенесла много горя!

— Ты, Флоренса? ты перенесла горе?

— Да. Бдный Вальтеръ утонулъ.

Флоренса закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Скажи мн пожалуйста, — сказала, лаская ее, Эдиь, — кто былъ этотъ Вальтеръ, что ты о немъ плачешь?

— Онъ былъ братъ мой, маменька. Когда умеръ Павелъ, мы сказали другъ другу: будемъ братомъ и сестрою. Я знала его давно, съ самаго дтства. Онъ зналъ Павла, и Павелъ очень любилъ его, умирая Павелъ сказалъ: ‘береги Вальтера, папенька, я люблю его!’ Вальтера ввели тогда къ нему, онь былъ вотъ здсь, въ этой комнат.

— И что же? Берегъ онъ Вальтера? — спросила Эдиь.

— Папенька? Онъ услалъ его за море, корабль разбило бурей, и Вальтеръ погибъ, — сказала, плача, Флоренса.

— Знаетъ онъ, что онъ умеръ? — спросила Эдиь.

— Не знаю. Какъ мн знать? — воскликнула Флоренса, припавши къ ней, какъ будто умоляя ее о помощи, и скрывши лицо свое на ея груди. — Я знаю, вы видли….

— Постой, Флоренса!

Эдиь была такъ блдна и говорила такимъ мрачнымъ голосомъ, что ей не для чего было зажимать Флоренс ротъ рукою.

— Разскажи мн прежде о Вальтер, разскажи мн его исторію, всю, подробно.

Флоренса разсказала ей все до мелочей, даже до пріязни м-ра Тутса, при имени котораго не могла не улыбнуться сквозь слезы, несмотря на все свое къ нему расположеніе. Когда она окончила разсказъ, Эдиь, слушавшая ее очень внимательно, сказала:

— Что же ты говоришь, что я видла, Флоренса?

— Что папенька меня не любитъ, — проговорила Флоренса, быстро прииавши къ ней лицомъ. — Онъ никогда меня не любилъ, я не умла заслужить любовь его, я не знала пути къ его сердцу, и некому было указать мн его. О, научите меня, какъ сдлать, чтобы онъ полюбилъ меня. Научите! Вы это можете!

И, прильнувши къ ней еще ближе, Флоренса заплакала посл горькаго признанія, она плакала долго въ объятіяхъ своей матери, но не такъ больно, какъ бывало прежде.

Эдиь, блдная до самыхъ губъ, напрасно усиливалась дать спокойное выраженіе лицу, какъ будто помертввшему въ гордой красот, она взглянула на плачущую двушку, поцловала ее, и сказала ей голосомъ, понижавшимся съ каждымъ словомъ въ тон, но не одушевленнымъ никакимъ другимъ признакомъ чувства:

— Флоренса! ты не знаешь меня. Не дай Богъ, чтобы ты научилась чему-нибудь отъ меня!

— Отъ васъ? — повторила Флоренса съ удивленіемъ.

— Не дай Богъ, чтобы я научила тебя, какъ любить или быть любимой! — сказала Эдиь. Лучше бы было, если бы ты могла научить меня, но теперь уже поздно. Я люблю тебя, Флоренса. Никогда не думала я, чтобы могла привязаться къ кому-нибудь такъ сильно, какъ привязалась къ теб за это короткое время.

Она замтила, что Флоренса хочетъ говорить, остановила ее рукою и продолжала:

— Я буду твоимъ врнымъ другомъ. Я буду любить тебя такъ же сильно, если и не такъ же хорошо, какъ всякій другой въ мір. Ты можешь довриться мн, можешь безопасно раскрывать передо мною твое чистое сердце. Есть сотни женщинъ, которыя годились бы ему въ жены лучше меня, Флоренса, но ни одна не полюбила бы тебя такъ искренно, какъ я.

— Я знаю это, маменька! — сказала Флоренса, — узнала это съ этого счастливаго дня!

— Счастливаго! — повторила Эдиь какъ-будто невольно, и продолжала, — хотя въ любви моей и нтъ никакой заслуги, потому что я почти не думала о теб, пока тебя не видала, но не откажи мн въ наград за мою привязанность, отвчай мн любовью на любовь.

— Не ищи здсь того, чего здсь нтъ, — продолжала Эдиь, указывая на грудь. — И, если можешь, не покидай меня за то, что не нашла здсь, чего искала. Мало-по-малу ты узнаешь меня лучше, и настанетъ время, когда ты узнаешь меня, какъ самое себя. Будь же ко мн снисходительна, и не отравляй единственнаго сладкаго воспоминанія въ моей жизни.

Слезы, выступившія на глазахъ ея, доказали, что спокойное выраженіе лица ея было не больше, какъ прекрасная маска, она сохранила, однако, это выраженіе и продолжала:

— Ты права: я видла, я знаю, что ты не любима. Но поврь мн, — скоро ты сама въ этомъ убдишься, — никто въ мір не годенъ меньше меня исправить дло и помочь теб. Не спрашивай меня почему и не говори мн никогда ни объ этихъ отношеніяхъ, ни о моемъ муж, тутъ мы должны быть, какъ мертвыя другъ для друта, должны молчать, какъ могила.

Нсколько времени просидла она молча, Флоренса едва смла дышать, неясныя тни истины, со всми ея послдствіями, носились передъ ея устрашеннымъ, недоврчивымъ воображеніемъ. Съ лица Эдии, когда она кончила говорить, начало исчезать мраморно-спокойное выраженіе, и черты его сдлались мягче, какъ всегда бывало при свиданіи съ Флоренсою наедин. Она встала, обняла Флоренсу, пожелала ей доброй ночи и вышла быстро, не оглядываяеь.

Флоренса легла, свтъ камина слабо освщалъ комнату, Эдиь возвратилась, говоря, что спальня ея пуста, и что ей не спится, она придвинула сгулъ къ камину, сла и устремила взоръ на угасающій огонь. Флоренса, лежа въ своей постели, тоже слдила за послдними переливами огня, красное зарево и благородная фигура Эдии, съ ея распущенными волосами и задумчиво горящими глазами, начали мало-по-малу сливаться и, наконецъ, вовсе исчезли. Флоренса уснула.

Сонъ не освободилъ ее, однако, отъ опредленнаго впечатлнія предшествовавшихъ ему часовъ, ей стало тяжело и страшно. Ей снилось, что она отыскиваетъ отца въ какой-то пустын, что всходитъ по слдамъ его на страшныя вершины, спускается въ бездонныя пропасти, что она можетъ чмъ-то спасти его отъ ужасныхъ страданій, но не знаетъ, чмъ именно, и не можетъ достигнуть цли. Потомъ онъ представился ей мертвымъ, онъ лежалъ на этой же постели, въ этой самой комнат, и она припала къ холодной груди его съ сознаніемъ, что онъ никогда не любилъ ея. Потомъ сцена измнилась: передь ней текла рка, и слышался знакомый жалобный голосъ. И она видла издали Павла, протягивающаго къ ней руки, a возл него стояла спокойно молчаливая фигура Вальтера. Эдиь являлась во всхъ этихъ сценахъ, то на радость, то на горе Флоренсы, наконецъ, об он очутились на краю могилы, Эдиь указала въ глубину ея, Флоренса взглянула и увидла лежащую тамъ — другую Эдиь!

Въ ужас она вскрикнула и проснулась. Чей-то нжный голосъ, чудилось ей, говоритъ ей на ухо: ‘Успокойся, Флоренса! это только сонъ!’ И она протянула руки, отвчая на ласку своей новой матери, выходящей въ дверь. Флоренса вскочила и не знала, на яву или во сн все это происходило, одно только было для нея ясно, что въ камин чернлъ угасшій пепелъ, и что она была одна.

Такъ прошла ночь посл прізда счастливой четы домой.

Глава XXXVI.

Новоселье.

Много прошло подобныхъ дней, съ тою только разницей, что новобрачные принимали гостей и здили съ визитами, что y м-съ Скьютонъ собирались по утрамъ пріятели, въ томъ числ непремкно майоръ Багстокъ, и что Флоренса уже не встрчала боле взоровъ отца, хотя и видла его каждый день. Съ маменькой она бесдовала тоже не много, Эдиь обращалась со всми въ дом, кром Флоренсы, гордо и повелительно, и Флоренса не могла не замтить этого. Возвращаясь домой, Эдиь всегда приходила къ ней или звала ее къ себ, и, уходя спать, непремнно навдывалась къ ней въ комнату, въ какой бы то часъ ночи ни было, он долго просиживали вмст, но всегда въ задумчивомъ молчаніи.

Флоренса, ожидавшая такъ много отъ этого брака, невольно сравнивала иногда настоящее великолпіе дома съ прежнимъ мрачнымъ запустніемъ его и думала, скоро ли пробудится въ немъ семейная жизнь? Смутное чувство говорило ей, что теперь никто въ немъ не дома, хотя вс утопаютъ въ изобиліи и роскоши. Сколько часовъ днемъ и ночью провела Флоренса въ грустномъ раздумьи, сколько слезъ пролила она о погибшей надежд, вспоминая ршительныя слова Эдии, что ‘никто меньше ея не способенъ указать ей пути къ сердцу отца!’ Скоро Флоренса ршилась думать, что Эдиь запретила ей касаться этого предмета въ разговор изъ сожалнія, видя всю невозможность перемны въ чувствахъ м-ра Домби. Безкорыстная во всемъ, Флоренса ршилась скрывать боль отъ новой раны, чтобы не давать воли темнымъ догадкамъ. Она все еще надялась, что семейная жизнь ихъ пойдетъ лучше, когда все въ дом установится своимъ порядкомъ. О себ она думала мало и горевала меньше.

Если никто изъ жильцовъ этого дома и не чувствовалъ себя дома, зато положено было, чтобы передъ глазами публики м-съ Домби безъ отлагательства явилась полной хозяйкой. М-ръ Домби и м-съ Скьютонъ озаботились устройствомъ цлаго ряда торжественныхъ празднествъ въ честь недавняго бракосочетанія, положено было объявить, что м-съ Домби принимаетъ въ такой-то день, и пригласить, отъ имени Домби и его супруги, множество разнокалибернаго народу обдать y нихъ въ назначенный день.

М-ръ Домби представилъ списокъ разныхъ магнатовъ, которыхъ должно пригласить съ его стороны, м-съ Скьютонъ, распоряжавшаяся за любезную дочь свою, смотрвшую на вс эти сборы съ гордымъ равнодушіемъ, представила другой списокъ, въ которомъ были означены имена: братца Феникса, не возвратившагося еще, къ ущербу своей движимости, въ Баденъ-Баденъ, и множество разныхъ мотыльковъ, порхавшихъ въ различныя времена вокругъ пламени прекрасной Эдии или ея маменьки, безъ малйшаго ущерба для собственныхъ крыльевъ. Флоренса была включена въ число присутствующихъ за столомъ по приказанію Эдии, данному по поводу минутнаго сомннія и нершительности со стороны м-съ Скьютонъ, и Флоренса, инстинктивно чувствуя каждую мелочь, задвавшую отца, молча приняла участіе въ праздникахъ.

Первый праздникъ начался съ того, что м-ръ Домби, въ огромномъ накрахмаленномъ галстух, вошелъ въ пріемную и ходилъ по ней до обденнаго часа. Потомъ начали прізжать гости: первый явился, съ необыкновенной точностью, страшный богачъ, директоръ остъ-индской компаніи, въ жилет, состроенномъ, по-видимому, какимъ-нибудь молодцомъ, плотникомъ, но въ сущности сшитомъ изъ нанки. Потомъ м-ръ Домби пошелъ засвидтельствовать свое почтеніе супруг, съ точностью обозначивши часъ и минуту, потомъ директоръ остъ-индской компаніи оказался, касательно бесды, совершенно мертвымъ, a м-ръ Домби — совершенно неспособнымъ воскресить его, и директоръ сидлъ, уставивши глаза въ каминъ, пока не явилась помощь въ образ м-съ Скьютонъ, которую онъ принялъ за м-съ Домби, и разыпался передъ ней въ поздравленіяхъ.

Потомъ явился директоръ банка, человкъ, который, по общему мннію, могъ купить и перекупить что угодно, и отличался необыкновенной скромностью рчей. Онъ слегка упомянулъ о своей дачк близъ Кингстона на Темз и прибавилъ, что если м-ру Домби вздумается когда-нибудь постить его тамъ, такъ онъ угоститъ его, чмъ Богъ послалъ. ‘Я живу пустынникомъ, — продолжалъ онъ, — такъ куда мн звать къ себ дамъ, впрочемъ, если м-съ Домби случится быть въ той сторон и вздумается сдлать мн честь взглянуть на мой бдный садикъ съ маленькимъ цвтникомъ, такъ я почту себя чрезвычайно счастливымъ’.

Врный своему характеру, директоръ банка былъ одтъ очень просто: на ше кусокъ кембрика, толстые башмаки, фракъ вдвое шире его персоны и брюки на четверть короче ногъ. Когда м-съ Скьютонъ упомянула объ опер, онъ сказалъ, что посщаетъ оперу очень рдко, что это не по его карману. Такія рчи, по-видимому, очень его услаждали и тшили: онъ опускалъ посл нихъ руки въ карманы и съ необыкновеннымъ самодовольствомъ поглядывалъ на слушателей,

Потомъ явнлась м-съ Домби, прекрасная и гордая, она смотрла на все и на всхъ съ такимъ презрніемъ, какъ-будто брачный внокъ на голов ея былъ сплетенъ изъ стальныхъ иголъ и требовалъ смиренія, a она, очевидно, готова была скоре умереть. Съ нею вошла Флоренса. Лицо Домби омрачилось, когда онъ увидлъ ихъ вмст, но никто этого не замтилъ. Флоренса не смла взглянуть на него, a Эдиь, въ высокомрномъ равнодушіи, не обратила на него ни малйшаго вниманія.

Скоро пріемная наполнилась гостями. Нахали разные директора, предсдатели компаній, почтенныя дамы съ цлыми магазинами на головахь, братецъ Фениксъ, майоръ Багстокъ, пріятельницы м-съ Скьютонъ, съ цвтущими, какъ макъ, лицами и жемчугомъ на морщинистыхъ шеяхъ. Въ числ послднихъ — молодая дама шестидесяти пяти лтъ, очень легко одтая, съ голой шеей и плечами, она говорила какимъ-то заманчивымъ тономъ и стыдливо потупляла рсницы, вообще въ манерахъ ея было что-то неопредлимое словами, что такъ часто привлекаетъ пылкую юность.

Большая часть гостей м-ра Домби была молчалива, a большая часть гостей м-съ Домби — говорлива, между ними не было никакой симпатіи, и гости м-съ Домби, по какому-то матнетическому согласію, образовали союзъ противъ гостей м-ра Домби, которые, одиноко расхаживая по комнатамъ или забиваясь подальше въ разные углы, были затерты обществомъ, загорожены софами и, сверхъ разныхъ другихъ неудобствъ, испытывали толчки по головамъ отъ внезапно открывающихся дверей.

Слуга доложилъ, что подали кушать. М-ръ Домби повелъ пожилую даму, похожую на подушку изъ краснаго бархата, набитую банковыми билетами, Фениксъ повелъ м-съ Домби, майоръ Багстокъ — м-съ Скьютонъ, юная дама съ голыми плечами досталась директору остъ-индской компаніи, остальныя дамы выдержали минутный смотръ остальныхъ кавалеровъ, потомъ пары сперлись въ дверяхъ и отрзали отъ столовой семь смирныхъ джентльменовъ, одиноко оставшихся въ гостиной. Когда уже вс сли за столъ, вышелъ еще одинъ изъ этихъ семи круглымъ сиротою, сконфузился, началъ улыбаться и, въ сопровожденіи метръ-д’отеля, обошелъ два раза вокругъ стола, ища мста. Мсто отыскалось, наконецъ, по лвую руку м-съ Домби, посл чего онъ уже окончательно поникъ головою.

Братецъ Фениксъ былъ въ удар и смотрлъ молодецъ молодцомъ. Но онъ былъ ужасно забывчивъ и разсянъ въ минуты веселья, и въ настоящемъ случа привелъ въ ужасъ все общество. Воть какъ это случилось.

Молодая дама, доставшаяся директору остъ-индской компаніи, посматривала на Феникса очень нжно и умла прилавировать со своимъ кавалеромь къ мсту, какъ разъ возл Феникса. Директоръ былъ въ ту же минуту забытъ и, осненный съ другой стороны чудовищною черною бархатною наколкою на костлявой голов дамы съ веромъ, палъ духомъ и уничтожился. Фениксъ и молодая дама разговаривали о чемъ-то очень живо и весело, оиа такъ много смялась его разсказу, что майоръ Багстокъ, сидвшій противъ нихъ съ м-съ Скьютонъ, спросилъ, прилично извинившись, нельзя ли узнать, чему они смются?

— Вздоръ! — отвчалъ Фениксъ, — не стоитъ разсказывать, анекдотъ, случившійся съ Джакомъ Адамсомъ.

Общее вниманіе было обращено на Феникса.

— М-ръ Домби, — продолжалъ онъ, — врно помнитъ Джака Адамса, Джака, а не Джоя, Джой — это братъ его.

М-ръ Домби отвчалъ отрицательно. Но одинъ изъ семи смирныхъ джентльменовъ совершенно неожиданно вмшался въ разговоръ, объявивъ, что онъ зналъ его, и прибавилъ: ‘Ну, какъ же, тотъ, что ходитъ всегда въ гессенскихъ сапогахъ’.

— Истинно, — подхватилъ Фениксъ, наклонившись впередъ взглянуть на смльчака и одобрить его улыбкой, — это Джакъ. Джой ходилъ…

— Въ сапогахъ съ отворотами! — прервалъ его смирный джентльменъ, въ каждомъ слов выигрывая все боле и боле во мнніи общества.

— Вы, значитъ, коротко ихъ знаете? — продолжалъ Фениксъ.

— Я зналъ ихъ обоихъ.

— Славный малый, этотъ Джакъ! — сказалъ Фениксъ.

— Чудесный, — отвчалъ смирный джентльменъ, ободренный своимъ успхомъ. — Одинъ изъ лучшихъ людей, какихъ я только зналъ.

— Вы, безъ сомннія, слышали уже эту исторію?

— Не знаю… разскажите,. — отвчалъ смирный, закинувшя голову и улыбаясь на потолокъ, какъ человкъ, который уже знаетъ, въ чемъ тутъ штука.

— Случай самъ по себ вздорный, — сказалъ Фениксъ, оглядывая гостей съ улыбкой, — не стоило бы и разсказывать, да самъ-то Джакъ высказывается тутъ очень хорошо. Джака пригласили куда-то на свадьбу, — чуть ли не въ Баркширъ.

— Въ Шропширъ, — счелъ себя обязаннымъ замтить скромный джентльменъ,

— Что? A? Ну, да это все равно, — продолжалъ Фениксъ, — дло въ томъ, что его пригласили на свадьбу. Похалъ, вотъ хоть бы и мы, напримръ, имя честь получить приглашеніе на свадьбу моей любезной родственницы и м-ра Домби, не заставили повторять себ этого два раза и чертовски рады были сойтись по случаю такого событія. Джакъ и похалъ. A нужно вамъ знать, что это прехорошенькая двушка выходила за человка, котораго ни въ грошъ не ставила, a согласилась только ради его несмтнаго богатства. Возвратившись со свадьбы въ городъ, Джакъ встрчается съ однимъ изъ своихъ знакомыхъ. ‘Ну, что, Джакъ? — спрашиваетъ знакомый, — что наша неравная чета?’ — Неравная? — отвчалъ Джакъ. — Напротивъ того, дло слажено на чистоту: она какъ слдуетъ,. куплена, онъ, какъ слдуетъ, проданъ!

Ужасъ злектрическою искрою пробжалъ по всему обществу, Фениксъ вдругъ онмлъ на самомъ патетическомъ мст своего разсказа. Ни единой улыбки не вызвалъ этотъ единственный предметъ общаго разговора въ продолженіе всего обдаю Воцарилось глубокое молчаніе, смирный джентльменъ, ршительно не знавшій, въ чемъ состоитъ анекдотъ, и въ этомъ отношеніи невинный, какъ не рожденный еще младенецъ, имлъ несчастіе прочесть во взорахъ всхъ гостей, что они считаютъ его главнйшимъ виновмикомъ неловкой выдумки.

Лицо м-ра Домби вообще было не очень измнчиво, a теперь, облеченное, по случаю праздника, въ торжествеыность, не выразило при этомъ разсказ ничего особеннаго, оиъ замтилъ голько, среди всеобщаго молчанія, что ‘исторія хороша’. Эдиь быстро взглянула на Флоренсу, ио, впрочемь, оставалась совершенно безстрастна и равнодушна.

Блюда слдовали за блюдами, на стол блестло серебро и золото, лежали кучи разныхъ фруктовъ, подали дессертъ, явилось мороженое, — статья совершенно излишняя за столомъ м-ра Домби. Обдъ кончился подъ громкую музыку безпрестанныхъ ударовъ молотка, по случаю прізда новыхъ гостей, которымъ досталось только понюхать, чмъ пахло въ столовой. Когда м-съ Домби встала съ своего мста, стоило посмотрть на ея супруга, какъ онъ, въ накрахмаленномъ галстук, сталъ y дверей растворить ихъ для дамъ, и какъ она прошла мимо него съ Флоренсой.

Картина была замчательна: y дверей торжественная фигура м-ра Домби, y пустого конца стола жалкая, одинокая фигура директора остъ-индской комнаніи, за нимъ воинственная фигура майора Багстока, разсказывающаго о герцог Іоркскомъ шестерымъ изъ семи смирныхъ джентльменовъ (седьмой, честолюбивый, былъ совершенно уничтоженъ и затертъ), въ сторон смиренко рисовалась фигура директора банка, выкладывавшаго изъ вилокъ передъ кучкой благоговйныхъ слушателей планъ своего маленькаго садика, дальше была задумчивая фигура Феникса, украдкой поправлявшаго на голов парикъ. Но картина эта скоро разрушилась: подали кофе, и гости вышли изъ столовой.

Давка въ пріемныхъ комнатахъ увеличивалась съ съ каждою минутой, но въ гостяхъ м-ра Домби все еще проявлялась врожденная невозможность смшенія съ гостями м-съ Домби, и съ одного взгляда можно было узнать, кто чей гость. Единственное исключеніе длалъ, можетъ быть, Каркеръ, который, стоя въ кружк, образовавшемся около м-съ Домби, былъ равно внимателенъ и къ ней, и къ нему, и къ Клеопатр, и къ майору, и къ Флоренс, и ко всмъ, онъ былъ равно привтливъ съ обими партіями гостей и не принадлежалъ ни къ какой изъ нихъ.

Флоренса боялась его, и присутствіе его стсняло ее. Она не могла отдлаться отъ этого чувства и безпрестанно на него поглядывала, недоврчивость и непріязнь невольно заставляли ее обращать взоры на него. Но мысли ея были заняты другимъ, сидя въ сторонк, она чувствовала, какъ мало участвуетъ отецъ ея во всемъ происходящемъ вокрутъ него, и видла, не безъ тяжелаго чувства, что ему какъ будто неловко и невесело, что на него почти не обращаютъ вниманія гости, которыхъ, въ знакъ своего особеннаго уваженія, онъ встрчалъ y самыхъ дверей, что жена его, когда онъ представлялъ ей пріхавшихъ, принимала ихъ съ гордою холодностью и посл этой церемоніи ни разу не обращалась къ нимъ ни съ полусловомъ. Особенно мучило и приводило въ недоумніе Флоренсу то, что это длала та же самая Эдиь, которая обращалась съ ней такъ ласково, съ такою теплою внимательностью!

И счастлива была Флоренса, что не понимала настоящей причины неловкаго положенія отца. Но, опасаясь оскорбить его, дать ему замтить, что она все это видитъ, полная привязанности къ нему и вмст съ тмъ благородной пріязни къ Эдии, она не отважилась взглянуть ни на него, ни на нее. Она страдала за обоихъ вмст, и среди движеніи толпы закралась ей въ душу мысль, что лучше бы было для нихъ, если бы никогда не раздавался здсь этотъ говоръ гостей, если бы прежнее мрачное запустніе дома никогда ne уступало мста новому великолпію, если бы забытая дочь иикогда не находила себ друга въ Эдии и продолжала бы жить одиноко, не зная людского участія.

Въ голов м-съ Чиккъ тоже ворочались подобныя мысли, но только он не возникли и не развивались въ ней такъ мирно. М-съ Чикъ была оскорблена тмъ, что не получила приглашеыія на обдъ.

— На меня не обращаютъ ршительно никакого вниманія, все равно, что на Флоренсу, — сказала она своему мужу.

— Ршительно никакого, — подтвердилъ м-ръ Чиккъ, сидвшій возл супруги лицомъ къ стн и потихоньку насвистывавшій псню.

— Замтно ли хоть сколько-нибудь, что мое отсутствіе было бы здсь замчено?

— Нтъ, нисколько, — отвтилъ м-ръ Чиккъ.

— Поль съ ума сошелъ! — сказала м-съ Чиккъ. — Если ты не чудовище, въ чемъ, право, можно усомниться, — произнесла она съ достоинствомъ, — такъ перестань здсь свистть. Возможно ли, чтобы человкъ, въ которомъ есть хоть тнь человческаго чувства, видлъ, какъ эта разряженная теща расхаживаетъ съ майоромъ Багстокомъ, присутствіемъ котораго, въ числ другихъ сокровищъ, мы обязаны вашей Лукреціи Токсъ…

— Моей Лукреціи Токсъ? — повторилъ съ удивленіемъ м-ръ Чиккъ.

— Да, — торжественно произнесла м-съ Чиккъ, — вашей Лукреціи Токсъ! Можетъ ли человкъ, говорю я, видть передъ собою эту тещу и эту гордячку Эдиь, и вс эти непристойныя старыя чучела съ голыми шеями, — видть все это и свистть!

Это слово было произнесено съ такою эмфазою, что м-ръ Чиккъ вздрогнулъ.

— Признаюсь, — заключила м-съ Чиккъ, — это для меня ршительно непонятно! Впрочемъ, если Павелъ и забылъ, что — я, такъ я не забыла. Я себя чувствую, я членъ семейства, я не затмъ сюда явилась, чтобы меня не замчали, я еще не тряпье какое-нибудь, чтобы м-съ Домби отирала объ меня ноги, — проговорила м-съ Чиккъ, какъ будто ожидая, что не сегодня, такъ завтра сдлается этимъ тряиьемъ.

Она встала и вышла въ сопровожденіи мужа. Впрочемъ, нужно отдать честь ея наблюдательности: ее, дйствительно, никто не замтилъ.

Не одна м-съ Чиккъ осталась недовольна, гости м-ра Домби были недовольны гостями м-съ Домби за то, что они осматривали ихъ въ лорнеты и вслухъ изъявляли свое удивленіе вопросами — что это за народъ? — a гости м-съ Домби жаловались на скуку, и молодая дама, лишенная бесды веселаго Феникса, ушедшаго тотчасъ посл стола, объявила тридцати пріятельницамъ, что она умираетъ съ тоски. Вс почтенныя дамы съ магазинами на головахь имли каждая свою причину быть недовольными м-съ Домби, директора и предсдатели были вс того мннія, что если ужъ м-ру Домби непремнно надо было жениться, такъ лучше бы ему выбрать себ жену постарше, хоть и не. красавицу, да зато постепенне. Едва ли кто-нибудь изъ всего общества, исключая смирныхъ джентльменовъ, не считалъ себя обиженнымъ или пренебреженнымъ хозяевами. Безмолвная дама въ черной бархатной наколк онмла отъ того, что дам въ красной бархатной наколк подали прежде нея. Даже сладкія натуры смирныхъ джентльменовъ немного скисли, неизвстно, отъ излишняго ли употребленія лимонада, или отъ распространившейся въ обществ заразы, они говорили другъ другу сарказмы и шептали что-то о неравномъ брак. Общее нерасположеніе и неудовольствіе проникло даже въ переднюю, и заразило лакеевъ. Мало того, даже факельщики во двор не ускользнули отъ этого вліянія и сравнивали этотъ пиръ съ похоронами безъ траура, при чемъ ни одинъ изъ гостей не получилъ въ наслдство ни гроша.

Наконецъ, гости ушли, улица, заставленная экипажами, опустла, догорающія свчи освщали только м-ра Домби, разговаривающаго въ сторон съ Каркеромъ, и м-съ Домби съ ея матерью. Эдиь сидла на оттоман, a Клеопатра, въ поз Клеопатры, ждала своей горничиой. Каркеръ, окончивши разговоръ съ Домби, подошелъ къ Эдии проститься.

— Какой пріятный былъ вечеръ, — сказаль онъ. — Не утомились ли вы?

— М-съ Домби, — подхватилъ Домби, подходя къ нимъ, — довольно прилагала старанія, чтобы не утомиться. Крайне жалю, м-съ Домби, но я долженъ сказать вамъ, я желалъ бы, чтобы вы приняли на себя сегодня трудъ утомиться нсколько больше.

Она взглянула на него мелькомъ и отвернулась, не отвчая ни слова.

— Мн очень жаль, — продолжалъ м-ръ Домби, — что вы не сочли своею обязанностью…

Она опять на него взглянула.

— Что вы не сочли своею обязанностью принять моихъ друзей съ большею внимательностью. Многія изъ особъ, съ которыми вы обошлись сегодня такъ небрежно, м-съ Домби, длаютъ вамь честь своимъ посщеніемъ.

— Помните ли вы, что мы здсь не одни, — продолжала она, устремивши на него пристальный взоръ.

— Нтъ, пожалуйста, м-ръ Каркерь, — сказалъ Домби, останавливая уходящаго Каркера, — м-ръ Каркеръ, какъ вамъ извстно, пользуется моимъ полнымъ довріемъ, онъ не хуже меня знаетъ, о чемъ идетъ рчь. Позвольте вамъ замтить, м-съ Домби, что эти почтенныя и богагыя особы длаютъ своимъ посщеніемъ честь даже мн.

— Я васъ спрашиваю, — повторила оиа съ тмъ же презрительнымъ взглядомъ, — помните ли вы, что мы здсь не одни?

— Сдлайте одолжеыіе, — проговорилъ Каркеръ, — позвольте мн пожелать спокойной ночи. Хотя эта размолвка, конечно, не можетъ имть никакого значенія…

На этихъ словахъ прервала его м-съ Скьютонъ, наблюдавшая за вмраженіемъ лица Эдии.

— Милая Эдиь, любезный Домби, — сказала она, — почтенный другъ нашъ, м-ръ Каркеръ, безъ всякаго сомннія, мн позволеио назвать его этимъ имеиемъ?

— Много чести, — проворчалъ Каркеръ.

— М-ръ Каркеръ высказалъ свою мысль, — продолжала м-съ Скьютонъ. — Я сама только что хотла сказать, что все это ршительно ничего не значитъ! Милая Эдиь, любезный Домби! мы очень хорошо знаемъ, что… Посл Флоуерсь, посл.

Эти слова относились къ горничной, которая, увидвши мужчинъ, быстро ушла назадъ.

— Что при вашей любви, при священномъ союз вашихъ сердецъ, размолвка между вами не можетъ быть серьезна. Я очень рада, что этотъ ничтожный случай даетъ мн поводъ сказать, что я не приписываю ршительью никакой важности подобнымъ вспышкамъ и не стану, подобно другимъ тещамъ (слышала я, что есть такія тещи на бломъ свт), вмшиваться въ ваши дла.

Въ строгомъ взгляд нжной маменьки, устремленномъ на ея дтей, можно было прочесть опредленное намреніе заране устранить себя отъ звона ихъ брачныхъ цпей и укрыться подъ маскою непоколебимой вры въ ихъ взаимную любовь.

— Я указалъ м-съ Домби, — сказалъ м-ръ Домби очень важно, — что не понравилось мн съ иервыхъ же дней нашей брачной жизни, и что я желаю видть исправленнымъ. Покойной ночи, Каркеръ! — прибавилъ онъ, кивнувши ему головою.

Каркеръ поклонился повелительной фигур новобрачной, сверкающіе глаза которой были устремлены на мужа, и, уходя, остановился поцловать милостиво протянутую ему руку Клеопатры.

Если бы прекрасная Эдиь начала упрекать своего мужа, или измнила выраженіе лица, или вообще нарушила молчаніе хоть однимъ словомъ, когда они остались наедин (Клеопатра поспшила выйти), онъ нашелъ бы, можетъ статься, средство отстоять свое дло, взять верхъ. Но неизмримое высокомріе, съ которымъ, взглянувши на него, она потупила глаза, не удостоивъ его ни полусловомъ, эта невыразимогордая поза, эта холодная, непреклонная ршимость, въ каждой черт лица ея, — все это уничтожало Домби, и онъ былъ противъ всего этого безоруженъ. Онъ удалился отъ надменной красоты, вс черты которой слились въ одно чувство презрнія,

Былъ ли онъ столь низокъ, что подстерегъ ее часъ спустя, на той самой лстниц, гд видлъ когда-то, при лунномъ свт, Флоренсу съ Павломъ на рукахъ? Или случился онъ тутъ нечаянно, когда Эдиь сходила со свчею въ рукахъ изъ комнаты Флоренсы, съ тмъ непривычнымъ для него выраженіемъ лица, которое онъ подмтилъ уже однажды? Лицо Эдии не могло, однако же, измниться такъ, какъ измнялось его лицо. Никогда, даже въ минуты величайшей гордости, не омрачалось оно такъ ужасно, какъ лицо Домби въ темномъ углу, въ ночь посл возвращенія домой, и не разъ посл того, и, наконецъ, теперь.

Глава XXXVII.

Предостереженіе.

Флоренса, Эдиь и м-съ Скьютонъ были на другой день вмст, коляска была подана, он собирались выхать. У Клеопатры былъ опять свой экипажъ, и Витерсъ, уже не тощій, въ куртк и военныхъ шароварахъ, стоялъ въ обденный часъ за креслами леди, кресла были уже безъ колесъ, и онъ не возилъ ихъ. Волоса его блестли отъ помады, онъ былъ въ козловыхъ перчаткахъ и благоухалъ одеколономъ.

Дамы сидли въ комнат Клеопатры. Клеопатра, покоясь на соф, только что проснулась и изволила прихлебывать изъ чашки шоколадъ въ три часа пополудни. Флоуерсъ хлопотала около воротничковъ и нарукавчиковъ и совершала церемонію коронованія своей госпожи наколкою изъ персиковаго бархата, искусственныя розы наколки колебались очень граціозно, какъ будто отъ дыханія зефира, но въ сущности оттого, что y старухи тряслась голова.

— У меня что-то какъ будто нервы сегодня разстроены, Флоуерсъ, — сказала м-съ Скьютонъ. — Руки такъ и дрожатъ.

— Вы вчера были душою общества, — отвчала Флоуерсъ, — a сегодня, вотъ видите, и должны поплатиться.

Эдиь, стоявшая съ Флоренсой y окна, задомъ къ матери, вдругъ обернулась, какъ будто передъ ней сверкнула молнія.

— Милая Эдиь, y тебя нервы не разстроены? — спросила Клеопатра. — Ты такъ завидно умешь владть собою, но я знаю, и ты будешь мученицей, какъ несчастная мать твоя. Витерсъ, кто-то y дверей.

— Визитная карточка, — сказалъ Витерсъ, подавая ее м-съ Домби.

— Скажите, что я ду со двора, — отвчала оиа, не глядя на карточку.

— Милая Эдиь, — медленно проговорила м-съ Скьютонъ, — какъ можно дать такой отвтъ, не взглянувши даже, кто пріхалъ. Подайте сюда, Витерсъ. М-ръ Каркеръ!

— Я ду со двора, — повторила Эдиь такъ повелительно, что Витерсъ поспшилъ передать лакею этоть отвтъ тмъ же тономъ и выпроводить его вонъ.

Но слуга скоро воротился и шепнулъ что-то Витерсу. Витерсъ, хотя очень неохотно, опять подощелъ къ Эдии.

— М-ръ Каркеръ приказалъ кланяться и просить удлить ему только минуту, ему надо поговорить съ вами о дл.

— Право, душа моя, — сказала Клеопатра самымъ сладкимъ голосомь, потому что лицо дочери было грозно, — если я смю подать совтъ, такъ …

— Приведите его сюда, — прервала ее Эдиь, и какъ только Витерсъ вышелъ исполнять приказаніе, она сказала, нахмуривши брови и обращаясь къ матери:

— Вамъ угодно, чтобы я его приняла, такъ я приму его въ вашей комнат.

— Не уйти ли мн? — поспшно спросила Флоренса.

Эдиь кивнула сй въ знакъ согласія головою, но въ дверяхъ Флоренса все-таки встртилась съ Каркеромъ. Онъ привтствовалъ ее съ тою же непріятною смсью фамильярности и почтенія, какъ и прежде, сказалъ, что надется, что она здорова, — что вчера онъ съ трудомъ могъ узнать ее, такъ оиа перемнилась, и растворилъ ей для выхода дверь, учтивыя, почтительныя манеры его не могли, впрочемъ, скрыть его сознанія, что онъ внушаетъ ей страхъ.

Потомъ онъ прикоснулся къ благосклонной ручк Клеопатры и, наконецъ, поклонился Эдии. Она холодно, не глядя, отвтила на его поклонъ, не садилась сама и не приглашала его ссть, и ждала, что онъ скажетъ.

Гордость, могущество, упорство характера были оплотомъ Эдии, но убжденіе, что этотъ человкъ видлъ ее и мать ея при самомъ начал знакомства въ самомъ невыгодномъ свт, что униженіе ея было для него такъ же ясно, какъ для нея самой, что онъ читаетъ въ ея жизни, какъ въ раскрытой книг, и понимаетъ малйшіе оттнки во взгляд и голос, — все это лишало ее внутренней силы. Какъ гордо ни встрчала она его, съ лицомъ, требующимъ покорности, съ надменнымъ выраженіемъ губъ, отдаляющимъ его на почтительиое разстояніе, съ негодованіемъ въ груди на его навязчивость, съ мрачнымъ взоромъ, не дающимъ упасть на него ни одному свтлому лучу изъ ея глазъ, и какъ почтительно ни стоялъ онъ передъ ней, съ молящимъ и оскорбленнымъ видомъ и съ совершеииою покорностью ея вол, — она все-таки сознавала въ глубин души, что въ сущности роли ихъ не таковы, что могущество и побда на его сторон, и что онъ самъ знаетъ это, какъ нельзя лучше.

— Я осмлился просить y васъ свиданія, — сказалъ Каркеръ, — и ршился сказать, что пришелъ по длу, потому что …

— Можетъ быть, м-ръ Домби поручилъ вамъ сдлать мн какое-нибудь замчаніе? — сказала Эдиь. — Вы пользуетесь его довріемъ въ такой непонятной степени, что это меня вовсе не удивитъ.

— Я не имю отъ него никакого порученія къ леди, проливающей славу на его имя, — отвчалъ Каркеръ, — прошу ее только быть справедливой ко мн, униженно просящему ее объ этой справедливости, ко мн, простому подчиненному м-ра Домби, прошу ее обдумать, что я находился вчера вечеромъ въ совершенно страдательномъ положеніи, и что ршительно не отъ меня зависло быть или не быть свидтелемъ непріятнаго случая. Я называю этотъ случай непріятнымъ, — прибавилъ онъ, обращаясь наполовину къ м-съ Скьютонъ, — единственно въ отношеніи ко мн, имвшему несчастіе быть при томъ. Такая ничтожная размолвка между людьми, искренно друтъ друга любящими и готовыми другъ для друга на всякую жертву, не можетъ имть никакого значенія, какъ очень врно замтила еще вчера сама м-съ Скьютонъ.

Эдиь не въ силахъ была взглянуть на него и посл минутнаго молчанія сказала:

— Но дло, за которымъ вы пришли…

— Эдиь, душа моя! — прервала ее Клеопатра, — что же это м-ръ Каркеръ все стоитъ. Садитесь,м-ръ Каркеръ.

Онъ ни слова не отвчалъ матери, но устремилъ взоръ на гордую дочь, какъ будто ршился ссть не иначе, какъ по ея приглашенію. Эдиь принуждена была ссть и слегка указала ему рукою на стулъ. Невозможно было сдлать жеста холодие, надменне, неуважительне, но и на это она ршилась только по принужденію. Этого было довольно. Каркеръ слъ.

— Позволено ли мн будетъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ м-съ Скьютонъ и выказывая ей рядъ блыхъ зубовъ — (вы поврите мн на слово, что я имю на это достаточныя причины), позволено ли мн будетъ обратиться съ тмъ, что я имю сказать, къ м-съ Домби, и предоставить ей сообщить это потомъ вамъ, ея лучшему другу, разумется, посл м-ра Домби?

М-съ Скьютонъ хотла удалиться, но Эдиь остановила ее, Эдиь хотла было остановить и его и съ негодованіемъ приказала ему или говорить открыто, или молчать, но когда онъ проговорилъ вполголоса:

— Миссъ Флоренса, которая только что вышла отсюда…

Она позволила ему продолжать,

Эдиь обратила взоръ свой на нсго. И когда онъ, съ величайшею, впрочемъ, почтительностью, маклонился къ ней поближе и униженно оскалилъ зубы, она была, кажется, готова убить его на мст.

— Обстоятельства поставили миссъ Флоренсу въ несчастное положеніе, — началъ онъ. — Мн непріятно говорить объ этомъ вамъ, которая такъ привизана къ отцу ея, которая, естественно, принимаетъ къ сердцу каждое касающееся его слово.

Онъ говорилъ вообще тихо и внятно, но никакими словами не выразить, какъ тихо и, вмст съ тмъ, какъ внятно говорилъ онъ въ эту минуту, и всякій разъ, когда рчь касалась того же предмета.

— Но, какъ человкъ совершенно преданный м-ру Домби, какъ человкъ, жизнь котораго протекла въ благоговйномъ созерцаніи характера м-ра Домби, я могу сказать, не оскорбляя ижной привязаньюсти вашей къ супругу, что онъ, къ несчастью, почти не обращалъ вниманія на миссъ Флоренсу.

— Знаю, — отвчала Эдиь.

— Вы это знаете! — воскликиулъ Каркеръ, глубоко вздохнувши. — Ухъ! какъ гора съ плечъ свалилась! Надюсь, вамъ извстно тоже, что было причиною этой небрежности, изъ какого прекраснаго источника гордости, я хочу сказать, характера м-ра Домби…

— Оставимъ его и обратимся къ вашему длу, — сказала Эдиь.

— Мн очень жаль, — продолжалъ Каркеръ, — что я не могу оправдать м-ра Домби, ью судите обо мн по себ, и вы простите мн, что участіе къ нему завлекаетъ меня слишкомъ далеко.

Что за пытка для ея гордаго сердца — сидть лицомъ къ лицу съ этимъ человкомъ и выслушивать, какъ онъ навязываетъ ей ея ложную клятву передъ алтаремъ, какъ будто подчуетъ ее подонками густого яда, на которые она не можетъ смотрть безъ отвращенія, и которые не можетъ оттолкнуть прочь! какъ терзали ея душу стыдъ, гнвъ, угрызенія совсти! Она сіяла передъ нимъ во всемъ величіи гордой красоты, a въ душ чувствовала, что она пресмыкается y ногъ его!

— Миссъ Флоренса, — продолжалъ Каркеръ, — была предоставлена попеченію (если только это можно назвать попеченіемъ) наемныхъ слугъ, людей во всхъ отношеніяхъ ниже ея, она была лишена руководителя въ юныхъ лтахъ и, естественно, впала въ ошибки: забыла, въ нкоторой степени, свой санъ, привязалась къ человку безъ всякаго зыаченія, нкоемому Вальтеру, котораго теперь, къ счастью, уже нтъ на свт, вступила въ сношенія съ моряками, людьми дурной репутаціи, и старымъ бглымъ банкротомъ.

— Вс эти обстоятельства мн извстны, — сказала Эдиь, презрительно глядя на Каркера, — и извстно также, что вы ихъ извращаете. Впрочемъ, можетъ быть, он вамъ не такъ извстны.

— Извините, — возразилъ Каркеръ, — я думаю, никто не знаетъ ихъ лучше меня! Ваше благородное, пламенное сердце, которое повелваетъ вамъ защищать вашего почтеннаго супруга, я уважаю это сердце, я благоговю передъ нимъ. Но что касается до этихъ обстоятельствъ (о нихъ-то собственно я и пришелъ поговорить съ вами), я знаю ихъ врно, какъ человкъ, пользующійся довріемъ м-ра Домби, какъ другъ его, могу сказать, я совершенно убдился въ истин того, что говорю. Принимая глубокое участіе во всемъ, что до него касается, и, если вамъ угодно, желая также доказать мое усердіе, я долго слдилъ за всмъ этимъ самъ и чрезъ другихъ, врныхъ людей, и могу представить безчисленныя доказательства въ подтвержденіе моихъ словъ.

Она подняла свои глаза, не выше его рта, но даже и на зубахъ его могла, кажется, прочесть, что онъ иметъ средства надлать много зла.

— Извините, — продолжалъ онъ, — что я осмлился посовтоваться насчетъ этого съ вами. Это потому, что вы, какъ я замтилъ, принимаете большое участіе въ миссъ Флоренс.

Чего онъ въ ней не замтилъ, чего не зналъ? Раздосадованная этою мыслью, она прикусила дрожащую губу и слегка кивнула головой въ знакъ согласія.

— Это участіе, трогательное доказательства, что все, близкое м-ру Домби, близко и вамъ, не позволяетъ мн немедленно сообщить ему вс эги обстоятельства, которыя ему до сихъ поръ еще неизвстны. И признаюсь вамъ, это было бы для меня такъ непріятно, что я готовъ молчать, если только вы изъявите на это хотя малйшее желаніе.

Эдиь подняла голову, закинула ее назадъ и устремила на него мрачный взоръ. Онъ встртилъ его самою любезною улыбкою и продолжалъ:

— Вы говорите, что я извращаю обстоятельства. Нтъ! Но положимъ, что я ихъ извращаю. Непріятное чувство, которое пробуждаетъ во мн этотъ предметъ, проистекаетъ изъ того, что разоблаченіе этихъ связей и отношеній, со стороны миссъ Флоренсы совершенно невинныхъ, подйствуетъ на м-ра Домби, уже предубжденнаго противъ дочери, совершенно иначе. Онъ, вроятно, ршится (о чемъ уже, какъ мн извстно, и подумывалъ) отдлить ее отъ семейства и удалить изъ дому. Будьте ко мн снисходительны: вспомните мои близкія отношенія къ м-ру Домби, мое знаніе его сердца, мое къ нему уваженіе, почти съ самого дтства, и вы извините меня, что я осмливаюсь видть въ немъ недостатокъ, если еще можно назвать недостаткомъ возвышенную стойкость характера, корень которой держится въ благородной гордости и сознаніи могущества, которому вс мы должны покоряться, стойкость, которую нельзя переломить, какъ упорство въ другихъ натурахъ, и которая растетъ и крпнетъ съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ.

Даже и такой незначительный случай, какъ, напримръ, вчера вечеромъ, подтверждаетъ мои слова не хуже всякаго другого, поважне. Домби и Сынъ не знаютъ ни часу, ни времени, ни мста, они ниспровергаютъ все. Впрочемъ, я радъ, что этотъ случай доставилъ мн поводъ поговорить объ этомъ съ м-съ Домби, хотя онъ же навлекъ на меня ея минутное негодованіе. Меня тревожили вс эти обстоятельства, когда м-ръ Домби призвалъ меня въ Лемингтонъ. Я увидлъ васъ. Я не могъ не видть, въ какое отношеніе вступите вы скоро съ м-ромъ Домби, къ обоюдному вашему счастью, и я тогда же ршился обождать, пока вы вступите хозяйкой въ этотъ домъ, и поступить потомъ такъ, какъ поступилъ я теперь. Я чувствую, что не длаю проступка передъ м-ромъ Домби, ввряя то, что знаю, вамъ, если двое живутъ однимъ сердцемъ, какъ вы съ вашимъ супругомъ, то одинъ — полный представитель другого. Слдовательно, вамъ ли, ему ли, сообщу я свднія обо всхъ этихъ обстоятельствахъ, совсть моя равно спокойна. Васъ избралъ я по тмъ причинамъ, которыя уже имлъ честь изложить вамъ. Смю ли надяться, что откровенность моя принята, и что отвтственность съ меня снята?

Долго помнилъ онъ взоръ, которымъ подарила она его въ заключеніе этой рчи. Наконецъ, посл внутренней борьбы, она сказала:

— Хорошо. Считайте это дло оконченнымъ и не упоминайте о немъ больше.

Онъ низко поклонился и всталъ. Она тоже встала, и онъ простился съ величайшею почтительностью. Витерсъ, встртившій его на лстниц, остановился, пораженный красотою его зубовъ и сіяющей улыбкой, прохожіе на улиц приняли его за дантиста, выставившаго свои зубы на показъ. Т же прохожіе приняли Эдиь, когда она похалл въ своемъ экипаж, за знатную леди, столь же счастливую, сколь богатую и прекрасную. Они не видли ее за минуту передъ тмъ въ ея комнат, оми не слышали, какимъ голосомъ воскликнула она: ‘О Флоренса, Флоренса!’

М-съ Скьютонъ, лежа на соф и кушая шоколадъ, не слышала ничего, кром слова д__л_о, къ которому чувствовала смертельное отвращеніе и которое уже давно вычеркнула изъ своего словаря. Кром того, она собиралась сдлать опустошительный набгъ на разные магазины. Итакъ, м-съ Скьютонъ не разспрашивала дочь и не выказала никакого любопытства. Персиковая наколка надлала ей много хлопотъ, когда она вышла на крыльцо, погода была втреная, наколка торчала совсмъ на затылк и непремнно хотла дезертировать, не поддаваясь ни на какія ласки своей владтельницы. Когда карету заперли отъ втра, розы опять начали колебаться отъ дрожанія головы. Итакъ, м-съ Скьютонъ было не до дла.

Не лучше было ей и подъ вечеръ. М-съ Домби, совершенно одтая, уже съ полчаса ждала ее въ уборной, a м-ръ Домби парадировалъ по гостиной въ кисломъ величіи (они собирались куда-то на обдъ), какъ, вдругъ, Флоуерсъ, блдная, вбжала къ м-съ Домби и сказала:

— Извините, я, право, не знаю, что длать съ барыней!

— Какъ, что?

— Да сама не знаю, что съ ней сдлалось, — отвчала испуганная Флоуерсъ, — такія гримасы длаетъ!

Эдиь поспшила съ ней въ комнату матери. Клеопатра была въ полномъ убранств, въ брилліантахъ, въ короткихъ рукавахъ, раздушенная, съ поддльными локонами и зубами и другими суррогатами молодости, но паралича обмануть ей этимъ не удалось, онъ узналъ въ ней свою собственность и поразилъ ее передъ зеркаломъ, гд она и лежала, какъ отвратительная кукла.

Эдиь и Флоуерсъ разобрали ее по частямъ и отнесли ничтожный остатокъ на постель. Послали за докторами, доктора прописали сильныя лкарства и объявили, что теперь она оправится, но второго удара не перенесетъ.

Такъ пролежала м-съ Скьютонъ нсколько дней, безсловесная, уставивши глаза въ потолокъ, иногда она издавала какіе-то неопредленные звуки въ отвтъ на разные вопросы, въ другое же время не отвчала ни жестомъ, ни даже движеніемъ глазъ.

Наконецъ, она начала приходить въ себя, получила до икоторой степени способность двигаться, но еще не могла говорить. Однажды она почувствовала, что можетъ владть правою рукою, показывая это своей горничной, она была какъ будто чмъ-то недовольна и сдлала знакъ, чтобы ей подали перо и бумагу. Флоуерсъ, думая, что она хочетъ написать завщаніе, немедленно исполнила ея желаніе. М-съ Домби не было дома, и горничная ожидала результата съ необыкновеннымъ, торжественнымъ чувствомъ.

М-съ Скьютонъ царапала по бумаг, вычеркивала, выводила не т буквы и, наконецъ, посл долгихъ усилій, написала:

‘Розовыя занавси’.

Флоуерсъ, какъ и слдовало ожидать, совершенио стала втупикъ отъ такого завщанія. Тогда Клеопатра прибавила въ поясненіе еще два слова, и на бумаг явилась фраза:

— Розовыя занавси — для докторовъ.

Тутъ только горничная начала догадываться, что надъ кроватью надо повсить розовыя занавси, чтобы цвтъ лица казался лучше, когда прідутъ доктора. Хорошо знавшіе старуху не сомнвались въ справедливости этой догадки, которую она и сама скоро была въ состояніи подтвердить. Розовыя занавси были повшены, и она быстро начала оправляться. Скоро она могла уже сидть въ локонахъ, кружевной шапочк и шлафрок, съ румянами въ ямахъ, гд нкогда были щеки.

Гадко было видть, какъ эта отжившая женщина жеманится, длаетъ глазки и молодится передъ смертью, какъ передъ майоромъ. Но болзнь ли сдлала ее лукаве и фальшиве прежняго, или она потерялась, сравнивая то, что она въ самомъ дл, съ тмъ, чмъ хотла казаться, или зашевелилась въ ней совсть, которая не могла ни съ силою выступить наружу, ни совершенно скрыться во тьм, или, что всего вроятне, подйствовало все это вмст, только результатъ былъ тотъ, что она начала выказывать ужасныя претензіи на любовь и благодарность Эдии, хвалить себя безъ мры, какъ примрную мать, и ревновать Эдиь ко всмъ. Забывши сдланное условіе, она безпрестанно говорила дочери о ея замужеств, какъ доказательств ея материнской попечительности.

— Гд м-съ Домби? — спрашивала она y горничной.

— Выхала со двора.

— Выхала? Ужъ не отъ меня ли она бгаетъ, Флоуерсъ?

— Что вы! Богъ съ вами! Она похала съ миссъ Флоренсой.

— Съ миссъ Флоренсой? Да кто миссъ Флоренса? Не говорите мн о миссъ Флоренс! Что для меня миссъ Флоренса въ сравненіи со мною?

И слезы были наготов, но ихъ осушали обыкновенно блескъ брилліантовъ, персиковая наколка (ее она надла ради гостей уже за нсколько недль до того, какъ могла выйдти изъ комнаты) или вообще какая-нибудь щегольская тряпка. Но когда являлась Эдиь съ своей гордой осанкой, исторія начиналась снова.

— Прекрасно, Эдиь! — восклицала она, тряся головою.

— Что съ вами, маменька?

— Что со мною! Люди длаются съ каждымь днемъ хуже и неблагодарне, право, на свт не бьется теперь, кажется, ни одного признательнаго сердца. Витерсъ любитъ меня больше, нежели ты. Онъ ухаживаетъ за мною больше родной дочери. Право, пожалешь, что такъ молода лицомъ, иначе, можетъ быть, питали бы ко мн большее уваженіе.

— Чего же вы хотите, маменька?

— О, многаго, Эдиь!

— Недостаетъ вамъ чего-нибудь? Если такъ, такъ въ этомъ вы сами виноваты.

— Сама виновата! — возражала она всхлипывая. — Быть такой матерью, какъ я была для тебя, Эдиь! Длить съ тобою все, почти отъ колыбели! И видть отъ тебя такое пренебреженіе! Ты мн какъ будто чужая. Флоренсу ты любишь въ двадцать разъ больше. Упрекать меня, говорить, что я сама виновата!..

— Маменька, я ни въ чемъ васъ не упрекаю. Зачмъ вы все говорите объ упрекахъ?

— Какъ же мн не говорить, когда я вся любовь и привязанность, a ты такъ и ранишь меня каждымъ взглядомъ.

— Я и не думаю ранить васъ. Забыли вы наше условіе? Оставьте прошедшее въ поко.

— Да, оставьте въ поко! Оставимъ все въ поко, и благодарность матери, и любовь, и самую меня въ этой комнат! Привяжемся къ другимъ, которые не имютъ никакого права на нашу привязанносты Правосудный Боже! Эдиь! знаешь ли ты, въ какомъ дом ты хозяйка?

— Разумется.

— Знаешь ли ты, за кмъ ты замужемъ? Знаешь ли ты, что y тебя теперь есть и домъ, и положеніе въ свт, и экипажъ?

— Знаю, все знаю, маменька.

— Не хуже, какъ было бы за этимъ, — какъ бишь его? Грейнджеромъ, если бы онъ не умеръ. И кому ты всмъ этимъ обязана?

— Вамъ, маменька, вамъ.

— Такъ обними же и поцлуй меня, докажи мн, что ты сознаешься, что нтъ на свт матери лучше меня. Не убивай меня неблагодарностью, или, право, я сдлаюсь такимъ чучеломъ, что никто не узнаетъ меня, когда я опять выйду въ общество, — даже это ненавистное животное, майоръ.

И при всемъ томъ, когда Эдиь наклонялась и прикасалась къ ней холодной щекой, мать въ испуг отклонялась прочь, начинала дрожать и кричать, что ей дурно. Въ другое время случалось, что она униженно просила Эдиь приссть къ ея постели и смотрла на задумчивую дочь съ лицомъ, безобразіе и дикость котораго не смягчали даже розовыя занавси.

Дни проходили за днями, розовыя занавси алли на смертной оболочк Клеопатры и ея наряд, поношенномъ больше прежнаго, въ вознагражденіе опустошительныхъ слдовъ болзни, на румянахъ, на зубахъ, локонахъ, брилліантахъ, короткихъ рукавахъ и на всемъ костюм куклы, безъ чувствъ упавшей нкогда передъ зеркаломъ. Эти занавси были свидтелями ея невнятныхъ рчей, похожихъ на дтскій пискъ, и внезапной забывчивости, являвшейся какъ-то по собственной прихоти, какъ будто въ насмшку надъ ея фантастическою особою.

Но никогда не были он свидтелями иного тона въ разговор ея съ дочерью. Никогда не видли он улыбки на прекрасномъ лиц Эдии или нжнаго выраженія дочерней любви въ сумрачныхъ чертахъ ея.

Глава ХХХIII.

Миссъ Токсъ возобновляетъ старое знакомство.

Миссъ Токсъ, покинутая другомъ своимъ Луизою Чиккъ и лишенная благосклонности м-ра Домби, — ибо ни за зеркаломъ камина, ни на фортепіано не красовалось пары свадебныхъ билетовъ, соединенныхъ серебряною нитью, — миссъ Токсъ пала духомъ и была очень грустна. Нсколько времени не раздавались на Княгининомъ Лугу звуки извстнаго вальса, растенія были забыты, и пыль покрыла миніатюрный портретъ предка миссъ Токсъ въ напудренномъ парик.

Но миссъ Токсъ была не въ тхъ лтахъ и не такого характера, чтобы долго предаваться безпо лезной грусти. У фортепіано успли разстроиться только дв клавиши, когда опять загремлъ извстный вальсъ, только одна втка гераніума засохла отъ недостатка пищи, когда миссъ Токсъ опять принялась хлопотать около своихъ растеній, и облако пыли покрывало напудреннаго предка только въ продолженіе шести недль, посл чего миссъ Токсъ дунула на его благообразное лицо и вытерла его замшею.

Миссъ Токсъ, однако же, осиротла. Привязанность ея, какъ смшно она ни высказывалась, была неподдльна и сильна, и незаслуженное оскорбленіе со стороны Луизы — какъ выражалась она сама — глубоко ее огорчило. Впрочемь, сердце миссъ Токсъ было совершенно чуждо всякой злобы. Она провела жизнь безъ личныхъ мнній, зато и не знала до сихъ поръ злыхъ страстей. Теперь только, когда ей случилось однажды на улиц завидть вдали Луизу Чиккъ, кроткая натура ея возмутилась до такой степени, что она рада была найти убжище въ кухмистерской, гд и выплакала чувства свои въ мрачной столовой, пропитанной запахомъ говядины.

На м-ра Домби миссъ Токсъ не считала себя вправ жаловаться. Она имла такое высокое понятіе о его величіи, что теперь, вдали отъ него, ей казалось, что разстояніе между ними всегда было неизмримо, и что терпть ее нсколько ближе было съ его стороны великодушною снисходительностью. Не было на свт, по ея мннію, женщины слишкомъ прекрасной для того, чтобы сдлаться супругою м-ра Домби и, желая избрать себ жену, онъ, естественно, долженъ былъ искать въ высшей сфер. Миссъ Токсъ разъ двадцать на день со слезами на глазахъ повторяла себ эту истину. Она никогда не вспоминала, что онъ пользовался ею для исполненія своихъ прихотей и милостиво позволилъ ей быть одною изъ нянюшекъ его сына. Она думала только о томъ, что, но ея собственнымъ словамъ, ‘провела въ этомъ дом такъ много счастливыхъ часовъ, что она должна вспоминать объ этомъ съ благодарностью, и что никогда не перестанетъ видть въ м-р Домби одного изъ самыхъ почтенныхъ и значительныхъ людей’.

Но разлученная съ неумолимой Луизой и ревнуя къ майору (на котораго смотрла теперь какъ-то недоврчиво), миссъ Токсъ нашла, что очень досадно не знать ничего о томъ, что происходитъ въ дом м-ра Домби. Она привыкла считать Домби и Сына центромъ, около котораго вращается весь міръ, и потому ршилась возобновить одно старинное знакомство, лишь бы только не оставаться въ невденіи о длахъ, такъ сильно ее интересовавшихъ. М-съ Ричардсъ, какъ ей было извстно, поддерживала, со времени достопамятнаго свиданія съ м-ромъ Домби, сношенія съ живущими въ его дом слугами. Миссъ Токсъ имла, можетъ быть, еще и другую, боле нжную побудительную причину постить семейство Тудля: ей хотлось, можетъ быть, просто поговорить о м-р Домби съ кмъ бы то ни было.

Итакъ, однажды вечеромь миссъ Токсъ направила стопы свои къ Тудлямъ. М-ръ Тудль, черный и закопченый, кушалъ въ это время чай въ ндрахъ своего семейства. Существованіе м-ра Тудля имло вообще только три фазы: онъ или изволилъ кушать въ упомянутыхъ ндрахъ, или летлъ надъ землею по 25 и 50 миль въ часъ, или спалъ. Онъ безпрестанно переходилъ изъ вихря въ покой, но въ обоихъ случаяхъ сохранялъ мирное равновсіе въ душ. Онъ предоставилъ сердиться, шумть, пыхтть и портиться машинамъ, съ которыми былъ связанъ неразрывными узами, a самъ велъ жизнь совершенно безмятежную.

На колняхъ м-ра Тудля сидли два маленькихъ Тудля, другіе два приготовляли ему чай, и многіе другіе возились около него, м-ръ Тудль никогда не былъ безъ дтей и всегда готовъ былъ пополнить ихъ коллекцію.

— Полли, — сказалъ онъ, — видла ты Роба?

— Нтъ, — отвчала Полли, — онъ, врно, зайдетъ сегодня.

— A что, теперь онъ уже не прячется, или прячется, Полли?

— Нтъ.

— Хорошо, что нтъ, Полли, не хорошо прягаться, а?

— Конечно, что за вопросъ.

— Видите ли, дти, — сказалъ Тудль, оглядывая свое семейство, — если идешь прямою дорогою, не надо прятаться.

Тудлёнки запищали и зашумли въ знакъ готовности воспользоваться нравоученіемъ.

— Да зачмъ же примнять все это къ Робу? — спросила жена.

— Полли, — отвчалъ Тулль, — что же тутъ такого сказалъ я о Роб? Я только такъ, — къ слову пришлось, — странно, право, какъ подумаешь, какъ это въ голов y человка одно къ другому вяжется

И м-ръ Тудль запилъ это глубокомысленное замчаніе чаемъ и закусилъ порядочнымъ ломтемъ хлба съ масломъ, приказавши, между прочимъ, дочерямъ приготовить побольше кипятку, потому что y него сильно пересохло въ горл.

Но, насыщаясь самъ, Тудль не забылъ и своего потомства, дти уже съли свою вечернюю порцію, но все-таки стерегли экстренные, и потому именно и лакомые кусочки. Тудль кормилъ ихъ, держа въ рук большой ломоть хлба съ масломъ, Тудльчики, въ законной послдовательности, откусывали каждый по кусочку и получали въ добавокъ по ложк чаю. Это доставляло имъ такое наслажденіе, что они пускались, проглотивши свою порцію, плясать и скакать на одной ножк, a потомъ опять понемногу обступали м-ра Тудля и провожали глазами въ его ротъ куски хлба и масла, притворяясь, впрочемъ, очень равиодушными къ этимъ предметамъ и перешептываясь о чемъ-то вовсе постороннемъ.

М-ръ Тудль, сидя среди своего семейства и подавая примръ отличнаго аппетита, везъ на своихъ колняхъ двухъ маленькихъ Тудлей въ Бирмингамъ и смотрлъ на прочихъ черезъ баррьеръ изъ хлба и масла, когда вошелъ Робъ Точильщикъ, въ оригинальной шляп и траурныхъ шароварахъ и былъ встрченъ всеобщимъ крикомъ братьевъ и сестеръ.

— Какъ поживаете, матушка? — спросилъ онъ, почтительно цлуя мать.

— Здравствуй, Робъ! — отвчала оиа, обнимая его. — И этотъ еще станетъ прятаться! Полно Тудль!

Эти слова относились къ м-ру Тудлю, но Робъ не пропустилъ ихъ мимо ушей.

— Какъ? батюшка опять что-нибудь говорилъ противъ меня? — воскликнулъ онъ. — О, какъ это ужасно! провиниться разъ въ жизни, и то слегка, a потомъ знать, что родной отецъ не перестанетъ попрекать тебя этимъ заглаза! Право, готовъ бы, на зло напроказить чего-нибудь.

— Полно, онъ ничего такого не думалъ, — сказала Полли.

— A если не думалъ, такъ зачмъ же говорить? Никто не думаетъ обо мн и въ половину такъ дурно, какъ отецъ. Готовъ бы, кажется, шею подставить, лишь бы кто-нибудь снялъ голову!

Маленькіе Тудли вскрикнули при этой отчаянной выходк, и Робъ усилилъ еще боле патетическій эффектъ ея, заклкная ихъ не жалть брата, и говоря, что, если они добрыя дти, такъ должны ненавидть его.

Наконецъ, м-ръ Тудль объяснился, Робъ былъ успокоенъ, они пожали другъ другу руки, и согласіе воцарилось въ семь, въ то же время, очень кстати и къ великому удивленію Полли, явилась въ дверяхъ, озирая все общество своею милостивою улыбкою, миссъ Токсъ.

— Какъ поживаете, м-съ Ричардсъ? — сказала она. — A вотъ я пришла навстить васъ. Можно войти?

Веселое лицо м-съ Ричардсъ просвтлло гостепріимною радостью, миссъ Токсъ немедленно пригласили ссть, она раскланялась съ м-ромъ Тудлемъ, развязала шляпку и объявила, что, во-первыхъ, хочетъ перецловать всхъ дтей поочередно.

Гонимый судьбою, младшій Тудль, родившійся, по-видимому, подъ несчастною звздою, испыталъ неудачу и при этой церемоніи, играя съ шляпою Роба, онъ надвинулъ ее на глаза задомъ напередъ такъ неловко, что не могъ снять, испуганному воображенію его тотчасъ же представилась мрачная картина будущности, — ему показалось, что онъ уже на всю жизнь останется погруженнымъ во мракъ и разлученнымъ съ друзьями и родными, онъ началъ кричать и барахтаться. Освобожденный изъ-подъ шляпы, онъ предсталъ съ краснымъ, вспотвшимъ лицомъ и былъ взятъ на руки миссъ Токсъ.

— Вы, я думаю, почти забыли меня? — сказала миссъ Токсъ м-ру Тудлю.

— Нтъ, — отвчалъ Тудль, — нтъ. A съ тхъ поръ мы ужъ довольно постарли.

— Какъ же вы поживаете? — ласково спросила миссъ Токсъ.

— Слава Богу. Вы какъ? Что, ревматизмъ васъ еще не безпокоитъ? Намъ всмъ его не миновать.

— Благодарю васъ, — отвчала миссъ Токсъ. — Я съ нимъ еще незнакома.

— Счастливы вы, — сказалъ Тудль. — Въ ваши лта много отъ него страдаютъ. Вотъ, мать моя…

И Тудль, встртивши глаза жены, залилъ окончаніе новою кружкою чаю.

— Теперь, м-съ Ричардсъ, — сказала миссъ Токсъ, — скажу вамъ прямо, зачмъ я пришла. Вы, вроятно, замтили, м-съ Ричардсъ, и вы, м-ръ Тудль, что я разошлась немного кое съ кмъ изъ моихъ друзей, и что не посщаю теперь иныхъ, y которыхъ бывала прежде очень часто.

Полли, съ женскимъ инстинктомъ понявшая въ ту же минуту о чемъ идетъ рчь, прищурила глаза въ знакъ того, что понимаетъ миссъ Токсъ. A м-ръ Тудль, не имвшій и предчувствія о настоящемъ значеніи ея словъ, вытаращилъ глаза въ знакъ совершеннаго недоумнія.

— Что было причиною, возникшей между нами холодности, — продолжала миссъ Токсъ, — объ этомъ говорить нечего и не стоитъ. Довольно, если я скажу, что питаю глубочайшее уваженіе къ м-ру Домби, также и ко всему, что ему близко.

М-ръ Тудль, начинавшій догадываться, покачалъ головою и сказалъ, что слышалъ объ этомъ, и что, по его мннію, съ м-ромъ Домби трудно ладить.

— Не говорите этого, прошу васъ, — возразила миссъ Токсъ. — Не говорите мн этого никогда. Мн это непріятно слышать.

М-ръ Тудль, ни мало не сомйвавшійся, что замчаніе его будетъ принято благосклонно, былъ ужасно сконфуженъ.

— Вотъ что я хотла вамъ сказать, м-съ Ричардсъ, и вамъ, м-ръ Тудль: всякое извстіе о томъ, какъ поживаетъ семейство м-ра Домби, будетъ для меня очень пріятно, и я всегда рада побесдовать съ м-съ Ричардсъ объ ихъ семь и вспомянуть прошлое время. Мы съ м-съ Ричардсъ всегда жили въ ладу, и я жалю, что не сблизилась съ нею тогда больше, въ чемъ сама виновата. Теперь, по крайней мр, она, врно, не откажетъ мн въ дружб и позволитъ посщать ее и быть y нея, какъ дома?

Полли была очень рада и изъявила свое согласіе на дружбу. М-ръ Тудль не могъ дать себ отчета, радъ онъ или нтъ, и потому сохранилъ глупйшее спокойствіе.

— Вы знаете, м-съ Ричардсъ, и вы, м-ръ Тудль, — продолжала миссъ Токсъ, — я могу вамъ быть кое въ чемъ полезна, если вы хотите не считать меня чужою. Я могу, напримръ, учить вашихъ малютокъ. Если позволите, я принесу имъ книжекъ, и вы увидите, въ вечеръ-другой, сколько он узнаютъ. Только я не хочу вамъ мшать, не хочу, чтобы вы считали меня гостьей, вы пожалуйста ые церемоньтесь, м-съ Ричардсъ: штопайте себ, шейте, кормите дтей, длайте, что вамъ нужно: да и вы, м-ръ Тудль, не чинитесь: закурите вашу трубку.

— Благодарю васъ, — проговорилъ Тудль.

— Чистосердечно говорю вамъ, — продолжала миссъ Токсъ, — что я буду въ восторг, если мн удастся передать кое-какія познанія вашимъ дткамъ, и сочту себя щедро вознагражденною, если вы просто, безъ обиняковъ, согласны на мое предложеніе.

Сдлка была тутъ же утверждена, и миссъ Токсъ въ ту же минуту почувствовала себя до такой степени дома, что немедленно сдлала экзаменъ всмъ дтямъ и записала ихъ имена, возрастъ и познанія. Экзаменъ и бесда задержали ее y Тудлей такъ долго, что ей уже поздно было идти домой одной. Точильщикъ былъ еще здсь и учтиво предложилъ проводить ее, на что она съ удовольствіемъ согласилась.

Простившись съ Тудлемъ и Полли и перецловавши всхъ дтей, миссъ Токсъ ушла съ такимъ легкимъ сердцемъ, что м-съ Чиккъ обидлась бы, если бы его взвсила.

Скромный Робъ хотлъ идти позади миссъ Токсъ, но она заставила его идти рядомъ и вступила съ нимъ въ долгій разговоръ.

— Очень рада съ вами познакомиться, — сказала она y своего порога. — Надюсь, мы будемъ друзьями, и вы постите меня. Завели ли вы денежную шкатулку?

— Завелъ миледи, — отвчалъ Робинъ, — и ужъ давненько. Я накопилъ деньженокъ на черный день и собираюсь положить ихъ въ банкъ.

— Доброе дло, доброе дло. Рада слышать отъ васъ такія рчи. Положите туда и эту полкрону.

— Много вамъ благодаренъ, миледи, но мн, право, совстно, что вы тратитесь изъ-за меня.

— Не безпокойтесь, мой милый: эта бездлица меня не разоритъ, и вы должны ее принять въ знакъ моего расположенія, иначе я стала бы сердиться. Прощайте, Робинъ.

— Прощайте, миледи. Покорно благодарю.

Вслдъ затмъ мальчишка размнялъ подаренную монету и мигомъ проигралъ вс деньги. Правила чести и благородства никогда не преподавались въ заведеніи Благотворительнаго Точильщика. Преобладающей системой въ этой школ было лицемріе, прививавшееся съ огромнымъ успхомъ, такъ что родители и покровители питомцевъ, окончившихъ здсь свой курсъ, разсуждали ииой разъ, что ужъ лучше оставлять дтей безъ всякаго воспитанія, если оно приноситъ такіе горькіе плоды. Другіе, боле основательные, догадывались, что воспитаніе должно быть улучшено, и въ ожиденіи такого улучшенія немилосердно бранили заведеніе Благотворительнаго Точильщика. Между тмъ опытные начальники знаменитой школы всегда умли вывертываться, указывая обвинителямъ на тхъ изъ своихъ бывшихъ учениковъ, которые какимъ-нибудь чудомъ спаслись отъ нравственной порчи и занимали въ обществ почетныя мста. Такія указанія ставили втупикъ всевозможныхъ клеветниковъ, и слава учебнаго заведенія возростала годъ отъ году съ неимоврнымъ успхомъ. Да здравствуютъ вс на свт Благотворительные Точильщики!

Глава XXXIX.

Дальнйшія приключенія капитана Эдуарда Куттля, морехода.

Быстро летло впередъ ничмъ неудержимое время, и, наконецъ, былъ почти на исход роковой годъ, назначенный старымъ Соломономъ для вскрытія запечатаннаго пакета, оставленнаго при письм испытанному другу. По мр приближенія завтнаго срока, капитанъ Куттль чаще и чаще смотрлъ по вечерамъ на таинственную бумагу, и душой его овладвало невыразимое безпокойство.

Но вскрыть документъ однимъ часомъ раньше назначеннаго срока было для честнаго капитана такою же невозможностью, какъ вскрыть самого себня для анатомическихъ наблюденій. Онъ ограничивался только тмъ, что выкладывалъ по временамъ таинственный пакетъ на столъ, закуривалъ трубку и сидлъ по цлымъ часамъ съ безмолвною важностью. Случалось, посл боле или мене продолжительныхъ созерцаній черезъ кольца табачнаго дыма, капитанъ постепенно начиналъ отодвигать свой стулъ, какъ будто желая высвободиться изъ-подъ чарующаго вліянія рокового документа. Напрасное покушеніе! документъ мерещился ему на потолк, на обояхъ и даже на пылающихъ угляхъ затопленнаго камина.

Отеческое расположеиіе къ Флоренс не получило никакого видоизмненія въ сердц капитана Куттля. Только со времени послдмяго свиданія съ м-ромъ Каркеромъ, онъ началъ сомнваться, точно ли его личное участіе въ сношеніяхъ прелестной двушки съ несчастнымъ мальчикомъ было полезно для нихъ обоихъ въ такой степени, какъ онъ предполагалъ сначала. Вдумываясь въ эту важную статью, капитанъ пришелъ даже къ заключенію, что, пожалуй, чего добраго, онъ больше повредилъ молодымъ людямъ, чмъ принесъ пользы. Легко представить, какимъ ужаснымъ раскаяніемъ терзалась душа честнаго друга посл такого страшнаго предположенія. Чтобы наказать себя достойнымъ образомъ, капитанъ ршился прервать всякое сообщеніе съ живыми существами изъ опасенія повредить кому-нибудь мыслію, словомъ или дломъ.

Такимъ образомъ, заживо погребенный между инструментами, капитанъ никогда не отваживался проходить мимо пышнаго чертога м-ра Домби и никогда не давалъ знать о своемъ существованіи Флоренс или миссъ Нипперъ. Онъ даже отказался отъ дружескихъ привтствій м-ра Перча, и когда тотъ сдлалъ ему визитъ, онъ весьма сухо началъ его благодарить и, наконецъ, открыто объявилъ, что отказался равь навсегда отъ всхъ возможныхъ знакомствъ. Въ такомъ добровольномъ затворничеств капитанъ проводилъ цлые днн и даже цлыя недли, удостоивая по временамъ двумя-тремя словами только Точильщика, котораго вообще онъ считалъ образцомъ безкорыстной преданности и возвышеннымъ идеаломъ врности. Итакъ, исключенный отъ всякаго общенія съ живыми существами, капитанъ одиноко сидлъ по вечерамъ въ маленькой гостиной, осматривая со всхъ сторонъ документъ дяди Соломона, думая о Флоренс и бдномъ Вальтер до той поры, пока, наконецъ, прекрасныя и невинныя дти начали представляться его фантазіи отжившими существами, съ которыми можно было увидться не иначе, какъ по ту сторону гроба.

При всемъ томъ честный капитанъ, занятый постоянно печальными размышленіями, не переставалъ заботиться какъ о нравственномъ улучшеніи своей натуры, такъ равномрно и о развитіи умственныхъ способностей Робина. Каждый вечеръ молодой человкъ долженъ былъ, ио приказанію капитана, прочитывать по нскольку страницъ изъ разныхъ душеспасительныхъ сочиненій, и такъ какъ Куттль вообще былъ того мннія, что во всхъ книгахъ заключаются назидательныя истины, то и оказалось, что воспріимчивый мозгъ его питомца обогатился чрезъ нсколько времени самыми замчательными фактами. Самъ капитанъ каждый воскресный вечеръ, отправляясь на сонъ грядущій, прочитывалъ съ новымъ одушевленіемъ извстное нагорное поученіе и всегда приходилъ въ неподдльный восторгъ, когда произносилъ высокую сентенцію относительно блаженства нищихъ міра сего. Его теологическія способности совершенствовались съ необыкновенною быстротой, и постороній наблюдатель могъ подумать, что его голова нагружена греческими и еврейскими цитатами.

Но всхъ постороннихъ наблюдателей замнялъ только одинъ Робинъ, и, должно отдать справедливость, знаменитая школа, въ которой онъ получилъ предварительное воспитаніе, развила и усовершенствовала въ немъ удивительный навыкъ вдохновляться писаніями этого рода. Во-первыхъ, мозгъ Точильщика наполненъ былъ цлыми сотнями іудейскихъ и эллинскихъ именъ, во-вторыхъ, оиъ при первомъ востребованіи, поощряемый громкими вліяніями плети, могъ повторять, не переводя духу, цлыя десятки самыхъ трудныхъ стиховъ, въ-третьихъ… но, въ-третьихъ и въ-двадцатыхъ, мы не имемъ возможности исчислить здсь съ отчетливостью всхъ превосходныхъ дарованій Точильщика, въ которыхъ онъ всенародно упражнялся съ дтскаго возраста въ одной извстнйшей кирк, гд съ необыкновеннымъ эффектомъ выставлялись на показъ передъ глазами удивленныхъ зрителей свои широкіе штаны самаго яркаго кофейнаго цвта. Вс эти способности пригодились теперь какъ нельзя лучше Робу. Когда капитанъ переставалъ читать, Точильщикъ всегда притворялся проникнутымъ самыми благоговйными размышленіями, хотя за чтеніемъ обыкновенно звалъ и кивалъ головою, чего, однако, никогда не подозрвалъ въ немъ его добрый хозяинъ.

Съ нкотораго времени, капитанъ, какъ дловой человкъ, велъ аккуратный дневникъ, наполненный разными остроумными наблюденіями относительно состоянія погоды и направленія каретъ и другихъ экипажей. На одной страниц четкимъ почеркомъ было записано, что по утру въ такой-то день и въ такомъ-то квартал дулъ сильный западный втеръ, a къ вечеру въ томъ же квартал началъ бушевать пронзительный восточный втеръ. На другой страниц такимъ же почеркомъ было приведено въ извстность слдующее обстоятельство: ‘Сегодня, въ одиннадцать часовъ утра, была y меня, нижеподписавшагося капитана Куттля, перекличка съ тремя праздношатающимися молодыми людьми, которые, войдя въ магазинъ, изъявили очевидное намреніе купить очки, и однако-жъ не купили, a дали общаніе явиться сюда для этой же цли въ другой разъ. Изъ этого же слдуетъ, что торговыя дла начинаютъ принимать хорошій оборотъ. Втеръ дуетъ благопріятный — H_о_р_д_ъ-В_е_с_т_ъ. Къ вечеру должно ожидать перемны’.

Главнйшимъ затрудненіемъ для капитана былъ м-ръ Тутсъ, который заходилъ къ нему очень часто и не говоря по обыкновенію ни одного слова, усаживался въ маленькой гостиной и ухмылялся безъ перерыва полчаса и даже больше. По-видимому, м-ръ Тутсъ получилъ нравственное убжденіе, что въ цломъ Лондон нтъ мста, боле удобнаго и приличнаго для такого увеселительнаго занятія. Капитанъ, вразумленный теперь бдственнымъ опытомъ, никакъ не могъ ршить, былъ ли м-ръ Тутсъ прекраснйшимъ и любезнйшимъ молодымъ человкомъ, или, напротивъ, отъявленнымъ, продувнымъ лицемромъ. Его частые разговоры о миссъ Домби казались въ настоящемъ случа очень подозрительными, однако же, капитанъ ршился до нкотораго времени не высказывать своихъ подозрній и вообще велъ себя очень осторожно, поглядывая на своего гостя съ необыкновенною проницательностью и лукавствомъ.

— Капитанъ Гильсъ, — говаривалъ по обыкновенію м-ръ Тутсъ, — что же вы скажете насчетъ моего предложенія? буду ли я когда-нибудь удостоенъ вашего знакомства?

— A вотъ что я вамъ скажу на этотъ счетъ, молодой человкъ, — отвчалъ по обыкновенію капитанъ, принявшій свои мры въ настоящемъ образ дйствованія — объ этомъ надобно подумать, да и подумать.

— Капитанъ Гильсъ, это очень любезно съ вашей стороны, — возражалъ м-ръ Тутсъ, — я обязанъ вамъ, какъ нельзя больше. Увряю васъ честью, капитанъ Гильсъ, ваше знакомство будетъ, что называется, для меня величайшимъ благодяніемъ и даже одолженіемъ. Ей-Богу, капитанъ Гильсъ!

— Постой, постой дружище, — продолжалъ капитанъ благосклоннымъ тономъ — я вдь еще не знаю тебя, такъ или нтъ?

— Именно такъ, м-ръ Гильсъ… да только вы никогда не узнаете меня, капитанъ, если не будете искать моего знакомства.

Пораженный оргинальностью этого замчанія, капитанъ нсколько времени безмолвно созерцалъ особу м-ра Тутса.

— Хорошо сказано, мой другъ, и совершенно справедливо, — замтилъ, наконецъ, капитанъ, утвердительно кивая головою. — Теперь вотъ въ чемъ штука: вы уже давно сообщили мн нкоторыя наблюденія, и, если я васъ хорошо понимаю, то оказывается, что вы питаете чувство удивленія къ одной изъ прелестныхъ двушекъ?

— Капитанъ Гильсъ, — отвчалъ м-ръ Тутсъ, длая отчаянные жесты рукою, въ которой держалъ шляпу, — дло идетъ здсь не объ удивленіи. Увряю васъ честью, вы вовсе не понимаете моихъ чувствъ. Если бы я могъ окрасить себ рожу черной краской и сдлаться рабомъ миссъ Домби, о, я счелъ бы себя самымъ счастливымъ… да что тутъ толковать, если бы я могъ переселиться въ кожу собаки миссъ Домби, я… я… увряю васъ честью, м-ръ Гильсъ, я бы не усталъ всю жизнь вилять передъ ней своимъ хвостомъ. Ей-Богу, капитанъ!

М-ръ Тутсъ произнесъ послднія слова съ заплаканными глазами и съ неописуемымъ волненіемъ прижалъ шляпу къ своему сердцу.

— Послушай, дружище, — возразилъ капитанъ, проникнутый глубокимъ сочувствіемъ, — если ты не шутишь…

— Капитанъ Гильсъ, — закричалъ м-ръ Тутсъ, — я въ такомъ состояніи духа и такъ далекъ отъ всякихъ шутокъ, что если бы мн можно было дать клятву на раскаленномъ свинц, или если бы мн приказали залить свое горло растопленнымъ сургучемъ, увряю васъ, м-ръ Гильсъ, я бы изуродовалъ себя съ величайшимъ наслажденіемъ.

И съ этими словами м-ръ Тутсъ поспшно озирался вокругъ комнаты, какъ-будто пріискивалъ новыя мучительныя средства для выполненія лютыхъ своихъ намреній. Капитанъ сильнымъ движеніемъ руки нахлобучилъ свою шляпу, выступилъ впередъ къ Тутсу, дернулъ его за фалды фрака и, устремивъ на него проницательный взоръ, обратился къ нему съ такими словами:

— Если ты не шутишь, пріятель, то ясно, ты сдлался предметомъ состраданія, a состраданіе есть драгоцннйшій перлъ въ царственномъ внц Британіи, какъ это изложенно въ нашей національной псн ‘Rule Britannia’, которую знаетъ и поетъ въ честь Англіи весь образованный міръ. Держись крпче, мой другъ! Дано здсь отъ тебя предложеніе, которое озадачиваетъ меня. A почему? A потому, что я плыву по этимъ водамъ одинъ, и нтъ для меня товарища въ этомъ океан, и никто даже не можетъ быть моимъ товарищемъ. Держись крпче! Ты началъ первый салютовать меня именемъ прекрасной молодой леди, — хорошо! Если ты и я хотимъ продолжать наше знакомство, то имя этой леди никогда не должно быть произносимо между нами. Я не знаю, какой вредъ могли бы мы нанести свободнымъ произнесеніемъ этого имени, только… словомь сказать, языкъ мой съ этой минуты остается на привязи. Хорошо ли ты понялъ меня, дружище?

— Хорошо, капитанъ Гильсъ, только вы извините меня, если я не всегда буду вамъ покоренъ. Клянусь честью, м-ръ Куттль, мн было бы очень трудно никогда не говорить о миссъ Домби. Это запрещеніе ляжетъ тяжелымъ бременемъ на мою душу, и мн всегда будетъ казаться, что меня дубиной бьютъ по голов.

Съ этими словами м-ръ Тутсъ патетически схватился за голову обими руками, какъ будто уже начиналъ чувствовать энергическіе удары.

— Въ такомъ случа, мой милый, — сказалъ каиитанъ, — вотъ теб мое неизмнное условіе. Если ты не сумешь держать языка на привязи, то отваливай одинъ на широкую дорогу, и — желаю теб счастливаго пути!

— Капитанъ Гильсъ, — бормоталъ Тутсъ, — не знаю почему, только когда я пришелъ сюда первый разъ, мн показалось, будто въ вашемъ присутствіи я могу гораздо свободне разговаривать о миссъ Домби, чмъ во всякомъ другомъ мст. Поэтому, капитанъ Гильсъ, если вы доставите мн удовольствіе вашего знакомства, я почту себя счастливымъ принять безъ всякихъ ограниченій вс ваши условія. Я желаю быть честнымъ человкомъ, капитанъ Гильсъ, и слдовательно я принужденъ сказать, что мн невозможно не думать о миссъ Домби. Ужъ вы меня извините, a я, какъ честный человкъ, повторяю еще разъ, что мн въ вашемъ присутствіи никакъ нельзя не думать о миссъ Домби.

— Мысли человка, мой милый, то же самое, что втеръ, сказано въ Писаніи, и никто не можетъ отвчать за нихъ ни на одну секунду времени. Чувства — совсмъ другое дло, a насчетъ мыслей толковать не станемъ. Договоръ между нами идетъ только относительно словъ.

— Что касается до словъ, капитанъ Гильсъ, — возразилъ м-ръ Тутсъ, — мн кажется, я могу поудержать себя.

Затмъ Тутсъ подалъ капитану руку, и тотъ, наконецъ, чувствуя всю важность своего снисхожденія, торжественно заключилъ съ нимъ дружескій договоръ. Тутсъ почувствовалъ чрезвычайную радость посл такого пріобртенія и ухмылялся съ необыкновеннымъ восторгомъ во все остальное время этого визита. Капитанъ, съ своей стороны, обрадованный своимъ положеніемъ покровителя, находился также въ самомъ пріятномъ расположеніи духа и втайн благодарилъ себя за свою проницательность и осторожность.

Но въ тотъ же вечеръ капитанъ былъ очень непріятно изумленъ наивнымъ предложеніемъ другого юноши, предложеніемъ Точильщика. Напившись чаю, этотъ невинный юноша безмолвно смотрлъ нсколько времени на своего хозяина, который между тмъ съ большимъ достоинствомъ читалъ газету съ очками на глазахъ, и прервалъ молчаніе гакимъ образомъ:

— Кстати, капитанъ Куттль, прошу извинить, вамъ, я думаю, нельзя будеть обойтись совсмъ безъ голубей?

— Конечно, мой милый, a что?

— A то, что мн придется взять отъ васъ своихъ голубей, капитанъ.

— Какъ такъ? — вскричалъ капитанъ, приподнявь немного свои густыя брови.

— Да такъ, я отхожу отъ васъ, капитанъ, если вамъ угодно.

— Отходишь? Куда же ты отходишь?

— A разв вы не знаете, капитанъ, что я собирался васъ оставить? — спросилъ Робинъ съ пресмыкающеюся улыбкой.

Капитанъ положилъ газету на столъ, скинулъ очки и посмотрлъ съ напряженнымъ вниманіемь на бглеца.

— О да, капитанъ, — продолжалъ Точильщикъ, — я отхожу, и заране хотлъ бы предупредить васъ. Я думалъ, впрочемъ, вы уже сами объ этомъ догадались. Ну, такъ теперь, если вы позаботитесь обезпечить себя на этотъ счетъ, такъ оно, знаете, и мн было бы пріятно. Впрочемъ, пожалуй, что до завтрашняго утра вамъ будетъ не легко обезпечить себя: какъ вы думаете объ этомъ, капитанъ?

— И ты, мой милый, собираешься бжать отъ меня вмсг съ своими знаменами? — сказалъ капитанъ, внимательно посмотрвъ на его лицо.

— О, это уже слишкомъ жестоко для бднаго парня, капитанъ! — вскричалъ разнженный Точильщикъ, приведенный въ негодованіе послдними словами своего хозяина, — онъ отъ всей души даеть вамъ добрый совтъ, a вы ужъ и сердитесь, Богъ знаетъ зa что, и называете его бглецомъ! Вы не имете никакого права называть бднаго парня подобными именами. Какъ вамъ не совстно клеветать на человка потому только, что онъ y васъ служитъ? Сегодня вы его хозяинъ, a завтра онъ и зиать васъ не хочетъ. Чмъ я васъ оскорбилъ? Какъ хотите, капитанъ, я прошу васъ сказать, чмъ я провинился передъ вами?

Обиженный Точильщикъ заревлъ навзрыдъ и приставилъ рукава къ своимъ глазамъ.

— Такъ ужъ пожалуйста, капитанъ, — вопіялъ Точильщикъ, — скажите и докажите, въ чемъ я провинился! Что я вамъ сдлалъ? Разв я укралъ y васъ что-нибудь? Разв я поджигалъ вашъ домъ? Если поджигалъ, такъ зачмъ вы не представили меня судь? Но прогонять отъ себя мальчика за то, что онъ былъ хорошимъ слугою, обижать его на каждомъ шагу ни за что, ни про что, помилуйте капитанъ, разв такъ добрые люди награждаютъ за врную службу?

И сопровождая вс эти жалобы пронзительнымъ визгомъ, Робъ осторожно пятился къ дверямъ.

— Ты ужъ пріискалъ себ другое мсто, любезнйшій? — сказалъ капитанъ, съ безпокойствомъ озирая своего слугу.

— Да, капитанъ, съ той поры, какъ вы забрали въ голову спровадить меня, я пріискалъ себ другое мсто, — голосилъ Робъ, отступая назадъ все больше и больше. — Надюсь, что мстечко будетъ недурное, и ужъ, по крайней мр, тамъ никто не станетъ бросать въ меня грязью за то, что я бднякъ, и, будто бы, за то еще, что не могу беречь чужого добра. Да, мстечко пріискано, и, надюсь, меня примутъ тамъ безъ всякой рекомендаціи, я бы ушелъ туда сегодня, не сказавъ ни полслова, да только мн хотлось оставить здсь посл себя доброе имя.. A вамъ стыдно упрекать невиннаго парня за его бдность: отплати вамъ Господь Богъ, капитанъ Куттль, за вашу неправду.

— Послушай, любезный, — возразилъ капитанъ миролюбивымъ тономъ, — словами ты ничего не возьмешь, совтую теб замолчать.

— Да и вамъ нечего взять вашими словами, капитанъ Куттль, — возразилъ невинный Точильщикъ,заливаясь еще боле громкимъ плачемъ и продолжая отодвигаться къ дверямъ. — Вамъ не отнять y меня добраго имени.

— Любезный, есть на свт одна вещица, которую зовутъ петлей на шею. Слыхалъ ты о ней?

— А, слыхалъ ли я объ этой вещиц, то есть о веревк-то слыхалъ ли я, капитанъ Куттль? Нтъ, съ вашего позволенія, никогда не приходилось слышать.

— Ну, такъ надюсь, услышишь, мой милый, если не будешь уважать команды. Становись въ строй — и маршъ налво кругомъ! Чтобы духу твоего здсь не пахло.

— Такъ вы меня прогоняете, капитанъ! — кричалъ Робинъ, обрадованный успхомъ своей хитрости. — Хорошо, я иду отъ васъ прочь: прощайте, добрый хозяинъ. Надюсь, по крайней мр, вы не отнимете y бднаго парня его жалованья!

Капитанъ немедленно вытащилъ изъ шкафа свою жестянку, и, сосчитавъ деньги, высыпалъ ихъ на столъ передъ глазами Точильщика. Робинъ, еще боле оскорбленный негодованіемъ своего хозяина, началъ подбирать серебряныя монеты, обливая каждую горькими слезами и увязывая каждую отдльно въ узлы своего носового нлатка, потомъ онъ побжалъ на чердакъ и положилъ въ карманы своихъ голубей, потомъ, входя опять въ магазинъ, забралъ изъ-подъ прилавка свою постель и, длая изъ нея огромный узелъ, заревлъ отчаяннымъ голосомъ, какъ будто прощался съ превеликимъ отчаяньемъ со своимъ старымъ жильемъ. ‘Прощайте, капитанъ, доброй ночи, я оставляю васъ безъ всякой злобы!’ И вслдъ за тмъ, выходя изъ дверей, толкнулъ наотмашь маленькаго мичмана и выбжалъ на улицу съ полнымъ сознаніемъ своего торжества.

Капитанъ, предоставленный самому себ, снова забралъ въ свои руки огромный листъ газеты и продолжалъ читать съ величайшимъ усердіемъ, какъ будто ничего особеннаго не произошло въ его квартир. Но прочитавъ четыре огромныхъ столбца, онъ не понялъ ии одного слова, и на каждой строк мерещился ему Точильщикъ, бжавшій сломя голову по лондонской мостовой съ своей постелью и голубями.

Сомнительно, чувствовалъ ли когда достойный капитанъ свое совершенное одиночество въ такой ужасной степени, какъ въ эту минуту. Старый дядя Соломонъ, Вальтеръ и ‘ненаглядное сокровище’ были теперь для него дйствительно потеряны, и теперь только м-ръ Каркеръ надулъ и одурачилъ его самымъ ужаснымъ образомъ. Вс эти особы сосредоточились для него въ фальшивомъ Робин, съ которымъ такъ давно привыкъ онъ соединять свои задушевныя воспоминанія, онъ доврялъ вполн негодному лицемру, и это чувство служило для него отрадой, Точильщикъ такъ долго былъ его единственнымъ собесдникомъ, оставшимся изъ всей компаніи стараго корабельнаго экипажа, вмст съ нимъ еще удерживалъ онъ подъ комадой маленькаго мичмана и привыкъ думать, что кораблекрушеніе, со всми своими несчастными гтослдствіями, обрушилось на нихъ обоихъ. И вотъ теперь этотъ фальшивый Точильщикъ оказался негодяемъ, измнникомъ, и вертепомъ его злодйства была маленькая гостиная, гд онъ такъ спокойно храплъ каждую ночь подъ своимъ прилавкомъ. Чего же больше? Если бы въ эту минуту магазинъ разрушился до основанія и провалился сквозь землю со всми своими инструментами, Куттль никакъ бы не почувствовалъ боле ужаснаго безпокойства.

Поэтому капитанъ читалъ газету съ глубочайшимъ вниманіемъ, но безъ всякаго сознанія, и поэтому онъ не сказалъ самому себ ничего о Благотворительномъ Точильщик, не признавался самому себ, что онъ думалъ о Точильщик, и не открывался самому себ, что теперь, безъ Точильщика, онъ былъ такъ же одинокъ и несчастенъ, какъ Робинзонъ Крузо на своемъ остров.

Съ такимъ же глубокомысленнымъ видомъ отправился онъ изъ дому и уговорился съ однимъ юношей, чтобы тотъ каждый вечеръ и каждое утро приходилъ закрывать и открывать окна въ магазин деревяннаго мичмана. Потомъ онъ пошелъ въ харчевню кушать свою ежедневную порцію, которую до этой поры раздлялъ съ Точильщикомъ, и въ трактиръ выпить бутылку пива. ‘Я теперь одинокъ, моя матушка, сказалъ онъ трактирщиц, — нтъ больше со мной молодого человка, моя милая миссъ’. Когда наступила ночь, капитанъ, вмсто того, чтобы идти по обыкновенію на чердакъ, устроилъ свою постель въ магазин подъ прилавкомъ, такъ какъ теперь некому было оберегать движимое и недвижимое имущество деревяннаго мичмана.

Съ этой поры капитанъ регулярно каждое утро вставалъ въ шесть часовъ и нахлобучивалъ свою лощеную шляпу съ такимъ же видомъ, съ какимъ нкогда Робинзонъ Крузо оканчивалъ свой туалетъ изъ козловой кожи, и хотя его опасенія, со стороны нападенія дикаго племени, олицетвореннаго особою м-съ Макъ Стигнеръ, значительно охладли, однако же, по привычк, онъ все еще продолжалъ наблюдать свои оборонительныя операціи и никогда не могъ съ удовлетворительнымъ спокойствіемъ смотрть изъ оконъ магазина на женскія шляпки. Даже м-ръ Тутсъ пересталъ навщать его, объявивъ письменно о своемъ отсутствіи изъ Лондона, и теперь, въ этомъ совершенномъ запустніи, дико начиналъ звучать въ ушахъ капитана даже собственный его голосъ.

Наконецъ, когда завтный годъ уже совсмъ окончился, капитанъ серьезно началъ размышлять о вскрытіи запечатаннаго пакета, прежде онъ всегда ршился бы приступить къ этому дйствію въ присутствіи Точильщика, вручившаго ему этотъ документъ, но такъ какъ онъ зналъ, что на всякомъ корабл запечатанныя бумаги открываются въ присутствіи по крайней мр одного лица, то теперь совершенное отсутствіе свидтеля приводило его въ крайнее недоумніе. При такомъ затрудненіи капитанъ въ одно прекрасное утро съ необыкновеннымъ восторгомъ узналъ о возвращеніи въ лондонскую гавань капитана Джона Бенсби, командира ‘Осторожной Клары’. Къ этому философу онъ немедленно отправилъ по городской почт письмо съ покорнйшей просьбой навстить его какъ можно скоре по одному длу чрезвычайной важности, при чемъ въ постъ-скрипт предлагалась другая убдительнйшая просьба, чтобы достопочтенный другъ ненарушимо хранилъ тайну относительно мстопребыванія капитана Куттля. Бенсби, какъ мудрецъ, привыкшій во всхъ случаяхъ дйствовать по убжденію, черезъ нсколько дней отправилъ своему пріятелю отвтъ, долженствовавшій убдить его, что онъ, командиръ ‘Осторожной Клары’, получилъ во всей исправности означенное письмо. Но вслдъ за тмъ онъ отправилъ нарочнаго къ почтенному капитану доложить, что онъ явится къ нему въ тотъ же вечеръ.

Капитанъ, обрадованный желаннымъ извстіемъ, поспшилъ изготовить трубки, ромъ и воду и ожидалъ своего гостя въ маленькой гостиной. Въ восемь часовъ чуткое капитанское ухо услыщало за дверьми хриплый голосъ, похожій на мычаніе морского быка, и вслдъ за нимъ стукъ палкою въ замочную скобку, что обозначало ясно, что Бенсби стоитъ передъ деревяннымъ мичманомъ. Когда дверь отворилась, въ комнату медленными шагами вдвинулась краснощекая фигура съ огромнымъ глазомъ, обращеннымъ въ темную даль, на разстояніе, по крайней мр, десяти миль.

— Бенсби, — сказалъ капитанъ, ухвативъ гостя за другую руку, — что новаго, товарищъ, что новаго?

— Товарищъ, — отвчалъ басистый голосъ изъ груди Бенсби, не направленный ни къ кому въ особенности, — все подобру, все поздорову.

— Бенсби, — отвчалъ капитанъ, озадаченный съ первыхъ звуковъ необыкновенной премудростью своего друга, — вотъ ты стоишь здсь, какъ человкъ, который можетъ подать мнніе ярче и свтле всякаго брилліанта. Было время, когда ты стоялъ точь-въ-точь на этомъ же самомъ мст и подалъ такое мнніе, въ которомъ каждая буква содержала неоспоримую истину.

— Какую же? — промычалъ Бенсби, первый разъ взглянувъ на своего друга. — Если такъ, почему же нтъ? Слдовательно — быть по сему!

Эти слова погрузили капитана въ бездонное море созерцаній и догадокъ. Оракулъ, между тмъ, немедленно при вход въ гостиную, протянулъ руку къ столу, налилъ стаканъ крпкаго грогу, выпилъ его, не переводя духа, и, усвшись на стулъ, закурилъ трубку. Капитанъ Куттль, подражая во всхъ этихъ дйствіяхъ своему другу, услся въ противоположномъ углу камина и началъ наблюдать съ невыразимымъ любопытствомъ великаго командира, котораго невозмутимое спокойствіе представлялось ему недостижимымъ идеаломъ. Выкуривъ трубку и выпивъ еще стаканъ грогу, командиръ ‘Осторожной Клары’ объявилъ, что его зовутъ Джономъ Бенсби. Капитанъ Куттль, считая такое объявленіе поощреніемъ къ началу разговора, подробно разсказалъ всю исторію старика Соломона со всми перемнами, случившимися посл его бгства, и въ заключеніе разсказа положилъ на столъ запечатанный пакетъ.

Посл длинной паузы, Бенсби кивнулъ головою.

— Вскрыть? — спросилъ капитанъ.

Бенсби кивнулъ опять.

Капитанъ разломалъ печать, и передъ глазами его открылись два конверта съ надписями: ‘Послдняя Воля и Завщаніе Соломона Гильса’ и ‘Письмо къ Неду Куттлю’.

Бенсби, обративъ глаза на потолочное окно, приготовился выслушать содержаніе. Капитанъ откашлялся, вытеръ лобъ носовымъ платкомъ и началъ грамогласно читать письмо:

‘Милый мой Недъ Куттль, оставляя теперь Лондонъ для отправленія въ Вестъ-Индію…

Здсь капитанъ пріостановился и съ безпокойствомъ взглянулъ на Бенсби, который продолжалъ смотрть на потолочное окно.

…’въ надежд получить какія-нибудь извстія о моемъ миломъ племянник, я былъ увренъ, что ты, узнавъ о моемъ намреніи, или постараешься меня остановить, или подешь вмст со мною. Вотъ почему я ршился сохранить свой отъздъ въ глубокой тайн. Когда ты прочтешь это письмо, любезный другъ, меня, по всей вроятности, уже не будетъ на свт. Тогда ты легко простишь меня за безразсудное предпріятіе и еще легче представишь отчаяніе, съ какимъ старый другъ твой скитался по неизвстнымъ странамъ. Теперь всему конецъ. Я не имю почти никакой надежды, что бдный мой племянникъ прочтетъ когда-либо эти слова и обрадуетъ тебя присутствіемъ своего прекраснаго лица’.

— Да, да, — сказалъ капитанъ Куттль въ печальномъ размышленіи, — не видать намъ прекраснаго юношу. — Онъ остался на вки вчные…

М-ръ Бенсби, надленный отъ природы музыкальнымъ ухомъ, внезапно заревлъ: ‘въ Бискайскомъ залив, о!’ Это восклицаніе до такой степени растрогало добраго капитана, что онъ расплакался какъ ребенокъ и съ трудомъ могъ. продолжать прерванное чтеніе:

‘Но если сверхъ чаянія, при вскрытіи этого письма, милый Вальтеръ будетъ при теб, и посл когда-нибудь узнаетъ о моей судьб, то да будетъ на немъ мое благословеніе! Если приложенный документъ составленъ не по законной форм, бды надюсь, не будетъ никакой, потому что здсь идетъ дло только о теб и о немъ, и мое полное желаніе состоитъ въ томъ, чтобы онъ могъ безпрепятственно вступить во владніе моимъ скуднымъ достояніемъ, a если, чего Боже сохрани, онъ умеръ, то въ такомъ случа, Недъ Куттль, все имніе принадлежитъ теб. Ты исполнишь мое желаніе, какъ я надюсь, благослови тебя Богъ за твою любовь и за вс твои услуги старику Соломону Гильсу’.

— Бенсби! — воскликнулъ капитанъ, торжественно обращаясь къ непогршимому оракулу. — Что ты на все это имешь сказать? Вотъ ты сидишь здсь, какъ человкъ, привыкшій ломать голову съ нжнаго младенчества по сіе время, и самыя головоломныя мннія теб ни почемъ. Итакъ, что ты на все это имешь сказать?

— Если случилось, — отвчалъ Бенсби съ необыкновенной торопливостью, — что онъ дйствительно умеръ, то мое мнніе такого рода, что ему никогда не возвратиться назадъ. A буде случилось такъ, что онъ еще живъ, то мнніе мое будетъ то, что, пожалуй, онъ и воротится. Сказалъ ли я, что онъ воротится? Нтъ. A почему нтъ? A потому, что смыслъ этого замчанія скрывается въ примненіи его къ длу!

— Бенсби! — сказалъ капитанъ Куттль, уважавшій мннія своего друга именно за трудность длать изъ нихъ примненіе въ какомъ бы то ни было случа, — Бенсби, глубоки твои мысли и неизмримы для людей съ обыкновеннымъ умомъ, но что касается до воли, здсь изложенной, я не могу и не хочу вступать во владніе имуществомъ, сохрани Богъ! Я буду только хранить и опекать для законнаго владльца и, надюсь, что этотъ законный владлецъ, старикъ Соль, еще живъ, и воротится назадъ, несмотря на то, что до сихъ поръ нтъ о немъ никакихъ извстій. Теперь, Бенсби, надо знать твое мнніе относительно этихъ бумагъ, не должно ли намъ обозначить на конвертахъ, что такіято бумаги въ такой-то день вскрыты въ присутствіи Джона Бенсби и Эдуарда Куттля?

Не пріискавъ никакого возраженія, Бенсби прищурилъ глазъ и, взявъ перо, подмахнулъ на конверт свое имя, избгая съ замчательною скромностью употребленія заглавныхъ буквъ. Капитанъ Куттль, посл такой же подписи, заперъ конверты въ желзный сундукъ и попросилъ своего гостя выпить еще стаканъ грогу и выкурить еще трубку американскаго табаку, потомъ, угостивъ и себя точно такимъ же образомъ, облокотился на каминъ и принялся размышлять о чудныхъ судьбахъ бднаго инструментальнаго мастера.

Размышленіе было прервано такимъ ужаснымъ и непредвидннымъ обстоятельствомъ, что капитанъ Куттль безъ помощи друга Бенсби, считалъ бы себя погибшимъ навсегда съ этого рокового часа.

Какимъ образомъ капитанъ, озабоченный пріемомъ знаменитаго друга, позабылъ затворить и запереть дверь, — вопросъ совершенно непостижимый для самыхъ геніальныхъ знатоковъ человческаго сердца. Но въ эту самую минуту, съ необыкновеннымъ гвалтомъ, ворвалась въ маленькую гостиную безпардонная м-съ Макъ Стингеръ, съ маленькимъ Александромъ въ своихъ материнскихъ объятіяхъ. За нею, съ такимъ же шумомъ и съ явнымъ намреніемъ мести, слдовали Юліана Макъ Стингеръ и нжный ея братецъ Карлъ Макъ Стингеръ.

Мгновенно капитанъ Куттль понялъ всю опасность своего положенія. Юркнувъ въ маленькую дверь, которая вела изъ гостиной къ лстниц погреба, капитанъ стремглавъ бросился впередъ, какъ человкъ, занятый одною мыслью искать спасенія въ ндрахъ земли отъ угрожающей бды. Но, къ несчастью, онъ не усплъ привести въ исполненіе своего отчаяннаго плана, потому что въ то же мгновеніе, съ раздирающими воплями, ухватились sa его ноги Юліана и старшій ея братецъ, употребляя неимоврныя усилія удержать на поверхности земли своего стараго друга. М-съ Макъ Стингеръ между тмъ, бросивъ юнаго птенца на полъ, съ остервененіемъ ухватилась за капитана, какъ будто угрожая изорвать его въ куски передъ глазами изумленнаго Бенсби.

Крики двухъ старшихъ Макъ Стингеровъ и отчаянный вопль младшаго, Александра, довершили ужасную суматоху этой сцены. Наконецъ, воцарилось молчаніе, и капитанъ, задыхаясь отъ страшнаго волненія, съ кроткимъ и смиреннымъ видомъ остановился передъ м-съ Макъ Стингеръ.

— О, капитанъ Куттль, капитанъ Куттль! — возопила м-съ Макъ Стингеръ, выставляя впередъ свой подбородокъ и приводя его въ гармоническое согласіе съ тмъ, что могло бы быть названо кулакомъ, если бы учтивость позволяла намъ приписать это орудіе прекрасной дам. — О, капитанъ Куттль, капитанъ Куттль! какъ вы можете смотрть мн прямо въ глаза и тотчасъ же не провалиться сквозь землю!

— Держись крпче, Недъ Куттль! — бормоталъ капитанъ, объятый судорожнымъ трепетомъ.

— О, я была слишкомъ слаба и доврчива, когда приняла васъ подъ свою кровлю, капитанъ Куттль! — продолжала кричать м-съ Макъ Стингеръ. — Какихъ благодяній не испыталъ отъ меня этотъ человкъ! какими милостями я не осыпала его! Мои дти любили и уважали его, какъ отца, и ни одинъ жилецъ въ нашей улиц, даже ни одинъ хозяинъ не пользовался въ своемъ дом такими льготами! Онъ обжирался, опивался, и я, какъ набитая дура, сыпала для него деньги горстями, содержала въ чистот его комнату, выметала полы каждое утро и готовила для него чай съ материнскою заботливостью… a онъ, …чмъ же, спрашивается, онъ награждаетъ бдную женщину?

М-съ Макъ Стингеръ остановилась перевести духъ, и ея лицо запылало полнымъ сознаніемъ своего торжества и побды надъ обвиненнымъ преступникомъ!

— A онъ… онъ бжитъ отъ меня прочь! Онъ пропадаетъ безъ всти цлые двнадцать мсяцевъ! И отъ кого бжитъ онъ? Отъ женщины, которая была ему благодтельницей! Вотъ его совсть, вотъ его благодарность! Онъ не сметъ даже поднять на меня свои безстыжіе глаза и увертывается какъ подлйшій трусъ!… Да если бы, — чего Боже избави! — увернулся отъ меня мой собственный дтенышъ, я бы взбудоражила его спину такими пузырями, какихъ бы онъ вкъ не позабылъ.

Молодой Александръ счелъ, съ своей стороны, необходимымъ принять эту выходку за положительную угрозу, за которою должно было послдовать немедленное исполненіе, и, на этомъ основаніи, вздернувъ свои ноги кверху, завизжалъ такимъ отчаяннымь голосомъ, что м-съ Макъ Стингеръ принуждена была взять своего птенца на руки и успокоить его энергическимъ качаиіемъ.

— Чудо что за человкъ, этотъ капитанъ Куттль! — продолжала м-съ Макъ Стингеръ, длая особое удареніе на первыхъ слогахъ капитанскаго имени, — онъ изволитъ преспокойно засыпать въ своей постели, прибираетъ свои вещи, пускается въ глухую полночь, какъ отъявленный воръ, a бдная женщина, сломя голову, бгаетъ за нимъ изъ конца въ конецъ, какъ сумасшедшая, и разспрашиваетъ о своемъ жильц! О, чудо, что за человкъ этотъ капитанъ Куттль! ха, ха, ха, ха! Онъ слишкомъ заслужилъ вс эти безпокойства, и поневол сойдешь по немъ съ ума. Награди васъ Богъ! ха, ха, ха! Однако, почтенный капитанъ Куттль, я желаю знать: угодно вамъ воротиться домой?

Встревоженный капитанъ посмотрлъ на свою шляпу, какъ будто собирался немедленно выполнить строгое приказаніе своей неумолимой властительницы.

— Капитанъ Куттль, — повторила м-съ Макъ Стингеръ тмъ же ршительнымъ голосомъ, — я желаю знать: угодно вамъ воротиться домой, сэръ?

Капитанъ, казалось, совершенно готовъ былъ идти, и хотлъ только устроить это дло безъ шума и безъ огласки.

— Стоять смирно! — заревлъ, наконецъ, Бенсби оглушающимъ голосомъ. — Погодите, матушка моя! Чего вы хотите?

— A вамъ чего угодно отъ меня? — возопила м-съ Макъ Стингеръ. — Что вы за человкъ, желала бы я знать? Разв вы квартировали когда-нибудь въ девятомъ номер, на Корабельной площади? Я еще, слава Богу, не выжила изъ ума и хорошо комню, вы никогда не были моимъ жильцомъ. Прежде меня жила въ девятомъ номер м-съ Джолльсонъ, и, быть можетъ, вы принимаете меня за нее.

— Ну, ну отваливай прочь! — завопилъ м-ръ Бенсби, — я заставлю васъ замолчать, взбалмошная баба!

Куттль, несмотря на высокое мнніе о могуществ своего друга, едва врилъ своимъ глазамъ. М-ръ Бенсби смло подошелъ къ м-съ Макъ Стингеръ и обхватилъ ее своею рукою. Къ величайшему удивленію, храбрая дама потеряла все свое мужество, залилась горькими слезами и объявила, что теперь изъ нея можно все сдлать.

Обомлвшій капитанъ увидлъ потомъ, какъ его другъ вывелъ неумолимую женщину въ магазинъ, какъ воротился черезъ минуту въ гостиную за ромомъ и водою и какъ, наконецъ, усмирилъ ее совершенно, не произнеся ни одного слова. Вслдъ за тмъ Бенсби надлъ свою мохнатую бекешь и сказалъ: ‘Куттль, мн надо теперь проводить подъ конвоемъ эту сволочь’. Эти слова поразили капитана гораздо большимъ изумленіемъ, какъ если бы его самого хотли сковать въ желзо и спровадить на Корабельную площадь. Черезъ нсколько минутъ м-съ Макъ Стингеръ, кроткая какъ овечка, побрела со своими агнцами изъ дверей въ сопровожденіи всемогущаго командира ‘Осторожной Клары’. Капитанъ Куттль едва имлъ время вынуть изъ комода свою жестянку и украдкой всунулъ нсколько монетъ въ руки Юліаны Макъ Стингеръ, которую онъ всегда любилъ съ отеческою нжностью. Затворяя дверь, Бенсби проговорилъ своему другу, что черезъ нсколько минутъ онъ зайдетъ къ нему опять.

Когда капитанъ Куттль воротился въ маленькую гостиную и попрежнему остался одинокимъ, безсвязныя мечты толпами зароились въ его голов, и казалось ему, какъ будто онъ освободился отъ тяжелаго сна, полнаго фантастическихъ видній. Затмъ передъ его фантазіей предсталъ во всемъ величіи колоссальный образъ командира ‘Осторожной Клары’, вызвавшій въ немъ неописуемое благоговніе.

Прождавъ понапрасну нсколько минутъ своего великаго друга, капитанъ началъ питать въ своей душ мучительныя сомннія другого рода. Почемъ знать, — думалъ онъ, — можетъ быть, хитрая лисица нарочно заманила честнаго командира на Корабельную плошадь и теперь содержитъ его подъ строгимъ карауломъ, какъ заложника, вмсто него. Въ этомъ послднемъ случа благородный Куттль считалъ своею обязанностью немедленно идти на выручку и освободить своего пріятеля изъ тяжелаго плна. A могло случиться и то, что м-съ Макъ Стингеръ пристыдила и осрамила его всенародно, такъ что теперь Бенсби боится показаться на свтъ посл своего униженія. Много и другихъ боле или мене основательныхъ предположеній настроилъ капитанъ, и черезъ часъ времени его безпокойства возросли до неимоврной степени. Наконецъ, сильный стукъ въ дверь возвстилъ о прибытіи командира ‘Осторожной Клары’. Бенсби воротился одинъ и собственными руками втащилъ въ магазинъ огромный ящикъ, въ которомъ Куттль немедленно узналъ свой сундукъ, хранившійся въ дом м-съ Макъ Стингеръ. Это обстоятельство поразило капитана тмъ большимъ изумленіемъ, что м-ръ Бенсби былъ гораздо боле чмъ подъ куражемъ отъ радушнаго пріема, который, по всей вроятности, былъ оказанъ ему на Карабельной площади.

— Куттль, — сказалъ командиръ, поставивъ сундукъ на полъ и отворивъ крышку, — вс ли здсь твои вещи?

Капитанъ, заглянувъ въ сундукъ, поспшилъ дать утвердительный отвтъ.

— A вдь славно я обработалъ это дльцо, не правда ли, товарищъ? — сказалъ Бенсби.

Восторженный капитанъ, въ знакъ своего совершеннаго согласія, схватилъ его за руку, но едва собрался сдлать дружеское пожатіе, какъ вдрутъ Бенсби стремительно вырвалъ свой кулакъ и, отворивъ дверь магазина, побжалъ, сломя голову, на ‘Осторожную Клару’. Было ясно, что великій человкъ, разъ исполнивъ задуманный планъ, не ршался тратить попусту время въ жилищ своего друга.

Капитанъ, съ своей стороны, не отважился побезпокоить его своимъ визитомъ на другой день и ршился выждать боле благопріятнаго случая для свиданія съ достойнымъ командиромъ. Такимъ образомъ, капитанъ началъ опять свою одинокую жизнь, погружаясь въ безконечное раздумье о старик Соломон и дожидаясь его возвращенія. Его надежды на этотъ счетъ съ каждымъ днемъ получали боле и боле опредленный характеръ, и маленькая гостиная убрана была такимъ образомъ, какъ будто инструментальный мастеръ уже былъ въ предлахъ Лондона и готовился вступить во владніе своимъ имуществомъ. Въ нжномъ безпокойств объ отсутствующемъ друг, капитанъ позаботился даже снять со стны миніатюрный портретъ Вальтера изъ опасенія, чтобы этотъ милый образъ не встревожилъ старика въ первыя минуты свиданія. Томимый сильными предчувствіями, добрый морякъ иной разъ по цлымъ часамъ стоялъ y дверей подл деревяннаго мичмана въ ожиданіи его стараго хозяина, и въ одно воскресенье приготовилъ даже дв порціи обда, чтобы раздлить ихъ съ дядею Соломономъ. Но проходили дни, недли, мсяцы, и не являлся старикъ Соломонъ, и сосди каждый вечеръ видли y дверей инструментальнаго мастера капитана Куттля въ его лощеной шляп съ понурою головою и съ руками, опущенными въ карманы.

Глава XL

Супружескія сцены.

Не въ порядк вещей, чтобы такой человкъ, какъ м-ръ Домби, соединенный съ такою женщиною, какъ м-съ Эдиь, утратилъ сколько-нибудь деспотическую грубость своего характера. Не въ порядк вещей, чтобы холодныя, желзныя латы гордости, въ которыя онъ былъ постоянно закованъ, смягчились и получили большую ковкость отъ всегдашняго соприкосновенія съ гордымъ презрніемъ и неукротимымъ высокомріемъ. Такія натуры носятъ въ самихъ себ печать отверженія и проклятія. Если, съ одной стороны, уступчивость и покорность раздуваютъ эти дурныя наклонности, съ другой — всякое сопротивленіе придаетъ имъ больше и больше необузданной упругости. Зло возрастаетъ съ неимоврной быстротой отъ противоположныхъ крайностей, встрчаемыхъ на своемъ пути. Пріятности и огорченія равно содйствуютъ къ возбужденію растительной силы, сокрытой въ негодныхъ сменахъ. Встрчаетъ ли подобный человкъ уваженіе со всхъ сторонъ или ненавистное презрніе, онъ одинаково хочетъ быть властелиномъ, какъ Люциферъ, основавшій свои владнія въ миологическихъ подземельяхъ.

При холодной и высокопарной надменности, м-ръ Домби велъ себя, какъ необузданный тиранъ въ отношеніи къ своей первой жен. Онъ былъ для нея ‘господиномъ Домби’ въ ту минуту, когда она увидла его въ первый разъ, и остался для нея ‘господиномъ Домби’, когда она умерла. Въ продолженіе всей супружеско.й жизни онъ ни разу не переставалъ обнаруживать передъ ней свое недосягаемое величіе, и она, съ своей стороны, ни разу не переставала подчиняться всмъ его капризамъ. Онъ всегда засдалъ на вершин своего трона, a она скромно занимала свое мсто на нижнихъ ступеняхъ этого сдалища. Женившись теперь во второй разъ, онъ разсчиталъ, что характерь его другой жены, непреклонный для всхъ, согнется, однако, подъ тяжестью того ярма, подъ которымъ онъ ее закабалитъ. Онъ воображалъ, что, при высокомріи Эдии, его собственная величавость будетъ выдаваться съ особенною рельефностью. Ему и въ голову не приходила возможность смлаго сопротивленія его деспотической власти. И вотъ теперь, на каждомъ шагу его ежедневной жизни, передъ нимъ холодное, гордое, непреклонное лицо его жены. Его собственная гордость, по естественному ходу вещей, пустила новые отпрыски отъ своего плодовитаго корня и сдлалась сосредоточенне, угрюме, мрачне, брюзгливе, неуступчиве.

Такимъ образомъ, кто носитъ эти желзныя латы, носитъ вмст съ ними неисцлимую язву въ своемъ сердц, и нтъ ему средства прійти въ мирное отношеніе съ окружающимъ свтомъ. Онъ огражденъ противъ всякой симпатіи, противъ всякой нжности, всякаго сочувствія, углубляются неисцлимыя раны съ каждымъ днемъ, хотя ихъ наноситъ собственная рука, вооруженная гордостью.

Были такія раны въ его сердц. Онъ чувствовалъ ихъ болзненность посреди одиночества въ своихъ великолпныхъ комнатахъ, въ которыхъ теперь опять по-прежнему проводилъ онъ по цлымъ часамъ, какъ затворникъ, отдленный отъ свта. Онъ чувствовалъ, что ему суждено быть гордымъ и могущественнымъ, и между тмъ не видлъ никакого благоговнія къ своей особ тамъ, гд ему слдовало быть всемогущимъ. Кто устроилъ эту судьбу? Чье предопредленіе тяготетъ надъ его жизнью?

Чье? Кто пріобрлъ безпредльную любовь его жены, когда она лежала на смертномъ одр? Кто отнялъ y него новую побду надъ сердцемъ его сына? Кто, однимъ словомъ, мотъ сдлать больше, чмъ самъ онъ со всми своими средствами? Онъ отнялъ отъ этой особы свою любовь, свое вниманіе, свою заботливость, и однако жъ она процвтала, прекрасная какъ ангелъ, между тмъ какъ все, что дорого была для его сердца, умирало при первомъ вступленіи въ жизнь. Кто преграждалъ ему дорогу на всхъ ступеняхъ его дятельности, какъ не эта же особа, которую онъ презиралъ въ дтств и къ которой питалъ теперь въ своемъ сердц ршительную ненависть?

Да и трудно теперь ему высвободиться отъ этого чувства, хотя онъ не могъ удержаться отъ пріятнаго изумленія при взгляд на это невинное созданіе, которое съ такою любовью обвилось вокругъ его шеи посл его возвращенія съ молодою женою. Онъ зналъ теперь, что она прекрасна, онъ не могъ не согласиться, что она привлекательна, и яркій расцвтъ ея женственныхъ прелестей пробуждалъ во всхъ невольное изумленіе. Но и это обстоятельство въ глазахъ его обращалось къ ея же вреду. Несчастный, онъ понималъ свое отчужденіе отъ всякаго человческаго сердца, и между тмъ осмливался питать неопредленную жажду любви, которую онъ отвергалъ всю свою жизнь. Въ его душ обрисовывалась изуродованная картина его правъ, и въ то же время сознаніе собственной неправды отнимало y него всякую возможность примиренія съ самимъ собою. Чмъ достойне она казалась въ его глазахъ, тмъ большее требованіе онъ готовъ былъ противопоставить ея покорности и подчиненію. Когда же, въ самомъ дл, она обнаруживала передъ нимъ свою покорность? Разв она составляла красу его жизни или Эдии? Разв ея прелести обнаруживались первоначально для него или для Эдии? Да, онъ и она никогда не были другъ къ другу въ такихъ отношеніяхъ, какъ отецъ и дочь, они всегда были отчуждены, и теперь разв она не преграждала дорогу къ его счастью? Ея красота смягчила натуру, которая упорно противится его вліянію: неестественное и вмст ненавистное торжество.

Могъ на это м-ръ Домби посмотрть съ другой точки зрнія, и, въ такомъ случа, торжество его дрчери послужило бы для него поводомъ перемнить къ ней свои отношенія, но онъ подавилъ въ себ всякое человческое чувство, и только одна гордость управляла движеніями его души. Онъ ненавидлъ свою дочь!

Теперь этому мрачному демону, терзавшему его душу, Эдиь противопоставила во всей полнот свою собственную гордость. Какъ мужъ и жена, они счастливыми никогда не могли быть, но ничто не способно было сдлать ихъ столь несчастными, какъ упорная борьба этихъ сходныхъ и вмст чудовищно-противоположныхъ началъ. Онъ хотлъ противопоставить ей свое величавое властительство и вынудить отъ нея признаніе своихъ правъ, она, съ своей стороны, готова была выдержать смертельную пытку, и лицо ея даже предъ послднимъ издыханіемъ было бы проникнуто неукротимымъ презрніемъ къ этому властелину. Объявлять свои права на Эдиь ему, м-ру Домби! Какъ мало подозрвалъ онъ, какая буря разыгралась въ ея душ передъ тмъ, когда брачный внецъ возложенъ былъ на ея голову.

М-ръ Домби ршился, наконецъ, показать, что онъ былъ властелинъ, и что кром него не должно быть другой воли. Гордый самъ, онъ желалъ видть и въ ней такое же свойство, но не къ нему должна была относиться ея гордость. Сидя одинъ въ своемъ кабинет, онъ свирплъ отъ представленія, что его жена разъзжаетъ по всему городу, не обращая никакого вниманія на его неблагосклонность и неудовольствіе, какъ-будто онъ былъ только ея конюхомъ. Ея холодное, высокомрное равнодушіе вонзалось острымъ кинжаломъ въ его честолюбивое сердце, и онъ ршился пробудить въ ней сознаніе ея долга.

Думая нсколько сутокъ сряду объ этомъ важномъ предмет, онъ въ одну ночь ршился отправиться въ ея отдлеыіе, какъ скоро ему было доложено о ея позднемъ возвращеніи домой. Эдиь сидла одна въ своемъ великолпномъ плать и не ожидала никакого визита. Ея лицо выражало глубокую задумчизость, когда онъ вошелъ въ ея комнату, но физіономія красавицы тотчасъ же измнилась, и м-ръ Домби увидлъ въ противоположномъ зеркал отраженіе ея нахмуренныхъ бровей.

— М-съ Домби, — сказалъ онъ при вход, — ми надобно сказать вамъ нсколько словъ.

— Завтра, — отвчала Эдиь.

— Всего лучше теперь, м-съ Домби. Вы ошибаетесь въ своемъ положеніи. Я привыкъ самъ назначать время и не требую такого назначенія отъ другихъ. Кажется, вы совсмъ не понимаете, кто я и что я для васъ, м-съ Домби.

— Надюсь, что я понимаю это очень хорошо.

Сказавъ это, она сложила на груди свои блыя руки, украшенныя золотомъ и брилліантами, и отворотила отъ него свои глаза.

Будь она мене прекрасна и величественна въ своей холодной поз, впечатлніе, произведенное на м-ра Домби, могло бы быть для нея боле благопріятнымъ. Но гордый супругъ во всей ея фигур замтилъ выраженіе власти, обдавшей его холодомъ съ ногъ до головы. Онъ осмотрлся кругомъ комнаты, тамъ и сямъ въ безпорядк разбросаны были драгоцнныя принадлежности ея туалета, разбросаны не по безпечности, не по капризу, a изъ полнаго и упорнаго презрнія ко всмъ этимъ драгоцниостямъ. Такъ, по крайней мр, думалъ м-ръ Домби и былъ увренъ, что думалъ справедливо. Гирлянды, плюмажи, драгоцнные камни, кружева, шелковыя и атласныя матеріи, — все это было скомкано кое-какъ, и ни на что не обращалось никакого вниманія. Самые брилліанты — брачный подарокъ — вздымались и волновались на ея груди съ какимъ-то нетерпніемъ, какъ будто хотли насильственно разорвать золотую цпь на ея ше.

М-ръ Домби почувствовалъ невыгоду своего положенія и на этотъ разъ не скрылъ своего чувства. Странный и торжественный среди этой груды роскошной мишуры, онъ вполн сознавалъ свою неловкость, и уже начиналъ бросатъ презрительные взгляды на гордую красавицу, величавыя позы которой отражались въ роскошныхъ зеркалахъ. Встревоженный и раздраженный, онъ, наконецъ, слъ и продолжалъ такимъ образомъ:

— М-съ Домби, между нами, какъ видно по всему, произошло нкоторое недоразумніе. Намъ должно объясниться. Ваше поведеніе, сударыня, мн не нравится.

Эдиь опять только взглянула на него и опять немедленно отвернула глаза, но это мимолетное движеніе стоило многихъ страницъ блистательной рчи.

— Повторяю, м-съ Домби, ваше поведеніе мн не нравится. Оно должно быть исправлено, я уже имлъ случай говорить вамъ объ этомъ и теперь возобновляю свое требованіе.

— Вы выбрали удобный случай для вашего перваго упрека, сэръ, и теперь принимаете удобную манеру повторить вашъ второй упрекъ. Вы возобновляете свои требованія? С_л_у_ш_а_ю, сэръ, продолжайте!

— Я сдлалъ васъ своею женою, сударыня, — началъ м-ръ Домби оскорбительновеличавымъ тономъ. — Вы носите мое имя. Ваша судьба связана съ моимъ положеніемъ и моею репутаціею. Не считаю нужнымъ говорить, за какую честь вмняетъ вамъ общество такую связь, но я должень сказать, что привыкъ вокругъ себя видть приличную зависимость и подчиненность и не п_о_т_е_р_п_л_ю ихъ нарушенія, въ особ, до которой это касается ближайшимъ образомъ.

Эдиь пристально взглянула на своего властелина. Ея губы дрожали, грудь волновалась, лицо поперемнно блднло и покрывалось багровымъ румянцемъ. Все это видлъ и понималъ м-ръ Домби, но онъ не видлъ и не понималъ, что одно слово удерживало еще взрывы гордой красавицы, и это слово было — Флоренса?

Глупецъ! онъ думалъ, что Эдиь начинаетъ е_г_о б_о_я_т_ь_с_я!

— Вы слишкомъ неразсчетливы, сударыня, — продолжалъ м-ръ Домби, — и ваши поступки переступаютъ за предлы благоразумія. Вы слишкомъ много тратите денегъ, заводя свтскія связи, совершенно безполезныя для меня. Вамъ давно слдовало образумиться и понять, какъ это для меня непріятно. Я требую, чтобы во всхъ этихъ отношеніяхъ произведена была совершенная перемна. Я знаю, что при новизн положенія, которое вдругъ позволяетъ располагать огромными средствами, женщины способны впадать въ противоположную крайность. Ваши крайности слишкомъ чрезмрны и требуютъ ограниченія. Желаю, чтобы м-съ Грейнджеръ воспользовалась своими прежними опытами для благоразумія, какое требуется отъ м-съ Домби.

Тотъ же пристально устремленный взглядъ, дрожащія губы, волнующаяся грудь, лицо, поперемнно блдное и багровое, и повторенный, насильственно-вырвавшійся изъ сердца шепотъ: Флоренса! Флоренса! служили отвтомъ м-ру Домби на его вступительную рчь.

Гордость м-ра Домби возвысилась еще боле, когда онъ замтилъ въ ней эту перемну. Раздутая сколько прежнимъ ея презрніемъ, столько же настоящею ея покорностью, она возвысилась до неимоврной степени въ его груди и перешла вс возможные предлы. Стало быть, теперь нтъ никакого сомннія, что никто въ свт не можеть противиться его всесильнымъ распоряженіямъ! Онъ ршился усмирить свою жену, и усмирилъ едва ли не въ одно мгновенье! Чего же больше?

— Дале, — продолжалъ м-ръ Домби тономъ верховнаго властительства, — вы должны понять съ отчетливою ясностью, что я привыкъ видть безпрекословное повиновеніе своей вол. Свтъ долженъ видть, что я теперь не отступилъ ни на шагъ отъ своихъ однажды принятыхъ и утвержденныхъ правилъ. Ваше повиновеніе — мое неотъемлемое право, и еще разъ я требую его разъ навсегда. Я возвелъ васъ на самую высокую ступень общественной лстницы, и, конечно, никто не будетъ изумленъ, если прежняя м-съ Грэйнджеръ будетъ оказывать безпредльное повиновеніе м-ру Домби. Слышите ли вы это, м-съ Домби?

Ни одного слова въ отвтъ. Ни малйшей перемны въ лиц. Ея глаза попрежнему были обращены на него.

— Я слышалъ отъ вашей матушки, м-съ Домби, — продолжалъ м-ръ Домби съ величавой важностью, — что доктора рекомендуютъ брайтонскій воздухъ для ея здоровья. Это, конечно, знаете вы сами. М-ръ Каркерь былъ такъ добръ …

Эдиь быстро измнилась. Ея лицо и грудь зардлись такимъ образомъ, какъ будто бы на нихъ отразился яркій свтъ угрюмаго солнечнаго заката. Замтивъ такую перемну, но объясняя ее къ совершенному своему удовольствію, м-ръ Домби продолжалъ:

— М-ръ Каркеръ былъ такъ добръ, что уже създилъ въ Брайтонъ и нанялъ тамъ временную квартиру. Посл вашего возвращенія въ Лондонъ, я приму необходимыя мры для введенія лучшаго порядка въ своемъ дом. Прежде всего, если удастся, я найму въ Брайтон почтенную особу, по имени м-съ Пипчинъ, которая уже пользовалась значительнымъ довріемъ моего семейства. Ей будетъ поручена должность ключницы. Вы понимаете, что домъ, которымъ управляетъ м-съ Домби только по имени, a не на самомъ дл, требуетъ особаго надзора.

Эдиь перемнила свою позу еще прежде, чмъ онъ дошелъ до этихъ словъ. Ея глаза попрежнему были обращены на него, но она судорожно повертывала вокругъ своей руки драгоцнный браслетъ, и новертывала съ такимъ отчаяннымъ усиліемъ, что на блой рук ея показалась багровая полоса.

— Еще одно замчаніе, м-съ Домби. Мн показалось, что мой намекъ на м-ра Каркера вы приняли какимъ-то особеннымъ образомъ. Прежде вамъ угодно было изъявить свое неудовольствіе, когда въ присутствіи этого агента я сдлалъ вамъ замчаніе относительно холоднаго пріема моихъ гостей. Вамъ придется, сударыня, преодолть подобныя чувства и пріучиться заране къ этимъ сценамъ, которыя, по всей вроятности, будутъ повторены, во всякомъ случа, вы примите зависящія отъ васъ средства не подавать мн впередъ повода къ жалобамъ на васъ же самихъ. М-ръ Каркеръ пользуется полнымъ моимъ довріемъ, и, надюсь, вы, сударыня, удостоите его такого же доврія.

Здсь м-ръ Домби еще разъ взглянулъ на свою супругу и окончательно убдился, что подчинилъ ее своей власти. Съ минуту не говорилъ онъ ни слова, спокойно наслаждаясь своимъ торжествомъ. Его гордость, какъ и слдовало ожидать, получила въ этотъ промежутокъ значительное приращеніе, и онъ уже продолжалъ боле ршительнымъ и самовластнымъ тономъ:

— Надюсь, м-съ Домби, вы избавите меня отъ необходимости посылать къ вамъ м-ра Каркера съ выговорами и замчаніями относительно вашего поведенія. Всякія мелкія ссоры, вы понимаете, несовмстны ни съ моимъ положеніемъ въ свт, ни съ моими личными достоинствами, и я бы желалъ окружить соотвтствующимъ уваженіемъ даму, которая возведена мною на блистательную степень высоты. Если же вы не воспользуетесь этимъ урокомъ, м-ръ Каркеръ не замедлитъ явиться съ непріятнымъ порученіемъ повторить вамъ мою волю.

Затмъ м-ръ Домби горделиво всталъ со стула и нриготовился выйти изъ комнаты, повторяя самому себ:

— Теперь она знаетъ меня и понимаетъ мои ршенія.

Рука, сжимавшая браслетъ, теперь съ такимъ же волненіемъ перенеслась на грудь. Не измняя своего лица, Эдиь сказала, наконецъ, тихимъ голосомъ:

— Погодите! Ради Бога, погодите! — Почему же не говорила она прежде? Какая внутренняя борьба отнимала y нея языкъ въ эти минуты, когда она вперила въ него свой пытливый взоръ съ неподвижностью статуи, взоръ, не выражавшій ни ненависти, ни любви, ни гордости, ни униженія, ни покорности, ни сопротивленія?

— Разв я искушала васъ искать моей руки? Разв я употребляла какое-нибудь средство побдить васъ? Была ли я къ вамъ боле благосклонною, когда вы меня добивались или посл совершенія нашего брака? Разв теперь я не та же, какою была прежде?

— Не къ чему входить во вс эти подробности, — сказалъ м-ръ Домби.

— Неужели вы думали, что я васъ любила? неужели вы не знали, что я не могу васъ любить? Гордый человкъ, заботились ли вы пріобрсти мое сердце? Ршались ли вы когда-нибудь позаботиться о такой ничтожной вещи? Было ли объ этомъ произнесено хоть одно слово въ нашей торговой сдлк, съ вашей и моей стороны?

— Эти вопросы, сударыня, не имютъ никакой связи съ моими намреніями.

Эдиь быстро поднялась съ мста и остановилась между дверью и мужемъ, чтобы загородить ему дорогу. Она вытянулась во весь ростъ, и ея взоръ прямо упадалъ на его глаза.

— Вы отвтили мн на каждый изъ этихъ вопросовъ, отвтили прежде, чмъ я заговорила, и могли ли не отвчать, когда вамъ извстна жалкая истина во всей ея нагот. Теперь скажите, если бъ я любила васъ до обожанія, могла ли бы не предаться вамъ всмъ существомъ своимъ, какъ вы этого требуете? Если бы мое сердце находило въ васъ божество, если бы оно было чисто и неиспытано, могли ли бы вы въ настоящій часъ явиться ко мн со своими упреками и наставленіями?

— Вроятно, нтъ, — холодно отвчалъ м-ръ Домби.

— Теперь вы знаете меня, — продолжала Эдиь, устремивъ на него тотъ же проницательный взглядъ, — вы смотрите теперь на мои глаза, и конечно читаете пламень страсти, пылающій на моемъ лиц… Вы знаете всю мою исторію, вы заговорили о моей матери. Неужели вы думаете, что тмъ или другимъ способомъ вы можете меня унизить до покорности и повиновенія вамъ?

М-ръ Домби улыбнулся точно такъ, какъ могъ бы улыбнуться при вопрос, можетъ ли онъ поднять десять тысячъ фунтовъ стерлинговъ. М-съ Домби, поднявъ свою руку, продолжала:

— Если, при необыкновенныхъ чувствахъ, есть въ моихъ словахъ что-нибудь необыкновенное, то ничего, по крайней мр, не будетъ необыкновеннаго въ этой апелляціи, которую я намрена вамъ сдлать. Смыслъ ея очень ясенъ, и вы должны меня выслушать.

М-ръ Домби принужденъ былъ ссть на софу. Ему показалось, что на глазахъ Эдии сверкали слезы, возбужденныя, какъ онъ думалъ, его строгою рчью.

— Если теперь я ршилась высказывать мысли, почти невроятныя для меня самой, и высказывать человку, который сдлался моимъ мужемъ, при томъ такому мужу, какъ вы, м-ръ Домби, то, надюсь, вы поймете, можетъ быть, важность моего объясненія. Впереди передъ нами мрачная цль: если бы намъ однимъ суждено было достигать до нея, бда была бы небольшая, но къ судьб нашей припутаны другія.

Другія! м-ръ Домби догадывался, кого должно разумть подъ этими другими, и нахмурилъ брови.

— Я говорю вамъ ради этихъ другихъ: ихъ судьба одинаково касается и васъ и меня. Со времени нашей свадьбы вы поступали со мной горделиво, и я отплачивала вамъ тою же монетой. Каждый день и каждый часъ вы показывали всмъ на свт, что я не помню себя отъ радости, удостоившись чести сдлаться вашей супругой. Я, съ своей стороны, не чувствовала никакой радости и показывала другимъ, что не чувствую. Вы не хотите понимать, что каждый изъ насъ идетъ своей особой дорогой, a между тмъ ожидаете отъ меня постоянной внимательности и уваженія, котораго никогда вамъ не дождаться.

Это ‘никогда’ произнесено было съ оглушительною выразительностью.

— Я не чувствую къ вамъ никакой нжности, — это вы знаете. Вы и не заботитесь о ласкахъ своей жены, если бы даже y ней доставало глупости быть съ вами любезной. Въ васъ не бывало и нтъ даже тни супружеской любви. Но такъ или иначе, мы связаны неразрывно, и въ этомъ несчастномъ узл, который спутываетъ насъ, запутаны и другіе. Мы оба должны умереть, но мы оба до самой смерти соединены общимъ участіемъ въ судьб ребенка. Станемъ уступать другъ другу!

М-ръ Домби поднялъ голову, перевелъ духъ и будто хотлъ сказать: ‘о, только-то!’ Глаза Эдии засвтились необыкновеннымъ блескомъ, и лицо ея поблднло какъ мраморъ.

— Этихъ словъ и значенія, съ ними соединеннаго, не купить отъ меня никакими сокровищами міра. Если разъ вы отвергнете ихъ, какъ безсмысленные звуки, будьте уврены, никакое богатство и никакая власть не заставятъ меня къ нимъ возвратиться. Я ихъ обдумывала давно, взвсила всю ихъ важность и не измнила великой истин, сокрытой въ ихъ значеніи. Если вы согласитесь на уступки, съ своей стороиы, я могу общать такую же уступчивость. Мы — самая несчастная чета, и различныя причины искоренили въ каждомъ изъ нась всякое чувство, которое благославляетъ или оправдываетъ супружество, но съ теченіемъ времени могли бы еще между нами водвориться нкоторыя дружественныя отношенія. По крайней мр, я стану стараться объ этомъ, если и вы употребите такое же стараніе. Заглядывая въ будущность, я могу общать лучшее и боле счастливое употребленіе изъ своей жизни, нежели то, какое было сдлано мною изъ первыхъ лтъ моей молодости.

Все это произнесено было тихимъ и ровнымъ голосомъ безъ повышенія и пониженія. Окончивъ рчь, она опустила свою руку, но глаза ея продолжали съ одинаковою внимательностью наблюдать физіономію мужа.

— Милостивая государыня, — сказалъ м-ръ Домби съ искреннимъ достоинствомъ, — я не могу согласиться на такое необыкновенное предложеніе.

Не измняясь въ лиц, Эдиь все еще смотрла на него.

— Я не могу, — продолжалъ м-ръ Домби, возвышая голосъ, — заключать съ вами никакихъ условій, никакихъ договоровъ. Все и всегда будетъ зависть отъ моего собственнаго мннія. Я сказалъ свое п_о_с_л__д_н_е_е с_л_о_в_о, свой ultimatum, сударыня, и требую, чтобы вы серьезно объ этомъ подумали.

Съ какою быстротою измнилось теперь это лицо, прежде свтлое и спокойное! Какое зарево презрнія, негодованія, гнва, отвращенія запылало въ этихъ открытыхъ, черныхъ глазахъ при встрч съ ненавистнымъ и низкимъ предметомъ! Не было больше тумана принужденности въ этой гордой фигур, и м-ръ Домби къ невыразимому ужасу ясно прочелъ свой приговоръ.

— Ступайте вонъ, сэръ! — сказала она, указывая на дверь повелительною рукою, — наше первое и послднее объясненіе кончилось. Ничто съ этой минуты не можетъ насъ оттолкнуть сильне другъ отъ друга.

— Я приму свои мры, сударыня, — сказалъ м-ръ Домби, — и вы можете быть уврены, грозныя восклицанія меня не испугаютъ.

Она поворотилась къ нему спиной и, не сказавъ ни слова, сла передъ зеркаломъ.

— Время, надюсь, образумитъ васъ, сударыня, и возвратитъ къ своему долгу. Совтую вамъ успокоиться.

Эдиь не отвчала. М-ръ Домби не замтилъ въ зеркал никакого вниманія къ его особ, какъ будто онъ былъ невидимымъ паукомъ на стн, или тараканомъ на полу, или, наконецъ, такою гадиною, о которой не стоитъ думать, какъ скоро ее раздавили своими ногами.

Выходя изъ дверей, онъ оглянулся еще разъ на роскошную и ярко освщенную комнату, посмотрлъ на драгоцнные, въ безпорядк разбросанные предметы, фигуру Эдии въ ея богатомъ плать и на лицо Эдии, отражавшееся въ зеркал. Постоявъ съ минуту, онъ побрелъ въ свою храмину философическаго размышленія, унося въ душ живой образъ всхъ вещей и несказанно удивляясь, какъ все это случилось въ его присутствіи.

Впрочемъ, м-ръ Домби ни мало не уронилъ своей важности и надялся, что вс дла устроются къ его благополучію. При такомъ мнніи онъ и остался.

Онъ не располагалъ провожать лично свою семью въ Брайтонъ, но поутру въ день отъзда, случившагося очень скоро, онъ граціозно извстилъ Клеопатру, что не замедлитъ въ скоромъ времени личко освдомиться о ея здоровьи. Клеопатра должна была торопиться къ цлительнымъ водамъ, такъ какъ ея гршное тло разрушалось слишкомъ замтно.

Не было покамстъ никакихъ признаковъ второго паралича, но старуха еще не оправилась отъ перваго удара. Ея немощи увеличивались со дня на день, и въ ея умственныхъ способностяхъ происходила страшная путаница. Потемнвшая память выворачивала передъ нею вс предметы на изнанку, и съ нкотораго времени она получила странную привычку перемшивать имена двухъ своихъ зятей, мертваго и живого. Иной разъ м-ръ Домби являлся ей подъ фигурой покойнаго воина, и она безразлично называла его ‘Грэйнжби’ или ‘Домберъ’.

При всемъ томъ м-съ Скьютонъ была молода, даже очень молода, и въ день отъзда явилась къ завтраку въ щегольскомъ двичьемъ наряд. На ней была новая, нарочно для этого случая заказанная шляпка и дорожное платье, вышитое въ магазин первой модистки. Не легко было устраиватьвъ приличномъ вид цвты на ея двственномъ чел или поддерживать шляпку на затылк ея головы, качавшейся безъ всякой надобности. Шляпка страннымъ образомъ сваливалась всегда на одинъ бокъ, и горничная Флоуэрсъ должна была безпрестанно поправлять головной уборъ своей госпожи.

— Любезнйшій Грэйнжби, вы должны непрем … общ. … — м-съ Скьютонъ получила привычку сокращать большую часть своихъ словъ, — повидаться съ нами какъ можно скоре.

— Я уже сказалъ, сударыня, — отвчалъ м-ръ Домби съ обыкновенною важностью, — что дня черезъ два я пріду въ Брайтонъ.

— Спасибо, Домберъ!

Въ завтрак принималъ участіе и майоръ Багстокъ, который пришелъ проститься съ отъзжавшими дамами. Онъ сказалъ:

— Помилуй Богъ, сударыня, вы совсмъ не думаете о старомъ Джо и не хотите, чтобы онъ захалъ навстить васъ.

— ‘Таинственный’ злодй, кто ты такой? — пролепетала Клеопатра.

Въ это время горничная Флоуэрсъ стукнула по ея шляпк, какъ-будто хотла пособить ея памяти. М-съ Скьютонъ прибавила: — о, это ты, негодное созданье!

— Чертовски странная исторія, — шепталъ майоръ м-ру Домби, — плохая надежда, сэръ, никогда она не закутывалась, какъ слдуетъ. — Майоръ былъ застегнутъ до подбородка. — Какъ вы могли, миледи, позабыть Джоя Багстока, старичину Джозефа, вашего всегдашняго раба? Онъ здсь налицо, къ вашимъ услугамъ. Его мхи раздуваются для васъ, — кричалъ майоръ, энергически ударяя себя по груди.

— Милая моя, Эдиь Грэйнжби, — запищала Клеопатра, — диковинная вещь, что майоръ …

— Багстокъ! Джозефъ Багстокъ! — вскрикнулъ майоръ, увидвъ, что она не можетъ припомнить его имени.

— Ну, все равно, о чемъ тутъ хлопотать? — сказала Клеопатра. — Эдиь, мой ангелъ, ты знаешь, я никогда не могла запоминать именъ — о, какъ бишь это? — диковинная вещь, что всякій собирается навщать меня. Я ду не надолго. Я скоро ворочусь. Можетъ подождать, кто хочетъ меня видть.

Говоря это, Клеопатра осмотрлась вокругъ стола, и ея видъ выражалъ крайнюю встревоженность.

— Зачмъ мн гости? не нужно мн гостей, я хочу быть одна. Немножко покою, да поменьше всякихъ длъ, — вотъ все чего я желаю. Гадкія твари не должны ко мн приближаться, пока я не освобожусь отъ этого состоянія.

И, кокетничая, она хотла ударить майора своимъ веромъ, но вмсто того опрокинула чашку м-ра Домби, которая стояла далеко отъ майора.

Потомъ м-съ Скьютонъ подозвала Витерса и строго приказала ему смотрть за ея комнатой. Тамъ, говорила она, нужно сдлать нсколько мелочныхъ перемнъ до ея возвращенія. Витерсъ тотчасъ же долженъ былъ приняться за выполненіе этого порученія, такъ какъ могло статься, что она на этихъ же дняхъ воротится изъ Брайтона въ удовлетворительномъ состояніи здоровья. Витерсъ выслушалъ приказаніе съ приличнымъ подобострастіемъ и общалъ совершенное повиновеніе, но, отойдя на нсколько шаговъ отъ своей госпожи, онъ невольно взглянулъ страннымъ образомъ на майора, a майоръ невольно взглянулъ страннымъ образомъ на м-ра Домби, a м-ръ Домби также невольно взглянулъ страннымъ образомъ на Клеопатру, a Клеопатра невольно тряхнула головой и, забарабанила по тарелк ложкой и вилкой, какъ будто эти инструменты были игральными кастаньетами.

Одна Эдиь во время завтрака ни на кого не подымала глазъ и, казалось, не была огорчена ни словами, ни поступками своей матери. Она слушала ея безсвязную болтовню или, по крайней мр, когда нужно, обращала къ ней свою голову и давала лаконическіе отвты. Когда м-съ Скьютонъ слишкомъ завиралась или забывала начатую рчъ, Эдиь однимъ словомъ выводила ее на настоящую дорогу. Несмотря на страшную запутанность идей, немощная мать была, однако, врна себ въ одномъ пункт — въ томъ, что постоянно наблюдала за дочерью. Она смотрла на ея прекрасное, строгое лицо или съ видомъ боязливаго удивленія, или съ судорожными гримасами, которыя должны были представлять улыбку, и тутъ же, воображая ея презрніе, она начинала хныкать и мотать головой. Все это показывало, что преобладающая мысль глубоко запала въ ея душу и ни мало не утратила своей энергіи. Отъ Эдии иногда она обращалась къ Флоренс, но тутъ же опять голова ея кивала на Эдиь.

Посл завтрака, м-съ Скьютонъ, поддерживаемая съ одной стороны горничною Флоуэрсъ и подпираемая сзади долговязымъ пажемъ, кокетливо оперлась на руку майора и побрела къ экипажу, который долженъ былъ отвезти въ Брайтонъ ее, Флоренсу и Эдиь.

— A разв Джозефъ подвергается совершенному изгнанію? — сказалъ майоръ, вспрыгнувъ на ступени кареты и выставляя впередъ свое багровое лицо. — Чортъ побери! неужели жестокосердая Клеопатра запретитъ врному Антонію показываться на ея глаза.

— Отойди прочь, — воскликнула Клеопатра, — терпть тебя не могу. Можешь навщать меня, когда я ворочусь, только веди себя хорошенько.

— Позвольте врному Джозефу питать надежды, миледи, или онъ умретъ съ отчаянія, — воскликнулъ майоръ.

Клеопатра вздрогнула и отпрянула назадъ.

— Милая Эдиь, — запищала она, — скажи этому человку …

— Что?

— Какъ онъ сметъ! … о Боже мой, какъ онъ сметъ въ моемъ присутствіи произносить такія страшныя слова.

Эдиь движеніемъ руки приказала хать, и карета двинулась впередъ. Осгавшись наедин съ м-ромъ Домби, майоръ, закладывая руки назадъ, воскликнулъ съ таинственнымъ видомъ:

— Сэръ, вы должны услышать отъ меня непріятную истину: нашъ прекрасный другъ перехалъ въ странную улицу.

— Что вы хотите этимъ сказать, майоръ?

— Да то, что вы скоро осиротете, почтеннйшій Домби, бдный сынъ!

Это шуточное обращеніе, казалось, вовсе не понравилось Домби, и майоръ, кашлянувъ два, три раза, счелъ необходимымъ принять серьезное выраженіе.

— Чортъ побери, — сказалъ онъ, — безполезно было бы скрывать истину. Старина Джо, сударь мой, видитъ насквозь человческую натуру, и это, прошу извинить, его всегдашній талантъ. Если вы понимаете старика, вы должны понимать его такимъ, каковъ онъ есть. Старина, сударь мой, тертый калачъ и перебывалъ тысячу разъ во всякихъ тискахъ. Домби, мать вашей жены — на порог вчности!

— Конечно, м-съ Скьютонъ очень разстроена, — возразилъ м-ръ Домби съ глубокомысліемъ философа.

— Разстроена, Домби! — сказалъ майоръ, — она сокрушена и разбита вдребезги.

— Перемна воздуха и медицинскія пособія, надюсь, еще могутъ возстановить ея силы.

— Нтъ, сэръ, не надйтесь. Чортъ побери, сэръ, она никогда не закутывалась какъ слдуетъ, a если человкъ не закутывается какъ слдуетъ, — продолжалъ майоръ, застегивая верхнія пуговицы своего сюртука, — то ему не на что опереться впереди. Умретъ она, сударь мой, должна умереть, и нтъ для нея никакого спасенія. Я говорю безъ прикрасъ, Домби, безъ фигуръ, безъ утонченности. Продувной старикашка видлъ свтъ, и желалъ бы я знать, въ чемъ и когда ошибался великобританскій майоръ, Джозефъ Багстокъ.

Сообщивъ это драгоцннйшее свдніе, майоръ немедленно потащился со своими раковыми глазами и апоплексическими свойствами въ извстный клубъ, и тамъ ухмылялся во весь остатокъ дня, набивая свое чрево жирнымъ ростбифомъ и заливая горло шотландскимъ пивомъ.

Въ тотъ же вечеръ прелестная Клеопатра благополучно прибыла въ Брайтонъ и, разобранная на части, отправилась въ постель, гд она предетавляла образчикъ самаго чуднаго скелета, достойнаго кисти художника.

На консиліум докторовъ было ршено, что м-съ Скьютонъ будетъ вызжать на морской берегъ, и было бы не худо, еслибъ ея в-пр-во длала маленькія прогулки пшкомъ. Эдиь всегда съ неизмнною точностью ухаживала за своею матерью, и он вызжали всегда вдвоемъ. Теперь, когда Клеопатра заживо начала разлагаться на составные элементы, Эдиь чувствовала особенную неловкость отъ присутствія Флоренсы и, поцловавъ ее, она сказала, что желала бы оставаться съ матерью наедин.

Однажды м-ръ Скьютонъ была особенно въ ревнивомъ и брюзгливомъ расположеніи духа, которое быстро развилось въ ней посл перваго паралича. Мать и дочь по обыкновенію молча хали въ карет. М-съ Скьютонъ, полюбовавшись на Эдиь, вдрутъ схватила ея руку и начала покрывать нжными поцлуями. Рука оставалась неподвижною во все время этихъ нжностей, какъ будто не было въ ней ни малйшей способности къ обнаруженію чувствительности. М-съ Скьютонъ начала вздыхать, хныкать, стонать, говоря въ милліонный разъ, что она мать, и что неблагодарное дтище ее забываетъ. Эта сцена возобновилась и теперь при выход изъ кареты, когда старуха, поддерживаемая Витерсомъ и опираясь на свой костыль, прихрамывая, собралась идти пшкомъ по морскому берегу, карета хала сзади, a Эдиь пошла немного поодаль отъ своей матери.

Былъ пасмурный, втряный день. Мать и дочь гуляли одн. М-съ Скьютонъ по обыкновенію напвала вполголоса свои монотонныя жалобы, Эдиь по обыкновенію шла поодаль, не говоря ни слова. Вдругъ передъ ними появились дв женскія фигуры, до того похожія на нихъ самихъ, что Эдиь остановилась.

Почти въ то же время остановились и фигуры. Одна, въ которой Эдиь признавала уродливую тнь своей матери, заговорила о чемъ-то съ большой важностью, длая прямо на нихъ указательные жесты, посл чего другая фигура выступила впередъ, и Эдиь съ невольнымъ ужасомъ замтила въ ней подобіе самой себя. Продолжая вглядываться въ этихъ странныхъ женщинъ, Эдиь увидла, что он одты были весьма бдно, какъ бродяги, таскающіяся по захолустьямъ городовъ. Молодая женщина неслз какое-то рукодлье, вроятно, на продажу, старуха переваливалась съ пустыми руками.

И между тмъ, несмотря на безконечную разницу въ костюм, въ осанк, въ красот, Эдиь невольно продолжала длать сравненіе между собой и этой молодой женщиной. Быть можеть, она замтила на ея лиц т же слды, которые еще оставались въ ея собственной душ. Когда, въ свою очередь, женщина, выступая впередъ, устремила на нее свой проницательный взглядъ, выражавшій, казалось, такія же мысли, Эдиь почувствовала невольную дрожь, какъ будто погода перемнилась, и ее обдало пронзительыымъ дуновеніемъ втра.

Об пары теперь сошлись. Старуха, протягивая руку, начала просить милостыню y м-съ Скьютонъ. Молодая женщина и Эдиь, останавливаясь одна противъ другой, обмнялись значительными взглядами.

— Что вы продаете? — спросила Эдиь.

— Только вотъ эти лохмотья, — небрежно отвчала молодая женщина, выставляя свой товаръ. — Прежде я продавала самое себя.

— Не врьте ей, добрая леди, — прокаркала старушенка, обращаясь къ м-съ Скьютонъ, — не врьте, что она говоритъ. Она любитъ болтать разный вздоръ. Это моя красотка, моя непокорная дочь. Я только и слышу отъ нея упреки да перебранки за все, что для нея сдлала. Она и теперь своими глазами бранитъ бдную старуху-мать.

Когда м-съ Скьютонъ дрожащею рукою вытащила кошелекъ, чтобы достать денегъ, голова ея почти стукнулась съ головою нищей, которая жадно впилась глазами въ золотыя и серебряныя деньги.

— Кажется, я видала васъ гд-то, — сказала Эдиь, — обращаясь къ старух,

— Видли, моя красавица, — промямлила нищая, длая отвратительный книксеиъ. — Въ Уоррик. Въ рощ. Поутру между деревьями. Вы не хотли мн дать ни полушки, a добрый джентльменъ далъ, и много далъ, спасибо ему!

Говоря это, старуха подняла костлявую руку и выдлывала страшныя гримасы, обращенныя къ м-съ Домби.

— Но къ чему останавливать меня, Эдиь, — сказала м-съ Скьютонь, съ гнвомъ предупреждая возраженія дочери. — Это превосходная женщина и добрая мать, я уврена въ этомъ. Ты ничего не знаешь.

— Спасибо, добрая леди, спасибо! — бормотала старуха, протягивая свою жадную руку. — Награди васъ Богъ, вы, какъ и я, превосходная мать.

— И увряю мисъ, другъ мой, — всхлипывала м-съ Скьютонъ — и y меня тоже непокорная дочь, неблагодарная за вс мои заботы. Дайте руку. Вотъ такъ. Вы женщина съ чувствомъ, съ душою, съ сердцемъ, и — что бишь еще? — ну, и прочая.

— О, да! моя леди, да!

— Да, я уврена въ этомъ. Мою дочку зовутъ Грэйнжби. Давайте опять руку, вотъ такъ. Теперь сь Богомъ, можете идти, и я надюсь, Эдиь, — продолжала м-съ Скьютонъ, обращаясь къ дочери, — что теперь y тебя побольше будетъ вниманія попечительности и … чего бишь еще? я всегда забываю имена. Ты научишься теперь уважать свою мать. На свт не много такихъ матерей. Пойдемъ, Эдиеь.

Когда развалины Клеопатры потащились впередъ съ жалобами и вздыханіями, нищая сттруха также заковыляла своей дорогой, нересчитывая поданныя деньги и самодовольно чавкая губами. Ни словомъ больше и ни однимь жестомъ не обмнялись между собою Эдиь и молодая женщина, но ни на одно мгновеніе он не спускали другъ съ друга своихъ проницательныхъ глазъ. Въ этомъ наблюдательномъ положеніи он оставались до той поры, пока, наконецъ, Эдиь, какъ бы пробужденная отъ сна, тихо двинулась впередъ.

— Ты прекрасная женщина, — бормотала жалкая копія Эдии, смотря ей вслдъ, — но красота не спасаетъ нашу сестру. Ты гордая женщина, но гордость не спасаетъ нашу сестру. Намъ нечего теперь разглядывать друтъ друга, когда-нибудь мы встртимся опять!

Глава XLI.

Опять заговорили морскія волны, и какъ заговорили!

Ничего, однако. Въ Брайтон по прізд ея в-пр-ва м-съ Скьютонъ не произошло особыхъ перемнъ. Все постарому. Волны безъ умолку повторяютъ свои неизвданныя тайны, пыль столбами клубится по песчаному берегу, втры и облака спшатъ впередъ въ заповданную даль, паруса, въ лунную ночь, какъ блыя руки, безъ устали манятъ къ незримымъ областямъ.

Нжная, меланхолическая Флоренса опять задумчиво бродитъ по знакомымъ мстамъ, гд она столько грустила, гд была такъ счастлива, гд они такъ часто бесдовали подъ говоръ волны, бросавшей брызги на его коляску. Флоренса думаетъ о немъ, и слышится ей въ бурномь рокот моря вся его исторія, вс мысли и чувства, вс слова, и находитъ она, что съ той поры ея собственная жизнь съ неопредленными надеждами и печалями въ пустынномъ дом и великолпномъ дворц была олицетвореніемъ чудныхъ звуковъ таинственной псни.

Слышитъ на водахъ requiem маленькаго Павла и м-ръ Тутсъ, добрый м-ръ Тутсъ, который тоже пріхалъ въ Брайтонъ — вы понимаете — случайно. Безмолвно и въ почтительномъ отдаленіи бродитъ онъ по морскому берегу за обожаемой фигурой, не смя потревожить ея спокойствія, и морскія волны звучатъ въ его ушахъ вчнымъ мадригаломъ Флоренс. Да! и смутно представляетъ себ бдный Тутсъ, что волны ему самому напоминаютъ время, когда еще никто не называлъ его блаженнымъ, между тмъ какъ теперь онъ глупъ, даже очень глупъ и годенъ только на потху другимъ людямъ. Все это съ отчетливою ясностью понимаетъ м-ръ Тутсъ и горько оплакиваетъ свое юродство. A было чему радоваться: м-ръ Тутсъ въ Брайтон одинъ, безъ Лапчатаго Гуся, который на счетъ своего кліента удалился для гимнастическихъ эволюцій на веселую дачу, чтобы вступить тамъ въ состязаніе съ однимъ знаменитымъ боксеромъ, который за свою удаль былъ прозвань ‘Сорви-Голова’.

Но вотъ м-ръ Тутсъ ободряется, переводитъ духъ и, тихимъ шагомъ, нершительно, приближается къ Флоренс. Онъ заикается, молчитъ и, подступая къ своему божеству, съ превеликимъ изумленіемъ восклицаетъ:

— Вообразите м-съ Домби … ахъ, какія чудеса, вотъ ужъ совсмъ не думалъ васъ здсь встртить!

Въ дйствительности же, м-ръ Тутсъ слдовалъ за каретой по пятамъ и, нтъ сомннія, похалъ бы за ней на тотъ край свта.

— Съ вами и Діогенъ, м-съ Домби! — возгласилъ м-ръ Тутсъ, наэлектризованный прикосновеніемъ маленькой ручки, поданной ему съ благосклонностью.

Конечно, Діогенъ здсь, и, конечно, м~ръ Тутсъ имлъ основательную причину говорить о Діоген, потому что тотъ, посл громкаго лая, изъявилъ отчаянное намреніе поздороваться съ великолпными ногами Тутса. Флоренса ласково остановила врнаго пса.

— Прочь, Діогенъ, прочь! Разв забылъ ты, кто первый насъ познакомилъ? Какъ теб не стыдно, Діогенъ!

Конечно, стыдно, и, во избжаніе стыда, Діогенъ запрыгалъ, заскакалъ, залаялъ, отбжалъ прочь, воротился назадъ, завилялъ хвостомъ и опрометью бросился впередъ на какого-то господина, проходившаго мимо. М-ръ Тутсъ, такъ же какъ Діогенъ, готовъ былъ изъявить усердное желаніе растерзать на куски всякаго нахала, осмливающагося своимъ появленіемъ нарушить покой владычицы его сердца.

— Діогенъ теперь на своей родин, миссъ Домби, не такъ ли?

Флоренса улыбнулась.

— A я, миссъ Домби… прошу извинить … но, если вамъ угодно завернуть къ Блимберамъ, я… я только что къ нимъ собирался.

Флоренса, не говоря ни слова, протянула маленькую ручку, и молодые люди, предшествуемые Діогеномъ, отправились впередъ. Ноги подкашиваются y м-ра Тутса, одтый блистательнйшимъ образомъ онъ чувствуетъ, однако, что платье ему не впору, и съ ужасомъ осматриваетъ морщины на образцовыхъ произведеніяхъ Борджеса и компаиіи.

Вотъ они уже передъ фасадомъ докторскаго дома, скучнаго и педантичнаго, какъ всегда. Сиротливо смотритъ на Флоренсу верхнее окошко, откуда въ былыя времена выглядывало на нее блдное личико, вдругъ озарявшееся яркимъ румянцимъ, и маленькая худощавая ручка съ нетерпніемъ посылала ей воздушные поцлуи.

Докторъ Блимберъ съ своими учеными книгами возсдалъ въ кабинет, м-съ Блимберъ, въ шляпк небеснаго цвта, и миссъ Корнелія Блимберъ съ своими русыми кудрями и свтлыми очками, работающая, какъ могильщикъ, въ повапленныхъ гробахъ мертвыхъ языковъ … a вотъ и столъ, на которомъ онъ, ‘новый питомецъ’ школы, сидлъ унылый и задумчивый, какъ философъ, погруженный въ думы о сует ‘міра. Все по-прежнему. Прежніе мальчики гудятъ, какъ шмли за старыми книгами, въ старой комнат, со старыми учителями, и унылый однообразный говоръ уныло раздается по всей храмин ученаго мужа, доктора всхъ наукъ.

— Тутсъ, — говоритъ д-ръ Блимберъ, — очень радъ васъ видть, любезный Тутсъ.

М-ръ Тутсъ ухмыляется.

— И видть васъ въ такомъ пріятномъ обществ! — продолжаетъ д-ръ Блимберъ.

М-ръ Тутсъ краснетъ, какъ піонъ, и обьясняетъ, что имлъ удовольствіе встртиться случайно съ миссъ Домби, и какъ она, миссъ Домби, пожелала видть старыя мста, то вотъ они здсь.

— Вамъ конечно, миссъ Домби, — продолжалъ м-ръ Блимберь, — будетъ пріятпо взглянуть на нашихъ молодыхъ друзей. Вс ваши прежніе товарищи, Тутсъ. Кажется, вновь никто не прибылъ въ нашу маленькую академію посл м-ра Тутса? — прибавилъ д-ръ, обращаясь къ миссъ Корнеліи.

— Кром Байтерстона, — отвчаетъ Корнелія.

— А, да! Байтерстонъ поступилъ посл м-ра Тутса. Онъ для васъ новое лицо, любезный Тутсъ.

Новое лицо и для Флоренсы, потому что въ учебной зал Байтерстонъ засдаетъ въ высочайшихъ воротничкахъ, въ накрахмаленномъ галстух и съ огромными часами въ карманномъ жилет. Но прежній мученикъ воспитательно-образовательнаго заведенія м-съ Пипчинъ страдаетъ и теперь въ классической теплиц д-ра Блимбера. Врно ужъ ему такъ на роду написано. Его руки и лицо запачканы чернилами, его лексиконъ страдаетъ водянкой отъ безпрестанныхъ справокъ и, потерявъ способнось закрываться, зваетъ немилосердно отъ чрезмрной усталости. Зваетъ и самъ хозяинъ бдной книги, притиснутый сильнымъ давленіемъ оранжерейной атмосферы, но въ звот Байтерстона проглядываетъ непримиримая злоба, обращенная на ‘старика Блимбера’, съ которымъ авось когда-нибудь онъ встртится въ Индіи и, ужъ если встртится, не найти ему спасенія отъ поклонниковъ Багадевы, поставляющихъ для себя священнымъ долгомъ отправлять на тотъ свтъ возможно большее количество человческихъ душъ, стсненныхъ въ здшней жизни узами гршной плоти, старикъ Блимберъ, связанный по рукамъ и ногами кули, сирчь индійскими рабами м-ра Байтерстона, будетъ вожделнной жервой для этихъ ревнителей человческаго спасенія. Такъ грозитъ бенгалецъ Байтерстонъ и страшна его угроза, созрвающая въ мстительной душ.

Бриггсъ въ пот лица работаетъ на мельниц человческой премудрости, Джонсонъ и Тозеръ вмст съ нимъ ворочаютъ жернова классическаго вднія. Все — какъ и прежде. Старшіе воспитанники съ необыкновенными усиліями стараются забыть познанія, пріобртенныя въ младшихъ классахъ. Вс учтивы и блдны, какъ всегда. Магистръ Фидеръ только что завелъ на своемъ орган Геродота и гудитъ изо всхъ силъ, готовый при первомъ востребованіи прогудть другую арію въ классическомъ род.

Визитъ освобожденнаго Тутса произвелъ весьма замтное волненіе даже между этими серьезными и чопорными молодыми джентльменами: это, въ ихъ глазахъ, ни больше, ни меньше, какъ герой, перешедшій Рубиконъ и одержавшій блистательныя побды на поприщ новой жизни. Его великолпные панталоны, синій фракъ съ блестящими пуговицами, его галстукъ съ огромной брилліантовой булавкой, — все это становится предметомъ трепетнаго благоговнія длн прежнихъ товарищей м-ра Тутса. Не удивляется одинъ Байтерстонъ, желчный Байтерстонъ, который смотритъ даже съ нкоторымъ презрніемъ на свтскаго модника и не скрываетъ этого презрнія. ‘Посмотрлъ бы я, — шепчетъ Байтерстонъ, — какъ бы онъ разыгралъ эту роль въ Бенгаліи, тамъ, гд я родился, гд живутъ мои родственники. Матушка однажды подарила мн изумрудъ, принадлежавшій самому радж и вынутый изъ-подъ его скамейки, огромный, богатйшій изумрудъ, который, господа, не мерещился вамъ и во сн! Вотъ оно такъ!’

Видъ Флоренсы теперь, какъ и прежде, возбуждаетъ нжнйшія страсти въ сердцахъ молодыхъ джентльменовъ, кром, однако, Байтерстона, который, по духу противорчія, остается холоднымъ и твердымъ какъ гранитъ. Мрачная ревность возникаетъ въ сердц м-ра Тутса, особенно, когда Бриггсъ открыто выразилъ мнніе, что онъ, Тутсъ, собственно говоря, отнюдь не старше своихъ прежнихъ товарищей. Дерзкая мысль немедленно опровергнута торжественнымъ и громогласнымъ обращеніемъ къ Фидеру, магистру всхъ искусствъ:

— Какъ ваше здоровье, Фидеръ? — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, — я, вы знаете, остановился въ гостиииц ‘Водфордъ’. Не угодно ли вамъ сегодня пожаловать ко мн откушать. Попируемь на славу и помянемъ старину за шипучей бутылкой.

Магистръ Фидеръ вжливо раскланивается и благодаритъ. Посл такой демонстраціи ни одинь дерзновенный не сметъ сомнваться въ неоспоримомъ старшинств м-ра Тутса.

Слдуютъ затмъ церемонные поклоны, пожатія рукъ и пламенныя желанія со стороны каждаго джентльмена унизить Тутса въ глазахъ миссъ Домби. Обозрвъ съ приличными улыбками и остроумными замчаніями свою прежнюю конторку, м-ръ Тутсъ выходитъ изъ классной залы съ м-съ Блимберъ и миссъ Корнеліей Блимберъ. Докторъ всхъ наукъ выходитъ послднимъ и, затворяя дверь, громогласно произноситъ:

— Господа, мы начнемъ теперь наши занятія!

Эти слова мерещатся доктору и въ говор морской волны, и въ мечтахъ его фантазіи, и ничего больше, кром этихъ словъ, не слышитъ д-ръ Блимберъ всю свою жизнь.

Затмъ м-съ Блимберъ и Корнелія Блимберъ ведутъ Флоренсу наверхъ, туда, гд покоился ея маленькій братецъ. Деликатный Тутсъ, признавая себя лишнимъ въ такомъ обществ, разговариваетъ съ докторомъ въ его кабинет, или, правильне, вслушивается въ разговоръ д-ра Блимбера и дивится, какъ онъ нкогда былъ столь глупъ, что считалъ докторскій кабинетъ великимъ святилищемъ, a самого доктора съ его круглыми ногами, похожими на валы церковнаго органа, — страшнымъ человкомъ, способнымъ возбуждать благоговйныя размышленія и чувства. Вскор Флоренса спускается внизъ и прощается съ докторской семьей. М-ръ Тутсъ длаетъ то же. Діогенъ, теребившій все это время подслповатаго швейцара, выбгаетъ изъ дверей и весело лаетъ на сосднюю мловую гору.

М-ръ Тутсъ, замтившій слезы на глазахь Флоренсы, чувствуетъ отчаянную неловкость и теперь только догадывается, что ему не слдовало предлагать ей этого визита. Но Флоренса говоритъ, что ей очень пріятно было взглянуть на вс эти мста, и Тутсъ успокаивается совершенно. Вотъ уже они подходятъ къ жилищу м-съ Домби. Голоса морскихъ волнъ и нжиый голосокъ прощающейся Флоренсы отуманиваютъ опять Тутса, и онъ никакъ не можетъ разстаться съ маленькой ручкой своей спутницы.

— Миссъ Домби, прошу извинить, — говоритъ м-ръ Тутсь въ жалкомъ смущеніи, — но если вы позволите мн … мн … позволите…

Невинная простодушная улыбка Флоренсы совсмъ сбиваетъ его съ толку.

— Если вы позволите мн или не сочтете слишкомъ большою дерзостью, миссъ Домби, если бы я могъ, разумется безъ всякаго повода съ вашей стороны, могъ надяться, вы знаете сами, миссъ Домби …

Флоренса бросаетъ на него вопросительный взглядъ. М-ръ Тутсъ чувствуетъ настоятельную необходимость продолжать начатую рчь:

— Миссъ Домби, право, то есть, клянусь, миссъ Домби, я такъ васъ обожаю, что не понимаю, что со мною длается. Я жалкая скотина, миссъ Домби. Будь мы теперь не на площади, миссъ Домби, я бы сталъ передъ вами на колни и со слезами началъ бы васъ умолять, — разумется, безъ всякаго повода съ вашей стороны, — чтобы вы оставили мн надежду, что я, то есть, что я могу… когда-нибудь… со временемъ… счастье всей моей жизни…

— О, перестаньте, м-ръ Тутсъ, ради Бога, перестаньте! — вскричала взволнованная Флоренса. — Остановитесь, и ни слова больше … изъ дружбы и благосклонности ко мн, добрый м-ръ Тутсъ.

Озадаченный Тутсъ стоитъ съ разинутымъ ртомъ и не говоритъ ни слова. Невинное лицо двушки опять обращается къ нему съ простодушной и откровенной улыбкой.

— Благодарю васъ, м-ръ Тутсъ. Вы были такъ добры ко мн и столь любезны, что я надюсь, я уврена, вы теперь хотли со мной только проститься, и ничего больше, не правда ли?

— Ей Богу, правда, миссъ Домби, я… я вотъ только и хотлъ съ вами проститься, ничего больше. Вы угадали.

— Ну, такъ прощайте, м-ръ Тутсъ!

— Прощайте, миссъДомби! Надюсь, вы больше не станете объ этомъ думать. Покорно васъ благодарю. Это ничего… то есть, совершенно и ршительно ничего. Прощайте!

Бдный Тутсъ съ отчаяніемъ въ душ отправляется въ свою гостиницу, бросается на постель, мечется во вс стороны, и долго лежитъ, и горько тоскуетъ, какъ человкъ, сраженный непредвиднными ударами рока. Но приходитъ м-ръ Фидеръ, Тутсъ вскакиваетъ съ постели и готовится устроить великолпный обдъ.

Благодтельное вліяніе гостепріимства, этой патріархальной добродтели, неразлучио соединенной съ вліяніями Бахуса, открываетъ сердце м-ра Тутса и развязывалъ его языкъ для дружескаго разговора. Онъ не разсказываетъ м-ру Фидеру о происшествіи на углу Брайтонской площади, но когда магистръ искусствъ спрашиваетъ: ‘ну, что?’ — м-ръ Тутсъ отвчаетъ, что ‘оно ничего, совершенно и ршительно ничего’, и этотъ отвтъ ставитъ втупикъ м-ра Фидера. Потомъ м-ръ Тутсъ прибавляетъ, что ему неизвстно, съ чего взялъ этотъ Блимберъ длать обидные намеки насчетъ его прогулки съ миссъ Домби, если это наглая дерзость, онъ раздлается съ нимъ по-свойски, будь онъ докторомъ милліонъ разъ. ‘Впрочемъ, — заключаетъ м-ръ Тутсъ, — это, разумется, сдлано по глупости, ни больше, ни меньше, и въ такомъ случа не изъ-за чего бсноваться’. М-ръ Фидеръ совершенно согласенъ съ этимъ мнніемъ.

Впрочемъ, Фидеръ, какъ искренній другъ, удостаивается боле откровенныхъ объясненій съ тмъ только, чтобы все оставалось между ними въ глубокой тайн. Посл двухъ-трехъ бокаловъ предлагается тостъ за здоровье миссъ Домби:

— Фидеръ! — воскликнулъ м-ръ Тутсь, — теб никогда не понять благоговйныхъ чувствъ, съ какими я предлагаю этотъ тостъ!

— О, да, любезный Тутсъ, — отвчалъ м-ръ Фидеръ, — я очень хорошо понимаю тебя. Эти чувства всегда обращаются къ твоей чести!

И м-ръ Фидеръ крпко жметъ руку своего друга.

— Вотъ что, любезный Тутсъ, если теб понадобится братъ, радушный, кровный братъ, готовый за тебя въ огонь и въ воду, ты знаешь, гд найти такого брата. Два, три слова черезъ какого-нибудь пріятеля, и я весь къ твоимъ услугамъ. На этотъ разъ, любезный другъ, вотъ теб мой искренній совтъ: выучись играть на гитар, непремнно выучись. Женщины любятъ музыку и благосклонно смотрятъ на всякаго виртуоза. Это ужъ я знаю по собственному опыту.

Затмъ м-ръ Фидеръ, магистръ всхъ искусствъ, открываетъ тайну, что онъ иметъ виды на Корнелію Блимберъ. И почему же не имть? Бды нтъ никакой, что Корнелія носитъ очки: это даже къ ней очень идетъ. Ужъ докторъ довольно пожилъ на своемъ вку, хлопоталь, возился, и ему пора бы теперь сдать свое заведеніе въ надежныя руки, a кого, спрашивается, найдетъ онъ надежне Фидера и своей возлюбленной дочери?

— Мое мнніе то, — продолжалъ м-ръ Фидеръ, — какъ скоро умный человкъ набилъ карманъ, на немь лежитъ непремнная обязанность передать свои дла. Ужъ лучше меня, признаться сказать, Блимберу не отыскать достойнаго преемника въ цломъ свт. Ну, a если Корнелію взять въ руки, она будетъ чудесной женой. Это ясно, какъ день.

Въ отвтъ на это, м-ръ Тутсъ импровизируетъ великолпный панегирикъ Флоренс Домби и таинственно намекаетъ, что онъ готовъ съ отчаянія разбить себ черепъ. М-ръ Фидеръ говоритъ, что это было бы черезчуръ безразсудно, и, утшая закадычнаго друга, рисуетъ портретъ Корнеліи съ ея очками и другими учеными ирииадлежностями.

Такъ проводятъ вечеръ закадычные друзья. Когда наступила ночь, м-ръ Тутсъ провожаетъ домой м-ра Фидера и разстается съ нимъ y воротъ докторскаго дома. Но лишь только Тутсъ исчезъ, Фидеръ опять спускается внизъ и бродить одинъ по морскому берегу, обдумывая планы будущей жизни. И слышится ему въ говор морскихъ волнъ, что д-ръ Блимберъ съ отверстыми объятіями, вручаетъ ему ученую Корнелію, и уже видитъ Фидеръ, какъ докторъ передльшаетъ свой домъ и окрашиваетъ его въ яркую краску. Вс эти мечты до безконечности разнживають классическое сердце Фидера, магистра всхъ искусствъ.

М-ръ Тутсъ равномрно бродитъ взадъ и впередъ, любуется на футляръ, въ которомъ хранится его драгоцнный брилліантъ, и въ плачевномъ состояніи духа взираетъ на окно, гд мерцаетъ огонекъ, и гд, думаетъ м-ръ Тутсъ, сидитъ Флоренса за ночной работой. Но ошибается Тутсъ. Флоренса давнымъ-давно покоится сладкимъ сномъ въ своей спальн, и въ душ ея стройно возникаютъ одна за другой минувшія сцены, отрадныя и вмст грустныя для любящаго сердца. Комната, гд мерцаетъ огонекъ, принадлежитъ м-съ Скьютонъ, выступившей теперь на ту же сцену, гд нкогда страждущій мальчикъ закончилъ послдній актъ возникающей жизни. Ta же сцена разыгрывается и теперь, но какъ она противоположна прежней! Старуха не спитъ, старуха стонетъ и ворчитъ. Грязная и омертвлая, она дико мечется на своемъ болзненномъ одр, и подл нея, въ ужас отъ совершеннйшаго равнодушія при взгляд на предсмертныя муки, сидитъ Эдиь. Что же говорятъ имъ морскія волны во мрак ночной тишины?

— Каменная рука… огромная, страшная рука… Эдиь, за что же она хочетъ поразить меня? Разв ты не видишь, Эдиь.

— Ничего нтъ, матушка. Это лишь мечты вашего воображенія.

— Мечты, все мечты! Да посмотри сюда, будто ужъ ты ничего не видишь?

— Право, ничего нтъ, матушка. Разв я сидла бы такъ спокойно, если бы тутъ было что-нибудь.

М-съ Скьютонъ вздрагиваетъ и дико смотритъ на дочь.

— A зачмъ ты такъ спокойна? Теб ничего, все ничего. Вотъ она… воть опять эта страшная лапа, нтъ, это не мечта! Мн тошно на тебя смотрть, Эдиь!

— Очень жаль, матушка.

— Жаль! Теб всегда чего-нибудь жаль… да только не меня!

И съ этими словами она испускаетъ пронзительный вопль. Перебрасывая голову съ боку на бокъ, брюзгливая старуха еще разъ напоминаетъ о своихъ материнскихъ правахъ и распространяется о дочерней неблагодарности. Ей приходитъ на мысль другая несчастная мать, которую он встртили, и при этомъ она длаетъ общее заключеніе, что вс превосходныя матери терпятъ невзгоды отъ дтей. Продолжая безсвязную болтовню, она вдругъ останавливается, смотритъ на свою дочь, жалуется, что сходитъ съ ума, и скрываетъ подъ подушку свое лицо.

Эдиь изъ состраданія нагибается къ ней и говоритъ. Больная старуха перевертывается и съ дикимь ужасомъ схватываетъ за иіею свою дочь.

— Эдиь! мы скоро подемъ домой, не правда ли? Уврена ли ты, что я ворочусь домой?

— Да, матушка, да.

— A зачмъ онъ сказалъ, какъ бишь его? я всегда забываю имена…. зачмъ выговаривалъ майоръ это гадкое слово? вдь онъ выговорилъ его, Эдиь? да или нтъ?.. со мной не будетъ этого, не будетъ, не будетъ!

Опять и опять больная старуха заглядываетъ въ уголъ и видитъ каменную руку, протянутую, говоритъ она, изъ какого-то гроба, и готовую ее поразить. Наконецъ, опускается рука, и старуха, скорченная и сгорбленная, недвижно лежитъ на постели, и половина ея гршной плоти — смердящій трупъ,

Но этотъ трупъ расписанъ, разрумяненъ, расфранченъ и выставленъ на поруганіе солнцу, вызжаетъ по временамъ изъ воротъ отеля и, катаясь, таращитъ впалые глаза на проходящую толпу въ надежд еще разъ завидть добрйшее созданье, превосходнйшую мать, которая терпитъ горе отъ непокорной дочери. Да, м-съ Скьютонъ все еще продолжаетъ кататься по берегу моря, но втеръ не дуетъ освжающей прохладой на омертвлое лицо, и въ говор океана не слышится ей отрадное слово. Она лежитъ и прислушивается по цлымъ часамъ къ плеску волны, но дикъ и мраченъ этотъ голосъ, и падаетъ онъ тяжелой тоской на ея слухъ, и тусклые взоры, устремленные вдаль не видятъ ничего, кром страшной картины опустошенія между небомъ и землею.

Флоренсу видитъ она рдко и никогда не можетъ на нее взглянуть безъ кислой гримасы, обнаруживающей ея крайнее недоброжелательство. Эдиь безотлучно сидитъ подл и удаляетъ Флоренсу отъ болзненнаго одра. Одинокая въ своей спальн, Флоренса вся дрожитъ при мысли о смерти въ такомъ образ и часто, просыпаясь среди тревожныхъ видній, съ трепетомъ озирается вокругъ, какъ будто смерть уже пришла. Никого нтъ при больной, кром Эдии, и хорошо, что посторонніе глаза не видятъ отвратительной жертвы. Дочь, и только одна дочь — свидтельница послдней борьбы между жизнью и смертью.

Исчезаетъ даже послдняя тнь на мертвенномъ лиц, и густое покрывало скрываетъ отъ глазъ туманный свтъ. Ея блуждающія подъ одяломъ руки, соединяются одна съ другой, протягиваются къ дочери, и изъ напряженной груди еще разъ вырывается голосъ:

— Не я ли вскормила тебя!

Но это былъ уже не человческій голосъ… Эдиь становится на колни и, наклоняясь къ уху умирающей, отвчаетъ:

— Мать можешь ли ты меня слышать?

Впалые глаза открываются, и голова усиливается сдлать утвердительное движеніе.

— Помнишь ли ты ночь передъ свадьбой?

Голова остается безъ движенія, но выражаетъ, однако, какимъ-то способомъ утвердительный отвтъ.

— Тогда я сказала, что прощаю твое участіе въ въ ней, и молилась, чтобы Богъ простилъ меня. Я сказала, что все кончено между нами. Теперь повторяю то же. Поцлуй меня, мать.

Эдиь прикасается къ блымъ губамъ, и на минуту все затихло. Потомъ скелетъ Клеопатры, съ двической улыбкой на устахъ, еще разъ длаеть усиліе приподняться съ ностели.

Задернемъ розовыя занавси. Другое что-то пробгаетъ по нимъ кром втра и облаковъ. Плотне задернемь розовыя занавси.

ГІечальная всть немедленно достигла въ город до ушей м-ра Домби, который, въ свою очередь, немедленно извстилъ кузена Феникса, еще не отправившагося въ Бадень-Баденъ. Такой человкъ, какъ лордъ Фениксъ, превосходнйшій человкъ, и, разумется, съ нимъ можно, даже должно совтоваться, особенно въ такихъ важныхъ случаяхъ, какъ свадьба или похороны, что совершенно все равно для добрйшаго кузена.

— Клянусь честью, Домби, я растроганъ до глубины души. Какой печальный случай! Бдная тетушка! Кто мотъ бы подумать?

— Неожиданный случай! — замчаетъ м-ръ Домби.

— Неожиданный, — да. Она была живуча, какъ дьяволъ и мастерски поддлывалась подъ молодую даму. Въ день вашей свадьбы, Домби, я былъ увренъ, что ее хватитъ, по крайней мр, лтъ на двадцать, если взять въ разсчетъ… ну, вы знаете. Словомъ сказать, въ Бруксовомъ трактир я напрямикъ сказалъ Джоперу — вы, конечно, знаете — одинъ глазъ стеклянный …

М-ръ Домби длаетъ отрицательный жестъ.

— A относительно похоронъ, — говоритъ онъ, занятый преобладающей мыслью, — y васъ нтъ никакихъ особыхъ плановъ?

— Какъ бы сказать вамъ, Домби… то есть, я, право, не знаю, — отвчалъ кузенъ Фениксъ, поглаживая подбородокъ оконечностями своихъ пальцевъ, — есть y меня въ парк мавзолей, но запущенъ такъ, что… словомъ сказать, мавзолей этотъ ни къ чорту не годится. Не сиди я, что называется, на экватор, я бы отдлалъ его заново, но, кажется, съ нкотораго времени завели анаемскую привычку длать тамъ пикники, то есть, между желзными перилами.

М-ръ Домби согласенъ, что мавзолей не годится.

— A церковь чудо какъ хороша, — задумчиво продолжаетъ кузенъ Фениксъ, — рдкій образецъ старинной англо-норманской архитектуры. Леди Джени Финчубри — вы ее разумется знаете… перетянута корсетомъ въ ниточку — леди Финчубри отлично срисовала эту церковь. Только та бда, что ее, вы понимаете, испортили штукатуркой. Да и то сказать, хать было бы слишкомъ далеко.

— Не лучше ли похоронить въ самомъ Брайтон? — спрашиваетъ м-ръ Домби.

— Что правда, то правда, Домби. Я самъ того же мннія. Никакихъ хлопотъ, знаете, да и мсто веселое, безподобное во всхъ отношеніяхъ.

— Когда же?

— Когда угодно, для меня совершенно все равно. Я готовъ съ величайшимъ удовольствіемъ — печальное, разумется, удовольствіе — проводить хоть сейчасъ свою почтенную тетку къ праддамъ… словомъ сказать, проводить въ могилу, — заключаетъ кузенъ Фениксъ, не умвшій придумать боле краснорчивой фразы.

— Можете ли вы оставить городъ въ понедльникъ?

— Вполн могу.

Такимъ образомъ, было ршено, что м-ръ Домби задетъ за лордомъ въ понедльникъ, и они оба отправятся изъ города въ одномъ экипаж. На прощанье кузенъ Фениксъ сказалъ:

— Мн, право, очень жаль, Домби, что вы такъ много безпокоитесь.

— Ничего, — отвтилъ м-ръ Домби, — должно быть готовымъ ко всему.

Въ назначенный день, кузенъ Фениксъ и м-ръ Домби, единственные представители друзей и родственниковъ покойной леди, дутъ въ Брайтонъ провожать ея бренные останки на мсто вчнаго покоя. На дорог кузенъ Фениксъ, выглядывая изъ траурной кареты, узнаетъ множество знакомыхъ, но изъ приличія не обращаетъ на нихъ никакого вниманія, и только когда они проходять, громко называетъ ихъ по именамъ для сообщенія свдній м-ру Домби, напримръ: ‘Томъ Джонсонъ. Джентльменъ съ пробочной ногой, день и ночь играетъ въ карты въ трактир Уайта. Какъ ты очутился здсь, Томми? Вотъ этого господина, что детъ на кургузой кобыл чистйшей породы, зовутъ Фоли. Это — двицы Смальдеры’ и такъ дале. Во время панихиды кузенъ Фениксъ былъ очень печаленъ. ‘Такіе случаи, — думаетъ онъ — заставляютъ умнаго человка призадуматься не на шутку, да и, правду сказать, самъ я довольно ветхъ’. Его глаза, при этой мысли, покрываются влагой. Но вскор онъ оправляется совершенно, a за нимъ и другіе родственники и друзья м-съ Скьютонъ, изъ которыхъ майоръ Багстокъ безпрестанно толкуетъ въ своемъ клуб, что она никогда не закутывалась какъ слдуетъ, отъ этого и вся бда. Между тмъ молодая шестидесятилтняя дама, пріятельница покойницы, взвизгнувъ нсколько разъ, высказываетъ положительное мнніе, что покойниц было не меньше ста тридцати лтъ, и ужъ костямъ ея давно пора на мсто. A всего лучше не говорить о ней ни слова.

И лежитъ мать Эдии въ сырой земл, и забыли ее милые друзья, глухіе къ говору волнъ, охрипшихъ отъ безпрестаннаго повторенія неизвданныхъ тайнъ. И не видятъ они пыли, которая клубится столбами по песчаному берегу, не видятъ блыхъ рукъ, которыя въ лунную ночь манятъ къ незримымъ областямъ. Но ничего не измнилось на прибрежьи невдомаго моря, и Эдиь стоитъ здсь одна и прислушивается къ его волнамъ, и мокрая, полусгнившая трава, падая къ ея ногамъ, устилаетъ путь ея жизни.

Глава XLII.

Правая рука мистера Домби и случайно случившаяся случайность.

Робинъ Точильщикъ преобразился радикально и совершенно съ головы до ногъ. Нтъ на немъ свтлосраго балахона, добытаго съ великими трудностями на толкучемъ рынк, и не торчитъ на его голов лощеная клеенчатая шляпа, подаренная капитаномъ Куттлемъ при начал великаго траура, Робинъ, приглаженный и причесанный, щеголяетъ теперь въ лакированныхъ башмакахъ, и тучная его особа облачена въ темную ливрею, построенную искуснымъ художникомъ лакейскаго туалета и удовлетворительную во всхъ отношеніяхъ, хотя довольно степенную и скромную. Достойный воспитанникъ благотворительнаго заведенія съ нкотораго времени иметъ честь состоять на непосредственной служб y своего патрона, м-ра Каркера, главнаго управителя знаменитой фирмы и правой руки м-ра Домби. Онъ знать теперь не хочетъ своего прежняго хозяина, покинутаго въ магазин инструментальнаго мастера, и посмотрли бы вы, съ какимъ самодовольствомъ осклабляется Точильщикъ, припоминая въ часы досуга достопамятный вечеръ, когда онъ съ такою ухарскою ловкостью н_а_д_у_л_ъ, п_о_д_к_у_з_м_и_л_ъ и п_о_д_д_е_д_ю_л_и_л_ъ капитана Куттля съ его неизмннымъ другомъ, молодымъ мичманомъ: разительное доказательство, что всякое доброе дло сопровождается спокойною совстью и ошущеніемъ блаженства, проникающаго до костей и мозговъ добродтельнаго смертнаго. Водворившись въ дом м-ра Каркера, Точильщикъ со страхомъ и трепетомъ обращалъ свои круглые глаза на блые зубы великаго патрона и вполн сознавалъ, что теперь, боле чмъ когда-либо, онъ долженъ держать ухо востро.

Будь м-ръ Каркеръ великимъ чародемъ, a его блистательные зубы — орудіемъ страшныхъ волхвованій, гибкіе и хрупкіе суставы его покорнаго слуги не могли бы передъ нимь сгибаться и трещать съ большимъ подобострастіемъ, ибо Благотворительный Точильщикъ глубоко сознавалъ верховную власть своего патрона, и это сознаніе, поглощая все его вниманіе, упрочивало на законномъ основаніи его всесовершеннйшую преданность и безусловное повиновеніе. Онъ едва осмливался думать о своемъ властелин даже въ его отсутствіе, и ему мерещилось поминутно, что того и гляди зубастый накинется на него опять, какъ въ то достопамятное утро, когда онъ первый разъ осмлился смиренно предстать передъ его грозныя очи. Сталкиваясь съ нимъ лицомъ къ лицу, Робинъ не сомнвался, что м-ръ Каркеръ и въ отсутствіи, по одному простому обнаруженію воли, можетъ читать самыя тайныя его мысли точно такъ, какъ будто онь стоялъ передъ его глазами. Очарованный всмъ своимъ существомъ и вполн подчиненный этому магическому вліянію, робкій сынъ кочегара ни о чемъ больше не думалъ, какъ о непреоборимой власти своего повелителя, который, нтъ сомннія, можетъ изъ него длать все, что угодно и когда угодно. Проникнутый такими помышленіями, онъ стоялъ передъ нимъ неподвижно, едва переводя духъ, и равнодушный ко всему на свт, ловилъ и угадывалъ смыслъ каждаго мановенія своего чародя, чтобы мигомъ приняться за исполненіе его повелній.

Чмъ же объясняется такое страшное вліяніе м-ра Каркера? Ужъ не догадывался ли молодой Тудль, что его властелинъ въ совершенств владетъ великимъ искусствомъ измны, наушничества и ябеды, искусствомъ, которое онъ самъ прилежно и съ удовлетворительнымъ успхомъ изучалъ въ учебномъ заведеніи Благотворительнаго Точильщика? Можетъ быть, да, a можетъ быть, и нтъ. По крайней мр, самъ онъ не отдавалъ себ въ этомъ яснаго отчета, но м-ръ Каркеръ, вроятно, хорошо знакомъ былъ съ источникомъ своей власти.

Оставивъ службу y капитана Куттля и распродавъ на скорую руку съ весьма значительнымъ убыткомъ своихъ голубей, Робинъ въ тотъ же вечеръ опрометью побжалъ въ домъ м-ра Каркера и явился передъ новымъ своимъ господиномъ съ пылающимъ лицомъ, на которомъ, казалось, было начертано ожиданіе похвалы и награды.

— А! это ты, — воскликнулъ м-ръ Каркеръ, бросивъ косвенный взглядъ на грязный узелъ, заключавшій пожитки кочегарова сына. — Ну, вотъ ты теперь потерялъ мсто и пришелъ ко мн. Такъ или нтъ?

— Такъ точно-съ … то есть, конечно, если осмлюсь доложить, когда я приходилъ сюда въ иослдній разъ, вы изволили сказать…

— Я изволилъ сказать? — гнвно возразилъ м-ръ Каркеръ. — Что такое? что я теб сказалъ?

— Нтъ-съ, ничего… вы ничего не изволили сказать, сэръ, — лепеталъ Робинъ, озадаченный и совершенно спутанный суровымъ тономъ этихъ вопросовъ.

М-ръ Каркеръ оскалилъ зубы и, выстанляя впередъ указательный палецъ, замтилъ нсколько смягченнымъ голосомъ:

— Ты любезный, сколько я вижу, плутъ первой руки, и ужъ не сносить теб своей головы, за это я ручаюсь. Пропадешь, какъ паршивая собака!

— О, пощадите меня, сэръ, помилосердуйте! вопилъ Точильщикъ, подернутый лихорадочною дрожью. — Я готовъ, сэръ, трудиться для васъ день и ночь … Я стану служить вамъ врой и правдой!

— Еще бы! конечно, врой и правдой, иначе теб будеть плохо.

— Да, да, сэръ, я увренъ въ этомъ. Покорно васъ благодарю. Приказывайте, что угодно, и вы увидите… потрудитесь испытать меня, сэръ, попробовать. A если я сдлаю что не такъ, какъ вы приказывали, то вы можете тотчасъ же убить меня.

— Великое дло убить тебя, щенокъ, — сказалъ м-ръ Каркеръ, облокачиваясь на спинку креселъ. — Нтъ, если вздумаешь меня обманывать, я расправлюсь такъ, какъ теб и на томъ свт не приснится!

— Да, сэръ, — бормоталъ пораженный Точильщикъ, — ужъ вы запропастите меня въ таръ-тарары, въ самую преисподнюю, сэръ, я это знаю. Поэтому ужъ я не измню вамъ, сэръ, хоть бы кто вздумалъ осыпать меня золотомъ съ ногъ до головы.

Потерявъ такъ нечаянно всякую надежду на похвалу за свою горячую ревность, ошеломленный Точильщикъ стоялъ передъ своимъ патрономъ съ такою неловкостью, какую часто въ подобныхъ случаяхъ испытываетъ дворняшка.

— Стало быть, говорю я, ты потерялъ свое прежнее мсто и теперь пришелъ просить, чтобы тебя приняли въ услуженіе?

— Точно такъ, сэръ.

Оставляя мсто, Точильщикъ дйствовалъ во всемъ по предписанію своего патрона, но и не думалъ, въ оправданіе себя, ссылаться на это обстоятельство.

— Ну! — продолжалъ м-ръ Каркеръ. — Вдь ты знаешь меня, плутъ?

— Знаю, сэръ.

— Смотри же, держи ухо востро, — сказалъ м-ръ Каркеръ.

Точильщикъ поспшилъ выразить низкими поклонами живйшее пониманіе этого предостереженія и задомъ попятился къ дверямъ въ сладкой надежд перевести на свобод духъ, какъ вдругъ неумолимый патронъ остановилъ его опять.

— Эй, ты! — вскричалъ м-ръ Каркеръ, подзывая его къ себ, — Ты привыкъ… запри сначала дверь!

Робинъ съ быстротою мысли исполнилъ приказаніе, какъ-будто отъ его проворства зависла теперь его жизнь.

— Ты привыкъ, любезный, заглядывать въ замочныя скважины. Знаешь ты, мошенникъ, что это значитъ?

— Знаю, сэръ, — пролепеталъ Робинъ посл нкотораго колебанія. — Я подслушивалъ бывало…

— Подсматривалъ, подкарауливалъ и такъ дале, — добавилъ м-ръ Каркеръ.

— Въ вашемъ дом, сэръ, я не стану этого длать, — отвчалъ Робинъ. — Ей Богу, сэръ, не стану. ГІровались я сквозь землю, лопни мои глаза, чтобы не видать мн ни дна, ни покрышки. Разв вы сами, сударь, изволите приказать…

— Увидимъ. Ты привыкъ еще болтать и шпіонить, брось здсь эту привычку, не то… смотри y меня, не пеняй, — заключилъ Каркеръ, улыбаясь и вмст длая грозный жестъ указательнымъ пальцемъ.

Точильщикъ вытянулъ шею и притаилъ дыханіе. Ему хотлось бы привести въ свидтельство чистоту своихъ намреній, но онъ могъ только вылупить глаза на улыбающагося джентльмена съ выраженіемъ раболпнаго благоговнія, которымъ, по-видимому, былъ вполн доволенъ его грозный властелинъ. Черезъ нсколько минутъ м-ръ Каркеръ приказалъ ему удалиться на кухню и далъ понять движеніемъ руки, что не удерживаетъ его при своей особ.

Вотъ какимъ способомъ Робинъ поступилъ на службу къ м-ру Каркеру. Съ этой поры усердный рабъ, отрекшійся отъ своей личности, закабалилъ себя душой и тломъ.

Черезъ нсколько мсяцевь безпорочной службы, въ одно прекрасное утро, Робмнъ отворилъ садовыя ворота м-ру Домби, который, по общанію, шествовалъ завтракать къ его хозяину. Въ ту же самую минуту явился и м-ръ Каркеръ, поспшившій встртить знаменитаго гостя и привтствовать его обоими рядами блистательныхъ зубовъ.

— Мн никогда и въ голову не приходило, — началъ Каркеръ, помогая ему слзть съ своей лошади, — что я буду имть удовольствіе видть васъ здсь. Это необыкновенный день въ моемъ календар. Такой человкъ, какъ вы, разумется, можетъ длать все, что ему угодно: случайности для него нипочемъ, но такой человкъ, какъ я… о, это совсмъ другая статья!

— У васъ, однако, недурная дача, — сказалъ м-ръ Домби, благоволившій ступить на лугъ и обозрвшій ближайшіе предметы.

— Вы это можете сказать, — отвчалъ Каркеръ. — Благодарю васъ.

— Нтъ, Каркеръ, не шутя, всякій можетъ это сказать. Мстоположеніе чудесное и чрезвычайно удобное, сколько, по крайней мр, можно судить по этой обстановк, — продолжалъ м-ръ Домби тономъ высочайшаго покровительства.

— Да, разв по этой обстановк, — небрежно возразилъ Каркеръ, — эта оговорка необходима. Очень вамъ благодаренъ. А, впрочемъ, объ этомъ не стоить распространяться. Не угодно ли вамъ пожаловатъ впередъ?

Войдя въ домъ, м-ръ Домби изволилъ благосклонно замтить объ изящномъ расположеніи комнатъ и о многочисленныхъ принадлежностяхъ комфорта, которыя бросились ему въ глаза. М-ръ Каркеръ смиренно выслушалъ такой отзывъ и замтилъ, что весьма хорошо понимаетъ его истинное значепіе.

— А, впрочемъ, — прибавилъ онъ, — дача въ самомъ дл недурная, даже, можетъ быть, лучше, нежели на какую можетъ разсчитывать подобный мн горемыка. Но ваше мнніе, м-ръ Домби, во всякомъ случа преувеличено, и немудрено: вы, по своему положенію, слишкомъ удалены отъ бдныхъ людей. Такъ точно сильные міра всегда находятъ нкоторыя пріятности и удовольствія въ жалкой жизни какого-нибудь нищаго.

При этой выходк фальшивый ротъ открылся во всемъ объем, и любопытный наблюдатель могъ бы безпрепятственно пересчитать вс зубы интереснаго собесдника. Въ продолженіе разговора, Каркеръ не сводилъ глазъ съ своего гостя, и взоръ его сдлался еще проницательне, когда м-ръ Домби, остановившись передъ каминомъ въ позиціи, въ совершенств изученной его подчиненнымъ, началъ обозрвать картины, висвшія на стнахъ. Онъ слдилъ за малйшимъ его движеніемъ, тщательно замчая каждый пунктъ, обращавшій на себя вниманіе гостя. Наконецъ, когда взоръ м-ра Домби остановился въ особенности на одной картин, Каркеръ, казалось, притаилъ дыханіе, и весь обратился въ кошку, сторожившую лакомый кусокъ, но, сверхъ всякаго ожиданія, глазъ великаго командира равнодушно перешелъ отъ картины на другіе предметы, какъ будто это была ничтожнйшая изъ всхъ вещей въ роскошной мебели м-ра Каркера.

Но Каркеръ смотрлъ на картину — это былъ портретъ Эдии — такъ, какъ будто бы она была живымъ существомъ. По его лицу пробжала злобная, язвительная насмшка, обращенмая, по-видимому, къ картин, но которая, на самомъ дл, имла предметомъ великаго челонка, стоявшаго съ невозмутимымъ спокойствіемъ подл него. Подали завтракъ. Приглашая м-ра Домби ссть на стулъ, стоявшій спиною къ портрету его жены, Каркеръ, по обыкновенію, занялъ мсто насупротивъ картины.

М-ръ Домби на этотъ разъ былъ даже серьезне обыкновеннаго и не говориль ни слова. Напрасно попугай, безъ умолку махавшій крыльями около золотого обруча въ роскошной клтк, покушался обратить на себя вниманіе: м-ръ Домби, погруженмый въ глубокія думы, неподвижно и почти угрюмо смотрлъ черезъ накрахмаленный галстукъ, не отрывая глазъ оть столовой скатерти. Что же касается до Робина. стоявшаго за стуломъ, вс его способности и душевныя силы были обращены исключительно на его хозяина, и онъ даже едва ли подозрвалъ, что настоящій гость былъ тотъ великій джентльменъ, передъ которымъ въ своемъ дтств онъ стоялъ, какъ живой документъ цвтущаго здоровья кочегаровой семьи, и которому впослдствіи обязанъ былъ форменной курткой и кожаными панталонами.

— Позвольте спросить, — вдругъ началъ Каркеръ, подобострастно выставивъ голову, — какъ здоровье м-съ Домби?

М-ръ Домби покраснлъ.

— Благодарю, Каркеръ, — сказалъ онъ, — м-съ Домби совершенно здорова. Кстати, Каркеръ, вы обращаете мои мысли на разговоръ, который мн надобно имть съ вами.

— Можете насъ оставить, Робинъ, — сказалъ м-ръ Каркеръ ласковымъ тономъ.

Врный рабъ мгновенно исчезъ.

— Вы, конечно, не помните этого мальчишку?

— Нтъ, — отвчалъ м-ръ Домби съ величественнымъ равнодушіемъ.

— Разумется, гд вамъ помнить всякую сволочь. Впрочемъ, этотъ мальчуганъ изъ семьи, откуда была взята ваша кормилица. Можетъ быть, припомните, какъ еще въ ту пору вы великодушно озаботились насчетъ его воспитанія?

— Неужели это тотъ самый мальчикъ? Воспитаніе, кажется, не пошло ему въ прокъ.

— Да, я боюсь, что изъ него выйдетъ негодяй, — замтилъ Каркеръ, пожимая плечами. — Но дло видите ли въ чемъ: y него не было мста, и онъ слонялся, какъ ошельмованный, изъ угла въ уголъ. Потомъ, ужъ не знаю, самъ ли онъ выдумалъ, или, что, вроятне, мать нашептала ему въ уши, только онъ забралъ себ въ голову, что иметъ какое-то право на ваше покровительство, и поэтому началъ день и ночь шататься около вашего дома, чтобы пристать къ вамъ со своей просьбой. Мои сношенія съ вами, разумется, главнымъ образомъ, ограничиваются только торговыми длами, однако, по-временамъ я принимаю нкоторое участіе во всемъ, что …

— Каркеръ, — прервалъ Домби, — мн пріятно благодарить васъ, что вы не ограничиваете вашей …

— Службы, — подсказалъ улыбающійся собесдникъ.

— Нтъ, я хочу сказать — вашей любезной внимательности нашими конторскими длами, — замтилъ м-ръ Домби, обрадовавшійся случаю сказать прекрасный и лестный комплиментъ своей правой рук. — Наравн съ коммерціей васъ интересуютъ также мои чувства, желанія, надежды и самыя несчастія, какъ доказываетъ теперешній маловажный случай, о которомъ вы только что упомянули. Я очень вамъ обязанъ, Каркеръ.

М-ръ Каркеръ слегка наклонилъ голову и тихонько потеръ руками, какъ будто опасаясь боле нескромнымъ движеніемъ возмутить потокъ откровенности въ м-р Домби.

— Итакъ, — продолжалъ Домби посл нкотораго колебанія, — итакъ, я пользуюсь настоящимъ случаемъ начать разговоръ, для котораго, собственно, я пріхалъ сюда, на эту дачу. Предваряю, впрочемъ, что главныя основанія бесды вамъ небезызвстны, хотя, натурально, я буду теперь гораздо откровенне въ отношеніи къ вамъ, нежели до сихъ поръ …

— Удостоиться совершенной откровенности! — шепталъ Каркерь, скрестивъ на груди руки и повсивъ голову, — такое отличіе! такая почесть! могъ ли я воображать? Впрочемъ, такой человкъ, какъ вы, отлично понимаетъ, какъ будетъ оцнено его благоволеніе.

М-ръ Домби бросилъ величественный взглядъ, поправилъ галстукъ и, помолчавъ съ минуту, продолжалъ такимъ образомъ:

— Я и м-съ Домби, сверхъ ожиданія, не соглашаемся въ разсужденіи нкоторыхъ пунктовъ, имющихъ большую важность по своей натур. Мы, кажется, еще не понимаемъ другъ друга. М-съ Домби должна пріобрсть нкоторую опытность, нкоторыя свднія, для нея необходимыя.

— М-съ Домби, безспорно, владетъ превосходными качествами души и тла, и, нтъ сомннія, она издавна должна была привыкнуть къ лестнымъ для нея похваламъ и комплиментамъ, — возразилъ сладкимъ языкомъ неусыпный стражъ всхъ движеній м-ра Домби, — но тамъ, гд долгъ и уваженіе неразрывно соединены съ нжными влеченіями сердца, тамъ, безъ сомннія, какое-нибудь мелкое недоразумніе легко можетъ быть отстранено двумя-тремя словами, сказанными во время и кстати.

Мысли м-ра Домби инстинктивно перенеслись на лицо, смотрвшее на него въ уборной его жены, когда повелительная рука протянута была къ дверямъ. Онъ живо представилъ себ уваженіе и долгъ, соединенный съ нжнйшими влеченіями сердца, и тутъ же почувствовалъ, что кровь прихлынула къ его голов.

— Не задолго передъ смертью м-съ Скьютонъ я и м-съ Домби имли нкоторое разсужденіе относительно моего неудовольствія, котораго сущность, въ общихъ чертахъ, вамъ уже извстна изъ того, что на вашихъ глазахъ произошло между м_н_о_й и м-съ Домби въ тотъ вечеръ, какъ вы находились въ нашемъ… въ м_о_е_м_ъ дом.

— О, помню, помню, — сказалъ улыбающійся Каркеръ, — я очень жаллъ, что сдлался тогда печальнымъ свидтелемъ… Такой человкъ, какъ я, очень натурально, долженъ гордиться довріемъ такой фамиліи, какъ ваша, хотя, признаться, сэръ, я не понимаю, что заставляетъ васъ выходить изъ предловъ вашего крута и удостаивать чрезмрной благосклонностью такихъ ничтожныхъ людей, какъ я … Само собой разумется, мн было очень пріятно, что вы представили меня м-съ Домби еще прежде, чмъ она возведена была на эту высокую ступень, но, повторяю еще разъ, я очень жаллъ, что сдлался предметомъ такого совершенно особеннаго, исключительнаго предпочтенія.

М-ръ Домби призадумался. Онъ ршительно не постигалъ, какъ можно по какому бы то ни было поводу принимать его благоволеніе и высокое покровительство съ грустнымъ чувствомъ сожалнія. Такая мысль была для него неразгаданнымъ нравственнымъ феноменомъ. Помолчавъ съ минуту, онъ величаво поднялъ голову и, проникнутый сознаніемъ своего достоинства, сказалъ довольно суровымъ тономъ:

— Объяснитесь, Каркеръ, — какъ я долженъ понимать васъ.

— О, да, я запуталъ свою мысль, извините, сэръ. Но дло, однако, вотъ въ чемъ: м-съ Домби, какъ, вроятно, вы замтили, никогда не удостоивала меня благосклоннаго вниманія … это, разумется, въ порядк вещей, и было бы смшно, если бы такой человкъ, какъ я, вздумалъ обижаться, что на него не обращаетъ вниманія знатная леди, притомъ леди, справедливо гордая блистательными талантами и своимъ высокимъ положеніемъ въ свт … но все-таки, или, лучше, именно потому-то мн и не хотлось бы навлечь на себя ея гнвъ, a я знаю, м-съ Домби не вдругъ проститъ мн мое невинное участіе въ тогдашнемъ вашемъ разговор. Вашимъ негодованіемъ шутить нечего, вы это должны помнить, a тутъ вдобавокъ, когда оно было выражено при третьемъ лиц…

— Каркеръ, — сказалъ м-ръ Домби горделивымъ тономъ, — я полагаю, что я, a не другой кто въ моемъ обществ — первое лицо.

— О, кто же осмлится въ этомъ сомнваться? — возразилъ Каркеръ съ нетерпніемъ человка, безусловно подтверждающаго неопровержимый фактъ.

— М-съ Домби, когда дло идетъ о насъ обоихъ, становится вторымъ лицомъ, я полагаю, — продолжалъ Домби. — Такъ ли?

— Такъ ли! — подхватилъ Каркеръ. — Вы, конечно, знаете лучше всхъ, что тутъ нечего спрашивать.

— Въ такомъ случа, надюсь, Каркеръ, вы не станете затрудняться въ выбор между гнвомъ м-съ Домби и моимъ совершеннымъ благоволеніемъ.

— Такъ это, конечно, — возразилъ Каркеръ, — я имлъ несчастіе заслужить гнвъ м-съ Домби. Она вамъ ничего не говорила объ этомъ?

— Мало ли, что она говорила и можетъ наговорить впередъ! — отвчалъ м-ръ Домби съ величественнымъ спокойствіемъ и холодностью, — я не чувствую никакого желанія припоминать или повторять мннія, несогласныя съ моимъ собственнымъ образомъ мыслей. Незадолго передъ этимъ, какъ вамь извстно, я старался ознакомить м-съ Домби съ извстными случаями домашней подчиненности, которые прямо касаются до нея. Мн не удалось убдить м-съ Домби, что она во всхъ этихъ отношеніяхъ должна перемнить свое поведеніе для ея же спокойствія и благополучія, неразрывно соединеннаго съ моимъ собственнымъ достоинствомъ, поэтому я тогда же далъ замтить м-съ Домби, что дальнйшіе свои виды и предположенія на ея счетъ я объясню ей черезъ моего повреннаго, то есть черезъ васъ, Каркеръ, котораго въ этомъ дл я хочу считать своей правой рукой.

— Теперь, Каркеръ, — продолжалъ м-ръ Домби, — я не считаю нужнымъ откладывать своего намренія. Пусть безъ всякаго замедленія устроится дло такъ, какъ я этого хочу. Со мною шутить никто не долженъ. Пусть немедленно узнаетъ м-съ Домби, что моя воля для нея законъ, и что я не привыкъ ни по какому поводу длать исключенія изъ общаго правила моей жизни. На васъ, Каркеръ, возлагаю это порученіе и, надюсь, посл всего, что вамъ сказано, вы не будете отговариваться истиннымъ или мнимымъ гнвомъ м-съ Домби. Здсь, какъ и въ другихъ случаяхъ, ваша обязанность исполнить мою волю во всей точности.

— Приказывайте, — сказалъ Каркеръ, — и я повинуюсь.

— Да, я знаю, что мн стоитъ только приказать, и потому я приступаю къ длу. М-съ Домби, нтъ сомннія, принадлежитъ къ разряду женщинъ съ высокими талантами, и она даже вполн…

— Оправдываетъ вашъ выборъ, — подхватилъ улыбающійся Каркеръ.

— Да, если вамъ угодно употребить такой образъ выраженія, но я не понимаю, почему она не надлежащимъ образомъ цнитъ титулъ, которымъ ее удостоили. Есть въ м-съ Домби духъ сопротивленія, начало противорчія, которое должно быть ослаблено, потрясено, вырваио съ корнемъ, уничтожено. М-съ Домби, по-видимому, не хочетъ понять, что всякая мысль о противорчіи мн чудовищна и нелпа.

— О, мы это отлично понимаемъ! — возразилъ Каркеръ, улыбаясь наилюбезнйшимъ образомъ.

— Конечно, вы понимаете. Надюсь. Впрочемъ, хотя поведеніе м-съ Домби, къ великому изумленію, осталось неизмннымъ посл моего объясненія, однако, отдавая ей справедливость, я долженъ сказать, что мой выговоръ произвелъ на нее могущественное впечатлніе. И немудрено: я выразилъ свое неудовольствіе прямо, ршительно и съ такою строгостью, которая исключала всякую возможность сопротивленія.

Послднія слова Домби произнесъ съ необычайнымъ эффектомъ.

— Поэтому, Каркеръ, — продолжалъ онъ, — вы примете на себя трудъ объявить м-съ Домби отъ моего имени, что я рекомендую ея вниманію нашъ первый разговоръ, и крайне удивляюсь, отчего до сихъ поръ онъ не возымлъ ожидаемаго дйствія, что моя непремнная воля — измнить и установить ея поведеніе сообразно правиламъ, подробно изложеннымъ и объясненнымъ въ этомъ разговор, что я недоволенъ ея поведеніемъ, что я въ высокой степени негодую на ея поведеніе, и что, наконецъ, я буду поставленъ въ непріятную необходимость объявить ей черезъ васъ боле строгія и ршительныя опредленія, если она не обратится къ своему долгу и не будетъ во всемъ поступать сообразно моимъ желаніямъ, точно такъ же, какъ первая м-съ Домби, или какъ поступала бы всякая другая женщина на ея мст.

— Первая м-съ Домби жила очень счастливо! — сказалъ м-ръ Каркеръ, испустивъ глубокій вздохъ.

— Первая м-съ Домби была разсудительна и отличалась правильнымъ образомъ мыслей, — сказалъ м-ръ Домби, проникнутый джентльменской терпимостью къ покойниц.

— Какъ вы думаете, миссъ Домби похожа на свою мать? — спросилъ Каркеръ.

Въ одно мгновеніе измнилась вся физіономія м-ра Домби. Повренный агентъ вперилъ въ него свои глаза.

— Я имлъ неосторожность коснуться самой чувствительной струны вашего сердца, — сказалъ Каркеръ сокрушеннымъ тономъ раскаянія, который, какъ нельзя боле противорчилъ выраженію его орлинаго взора. — О, простите меня, сэръ! Въ жару усердія къ вашимъ выгодамъ я совсмъ забываю фамильныя отношенія. О, ради Бога, простите меня!

— Каркеръ, — началъ м-ръ Домби торопливымъ и значительно измненнымъ тономъ. Его губы поблднли и потупившіеся глаза безсознательно прыгали съ одной тарелки на другую. — Каркеръ, вы не имете нужды въ извиненіи. Ваши слова имютъ прямое отношеніе къ предмету настоящей бесды, и вы ошибаетесь, когда думаете, что пробудили во мн горестныя воспоминанія. Вамъ нечего оправдываться, Каркеръ, я не одобряю обращенія м-съ Домби съ моею дочерью.

— Извините, я не совсмъ васъ понимаю, — сказалъ Каркеръ.

— Такъ поймите же, что вы должны сдлать… то есть, что вы непремнно сдлаете отъ моего имени возраженіе м-съ Домби насчетъ этого пункта. Вы скажете м-съ Домби, что мн отнюдь не нравится ея романическая привязанность къ моей дочери, это, вроятно, уже замчено. Вроятно, толкуютъ, что отношенія м-съ Домби къ моей дочери рзко противорчатъ ея отношеніямъ ко мн самому. Поэтому вы скажете ей прямо и безъ обиняковъ, что я протестую противъ такого чудовищнаго безпорядка, и требую, чтобы она обратила все свое вниманіе на этотъ протестъ. Истинное ли чувство увлекаетъ м-съ Домби, или одинъ только капризъ, или просто духъ сопротивленія моей вол, — въ томъ или другомъ, или третьемъ случа скажите ей, что я протестую настоятельно и безъ всякаго ограниченія. Если ее увлекаетъ истинное чивство, тмъ скоре и ршительне должно быть измнено ея поведеніе, потому что она ни въ какомъ случа не можетъ быть полезна моей дочери. Въ моей жен могутъ, конечно, обнаруживаться избытокъ сентиментальности и нжнйшія привязанности разнаго рода, но пусть она обращаетъ эти наклонности на что ей угодно, только отнюдь не на мою дочь. Въ моемъ дом, еще разъ, я — первое лицо, и первая обязанность моей жены — безусловное подчиненіе моей вол.

М-ръ Домби говорилъ съ одушевленіемъ, и лицо его почти побагровло отъ сильнаго волненія, въ какомъ до этой поры даже Каркеръ никогда его не видалъ. Мало-по-малу, однако, онъ пришелъ въ обыкновенное положеніе и заключилъ свою рчь боле спокойнымъ, хотя не мене величественнымъ тономъ:

— Итакъ, м-ръ Каркеръ, вы примете на себя трудъ представить вниманію м-съ Домби этотъ важный пунктъ со всми подробностями, которыя къ нему могутъ относиться. Не забудьте, что онъ долженъ составить первую статью въ порученіи, на васъ возложенномъ.

М-ръ Каркеръ вышелъ изъ-за стола, поклонился и съ задумчивымъ видомъ остановился передъ каминомъ, опустивъ свой гладкій подбородокъ на бархатную руку. Въ его взор, обращенномъ на м-ра Домби, выражалось самое злобное, мефистофелевское лукавство и вмст сознаніе полнаго торжества надъ своимъ великимъ командиромъ. М-ръ Домби, между тмъ, снова принявъ величественную позу, изволилъ любоваться на заморскую птицу, которая для его удовольствія выбивалась изо всхъ силъ, гарцуя около своего большого обручальнаго кольца.

— Прошу извинить, — сказалъ Каркеръ, усаживаясь опять на стулъ противъ м-ра Домби, — но для меня необходимы нкоторыя поясненія. Знаетъ ли м-съ Домби, что вы намрены сдлать меня органомъ вашего неудовольствія?

— Знаетъ.

— A зачмъ она знаетъ? — быстро возразилъ Каркеръ.

— Какъ зачмъ? — я ей говорилъ.

— Такъ. A зачмъ вы говорили, смю спросить? Извините, — продолжалъ Каркерь, улыбаясь и положивъ свою бархатную руку на плечо м-ра Домби, — но мн надобно хорошо знать сущность дла, чтобы тмъ успшне совершить важное порученіе, отъ котораго, нтъ сомннія, должны произойти самыя благодтельныя послдствія. Кажется, впрочемъ, я съ удовлетворительною ясностью представляю себ главныя обстоятельства. Я не имю счастья пользоваться добрымъ мнніемъ м-съ Домби. Въ моемъ положеніи, разумется, было бы глупо на это разсчитывать, но все же мн надобно уяснить этотъ пунктъ. Потрудитесь же сказать, точно ли м-съ Домби гнвается на меня?

— Можетъ быть.

— Слдовательно, для нея тмъ непріятне будетъ узнать о вашемъ неудовольствіи именно черезъ меня?

— Каркеръ, я вамъ говорилъ и еще повторяю, что нтъ никакой надобности вамъ или мн принимать въ соображеніе тотъ или другой образъ мыслей м-съ Домби. Пусть предположеніе ваше справедливо, что же изъ этого?

— Извините. Но если я хорошо васъ понимаю, дло идетъ, кажется, о томъ, чтобы унизить, во что бы то ни стало, гордость м-съ Домби… я осмлился употребить это слово для выраженія качества, которое, будучи приведено въ свои приличныя границы, неоспоримо содйствуетъ къ возвышенію очаровательныхъ прелестей леди, столь знаменитой по своей красот и талантамъ. Словомъ сказать, сэръ, вы хотите наказать… то есть, не то, чтобы наказать, a обратить свою супругу къ предламъ подчиненности, которая теперь отъ нея требуется по естественному и законному праву.

— Каркеръ, вамъ должно быть извсгно, что я не привыкъ никому отдавать подробныхъ отчетовъ въ своемъ поведеніи. Я вамъ не возражаю и не хочу возражать. Но если вы сами имете что-нибудь сказать противъ изложенныхъ пунктовъ, — говорите, это другой вопросъ. Признаюсь, однако, я никакъ не предполагалъ, чтобы довріе мое, въ какомъ бы то ни было случа, могло васъ унизить…

— М_е_н_я унизить! О, Боже мой! — воскликнулъ Каркеръ, всплеснувъ руками.

— Или поставить васъ въ ложное положеніе!

— М_е_н_я въ ложное положеніе! — возразилъ Каркеръ, исполненный горестными чувствованіями, — я горжусь… я съ величайшимъ восторгомъ готовъ взяться за исполненіе вашего порученія, и будьте убждены, я сумю оправдать довріе, котораго меня удастаиваютъ. Признаюсь, мн никакъ бы не хотлось быть предметомъ постояннаго негодованія леди, къ ногамъ которой собираюсь повергнуть свое ревностное усердіе, она ваша супруга, и этого довольно, чтобы я питалъ къ ней глубокое уваженіе, но при всемъ томъ ваше желаніе было и будетъ для меня священнымъ закономъ, предъ которымъ уничтожаются всякія другія отношенія. Къ тому же, какъ скоро м-съ Домби обратится на истинный путь, отказавшись отъ мелкихъ заблужденій, легко объясняемыхъ новостью ея положенія, то я смю надяться, она увидитъ тогда въ моемъ слабомъ участіи зародышъ глубочайшаго къ вамъ уваженія и пойметъ, что я готовъ пожертвовать для васъ всми благами на свт. Вотъ это только и утшаетъ меня въ настоящемъ положеніи, которое, согласитесь, слишкомъ затруднительно для всякаго, кто проникнутъ сознаніемъ чести и долга. Заране радуюсь успху возложеннаго на меня порученія и не сомнваюсь, что благоразумное объясненіе еще боле укрпитъ нжнйшія узы любви и уваженія, которыми соединена съ вами прелестнйшая, прекраснйшая, очаровательнйшая изъ всхъ женщинъ.

Въ эту минуту м-ръ Домби, казалось, опять увидлъ руку очаровательнйшей женщины, протянутую къ дверямъ, и въ сладкомъ язык повреннаго агента опять услышалъ повтореніе словъ: ‘Мы чужіе съ этого времени, и ничто не можетъ насъ боле удалить другъ отъ друга!’ Но онъ скоро прогналъ этотъ фантастическій образъ и, не измняя своего ршенія, сказалъ:

— Конечно, Каркеръ, конечно. Я не сомнваюсь.

— Больше ничего? — промолвилъ Каркеръ, поставивъ стулъ на прежнее мсто — они еще не кончили завтрака — и съ подобострастнымъ вниманіемъ дожидаясь отвта.

— Ничего больше, — сказалъ м-ръ Домби. — Замтьте хорошенько, Каркеръ, что во всхъ этихъ переговорахъ, производимыхъ черезъ васъ, я ни п_о к_а_к_о_м_у п_о_в_о_д_у не допускаю никакихъ возраженій или отговорокъ со стороны м-съ Домби. Вы примите мры не показываться мн на глаза съ этими возраженіями или отговорками. М-съ Домби извщена, что я не намренъ входить въ длинныя разсужденія о какомъ бы то ни было предмет, который происходитъ между нами. Что я сказалъ — сказалъ, и мое слово — неизмнный законъ.

М-ръ Каркеръ согласился на все съ безмолвнымъ благоговніемъ, и потомъ они оба, каждый съ удовлетворительнымъ апетитомъ, принялись оканчивать завтракъ. Явился и Точильщикъ по первому мановенію своего всемогущаго чародя, готовый для его удовольствія во всякую минуту сломить себ шею. Немедленно посл завтрака подвели коня м-ру Домби, и когда вслдъ за тмъ Каркеръ слъ на свою лошадь, они оба отправились въ Сити.

М-ръ Каркеръ былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа и повелъ оживленную рчь съ увлекательнымъ краснорчіемъ. М-ръ Домби изволилъ слушать съ высочайшей охотой и по-временамъ благосклонно длалъ краткія замчанія, долженствовавшія поддержать разговоръ. Такъ они хали оба спокойно и чинно, вполн довольные другъ другомъ. Домби, какъ и слдуетъ, величаво держалъ шею на своемъ туго накрахмаленномъ галстук и еще величественне вытягивалъ ноги на своихъ очень длинныхъ стременахъ. Опустивъ поводья и поднявъ хлыстикъ, онъ даже не смотрлъ, куда несетъ его благородный конь. На этомъ законномъ основаніи благородный конь имлъ полное право споткнуться среди дороги на огромный камень, сбросить черезъ гриву своего всадника, лягнуть его своимъ звонкимъ металлическимъ копытомъ и въ заключеніе обнаружить твердое намреніе повалиться на него всею тяжестью своего тучнаго тла.

Каркеръ, отличный наздникъ и проворный слуга, въ одно мгновенье соскочилъ съ сдла и помотъ барахтающемуся коню встать на вс четыре ноги въ почтительномъ отдаленіи отъ всадника, лежавшаго среди дороги. Одной минутой позже, и довріе ныншняго утра была бы послднимъ въ жизни Домби. Несмотря на торопливость и крайнюю запутанность движеній, Каркеръ, нагибаясь надъ своимъ низверженнымъ начальникомъ, не замедлилъ выставить вс свои блоснжные зубы и съ мефистофелевской улыбкой прошепталъ: ‘Вотъ теперь-то м-съ Домби иметъ основательную причину гнваться на правую руку своего супруга’.

Между тмъ, м-ръ Домби, безчувственный и облитый кровью, струившейся по голов и по лицу, немедленно, подъ надзоромъ Каркера, былъ отнесенъ рабочими, занятыми починкой дороги, въ ближайшій трактиръ, куда черезъ нсколько минутъ со всхъ сторонъ нахлынули почтенные хирурги, привлеченные на мсто приключенія таинственнымъ инстинктомъ, подобно коршунамъ, которыхъ тотъ же инстинктъ и съ такою же поспшностью наводитъ на трупъ верблюда, издохшаго среди пустыни. Когда паціентъ, посл нкоторыхъ трудовъ, приведенъ былъ въ чувство, джентльмены принялись разсуждать о свойств его ранъ. Первый хирургъ, жившій подл трактира, доказывалъ весьма убдительно, что м-ръ Домби во многихъ мстахъ переломилъ ногу. Такого же мннія былъ и трактирщикъ. Другіе два хирурга, имвшіе жительство далеко отъ мста приключенія, и которыхъ привелъ сюда случай, опровергали это мнніе съ рдкимъ безкорыстіемъ и такъ побдоносно, что подъ конецъ консультаціи состоялось ршеніе такого рода: ‘Такъ какъ больной, собственно говоря, не переломилъ ни одной кости, a получилъ только контузію, хотя довольно сильную, и повредилъ одно ребро, то отсюда и слдуетъ, что его сегодня же къ вечеру надлежитъ перевезти изъ трактира въ его собственный домъ, наблюдая при этомъ дйствіи всевозможныя предосторожности’. Когда раны были перевязаны и омыты, что, натурально, заняло довольно времени, и паціентъ уложенъ въ постель, м-ръ Каркеръ опять вскочилъ на своего кокя и поскакалъ съ горестною встью.

Въ эту минуту, боле чмъ когда-либо, вся его физіономія выражала жестокость и лукавство, хотя вообще черты его лица были довольно правильны и даже прекрасны. Взволнованный сильными ощущеніями, онъ летлъ во весь опоръ какъ охотникъ, преслдовавшій, вмсто дикаго звря, женщинъ и мужчинъ. Наконецъ, въхавъ въ тсныя и многолюдныя улицы, Каркеръ сдержалъ поводья, и, предоставивъ блоногому коню самому выбирать дорогу, онъ съ обыкновеннымъ комфортомъ развалился на сдл и выставилъ передъ почтенной публикой свои перловые зубы.

Подъхавъ къ дому м-ра Домби, онъ приказалъ доложить, что проситъ позволенія видть м-съ Домби по весьма нужному длу. Слуга, оставившій его въ зал, скоро воротился съ отвтомъ, что м-съ Домби проситъ извинить, такъ какъ въ этотъ часъ y нея не бываетъ гостей, о чемъ онъ, слуга, забылъ сказать напередъ.

М-ръ Каркеръ, совершенно приготовленный къ холодному пріему, поспшилъ написать на карточк, что ему непремнно и безъ малйшаго отлагательства должно имть удовольствіе видть м-съ Домби. ‘Я бы не осмлился, — писалъ онъ, — быть столь докучливымъ во второй разъ (это было подчеркнуто), если бы теперь, такъ же какъ и тогда, не былъ увренъ, что настоящій случай оправдаетъ мою дерзость’. Черезъ нсколько минутъ вышла горничная и повела м-ра Каркеръ въ гостиную наверхъ, гд сидли Эдиь и Флоренса.

Никогда не думалъ Каркеръ, чтобы Эдиь была такъ прекрасна. Часто и долго его сладострастное воображеніе останавливалось на ея изящныхъ формахъ, но никогда въ самыхъ смлыхъ мечтахъ она не являлась ему и вполовину такой обворожительной красавицей.

Гордо встрченный ея взглядомъ на порог, онъ поклонился очень вжливо и въ то же мгновеніе посмотрлъ на Флоренсу съ неизъяснимымъ выраженіемъ новой власти, какую имлъ надъ нею. Двушка невольно потупила глаза къ величайшему удовольствію м-ра Каркера, торжествовавшаго теперь и надъ ней, и надъ Эдиью, которая привстала, чтобы его принять.

Онъ былъ въ отчаяніи…. глубоко огорченъ…. даже не могъ выразить, съ какой неохотой онъ пришелъ приготовить м-съ Домби къ извстію о приключеніи…. впрочемъ, о весьма маловажномъ приключеніи. Онъ умолялъ м-съ Домби успокоиться…. вооружиться твердостью духа. Честное и благородное слово, что бды большой нтъ. Но м-ръ Домби….

Флоренса испустила пронзительный крикъ. Но м-ръ Каркеръ смотрлъ не на нее, a на м-съ Домби. Эдиь успокоила двушку. Она не испустила пронзительнаго крика. Нтъ, совсмъ нтъ.

Съ м-ромъ Домби случилось на дорог приключеніе. Его лошадь споткнуласъ, и онъ упалъ.

— О Боже мой! — воскликнула Флоренса въ порыв отчаянія — онъ расшибся…. израненъ… убитъ!

О нтъ. Честное и благородное слово, м-ръ Домби, сначала, правда, довольно оконтуженный, скоро, однако, пришелъ въ чувство, и хотя, конечно, онъ расшибся, но опасности нтъ никакой. Если-бъ было иначе, онъ, Каркеръ, несчастный встникъ, никакъ бы не осмлился лично явиться передъ м-съ Домби. Онъ излагаетъ теперь дло такъ, какъ оно есть, и въ этомъ иметъ честь торжественно уврить м-съ Домби.

Все это было сказано какъ-будто въ отвтъ не Флоренс, a Эдии, и его глаза были постоянно обращены на Эдиь.

Потомъ Каркеръ увдомилъ, гд положили м-ра Домби и просилъ, чтобы немедленно приказали заложить карету для возвращенія его домой

— Маменька! — лепетала Флоренса, заливаясь слезами, — нельзя ли мн хать туда?

При этихъ словахъ, м-ръ Каркеръ бросилъ тайный взглядъ на Эдиь и отрицательно кивнулъ головою. Потомъ онъ съ удовольствіемъ замтилъ внутреннюю борьбу м-съ Домби, прежде чмъ она ршилась отвчать ему своими прекрасными глазами, но все-таки отвтъ былъ вырванъ, потому что, въ противномъ случа, Каркеръ обнаружилъ ршительное намреніе вступить въ убійственное объясненіе съ самой Флоренсой.

— Мн поручено просить, — сказалъ м-ръ Каркер, — чтобы новая ключница…. м-съ Пипчинъ, кажется, ея имя…

Ничго не ускользало отъ его вниманія. Сейчасъ онъ увидлъ, что въ подобномъ распоряженіи заключалась новая обида м-ра Домби его жен.

— … чтобы м-съ Пипчинъ распорядилась приготовить постель въ нижнемъ этаж, такъ какъ м-ръ Домби желаетъ во время болзни оставаться въ своихъ комнатахъ. Сію минуту я опять ду къ м-ру Домби Мн, конечно, нтъ надобности уврять васъ, м-съ, что вашему супругу оказываютъ всевозможное вниманіе и приняты самыя ршительныя мры для его спокойствія. Позвольте повторить еще, что опасности нтъ никакой. Даже вы, м-съ, можете быть совершенно спокойны: поврьте мн въ этомъ.

Оыъ раскланялся очень любезно и съ видомъ совершеннйшей искренности. Воротившись еще разъ въ комнаты м-ра Домби, онъ сдлалъ необходимыя распоряженія относительно кареты и постели, и потомъ, вскочивъ на своего коня, похалъ тихимъ и ровнымъ шагомъ въ Сити, куда должны были отправить карету. Во всю дорогу онъ былъ очень задумчивъ, еще задумчиве казался въ Сити, и эта задумчивость возросла до высшей степени, когда онъ похалъ въ карет къ трактиру, гд былъ оставленъ м-ръ Домби. Но какъ скоро м-ръ Каркеръ очутился опять при постели больного, присутствіе духа воротилось къ нему въ полномъ объем, и онъ вновь получилъ совершеннйшее сознаніе о своихъ перловыхъ зубахъ.

Были сумерки, когда м-ръ Домби, окутанный шинелями и обложенный подушками, помстился не безъ нкотораго труда въ своей карет, куда на противоположную сторону слъ и м-ръ Каркеръ, для котораго сдлалось теперь священнымъ долгомъ развлекать и успокаивать больного, отягченнаго страшными недугами. Они хали тихо, почти шагомъ, избгая тряски, и поэтому была уже ночь, когда карета остановилась y подъзда, гд ихъ встртила м-съ Пипчинъ, угрюмая и кислая, твердо помнившая перувіанскіе рудники, о которыхъ вся прислуга, женская и мужская, съ каждымъ днемъ получала все боле точныя свднія. Въ эту минуту м-съ Пипчинъ поливала уксуснымъ краснорчіемъ дюжихъ лакеевъ, которые выносили изъ кареты м-ра Домби. Каркеръ оставался въ спальн до тхъ поръ, пока больного не уложили въ постель, потомъ, такъ какъ м-ръ Домби изъявилъ желаніе остаться наедин съ м-съ Пипчинъ, Каркеръ еще разъ отправился въ аппартаменты м-съ Домби съ подробнымъ докладомъ о состояніи драгоцннйшаго здоровья ея высокаго супруга.

Эдиь была опять вмст съ Флоренсой, и опять м-ръ Каркеръ къ одной Эдии обратилъ свои сладкоглаголивыя уста, какъ будто она была жертвой ужаснйшаго безпокойства. М-ръ Каркеръ съ удивительнымъ самоотверженіемъ раздлялъ это безпокойство, и, проникнутый трогательнымъ участіемъ, отважился на прощаньи взять руку м-съ Домби и почтительно поднести ее къ своимъ устамъ. Въ ту минуту онъ украдкой бросилъ взглядъ на. Флоренсу и поспшно вышелъ изъ комнаты.

Эдиь не отняла руки и не сдлала громкаго апплодисмента по прекрасному лицу вжливаго кавалера, несмотря на яркій румянецъ, покрывшій ея щеки, несмотря на яркое зарево въ ея глазахъ и судорожное біеніе ея сердца. Но, оставшись одна въ своей комнат, она со всего размаху дала пощечину мраморному камину, такъ что при этомъ удар выступила кровь на ея оконтуженной рук. И долго она держала передъ открытымъ каминомъ свою руку, какъ будто хотла ее оторвать и положить вмсто полна на пылающіе угли. И долго сидла она одна подл мерцающаго иламени, въ мрачной и грозной красот наблюдая темныя тни на стн, какъ будто въ нихъ обрисовывались ея собственныя мысли. И быстро тоскливое предчувствіе вызывало передъ ея взволнованнымъ воображеньемъ разнообразныя фигуры одна другой мрачне, одна другой отвратительне. Но надъ всми фигурами рзко и гордо выставлялся одинъ гигантскій образъ, отвратительный до омерзнія.

То былъ образъ м-ра Домби.

Собраніе сочиненій Чарльза Динкснса.

Домби и сынъ.

Часть третья.

Переводъ Иринарха Введенскаго.

С. Петербургъ.

Типографія Товарищества ‘Просвщеніе’, 7 рота, 20.

Оглавленіе.

Глава XLIII. Ночныя бднія

‘ XLIV. Разлука

‘ XLV. Повренный агентъ

‘ XLVI. Глубокія соображенія и нечаянная встрча

‘ XLVII. Громовой ударъ

‘ XLVIII. Бгство Флоренсы

‘ XLIX. Мичманъ длаетъ открытіе

‘ L. Жалоба мистера Тутса

‘ LI. Мистеръ Домби и свтскіе люди

‘ LII. Таинственная всть

‘ LIII. Еще извстіе

‘ LIV. Бглецы

‘ LV. Благотворительный точильщикъ потерялъ свое мсто

‘ LVI. Радость за радостью и досада Лапчатаго Гуся

‘ LVII. Другая свадьба

‘ LVIII. Время идетъ сердитой стопой

‘ LIX. Часъ пробилъ

‘ LX. Судьба — веревка

‘ LXI. Кузенъ Фениксъ

‘ LXII. Заключеніе

Глава XLIII.

Ночныя бднія.

Флоренса, уже давно пробужденная отъ сна, исполненнаго прекрасными видніями, замчала теперь съ отчаяніемъ въ душ, что ея отецъ и Эдиь — чужіе другъ для друга. Она видла, что это отчужденіе возрастаеть постепенно, и знала, что взаимная вражда укореняется съ каждымъ днемъ. Ея любовь и надежды съ каждымъ днемъ затмевались новою тнью, старая печаль, усыпленная на время, пробудилась съ новою силой, и тяжело становилось ея сердцу, гораздо тяжеле, чмъ въ былыя времена.

Пусть никто и никогда не знаетъ, кром Флоренсы, на какую пытку осуждено сердце, лишенное естественной любви и встрчающее суровый отпоръ или обидное пренебреженіе тамъ, гд должно находить нжнйшее покровительство и внимательныя заботы. Но были для Флоренсы и другія не мене мучительныя пытки. Сомнваясь въ своемъ отц, она въ то же время сомнвалась и въ Эдии, столь ей преданной, и думала о своей къ нимъ любви со страхомъ, недоврчивостью, изумленіемъ.

Виднія, дикія и странныя, которыя, однако, были слдствіемъ невинности сердца, возникали въ ея душ и быстро смнялись одно другимъ. Она видла, что ея отецъ суровъ и холодень къ Эдии точно такъ же, какъ и къ ней, что онъ жестокъ, непреклоненъ, неуступчивъ. Неужели, — думала она, заливаясь горькими слезами, — неужели ея собственная родная мать, несчастная отъ такого обхожденія, зачахла и увяла вслдствіе безсильной борьбы съ нравственною пыткой? Потомъ она живо представляла, какъ Эдиь была горда и высокомрна со всми, кром нея, и съ какимъ презрніемъ она сама обращалась съ ея отцомъ, не удостаивая его ни малйшей лаской, ни однимъ благосклоннымъ взглядомъ. Вслдъ за тмъ Флоренса сь ужасомъ, считая это преступленіемъ, думала, что она любитъ особу, враждебную ея отцу, и что отецъ, узнавъ объ этомъ въ своемъ уединенномъ кабинет, естественно, считаетъ ее чудовищною дочерью. Прежде она была виновата лишь въ томъ, что отъ самаго рожденія не умла найти дороги къ отеческому сердцу, a вотъ теперь къ этой вин прибавилось новое и, конечно, непростительное преступленіе. Но одно ласковое слово, одинъ ласковый взглядъ Эдии, и вс эти мысли опрокидывались вверхъ дномъ, и бдная двушка начинала упрекать себя въ черной неблагодарности, потому что разв не Эдиь оказывала сочувствіе страждущему сердцу Флоренсы? Разв не она была ея лучшимъ другомъ, утшителемъ?

Такимъ образомъ, пылая любовью къ обоимъ, чувствуя и раздляя несчастіе обоихъ, и безпрестанно сомнваясь въ своихъ собственныхъ обязанностяхъ въ отношеніи къ обоимъ, Флоренса и подл Эдии терпла невыносимую пытку, гораздо мучительне той, какая въ былыя времена раздирала ея сердце, когда она одиноко страдала въ заколдованномъ дом, еще не озаренномъ торжественнымъ вступленіемъ ея новой прекрасной матери.

Было, однако же, одно несчастье утонченнаго рода, отъ котораго судьба еще спасала бдную двушку. Она не имла ни малйшаго подозрнія о томъ, что Эдиь своею нжностью къ ней еще боле отдалялась отъ ея отца и доставляла ему новые поводы къ негодованію. Богу извстно, на какія новыя страданія было бы обречено ея истерзанное сердце, если бы она могла представить, что отъ такой причины можетъ произойти такое страшное дйствіе. Но она не знала ничего на этотъ счетъ, хорошо, что не знала!

Обо всхъ этихъ предметахъ между Флоренсой и Эдиью не было произнесено ни одного слова. Разъ навсегда Эдиь сказала, что въ этомъ отношеніи между ними должно существовать всегдашнее молчаніе, подобное могил. Флоренса чувствовала, что Эдиь была права.

Таково было положеніе длъ, когда м-ръ Домби, изувченный и страждущій, былъ привезенъ домой и отнесенъ въ свои собственные аппартаменты подъ непосредственнымъ надзоромъ почтенной ключницы, прославившейся по всему хозяйству перувіанскими рудниками. Эдиь и Флоренса получили предписаніе уволить себя отъ горестной обязанности навщать больного. Кром м-съ Пипчинъ, къ нему имлъ свободный доступъ только м-ръ Каркеръ, единственный его другъ и собесдникъ, который обыкновенно просиживалъ до полночи.

— Ну да, миссъ Флой, нечего и говорить, славный онъ собесдникъ, славный, славввный, чортъ бы его взялъ! Такого не найти и со свчой среди благо дня. A ужъ если понадобится отмтка, миссъ Флой, аттестатъ за врную службу, миссъ Флой, — пусть онъ не показывается мн на глаза. Вотъ все, что я скажу!

Такъ повела рчь Сусанна Нипперъ Выжига, уже часа два сидвшая въ комнат Флоренсы съ головою, опущенною внизъ, и руками, сложенными на груди.

— Перестаньте, Сусанна! — съ кротостью отвчала Флоренса.

— Вамъ хорошо говорить ‘перестаньте’, миссъ Флой, — возразила Сусанна Нипперъ съ необыкновенной запальчивостью, — a вдь ужъ мы, съ вашего позволенія, доходимъ до такихъ пассажей, что y честной христіанки вся кровь уйдетъ подъ пятки, если колоть ихъ иголкой или булавкой. Мое дло сторона, миссъ Флой, a все-таки мн нечего сказать противъ вашей мачехи: она обходится со мной, какъ слдуетъ. Горда она, правда, очень горда, да мн до этого нтъ никакого дла. A вотъ, когда командуютъ надъ нами какія-нибудь мистриссы Пинчинсисы и стоятъ въ дверяхъ вашего папа, какъ крокодилы (хорошо еще, что не кладутъ он яицъ), то ужъ извините, миссъ Флой, вдь я не каменная!

— Папа хорошаго мннія о м-съ Пипчинъ, — возразила Флоренса, — и онъ вправ назначать ключницъ. Пожалуйста перестаньте, Сусанна!

— Извольте, миссъ Флой, я замолчу, если вамъ угодно. Только, что прикажете длать? М-съ Пипчинъ, на мой вкусъ, кисле всякаго несплаго крыжовника. Было бы вамъ это извстно.

Этотъ замчательный разговоръ происходилъ въ тотъ самый вечеръ, когда м-ръ Домби, посл бдственнаго приключенія, только что привезенъ былъ домой. Сусанна была особенно не въ дух, и не безъ причины: ее послали внизь навдаться насчетъ драгоцннаго здоровья м-ра Домби, и она принуждена была адресоваться съ этимъ порученіемъ къ своему смертельному врагу, м-съ Пипчинъ, которая, не передавъ ея словъ м-ру Домби, приняла на свою отвтственность дать нахальный отвтъ, какъ выразилась Сусанна въ донесеніи Флоренс. Такое нахальство миссъ Нипперъ объяснила обиднымъ и дерзкимъ невниманіемъ къ Флоренс, a этого, само собою разумется, простить было невозможно. Вотъ почему она была не въ дух въ этотъ вечеръ. Впрочемъ, еще со времени свадьбы въ этой двиц началъ развиваться безпокойный духъ подозрительности: какъ и вс особы съ ея характеромъ, получающія искреннюю и сильную привязанность къ лицамъ, высшимъ по своему общественному положенію, Сусанна была очень ревнива, и ея ревность теперь естественно обратилась на Эдиь, которая раздлила ея прежнюю власть и вліяніе на миссъ Домби. Обрадованная отъ всей души и справедливо гордая тмъ, что Флоренса заняла, наконецъ, приличное мсто на сцен своего прежняго униженія и нашла себ естественную покровительницу въ прекрасной жен м-ра Домби, Сусанна Нипперъ не хотла однакожъ уступить Эдии ни шагу изъ своихъ прежнихъ владній безъ внутренней борьбы и скрытой досады, которая, безсознательно для нея самой и съ видимымъ безкорыстіемъ, высказывалась въ ея довольно рзкихъ указаніяхъ на гордый и запальчивый характеръ молодой леди. Такимъ образомъ, съ послдняго плана въ фамильной картин, на который она по необходимости снизошла посл свадьбы, миссъ Нипперъ вообще смотрла на семейныя дла съ ршительнымъ убжденіемъ, что нечего ждать добра отъ м-съ Домби. Ho высказавъ эту сентенцію, она при каждомъ возможномъ случа спшила объяснить и доказать, что лично отъ себя она ничего не иметъ сказать противъ прекрасной леди.

— Ужъ поздно, Сусанна. Мн ничего не нужно, — сказала Флоренса, сидвшая задумчиво за своимъ столомъ.

— Вотъ какъ, миссъ Флой! A помните, мы бывало просиживали съ вами напролетъ ночи, вы за работой, я за дремотой. Тогда Сусанн никогда не было поздно. Ну, да что было, то прошло. Теперь при васъ есть маменька, которая сидитъ вмсто меня. Оно и лучше. Я рада. Мн нечего сказать противъ нея.

— Поврьте, Сусанна, я никогда не забуду, кто длилъ со мною мое прежнее сиротство, никогда, моя милая, никогда!

И говоря это, Флоренса обвила рукою шею своей скромной подруги и, поцловавъ ее въ щеку, пожелала ей доброй ночи. Это до такой степени разнжило миссъ Нипперъ, что она зарыдала.

— Милая, ненаглядная моя, миссъ Флой, — сказала Сусанна, — позвольте мн опять навдаться къ вашему папа. Я знаю, моя душечка, вы очень безпокоитесь, я сама войду въ его спальню и разспрошу отъ вашего имени, гд, что и какъ. Позвольте, миссъ Флой!

— Нтъ, Сусанна, ступайте спать. Завтра мы все узнаемъ. Утромъ я сама пойду. Маменька, я думаю, ходила туда, a можетъ, она и теперь тамъ. Прощайте, мой другъ. Спокойной ночи.

Сусанна удалилась, не говоря ни слова. Взволнованная слишкомъ нжными воспоминаніями, она удержалась отъ изложенія собственнаго мннія насчетъ присутствія м-съ Домби при особ ея супруіа, да и не было нужды: Флоренса не врила сама своему предположенію, и Сусанна замтила это по яркой краск, выступившей на ея лиц, когда она произносила послднія слова. Оставшись одна, Флоренса скоро опустила голову на свои руки, какъ это она длывала въ былыя времена, и не удерживала слезъ, полившихся обильнымъ потокомъ изъ ея глазъ. Домашнія бдствія и раздоры, погасавшая надежда отыскать когда-либо дорогу къ отцовскому сердцу, сомнніе и страхъ за участь матери и отца, пламенная любовь къ нимъ обоимъ, тяжкое разочарованіе въ настоящемъ и предчувствіе большихъ несчастій въ будущемъ, — все это одно за другимъ тснилось въ ея душ и падало убійственнымъ бременемъ на ея измученное сердце. Ея мать и братъ, сокрытые ранней могилой, непреклонный отецъ, Эдиь, презирающая его гордость и высокомріе, но любящая ее и любимая ею, — казалось, куда бы и на что бы ни обратилась ея привязанность, нигд не могла она пустить глубокихъ корней и возрасти до полнаго расцвта.

И среди этихъ размышленій, отравившихъ спокойствіе ночи, вдругъ со всею живостью предсталъ передъ нею образъ отца, изувченнаго и страждущаго, который лежалъ въ комнат одинъ, безь родныхъ и друзей, близкихъ его сердцу. Страшная мысль, что онъ можетъ и умереть въ этомъ положеніи, не увидвъ своей дочери, не сказавъ ей предсмертнаго прости, острымъ кинжаломъ впилась въ чя грудь и заставила ее, всплеснувъ руками, судорожно отпрянуть отъ своего мста. Взволнованная и трепещущая, она задумала — и эта дума скоро перешла въ твердое ршеніе — попытаться еще спуститься по темной лстниц въ нижній этажъ и войти въ комнату м-ра Домби.

Она подошла къ дверямъ своей комнаты и начала внимательно прислушиваться. Во всемъ дом ни малйшаго шороха, и свчи были давно потушены. Какъ много, много, — думала она, — прошло времени съ той поры, какъ первый разъ она предприняла свое ночное путешествіе къ дверямъ отцовскаго кабинета! И тогда, какъ теперь, она въ глубокую полночь подкрадывалась къ его комнат, откуда онъ тотчасъ же вывелъ ее назадъ…. но это было давно, давно… a теперь?.. но вотъ увидимъ.

Съ тмъ же дтскимъ сердцемъ, какъ и прежде, съ тми же робкими глазами и распущенными волосами, Флоренса теперь, какъ и тогда, робко спустилась съ лстницы, прислушиваясь къ шуму собственныхъ шаговъ, и подошла къ его комнат. Въ дом никто не шевелился. Дверь была пріотворена, и все вокругъ такъ было тихо, что она могла слышать трескъ каминнаго огня и считать бой часовъ, стоявшихъ на камин.

Она отважилась заглянуть въ комнату. Ключница, закутанная въ одяло, дремала съ закрытыми глазами въ вольтеровскомъ кресл передъ каминомъ. Дверь въ другую комнату была пріотворена и заставлена ширмами, но оттуда свтился огонекъ, и свча, казалось, стояла передъ постелью отца. Все тихо, все спокойно, и по дыханію больного можно было судить, что онъ спитъ. Это придало ей духу пробраться за ширмы и заглянуть въ его комнату.

Она на цыпочкахъ прокралась къ его постели, взглянула на спящее лицо и…. задрожала всмъ тломъ, какъ будто вовсе не ожидала его увидть. Проснись онъ въ эту минуту или сдлай инстинктивное движеніе, Флоренса осталась бы прикованною къ мсту.

На его лиц былъ глубокій шрамъ. Вспрыснутые цолосы неправильными прядями разбросались по подушк. Одна рука, свсившаяся съ постели, была перевязана. М-ръ Домби былъ очень блденъ. Но не это приковало къ мсту робкую двушку, посл того какъ она бросила быстрый взглядъ на отца и уврилась, что онъ спигь. Была въ его глазахъ и во всей фигур какая-то рзкая особенность, вовсе незнакомая Флоренс.

Во всю жизнь ни разу не видала она его лица свободнымъ отъ какойто дикой угрюмости, близкой къ негодованію. Везд и всегда отражался на немъ этотъ дикій отпечатокъ, и при взгляд на него, Флоренса невольно потупляла глаза, и всякая надежда замирала въ ея сердц передъ этимъ суровымъ, отталкивающимъ, нелюдимымъ взоромъ. Но теперь… первый разъ теперь это лицо было свободно отъ облака, омрачившаго всю жизнь отверженнаго дтища. Тихая, спокойная ночь отражалась на немъ, и, казалось, онъ заснулъ, благословивъ наиередъ свою дочь.

Пробудись, чудовищный отецъ! Пробудись теперь, чопорный варваръ! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Пробудись!

Никакой перемны на лиц. Его неподвижное спокойствіе напомнило наблюдавшей двушк милыя лица, которыхъ уже нтъ. Вотъ какъ бывало смотрли они, такъ и онъ бы могъ смотрть! A почемъ знать? можетъ, и придетъ пора, когда она, бдная сиротка, встртитъ ласковый взоръ отца, и когда вмст съ тмъ прояснютъ пасмурныя лица всхъ, окружающихъ м-ра Домби. Какъ скоро наступитъ это блаженное время, ему, конечно, не будетъ тяжеле оттого, что теперь хотлось бы ей сдлать, a она — Боже мой — какъ она была бы счастлива!

Она ближе подкралась къ его постели и, притаивъ дыханіе, тихонько поцловала его въ щеку. Потомъ она осмлилась даже на короткое время положить свое лицо подл его головы и обвить рукою подушку, на которой онъ лежалъ.

Пробудись, обреченная жертва, пока дочь твоя близко! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Вотъ уже онъ шагаетъ въ твоемъ дом. Пробудись!

Она мысленно молилась Богу, чтобы онъ благословилъ ея отца и смягчилъ его сердце, если можно, a если нельзя, то чтобы онъ простилъ ему его вину и простилъ ей самой ея молитву, быть можетъ, безразсудную. Потомъ, взглянувъ еще разъ на спящее лицо, она робко прокралась изъ комнаты и незамтно прошла назадъ мимо дремавшей ключницы.

Спи теперь, м-ръ Домби, спи спокойно, сколько хочешь и можешь! Но ты проснешься, чудовищный отецъ, и благо теб, если тотъ же взоръ, исполненный любви и грусти, встртитъ твое пробужденіе!

Тоскливо и болзненно сжималось сердце Флоренсы, когда она опять взбиралась наверхъ. Спокойный домъ, казалось, сдлался еще угрюмй и мрачнй. Общее усыпленіе среди глубокой полночи имло для нея торжественность смерти и жизни. Таинственность ея собственной поступи усугубляла стснительный ужасъ ночи. Ея ноги дрожали, подкашивались, и она не смла пройти въ свою спальню. Отворивъ двери гостиной, куда прокрадывался черезъ сторы блдный свтъ луны, она сла подъ окномъ и смотрла на безлюдную улицу.

Втеръ уныло завывалъ передъ окнами сонныхъ домовъ. Фонари блднли и дрожали, какъ будто отъ стужи. На высокомъ неб мерещилось что-то такое, чего нельзя назвать ни мракомъ, ни свтомъ, и ночь, чреватая зловщимъ предчувствіемъ, безпокоилась и дрожала, какъ нечестивецъ, испускающій въ предсмертныхъ судорогахъ послднее гршное дыханье. Было пасмурно, очень пасмурно, a Флоренса чувствовала какую-то враждебную антипатію къ другой погод.

Ея прекрасная мама не заходила въ этотъ вечеръ въ ея комнату, и вотъ почему, между прочимъ, она такъ долго не ложилась въ постель. Томимая сколько общимъ безпокойствомъ, столько и пламенной жаждой съ кмъ-нибудь поговорить, чтобы разрушить эти страшныя чары молчанія и мрака, Флоренса направила свои шаги къ той комнат, гд спала Эдиь.

Незапертая дверь легко уступила усилію слабой руки. Комната была ярко освщена, и Флоренса чрезвычайно изумилась, увидвъ, что ея мать, раздтая только вполовину, сидла подл камина, гд искрился и хрустлъ перегорлый пепелъ. Въ ея пламенвшемъ взор, обращенномъ на потолокъ, ея лиц, въ манер, съ какой она облокотилась на ручку креселъ, во всей ея фигур, Флоренса увидла такое гордое выраженіе, которое привело ее въ трепетъ.

— Мама! Что съ вами?

При звук этого голоса Эдиь быстро вскочила съ мста и взглянула съ такимъ страннымъ изумленіемъ, что Флоренеа испугалась еще боле.

— Мама, милая мама! что съ вами? — повторила Флоренса, поспшно подвигаясь впередъ.

— Мн нездоровилось, — сказала Эдиь, продолжая смотрть на нее тмъ же страннымъ образомъ. — Мн грезились дурные сны, мой ангелъ.

— Тогда какъ вы не ложились въ постель, мама?

— Сны наяву. Полугрезы, гадкіе призраки…. Ты не понимаешь, мой ангелъ.

Черты ея лица постепенно приняли ласковое выраженіе, и, когда Флоренса бросилась въ ея объятія, она спросила съ нжностыо:

— Но что сдлалось съ моей птичкой? Чего здсь надобно моей птичк?

— Мн грустно, мама. Сегодня вы не заходили ко мн, и я не знаю, что тамъ съ папенькой…

Флоренса остановилась.

— Поздно теперь? — спросила Эдиь, лаская кудри двушки, разсыпавшіяся по ея лицу.

— Очень поздно, мама. Уже свтаетъ.

— Свтаетъ?! — съ изумленіемъ повторила Эдиь.

— Что вы сдлали съ вашей рукою, маменька? — спросила Флоренса.

Эдиь быстро отняла руку и взглянула съ какимъ-то страннымъ испугомъ на робкую двушку. Вскор, однако, она оправилась и сказала:

— Ничего, мой ангелъ, ничего. Ударъ…. царапина…. О Флоренса, милая Флоренса!

И грудь ея волновалась, и горькія слезы полились изъ ея глазъ.

— Что мн длать, мама?.. о, скажите, милая мама, что мн длать? Неужели мы не будемъ счастливе? Неужели я не могу помочь? Неужели нтъ никакихъ средствъ?

— Никакихъ! — отвчала Эдиь.

— Уврены ли вы въ этомъ, милая мама? Неужели все и навсегда останется такъ? Если бы теперь, несмотря на ваше запрещеніе, я высказала, что y меня на душ… вы не станете бранить меня, милая мама, не станете?

— Безполезно, мой другъ. Это ни къ чему не поведетъ. Я сказала, что мн грезились страшные сны. Они могутъ воротиться опять, и ничто ихъ не измнитъ!

— Я васъ не понимаю, — сказала Флоренса, устремивъ глаза на ея взволнованное лицо, которое теперь, казалось, принимало мрачное выраженіе.

— Грезилась мн гордость, безсильная въ добр, всемогущая въ зл, гордость, пропитанная желчью, накопившеюся въ продолженіе многихъ годовъ, гордость, подавившая грудь, гд она гнздилась сознаніемъ глубокаго униженія, и никогда не одушевлявшая ее ршимостью избгнуть поводовъ къ этому униженію и сказать въ свое время: ‘этого не должио быть!’ И видла я спутниковъ этой гордости, тащившихся по ея пятамъ съ крикомъ и проклятіями, и имя этимъ спутникамъ — самопрезрніе, ожесточеніе, гибель.

Она не смотрла боле ма Флоренсу и продолжала такъ, какъ будто разговаривала сама съ собой.

— И грезилось мн окаменлое равнодушіе, которое родилось отъ этого самопрезрнія. И вотъ оно, обхвативъ желзными когтями свою жертву, ведетъ ее впередъ и впередъ по горячимъ углямъ, ведетъ до самаго алтаря по мановенію дрожащей, дряхлой и безстыдной материнской руки! О мать моя, мать моя! встрепенутся ли гршныя кости твои въ глубин могильнаго склепа!

Ея глаза налились кровью, и рука съ грознымъ жестом протямулась къ камину.

— И грезилось мн, что подлая, презрнная нога попираетъ эту проклятую гордость при ея первомъ усиліи поднять голову. И вотъ она затоптана, изранена, опозорена, и цлая стая борзыхъ собакъ ждетъ мгновенія, чтобы вцпиться въ нее острыми клыками. Но еще барахтается истерзанная жертва и не хочетъ уступить. Она встаетъ, должна встать, она не можетъ не встать, и пусть милліонъ проклятій разразится надъ извергомъ, который осмлится явиться предъ ней со своимъ презрннымъ вызовомъ!

Она судорожно сжала трепещущую руку молодой двушки и, прижавъ ее къ своей груди, успокоилась мало-по-малу.

— О Флоренса! — сказала она. — Мн казалось сегодня, что я съ ума сойду!

И склонивъ свою гордую голову на шею сироты, она горько заплакала.

— Не оставляй меня, мой другъ! Будь подл меня! Вся моя надежда лишь въ теб одной! О, не оставляй меня!

Эти восклицанія много разъ повторялись.

Скоро она успокоилась и, проникнутая материнской нжностью, сжалилась надъ слезами Флоренсы и надъ тмъ, что она принуждена бодрствовать въ такіе неурочные часы. Разсвтъ между тмъ съ своимъ блднымъ, безстрастнымъ лицомъ уже смло заглядывалъ въ окна. Эдиь взяла ее на руки, положила на постель и, усвшись подл, уговаривала ее заснуть.

— Ты устала, мой ангель, ты несчастна! Теб нуженъ покой.

— Сегодня я точно несчастна, милая мама. Но и вы также устали, и вы несчастны.

— Да, но не теперь, когда ты спишь подл меня.

Он поцловались, и Флоренса мало-по-малу погрузилась въ тихій сонъ. Ея лицо сохранило задумчивое выраженіе, и рука во сн часто прижималась къ Эдии, но съ какою-то робостью, какъ будто этимъ движеніемъ она боялась оскорбить отца. Казалось, она старалась помирить ихъ обоихъ и показать, что любитъ ихъ обоихъ, но не знала, какъ это сдлать. Такъ и во сн тревожное состояніе духа отразилось на ея печальной фигур.

Эдиь сидла подл и съ болзненнымъ замираніемъ сердца смотрла на эти темныя вки, омоченныя слезами. Эдиь знала истину. Блдный разсвтъ смнился яснымъ днемъ, и солнечный лучъ прокрался чрезъ сторы, но Эдиь не ложилась и не смыкала глазъ. Часто она цловала руку спящей двушки и еще чаще шепотомъ повторяла:

— Будь подл меня, Флоренса! На тебя вся моя надежда!

Глава XLIV.

Разлука.

Миссъ Сусанна Нипперъ встала очень рано, хотя не съ разсвтомъ. Черные глаза этой двицы отчего-то посоловли и, казалось, неохотно смотрли на окружающіе предметы. Надъ ними была красная опухоль, несомннный признакъ обильныхъ слезъ, пролитыхъ во время ночи. Но не упалъ мужественный духъ Сусанны Нипперъ, она была чрезвычайно проворна и смла, и вс ея способности, казалось, были обращены на какоето великое дло. Это было замтно даже по ея платью, перетянутому донельзя и нарядному до чрезвычайности. Притомъ, расхаживая по всему дому, она безпрестанно мотала головой, a это ясно говорило о работ ея мыслительной машины.

Словомъ, миссъ Сусанна Нипперъ ршилась — можете вообразить? — ршилась на отчаянное предпріятіе: пробраться въ комнату м-ра Домби и объясниться наедин съ этимъ джентльменомъ. Поднявшись съ постели этимъ утромъ, она сдлала грозный жестъ и сказала самой себ съ необыкновенной энергіей:

— Хочу и сдлаю! Желала бы я знать, кто мн помшаетъ?

Пришпоривая себя безъ отлагательства исполнить отчаянный планъ, Сусанна Нипперъ цлое утро шмыгала по лстниц взадъ и впередъ, напрасно отыскивая благопріятный случай къ ршительному нападенію. Такія неудачи, раздражая ея нетерпніе, еще боле увеличивали бдительность храброй двицы, и, наконецъ, къ вечеру ей удалось открыть, что заклятый ея врагъ, м-съ Пипчинъ, подъ предлогомъ прошлой безсонной ночи, легла на часикъ всхрапнуть въ своей собственной комнат, и что м-ръ Домби покоился одинъ на соф безъ своей обычной свиты.

Вожделнное открытіе привело въ движеніе не только голову, но и вс суставы отважной героини. Она на цыпочкахъ подошла къ дверямъ м-ра Домби и постучалась.

— Войдите? — сказалъ м-ръ Домби.

Сусанна еще разъ мотнула головой, для окончательнаго возбужденія умственныхъ способностей, и вошла.

М-ръ Домби, обращенный лицомь къ камину, съ величайшимъ изумленіемъ взглянулъ на нежданную гостью и привсталъ немного съ постели. Миссъ Нипперъ сдлала книксенъ.

— Что вамъ надобно? — сказалъ м-ръ Домби.

— Мн надобно, сэръ, поговорить съ вами, если это вамъ угодно.

Губы м-ра Домби пошевелились, какъ-будто для повторе.нія этихъ словъ, но, озадаченный дерзкой отвагой молодой женщины, онъ, казалось, не могъ произнесть ихъ вслухъ.

— Вотъ уже, сэръ, если вамъ угодно, ровно двнадцать лтъ прошло, какъ я нахожусь въ услуженіи при миссъ Флой. Она была ребенкомъ, когда я пришла сюда въ первый разъ, и ужъ я давно жила здсь, когда поступила сюда м-съ Ричардсъ. Я не Маусаилъ, съ вашего позволенія, но все же и не грудной ребенокъ.

М-ръ Домби смотрлъ во вс глаза, но не сдлалъ никакого замчанія на это предварительное изложеніе фактовъ.

— Не было, нтъ и не будетъ двицы миле, добре, привлекательне миссъ Флоренсы, сэръ, если вамъ угодно слышать это отъ вашей покорной слуги. Я ее знаю билліонъ разъ лучше, чмъ нкоторые другіе люди, потому что я видла ее въ ея печальные дни, и видла ее въ ея радостные дни (какъ мало ихъ было!), видла ее и въ одиночеств, когда она жила затворницей, a нкоторые другіе люди не видли ея никогда и нигд. Уже давно я хотла сказать этимъ нкоторымъ людямъ, и вотъ теперь говорю, — здсь черноокая вщунья для усиленія эффекта притопнула ногой — говорю, что миссъ Флой — прекраснйшій, прелестнйшій, благодатнйшій ангелъ, какого не было, нтъ и не будетъ на земл. Я это говорила, говорю и буду говорить, сэръ, хотя бы разорвали меня въ мелкіе куски. Конечно, я не блаженная мученица Фокса {Цитата изъ Fox’s book of martyrs — сочиненія, гд изложены біографіи христіанскихъ мучениковъ. Книга эта пользуется въ Англіи такою же популярностью, какъ y насъ Четьи-минеи. Прим. перев.}, но все же я христіанка, къ вашимъ услугамъ. Да-съ!

М-ръ Домби, взволнованный негодованіемъ, сдлался теперь еще блдне, чмъ при паденіи съ лошади. Онъ не врилъ своимъ глазамъ, и ему казалось, что его уши не на своемъ мст.

— Моя двнадцатилтняя служба тутъ не идетъ въ разсчетъ, сэръ, — продолжала Сусанна, — всякій отдастъ справедливость миссъ Флой, да и какъ не отдать, когда она такой ангелъ? Но я люблю ее больше всхъ на свт, между тмъ какъ нкоторые другіе люди о ней и знать не хотятъ. Вотъ объ этомъ-то именно я и пришла теперь сказать нкоторымъ другимъ людямъ. — Здсь она опять притопнула ногой и сдлала энергическій жестъ. — И еще бы я стала молчать посл двнадцатилтней безпорочной службы? Я, конечно, не крикунья площадная, сэръ, ну да все же я и не рыба, съ вашего позволенія.

— Что вы подъ этимъ разумете? — проговорилъ м-ръ Домби, вперивъ въ нее гнвный взглядъ. — Какъ вы смете это говорить?

— Что я подъ этимъ разумю? A ничего. Я пришла говорить съ вами, какъ покорная ваша слуга, говорить съ плеча. A какъ я смю, такъ этого, съ вашего позволенія, я и сама не знаю. Смю, да и только. О, вы не знаете миссъ Флоренсы, не знаете, — вотъ и все тутъ!

М-ръ Домби, въ бшенств, протянулъ руку къ снурку колокольчика, но по эту сторону камина не было снурка, a онъ не могъ безъ посторонней помощй перейти на другую сторону. Быстрый глазъ Сусанны мигомъ принялъ къ свднію такое обстоятельство, и теперь-то, какъ она разсказывала посл, Домби уже совершенно былъ въ ея рукахь.

— Миссъ Флой, осмлюсь вамъ доложить, самая покорная, послушная, прекрасная и, по милости нкоторыхъ людей, самая несчастная изъ всхъ дочерей на бломъ свт. Желала бы я знать, какой джентльменъ — будь y него цлые амбары съ золотыми мшками, цлые погреба съ изумрудами и алмазами — дасъ, какой господинъ не сталъ бы гордиться миссъ Флоренсой? Онъ будетъ гордиться, долженъ, онъ не можетъ не гордиться. A узнай онъ ея настоящую цну, пойми хорошенько ея добрую душу, такъ онъ, я вамъ скажу, скоре бы спалилъ свои амбары и разгромилъ погреба, скоре бы одлся въ лохмотья и сталъ таскаться со двора на дворъ, чмъ допустилъ бы ее мучиться и горевать въ этомъ дом, гд, съ вашего позволенія, крушится, тоскуетъ и ноетъ ея нжное сердце.

Здсь Сусанна заплакала навзрыдъ и уже изо всей силы притопнула ногой.

— Женщина! — вскричалъ м-ръ Домби, — оставьте комнату.

— Прошу извинить, сэръ, если бы мн даже пришлось оставить это мсто, гд я столько лть служила врой и правдой, гд я такъ много видла и слышала… Да это пустяки, сэръ: y васъ не достанетъ духу изъзза такой бездлицы разлучить меня съ миссъ Флой… то есть, я вамъ скажу, вы непремнно должны выслушать меня до конца, и выслушаете. Я вдь, слава Богу, не въ Индіи живу… ну, a если и въ Индіи, такъ вотъ я овдовла и ршилась спалить себя на костр съ протухлымъ тломъ гадкаго мужа. И спалю, если ршилась, это врно точно такъ же, какъ вотъ теперь я ни за что въ свт не выйду изъ этой комнаты.

Энергическіе жесты Сусанны Нипперъ, столько же, какъ и ея слова, подтвердили дйствительность высказанной сентенціи.

— Ужъ зато могу поручиться, сэръ, — продолжала она, — что въ цломъ дом никто васъ столько не робетъ и не труситъ, какъ я, ваша покорная слуга. Поврите ли? я разъ тысячу собиралась съ вами объясниться, да все не хватало духу. A вотъ въ прошлую ночь я ршилась, да и пошла, такъ прошу извинить, я сдлаю, что надо.

М-ръ Домби, въ порыв бшеной досады, еще разъ хотлъ схватиться за колокольный снурокъ и, за отсутствіемъ снурка, ухватился за свою голову.

— Я видла, какъ миссъ Флой мучилась и тосковала въ своемъ дтств безъ укоровъ и безъ жалобъ, я видла потомъ, какъ она просиживала напролетъ цлыя ночи, помогая въ занятіяхъ своему маленькому братцу, я видла, какъ она, не смыкая глазокъ, день и ночь сидла подл него въ другое время — этого впрочемъ не могли не замтить и нкоторые другіе люди — я видла, какъ она, безъ помощи, безъ одобреній, безъ ласковаго слова, достигла возраста прекрасной двицы, которая можетъ составить честь и гордость всякаго общества, я видла, какъ ее оскорбляли обиднымъ невниманіемъ, и какъ она, бдняжка, принимала это къ сердцу, но никогда, смиренный и кроткій агнецъ, она не роптала мыслью, ни словомъ, ни длами, напротивъ, она любила и любитъ нкоторыхъ людей со всей горячностью нжнаго сердца, она обожаетъ ихъ и поклоняется имъ, a они молчатъ и хмурятъ брови, эти нкоторые люди. Желала бы я знать, разв нтъ y нихъ языка? Разв они истуканы? Вдь миссъ Флой не идолопоклонница, надюсь.

— Эй! кто-нибудь! — закричалъ м-ръ Домби изо всей силы. — Куда запропастилась ключница? Эй! кто-нибудь!

— Вчера я очень поздно оставила миссъ Флоренсу, — продолжала неумолимая Сусанна, — и она не хотла лечь въ постель, потому что вы больны, и вотъ только поэтому надорвалось съ печали ея бдное сердце. Я вдь не павлинъ, y котораго на хвост цлыя дюжины зоркихъ глазъ, но все же, съ вашего позволенія, я и не кротъ, y котораго нтъ ни одного глаза. Я стала сидть и дожидаться въ своей комнат, думая, что она соскучится и позоветъ меня, и вотъ смотрю: она, бдный агнецъ, потихоньку спускается съ лстницы и на цыпочкахъ подкрадывается къ этой комнат, какъ будто, съ вашего позволенія, нжная дочь не иметъ права навщать больного отца! Какъ будто за это ее стали бы судить, какъ преступницу! И потомъ она опять, бдняжка, робкими шагами побрела по лстниц и, войдя въ гостиную, зарыдала, да такъ зарыдала, сэръ, что y меня сердце надорвалось отъ жалости. Желаю теперь знать: будетъ этому конецъ или нтъ? — продолжала Сусанна Нипперъ, вытирая свои черные глаза и неустрашимо устремивъ ихъ на бшеное лицо м-ра Домби. — Я видла это не въ первый разъ! Я слышала это не чужими ушами! Вы не знаете, сэръ, вашей дочери! Вы не знаете, сэръ, что вы длаете! Разъ навсегда ршаюсь напомнить вамъ, что это и гршно, и стыдно, и безсовстно. Вотъ зачмъ я пришла, и вотъ что мн хотлось, съ вашего позволенія, объяснить нкоторымъ людямъ! — заключила миссъ Сусанна Нипперъ, длая выразительные жесты и руками, и головой.

— Ахти, ахти! какія напасти! — послышался голосъ м-съ Пипчинъ, когда черное бомбазиновое платье этого прекраснаго перувіанскаго рудокопа зашелестло въ комнат. — Это что значитъ?

Сусанна привтствовала м-съ ГІипчинъ такимъ взоромъ, который она нарочно изобрла для нея при первомъ съ нею знакомств, и предоставила отвчать самому м-ру Домби.

— Это что значитъ? — повторилъ м-ръ Домби, выходя изъ себя. — Что это значитъ, сударыня? Вы завдываете здсь всмъ хозяйствомъ и смотрите за порядкомъ, кого же объ этомъ спрашивать, если не васъ? Знаете ли вы эту женщину?

— Я знаю о ней очень мало хорошаго, сэръ, — каркала м-съ Пипчинъ. — Какъ вы сюда попали? Ступайте вонъ.

Непреклонная миссъ Нипперъ опять удостоила м-съ Пипчинъ своимъ выразительнымъ взглядомъ и осталась на мст.

— Такъ-то вы управляете моимъ домомъ, сударыня! — гнвно продолжалъ м-ръ Домби. — Входятъ ко мн безъ позволенія и осмливаются разговаривать со мною! Какъ? Джентльмену въ его собственной комнат нтъ покою отъ его же служанокъ!

— Извините, сэръ, — возразила Пипчинъ, сверкая своимъ срымъ мстительнымъ глазомъ. — Я чрезвычайно жалю объ этомъ случа: это ни на что не похоже, это изъ рукъ вонъ, но я, къ сожалнію, принуждена сказать, сэръ, что эта молодая женщина не признаетъ надъ собою никакой управы. Ее избаловала миссъ Домби, и она не слушается никого. Вы это сами знаете, негодница, — язвительно продолжала м-съ Пипчинъ, кивнувъ головою на Сусанну Нипперъ. — Вонъ отсюда, срамница, вонъ!

— Если вы находите здсь людей, которые не хотятъ надъ собой признавать никакой управы, — сказалъ м-ръ Домби, оборачиваясь къ камину, — то вы, я думаю, должны знать, м-съ Пипчинъ, что длать съ такими людьми. Въ чемъ же иначе, смю спросить, ваши обязанности въ этомъ дом? Велите ей убираться прочь.

— Сэръ, я понимаю свои обязанности, и, слдовательно, знаю, какъ распорядиться, — возразила м-съ Пипчинъ, бросивъ въ то же мгновеніе мстительный взглядъ на свою жертву. — Сусанна Нипперъ! Мсяцъ вамъ сроку съ этого часа!

— О? право? — вскричала Сусанна, выпрямившись во весь ростъ.

— Ну да, мсяцъ съ этого часа! Да что вы сметесь? Вотъ вы y меня нахохочетесь! Съ глазъ долой сію же минуту!

— Сію же минуту я и уйду, на это вы можете положиться, — скороговоркой отвчала Сусанна. — Я служила въ этомъ дом двнадцать лтъ при своей молодой госпож, a подъ командой какой-нибудь Пипчинъ часу не хочу остаться. Было бы вамъ это извстно, матушка моя, м-съ Пипчинъ.

— Да уберетесь ли вы отсюда? — кричала разъяренная старуха. — Вонъ, вонъ, или я велю васъ вытолкать.

— Мое единственное утшеніе въ томъ, — продолжала Сусанна, уставивъ острые глаза на м-ра Домби, — что я высказала нкоторымъ людямъ чатицу истины, которую давно слдовало бы высказать, ясно и честно. Пусть теперь нагонятъ сюда цлую свору мистриссовъ Пипчинсисовъ… Надюсь, впрочемъ, такихъ красавицъ не много на бломъ свт….

Здсь м-съ Пипчинъ испустила пронзительный вой и съ яростью повторила: ‘Ступайте вонъ’! Сусанна не сдлала ни шагу.

— Пусть, говорю я, нагонятъ сюда цлую свору какихъ-нибудь мистриссинъ Пипчинсинъ, ни одного слова не взять имъ назадъ изъ того, что я теперь высказала, хотя бы он кричали цлый годъ отъ десяти часовъ утра до двнадцати вечера, и хотя бы он издохли отъ надсады, что было бы очень весело!

И съ этими словами миссъ Сусанна Нипперъ бодро пошла изъ комнаты въ сопровожденіи своего смертельнаго врага. Войдя въ свою комнату въ верхнемъ этаж, она тотчасъ же заперлась, къ прлному отчаянію взбшенной Пипчинъ, и, усвшись между своими сундуками, принялась рыдать.

Голосъ м-съ Пипчинъ, стоявшей за дверями, скоро вывелъ ее изъ этого умилительнаго состоянія духа.

— Останется ли пучеглазая дура доживать до мсяца, или уйдетъ сейчасъ?

Миссъ Нипперъ отвчала изъ своей засады, что такой особы здсь не имется, a что живетъ она въ нижнемъ этаж, въ комнат ключницы. Спросите старуху Пипчинъ.

— Ахъ, безстыдница, срамница, сволочь водяная! — неистовствовала за дверями м-съ Пипчинъ. — Убирайтесь вонъ сію же минуту. Захватывайте свои вещи, и чтобъ духу вашего здсь не пахло. Какъ вы смете говорить такъ съ леди, которая видала лучшіе дни.

На это миссъ Нипперъ отвчала, что она очень жалетъ объ этихъ лучшихъ дняхъ, которые видала м-съ Пипчинъ, a что касается до водяной сволочи, то она, какъ извстно, кишмя-кишитъ въ перувіанскихъ рудникахъ, куда и слдуетъ отправиться за ней на первомъ корабл съ бомбазиновымъ флагомъ.

— Да что вы тамъ бснуетесь за моей дверью? — сказала Сусанна Нипперъ. — Нечего поганить мой замокъ своимъ гадкимъ глазомъ. Вы видите, что я укладываюсь и сейчасъ ду, можете въ этомъ присягнуть.

Перувіанская вдовица выразила живйшее удовольствіе при этомъ извстіи и, сдлавъ нсколько общихъ замчаній насчетъ низкой породы, особенно, когда ее испортятъ фамиліарнымъ обращеніемъ, отправилась приготовить жалованье Нипперъ. Тогда Сусанна начала приводить въ порядокъ свои сундуки, чтобы достойнымъ образомъ выхать изъ дому, гд она служила двнадцать лтъ врой и правдой. По временамъ, когда она думала о Флоренс, эти занятія прерывались громкимъ рыданіемъ.

Скоро по всему дому распространился слухъ, что Сусанна Нипперъ поссорилась съ м-съ Пипчинъ, что он ходили жаловаться къ м-ру Домби, что по этому поводу произошелъ большой шумъ въ комнат м-ра Домби, и, что, наконецъ, Сусанна узжаетъ. Все это, съ разными поясненіями, достигло до ушей Флоренсы, и она до того принила къ сердцу послдній пунктъ этой молвы, что мигомъ бросилась изъ гостиной въ комнату своей черноокой пріятельницы. Сусанна, между тмъ, уложивь послдній ящикъ, сидла на немъ, скрестивъ руки и съ дорожною шляпою на голов.

— Сусанна, милая Сусанна! Неужели и вы оставляете меня? И вы?

— О, ради Бога, миссъ Флой! — отвчала Сусанна рыдая, — не говорите мн ни слова, или я принуждена буду унизиться передъ этими Чинпипчисами, a мн бы ни за что на свт не хотлось имъ показывать свои слезы, миссъ Флой!

— Сусанна, другъ мой, радость моя! Что мн безъ васъ длать? Какъ мн съ вами разстаться? Я не пущу васъ, не пущу, не пущу!

— Нтъ, н-е-е-тъ, моя миленькая, моя душечка, миссъ Флой, право, право же, ей Богу, нтъ! Нельзя. Этому такъ надобно быть. Я сдлала свое дло, миссъ. Воротить нельзя. Я не виновата. Я не тужу, миссъ Флой. Пускай ихъ себ, пускай! A ужъ мсяца мн доживать нельзя, не то y меня не хватитъ духу разстаться тогда съ вами, мое ненаглядное сокровище. Нтъ, миссъ Флой, не отговаривайте меня, ради Бога! Я довольно твердая, какъ видите, но все же я не мраморный столбъ, съ вашего позволенія.

— Да что такое случилось, моя милая? Неужели вы мн не скажете?

Миссъ Нипперъ сдлала отрицательное движеніе головой.

— Сусанна, голубушка моя, сдлайте милость!

— Нтъ, миссъ Флой, и не спрашивайте лучше. Я не могу, я не должна, и не хочу ни за какія блага въ свт. Благослови васъ Богъ, и живите счастливо, мой свтлый ангелъ! Если… въ эти двнадцать лтъ… я оскорбила васъ мыслью,.. словомъ или дломъ … простите меня… за все простите, простите…

Первый разъ въ жизни Сусанна въ своемъ разговор соблюдала пунктуацію, даже довольно частую. Рыданіе заглушало ея слова.

— Красавица моя, душечка! — вопила миссъ Нипперъ, бросаясь въ объятія Флоренсы, — придутъ къ вамъ другія двушки, съ радостью придутъ и станутъ служить вамъ врой и правдой, но уже не будетъ ни одной, которая бы стала служить вамъ съ такою преданностью и любовью, какъ ваша горемычная Сусанна. Вотъ что меня утшаетъ! Про-о-ощайте, мой ангелъ благодатный! Про-о-ощайте же, душенька моя, миссъ Флой.

— Куда-жъ вы подете, Сусанна?

— Да y меня есть братъ, миссъ Флой, эссекскій мызникъ, — отвчала разстроенная Сусанна Нипперъ, — онъ богатъ, держитъ коровъ, свиней, ягнятъ. Я поду туда въ дилижанс и остановлюсь y него. A вы не тужите обо мн, ангельчикъ мой, и не думайте, и не горюйте: y меня есть деньженки въ сберегательной касс, и покамстъ я могу обойтись безъ мста, и не нужно мн никакого мста, и не могла бы я теперь жить ни на какомъ мст, не могла бы, не могла бы, ангельчикъ вы мой, жемчужина вы моя, горлица ненаглядная, агнецъ кроткій!

Голосъ м-съ Пипчинъ, забурлившей внизу, вовремя остановилъ быстрый потокъ краснорчія, слезъ и рыданій Сусанны Нипперъ. Услышавъ ее, она немедленно осушила красные опухшіе глаза и храбро закричала Таулисону, чтобы онъ нанялъ извозчика перевезти ея сундуки.

Блдная, пораженная отчаяніемъ, Флоренса не смла даже въ этомъ случа употребить свое ходатайство передъ прекрасной мама изъ опасенія подать новый поводъ къ несогласіямъ между отцомъ и его женой. Притомъ казалось ей, что, можетъ быть, она сама какъ-нибудь является причиной того, что высылаютъ изъ дому ея стараго друга. Заливаясь слезами, она побрела въ уборную Эдии, куда въ ту же минуту пришла и Сусанна проститься.

— Ну, теперь поворачивайтесь живй! Извозчикъ y крыльца, вещи на крыльц, Таулисонъ ждетъ.

Такъ закаркала м-съ Пипчинъ, поспшно и почти слдомъ за Флоренсой входя въ уборную залу Эдии.

— Извините, сударыня, — продолжала она, обращаясь къ Эдии, — но м-ръ Домби изволилъ отдать весьма строгія приказанія.

Эдиь сидла передъ зеркаломъ подъ руками горничной, которая убирала ее къ вызду со двора на какойто званый обдъ. Она вполн сохранила гордое выраженіе лица и не обратила ни малйшаго вниманія на ключницу.

— Вотъ ваши деньги, — продолжала м-съ Пипчинъ, привыкшая теперь тормошить прислугу точно такъ же, какъ въ бывалое время тормошила своихъ пансіонеровъ и, преимущественно, бднаго Байтерстона. — Чмъ скоре вы сгинете изъ этого дому, тмъ лучше.

На этотъ разъ y Сусанны не доставало духу бросить даже взглядъ, принадлежавшій м-съ Пипчинъ по законному праву. Она сдлала книксенъ м-съ Домби, которая въ отвтъ кивнула головой, не сказавъ ни слова, и еще разъ, послдній разъ, бросилась на шею своей молодой госпож, поспшившей заключить ее въ объятія. Въ эту роковую минуту лицо бдной Сусанны, взволнованной торжественностью послдняго прощанія и употреблявшей отчаянныя усилія скрыть свои чувства отъ перувіанской вдовицы, представляло глазамъ наблюдателя перспективу самыхъ необычайныхъ физіономическихъ феноменовъ.

— Прошу извинить, сударыня, — сказалъ Таулисонъ, обращаясь къ Флоренс изъ-за дверей, гд онъ стоялъ съ картонами Сусанны, — м-ръ Тутсъ освдомляется о вашемъ здоровьи и желаетъ знать, не случилось ли чего съ Діогеномъ. Онъ дожидается отвта въ столовой.

Быстрая, какъ мысль, Флоренса бросилась изъ комнаты и побжала въ нижній этажъ, гд м-ръ Тутсъ, одтый блистательнйшимъ образомъ, скорыми шагами ходилъ по зал, сгарая отъ нетерпнія получить отвтъ на свои вопросы.

— О, какъ ваше здоровье, миссъ Домби? Я ничего, слава Богу. Покорно васъ благодарю… о Боже мой! Боже мой!

Послднее восклицаніе вырвалось изъ устъ м-ра Тутса въ то мгновеніе, какъ онъ замтилъ слды глубокой печали на лиц Флоренсы. Онъ лишь только собирался подарить владычицу своего сердца плнительной улыбкой, какъ вдрутъ окаменлъ съ головы до ногъ и представилъ своей фигурой образецъ страшнйшаго отчаянія.

— Любезный м-ръ Тутсъ, — сказала Флоренса, — вы были ко мн такъ добры, такъ благосклонны, что, надюсь, вы позволите просить васъ объ одной милости.

— Миссъ Домби, — отвчалъ Тутсъ, — назовите кого угодно, и… то есть, попробуйте только сказать, чего вамъ угодно, и y меня сейчасъ явится аппетитъ. Меня ужъ давнымъ-давно отбило отъ ды, миссъ Домби, клянусь вамъ! — заключилъ м-ръ Тутсъ не безъ нкотораго волненія.

— Сусанна, моя давнишняя подруга, мой искренній и первый другъ, сейчасъ оставляетъ нашъ домъ и узжаетъ отсюда одна-одинехонька, бдная двушка! Она детъ домой, въ деревню, недалеко отсюда. Могу ли просить васъ объ одолженіи позаботиться о ней, пока она не сядетъ въ дилижансъ?

— Миссъ Домби, вы длаете мн… право, это такая честь, такое удовольствіе, миссъ Домби, ей Богу! Доказательство вашего доврія посл того, какъ я скотиной велъ себя въ Брайтон…

— Позабуде объ этомъ, добрый м-ръ Тутсъ, — торопливо сказала Флоренса. — Такъ вы сдлаете мн это одолженіе, не правда ли? Вы подождете ее y подъзда и проводите? Благодарю васъ тысячу разъ! Вы такъ меня облегчили. Вы не можете представить, какъ я вамъ благодарна, добрый мой другъ!

И Флоренса, въ жару усердія, благодарила его опять и опять, и м-ръ Тутсъ, въ жару усердія, поспшно пошелъ изъ комнаты, — но пошелъ задомъ, чтобы не проронить ни одного взгляда владычицы своего сердца.

Флоренса не отважилась идти внизъ провожать Сусанну, которая теперь послдній разъ, со всею юркостью своего характера, расправлялась съ перувіанской вдовицей въ присутствіи одного грознаго свидтеля, олицетвореннаго въ мохнатой шкур Діогена. Храбрый песъ, такъ же какъ и Сусанна, терпть не могъ старуху Пипчинъ и на этотъ разъ, бросаясь на нее съ пронзительнымъ воемъ, заглушавшимъ отчасти ея собственный визгъ, обнаруживалъ ршительное намреніе запустить клыки въ ея черный бомбазиновый подолъ. И Флоренса видла изъ своего окна, какъ Сусанна простилась съ домашней прислугой и какъ оглядывалась назадъ, чтобы еще разъ взглянуть на домъ, гд она провела столько лтъ, и видла Флоренса, какъ Діогенъ поскакалъ за извозчичьей каретой, доказывая и ушами, и хвостомъ всю незаконность такого отъзда. Двери затворились, прислуга убралась въ свои комнаты, и все затихло, все смолкло. Не стало миссъ Сусанны Нипперъ Выжиги въ дом м-ра Домби. Не стало y Флоренсы ея лучшаго стариннаго друга. Кто теперь замнитъ ее? Никто. Никто. Флоренса горько плакала.

Добрый и врный м-ръ Тутсъ во мгновеніе ока остановилъ извозчичью карету и сказалъ Сусанн о своемъ порученіи, при чемъ она расплакалась еще сильне.

— Клянусь честью, — сказалъ м-ръ Тутсъ, усаживаясь подл нея, — я сочувствую вамъ отъ всей души. Клянусь честью, вы и сами теперь не помните своей печали такъ, какъ я это воображаю. Нтъ и не можетъ быть страшне несчастья, какъ разлучиться съ миссъ Домби.

Сусанна предалась теперь вполн своей грусти, и эта грусть въ самомъ дла была трогательна.

— Перестаньте, миссъ Нипперъ, ну же перестаньте! Что длать, коли нечмъ пособить! — A послушайте-ка, что я вамъ скажу.

— Что такое?

— Вамъ теперь передъ отъздомъ не мшаетъ пообдать, да хорошенько пообдать. Подемте ко мн, миссъ Нипперъ. Моя кухарка. — препочтенная женщина — видъ y нея такой материнскій — и она будетъ очеиь рада васъ угостить. Ея сынъ, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, прибавляя разительный пункть къ своей рекомендаціи, — ея сынъ воспитывался въ первомъ пріют, и взлетлъ на воздухъ, когда взорвало пороховой заводъ, гд онъ служилъ. Славная кухарка!

Сусанна охотно согласилась, и м-ръ Тутсъ торжественно повезъ ее къ своему жилищу. Тамъ ихъ встртили почтенная женщина съ материнскимъ видомъ, дйствительно оправдывавшая рекомендацію своего хозяина, и Лапчатый Гусь, который, увидвъ леди, везомую на колесниц, предположилъ на первыхъ порахъ, что м-ръ Тутсъ, врный его давнишнему совту, задалъ препорядочнаго тумака въ высокую грудь м-ра Домби и побдоносно совершилъ похищеніе его единственной дочери. Видъ этого джентльмена возбудилъ въ миссъ Нипперъ чувство нкотораго изумленія, такъ какъ его лицо находилось въ состояніи великаго распаденія, и онъ не могъ даже появляться въ боле или мене приличномъ обществ. Дло въ томъ, что Лепчатый Гусь имлъ недавно состязаніе съ отчаяннымъ боксеромъ, Сорви-Головою, который дйствительно чуть не сорвалъ головы своему знаменитому противнику. Самъ Лапчатый Гусь объяснилъ это несчастье тмъ, что рано имлъ неосторожность попасть подъ Сиротскій Судъ {Выраженіе ‘Tо get into chancery, попасть подъ ‘Сиротскій Судъ’ не совсмъ удобоизъяснимо, такъ же, какъ и русская фраза ‘задать подъ микитки’. Сиротскій Судъ — самый дурной изъ всхъ судовъ въ англійской администраціи, замчателенъ слишкомъ медленнымъ производствомъ длъ, которыя иной разъ не ршаются и въ десятокъ лть. Въ искусств боксированія ‘взять подъ Сиротскій Судъ’ значитъ — нагнуть лвой рукой подъ мышку голову своего противника, a правой поддавать ему тузовъ и въ носъ, и въ глаза до тхъ поръ, пока, по другому весьма рельефному выраженію, носъ не превратится въ горчичницу, a глаза въ уксусницу. Вырваться изъ этого положенія очень трудно, точно такъ же, какъ изъ канцеляріи Сиротскаго Суда. Прим. перев.}, изъ-подъ котораго уже никакъ нельзя было освободиться. Но изъ публичныхъ листковъ, возвщавшихъ объ этомъ великомъ состязаніи, было очевидно, что Сорви-Голова съ самаго начала искусно повелъ битву и въ короткое время сбилъ своего противника на всхъ пунктахъ, превративъ подъ Сиротскимъ Судомъ его носъ въ горчичницу, a глаза въ уксусницу. Впрочемъ, какъ на самомъ дл происходило это боксированіе, Богъ ихъ вдаетъ, только Лапчатый Гусь, кром изумленія, пробудилъ даже нкоторое соболзнованіе въ чувствительномъ сердц Сусанны Нипперъ.

Посл сытнаго и вкуснаго завтрака, Сусанна отправилась въ контору дилижансовъ въ другомъ кабріолет вмст съ мромъ Тутсомъ, который слъ подл нея, между тмъ какъ Лапчатый Гусь, безотлучный спутникъ своего кліента, взгромоздился на козлы, придавая, сказать правду, весьма незначительное украшеніе этому позду, такъ какъ вся его рожа была облплена пластырями. М-ръ Тутсъ, наскучившій опекой этого героя, давно подумывалъ отъ него освободиться подъ какимъ-нибудь предлогомъ, который, однако-жъ, пріискать было очень трудно, тмъ боле, что Лапчатый Гусь далъ себ въ глубин души твердое общаніе не разставаться съ мромъ Тутсомъ ни подъ какимъ предлогомъ, разв только онъ сниметъ для него трактирное заведеніе съ мебелью и со всми принадлежностями, и притомъ въ лучшемъ квартал Лондона. На этомъ основаніи знаменитый боксеръ радъ былъ, пожалуй, хоть сію же минуту бросить долговязаго Тутса и ознаменовать свое вступленіе въ новую должность великолпнымъ банкетомъ, на которомъ онъ заране далъ себ честное слово н_а_п_и_т_ь_с_я д_о б_е_з_с_м_е_р_т_і_я — ученый терминъ, вынесенный имъ изъ академіи пьяницъ.

Вечерній дилижансъ, въ которомъ слдовало отправиться Сусанн Нипперъ къ своему брату, стоялъ уже совсмъ готовый y подъзда конторы. М-ръ Тутсъ, усадивъ свою спутницу, съ нершительнымъ видомъ остановился y окна, между тмъ какъ кучеръ уже собирался тронуть лошадей. Наконецъ, м-ръ Тутсъ, просунувъ черезъ окно свою голову, сказалъ дрожащимъ голосомъ:

— Эй, Сусанна! Послушайте-ка…

— Что вамъ угодно, сэръ?

— Миссъ Домби… то есть оно… ну, право… вы сами знаете, Сусанна…

— Что такое?

— Какъ вы думаете?… ну, оно вдь того … вы, разумется, понимаете…

— Извините, м-ръ Тутсъ, — сказала Сусанна, — я совершенно васъ не понимаю.

— То есть, оно, какъ вамъ кажется… можно ли этакъ… напримръ… не теперь конечно, a co временемъ… надяться, что миссъ Домби… будетъ имть… удов… то есть снисходительность… полюбить меня… ну, вы сами знаете? А? — заключилъ м-ръ Тутсъ.

— О нтъ, почтенный Тутсъ, нтъ! — отвчала Сусанна, сдлавъ отрицательное движеніе головой.

— Неужели никогда?

— Никогда, ршительно никогда!

— Покорно васъ благодарю, миссъ Нипперъ. Это ничего. Счастливый вамъ путь. Это совершенно ничего. Покорно васъ благодарю.

Дилижансъ исчезъ, и вмст съ нимъ исчезла всякая надежда въ сердц добраго Тутса. Долго простоялъ онъ на одномъ мст, засматривая въ даль безъ всякой опредленной цли и, наконецъ, махнувъ рукой, пошелъ отыскивать Лапчатаго Гуся, который между тмъ стоялъ за буфетомъ, выпивая третью порцію джина.

Глава ХL.

Повренный агентъ.

Эдиь вызжала въ этотъ день одна и воротилась домой очень рано. Было пять минутъ одиннадцатаго, когда карета ея прокатилась по улиц, гд она жила.

Было на ея лиц какое-то принужденное спокойствіе, какъ и поутру, когда ее одвали, и внокъ на ея голов обвивалъ то же холодное и упрямое чело. Но одна минута, и — почемъ знать? — бшеная рука, пожалуй, въ клочья растерзаетъ листья и цвты этого внка, и не останется отъ драгоцннаго наряда ни малйшихъ слдовъ на угрюмомъ чел. Ничто, казалось, не могло смягчить дикую натуру этой женшины, неприступной, нераскаянной, непреклонной, и вс явленія въ жизни, по-видимому, только ожесточали ее больше и больше.

При выход изъ кареты, кто-то, спокойно стоявшій y подъзда, предложилъ ей свою голую руку, и, такъ какъ лакея не было подл, Эдиь не могла отказаться отъ этой вжливости, и тогда она узнала, чья это рука.

— Что вашъ больной, сэръ? — сказала она, вздернувъ губы.

— Ему лучше, — отвчалъ Каркеръ, — граздо лучше. Я только что отъ него.

Она склонила свою голову и пошла наверхъ. Каркеръ, остановившійся y лстницы, почтительно спросилъ:

— Смю ли просить васъ, м-съ Домби, удлить для меня не боле одной минуты?

Она остановилась и обратила на него глаза,

— Теперь не время, сэръ. Я устала и хочу быть одна. Вамъ очень нужно?

— Чрезвычайно, м-съ, дло не терпитъ никакой отсрочки. Такъ какъ я имлъ счастье случайно васъ встртить, то ужъ позвольте васъ побезпокоить.

Она смотрла на его лоснящійся ротъ, a онъ, съ нижнихъ ступеней, съ жадностью вперилъ глаза въ ея нарядное платье и опять думалъ, какъ она прекрасна.

— Гд теперь миссъ Домби? — громко спросила она лакея.

— Въ уборной, сударыня.

— Ведите насъ туда.

И взглянувъ опять на внимательнаго джентльмена, она показала легкимъ движеніемъ головы, что онъ можетъ за нею слдовать, если хочетъ.

— Прошу извинить, м-съ Домби! — проворно сказалъ Каркеръ, вдругъ перешагнувъ черезъ дв ступени и поравнявшись съ нею. — Смю ли просить васъ, чтобы миссъ Домби не присутствовала при нашемъ разговор?

Она бросила на него гордый, вопросительный взглядъ.

— Мн бы хотлось пощадить миссъ Домби отъ извстій, какія я вынужденъ сообщить вамъ, миледи, — продолжалъ Каркеръ, значительно понизивъ голосъ. — По крайней мр, вы сами потрудитесь ршить, должна ли она ихъ слушать, или нтъ. Этимъ вниманіемъ къ миссъ Домби я обязанъ вамъ, и посл нашего перваго разговора было бы съ моей стороны безразсудно и безчеловчно поступать иначе.

— Покажите другую комнату, — сказала она слуг, медленно отрывая глаза отъ своего собесдника.

Лакей повелъ ихъ въ гостиную, зажегъ свчи и поспшно удалился. При немъ не было произнесено ни одного слова. Эдиь небрежно сла въ кресла подл камина. М-ръ Каркеръ, со шляпою въ рукахь и уставивъ глаза на коверъ, остановился передъ ней въ почтительномъ отдаленіи.

— Прежде, чмь вы начнете говорить, сэръ, — начала Эдиь, когда дверь затворилась, — я желаю, чтобы вы выслушали меня.

— Слышать отъ м-съ Домби что бы то ни было, хотя бы незаслуженные упреки, это такая честь, выше которой ничего не можетъ быть для ея усерднаго слуги, готоваго заране согласиться на вс ея желанія.

— Если, сэръ, прислалъ васъ ко мн э_т_о_т_ъ ч_е_л_о_в__к_ъ, котораго теперь вы только что оставили…

Каркеръ поднялъ глаза, какъ будто для выраженія величайшаго изумленія, но тутъ же потупилъ ихъ опять, когда встртился со взоромъ Эдии.

— … то вы можете избавить себя отъ труда передавать мн его порученія. Я не стану васъ слушать. Мн, впрочемъ, не къ чему было объ этомъ и спрашивать. Я вась ожидала.

— Я очень несчастливъ, сударыня, что нахожусь здсь, совершенно противъ моей воли, именно для этой цли. Но это, если позволите сказать, только одна цль. Есть и другая.

— Стало быть, сэръ, одной цли вы достигли. A если вздумаете къ ней возвратиться…

— Можетъ ли м-съ Домби допустить мысль, что я осмлюсь въ чемъ бы то ни было поступать наперекоръ ея запрещенію! — воскликнулъ Каркеръ, подвигаясь ближе. — Можетъ ли м-съ Домби, не обращая вниманія на мое несчастное положеніе, ршительно считать меня въ такой степени нераздльнымъ отъ моего повелителя, чтобы оказывать мн великую и упорную несправедливость?

— Сэръ, — возразила Эдиь, устремивъ на него мрачный взглядъ и говоря съ возрастающимъ одушевленіемъ, отъ котораго ярко зардлось все ея лицо, раздулись гордыя ноздри и вытянулась во всю длину алебастровая шея. — Зачмъ и какъ вы осмлились говорить мн о моей любви и обязанностяхь къ моему мужу и повторять тысячу разъ, что я счастлива и горжусь этимъ замужествомъ? Какъ вы осмлились оскорблять меня, когда вамъ извстно, какъ нельзя лучше, что вмсто любви между нами отвращеніе и ненависть, и что я презираю его почти столько же, какъ сама себя за то, что я его жена. Я оказываю вамъ несправедливость?! Да если бы я захотла отдать справедливость пытк, которую вы заставляли меня чувствовать, я бы васъ задушила! Зачмъ, о, зачмъ вы являлись на мои глаза съ этимъ гнуснымъ лицемріемъ, которымъ проникнута вся ваша натура?

— Какъ зачмъ?

Если бы м-съ Домби не была ослплена своимъ гнвомъ, гордостью и самоуничиженіемъ, она бы прочла удовлетворительный отвтъ на его лиц. М-ръ Каркеръ теперь, какъ и прежде, пришелъ именно затмъ, чтобы довести ее до этого признанія.

Ослпленная Эдиь не замтила этого отвта, да и не заботилась о немъ. Она видла только свое униженіе и борьбу, которую вытерпла и должна была терпть впереди. Занятая исключительно этой мыслью, она съ неистовствомъ выдергивала перья изъ крыла какой-то прекрасной и рдкой птицы которое служило ей вмсто вера, висвшаго отъ ея руки на золотой цпочк.

Каркеръ не ороблъ, не смшался отъ ея взора, но стоялъ передъ нею вкопанный съ видомъ человка, рчь котораго, и рчь весьма длинная, была впереди. Онъ молчалъ до тхъ поръ, пока совсмъ не прекратились вншнія проявленія ея гнва. Наконецъ, когда перья, вс до одного, были разбросаны по полу, онъ повелъ свою рчь плавно и стройно, смотря прямо въ ея огненные глаза.

— Я знаю, м-съ, и давно зналъ, что не имю счастья пользоваться вашей благосклонностью, и зналъ я, за что. Да. Я зналъ, за что. Вы говорили со мной откровенно, и ваше лестное довріе, можно сказать …

— Довріе! — повторила Эдиь съ презрніемъ. Каркеръ пропустилъ восклицаніе мимо ушей.

— … сваливаетъ съ моихъ плечъ тяжелое бремя. Теперь мн нтъ надобности притворяться. Да, я видлъ съ перваго раза, что съ вашей стороны не было никакой привязанности къ м-ру Домби, да и могла ли она существовать между такими различными натурами? И видлъ я потомъ, что въ груди вашей родились чувства сильне простого равнодушія, — могло ли быть иначе, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, которыя васъ окружали? Но поставьте себя на мое мсто и скажите, долженъ ли я былъ, въ томъ или другомъ случа, сообщать вамъ свой настоящій образъ мыслей объ этомъ предмет?

— A должны ли вы были, — возразила Эдиь, — притворяться, что имете совсмъ другой образъ мыслей, и съ безстыдной наглостью навязывать его мн при каждомъ свиданіи?

— Да, я принужденъ былъ къ этому. Если бы я поступилъ иначе, и позволилъ себ отступить въ чемъ-нибудь отъ принятаго плана, мн бы никогда не говорить съ вами такимъ языкомъ. И я предвидлъ — кому же, какъ не мн это предвидть, когда, по долговременному опыту, я знаю м-ра Домби лучше самого себя? — я предвидлъ, что если вашъ характеръ не окажется со временемъ столь же уступчивымъ и покорнымъ, какъ характеръ его первой жены, чему, впрочемъ, я никогда не врилъ…

Гордая улыбка давала основательный поводъ замтить, что послдняя фраза можетъ быть повторена.

— Да, этому я ршительно никогда не врилъ… Итакъ, посл всего этого я предвидлъ, что наступитъ, вроятно, время, когда мой образъ дйствій можетъ, безъ сомннія, пригодиться…

— Кому же онъ пригодится? — прервала Эдиь съ нетерпніемъ.

— Вамъ, — отвчалъ Карперъ, — да, вамъ. Не хочу прибавлять — и самому мн, по крайней мр, въ томъ отношеніи, что теперь я могу себя освободить даже отъ ограниченныхъ похвалъ м-ру Домби, изъ опасенія оскорбить особу, которая питаетъ къ нему ршигельное отвращеніе и презрніе.

Послднія слова были произнесены съ разстановкой и съ особеннымъ эффектомъ.

— Это очень благоразумно съ вашей стороны, — сказала Эдиь, — освобождать себя отъ ограниченныхъ похвалъ и говорить презрительнымъ тономъ даже о немъ, между тмъ какъ вы — его главный совтникъ и льстецъ. Это длаетъ вамъ честь.

— Совтникъ — да, льстецъ — нтъ! — сказалъ Каркеръ. — Маленькая осторожность не вредитъ никому и полезна для многихъ. Свтъ вообще помшанъ на интересахъ и приличіяхъ, которые очень часто препятствуютъ намъ обнаруживать истинныя чувства. Бываютъ компаніи, основанныя на интерес и приличіи, дружескія связи на интерес и приличіи, торговыя сдлки на интерес и приличіи, супружества, основанныя на интерес и приличіи, и такъ дале. Все это бываетъ сплошь да рядомъ, м-съ Домби.

Эдиь закусила губы, но ни въ чемъ не измнила сврей наблюдательной позы. Каркеръ слъ теперь подл нея и продолжалъ съ видомъ глубочайшаго уваженія.

— Позвольте, м-съ, говорить съ вами искренно, какъ человку, который готовъ посвятить всего себя вашимъ услугамъ. Разумется, совершенно въ порядк вещей, если леди, съ вашимъ умомъ и талантами, считала возможнымъ измнить въ нкоторыхъ отношеніяхъ характеръ своего суируга и отлить его въ лучшую форму.

— Для меня, сэръ, это было вовсе не въ порядк вещей, — возразила Эдиь. — Этого никогда я не ожидала, и y меня вовсе не было такого намренія.

Ея гордое неусграшимое лицо показывало ясно, что она отнюдь не намрена носить маски, и готова показать себя во всемъ такою, какова она есть, не заботясь о мнніи, какое могли о ней составить.

— По крайней мр, — продолжалъ Каркеръ, — вы могли надяться, что, сдлавшись женою м-ра Домби, вамъ можно будетъ жить, не унижаясь передъ нимъ и не приходя въ такія непріятныя столкновенія. Но, сударыня, вы не знали м-ра Домби, когда такъ разсуждали (если только разсуждали). Вы не знали, что при своей непомрной взыскательности и гордости, онъ въ то же время — рабъ своего собственнаго величія, и что, запряженный въ свою торжественную колесницу, онъ слпо и сломя голову идетъ впередъ, не видя ничего за собою и не заботясь узнать, есть ли что на свт, кром его фирмы.

Черезъ зубы м-ра Каркера просвчивалось неимоврное презрніе, когда онъ продолжалъ дале рекомендацію своего патрона:

— М-ръ Домби, могу въ этомъ уврить, уважаетъ васъ не боле какъ и меня. Сравненіе, конечно, странное, но совершенно справедливое. М-ръ Домби, съ высоты своего величія, просилъ меня — это я слышалъ своими собственными ушами вчера иоутру — просилъ, чтобы я былъ его посредникомъ при васъ. Онъ очень хорошо знаетъ, что одинъ мой видъ крайне непріятенъ для васъ, но для того-то именно онъ и выбралъ меня, разсчитывая, что такое посольство будетъ наказаніемъ для его супруги. Я не могъ и не долженъ былъ высказывать ему своихъ мнній. По его понятіямъ, я не боле, какъ купленный рабъ, y котораго нтъ своей воли, и который, слдовательно, не сметъ отказываться ни отъ какихъ порученій, но ему не приходитъ и въ голову, что, длая этого раба посредникомъ при своей супруг, онъ оскорбляетъ вмст съ тмъ и свою собственную честь. Да и что значитъ для него его супруга, когда онъ заране осмлился грозить ей этимъ посольствомъ? Вы, конечно, не забыли, м-съ, въ какомъ тон говорилъ онъ объ этомъ.

Она наблюдала его съ большимъ вниманіемъ, но и онъ не спускалъ съ нея глазъ. Поэтому Каркеръ замтилъ, что послднее извстіе впилось смертельною стрлою въ ея гордую грудь. До сихъ поръ Эдиь надялась, что Домби не разсказывалъ, по крайней мр, о своихъ переговорахъ съ нею.

— Все это я говорю отнюдь не къ тому, чтобы усилить раздоръ между вами и м-ромъ Домби — Боже сохрани! Какая мн отъ этого польза? — но единственно въ подтвержденіе печальной истины, что м-ръ Домби не уважаетъ никого на свт. И все, что его ни окружаетъ, на его бду, только утверждало его въ этомъ образ мыслей. Мы, въ нашихъ различныхъ положеніяхъ, были всегда его безотвтными рабами, которые, при первомъ мановеніи, готовы были стать передъ нимъ на колни и вытянуть къ его услугамъ свои шеи. Иначе мы не можемъ себя вести, потому что м-ръ Домби привыкъ повелвать безусловно. Не будь насъ, онъ нашелъ бы другихъ рабовъ, не мене покорныхъ. Словомъ, до сихъ поръ онъ встрчалъ со всхъ сторонъ безусловную подчиненность. Поэтому, очень натурально, что до сихъ поръ онъ и понятія не имлъ, что значитъ оскорбленная гордость, противопоставленная его деспотической власти.

Эдиь не пошевелила губами, но ея глаза, казалось, выговаривали отвтъ: ‘Надюсь, теперь онъ получилъ это понятіе’. — Каркеръ замтилъ, что ея нижняя губа задрожала, и грудь высоко подымалась оть напряженія волновавшихъ ее чувствъ. Ему слдовало теперь дополнить свою рекомендацію, и онъ продолжалъ съ непоколебимымъ спокойствіемъ:

— М-ръ Домби, конечно, очень почтенный человкъ, но, отуманенный своимъ величіемъ, онъ способенъ даже извращать факты и выводить изъ нихъ заключенія, какія ему нравятся. Такъ, напримръ, онъ искренно убжденъ — извините за глупость, которую услышите, но она принадлежитъ не мн — убжденъ, что его строгіе выговоры настоящей супруг, сдланные незадолго передъ плачевной смертью м-съ Скьютонъ, произвели на нее оглушительное дйствіе, такъ что она совершенно подчинилась его вол.

Эдиь захохотала. Смхъ негармоническій, но который однако-жъ, чрезвычайно понравился м-ру Каркеру.

— Теперь, м-съ, если вамъ угодно, это дло можно считать оконченнымъ. Ваши собственныя мннія такъ ршительны и, я увренъ въ этомъ, такъ неизмнны, что я почти боюсь вновь подвергнуться вашему негодованію, если осмлюсь замтить, что, несмотря на вс эти недостатки м-ра Домби, я, однако, привыкъ къ нему и глубоко его уважаю. Все это, поврьте, я говорю отнюдь не для того, чтобы хвастаться чувствами, къ которымъ, разумется, вы не можете имть никакой симпатіи, но единственно для того, чтобы объяснить по возможности степень моего усердія къ вашимъ общимъ интересамъ и вмст показать негодованіе на несчастную роль, которую я принуждень играть въ этой печальной драм.

Эдиь сидла такимъ образомъ, какъ будто бы боялась оторвать свои глаза отъ его лица.

Теперь оставалось развязать послдній узелъ.

— Уже поздно, м-съ, — началъ Каркеръ, — и вы, конечно, устали, но мн невозможно забыть другую цль, для которой я осмлился теперь явиться на ваши глаза. Вы любите миссъ Домби, — это знаю я, и знаетъ м-ръ Домби. Будьте, умоляю васъ, какъ можно боле осторожны въ обнаруженіи этой привязанности.

— Осторожна! Это что значитъ?

— По причинамъ, весьма важнымъ, вамъ не должно показывать чрезмрную привязанность кь этой молодой леди.

— Чрезмрную привязанность! — воскликнула Эдиь, нахмуривъ свои широкія брови и вставая съ мста. — Кто сметъ судить о моихъ привязанностяхъ. Кому какое до нихъ дло? Вамъ?

— Конечно не мн! — отвчалъ Каркеръ, вздохнувъ изъ глубины души и притворяясь крайне растроганнымъ.

— Кому же?

— Неужели вы сами не можете догадаться?

— Я не привыкла разгадывать.

Съ минуту они оба молчали и выразительно смотрли другъ на друга. Каркеръ еще разъ вздохнулъ изъ глубины души и началъ такимъ образомъ:

— Я въ крайне затруднительномъ положеніи, м-съ, поврьте мн въ этомъ. Вы объявили, что не примете черезъ меня никакихъ порученій, и запретили мн возвращаться къ этому предмету, но эти два предмета такъ тсно между собой соединены, что, если вамъ не угодно, безъ дальнйшихъ объясненій, послдовать совту относительно предосторожности, какую я имлъ честь рекомендовать вамъ, то я принужденъ, противъ воли, нарушить строгое ваше запрещеніе.

— Нарушайте. Этого отъ васъ можно ожидать, — сказала Эдиь.

Она была блдна и дрожала всмъ тломъ. Каркеръ, врно разсчитавшій на этотъ эффектъ, продолжалъ съ обыкновеннымъ спокойствіемъ:

— Онъ поручилъ мн сказать, что ваше поведеніе въ отношеніи къ миссъ Домби ему очень непріятно. Это, по его словамъ, подаетъ поводъ къ сравненіямъ, оскорбительнымъ для его особы. Поэтому м-ръ Домби желаетъ, чтобы вы совершенно перемнили обращеніе съ его дочерью, потому, говоритъ онъ, что ваша чрезмрная привязанность не принесеть ей ни малйшей пользы.

— Это угроза?

— Да, угроза, — отвчалъ Каркеръ шепотомъ и тутъ же прибавилъ громко, — но угроза, обращенная н_е н_а в_а_с_ъ.

Гордая и величественная, Эдиь стояла прямо съ сверкающими глазами и съ презрительной улыбкой на лиц, но вдругъ ея ноги подкосились, и она неминуемо упала бы на полъ, если бы Каркеръ не поддержалъ ее обими руками. Это ненавистное прикосновеніе мгновенно привело ее въ себя, оттолкнувъ его, она вытянулась во весь ростъ и, протягивая руку къ дверямъ, сказала:

— Осгавьте меня, прошу васъ. Не говорите ничего больше.

— Да и нельзя говорить, если бы даже я хотлъ. Богъ знаетъ, какія непредвиднныя слдствія могли бы произойти, если бы вы благовременно не ознакомились съ его образомъ мыслей. Миссъ Домби, мн извстно, огорчена теперь потерей своей старой служанки, но это ничего не значитъ въ сравненіи съ этими непредвиднными слдствіями. Я просилъ, чтобы миссъ Домби не присутствовала при нашемъ разговор, надюсь, вы не гнваетесь теперь за эту просьбу. Да или нтъ?

— Да. Но пожалуйста оставьте меня.

— Я зналъ, что вы слишкомъ любите молодую леди, чтобы подвергнуть ее убійственному несчастью выслушать разговоръ, который долженъ уничтожить ея будущія надежды.

— Сдлайте милость, оставьте меня.

— Я буду каждый день приходить къ м-ру Домби во время его болзни и доносить ему о длахъ. Позвольте мн опять явиться къ вамъ и узнать ваши желанія относительно предмета, о которомъ мы говоримъ.

— Оставите ли вы меня, или нтъ?

— Я не знаю даже, говорить ли мн м-ру Домби, что я имлъ удовольствіе васъ видть, или оставить его въ предположеніи, что еще не было къ этому удобнаго случая. Мн необходимо на этотъ счетъ узнать вашу волю, и чмъ скоре, тмъ лучше.

— Узнаете, но ради Бога, не теперь.

— Само собою разумется, миссъ Домби и впередъ не должна присутствовать при нашихъ свиданіяхъ. Я буду приходить къ вамъ, какъ человкъ, уполномоченный вполн вашимъ довріемъ и готовый вмст съ вами предпринять всевозможныя мры къ предотвращенію отъ нея угрожающей бды.

— Да, да. Только уйдете ли вы отъ меня?

Каркеръ поклонился и пошелъ къ дверямъ, но тутъ же воротился опять и, останавливаясь передъ Эдиью, сказалъ:

— Теперь, надюсь, я прощенъ, и вина моя заглажена. Могу ли — ради миссъ Домби и ради меня самого — поцловать на прощанье вашу руку?

Она подала ему ту самую руку, которую изувчила наканун. Рука была въ перчатк. Каркеръ ее поцловалъ и удалился. За дверьми нсколько разъ цловалъ онъ свою собственную руку, которая имла вожделнное счастье прикасаться къ перчатк м-съ Домби.

Глава XLVI.

Глубокія соображенія и нечаянная встрча.

Въ жизни и привычкахъ м-ра Каркера совершились замчательныя перемны. Нельзя было надивиться необыкновенному прилежанію, съ какимъ онъ занимался конторскими длами, и той сосредоточенности, съ какою онъ вникалъ въ малйшія подробности торговыхъ операцій знаменитой фирмы. Всегда дятельный и проницательный на этотъ счетъ, онъ теперь удвадцатерилъ обыкновенную свою бдительность, и его рысьи глаза не смыкались ни на минуту. Онъ не только шелъ наравн съ текущими длами, представлявшимися каждый день подъ какой-нибудь новой формой, но среди этихъ накопляющихся занятій онъ нашелъ досугъ — то есть онъ создалъ для себя досутъ — обревизовать за цлую дюжину годовъ коммерческую дятельность фирмы и свое собственное участіе въ ея операціяхъ. Часто, когда писаря расходились по домамъ, и вслдъ за ними пустли комнаты конторскаго заведенія, м-ръ Каркеръ, анатомируя золотого тельца, заключеннаго въ желзномъ гробу, изслдовалъ тайны книгъ и дловыхъ бумагъ съ терпливой кропотливостью человка, разскавшаго тончайшіе нервы и фибры своего субъекта. Перчъ, разсыльный, обыкновенно въ такихъ случаяхъ услаждалъ свою душу чтеніемъ прейсъкуранта при свт сальной свчи или дремалъ въ передней передъ каминомъ, рискуя каждую минуту нырнуть головою въ угольный ящикъ. Занятый почти исключительно домашними наслажденіями по поводу м-съ Перчъ, кормившей теперь двухъ близнецовъ, онъ, однако же, не могъ удержаться оть благоговнія передъ необычайнымъ усердіемъ набольшаго конторы и по цлымъ часамъ разсказывалъ о немъ своей почтенной супруг.

Такое же, если не большее вниманіе м-ръ Каркеръ обращалъ и на свои личныя дла. Не бывъ никогда товарищемъ торговаго дома — этой чести до сихъ поръ удостаивались только наслдники великой фамиліи Домби — онъ постоянно пользовался нкоторыми процентами съ барышей и участвовалъ во всхъ предпріятіяхъ, содйствовавшихъ къ приращенію капитала. Поэтому въ бурномъ денежномъ океан, мелкіе вьюны между тритонами золота считали его богачемъ не послдней руки. Джентльмены прилавковъ начали поговаривать, и довольно громко, что ‘Каркеръ себ на ум, знаетъ онъ, гд раки-то зимуютъ, и во время спшитъ собрать денежки въ свой карманъ. Продувная бестія’! Нкоторые господа между прочимъ держали пари, что Каркеръ собирается жениться на богатой вдов.

Впрочемъ, вс эти заботы отнюдь не мшали м-ру Каркеру наблюдать попрежнему своего начальника и смотрть за собственной особой. Теперь, какъ и всегда, онъ былъ чистъ, опрятенъ, гладокъ и вообще отличался всми кошачьими совершенствами. Не то, чтобы произошли существенныя перемны въ коренныхъ основаніяхъ его натуры, но усилилась и поднялась на нсколько градусовъ вся жизненная эссенція человка, живущаго въ немъ. Все, что замчали въ немъ прежде, замчали и теперь, только съ приращеніемъ огромныхъ процентовъ сосредоточенности. Онъ длалъ каждую вещь такимъ образомъ, какъ будто въ жизни ничего больше не длалъ, — a это въ такихъ людяхъ врный знакъ, что ихъ мыслительная машина въ эту минуту на всемъ ходу.

Была въ немъ только одна радикальная перемна, не имвшая никакого отношенія къ прежнимъ привычкамъ. Прозжая по улицамъ и переулкамъ, Каркеръ погружался въ глубокое раздумье, какъ въ то достопамятное утро, когда м-ръ Домби такъ неожиданно испыталъ на себ удары рока. Повсивъ голову и опустивъ глаза, онъ машинально избгалъ препятствій на своемъ пути и, казалось, ничего не видлъ и не слышалъ вплоть до прибытія на мсто своего назначенія, если какой-нибудь внезапный случай не пробуждалъ его вниманія.

Такимъ образомъ однажды халъ онъ на своемъ блоногомъ кон къ контор Домби и Сына и вовсе не замчалъ, что съ одной стороны его наблюдаютъ дв пары женскихъ глазъ, a съ другой очарованные буркулы Точильщика, который, въ доказательство аккуратности, дожидался его на углу одного переулка, почти за цлую версту отъ назначеннаго мста. Бдный парень три-четыре раза безполезно снималъ шляпу и, отчаявшись обратить на себя вниманіе господина, пошелъ за хвостомъ его коня, готовый во всякое мгновеніе держать стремя, гд бы м-ръ Каркеръ ни остановился.

— Посмотри сюда: вотъ онъ какъ детъ! — вскрикнула одна изъ этихъ двухъ женщинъ, — безобразная старушенка, протянувшая свою морщинистую руку, чтобы указать на задумчиваго всадника своей молодой товарк, которая стояла подл нея y воротъ.

Дочь м-съ Браунъ, при этомъ восклицаніи, обратила въ его сторону глаза, и налиц ея мгновенно выразилась ужасная мстительность и злоба.

— Никогда не думала его видть, — сказала она тихимъ голосомъ, — авось тмъ лучше, что вижу. Воть онъ! вотъ онъ!

— Не измнился ни на волосъ! — сказала старуха съ выраженіемъ безсильной злобы.

— Еще бы, — возразила дочь, — отъ чего ему измниться! Какого чорта онъ перенесъ? Во мн зато достанетъ перемны на двадцать человкъ. Разв мн этого мало?

— Вотъ онъ какъ детъ! — бормотала старуха, озирая дочь своими красными глазами, — красивый, чопорный господинъ на лихомъ кон, a вотъ мы сь тобой барахтаемся въ грязи….

— Мы и вышли изъ грязи, — съ нетерпніемъ подхватила дочь, — чмъ же намъ быть? Его конь можетъ топтать насъ сколько угодно.

Старуха хотла что-то сказать, но молодая женщина, сдлавъ повелительный жестъ, еще разъ впилась глазами въ прозжавшаго всадника. Мать принуждена была замолчать, какъ будто ея голосъ могъ ослабить пристальные взгляды Алисы. Мало-по-малу всадникъ скрылся, и молодая женщина успокоилась совершенно. Тогда старуха начала опять:

— Алиса! красотка моя! — И вмст съ этимъ она дернула ее за рукавъ, чтобы пробудить ея вниманіе. — Неужто онъ такъ и удетъ, и ты не выпросишь y него денегъ? Да вдь это изъ рукъ вонъ, дочка, гадина ты этакая!

— Разв я не говорила, что не нужны мн его деньги? — возразила дочь, — сколько еще разъ толко вать теб объ этомъ? Приняла ли я монету отъ его сестры! Да умирай я съ голоду среди дороги, и тогда не возьму отъ него ни копейки… или нтъ, возьму пожалуй, да только для того, чтобы облить ее ядомъ и отослать ему назадъ. Пойдемъ отсюда, матушка.

— Онъ такъ богатъ, — бормотала старуха, — a мы такъ бдны!

— Бдны оттого, что не можемъ ему заплатить за его добро, — отвчала дочь, — пусть мн дадутъ такое богатство, и я сумю имъ распорядиться. Пойдемъ, матушка, нечего тутъ глазть.

Въ эту минуту Точильщикъ возвращался по той же улиц, ведя подъ уздцы блоногую лошадь своего хозяина. Старуха, уже сдвинувшаяся съ мста, вдругъ остановилась опять и съ жадностью начала вглядываться въ физіономію молодого человка, поглотившаго теперь все ея вниманіе. Какъ скоро Робинъ поравнялся съ ними, старуха мгновенно отпрянула отъ воротъ, и, подскочивъ къ молодому парню, ударила его по плечу.

— A гд все это время погуливалъ, мой веселый Робинъ? — сказала старуха, когда парень обернулся къ ней черезъ плечо.

При этомъ возглас веселый Робинъ вдрутъ сдлалъ самую жалкую рожу и забормоталъ сквозь слезы:

— О, неужели ты не оставишь въ поко бднаго парня, м-съ Браунъ, когда онъ досталъ себ честный кусокъ хлба и ведетъ себя хорошо! Какъ это вамъ не стыдно, миссисъ Браунъ! Парень ведетъ въ честную конюшню лошадь своего хозяина, a вы вотъ останавливаете его на улиц и разговариваете! Да залучи ты къ себ такого коня, ты изъ него мигомъ состряпала бы на продажу мясо для кошекъ и собакъ. Гд погуливалъ? a теб на что? Я думалъ, признаться, что твои косги давно убрались въ дальнюю дорогу! — заключилъ Точильщикъ, думая этимъ послднимъ замчаніемъ кольнуть за живое привязчивую старуху.

— Вотъ онъ какъ поговариваетъ съ своими старыми друзьями! — закричала старуха, обращаясь къ дочери. — Я, бывало, возилась и нянчилась съ нимъ по цлымъ мсяцамъ и недлямъ, когда онъ гонялъ голубей и перехватывалъ птицъ. Вотъ теб и благодарность!

— Отвяжитесь вы съ этими птицами, миссисъ Браунъ! — возразилъ Робинъ тономъ отчаянной тоски. Лучше бы бдному парню свести дружбу со львами, чмъ съ этими маленькими пернатыми крикунами, которые вотъ какъ разъ налетятъ иа твою рожу, когда этого нисколько не ожидаешь. — Ну, миссисъ Браунъ, какъ ваше здоровье, смю спросить, и что вамъ угодно?

Эти учтивые вопросы были, однако, произнесены такимъ тономъ, въ которомъ явно высказывалось желаніе спровадить съ глазъ долой навязчивую старуху.

— Поди ты, какъ онъ раскудахтался! — сказала м-съ Браунъ, опять обращаясь къ своей дочери. — Кудахтай, соколикъ, до поры до времени, a вотъ я потолкую о теб съ кое-какими твоими старыми пріятелями, съ которыми ты вмст обманывалъ и воровалъ….

— Да замолчите ли вы, миссисъ Браунъ? — прервалъ горемычный Точильщикъ, быстро озираясь вокругъ, какъ будто за его затылкомъ блистали перловые зубы всевдущаго господина. — Что вамъ за радость погубить бднаго парня? Подумайте о своихъ лтахъ, миссисъ Браунъ! Разв вамъ нечего больше длать?

М-съ Браунъ между тмъ гладила коня. Робинъ съ неудовольствіемъ взиралъ на эту операцію.

— Что ты хнычешь, безталанный дтинушка? Какого чорта я сдлаю твоему коню?

— Какого чорта! Да притронься къ нему хоть соломинкой, хозяинъ все узнаетъ.

И Точильщикъ усердно принялся дуть на мсто, къ которому прикасалась старуха, какъ будто онъ дйствительно врилъ тому, что говорилх. Уничтоживъ, такимъ образомъ, истинный или мнимый слдъ нечистаго прикосновенія, Робинъ повелъ впередъ своего коня. Старуха пошла подл, бросивъ выразительный взглядъ на дочь, и продолжала разговоръ:

— Теплое мстечко, Робинъ, а? Везетъ теб, дтинушка, а?

— Толкуй вотъ тутъ, повезетъ много, если станешь съ тобой встрчаться, — возразилъ несчастный Точильщикъ, длая жалкую гримасу и останавливаясь среди дороги. — Да что это въ самомъ дл, миссисъ Браунъ, отстанете ли вы отъ меня? Зачмъ не отзоветъ васъ эта молодая женщина, если она вамъ пріятельница? Проваливай, проваливай, бабушка Браунъ.

— Какъ, — закричала старуха, вытянувъ морщинистое лицо, исковерканное чудовищной улыбкой. — Такъ ты, мошенникъ, отпираешься отъ своихъ старыхъ друзей! такъ ты забываешь ихъ старую хлбъ-соль! Проваливай? A кто давалъ теб пріютъ въ своемъ дом, когда ты, какъ собака, валялся по каменнымъ мостовымъ? a кто y тебя покупалъ и продавалъ съ тобою разныя вещицы, когда ты отлынивалъ отъ школы, озорникъ ты этакій? a гд, въ какомъ углу, на чьей лавк ты храплъ въ т поры, бутузъ ты пучеглазый, образина ты непутная, а? Проваливай? Хорошо, голубчикъ, хорошо. Завтра же я нагоню къ теб цлую свору твоихъ прежнихъ товарищей, и вотъ увидимъ, какъ ты имъ скажешь — проваливай! Пойдемъ, Алиса. Чортъ съ нимъ!

— Погодите, миссисъ Браунъ! — закричалъ съ отчаяніемъ Точильщикъ. — Что вы хотите длать? На что это вы сердитесь, добрая бабушка? Да не уходите же, я и не думалъ васъ обижать. Я вдь съ самаго начала сказалъ, — какъ ваше здоровье? — вольно же вамъ ничего не отвчать. Ну, бабушка, все ли вы въ добромъ здоровьи? Да оглянитесь же сюда! — завопилъ Робъ жалобнымъ голосомъ, — ахъ, ты, Господи! Ну какъ бдному парню, разиня ротъ, стоять среди улицы съ хозяйской лошадью, которую надобно вычистить и выхолить! И онъ-то…. ой, ой, ой!… онъ знаетъ всю подноготную!…

Старуха, работая постоянно губами и мотая головой, бормотала что-то про себя, однако сдлала видъ, что перестаетъ сердиться.

— Пойдемте же со мной, — продолжалъ Робинъ, я поставлю лошадь въ стойло, и потомъ мы разопьемъ съ вами бутылочку, не такъ ли, миссисъ Браунъ? Миссъ, пойдемте съ нами, будьте такъ добры. Я, право, очень радъ этому свиданію, да только вотъ лошадь-то спутала меня.

Посл этого извиненія, Точильщикъ, съ отчаяніемъ въ душ, поворотилъ своего коня въ глухой переулокъ, чтобы спокойне добраться до конюшенъ. Старуха, безпрестанно озираясь на свою дочь, пошла подл, между тмъ какъ Алиса слдовала за ними въ нкоторомъ отдаленіи.

Минутъ черезъ десять почтенная компанія повернула на большой дворъ или площадь, обставленную амбарами, между которыми особенно бросался въ глаза амбаръ бутылочнаго мастера. Здсь же была и огромная конюшня, дававшая пріютъ нсколькимъ дюжинамъ благородныхъ животныхъ. Отдавъ конюху блоногаго коня, Точильщикъ пригласилъ своихъ дамъ посидть y воротъ на каменной скамейк, a самъ побжалъ въ ближайшій кабакъ, изъ котораго тотчасъ же воротился со штофомъ и стаканомъ.

— Это за здоровье твоего хозяина, м-ра Каркера, что ли? — сказала тихонько старуха, принимая поданный стаканъ. — Ну, многая ему лта!

— Да разв я сказалъ, какъ зовутъ моего хозяина? — замтилъ Точильщикъ, выпучивъ глаза.

— Мы его знаемъ, — сказала м-съ Браунъ, переставъ жевать и впившись глазами въ своего собесдника. — Мы его видли сегодня поутру верхомъ на лошади, a ты еще вертлся передъ нимъ и снималъ шапку.

— Ай, ай! что это съ ней длается? Разв она не будетъ пить?

Этотъ вопросъ относился къ Алис, которая, завернувшись въ свой капотъ, сидла поодаль, не обращая никакого вниманія на предложенный стаканъ. Старуха между тмъ качала головой.

— Ты не смотри на нее, — сказала м-съ Браунъ, — она y меня такая странная. A вотъ м-ръ Каркеръ…

— Tс! — сказалъ Точильщикъ, осторожно осматриваясь во вс стороны, какъ будто м-ръ Каркеръ сгоялъ и подслушивалъ гд-нибудь за угломъ. — Тише, пожалуйста!

— A что? Разв онъ здсь?

— Какъ знать? — бормоталъ Робинъ, бросая робкій взглядъ на амбаръ бутылочнаго мастера, какъ будто его хозяинъ скрывался тамъ между громадами стклянокъ.

— Хорошій хозяинъ? — спросила м-съ Браунъ.

Робинъ кивнулъ головой и прибавилъ тихимъ голосомъ:

— Проницателенъ такъ, что Боже упаси!

— За городомъ живетъ?

— За городомъ, y него собственная дача, a только теперь мы живемъ не дома.

— Гд же?

— На квартир, недалеко отъ м-ра Домби.

Вдругъ молодая женщина бросила на него такой пытливый взоръ, что Робинъ совсмъ растерялся, и, не зная самъ, что длаетъ, налилъ ей еще стаканъ вина. Стаканъ опять не былъ принятъ.

— Вы, чай, помните м-ра Домби? — продолжаль Точильщикъ, — мы о немъ, бывало, часто съ вами толковали.

Старуха сдлала утвердительный жестъ.

— Ну, такъ вотъ м-ръ Домби слетлъ намедни съ лошади и разбился. Поэтому мой хозяинъ и перехалъ въ городъ, чтобы чаще видться съ м-ромъ Домби или съ м-съ Домбй.

— A они уже подружились, голубчикъ? спросила старука

— Кто?

— Онъ и она.

— То есть м-ръ и м-съ Домби? Почему мн зыать?

— Не они, цыпленочекъ ты мой, a твой хозяинъ и м-съ Домби, — возразила старуха вкрадчивымъ тономъ.

— Не знаю, — сказалъ Робинъ, озираясь вокругь, — можетъ, и подружились. Какъ вы любопытны, бабушка Браунъ! По-моему, знай себя, и будетъ съ тебя! Лучше держать языкъ за зубами. Право!

— Да вдь бды тутъ нтъ, касатикъ! — воскликнула старуха съ дикимъ смхомъ и хлопая руками. — Какой ты нынче скрытиый Робинъ! вотъ что значитъ попасть въ люди. Ну, a все-таки бды тутъ нтъ.

— Нтъ-то нтъ, оно, пожалуй, и такъ, — возразилъ Робинъ, бросая опять отчаянный взглядъ на бутылочный амбаръ, — a болтать, по-моему, никакъ не слдуетъ даже о пуговицахъ моего хозяина. Я вдь знаю, что говорю. Лучше повситься или утопиться, чмъ заводить что на его счетъ. Я бы вамъ ни за что не сказалъ его имени, если бы вы сами не знали. Говорите о чемъ-нибудь другомъ.

Между тмъ, какъ Точильщикъ опять повелъ глазами по площадк, старуха сдлала тайный знакъ своей дочери. Понявъ смыслъ этого мгновеннаго жеста, Аіиса отвела глаза отъ мальчишки, который ихъ угощалъ, и сла, какъ прежде, закутавшись въ свой плащъ.

— Робинъ! — сказала старуха, приглашая его на другой конецъ скамейки. — Ты всегда былъ моимъ ненагляднымъ любимцемъ… былъ или нтъ? Ну, говори же, касатикъ, да или нтъ.

— Да, бабушка, да! — отвчалъ Точильщикъ, длая прежалкую гримасу.

— И ты могъ меня оставить! — сказала старуха, обвивая руками его шею. — Ты убжалъ, да и нропалъ, и нтъ о теб ни слуху, ни духу, мошенникъ ты этакій! Что бы теб хоть разъ какъ-нибудь забжать къ старымъ друзьямъ и подать о себ всточку! Такъ нтъ, плутяга, загордился, ой, ой!

— Поди-ка попробуй пожить съ такимъ хозяиномъ, какъ мой, — заголосилъ въ отчаяніи Точильщикъ, — онъ видитъ, кажись, за тридевять земель и знаетъ побольше всякаго чорта. Поневол тутъ загордишься, да и прикусишь языкъ.

— Стало быть, ты никогда не навстишь меня, Робинъ? — вскричала м-съ Браунъ. — Никогда ты не придешь ко мн, голубчикъ?

— Нтъ, нтъ, бабушка, приду. Съ чего ты накинулась? приду, говорятъ теб.

— Ай же соколикъ! вотъ это хорошо! Люблю дружка за обычай, — кричала старуха, осушая слезы на своей щек и сжимая его въ своихъ объятіяхъ. — Придешь на старое мсто, Робинъ?

— Да, бабушка.

— Скоро, касатикъ?

— Скоро.

— И часто будешь ходить, голубчикъ ты мой?

— Да, да, да, — отвчалъ Робинъ скороговоркой, — буду ходить часто, бабушка, ей Богу.

— Ну, любезный, если ты не врешь, — сказала м-съ Браунъ, поднявъ руки и закинувъ голову назадъ, — я никогда не подойду къ твоей квартир, хотя и знаю, гд ты живешь, никогда не заикнусь о теб, мой голубчикъ, никогда!

Это восклицаніе послужило каплей утшенія для бднаго Точильщика, и онъ, взявъ руку м-съ Браунъ, умолялъ ее со слезами на глазахъ, чтобы она, ради Бога, не разстраивала его счастья. М-съ Браунъ согласилась, и въ доказательство еще разъ заключила въ нжныя объятія своего закадычнаго друга. Вставъ, наконецъ, со скамейки, чтобы идти за дочерью, она приложила палецъ къ губамъ и шепотомъ начала просить денегъ.

— Шиллингъ, мой милый, или хоть полъ-шиллинга, ради стараго знакомства! Я бдна, кормилецъ, a моя дочь ,— м-съ Браунъ оглянулась черезъ плечо — это вдь дочь хмоя… она моритъ меня и голодомъ, и холодомъ.

Но когда Точильщикъ сунулъ шиллингъ въ ея руку, Алиса, быстро обернувшись назадъ, выхватила монету и бросила на полъ.

— Какъ, матушка! — вскрикнула она, — опять деньги! деньги съ начала до конца! Разв ты забыла, что я говорила теб только-что? Молодой человкъ, можете взять вашу монету.

Старуха страшно застонала, когда y нея вырвали деньги, но, не смя прекословить, поковыляла за своей дочерью въ переулокъ, выходившій отъ этого двора. Ошеломленный Точильщикъ, наблюдавшій ихъ съ своего мста, вскср увидлъ, что об женицины остановились и вступили между собою въ жаркій разговоръ, при чемъ молодая не разъ длала рукою грозное движеніе, относившееся, вроятно, къ предмету ея рчи.

— Вотъ тутъ и валандайся съ этой сволочью, — думалъ Точильщикъ, продолжая свои безмолвныя наблюденія съ высоты каменной скамейки. — Не было печали, черти накачали. Ну, если этой вдьм когда-нибудь придетъ въ голову выполнить свои угрозы…. a впрочемъ чего я робю? не Маусаиловы же вка проживетъ. негодная старушенка: авось какъ разъ издохнетъ черезъ годъ, a можетъ, и раньше, и тогда вс концы въ воду.

Успокоивъ себя такими основательными предположеніями, Робинъ соскочилъ со скамейки и весело направилъ шаги къ контор Домби и Сына въ полной готовности дожидаться новыхъ приказаній своего грознаго владыки.

Однако, при взгляд на грознаго владыку, засдавшаго въ контор, Точильшикъ затрепеталъ и затрясся всми суставами, ожидая заслуженныхъ упрековъ за сношенія съ м-съ Браунъ. Но упрековъ не было. М-ръ Каркеръ, по обыкновенію, вручилъ своему слуг утреннюю пачку бумагъ для м-ра Домби и записочку для м-съ Домби, при чемъ только кивнулъ головою, рекомендуя быть осторожне и держать ухо востро: таинственное предостереженіе, стоившее всякихъ угрозъ и наказаній для запуганнаго парня.

Оставшись опять одинъ въ своей комнат, м-ръ Каркеръ принялся за дла и проработалъ цлый день. Онъ принималъ постителей, пересматривалъ документы, обозрвалъ снаружи, вдоль и поперекъ, колеса и пружины меркантильной машины, и мысль его во время этихъ занятій ни на минуту не уклонялась въ сторону отъ обдуманнаго плана. Наконецъ, когда на письменномъ стол не оставалось боле ни одного клочка дловой бумаги, м-ръ Каркеръ еще разъ погрузился въ глубокое раздумье.

Онъ стоялъ на своемъ обыкновенномъ мст и въ своей обыкновенной поз, уставивъ глаза на коверъ передъ каминомъ, когда вошелъ въ комнату его братъ съ пачкою писемъ, полученныхъ въ продолженіе дня. М-ръ Каркерь, переставъ наблюдать конторскій полъ, обратилъ геперь все свое вниманіе на брата, и когда тотъ, положивъ письма на столъ, хотлъ уже идти, главный приказчикъ остановилъ его вопросомъ:

— Зачмъ ты приходилъ сюда, Джонъ Каркеръ?

Его братъ указалъ на письма.

— Странно, любезный, ты ходишь сюда каждый день и ни разу не освдомишься о здоровьи нашего хозяина.

— Сегодня поутру говорили въ контор, что м-ръ Домби поправляется, — отвчалъ братъ.

— Какая, подумаешь, кроткая овечка! — улыбаясь возразилъ приказчикъ. — Если бы этакъ м-ръ Домби схватилъ горячку или, чего добраго, отправился на тотъ свтъ, ты, конечно, мой милый, стосковался бы съ печали: не такъ ли?

— Я былъ бы очень огорченъ.

— Онъ былъ бы огорченъ! — возразилъ приказчикъ, указывая на брата, какъ будто тутъ стоялъ еще человкъ, къ которому онъ обращался. — Онъ былъ бы очень огорченъ! Ай да братецъ! И эта ветошь, эта гадина, прибитая носомъ къ стн уже чортъ знаетъ сколько лтъ и чортъ знаетъ для чего, тоже хвастается своей преданностью, благодарностью, уваженіемъ и, пожалуй, самоотверженіемъ! И ты думаешь, любезный, что, вотъ такъ теб и поврятъ!

— Я ни въ чемъ тебя не увряю, Джемсъ. Будь, ради Бога, справедливъ ко мн, какъ и къ другимъ. Ты предлагаешь вопросъ, и я отвчаю, это, кажется, въ порядк вещей.

— И теб точно не на что пожаловатьсн, мокрая ты курица! — закричалъ приказчикъ съ необыкновенной запальчивостью. — Гордое обхожденіе тебя не раздражаетъ, глупые капризы, надутая важность, дерзкіе выговоры, упреки, — все это теб ни по чемъ! Да кой чортъ! человкъ ты или мышь?

— Было бы очень странно, если бы два человка, прожившіе вмст цлые годы и поставленные въ отношеніи одинъ къ другому какъ начальникъ и подчиненный, не находили другъ въ друг какихъ-нибудь поводовъ къ неудовольствіямъ, особенно если взять въ разсчетъ предубжденіе ко мн м-ра Домби. Но кром того, что моя исторія здсь….

— Его исторія здсь! — воскликнулъ Джемсъ. — Это твой всегдашній конекъ. Ну, продолжай!

— Кром того, что моя здшняя исторія обязываетъ меня собственно быть благодарнымъ, я увренъ, что во всемъ торговомъ дом не найдется ни одного человка, который бы не находилъ повода къ признательности. Не думай, братъ, чтобы здсь оставались хладнокровными къ судьб м-ра Домби, совсмъ напротивъ, несчастное приключеніе съ почтеннымъ представителемъ фирмы огорчило боле или мене каждаго изъ насъ.

— Да, y тебя особыя причины быть благодарнымъ! — воскликнулъ Джемсъ презрительнымъ тономъ. — Глупецъ! неужели ты не видишь, зачмъ ты удержанъ въ этой контор? Ты ни больше, ни меньше, какъ дешевый урокъ для всей остальной сволочи и вмст великолпнйшій образчикъ милосердія Домби и Сына, которымъ очень нужны такіе образчики для увеличенія кредита.

— Я думаю, напротивъ, — отвчалъ братъ кроткимъ тономъ, — что фирма удержала меня по другимъ, боле безкорыстнымъ причинамъ.

— По какимъ это, интересно бы знать? Ужъ не по чувству ли христіанскаго милосердія и любви къ ближнему? Глупецъ!

— Послушай, Джемсъ. Хотя узы братства между нами разорваны давнымъ-давно….

— Кто же разорвалъ ихъ, почтеннйшій?

— Я, дурнымъ поведеніемъ. Я ни въ чемъ не обвиняю тебя.

— Это очень мило съ твоей стороны не обвинять меня, — возразилъ главный приказчикъ, выставляя на показъ свои блистательные зубы. — Ну, продолжай!

— Хотя узы братства, говорю я, давно разорваны между нами, однако я убдительно прошу не осыпать меня безполезными упреками и не перетолковывать моихъ словъ. Я хотлъ только замтить, что несправедливо было бы съ твоей стороны предположеніе, что только ты одинъ лично уважаешь м-ра Домби, хотя, разумется, ты боле всхъ насъ имешь причинъ дорожить благосостояніемъ фирмы: ты поставленъ здсь выше всхъ, удостоенъ полной довренности, обогащенъ и осыпанъ всми милостями, и м-ръ Домби обходится съ тобою, какъ съ товарищемъ и другомъ. Но, при всемъ томъ, я нравственно убжденъ и повторяю еще, что вс здсь уважаютъ представителя фирмы.

— Ты лжешь! — закричалъ приказчикъ, вспыхнувъ отъ гнва. — Ты подлый лицемръ, Джонъ Каркеръ, и я повторяю, что ты лжешь!

— Остановись, Джемсъ! что ты разумешь подъ этими обидными словами?

— A вотъ видишь ли, любезный, что я подъ этимъ разумю, — отвчалъ приказчикъ, показывая брату оконечность указательнаго пальца. — Ты можешь сколько теб угодно надвать маску подлйшаго лицемра, я вижу тебя насквозь и знаю наизусть свычаи и обычаи всей конторской сволочи. Нтъ здсь ни одного человка, отъ меня до послдняго молокососа, который бы сколько-нибудь уважалъ хозяина этихъ заведеній. Вс ненавидятъ Домби и втихомолку посылаютъ ему тысячи чертей. Чмъ кто ближе къ его милостямъ, тмъ ближе къ его нахальству. Вс и каждый удаляются отъ него по мр приближенія къ нему, и будь y кого побольше смлости, тотъ открыто возсталъ бы противъ этого гордеца. Вотъ какой здсь законъ!

Джонъ, начинавшій, въ свою очередь, горячиться, до того былъ теперь изумленъ послдними словами брата, что нсколько времени не могъ выговорить ни слова.

— Не знаю, — сказалъ онъ наконецъ, приходя мало-по-малу въ себя, — не знаю, кто такъ неудачно принялъ на себя трудъ нашептывать теб вс эти небылицы, и не понимаю, зачмъ именно меня, a не другого кого ловишь ты на удочку…. Не запирайся, я очень хорошо вижу, что ты испытываешь меня и вывдываешь. Твое обращеніе и манеры, совсмъ теб несвойственныя, ясно подтверждаютъ это. Но какъ бы то ни было, ты обманутъ, Джемсъ Каркеръ.

— Разумется, я очень хорошо знаю, что обманутъ.

— Только не мною, въ этомъ можно присягнуть. Обманываютъ тебя или шпіоны, если оии y тебя есть, или собственныя мысли и подозрнія.

— У меня нтъ подозрній, — съ живостью возразилъ главный приказчикъ. — Мои догадки — достоврность. У всхъ васъ одна и та же псня. Вс вы — низкія, презрнныя, гадкія собаки, воете на одинъ тонъ и виляете однимъ хвостомъ. Знаю я васъ!

Джонъ Каркеръ удалился, не сказавъ ни слова, и затворилъ дверь. Главный приказчикъ пододвинулъ къ камину стулъ и началъ тихонько разгребать уголь кочергой.

— Канальи, бестіи, мошенники, плуты! — восклицалъ на досуг м-ръ Каркеръ, выставляя для собственнаго удовольствія свои перловые зубы. — Нтъ изъ нихъ ни одного, который бы не прикинулся обиженнымъ и оскорбленнымъ… какъ! Да будь y нихъ сила, власть и умніе, они бы въ прахъ уничтожили этого Домби и разбросали бы его кости съ такимъ же хладнокровіемъ, какъ я вотъ выгребаю этотъ пепелъ.

Разсявъ за ршеткой остатки пепла, м-ръ Каркеръ любовался на свое произведеніе съ задумчивой улыбкой.

— A для нихъ вдь нтъ еще этой женщины, которая рисуется въ перспектив блистательной наградой, — прибавилъ онъ торжественнымъ тономъ. — Мы шли напроломъ черезъ рогатки гордости и высокомрія, — этого не должно забывать. Каково было наше знакомство? Да, чортъ побери!

Съ этимъ онъ впалъ въ глубокое раздумье и долго просидлъ, повсивъ голову надъ почернвшей ршеткой. Наконецъ, онъ всталъ, надлъ шляпу и перчатки и вышелъ изъ комнаты. Была уже ночь. М-ръ Каркеръ слъ на коня и похалъ по освщеннымъ улицамъ.

Подъхавъ къ дому м-ръ Домби, Каркеръ взглянулъ на верхнее окно, гд, бывало, онъ наблюдалъ Флоренсу съ ея собакой. Въ окн не было свта, Каркеръ улыбнулся и небрежно повелъ глазами по всему фасаду великолпнаго чертога.

— Было время, — сказалъ онъ, — когда не безъ удовольствія наблюдалъ я и тебя, маленькая звзда, наводя тни по мр надобности и окружая тебя облаками! Но теперь на горизонт яркая планета, и ты потерялась въ ея свт.

Онъ поворотилъ за уголъ блоногаго коня и отыскалъ глазами одно изъ многочисленныхъ оконъ на переулочной сторон дома. Другія мысли, другія воспоминанія пробудились въ его душ: какая-то гордая, величественная фигура, рука въ перчатк, перья изъ крыла прекрасной птицы, разсянныя по полу, блая грудь, волновавшаяся подъ платьемъ, какъ будто отъ приближенія бури…. Постоявъ съ минуту, м-ръ Каркеръ поворотилъ назадъ и быстро помчался впередъ по темнымъ и опустлымъ паркамъ.

Роковое сцпленіе обстоятельствъ! Гордая женщина ненавидла его всми силами души и между тмъ исподволь должна была привыкнуть къ его обществу, и вотъ теперь онъ — единственный человкъ, который присвоилъ себ право разговаривать съ ней о ея супруг и о собственномъ ея униженіи въ своихъ же глазахъ! Она знала его въ совершенств, точно такъ же, какъ и онъ ее зналъ, и поэтому между ними не могло быть никакой доврчивости, a между тмъ, несмотря на эту глубокую ненависть, онъ съ каждымъ днемъ подходилъ къ ней ближе. Несмотря на глубокую ненависть! Haпротивъ, очень смотря: на дн этого чувства, зоркій и грозный глазъ ея смутно прозиралъ зародышъ отмщенія, которое съ нкотораго времени мрачнымъ пятномъ запало въ ея душу.

И неужели призракъ этой женщины носился въ его воображеніи, когда онъ стремглавъ летлъ по опустлому пространству? И былъ этотъ призракъ вренъ дйствительности?

Да. Онъ воображаль ее точно такою, какъ она была. Ея гордость, отвращеніе, ненависть были для него столько же ясны, какъ ея красота. Ничто съ такою отчетливою врностью онь не представлялъ, какъ ея ненависть къ себ. Она то горделиво отталкивала его повелительнымъ жестомъ, то иногда бросалась къ ногамъ его лошади и уничтожалась во прах, но какъ бы ни было, она всегда являлась его умственному взору безъ маски, безъ прикрасъ, и онъ наблюдалъ ее на опасномъ пути, по которому она проходила.

Глава XLVII.

Громовой ударъ.

Время не укоротило барьера между м-ромъ Домби и его женой. Утшитель скорбящихъ и укротитель гнвныхъ, благодтельное время нисколько не помогало этой чет, связанной не розовою цпью, a желзными кандалами, натиравшими до крови и костей ихъ крпкія руки, стремившіяся съ каждымъ днемъ высвободиться отъ насильственнаго ига и разойтись въ противоположныя стороны. Разнородная ихъ гордость, обращенная на разные предметы, была однакожъ совершенно равна въ степени своей упругости и силы, и отъ ихъ кремнистаго столкновенія мгновенно вспыхивалъ между ними огонь, который горлъ или тллся, смотря по обстоятельствамъ, но сожигаль непремнно все, къ чему ни прикасался, и осыпалъ, такимъ образомъ, грудами пепла тернистый путь злополучнаго брака.

Будемь къ нему справедливы. Надменный до чудовищнаго ослпленія, возроставшаго и усиливающагося по мр сопротивленія, онъ принуждалъ и всегда готовъ былъ принуждать ее къ чему бы и какъ бы то ни было, но, въ сущности, онъ не перемнилъ о ней своего мннія, и его чувства были всегда одни и т же. Она, нечего и говорить, вела себя очень дурно, не признавая надъ собой его верховнаго вліянія и отказываясь отъ всякой подчиненности, поэтому слдовало ее исправить и привести въ приличныя границы, но все же нтъ никакого сомннія, что при другомъ поведеніи, она была бы отличнымъ украшеніемъ его дома и могла бы сообщить удивительный блескъ знаменитому имени Домби и Сына.

Она между тмъ…. но ея положеніе не измнилось съ того вечера, когда она сидла одна подл мерцающаго пламени, въ мрачной и грозной красот, наблюдая темныя тни на стн, какъ будто въ нихъ обрисовывались ея собственныя мысли. Проникнутая страшнымъ отвращеніемъ, она чаще и чаще обращала теперь свой мрачный взглядъ на отвратительную фигуру, направлявшую противъ нея всевозможные роды нравственнаго униженія. Это была опять фигура ея супруга.

Да неужели, въ самомъ дл, могъ въ род нашемъ образоваться такой характеръ, какъ y м-ра Домби? Естественно ли это?

Уже полгода прошло посл бдственнаго приключенія, a они не измнились въ своихъ отношеніяхъ друтъ къ другу. Она стояла на его пути мраморной скалою, несокрушимою никакими ударами грома, a онъ лежалъ на ея дорог холоднымъ болотомъ душнаго погреба, куда не проникалъ и не проникнетъ никогда лучъ дневного свтила.

Что касается до Флоренсы, въ ея сердц исчезла теперь всякая надежда на лучшую будущность, надежда, основанная на водвореніи въ новомъ дом прекрасной маменьки. Новый домъ постарлъ почти двумя годами, и тяжелые опыты каждаго дня задушили тоскливое предчувствіе отдаленнаго счастья. Если еще въ глубин ея души оставался отблескь угасавшей надежды, что Эдиь и ея отецъ со временемъ, быть можетъ, какъ-нибудь сдлаются счастливе, зато она была убждена, что отецъ никогда не будетъ ее любить. Разъ, и только разъ въ жизни, показалось ей, что она читаетъ въ глазахъ отца что-то, похожее на раскаяніе, но это мгновеніе давно исчезло въ продолжительномъ воспомиианіи о его холодности, мрачной и упорной.

Флоренса еще любила его, но съ нкотораго времени ея любовь начала мало-по-малу принимать какой-то странный характеръ. Думая объ отц, она представляла его не дйствительнымъ существомъ, a отжившимъ членомъ вымершаго семейства, который для нея очень дорогъ по воспоминаніямъ объ этомъ семейств. Тихая грусть, съ какой она любила память маленькаго Павла или своей матери, казалось, входила теперь частью въ ея представленія о немъ, имвшія видъ милыхъ сердцу воспоминаній, и, такимъ образомъ, отецъ, любимый ею, становился для нея неопредленною мечтою безъ всякой связи съ дйствительною жизнью, какъ образъ милаго брата, которому слдовало со временемъ достигнуть зрлаго возраста и сдлаться ея естественнымъ покровителемъ. Флоренса сама не могла отдать себ яснаго отчета въ этихъ представленіяхъ, но нтъ ничего мудренаго, если она считала своего отца умершимъ для себя: мысль о немъ всегда соединялась съ мыслью о погибщихъ надеждахъ и желаніахъ, умерщвленныхъ его холодностыо.

Такая перемна въ молодой двушк произошла незамтно для нея самой, точно такъ же, какъ незамтно перешла она отъ младенчества къ дтству и отъ дтства къ періоду полнаго расцвта женской красоты. Флоренс было почти семнадцать лтъ, когда въ своихъ уединенныхъ размышленіяхъ она мало-по-малу начала сознавать свое дйствительиое отношеніе къ окружающимъ предметамъ.

Она часто оставалась теперь наедин, потому что ея прежняя связь съ ея прекрасной матерью значительно измнилась. Во время несчастія, случившагося съ отцомъ, когда онъ лежалъ одинокій въ своей спальн, Флоренса въ первый разъ замтила, что Эдиь ея избгаетъ. Огорченная до послдней степени и не умя никакъ согласить этой холодности сь ея любовью, обнаруживающеюся при каждой встрч, Флоренса однажды вечеромъ пошла еще разъ въ ея комнату.

— Матушка, чмъ я васъ оскорбила? — сказала Флоренса, съ робостью остамавливаясь подл нея.

— Ничмъ, мой ангелъ.

— Отчего же вы перемнились ко мн, милая матушка? Вроятно, я что-нибудь сдлала: скажите, ради Бога, и я постараюсь загладить свою вину. Мн трудно сказать, съ какою скоростью я въ состояніи замтить каждую, даже малйшую перемну, потому-что я люблю вась отъ всего сердца.

— Такъ же, какь и я тебя, мой ангель, — отвчала Эдиь. — Ахъ, Флоренса, поврь мн, никогда я не любила тебя больше, чмъ теперь.

— Отчего же вы такъ часто удаляетесь отъ меня? И отчего иной разъ вы такъ странно смотрите на меня? Не правда ли, вы странно на меня смотрите?

Эдиь дала утвердительный отвтъ своими черными глазами.

— Скажите мн, отчего, и я употреблю вс средства, чтобы заслужить вашу благосклонность.

— Флоренса, — отвчала Эдиь, взявъ руку, обвивавшую ея шею, и бросая на нее такіе нжные, такіе любящіе взоры, что молодая двушка стала передъ нею на колни, — милая Флоренса, я не могу теб сказать, отчего. Не мн это говорить, и не теб слушать, но будь уврена, мой ангелъ, это должно быть такъ, a не иначе. Разв я поступала бы такъ, если бы это не было нужно?

— Неужели мы должны быть отчужденными, матушка? — спросила Флоренса, обративъ на нее испуганные глаза.

Въ безмолвныхъ глазахъ Эдии обозначился утвердительный отвтъ.

Флоренса смотрла на нее съ возрастающимъ изумленіемъ и страхомь до тхъ поръ, пока не могла больше ее видть сквозь слезы, побжавшія по ея лицу.

— Флоренса, жизнь моя! — восклицала Эдиь, — послушай меня. Я не могу больше смотрть на эту сцену. Успокойся, мой другь. Ты видишь, какъ я тверда и спокойна, a разв это ничего для меня?

При послднихъ словахъ грудь ея выпрямиласъ, глаза засверкали и голосъ сдлался твердымъ. Она продолжала:

— Не совсмъ отчужденными. Только отчасти, и притомъ лишь для виду, Флоренса, потому что въ душ я остаюсь такою же въ отношеніи къ теб, какъ прежде, какъ и всегда. Но то, что я длаю, сдлано не для меня.

— Неужели для меня, милая матушка?

— Довольно, — сказала Эдиь посл нкотораго размышленія, — довольно знать дло, какъ оно есть, и не спрашивать, почему оно такъ. Милая Флоренса, мы должны видться съ этой минуты какъ можно рже: это необходимо, это неизбжно, этого требуетъ роковая судьба. Искренность, утвердившаяся между нами, должна быть прекращена.

— Когда? — вскричала Флоренса, — о, милая матушка, когда?

— Теперь, — отвчала Эдиь?

— Неужели навсегда?

— Я не говорю этого. Я и сама не знаю. Наша дружба при лучшихъ обстоятельствахъ, могла бы сдлаться священнымъ союзомъ, благодтельнымъ для обихъ, но что выйдетъ изъ нея теперь, мн неизвстно. Я пришла сюда по такимъ дорогамъ, по которымъ никогда теперь не идти, но путь мой отсюда…. я ничего не вижу…. Богъ знаетъ….

Голосъ ея замеръ, и она взглянула на Флоренсу съ какимъ-то дикимъ испугомъ, который быстро перешелъ въ мрачную гордость, и вдругъ вс черты ея лица выразили гнвъ, неукротимый гнвъ, готовый разразиться при первой вспышк. И между тмъ какъ эти чувства смнялись съ неуловимою быстротой, подобно струнамъ на дикой арф, общее выраженіе гнва оставалось господствующимъ, и ничего похожаго на нжность не обрисовывалось ея позой. Она не опустила своей головы, не заплакала и не сказала, что вся ея надежда только на Флоренсу. Напротивъ, она держала голову вверхъ, готовая стать передъ нимъ лицомъ къ лицу, чтобы иоразить его смертью, Да и она бы поразила, если бы въ ея глазахъ заключалась чарующая сила.

— Матушка, — сказала Флоренса, проникнутая ужаснымъ безпокойствомъ, — есть въ васъ какая-то перемна, страшная перемна, которая сильно тревожитъ меня. Позвольте мн остаться съ вами.

— Нтъ, мой другъ, мн гораздо лучше одной, и всего мене я могу остаться съ тобою. Не спрашивай меня, но поврь, что вс эти капризы зависятъ не отъ собственной моей воли. Поврь, что въ душ я нисколько не перемнилась, хотя, быть можетъ, намъ слдуетъ казаться впредь еще больше отчужденными другъ отъ друга. Прости мн, если своимъ присутствіемъ я еще больше омрачила вашъ мрачный домъ…. я здсь лишняя тнь…. мн это извстно…. не станемъ больше говорить объ этомъ.

— По крайней мр мы не разстанемся, матушка? — рыдала Флоренса.

— Мы для того и длаемъ это, чтобы не разстаться, — отвчала Эдиь, — не спрашивай больше. Ступай, Флоренса! Моя любовь и мое угрызеніе послдуютъ за тобой!

Он поцловались и простились. Когда Флоренса выходила изъ комнаты, Эдиь воображала, что въ лиц этой невинной двушки ее покидаетъ добрый ангелъ, услаждавшій горькія минуіы ея жизни, и вотъ теперь она опять оставлена на произволъ страстей, заклеймившихъ своею печатью ея гордое чело.

Съ этого часа Эдиь и Флоренса никогда не навщали другъ друга. Днемъ он встрчались рдко, только за столомъ, когда м-ръ Домби обдалъ дома. Въ эту пору Эдиь, повелительная, непреклонная, никогда не смотрла на нее и ни съ кмъ не говорила ни слова. Когда съ ними обдалъ Каркеръ, неразлучный спутникъ м-ра Домби во время и посл его выздоровленія, Эдиь еще больше удалялась отъ скромной двушки и никакимъ движеніемъ не обнаруживала, что замчаетъ ея присутствіе. Но какъ скоро иикого не было подл, Эдиь спшила броситься въ объятія Флоренсы и цловала ее съ такою же нжностью, какъ въ былыя времена. Случалось, хотя довольно рдко, Эдиь прокрадывалась въ спальню молодой двушки, покоившейся тихимъ сномъ, и, склоняясь надъ ея подушкой, произносила шепотомъ: ‘Прощай, мой ангелъ’. Флоренса, не подозрвавшая такихъ визитовъ, просыпалась иногда при этихъ словахъ и, казалось, чувствовала прикосновеніе губъ на своемъ лиц. Но рже и рже становились эти ночныя посщенія.

Опять пустота въ сердц Флоренсы, и опять мрачное уединеніе вокругъ нея. Какъ образь отца нечувствительно сдлался для нея отвлеченною мечтою, такъ и Эдиь, раздляя судьбу всхъ, на кого обращались ея нжныя чувства, съ каждымъ днемъ становилась безцвтне и блдне для ея воображенія. Мало-по-малу она отступала отъ Флоренсы, подобно удаляющемуся духу, котораго не въ состояніи удержать никакая человческая сила, мало-по-малу пропасть между ними расширялась больше и больше, становилась глубже и глубже, мало-по-малу вся сила искренности и любви, обнаруженная ею прежде, оледенла въ сердитой дерзости, съ какою она измряла своимъ взоромъ бездну, незримую для Флоренсы.

Такимъ образомъ потерявъ Эдиь, Флоренса находила для себя одно только утшеніе, слабое, ничтожное утшеніе для растерзаннаго сердца. Теперь ся сердцу не было надобности оказывать предпочтеніе матери или отцу, и она могла любить ихъ обоихъ съ равною силой, не длая обиды никому. Теперь никто не оскорбитъ Флоренсы своими подозрніями, и не будетъ больше тней на ея любящемъ воображеніи.

Такъ она и старалась длать. По временамъ, и довольно часто, она размышляла о странной перемн своей прекрасной матери, и эти мысли ее устрашали, но вообще она старалась подавить въ себ этотъ пытливый духъ и съ полнымъ самоотверженіемъ переносила свою горемычную долю. Было ясно, что ея обтованная звзда еще разъ закатилась въ общемъ мрак, которому, видно, суждено было тяготть надъ злосчастнымъ домомъ.

Живя, такимъ образомъ, отчасти въ мечтахъ, гд переполненная любовь ея нжнаго сердца обращалась на фантастическія формы, и отчасти въ дйствитвльномъ мір, гд сильный приливъ этого чувства не находилъ для себя никакого русла, Флоренса достигла, наконецъ, семнадцати лтъ. Задумчивая и робкая отъ затворнической жизни, она однако не утратила ни одной черты, которая служила украшеніемъ ея нжной, любящей натуры. Въ прекрасномъ ея лиц и во всей осанк граціозно соединялись свойства двочки и взрослой женщины: она была дитя по невинной простот сердца, и взрослая женщина по глубокой сосредоточенности чувства, казалось, весна ея жизни неохотно уступала свое мсто наступавшему лту и покрывала новыми цвтами созрвшіе плоды. Но въ ея звучномъ голос, кротких глазахъ, иногда въ какомъ-то странномъ эирномь свт, который, казалось, покоился надъ ея головой, и, наконецъ, въ самой ея красот, всегда проникнутой грустнымъ, меланхолическимъ отпечаткомъ, было такое же чудное выраженіе, какое нкогда замчали въ маленькомъ Павл, и по этому поводу на кухонномъ парламент перешептывались очень многозначительно и кивали головами, и кушали, и пили въ ознаменованіе тснйшаго дружественнаго союза.

Этотъ наблюдательный сеймъ имлъ полную волю говоритъ о м-р и м-съ Домби, и о м-р Каркер, который, по-видимрму, былъ посредникомъ, старавшимся водворить между ними миръ и тишину, но безъ успха. Вс и каждый оплакивали такое безотрадное положеніе, и вс вообще единогласно полагали, что м-съ Пипчинъ принимала здсь большое участіе, ибо, какъ всему свту извстно, Пипчинъ — старуха безпокойная, и нахальство ея выходитъ изъ границъ. Словомъ, почтенные сочлены кухоннаго сейма были очень, рады такому неистощимому предмету для совщаній, столь пользительныхъ и душ, и тлу.

Что касается до постороннихъ наблюдателей, приходившихъ по временамъ въ этотъ чертогъ, вс вообще были того мннія, что м-ръ и м-съ Домби такъ себ, ничего, супруги, какъ супруги, и больше ничего не думали о нихъ. Молодая шестидесятилтняя дама съ горбикомъ на спин, посл смерти м-съ Скьютонъ прекратила на нсколько времени свои визиты и разсказывала своимъ короткимъ пріятельницамъ, что она не можетъ думать объ этой семь, не представляя въ то же время катафалковъ, могильныхъ памятниковъ и другихъ подобныхъ ужасовъ, a впрочемъ, когда потомь возобновились ея визиты, она ничего дурнаго не находила, кром лишь того, что y м-ра Домби слишкомъ много печатей на часовой цпочк. Флоренса, по ея замчаніямъ, была двушкой съ норовомъ, но все-таки не то, чтобы что-нибудь этакъ такое, хотя не мшало бы имть ей талію покругле. Другіе, навщавшіе негоціанта только въ торжественныхъ случаяхъ, едва знали, кто была Флоренса, и, воротясь домой, обыкновенно говорили: ‘Вотъ что! Такъ это миссъ Домби сидла въ уголку! она мила, только ужъ слишкомъ задумчива и, кажется, слабой комплекціи’.

Отъ всхъ этихъ толковъ Флоренс было, разумется, ни лучше, ни хуже. Приближался торжественный день, когда ея батюшка и матушка должны были праздновать свою свадьбу…. въ первый годъ праздникъ не состоялся по случаю паралича м-съ Скьютонъ. Наканун этого дня Флоренса сла за обденный столъ съ особенною неловкостью, доходившей до испуга. Единственнымъ поводомъ къ этому были выраженіе лица ея отца, оледенившаго ее своимъ взглядомъ, и присутствіе м-ра Каркера, который въ этотъ день почему-то былъ для нея особенно непріятенъ.

Эдиь была въ богатомъ и пышномъ наряд, потому что она и м-ръ Домби были въ тотъ вечеръ приглашены на какое-то большое собраніе и обдали очень поздно. Уже вс сидли за столомгь, когда она появилась въ залу. М-ръ Каркеръ всталъ и поспшилъ подать ей руку, чтобы довести ее до мста. Прекрасная и блистательная, какъ всегда, она, однако, не могла скрыть на своемъ лиц чего-то врод безнадежной тоски и вмст упорной ршимости, удалявшей ее оть Флоренсы и отъ всего міра

Однако, Флоренса замтила на мгновеніе лучъ нжности въ ея глазахъ, когда они обратились къ ней, какъ будто отыскивая на миломъ лиц успокоенія посл непріятныхъ впечатлній, произведенныхъ ненавистными предметами.

Почти никакого разговора за столомъ. Флоренс послышалось, будто бы отецъ заговорилъ съ Каркеромъ о коммерческихъ длахъ, и будто Каркеръ что-то отвчалъ вкрадчивымъ голосомъ, но она не обращала вниманія на ихъ слова и только желала, чтобы обдъ кончился поскоре. Когда на столъ поставили дессертъ, и слуги удалились изъ столовой, м-ръ Домби крякнулъ два, три раза такимъ способомъ, который не предвщалъ ничего добраго, и повелъ слдующій разговоръ:

— Вы, полагаю, знаете, м-съ Домби, что къ завтрашнему обду приглашены гости, и ключниц отданы приказанія, соотвтствующія случаю.

— Я не обдаю дома, — отвчала Эдиь.

— Гостей не много, — продолжалъ м-ръ Домби, притворяясь не слыхавшимъ отвта, — особъ двнадцать или четырнадцать. Моя сестра, майоръ Багстокъ и еще кое-кто. Вы знаете всхъ.

— Я не обдаю дома, — повторила Эдиь.

— Какъ бы ни были, м-съ Домби, сомнительны причины, заставляющія меня праздновать этотъ день, посвященный извстному воспоминанію, — величественно продолжалъ м-ръ Домби, какъ будто ему ничего не было сказано, — однако, здсь, какъ и во всемъ, есть приличія, которыя должны быть строго соблюдаемы передъ свтомъ. Если вы, м-съ Домби, не имете никакого уваженія къ себ самой…

— Не имю никакого, м-ръ Домби.

— Сударыня, — вскричалъ м-ръ Домби, ударивъ рукою по столу, — угодно ли вамъ меня слушать? Я говорю: если вы не имете никакого уваженія кь себ самой…

— A я отвчаю: никакого, м-ръ Домби!

Онъ взглянулъ на нее, но лицо, къ нему обращенное, не измнилось бы отъ рокового глаза самой смерти.

— Каркеръ, — сказалъ м-ръ Домби, обращаясь къ этому джентльмену, — такъ какъ въ предшествовавшихъ случаяхъ вы служили для меня средствомъ сообщенія съ м-съ Домби, и такъ какъ я привыкъ соблюдать приличія въ отношеніи, по крайней мр, къ моему собственному лицу, то, по всмъ этимъ причинамъ, Каркеръ, я намренъ и теперь просить васъ объ одолженіи довести до свднія м-съ Домби, что если она не иметъ никакого уваженія къ себ самой, то я имю нкоторое уваженіе къ себ самому и, слдовательно, требую, чтобы распоряженія, сдланныя на завтрашній день, состоялись во всей сил.

— Скажите, сэръ, вашему верховному владык, что я намрена объясниться съ нимъ посл и безъ свидтелей.

— Каркеръ можетъ избавить себя отъ сообщенія мн такихъ порученій, потому что ему извстны причины, препятствующія мн соглашаться на ваши условія.

Говоря это, м-ръ Домби замтилъ, что глаза его жены обращались на какой-то предметъ.

— Здсь ваша дочь, сэръ, — сказала Эдиь.

— Пусть она остается здсь, — отвчалъ м-ръ Домби.

— Моя дочь, сударыня … — продолжаль онъ.

Эдиь остановила его такимъ голосомъ, который хотя не повысился ни одной нотой, но былъ такъ ясенъ, выразителенъ и силенъ, что его не могли бы заглушить и громовые удары.

— Я хочу, говорю я, объясниться съ вами наедин. Обратите на это вниманіе, если вы не сошли съ ума.

— Я имю, сударыня, полную власть говорить съ вами, гд хочу и когда хочу. Мое настоящее намреніе — объясниться съ вами здсь и сію же минуту.

Она встала, какъ бы намреваясь выйти изъ залы, однако, сла опять и, взглянувъ на него съ наружнымъ спокойствіемъ, сказала тмъ же голосомъ:

— Говорите!

— Я долженъ сначала сказать вамъ, милостивая государыня, что ваши манеры принимаютъ какой-то угрожающій видъ. Это вамъ вовсе не пристало.

Она захохотала, и съ этимъ хохотомъ затряслись и задрожали брилліанты въ ея волосахъ. Драгоцнные камни въ извстныхъ сказкахъ становятся блдными, какъ скоро ихъ хозяинъ подвергается опасности. Будь это сказочные брилліанты, лучи свта сбжали бы съ нихь въ эту минуту, и они потемнли бы, какъ свинецъ.

Каркеръ слушалъ съ глазами, опущенными въ землю.

— Что касается моей дочери, сударыня, — сказалъ м-ръ Домби, продолжая нить разговора, — ея обязанности въ отношеніи ко мн такого рода, что ей необходимо заране знать, какихъ поступковъ должно остерегаться. Въ этомъ отношеніи вы теперь для нея назидательный примръ, и я хочу, чтобы она имъ воспользовалась.

— Говорите. Я не останавливаю васъ, — отвчала Эдиь, какъ будто приросшая кь мсту, такъ что самый голосъ и глазаея остались неподвижны. — Я не тронусь съ мста и не произнесу ни слова, если бы даже эта комната загорлась.

М-ръ Домби саркастически кивнулъ головою, какъ будто благодаря за общанное вниманіе, и продолжалъ свою рчь, но уже не съ такою твердостью, какъ прежде. Живое безпокойство Эдиеи въ отношеніи къ Флоренс и совершенное равнодушіе къ нему самому и къ его верховному суду были глубокою раною для его гордой души.

— М-съ Домби, я полагаю, что не будетъ никакого противорчія обязанностямъ или нравственности моей дочери, если она узнаетъ, что высокомріе и гордость бываютъ въ извстныхъ случаяхъ пороками, которые достойны осужденія и которые должны быть искореняемы всми зависящими оть насъ средствами. Особенно, я полагаю, неумстны эти свойства, если съ ними соединяется неблагодарность за удовлетворенный интересъ и честолюбивые виды. A мн кажется, м-съ Домби, что интересъ и честолюбіе входили въ ваши разсчеты, когда вы собирались занять настоящее мсто при этомъ стол.

— Впередъ! впередъ! впередъ! я не тронусь съ мста и не скажу ни слова, хотя бы загорлся весь этотъ домъ!

— Въ порядк вещей, м-съ Домби, что вамъ непріятно слышать при другихъ эти горькія истины, хотя я не понимаю, почему нкоторыя особы, — здсь онъ бросилъ пасмурный взглядъ на Флоренсу, — могутъ придать имъ большую силу и важность, нежели я самъ, до кого он касаются ближайшимъ образомъ. Въ порядк вещей, вамъ иепріятно слышать въ присутствіи свидтелей, что въ натур вашей кроется духъ сопротивленія и буйства, который, къ великому моему неудовольствію, я замчалъ въ васъ еще прежде вашего замужества, когда вы оспаривали мннія покойной вашей матушки. Вы должны, м-съ Домби, исправиться въ этомъ отношеніи совершеннйшимъ образомъ. Средства въ вашихъ рукахъ, и вамъ стоитъ только захотть, чтобы явиться во всхъ отношеніяхъ дамой, достойной имени, которое вы носите. Я отнюдь не забылъ, начавъ это объясненіе, что дочь моя здсь, м-съ Домби. Не забывайте и вы, что завтра y насъ будутъ гости, которыхъ вы должны принять приличнымъ образомъ, какъ леди, заслуживающая уваженіе по своему высокому положенію въ свт.

— Итакъ, — начала Эдиь, — не довольно вамъ знать, что происходило между мной и вами, не довольно, что вы можете смотрть на него, — она указала на Каркера, который все еще слушалъ съ глазами, опущенными въ землю, — и вмст съ нимъ припоминать обиды, которымъ вы меня подвергаете, не довольно, что вы можете смотрть на нее, — здсь она указала на Флоренсу, и рука ея на этотъ разъ затрепетала, — и думать въ то же время объ адской мук, которую я испытываю отъ васъ постоянно, каждый день и каждый часъ, не довольно, что этотъ день изъ всхъ дней въ году памятенъ для меня по этой демонской борьб, отъ которой я желала бы отправиться на тотъ свтъ! Всего этого теб не довольно, гордый безумецъ! Къ этому ты прибавляешь послднюю низость, длая ее свидтельницей бездны, въ которую я упала, когда ты знаешь, что для ея спокойствія я пожертвовала единственнымъ благороднымь и нжнымь чувствомъ, привязывавшимъ меня къ жизни, когда теб извстно, что я хотла бы теперь ради нея, если бы могла — но я не могу, моя душа слишкомъ гнушается тебя — хотла бы, говорю, совершенно подчиниться твоей вол и сдлаться твоею безотвтною рабою!

Какъ мало м-ръ Домби былъ приготовленъ кь такимъ возраженіямъ!.. Его непріязнь, никогда не погасавшая, достигла теперь отъ этихъ словъ послдней степени своего развитія. Какъ? Неужели и теперь, на этой трудной дорог жизни, отверженная дочь еще разъ будетъ для него камнемъ преткновенія? Какой сверхъестественной силой покорила она эту неукротимую женщину, которая окончательно вырывается изъ собственныхъ его рукъ? Неужели здсь, подл этой женщины, она значитъ все, между тмъ, какъ онъ, всемогущій м-ръ Домби, не значить ничего!..

Онъ обернулся къ Флоренс, какъ будто она произнесла эти слова, и приказалъ ей оставить комнату. Флоренса повиновалась. Ея рыданія, при выход изъ комнаты, не расшевелили ожесточеннаго сердца.

— Я понимаю, сударыня, — сказалъ м-ръ Домби, побагроввъ отъ сильнаго волненія, — почему и вслдствіе чего ваши нжныя наклонности обратились къ этому предмету, но, къ счастью, васъ предупредили, м-съ Домби, и теперь ваша чувствительность не найдетъ боле удобнаго канала.

— Тмъ хуже для тебя! — отвчала Эдиь, не измняя ни голоса, ни своей позы.

М-ръ Домби сдлалъ судорожное движеніе.

— Да, что дурно для меня, — продолжала она, — то въ двадцать милліоновъ разъ хуже для тебя. Замть это хорошенько, если ты что-нибудь способенъ замчать.

Брилліантовая дуга, украшавшая ея волосы, заблестла и заискрилась, подобно звздному мосту. Это ничего: брилліантамъ слдовало бы потускнть, если бы имъ суждено было подавать зловщіе сигналы. Каркеръ все еще сидлъ и слушалъ съ глазами, опущенными въ землю.

— М-съ Домби, — сказалъ м-ръ Домби, принимая по возможности самую величественную позу, — вы разсчитали на дурное средство для пріобртенія моей благосклонности. Такимъ поведеніемъ вы не заставите меня отказаться отъ своихъ распоряженій.

— Такое поведеніе — одно только истинное поведеніе, хотя оно слабо выражаетъ мои чувства. Но, если бы я видла, что этимъ способомъ можно пріобрсти вашу благосклонность, я бы не позволила себ употребить его ни за какія блага въ свт. Можете быть спокойны, сэръ, я не сдлаю того, о чемъ вы просите.

— Я не привыкъ просить, м-съ Домби. Я повелваю.

— Ни завтра, ни посл завтра, ни черезъ двадцать лтъ, м-ръ Домби, я не намрена занимать назначаемыхъ мн мстъ. Ни для кого я не намрена быть вывской, какъ покорная раба, которую вы купили тогда-то и за столько-то. Я очень помню день моей свадьбы, постыдный, позорный день! Имть уваженіе къ самой себ! соблюдать принятыя приличія! Зачмъ? для чего? Ты сдлалъ все, чтобы уничтожить въ моихъ глазахъ всякое самоуваженіе и всевозможныя приличія.

— Каркеръ, — сказалъ м-ръ Домби, нахмуривъ брови, — м-съ Домби до того во всемъ этомъ забываетъ себя и меня и ставитъ меня въ положеніе, столь неприличное моему характеру, что я вынужденъ окончить немедленно этотъ иеестественный ходъ вещей.

— Такъ разорвите же цпь, которая меня связываетъ съ вами. Позвольте мн идти.

— Сударыня! — воскликнулъ м-ръ Домби.

— Освободите меня! пустите меня! пустите меня!

— Сударыня! м-съ Домби!

— Скажите ему, сэръ, — продолжала Эдиь, обративъ на Каркера свое гордое лицо, — скажите, что я желаю развода, — что разводу давно слдовало быть между нами, — что я предлагаю ему разводъ. Скажите, что я заране соглашаюсь на вс его условія и требую только, чтобы формальности были окончены какъ можно скоре.

— Боже небесный, м-съ Домби! — воскликнулъ супругъ, проникнутый необыкновеннымъ изумленіемъ. — Съ чего вы взяли, что я могу слушать такія вещи! Знаете ли вы, что я представляю? Слыхали ли вы когда о Домби и Сын? И люди станутъ говорить, что Домби, Домби! — развелся сь женою! И толпа станетъ разсуждать о м-р Домби и его длахъ? Неужели вы серьезно думаете, м-съ Домби, что я позволю помыкать моимъ именемъ на всхъ площадяхъ и переулкахъ? Фи, сударыня! какъ не стыдно? Да это такая нелпость, такая нел-л-лпость…

М-ръ Домби ршительно захохоталъ.

Но не такъ, какъ она. Лучше бы ей умереть, чмъ разразиться такимъ. хохотомъ въ отвть на слова своего супруга! Лучше бы ему умереть, чмъ сидть здсь въ такомъ великолпіи и слушать хохотъ своей супруги! Безумцы! лучше бы вамъ обоимъ броситься въ воду, чмъ заковывать себя въ ненавистные кандалы!..

— Нть, м-съ Домби, — продолжалъ м-ръ Домби, — нтъ, сударыня. Нечего и думать о развод между нами. Совтую вамъ выбросить изъ головы эти сумасбродныя мысли и возвратиться къ своему долгу. Теперь, Каркеръ, съ вами пару словъ.

Каркеръ, сидвшій во все это время и слушавшій съ глубокомысленнымъ вниманіемъ, поднялъ теперь свои глаза, заблиставшіе необыкновеннымъ свтомъ.

— Пару словъ, Каркеръ. Теперь, когда мы защли такъ далеко, потрудитесь довести до свднія м-съ Домби, что я не привыкъ въ своей жизни встрчать противорчія отъ кого бы то ни было, и всего мене отъ особъ, которыя, по своему положенію и по своимъ отношеніямъ къ моему дому, обязаны мн безпрекословнымъ повиновеніемъ. Обхожденіе съ моей дочерью и употребленіе изъ нея, сдланное вопреки моей вол, нелпы и чудовищны до послдней крайности. Я не знаю и не хочу знать, находится ли моя дочь въ дйствительномъ согласіи съ м-съ Домби, но посл того, что м-съ Домби говорила сегодня и что моя дочь слышала, я долженъ просить васъ, Каркеръ, довести до яснаго и точнаго свднія этой дамы, что если она еще разь осмлится въ моемъ дом повторить сцену раздора, то я принужденъ буду думать, что отвтственность въ этомъ дл равномрно падаетъ и на мою дочь, которая, слдовательно, подвергнется заслуженному гнву и строгимъ выговорамъ съ моей стороны. М-съ Домби спрашивала, довольно ли она надлала сумасбродствъ своимъ поведеніемъ. Можете отвчать ей, что еще не довольно.

— Остановитесь! — воскликнулъ Каркеръ, перебивая своего властелина, — остановитесь, ради Бога! Какъ ни мучигельно теперь мое положеніе, и какъ ни ужасна одна мысль о противорчіи вамъ, однако, сэръ, я васъ всепокорнйше прошу, умоляю васъ пересмотрть еще разъ ваше собственное мнніе о развод. Я знаю, какъ онъ несовмстимъ съ вашимъ высокимъ положеніемъ въ свт, и очень хорошо понимаю ршительный смыслъ вашихъ словъ, когда вы даете знать м-съ Домби, что одна только смерть можетъ разлучить васъ. Смерть, — и ничего больше.

Послднія слова м-ръ Каркеръ произносилъ медленно и внятно, и при этомъ свтъ изъ его глазъ упадалъ прямо на лицо Эдии.

— Но, если вы глубже вникните въ то обстоятельство, — продолжалъ онъ, — что м-съ Домби, какъ вы сказали, своимъ присутствіемъ здсь не только длаетъ изъ вашего дома сцену безпрестанныхъ раздоровъ, но компрометируетъ вмст съ тмъ и миссъ Домби, подвергая ее опасности каждый день заслужить вашу опалу (кто не знаетъ вашей ршительности?), то неужели вы не согласитесь освободить вашу супругу отъ этого безпрестаннаго раздраженія и вмст отъ убійственнаго сознанія, что она, противъ своей воли, отравляетъ счастье другихъ? Не будетъ ли это значить — я не говорю этого утвердительно, a только въ вид предположенія — что вы ршаетесь принести м-съ Домби въ жертву общественнымъ приличіямъ, отъ нарушенія которыхъ компрометируется ваше положеніе!

И опять свтъ изъ его глазъ упалъ на ея лицо, когда она неподвижно смотрла на своего супруга. Теперь на ея щекахъ обрисовалась какая-то необыкновенная и даже страшная улыбка.

— Каркеръ, — сказалъ м-ръ Домби, презрительно нахмуривъ брови, и такимъ ршительнымъ тономъ, который исключалъ всякую возможность противорчія, — Каркеръ, вы ошибаетесь въ своемъ положеніи, осмливаясь предлагать совты, гд ихъ не требуютъ, и вы ошибаетесь, къ великому моему изумленію, въ самомъ характер вашихъ совтовъ. Больше я ничего не имю сказать.

— Это, быть можетъ, вы, сэръ, не поняли вашего положенія, удостаивая меня довренности въ переговорахъ, которые мы ведемъ здсь относительно…

При этомъ Каркеръ указалъ на м-съ Домби.

— Совсмъ нтъ, сэръ, совсмъ нтъ, — гордо возразилъ м-ръ Домби. — Вы были здсь употреблены…

— Какъ вашъ подчиненный, для униженія м-съ Домби. Я и забылъ. О, да, вы въ совершенств понимали ваше положеніе. Прошу извинить.

Онъ поклонился м-ру Домби съ видомъ уваженія, очень дурно согласовавшагося съ его словами, которыя, впрочемъ, были произнесены съ достодолжнымъ смиренномудріемъ. Затмъ голова его обратилась къ м-съ Домби, и, казалось, съ этой минуты онъ впился въ нее своимъ тигровымъ взоромъ.

Лучше бы подурнть ей до отвратительнаго безобразія или просто умереть, чмъ стоять съ такой улыбкой на лиц въ падшемъ величіи гордости и красоты. Она подняла свою руку къ тіар драгоцнныхъ камней, сіявшихъ на ея голов, и, сорвавъ ее съ такою силою, отъ которой развялись и разсыпались по плечамъ ея черные волосы, бросила камни на полъ. Она сорвала съ каждой руки бриліантовые браслеты и съ яростью придавила ихъ ногами. Потомъ, не говоря ни слова и не стараясь подавить своей страшной улыбки, она еще разъ взглянула иа м-ра Домби и вышла изъ дверей.

Изъ того, что слышала Флоренса, оставаясь въ комнат, она знала теперь, что Эдиь еще любила ее, что она терпла изъ-за нея и приносила страшную жертву, чтобы не нарушить ея спокойствія. Обо всемъ этомъ она не стала бы ей говорить, чтобы не компрометировать отца, но тмъ не мене она желала заключить ее въ свои нжныя объятія, и этимъ безмолвнымъ способомъ уврить ее, что она все чувствуетъ и понимаетъ.

Ея отецъ въ этотъ вечеръ ухалъ со двора одинь, и Флоренса, тотчасъ посл его отъзда, отправилась по всмъ комнатамъ, чтобы встртиться съ Эдиью, но безъ успха. Эдиь была на своей половин, куда Флоренса не входила уже давно, и теперь не смла идти изъ опасенія подать для нея поводъ къ новому безпокойству. Передъ отправленіемъ въ постель она еще разъ начала переходить изъ одной комнаты въ другую, не останавливаясь нигд.

Проходя по галлере, выходившей на лстницу, которая освщалась только въ чрезвычайныхъ случаяхъ, она увидла черезъ отверстіе фигуру человка, тихонько спускавшагося внизъ по лстничнымъ ступенямъ. Думая, что это ея отецъ, она остановилась въ темнот подъ аркой, черезъ которую проходило отверстіе, и съ трепетомъ продолжала смотрть. Но это былъ м-ръ Каркеръ, который шелъ одинъ по направленію къ швейцарской. Ни одинъ слуга не провожалъ его, и звонъ колокольчика не возвщалъ о его уход. Онъ спокойно сошелъ внизъ, самъ отворилъ дверь и прокрался на улицу безъ всякаго шуму.

Проникнутая непобдимымъ отвращеніемъ кь этому человку, Флоренса дрожала съ головы до ногъ, и кровь ея, казалось, застывала отъ внутренняго холода. Не смя дышать и едва передвигая ноги, она кое-какъ доплелась до своей спальни и заперла дверь, но даже здсь, въ своей комнат, запертая вмст съ Діогеномъ, она чувствовала невыразимый ужасъ, какъ будто надъ ея головой вислъ кинжалъ, готовый поразить ее при малйшемъ движеніи.

Полувиднія, полугрезы промучили ее всю ночь. Вставъ поутру съ тяжелой головой и тяжелыми воспоминаніями о домашнихъ бдахъ, она опять стала искать Эдиь по всмъ комнатамъ и проходила такимъ образомъ все утро. Но Эдиь опять оставалась на своей половин, и Флоренса ничего не узнала о ней. Услыхавъ однако, что предполагаемый обдъ отмненъ, Флоренса разсчитала, что ея прекрасная мама къ вечеру, вроятно, отправится въ гости, какъ она говорила, и потому ршилась ждать ее около галлереи, чтобы встртиться съ нею на лстниц.

Къ вечеру она услыхала изъ своей засады чьи-то шаги на лстниц и не сомнвалась, что это Эдиь. И точно, ей удалось, наконецъ, встртить ее.

Но какъ описать изумленіе и ужасъ Флоренсы, когда, при взгляд на нее, Эдиеь вскрикнула и быстро отпрянула назадъ.

— Не подходи ко мн! Дальше, дальше отъ меня! Прочь съ дороги.

— Матушка, милая матушка!

— Не называй меня этимъ именемъ! не говори со мною! не смотри на меня!

Однако Флоренса съ громкимъ плачемъ и распростертыми объятіями хотла броситься къ ней.

— Ни шагу дальше! — грозно вскрикнула Эдиь, — прочь отъ меня! прочь, говорю теб!

Когда Флоренса остановилась въ остолбенніи передъ ея взволнованнымъ лицомъ и блуждающими глазами, она замтила, какъ будто во сн, что Эдиь прижала свою голову руками, затрепетала всми членами и, прислонившись къ периламъ, вдругъ прошмыгнула мимо нея съ быстротою кошки, спрыгнула черезъ нсколько ступеней и побжала къ дверямъ, ни разу не оглянувшись назадъ.

Флоренса упала въ обморокъ, и черезъ нсколько минутъ ее отыскала на лстниц, кажется, м-съ Пипчинъ. Больше она ничего не знала до тхъ поръ, пока опомнилась въ своей комнат на постели. Подл нея стояли слуги и м-съ Пипчинъ,

— Гд матушка? — былъ ея первый вопросъ.

— Ухала на обдъ, — отвчала м-съ Пипчинъ.

— A батюшка?

М-ръ Домби въ своемъ кабинет, и вы, миссъ Домби, всего лучше сдлаете, если скинете ваше платье и сейчасъ же ляжете въ постель.

Этимъ способомъ содержательница воспитательно-образовательнаго заведенія имла обыкновеніе врачевать всякія жалобы капризныхъ дтей, особенно, если они отказывались спать. Случалось, въ брайтонскомъ замк непослушные ребята отправлялись на сонъ грядущій въ десять часовъ утра.

Не общая безпрекословнаго повиновенія, Флоренса изъявила желаніе успокоиться и отдлалась кое-какъ отъ усерднаго надзора м-съ Пипчинъ и ея служителей. Оставшись одна, она принялась думать о томъ, что случилось на лстниц, сперва съ нкоторымъ сомнніемъ въ дйствительности этой сцены, потомъ со слезами, и, наконецъ, съ неописуемымъ ужасомъ, какъ будто предстоявшая будущность грозила ей страшными бдами.

Она ршилась сидть въ своей комнат, не смыкая глазъ, до возвращенія Эдии, и потомъ или объясниться съ нею, если можно, или, по крайней мр, увриться собетвенными глазами, что она возвратилась благополучно. Какъ и для чего образовалась въ ней эта странная ршимость, Флоренса сама не знала и не смла анализировать своихъ неопредленныхъ догадокъ. Она знала только одно, что до возвращенія Эдии не будетъ боле покоя для ея страждущей головы и взволнованнаго сердца.

Вечерло. Темнло. Уже ночь. Уже полночь. Нтъ Эдии!

Флоренса не могла ни читать, ни спокойно сидть на одномъ мст. Она ходила взадъ и впередъ по своей комнат, отворяла дверь, гуляла по галлере, опять входила въ спальню, открывала окно, смотрла на опустлую улицу, прислушивалась къ завывающему втру и къ дождевымъ каплямъ, садилась передъ каминомъ и наблюдала игру пламени, вставала опять и наблюдала луну, плывшую, подобно кораблю, черезъ море облаковъ.

Весь домъ давно покоился въ глубокомъ сн, кром двухъ лакеевъ, которые дожидались въ швейцарской прізда барыни.

Часъ. Запоздавшіе экипажи останавливались передъ подъздами ближайшихъ домовъ или проносились мимо. Ночная тишина изрдка перерывалась отдаленнымъ стукомъ или зловщимъ завываніемъ втра. Два часа. Нтъ Эдии.

Флоренса, боле взволнованная, опять прошлась по комнат и опять вышла на галлерею. Она наблюдала темную ночь со слезами на глазахъ, которыя были теперь подъстать къ дождевымъ каплямъ на стекл. На неб была тревога между облаками, вовсе не похожая на спокойствіе земли. Три часа. Въ камин на угляхъ шевелились и трещали какія-то чудныя страшилища. Эдии нгъ какъ нтъ.

Боле и боле взволнованная, Флоренса ходила по комнат, ходила по галлере и смотрла на луну, похожую теперъ на блднаго бглеца, скрывавшаго свое преступное лицо. Четыре часа. Пять. Эдии нтъ какъ нтъ!

Но теперь въ дом исподволь поднимался осторожный шелестъ, и Флоренса слышала, какъ собирались будить м-съ Пипчинъ, какъ она встала, одлась и отправилась въ комнату ея отца. Спустившись потихоньку внизъ по лстниц и замчая, что происходило вокругъ, она видла, какъ ея отецъ вышелъ изъ кабинета въ утреннемъ плать, и какъ онъ задрожалъ, когда сказали, что его жена еще не воротилась изъ гостей. Онъ послалъ въ конюшню освдомиться, тамъ ли кучеръ, a самъ между тмъ поспшилъ одться на скорую руку. Флоренса все это видла.

Скоро посланный воротился и привелъ съ собою кучера, который сказалъ, что онъ былъ дома съ десяти часовъ и давно уже спалъ на своей постели. Онъ отвезъ барыню въ ея старый домъ на Брукъ-Стрит, гд ее встртилъ м-ръ Каркеръ, который, то есть, м-ръ Каркеръ, сказалъ ему, то есть, кучеру, что барын карета больше не нужна для возвращенія домой, и отпустилъ его, давши ему на водку два шиллинга и шесть пенсовъ. Добрый баринъ!

Флоренса видла, какь отецъ ея поблднлъ, и слышала, какъ онъ приказывалъ дрожащимъ голосомъ позвать къ нему горничную м-съ Домби. Весь домъ теперь всполошился и все живое было на ногахъ. Явилась горничная, блдная, растрепанная, городившая какую-то околесицу, въ которой едва могли добраться толку.

Она сказала, что одла барыню очень рано, часа этакъ за два до ея отъзда, потомъ барыня приказала ей уйти и не показывать глазъ до другого дня.

— Я только что сейчасъ, — продолжала двушка, — хотла идти на барынину половину, но…

— Ну, ну, что же тамъ такое? Ну! ну!

Эти восклицанія принадлежали м-ру Домби, который былъ теперь, какъ помшанный. Флоренса все это слышала.

— Но уборная барыии заперта, и ключъ вынутъ изъ замка.

М-ръ Домби схватилъ свчу, забытую кмъ-то на полу, и побжалъ по лстниц вверхъ съ такою поспшностью, что Флоренса едва успла посторониться. Она слышала потомъ, съ какою яростью отецъ ея началъ разбивать дверь и руками, и ногами. Бдная двушка сама теперь была, какъ помшанная. Она опрометью бросилась въ свою собственную комнату, вцпившись руками въ свои растрепанные волосы.

Когда дверь уступила отчаяннымъ усиліямъ своего хозяина, м-ръ Домби ворвался и … но никто не зналъ и не видлъ, что нашелъ м-ръ Домби въ будуар своей супруги. На полу дорогими блестящими массами валялись ея платья, шляпы, ленты, браслеты, драгоцнные каменья, — все, что ей было куплено, подарено, и что она носила со времени своего замужества. Такова была комната, гд нкогда онъ надялся подчинить своей власти эту неукротимую женщину, удостоенную высокаго титула его супруги. Такова была комната, гд нкогда въ безмолвномъ изумленіи онъ видлъ гордую руку, указывавшую ему на дверь.

Собственными руками м-ръ Домби уложилъ все это въ шкапы и заперъ ихъ съ отчаяннымъ неистовствомъ, отъ котораго задребезжали стекла. Продолжая дале ревизовать ненавистный будуаръ, онъ увидлъ на стол нсколько бумагъ. То были — свадебный контрактъ, заключенный передъ ихъ внчаніемъ, и письмо. М-ръ Домби прочелъ, что она ушла. М-ръ Домби прочелъ, что онъ былъ обезчещенъ. М-ръ Домби прочелъ, что она убжала въ день празднованія свадьбы съ человкомъ, котораго онъ выбралъ для ея униженія. Онъ опрометью бросился изъ комнаты и изъ дому, съ бшеною мыслью захватить ее на мст, откуда она взята.

Флоренса, сама не зная, что длаетъ, надла шлянку и шаль, въ смутномъ намреніи отыскать на улиц Эдиь, и, бросившись въ ея объятія, привести назадъ домой. Но когда она выскочила на лстницу и увидла испуганныхъ слугъ, бгавшихъ со свчами взадъ и впередъ и робко сторонившихся отъ ея отца, когда онъ проходилъ мимо, бдная двушка сознала чувство собственнаго своего безсилія и, скрывшись въ одной изъ великолпныхъ комнатъ, почувствовала, что ея сердце готово надорваться отъ печали.

Состраданіе къ отцу было первымъ ясно сознаваемымъ чувствомъ, устоявшимъ противъ потока сокрушавшей ее скорби. Ея нжная натура обратилась къ нему въ день его несчастья съ такою пылкостью и врностью, какъ-будто въ свои счастливые дни онъ олицетворялъ для нея ту идею, которя постепенно становилась темне и темне. Она еще не понимала и не могла понять. всей обширности его несчастья, но, тмъ не мене, онъ былъ въ ея глазахъ отверженнымъ страдальцемъ, и ея любящее сердце опять устремилось къ нему съ новой силой.

Недолго пропадалъ м-ръ Домби. Флоренса еще не перестала плакать и предаваться горькимъ думамъ о несчастіи отца, какъ шаги его опять послышались внизу. Онъ приказалъ слугамъ приняться за свои обыкновенныя занятія и отправился въ свой кабинетъ, гд началъ ходить взадъ и впередъ такими тяжелыми шагами, что Флоренса могла слышать каждое движеніе.

Уступая единственно влеченію своего сердца, Флоренса, робкая во всякое другое время, но смлая въ этотъ день страшнаго злополучія, поспшно сошла внизъ, одтая кое-какъ въ свое вечернее платье. Въ этотъ роковой часъ она не помнила и не хотла помнить прошедшихъ оскорбленій. Лишь только она переступила порогъ гостиной, отецъ вышелъ изъ своего кабинета. Она поспшила къ нему съ распростертыми руками и съ крикомъ — о папа, милый папа! — хотла обнять его за шею.

И обняла бы, но отецъ въ бшенств поднялъ свою руку и … и ударилъ ее съ такой силой, что бдная двушка зашаталась и чуть не упала на мраморный полъ. Занося этотъ ударъ, м-ръ Домби сказалъ, чмъ была Эдиь, и веллъ своей дочери слдовать за ней, такъ какъ он об всегда были въ заговор.

Она не упала къ его ногамъ, не закрыла своихъ глазъ трепещущими руками, не заплакала, не произнесла ни одной жалобы, но она взглянула на него, и крикъ отчаянія вырвался изъ ея груди, ибо при этомъ взгляд она увидла, что онъ окончательно уничтожилъ ту любимую идею, которую она питала въ своей душ, несмотря на его ршительное отвращеніе къ себ. Она увидла его жестокость, пренебреженіе и ненависть, господствовавшую надъ всми его чувствами. Она увидла, что нтъ для нея отца на зтомъ свт, и, отверженная сирота, она побжала изъ дому м-ра Домби.

Глава XLVIII.

Бгство Флоренсы.

Подавленная грустью и стыдомъ, отверженная двушка бжала вдоль по улиц при яркихъ лучахъ утренняго солнца, которое было для нея ослпительне мрака зимней ночи. Ломая руки и заливаясь горькими слезами, не чувствуя ничего, кром глубокой раны въ своей груди, оглушенная потерею всего, что она любила, оставленная на пустыномъ берегу подобно моряку, который одинъ спасся отъ крушенія большого корабля, она бжала впередъ какбезъ мысли, безь надежды, безъ намренія, единственно для того, чтобы бжать куда-нибудь и нибудь.

Веселый видъ длинной улицы, залитой yтреннимъ свтомъ, голубое небо и воздушныя облака, живительная прохлада дня, распустившагося розовымъ цвтомъ посл побды надъ бурной ночью, — ничто не пробуждало соотвтствующаго чувства въ ея растерзанномъ сердц. Куда-нибудь и какъ-нибудь, только бы скрыть свою безпріютную голову! Куда-нибудь и какъ-нибудь, въ хижину, въ сарай, въ пещеру, только бы не видть больше этого дворца, изъ котораго она бжала!

Скоро толпы народа задвигались взадъ и впередъ, отворились магазины, слуги выступили изъ домовъ, и вотъ наступилъ день, столичный день, лондонскій день. Флоренса увидла на лицахъ изумленіе и любопытство, увидла на тротуарахъ длинныя тни и услышала голоса, освдомлявшіеся, куда она шла, и зачмъ она шла. Эти вопросы сначала испугали ее еще больше и заставили ускорить шаги, но мало-по-малу она опомнилась и пришла въ себя.

Куда же идти? Впередъ и впередъ, наудачу, на произволъ судьбы? Но куда приведетъ судьба? Разъ, и только одинъ разъ въ своей жизни, она была затеряна среди лондонской пустыни и въ ту сторону она направила свои шаги. Впередъ, къ дому Вальтерова дяди.

Заглушивъ рыданія и осушивъ распухшіе глаза, Флоренса мало-по-малу успокоилась отъ сильнаго волненія и уже не обращала на себя вниманія толпы. Продолжая теперь путь по глухимъ улицамъ и переулкамъ, она вдрутъ увидла знакомую маленькую тнь на солнечной мостовой: тнь останавливается, кружится, подходитъ къ ней ближе и ближе, отскакиваетъ опять, подпрыгиваетъ, вертится, — и вотъ Діогень, запыхавшійся отъ надсады, разинувъ ротъ и высунувъ языкъ, длаетъ еще разъ съ громкимъ лаемъ гигантскій прыжокъ и, заскакавъ впередъ въ довершеніе дивертиссемента, разваливается y ногъ своей хозяйки и энергично виляеть своимъ хвостомъ.

— О Діогень, милый, врный Діогенъ! какъ ты сюда попалъ? Какъ я могла оставить тебя, Діогенъ, тебя, который бы никогда не оставилъ меня!

Флоренса склонилась на мостовую и приставила къ своей груди его грубую, старую, любящую, глупую морду, и они встали вмст и пошли вмст. Діогенъ прыгаетъ опять, опрокидывается, валяется, вскакиваетъ безъ малйшаго смущенія, старается еще и еще поцловать свою госпожу, храбро и съ веселымъ вызовомъ бросается на большихъ собакъ, пугаетъ молодыхъ двушекъ прикосновеніемъ къ ихъ платью своего чуткаго носа, безпрестанно останавливается и выдлываетъ тысячи глупостей, оглядывается на Флоренсу и лаетъ до тхъ поръ, пока не получаетъ дружнаго отвта отъ сосднихъ собакъ, и вс сосднія собаки выходятъ изъ своихъ домовъ, обнюхиваютъ и скрпляютъ истинную дружбу всею длиною своихъ хвостовъ.

Съ этимъ веселымъ товарищемъ Флоренса, мене теперь запуганная, держала свой путь въ Сити. Утро уступало мсто полудню, и солнце ярко горло на горизонт. Стукъ экипажей становился громче, толпы загустли, магазины запестрли, и молодая двушка очутилась среди потока этой бурной жизии, безразлично протекающаго мимо площадей и базаровъ, мимо дворцовъ, тюремъ, церквей, мимо богатства, бдности, мимо всхъ вмстилищъ добродтели и порока, подобно этой широкой рк въ сердц великаго города, которая, теперь пробужденная отъ своего сна, несетъ свои волны въ глубокое море между трудами и заботами людей.

Вотъ, наконецъ, и квартира маленькаго мичмана. Еще нсколько шаговъ, — и вотъ во всей красот самъ маленькій мичманъ, вчно юный, вчно игривый и вчно занятый своими метеорологическими наблюденіями. Еще и еще нсколько шаговъ, и дверь магазина отворилась, предлагая странниц радушный пріютъ. Флоренса, ускорявшая шаги по мр приближенія къ цли своего путешествія, перебжала черезъ улицу (Діогенъ теперь плотно прижимался къ ней, такъ какъ уличная суматоха, очевидно, ему надола) и мгновенно очутилась на порог гостепріимной маленькой гостиной.

Капитанъ въ своей лощеной шляп стоялъ передъ камииомъ и варилъ свой утренній какао. Его часы лежали на каминной полк, и онъ безпрестанно обращалъ свои взоры на эту драгоцнную игрушку, чтобы слдить за ходомъ кипнія заморскаго растенія. Услышавъ шаги и шорохъ платья, капитанъ быстро поворотилъ налво кругомъ, и въ душ его мгновенно обрисовался образъ м-съ Макъ Стингеръ со всми подробностями страшнаго нападенія, но тутъ же эта картина смнилась другою, вовсе не страшною и совсмъ неожиданною. Флоренса сдлала къ нему движеніе рукою, пошатиулась и упала на полъ.

Поблднвъ еще больше, чмъ Флоренса, до самыхъ морщинь на своемъ лиц, капитанъ подняль молодую двушку, какъ ребенка, и положилъ на тотъ самый диванъ, на которомъ она такъ сладко покоилась въ давно прошедшее время.

— Наше ненаглядное сокровище! — сказалъ капитанъ, всматриваясь пристально въ ея лицо. — Расцвла, выросла, созрла, и ужъ теперь не двочка!

И Куттль смотрлъ на взрослую двицу съ такимъ почтительнымъ благоговніемъ, что не согласился бы ни за какія блага въ свт взять ее на руки, несмотря на то, что она была въ обморок.

— Ненаглядное сокровище! ангелъ! восторгъ моего сердца! — восклицалъ капитанъ, удалившись оть нея на почтительное разстояніе. Его физіономія выражала ужасное безпокойство. — Если вы можете внимать капитану Куттлю, отвчайте хоть мизинцемъ вашимъ на его салютъ!

Флоренса не шевелилась.

— Восторгъ моего сердца! ради Вальтера, потонувшаго въ глубокомъ мор, откликнитесь на привтъ его друга!

Находя ее нечувствительною къ этимъ умилостивительнымъ заклинаніямъ, капитанъ схватилъ со стола графинъ съ холодной водою и осторожно окропилъ ея лицо. Потомъ, уступая экстренности случая, капитанъ распорядился съ необыкновенной любезностью своею огромною рукою: снялъ съ нея шляпу, обмочилъ ея губы, лобъ, волосы, затылокъ, прикрылъ ея ноги своимъ собственнымъ камзоломъ, погладилъ ея маленькую руку и, видя, наконецъ, что ея брови задрожали и губы начали шевелиться, продолжалъ съ большой смлостью употреблять свои медицинскіе пріемы.

— Ура! — возопилъ капитанъ. — Ура! Держись крпче, моя красавица, держись крпче! Вотъ такъ! Вамъ теперь лучше. Причаливать смлй и опустить паруса! Проглотите нсколько капель. Такъ, такъ, что новаго, моя красавица, что новаго?

Здсь капитанъ очень кстати припомнилъ, что часы играютъ весьма важную роль въ докторскихъ рецептахъ, и поспшилъ снять свои собственные часики съ каминной полки. Прицпивъ ихъ къ своему крюку и взявши за руку Флоренсу, онъ поперемнно смотрлъ съ напряженнымъ вниманіемъ то на ея руку, которую держалъ въ собственной лап, то на часы, какъ будто ожидалъ прочитать рецептъ на циферблат.

— Какъ теперь вы себя чувствуете, моя радость? — сказаль капитанъ. — Отъ нихъ можно ожидать добра, я полагаю, — говорилъ капитанъ, не переводя духу и бросая одобрительный взглядъ на свои часы. — Ой вы, часики мои, дружочки! Ставь васъ каждое утро получасомъ назадъ, a къ обду опять поверни стрлку на пятнадцать минутъ, и посмотрлъ бы я, какой хронометръ будетъ тягаться съ вами. Ваше здоровье, моя радость?

— Капитанъ Куттль! вы ли это? — воскликнула Флоренса, приподнимаясь немного съ импровизированной постели.

— Да, моя радость, да! это я, капитань Куттль, мореходъ, да благословенъ будетъ Богъ отцовъ нашихъ нын, и присно, и во вки! Да, это я, высокорожденная барышня-двица!

Капитанъ долго придумывалъ, какимъ бы приличнымъ именемъ величать Флоренсу, и, наконецъ, остановился на этомъ замысловатомъ титул высокорожденной барышни-двицы.

— Здсь ли дядя Вальтера?

— Здсь, моя радость… То есть, его уже давно — охъ, какъ давно! — не видать на этой гавани, высокорожденная двица! Никто здсь слыхомъ не слыхалъ о дяд Соломон съ той поры, какъ онъ отчалилъ отсюда посл бднаго Вальтера. Но хотя онъ потерянъ для зрнія, — продолжалъ капитанъ въ вид цитаты, — Англія, родной очагъ и красавицы никогда его не забудутъ!

— Разв вы здсь живете?

— Точно такъ, моя высокорожденная двица.

— О капитанъ Куттль! — воскликнула Флоренса, всплеснувъ руками, — спасите меня! Укройте меня здсь, и пусть никто не знаеть, гд я. Посл, когда смогу, я скажу вамъ, что случилось. Мн не къ кому больше идти. О, не отсылайте меня, капитанъ Куттль!

— Отсылать васъ, высокорожденная двица! — забасилъ капитанъ, — васъ, радость моего сердца! Нтъ, дядя Куттль, посторонись маленько! Мы поставимъ брамъ-стеньги и запремъ дверь двойнымъ ключемъ.

Съ этими словами капитанъ, расиоряжаясь одновременно и рукой, и крюкомъ, выдвинулъ изъ-за угла огромный ставень, прикрылъ имъ дверь и заперъ ее наикрпчайшимъ образомъ.

Воротившись посл этой экспедиціи къ Флоренс, онъ взялъ ея руку и поцловалъ сь необыкновенною нжностью. Безпомощное положеніе двушки, ея обращеніе къ нему, и доврчивость, выраженная съ такою дтскою простотою, неописуемая печаль на ея лиц, душевная мука, которую она, очевидно, терпла и терпитъ, знакомство съ ея прошлой исторіей и теперешній ея видъ, унылый, безнадежный, безотрадный, — все это такъ подйствовало на добраго капитана, что онъ, казалось, готовъ былъ растаять отъ состраданія и нжности.

— Высокорожденная барышня-двица, — сказалъ капитанъ Куттль, полируя ногтемъ свою переносицу до тхъ поръ, пока она не засіяла на подобіе красной вычищенной мди, — не извольте говорить ни одного слова Эдуарду Куттлю до тхъ поръ, пока не станетъ гладкимъ и ровнымъ путь вашей жизни, a это придетъ не сегодня и не завтра. Что же касается до того, чтобы васъ выдать, или донести, гд вы поселились, то — забвенна буди десница моя, и блажени есте, егда рекутъ всякъ золъ глаголъ, глаголъ, глаголъ, — пріищите этотъ текстъ въ вашемъ катехизис и положите закладку.

Все это капитанъ выговорилъ, не переводя духу и съ большою торжественностью. Приводя текстъ, онъ снялъ съ головы свою лощеную шляпу и устремилъ набожный взоръ въ потолочное окно.

Флоренс оставалось только поблагодарить своего друга и еще разъ показать ему свою доврчивость. Она такъ и сдлала. Прильнувъ къ этому грубому творенію, сдлавшемуся теперь единственнымъ убжищемъ для ея страждущаго сердца, она положила свою голову на его честное лицо, обвилась руками вокругъ его шеи и, наконецъ, въ избытк благодарности, хотла стать передъ нимъ на колни, но тотъ, угадавъ это намреніе, поддержалъ ее съ вжливостью истиннаго рьщаря.

— Крпче, ребята, крпче! — забасилъ капитанъ. — , Вы слишкомъ слабы, высокорожденная барышня-двица, чтобы стоять на ногахь, позвольте, я опять положу васъ здсь. Вотъ такъ, вотъ такъ!

Искусный живописецъ дорого бы далъ, чтобы посмотрть, какимъ образомъ капитанъ укладывалъ ее на диванъ и прикрывалъ своимъ камзоломъ.

— Теперь вамъ надобно позавтракать, высокорожденная барышня-двица, a заодно покушаетъ и ваша собака. Потомъ вы пойдете наверхъ въ Соломонову комнату и уснете тамъ.

Говоря о Діоген, капитанъ гладилъ его по спин, и врный песь принималъ эти ласки съ граціознымъ вниманіемъ. Во время обморока своей хозяйки, онъ, очевидно, колебался между двумя намреніями: помрять ли съ капитаномъ свои силы, или безь дальнйшихь околичностей предложить ему свою дружбу, и это столкновеніе противоположныхъ чувствъ выражалось разнохарактернымъ маханіемъ хвоста, явственнымъ обнаруженіемъ клыковъ и такимъ ворчаніемъ, которое, по его усмотрнію должно было означать гнвъ или милость. Но теперь вс его сомннія исчезли. Было ясно, что онъ считаль капитана любезнйшимъ изъ друзей и такимъ человкомъ, который своимъ знакомствомъ сдлаетъ честь любой собак, проникнутой сознаніемъ собственныхъ достоинствъ.

Признавъ очевидность такихъ заключеній, Діогенъ усердно началъ помогать капитану, когда тотъ готовилъ завтракъ, и вообще принималъ живйшее участіе въ его хозяйств. Впрочемъ, напрасно добрый капитанъ заботился объ угощеніи: Флоренса не кушала чаю и не дотронулась до жирныхъ буттербротовъ: грусть и слезы заглушили ея аппетитъ.

— Ну, длать нечего! — сказалъ сострадательный капитанъ. — Вамъ надо отдохнуть, моя радость, и чмъ скорй, тмъ лучше. A ты, любезный, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Діогену, — кушай теперь свою порцію и отиравляйся служить своей госпож.

Но хотя Діогенъ давно острилъ зубы на лакомое блюдо, которое, казалось, заране пожиралъ глазами, однако теперь, когда жирный супъ стоялъ передъ его мордой, онъ, вмсто того, чтобы броситься на него съ жадностью, вдругъ насторожилъ уши, подскочилъ къ дверямъ магазина, залаялъ и, приставивъ морду къ едва замтной щели, принялся теребить доску съ неистовствомъ зврскаго отчаянія.

— Неужели тамъ кто-нибудь есть? — спросила встревоженная Флоренса.

— Никого нтъ, моя радость, — отвчалъ капитанъ. — Кому тамъ быть? Не бойтесь ничего, ненаглядное мое сокровище. Это кто-нибудь прошелъ мимо магазина.

Діогенъ думалъ иначе. Онъ лаялъ теперь съ упорнйшею злобой и безъ всякаго милосердія теребилъ дверь. Пріостановившись на минуту, онъ опять насторожилъ уши, и въ его мозгу, казалось, возникло новое несомннное убжденіе, потому что онъ вдругъ принялся работать и мордой, и ногами, ршившйсь, во что бы ни стало, добраться до невидимаго непріятеля. Искушаемый въ то же время соблазнительнымъ кускомъ, онъ отступилъ отъ двери съ весьма нершительнымъ видомъ и чрезъ минуту бросился опять къ мсту атаки, не успвъ отвдать своей порціи.

— Не подслушиваютъ ли тамъ, капитанъ Куттль? — шепнула Флоренса. — Можетъ, меня кто-нибудь видлъ, слдилъ за мною…

— Ужъ не ваша ли молодая женщина? — сказалъ капитанъ, озаренный свтлой идеей.

— Сусанна, вы думаете? — возразила Флоренса, покачавъ головой. — Нтъ! Сусанна давно отъ меня ушла.

— Не дезертировала, я надюсь? Какъ это можно говорить о ней, моя радость! — воскликнулъ капитанъ съ нкоторымъ испугомъ.

— О нтъ, нтъ! она была врнйшимъ моимъ другомъ.

У капитана отлегло отъ сердца, и, выражая свое удовольствіе, онъ снялъ свою лощеную шляпу, скомкалъ въ рук платокъ на подобіе шарика и, вытирая свой лобъ, замтилъ съ довольнымъ видомъ, что онъ это очень хорошо зналъ.

— Такъ вотъ, ты теперь спокоенъ, пріятель, — сказалъ капитанъ, обращаясь къ Діогену. — Тамъ никого не было, моя радость, не тревожьтесь!

Однако Діогенъ не совсмъ былъ увренъ въ этомъ. Съ минуты на минуту дверь еще продолжала привлекать его вниманіе: онъ обнюхивалъ ее, ворчалъ про себя и, очевидно, былъ слишкомъ занятъ своими подозрніями. Это обстоятельство, въ связи съ усталостью Флоренсы, заставило капитана немедленно заняться приготовленіемъ для ея отдыха Соломоновой спальни. Онъ торопливо взобрзлся на чердакъ и сдлалъ всевозможныя приготовленія, какія только могъ придумать на скорую руку.

И точно, Соломонова спальни мигомъ приняла изящнйшій видъ. Капитанъ, какъ человкъ порядочный, привыкъ все устраивать на военную ногу, и на этомъ основаніи Соломонова постель превратилась въ корабельную койку, покрытую со всхъ сторонъ блымъ, какъ снгъ, бльемъ. По такой же изобртательности, капитанъ сумлъ изъ маленькаго рабочаго столика соорудить родъ жертвенника, на которомъ въ правильной симметріи расположены были: сахарные щипчики, дв чайные ложечки изъ чистаго серебра, горшокъ съ цвтами, телескопъ, серебряные часики, гребенка, псенникъ и другія рдкія бездлки этого сорта. Закрывъ, наконецъ, окно и разостлавъ на полу самый лучшій коверъ, капитанъ обозрлъ вс эти приготовленія съ великимъ восторгомъ и сошелъ опять въ маленькую гостиную, чтобы повести Флоренсу въ ея прелестную каюту.

Ничто не могло уврить капитана, что Флоренса сама можеть идти наверхъ, a еслибъ и такъ, онъ счелъ бы оскорбительнымъ нарушеніемъ гостепріимства допустить такой казусъ. Поэтому онъ учтиво заключилъ Флоренсу въ объятія, взобрался съ нею наверхъ и, положивъ ее въ постель, прикрылъ своимъ параднымъ камзоломъ.

— Высокорожденная барышня-двица! вы здсь такъ же безопасны, какъ на кровл соборной церкви святого Павла, если отнять оттуда лстницу. Прежде другихъ вещей вамъ нуженъ сонъ, который долженъ укрпить вашу душу и тло, подобно живительному бальзаму, изготовленному для врачеванія недуговъ міра сего. Если же вамъ нужно еще что, о восторг моего сердца, передайте пароль Эдуарду Куттлю, и онъ съ живйшей радостью предложитъ кь вашимъ услугамъ все, чмъ можетъ располагать въ город Лондон первйшій изъ магазиновъ мастера всхъ морскихъ инструментовъ. Благослови васъ Богъ!

Затмъ капитанъ съ вжливостью странствующаго рьщаря поцловалъ протянутую ему маленькую ручку и вышелъ изь комнаты на цыпочкахъ.

Сойдя въ маленькую гостиную, капитанъ, посл кратковременнаго совщанія съ самимъ собою, ршился отворить на нсколько минутъ двери магазина и убдиться нагляднымъ образомъ, что теперь, во всякомъ случа, никто не шляется около маленькаго мичмана. Исполнивъ этотъ планъ, онъ остановился на крыльц и, поднявъ голову, обозрлъ своими очками самыя отдаленныя точки горизонта.

— Какъ ваше здоровье капитанъ Гильсъ? — сказалъ голосъ подл него.

Капитанъ опустилъ глаза и чуть не наткнулся на м-ра Тутса, который между тмъ продолжалъ раскланиваться и ухмыляться.

— Какъ ваше здоровье, любезный другъ? — воз. разилъ капитанъ.

— Покорно благодарю, капитанъ Гильсъ, я, вы знаете, оно ничего, то есть, я теперь никогда не бываю въ своей тарелк, a впрочемъ, ничего особеннаго, покорно благодарю.

Ближе этого м-ръ Тутсъ въ разговор съ капитаномъ никогда не подходилъ къ великой задач своей жизни. Читатель помнитъ условія дружбы, предложенныя ему капитаномъ Куттлемъ, Тутсъ не нарушалъ ихъ.

— Капитанъ Гильсъ, — сказалъ м-ръТутсъ, — если вы позволите имть удовольствіе переговорить съ вами… то есть, это дло, собственно, касается васъ.

— Что такое, любезный другъ? — возразилъ капитанъ, сдлавъ нсколько шаговъ къ гостиной. — Сказать правду, я не совсмъ свободенъ этимъ утромъ, и, стало быть, если вы можете отбарабанить свой пароль, то я, пожалуй, очень радъ.

— Разумется, капитанъ Гильсъ, — отвчалъ м-ръ Тутсъ, рдко понимавшій истинный смыслъ капитанскихъ изреченій. Отбарабанить — это собственно я и самъ желаль. Само собою разумется.

— Если такъ, любезиый другь, такъ нечего стоять на мели. Отваливай!

Они вошли въ гостиную. Страшный секретъ въ рукахъ капитана произвелъ на него такое сильное впечатлніе, что съ его чела градомъ полились капли пота, между тмъ какъ м-ръ Тутсъ усаживался на указанный ему стулъ, и онъ считалъ невозможнымъ оторвать свои глаза отъ лица м-ра Тутса. Гость и хозяинъ сидли нсколько времени въ глубокомъ молчаніи. М-ръ Тутсъ, казалось, самъ имлъ нкоторыя тайныя причины находиться въ нервозномъ состояніи, которое, натурально, увеличилось еще больше отъ инквизиторскихъ взглядовъ капитана. Повертвшись нсколько времени на своемъ стул, м-ръ Тутсъ повелъ рчь такимъ образомъ:

— Прошу извинить, капитанъ Гильсъ, но я надюсь, вы, конечно, ничего особеннаго во мн не замчаете?

— Ничего, дружище, ничего.

— Потому что, вотъ видите ли, я, какъ говорится, совсмъ сбился съ панталыку. Да ужъ тутъ нечего и отвиливать: похудлъ, такъ похудлъ. Кому какое дло? Оно и лучше, Борджесъ и компанія перемнили мрку, такъ какъ прежнее платье слишкомъ широко. Это, сказать по правд, мн очень пріятно, и я радъ отъ души. Видите ли, капитанъ Гильсъ, я вдь просто скотина, и чортъ знаетъ для чего пресмыкаюсь на этомъ свт.

Чмъ больше м-ръ Тутсъ продолжалъ свои объясненія въ этомъ род, тмъ больше капитанъ тяготился своимъ секретомъ и тмъ больше выпучивалъ глаза на своего гостя. Тревожимый внутреннимъ волненіемъ и желаніемъ спровадить поскоре м-ра Тутса, капитанъ находился въ такомъ запуіанномъ и странномъ состояніи, что его физіономія не могла бы выразить большаго разстройства, если бы даже ему пришлось разговаривать съ выходцемъ съ того свта.

— Но я все собираюсь сказать вамъ, капитанъ Гильсъ… Видите ли, я какъ-то поутру очутился ненарокомъ подл вашего магазина…. то есть, сказать правду, я шелъ къ вамъ завтракать. Ну еще завтракать я могу, a что касается до того, чтобы спать, такъ ужъ наше почтеніе, — я ршительно никогда не сплю. Быть бы мн сторожемъ, м-ръ Гильсъ, право караулилъ бы сряду дюжину ночей, — и безъ жалованья.

— Отваливай, любезный другь, отваливай!

— И отвалю, капитанъ, ей Богу, вотъ увидите! Ну такъ, когда я проходилъ здсь этимъ утромъ, — было довольно рано, часъ или, около того, a можетъ быть, побольше, — и когда увидлъ, что дверь заперта….

— Какъ! Это ты заходилъ сюда, любезный другь?

— Совсмъ нть, капитанъ Гильсъ. Я только взглянулъ, да и пошелъ мимо, потому что капитана, думаю себ, должно быть, дома нтъ. Но тотъ господинъ сказалъ, немного погодя…. вы вдь не держите собаки, капитанъ Гильсъ?

Капитанъ кивнулъ головой.

— Ну, да я такъ и сказалъ. Я знаю, вы не держали. Есть, капитанъ Гильсъ, собака, соединенная съ вос… впрочемъ извините, тутъ надо придержать языкъ.

Въ глазахъ капитана, неподвижно устремленныхъ на досаднаго гостя, отразились теперь два м-ра Тутса, и почтенное чело его опять оросилось крупными каплями, когда онъ вообразилъ, что Діогену можетъ придти фантазія спуститься въ маленькую гостиную для увеличенія компаніи.

— Вотъ онъ и сказалъ, — продолжалъ Тутсъ, — что слышалъ, дескать, собаку, чуть ли не передъ самыми дверьми: a я отвчалъ, что быть не можетъ, капитанъ не держитъ собакъ. Онъ между тмъ такъ и остался при своемъ, что слышалъ, дескать, собачій лай собственными ушами.

— Кто же это былъ? — спросилъ капитанъ.

— Вотъ вдь мн и въ голову ие пришло освдомиться на счетъ этой матеріи, — отвчалъ смущенный м-ръ Тутсъ, нервозноеть котораго возросла теперь до высшей степени. — Не мн, разумется, сказать вамъ, что могло бы изъ этого выйти, или чего не могло бы выйти. Я, право, заваленъ такими вещами, которыхъ вовсе не понимаю, и, врно, есть кое что въ моемъ мозгу…. право, капитанъ Гильсъ, я, должно быть, очень глупъ.

Капитанъ Куттль кивнулъ головой въ знакъ полнйшаго согласія.

— Но когда мы отошли отъ магазина, тотъ господинъ сказалъ, будто вамъ извстно, что такое м_о_ж_е_т_ъ с_л_у_ч_и_т_ь_с_я при существующихъ обстоятельствахъ, слова ‘можетъ случиться’ онъ произнесъ съ особенной силой, и поэтому вамъ бы на всякій случай слдовало приготовиться…. то есть, вы и приготовитесь, въ этомъ нтъ сомннія…

— Да кто же этотъ господинъ, любезный мой другь? — повторилъ капитанъ съ нкоторымъ нетерпніемъ.

— Ну, да я право же не знаю, капитанъ Гильсъ — отвчалъ въ отчаяніи Тутсъ, — увряю васъ. Немного погодя я опять завернулъ сюда, и опять нашелъ его y дверей, Вотъ онъ и говоритъ: вы тоже, сэръ, пришли сюда? Да, я говорю. — A вы разв знакомы, говоритъ, съ хозяиномъ этого магазина? — Да, говорю, я имлъ удовольствіе пріобрсти его знакомство — вдь вы доставили мн удовольствіе познакомиться съ вами, не такъ ли? — Ну, говоритъ онъ, если такъ, потрудитесь, пожалуйста, передать ему, что я вамъ сказалъ насчетъ этихъ существующихъ обстоятельствъ и насчетъ того, говоритъ, чтобъ онъ приготовился къ нимъ на всякій случай. Вы, говоритъ, попросите его завернуть на минуту въ лавку м-ра Брогли, маклера и оцнщика. Очень, говоритъ, нужно. Вотъ вамъ и все, что я знаю, капитанъ Гильсъ. Дла, должно быть, важныя, и если вы потрудитесь къ нему завернуть, я покамстъ посижу здсь, вдь вы, разумется, мигомъ воротитесь?

Капитанъ, колеблясь между опасностью скомпрометировать Флоренсу, если не идти на предложенное свиданіе, и между страхомъ оставить въ магазин м-ра Тутса, подъ опасеніемъ открытія имъ завтной тайны, представлялъ такое зрлище умственной растерянности, которая не могла ускользиуть даже отъ вниманія м-ра Тутса. Замтивъ, однако, что его морской другъ собирается идти на свиданіе, молодой джентльментъ совершенно успокоился и не могъ удержаться отъ одобрительной улыбки.

Капитанъ между тмъ, выбирая изъ двухъ золъ меньшее, ршилъ, передъ отправленіемъ къ Брогли, запереть въ магазин дверь, имвшую сообщеніе съ верхнею частью дома, и положить ключъ въ карманъ.

— Вы ужъ насчетъ этого извините, любезный другъ, сказалъ капитанъ, взволнованный стыдомъ и нершительностью, — есть на это особый резонъ, то есть, прич-ч-чина, съ вашего позволенія.

— Помилуйте, капитанъ, для меня очень пріятно все, что вы ни длаете. Будьте спокойны. Это ничего.

Капитанъ, поблагодаривъ его отъ искренняго сердца и общавъ воротиться мене, чмъ черезъ пять минутъ, отправился скорымъ шагомъ къ господину, который почтилъ м-ра Тутса своимъ таинственнымъ порученіемъ. Невинный м-ръ Тутсъ, предоставленный самому себ, развалился на диван, вовсе не думая, кто покоился здсь передъ нимъ, и, устремивъ глаза на потолочное окно, услаждалъ свою фантазію образомъ миссъ Домби. Время и мсто теперь для него не существовали.

И хорошо, что не существовали. Хотя капитанъ ходилъ не слишкомъ долго, но все же несравненно доле, чмъ предполагалъ. Онъ воротился назадъ взволнованный и блдный, какъ полотно, и на глазахъ его были признаки недавнихъ слезъ. Казалось, онъ утратилъ всякую способность говорить и пробылъ нмъ до той поры, пока не подкрпилъ себя рюмкой рому, добытаго изъ только что откупоренной бутылки, хранившейся на нижней полк его комода. Опорожнивъ рюмку, онъ слъ на стулъ и облокотился на руку съ видомъ человка, погруженнаго въ глубокія размышленія.

— Надюсь, капитанъ Гильсъ, — началъ м-ръ Тутсъ, — ничего особеннаго не случилось? Вы не получили непріятныхъ встей?

— Нтъ, дружище, нть. Совсмъ напротивъ. Покорно благодарю.

— Однако, y васъ такой безпокойный видъ — замтилъ м-ръ Тутсъ.

— Немудрено, товарищъ, я сдрейфованъ со всхъ сторонъ.

— Не могу ли я въ чемъ помочь вамъ, капитанъ Гильсъ? Если могу, располагайте мною.

Капитанъ взглянулъ на молодого джентльмена съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ нжности и состраданія и крпко пожалъ ему руку.

— Нтъ, товарищъ, покорно васъ благодарю. Теперь я прошу y васъ, какъ милости, навщать насъ…. то есть меня, какъ можно чаще.

И эта просьба сопровождалась такимъ пожатіемъ руки, что бдный Тутсъ чуть не вскрикнулъ отъ боли.

— Я ршительно того мннія, — продолжалъ капитанъ, — что посл Вальтера вы единственный парень, съ которымъ можно и должно вести дла. Да, я увренъ въ этомъ.

— Благородное и честное слово, капитанъ Гильсъ, — отвчалъ м-ръ Тутсъ, ударяя рукою ладонь почтеннаго моряка, — я очень радъ, что заслужилъ ваше доброе мнніе. Покорно благодарю.

— Давай руку, товарищъ, и станемъ веселиться. Да! есть на свт не одно прелестное созданіе!

— Только не я, капитанъ Гильсъ, — съ важностью возразилъ м-ръ Тутсъ, — не я только, увряю васъ. Состояніе моихъ чувствъ относительно миссъ Домби не можетъ быть выражено никакимъ перомъ. Мое сердце все равно, что пустой островъ, и только она одна живетъ въ немъ. Я рыхлю съ каждымъ днемъ, и, признаться, горжусь тмъ, что рыхлю. Посмотрли бы вы на мои ноги, когда я снимаю сапоги, — вы бы, можетъ, увидли, что значитъ нераздленное чувство. Мн предписали ванны, капитанъ Гильсъ, но я не стану употреблять ихъ, потому что, видите ли, на кой чортъ мн ванны? Пусть ужъ лучше высохну, какъ щепка. Впрочемъ, тутъ надо держать языкъ на привязи, я и забылъ. Прощайте, капитанъ Гильсъ! Счастливо оставаться!

Бросивъ еще разъ на молодого друга выразительный взоръ состраданія и нжности,. капитанъ заперъ за нимъ дверь и отправился наверхъ освдомиться насчетъ благополучія Флоренсы.

Была какая-то ршительная перемна въ лиц капитана, когда онъ подошелъ къ Соломоновой спальн. Онъ вытиралъ платкомъ глаза и полировалъ переносицу ногтемъ точно такъ же, какъ утромъ этого дня, но лицо его совершенно измнилось. То былъ онъ, казалось, счастливйшимъ изъ смертныхъ, то можно было считать его пропащимъ человкомъ: въ томъ и другомъ случа черты его лица обличали необыкновенную важность, какъ будто въ его натур совершился чудный переворотъ, придавшій новый отпечатокъ его физіономіи.

Онъ стукнулъ тихонько два или три раза въ дверь Соломоной спальни, но, не получивъ отвта, отважился сперва заглянуть въ замочную щель, a потомъ войти. Къ этому послднему подвигу, можетъ быть, ободрила его ласковая встрча Діогена, который, развалившись на полу подл постели своей хозяйки, привтливо завилялъ хвостомъ и моргнулъ глазами такимъ образомъ, какъ будто приглашалъ капитана смле подвигаться впередъ.

Флоренса спала тяжело и стонала во сн. Капитанъ, проникнутый совершеннйшимъ благоговніемъ къ ея молодости, красот и томительной грусти, осторожно приподнялъ ея голову, поправилъ на ней свой камзолъ и, завсивъ хорошенько окно, чтобы она лучше спала, выкрался опять изь комнаты и занялъ свой караульный постъ на лстничныхъ ступеняхъ. Его шаги и движенія были на этотъ разъ такъ же легки и воздушны, какъ y молодой двушки.

Да позволено будетъ спросить: какое изъ этихъ двухъ явленій изящне по своей натур? Съ одной стороны, нжные пальчики, созданные для чувствительности и симпатіи прикосновенія, съ другой — жесткая, грубая рука капитана, готовая съ полнымъ самоотверженіемъ протянуться на охраненіе и защиту невиннаго созданія. Задача, не совсмъ удобная для рщенія! Но пусть оба явленія дольше и дольше существуютъ въ этомъ мір, исполненномъ поразительными контрастами на каждомъ шагу!

Флоренса почивала, забывая о своемъ безпріютномъ сиротств, и капитанъ стоялъ на часахъ подл ея спальни. При малйшемъ шорох или стон, онъ немедленно подходилъ къ дверямь, прислушивался и приглядывался, но мало-по-малу сонъ ея сдлался спокойне, и караульный постъ капитана обходился безъ тревогъ.

Глава XLIX.

Мичманъ длаетъ открытіе.

Флоренса не вставала долго. Утро смнилось полуднемъ, полдень вечеромъ, a молодая двушка, утомленная тломъ и душой, все еще спала, не имя никакого сознанія о своемъ странномъ лож, объ уличной толкотн и суматох, и о свт, который пробивался въ ея спальню черезъ затворенныя окна. Но и глубокій сонъ, порожденный истощеніемъ силъ, не могъ произвести въ ея душ совершеннаго забвенія о томъ, что случилось въ родительскомъ дом, и смутныя воспоминанія о страшныхъ сценахъ тревожили ея покой. Мрачная грусть, полуубаюканное чувство скорби носились передъ ея воображеніемъ, и блдная ея щека орошалась слезами гораздо чаще, чмъ то желалъ бы видть честный капитанъ, который время отъ времени выставлялъ свою голову въ полуотворенную дверь.

Солнце уже проложило огненную дорогу по рк и отлогимъ берегамъ, озарило въ океан паруса на корабляхъ, освтило въ предмстьяхь мрачныя кладбища и холмы, погрузило отдаленныя точки горизонта въ зарево пожара, гд, казалось, въ одномъ великолпномъ хаос запылали небо и земля, когда Флоренса открыла, наконецъ, свои отягченныя глаза и лежала сначала въ какомъ-то забытьи, не обращая никакого вниманія на странныя стны, въ странной комнат и прислушиваясь, безъ всякой опредленной мысли, къ уличному шуму. Но скоро она проснулась и тломъ, и душой, бросила вокругъ себя изумленный взоръ — и припомнила все.

— Что, моя радость, — сказалъ капитанъ, постучавшись въ дверь, — какъ вы себя чувствуете?

— Друтъ мой, вы ли это? — вскричала Флоренса, бросивщись къ нему на встрчу.

Другъ!…. Въ этомъ имени скрывалось такъ много гордости для капитана Куттля, что онъ, вмсто отвта, поцловалъ свой крюкъ и смотрлъ съ неизрченнымъ наслажденіемъ на зардвшіяся щеки молодой двушки, когда она обратила на него глаза.

. . — Какъ вы себя чувствуете, изумрудъ мой драгоцнный? — повторилъ капитанъ посл блаженнаго молчанія, продолжавшагося около минуты.

— Кажется, спала я очень долго, добрый мой другъ, — отвчала Флоренса. — Когда я сюда пришла? еще вчера?

— Сегодня, высокорожденная барышня-двица, и да будетъ благословенъ сей день отъ нын и во вки.

— Разв не было ночи? Неужели все еще день?

— Вечеръ, и чудесный, моя радость! — сказалъ капитанъ, отдергивая занавсъ отъ окна. — Посмотрите!

Флоренса, грустная и робкая, съ рукою на плеч капитана, и честный капитанъ съ его грубымъ лицомъ и коренастой фигурой стояли въ розовомъ свт яркаго вечерняго неба, не говоря ни слова. Въ какую бы форму, конечно странную и дикую, капитанъ ни облекъ свби чувства, если бы ршился ихъ выразить словами, онъ чувствовалъ съ живостью краснорчивйшаго изъ смертныхъ, что въ этой плнительной красот тихаго и спокойнаго вечера заключалась какая-то таинственная сила, способная переполнить истерзанное сердце Флоренсы, и, что для нея было бы гораздо лучше дать теперь полную волю своимъ слезамъ. Поэтому капитанъ не говорилъ ни слова. Но когда онъ почувствовалъ, что ея голова склоняется къ нему ближе и ближе, когда онъ почувствовалъ, что эта безпріютная, одинокая голова прикасается къ его грубому синему камзолу, тогда онъ съ трепетнымъ благоговніемъ взялъ ея руку, пожалъ ее, и они поняли другъ друга.

— Ободритесь, моя радость! — сказалъ капитанъ. — Развеселитесь, изумрудъ мой драгоцнный. Я сойду внизъ и приготовлю вамъ покушать. Вы потрудитесь придти сами, немного погодя, или Эдуардъ Куттль долженъ подняться за вами?

Флоренса отвчала, что она безъ всякаго затрудненія можеть сойти сама, и капитанъ, посл нкоторыхъ довольно сильныхъ отговорокъ, показывавшихъ его очевидное сомнніе въ правилахъ истиннаго гостепріимства, принужденъ былъ предоставить молодую двушку ея собственному произволу. Очутившись въ маленькой гостиной, онъ немедленно принялся жарить y камина курицу, уже давно лежавшую для этой цли на жаровн. Чтобы наилучшимъ образомъ окончить эту стряпню, онъ скинулъ свой камзолъ, засучилъ рубашечные рукава и надлъ свою лощеную шляпу, безъ помощи которой не приступалъ вообще ни къ какому предпріятію, трудному или легкому.

Освживъ свою голову и пылающее лицо въ холодной вод, приготовленной капитаномъ въ продолженіе ея сна, Флоренса подошла къ маленькому зеркалу, чтобы привести въ порядокъ свои растрепанные волосы. Тогда она увидла — первый и послдній разъ — на своей груди багровое пятно.

Ея слезы при вид этого опять полились ручьями. Ей было стыдно, ей было страшно, но не было въ ея сердц ненависти и гнва противъ отца. Она простила ему все, едва понимая въ этомъ нужду, и старалась о немъ не думать, какъ не думала о дом, изъ котораго бжала, и онъ былъ для нея потерянъ разъ навсегда. Не было въ этомъ мір м-ра Павла Домби для Флоренсы Домби.

Что длать и куда дваться, Флоренса, бдная, неопытная Флоренса еще не думала объ этомъ. Впрочемъ, она мечтала отыскать гд-нибудь маленькихъ сестеръ, которыхъ она станетъ воспитывать подъ какимъ-нибудь вымышленнымъ именемъ: он вырастутъ, эти сестры, счастливыя и довольныя, подъ ея надзоромъ, полюбятъ ее, выйдутъ замужъ, возьмуть къ себ свою прежнюю гувернантку и, быть можетъ, современемъ поручатъ ей воспитаніе своихъ собственныхъ дочерей. Проходятъ годы, десятки лтъ, и y почтенной воспитательницы чужихъ дтей сдютъ волосы, и она становится старухой, и уноситъ въ мрачную могилу тайну своей жизни, и не осталось на свт ннкакихъ слдовъ отъ Флоренсы Домби…. Страиная будущность! грустная будущность! Но вс эти грезы носились передъ ней въ гусгомъ туман, и она ни въ чемъ не отдавала себ яснаго отчета. Она знала только одно, что не было для нея отца на этомъ свт, не было клочка земли, гд могла бы пріютиться Флоренса Домби!

Весь денежный запасъ въ ея кошельк ограничивался нсколькими гинеями, и часть ихъ нужно было употребить на покупку гардероба, такъ какъ y нея было съ собой одно только платье. Но этотъ пунктъ ее не слишкомъ безпокоилъ: ребенокъ въ мірскихъ длахъ, она не понимала и не могла понять, что значитъ не имть денегъ, и притомъ другія, боле важныя мысли заслоняли отъ нея предметы этого рода. Въ голов ея мыслительная машина работала съ какою-то особой торопливостью, и казалось ей, что промчались цлые мсяцы посл ея бгства. Но мало-по-малу она успокоилась, привела въ порядокъ свои мысли, отерла слезы и отправилась внизъ къ своему единственному покровителю.

Капитанъ разостлалъ съ большимъ стараніемъ блую скатерть и приготовлялъ какой-то яичный соусъ въ маленькой кострюл, поворачивая въ то же время очень усердно жирную курицу, которую онъ жарилъ на вертел передъ огнемъ. Обложивъ Флоренсу подушками на диван, который для большаго комфорта былъ переставленъ въ теплый уголокъ, капитанъ продолжалъ свою стряпню съ необыкновеннымъ искусствомъ. Онъ кипятилъ горячую жижицу въ другой маленькой кострюл, варилъ картофель въ третьей, не забывалъ яичнаго соуса въ первой и продолжалъ поворачивать жаркое своимъ крюкомъ, который, смотря по надобности, замнялъ для него и ложку, и вилку. Независимо отъ всего этого, капитанъ сторожилъ бдительнымъ окомъ миніатюрную сковородку, въ которой кипятились и мелодично пищали жирныя сосиски, слава и внецъ поварского творчества, — и словомъ, не было во всей подсолнечной кухарки, равной по таланту и усердію капитану Куттлю, на которомъ блистала во всей красот его лощеная шляпа… Впрочемъ, трудно сказать, лицо или шляпа горли теперь боле торжественнымъ блескомъ.

Когда, наконецъ, обдъ былъ приготовленъ, капитанъ началъ хлопотать около стола съ безпримрнымъ усердіемъ и ревностью. Прежде всего онъ скинулъ шляпу и надлъ свой фракъ. Затмъ онъ пододвинулъ столъ къ дивану, гд сидла Флоренса, прочиталъ молитву, развинтилъ свой крюкъ, привязалъ къ нему вилку и поставилъ первое блюдо.

— Высокорожденная барышня-двица, — сказалъ капитанъ, — развеселитесь и старайтесь кушать какъ можно больше. Здсь ливеръ, здсь спаржа, a вотъ картофель!

Все это капитанъ расположилъ на блюд въ симметрическомъ порядк, полилъ горячей жижей и поставилъ передъ своей прекрасной гостьей.

— Вотъ цлый рядъ мертвыхъ свтилъ лежитъ передъ вами, высокорожденная барышня-двица, — замтилъ капитанъ ободрительнымъ тономъ, — и все устроено въ порядк. Попробуйте перекусить, моя радость. О, если бы Вальтеръ былъ здсь!…

— Ахъ, если бы теперь онъ былъ моимъ братомъ! — воскликнула Флоренса.

— Не говорите этого, моя радость! — сказалъ капитанъ. — Вальтеръ былъ природнымъ вашимь другомъ, самымъ искреннимъ, самымъ близкимъ другомъ: не правда ли, моя радость?

Флоренс нечего было отвчать. Она только сказала: ‘О, милый, милый Павелъ! о, Вальтеръ!’.

— Самыя доски, по которымъ она ходила, — бормоталъ капитанъ, разсматривая съ нжнымъ умиленіемъ ея унылое лицо, — бдный Вальтеръ цнилъ высоко, такъ высоко, какъ жаждущій олень источники водные. Вижу его, какъ теперь, за столомъ y дяди въ тотъ самый день, когда только что его записали въ конторскія книги Домби и Сына, какъ онъ говорилъ тогда о ней! Боже мой, какъ онъ говорилъ! Лицо его рдло, какъ маковъ цвтъ, и глаза покрывались скромною росою! Да, прекрасный былъ юноша! Ну, a если бы теперь онъ былъ здсь, высокорожденная барышня-двица, то есть, если бы онъ мотъ быть здсь…. но онъ утонулъ, бдный Вальтеръ, не правда ли?

Флоренса покачала головой.

— Да, да, онъ утонулъ, — продолжалъ капитанъ. — Что бишь я началъ говорить? Такъ вотъ, если бы онъ былъ здсь, онъ сталъ бы просить васъ, изумрудъ мой драгоцнный, покушать и полакомиться, чтобы здоровье ваше подкрпилось. Поэтому, высокорожденная барышня-двица, ведите себя такъ, какъ бы Вальтеръ былъ уже здсь, и держите противъ втра вашу милую головку.

Флоренса, изъ угожденія капитану, начала кушать. Капитанъ между тмъ, забывая, по-видимому, собственный обдъ, положилъ свой ножикъ и вилку и пододвинулъ свой стулъ къ дивану.

— Вальтеръ былъ красивый мальчикъ, не правда ли, моя радость?

Флоренса согласилась, и капитанъ сидлъ молча нсколько минутъ, опустивъ подбородокъ на свою руку. Глаза его неподвижно были обращены на гостью.

— И вдь онъ былъ храбрый юноша, моя гадость, не такъ ли?

Флоренса отвчала слезами.

— И вотъ, моя красавица, онъ утонулъ, — продолжалъ капитанъ растроганнымъ голосомъ. — Такъ или нтъ?

Флоренса продолжала плакать.

— Онъ былъ постарше васъ, высокорожденная барышнядвица, но сначала вдь вы оба были дтьми, не правда ли?

Флоренса отвчала — да!

— A теперь утонулъ бдный Вальтеръ, утонулъ, и нтъ о немъ ни слуху, ни духу, не такъ ли?

Повтореніе этого вопроса было любопытнымъ источникомъ утшенія, но только, казалось, для одного капитана, такъ какъ онъ одинъ безпрестанно возвращался къ этой тем. Флоренса отодвинула отъ себя свой непочатый обдъ, и, облокотившись на диванъ, подала капитану свою руку, чувствуя, что она противъ воли опечалила своего друга. Капитанъ между тмъ, пожимая ея руку съ какою-то особенного нжностью, забылъ, повидимому, и обдъ, и аппетитъ своей гостьи, и почтенное чело его проникалось больше и больше сочувственною мыслью. Еще и еще повторялъ онъ: ‘Бдный Вальтеръ! милый Ваяьтеръ! Да, онъ утонулъ. Не правдали?’ — И непремнно хотлось ему, чтобы Флоренса отвчала на этотъ безконечный вопросъ, иначе, казалось, оборвалась бы цпь его оригинальныхъ размышленій.

Курица и сосиски простыли, и яичный соусъ застылъ до послдней степени густоты, прежде чмъ добрый капитанъ припомнилъ, что они сидли за столомь, но, разъ обративъ вниманіе на этотъ пунктъ, онъ принялся за свои блюда вмст съ Діотеномъ, при помощи котораго роскошный пиръ быстро подошелъ къ желанному концу. Когда Флоренса начала убирать со стола, выметать очагъ и приводить въ порядокъ мебель маленькой гостиной, восторгъ и удивленіе капитана могли сначала равняться только горячности его протеста противъ этой хлопотливости молодой двушки, a потомъ мало-по-малу эти чувства возвысились до такой степени, что онъ самъ ничего не сталъ длать и только съ безмолвнымъ изумленіемъ смотрлъ на Флоренсу, какъ на прекрасную волшебницу, которая каждый день совершаетъ для него эти чудеса, при этомъ красный экваторъ на чел капитана запылалъ съ новой силой, выражая его неописуемое удивленіе.

Но когда Флоренса, продолжая хозяйственныя хлопоты, сняла съ каминной полки его трубку и попросила его курить, добрый капитанъ былъ до того ошеломленъ этимъ неожиданнымъ вниманіемъ, что нсколько минутъ держалъ чубукъ такимъ образомъ, какъ будто эта рдкость первый разъ попалась въ его руки. Потомъ, когда Флоренса вынула изъ комода бутылку съ ромомъ и приготовила для него совершеннйшій стаканъ грогу, поставленный передъ нимъ на маленькомъ столик, его носъ, всегда румяный, поблднлъ какъ алебастръ, и онъ почувствовалъ себя на седьмомъ неб. Упоенный этимъ блаженствомъ, невиданнымъ и неслыханнымъ до той поры, капитанъ машинально набилъ трубку, и лишь только протянулъ свою лапу къ фосфорнымъ спичкамъ, Флоренса, къ довершенію его изумленія, уже держала надъ табакомъ зажженную бумагу, такъ что онъ не имлъ ни времени, ни силы предотвратить этой услуги. Когда, наконецъ, Флоренса, посл всхъ этихъ хлопотъ, заняла свое мсто на диван и принялась смотрть на него съ граціозной, любящей улыбкой, капитань увидлъ очень ясно, что сиротствующее сердце молодой двушки обращалось къ нему съ такою же искренностью, какъ ея лицо, — увидлъ это капитанъ, и табачный дымъ заслъ въ его горл, ослпилъ его глаза, ослпилъ до того, что капитанъ Куттль заплакалъ!

Способъ, употребленный имъ для увренія, что причина этихъ слезъ лежала сокровенною въ самой трубк, которую для этой цли онъ осматривалъ со всхъ сторонъ, ревизуя преимущественно чубукъ, былъ истинно забавенъ и достоинъ кисти художника. Когда, наконецъ, трубка была осмотрна и исправлена, капитанъ мало-по-малу пришелъ въ, состояніе покоя, приличнаго исправному трубокуру. Онъ сидлъ съ глазами, неподвижно обращёнными на Флоренсу, и, сіяя лучезарнымъ счастьемъ, пускалъ по временамъ и отдувалъ отъ себя маленькія облака, которыя, выходя изъ его рта, казались ярлыками съ надписью: ‘Утонулъ, бдный Вальтеръ, утонулъ, не правда-ли?’ — И процессъ куренія возобновлялся опять до тхъ же ярлыковъ.

Трудно представить контрастъ разительне того, который существовалъ между Флоренсой въ ея нжной юности и красот и капитаномъ Куттлемъ съ его сучковатымъ лицомъ, неуклюжимъ туловищемъ и басистымъ голосомъ, при всемъ томъ во многихъ вещахъ, особенно въ невинной простот и въ незнаніи условій жизни, они похожи были другъ на друга, какъ дв капли воды. Никакой ребенокъ нe могъ превзойти капитана въ совершеннйшей неопытности относительно всхъ длъ на свт, кром втра и погоды, въ простот, легковріи и великодушномъ упованіи на судьбу. Вся его натура, казалось, была олицетвореніемъ надежды и любви. Странный родъ мечтательности и романтизма, не имвшаго никакого отношенія къ дйствительному міру и не подлежащаго никакимъ разсчетамъ мірского благоразумія и житейской опытности, составляли рзкую отличительную черту въ его младенческомъ характер. Когда онъ такимъ образомъ сидлъ и курилъ, и смотрлъ на Флоренсу, Аллахъ вдаетъ, какія фантастическія картины, гд на первомъ план всегда стояла она, проносились передъ его умственнымъ взоромъ. Столь же неопредленны, хотя не такъ ршительны и пылки, были собственныя мысли Флоренсы о своей будущей судьб, и даже, когда въ глазахъ ея преломлялись призматическіе лучи свта, на который она смотрла черезъ свою тяжелую печаль, она уже видла прекрасную радугу, ярко засіявшую на отдаленномъ горизонт. Странствующая принцесса и верзила-богатырь волшебной сказки могли, такимъ образомъ, сидть рука объ руку передъ каминомъ и разговаривать между собой точь въ точь, какъ бдная Флоренса и храбрый капитанъ разсуждали втихомолку, разница между двумя парами была бы вовсе не велика.

Капитанъ ни мало не смущался мыслью о трудности держать y себя молодую двушку или объ отвтственности за ея судьбу. Заколотивъ ставни и заперевъ дверь, онъ успокоился на этотъ счетъ совершеннйшимъ образомъ. Будь она, пожалуй, подъ опекою сиротскаго суда, это отнюдь не составило бы никакой разницы для капитана. Онъ былъ послднимъ человкомъ въ подлунномъ мір, способнымъ потревожиться отъ подобныхъ соображеній.

Такимъ образомъ, капитанъ курилъ трубку съ восточнымъ комфортомъ и вмст съ Флоренсой размышлялъ… но о чемъ размышляли капитанъ и Флоренса, — это не подлежитъ анализу нескромнаго пера. Посл трубки они принялись за чай, и тогда Флоренса попросила своего друга проводить ее въ ближайшій магазинъ для покупки вещей, безъ которыхь ей нельзя было обойтись. Капитанъ согласился, потому что было сопершенно темно, но напередъ онъ тщательно обозрлъ окрестности, какъ длывалъ во времена ожидаемыхь нападеній отъ м-съ Макъ Стингеръ, и вооружился своей огромной иалкой, чтобы имть возможность защищаться въ случа какого-нибудь непредвидннаго обстоятельства.

Гордость капитана была необычайна, когда онъ велъ за руку Флоренсу, провожая ее на разстояніи двухъ или трехь сотъ шаговь до магазина, онъ смотрлъ во вс глаза и озирался по всмъ направленіямъ, обращая на себя вниманіе прохожихь, которые невольо останавливались, чтобы полюбоваться на эту сгранную фигуру. Прибывши въ магазинъ, капитанъ, по чувству деликатпости, счель за нужное удалиться во время самыхъ покупокъ, такь какъ он состояли изъ разныхь принадлежностей женскаго туалега, но онъ предварительно поставиль на прилавокъ свою жестяную чайницу и объявиль содержагельниц магазина, что тамъ было четырнадцать фунтовъ и два шилинга.

— Этого, быть можетъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ мадамъ, — хватитъ на обмундировку моей маленькой п_л_е_м_я_н_н_и_ц_ы, a если не хватить, вы потрудитесь только с_в_и_с_н_у_т_ь, и мы покончимь разсчеты.

При слов ‘племянница’, онъ бросилъ на Флоренсу многознаменательный взглядъ, сопровождаемый пантомимами, которымъ предназначалось выражатъ его непроницаемую таинственность. Посмотрвъ потомъ случайно на свои часы, — врнйшее и хитро придуманное средство возбудить уваженіе къ своей особ — капитанъ поцловалъ свой крюкъ и, остановившись на улиц подл магазимнаго окна поминутно выставлялъ свою огромную голову между лентъ и шляпокь, обнаруживая очевидное опасеніе, какъ бы Флоренса не скрылась куда-нибудь черезъ заднюю дверь. Но черезъ нсколько минутъ Флоренса явилась передъ нимъ съ узломъ, котораго объемъ весьма непріятно озадачилъ капитана, такъ какъ оиъ ожидалъ увидть огромный тюкъ закупленныхъ товаровъ и уже готовился нанять извозчика, чтобы тотъ взвалилъ его на свои плечи.

— Любезный капитанъ Куттль, — сказала Флоренса, — мн не нужны были эти деныи, я ихъ не истратила. У меня есть свои.

— Въ такомъ случа, моя радость, — возразиль капитанъ, опустивъ голову внизъ, — поберегите ихъ для меня до той поры, какъ я попрошу.

— Могу ли я держать ихъ тамъ, гд он всегда лежали y васъ?

Капитану очень не понравилось такое предложеніе, однако, онъ отвчалъ:

— Кладите ихъ куда угодио, моя радость, только умйте отыскать, когда понадобится. Мн он совершенно не нужны, и я, право, никакъ не могу понять, какъ я ихъ не зашвырнулъ куда-нибудь до сихъ поръ.

На минуту капитанъ погруженъ былъ въ легкое уныніе, но онъ мгновенно оживился при первомъ прикосновеміи къ рук Флоренсы, и они воротились домой съ тми же предосторожкостями, здравы и невредимы. Отворивъ двери маленькаго мичмаиа, капитанъ нырнулъ въ нихъ сь такою чудною ловкостью, какая могла быть пріобртена не нначе, какъ посл и вслдствіе продолжительпаго упражненія. Въ продолженіе утренняго отдыха Флоренсы, онъ усплъ сбгать на птичій рынокъ и уговорился съ дочерью пожилой леди, торговавшей курицами, чтобы она разъ въ день заходила въ магазинъ убирать комнату его прекрасной родственницы.

Передъ отходомъ ко сну, капитанъ упросилъ свою гостью скушать ломоть поджареннаго на масл хлба и выпить рюмку накоричненаго глинтвейну, приготовленіе котораго было имъ доведено до послдней степсни совершенства. Затмъ, напутствуя ее благословепіями и всевозможными цитатами изь ветхаго и новаго завта, онъ повелъ ее наверхъ въ Соломонову спальню, но было на его лиц что-то тревожное и смутное, чего онъ никакъ не могъ скрыть.

— Прощайге, моя радость, — сказалъ капитанъ Куттль, останавливаясь на порог ея комнаты.

Флоренса обратила свои губы къ его лицу и поцловала его.

Во всякое другое время капитанъ обезумлъ бы отъ такого доказательства признательности, но теперь онь посмотрлъ на ея лицо съ какою-то загадочною неловкостью и, казалось, неохотно собирался ее оставить.

— Бдный Вальтеръ! — сказалъ капитанъ.

— Бдный, бдный Вальтеръ! — со вздохомъ повторила Флоренса.

— Утонулъ прекрасный юноша, не правда ли?

Флоренса покачала головой и вздохнула.

— Спокойной іючи, высокорожденная барышня-двица! — воскликнулъ капитанъ, протягивая свою руку.

— Благослови вась Богъ, мой добрый, несравненный другъ!

Но капитанъ еще медлилъ на порог.

— Вы хотите сказать что-нибудь, любезный капитанъ Куттль?

— Сказать вамъ, высокорожденная барышня-двица! Нтъ еще… то есть, мн нечсго говорить вамъ, моя радость. Вдь вы, конечно, не ждете услышать отъ меня добрыхъ встей?..

— Нть!

Капитанъ посмотрлъ на нее сь видимымъ смущеніемъ и повторилъ: ‘нтъ!’ Но онъ все еще стоялъ на порог и не двигался съ мста.

— Бдный Вальтеръ! — воскликнулъ капитанъ. — Милый мой Вальтеръ, какь я прнвыкъ тебя называть! Племянникъ старика Соломона Гильса! Милый и любезный для всхъ, какь майскій цвтокъ! Куда ты умчался, куда отлетлъ, прекрасный, храбрый молодой человкъ! Вдь онъ утонулъ, моя радосгь, не правда ли?

Заключивь этотъ апострофъ стремительнымъ обращеніемъ къ Флоренс, капитанъ пожелалъ ей спокойной ночи и пошелъ внизъ, между тмъ какъ Флоренса свтила ему сверху. Онь уже совсмь потерялся въ темнот и, судя по звуку его удаляющихся шаговь, быль на поворот въ маленькую гостиную, какъ вдругъ, его голова и плечи вынырнули опять какъ будто изъ воды съ очевиднымь иамреніемъ повторить: ‘Утонулъ, бдняга, не правда ли’? И высказавъ эту сентенцію тономъ соболзнованія, онь исчезъ.

Флоренса очень жалла, что она своимъ присутствіемъ противъ воли, хотя совершенно натуральнымъ образомь, пробудила въ его душ эти печальныя воспомипанія. Занявъ мсто передъ столикомъ, гд заботливая капитанская рука разставила въ правильной симметріи телескопь, псенникъ и другія изящнйшія рдкости, она стала думать о Вальтер и обо всемъ, что соелинялось съ нимь въ прошедшей ея жизни, и эти думы занимали ее до поздней ночи. Но при этомъ тоскливомъ стремленіи къ покойнику, мысль о дом и возможности туда воротиться ни разу не приходила ей въ голову. Отцовскій домъ пересталъ существовать для ея воображенія. Она видла, что идеальный образъ, какимъ она въ послднее время представляла себ м-ра Домби, былъ теперь вырванъ изъ ея сердца. Одна мысль объ этомъ до того страшила ее, что она закрывала свои глаза и съ трепетомъ удаляла отъ себя воспоминанія о немъ. Если бы и теперь ея любящее сердце удержало еще этоть образъ, онъ былъ бы разбитъ и уничтоженъ отъ одного представленія объ оскорбленім ея нжнаго чувства.

Она не смла смотрться въ зеркало, ибо видъ багроваго пятна пугалъ ее. Она закрыла грудь трепетной рукой и еще разъ пролила горькія слезы, опустивь свою голову на подушку.

Капитанъ долго не ложился въ постель. Боле часу ходилъ онъ взадь и впередь по маленькой гостиной и, настроивъ, наконецъ, свою душу къ важнымъ размышленіямъ, услся за столъ съ задумчивымъ лицомъ, раскрылъ молитвенникъ и принялся читать ‘Панихиду по усопшимъ въ морской глубин’. Нелегко было ему управиться съ этимъ душеспасительнымъ упражненіемъ: вообще добрый капитанъ читалъ не очень бойко, и теперь, запинаясь слишкомъ часто на многосложныхъ словахъ, онъ время отъ времени поощрялъ себя возгласами въ род слдующихъ: — ‘Ну, ну, держись крпче, любезный! Пошевеливайся, Эдуардъ Куттль!’ — И этотъ способъ съ удивительнымъ успхомъ помогалъ ему преодолвать встpчающіяся затрудненія, которыя осооенно увеличивались оть огромныхъ очковъ, постоянно закрывавшихъ его ястребиные глаза. Какь бы то ни было, однако капитанъ дочиталъ молитвы до послдней строки и преисполнился набожными чувствами. Проникнутый этимъ духомъ, онь сходилъ нарерхъ, постояль y дверей Флоренсы и, наконецъ, устроивъ свою постель за прилавкомъ въ магазин, сомкнулъ свои вжды и заснулъ кроткимъ сномъ благочестиваго моряка.

Но при всемъ томъ въ продолжеиіе ночи капитань еще нсколько разъ взбирался наверхъ и приставлялъ свои глаза къ замочной щели. Въ одну изъ такихъ экспедицій, совершенныхъ на разсвт, Флоренса, услышавъ его шаги, спросила, онъ ли это былъ.

— Да, это я, моя радость, — отвчалъ капитанъ. — Все ли y васъ исправно, брилліантъ мой драгоцнный?

Флоренса поблагодарила его и отвчала: да!

При этой удобной оказіи капитанъ никакъ не могъ премииуть, чюбы не повторить въ сотый разь своего задушевнаго восклицанія: ‘Бдный Вальтеръ! утонуль онь, — не правда ли’? Посл чего онъ удалился и спокойно опочилъ на своемъ лож до семи часовъ.

И весь этотъ день капитанъ никакъ не могъ освободиться оть своей загадочной таинственности, несмотря на то, что Флоренса, занятая шитьемъ въ маленькой гостиной, была гораздо спокойне, чмъ наканун. Всякій разъ, подымая глаза оть своей работы, она замчала, что капитанъ смотритъ на нее пристально и съ глубокомысленнымъ видомъ поглаживаеть свой подбородокъ. Онь придвигалъ къ ней свой стулъ, намреваясь, какъ будто бы, начать откровенную бесду, и потомъ тотчасъ же отодвигалъ его назадъ, не имя духу выполнить своего иамренія, и крейсируя такимъ образомъ во весь день около маленькой гостиной, онъ не разъ назжалъ на этомъ утломь челнок на панельную обшивку или на дверь кладовой, и это, казалось, приводило его въ совершеиное отчаяніе.

До самыхь сумерекъ капитанъ, утвердившійся, наконецъ, иа якор, подл Флорснсы, никакь не мотъ начать связнаго разговора. Но когда каминный огонь заигралъ на стнахъ и потолк маленькой гостиной, озаривъ въ то же время своимъ блескомь чайныя ложсчки и чашки, расположенныя на стол, и освтивъ плачущее лицо Флоренсы, капитанъ прервалъ продолжительное молчаніе такимь образомъ:

— Вы никогда не были на мор, моя радость?

— Нть, — отвчала Флоренса.

— Да, — началь капитанъ, проникнутый великимь благоговніемь къ важности предмета, — это всемогущій элементъ. Тамъ чудеса, моя радость, дивныя чудеса! Подумайте только, когда втры бушують, и волны ревутъ, когда бурная ночь чернетъ, какъ смола, и вы не видите передъ собой собствеиной руки, разв только сверкнетъ молнія изъ-за тучи, и вотъ, невидимая сила гонитъ васъ впередъ черезъ бурю и черезъ мглу, впередъ, впередъ, стремглавъ гонитъ на тотъ край свта, безъ предловъ и конца, во вки вковъ, аминь. Пріискать въ книг Іова и положить закладку. Вотъ что въ эти времена, моя красавица, человкъ можеть сказать своему ближнему: ‘Ну, Джонъ, держи ухо востро, поднимается нордъ-вестъ! Слышишь, какъ забушевалъ! Силы небесныя! Что-то теперь сганется сь месчастнымъ народомъ, который на берегу? Госноди, спаси ихъ и помилуй!’

И эту цитату, приспособленную съ такимъ совершенствомъ къ ужасамъ океана, капитанъ завершилъ энергичнымъ и звучнымъ восклицаніемъ: ‘Держись крпче, Эдуардъ Куттль!’

— Вы видли когда-нибудь такую страшную бурю? — спросила Флоренса.

— Да, моя радость, много страшныхъ бурь испыталъ я на своемъ вку, но теперь не обо мн рчь. Я вотъ все думаю о нашемъ прекрасномъ юнош. — Тутъ онъ пододвинулъ къ ней свой стулъ. — Какъ вы полагаете, мое сокровище, вдь утонулъ нашъ бдный Вальтеръ?

Капитанъ началъ говорить такимъ дрожащимъ голосомъ и обратилъ на Флоренсу такое блдное и взволнованное лицо, что она въ испуг схватилась за его руку.

— Что съ вами, любезный мой другъ? — вскричала Флоренса. — Вы совершенно вдругъ перемнились! Любезный капитанъ Куттль, мн становится страшно на васъ смотрть!

— Ничего, моя радость, ничего! Не робйте только и держите головку противъ втра. Все обстоитъ благополучно, изумрудъ мой драгоцнный. Ну, такъ вотъ я началъ говорить о Вальтер, — онъ вдь… то есть, я хочу сказать, вдь онъ утонулъ? Да или нтъ?

Флоренса устремила на него пристальный взглядъ. Ея щеки то блднли, то рдлись яркимъ румянцемъ, и она положила свою руку на грудь.

— Много бдъ и опасностей на широкомъ мор, моя красавица, — продолжалъ капитанъ, — и только Богу извстно, сколько храбрыхъ кораблей и храбрыхъ моряковъ потонуло въ глубокой бездн! и сгинули они со свту благо, и никто не слыхалъ о нихъ ни единаго слова! Но бываютъ, моя радость, такіе случаи, что иной разъ спасается, по благодати Божіей, одинъ человкь изъ двадцати — что изъ двадцати? случается, изъ цлой сотни, изъ тысячи одинъ только человкъ выплываеть на блый свтъ и возвращается домой къ своимъ друзьямъ, здравъ и невредимъ, между тмъ, какъ вс считали его погибшимъ и уже молились за упокой его души. Вотъ я… я знаю одну исторію въ этомъ род… то есть, мн разсказывали одну такую исторію, и ужъ такъ какъ мы лавируемъ теперь около этого мста… притомъ вы и я сидимъ передъ каминомъ, — то, можетъ, вамъ пріятно будетъ услышать эту исторійку. Разсказать?

Флоренса трепетала отъ ужаснаго волненія, котораго не въ силахъ была ни понять, ни преодолть, и невольно слдила за его глазами, которые обращались къ магазину, гд горла лампа. Въ ту минуту, какъ она поворотила туда голову, капитанъ вскочилъ со стула и заслонилъ собою дверь.

— Тамъ ничего нтъ, мое сокровище, — сказалъ капитанъ. — Не смотрите туда!

— Отчего не смотрть? — спросила Флоренса.

Капитанъ пробормоталъ что-то насчетъ темноты, господствовавшей въ магазин, и относительно того, что передъ каминомъ очень весело. Онъ притворилъ дверь, которая до той поры была отворена совсмъ, и занялъ свое мсто. Флоренса постоянно слдила теперь за его взоромъ и не спускала глазъ съ его лица.

— Такъ вотъ видите ли, въ чемъ исторія. Одинъ корабль отвалилъ недавно изъ лондонской гавани при попутномъ втр и чудесной погод, — да не робйте, моя радость, что съ вами? — Корабль отчалилъ только за границу, и больше ничего.

Выраженіе на лиц Флоренсы ужасно растревожило капитана, который и безъ того былъ почти такъ же взволнованъ, какь и она.

— Что же? Разсказывать или нтъ?

— Да, да, сдлайте милость!

Капитанъ откашлялся, вытерь лобъ и мродолжалъ съ нервнымъ раздраженіемъ:

— И вотъ этотъ несчастный корабль былъ настигнутъ черезъ нсколько дней такою дурною погодой, какая случается только разъ въ двадцать лтъ, моя радость, не боле. На берегу ураганы съ корнемъ вырывали лса, сдували цлые города, и были на мор въ тхъ широтахъ такіе втры, что ни одинъ корабль, даже самый крпкій, не могъ устоять противъ нихъ. Нсколько сутокъ, говорили мн, несчастный корабль велъ себя отлично, исполнялъ свою должность храбро, моя радость, но при одномъ удар почти вс его болверки были сбиты, руль и мачты сорваны, лучшіе матросы выброшены черезъ бортъ, и онъ былъ оставленъ на произволь ураіана, который между тмъ часъ отъ часу злился все сильне и сильне, вздымая волны огромными горами, вертвшими и разбивавшими этотъ несчастный корабль, какъ хрупкую раковину. Каждое черное пятно въ этихъ водяныхъ горахъ было обломкомъ корабля или живого человка, и вотъ, моя радость, погибъ весь экипажъ, разбился вдребезги несчастный корабль, и никогда не покроются зеленой муравой могилы людей, перелетвшихь черезъ бортъ въ пучины глубокаго моря.

— Они не вс погибли! — вскричала Флоренса, — кто-нибудь спасся? Кто же это?

— На борту этого несчастнаго корабля, — продолжалъ капитанъ, вставая со стула и длая рукою энергическіе жесты, былъ одинъ юноша, прекрасный юноша, — такъ мн разсказывали, — который въ своемъ дтств любилъ читать и разговаривать о храбрыхъ подвигахъ во время кораблекрушеній — я слышалъ его, о! сколько разъ я его слышалъ! — И вотъ онъ припомнилъ эти подвиги въ свой роковой часъ, и въ ту пору, какъ самыя дюжія головы, самые старые и опытные моряки оробли, потерявъ присутствіе духа, онъ, то есть, этотъ прекрасный юноша, пребылъ твердъ и веселъ. Не потому остался онъ веселымъ, что некого ему было жалть и любить на сухомъ пути, a потому, что онъ родился на свтъ такимъ веселымъ. Какъ сейчасъ смотрю на его лицо, когда былъ онъ только что ребенкомъ… ахъ, что это былъ за ребенокъ! Благослови его Богъ!

— И онъ спасся! — вскричала Флоренса. — Спасся ли? говорите, говорите!

— Этотъ храбрый парень… — сказалъ каписганъ — Да смотрите на меня пряме! Не загляіывайте туда…

Флоренса едва имла силу повторить — отчего же?

— Оттого, что тамъ ничего нтъ, моя радость, — сказалъ капитанъ. — Не робйте и держите голову противъ втра, — все пойдетъ хорошо. Будьте тверды Вальтера ради, котораго мы вс такъ любимъ. — Долго этотъ парень работалъ изо всхъ силъ наравн съ самыми лучшими мореходцами, и весь экипажъ слушался его, какъ адмирала, потому что онъ одинъ только не боялся ничего и не произносилъ никакихъ жалобъ, но, наконецъ, настало время, когда не было уже никакой работы, и вотъ они, то есть, этотъ прекрасный юноша, да помощникъ капитана, да еще одинъ матросъ — они только и оставались еще въ живыхъ изъ всего экипажа — привязали себя къ корабельному обломку и понеслись по волнамъ глубокаго моря.

— Они спаслись! — вскричала Флоренса.

— Дни и ночи носились они по этимъ безконечнымъ водамъ, пока, наконецъ… ахъ, да не смотрите же туда, изумрудъ мой драгоцнный! Тамъ ршительно ничего нтъ! — пока, наконецъ, не нахалъ на нихъ одинъ корабль и не принялъ ихъ на бортъ: двое еще дышали, a одинъ былъ мертвый.

— Который?.. — воскликнула Флоренса.

— Не тотъ прекрасный юноша, о комъ моя рчь.

— О, слава Богу! слава Богу!

— Аминь! — возразилъ капитанъ. — Не робйте, моя радость, и держитесь крпче! Еще съ минуту, не больше. — На этомъ корабл они совершили длинное путешествіе, чуть ли не по всему протяженію карты, и во время этого путешествія матросъ умеръ, a тотъ молодой человкъ остался въ живыхъ и…

Не зная самъ, что длаетъ, капитанъ Куттль воткнулъ на оконечность своего кркжа кусокъ булки и, приставивъ его къ огню, безпрестанно началъ оглядываться на Флоренсу съ величайшимъ волненіемъ на лиц. Булка горла вмсто топлива.

— Остался въ живыхъ, и?.. — повторила Флоренса.

— И воротился на родину на томъ же корабл и… не робйте, моя радость… и вышелъ на берегъ, и въ одно утро тихонько подоигелъ къ дверямъ своего дома, чтобы сдлать наблюденіе надъ своими друзьями, которые считали его потонувшимъ, какъ, вдругъ, онъ отвалилъ опять, когда неожиданно…

— Неожиданно залаяла собака? — добавила Флоренса съ живосгью.

— Да, — проревлъ капитанъ. — Держись крпче! Смлй! Не оглядывайтесь покамстъ — смотрите вотъ сюда: на стну!

На стн подл нея обрисовалась тнь человка. Флоренса отскочила, оглянулась и испустила пронзительный крикъ: позади нея стоялъ Вальтеръ Гэй!

Ея братъ вышель изъ-за могилы! ея братъ спасся отъ кораблекрушенія и явился къ ней, своей сестр! Флоренса бросилась въ объятія Вальтера Гэя. Въ немъ одномъ, казалось, сосредоточились вс ея надежды, и онъ былъ для нея естественнымъ покровителемъ. — ‘Помни Вальтера, милый папа, я любилъ Вальтера’! — Воспоминаніе о жалобномъ умоляющемъ голоск, произносившемъ эти слова, отзывалось въ ея душ, какъ музыка среди ночной тишины. — ‘О,да будетъ благословенно возвращеніе твое, милый Вальтеръ, для этой пораженной груди!’ — Она чувствовала эти слова, хотя не могла произнести ихъ, и держала милаго брата въ своихъ чистыхъ объятіяхъ.

Капитанъ, въ припадк умственнаго бреда, попробовалъ обтереть свой лобъ почернвшимъ кускомъ булки, все еще прицпленнымъ къ его крюку, но находя, что субстанція этого сорта не совсмъ соотвтствовала такой цли, положилъ ее въ тулью своей лощеыой шляпы, которую и надлъ не безь нкотораго затрудненія на свою голову, чтобы тмъ удобне пропть извстную балладу о похожденіяхъ любезной Пегги, но концертъ, съ первой ноты, потянулся очень дурно, и бдный музыкантъ удалился въ магазинъ, откуда опять воротился черезъ нсколько минутъ съ испачканнымъ лицомъ и совсмъ измятымъ воротникомъ рубашки, какъ будто ея вовсе и не крахмалили. Затмъ онъ произнесъ съ нкоторою торжественностью слдующія слова:

— Любезнйшій Вальтеръ, здсь хранится собственность, которую я желалъ бы вручить вамъ обоимъ!

Капитанъ поспшно вынулъ свои большіе часы, чайныя ложки, сахарные щипчики, жестяную чайницу и, схвативъ Вальтерову шляпу, размстилъ въ ней вс эти статьи накопленнаго имущества, но вручая Вальтеру этотъ странный ящикъ, онъ до того переполнился сильными ощущеніями, что опрометью бросился опять въ магазинъ въ намреніи на этотъ разъ пробыть тамъ какъ можно доле.

Но Вальтеръ отыскалъ его и привелъ назадъ, и теперь вся заботливость капитана обратиласъ на Флоренсу, чтобы ея здоровье не потерпло отъ сильныхъ потрясеній. Это обстоятельство онъ до того принялъ къ сердцу, что сдлался совершенно благоразумнымъ и запретилъ на нсколько дней всякіе дальнйшіе намеки на приключенія Вальтера. Посл этого капитанъ нашелъ въ себ довольно присутствія духа, чтобы освободить свою шляпу отъ зажаренаго хлба и занять мсто за чайнымъ столикомъ, но когда Вальтеръ облокотился на его плечо съ одной стороны, между тмъ, какъ Флоренса со слезами нашептывала ему благодарныя привтствія, съ другой, капитанъ вдругъ опять вышмыгнулъ изъ гостиной и пропадалъ больше десяти минутъ.

Но никогда во всю жизнь лицо капитана не сіяло такимъ лучезарнымъ блескомъ, какъ теперь, когда онъ, наконецъ, съ ршительнымъ видомъ услся за столъ и началъ переводить свои глаза то съ Вальтера на Флоренсу, то съ Флоренсы на Вальтера. И этотъ эффектъ отнюдь не былъ произведенъ или увеличенъ тмъ обстоятельствомъ, что въ послдніе полчаса капитанъ съ неутомимою дятельностью полировалъ свои щеки и глаза рукавами своего камзола, напротивъ, это было исключительно дйствіемъ его внутреннихъ волненій. Слава и восторгъ распространялись по всему существу капитана, и на его лиц была самая торжественная иллюминація.

Гордость, съ какою капитанъ смотрлъ на бронзовыя щеки и мужественные глаза обртеннаго юноши, съ какою видлъ благородный пламень его юности и вс блистательныя качества, засіявшія еще разъ на его свжемъ, здоровомъ и пылкомъ лиц, — эта гордость, казалось, проникала живительными лучами въ его собственный организмъ. Удивленіе и симпатія, съ какими онъ поворачивалъ свои глаза на Флоренсу, которой красота, граціозность и невинность пріобрли въ немъ врнйшаго и усерднйшаго изъ всевозможныхъ рьщарей, могли бы въ этомъ отношеніи оказать на него равносилыюе вліяніе, но полнота пламени, распространявшагося вокругъ него, могла только возникнуть отъ созерцанія ихъ обоихъ и отъ всхъ тхъ образовъ, которые, происходя отъ этой совокупности, создались въ его голов.

Когда они разговаривали о старик Соломон и припоминали обстоятельства, относившіяся къ его исчезновенію, какъ ихъ радость умрялась отсутствіемъ старика и несчастіями Флоренсы, какъ они освободили Діогена, котораго капитанъ незадолго передъ этимъ заманилъ наверхъ, чтобь онъ не залаялъ, — вс эти и другія боле или мене важныя матеріи капитанъ понималъ въ совершенств, несмотря на свою безмрную суетливость, заставлявшую его поминутно выскакивать въ магазинъ, но онъ не догадывался и не могъ бы догадаться въ тысячу лтъ, что Вальтеръ смотритъ на Флоренсу, какъ будто издалека и съ какого-то новаго мста, и что его глаза, постоянно обращенные на ея лицо, не смли, однако, встртиться съ ея открытымъ взоромъ сестринской любви. Все это превышало понятія капитана Куттля. Онъ видлъ только, что они молоды и прекрасны, онъ зналъ исторію ихъ прежнихъ дней, и не было въ его сердц ни малйшаго мста для другихъ чувствъ, кром безпредльнаго удивленія и умилительной благодарности, что вотъ, наконецъ, Господь Богъ соединилъ опять прекрасную чету. Такъ сидли они вмст до глубокой ночи. Капитанъ не отказался бы просидть такимъ образомъ цлую недлю. Но Вальтеръ всталъ и началъ прощаться.

— Ты идешь, Вальтерь, — сказала Флоренса, — куда же?

— Онъ вшаетъ теперь свою койку y Брогли, высокорожденная барышня-двица, — сказалъ капитанъ Куттль, — недалеко отсюда, стоитъ только свистнуть, моя радость!

— Неужели я причиной твоего ухода, милый Вальтеръ? Бездомная сестра остается на твоемъ мст.

— Милая миссъ Домби, — сказалъ Вальтеръ запинаясь, — если не слишкомъ дерзко называть васъ этимъ….

— Вальтеръ!! — воскликнула бна съ необыкновеннымъ изумленіемъ.

— Я видлъ васъ, я имлъ наслажденіе говорить съ вами: что теперь можетъ меня боле осчастливить, какъ не мысль о возможности оказать вамъ какую-нибудь услугу? О, куда я не пойду, чего я не готовъ сдлать ради васъ, милая миссъ Домби!

Она улыбнулась и назвала его братомъ.

— Вы такъ перемнились! — сказалъ Вальтеръ.

— Я перемнилась?

— Для меня… — сказалъ Вальтеръ тихимъ голосомъ, какъ будто размышляя съ собою вслухъ, — перемнились для меня. Я оставилъ васъ ребенкомъ, a теперь…. о! теперь вы…

— Теперь, какъ и тогда, я твоя сестра, любезный Вальтеръ. Разв ты забылъ, какія общанія другъ другу мы длали передъ прощаньемъ?

— Забылъ?!

Больше онъ ничего не могъ проговорить.

— И если бы точно ты забылъ, милый Вальтеръ, если бы несчастья и опасности удалили ихъ изъ твоихъ мыслей, ты бы долженъ былъ вспомнить ихъ теперь, когда находишь меня бдною, отверженною, безпріютною, не имющею на свт друзей, кром тхъ, съ которыми говорю!

— О, я помню, Богъ видитъ, какъ я помню каждое ваше слово!

— Вальтеръ! — воскликнула Флоренса сквозь слезы и рыданія, — милый братецъ! отыщи для меня на этомъ свт какую-нибудь тропинку, по которой я могла бы идти одна, и работать, и трудиться, и думать иногда о теб, какъ о единственномъ человк, который мн покровительствуетъ и защищаетъ, какъ сестру! О, помоги мн, милый Вальтеръ, мн такъ нужна твоя помощь!

— Миссъ Домби! Флоренса! Я готовъ умереть, чтобы оказать вамъ всякую помоіць. Но родственники ваши горды и богаты. Вашъ отецъ…

— Нтъ, нтъ, Вальтеръ! Не произноси этого слова…. никогда, никогда!

И говоря это, она обхватила руками свою голову съ такимъ отчаяннымъ выраженіемъ ужаса, который оцпенилъ на мст молодого человка, Съ этого часа онъ никогда не забывалъ голоса и взора, какими онъ былъ остановленъ при имени ея отца. Онъ почувствовалъ, что не забылъ бы этого во сто лтъ своей жизни.

Куда-нибудь и какъ-нибудь, только не домой! Все прошло, все кончено, все потеряно, разорвано, прекращено! Вся исторія ея страданія заключалась въ этомъ взор и крик, и онъ почувствовалъ, что не въ состояніи забыть ихъ илую вчность!

Положивъ свое нжное лицо на плечо капитана, Флоренса разсказала, какъ и почему она бжала изъ родительскаго дома. ‘Если бы каждая горькая слеза, пролитая при этомъ разсказ, падала на того, кого она не называла, это было бы лучше для него’, — думалъ Вальтеръ, пораженный паническимъ страхомъ, — ‘нежели потеря такой сильной, могущественной любви’. Капитанъ между тмъ, ошеломленный до послдней степени, выразилъ свое изумленіе тмъ, что разинулъ ротъ и скривилъ, безъ всякой деликатности, свою лощеную шляпу.

— Налво кругомъ, ребята! — сказалъ онъ, наконецъ, сдлавъ крюкомъ энергичный жестъ, — баста! Отваливай, Вальтеръ, въ свою каюту и оставь красавицу на мои руки!

Вальтеръ взялъ въ об руки ея маленькую ручку, поднесъ къ своимъ губамъ и поцловалъ. Теперь онъ зналъ, что она дйствительно была безпріютной, скитающейся сиротой, но никакіе милліоны не сдлали бы ее достойне въ его глазахъ. При всемъ томъ, миссъ Флоренса Домби, на высот своего прежняго величія казалась ему боле доступною, чмъ теперь, въ своемъ настоящемъ положеніи.

Капитанъ, не смущаемый такими помышленіями, проводилъ Флоренсу въ ея комнату и расположился стоять за дверьми на часахъ до тхъ поръ, пока его радость не устроитъ приличнымъ образомъ всего необходимаго для грядущаго сна. Оставляя, наконецъ, свой сторожевой постъ, онъ не мотъ отказать себ въ удовольствіи приставить глаза къ замочной щели и проговорить: ‘Утонулъ онъ, не правда ли’? Затмъ, спускаясь съ лстницы, онъ попытался пропть куплетецъ изъ любезной Пегги, но весьма и весьма неудачно, какъ будто въ его горл застряла корка поджареннаго хлба. Несмотря на такую неудачу, онъ благополучно добрался до маленькой гостиной и, опочивъ на своемъ лож, видлъ во сн, что будто старикъ Гильсъ женился на м-съ Макъ Стингеръ, и что будто эта леди держитъ его въ секретной комнат подъ замкомъ, на хлб и вод.

Глава L.

Жалоба мистера Тутса.

Была вверху y деревяннаго мичмана порожняя комната, прежняя спальня Вальтера Гэя. Вставши рано поутру, молодой человкъ предложилъ капитану, что не мшало бы перенести туда лучшую мебель изъ маленькой гостиной, на тотъ конецъ, чтобы Флоренса могла распорядиться этой комнатой немедленно посл своего пробужденія. Капитанъ, само собою разумется, тотчасъ же принялся за дло, съ ревностью и усердіемъ испытаннаго морехода, и потому нтъ ничего удивительнаго, если этотъ чердачекъ часа въ два превратился въ сухопутную каюту, украшенную превосходнйшими движимостями изъ гостиной со включеніемъ даже фрегата ‘Тартаръ’, повшеннаго надъ каминомъ къ невыразимому наслажденію капитана, который минутъ тридцать сряду только и длалъ, что оглядывался назадъ и любовался этимъ изящнйшимъ произведеніемъ творческой фантазіи художника мариниста.

Напрасно молодой человкъ, вооруженный всми запасами краснорчія, убждалъ капитана завести свои большіе часы, взять назадъ жестяную чайницу или прикоснуться къ сахарнымъ щипчикамъ и чайнымъ ложечкамъ. Единственный, неизмнный отвтъ капитана былъ такого рода:

— Нтъ, дружище, нтъ, это имущество передано вамъ обоимъ, в_к_у_п_. Баста!

Эти слова онъ повторялъ съ энергической разстановкой, очевидно полагая, что въ нихъ заключалась сила парламентскаго акта, и никакой судейскій крючекъ не отыскалъ бы ошибки въ такой юридической передач, совершенной по всмъ формуламъ закона.

Очевидная выгода новаго распоряженія заключалась въ томъ, во-первыхъ, что Флоренса могла наслаждаться большимъ комфортомъ въ этомъ уединенномъ пріют, a потомъ — и это пунктъ очень важный — мичманъ получалъ возможность занять свой обыкновенный наблюдательный постъ, и наконецъ — предстояла при этомъ настоятельная нужда отодвинуть ставни отъ дверей и отъ оконъ. Послдняя церемонія была далеко не такъ излишня, какъ разсуждалъ добрый капитанъ: задвинутые въ магазин ставни уже произвели наканун этого дня значительное волненіе въ сосднихъ жителяхъ, и обитель инструментальнаго мастера удостоилась въ нкоторомъ род публичной наблюдательности, представителями которой были цлыя толпы голодныхъ звакъ, неутомимо глазвшихъ съ противоположной стороны отъ восхода солнечнаго до заката. Праздношатающіеся бродяги особенно интересовались судьбою самого капитана, и нкоторые изъ нихъ ежеминутно барахтались въ пыли подъ окнами магазина, выпяливая глаза на погребную ршетку и услаждая свое воображеніе фантастической перспективой увидть въ темномъ углу капитанскія ноги, болтающіяся на воздух, между тмъ, какъ другая шайка этихъ рьщарей настоятельно утверждала, что капитанъ задалъ себ карачунъ кистенемъ по виску и лежалъ ничкомъ на лстничныхъ ступенькахъ. При такомъ настроеніи вс эти господа были очень непріятно изумлены, когда предметъ ихъ проницательныхъ догадокъ и соображеній явился на другой день y дверей магазина здравымъ и невредимымъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Сержантъ этого участка, человкъ вообще весьма самолюбивый, уже горвшій усердіемъ разломать двери и донести обо всемъ подробно высшему начальству, говорилъ теперь съ важнымъ и таинственнымъ видомъ, что этой лощеной шляп не усидть на башк, что онъ знаетъ виередъ, какъ за это дло взяться, — но за какое дло, полисменъ не объяснялъ, и его тайна долженствовала до времени храниться во мрак неизвстности.

Окончивъ хлопотливую работу этого утра, капитанъ и Вальтеръ Гэй безмолвно стояли y дверей магазина. Молодой человкъ поводилъ глазами вдоль улицы на знакомые предметы, и на лиц его рисовалась глубокая дума.

— И во все это время, капитанъ, ршительно ничего о дяд Сол? — началъ Вальтеръ.

— Ршительно ничего, мой другъ, — отвчалъ капитанъ, покачавъ головой.

— Отправился искать меня, почтенный, добрый старичекъ, и какъ въ воду канулъ!… Да какъ же это? Въ пакет, который теперь въ моихъ рукахъ, онъ въ самомъ дл говоритъ, что ежели вы не услышите о немъ прежде вскрытія этой бумаги, то можете считать его умершимъ.

Говоря это молодой человкъ энергично сжималъ пакетъ, распечатанный въ присутствіи высокоумнаго Бенсби.

— Господи помилуй! — продолжалъ онъ съ одушевленіемъ. — Да вы все равно услыхали бы объ немъ, если бы даже онъ умеръ! Кто-нибудь, по его желанію, непремнно бы написалъ къ вамъ, что вотъ въ такой-то день и въ такой-то часъ скончался въ моемъ дом, подъ моимъ надзоромъ нкто Соломонъ Гильсъ изъ Лондона, оставившій сіе послднее воспоминаніе, или сію послднюю просьбу, или — что-нибудь въ этомъ род.

Никогда до этой минуты капитанъ не взбирался на такую высоту вроятныхъ разсчетовъ, и теперь онъ былъ глубоко пораженъ перспективой блистательной догадки молодого друга. Онъ глубокомысленно покачалъ головой и отвчалъ такимъ образомъ:

— Хорошо сказано, мой другь, очень, очень хор-рошо сказано!

— Я думалъ и передумывалъ объ этомъ во всю безсонную ночь, — продолжалъ Вальтеръ съ большимъ одушевленіемъ, — и признаюсь, теперь я почти совершенно убжденъ, что дядя Соль — благослови его Богъ — еще живъ и воротится домой. Сказать правду, меня отнюдь не изумляетъ его внезапный отъздъ, когда, съ одной стороны, принимаю въ разсчетъ страсть къ чудесному, какъ основную, преобладающую черту въ его характер, a съ другой — его необыкновенную привязанность ко мн, передъ которой уничтожились вс другія отношенія его жизни — кому знать объ этомъ лучше, какъ не мн, который видлъ въ немъ нжнйшаго изъ отцовъ!..

Здсь голосъ Вальтера, чистый и громкій, понизился на цлую октаву, и глаза его безсознательно обратились на ближайшіе предметы.

— Къ тому же, — продолжалъ Вальтеръ, — не разъ я слышалъ и читалъ, какъ нкоторыя особы, простившись съ родственниками или милыми сердцу, которымъ грозило вроятное кораблекрушеніе на мор, отправлялись кочевать на ту часть морского берега, гд разсчитывали скоре, чмъ въ другомъ мст, получить какія-нибудь всти о пропавшемъ корабл, или даже ршались иногда плыть вслдъ за кораблемъ къ той гавани, гд ему назначено пристать. Мн кажется, я и самъ поступилъ бы точно такъ же въ подобномъ случа, и, можетъ быть, скоре, чмъ другой кто на моемъ мст. Но отчего дядя Соль не писалъ къ вамъ, когда намренія его на этотъ счетъ были такъ ясны, или какимъ образомь онъ умеръ въ чужихъ краяхъ, и вы объ этомъ не узнали черезъ его повреннаго, — вотъ этого я никакъ не возьму въ толкъ.

Капитанъ основательно замтилъ, что этого не взялъ бы въ толкъ и самъ всевдущій Бенсби.

— Если бы дядя Соль былъ легкомысленный и втренный молодой человкъ, способный попасть на удочку веселой компаніи, которая затащила бы его куда-нибудь въ питейный домъ съ тмъ, чтобы ободрать, какъ липку, и бросить среди дороги, или, если бы онъ былъ безпечный матросъ, высадившійся на берегъ съ третнымъ жалованьемъ въ карман, — ну, тогда другое дло, я понималъ бы, какъ онъ могъ исчезнуть и не оставить по себ никакихъ слдовъ. Но такъ какъ вс эти предположенія отнюдь не идутъ къ степенному старичку, признаюсь, y меня нтъ охоты врить этому безслдному исчезновенію. Пропалъ безъ всти, да и только, — легко сказать!

— Что же, любезный другъ, какъ ты объ этомъ думаешь? — спросилъ капитанъ.

— Я не знаю, что объ этомъ думать, капитанъ Куттль. Уврены ли вы, что Соломонъ Гильсъ дйствительно никогда не писалъ? Точно ли нтъ въ этомъ никакого сомннія?

— Если бы, любезный другъ, случилось напримръ такъ, что Соломонъ Гильсъ написалъ, — возразилъ капитанъ тономъ судейской аргументаціи, — то гд же была бы его депеша?

— Онъ могъ отдать письмо постороннему лицу, которое его забыло, спрятало, бросило или потеряло. Это предположеніе въ моихъ глазахъ вроятне всякаго другаго. Словомъ, капитанъ Куттль, я не могу и не хочу допустить мысли, чтобы дядя Соль дйствительно и навсегда пропалъ безъ всти.

— Это, мой другъ, видишь ли ты, называется надеждой, — сказалъ капитанъ назидательнымъ и вмст ученымъ тономъ, — надежда, любезный, великое дло, и она-то одушевляетъ теперь твое сердце. Надежда, то есть, я хочу сказать, великая надежда была, есть и будетъ не что иное, какъ поплавокъ — справиться объ этомъ въ маленькомъ псенник, сентиментальный отдлъ, страница… — но ты найдешь безъ труда и положишь закладку. Только поплавокъ этотъ, любезный другъ, колышется себ поверхъ волны и нигд не можетъ остановиться. При надежд, какъ ты знаешь, всегда бываетъ якорь, но что теперь въ немъ толку, когда не сыщешь дна, куда его запустить?

Все это капитанъ говорилъ не то, чтобы отъ своего собственнаго лица, a скоре отъ имени гражданина и домовладльца, въ качеств котораго онъ считалъ своею обязанностью удлить частичку мудрости для неопытнаго юноши. Но въ самомъ дл его лицо уже пылало благотворнымъ свтомъ надежды, заимствованнымъ отъ Вальтера, И онъ въ заключеніе назидательной рчи ударилъ своего пріятеля по спин и воскликнулъ съ энтузіазмомъ.

— Ура, дружище! Я совершенно согласенъ съ твоимъ мнніемъ!

Вальтеръ съ веселой улыбкой поспшилъ возвратить привтствіе и сказалъ:

— Еще одно слово объ этомъ предмет, капитанъ Куттль, Дяд Солю, я полагаю, нельзя было отослать письма обыкновеннымъ путемъ, на пакетбот напримръ, или на корабл….

— Конечно, мой милый, конечно, — сказалъ капитанъ ободрительнымъ тономъ.

— И я полагаю еще, что вы какъ-нибудь проглазли это письмо, капитанъ Куттль.

— Господи помилуй! — воскликнулъ капитанъ, обративъ на молодого друга глаза съ выражеиіемъ упрека, близкаго къ строгому выговору. — Разв я не ожидалъ и не искалъ извстій объ этомъ ученомъ муж, старик Соломон, твоемъ дяд, денно и ночно съ той поры, какъ потерялъ его! Разв сердце мое переставало когда-нибудь биться о немъ и о теб, любезный пріятель! Дома и вн дома, во сн и на яву, разв я не стоялъ неизмнно на своемъ посту съ этимъ молодымъ мичманомъ, представителемъ и хранителемъ ввренныхъ моему надзору всхъ морскихъ инструментовъ! Господи Владыко!

— Успокойтесь, капитанъ Куттль, — возразилъ Вальтеръ, взявъ его руку, — я знаю, какъ много глубокой истины и чистосердечія во всемъ, что вы чувствуете и говорите. Я никогда въ васъ не сомнвался, точно такъ же, какъ вы теперь не сомнваетесь, что моя нога стоитъ y дверей моего родного пріюта, и что я имю счастье держать въ эту минуту врнйшую руку въ мір. Такъ ли, капитанъ Куттль?

— Такъ, мой милый, такъ, — отвчалъ капитанъ съ просіявшимъ лицомъ.

— Теперь конецъ моимъ догадкамъ, — сказалъ молодой человкъ, съ жаромъ пожимая неуклюжую руку капитана, который, въ свою очередь, длалъ то же съ рукою Вальтера. — Мн остается прибавить, что я ни за что въ свт не прикоснусь къ имуществу моего дяди, капитанъ Куттль. Все, что онъ оставилъ здсь, останется подъ надзоромъ и подъ опекой врнйшаго управителя и наилучшаго изъ людей, и если имя его не Куттль, то нтъ y него никакого имени! — Теперь, дорогой мой другъ, пару словъ насчетъ миссъ Домби.

Обращеніе молодого человка мгновенно измнилось, когда онъ дошелъ до этихъ двухъ словъ, произнесенныхъ уже далеко не съ той одушевленной искренностью, какая сопровождала его предшествовавшій разговоръ.

— Прежде чмъ миссъ Домби остановила меня, когда я заговорилъ вчера вечеромъ объ ея отц, — вы помните, какъ она остановила?…

Капитанъ Куттль очень помнилъ.

— Такъ прежде этого я думалъ, что намъ предстояла трудная обязанность вступить въ сношенія съ ея родственниками и содйствовать ея благополучному возвращенію домой.

У капитана едва стало духу проговорить: ‘Баста!’ или ‘Держись крпче’, или что-то въ этомъ род, приспособленное къ важности случая. Во всхъ чертахъ его лица отразилось самое болзненное отчаяніе.

— Но эта статья кончена, — продолжалъ Вальтеръ. — Я не думаю больше объ этомъ. Скоре соглашусь я опять носиться по бурному океану на корабельномъ обломк и утонуть въ пучин морской, чмъ позволить себ мысль о возвращеніи миссъ Домби къ ея родственникамъ.

— Ура, любезный другъ! — заревлъ капитанъ, доведенный до изступленнаго восторга. — Ур-ра! ур-ра! ур-ра!

— И неужели ей, — продолжалъ Вальтеръ, — молодой, прекрасной двушк, такъ нжно воспитанной и рожденной для такой завидной доли, суждено вступить въ мучительную борьбу съ этимъ безжалостнымъ свтомъ! Ужасно, ужасно! Но мы видли пропасть, отдлившую ее отъ прошедшей жизни, хотя еще и не знаемъ, какъ она глубока. Возвращеніе назадъ невозможно.

Капитанъ, не совсмъ понимая дло, одобрилъ мысль молодаго пріятеля и замтилъ ободрительнымъ тономъ, что втеръ дуетъ попутный.

— Ей, конечно, нельзя здсь оставаться одной, — съ безпокойствомъ продолжалъ Вальтеръ, — какъ вы объ этомъ думаете, капитанъ Куттль?

— Я держусь того мннія, — отвчалъ капитанъ, посл нкоторыхъ проницательныхъ соображеній, — что ей нехорошо оставаться здсь одной. Поэтому ужъ ты, любезный, перемстись сюда, чтобы вамъ обоимъ было….

— Какъ это можно, добрйшій капитанъ Куттль! — возразилъ Вальтеръ. — Миссъ Домби въ невинной простот своего сердца считаетъ меня своимъ братомъ, но могу ли я по совсти позволить себ съ нею братскую фамильярность? Было бы низко съ моей стороны забыть настоящія отношенія между мною и миссъ Домби.

— Это что-то мудрено, мой другъ, — бормоталъ озадаченный капитанъ, — я, собственно, того мннія, что не одни братья позволяютъ себ короткое и, такъ сказать, дружеское обращеніе съ молодыми двушками.

— Ахъ! неужели вы хотите, чтобы я навсегда потерялъ уваженіе прекрасной несравненной двушки, воспользовавшись ея безпріютнымъ положеніемъ для того, чтобы отважиться на дерзость сдлаться ея любовникомъ! Какъ? Да вы первый изъ всхъ людей въ мір должны бы всми силами противиться нелпой, безразсудной и низкой мысли!

— Вальтеръ, — сказалъ капитанъ, очевидно, приведенный въ отчаяніе, — ты, мн кажется, забываешь, любезный, книгу, которую всмъ благочестивымъ людямъ надлежитъ помнить отъ доски до доски. Тамъ сказано въ одномъ мст: Буде нтъ причинъ или препятствій къ соединенію молодыхъ особъ въ одну душу и тло въ дом рабства… {Капитанъ перевралъ немилосердно. Фраза holy bands of matrimony (священиыя узы брака) превратились y него in the house of bondage, въ домъ рабства. Прим. перев.} — слдуетъ пріискать этотъ текстъ и положить закладку — то я объявляю, что и хлопотать не о чемъ. Конецъ концовъ: нельзя ли теб перемнить титулъ братца на что-нибудь другое?

Вальтеръ съ живостью сдлалъ отрицательный жестъ.

— Валли, милый другъ, — бормоталъ капитанъ едва слышнымъ голосомъ, — ты запуталъ меня и забросалъ такъ, что я, право, совсмъ потерялъ голову. Только, что касается до высокорождениой барышни-двицы, уваженіе къ ней и почтеніе въ моемъ артикул на первомъ план, и, слдовательно, я соглашаюсь съ тобой во всхъ пунктахъ, будучи увренъ, что ты дйствуешь по правиламъ. A все-таки, мой другь, неужели нтъ другихъ титуловъ, кром брата? — заключилъ капитанъ, задумываясь надъ развалинами своего воздушнаго замка, опрокинутаго неумолимыми предположеніями молодого человка.

— Теперь вотъ въ чемь дло, капитанъ Куттль, — началъ Вальтеръ, стараясь настроить разговоръ на веселый ладъ, чтобы разогнать тоску своего друга, — намъ, думаю я, нужно озаботиться насчетъ пріисканія миссъ Домби приличной собесдницы во время пребыванія ея y насъ. О ея родственницахъ нечего и думать: дло ясное, миссъ Домби знаетъ, что вс он подчинены ея отцу. Куда двалась Сусаына?

— Молодая женщина, то есть? — подхватилъ капитанъ. — Полагать надо, ее выслали изъ дому противъ воли и желанія высокорожденной барышни-двицы. Я уже было намекалъ насчетъ ея, но получилъ въ отвтъ, что молодая женщина уже давно выбыла изъ дому. Миссъ Домби о ней высокаго мннія.

— Въ такомъ случа, — сказалъ Вальтеръ, — вы спросите миссъ Домби, куда она ушла, и мы постараемся ее отыскать. Солнце уже высоко, и миссъ Домби скоро встанетъ. Вы ея лучшій другъ. Ступайте къ ней наверхъ, a я буду хлопотать здсь, внизу.

Ошеломленный капитанъ вздохнулъ изъ глубины души и поспшилъ выполнить приказаніе молодого друга. Флоренса была въ восторг отъ своей новой комнаты, нетерпливо желала видть Вальтера и съ радостью представляла перспективу отыскать свою старую пріятельницу Сусанну Нипперъ. Но Флоренса знала лишь то, что она ухала въ Эссексъ, но куда именно, могъ сказать только одинъ м-ръ Тутсъ.

Съ этимъ извстіемъ задумчивый капитанъ возвратился къ Вальтеру и далъ ему уразумть, что м-ръ Тутсъ есть не что иное, какъ молодой джентльменъ, его искренній другъ и пріятель, притомъ очень богатый молодой джентльменъ, безнадежно обожавшій миссъ Домби. Дале капитанъ разсказалъ, какъ онъ сначала познакомился съ мромъ Тутсомъ, печальнымъ встникомъ мнимой погибели Вальтера, и какимъ образомъ заключенъ былъ между ними торжественный договоръ, которымъ м-ръ Тутсъ обязывался никогда ни слова не говорить о предмет своей любви.

Спросили Флоренсу, можетъ ли она положиться на м-ра Тутса, и когда Флоренса отвтила съ улыбкой — о, да, отъ всего моего сердца, — пріятели стали хлопотать, какъ бы отыскать мсто жительства Тутса. Флоренса не знала, a капитанъ забылъ. ‘Впрочемъ бды нтъ, — думалъ капитанъ, — м-ръ Тутсъ скоро придетъ и безъ зову’. Едва только была высказана эта догадка, какъ м-ръ Тутсъ дйствительно явился собственной особой.

— Капитанъ Гильсъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, безъ церемоніи вламываясь въ гостиную, — я пришелъ доложить, что мозгъ y меня горитъ, горитъ, горитъ и… то есть, просто я съума схожу.

Мистеръ Тутсъ выпалилъ эти слова, какъ изъ мортиры, и только тутъ замтил ь, что капитанъ былъ не одинъ.

— Извините меня, сэръ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, ударяя себя по лбу, — но вы ужъ изволили слышать, что подъ черепомъ y меня пожаръ, a въ такомъ состояніи, вы понимаете, учтивость все равно, что къ стн горохъ. Капитанъ Гильсъ, мн нужно говорить съ вами наедин.

— Не зачмъ, пріятель, — возразилъ капитанъ, взявши его за руку. — Мы только что сами собирались васъ отыскивать.

— О, не шутите такъ жестоко, — возопилъ Тутсъ, — на что, скажите на милость, вамъ пригоденъ такой, съ позволенія сказать, преестественный скотъ, какъ я? Вы видите, я не брился, мое платье не вычищеио, волосы всклокочены. Если бы Лапчатый Гусь задумалъ чистить мой сапоги, я бы его за ноги да объ уголъ. Вотъ что!

Наружность м-ра Тутса, бурная и дикая, вполн оправдывала эти неистовыя обнаруженія взволнованной души.

— Видите ли, пріятель, — сказалъ капитанъ, — этотъ молодой человкь — Вальтеръ Гей, племянникъ старика Соломона, тотъ самый, котораго мы считали погибшимъ.

— М-ръ Тутсъ отнялъ руку отъ своего лба и страшно вытаращилъ глаза.

— Боже милосердый! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, — Какое чрезвычайное столкиовеніе напастей въ одинъ и тоть же день! Какъ ваше здоровье, сэръ! я… я…. то есть, понимаете, я боюсь, не слишкомъ ли замочились вы. Капитанъ Гильсъ, два, три и словца наедин.

Онъ взялъ его за руку и, выходя изъ гостиной, шепталъ:

— Неужто, капитанъ Гильсъ, молодой человкъ тотъ самый, о которомъ, помните, вы говорили, что онъ и миссъ Домби сотворены другъ для друга?

— Да, любезный, я былъ тогда такого мннія, — отвчалъ неумолимый капитанъ.

— A теперь! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, поднося опять руку къ своему челу. — Теперь! этого еще недоставало, ненавистный соперникъ!…. A впрочемъ, за что же мн его ненавидть, — прибавилъ м-ръ Тутсъ посл минутнаго размышленія, — вдь если подумать хорошенько, онъ ни въ чемъ не провинился. Да, ршительно ни въ чемъ. Воть теперь-то, капитанъ Гильсъ, мн слдуетъ доказать, что привязанность моя кь миссъ Домби была истинно безкорыстна!

Съ этими словами м-ръ Тутсъ юркнулъ въ гостиную и схватилъ Вальтера за руку.

— Какъ ваше здоровье, сэръ? Надюсь, вы не простудились. Мн… мн… да что туть толковать? мн очень пріятно съ вами познакомиться. Желаю вамъ, какъ можно чаще возвращаться съ того свта. Честное и благородное слово, сэръ, я чрезвычайно радъ васъ видть, — заключилъ Тутсъ, пристально озирая Вальтера съ головы до ногъ.

— Благодарю васъ отъ всего сердца, — сказалъ Вальтеръ. — Я не могъ желать боле искренняго и радушнаго привтствія.

— Будто бы? вотъ какъ! — сказалъ м-ръ Тутсъ, продолжая держать его руку. — Это очень любезно съ вашей стороны. Покорно васъ благодарю. Премного вамъ обязанъ. Какъ ваше здоровье? Надюсь, вы разстались дружелюбно со всми, кто остался на… то есть, я разумю собственно то мсто, откуда вы воротились, вы понимаете?

Вальтеръ поблагодарилъ опять.

— Капитанъ Гильсъ, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, — я бы желалъ не выступать изъ границъ приличія, но я надюсь, вы позволите мн намекнуть на извстное обстоятельство…

— Говорите, любезнйшій другъ, все, что вертится y васъ на язык, смло и свободно.

— Въ такомъ случа, капитанъ Гильсь, и вы, лейтенантъ Вальтеръ, знаете ли вы, что страшныя происшествія случились въ дом м-ра Домби? Миссъ Домби оставила своего отца, который, по моему мннію, — самый жестокосердный человкъ. Нигд не могли отыскать миссъ Домби, и никто не знаетъ, куда она ушла.

— Могу ли я спросить, какъ вы объ этомъ узнали? — сказалъ Вальтеръ.

— Лейтенантъ Вальтеръ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, который дошелъ до этого названія по логическому процессу мысли, свойственному только одному ему. Онъ, вроятно, перемшалъ христіанское имя съ ремесломъ моряка и предположилъ родственную связь между Вальтеромъ и капитаномъ, которая, по его понятіямъ, необходимо должна была распространяться и на ихъ титулы. — Лейтенантъ Вальтеръ, я могу безъ всякихъ оговорокъ дать вамъ прямой и ршительный отвтъ. Дло въ томъ, что, имя особыя причины интересоваться всмь, что иметъ какое-нибудь отношеніе къ судьб миссъ Домби… то есть, вы не подумайте, лейтенантъ Вальтерь, чтобы я имль въ виду какіе-нибудь своекорыстные разсчеты — совсмъ нтъ! я очень хорошо знаю, что мн давно бы слдовало сломить шею, такъ какъ видите, лейтенантъ Вальтеръ, плакать обо мн никто не станетъ… Ну вотъ, говорю я, интересуясь судьбою миссъ Домби, я получиль съ нкотораго времени привычку длать койкакіе подарки — ничтожные разумется — камердинеру м-ра Домби. Таулисонъ — его имя, препочтенный молодой человкъ, который уже давно состоитъ въ услуженін y этой семьи. Онъ вчера вечеромъ и увдомилъ меня, что вотъ, дескать, въ такомъ-то положеніи y насъ дла. Съ этого времени, капитанъ Гильсъ и лейтенанть Вальтеръ, я, съ вашего позволенія, просто сошелъ съ ума и всю ночь пролежалъ ничкомъ на соф, чортъ бы васъ побралъ.

— М-ръ Тутсъ, — сказалъ Вальтеръ, — мн очень пріятно сообщить вамъ радостную всть. Успокойтесь. Миссъ Домби жива и здорова.

— Сэръ! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, вскакивая со стула и схватывая руку Вальтера, — всть эта такъ необычайно такъ невыразимо пріятна, что, если бы въ эту минуту сказали мн, что миссъ Домби вышла замужъ, я бы, съ вашего позволенія, сталъ улыбаться и даже хохотать, увряю васъ. Да, капитанъ Гильсъ, — продолжалъ Тутсъ, обращаясь къ этому собесднику, — я, клянусь честью, сталъ бы хохотать, хотя бы черезъ минуту бросили меня въ омутъ съ пудовымъ камнемъ на ше. Покорно васъ благодарю, господа. Утшили, ей Богу, утшили!

— Такой благородной душ, какъ ваша, — сказалъ Вальтеръ, — я могу, конечно, доставить еще большее утшеніе, если скажу, что вы можете оказать нкоторыя услуги миссъ Домби. Капитанъ Куттль, будьте такъ добры, проводите м-ра Тутса иаверхъ.

Капитанъ сдлалъ знакъ м-ру Тутсу, и они скорыми шагами пошли наверхъ. Черезъ минуту м-ръ Тутсъ, безъ всякихь предварительныхъ объясненій былъ введенъ въ новое убжище Флоренсы Домби.

Изумленіе и радость бднаго Тутса, при взгляд на владычицу его сердца, были такого рода, что обнаруженіе ихъ необходимо должно было сопровождаться нкоторыми экстренностями. Онъ подбжалъ къ ней стремглавъ, схватилъ ея руку, прижалъ къ своимъ губамъ, опустилъ внизъ, схватилъ опять, сталъ на колно, заплакалъ, захохоталъ и вовсе не обращалъ вииманія на опасность со стороны Діогена, который, подозрвая злодйскій умыселъ въ этихъ обнаруженіяхъ бурнаго чувства, забгалъ взадъ, впередъ и по бокамъ м-ра Тутса, еще какъ будто не зная наврняка, на какой пунктъ сдлать нападеніе, но твердо ршившись нанести отчаянное пораженіе страшному врагу своей госпожи.

— О, Діогенъ, неблагодарный, злой Діогенъ! Кэкъ я рада васъ видть, добрый, любезный м-ръ Тутсъ!

— Покорно благодарю, — сказалъ Тутсъ. — Я совершенно здоровъ и премного вамъ обязанъ, миссъ Домби. Надюсь, и ваши вс здоровы, то есть, я хочу сказать, вся ваша фамилія здравствуетъ.

Все это добрый Тутсъ произнесъ безъ малйшаго сознанія о томъ, что говоритъ. Онъ слъ на стулъ и принялся смотрть на Флоренсу съ живйшимъ выраженіемъ восторга и отчаянія, которыя смнялись на его лиц съ неуловимою быстротою.

— Капитанъ Гильсъ и лейтенантъ Вальтеръ говорили мн, миссъ Домби, что я могу оказать вамъ какую-то услугу. О, если бы я могъ какимъ-нибудь способомъ смыть въ душ вашей воспоминаніе о томъ брайтонскомъ дн, когда я, по злодйскому чувству, велъ себя скоре, какъ отцеубійца, a не владлецъ независимой собственности! — Бдный Тутсъ, въ страшномъ порыв раскаянія, готовъ былъ обличить себя во всевозможныхъ душегубствахъ. — Поврьте, миссъ Домби, я сошелъ бы въ могилу съ неизреченною радостью!

— Сдлайте милость, м-ръ Тутсъ, — сказала Флоренса, — не желайте, чтобы я забыла какую-нибудь подробность въ нашемъ знакомств. Поврьте, я не хочу забывать. Вы всегда были такь добры, такъ обязательны, любезный м-ръ Тутсъ.

— Миссъ Домби, ваше снисхожденіе къ моимъ чувствамъ можетъ быть объяснено только вашимъ ангельскимъ характеромъ. Благодарю васъ тысячу разъ. Все это, поврьте мн, трынъ-трава!

— Теперь позвольте изложить вамъ нашу просьбу, — сказала Флоренса. — Не знаете ли вы, гд и какъ отыскать Сусанну, которую, поммите, вы проводили до конторы дилижансовъ, когда видлись со мной послдній разъ.

— Наврное мн трудно что-нибудь сказать, миссъ Домби, — отвчалъ Тутсъ посл нкотораго размышленія. — Я не помню въ точности мста, куда она отправилась изъ конторы, да притомъ она, кажется, говорила, что тамъ не будетъ останавливаться, a подетъ куда-то дальше. Впрочемъ, миссъ Домби, если дло только въ томъ, чтобы отыскать ее и привести сюда, то я и Лапчатый Гусь беремся употребить для этой цли всевозможныя средства, какія только будутъ внушены необыкновенной смтливостью съ его стороны и безконечной привязанностью съ моей. Будьте спокойны, миссъ Домби.

М-ръ Тутсъ былъ приведенъ въ такой восторгъ блистательной перспективой сдлаться полезнымъ для владычицы своего сердца, и безкорыстная искренность его благоговйной преданности была до такой степени очевидна, что было бы теперь истинною жестокостью ему противорчить или отказаться отъ его услугъ. Флоренса удержалась отъ всякихъ возраженій и только благодарила его отъ искренняго сердца. М-ръ Тутсъ сь гордостью принялъ поручеиіе и оказалъ готовность немедленно приняться за работу при могущественномъ содйствіи Лапчатаго Гуся.

— Миссъ Домби, — сказалъ м-ръ Тутсъ, съ жаромъ цлуя поданную ему руку и, очевидно, проникнутый безнадежной страстью, которая выражалась во всхъ чертахъ его добраго лица, — прощайте! Позвольте мн принять на себя смлость сказать, что ваши несчастія тяжелымъ бременемъ лежатъ на моей душ, и что вы вполн можете довряться мн, какъ самому капитану Гильсу. Я очень хорошо знаю свои недостатки, миссъ Домби — они очень велики, покорно васъ благодарю, — но вы можете на меня совершенно положиться, клянусь честью, миссъ Домби.

Съ этимъ м-ръ Тутсъ вышелъ изъ комнаты опять въ сопровожденіи капитана, который во все это время стоялъ въ недалекомъ разстояніи отъ собесдниковъ, держа подъ мышкой лощеную шляпу и поправляя желзнымъ крюкомъ волосы, въ безпорядк падавшіе на его глаза. Когда дверь затворилась, свтъ жизни м-ра Тутса снова покрылся мрачными облаками.

— Капитанъ Гильсъ, — сказалъ Тутсъ, останавливаясь на послдней лстничной ступени и оглядываясь вокругъ, — сказать вамъ правду, я въ эту минуту далеко не въ такомь расположеніи духа, чтобы мн можно было видть лейтенанта Вальтера съ тми дружелюбными чувствами, какія я желалъ бы сохранить къ нему въ своемъ сердц. Мы не всегда можемъ владть своими чувствами, капитанъ Гильсъ, и я покорнйше прошу васъ объ одолженіи выпроводить меня въ боковую дверь.

— Пріятель, — возразилъ каітитанъ, — вы можете всегда идти вашимъ собственнымъ путемъ, и какой путь вы ни возьмете, онъ будетъ ровенъ, чистъ и гладокъ, какъ y испытаннаго моряка, — въ этомъ я увренъ.

— Капитанъ Гильсъ, вы чрезвычайно добры. Ваше доброе мнніе служитъ для меня истиннымъ утешеніемъ. Одна просьба кь вамъ, капитанъ Гильсъ, — продолжалъ Тутсъ, останавливаясь на порог подл полуотворенной двери, — я надюсь, мы познакомимся и, быть можетъ, при вашемъ содйствіи, подружимся съ лейтенантомъ Вальтеромъ. Я вступилъ, какъ вамъ извстно, во владніе своимъ наслдствомъ и, сказать по правд, не знаю, что съ нимъ длать. Если бы я мотъ быть какъ-нибудь вамъ полезнымъ въ финансовомъ отношеніи, то, вы понимаете, я сошелъ бы въ могилу спокойно и даже съ нкоторой усладой для сердца.

Не сказавъ ничего больше, м-ръ Тутсъ юркнулъ на улицу и самъ затворилъ за собою дверь, чтобы не слышать капитанскаго отвта.

Долго Флоренса думала объ этомъ добромъ созданіи съ нераздльными чувствами удовольствія и грусти. Онъ былъ такъ честенъ и младенчески добръ, что увидть его опять и увриться въ истинности его чувствъ въ эти бдственные дни было для нея и отрадой, и утшеніемъ, но по этой же самой причин, мысль, что она длала его несчастнымъ и возмущала тихій потокъ его жизни, вызывала невольныя слезы изъ ея глазъ и переполняла ея сердце искреннимъ сожалніемъ. Капитань, сь своей стороны, очень много думалъ о м-р Тутс, также какъ и Вальтеръ. Когда наступалъ вечеръ, и они собирались въ новую комнату Флоренсы, Вальтеръ осыпалъ его похвалами и, пересказывая Флоренс его послднія слова при выход изъ ихъ дома, представлялъ его идеаломъ благороднйшаго юноши, достойнаго всякой симпатіи и участія.

М-ръ Тутсъ не возвращался сряду нсколько дней, и во все зто время Флоренса, не возмущаемая новыми тревогами, жила на чердак инструментальнаго мастера, спокойная, какъ птица въ клтк. Но день ото дня она чаще и чаще опускала свою голову, съ грустью размышляя о покойномъ брат, предсмертный видъ котораго безпрестанно носился передъ ея умственнымъ вэоромъ. Одинокая подл окна своей комнаты, она невольно устремляла на небо свои заплаканные глаза, какъ будто отыскивая того свтлаго ангела, о которомъ говорилъ онъ на своемъ болзненномъ лож.

Флоренса была слишкомъ слаба и нжна въ послднее время, и выстраданныя ею волненія необходимо должны были произвести нкоторое вліяніе на ея здоровье. Но не тлесная боль мучила ее теперь. Она страдала душевно, и причиной этихъ страданій былъ Вальтеръ.

Искренній и радушный, какъ всегда, готовый съ гордостью посвятить къ ея услугамъ вс минуты своей жизни, и длавшій все для нея съ энтузіазмомъ и пылкостью своего характера, онъ однако избгалъ ея, и Флоренса видла это очень хорошо. Въ продолженіе цлаго дня онъ рдко, слишкомъ рдко приближался къ ея комнат. Если она спрашивала его, онъ прибгалъ, усердный и пылкій, какь въ ту пору, когда отыскалъ ее ребенкомъ среди улицы, но вдругъ онъ становился принужденнымъ — Флоренса не могла этого не замтить — разсянвымъ, неловкимъ и скоро оставлялъ ее. Безъ зова онъ никогда не приходилъ, во весь длинный день, отъ утра до вечера. Съ наступленіемъ вечера онъ неизмнно являлся въ ея комнату, и это было счастливйшимъ временемъ, потому что она начинала тогда врить, что старый Вальтеръ ея дтскихъ лтъ не измнился. Но даже въ эту пору какое-нибудь слово, взглядъ, принужденное движеніе показывали ей, что произошло между ними какое-то раздленіе, котораго она никакъ не могла объяснить.

И она не могла не видть, что эти признаки большой перемны обнаруживались въ молодомъ человк, несмотря на его упорное усиліе скрьпъ ихъ. При безграничной внимательности къ ней, при усерномъ желаніи охранить ее отъ всякаго безпокойства и сердечной тревоги, онъ, — думала Флореиса, — обрекалъ себя на безчисленныя жертвы. И чмъ больше молодая двушка чувствовала важность этой перемны, тмъ чаще она плакала и грустила о такомъ непостижимомъ отчужденіи ея брата.

Добрый капитанъ, ея неутомимый, нжный, всегда ревностный другъ видлъ также эту перемну, думала Флоренса, — и это, безъ сомннія, его безпокоило столько же, какъ ее. Въ самомъ дл, онъ быль теперь далеко не такъ веселъ и мечтателенъ, какъ сначала, и часто съ ршительнымъ отчаяніемъ бросалъ украдкой взоры на нее и на Вальтера, когда они сидли втроемъ наверху.

Флоренса ршилась, наконецъ, переговорить съ Вальтеромъ. Ей казалось, что она знала истинную причину его отчужденія, и она думала, что ея сердцу сдлается легче и вмст съ тмъ отрадне для него самого, если сказать, что она понимаетъ настоящее положеніе длъ, подчиняется своей горькой дол и ни въ чемъ не упрекаетъ молодого человка.

Было воскресенье, и оставалось около двухъ часовъ до обда. Врный капитанъ въ накрахмаленномъ воротник, достигавшемъ до его ушей, сидлъ подл Флоренсы въ ея комнат и внимательно читалъ книгу, поправляя по временамъ огромные очки, закрывавшіе его ястребиные глаза. Длилось глубокое молчаніе, которое вдругъ Флоренса прервала такимъ образомъ:

— Не знаете лн, гд Вальтеръ, любезный капитанъ Куттль?

— Онъ, я думаю, внизу, высокорожденная барышня-двица.

— Мн хотлось бы съ нимъ поговорить, — сказала Флоренса, поспшно вставая съ мста, чтобы идти въ гостиную.

— Не безпокойтесь, моя радость, я мигомъ кошндирую его къ вамъ.

Сказавъ это, капитанъ сь веселымъ видомъ взвалилъ книгу на свои плечи и удалился. Должно замтить, капитанъ считалъ своей обязанностью читать по воскресеньямъ не иначе какъ большія книги, отличающіяся сановитою наружностью. Съ этой цлью онъ за нсколько лтъ выторговалъ y букиниста огромный фоліантъ, заглавный листъ котораго всегда приводилъ его въ ршительное отчаяніе, такъ-какъ невозможно было понять, о чемъ въ немъ говорилось. — Скоро призванный Вальтеръ пришелъ въ комнату Флоренсы.

— Капитанъ Куттль говоритъ мн, миссъ Домби, что….

Но взглянувъ на нее, пылкій юноша не могъ продолжать начатой рчи.

— Вы нездоровы сегодня, миссъ Домби? Взоръ вашъ грустенъ. Вы плакали?

Онъ говориль такъ нжно и такимъ дрожащимъ голосомъ, что на глазахъ ея невольно выступили слезы при звук его словъ.

— Вы правы, Вальтеръ. Я не совсмъ здорова и плакала много. Мн нужно съ вами говорить.

Онъ слъ противъ молодой двушки и впился глазами въ ея прекрасное и невинное лицо. Онъ былъ блдень, и губы его дрожали.

— Въ тотъ вечеръ, какъ я узнала, что вы спаслись, милый Вальтеръ, вы говорили… Ахъ, что я чувствовала въ тотъ вечеръ и чего надялась!…

Онъ положиль свою дрожащую руку на етолъ и продолжалъ смотрть на ея лицо.

— Вы говорили, что я перемнилась. Мн тогда странно было слышать это отъ васъ, но теперь я понимаю, въ чемъ моя перемна. Не сердитесь на меня, Вальтеръ. Я была въ ту пору слишкомъ обрадована.

Она опять казалась ребенкомъ въ его глазахъ, — простосердечнымъ, любящимъ, доврчивымъ ребенкомъ, котораго онъ видлъ и слышалъ много лть тому назадъ. Миссъ Домби въ эту минуту отнюдь не была женщиной, къ ногамъ которой онь готовъ былъ повергнуть богатства цлаго міра.

— Помните ли вы, милый Вальтеръ, наше прощаніе съ вами передъ вашимъ отъздомъ?

Онъ положилъ свою руку на сердце и вынулъ маленькій кошелекъ.

— Я всегда носилъ его здсь, — сказаль онъ, указывая на грудь. Если бы мн суждено было не видть Божьяго свта, онъ пошелъ бы со мной ко дну морскому.

— И вы опять станете носить его, милый Вальтеръ, ради меня… ради прежняго нашего знакомства?

— До самой смерти!

Она подала ему свою руку съ такимъ невиннымъ простосердечіемъ, какъ будто не прошло ни одного дня съ той поры, какъ юноша получиль отъ нея прощальный подарокъ.

— Я рада, милый Вальтеръ. Я всегда буду рада думать объ этомъ. Помните ли вы, мысль объ этой перемн могла придти намъ въ голову въ тотъ самый вечеръ, когда мы разговаривали съ вами?

— Нтъ! — отвчалъ изумленный юноша.

— Да, Вальтеръ. Я даже въ то самое время была орудіемъ разрушенія вашихъ надеждъ и плановъ. Тогда я боялась такъ думать, но теперь я это знаю. Вы были тогда, въ своемъ великодушіи, способны скрыть отъ меня то, чтосамимъ вамъ было это извстно, но вы не можете скрыть этого теперь, хотя и стараетесь съ такимъ же великодушіемъ, какъ прежде. Благодарю васъ за это, Вальтеръ, истинно, глубоко, но стараніе ваше на этоть разъ останется безплоднымъ. Вы слишкомъ много терпли собственныхъ несчастій, чтобы не обращать вниманія на невинную причину вехъ этихъ золъ и огорченій, вамъ нанесенныхъ. Вы не можете, конечно, забыть меня въ этомъ отношеніи, но конечно, также мы не можемъ больше быть братомъ и сестрою. Но, милый Вальтеръ, не думайте, что я стую на васъ. Мн слдовало догадаться объ этомъ въ свое время, но нечаянная радость омрачила мою память. Одного надюсь, Вальтеръ, думайте обо мн безъ внутренней досады, когда это чувство перестало быть тайной, одного прошу отъ васъ именемъ бдной двушки, бывшей нкогда вашею сестрою, не приневоливайте изъ-за меня вашихъ чувствъ, и не мучьте себя безплодными усиліями теперь, когда вамъ извстно, что я все знаю.

Въ продолженіе этой рчи Вальтеръ смотрлъ на нее съ такимъ безпредльнымъ изумленіемъ, которое уничтожало въ немъ возможность всякаго другого чувства, Теперь онъ протянулъ къ ней руки съ умоляющимъ видомь и, взволнованный до глубины души едва могъ отвчать:

— О, миссъ Домби, возможно ли, чтобы я, страдая самъ такъ много въ борьб съ глубокимь сознаніемъ своихъ обязанностей къ вамъ, заставилъ вмст и васъ переносить ужасную пытку, о которой вы говорите! Вы были всегда для моего воображенія ангеломъ чистоты и счастья, расцвтившаго мои дтскіе и юношескіе годы, и вс ваши соприкосновенія съ моею жизнью останутся для меня священными воспоминаніями, которыя не изгладятся изъ моего сердца до могилы. Опять увидть ваши взоры и опять услышать вашу рчь, какъ въ ту роковую ночь, когда мы съ вами разстались — о, это такое счастье, для котораго нтъ имени на язык человка! Ваша сестринская любовь и доврчивость ко мн, какъ къ брату — небесный меня даръ для, который я могу принять не иначе, какъ съ благоговніемъ и гордостью.

— Вальтеръ, — сказала Флоренса, пристально всматриваясь въ него и постепенно измняясь въ лиц, — что это за обязанности ко мн, которыя требуютъ такихъ жертвъ съ твоей и моей стороны.

— Почтеніе къ вамъ, миссъ Домби. Уваженіе.

Краска исподволь зарумянила ея лицо, и она робко отняла y него свою руку. Ея глаза былм неподвижно устремлены на него.

— Для меня не существуютъ права брата, — сказалъ Вальтеръ, — я оставилъ двочку и встрчаю женщину.

Краска быстро распространилась по всему ея лицу. Она сдлала невольный жестъ, какъ будто умоляя его не говорить ничего больше. Ея лицо опустилось на ея руки.

Они оба молчали нкоторое время. Она плакала.

— Мой долгъ — насильственно оторвать себя отъ этого сердца, столь чистаго, невиннаго, доврчиваго, добраго…. Какъ осмлюсь сказать. что это сердце моей сестры?

Она плакала.

— Если бы вы были счастливы, окружены любящими друзьями и всмъ, что длаетъ завиднымъ положеніе, для котораго вы родились, и если бы тогда, съ любовью обращаясь къ прошедшему, вы назвали меня братомъ, я отвчалъ бы на это имя съ своего далекаго мста, не опасаясь оскорбить невинность вашего чувства. Но здсь… и теперь! …

— О благодарю васъ, благодарю васъ, Вальтеръ. Простите мою къ вамъ несправедливоеть. Мн ие съ кмъ было посовтоваться. Я совершенно одна.

— Флоренса, я слишкомъ поторопился высказать свои мысли, но за нсколько минутъ ничто не могло вырвать ихъ изъ моей груди. Если бы я былъ богатъ и славень, если бы, по крайней, мр въ рукахъ моихъ были средства возвыситься со временемъ до вашего положенія, я бы сказалъ: Флоренса, есть одно имя выше всхъ возможныхъ титуловъ, которые я могу принять съ тмъ, чтобы охранять и защищать васъ, и я достоинъ этого имени, потому что люблю васъ безпредльно, и вс силы моей души давно принадлежатъ вамь. Я бы сказалъ тогда, что съ этимъ именемъ соединено единственное право любить и покровительствовать васъ, и я считалъ бы это право драгоцннымъ залогомъ, передъ которымъ ничтожна цна моей жизни.

Ея грудь подымалась высоко, и голова опустилась. Она плакала.

— Флоренса, милая Флоренса!… О какъ часто я называлъ васъ этимъ именемъ, прежде чмъ могъ размыслить, какъ это дерзко и безразсудно!… Позвольте еще разъ, одинъ только разъ, назвать васъ этимъ драгоцннымъ именемъ и прикоснуться кь этой нжной ручк въ доказательство, что вы, какъ сестра, забываете, что сказалъ бывшій вашъ братъ.

Она подняла свою голову и начала говорить съ такою торжественностью во всей своей поз, съ такою спокойною, кроткою, лучезарною улыбкой и съ такимъ трепетнымъ колебаніемъ своего голоса, что въ немъ невольно пришли въ движеніе самыя внутреннія струны его сердца, и взоръ его покрылся туманомъ, когда онъ ее слушалъ.

— Нтъ, Вальтеръ, я не могу этого забыть. Я не хочу забыть этого ни за какія сокровища міра. Вы, Вальтеръ… милый Вальтеръ, ты очень бденъ?

— Я не боле, какъ странникъ, которому предстоятъ огромныя путешествія по морямъ. Въ этомъ теперь мое призваніе.

— Скоро ты опять узжаешь, Вальтеръ?

— Очень скоро.

Съ минуту она сидла спокойно, не говоря ни слова, потомъ съ робостью взяла его дрожащую руку.

— Если ты сдлаешь меня своею женою, Валътеръ, я буду любить тебя нжно. Если ты возьмешь меня съ собою, Вальтеръ, я поду на тотъ край свта безъ сожалній и безъ страха. Мн нечмъ для тебя жертвовать, некого покидать изъ-за тебя, но вся моя любовь и жизнь будутъ посвящены теб, и съ послднимъ дыханіемъ я передамъ имя твое Богу, если сохранятся мои чувства, и память не оставитъ меня.

Онъ прижалъ ее къ своему сердцу, приложилъ свои уста къ ея щек, и теперь, не отринутая боле, не отверженная, она плакала долго и плакала сладко на груди своего милаго.

О священное время любви и младенческихъ упованій! Да, смотри Вальтеръ, нжно и гордо смотри на сомкнутые глаза своей красавицы, потому что во всемъ мір тебя только ищутъ эти очи, — тебя и никого боле!

* * *

Капитанъ оставался въ маленькой гостиной вплоть до самой ночи. Онъ занялъ стулъ, на которомъ до него сидлъ Вальтеръ, и смотрлъ на потолочное окно до тхъ поръ, пока дневной свтъ мало-по-малу потухъ, и звзды заискрились на ясномъ неб. Онъ зажегъ свчу, закурилъ трубку, выкурилъ, еще закурилъ, и дивился, что тамъ такое длается наверху, и отчего такъ долго не зовутъ его къ чаю.

Когда, наконецъ, достигъ онъ послднихъ предловъ своего изумленія, подл него очутилась Флоренса.

— Вы ли это, моя радость! — вскричалъ капитанъ. — Ваши переговоры съ Вальтеромъ тянулись долго, даже очень, можно сказать, долго!

Флоренса схватила своей ручкой одну изъ огромныхъ пуговицъ его камзола и, пристально смотря ему въ лицо, сказала:

— Любезный капитанъ, мн нужно вамъ кое-что сказать, если вамъ угодно.

Капитанъ франтовски поднялъ голову вверхъ, собираясь выслушать высокорожденную дву, затмъ онъ ловко отодвинулъ свой стулъ и съ нимъ вмст самого себя, чтобы этимъ способомъ ясне и лучше видть лицо Флоренсы.

— Какъ?! восторгъ моего сердца! — воскликнулъ капитанъ, проникнутый съ ногъ до головы внезапнымъ восторгомъ, — неужто?

— Да! — сказала Флоренса.

— Валли! супругъ вашъ! такъ ли? — проревлъ капитанъ, бросивъ свою шляпу къ потолочному окну.

— Да! — отвчала Флоренса улыбаясь, и вмст заливаясь слезами.

Капитанъ немедленно обнялъ ее, облобызалъ и, нахлобучивши лощеную шляпу, взялъ ее за руку и повелъ наверхъ, гд ему предстояло торжественнымъ образомъ окончить великое дло своей жизни. При этомъ лицо его пылало какъ раскаленная сковорода.

— Что, другъ мой Валли, что? не хотлось быть братцемъ, любезный? Вотъ какъ! Мы съ тобой себ на ум!

Эти и подобныя шутки весьма остроумнаго свойства повторялись за чаемъ, по крайней мр, сорокъ разъ, при чемъ капитанъ усердно полировалъ свое радужное лицо рукавами своего камзола и еще усердне колотилъ въ промежуткахъ свой лобъ жгутомъ изъ носового платка. Были однако минуты серьезнаго настроенія капитанскаго духа, когда онъ, обращаясь къ собственной особ, витійствовалъ такимъ образомъ:

— Дурачина ты, Эдуардъ Куттль, мореходъ ты великобританскій! лучше ничего ты не могъ выдумать во всю твою жизнь, какъ передать свою собственность имъ обоимъ, — вкуп и влюб.

Глава LI.

Мистеръ Домби и свтскіе люди.

Что же длаетъ м-ръ Домби въ заколдованномъ замк, между тмъ какъ дни проходятъ около него своей чередой? Думаетъ ли онъ когда о своей дочери и желаетъ ли узнать, куда она ушла? или, быть можетъ, онъ смекаетъ, что Флоренса воротилась домой и ведетъ свою обыкновенную жизнь? Никто не можетъ отвчать за м-ра Домби. Ключница боится передъ нимъ заикнуться о предмет, о которомъ онъ хранитъ такое упорное молчаніе. Одна только особа еще сметъ его спрашивать, но повелительные жесты м-ра Домби сковываютъ дерзкій языкъ.

— Милый мой Павелъ! — восклицаетъ м-съ Чиккъ при вход въ его кабинетъ посл бгства Флоренсы. — Жена-то твоя, ахъ! эта чопорная выскочка, эта гордячка, ай, ай, ай! кто бы могъ подумать? Неужели это правда? Вотъ и благодарность за вс твои благодянія, за твою безпримрную привязанность! Бдный Павелъ! A ты, я уврена, жертвовалъ ея капризамъ всми своими родственниками! Милый братецъ, бдный братецъ!

И при этой рчи, вдохновленной живйшимъ воспоминаніемъ неприглашенія къ обду, м-съ Чиккъ подноситъ къ глазамъ свой батистовый платочекъ и бросается на шею къ своему возлюбленному братцу. Но м-ръ Домби холодно отталкиваетъ ее и усаживаетъ на стулъ.

— Благодарю тебя, Луиза, за вниманіе къ моимъ дламъ, — говоритъ м-ръ Домби, — но желаю, чтобы разговоръ нашъ обратился на другой предметъ. Если я буду горевать о своей судьб или обнаружу чмъ-нибудь необходимость утшенія, тогда ты можешь, Луиза, утшать сколько теб угодно.

М-съ Чиккъ обходится нсколько разъ посредствомъ платочка, всхлипываетъ, откашливается и возводитъ свои очи къ небесамъ.

— Дорогой мой Павель, я знаю, хорошо знаю твой высокій, возвышенный духъ, и потому ни слова больше не скажу объ этомъ страшномъ предмет, который возмущаетъ душу, раздираетъ сердце, отъ котораго терзается вся моя внутренность… — При этомъ м-съ Чиккъ обнаружила выразительнымъ жестомъ самое жгучее негодованіе. — Но позволь спросить тебя, другъ… эта несчастная дочь, Флоренса…

— Молчать, Луиза! — воскликнулъ братъ самымъ строгимъ тономъ. — Ни слова объ этомъ предмет!

Опять и опять м-съ Чиккъ обходится посредствомъ карманнаго платочка и съ глубокимъ чувствомъ стонетъ объ этихъ несчастныхъ созданіяхъ, которыхъ судьба по какой-то непростительной ошибк возводитъ на степень Домби. Но въ какой степени Флоренса участвовала въ бгств Эдии, ушла ли она вмст съ нею, или скрылась сама по себ, много она сдлала, мало, или ничего не сдлала, — м-съ Чиккъ не иметъ объ этихъ вещахъ ни малйшаго понятія.

М-ръ Домби неизмнно и неуклонно сосредоточиваетъ вс свой мысли и чувства въ своей собственной груди и не длится ни съ кмъ. Онъ не длаетъ никакихъ поисковъ. Быть можетъ, думаетъ онъ, Флоренса пріютилась y сестры или живетъ подъ одной съ нимъ кровлей. Быть можетъ, онъ думаетъ о ней постоянно, или, быть можетъ также, вовсе о ней не думаетъ. Никакого обнаруженія вншней заботы, никакихъ разспросовъ!

Но нтъ сомннія, м-ръ Домби никакъ не думаетъ, что онъ потерялъ свою дочь. Онъ отнюдь не подозрваетъ истины. Онъ жилъ слишкомъ долго заключеннымъ въ своей богдыханской гордости, чтобы имть какія-нибудь опасенія на счетъ бдной страдалицы, которая такъ долго съ безотвтнымъ самоотверженіемъ шла по своей скромной тропинк. Невзгода судьбы подкосила его очень замтно, но еще далеко не поставила въ уровень съ землею. Корень широкъ, глубокъ, и съ теченіемъ годовъ его побги распространились безъ всякихъ препятствій, собирая пищу отъ всхъ окружающихъ предметовъ. Дерево подрублено, но корень еще цлъ.

Хотя онъ тщательно скрываетъ внутренній міръ своей души отъ міра вншняго, который, по его понятіямъ, иметъ въ эту пору одну цль своей дятельности, цль слдить за движеніями и поступками м-ра Домби, однако ему никакъ не удается скрыть отъ міра этихъ буйныхъ слдовъ, вырывающихся наружу подъ формой впалыхъ глазъ, обрюзглыхь щекъ, дикаго лба и пасмурнаго, задумчиваго вида. Непроницаемый, какъ всегда, онъ однако измнился, неприступный и гордый, какъ всегда, онъ однако значительно упалъ духомъ: иначе свтъ не видлъ бы этихъ зловщихъ слдовъ.

Свтъ! Что думаетъ о немъ свтъ, какъ на него смотритъ, что видитъ въ немъ и что говоритъ, — вотъ окаянный демонъ его души. Онъ преслдуетъ его всюду, куда онъ идетъ, и, что всего хуже, преслдуетъ даже тамъ, гд никогда его нтъ. Лукавый духъ колышется между его домашней челядью и злобнымъ шепотомъ сопровождаеть его приходъ и выходъ, онъ толкаетъ его по улицамъ взадъ и впередъ, забирается съ нимъ въ контору, глядитъ на него на бирж черезъ плечи богачей, манитъ его пальцемъ черезъ презрнную толпу и предупреждаетъ его на всхъ возможныхъ пунктахъ, занимаясь везд и всюду его длами. Въ полночь, когда м-ръ Домби засдаетъ одинъ въ своемъ кабинет, окаянный демонъ опять подымаетъ возню въ его дом, стучитъ для его потхи по мостовой, пляшетъ по стнамъ, трещитъ и прыгаетъ въ камин, кривляется на статуэткахъ и длаетъ ему рожи изъ-подъ стола.

И это не призракъ разгоряченнаго воображенія. Сатана дйствительно обуялъ душою многихъ смертныхъ. Свидтель — кузенъ Фениксъ, который нарочно прискакалъ изъ Баденъ-Бадена, чтобы переговорить съ м-ромъ Домби. Свидтель майоръ Багстокъ, который предлагаетъ дружескія услуги кузену Фениксу.

М-ръ Домби принимаетъ ихъ съ обычнымъ достоинствомъ, вытягиваясь во весь ростъ передъ каминомъ и величественно поправляя накрахмаленный воротникъ. Онъ чувствуетъ теперь, что демонъ смотритъ на него во вс глаза. Его харя обрисовалась на картинахъ, на поверхности бронзоваго Питта, усвшагося на книжномъ шкаф, и даже на всхъ точкахъ и фигурахъ географической карты, повшенной на стн.

— Необыкновенно холодная весна, — замчаетъ м-ръ Домби, чтобы отвлечь вниманіе свта.

— Дьяволъ меня возьми, сударь мой, — отвчаетъ майоръ, согртый пламенемъ дружескаго чувства, — вы хотите провести насъ, Домби… наше почтеніе! Джозефъ Багстокъ, скажу я вамъ, собаку сълъ на эти штуки! Если вамъ угодно, Домби, подцпить на удочку своихъ друзей, совтую поискать карася не такого, какъ старикашка Джой. Эхъ, Домби, Домби! разв ты забылъ меня, пріятель? Нтъ, чортъ побери, стариканища Джозъ всегда былъ и всегда будетъ продувной бестіей, которая, съ вашего позволенія, въ одно ухо влзетъ, a въ другое вылзетъ. Недаромъ его высочество, герцогъ іоркскій удостоилъ меня титуломъ… ну, заслуженно или незаслуженно, это другой вопросъ, a онъ говорилъ тысячу разъ: ‘Если есть на свт человкъ, на котораго въ крайнемъ случа можно положиться, такъ этотъ человкъ — старикашка Джой, то есть, майоръ Джозефъ Багстокъ’.

М-ръ Домби кланяется.

— Ну, Домби, — продолжаетъ майоръ, — я человкъ свтскій, честь имю рекомендоваться. Пріятель нашъ Фениксъ… если смю назвать его…

— Сдлайте милость, — отвчаетъ Фениксъ.

— Ну, такъ видите ли, Домби, пріятель нашъ Фениксъ — тоже свтскій человкъ. О васъ, Домби, нечего и толковать: вы и подавно свтскій человкъ. Такъ исторія, собственно, вотъ какая: какъ скоро три свтскихъ человка сходятся вмст, и какъ скоро вс они пріятели — вдь мы, разумется, вс пріятели, не правда ли? — продолжалъ майоръ, обращаясь опять къ кузену Фениксу.

— Конечно, конечно, — отвчалъ кузенъ Фениксъ.

— Нечего, стало быть, и хлопотать свтскимъ людямъ: рыбакъ рыбака видитъ издалека, и Джозефъ Багстокъ утверждаетъ напрямикъ, что вы оба, господа, очень хорошо знаете въ настоящемъ случа мнніе свта.

— Безъ сомннія, — говоритъ кузенъ Фениксъ, — дла такого рода, словомъ сказать, очевидны сами по себ. Мн весьма прискорбно, майоръ, обнаруживать въ присутствіи друга моего Домби мое великое изумленіе и душевное сожалніе, что моя любезная и совершеннйшая родственница, владвшая всми средствами и талантами составить счастье своего мужа, забыла въ настоящемъ случа до такой степени свои обязанности въ отношеніи…. словомъ сказать, въ отношеніи къ свту… что отважилась позволить себ такое совершенно, можно сказать, необычайное поведеніе. Съ этого рокового происшествія я, что называется, нахожусь въ чертовски-непріятномъ состояніи духа, и не дале какъ вчера вечеромъ долговязому Сексби — верзила слишкомъ въ три аршина, другъ мой Домби, разумется, знакомъ съ нимъ — я говорилъ, что это приключеніе взволновало всю мою внутренность и сдлало меня, словомъ сказать, желчнымъ. Невольно, что называется, призадумаешься надъ подобной катастрофой и, самъ собою, придешь къ заключенію, что все на семъ свт происходитъ правильной чередой по премудро устроенному плану, ибо, еслибы, почтенная моя тетка, м-съ Скьютонъ, имла несчастье дожить до настоящаго времени, она, нтъ никакого сомннія, сдлалась бы жертвой этого бдственнаго, событія и съ печали сошла бы въ могилу, a вы знаете, джентльмены, м-съ Скьютонъ была чертовски живучая и, что называется, двужильная баба.

— Ну, Домби, что ты на это скажешь? — воо клицаетъ майоръ со страстнымъ одушевленіемъ.

— Прошу извинить, — прерываетъ кузенъ Фениксъ. — Еще нсколько словъ. Другъ мой Домби, само собою разумется, позволитъ мн сказать, что если какое обстоятельство увеличиваетъ, что называется, нравственную пытку, въ которой нахожусь я по настоящему поводу, то это только очень натуральное изумленіе свта, что моя любезная и совершеннйшая родственница — вы, конечно, джентльмены, еще не осудите меня, что я называю ее этимъ именемъ — отважилась на такое необычайное поведеніе съ человкомъ… словомъ сказать, y него блые и, въ нкоторомъ род, прекрасные зубы… съ человкомъ, говорю я, который по своему положенію въ свт гораздо ниже ея супруга. При всемъ томъ, джентльмены, я долженъ въ нкоторомъ род требовать, и довольно настоятельно, чтобы друтъ мой Домби, словомъ сказать, не отваживался обвинять мою любезную и совершеннйшую родственницу, пока ея вина не будетъ юридически утверждена и доказана на законномъ основаніи. Наконецъ, я считаю своей обязанностью уврить друга моего Домби, что фамилія, которую я представляю, и которая теперь почти исчезаетъ — демонически печальная и совершенно безотрадная мысль, джентльмены — эта благородная и древнйшая фамилія отнюдь не станетъ противопоставлять ему препятствій и съ радостью согласится на всякую форму процесса, какую только ему будетъ угодно назначить. Надюсь, другъ мой Домби отдастъ справедливость намреніямъ, какими я одушевленъ въ этомъ горестномъ дл и… словомъ сказать, я принужденъ, что называется, безпокоить друга моего Домби еще нкоторыми дальнйшими замчаніями.

М-ръ Домби кланяется не поднимая глазъ и хранитъ глубокое молчаніе.

— Ну, Домби, что ты на это скажешь? — возглашаетъ майоръ. — A я, съ своей стороны, признаюсь откровенно: въ жизнь не слыхалъ оратора краснорчиве друга нашего Феникса, ей, ей же не слыхалъ, клянусь вамъ… — здсь майоръ, посинвшій, какъ удавленникъ, схватилъ палку и въ порыв одушевленія началъ махать вокругъ своей головы. — Теперь, благодаря нашему другу, вы, Домби, понимаете очень ясно, что относится собственно къ леди, a я, съ своей стороны, какъ истинный другъ, долженъ два-три слова сказать насчетъ васъ самихъ, м-ръ Домби. Свтъ, вы понимаете, сударь мой, — продолжалъ майоръ, отфыркиваясь, какъ надсаженная лошадь, — иметъ въ этихъ длахъ свои мннія, которыя должны быть удовлетворены.

— Знаю, — отвчалъ м-ръ Домби.

— Конечно, вы знаете, Домби, — продолжалъ майоръ. — Чортъ меня побери, сударь мой, если я не зналъ, что вы это знаете. Невроятно, чтобы человкъ вашего калибра не зналъ этихь вещей.

— Надюсь, — говоритъ м-ръ Домби.

— Домби! остальное вы угадаете. Я говорю напрямки, такъ какъ порода Багстоковъ, съ вашего позволенія, всегда говорила напрямки. Мало, сударь мой, мы выигрываемъ отъ этихъ вещей, да ужъ такова наша натура: кутить такъ кутить, чтобы чертямъ сдлалось тошно… пуфъ, пуфъ, бацъ въ блые зубы. При васъ будетъ неизмнный друтъ вашъ, старикашка Джозъ и … благослови васъ Богъ, Домби!

— Майоръ, благодарю васъ. Я не премину положиться на васъ, когда придетъ время. Но такъ какъ время еще не пришло, я не считаю необходимымъ заране васъ безпокоить.

— Никакихъ извстій о немъ?

— Никакихъ.

— Домби, я поздравляю васъ. Я чертовскм радуюсь за тебя, другъ ты мой, Домби.

— Извините, даже вы, майоръ, извините, если я не войду въ дальнйшія подробности. Извстіе я имю, но весьма странное и полученное необыкновеннымъ путемъ. Можетъ, изъ него ничего не выйдетъ, a можетъ, и выйдетъ очень много. Больше ничего не могу сказать. Мое объясненіе впереди.

Сухой и довольно неопредленный отвтъ на пламенный энтузіазмъ майора, однако, майоръ принимаетъ его граціозно и съ восторгомъ представляетъ, что мннія свта въ скоромъ времени будутъ удовлетворены блистательнйшимъ образомъ. Затмъ кузенъ Фениксъ получаетъ свою долю признательности отъ супруга своей любезной и совершеннйшей родственницы, и, наконецъ, майоръ Багстокъ и кузенъ Фениксъ удаляются по своимъ дламъ, оставляя опять м-ра Домби въ добычу этому неумолимому свту, который преслдуетъ его и терзаеть, какъ злой демонъ, безъ милосердія и пощады.

Но кто это сидитъ и плачетъ въ комнат ключницы, разговаривая вполголоса съ м-съ Пипчинъ? Это какая-то леди, грустная и томная, съ поднятыми къ небу руками. Ея лицо почти совсмъ закрыто черной шляпой, которая, очевидно, принадлежитъ не ей. Это миссъ Токсъ въ костюм своей горничной. Она тайно приходитъ такимъ образомъ съ Княгинина Луга, возобновляетъ знакомство съ м-съ Пипчинъ и разспрашиваетъ о м-р Домби.

— Какъ онъ, бдняжка, переноситъ свое горе?

— Ничего, онъ довольно спокоенъ, — отвчаетъ м-съ Пипчинъ брюзгливымъ тономъ.

— Снаружи, можетъ быть, a что y него внутри?

Оловяный глазъ м-съ Пипчинъ сдлалъ нсколько энергичныхъ прыжковъ, прежде чмъ она произнесла свой отвтъ:

— Внутри? Ничего. Я уврена. Сказать теб по правд, любезная Лукреція, потеря для него не слишкомъ-то велика. Худая трава изъ поля вонъ. Мн и самой, признаться, надоли здсь эти мдные лбы.

Должно замтить, м-съ Пипчинъ обращалась очень фамильярно съ миссъ Токсъ, такъ какъ ея первые педагогическіе эксперименты въ воспитательно-образовательномъ заведеніи обращены были на эту леди, когда она была еще худенькой и чахлой двочкой нжныхъ лтъ.

— Конечно, y ней мдный лобъ, ваша правда м-съ Пипчинъ. Оставить его, такого благороднаго мужчину!..

И миссъ Токсъ горько зарыдала.

— Благороденъ онъ или нтъ, я этого не знаю и знать не хочу, — возражаетъ м-съ Пипчинъ, гнвно потирая переносицу, — но я вотъ что знаю весьма хорошо: когда искушенія посщаютъ насъ въ жизни, мы должны переносить ихъ равнодушно. Прахомъ бы васъ побрало! Да я сама натерплась въ жизни побольше всякаго другого! Экія напасти, подумаешь! Ушла, такъ туда ей и дорога! никто, я думаю, не погонится вслдъ!

При этомъ намек на перувіанскіе рудники, миссъ Токсъ встаетъ, раскланивается, и м-съ Пипчинъ звонитъ Таулисона, чтобы тотъ проводилъ ея гостью. М-ръ Таулисонъ, давненько не имвшій удовольствія видть миссъ Токсъ, ухмыляется, привтствуетъ и надется, что она совершенно здорова, при чемъ замчаетъ, что давеча онъ никакъ не могъ признать ее въ этомъ капор.

— Благодарю васъ, Таулисонъ, — отвчаетъ миссъ Токсъ. — Живу, пока Богъ грхамъ терпитъ, a вы, почтеннйшій, если этакъ еще когда увидите меня здсь, не говорите пожалуйста никому. Я прихожу сюда только къ м-съ Пипчинъ.

— Слушаю, сударыня.

— Большія y васъ непріятности, Таулисонъ?

— Очень большія, сударыня.

— Смотрите же, Таулисонъ, я надюсь, мой другъ, что все это послужитъ для васъ урокомъ. — Миссъ Токсъ, занимаясь воспитаніемъ маленькихъ Тудлей, пріобрла привычку длать назиданія, соотвтствующія случаю. — Прощайте, Таулисонъ.

— Прощайте, сударыня. Покорно васъ благодарю.

Казалось, м-ръ Таулисонъ погрузился въ раздумье относительно того, какой бы вывести для себя урокъ изъ всхъ этихъ обстоятельствъ, какъ вдругъ м-съ Пипчинъ прервала его размышленія нетерпливымъ восклицаніемъ:

— Что вы тамъ длаете, долговязый? Зачмъ не показываете дверей этой леди?

И м-ръ Таулисонъ немедленно выпроводилъ миссъ Токсъ, которая, прокрадываясь на цыпочкахъ мимо кабинета м-ра Домби, закрыла всю свою голову огромной черной шляпой. И нтъ еще въ цломъ мір ни одного существа, которое бы такъ искренно горевало о судьб м-ра Домби, какъ эта скромная двица, закутанная шалью и бжавшая теперь изо всей силы въ свой уединенный пріютъ на Княгининомъ Лугу.

Но миссъ Токсъ не допускается въ общество свтскихъ людей м-ра Домби. Каждый вечеръ приходитъ она въ его домъ, надвая калоши и прикрываясь зонтикомъ въ мокрую погоду, она переноситъ шутки Таулисона и брюзгливыя вспышки м-съ Пипчинъ, все переноситъ, чтобы узнать, въ какомъ состояніи м-ръ Домби.

Писаря и чиновники конторы разсматриваютъ бдственное приключеніе со всевозможныхъ пунктовъ, но главнйшимъ образомъ ихъ занимаетъ вопросъ: кто заступитъ мсто м-ра Каркера. Преобладаетъ общее мнніе, что управительское мсто будетъ лишено значительныхъ привилегій, и т господа, которые не имютъ на него никакой надежды, утверждаютъ довольно ршительнымъ тономъ, что имъ оно не нужно даромъ, и что они отнюдь не намрены завидовать смлому и счастливому кандидату. Такой суетливости не бывало въ контор со времени кончины маленькаго Домби, но вс эти волненія принимаютъ особый характеръ и ведутъ къ укрпленію связей товарищества и дружбы. При этомъ благопріятномъ случа утверждена на прочномъ основаніи мировая между первымъ признаннымъ острякомъ конторнаго заведенія и назойливымъ соперникомъ, съ которымъ онъ былъ въ смертельной вражд нсколько мсяцевъ сряду. Это счастливое событіе ршились съ общаго согласія отпраздновать въ ближайшемъ трактир со всею торжественностью, свойственною политическимъ лицамъ трехъ Соединенныхъ королевствъ. Острякъ назначенъ президентомъ, назойливый соперникъ — вице-президентомъ. Немедленно посл послдняго блюда, убраннаго со стола, президентъ открылъ засданіе слдующею рчью:

— Джентльмены, не могу скрыть, ни отъ васъ, ни отъ себя самого, что въ настоящее время между нами отнюдь не могутъ имть мста частные раздоры и личные разсчеты. Недавнія событія, которыхъ мн нтъ надобности исчислять здсь передъ вами, но которыя, однако, уже были изложены со всми подробностями и колкими замчаніями въ нкоторыхъ воскресныхъ газетахъ {Въ англійскихъ воскресныхъ газетахъ (Sunday Papers) всегда по большей части рчь идетъ о семейыхъ длахъ. Политика въ сторон.} и даже въ одномъ ежедневномъ листк. Вы его знаете, джентльмены…

— Знаемъ, знаемъ, знаемъ! — раздалось со всхъ сторонъ вокругъ краснорчиваго витіи.

— Эти печальныя событія, — говорю я, — приводятъ меня, точно такъ-же, какъ и васъ, джентльмены, къ размышленіямъ очень неутшительнымъ и даже въ нкоторомъ род безотраднымъ…

Здсь ораторъ остановился, вынулъ карманный платокъ, вздохнулъ, вытеръ наморщенное чело, и, окинувъ собраніе проницательными глазами, продолжалъ такимъ образомъ:

— Понимаю, джентльмены, и глубоко чувствую, что продолжать въ настоящее время мои личныя несогласія съ Робинзономъ, значило бы однажды навсегда уничтожить или, по крайней мр, поколебать доброе мнніе, какимъ всегда и во всхъ случаяхъ пользовались въ глазахъ свта вс безъ исключенія джентльмены, принадлежащіе къ знаменитому торговому дому, который пріобрлъ громкую и прочную извстность на всхъ островахъ и континентахъ Европы, Америки и Азіи. Мой искренній другъ, почтенный Робинзонъ, надюсь, ничего не иметъ сказать противъ этихъ истинъ, ясныхъ, какъ день, для всякаго разсудительнаго джентльмена, обогащеннаго удовлетворительнымъ запасомъ опытности въ длахъ свта.

М-ръ Робинзонъ не замедлилъ отвчать въ такомъ же точно тон и говорилъ долго, краснорчиво, говорилъ для удовольствія всей компаніи. Посл этой рчи президентъ и вице-президентъ подали другъ другу руки, обнялись и поцловались, какъ братья. Затмъ опять всходили на каедру боле или мене замчательные ораторы, и между ними особенно отличился одинъ джентльменъ, котораго собирались раза три выгнать изъ конторы за непростительные промахи по счетной части. Но въ этотъ разъ его оснило внезапное вдохновеніе, и рчь его патетически началась словами:

— Да минуетъ на будущее время главу нашего дома сія горькая чаша, излившаяся съ такимъ бдственнымъ обиліемъ на его очагъ!

И такъ дале, все въ этомъ род. Этотъ и многіе другіе періоды, начинавшіеся словами. ‘Да минуетъ горькая чаша’ удостоились всеобщаго одобренія, и ораторъ заслужилъ громкія рукоплесканія. Словомъ, вечеръ былъ превосходный, и вс наслаждались вдоволь физически и нравственно. Только подъ конецъ повздорили немножко насчетъ Каркера два молодыхъ дженльмена, начавшіе бросать другъ въ друга пуншевыми стаканами, но ихъ розняли во время и благополучно вывели изъ трактира. На другой день поутру содовые порошки истреблялись дюжинами въ контор Домби и сына, и многіе изъ джентльменовъ были очень недовольны, когда трактирный мальчикъ явился къ нимъ со счетомъ, который, очевидно, былъ преувеличенъ.

Перчъ, разсыльный, между тмъ кутитъ въ эти дни напропалую. Онъ опять постоянно засдаетъ y прилавковъ въ харчевняхъ и трактирахъ, гд его угощаютъ, и гд онъ лжетъ безъ всякаго милосердія, Оказывается, что онъ встрчался со всми особами, запутанными въ послднемъ дл, и говорилъ имъ: ‘сэръ’, или ‘миледи’ — смотря по надобности — ‘отчего вы такъ блдны?’ При этомъ особы дрожали всми членами: ‘охъ, Перчъ, Перчъ!’ и, махнувъ руками, отбгали прочь. Угрызеніе совсти тутъпричиной или естественная реакція посл употребленія крпкихъ напитковъ, только м-ръ Перчъ возвращается вечеромъ на Чистые Пруды въ крайне уныломъ расположеніи духа, м-съ Перчъ начинаетъ безпокоиться, что довріе его къ жен, очевидно, поколебалось, и что онъ какъ будто подозрваетъ, не собирается ли она убжать отъ него съ какимъ-нибудь лордомъ.

Въ ту же пору слуги м-ра Домби ведутъ разсянную жизнь и теряютъ способность ко всякимъ дламъ. Каждый вечеръ они угощаются горячимъ ужиномъ, бесдуютъ дружелюбно, курятъ и выпиваютъ полные бокалы. Къ девяти часамъ м-ръ Таулисонъ всегда подъ куражомъ и часто желаетъ знать, сколько разъ онъ говорилъ, что нечего ждать добра отъ угольныхъ домовъ. Вся компанія перешептывается насчетъ миссъ Домби и недоумваетъ, куда бы она скрылась. Думаютъ вообще, что это извстно м-съ Домби, хотя м-ръ Домби едва ли знаетъ. Это обстоятельство наводитъ рчь на бжавшую леди, и кухарка того мннія, что м-съ Домби величава, какъ пава, но ужъ слишкомъ горда, Богъ съ ней. Вс согласны, что она слишкомъ горда, и по этому поводу возлюбленная Таулисона, двица добродтельная, покорнйше проситъ, чтобы не толковали передъ ней объ этихъ гордянкахъ, которыя всегда подымаютъ голову кверху, какъ будто уже нтъ земли подъ ихъ ногами.

Везд и всюду разсуждаютъ о длахъ м-ра Домби дружелюбной массой и хоромъ. Только м-ръ Домби пребываетъ въ своемъ кабинет, и не вдаетъ свтъ, что творится въ его душ.

Глава LII.

Таинственная всть.

Бабушка Браунъ и дочь ея Алиса держали въ своей хижин тайное совщаніе. Это проиоходило въ первые часы вечера и въ послдніе дни весны. Уже нсколько дней прошло съ той поры, какъ м-ръ Домби сказалъ майору Багстоку о своемъ странномъ извстіи, полученномъ весьма странными путями. Извстіе, разсуждалъ онъ, могло быть вздорное, a пожалуй, могло быть и очень невздорное.

Мать и дочь сидли очень долго, не говоря ни слова и почти безъ всякаго движенія. На лиц старухи отражалось тревожное и какое-то замысловатое ожиданіе, физіономія дочери, проникнутая также ожиданіемъ, не выражала рзкаго нетерпнія, и въ облакахъ, собиравшихся на ея лиц, можно было читать недоврчивость и опасеніе неудачи. Старуха чавкала и жевала, не спуская глазъ со своей дочери, и съ большимъ вниманіемъ прислушивалась ко всякому шороху.

Ихъ жилище, бдное и жалкое, не имло, однако, прежняго вида, когда бабушка Браунъ обитала здсь одна. Нкоторыя потуги на чистоту и опрятность обличали съ перваго разу присутствіе молодой женщиньд, несмотря на цыганскій и вовсе не поэтическій безпорядокъ, бросавшійся въ глаза изъ всхъ угловъ. Вечернія тни сгущались и углублялись среди молчанія двухъ женщинъ, и, наконецъ, темныя стны почти потонули въ преобладающемъ мрак.

Алиса Марвудъ прервала продолжительное молчаніе такимъ образомъ:

— Угомонись, матка, онъ не придетъ.

— Придетъ онъ, придетъ, говорю теб!

— Увидимъ.

— Разумется, увидимъ его.

— На томъ свт разв.

— Ты меня считаешь, Алиса, набитой дурой, спасибо теб, дочка! Вотъ и дождалась на старости лтъ привта да почета. Но я еще не совсмъ выжила изъ ума, дтище ты неблагодарное, и онъ придетъ, какъ Богъ святъ. Когда на этихъ дняхъ я поймала его на улиц за фалды…. ухъ! онъ взглянулъ на меня, какъ на жабу, и, Господи Владыко! посмотрла бы ты, какъ скорчилась его рожа, когда я назвала ихъ по именамъ и сказала, что знаю, гд они.

— Что? онъ осердился? — спросила дочь, заинтересованная подробностями разсказа.

— Осердился?… спроси лучше, окровенился ли онъ. Осердился, — ха-ха-ха? Нтъ, живчикъ ты мой, — продолжала старуха, подпрыгивая къ шкафу и зажигая сальный огарокъ, мгновенно освтившій нескончаемую работу ея губъ, — нтъ, когда ты вотъ о нихъ думаешь или говоришь, никто авось не скажетъ, что ты только осерчала.

И точно, Алиса въ эти минуты представляла истинное подобіе тигрицы, сторожившей добычу.

— Тсс! — зашипла старуха торжественнымъ шипомъ. — Чьи-то шаги! Такъ не ходитъ наша братія, и ужъ, конечно, это не сосдъ. Слышишь, Алиса?

— Слышу. Ты не ошиблась, мать. Отвори дверь.

Говоря это, Алиса поспшно накинула шаль на свои плечи и оправила волосы, старуха между тмъ прихрамывая и припрыгивая, впустила м-ра Домби, который, переступивъ черезъ порогъ, остановился y дверей и съ недоврчивымъ видомъ озирался вокругъ.

— Что, сэръ? — сказала старуха, длая книксенъ. — Бдненько здсь для вашей милости? Ничего, никто васъ не укуситъ.

— Это кто? — спросилъ м-ръ Домби, указывая на молодую женщину.

— Дочка моя, сэръ, смирная дочка. Не бойтесь, она все знаетъ.

Мрачная тнь, пробжавшая по его лицу, выразительне всякаго вздоха обнаруживала его мысль. ‘Кто же этого не знаетъ?’ думалъ м-ръ Домби, впившись глазами въ молодую женщину, которая, въ свою очередь, безъ всякаго смущенія смотрла на него. Тнь на его лиц сдлалась еще мрачне, когда онъ отвернулъ свой взоръ, который, впрочемъ, черезъ минуту опять устремился на нее, какъ будто прикованный къ ея смлымъ глазамъ, пробуждавшимъ въ его душ какое-то воспоминаніе.

— Женщина, — сказалъ м-ръ Домби, обращаясь къ старой вдьм, которая между тмъ ухмылялась и моргала изъ-подъ его локтя и, указывая на свою дочь, самодовольно потирала руками, — женщина, я позволилъ себ унизиться слишкомъ много, входя въ твою берлогу, но ты знаешь, зачмъ я пришелъ, и помнишь, что ты мн общала, когда остановила меня на этихъ дняхъ среди дороги. Что имешь ты сказать относительно того, что мн необходимо знать, и какъ случилось, что я могу найти разгадку тайны въ этомъ логовищ, посл того, какъ истощилъ всю свою власть и средства, чтобы открыть ее другими путями? — М-ръ Домби на минуту пріостановился и бросилъ вокругъ себя гнвный взглядъ. — Не думаю, — продолжалъ онъ, — чтобы ты осмлилась шутить со мною или вздумала нахально меня обмануть, но если въ этомъ твое намреніе, я совтую теб остановиться и ни шагу впередъ.

— Охъ, какой вы гордый! — ухмыляясь мямлила старуха, мотая головой и потирая морщинистыя руки, — нечего сказать, горячая y васъ голова, a впрочемъ, страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, вы будете смотрть собственными глазами и слышать собственными ушами, a не нашими, и если попадете на ихъ слдъ, то сколько намрены вы заплатить намъ, дорогой сэръ?

— Деньги, я знаю, производятъ иной разъ невроятныя вещи, — возразилъ м-ръ Домби, очевидно успокоенный этимъ вопросомъ. — При деньгахъ становятся годными всякія средства. Да, за всякое полезное извстіе я готовъ платить, но надо, чтобы это извстіе дошло до моихъ ушей, иначе какь же я стану судить о его цнности?

— Неужели, думаеге вы, нтъ ничего могущественне денегъ? — спросила молодая женщина, не перемняя своей наблюдательной позы.

— Не здсь, до крайней мр, — сказалъ м-ръ Домби.

— Не здсь? почему же? Найдутся, я полагаю, и здсь вещицы посильне вашихъ денегъ. Что, напримръ, вы думаете о гнв женщины?

— Я думаю, что y васъ дерзкій языкъ, — сказалъ м-ръ Домби.

— Напрасно, — отвчала Алиса спокойнымъ тономъ, — я говорю такъ для того, чтобы вы лучше съ нами познакомились и вполн могли на насъ положиться. Гнвъ женщины столько же значитъ въ бдной хижин, какъ и въ раззолоченныхъ хоромахъ ббгача. Я, рекомендуюсь вамъ, очень сердита, и уже давно. Причины моего гнва, смю сказать, равносильны вашимъ, и предметъ его — одинъ и тотъ же человкъ.

М-ръ Домби стремительно отпрянулъ съ мста и посмотрлъ на нее съ величайшимъ изумленіемъ.

— Да, сэръ, — продолжала Алиса, — какъ ни велико между нами разстояніе, но я говорю правду. Какъ это вышло, нтъ надобности знать: это моя тайна, и я не навязываюсь со своими тайнами. Мн хочется поставить васъ съ нимъ на одну доску, потому что я смертельно его ненавижу. Моя мать скупа, бдна и готова продать за деньги всякія всти. Въ этомъ ея промыселъ. Можете платить ей, сколько угодно, и пожалуй, чмъ больше, тмъ лучше. Но я хлопочу тутъ не изъ-за денегъ, и для меня ршительно все равно, за что бы вы ни купили этотъ секретъ. Довольно. Мой дерзкій языкъ не скажетъ больше ничего, хотя бы вы простояли здсь до утра.

Во время этой рчи, клонившейся къ уменьшенію ожидаемыхъ барышей, старуха обнаруживала безпокойство и безпрестанно подталкивала локтемъ м-ра Домби, чтобы тотъ не обращалъ вниманія на ея дочь. Онъ поперемнно смотрлъ на нихъ обихъ дикими глазами и сказалъ взволнованнымъ голосомъ:

— Говорите же, что вы знаете?

— О, не будьте такъ торопливы, — отвчала старуха, — мы поджидаемъ человчка, котораго нужно напередъ скрутить, пощипать, навинтить….

— Это что значитъ?

— Погодите немножко, — каркала вдьма, положивъ свою костяную лапу на его плечо, — погодите! мы знаемъ, гд раки зимуютъ, и уже что я сказала, то свято. Будетъ намъ пожива. Если онъ заартачится малую толику, — продолжала м-съ Браунъ, растопыривая свои пятерни, — мы сумемъ развязать его язычекъ!

М-ръ Домби слдилъ за ней глазами, когда она подпрыгнула къ дверямъ, и потомъ его взоръ обратился на ея дочь, но Алиса хранила глубокое, безстрастное молчаніе и не обращала на него никакого вниманія.

— Какъ я долженъ понимать васъ? — сказалъ м-ръ Домби, когдя фигура м-съ Браунъ, пошатываясь и прихрамывая, отскакивала отъ дверей. — Вы, кажется, кого-то ждете?

— Да!

— Человка, отъ, котораго можетъ быть, вы надетесь вырвать ожидаемую всть?

— Да.

— Я его не знаю?

— Тсс! — прошипла старуха съ пронзительнымъ хохотомъ. — Зачмъ объ этомъ спрашивать? Человкъ вамъ знакомый, но онъ не долженъ васъ видть. Парнюга слишкомъ робокъ и не сказалъ бы вамъ ни словечка. Мы запрячемъ васъ за эту дверь, и вы будете, если хотите, смотрть во вс глаза и слушать обоими ушами. Мы не требуемъ и не просимъ, чтобы врили намъ на честное слово. Какъ? вы изволите сомнваться насчетъ этой комнаты за дверью? Загляните въ нее, если угодно.

Острый глазъ старушенки открылъ въ м-р Домби невольное выраженіе подозрительности, которая на этотъ разъ была очень кстати. Она поднесла къ дверямъ сальный огарокъ, и м-ръ Домби убдился, что тамъ была пустая комната. Онъ сдлалъ знакъ, чтобы огонь былъ унесенъ на свое мсто.

— Скоро ли придетъ сюда этотъ человкъ?

— Скоро. Вы потрудитесь посидть здсь минутъ десятокъ.

Не давъ никакого отвта, м-ръ Домби началъ ходить по комнат взадъ и впередъ съ нершительнымъ видомъ, недоумвая, остаться ему или уйти назадъ. Но скоро походка его сдлалась медленне и тяжеле, и суровое лицо приняло задумчивый видъ, было ясно, въ ум м-ра Домби утвердилась ршимость дождаться окончательныхъ результатовъ своего страннаго визита.

Между тмъ, какъ онъ ходилъ такимъ образомъ взадъ и впередъ, съ глазами, опущенными въ землю, м-съ Браунъ снова услась на свой стулъ и принялась слушать. Однообразіе его походки или дряхлый возрастъ были причиной, только старуха на этотъ разъ до того окрпла на ухо, что наружные шаги давно раздавались въ ушахъ ея дочери, и она нсколько разъ быстрымъ взглядомъ старалась предварить свою мать о приближеніи ожидаемаго человка. Но, какъ скоро, наконецъ, ея вниманіе было пробуждено, она стремительно вскочила со стула, прошептала ‘идетъ!’ и, указавъ своему гостю на его наблюдательный постъ, поспшно поставила на столъ бутылку со стаканомъ и бросилась къ дверямъ, гд уже появился Точильщикъ, котораго она встртила съ распростертыми лапами, обвиваясь, какъ гіена, вокругъ его шеи.

— Вотъ и мой голубчикъ! — завопила м-съ Браунъ. — Наконецъ! ого! ого! какой ты милашка, сынокъ ты мой, Робби!

— О, миссисъ Браунъ! — отвчалъ озадаченный Точильщикъ. — Перестаньте пожалуйста! Разв нельзя любить парня, не царапая его шеи? Вотъ видите ли, въ рукахъ y меня клтка, съ птицей клтка, миссисъ Браунъ!

— Птичья клтка для него дороже, чмъ я! — вопила старуха, озираясь на потолокъ. — Изволь тутъ быть для него матерью! чего матерью? я бы должна быть для тебя миле всякой матери, разбойникъ ты безпардонный!

— Оно вдь такъ и есть, миссисъ Браунъ: я вамъ очень обязанъ, — отвчалъ несчастный Точильщикъ, — да вы ужъ слишкомъ ревнуете бднаго парня. Я вотъ и самъ люблю тебя, бабушка Браунъ, право люблю, a все же не душу. Зачмъ же душить?

Точильщикъ говорилъ и смотрлъ такимъ образомъ, какъ будто противная сторона имла явныя подозрнія, что онъ радъ бы дождаться благопріятнаго случая отправить на тотъ свтъ свою названную мать.

— A и что вамъ клтка, миссисъ Браунъ? Разв бда какая, что я заговорилъ о клтк? Глядите сюда, вдь эта клтка — знаете чья?

— Твоего хозяина, голубчикъ?

— Въ томъ-то вотъ и штука! — отвчалъ Точильщикъ, уставляя на стол огромную, завернутую въ простыню клтку и развязывая ее руками и зубами. — Это нашъ попугай.

— Попугай м-ра Картера, касатикъ?

— Да будешь ли ты держать свой языкъ на привязи, миссисъ Браунъ? Какое теб дло до названія? Ты, ей Богу, съ ума сведешь бднаго парня! — заключилъ Точильщикъ, ухватившись въ припадк отчаянія обими руками за свои волосы.

— Что? ты вздумалъ колоть меня, неблагодарный скотъ? — завизжала старуха въ порыв остервеннія.

— Да нтъ-же, бабушка Браунъ, ей Богу, нтъ! — возразилъ Точилыдикъ со слезами на глазахъ. — Ахъ, ты Господи твоя воля, что это за…. Разв я не люблю тебя миссисъ Браунъ?

— A и вправду, Робинъ, ты меня очень любишь, цыпленочекъ ты мой!

И говоря это, м-съ Браунъ еще разъ заключила его въ свои нжныя объятія, изъ которыхъ онъ вырвался только посл продолжительной борьбы руками и ногами, при чемъ волосы его взъерошились и стали дыбомъ.

— Ну, признаться, — говорилъ Точильщикъ, задыхаясь отъ крайней усталосги посл продолжительной возни, — отъ этой любви бги хоть на каторгу… какъ ваше здоровье, миссисъ Браунъ?

— И не быть y меня цлую недлю, мошенникъ ты этакій! — говорила старуха тономъ дружескаго упрека.

— Что съ тобою, бабушка Браунъ? Разв я не сказалъ, что приду къ вамъ черезъ недлю въ этотъ самый вечеръ. Вотъ я и пришелъ. Ну что, какъ твои длишки, бабуся? Все ли этакъ-того…. понимаешь? Не мшало бы теб быть немножко поумне, миссисъ Браунъ. Я, право, охрипъ, толкуя съ тобой, и мое лицо, я думаю, побагровло отъ твоей ласки.

Говоря это, Точильщикъ утирался рукавами, какъ будто хотлъ стереть съ своего лица нжную полировку.

— Выпей винца, Робинъ, — сказала старуха, подавая ему налитый стаканъ, — теперь теб очень не мшаетъ.

— Да таки и правда, миссисъ, Браунъ, покорно благодарю. За твое здоровье, бабушка, многія теб лта, и да будетъ y тебя на томъ свт… и прочая, и прочая.

Чего желалъ Точильщикъ, судить трудно, но на его лиц просвчивались не совсмъ добрыя пожеланія. Затмъ онъ обратился къ Алис, которая сидла неподвижно и какъ будто устремила глаза на Точильщика, но на самомъ дл смотрла позади его на лицо м-ра Домби, выставлявшееся изъ-за двери.

— И за ваше здоровье, сударыня! Тысячу вамъ лтъ съ полтысячью да съ четвертью, — аминь!

Посл этихъ двухъ комплиментовъ онъ опустошилъ стаканъ и поставилъ на столъ.

— Ну, такъ дла вотъ какія, миссисъ Браунъ, — началъ Точильщикъ. — Во-первыхъ, теб прежде всего не мшаетъ малую толику поумнть, a потомъ, ты вдь отличный знатокъ въ птицахъ и чуть ли не говоришь по-птичьи, это я знаю на свою бду.

— На бду! — повторила м-съ Браунъ.

— На свои радости, бабуся, — возразилъ Точильщикъ, — слушай хорошенько… теб бы все ловить бднаго парнюгу. — Что, бишь, я хотлъ сказать?

— Я знатокъ въ птицахъ, Робинъ, подсказала старуха.

— Ну да, такъ вотъ видишь, на моихъ рукахъ этотъ попугай…. извстныя деньги, что приходились, получены сполна, извстное мсто лопнуло, и я, что называется, теперь линяю, поэтому, бабушка, ты ужъ возьми подъ свое покровительство эту птицу, недли этакъ на полторы, и дай ей квартиру и столъ. Мн вдь, чортъ побери, надобно же къ теб слоняться, — бормоталъ Точильщикъ съ отчаяннымъ лицомъ, — ну, такъ, по крайности, было бы зачмъ.

— Вотъ что! такъ теб не зачмъ бывать y меня, распрешельма ты окаянный! — завизжала старуха.

— Что ты опять взълась, бабушка Браунъ? Я говорю, чтобы имть поводъ приходить къ теб чаще, когда эта птица будетъ y тебя гостить. Я всегда радъ тебя видть бабуся.

— Онъ не заботится обо мн! ему и дла нтъ до меня! — визжала м-съ Браунъ, ломая костлявыя руки. — Какъ же ты хочешь, чтобы я заботилась о твоей птиц? Такъ и быть, мошенникъ ты этакій, я стану за ней ухаживать.

— Спасибо, миссисъ Браунъ. И, пожалуйста, обходись съ ней осторожнй, — говорилъ Точильщикъ вкрадчивымъ тономъ. — Все будетъ узнано, если этакъ даже погладишь ее не по шерсти.

— Будто онъ такъ проницателенъ, Робинъ!

— Ужъ и не говори, бабушка, проведетъ и надуетъ самого чорта! Только объ этомъ не надо толковать.

Прервавъ себя такимъ образомъ, Точильщикъ бросилъ боязливый взглядъ вокругъ комнаты, налилъ стаканъ, выпилъ залпомъ, покачалъ головой и началъ разсянно барабанить по клтк, стараясь предать забвенію опасный предметъ, котораго такъ неосторожно коснулся.

Старуха съ лукавымъ видомъ пододвинула къ нему свой стулъ и, взглянувъ на попугая, который въ эту минуту спускался съ своего вызолоченнаго купола, сказала:

— Безъ мста теперь, Робинъ?

— Ничего, миссисъ Браунъ, ничего, только помалчивай!

— A что, разв много далъ на харчи, касатикъ?

— Попинька! попка! — говорилъ Точильщикъ.

Занятый этимъ обращеніемъ къ попугаю, Робинъ, къ счастью для себя, не замчалъ грозныхъ жестовъ и дикаго взгляда старухи.

— Отчего это онъ не взялъ тебя съ собой, Робинъ? — сказала м-съ Браунъ вкрадчивымъ тономъ, который однако едва скрывалъ ея возрастающее негодованіе. — Хозяинъ-то твой, говорю я… почему бы ему не взять тебя съ собою?

Робинъ былъ такъ погруженъ въ разсматриваніе попугая и съ такимъ усердіемъ перебиралъ проволоки его клтки, что не могъ дать никакого отвта на этотъ повторенный вопросъ.

— Я говорю, отчего бы этакь хозяину-то не взять тебя съ собою?

— Попинька! Попка дуракъ!

Старуха сдлала движеніе, чтобы впустить свои когти въ его взъерошенные волосы, однако удержалась и, подавляя негодованіе, еще разъ повторила свой вопросъ.

— Отвяжитесь, пожалуйста, бабушка Браунъ.

М-съ Браунъ мгновенно запустила когти своей правой руки въ его волосы, обхватила лвой лапой его горло и принялась душить своего любимца съ такимъ неистовствомъ, что лицо его почернло.

— Пустите, ой, пустите, Бога ради, — вопилъ Точильщикъ. — Чтотыдлаешь миссисъ Браунъ? ай! миссисъ Брау — Бра —! Помогите!

Но молодая женщина, неподвижная при этомъ обращеніи къ ней, оставалась совершенно нейтральною до тхъ поръ, пока, наконецъ, Робинъ, посл неимоврныхъ усилій, не высвободился кое-какъ изъ тисковъ своей непріятельницы. Забившись въ уголъ, онъ дышалъ, какъ надорванный заяцъ, отгородившись собственными локтями, между тмъ какъ старуха, запыхавшаяся не меньше его, неистово топала ногами и, по-видимому, собиралась съ новыми силами для отчаянной аттаки. При этомъ кризис Алиса возвысила свой голосъ, но не въ пользу Точильщика :

— Хорошо, матушка, продолжай! Въ куски его, собаку!

— Какъ? — вопилъ Точилыдикъ, — неужели и вы противъ меня? Что я вамъ сдлалъ? За что меня въ куски, желалъ бы я знать? Зачмъ заманить и душить парнюгу, который не сдлалъ вамъ ни малйшаго зла? Вотъ теб и женщины! Куда двалась ваша женская нжность? ума не приложу!

— Песъ смердящій! — шипла м-съ Браунъ, — сорванецъ безстыдный, забіяка непотребный!

— Чмъ я тебя обидлъ, миссисъ Браунъ? Взълась, какъ волчица, чортъ знаетъ за что, a еще хвасталась, что любитъ меня, какъ сына!

— Отдлываться отъ меня обиняками! взбрехивать на меня нахальными словами!… Ахъ, ты, мошенникъ этакій, да за кого ты меня принимаешь, бестія! Вздумала ощупать его малую толику на счетъ его хозяина и этой леди, a онъ и давай со мною въ жмурки да въ горлки! Хорошо, щенокъ, ты припомнишь это, отольются кошк мышкины слезки! Проваливай теперь, ты мн не нуженъ!

— Да разв я намекалъ, что хочу идти, миссисъ Браунъ? О, не говори этого, бабушка, пожалуйста!

— Я и вовсе не стану говорить, щенокъ ты паршивый! — сказала м-съ Браунъ, растопыривая свои ногти, отчего Точильщикъ съежился въ углу и прислъ, какъ напуганный заяцъ. — Ни слова теперь не сорвется съ моихъ губъ. Надо его прогнать. Пусть его идетъ! Я напущу на него ребятъ, которые споютъ ему славную псню, они пристанутъ къ нему, какъ піявки, и вскарабкаются ему на шею, какъ лисицы. Онъ ихъ знаетъ. Онъ знаетъ вс ихъ старыя забавы и залихватскія продлки. Если онъ забылъ ихъ, они сумютъ себя напомнить скоро. Пусть его идетъ, чертъ съ нимъ! Увидимъ, какъ онъ будетъ заниматься хозяйскими длами и хранить хозяйскіе секреты въ этой забубенной компаніи сорванцовъ. Не увидимъ, такъ услышимъ. Ха, ха, ха! Онъ поразгуляется съ ними не такъ, какъ съ нами, Алиса, чортъ съ нимъ! Пусть его идетъ, пусть его.

И старуха, къ невыразимому огорченію Точильщика, прыгала взадъ и впередъ, какъ вдьма, махая вокругъ головы сжатымъ кулакомъ, неутомимо работая губами и безпрестанно повторяя: чортъ съ нимъ, пусть его идетъ!

— Миссисъ Браунъ, — началъ умоляющимъ голосомъ Точильщикъ, выступая понемногу изъ своего угла, — зачмъ ты обижаешь такъ безжалостно невиннаго парнюгу? Подумай хорошенько, что я теб сдлалъ?

— Не болтай со мной, щенокъ! — говорила м-съ Браунъ, продолжая неистово размахивать кулакомъ. — Пусть его идетъ, пусть его!

— Миссисъ Браунъ, — продолжалъ измученный Точильщикъ, — я и не думалъ…. то есть, тутъ просто сломя голову идешь въ капканъ!… это вдь уже мое обыкновеніе, миссисъ Браунъ, не заикаться о немъ лишнимъ словомъ, такъ какъ, видишь ли, ему извстна вся подноготная. Ну, да ужъ такъ и быть, я увренъ, миссисъ Браунъ, никто не вынесетъ сору изъ этой избы. Малую толику изволь, я вовсе не прочь. Да, пожалуйста, не вертись такъ, миссисъ Браунъ, перестань, сдлай милость. Неужели вы не хотите замолвить словечка за бднаго парнюгу? — говорилъ Точильщикъ, обращаясь съ отчаяніемъ къ молодой женщин.

— Перестань, матушка, слышишь, что онъ говоритъ? — сказала строгимъ голосомъ Алиса, длая нетерпливое движеніе головой, — пощупай его еще, и если онъ не поддастся, можешь задать ему карачунъ.

Уступая этому нжному ходатайству, м-съ Браунъ смягчилась мало-по-малу и заключила въ свои объятія раскаявшагося Точильщика, который, въ свою очередь, принужденъ былъ обнять и ее! Затмъ онъ занялъ за столомъ свое прежнее мсто подл м-съ Браунъ, которая одной рукой обвила его шею, a другой энергично начала пожимать его колни, давая такимъ образомъ знать, что она готова предать забвенію понесенныя обиды. Точильщикъ не жаловался, не возражалъ, не шевелился, хотя въ чертахъ его лица обрисовывалась невыносимая мука.

— Ну что же, милашка, каковъ теперь твой хозяинъ? — начала м-съ Браунъ, когда они, въ заключеніе мировой, выпили по стаканчику за здоровье друтъ друга.

— Тсс! Пожалуйста, миссисъ Браунъ…. ты ужъ этакъ… понимаешь?… надо говорить потише. Ничего, коли хочешь, онъ, я думаю, такъ себ, то есть, здоровъ, слава Богу, покорно благодарю.

— Ты безъ мста Робби? — спросила м-съ Браунъ вкрадчивымъ тономъ.

— Не то чтобы безъ мста, и не то чтобы при мст, — лепеталъ Робъ. — Мн, какъ бы это сказать да не схвастнуть, жалованье мн все еще идетъ, миссисъ Браунъ.

— За что же, Робинъ?

— Да такъ. Длъ-то особыхъ, видишь ты, нтъ, ну a на всякій случай велно держать ухо востро.

— Хозяинъ за границей, Робби?

— Ахъ, да что теб! Пожалуйста, миссисъ Браунъ, давай толковать о чемъ-нибудь другомъ.

М-съ Браунъ быстро поднялась съ мста къ большому отчаянію Точильщика, который, удерживая ее, лепеталъ:

— Да, миссисъ Браунъ, да, мн сдается, онъ точно за границей. На что это она такъ пристально смотритъ? — прибавилъ Точильщикъ, указывая на дочь, глаза которой устремлены были на лицо, выглядывавшее изъ-за дверей.

— Не тронь ея, касатикъ, — сказала старуха, прижимаясь къ нему тсне, чтобы онъ не оглянулся назадъ. — Это ужъ y нея такой обычай, пусть ее. Ты говори со мной, Робинъ. Видалъ ты y него эту барыню, касатикъ?

— Какую барыню, миссисъ Браунъ?

— Ну вотъ, будто и не знаешь, касатикъ?

— Право не знаю, бабушка, — вопилъ Точильщикъ, тономъ отчаянной мольбы.

— Барыню, которая къ нему здила, м-съ Домби, что-ли?

— Да, помнится, я видлъ ее одинъ разъ.

— Когда же, касатикъ? въ тотъ вечеръ, когда она ухала съ нимъ? — говорила старуха, пристально всматриваясь въ измняющіяся черты его лица. — Ага! вижу по глазамъ, что въ тотъ вечеръ.

— Ну ужъ такъ и быть, если видишь, миссисъ Браунъ, нечего, стало быть, запускать клещи въ бднаго парнюгу, чтобы развязать его языкъ.

— Куда же они ухали той ночью, Робинъ? По прямой дорог, касатикъ? Какъ они ухали? Гд ты ее видлъ? Смялась она? плакала? Разсказывай обо всемъ, голубчикъ, — выкрикивала старуха, прижимаясь къ нему ближе и схвативъ его за об руки, при чемъ глаза ея прыгали и сверкали необыкновеннымъ свтомъ. — Ну, раскошеливайся! Мн надобно знать обо всемъ. Впередъ, голубчикъ! Вдь мы съ тобой давно мняемся нашими секретами, не такъ ли? Мы не выдадимъ другъ друга. Прежде всего, куда они похали, Робинъ?

Злосчастный Точильщикъ вздохнулъ тяжело и остановился.

— Оглохъ, что ли, ты? — спросила старуха сердитымъ голосомъ.

— Погоди, миссисъ Браунъ, я вдь не такъ скоръ, какъ молнія. A желалъ бы, чортъ побери, сдлался на этотъ разъ громовой стрлой, чтобы упасть на нкоторыхъ людей, которые, видишь ты, слишкомъ лакомы до чужихъ длъ.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, миссисъ Браунъ, что не мшало бы намъ съ тобой выпить по стаканчику настойки. Сердцу, знаешь, какъ-то веселй. Ну, такъ куда они ухали, спрашиваешь ты? То есть, куда ухали, онъ и она, такъ что ли?

— Да, да, касатикь.

— Сказать по правд, они никуда не ухали, то есть, оба-то они, вмст-то, я разумю, никуда не ухали.

Вдьма приготовилась, по-видимому, опять вцпиться въ его волосы и горло, но удержалась въ ожиданіи дальнйшихъ объясненій.

— Такъ-то, бабуся, — продолжалъ отчаянный Точильщикъ, — ни одинъ чортъ теб не скажетъ, куда они похали, потому что, видишь ты, они ухали различными дорогами, по одиночк.

— Вотъ что! Смекаю, касатикъ: они назначили мсто, гд должны съхаться? Такъ, такъ!

— То есть, если бы имъ не нужно было съхаться, они, я полагаю, остались бы дома, миссисъ Браунъ, не такъ ли?

— Правда, касатикъ, правда. Ну, что дальше? продолжай? — говорила старуха, ухватившись крпче за его руки, какъ будто опасаясь, какъ бы онъ не ускользнулъ.

— Да что же теб надобно, миссисъ Браунъ? Разв этого мало? — возразилъ отчаянный Точильщикъ, терпвшій во все это время невыносимую пытку, какъ будто съ каждымъ отвтомъ вытягивалась изъ него новая жила. — То есть, еще смялась ли она въ ту ночь? Кажись, ты спрашивала, бабушка смялась ли она?

— Или плакала? — прибавила старуха, кивая головой.

— Не смялась и не плакала, — сказалъ Точильщикъ. — Она была такъ тверда, когда она… и я… послушай, бабушка, теб, я вижу, нужна вся подноготная. Такъ и быть! Только дай напередъ торжественную клятву, что ты никому объ этомъ не заикнешься.

— Мгсъ Браунъ, іезуитка отъ природы, немедленно поклялась всемогущимъ Творцомъ, прибавивъ, что въ случа нарушенія клятвы, она готова провалиться въ преисподнюю, въ таръ-тарары. При этомъ она сдлала исподтишка лукавый кивокъ на м-ра Домби.

— Такъ въ ту пору, говорю я, когда она и я пошли къ Саутгемптону {Southampton — одиа изъ главныхъ частей Лондона на берегу Темзы, гд есть перевозъ, называемый также Southampton. Прим. перев.}, она была такъ тверда, какъ гранитъ, — продолжалъ Точильщикъ. — Такою же она была и поутру, миссисъ Браунъ. Когда на разсвт она сла въ шлюпку и похала, я, какъ ея слуга, стоялъ на берегу, чтобы видть, все ли благополучно, она ни въ чемъ и нисколько не измнилась. Теперь довольна ли ты, миссисъ Браунъ?

— Нтъ, голубчикъ, еще не совсмъ, — отвчала м-съ Браунъ ршительнымъ тономь.

— Вотъ навязалась старуха! Ахъ, Ты Господи, Твоя воля! — визжалъ неутшный Точильщикъ, безполезно горюя о своей судьб. — Да чего теб еще надо, миссисъ Браунъ?

— Что сталось съ хозяиномъ? куда онъ двался? — спрашивала старуха, прижимаясь къ нему тсне и пронизывая его своими кошачьими глазами.

— Ну, вотъ этого я, ей же ей, не знаю, миссъ Браунъ, — отвчалъ Точильщикъ. — Лопни мои глаза, если я вдаю сколько-нибудь, что онъ тогда длалъ, куда похалъ или зачмъ. Помню только, и хорошо помню, онъ сказалъ мн на прощаньи, чтобы я держалъ свой языкъ за зубами, не то прибавилъ онъ, я повшу тебя на первой осин. И я скажу теб, м-съ Браунъ, какъ искреннему другу, что если теб вздумается проболтаться кому-нибудь ма счетъ того, о чемъ мы съ тобой толковали, то ужъ лучше ты взорви себ черепъ или сожги себя вмст съ этой избушкой, не то онъ догонитъ и захватитъ тебя въ самомъ омут чертей. Ты и вполовину его не знаешь такъ, какъ я, миссисъ Браунь! Не будетъ отъ него никакого спасенья, говорю теб.

— Разв я не поклялась теб, голубчикъ? — возразила старуха тономъ упрека. — Небось, я сумю сдержать клятву.

— То-то же, смотри, миссисъ Браунъ, я надюсь, ты не захочешь погубить ни себя, ни меня.

При этомъ дружескомъ совт онъ бросилъ на нее умильный взоръ и съ особеннымъ эффектомъ кивнулъ головою, но, не находя слишкомъ большой отрады при встрч съ желтымъ лицомъ и хорьковыми блками старой вдьмы, прижавшейся къ нему еще тсне, онъ неохотно опустилъ глаза въ землю и слъ переминаясь на свой стулъ, ршившись, по-видимому, во что бы то ни стало, хранить упорное молчаніе при всхъ послдующихъ вопросахъ. Старуха между тмъ, пользуясь этимъ случаемъ, подняла на воздухъ указательный палецъ своей правой руки, давая знать своему тайному наблюдателю, что вотъ теперь-то собственно онъ долженъ слушать обоими ушами.

— Робинъ? — начала м-съ Браунъ самымъ вкрадчивымъ тономъ.

— Ну, да что еще, миссисъ Браунъ?

— Робинъ! гд уговорился твой хозяинъ съхаться съ этой барыней?

Точильщикъ повернулся два-три раза на своемъ стул, взглянулъ на полъ, взглянулъ на потолокъ, закусилъ ноготь большого пальца, перебралъ вс пуговицы на жилет и, взглянувъ искоса на свою неумолимую мучительницу, окончательно сказалъ:

— Какъ я могу это знать, миссисъ Браунъ?

Старуха опять, какъ прежде, сдлала сигналъ своимъ указательнымъ пальцемъ.

— Пошевеливайся, любезный, пошевеливайся! Не къ чему было доводить меня до этого мста и бросить ни съ чмъ. Я хочу знать и буду знать во что бы то ни стало.

— Да ты таки посуди сама, неразумная ты женщина, какъ могу я выговаривать французскія имена городовъ?

— Ты могъ слышать, какъ ихъ произносили при теб. Пошевеливайся, Робби!

— При мн ихъ вовсе не произносили, миссисъ Браунъ.

— Ну, такъ ты видлъ, любезный, какъ ихъ писали, и теперь ты можешь ихъ сложить, — быстро подхватила старуха, не спуская съ него глазъ.

Проникнутый невольнымъ удивленіемъ къ этой необыкновенной догадливостисвоего палача, Робинъ испустилъ не то стонъ, не то крикъ и, порывшись нсколько времени въ карман своего жилета, вынулъ оттуда кусокъ млу.

— Изволь, миссисъ Браунъ, напишу. Только ужъ ты ни о чемъ больше меня не спрашивай: это было бы безполезно. Я ничего не знаю и, слдовательно, ничего не могу сказать. Долго ли и зачмъ будутъ они хать порознь, что и какъ станутъ длать, когда съдутся, — все это мн столько же извстно, миссисъ Браунъ, какъ и теб, то есть, я ршительно ничего тутъ не смыслю. Ты сама повришь, если скажу, какъ я отыскалъ это слово. Сказать, миссисъ Браунъ?

— Скажи, лебедикъ.

— Изволь, бабушка. Когда… только чуръ уже больше не спрашивать! — говорилъ Робинъ, поворачивая къ ней свои глаза, которые были теперь безсмысленны и сонливы. — Не станешь спрашивать?

— Не стану, касатикъ.

— Ну, такъ это случилось вотъ какимъ манеромъ. Оставивъ со мной эту леди, хозяинъ положилъ ей въ руку какую-то записку, сказавъ, что это на случай, если она забудетъ. Но она не боялась забыть, потому что, лишь только онъ отвернулся, она изорвала бумагу въ клочки и выбросила за окно кареты. На бумаг было всего только одно слово — я это хорошо видлъ — и я поспшилъ подобрать клочекъ, на которомъ оно было написано. Это слово я, пожалуй, нарисую теб, миссисъ Браунъ, да только смотри, помни свою клятву.

М-съ Браунъ, замтила, что очень помнитъ. Не имя больше никакихъ возраженій, Робинъ медленно и съ большимъ трудомъ началъ рисовать на стол мломъ:

— ‘Д’, старуха громко произнесла эту букву, когда Точильщикъ ее начертилъ.

— Да будешь ли ты молчать, миссисъ Браунъ? — воскликнулъ Робинъ, съ нетерпніемъ обращаясь къ старух и закрывая ладонью написанную букву. — Складывать вовсе не слдуетъ, иначе я перестану писать. Пожалуйста, бабушка, не шевелись.

— Ну, такъ ставь буквы подлинне, касатикъ, отвчала старуха, повторяя свой тайный сигналъ, — мои глаза, ты знаешь, не хорошо разбираютъ и печать.

Пробормотавъ что-то про себя, Точильщикъ съ неудовольствіемъ принялся за работу. Между тмъ, какъ онъ нагнулъ свою голову, господинъ, для котораго онъ такъ безсознательно трудился, выдвинулся изъ-за двери не дале какъ на одинъ шагъ разстоянія отъ его плеча и принялся внимательно слдить за медленнымъ движеніемъ его руки. Въ то же самое время Алиса, наблюдая его съ прогивоположнаго стула, шевелила губами при каждой букв, не произнося ее громко. При конц каждаго штриха, она и м-ръ Домби быстро взглядывали друтъ на друга, какъ будто для подтвержденія своихъ мыслей, и такимъ образомъ они разомъ сложили: D. I. J. О. N.

— Вотъ теб! — сказалъ Точшьщикъ, поспшно намусливая ладонь своей руки, чтобы стереть начерченное слово. Недовольный этимъ, онъ принялся съ ожесточеніемь тереть по столу обшлагомъ своего рукава до тхъ поръ, пока не исчезъ самый слдъ мла. — Ну, миссисъ Браунъ, теперь, надюсь, ты довольна!

Въ изъявленіе своего совершеннйшаго удовольствія, старуха выпустила его руку и погладила его по спин. Утомленный продолжительной возней и винными парами, Точильщикъ опустилъ локти на столъ, положилъ на нихъ свою голову и тутъ же заснулъ глубокимъ сномъ.

Убдившись, что онъ спитъ крпко и храпитъ гвомко, старуха оборотилась къ дверямъ, гд стоялъ въ засад м-ръ Домби, и пригласила его потихоньку выбираться изъ комнаты. Даже въ эту минуту она растопырилась надъ Робиномъ, готовая ослпить его своими руками или притиснуть къ столу его голову, если онъ подыметъ ее прежде, чмъ прекратится послдній шумъ таинственныхъ шаговъ. Но ея взглядъ, проницательно слдившій за спящимъ юношей, еще проницательне наблюдалъ бодрствующаго мужа, и когда м-ръ Домби, прикоснувшись къ ея ладони своей рукой, произвелъ на ней, не смотря на всю свою предосторожость, звонкій золотой звукъ, глаза старухи засверкали, какъ y ворона, и съ жадностью впились въ полученный подарокъ.

Мрачный взглядъ дочери, провожавшій его къ дверямъ, хорошо замтилъ, какъ онъ былъ блденъ, и какъ его ускоренная поступь обнаруживала, что малйшее замедленіе было для него невыносимымъ принужденіемъ, и какъ горлъ онъ жаждою дятельности, когда, наконецъ, дверь потихоньку затворилась, она оглянулась на свою мать. Подпрыгнувъ къ ней, старуха открыла ладонь, чтобы показать золото, и потомъ, сжавъ ее опять съ ревнивою жадностью, прошептала:

— Что онъ станетъ длать, Алиса?

— Зло, — отвчала дочь.

— Убійство? — спросила старуха.

— Онъ бшенъ теперь въ своей ужаленной гордости и готовъ, пожалуй, на все.

Больше он ничего не сказали и услись каждая на своей сторон. Мать бесдовала со своимъ золотомъ, дочь со своими мыслями, ихъ взоры свтились во мрак слабо освщенной комнаты. Робинъ спалъ и храплъ. Одинъ только попугай, на котораго не обращали вниманія, былъ въ постоянной дятельности. Онъ рвалъ и клевалъ своимъ крючковатымъ носомъ вызолоченную клтку, карабкался подъ куполомъ, бгалъ по кровл, какъ муха, вверхъ ногами, и кусалъ, и шатался, и шумлъ при каждомъ колебаніи проволоки, какъ будто сознавалъ опасность своего хозяина и хотлъ, насильственно вырвавшись изъ плна, предварить его объ угрожающей бд.

Глава LIII.

Еще извстіе.

Одиноко и вдали отъ всхъ этихъ треволненій жили въ своемъ углу отверженные братъ и сестра преступнаго бглеца, но его вина обрушилась на нихъ гораздо боле тяжелымъ бременемъ, чмъ на человка, котораго онъ оскорбилъ такъ безжалостно и такъ жестоко. Неумолимый свтъ, при всей своей взыскательности и неотвязчивости, оказалъ м-ру Домби, по крайней мр, ту услугу, что безпрестанно разжигалъ его господствующую страсть, кололъ и пришпоривалъ его гордость, сосредоточивая вс его мысли и чувства на одномъ предмет, который сдлался теперь единственною цлью его умственнаго и нравственнаго бытія. Вся упругость и чопорность его натуры, весь ея мракъ и суровость слились теперь, подобно многимъ мелкимъ ручьямъ, въ одну обширную и быструю рку, которая неудержимо покатила свои бурливыя волны въ океанъ тщеславія, гордости и надутаго самоліобія, проникнутаго преувеличеннымъ сознаніемъ своей личной важности. Сказочный богатырь, доведенный до послдней степени геройства и свирпости своими мелкими врагами, былъ бы теперь кроткимъ агнцемъ въ сравненіи съ м-ромъ Домби. Лютый и взбшенный зврь, напущенный на стаю гончихъ, — ровно ничего передъ этимъ чопорнымъ джентльменомъ въ его накрахмаленномъ галстук, на которомъ нтъ ни малйшей морщинки.

Но самая взбалмошность его мысли уже замняла отчасти исполненіе ея на дл. Покамстъ онъ не зналъ, куда укрылся его отъявленный врагъ, жажда мщенія отвлекала его умъ отъ собственнаго бдствія, и онъ на досуг потшался перспективой будущаго своего геройства. Но братъ и сестра его коварнаго любимца не имли такого утшенія: вс явлеиія въ ихь исторіи, прошедшія и настоящія, придавали его преступленію значеніе самое гибельное для нихъ.

Сестра съ горестью думала иногда, что если бы она осталась при немъ врной спутницей его жизни, быть можетъ, онъ избжалъ бы преступленія, въ которое впалъ, но думая такимъ образомъ, она отнюдь не жалла о томъ, что сдлала, и ни мало не возвышала цны своего самопожертвованія. Напротивъ, когда эта возможность представлялась ея заблудшему и раскаявшемуся брату, она падала на его сердце такимъ ужаснымъ бременемъ, которое онъ мотъ едва только выносить, и при этомь ни разу не входила въ его голову мысль объ отмщеніи своему жестокому брату. Новое обвиненіе самого себя и глубокое сознаніе своего нравственнаго униженія, — вотъ единственныя размышленія, возникавшія въ его голов по поводу печальнаго событія.

Въ тотъ самый день, вечеръ котораго склонился на послдней глав, когда свтскіе люди суетливо занимались ршеніемъ разныхъ статей относительно похищенія м-съ Домби, окно комнаты, гд братъ и сестра сидли за раннимъ завтракомъ, затемнилось неожиданною тнью человка, подошедшаго къ маленькой калитк. Этотъ человкъ, съ вашего позволенія, былъ Перчъ, разсыльный.

— A я къ вамъ съ Чистыхъ Прудовъ, — заголосилъ м-ръ Перчъ, доврчиво заглядывая въ комнату и вытирая о половикъ сапоги, на которыхъ, впрочемъ, не было грязи. — Раненько, изволите видть, да мн, м-ръ Каркеръ, приказано вручить вамъ письмецо прежде, чмъ вы выйдете сегодня со двора. Признаться, мн слдовало бы придти сюда получасомъ раньше, да вотъ жена-то моя, — что станешь длать? — чуть-чуть не потерялъ ныншнюю ночь.

— М-съ Перчъ очень больна? — спросила Герріэтъ.

— Она, вотъ видите ли, миссъ, — сказалъ Перчъ, оборотившись нарередъ къ двери, чтобы тщательно ее запереть, — слишкомъ принимаетъ къ сердцу вс эти обстоятельства, которыя повстрчались съ нашимъ торговымъ домомъ. Нервы y нея очень нжны и удивительно какъ скоро разструниваются. A и то сказать, тутъ есть отчего перевернуться и желзнымъ нервамъ. Вы сами, разуметхя, очень разстроены, миссъ.

Герріэтъ подавила вздохъ и взглянула на своего брата.

— Я и самъ развинтился въ эти дни такъ, что и вообразить не могу, — продолжалъ Перчъ, энергически тряхнувъ головой. — Все это ошеломило меня такъ, какъ будто я пьянствовалъ цлую недлю, и право, сударыня, я каждое утро чувствую, что голова моя все равно, что пустой барабанъ.

Наружность м-ра Перча дйствительно подтверждала несомннную наличность этихъ симптомовъ. Лихорадочный видъ и очевидное разслабленіе всего его организма могли быть объяснены не иначе, какъ многочастыми и многообразными возліяніями шнапсовъ, которыми каждый день угощали его на трактирныхъ прилавкахъ, гд онъ имлъ обыкновеніе повствовать съ одушевленнымъ краснорчіемъ о послднихъ приключеніяхъ въ торговомъ дом.

— Стало быть, я могу судить, — сказалъ м-ръ Перчъ, тряхнувъ опять головою и придавая серебристый оттнокь своей рчи, — что и какъ должны чувствовать особы, которыя сами нкоторымъ образомъ соприкосновенны къ этимъ печальнымъ дламъ.

Здсь м-ръ Перчъ поджидалъ обнаруженій дружеской откровенности, но, не дождавшись откровенности, кашлянулъ изъ-подъ руки. Такъ какъ это ни къ чему не повело, то онъ поставилъ шляпу на полъ и ползъ въ карманъ своего жилета за письмомъ.

— Отвта, кажись, не велно дожидаться, — сказалъ м-ръ Перчъ съ ласковой улыбкой, — но вы, можетъ быть, потрудитесь, сэръ, пробжать его при мн.

Джонъ Каркеръ разломалъ печать м-ра Домби и, овладвъ содержаніемъ, которо было очень коротко, отвчалъ:

— Нтъ. Отвтъ не нуженъ.

— Въ такомъ случа, сударыня, позвольте пожелать вамъ добраго утра, — сказалъ Перчъ, длая шагъ къ дверямъ. — Я надюсь и даже увренъ, вы не будете слишкомъ огорчаться послднимъ печальнымъ обстоятельствомъ. Въ газетахъ разсказываютъ такія вещи, о какихъ вы и не думаете, — сказалъ Перчъ, длая отъ дверей два шага назадъ и обращаясь съ таинственнымъ шепотомъ къ брату и сестр. — Одинъ воскресный газетчикъ…

Должно замтить, что м-ръ Перчъ, по невжеству, свойственному англійскимъ лакеямъ, всхъ журналистовъ называлъ газетчиками, не умя различить писателя отъ разносчика афишъ.

— Одинъ воскресный газетчикъ, — говорилъ Перчъ, — въ синей шинели и блой шляп, не разъ собирался меня подкупить и задобрить разными предложеніями, да только я всегда отдлывалъ его, какъ слдуетъ честному человку. Вчера вечеромъ онъ часа четыре шлялся около нашей конторы, и я самъ вадлъ, какъ онъ приставлялъ свой глазъ къ замочной щели. Другой газетчикъ каждый день вертится въ знакомомъ мн трактир. Разъ какъ-то на прошлой недл сорвалось y меня съ языка два-три слова, и что же бы вы думали? Онъ на другой же день оттиснулъ ихъ въ своей газет, да и какъ оттиснулъ, если бы вы знали! Уму непостижимо!

М-ръ Перчъ ползъ въ свой карманъ, какъ будто съ намреніемъ вытащить клочекъ газеты, но, не гюлучивъ никакого поощренія, вынулъ оттуда свои бобровыя перчатки, поднялъ шляпу и простился. Часа черезъ два вс его пріятели въ знакомой харчевн уже знали, какимъ манеромъ миссъ Каркеръ, заливаясь горючими слезами, схватила Перча за об руки и сказала: ‘Охъ, Перчъ! милый, дорогой Перчъ, видть васъ моя единственная отрада’ — и какимъ способомъ м-ръ Джонъ Каркеръ, взъерошивая свои волосы, воскликнулъ строжайшимъ голосомъ: ‘Перчъ, я отказываюсь отъ него. Никогдане называй его моимъ братомъ въ моемъ присутствіи! ‘

Оставшись одни, братъ и сестра сначала не говорили ии слова. Молчаніе прервала Герріэтъ.

— Что, милый Джонъ, дурныя всти въ этомъ письм?

— Да, но неожиданнаго нтъ ничего. Я вчера видлъ его.

— Его?

— То есть, м-ра Домби, который теперь ко мн пишетъ. Онъ вчера два раза проходилъ по контор, когда я тамъ былъ. Мн нельзя было отъ него доле укрываться, и я знаю, что мое присутствіе должно казаться для него обиднымъ. Я это чувствую, какъ нельзя лучше.

— Онъ ничего.не сказалъ?

— Ничего, но я видлъ, что его взоръ остановился на мн, и это заране приготовило меня къ тому, что должно было случиться. Мн отказано отъ мста!

Сестра старалась по возможности казаться спокойною, но полученныя новости были слишкомъ печальны по многимъ причинамъ. Джонъ Каркеръ читалъ:

‘Мн, конечно, нтъ надобности объяснять, почему ваше имя съ нкотораго времени звучитъ въ моихъ ушахъ неестественнымъ звукомъ и почему невыносимъ для меня одинъ взглядъ на человка, который носитъ вашу фамилію. Съ этого дня прекращается всякое обязательство между нами, и я требую, чтобы впредь вы ни по какому поводу не старались придти или поставить себя въ соприкосновеніе съ моей фирмой’.

— Вотъ и все, милая Герріэтъ, — продолжалъ Джонъ Каркеръ. — При письм вложенъ банковый билетъ, равносильный моему третному жалованью. Право, сестрица, м-ръ Домби поступаетъ со мной еще слишкомъ милостиво, если взять въ разсчетъ все, что случилось.

— Да, очеиь милостиво, Джонъ, если справедливо наказывать одного за проступки другого, — отвчала сестра.

— Мы сдлались для него какимъ-то зловщимъ отродьемъ, — говорилъ Джонъ. — Нтъ ничего мудренаго, если онъ дрожитъ при одномъ звук нашей фамиліи, и думаетъ, что въ крови нашей заключены проклятыя смена, плодовитыя на несчастья всякаго рода. Я самъ не прочь отъ этихъ мыслей, если бы только не ты, Герріатъ.

— Перестань, братъ. Если y тебя, какь ты думаешь и часто говоришь, наперекоръ моему личному убжденію, есть особыя причины любить меня, пощади мой слухъ отъ этихъ дикихъ возраженій!

Онъ закрылъ лицо обими руками, но сестра, подойдя къ нему, нжно взяла его за одну руку.

— Что ни говори, братъ, a получить отставку отъ единственнаго мста, съ которымъ ты связанъ продолжительной привычкой, вещь очень трудная для насъ обоихъ, особенно, если взять въ разсчетъ несчастный поводъ къ этой непредвиднной бд. Намъ нужно позаботиться о средствахь къ существованію… впрочемъ что же такое? Мы оба станемъ бороться съ нашей судьбой безъ смущенія и безъ страха, и я, съ своей стороны, уврена, что побда будетъ на нашей сторон, если только присутствіе духа тебя не оставитъ.

Ободряя такимъ образомъ брата, она цловала его въ щеку, и улыбка играла на ея губахъ.

— О милая сестра! Ты по своей собственной благородной вол соединила судьбу свою съ погибшимъ человкомъ, котораго имя осрамлено клеймомъ безславія! Не имя самъ ни одного друга, я въ то же время отнялъ и y тебя всхъ друзей.

— Джонъ! — Она поспшно положила руку на его губы. — Ради меня! Въ воспоминаніе нашей продолжительной дружбы! — Онъ молчалъ. — Теперь, мой милый, мн надобно, въ свою очередь, сказать нсколько словъ. — Она спокойно сла подл него. — Я, точно такъ же, какъ и ты, готовилась исподволь къ тому, что теперь случилось съ нами, и была y меня тайна, которую время, наконецъ, открыть. Дло въ томъ, мой милый, что y насъ сверхъ твоего чаянія, есть одинъ общій другъ.

— Какъ его зовутъ, Герріэтъ? — спросилъ Джонъ съ грустною улыбкою.

— Право я не знаю, но однажды онъ весьма серьезно уврялъ меня въ своей дружб и объявиль искреннее желаніе быть намъ полезнымь. Я ему врю.

— Герріэтъ! — воскликнулъ удивляющійся братъ, — Тд живетъ этотъ другъ?

— И этого я не знаю, — отвчала сестра, — но онъ знаетъ насъ обоихъ, и ему въ совершенств извстна наша общая исторія. Вотъ почему, между прочимъ, по собственному его совту, я скрыла отъ тебя, милый Джонъ, что онъ былъ въ нашемъ дом, тебя огорчило бы извстіе о такомъ человк.

— Неужели, Герріэтъ, онъ былъ въ нашемь дом?

— Да, въ этой самой комнат. Разъ только.

— Что это за человкъ?

— Не молодой. Его волосы сдютъ и скоро, какъ онъ говорилъ, совсмъ сдлаются сдыми. Но онъ великодушенъ, добръ и, я уврена, неспособенъ къ притворству.

— И ты видла его только однажды, Герріэтъ?

— Однажды въ этой комнат, — отвчала сестра, щеки которой въ эту минуту покрылись яркимъ румянцемъ, — но, когда онъ былъ здсь, онъ убдительно просилъ, чтобы я позволила ему видть себя разъ въ недлю, когда онъ будетъ проходить мимо нашего дома. Это должно было напоминать ему, что мы покамстъ не имемъ нужды въ его услугахъ, потому что, когда онъ вызвался на эти услуги, я ршительно объявила, что мы не нуждаемся ни въ чемъ.

— И разъ въ недлю…

— Каждую недлю Сь той поры одинъ раэъ, и всегда въ одинъ и тотъ же день, въ одинъ и тотъ же часъ, онъ проходилъ пшкомъ мимо нашего дома, всегда по одному и тому же направленію въ Лондонъ, останавливаясь не боле, какъ на минуту, чтобы раскланяться со мной и дать знать движеніемъ руки, что онъ помнитъ и заботится о насъ, какъ добрый опекунъ. Онъ общалъ эту аккуратность въ свое единственное свиданіе со мной и выполнялъ общаніе съ такою безпримрною аккуратностью, что если сначала я сколько-нибудь и могла сомнваться въ искренности его словъ, зато впослдствіи ни тни сомннія не оставалось въ моей душ, и я всегда съ радостной увренностью дожидалась урочнаго часа, въ который долженъ былъ неминуемо появиться этотъ необыкновенный человкъ. Но въ послдній понедльникъ, слдовавшій за ужаснымъ событіемъ, онь не явился, и я начинаю подозрвать, не иметъ ли его отсутствіе какой-нибудь связи съ тмъ, что случилось въ нашей фирм.

— Какъ же это? — спросилъ братъ.

— Я и сама не знаю, только одновременность происшествій навела меня на эту догадку, и я не старалась отдать себ въ ней яснаго отчета. Чувствую, впрочемъ, что онъ непремнно долженъ воротиться, и если дйствительно воротится, позволь мн, милый Джонъ, объявить ему, что я говорила, наконецъ, о немъ теб, и что ты желаешь узнать его лично. Онъ, безъ сомннія, откроетъ для тебя новый источникъ существованія, потому что въ ту пору онъ именно просилъ позволенія позаботиться объ улучшеніи нашей жизни, и я должна была общать, что если мы будемъ имть нужду въ друг, то я вспомню о немъ. Тогда, сказалъ онъ, и его имя не будетъ для насъ тайной.

Джонъ Каркерь слушалъ все это съ большимъ вниманіемъ, и удивленіе его, казалось, возростало съ минуты на минуту.

— Герріэтъ, опиши мн этого человка. Я, наврно, долженъ знать человка, который такъ хорошо знаетъ меня.

Его сестра живо нарисовала вс черты, станъ и платье своего таинственнаго постителя, но Джонъ Каркеръ, потому ли, что онъ не имлъ понятія объ оригинал, или по какой-нибудь ошибк въ ея описаніи, или просто отъ разсянности въ мысляхъ, не могъ угадать портрета, который она представляла передъ нимъ.

Какъ бы то ни было, вслдствіе обоюднаго ршенія, Джонъ Каркеръ долженъ былъ увидть оригиналъ при первомъ его появленіи. Посл этого уговора, сестра, успокоенная откровеннымъ объясненіемъ, принялась за свои домашнія дла, a сдой ея братъ, бывшій младшимъ между писарями въ купеческой контор, началъ работать въ саду въ этотъ первый день своей небывалой свободы.

Была ночь. Братъ читалъ вслухъ какую-то книгу, сестра сидла за иголкой, внезапный стукъ въ дверь прервалъ ихъ занятія. Въ атмосфер необыкновеннаго безпокойства и страха, парившихъ надъ ними въ связи съ ихъ братомъ-бглецомъ, этотъ звукъ, необыкновенный самъ по себ, казался для нихъ почти возмутительнымъ. Братъ подошелъ къ дверямъ, сестра осталась на своемъ мст и съ робостью прислушивалась. Чей-то голосъ спрашивалъ, и Джонъ Каркеръ, казалось, отвчалъ съ изумленіемъ. Обмнявшись нсколькими вопросами и отвтами, оба вошли въ дверь.

— Герріэтъ, — сказалъ братъ, представляя поздняго постителя, — м-ръ Морфинъ, джентльменъ изъ конторы Домби.

Сестра отпрянула назадъ, какъ будто ей померещился призракъ. На порог стоялъ ея таинственный другъ съ просдью въ черныхъ волосахъ, съ румянымъ лицомъ, широкимъ и открытымъ челомъ, съ глазами, полными огня, — тотъ самый другъ, тайну котораго она хранила столь долгое время.

— Джонъ! — сказала она, едва переводя духъ, — это тотъ джентльменъ, о которомъ я говорила теб сегодня!

— Этотъ джентльменъ, миссъ Герріэтъ, — сказалъ поститель, входя въ комнату, — онъ стоялъ нсколько минутъ на порог, — этотъ джентльменъ очень радъ слышать отъ васъ эти слова, на пути къ этому дому онъ перебиралъ тысячи средствъ, какъ бы приличне объясниться, и не остановился ни на одномъ. М-ръ Джонъ, я здсь не совсмъ чужой. Вы съ изумленіемъ встртили меня на этомъ порог, и я замчаю, что въ эту минуту вы еще боле изумлены. Что же такое? Это совершенно въ порядк вещей. Если бы мы не были исчадьями привычки, такъ никто бы изъ насъ не имлъ и половины причинъ къ обнаруженіямъ своего удивленія.

Говоря это, онъ радушно и вмст почтительно привтствовалъ Герріэтъ и, усвшись подл нея, скинулъ свои перчатки и бросилъ ихъ на столъ въ свою шляпу.

— Разумется, м-ръ Джонъ, удивительнаго ничего нтъ, если во мн обнаружилось желаніе видть вашу сестрицу, и если я по-своему выполнилъ то, чего желалъ. Что же касается до аккуратности моихъ недльныхъ визитовъ… то есть, я думаю, она вамъ говорила о нихъ… необыкновеннаго и тутъ ничего нтъ. Эти похожденія обратились въ привычку, a мы, дло извстное, вс — исчадія привычки, никакъ не боле!

Залрятавъ свои руки въ карманы и облокотившись на стулъ, онъ смотрлъ на брата и сестру, какъ будто ему особенно интересно было видть ихъ вмст.

— Привычка, съ вашего позволенія, длаетъ все, — говорилъ м-ръ Морфинъ съ нкоторою раздражительностью, — одни, по милости привычки, укореняются съ каждымъ днемъ въ люциферовой гордости и чопорности, другіе длаютъ успхи въ низости и подлости, a большая часть изъ насъ все по той же причин равнодушно глазетъ на міръ и его чудеса, то есть, другими словами, привычка, какъ искусный ваятель, вырабатываетъ изъ глины нашего организма предиковинные болванчики, способные ко всякимъ впечатлніямъ и убжденіямъ. За примрами ходить недалеко, и я указываю вамъ на самого себя. Цлые годы я обнаруживалъ свое скромное участіе въ управленіи торговымъ домомъ, и я видлъ, м-ръ Джонъ, какъ вашъ братъ, мерзавецъ первой руки… миссъ Герріэтъ извинитъ меня за этотъ титулъ… какъ онъ распространялъ больше и больше свое вліяніе до тхъ поръ, пока контора и ея хозяинъ не сдлались игрушками въ его рукахъ, и видлъ я, какъ въ то же время вы каждый день работали за своей скромной конторкой, и я былъ совершенно доволень, что все вокругъ меня шло своимъ чередомъ, правильно и стройно, подобно огромной машин, заведенной продолжительной привычкой, и былъ я очень радъ, что меня собственно иикто не отвлекалъ отъ моихъ занятій. Мои вечера по средамъ приходили и уходили, квартеты наши устраивались дружно, моя віолончель была въ полномъ ходу, и все въ моемъ мір обстояло благополучно, такъ что, я думаю, никто бы не пожаловался на меня.

— Могу засвидтельствовать, — сказалъ Джонъ Каркеръ, — что во все это время васъ любили и уважали боле, чмъ кого-нибудь другого въ торговомъ дом.

— Э, полноте, любезный другъ! Мой характеръ, видите ли, довольно мягокъ, податливъ, можетъ быть, — вотъ и все тутъ, a главное, y меня была привычка для всей моей жизни. Привычка управляла главнымъ приказчикомъ, настраивала чопорное поведеніе его начальника, и она же шпиговала меня, какъ нельзя лучше. Я длалъ тихо и скромно то, что доставалось на мою долю, не спотыкался передъ ними и не иадалъ, и былъ очень радъ, что занимаю теплое мстечко, необидное и незавидное ни для кого. Такъ бы и прошло все это своимъ чередомъ, если бы на бду въ моей комнат не была слишкомъ тонкая стна. Вы можете сказать вашей сестриц, что комната моя отдлялась отъ кабинета главнаго приказчика тонкой перегородкой.

— Это дв смежныя комнаты, которыя сначала, вроятно, составляли одну, a потомъ ихъ раздлили такъ, какъ говоритъ м-ръ Морфинъ, — сказалъ братъ, обращаясь къ Герріэтъ, чтобы сдлать ей это объясненіе.

— Я свистлъ, стучалъ, барабанилъ, наигрывалъ бетховенскія сонаты, давая знать м-ру Каркеру, что его могутъ слышать, но онъ не обращалъ на меня никакого вниманія. Рдко, правда, до моего слуха доходила какая-нибудь важная матерія, но какъ скоро доходила, я старался немедленно куда-нибудь уйти. Такъ, напримръ, я вышелъ изъ своей комнаты въ ту пору, когда между двумя братьями завязался разговоръ, свидтелемъ котораго былъ сначала молодой Вальтеръ Гэй. Впрочемъ, въ мое ухо залетло слишкомъ много, прежде чмъ я вышелъ изъ дверей. Можетъ, вы напомните вашей сестриц, о чемъ тогда шла рчь?

— Мы говорили, Герріэтъ, о нашихъ родственныхъ отношеніяхъ и о нашемъ положеніи въ торговомъ дом.

— Матерія не новая, но она представлялась для меня въ новомъ свт, и тутъ первый разъ повихнулась моя привычка думать, что все вокругъ меня идетъ отличнымъ манеромъ. Я живо припомнилъ исторію двухъ братьевъ и началъ понемногу вдумываться въ ихъ судьбу. Такое раздумье взяло меня едва ли не въ первый разъ въ жизни, и тутъ мн, по естественному ходу вещей, пришло въ голову, что всякій предметъ, кром лицевой стороны, иметъ еще, такъ называемую, изнанку, отъ которой вовсе не слдуетъ отворачивать глазъ. Посл этого утра мн сдлалось неловко, и я, что называется, вывихнулся изъ своей колеи.

Съ минуту онъ барабанилъ по столу, не говоря ни слова, a потомъ началъ скороговоркой, желая, по-видимому, разомъ покончить свою трудную исповдь.

— Прежде, чмъ я сообразилъ, что мн длать, между двумя братьями опять завязался разговоръ, въ которомъ упоминалось имя ихъ сестры. Тутъ уже я безъ зазрнія совсти навострилъ уши и вникалъ во вс подробности этой матеріи, считая ее своей собственностью. Черезъ нсколько дней я присвоилъ себ право сдлать визитъ сестр этихъ двухъ братьевъ. Первый разъ я остановился y caдовой калитки подъ предлогомъ навести кое-какія справки насчетъ бднаго сосда, но скоро я своротилъ съ этой колеи, и миссъ Герріэтъ, думаю, не поврила мн. Во второй разъ я попросилъ позволенія войти въ домъ, вошелъ и высказалъ все, что y меня было на душ. По причинамъ, которыхъ я не смлъ опровергать, ваша сестрица отказалась отъ всякой посторонней помощи, но я установилъ между нами средства сообщенія, остававшіяся ненарушимыми вплоть до послдняго понедльника, когда вдругъ на меня нахлынули важныя дла совсмъ другого сорта, — вы ихъ знаете.

— Какъ мало я подозрвалъ эти отношенія, — сказалъ Джонъ Каркеръ, — между тмъ я видлъ васъ каждый день, сэръ! Если бы Герріэтъ могла угадать вашу фамилію…

— Сказать правду, Джонъ, — перебилъ м-ръ Морфинъ, — я скрылъ свое имя по двумъ причинамъ, и прежде всего потому… вотъ видите ли, сэръ, хвастаться добрыми намреніями никакъ не слдуетъ, и я ршился на всякій случай не открывать себя до тхъ поръ, пока не буду въ состояніи оказать дйствительную услугу. Во-вторыхъ, я разсчитывалъ, что авось еще какъ-нибудь вашъ братъ смягчится къ вамъ обоимъ, a въ такомъ случа, если бы человкъ съ его подозрительнымъ характеромъ провдалъ о моихъ тайныхъ сношеніяхъ съ вами, это было бы поводомъ къ новому и уже роковому раздленію. Поэтому я ршился лучше навлечь на себя самого гнвъ — тутъ еще не было бы бды — и, воспользовавшись благопріятнымъ случаемъ, оказать вамъ услугу посредствомъ самого начальника фирмы, но различныя обстоятельства — смерть, волокитство, женитьба и домашнее несчастье — надолго оставили вашего брата единственнымъ представителемъ и властителемъ конторы. Лучше было бы для всхъ насъ, если бы м-ръ Домби выбралъ вмсто себя какого-нибудь бездушнаго болвана, — заключилъ Морфинъ, понизивъ голосъ.

Послднія слова, казалось, сорвались съ его языка противъ воли, и ему сдлалось совстно. Протянувъ руку брату и подавая другую руку сестр, онъ продолжалъ:

— Я сказалъ все и даже боле, чмъ хотлъ. Нтъ нужды высказывать дальнйшія мысли, которыя, впрочемъ, вы понимаете и безъ меня. Пришло время, Джонъ, неожиданное и несчастное время, когда я могу помочь вамъ, не сталкиваясь съ этимъ страшнымъ препятствіемъ, которое продолжалось многіе годы. Теперь поздно, и на этотъ разъ я не скажу ничего боле. Вы станете здсь хранить свое единственное сокровище, не совтуясь со мной и не думая обо мн.

Съ этими словами онь всталъ, чтобы идти. Джонъ Каркеръ казался слишкомъ растроганнымъ и хотлъ что-то говорить.

— Идите прежде вы, Джонъ, со свчею, — добродушно сказалъ м-ръ Морфинъ, — и не высказывайте покамстъ, что y васъ на ум. Мн надобно два, три слова сказать вашей сестриц. Намъ уже не въ первый разъ говорить въ этой комнат, хотя разумется, при васъ это было бы естественне.

Проводивъ его глазами, м-ръ Морфииъ ласково обратился къ Герріэтъ и сказалъ ей тихимъ, но вмст серьезнымъ голосомъ.

— Вы желаете что-нибудь узнать отъ меня о человк, который, къ несчастью, вашъ родной братъ?

— Я боюсь разспрашивать, сэръ.

— Но вы смотрите съ такимъ безпокойствомъ и съ такою выразительностью, что я, кажется, угадываю вашъ вопросъ. Не взялъ ли онъ денегъ? Такъ ли?

— Да.

— Не взялъ.

— О, слава Богу, слава Богу! — воскликнула Герріэтъ, — я радуюсь за Джона.

— Вы, можетъ быть, не будете изумлены, если услышите, что онъ слишкомъ злоупотреблялъ довріемъ фирмы, замышляя весьма часто такія спекуляціи, которыя исключительно клонились къ его собственнымъ выгодамъ. Нердко онъ заставлялъ фирму рисковать чудовищнымъ образомъ, и слдствіемъ такого риска были огромные убытки. Притомъ онъ всегда изо всхъ силъ раздувалъ и лелялъ глупое тщеславіе своего хозяина, между тмъ какъ ему было очень легко содйствовать ослабленію въ немъ этой несчастной страсти. Онъ вступалъ въ колоссальныя предпріятія съ единственною цлью увеличить до огромныхъ размровъ репутацію фирмы и поставить ее въ великолпный контрастъ съ другими торговыми домами, для которыхъ были слишкомъ очевидны гибельныя слдствія всхъ этихъ затй. Многочислениые переговоры и сношенія фирмы со всми частями свта сдлались настоящимъ лабиринтомъ, ключъ отъ котораго находился исключительно въ его рукахъ. Не представляя никогда и никому подробныхъ отчетовъ, онъ ограничивался общими смтами и выводами, не исчисляя частныхъ случаевъ для окончательныхъ соображеній, но въ послднее вреыя… вы хорошо понимаете меня, миссъ Герріэтъ?

— О совершенно, совершенно! Продолжайте, ради Бога.

— Въ послднее время онъ употребилъ, по-видимому, величайшія усилія, чтобы сдлать эти выводы и смты до того чистыми и ясными, что поврка ихъ длается легко доступною при малйшей справк съ частными отчетами, мастерски изложенными въ конторскихъ книгахъ. Какъ будто онъ хотлъ однимъ разомъ открыть глаза своему хозяину и показать ему ясне солнца, до чего доведенъ онъ въ торговыхъ длахъ своею господствующею страстью. A между тмъ нтъ никакого сомннія, что самъ же онъ постоянно и подлйшимъ образомъ содйствовалъ къ возбужденію этой страсти. Въ этомъ и состоитъ его главнйшее преступленіе по отношенію къ торговому дому.

— Еще одно слово, м-ръ Морфинъ, прежде чмъ вы уйдете. Во всемъ этомъ нтъ опасности?

— Какой?

— Я разумю опасность въ отношеніи къ кредиту торговаго дома, — сказала Герріэтъ.

— На это я не могу дать вамъ яснаго и вполн успокоительнаго отвта, — сказалъ м-ръ Морфинъ посл нкотораго колебанія.

— О вы можете, право, можете!

— Пожалуй и такъ. Я полагаю… то есть, я совершенно убжденъ, что опасности для торговаго дома въ строгомъ смысл нтъ никакой, но есть затрудненіе, которое можетъ увеличиться или уменьшиться, смотря по обстоятельствамъ, и только въ томъ случа будетъ опасность, если представитель фирмы не ршится придать меньшаго объема своимъ предпріятіямъ и будетъ попрежнему думать, что Домби и Сынъ должны бросать пыль въ глаза всему торговому міру. Ну, въ такомъ случа, коммерческій домъ, пожалуй, пошатнется.

— Но можно ли этого ожидать?

— Послушайте, миссъ Герріэтъ, — полуоткровенности между нами не должно быть, и я считаю долгомъ выразить вамъ прямо мою мысль. М-ръ Домби недоступенъ ни для кого, и теперешнее состояніе его духа дошло до послдней степени раздражительности, гордости, самоуправства и безумной чопорности, при которой никакая вншняя сила неспособна его образумить. Но это происходитъ отъ чрезмрныхъ потрясеній въ послднее время, и можно имть нкоторую надежду, что впослдствіи, авось, онъ образумится самъ собою. Теперь вы знаете все, и я, безь всякихъ обиняковъ, представилъ вамъ лучшую и худшую сторону дла. На первый разъ довольно. Прощайте.

Съ этимъ онъ поцловалъ ея руку и поспшно пошелъ къ двери, гд стоялъ ея братъ со свчею въ рукахъ. Онъ хотлъ опять начать свою рчь, но м-ръ Морфинъ слегка втолкнулъ его въ комнату и сказалъ, что такъ какъ они, безъ сомннія, съ этой поры будутъ видться очень часто, то онъ можетъ, если угодно, объясниться въ другое время, a теперь уже поздно и некогда. Сказавъ это, ночной поститель быстро вышелъ на улицу, куда до его ушей не могла доходить благодарность отставного конторщика м-ра Домби.

Братъ и сестра услись подл камина и проговорили почти до разсвта. Сонъ бжалъ отъ ихъ глазъ передъ этимъ мерцаніемъ новаго міра, который такъ неожиданно открылся передъ ними, и они чувствовали себя въ положеніи двухъ моряковъ, заброшенныхъ бдственнымъ крушеніемъ на пустынный берегъ, гд они пробыли цлые годы и потеряли, наконецъ, всякую мысль о возможности увидть третье человческое лицо, какъ вдругъ къ ихъ жилищу приплылъ спасительный корабль, готовый снова ввести ихъ въ общество людей. Но когда такимъ образомъ они бодрствовали, ими овладло безпокойство другого рода. Тотъ самый мракъ, изъ-за котораго проглянулъ на нихъ отрадный лучъ, сгустился опять надъ ихъ головами, и тнь ихъ преступнаго брата облегла печальный домъ, гд ни разу не была его нога.

И не померкла эта тнь передь яркимъ лучомъ восходящаго солнца. Утромъ, въ полдень, вечеромъ, особенно вечеромъ, она сгущалась больше и больше, становилась мрачне, и не было отъ нея покоя ни на минуту.

Джонъ Каркеръ вышелъ со двора по письменному вызову своего друга, назначившаго ему свиданіе, и Герріэтъ осталась одна въ печальномъ дом. Она пробыла одна нсколько часовъ. Суровый вечеръ и туманныя сумерки всего мене способны были облегчить тучу ея сердца. Мысль объ этомъ брат порхала и кружилась вокругъ нея въ страшныхъ образахъ и фигурахъ. Онъ изнывалъ въ смертельной тоск, страдалъ, жаловался, умиралъ, призывалъ ее къ себ, сердился, хмурился и страшно моргалъ впалыми глазами. Эти картины разстроеннаго воображенія были до того выпуклы и живы, что съ настуиленіемъ сумерекъ она боялась поднять голову и заглянуть въ какой-нибудь уголъ, изъ опасенія потревожить чудовищнаго духа, укрывавшагося гд-нибудь подл нея.

Уже смеркалось, и миссъ Каркеръ сидла подл окна, склонивъ голову на свою руку, какъ вдругъ, пораженная внезапнымъ распространеніемъ мрака, она подняла свои глаза и испустила пронзительный крикъ. Передъ окномъ выставилась блдная, истощенная фигура, сначала съ какимъ-то неопредленнымъ любопытствомъ, но потомъ глаза ея остановились на ней и засвтились яркимъ свтомъ.

— Впустите меня, впустите! Мн надобно съ вами говорить! — восклицала фигура, и рука ея сильно барабанила по стеклу.

Герріэтъ тотчасъ же угадала женщину съ черными длинными волосами, которую въ одну ненастную ночь она отогрла, накормила и напоила. Естествеино испугавшись при воспоминаніи ея буйной выходки, она огступила отъ окна и остановилась въ тревожной нершительности.

— Впустите меня! Позвольте мн съ вами говорить! Я смирна, благодарна, спокойна, все, что вамъ угодно, только позволые мн съ вами говорить!

Энергичное предложеніе просьбы, серьезное выраженіе лица, трепетаніе обихъ рукъ, поднятыхъ для умилостивительныхъ жестовъ, испуганный и почти замирающій голосъ, выходившій изъ ея высоко подымающейся груди, — все это слкшкомъ подйствовало на Герріэтъ, и она немедленно отворила дверь.

— Войти мн или я должна объясниться здсь? — сказала женщина, схвативъ ее за руку.

— Что вамъ нужно? Что вы намрены сказать мн?

— Очень немного, только позвольте мн высказаться теперь же, или уже ничто въ свт не вырветъ отъ меня этого объясненія. Я и безъ того порываюсь бжать, и какая-то адская рука отталкиваетъ меня отъ этого порога. Впустите меня, если только можете мн врить!

Об женщины вошли въ ту самую комнату, гд нкогда заморская скиталица отдыхала отъ труднаго пути и сушила свое платье.

— Садитесь, — сказала Алиса, становясь передъ нею на колни, — и взгляните на мое лицо. Помните ли вы меня?

— Да.

— Помните ли, какъ я говорила, откуда пришла въ ту пору, хромая и въ лохмотьяхъ, при буйномъ втр и дожд, который хлесталъ въ мою шею? Вы знаете, какъ я воротилась къ вамъ въ ту же ночь, какъ я бросила въ грязь ваши деньги, какъ я прокляла васъ и все ваше племя. Смотрите же теперь: я передъ вами на колняхъ. Думаете ли вы, что я шучу?

— Если вы хотите, — сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ, — просить y меня прощенья…

— О, совсмъ не то! — возразила женщина, бросивъ на нее гордый взглядъ, — я прошу отъ васъ вры въ мои слова, и ничего больше. Размыслите, прошу васъ, можно ли мн врить, или нтъ.

Продолжая стоять на колняхъ, она устремила глаза на каминный огонь, бросавшій яркое пламя на ея погубленную красоту и ея черные волосы, которыхъ одна прядь, переброшенная черезъ плечо, обвилась вокругъ ея руки.

— Я была молода, прелестна, и нжныя руки ласкали этотъ локонъ, и страстныя губы впивались въ это чело, — она съ презрніемъ ударила себя по лбу, — родная мать не любила меня, какъ родного ребенка, но обожала меня, какъ смазливую двченку, и гордилась мною. Она была скупа, бдна, жадна и устроила изъ меня родъ собственности. Никогда, конечно, знатная дама не распоряжалась такъ своею дочерью, никогда не поступила такъ, какъ моя мать, — такихъ примровъ не бывало, мы это знаемъ, — и это показываетъ, что чудовищныя матери, замышляющія нравственную гибель своимъ дочерямъ, встрчаются только въ нашемъ скаредномъ быту. Нищета, порокъ, гибель — три родныя неразлучныя сестрицы.

Она задумчиво смотрла на огонь, теребила и обвивала вокругъ руки длинный локонъ своихъ волосъ и, забывая, по-видимому, о своей слушательниц, продолжала мечтательнымъ тономъ:

— Что изъ этого вышло, нтъ надобности говорить. Несчастныхъ супружествъ не бываетъ для нашей сестры: на нашу долю достаются только униженіе и гибель. Проклятіе и гибель пали на мою долю… на мою долю!.. Я теряю время, слишкомъ дорогое время… a и то сказать, мн бы не быть здсь, если бы я не вдумывалась въ эти вещи. Проклятіе и гибель, говорю я, выпали на мой пай, сдлали изъ меня хрупкую игрушку, позабавились мной и потомъ… потомъ вышвырнули меня за окно съ большимъ равнодушіемъ, чмъ хрупкую игрушку. Чья рука, думаете вы, вышвырнула меня?

— Зачмъ вы меня объ этомъ спрашиваете? — сказала Герріэтъ.

— A зачмъ же вы дрожите? — отвчала Алиса, охватывая ее своимъ взоромъ. — И упала я глубоко въ этотъ бездонный омутъ проклятія и гибели, и вселился въ меня демонъ нравственной порчи, и скоро сама я сдлалась демономъ. Меня впутали въ кражу — во вс ея подробности, кром прибыли — отыскали меня, судили и присудили къ ссылк. Не было y меня ни друга, ни копейки за душой. Я была двочкой нжныхъ лтъ, но скоре согласилась бы отправиться на тысячу смертей, чмъ идти къ нему за словомъ утшенія, если бы даже это слово спасло мою жизнь и честь… Да, самъ дьяволъ могъ изобрсти для меня адскія пытки, я бы вытерпла ихъ, a не пошла бы къ нему. Но моя мать, жадная и скупая, какъ всегда, отправилась къ нему, будто отъ моего имени, разсказала всю исторію моего дла и униженно просила милостыни, пустой милостыни, какихъ-нибудь пять фунтовъ и даже мене. Что же, думаете вы, сдлалъ этотъ человкъ? Омъ надругался надъ моею нищетой, позорно осрамилъ свою жертву и оставилъ меня даже безъ этого бднаго знака своего воспоминанія. Онъ былъ очень радъ, что его жертву отсылаютъ за море и не тревожатъ больше его. Кто же, думаете вы, былъ этотъ человкъ?

— Зачмъ вы меня объ этомъ спрашиваете? — повторила Герріэтъ.

— A зачмъ вы дрожите? — сказала Алиса, положивъ свою руку на ея плечо и пожирая ее своими глазами. — Но я читаю отвтъ на вашихъ губахъ. Это былъ братъ вашъ, Джемсъ!

Герріэтъ затрепетала всми членами, но не отворотила своихъ глазъ отъ ея пожирающаго взора.

— Когда я узнала, что вы его сестра, вы помните, когда это было, я пришла назадъ усталая и хромая, чтобы бросить въ грязь вашъ подарокъ. Я чувствовала въ ту ночь, что y меня, усталой и хромой, достало бы силъ идти на тотъ край свта, чтобы пронзить его въ какомъ-нибудь уединенномъ мст. Врите ли вы теперь, что я не шучу?

— О, да! Господь съ вами! Зачмъ вы опять пришли?

— Съ той поры, — говорила Алиса, продолжая держаться за ея плечо, — я видла его. Я слдила за нимъ своими глазами среди благо дня. Если какая-нибудь искра ненависти задремала въ моей груди, она превратилась въ яркое пламя, когда глаза мои остановились на немъ. Вы знаете, чмъ и какъ онъ оскорбилъ гордаго человка, который — теперь его смертельный врагъ. Каково покажется вамъ, если скажу, что я доставила этому человку подробныя свднія о немъ?

— Свднія? — повторила Герріэтъ.

— Что, если я отыскала человка, который знаетъ тайну вашего брата, знаетъ подробности его бгства, знаетъ, гд теперь скрываются онъ и его спутница? Что, если этотъ человкъ, по моему принужденію, объявилъ обо всемъ передъ его смертельнымъ врагомъ, который не проронилъ ни одного слова? Что, если я, наблюдая этого врага, видла, какъ лицо его, при этомъ открытіи, измнилось до того, что въ немъ едва остались признаки человческаго выраженія? Что, если я видла, какъ онъ, взбшенный до послдней степени, опрометью бросился впередъ, чтобы, не теряя ни минуты, пуститься въ погоню? Что, наконецъ, если я знаю, что онъ летитъ теперь во всю мочь и, быть можетъ, черезъ нсколько часовъ настигнетъ вашего брата?

— Отодвиньте свою руку! — вскричала Герріэтъ. — Прочь съ моихъ глазъ!

— Вотъ, что я сдлала! — продолжала женщина, не обращая вниманія на этотъ перерывъ. — Думаете ли вы, что я говорю правду? Врите ли вы мн?

— Врю. Отпустите мою руку!

— Еще минуту. Вы можете судить о сил моей мстительности, если она продолжалась такъ долго и довела меня до этого поступка.

— Ужасно, ужасно! — сказала Герріэтъ.

— Стало быть, если я, — продолжала Алиса хриплымъ голосомъ, — стою здсь спокойно передъ вами на колняхъ, прикасаясь къ вашей рук и не спуская глазъ съ вашего лица, то вы можете убдиться, что въ груди моей совершилась не совсмъ обыкновенная борьба. Я стыжусь самой себя, но принуждена сказать, что я раскаиваюсь. Презирая саму себя, я боролась съ собой весь день и всю прошлую ночь, но жалость безъ всякой причины прокралась въ мое сердце, и я хотла бы загладить, если можно, все, что сдлано мною. Я не желаю, чтобы они встртились теперь, когда его врагъ ослпленъ и взбшенъ свыше человческой мры. Если бы вы сами видли его въ прошлую ночь, вы лучше понимали бы опасность.

— Что же мн длать? какъ предупредить ее? — восклицала Геррізтъ.

— Всю прошлую ночь, безконечную ночь, мерещилось мн, a я не спала, что онъ умираетъ окровавленный. Цлый день я видла его подл себя, и мое сердце надорвалось отъ этихъ видній!

— Что мн длать? что мн длать? — повторяла Герріэтъ дрожащимъ голосомъ.

— Пусть напишутъ къ нему, пошлютъ или подутъ, не теряя ни минуты. Онъ въ Дижон. Знаете ли вы, гд этотъ городъ?

— Знаю.

— Извстите его, что онъ вовсе не понимаетъ человка, котораго онъ сдлалъ своимъ врагомъ, если надется спокойно встртиться съ нимъ. Скажите, что онъ въ дорог — я это знаю — и спшитъ изо всхъ силъ. Пусть онъ убирается куда-нибудь и какъ-нибудь, если еще не поздно, встрча грозитъ позоромъ и убійствомъ! Мсяцъ времени произведетъ огромную разницу въ чувствахъ его врага. Пусть только не встрчаются они теперь и чрезъ меня. Гд-нибудь, только бы не тамъ! Когда-нибудь, только бы не теперь! Пусть его врагъ настигнетъ и найдетъ его самъ собою, но не черезъ меня! Довольно и безъ того позорной тяжести на моей голов.

Каминный огонь пересталъ отражаться въ ея черныхъ, какъ смоль, волосахъ и пламенныхъ глазахъ, ея рука спустилась съ плеча Герріэтъ, и на мст, гд она стояла, не было больше никого и ничего.

Глава LIV.

Бглецы.

Время — одиннадцать часовъ ночи. Мсто — номеръ во французской гостиниц съ полдюжиною комнатъ: темный и холодный коридоръ, передняя, столовая, гостиная, спальня и еще уборная или будуаръ, миніатюрная и совершенно уединенная комнатка. Все это запирается съ главнаго подъзда парою огромныхъ дверей, но каждая комната снабжена еще двумя или тремя своими особенными дверями, удобнйшими средствами сообщенія съ остальною частью комнатъ или съ нкоторыми потаенными ходами въ стн, откуда, въ случа надобности, легко и удобно можно было спускаться, куда слдуетъ. Таинственные ходы — вещь самая обыкновенная и необходимая во французскихъ домахъ. Весь номеръ расположенъ въ первомъ этаж огромнаго отеля, вс четыре стороны котораго, украшенныя стройными рядамитоконъ, обращены на большой квадратный дворъ, испещренный множествомъ пристроекъ.

Въ комнатахъ вообще господствовало великолпіе, нсколько смягченное меланхолическимъ видомъ, но весьма достаточное, чтобы набросить на вс подробности яркій блескъ пышности и комфорта. Потолокъ и стны расписаны и раззолочены, полы выровнены, выглажены, вычищены, вылощены, малиновые занавсы развшены фестонами на окнахъ, дверяхъ, зеркалахъ, сучковатые канделябры, переплетенные на подобіе древесныхъ втвей или бычачьихъ роговъ, выдавались съ удивительнымъ эффектомъ изъ стнныхъ панелей. Однако днемъ, когда прокрадывались сюда лучи солнца черезъ отворенныя ставни, повсюду сквозь этотъ комфортъ виднлись явные слды ветхости и пыли, копоти и дыма, обличавшіе постоянный недостатокъ жильцовъ, и вс эти игрушки роскошной жизни представлялись одушевленными плнниками, которымъ суждено исчахнуть и погибнуть въ безвыходной тюрьм. Даже ночью, дюжины зажженныхъ свчъ не изглаживали совершенно этихъ признаковъ, хотя общій блескъ набрасывалъ на нихъ приличную тнь.

Яркій свтъ, отражавшійся въ зеркалахъ и позолотахъ, ограничивался на этотъ разъ миніатюрною комнатою, назначенною для будуара. Изъ коридора, гд слабо горла тусклая лампада, она представлялась черезъ темную перспективу отворенныхъ дверей сіяющимъ драгоцннымъ изумрудомъ. Посреди этого сіянія сидла прекрасная женщина — Эдиь.

Она была одна. Тотъ же гордый вызовъ и та же гордая осанка во всей ея фигур, хотя щеки немного впали и глаза сдлались немного шире. Никакого стыда и никакого поздняго раскаянія на ея угрюмомъ чел. Величавая и повелительная, какъ всегда, она ни на что не обращала вниманія и сидла спокойно, опустивъ въ землю свои черные глаза.

Она кого-то ждала. Не было въ рукахъ ея ни книги, ни женской работы, и никакія занятія не сокращали для нея скучнаго времени. Зато мыслительная сила была въ полномъ ходу, и какое-то намреніе, казалось, проникало весь ея мозгъ. Ея губы дрожали, ноздри раздувались, и грудь отъ внутренняго напряженія подымалась высоко.

Такъ сидла и ожидала кого-то во французскомъ отел м-съ Эдиь Домби.

Ключъ въ наружной двери повернулся, и въ коридор послышались шаги. Эдиь вскочила и вскричала.

— Кто тамъ?

Два человка, отвчавшіе по-французски, вошли въ комнату съ подносами готовить ужинъ.

— Кто приказалъ?

— Monsieur, занявшій эти покои. Monsieur остановился здсь проздомъ, en route, только на одинъ часъ, и оставилъ для Madame письмо. Madame изволила получить?

— Да.

— Mille pardons, Madame, — продолжалъ лысый офиціантъ, съ широкой бородой, изъ сосдняго ресторана, — я былъ бы въ отчаяніи, если бы въ точности не исполнилъ данныхъ приказаній. Monsieur изволилъ сказать, чтобы ужинъ былъ приготовленъ къ этому часу, и я думаю, онъ предувдомилъ Madame o своихъ распоряженіяхъ въ этомъ письм. ‘Золотая голова’ имла честь получить приказаніе чтобы ужинъ былъ отличный. Monsieur изволилъ усмотрть, что ‘Золотая голова’ уметъ высоко цнить лестную довренность почтенныхъ господъ.

Эдиь не сказала ничего и задумчиво смотрла, какъ накрывали столъ для двухъ персонъ и ставили вина. Потомъ вдругъ она встала, взяла свчу, прошла спальню и гостиную, гд внимательно осмотрла вс двери, особенно одну, открытую на потаенный ходъ въ стн. Она выдернула ключъ, повсила его съ наружной стороны и воротилась на прежнее мсто.

Накрывъ столъ, лакеи (другой лакей былъ желчный коренастый малый въ сизой куртк, гладко выбритый и выстриженный, какъ овца), почтительно остановились y стны и ожидали приказаній. Лысый оффиціантъ спросилъ, скоро ли, думаетъ Madame, изволитъ пожаловать Monsieur?

Madame не могла сказать. Ей все равно.

— Какъ все равно? Mille pardons! ужинъ приготовленъ, и его надобно кушать сію же минуту, Monsieur (говорившій по-французски какъ Люциферъ, или какъ французъ, совершенно все равно) изволилъ съ большимъ жаромъ говорить о своей аккуратности. Ба! что за шумъ! Боже великій, Monsieur изволилъ пожаловать!

Дйствительно, въ эту минуту Monsieur, сопровождаемый другимъ лакеемъ, проходилъ черезъ амфиладу темныхъ комнатъ съ своими блистательными зубами. Войдя, наконецъ, въ это святилище свта и цвтовъ, Monsieur обнялъ Madame и заговорилъ съ нею по-французски, какъ съ своею очаровательною женою.

Боже мой! Madame въ обморок! Ей отъ робости сдлалось дурно!

Восклицанія принадлежали лысому оффиціанту съ широкой бородкой. Ho Madame только вздрогнула и отпрянула назадъ. Прежде, чмъ были произнесены эти слова, она уже стояла во весь ростъ, облокотившись на бархатную спинку креселъ. Черты ея лица были неподвижны.

— Франсуа побжалъ за ужиномъ въ трактиръ ‘Золотой Головы’. Онъ летаетъ въ этихъ случаяхъ, какъ Люциферъ или какъ птица. Чемоданъ Monsieur въ комнат. Все въ порядк. Ужинъ явится сію минуту.

Излагая эти факты, лысый оффиціантъ кланялся и улыбался. Ужинъ принесли.

Горячія блюда были на жаровн, холодное поставили на столъ, принадлежности сервиза красовались на буфет. Monsieur остался доволенъ этимъ порядкомь. Слуги могутъ поставить жаровню на полъ и идти. Monsieur сниметъ блюда собственными руками.

— Pardon! — учтиво замтилъ плшивый оффиціантъ. — Намъ нельзя идти!

Monsieur былъ другого мннія. Онъ мотъ обойтись безъ слуги въ эту ночь.

— Ho Madame, — замтилъ оффиціантъ.

— У Madame есть горничная, — возразилъ Monsieur. Этого довольно.

— Mille pardons, Monsieur! При Madame нтъ горничной.

— Я пріхала одна, — сказала Эдиь. — Такъ мн было нужно. Я привыкла путешествовать одна. Не надобно прислуги. Пусть они идутъ и не присылаютъ никого.

Monsieur выпроводилъ слугъ въ коридоръ и заперь за ними дверь. Лысый оффиціантъ, оборачиваясь съ низкимъ поклономъ назадъ, замтилъ, что Madame все еще стоить въ прежнемъ положеніи. Черты ея лица, какъ и прежде, были неподвижны, хотя она смотрла во вс глаза.

Когда звукъ этого огромнаго ключа въ рук Каркера, запиравшаго наружную дверь, раздавался въ пустыхъ комнатахь и, умирая постепенно, достигалъ въ заглушенномъ вид до отдаленнаго будуара, бой соборныхъ часовъ, гудвшихъ полночь, смшался въ ушахъ Эдии съ этимъ звукомъ. Каркеръ, длая паузы, вслушивался, по-видимому, такъ же какъ и она, и потомъ тяжелою стопой пошелъ назадъ, запирая двери во всхъ комнатахъ. Эдиь на минуту оставила бархатную спинку креселъ, и рука ея пододвинула къ себ столовый ножикъ, потомъ она опять остановилась въ прежней поз.

— Какъ странно, мой ангелъ, что вы хали одна! — сказалъ онъ при вход въ комнату.

— Что? — возразила она.

Тонъ ея голоса былъ такъ суровъ, и гордая голова съ такою живостью повернулась къ нему, сверкая своими жгучими глазами, что м-ръ Каркеръ, со свчею въ рукахъ, остановился неподвижно, какъ будто она приковала его къ мсту.

— Я говорю, — началъ онъ, наконецъ, поставивъ свчу на столъ и стараясь улыбнуться, — какъ это странно, что вы пріхали одна! Предосторожность совершенно лишняя! Вы могли нанять горничную въ Руан или Гавр: времени было слишкомъ много, хотя вы самая капризная и упрямая изъ женщинъ, которыя вс затмеваются вашей красотой.

Ея глаза засверкали какимъ-то дикимъ блескомъ, но она стояла, не перемняя позы и не говоря ни слова.

— Никогда вы не были такъ прекрасны, какъ теперь, въ эту счастливую ночь. Даже картина, которую я всегда носилъ въ своей душ, любуясь на нее день и ночь въ тяжкую годину испытанія, — самая слабая копія передъ очаровательнымъ оригиналомъ.

Ни одного слова въ отвтъ, ни одного взгляда. Поникшія вки совсмъ закрыли ея черные глаза, но голова ея держалась гордо.

— Тяжелое было время! — продолжалъ Каркеръ, начиная улыбаться, — но вотъ оно прошло, и мы тмъ безопасне можемъ наслаждаться настоящимъ. Сицилія будетъ мстомъ нашего убжища. Въ беззаботной и очаровательнйшей стран Европы мы станемъ, мой ангелъ, искать вознагражденія за продолжительное рабство.

М-ръ Каркеръ ршительно повеселлъ и уже готовился съ отверстыми объятіями приступить къ своей красавиц. Но Эдиь быстро схватила ножъ и отступила шагъ назадъ.

— Остановись, — сказала она, — или я тебя убью!

Они оба безмолвно смотрли друтъ на друга.

Изумленіе и ярость отразились на его лиц, но онъ мгновенно подавилъ эти чувства и продолжалъ спокойнымъ тономъ:

— Тише, мой ангелъ, тише! Мы одни, и никто насъ не видитъ и не слышитъ. Неужели вы думаете запугать меня этой двственной вспышкой!

— A разв ты надешься запугать меня, когда говоришь объ уединеніи этого мста? Думаешь ли отвратить меня отъ моихъ намреній, припоминая, что никто здсь меня не услышитъ, меня, которая нарочно пріхала сюда, чтобы стать съ тобой лицомъ къ лицу? Отважилась ли бы я на этотъ поступокъ, если бы въ моемъ сердц существовала боязнь? Нтъ, робость не заставила бы меня явиться на этомъ мст и въ этотъ часъ, чтобы высказать теб все, что y меня на ум!

— A что такое y васъ на ум, прекрасная упрямица? Право, mon amour, въ этомъ положеніи вы прекрасне всхъ женщинъ на свт. Говорите: я слушаю.

— Я ничего не скажу, — возразила она, — до тхъ поръ, пока ты не сядешь на стулъ… не то… не подходи ко мн! Ни шагу больше! не то я убью тебя!

— Разв вы принимаете меня за своего супруга? — возразилъ м-ръ Каркеръ, стараясь, но весьма неудачно, улыбнуться.

Не удостаивая его отвтомъ, она протянула руку, указывая ему на стулъ. Онъ закусилъ губы, нахмурился, засмялся и слъ съ пораженнымъ, нершительнымъ, нетерпливымъ видомъ, котораго онъ не могъ побдить.

Она бросила ножикъ на столъ и, приложивъ руку къ своей груди, говорила:

— Лежитъ здсь вещь, увряю тебя, не похожая на любовный медальонъ, и если разъ ты осмлишься осквернить меня своимъ прикосновеніемъ, я испробую ее на теб какъ на пресмыкающейся гадин, которую ничего не стоитъ раздавить. Замть это хорошенько!

Онъ попробовалъ улыбнуться и попросилъ ее шутливымъ тономъ скорй окончить эту комедію, такъ какъ ужинъ простываетъ. Но тайный взглядъ, брошенный на нее, былъ очень угрюмъ и неспокоенъ, его нога сдлала нетерпливое движеніе.

— Сколько разъ, — говорила Эдиь, склоняя на него свой мрачный взоръ, — твое безстыдное плутовство подвергало меня оскорбленіямъ и обидамъ? сколько разъ твои обидные слова и взгляды издвались надо мной, какъ надъ невстой и несчастной женой? сколько разъ ты обнажалъ и растравлялъ рану моей любви къ этой невинной и беззащитной двушк? Ты съ неумолимой злостью раздувалъ пламя, которое меня пожирало, кололъ и жалилъ меня со всхъ сторонъ и возбудилъ въ этой груди отчаянное мщенье, которое, быть можетъ, никогда бы не горло съ такою яростью.

— Вы вели аккуратный счетъ всмъ этимъ матеріямъ, надо отдать вамъ справедливость. Ну, сударыня, продолжайте. Впередъ, прекрасная Эдиь! Для вашего супруга это хоть куда… бдный Домби…

— Ты былъ его совтникомъ, льстецомъ и другомъ, и этого слишкомъ довольно, чтобы презирать васъ обоихъ, хотя бы вс другія причины роковой ненависти разлетлись въ дребезги! — сказала Эдиь съ такимъ гордымъ презрніемъ, отъ котораго онъ невольно затрепеталъ.

— Такъ неужели только для этого вы убжали со мной? — спросилъ м-ръ Каркеръ, длая судорожное движеніе.

— Да, и это послдній разъ мы стоимъ здсь другъ передъ другомъ, лицомъ къ лицу. Злодй! Мы въ полночь встртились и въ полночь разстанемся. Ни одной минуты не остаюсь я посл того, какъ выговорю свое послднее слово.

Онъ схватился рукою за столъ и бросилъ на нее свой безобразнйшій взглядъ, но не тронулся съ мста и не произнесъ никакой угрозы.

— Я женщина, закаленная въ униженіи и безславіи съ первыхъ лтъ моего несчастнаго дтства, — продолжала Эдиь, выступая впередъ съ своими сверкающими глазами. — Меня выставляли на показъ и отвергали, навязывали встрчнымъ покупщикамъ, продавали и оцнивали до тхъ поръ, пока душа зачахла отъ стыда и заклеймилась позоромъ. Не было во мн природной граціи или пріобртеннаго таланта, которые бы служили для меня утшеніемъ и отрадой: ихъ разбрасывали и вывшивали всюду, чтобы надбавить мн цну, точь-въ-точь, какъ длаетъ съ своимъ товаромъ какой-нибудь площадной крикунъ. Мои бдные, гордые пріятели любовались мною и одобряли эти сцены, и всякая связь между нами замерла въ моей груди. Нтъ изъ нихъ ни одного, который бы въ моихъ глазахъ стоилъ больше комнатной собаки. Я стояла одна во всемъ свт и отлично понимала, какъ пустъ для меня этотъ міръ, и какъ, въ свою очередь, я пуста для него. Вы это знаете, сэръ, и понимаете, что мн нечего было гордиться этой славой.

— Да, я воображалъ это, — замтилъ м-ръ Каркеръ.

— И разсчитывали на это, — прибавила она, — и преслдовали меня. Хладнокровная ко всему на свт и проникнутая совершеннымъ презрніемъ къ безжалостнымъ орудіямъ, истребившимъ во мн человческія чувства, я не могла не знать, что супружеская связь, какая бы ни была, прекратитъ, по крайней мр, этотъ постыдный торгъ, доступный для всякаго втрогона, который нагло позволялъ себ браковать и безславить выставленную жертву. Вотъ почему, въ свою очередь, я сама согласилась на низкій торгъ, какъ презрнная женщина съ веревкою на ше, которую пьяный мужъ продаетъ на какой-нибудь торговой площади среди благо дня. Вы это знаете.

— Да, — сказалъ Каркеръ, выставляя вс свои зубы, — я это знаю.

— И ты разсчитывалъ на это и преслдовалъ меня, — повторила Эдиь съ большой выразительностью. — Съ первыхъ дней замужества на дорог моей жизни очутился низкій извергъ, неслыханный и неожиданный, который опуталъ меня такимъ новымъ стыдомъ, что мн невольно показалось, будто до той поры я еще не была знакома ни съ какимъ униженіемъ. Его преслдованія, прикрытыя зминой лестью, были до того безсовстны и наглы, что самыя низкія ругательства не могли боле унизить выбранной жертвы. Этотъ стыдъ самъ супругъ утвердилъ за мною, онъ самъ погрузилъ меня въ него собственными руками и по собственной вол сотню разъ повторилъ убійственныя условія моего позора. И вотъ, дикій сумасбродъ и его палачъ совмстными силами нарушили мой покой, затормошили меня, загнали, перебрасывая, какъ мячикъ другъ отъ друга, и, наконецъ, съ неутолимымъ варварствомъ выгнали меня изъ послдняго убжища любви и благородства, убжища, откуда, скрпивъ сердце, мн слдовало удалиться, подъ опасеніемъ сгубить окончательно невинное созданіе, чуждое всхъ этихъ пронырствъ и лишенное всякой защиты и покровительства въ чудовищномъ дом. Мудрено ли, что я возненавидла обоихъ вмст съ одинаковой силой.

Она стояла теперь въ полномъ торжеств своей негодующей красоты, и м-ръ Каркеръ наблюдалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ. Она была ршительна, неукротима, и было ясно, что онъ казался въ ея глазахъ не страшне червяка.

— Должна ли я говорить о супружеской чести или о сознаніи своего долга? Зачмъ? Это — пустой звукъ для твоихъ ушей, пустой звукъ и для меня. Но если я скажу теб, что малйшее прикосновеніе твоей руки леденитъ мою кровь антипатіей, что я возненавидла тебя съ первыхъ минутъ нашего свиданія, и отвращеніе мое возростало съ каждымъ днемъ по мр нашего знакомства, если скажу, наконецъ, что въ настоящую минуту ты въ моихъ глазахъ самый омерзительный предметъ, которому нтъ ничего подобнаго между пресмыкающимися гадами, что изъ этого выйдетъ?

Каркеръ улыбнулся кое-какъ и сквозь зубы проговорилъ.

— Ну, моя королева, что изъ этого выйдетъ?

— Что происходило въ ту ночь, когда, ободреныый домашней сценой, ты осмлился придти въ мою комнату и говорить со мною?

Каркеръ пожалъ плечами и улыбнулся опять.

— Что тогда происходило? — повторила Эдиь.

— У васъ отличная память, м-съ Домби, и, я не сомнваюсь, вы это помните.

— Да, очень помню. Слушай же. Предложивъ тогда это бгство, — то есть по твоему выходило, что это бгство должно было состояться, — ты сказалъ мн, что я погибла, ни больше, ни меньше, погибла потому, что ты былъ въ моей комнат въ глухую полночь, что объ этомъ — стоило теб захотть — тотчасъ же узнаетъ весь домъ, что и прежде не разъ я оставалась съ тобой наедин, что я призналась теб сама въ страшной ненависти къ своему супругу, что, наконецъ, однимъ словомъ, моя репутація въ твоихъ рукахъ, и ты можешь, при первомь удобномъ случа, оклеветать жертву.

— Всякія хитрости позволены въ любви, говоритъ старинная пословица, — прервалъ Каркеръ, улыбаясь.

— Съ этой роковой ночи, — продолжала Эдиь, — разомъ и навсегда окончилась моя продолжительная борьба съ тмъ, что отнюдь не было уваженіемъ къ моему доброму имени, — я и сама не знаю, что это было, — можетъ, отдаленная надежда пріютиться опять какъ-нибудь въ этомъ послднемъ убжищ, изъ котораго меня выгнали. Съ этой поры разъ и навсегда исчезли въ душ всякія чувства, кром гнва, ненависти и мщенія, и вотъ однимъ и тмъ же ударомъ я повергла въ прахъ твоего горделиваго владыку и привела тебя самого въ это поэтическое мсто, гд ты смотришь на меня во вс глаза, понимая, наконецъ, чего я добивалась.

Онъ вскочилъ съ своего стула съ ужасными проклятіями. Она опять приставила къ груди свою руку, ея пальцы не дрожали, и ни одинъ волосъ не шевелился на ея голов. Онъ и она стояли неподвижно, ихъ раздляли столъ и одинъ стулъ.

— Если я забываю, что этотъ человкъ — да проститъ меня Богъ! — прикасался къ моимъ губамъ своими гадкими губами и держалъ меня въ объятіяхъ въ ту роковую ночь, — продолжала Эдиь, указывая на него, — если я забываю гнусный поцлуй, осквернившій мою щеку, это значитъ, супругъ мой, что я съ тобою развелась и хочу истребить изъ своей памяти послдніе два года своей жизни, хочу исправить, что было сдлано и вывести изъ заблужденія! Забываю и свою встрчу съ тобою, милая Флоренса, когда ты, въ простот невиннаго сердца, простирала ко мн свои объятія и хотла приставить свое личико къ этой опозоренной щек, на которой еще пылалъ адскимъ пламенемъ гнусный поцлуй этого изверга, забудешь ли ты, въ свою очередь, этотъ роковой позоръ, которымъ изъ-за меня покрылась твоя семья?…

Ея сверкающіе глаза, при этомъ послднемъ воспоминаніи, устремились кверху, но черезъ минуту опустились опять на Каркера, и ея лвая рука, в которой были письма, протянулась къ цему.

— Смотри сюда! — сказала она презрительнымь тономъ. — Эти письма ты адресовалъ на мое вымышленное имя, одно получено здсь, другое на дорог. Печати не сломаны. Можешь взять ихъ назадъ!

Она скомкала ихъ въ своей рук и бросила къ его ногамъ. Теперь, когда она смотрла на него, на лиц ея была улыбка.

— Мы разстаемся сію же минуту, — сказала она. — Вы слишкомъ рано, сэръ, разсчитали на сицилійскія ночи и сладострастную нгу. Слдовало вамъ продолжить свою измнническую роль, поподличать, поласкаться и потомъ уже набить свой карманъ. Теперь вы слишкомъ дорого платите за свой усладительный покой!

— Эдиь! — воскликнулъ Каркеръ, длая угрожающій жестъ. — Садись, и ни слова объ этомъ! какой дьяволъ въ теб поселился?

— Легіонъ имя ему! — возразила она, выступая впередъ всмъ тломъ, какъ будто хотла его раздавить. — Ты и безумный властелинъ твой развели всхъ этихъ чертей, и они васъ доканаютъ. Фальшивый къ нему и къ его невинному дитяти, фальшивый везд и во всемъ, ступай теперь впередъ, хвастайся, гордись, и пусть скрежетъ зубовъ подтверждаетъ всюду, что ты безсовстный лжецъ!

Онъ стоялъ передъ нею въ угрожающей поз, озираясь кругомъ, какъ будто отыскивая средства для укрощенія ея, но она противопоставила ему тотъ же неукротимый духъ и ничмъ не измнила своей позы.

— Гордись, хвастайся, но будь увренъ, что я торжествую, и всякое проявленіе твоего безстыдства лишь увеличит это торжество. Выбираю въ теб презрннйшаго изъ всхъ людей, какихъ только я знаю, чтобы вмст съ тмъ поразить и унизить гордаго безумца, при которомъ ты безъ устали расточалъ лесть своимъ подлымъ языкомъ. Хвастайся теперь и отмщай мн на немъ! Ты знаешь, какъ прибылъ сюда въ эту ночь, знаешь, какимъ трусомъ стоишь передо мною, ты видишь себя во всхъ подлйшихъ краскахъ, въ какихъ я видла тебя всегда. Хвастайся, сколько хочешь, и отмщай мн на самомъ себ!

Его ротъ покрылся пной, и холодныя капли пота выступили на его чел. Одна секунда разсянности въ ней, и онъ вцпился бы въ нее своими когтями, но она была тверда, какъ скала, и ея сверкающіе взоры ни на мгновенье не отрывались отъ его лица.

— Мы такъ не разстанемся, — сказалъ онъ. — Я еще не оглуплъ и не обрюзгъ, чтобы не справиться съ бшеной бабой.

— Вотъ что! Такъ не думаешь ли ты задержать меня?

— Постараюсь, моя милая, — сказалъ онъ, длая свирпый жестъ своею головою.

— Одинъ шагъ впередъ — и ты распрощаешься съ этимъ свтомъ!

— A что, — сказалъ онъ, если съ моей стороны не будетъ никакого хвастовства и никакихъ попытокъ на ребяческое тщеславіе? Что вы скажете, если я просто вернусь въ Лондонъ и опять примусь за свои дла? Это очень возможно, м-съ Домби, не безпокойтесь.

И зубы Каркера еще разъ засіяли отъ торжествующей улыбки.

— Перестаньте же, гордая красавица! — продолжалъ онъ, — вамъ меня не перехитрить! Поговоримъ, потолкуемъ и условимся, не то я могу принять совсмъ неожиданныя мры. Садитесь, м-съ Домби!

— Можешь длать, что теб угодно, — отвчала Эдиь, сверкая своими огненными глазами, — но поздно было бы мн мнять свои планы. Моя честь и доброе имя брошены на втеръ! Я ршилась выносить въ своей груди позоръ, которымъ до могилы покроетъ меня мнніе свта. Пусть сумасбродный мужъ не знаетъ, наравн съ тобою, и не догадывается, что бывшая его супруга не подвергалась никогда новому стыду, которымъ его низкій льстецъ разсчитывалъ запятнать непокорную супругу. Я могу умереть въ страшной пытк, но ни слова не произнесу для своей защиты и не сдлаю ни малйшихъ усилій, чтобы смыть позорное пятно съ его имени. Вотъ зачмъ я встртилась здсь съ тобою и выдала себя подъ вымышленнымъ именемъ за твою жену! Вотъ зачмъ смотрли здсь на меня люди и оставили меня здсь! Надюсь, ничто не можетъ спасти васъ, м-ръ Каркеръ.

Онъ готовъ былъ все сдлать, чтобы пригвоздить къ полу эту неукротимую красавицу и овладть ея руками, но она была страшиа для него въ этой неприступной поз, и онъ видлъ въ ней олицетвореніе несокрушимой силы. Ничто въ свт, казалось ему, не могло потушить ея адской ненависти, и она въ отчаяніи готова была на все. Ея рука, лежавшая на блой груди, была, казалось, вооружена тою могучею волей, предъ которой цпенетъ всякая мысль о сопротивленіи.

Такимъ образомъ, м-ръ Каркеръ не осмлился подойти къ ней и въ раздумьи пошелъ назадъ, чтобы запереть дверь, которая была за нимъ.

— На прощаньи, сэръ, не угодно ли вамъ принять отъ меня совтъ, — сказала Эдиь съ презрительной улыбкой. — Будьте осторожны и держите ухо востро. Вамъ измнили, какъ измняють вообще всякому измннику. Дано знать, кому слдуетъ, что вы здсь или намрены быть здсь. Сегодня вечеромъ я видла на улиц м-ра Домби: онъ халъ въ карет.

— Ты лжешь, негодница! — вскричалъ Каркеръ.

Въ эту минуту въ коридор раздался пронзительный звонъ колокольчика. Каркеру показалось, что Эдиь была волшебницей, по мановенію которой раздаются эти звуки. Онъ поблднлъ.

— Слышишь?…

Ему показалось, что она хочетъ идти, и онъ заслонилъ собою дверь, но въ то же мгновеніе Эдиь по другому направленію прошла въ спальню, и двери за нею затворились.

Теперь, когда ея не было, Каркеръ почувствовалъ, что онъ могъ бы съ нею управиться. Ему казалось, что внезапный страхъ, произведенный ночною тревогой, укротилъ ея буйную волю. Немедленно онъ отворилъ дверь и пошелъ вслдъ за нею.

Но въ комнат, холодной и темной, никто не откликнулся на его голосъ. Онъ воротился назадъ, взялъ свчу, вошелъ снова и осмотрлся во вс стороны, надясь отыскать ее въ какомъ-нибудь углу, но комната была пуста. Нершительными шагами прошелъ онъ столовую, залу, гостяную, безпрестанно озираясь вокругъ, заглядывая подъ занавсы, подъ ишрмы. Напрасный трудъ: Эдиь исчезла! Не было ея въ коридор, который можно было окинуть однимъ взглядомъ!

Между тмъ колокольчикъ продолжалъ заливаться пронзительной трелью, и снаружи начали стучаться въ дверь. М-ръ Каркеръ поставилъ свчу на полъ и, подкравшись къ двери, насторожилъ уши. Снаружи происходила, казалось, большая суматоха, и раздавались многіе голоса. Изъ двухъ джентльменовъ, говорившихъ по-англійски, Каркеръ слишкомъ хорошо угадалъ одного.

Онъ опять взялъ свчу и быстро пошелъ назадъ по всмъ комнатамъ, останавливаясь тамъ и сямъ въ смутной надежд отыскать Эдиь, которая, думалъ онъ, не могла же провалиться сквозь землю. Въ спальн онъ наткнулся на дверь, скрытую въ стн, и которая была заперта съ другой стороны: между половинками двери торчала вуаль, которую обронила м-съ Домби.

Колокольчикъ дребезжалъ и десятки рукъ и ногъ вламывались въ дверь.

Онъ былъ не трусъ, но эти адскіе звуки въ незнакомомъ мст и въ полночный часъ, особенно если взять въ разсчетъ происходившую сцену, способны были поразить паническимъ страхомъ и не такого героя, какъ м-ръ Каркеръ, которому притомъ представлялось совсмъ неожиданное наслажденіе встртиться лицомъ къ лицу съ обманутымъ мужемъ и начальникомъ, готовымъ бшеной рукой сорвать маску съ подчиненнаго бездльника, закаленнаго въ продолжительномъ мошенничеств. Если бы еще удались замышляемые планы м-ръ Каркера, и страстныя его желанія увнчались вожделннымъ успхомъ, мы не сомнваемея, хотя это довольно странно, — онъ былъ бы въ эту минуту смлъ и дерзокъ, не смотря на совершенное отсутствіе всякой посторонней помощи, между тмъ, какъ теперь, вы понимаете, нтъ ничего удивительнаго, что теперь м-ръ Каркеръ дрожалъ, какъ осиновый листъ. Онъ пытался отворить дверь, гд торчала женская вуаль, но безъ всякаго успха. Онъ открылъ одно изъ оконъ и взглянулъ на широкій дворъ черезъ венеціанскій ставень, было очень высоко, a внизу торчали безпощадные камни.

Звонъ колокольчика достигъ до crescendo furioso, и разбойники уже расшатывали крпкую дверь. М-ръ Каркеръ, дрожащій, блдный и блый, какъ голландское полотно первйшаго сорта, вошелъ опять въ роскошную спальню и, посл новыхъ нечеловческихъ усилій, выломалъ, наконецъ, половину потайной двери. Увидвъ маленькую лстницу и почуявъ запахъ ночного воздуха, онъ прокрался назадъ за шинелью и шляпой, приставилъ кое-какъ половину двери и осторожно спустился съ лстницы, которая вывела его на дворъ. Потушивъ и бросивъ за уголъ свчу, онъ вздохнулъ свободно и взглянулъ на сіяющія звзды.

Глава LV.

Благотворительный точильщикъ потерялъ свое мсто.

При желзныхъ воротахъ, отдлявшихъ гостиницу отъ улицы, дворника не было, онъ ушелъ, беэъ сомннія, поглазть на суматоху и къ счастью не заперъ маленькой калитки. Тихонько приподнявъ защолку, м-ръ Каркеръ выползъ на улицу и, осторожно заперевъ за собою ворота, поспшилъ впередъ.

При лихорадочной, безполезной и безсильной злоб, паническій страхъ овладлъ имъ совершенно и обуялъ его до такой степени, что онъ, въ крайнемъ случа, ршился бы скоре отважиться на какой-нибудъ отчаянный рискъ, нежели встртиться съ человкомъ, о которомъ не дале, какъ два часа тому назадъ, онъ ршительно не думалъ. Его неожиданный приходъ, шумный и буйный, звукъ его голоса, ожиданіе близкой и неизбжной встрчи лицомъ къ лицу, — все это презрлъ бы зубастый джентльменъ посл перваго минутнаго потрясенія и, какъ опытный мошенникъ, смло и дерзко смотрлъ бы на свои продлки. Но теперь — совсмъ не то. Подкопъ, такъ долго и такъ тщательно устраиваемый, обрушился на собственную его голову и вырвалъ съ корнемъ изъ его груди самонадинность и иаглость. Такъ искусно и съ такимь стараніемъ разставлялъ онъ шелковыя сти и обдлывалъ силки, уже совсмъ готовый заманить дорогую птицу, но вотъ его самого заманили въ западню и прихлопнули въ ту самую минуту, когда ничто, казалось, не могло бы вырвать захваченной добычи. Гордая женщина презрла его, осмяла, сорвала съ его лица тигровую шкуру, раздавила его, какъ ползущую гадину, — и что мудренаго, если теперь м-ръ Каркеръ унизился, смирился и бжалъ впередъ, какъ робкій зайчикъ?

И когда онъ бжалъ, такимъ образомъ, по улицамъ чужого города, страхъ совсмъ другого рода, независимый отъ мысли о преслдованіи, пронзилъ его съ быстротою электрическаго удара, страхъ непонятный, необъяснимый, произведенный, какъ будто, дрожаніемъ земли подъ его ногами или ангеломъ смерти, который летлъ надъ его головою въ зараженномъ воздух, отравляя его дыханіе. Онъ вздрогнулъ, встрепенулся, остановился, чтобы дать дорогу фантастическому призраку, но не исчезло страшное видніе — его и не было — и смертный ужасъ продолжалъ сковывать его члены.

Онъ поднялъ свое гршное лицо, полное тревоги, къ ночному небу, гд сіяли звзды, полныя мира, и пріостановился, чтобы подумать, наконецъ, что длать. Страхъ, что его застанутъ и захватятъ на чужой и далекой сторон, гд законы не могутъ ему оказать никакого покровительства, ему, который стоялъ теперь одиноко въ этомъ свт на развалинахъ своихъ плановъ, ужасная мысль, что его тамъ гд-нибудь въ Италіи, въ Сициліи, застигнетъ подъ угломъ какой-нибудь подкупленный злодй и пырнетъ ножемъ въ беззащитное горло, — вс эти и другія опасенія, имвшія боле или мене непосредственную связь съ разрушеніемъ его надеждъ, заставили его ршиться на возвращеніе назадъ и хать въ Англію.

— Тамъ я безопасне, во всякомъ случа, — думалъ онъ. — Тамъ, по всей вроятности, этотъ сумасбродъ не будетъ меня преслдовать съ такимъ бшенствомъ, какъ здсь, въ чужихъ краяхъ, и ужъ если нельзя избжать этой встрчи, я буду, по крайней мр, не одинъ, какъ здсь, безъ пріятелей и безъ совтниковъ. Меня прикроютъ, защитятъ и не заведутъ въ ловушку на подобіе какой-нибудь крысы.

Онъ сжалъ кулакъ и пробормоталъ имя Эдии. Пробираясь дале въ тни массивныхъ зданій, онъ выставилъ свои зубы и принялся накликать страшныя заклинанія на ея голову, оглядываясь въ то же время по сторонамъ, какъ будто въ намреніи застигнуть ее подл какого-нибудь забора. Наконецъ, онъ добрался до воротъ постоялаго двора, гд уже давно спали крпкимъ сномъ. На звонъ колокольчика скоро явился дворникъ съ заспанными глазами и съ фонаремъ въ рукахъ. М-ръ Каркеръ отправился съ нимъ въ темный сарай, чтобы уговориться насчетъ найма лошадей.

Торгъ былъ очень короткій, и распорядились немедленно послать за лошадьми. Приказавъ коляск догонять себя, гд слдуетъ, онъ опять прокрался за ворота и скоро вышелъ за городъ мимо старыхъ валовъ на большую дорогу, которая змилась, какъ ручей, по темной равнин.

Куда течетъ эта рка, и гд ея конецъ? Задумавшись надъ чмъ-то врод этого вопроса, онъ окинулъ взоромъ мрачную долину, гд торчали чахлыя деревья, и опять призракъ смерти пронесся надъ его головой, стремительный и бурный, опять неизъяснимый ужасъ обуялъ его душу, мрачный и неопредленный, какъ отдаленный край предстоявшаго пути.

Тихо и прохладно. Втеръ не смлъ колыхать растрепанныхъ волосъ взволнованнаго пшехода, и никакой шумъ не возмущалъ таинственнаго безмолвія ночи. Городъ скрылся вдали, и никакая башня не скрывала отъ глазъ свтозарныхъ міровъ, несшихся стройно и плавно въ безпредльномъ океан, но еще можно было слышать бой часового колокола, и слабое замиравшее гуднье дало знать одинокому страннику, что миновало два часа за полночь.

Долго шелъ онъ впередъ, останавливаясь и прислушиваясь, пока, наконецъ, безпокойное и жадное ухо не разслышало дребезжанья извозчичьихъ колокольчиковъ, поперемнно слабаго и громкаго, то пронзительнаго, то вовсе неслышнаго при переправ черезъ дурную почву и, наконецъ, превратившагося въ веселый звонъ, исполненный радушнаго привта. Дюжій ямщикъ, нахлобучившій шапку до самыхъ глазъ, сдержалъ четверку ярыхъ лошадей и похалъ шагомъ.

— Кто идетъ? Monsieur?

— Да.

— Monsieur прошелся далеконько по этой темной дорог. Monsieur любитъ гулять въ глухую полночь.

— Ничего. У каждаго свой вкусъ. Что, любезный, другихъ лошадей никто не нанималъ въ почтовомъ дом?

— Тысячи чертей! Другихъ лошадей? въ этотъ часъ? Никто, сударь.

— Послушайте, любезный, я тороплюсь. Посмотримъ, какъ скоро бгутъ ваши кони. Чмъ скоре, тмъ больше на водку. демъ! Пошевеливайтесь!

— Гэй! гопъ! гупъ!

Впередъ черезъ темный ландшафтъ съ быстротою вихря, разская пыль и грязь, какъ морскую пну, впередъ и въ галопъ!

Движенье, стукъ и тряска завторили теперь врнымъ и громкимь эхомъ безпорядочнымъ мыслямъ бглеца. Ничего нтъ яснаго снаружи и ничего нтъ яснаго внутри. Предметы пролетаютъ мимо, погружаются одинъ въ другомъ, сливаются, мелькаютъ и скользятъ отъ глазъ въ исчезающемъ пространств. За перемежающимися лоскутьями изгороди y фермы, юркнувшими посреди дороги, опять и опять пустота, мрачная и дикая. За фанігастическими образами, мелькнувшими въ душ и вдругъ изглаженными невидимой силой, опять и опять мрачная картина ужаса и страха, намалеванная яркой краскою сознанія безсильной злобы. Вотъ пахнулъ воздухъ съ отдаленной Юры и на минуту освжилъ надорванную грудь, но вотъ въ то же мгновенье передъ фантазіей бглеца адскій звонъ и стукъ тысячи враждебныхъ рукъ, готовыхъ раскрыть его вены и выцдить всю его кровь.

Потухшіе фонари на извозчичьей карет, пестрота лошадиныхъ головъ, энергичные жесты кучера и даже колыханье его собственной шинели, — все это породило тысячи неясныхъ и смшанныхъ фигуръ, соотвтствовавшихъ его мыслямъ. Вотъ передъ нимъ цлыя группы знакомыхъ чучелъ, согнутыхъ въ три погибели въ лондонской контор, a вотъ и самъ сумасбродъ, отъ котораго онъ бжитъ, и тутъ же подл него м-съ Домби въ торжествующей поз, они говорятъ, смются, пляшутъ, прыгаютъ и вдругъ умолкаютъ вс и пропадаютъ отъ крутого поворота. Время и мсто, лица и предметы, мысли и грезы, дйствительность и полусонная мечта, прошедшее, настоящее, Лондонъ и дорожный чемоданъ, Парижъ и кучерская шляпа, родина, Сицилія, тюрьмы, — все это слилось, смшалось, оторопло, омрачилось, расползлось въ его душ, и все поддаетъ ему толчки для усиленнаго бгства. Гэй! гой! Впередъ и въ галопъ черезъ темный ландшафтъ съ быстротою вихря, разская пыль и грязь, какъ морскую пну! Лошади дымятся, фыркаютъ, прядаютъ, несутся, какъ будто самъ дьяволъ взгромоздился на ихъ спины и въ бшеномъ тріумф гонитъ ихъ по мрачной дорог въ самый тартаръ!

‘Въ тартаръ’ — звучить дребезжащій колоколъ въ его ушахъ! ‘Въ тартаръ’, съ ревомъ повторяютъ колеса, и паническій страхъ овладваетъ бглецомъ съ новой силой! Свтъ и тнь, какъ чертенята, мняются и прядаютъ на головахъ вспненныхъ коней, и нтъ имъ отдыха ни на минуту! Впередъ и впередъ по мрачной дорог — въ тартаръ!

Онъ не думалъ ни о чемъ въ особенности, и его умъ неспособенъ былъ отдлить одинъ предметъ оть другого. Ниспроверженный планъ наградить себя сладострастною жизнью за долговременное принужденіе, подлая измна человку, который въ отношеніи къ нему всегда былъ справедливъ и честенъ, но котораго онъ презиралъ и ненавидлъ всмъ своимъ сердцемъ, разсчитывая со временемъ отмстить ему сторицей за каждое грубое слово или гордый взглядъ, — вотъ главнйшія мысли, возникавшія въ его мозгу. Низкій, пресмыкающійся льстецъ, онъ вполн сознавалъ мелкую роль, которую принуждалъ себя играть столь долгое время, и тмъ глубже вкоренилось въ немъ желаніе поразить наповалъ чопорное чучело, передъ которымъ онъ пресмыкался. Онъ думалъ о женщин, которая такъ жестоко провела его и одурачила, пріискивалъ средства разстроить ея торжество и покрыть ее позоромъ, но вс эти думы, темныя и сбивчивыя, не достигали зрлости въ его мозгу и отскакивали одна отъ другой при первомъ энергическомъ толчк. Была, впрочемъ, одна постоянная идея, преобладавшая въ разгоряченной голов, идея — отложить обдумываніе всхъ этихъ плановъ до другого удобнйшаго времени.

Проносились передъ нимъ старые дни, предшествававшіе браку м-ра Домби. Онъ думалъ, какъ ревновалъ онъ къ молодому человку, какъ ревновалъ онъ къ молодой двушк, какъ ловко отдалялъ всхъ незваныхъ гостей и какъ искусно очертилъ вокругъ своего властителя завтный кругь, въ который не вступалъ никто, кром его самого.

— Для чего же я пускался на вс эти продлки? — спрашивалъ онъ, ударяя себя въ лобъ. — Неужели для того, чтобы бжать, какъ вору, отъ бшенаго дурака?

Онъ зарзалъ бы себя за собственную трусость, если бы могъ спокойно обсудить, что онъ длаетъ, но его парализованная мысль отстраняла возможность яснаго сознанія, и онъ смотрлъ на себя черезъ густой туманъ недавняго пораженія. Проникнутый безсильною злобою къ Эдии, ненавистью къ м-ру Домби и презрніемъ къ самому себ, онъ халъ впередъ и ничего больше не длалъ.

Опять и опять онъ прислушивался къ звукамъ экипажа, который, будто, халъ позади, и опять показалось ему, что этотъ звукъ раздается громче и громче. Наконецъ, онъ ршительно уврилъ себя, что за нимъ погоня, и закричалъ: ‘Стой!’ — Лучше, — думалъ онъ, — потерять секунду времени, чмъ мучиться такою неизвстностью.

Это слово мгновенно остановило лошадей, коляску, кучера среди дороги.

— Дьяволъ! — вскричалъ кучеръ, оглядываясь черезъ плечо. — Что тамъ такое?

— Слышите? Чу!

— Что?

— Этотъ шумъ.

— Угомонишься ли ты, проклятый разбойникъ? — Воззваніе относилось къ одному изъ коней, бренчавшему своими колокольчиками. — Какой шумъ?

— Да позади. Разв за нами не скачуть? Чу! Что тамъ такое?

— Какой чортъ тебя давитъ, окаянный? — Обращеніе къ другому коню, положившему морду на товарища, который расшевелилъ остальныхъ двухъ лошадей. — Ничего нтъ за нами.

— Ничего?

— Ничего, кром разв зари.

— Ваша правда. Теперь ничего не слышно.

Экипажъ, полуоткрытый, въ дымящемся облак отъ лошадиныхъ спинъ, детъ медленно въ первый разъ, потому что кучеръ, остановленный безъ нужды на всемъ ходу, брюзгливо вынимаетъ изъ кармана ножикъ и навязываетъ новую нахлестку на свой бичъ. Затмъ опять: гэй! гой! гупъ! и быстроногіе кони понеслись, какъ вихрь.

Но теперь звзды поблднли, замерещился день. М-ръ Каркеръ, ставшій на ноги среди коляски, могъ, оглядываясь назадъ, различить слдъ, которымъ онъ халъ, и видть, что вдали не было никакой погони, никакого путешественника. Скоро сдлалось совсмъ свтло, и солнечный лучъ заигралъ на виноградникахъ и обширныхъ нивахъ, одинокіе работники, покинувшіе свои каменныя постели, выступили изъ своихъ временныхъ лачугъ и принялись за работу на большой дорог, уплетая мимоходомъ корки хлба. Мало-по-малу закопошились крестьяне, вызванные изъ своихъ хижинъ дневными работами, по мстамъ стояли y воротъ ротози и съ глупымъ любопытствомъ смотрли на прозжавшій экипажъ. Вотъ и почтовый дворъ, завязшій въ грязи, съ своими помойными ямами и общирными полуразрушенными сараями, вотъ и каменный замокъ, огромный, старый, лишенный тни и свта, выглядывающій, словно сторожъ, своими пирамидальными окошками и сверху украшенный теперь синимъ дымомъ, который вьется и кружится около фонарей на башняхъ.

Съежившись и скорчившись въ углу коляски, м-ръ Каркеръ постоянно имлъ въ виду одну мысль — хать быстре и быстре, безъ оглядокъ, которыя однако онъ позволялъ себ всякій разъ, на открытомъ пол, гд на него не глазли праздные зваки.

Раскаяніе, стыдъ и злоба терзали его грудь, и опасеніе быть настигнутымъ или встрченнымъ врзалось гвоздемъ въ его разстроенный мозгъ, онъ, безъ всякаго основанія, боялся даже путешественниковъ, которые встрчались съ нимъ на дорог. Тотъ же несносный страхъ и ужасъ, который забрался къ нему ночью, воротился и днемъ съ неистощимымъ запасомъ свжихъ силъ. Однообразный гулъ колокольчиковъ и топота коней, однообразіе безсильной злобы и душевной муки представляли однообразное колесо, которое онъ, палачъ самого себя, вертлъ безъ устали и безъ пощады, раздираемый страхомъ, сожалніемъ, страстью. День, какъ и ночь, былъ для него фантастической грезой, гд только его собственная пытка была дйствительнымъ явленіемъ.

И вотъ мерещились ему длинныя дороги, которыя тянулись безъ конца въ безпредльный горизонтъ, дурно вымощенные города на холмахъ и въ долинахъ, гд выставлялись y дверей и темныхъ оконъ разноцвтныя фигуры съ гримасами и безъ гримасъ, и гд по длиннымъ, тснымъ улицамъ съ ревомъ, гвалтомъ и мычаньемъ гнали на продажу коровъ и быковъ, забрызганныхъ грязью, избитыхъ дубиной, исцарапанныхъ собачьими клыками. Мерещились мосты, кресты, магазины, амбары, лавки, церкви, почтовые дворы, новыя лошади, впрягаемыя насильно въ дышла, и старые кони съ послдней станціи, взмыленные, вспненные, съ понурыми головами и раздутыми ноздрями, сельскіе погосты съ черными крестами, искривленными на могилахъ, обложенныхъ засохшею травою и увядшими цвтами, потомъ опять и опять длинныя, предлинныя дороги, выгнутыя змйками на долинахъ и холмахъ и протянутыя безъ конца въ безпредльный горизонтъ.

Грезитъ м-ръ Каркеръ утромъ, въ полдень, вечеромъ, ночью, при закат солнца и новомъ восход солнца, и мерещится ему, будто длинныя дороги тамъ и сямъ остаются назади, смняемыя жестокой мостовой, по которой хруститъ, трещитъ, качается, ныряетъ и подпрыгиваетъ его коляска, вихремъ проносясь между пестрыми жильями, на самый конецъ къ большой церковной башн, будто здсь онъ выскакиваетъ самъ, закусываетъ на скорую руку и выпиваетъ залпомъ рюмку джину, утратившаго для него горячительное и ободрительное свойство, будто затмъ виляютъ и ф_и_н_т_я_т_ъ передъ нимъ слпые калки съ дрожащими вками, ведомые нищими старухами въ жалкихъ лохмотьяхъ, безсмысленными, полунагими идіотками, хромыми, изуродованными, исковерканными: будто все это прокаженное отребье нищей братьи окружаетъ его съ плачемъ, воемъ, визгомъ, протягиваетъ къ нему руки, умоляетъ, грозитъ и отскакиваетъ прочь, разсыпаясь и стрляя крупной дробью отборныхъ ругательствъ, будто, наконецъ, онъ опять взгромождается на свое обычное мсто, съеживается, скорчивается и летитъ съ быстротою вихря по той же безконечной дорог, замчая въ полусн, что луна бросаетъ слабый свтъ на верстовые столбы, и оглядываясь по временамъ назадъ въ смутномъ страх наткнуться робкимъ глазомъ на мнимую погоню. И мерещится ему, будто не спитъ онъ никогда, и только дремлетъ съ открытыми глазами, вздрагивая и вскакивая по временамъ, чтобы прокричать громкій отвтъ на мнимый голосъ, будто онъ рвется, мечется, кривляется, кружится и проклинаетъ самого себя за то, что напрасно прискакалъ на измнническое rendezvous, что выпустилъ ее изъ своихъ рукъ, за то, что бжить теперь сломя шею, что не посмлъ явиться на его глаза, чтобы сдлать ему безстрашный вызовъ, за то, что перессорился со всмъ свтомъ, безумно разорвавъ дружескія и родственныя связи, и за то, что нашелъ въ себ самомъ непримиримаго врага, пораженнаго нравственной проказой, отравляющей дыханіе всякаго близкаго человка.

И видитъ онъ въ лихорадочномъ бреду картины прошедшей и настоящей жизни, сбивая и перепутывая ихъ съ настоящимъ мгновеніемъ бшеной зды. Старыя сцены мелькаютъ передъ нимъ, незванныя и непрошенныя, между новыми предметами, которые насильственно лзутъ въ глаза. И бредитъ м-ръ Каркеръ о томъ, что миновало и покончилось давнымъ давно, не обращая, по-видимому, никакого вниманія на встрчаемыя лица, которыя однако отуманиваютъ его голову и вдавливаютъ свои фигуры въ его разгоряченный мозгъ.

И видитъ м-ръ Каркеръ въ лихорадочномъ бреду буйныя и странныя сцены, за которыми опять монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ и никакого покоя. Фантастическими призраками мелькаютъ передъ нимъ города и деревни, почтовые дворы, лошади, холмы и долины, свтъ и тьма, дороги и мостовыя, лощины и горы, ведро и ненастье, тишина и буря, и опять тотъ же монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ, и никакого покоя.

И видитъ онъ сквозь сонъ, что подъзжаетъ, наконецъ, шумными дорогами къ шумной столиц, вихремъ пробгая города и деревни съ ихъ рдкой стариною, корчась въ три погибели въ своемъ безпокойномъ углу и плотне закрываясь толстою шинелью, чтобы не наткнуться робкимъ взоромъ на густыя толпы бурливаго народа.

Бредитъ м-ръ Каркеръ, и тмъ быстре мчится впередъ, стараясь ни о чемъ не думать, и всегда колесуемый безпокойной мыслью. Мерещится ему, будто онъ не знаетъ, сколько часовъ пробылъ въ дорог, и не уметъ сообразить точно мстностей на своемъ пути. Голова его кружится, въ глазахъ темнетъ, умъ, воображеніе и память парализованы въ своей дятельности, но нтъ ему остановки и покоя на трудномъ пути, и вотъ, наконецъ, онъ въ Париж, гд мутная рка неудержимо катитъ свои быстрыя волны среди двухъ ревущихъ потоковъ движенія и жизни.

И мерещатся ему нескончаемыя улицы, набережныя, мосты, погреба, подвалы, водопроводы, фонтаны, своды, арки, крытые пассажи, густыя толпы черни, солдаты, омнибусы, фіакры, барабаны, и опять монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ и конскихъ копытъ, которые теперь теряются во всеобщей сует и суматох. И вотъ смолкнулъ этотъ гвалтъ, когда м-ръ Каркеръ въ другомъ экипаж очутился за парижской заставой, но въ его ушахъ опять однообразный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ, и нтъ ему никакого покоя.

Разъ и еще разъ солнечный закатъ, длинныя дороги, ужасъ ночи, слабый свтъ фонарей, и опять однообразный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ и никакого покоя. Разъ и еще разъ взошло жгучее. солнце на высокомъ горизонт, и бредитъ м-ръ Каркеръ, будто кони его съ большимъ трудомъ взбираются на верхъ горы, спускаются внизъ, будто вдругъ обдало его прохладной свжестью морского втра, и онъ увидлъ утренній свтъ на краяхъ отдаленныхъ волнъ. Мерещится ему, будто при полномъ прилив онъ входитъ въ гавань, видитъ рыбачьи лодки на поверхности далекихъ волнъ и веселыхъ женщинъ съ ихъ дтьми на берегу, будто мстами разбросаны рыбачьи сти вмст съ платьемъ рыбаковъ, будто впереди кишатъ и снуютъ толпы матросовъ на самыхъ вершинахъ корабельныхъ мачтъ, и будто вся эта картина исчезаетъ во всеобщемъ блеск и колыханіи воды.

Берегъ дальше и дальше отъ глазъ, и грезитъ м-ръ Каркеръ, будто онъ наблюдалъ съ пароходной палубы, какъ рдлъ туманъ, исчезая въ солнечныхъ лучахъ, и какъ позолотилась, наконецъ, вся поверхность тихаго моря. Берегъ потемнлъ и скрылся отъ глазъ, но вотъ впереди, по другую сторону, мерещатся утесы, строенія, втряная мельница, церковь, и все это подходитъ ближе и ближе, становится видне и видне. Новая гавань, новый шумъ и новыя лица съ радостными криками на новомъ берегу. Бредитъ м-ръ Каркеръ, будто съ новымъ паническимъ страхомъ онъ сходитъ съ пароходной лстницы, и вотъ его нога опять на родной земл.

И задумалъ онъ въ своемъ тревожномъ сн удалиться куда-нибудь въ знакомую деревню, успокоиться, отдохнуть, свести прошедшее съ настоящимъ и сообразить свои будущіе планы. Загроможденный безпорядочными грезами, онъ припомнилъ, наконецъ, какую-то станцію на желзной дорог съ уединеннымъ и спокойнымъ трактиромъ и туда ршился направить свой дальнйшій путь.

Съ этой цлью онъ пошелъ въ контору желзной дороги, взялъ билетъ, слъ въ карету, закутался щинелью, притворился спящимъ, и скоро паровой гигантъ съ быстротою стрлы умчалъ его отъ морского берега во внутренность континента. Прибывъ къ назначенному мсту, онъ тщательно осмотрлъ окрестность съ ея малйшими подробностями. Разсчетъ его оказался врнымъ: это было совершенно уединенное мсто, на краю небольшого лса. Здсь стоялъ всего только одинъ вновь выстроенный домикъ, окруженный красивымъ садомъ, до ближайшаго маленькаго городка было нсколько миль. Незамченный никмъ, м-ръ Каркеръ вошель въ трактирь и нанялъ на верху дв уютныхъ уединенныхъ комнатки, сообщающихся одна съ другой.

Его главнйшимъ намреніемъ было успокоиться, привести въ порядокъ свои мысли и потомъ уже дйствовать, смотря по обстоятельствамъ. Разстройство его душевныхъ силъ, омраченныхъ злобой, достигло теперь до послдняго предла, и онъ скрежеталъ зубами, расхаживая по своей комнат. Его мысли, не направленныя ни на что въ особенности, блуждали наудачу и кружили его голову. Онъ бсновался и вмст чувствовалъ смертельную усталость.

При всемъ томъ онъ не мотъ забыться ни на минуту. Его изнеможденный духъ утратилъ возможность терять сознаніе, и, казалось, его чело было заклеймено роковымъ проклятіемъ, которому суждено навсегда лишить его покоя. Онъ не имлъ никакой власти надъ собственными своими чувствами, какъ будто они принадлежали другому, постороннему лицу. Какая-то невидимая сила отталкивала его вниманіе отъ настоящихъ образовъ и звуковъ и насильственно вбивала въ его голову вс смутныя виднія и призраки оконченнаго путешествія. Мстительная женщина въ своей гордой и грозной поз безпрестанно представлялась его умственному взору, и въ то же время онъ продолжалъ летть сломя голову черезъ города и деревни, по горамъ и оврагамъ, по дорогамъ и мощенымъ улицамъ, въ дождь и бурю, въ ведро и ненастье, всегда и везд оглушенный однообразнымъ звономъ колоколовъ, безконечнымъ стукомъ колесъ и лошадиныхъ копытъ, всегда и везд осужденный на пытку безсильной злобы и мучимый презрніемъ къ самому себ.

— Какой нынче день? — спросилъ онъ трактирнаго слугу, приготовлявшаго ему обдъ, — среда?

— Помилуйте, какая среда. Сегодня четвергъ, сэръ!

— Ну да, я забылъ. A сколько времени? Мои часы не заведены.

— Безъ четверти пять, сэръ. Можетъ быть, сэръ, вы долго изволили находиться въ путешествіи?

— Да.

— По желзной дорог?

— Да.

— Безпокойно, сэръ!

— Много здсь прозжающихъ?

— Довольно, сэръ, нечего жаловаться. Только сегодня никого не было. Бываетъ, сэръ, дла идутъ не такъ, чтобы того. Плохо, сэръ.

Не отвчая ничего, Каркеръ слъ на софу, облокотился обими руками на свои колни и уставилъ глаза на полъ. Онъ ни на минуту не могъ овладть своимъ вниманіемъ, и оно, противъ его воли, обращалось на тысячи отдаленныхъ и смутныхъ картинъ. Сонъ ршительно бжалъ отъ его глазъ.

Онъ выпилъ посл обда рюмку вина, другую, третью, но безъ всякаго успха, никакія искусственныя средства не могли сомкнуть усталыхъ очей. Его мысли, безсвязныя и смутныя, волочили его безъ пощады по пятамъ дикихъ лошадей, какъ злодя, осужденнаго на мучительную пытку безъ отдыха и забвенія.

Какъ долго онъ сидлъ, преданный, такимъ образомъ, своимъ дикимъ мечтаніямъ, никто не мотъ сказать съ большею неправильностью, чмъ самъ онъ. Однако ему было извстно, что онъ пилъ долго и пилъ много при слабомъ свт нагорвшей свчи, какъ вдругъ онъ вскочилъ съ своего мста и, пораженный внезапнымъ ужасомъ, началъ вслушиваться.

Не мечта обманула его. Земля дрожала, домъ грясся, воздухъ наполнялся дымомъ и ревомъ, и когда м-ръ Каркеръ, подходя къ окну, увидлъ причину всхъ этихъ явленій, его ужасъ не утихъ, и онъ отпрянулъ отъ окна, какъ будто неувренный въ своей безопасности.

ГІроклятіе раздалось въ ушахъ его и прогремло по окрестной долин, извергаясь въ искрахъ и клубахъ дыма. Одна минута, и смолкло все. Каркеръ почувствовалъ, что бшеный демонъ отведенъ въ свою обычную колею и зажалъ свою пасть, даже теперь, когда рельсы желзной дороги, освщенные луннымъ свтомъ, были пусты и безмолвны, какъ пустыня, онъ трепеталъ всмъ тломъ и едва переводиль духъ.

И мерещилось ему, будто какая-то непреодолимая сила влечетъ его къ этой дорог. Онъ вышелъ на свжій воздухъ и началъ бродить по ея краямъ, соображая недавній слдъ вагоновъ по искрамъ пепла, которыя еще лежали на пути. Пробродивъ минутъ тридцать въ этомъ направленіи, онъ вернулся назадъ и побрелъ мимо трактирнаго сада, все-таки придерживаясь краевъ желзной дороги и съ любопытствомъ разсматривая на досуг мосты, сигналы и лампы. Ему хотлось видть, какъ промчится здсь другая машина, которой ждали съ минуты на минуту.

И вотъ она искрится, визжитъ, дымится и рветъ, изрыгая пламя, угли, пепелъ и озирая красными глазами дрожащее пространство. За ея хвостомъ причалены грузныя массы, и кажется, что он готовы взлетть на воздухъ. М-ръ Каркеръ дрожитъ и робкимъ, неврнымъ шагомъ идетъ къ воротамъ.

Еще и еще машина съ новымъ грузомъ и неистовымъ свирпствомъ. М-ръ Каркеръ приходилъ и уходилъ, гулялъ, дожидался, наблюдалъ и глазлъ съ какимъ-то дикимъ любопытствомъ, переходя отъ одной къ другой и удивляясь ихъ мднымъ лбамъ и массивнымъ колесамъ. ‘Какая въ нихъ гигантская сила! — думалъ м-ръ Каркеръ, — что, если подвернется кто подъ эти чудовищныя колеса? Уфъ! разлетится вдребезги!’.

Отуманенный виномъ и продолжительною безсонницею, м-ръ Каркеръ чаще и чаще возвращался къ этимъ идеямъ, и он громоздились въ его мозгу наравн съ другими фантастическими призраками. Было около полуночи, когда онъ воротился въ свою комнату, но страшныя грезы отстраняли всякую возможность покоя, и онъ сидлъ, и думалъ, и мечталъ, и ждалъ съ какимъ-то судорожнымъ нетерпніемъ приближенія къ станціи новой машины.

Онъ легъ въ постель, почти безъ всякой надежды на сонъ, и насторожилъ свои уши. Заслышавъ черезъ нсколько минутъ колебаніе земли и дрожь своей спальни, онъ вскочилъ съ быстротою кошки, подбжалъ къ окну и принялся наблюдать, съ напряженнымь любопытствомъ, страшнаго гиганта съ багровыми глазами и открытой пастью, изъ которой съ шумомъ, трескомъ, грохотомъ и ревомъ извергались пылающіе угли, дымъ и пепелъ, разсыпаемый по ровной и гладкой стез на далекое пространство. Потомъ, протирая глаза, онъ смотрлъ впередъ на дорогу, по которой думалъ хать на солнечномъ восход, такъ какъ здсь уже нельзя было разсчитывать на отдыхъ, затмъ онъ ложился опять, какъ будто для того, чтобы ясне слышать умственнымъ ухомъ однообразный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ и конскаго топота, впредь до прибытія на мсто новаго гиганта, который расшевелитъ и растревожитъ его вещественное ухо. Такъ продолжалось во всю ночь. Вмсто успокоенія и власти надъ собой, онъ утратилъ, казалось, и послднюю надежду обуздать встревоженныя чувства. Съ наступленіемъ разсвта онъ почувствовалъ невыносимую пытку разгоряченной мысли: прошедшее, настоящее и будущее волновались передъ нимъ въ смутныхъ образахъ, лишенныхъ всякой связи, и онъ потерялъ всякую возможность останавливать на нихъ свой взоръ.

— Въ которомъ часу приходитъ паровозъ? — спросилъ м-ръ Каркеръ слугу, который на разсвт пришелъ въ его комнату со свчею въ рукахъ.

— Въ четверть пятаго, сэръ. Ровно въ четыре приходитъ, сударь, экстренная машина, но она здсь не останавливается никогда. Летитъ напроломъ, сэръ.

Каркеръ приставилъ руку къ своей пылающей голов и взглянулъ на свои часы. Было около половины четвертаго.

— Кажись, сэръ, никто съ вами не подетъ, — замтилъ слуга. — Есть тутъ два джентльмена, но они дожидаются лондонскаго позда.

— Вы, помнится, говорили, что y васъ никого не было, — сказалъ Каркеръ съ призракомъ своей старинной улыбки, назначавшейся для выраженія его подозрній.

— Это вчера, сэръ. Два джентльмена прибыли ночью съ малымъ поздомъ, который останавливается здсь. Угодно теплой воды, сэръ?

— Нтъ. Унесите назадъ свчу. Свтло и безъ огня.

Едва ушелъ лакей, онъ вскочилъ съ постели и подошелъ къ окну. Холодный утренній свтъ заступалъ мсто ночи, и небо покрывалось уже багровымъ заревомъ передъ солнечнымъ восходомъ. Онъ умылъ холодною водой свою голову и лицо, одлся на скорую руку, спустился внизъ, расплатился и вышелъ изъ трактира…

Утренній воздухъ повялъ на него прохладой, которая, какъ и вода, не имла для него освжительнаго свойства. Онъ вздохнулъ. Бросивъ взглядъ на мсто, гд онъ гулялъ прошлую ночь, и на сигнальные фонари, безполезно теперь бросавшіе слабый отблескъ, онъ поворотилъ туда, гд восходило солнце, величественное въ своей утренней слав.

Картина прекрасная, великолпная, божественно-торжественная! Когда м-ръ Каркеръ смотрлъ своими усталыми глазами, гд и какъ въ безпредльномъ океан всплывало спокойное свтило, которое отъ начала міра съ одинаковымъ привтомъ бросаетъ свои лучи на добродтель и порокъ, красоту и безобразіе, — кто скажетъ, что въ его, даже въ его гршной душ не родилась мысль о другой надзвздной жизни, гд всемогущая рука положитъ несокрушимыя преграды распространенію зла? Если онъ вспоминалъ когда-нибудь о сестр и брат съ чувствомъ нжности или угрызенія, кто скажеть, что это не было въ такую торжественную минуту?

Но теперь онъ не имлъ нужды въ братьяхъ и сестрахъ. Рука смерти висла надъ нимъ. Она вычеркнула его изъ списка живыхъ созданій, и онь стоитъ на краю могилы.

Онъ заплатилъ деньги за поздку въ то село, о которомъ думалъ, и до прізда машины гулялъ покамстъ одинъ около рельсовъ, углубляясь по долин и переходя чрезъ темный мостъ, какъ вдрутъ при поворот назадъ, недалеко отъ гостиницы онъ увидлъ того самаго человка, отъ котораго бжалъ. М-ръ Домби выходилъ изъ двери, черезъ которую только что онь вышелъ самъ. И глаза ихъ встртились.

Въ сильномъ изумленіи онъ пошатнулся и отпрянулъ на дорогу. Спутываясь больше и больше, онъ отступилъ назадъ нсколько шаговъ, чтобы оградить себя большимъ пространствомъ, и смотрлъ во вс глаза на своего преслдователя, насилу переводя ускоренное дыханіе.

Онъ услышалъ свистокъ, другой, третій, увидлъ, что на лиц его врага чувство злобной мести смнилось какимъ-то болзненнымъ страхомъ, почувствовалъ дрожь земли, узналъ, въ чемъ дло, испустилъ пронзительный крикъ, наткнулся на багровые глаза, потускнвшіе отъ солнечнаго свта, — и огненный гигантъ сбилъ его съ ногъ, растиснулъ, засадилъ въ зазубренную мельницу, разорвалъ его члены, обдалъ кипяткомъ, исковеркалъ, измололъ и съ презрніемъ выбросилъ на воздухъ изуродованныя кости.

Оправившись отъ изумленія, близкаго къ обмороку, путешественникъ, узнанный такимъ образомъ, увидлъ, какъ четверо убирали съ дороги что-то тяжелое и мертвенное, какъ они положили на доску этотъ грузъ, и какъ другіе люди отгоняли собакъ, которыя что-то обнюхивали на дорог и лизали какую-то кровь, подернутую пепломъ.

Глава LVI.

Радость за радостью и досада Лапчатаго Гуся.

Мичманъ въ большой сует. М-ръ Тутсъ и Сусанна, наконецъ, пріхали. Сусанна безъ памяти побжала на верхъ, м-ръ Тутсъ и Лапчатый Гусь вошли въ гостиную.

— О, голубушка моя, миссъ Флой! — кричала Сусанна Нипперъ, вбгая въ комнату Флоренеы. — Дойти до такихъ напастей въ собственномъ дом и жить одной безъ всякой прислуги, горлинка вы моя, сиротинка безпріютная! Ну теперь, миссъ Флой, не отойти мн прочь ни за какія блага въ свт: я не то чтобы какой-нибудь мокрый мохъ или мягкій воскъ, но вдь мое сердце и не камень, не кремень, съ вашего позволенія!

Выстрливъ этими словами залпомъ и безъ малйшихъ знаковъ препинанія, миссъ Нипперъ стояла на колняхъ передъ Флоренсой и теребила ее на вс стороны своими крпкими объятіями.

— Ангельчикъ мой! — кричала Сусанна. — Я знаю все, что было, и знаю все, что будетъ, и мн душно, миссъ Флой!

— Сусанна! милая, добрая Сусанна!

— Благослови ее Богъ! Я была ея маленькою нянькой, когда она была ребенкомъ, и вотъ выходитъ она замужъ! Правда ли это, горлинка вы моя, красавица моя, правда ли? — восклицала Сусанна, задыхаясь отъ усталости и восторга, отъ гордости и печали, и еще Богъ знаетъ отъ какихъ противоположныхъ чувствъ.

— Кто вамъ это сказалъ? — спросила Флоренса.

— Силы небесныя, да это невинное созданье, м-ръ Тутсъ! — отвчала Сусанна. — Я знаю, что онъ говоритъ сущую правду, и убждена въ ней, какъ нельзя больше. Это самый преданный и невинный ребенокъ, какого съ огнемъ не найти среди благо дня. И будто горлинка моя, миссъ Флой, на самомъ дл выходитъ замужъ? О, правда ли это, правда ли? …

Сусанна цловала милую двушку, ласкала ее, клала свою руку на ея плечо, плакала, смялась, рыдала, и эти смшанныя чувства радости, состраданія, удовольствія, нжности, покровительства и сожалнія, съ какими она постоянно возвращалась къ своему предмету, были въ своемъ род столь женственны и вмст прекрасны, что не много подобныхъ явленій можно встртить на бломъ свт.

— Перестаньте, моя милая! — сказала, наконецъ, кроткимъ голосомъ Флоренса. — Вамъ надобно отдохнуть, успокоиться, Сусанна.

Миссъ Нипперъ услась y ногъ Флоренсы вмст съ Діогеномъ, который въ изъявленіе искренней дружбы уже давно вилялъ хвостомъ и лизалъ ея лицо. Поглаживая одной рукою Діогена и приставляя другую къ своимъ глазамъ, она призналась, что теперь гораздо спокойне, и въ доказательство принялась рыдать и смяться громче прежняго.

— Я … я … право, душечка моя, миссъ Флой, я въ жизнь не видала такого созданія, какъ этотъ Тутсъ. Да и не увижу никогда, никогда.

— Онъ очень добръ, — сказала Флоренса.

— И очень смшенъ, — прибавила Сусанна. — Послушали бы вы, какъ онъ изъяснялся со мной въ карет, между тмъ какъ этотъ бшеный Гусь сидлъ на козлахъ.

— Насчетъ чего, Сусанна? — робко спросила Флоренса.

— Да насчетъ лейтенанта Вальтера, капитана Гильса, насчетъ васъ, миссъ Флой, и безмолвной могилы, — сказала Сусанна.

— Безмолвной могилы? — повторила Флоренса.

— Онъ говоритъ, — продолжала Сусанна, разражаясь бурнымъ истерическимъ смхомъ, — говоритъ, что непремнно и безъ малйшаго замедленія сойдетъ въ могилу, благословляя вашу судьбу и желая всевозможныхъ благъ лейтенанту Вальтеру. Тутъ однако нечего тревожиться, милая моя миссъ Флой: онъ слишкомъ счастливъ чужимъ счастьемъ и будетъ жить на славу. М-ръ Тутсъ — не Соломонъ — этого о немъ нельзя сказать, онъ и не будетъ Соломономъ, но въ томъ могу поручиться, что еще никто не видалъ на свт такого честнаго, великодушнаго, безкорыстнаго добряка.

Сдлавъ эту энергичную декларацію, миссъ Нипперъ продолжала хохотать до упаду и едва собралась съ силами извстить, что м-ръ Тутсъ дожидается внизу, въ сладкой надежд вознаградить себя лицезрніемъ Флоренсы за усердные труды, поднятые въ послднюю экспедицію.

Флоренса поручила сказать, что она надется имть удовольствіе благодарить лично м-ра Тутса, и Сусанна, спустившись внизъ, немедленно привела этого молодого джентльмена, наружность котораго все еще была въ ужасномъ безпорядк и обличала сильное внутреннее волненіе.

— Миссъ Домби, — началъ м-ръ Тутсъ, — быть представленнымъ опять… я нахожусь… имя позволеніе… относительно вашего здоровья… то есть, я ршительно не знаю, что я говорю, но это ничего, миссъ Домби, ей Богу, ничего!

Флоренса съ улыбкой подала ему об руки, и на ея лиц заискрилась самая граціозная благодарность.

— Вы такъ много для меня сдлали, добрый м-ръ Тутсъ, что y меня недостаетъ словъ для выраженія вамъ своей глубокой признательности.

— Если бы вы, миссъ Домби, — сказалъ м-ръ Тутсъ какимъ-то благоговйнымъ голосомъ, — могли какъ-нибудь, при своемъ ангельскомъ характер, или, по крайней мр, захотли проклясть меня, будьте уврены, отъ вашихъ проклятій было бы мн не легче, чмъ отъ этихъ незаслуженныхь выраженій благодарности и небесной доброты. Ваши слова дйствуютъ на меня… такъ сказать… но это собственно ничего, и не въ этомъ рчь.

На это, разумется, трудно было пріискать приличньгй отвтъ, и Флоренса ограничилась лишь тмъ, что поблагодарила его опять.

— Я бы желалъ, миссъ Домби, воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы войти въ нкоторыя объясненія, разумется, если вы позволите.

— Сдлайте милость.

— Мн слдовало имть удовольствіе привести къ вамъ Сусанну гораздо раньше, но, во-первыхъ, мы не знали имени родственника, къ которому она ухала, a во-вторыхъ, оказалось, что она оставила домъ этого родственника и переселилась куда-то въ другое мсто. То есть, я вамъ скажу, если бы не Лапчатый Гусь, который уменъ, какъ нельзя боле, то я бы никакъ не добился толку относительно мста жительства миссъ Нипперъ.

Флоренса улыбнулась.

— Но не въ этомъ сущность дла, — продолжалъ м-ръ Тутсъ. — Общество Сусанны, увряю васъ, миссъ Домби, было для меня утшеніемъ и отрадой въ этомъ проклятомъ состояніи духа, которое легче вообразить, чмъ описать. Путешествіе было для меня истинной усладой и, такъ сказать, вознагражденіемъ. Но не въ этомъ сущность дла. Миссъ Домби, я имлъ счастье замчать вамъ и прежде, что я далеко не изъ числа людей, y которыхъ, что называется, мозгъ въ здоровомъ состояніи. Мн это очень хорошо извстно. Едва ли сыщется еще человкъ, который бы такъ отлично понималъ всю пустоту своей головы, какъ я, и если нкоторые люди называли меня безмозглымъ, то я нахожу, что они были въ этомъ отношеніи совершенно правы. Все это однако, миссъ Домби, отнюдь не мшаетъ мн представлять въ ясномъ свт свои отношенія къ лейтенанту Вальтеру. Пусть, если можно, увеличится еще больше моя душевная пытка, я обязанъ сказать, что лейтенантъ Вальтеръ — прекрасный молодой человкъ и, по моему мннію, достоинъ благословенія, которое нисходитъ на его … на его чело. Дай Богъ ему силу и возможность оцнить во всей полнот неземное блаженство, котораго оказался недостойнымъ другой человкъ, несчастнйшій изъ всхъ животныхъ въ этомъ мір! Но все-таки не въ этомъ сущность дла. Миссъ Домби, капитанъ Гильсъ мой истинный другъ, и я не хочу сомнваться, что ему по временамъ было бы пріятно видть меня въ своемъ дом, точно такъ же, какъ я, съ своей стороны всегда съ особеннымъ удовольствіемъ сталъ бы принимать y себя капитана Куттля. Мы понимаемъ и цнимъ другъ друга. Но я не могу забыть, что разъ въ своей жизни я велъ себя неприлично на одномъ изъ угловъ Брайтонской площади, и если въ этомъ послднемъ отношеніи мое присутствіе будетъ вамъ казаться непріятнымъ, то я прошу только сказать мн объ этомъ теперь, и, будьте уврены, я пойму васъ совершенно. Я не огорчусь, не постую, не приду въ отчаяніе, напротивъ, я почту себя счастливымъ и стану гордиться, что имлъ честь удостоиться вашего доврія. Вотъ въ чемъ сущность дла, миссъ Домби.

— М-ръ Тутсъ, — отвчала Флоренса, — вы мой старинный и врнйшій другъ, какъ же пришло вамъ въ голову, что мн было бы непріятно васъ видть въ этомъ дом? Встрча съ вами, будьте уврены, всегда доставить мн большое удовольствіе, и только одно удовольствіе.

— Миссъ Домби, — сказалъ м-ръ Тутсъ, вынимая платокъ изъ кармана, — если теперь я пролилъ слезу, то это — слеза радости. Будьте, однако, спокойны: это ничего, и премного вамъ обязанъ. Посл того, что вы сейчасъ сказали, я считаю нужнымъ предувдомить васъ, миссъ Домби, что я. не намренъ впередъ неглижировать своимъ костюмомъ и не обращать никакого вниманія на свою наружность, какъ это длалъ в послднее время.

Флоренса, не безъ нкотораго смущенія, должна была одобрить это намреніе.

— Относительно этого пункта, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, — я держусь собственно тхъ мыслей, что всякій порядочный человкъ, прежде чмъ опуститься въ безмолвную могилу, долженъ вести себя приличнымъ и всегда нсколько изящнымъ образомъ. Поэтому съ этой поры я тщательно стану наблюдать, чтобы сапоги мои были вычищены и высвтлены самою лучшею ваксой. Такое замчаніе, миссъ Домби, конечно, не иметъ для васъ никакой важности, но я осмлился его сдлать въ вашемъ присутствіи первый и послдній разъ. Благодарю васъ отъ всего моего сердца. Если вообще я не имю той чувствительности, какую бы хотли во мн видть мои искренніе друзья, зато могу уврить честнымъ и благороднымъ словомъ, я чувствую всегда вовремя и кстати, что требуютъ приличія и любезность отъ всякаго порядочнаго человка. Если, напримръ, въ этомъ отношеніи мн нужно выразить то, что я чувствую въ настоящую минуту, то я…. я уже давно понимаю, что мн пора идти.

Раскланявшись, какъ слдуетъ порядочному джентльмену, м-ръ Тутсъ, утшенный и успокоенный, сошелъ внизъ и отыскалъ въ магазин капитана Куттля.

— Капитанъ Гильсъ, — началъ м-ръ Тутсъ, — настоящая наша бесда съ вами должна быть покрыта не иначе, какъ священною печатью доврія и совершеннйшей искренности. Это, собственно говоря, будетъ продолженіемъ того, что сейчасъ происходило наверху между мною и миссъ Домби.

— Начинай, дружище, начинай!

— Миссъ Домби, я полагаю, скоро будетъ соединена съ лейтенантомъ Вальтеромъ? Такъ ли, капитанъ Гильсъ?

— Такъ, любезный другъ. Мы вс товарищи по этому длу и причаливаемъ въ одну сторону. Валли и общая услада нашего сердца будутъ соединены, тотчасъ же посл того, какъ ихъ окликнутъ въ дом благодати, — шепталъ ему на ухо капитанъ Куттль.

— Окликнутъ! — повторилъ Тутсъ.

— Да, мой другъ, въ церкви, вонъ тамъ! — сказалъ капитанъ, указывая своимъ пальцемъ черезъ плечо.

— Вотъ что! охъ!

— A потомъ, — продолжалъ капитанъ своимъ хриплымъ шепотомъ, разглаживая спину и плечи м-ра Тутса, — затмъ что послдуетъ? Наша услада, какъ залетная птичка, выпорхнетъ изъ родного гнздышка и отлетитъ далеко, далеко, за широкія моря! Они дутъ въ Китай, пріятель!

— Великій Боже! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ.

— Да, любезный другъ. Корабль, принявшій его на свой бортъ, когда онъ носился по бурнымъ волнамъ, ведетъ торговлю съ Китаемъ, и Вальтеръ въ продолженіе своего путешествія заслужилъ себ всеобщую благосклонность. Его полюбили на земл и на мор, такъ какъ онъ, видишь ты, прекрасный и очень смышленый молодой человкъ. И вотъ, когда умеръ въ Кантон суперкаргъ, т. е. главный корабельный приказчикъ, то мсто его досталось Вальтеру, и теперь онъ станетъ завдывать въ этой должности другимъ кораблемъ, который принадлежитъ тмъ же владльцамъ. По этой-то причин, любезный другъ, наша общая услада и подетъ вмст съ Вальтеромъ въ Китай.

М-ръ Тутсъ и капитанъ разомъ испустили по глубокому вздоху.

— Что же длать, любезный другъ? — продолжалъ капитанъ. — Она любитъ его сердечно. Онъ любитъ ее сердечно. Тотъ, кто задумалъ бы ихъ разлучить и оторвать другъ отъ друга, былъ бы лютымъ звремъ, a не человкомъ. Когда она безпріютной и бездомной сиротой пришла сюда и упала на эти доски, ея израненное сердце было разбито, сокрушено. Я это знаю, я это видлъ собственными глазами, я, Эдуардъ Куттль, мореходъ великобританскій. Но теперь въ ея сердц истинная, врная, постоянная любовь, которую не сокрушатъ человческія силы. Если бы, напримръ, случилось такъ, что я не зналъ бы этого, и не вдалъ, что Вальтеръ ея истинный братъ и возлюбленный, a она его сестра и первая любовь, я скоре отрубилъ бы здсь эти руки и ноги, чмъ допустилъ бы ее улетть за широкія моря. Но я знаю дла такъ, какъ они есть, — и что же такое? Пусть, они дутъ съ миромъ, и да будетъ воля Божія! аминь!

— Капитанъ Гильсъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, — позвольте мн имть удовольствіе пожать вашу руку. Вы говорите такъ хорошо, такъ хорошо, что невольно распространяется теплота по всему тлу, особенно когда вы произносите: аминь. Вамъ извстно, капитанъ Гильсъ, что и я до безумія любилъ миссъ Домби.

— Развеселись, пріятель! — сказалъ капитанъ, положивъ свою руку на плечо м-ра Тутса. — Стой и держись крпче,

— Я и хочу развеселиться, — капитанъ Гильсъ и по возможности держаться крпче. Только когда откроетъ свою пасть передъ моими глазами широкая могила я приготовлюсь къ похоронамъ, но не прежде. Не имя въ настоящую минуту никакой власти надъ собою, я покорнйше прошу васъ быть такъ добрымъ, принять на себя трудъ передать лейтенанту Вальтеру слдующій пунктъ.

— Пунктъ, пріятель, — повторилъ капитанъ, — какой же?

— Миссъ Домби, въ своемъ неизреченномъ снисхожденіи, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, вытирая глаза, — изволила сказать, что мое присутствіе можетъ ей доставить нкоторое удовольствіе, и я увренъ, что вс въ этомъ дом, со включеніемъ васъ, капитанъ Гильсъ, будутъ снисходительно смотрть на присутствіе безталаннаго горемыки, который, очевидно, рожденъ на свтъ по какой-то непростительной ошибк. Поэтому, Капитанъ Гильсъ, я теперь безъ церемоніи стану заходить сюда по вечерамъ, пока вс мы будемъ вмст. Но просьба моя, собственно говоря, такого рода. Если, паче чаянія, мн покажется когда-нибудь, что я не могу вынести взоровъ лейтенанта Вальтера и выбгу изъ комнаты, я надюсь, вы оба, капитанъ Гильсь, будете считать это несчастьемъ и отнюдь не преступленіемъ съ моей стороны и будете убждены, что я ни къ кому не питаю въ своей душ злобы или ненависти, и всего мене къ лейтенанту Вальтеру. Надюсь также, вы оба примете на себя трудъ длать по этому поводу замчанія, что я вышелъ, вроятно, прогуливаться на свжемъ воздух, или, всего врне, посмотрть, какъ идетъ время на часахъ королевской биржи. Если, капитанъ, вы войдете со мной въ эти планы и дадите положительный отвтъ за лейтенанта Вальтера, это будетъ величайшимъ облегченіемъ для моихъ чувствъ и такой отрадой, за которую я не постоялъ бы удлить значительную часть своей собственности.

— Любезный другъ, — отвчалъ капитанъ, — ни слова больше. За какую бы веревку ты ни ухватился, я и Вальтеръ Гэй будемъ тянуть ее изо всей мочи.

— Капитанъ Гильсъ, благодарю васъ, вы утшили горемыку и сняли грузъ съ его сердца. Я желаю сохранить доброе мнніе обо всемъ и обо всхъ, хотя ршительно не знаю, какъ выразить свои чувства. На душ такъ полно, что кажется, будто льется черезъ край, a захочешь высказаться, — языкъ ии съ мста, какъ будто привинтили его къ зубамъ. Это все равно, если бы, напримръ, Борджесъ и компанія общали своему заказчику сдлать какія-нибудь необычайныя панталоны и потомъ не могли бы выкроить того, что y нихъ на душ.

Пояснивъ такимъ образомъ свою оригинальную мысль, м-ръ Тутсъ пожелалъ капитану Куттлю всевозможныхъ благъ и отправился во свояси.

Капитанъ Куттль, окруженный въ дом усладой сердца и Сусанной, былъ счастливйшимъ человкомъ въ мір и наслаждался неподдльнымъ блаженствомъ, которое съ каждымъ днемъ увеличивалось все больше и больше. Онъ почасту и подолгу производилъ глубокомысленныя совщанія съ миссъ Сусанной Нипперъ, необычайная мудрость и ршительное могущество которой служили для него предметомъ постояннаго удивленія, ибо никогда не забывалъ Куттль, какъ сія двица изъявила нкогда желаніе ополчиться противъ самой м-съ Макъ Стингеръ, женщины экстраординарной и непобдимой въ своемъ род. Посл одного изъ такихъ совщаній, онъ явился къ Флоренс съ докладомъ, что нкоторыя основательныи причины и разумныя соображенія заставляютъ его желать, чтобы въ дом поселилась какая-нибудь женщина, всего лучше знакомая, которая бы по хозяйству имла верховный надзоръ надъ дочерью пожилой леди, засдавшей по обыкновенію подъ синимъ зонтикомъ на птичьемъ рынк. Сусанна, вызванная подать свой голосъ, немедленно объявила, что, по ея мннію, ничего не можетъ быть лучше м-съ Ричардсъ. Флоренса засіяла при этомъ имени, и совщаніе окончилось само собою. Въ тотъ же день посл обда, Сусанна отправилась къ жилищу м-ра Тудля, навела необходимыя справки, и вечеромъ съ большимъ тріумфомъ воротилась домой вмст съ розовою, вчно цвтущею Полли, которая, при вид Флоренсы, обнаружила почти такія же эксцентричныя чувства, какъ сама миссъ Нипперъ.

Когда, такимъ образомъ, къ общему благополучію былъ устроенъ этотъ важный хозяйственный пунктъ, Флоренса начала вдумываться, какъ бы ей приличнымъ образомъ приготовить Сусанну къ ихъ неизбжной и уже скорой разлук. Дло нелегкое и чрезвычайно щекотливое, ибо миссъ Нипперъ объявила наотрзъ, что она ни за что и никогда не разстанется съ нею, a извстно, что миссъ Нипперъ не охотница отставать отъ своихъ плановъ.

— Ну, a насчетъ жалованья вы не безпокойтесь, милая моя миссъ Флой, и не хлопочите о такихъ пустякахъ: y меня есть деньженки въ сберегательной касс и хватитъ надолго, a если бы не хватило, я не площадная торговка, чтобы продавать свою любовь. До денегъ ли теперь, горлица вы моя, ангельчикъ, миссъ Флой! Пусть прахъ поберетъ все, знать ничего не хочу, только бы вы были со мной! Съ той поры, какъ скончалась ваша бдная маменька, я неотлучно была при васъ, длила съ вами радость и горе, и вы сами ко мн привыкли во вс эти годы. Я не хвастаюсь, миссъ Флой, и не горжусь, a все-таки вы безъ меня не удете, не должны узжать и не можете ухать.

— Я ду далеко, милая Сусанна, очень далеко!

— Тмъ, стало быть, я нужне для васъ, миссъ Флой. Боже ты мой, Боже, я не робкаго десятка, чтобы испугаться далекой дороги.

— Но я ду съ Вальтеромъ, милая Сусанна, и готова съ нимъ на всякія путешествія, на всякія опасности! Вальтеръ бденъ, и я очень бдна: мой долгъ научиться помогать ему и помогать самой себ.

— Разв вамъ учиться помогать себ и другимъ, милая моя миссъ Флой! — вскричала Сусанна, замотавъ головой и явно обнаруживая нкоторое нетерпніе. — Вы были благодтельницею для всхъ, кто ни окружалъ васъ, и только Богу извстно, сколько перенесло страданій ваше благородное сердце. Дайте мн переговорить самой съ м-ромъ Вальтеромъ Гэемъ, и я непремнно устрою такъ, что вы не подете одна.

— Одна, Сусанна? одна, говорите вы? Какъ одна? A разв Вальтеръ не беретъ меня съ собою?

Какая свтлая, изумленная, восхитительная улыбка озарила ее! Молодой человкъ дорого бы далъ, чтобы быть свидтелемъ этого мгновенія.

— Надюсь, Сусанна, вы не будете говорить съ Вальтеромъ, если я сама не попрошу васъ объ этомъ, — прибавила Флоренса кроткимъ тономъ!

— Почему же нтъ, миссъ Флой? — рыдала Сусанна.

— Потому что, длаясь его женою, я отдаю ему все свое сердце и ршаюсь жить съ нимъ вмст и умереть. Если бы вы стали говорить съ нимъ такъ же, какъ теперь со мной, онъ могъ бы подумать, что я опасаюсь за свою будущность, и что вы, въ свою очередь, боитесь за меня. Что длать, милая Сусанна? Я люблю его!

И прекрасное лицо молодой двушки озарилось тмъ животворнымъ свтомъ, которому суждено бросить свои лучи на весеннюю жизнь чистаго и двственнаго сердца! И Сусанна Нипперъ еще и еще разъ бросилась въ объятія своей милой барышни, заплакала, зарыдала и повторяла съ умилительнымъ эффектомъ, неужели ея горлинка летитъ изъ родного гнздышка на чужую, дальнюю сторону!

Но при такой женской слабости, миссъ Нипперъ была столь же способна обуздывать свои собственныя чувства, какъ и нападать на страшную Макъ Стингеръ. Съ этой поры, не возвращаясь никогда къ этому предмету, она была весела, дятельна, суетлива и отважна. Впрочемъ, однажды она объявила по секрету м-ру Тутсу, что она ‘храбрится’ только до времени, и что ей никакъ не выдержать, когда миссъ Домби будетъ узжать.

— Все тогда кончено, — сказала она, — и я боюсь, что съ тоски совсмъ закружится моя голова.

М-ръ Тутсъ объявилъ, съ своей стороны, что онъ вовсе потеряетъ голову, и они усердно плакали вмст, смшивая свои слезы, но никогда СусаннаНипперъ не обнаруживала подобныхъ чувствъ въ присутствіи Флоренсы или въ предлахъ молодого мичмана.

Какъ ни былъ ограниченъ гардеробъ Флоренсы — какой контрастъ съ приготовительными церемоніями послдней свадьбы, въ которой она принимала участіе! — однако все-таки дла было довольно, и Сусанна Нипперъ, засдая подл своего друга, работала во весь день съ озабоченнымъ усердіемъ пятидесяти швей. Удивительная дятельность капитана Куттля могла бы значительно подвинуть впередъ и распространить эту экипировку, если бы позволили ему съ полнымъ жаромъ предаться своей дятельности, и онъ уже начиналъ хлопотать насчетъ зонтиковъ, шелковыхъ чулокъ, синихъ башмаковъ и насчетъ другихъ весьма важныхъ статей, совершенно необходимыхъ для морского путешествія, но остальные члены компаніи убдили его, посредствомъ разныхъ хитростей, ограничить свое дйствіе рабочими ящичками и платяными коробками, за которыми онъ тотчасъ же поспшилъ въ самый модный магазинъ, гд и выбралъ матеріи самаго лучшаго качества. Совершивъ этотъ подвигъ, онъ дв недли сряду отъ утра до обда то и дло любовался на свою покупку, выбгая по временамъ на улицу, чтобы промыслить какую-нибудь новую дополнительную статью. Но его главнйшая, мастерская штука состояла въ томъ, что въ одно прекрасное утро ящикъ и коробка украсились двумя мдными дощечками, на которыхъ искусная рука вырзала сердце, пронзенное стрлою, и подъ нимъ красовалась надпись: Флоренса Гэй. Этимъ утромъ онъ разомъ одну за другою выкурилъ четыре трубки и ухмылялся во весь день.

Несмотря на безчисленныя хлопоты, Вальтеръ каждое утро забгалъ къ Флоренс и проводилъ съ нею вс вечера. Передъ его приходомъ Флоренса спускалась внизъ изъ своихъ верхнихъ комнатъ, ожидала его въ маленькой гостиной, или, иной разъ, украдкой выходила за дверь, чтобы встртить его съ открытыми объятіями. Въ сумерки они всегда были вмст. О, счастливое, благословенное время! О, глубокій, неисчерпаемый источникь любви, способный изливаться животворною струею на раны человческаго сердца!

Жестокое пятно еще было на ея груди. Оно лежало между нею и ея возлюбленнымъ, когда онъ прижималъ ее къ своему сердцу. Но она забыла тотъ роковой ударъ. Когда ея сердце билось для нея, и когда ея собственное сердце билось для него, звуки разстроенной музыки были для нихъ не слышны, и они оба теряли способность сознавать, что есть на свт люди съ безчеловчными сердцами. Нжная и слабая, но сильная могуществомъ любви, она забывала все на свт, и ея міръ, сосредоточенный въ объятіяхъ одного человка, былъ наполненъ видніями, которыя не могли боле тревожить любящей души.

Какъ часто старый домъ и старые дни проносились передъ ней въ эти часы сумерекъ, когда она искала убжища въ объятіяхъ прекраснаго юноши, гордаго ея любовью! Какъ часто въ этомъ счастливомъ убжищ проливала она слезы радости, встрчаясь съ этими глазами, которые наблюдали ее съ такимъ любящимъ и усерднымъ вниманіемъ! И чмъ крпче прижималась она къ этимъ объятіямъ, тмъ чаще возникалъ въ ея душ милый образъ покойнаго брата, и казалось ей, будто послдній разъ она видла его въ тотъ полночный часъ, когда онъ, одинокій и больной, лежалъ въ своей спальн, и она цловала его лицо.

Смерклось. Молодые люди долго стояли другъ передъ другомъ, не говоря ни слова. Флоренса прервала молчаніе такимъ образомъ:

— Милый Вальтеръ, знаешь ли, о чемъ я думала сегодня?

— О томъ, какъ быстро идетъ время, и какъ скоро мы понесемся по широкому морю, не такъ ли, мой другъ?

— Нтъ, Вальтеръ, я часто объ этомъ думаю, но теперь не то y меня въ голов. Я думала, какое бремя ты нашелъ во мн, милый Вальтеръ.

— Драгоцнное, священное бремя! Да, мой другъ, и я много разъ думаю объ этомъ.

— Ты смешься, Вальтеръ. Я знаю, что твои мысли заняты гораздо больше, чмъ мои, но я думаю собственно объ издержкахъ.

— Объ издержкахъ?

— О денежныхъ издержкахъ. Вс эти приготовленія, о которыхъ хлопочемъ мы съ Сусанной… видишь ли, мой милый, я очень немного могла купить для себя. Ты былъ бденъ и прежде, a теперь со мною будешь еще бдне, милый Вальтеръ!

— Богаче во сто разъ, милая Флоренса!

Флоренса улыбнулась и покачала головой.

— Притомъ, — сказалъ Вальтеръ, — нсколько лтъ тому назадъ, отправляясь на корабль, я получилъ въ подарокъ маленькій кошелекъ, и въ кошельк, моя милая, были деньги.

— Очень немного, мой другъ, слишкомъ немного! — возразила Флоренса съ грустной улыбкой, — не думай однако, чтобы мысль объ этомъ бремени тяготила меня. Я даже рада, мой милый. — Она положила руку на его плечо и съ невыразимой любовью смотрла ему въ глаза. — Я слишкомъ счастлива и не хотла бы ни за какія блага въ мір быть въ какомъ-нибудь другомъ положеніи.

— Такъ же, какъ и я.

— Да. Но ты, милый Вальтеръ, никогда не можешь имть моихъ чувствъ. Я такъ горда тобою! Станутъ о теб говорить, что ты женился на бдной изгнанной двушк, которая искала здсь пріюта, y которой нтъ другого дома, нтъ друзей, ничего нтъ, ничего! Мое сердце горитъ отъ восторга, милый Вальтеръ, и будь y меня милліоны, никогда бы не была я такъ счастлива, какъ теперь! Пусть за мною нтъ никакихъ сокровищъ…

— A разв сама ты, милая Флоренса, не драгоцнное сокровище для меня? Разв ты ничего?..

— Ничего, Вальтеръ, кром лишь — я твоя жена. — Нжная рука обвилась вокругъ его шеи, и мелодическій голосокъ раздавался теперь надъ самымъ его ухомъ. — Въ одномъ теб — вся моя жизнь! Въ одномъ теб — вс мои земныя надежды! Въ одномъ теб — вс радости моего сердца, и сама по себ, безъ тебя, милый Вальтеръ, я ничто, ничто!

Бдный, бдный м-ръ Тутсъ! Хорошо бы ты сдлалъ въ этотъ вечеръ, если бы два, три раза выбжалъ на улицу, чтобы проврить свои часы на королевской бирж, или, всего лучше, поговорить съ банкиромъ, о которомъ ты вспомнилъ случайно!

Но покамстъ не отправлялся на эти экспедиціи м-ръ Тутсъ, онъ еще не пришелъ. Прежде, чмъ поданы были свчи, Вальтеръ сказалъ:

— Нагрузка нашего корабля, Флоренса, приведена почти къ концу, и, вроятно, онъ выйдетъ изъ Темзы въ самый день нашей свадьбы. хать ли намъ въ то же утро и остановиться въ Кент, чтобы черезъ недлю ссть на корабль, когда онъ прибудетъ въ Грэвзендъ?

— Какъ теб угодно, мой другъ, я везд буду счастлива. Но…

— Что такое?

— Ты знаешь, Вальтеръ, на нашей свадьб не будетъ никакого общества, и никто по платью не отличитъ нась отъ другихъ людей. Такъ какъ мы узжаемъ въ тотъ же день, то не потрудишься ли ты, Вальтеръ, сходить со мною кое-куда рано поутру, прежде чмъ мы отправимся въ церковь? Не будешь ли ты такъ добръ.

Вальтеръ, казалось, очень хорошо понялъ мысль своей любезной и подтвердилъ ея волю своимъ поцлуемъ, другимъ, третьимъ, двадцатымъ и такъ дале. И счастлива была Флоренса Домби въ этотъ вечеръ, тихій, спокойный, торжественный.

Затмъ въ спокойную комнату миссъ Сусанна Нипперъ подала свчи и чай. Немного погодя явились капитанъ Куттль и м-ръ Тутсъ, который вообще проводилъ безпокойно вечера. Впрочемъ на этотъ разъ онъ велъ себя очень смирно, развлекая свою душу игрою въ пикетъ съ капитаномъ, подъ верховнымъ надзоромъ миссъ Нипперъ, которая безпрестанно помогала длать ему необходимыя математическія соображенія. Это средство было нарочно придумано для успокоенія взволнованныхъ чувствъ м-ра Тутса.

Лицо капитана въ этихъ случаяхъ представляло самыя любопытныя измненія, достойныя основательныхъ психологическихъ изученій. Его инстинктивная деликатность и рыцарскія отношенія къ Флоренс дали ему уразумть, что теперь не время обнаруживать бурную веселость или выражать свое удовольствіе какими-нибудь экстренными знаками. За всмъ тмъ воспоминанія о ‘Любезной Пегги’ безпрестанно вырывались наружу изъ богатырской груди, и случалось, добрый капитанъ длалъ въ этомъ отношеніи непростительные промахи. Въ другой разъ вс силы его души поглощались безмолвнымь изумленіемъ къ Вальтеру и Флоренс, когда эта прекрасная чета, исполненная любви и граціи, сидла въ отдаленіи, любуясь другъ на друга, капитанъ бросаль карты и посматриваль на нихъ съ сіяющей улыбкой, ударяя себя по лбу носовымъ платкомъ, и эта забывчивость продолжалась до тхъ поръ, пока м-ръ Тутсъ не бросалъ, въ свою очередь, картъ, чтобы выйти на евжій воздухъ для переговоровъ со своимъ банкиромъ. Тутъ только капитанъ приходилъ въ себя и, вновь овладвая своими чувствами, длалъ себ строжайщіе выговоры за непростительную разсянность. Съ возвращеніемъ Тутса порядокъ возстанавливался, игра начиналась, и капитанъ, принимаясь за карты, мигалъ и кивалъ на Сусанну, длая въ то же время своимъ крюкомъ энергичные жесты, дававшіе ей уразумть, что впередъ онъ уже не будетъ такъ забывчивъ. Слдовала затмъ интереснйшая сцена: стараясь сгладить съ своего лица слды недавнихъ впечатлній, капитанъ смотрлъ на карты, на потолочное окно, озирался вокругъ, и его физіономія представляла весьма замчательную борьбу противоположныхъ чувствъ. Борьба, само собою разумется, скоро оканчивалась совершеннйшей побдой впечатлній, вызванныхъ вновь созерцаніемъ прекрасной пары, и бдный м-ръ Тутсъ опять выбгалъ на улицу, чтобы навестй кое-какія справки насчетъ Борджеса и компаніи. Стыдясь за свою слабость, капитанъ, впредь до новаго возвращенія Тутса, сидлъ, какъ преступникъ, исполненный сильныхъ треволненій, и за отсутствіемъ правосуднаго судьи, длалъ самъ себ неумолимые приговоры, скрпляя ихъ восклицаніями врод слдующихъ: ‘Держись крпче, ребята! Дурачина ты, Недъ Куттль, повса безталанный! и прочая’.

Ho самое тяжелое искушеніе для м-ра Тутса было еще впереди. Приближалось воскресенье, когда въ послдній разъ должны были окликнуть жениха и невсту въ той церкви, о которой говориль капитанъ. Тутсъ выразилъ на этотъ счетъ свои чувства Сусанн Нипперъ въ такомъ тон:

— Сусанна, меня влечетъ къ этой церкви какая-то невидимая сила. Слова, которыя разъ навсегда оторвутъ меня отъ двицы Домби, я, знаю, поразятъ меня, какъ бомба или погребальный звонъ, но, клянусь честью, мн непремнно надо ихъ выслушать. Слдовательно, Сусанна, вы ужъ потрудитесь завтра проводить меня въ Божій домъ.

Миссъ Нипперъ изъявила свою готовность, если это доставитъ удовольствіе м-ру Тутсу, но, во всякомъ случа, совтовала ему оставить эту идею.

— Сусанна, — возразилъ м-ръ Тутсъ съ большою торжественностью, — прежде, чмъ на моихъ щекахъ появились эти бакенбарды, я обожалъ миссъ Домби. Безсмысленный труженикъ и рабъ въ заведеніи y Блимбера, я обожалъ миссъ Домби. Когда я вышелъ изъ опеки и вступилъ, на законномъ основаніи, во владніе своею собственностью, я продолжалъ обожать миссъ Домби и ни о чемъ больше не думалъ, какъ о ней. Слова, которыми вручится она лейтенанту Вальтеру, и которыя… — м-ръ Тутсъ пріостановился, чтобы пріискать приличную фразу… — которыя закабалятъ меня во мрак ада, будуть страшны, ужасно страшны, но я чувствую, мн надобно ихъ слышать. Чувствую, мн непремнно слдуетъ узнать и увидть, какъ земля разверзнется подъ моими ногами и поглотитъ… однимъ словомь, истребитъ вс мои надежды.

Сусанна отъ души соболзновала м-ру Тутсу и охотно согласилась исполнить его желаніе.

Церковь, выбранная Вальтеромъ для этой цли, старинная и ветхая, замкнутая и сплющенная въ лабиринт тсныхъ переулковъ и дворовъ, окружалась небольшимъ кладбищемъ и сама была похоронена въ какомъ-то свод, образовавшемся изъ сосднихъ домовъ. Это, собственно говоря, была какая-то странная громада изъ камней, покрытыхъ плсенью, гд торчали высокія старинныя дубовыя скамейки и столы, за которыми по воскресеньямъ исчезало десятка два усердныхъ прихожанъ, оглашаемыхъ голосомъ пастора и звуками разстроеннаго органа, сработаннаго опытною рукою мастера лтъ за полтораста назадъ. Недалеко отъ этой громады, по всмъ направленіямъ, еще стояли церкви въ такомъ множеств, что ихъ шпицы издали можно было принять за корабельныя мачты, которыхъ не пересчитаешь и въ нсколько часовъ. Почти въ каждомъ переулк и на каждомъ двор была особая церковь. Когда м-ръ Тутсъ и Сусанна, въ назначенное воскресенье, направили въ эту сторону свои шаги, смшанный звонъ колоколовъ услаждалъ ихъ уши мелодіей самаго гармоническаго свойства. Десятка два звонарей съ двадцати колоколенъ сзывали народъ Божій на обычное поклоненіе въ день воскресный.

Церковный сторожъ съ низкими поклонами поспшилъ всттить двухъ означенныхъ заблудшихъ овечекъ и отвелъ имъ удобное мсто, откуда он, такъ какъ было еще рано, принялись на досуг считать другихъ, вслушиваясь въ то же время въ протяжный благовстъ праздничнаго колокола. М-ръ Тутсъ, съ своей стороны, пересчитавъ вс широкія книги на церковныхъ налояхъ, шепнулъ Сусанн, что онъ не понимаетъ, какъ и откуда будетъ сдлаыа окличка, на что Сусанна кивнула только головою и повела нахмуренными бровями, показывая, что теперь не время для такихъ вопросовъ.

Какъ бы то ни было, м-ръ Тутсъ оказался совершенно неспособнымъ отвлечь свои мысли отъ завтнаго предмета, и глаза его съ безпокойствомъ бродили по всмъ направленіямъ мрачнаго храма. Когда, наконецъ, наступило роковое время, бдный молодой джентльменъ затрепеталъ всми членами, и его волненіе отнюдь не уменьшилось отъ неожиданнаго появленія капитана Куттля въ переднемъ ряду галлереи. При появленіи дьячка, подавшаго пастору листъ бумаги съ именами жениховъ и невстъ, м-ръ Тутсъ, очевидно, оконтуженный, уцпился обими руками за перила, и когда пасторъ громогласно провозгласилъ, ‘Вальтеръ Гей и Флоренса Домби’, бдный юноша, не владя боле собой, опрометью бросился изъ церкви, безъ шляпы и безъ палки, въ сопровожденіи старосты, сторожа и еще двухъ джентльменовъ медицинской профессіи, которые къ счастью находились случайно въ церкви. Черезъ нсколько минутъ воротившійся сторожъ шепнулъ на ухо миссъ Нипперъ, чтобы она не безпокоилась, такъ какъ опасности нтъ никакой, и джентльменъ веллъ сказать ей, что это ничего.

Миссъ Нипперъ, чувствуя, что глаза всхъ почтенныхъ зрителей и зрительницъ устремились на нее, пришла въ нкоторое затрудненіе отъ этого обстоятельства, тмъ боле, что капитанъ Куттль изъ передняго ряда галлереи безпрестанно махалъ своимъ желзнымъ крюкомъ и страшно моргаль глазами, откуда и слдовало, что онъ имлъ съ этою двицей нкоторыя таинственныя сношенія. Необычайное безпокойство и, такъ сказать, буйная взволнованность м-ра Тутса, ршительно компрометировали деликатное положеніе этой двицы. Неспособный боле оставаться на кладбищ добычей мучительныхъ размышленій и, безъ сомннія, желая засвидтельствовать свое уваженіе церковной служб, которую нкоторымъ образомъ онъ пріостановилъ, м-ръ Тутсъ внезапно воротился опять, но уже не на прежнее мсто, a на порожнее сдалище подл самой паперти, гд онъ расположился между двумя почтенными старушками, имвшими обыкновеніе получать отъ доброхотныхъ дателей недльную порцію хлба. Оставаясь въ этомъ обществ, несчастный молодой джентльменъ не преминулъ обратить на себя вниманіе всей публики, которая невольно устремляла изумленные взоры на его растрепанные волосы и энергическіе жесты. Наконецъ, онъ не выдержалъ и опять опрометью бросился изъ церкви. Не смя боле войти въ храмъ Божій и однако желая принять нкоторое участіе въ богослуженіи, м-ръ Тутсъ время отъ времени выставлялъ свое лицо въ какомъ-нибудь изъ окошекъ, a такъ какъ было очень много окошекъ, доступныхъ снаружи для его наблюденій, и такъ какъ, съ другой стороны, безпокойство его увеличивалось съ минуты на минуту, то слушатели, занятые теперь во время проповди исключительно этимъ джентльменомъ, сочли неизбжно необходимымъ слдить за всми окошками разомъ, ибо невозможно было опредлить, въ какой сторон произойдетъ интересное появленіе фигуры м-ра Тутса. Его движенія на кладбищ были до того стремительны и эксцентричны, что онъ опрокидывалъ вообіце всевозможные выкладки и соображенія своихъ наблюдателей и появлялся тамъ, гд его всего мене ожидали. Эти мистическія представленія становились тмъ забавне, что ему было довольно трудно просовывать свою голову, и между тмъ какъ онъ былъ занятъ этой операціей, публика уже любовалась импровизированнымъ спектаклемъ. Замтивъ, наконецъ, что глаза всхъ зрителей обращены на его фигуру, м-ръ Тутсъ оторвался отъ послдняго окошка, и этимъ окончилась послдняя сцена, которую съ такимъ искусствомъ онъ разыгралъ на потху всей компаніи.

Вс эти выходки м-ра Тутса и чрезмрная бурливость капитана Куттля совсмъ разстроили двицу Нипперъ, и она была очень рада, когда дождалась окончанія обдни. При выход изъ церкви она бросила даже суровый взглядъ на м-ра Тутса и была съ нимъ строга во всю дорогу. Къ счастью, впрочемъ, бдный молодой человкъ не замчалъ своей опалы, и во всю дорогу былъ чрезвычайно краснорчивъ въ разговорахъ съ капитаномъ, который услышалъ теперь въ послдній разъ, что м-ръ Тутсъ, оторванный однажды навсегда отъ владычицы своего сердца, не видитъ впереди ничего, кром тсной и мрачной могилы, готовой поглотить его со всми блистательными надеждами и планами.

Быстро летли дни одинъ за другимъ, и, наконецъ, наступилъ послдній вечеръ передъ свадьбой. Общество собралось y деревяннаго мичмана наверху и заняло вс покои, такъ какъ во всемъ дом не было теперь другихъ жильцовъ и мичманъ былъ единственнымъ владльцемъ этого апартамента. Вс были спокойны и серьезны, представляя впереди утреннюю перспективу, и вс были умренно веселы. Флоренса сидла подл Вальтера и доканчивала вышивать свой прощальный подарокъ капитану Куттлю, м-ръ Тутсъ, подъ руководствомъ и верховнымъ надзоромъ двицы Нипперъ, игралъ съ капитаномъ въ пикетъ. Миссъ Нипперъ, съ таинственнымъ и глубокомысленнымъ видомъ, заглядывала въ карты и длала вс необходимыя соображенія относительно ходовъ и взятокъ. Діогенъ слушалъ очень внимательно и по временамъ разражался какимъ-то двусмысленнымъ лаемъ, котораго, казалось, стыдился и самъ, сомнваясь, повидимому, въ основательности повода къ своимъ подозрніямъ.

— Тише, любезный, тише! — говорилъ капитанъ Діогену. — Что съ тобой сдлалось? Ты, пріятель, кажется, сегодня не въ дух.

Діогенъ завилялъ хвостомъ, но тотчасъ опять насторожилъ уши и огласилъ комнату новымъ двусмысленнымъ лаемъ, въ которомъ поспшилъ извиниться передъ капитаномъ, положивъ свою морду на его колни.

— Я того мннія, — сказалъ капитанъ, разглаживая своимъ крюкомъ діогенову шерсть, — что твои подозрнія относятся къ м-съ Ричардсъ, но если ты разсудителенъ, какимъ я всегда тебя считалъ, ты долженъ перемнить свои мысли, такъ какъ м-съ Ричардсъ женщина хорошая, и это ты могъ бы замтить по ея глазамъ. Ну, пріятель, — продолжалъ капитанъ, обращаясь къ м-ру Тутсу, — если ты готовъ, такъ отваливай.

Говоря это, капитанъ погрузился весь въ свою игру, но вдругъ карты вывалились изъ его рукъ, глаза и ротъ открылись, ноги подкосились, и онъ растянулся въ своемъ кресл такимъ образомъ, что во всей его поз обнаружилось самое экстренное изумленіе. Оглянувшись вокругъ на всю компанію и видя, что никто не замчаетъ причины его столбняка, капитанъ перевелъ духъ, разразился страшнымъ ударомъ по столу, проревлъ громовымъ голосомъ: ‘Соломонъ Гильсъ, эгой!’ и повалился въ объятія опустошеннаго непогодами камзола, который входилъ въ комнату, сопровождаемый Полли.

Еще минута — и Вальтеръ былъ въ объятіяхъ опустошеннаго непогодами камзола. Еще минута — и Флоренса была въ его объятіяхъ. Еще и еще минута — и капитанъ Куттль принялся обнимать м-съ Ричардсъ и миссъ Нипперъ и свирпо пожимать руки м-ру Тутсу, восклицая: ‘Ура, любезный другъ, ур-р-ра!’ — Ошеломленный этой непостижимой сценой, м-ръ Тутсъ, не зная самъ, что длаетъ, съ большою учтивостью отвчалъ:

— Безъ сомннія, капитанъ Гильсъ, ваша правда, покорно васъ благодарю!

Опустошенный непогодами камзолъ, равно какъ шапка и дорожный шарфъ, не мене опустошенные бурей и дождями, отвернулись отъ капитана и Флоренсы къ Вальтеру, и вдругъ изъ подъ всхъ этихъ статей раздались звуки на подобіе стариковскаго плача, между тмъ какъ косматые рукава плотно обвивались вокругъ Вальтеровой шеи. Во время этой паузы продолжалось всеобщее молчаніе, и капитанъ съ большимъ усердіемъ полировалъ свою переносицу. Когда, наконецъ, Флоренса и Вальтеръ сбросили съ плечъ пришельца гороховый камзолъ со всми принадлежностями, глазамъ общества представился во всей красот разоблаченный инструментальный мастеръ, тощій, тонкій, изнуренный старичекъ въ своемъ прежнемъ валлійскомъ парик, въ кофейномъ сюртук со свтлыми пуговицами и съ неизмннымъ хронометромъ, который издавалъ умильные звуки въ полосатомъ жилет.

— Бухта человческихъ познаній, палата широкаго ума! — возопилъ лучезарный капитанъ. — Соль Гильсъ, Соль Гильсъ, гд ты скрывался отъ насъ въ это долгое время, старинный мой товарищъ?

— Я слпъ и нмъ, и глухъ отъ радости, любезный Недъ! — отвчалъ старикъ.

— Самый его голосъ теперь, какъ и всегда, настоящая труба человческой науки! — говорилъ капитанъ, озирая стараго друга съ неимоврнымъ восторгомъ. — Возсядь, Соломонъ, посреди своего винограда и смоковницъ и, какъ древній патріархъ, повствуй намъ, своимъ гроздіямъ, о странствованіяхъ и чудныхъ приключеніяхъ на твоемъ пути. Голосъ твой могучъ, и рчь твоя сладка. О голосъ, голосъ!… Помнишь ли, какъ пробуждалъ ты меня отъ глубокаго сна, когда я лежалъ утомленный на лож праздности и нги! Воструби, Соломонъ, и да разсются впрахъ вс враги твои. Видхъ очима превозносящася, яко кедръ ливанскій, и мимо идохъ, и ce не б взыскахъ кости его и обртостася. Аминь. Пріискать въ книг Товита и положить закладки.

Капитанъ слъ на мсто съ видомъ человка, которому витіеватой рчью посчастливилось удачно выразить общія чувства всхъ и каждаго, но вдрутъ онъ вскочилъ опять, чтобы представить м-ра Тутса, который во все это время былъ очень озадачень прибытіемъ человка, неизвстно почему присвоившаго себ фамилію Гильса.

— Хотя, сэръ, — лепеталъ м-ръ Тутсъ, — я не имлъ удовольствія пользоваться вашимъ знакомствомъ, прежде чмъ вы… прежде чмъ…

— Потерялись изъ виду, оставаясь любезнымъ для памяти, — тихонько подсказалъ капитанъ.

— Точно такъ. Благодарю васъ, капитанъ Гильсъ. Хотя я не имлъ удовольствія пользоваться вашимъ знакомствомъ, м-ръ… м-ръ… Сольсъ, — продолжалъ Тутсъ, напавшій на это имя по вдохновенію свтлой мысли, — прежде, чмъ случилось то, что должно было случиться, однако, увряю васъ, я имю величайшее удовольствіе… ну, вы плнимаете, съ вами познакомиться. Надюсь, сэръ, — заключилъ м-ръ Тутсъ, — вы совершенно здоровы и благополучны.

Посл этого комплимента м-ръ Тутсъ покраснлъ, какъ піонъ, и подарилъ компанію самодовольной улыбкой.

Инструментальный мастеръ услся въ уголку между Вальтеромъ и Флоренсой и, кивиувъ на Полли, которая въ эту минуту была олицетвореніемъ неподдльнаго восторга, отвчалъ капитану такимъ образомъ:

— Недъ Куттль, дружокъ мой, хотя я слышалъ кое-что о здшнихъ перемнахъ отъ прекрасной моей пріятельницы … какое y ней доброе, пріятное лицо! — сказалъ старикъ, потирая руками отъ полноты сердечной услады.

— Внимайте ему! — пробасилъ капитанъ серьезнымъ тономъ. — Женщина соблазняетъ весь человческій родъ. Припомни, любезный, исторію Ветхаго Завта, заключилъ онъ, обращаясь къ м-ру Тутсу.

— Постараюсь, капитанъ Гильсъ. Покорно васъ благодарю, — отвчалъ м-ръ Тутсъ.

— Хотя я слышалъ кое-что отъ нея о здшнихъ перемнахъ, — продолжалъ инструментальный мастеръ, вынувъ изъ кармана очки и попрежнему надвая ихъ на свой лобъ, — однако он такъ велики и неожиданны, и я до того обрадованъ свиданіемъ съ моимъ ненагляднымъ племянникомъ и съ… — взглянувъ на Флоренсу, которая потупила глаза, онъ не ршился докончить фразы — … что я… сегодня ничего не могу сказать. Но почему же ты, милый Недъ Куттль, не писалъ ко мн?

Изумленіе, отразившееся въ чертахъ капитанскаго лица, положительно устрашило м-ра Тутса, и онъ не могъ оторвать отъ него своихъ глазъ.

— Не писалъ! — повторилъ капитанъ. — Писалъ, Соль Гильсъ!

— Ну да, — продолжалъ старикъ, — отчего бы теб не написать въ Барбадосъ, напримръ, или въ Ямайку, или въ Демерару? Вдь я же тебя просилъ.

— Ты меня просилъ, Соль Гильсъ!

— Да, да, мой другъ! Разв ты не знаешь? Неужто забылъ! Я писалъ теб каждый разъ.

Капитанъ снялъ лощеную шляпу, повсилъ ее на свой крюкъ и, разглаживая рукою затылокъ, глядлъ на все собраніе, представляя своей особой совершеннйшій идеалъ воплощеннаго удивленія.

— Ты, по-видимому, не понимаешь меня, мой другъ! — замтилъ старикъ.

— Соль Гильсъ, — возразилъ капитанъ посл продолжительнаго молчанія, — ты меня сдрейфовалъ на самый экваторъ и пробилъ напроломъ. Удли, почтенный другъ, пару словъ насчетъ своихъ приключеній. Неужто Эдуардъ Куттль будетъ стоять на мели? — заключилъ капитанъ, переминаясь и осматриваясь во вс стороны.

— По крайней мр, ты знаешь, милый Недъ, зачмъ я ухалъ отсюда. Вскрылъ ли ты мой пакетъ?

— Да, да, да, — отвчалъ капитанъ скороговоркой. — Разумется, я вскрылъ твой пакетъ.

— И прочелъ? — сказалъ старикъ.

— Какъ не прочесть? — отвчалъ капитанъ, изъявляя готовность отдать полный отчетъ въ содержаніи пакета. — Вотъ что писалъ ты: ‘Милый мой, Недъ Куттль! Оставляя теперь Лондонъ для отправленія въ Вестъ-Индію, въ надежд получить какія-нибудь извстія о миломъ племянник’ … баста! вотъ твой милый племянникъ, вотъ дорогой нашъ Вальтеръ! — сказалъ капитанъ, какъ будто обрадованный тмъ, что могъ остановить свои мысли на такомъ явленіи, которое по своей дйствительности не подлежало никакому сомннію.

— Ладно, любезный другъ. Теперь остановимся на минуту. Первый разъ я писалъ къ теб изъ Барбадоса, и если ты хорошо помнишь, я говорилъ въ томъ письм, что хотя еще далеко не прошло двнадцати мсяцевъ, я съ радостью уполномачиваю тебя вскрыть пакетъ, такъ какъ въ немъ объяснена причина моего отъзда. Ладно, Недъ Куттль. Во второй, третій, a можетъ, и четвертый разъ я писал ь къ теб изъ Ямайки, подробно объясння, что дла мои не подвинулись впередъ, что о Вальтер нтъ ни слуху, ни духу, и что все-таки я не ршаюсь воротиться въ Лондонъ, пока не получу о немъ какихъ-нибудь извстій. Потомъ я, кажется, писалъ къ теб изъ Демерары, не такъ ли, мой другъ?

— Онъ полагаетъ, что писалъ изъ Демерары, уфъ! — воскликнулъ капитанъ, безнадежно озираясь вокругъ.

— Я говорилъ въ томъ письм, что покамстъ все еще нтъ никакихъ врныхъ извстій, но что я нашелъ въ этой части свта многихъ изъ своихъ старинныхъ земляковъ, которые мн оказали кое-какія услуги. Они принимали большое участіе въ моихъ странствованіяхъ, и вс вообще жалли о моей судьб. Въ ту пору я начиналъ думать, что мн суждено до могилы скитаться по блому свту, отыскивая слдовъ пропавшаго мальчика.

— Тамо сдохомъ и плакахомъ, на ркахъ вавилонскихъ. Внимайте ему! — замтилъ капитанъ глубокомысленнымъ тономъ.

— Воротившись опять въ Барбадосъ, я услыхалъ, наконецъ, что мой племянникъ Божіею милостью живъ и здоровъ и находится въ большомъ почет на купеческомъ корабл, который ведетъ чайную торговлю съ Китаемъ. Тогда и я, Недъ Кутгль, не теряя времени, слъ на первый корабль, и вотъ, слава Богу, пріхалъ на родину благополучно и вижу свой счастливый домъ.

Капитанъ склонилъ голову съ великимъ благоговніемъ, поднялъ къ потолочному окну свой крюкъ и осмотрлъ одного за другимъ всхъ членовъ общегтва, начиная съ м-ра Тутса и оканчивая инструментальнымъ мастеромъ. Потомъ онъ сказалъ съ большою важностью:

— Соломонъ Гильсъ! замчаніе, которое я намренъ предложить, способно разорвать паруса твоего летучаго разума, переломать вс снасти твоихъ догадокъ и перепутать вс канаты твоихъ размышленій. Ни одно изъ этихъ писемъ не было передано Эдуарду Куттлю. Ни одного изъ этихъ писемъ, — повторилъ капитанъ, придавая этой деклараціи соотвтственную торжественность, — не получилъ Эдуардъ Куттль, мореходъ великобританскій, избравшій по доброй вол и благому произволу мстомъ своего жительства городъ Лондоиъ, столицу трехъ Соединенныхъ королевствъ!

— И писалъ-то я ихъ собственноручно! И отправлялъ-то я ихъ собственноручно! Корабельная площадь, номеръ девятый! — воскликнулъ старикъ Соломонъ!

Багровая краска выстуиила на лиц капитана, и глаза чуть не закатились подъ лобъ.

— Соломонъ Гильсъ, любезный другъ, что ты разумешь подъ номеромъ девятымъ на Корабельной площади? — спросилъ капитанъ.

— Какъ что разумю? Твою квартиру, Недъ Куттль, — квартиру y м-съ … какъ бишь ее зовутъ? Я иной разъ забываю собственное свое имя. Что длать? Я давио отсталъ отъ времени, ты это знаешь. М-съ …

— Соль Гильсъ! — возгласилъ капитанъ, какъ будто собираясь сдлать самое невроятное предположеніе въ мір, — неужто y тебя на ум фамилія м-съ Макъ Стингеръ?

— Ну да, мой другъ, что же тутъ удивительнаго? — возразилъ инструментальный мастеръ. — Я адресовалъ свои письма на имя м-съ Макъ Стингеръ.

Капитанъ открылъ свои глаза до послдней степени возможной широты, испустилъ изъ своихъ устъ длинный-предлинный и пронзительный свистъ самаго меланхолическаго свойства и остановился среди комнаты, глазя на всхъ съ дикимъ и безмолвнымъ любопытствомъ.

— Поясни намъ еще разъ свою загадку, Соломонъ! — проговорилъ онъ наконецъ.

— Вс эти письма, — отвчалъ дядя Соль, барабаня правой рукой по столу съ такимъ врнымъ тактомъ, который могъ бы сдлать честь даже непреложному хронометру въ его карман, — вс эти письма писалъ я собственноручно, отправлялъ собственноручно и адресовалъ такимъ образомъ: ‘Капитану Куттлю, въ дом м-съ Макъ Стингеръ, что на Корабельной площади, номеръ девятый’,

Капитанъ сдернулъ съ крюка свою лощеную шляпу, заглянулъ въ ея тулью, надлъ на голову и слъ на стулъ.

— Други мои! — сказалъ капитанъ, озирая изумленными глазами все собраніе, — я дезертировалъ и скрылся оттуда!

— И никто не зналъ, куда вы ушли? — поспшно вскричалъ Вальтеръ.

— Помилуй тебя Богъ, любезный другь! — сказалъ капитанъ, покачивая головой. — Она бы никогда не отпустила меня въ эти предлы, чтобы хранить и опекать собственность дяди Соломона. Ничего не оставалось длать, какъ бжать и укрыться. Господи, помилуй! Ты ее видлъ во время затишья, a посмотрлъ бы ты, какъ она волнуется во время бурнаго своего гнва — уфъ! Замть это хорошенько!

— Я желала бы посмотрть! — тихонько замтила миссъ Нипперъ.

— Будто бы, моя милая, будто бы? — возразилъ капитанъ. — Это длаетъ вамъ честь, но вы едва ли знаете, что нтъ на свт лютаго звря, который бы превзошель ее своимъ свирпствомъ. Мой сундукъ вырученъ и принесенъ отъ нея такимъ человкомъ, который, можетъ быть, одинъ только и есть на бломъ свт. Нтъ, не хорошо было отсылать письма на Корабельную площадь! М-съ Макъ Стингеръ, разумется, не приняла ни одного, и я еще не знаю, какъ раздлался сь иею бдный почтальонь!

— Стало быть, довольно ясно, капитанъ Куттль, — сказалъ Вальтеръ, — что вс мы, и вы, и дядя Соль въ особенности должны за свое безпокойство благодарить м-съ Макъ Стингеръ.

Этотъ пунктъ относительно одолженія, оказаннаго всему обществу ршительною вдовою покойнаго м-ра Макъ Стингера, былъ самъ по себ до того очевиденъ, что капитанъ не счелъ нужнымъ длать дальнйшихъ возраженій, но ему нкоторымъ образомъ было стыдно за свое положеніе, и его почтенное чело покрылось мрачными облаками, хотя никто боле не склонялъ бесды на щекотливый предметъ, и особенно Вальтеръ, помнившій свой послдній разговоръ насчетъ странной Соломоновой судьбы. Мало-по-малу лицо Куттля совершенно прояснилось, онъ стремительно вскочилъ съ своего мста и, обходя съ лучезарной улыбкой членовъ маленькаго общества, принялся съ большимъ усердіемъ каждому пожимать руки, и эта церемонія продолжалась около пяти минутъ.

Потолковавъ еще нсколько времени относительно опасностей и приключеній на морскомъ пути, вс члены общества, за исключеніемъ Вальтера, оставили комнату Флоренсы и пошли въ гостиную. Черезъ нсколько минутъ къ нимъ присоединился и Вальтеръ, который сказалъ, что Флоренса немного нездорова и легла въ постель. Хотя они никакъ не могли потревожить ее своими голосами, однако вс посл этого начали говорить шепотомъ, и каждый, по своему, распространялся въ похвалахъ прекрасной молодой невст Вальтера Гэя. Дядя Соломонъ, съ неизъяснимымъ удовольствіемъ, услышалъ о ней подробнйшій отчетъ, a м-ръ Тутсъ былъ просто на седьмомъ неб, когда Вальтеръ въ своемъ разговор деликатно косулся важныхъ услугъ, сдлавшихъ его присутствіе необходимымъ въ этомъ дом.

— М-ръ Тутсъ, — сказалъ Вальтеръ, прощаясь съ этимъ джентльменомъ, — завтра поутру, надюсь, мы увидимся?

— Лейтенантъ Вальтеръ, — отвчалъ Тутсъ, съ жаромъ ухвативъ его руку, — конечно, я завтра буду, непремнно буду.

— Мы встртимся съ вами въ послдній разъ и распрощаемся надолго, надолго. Человкъ съ вашимъ благороднымъ сердцемъ долженъ чувствовать, какъ много ему обязаны. Я увренъ, вы понимаете, что я навсегда останусь вамъ благодаренъ.

— Лейтенантъ Вальтеръ, мн весьма пріятно чувствовать, что вы имете причины говорить въ такомъ тон.

— Ныншнимъ вечеромъ, когда вы оставили насъ однихъ, Флоренса, прощаясь съ своей двической жизнью, просила меня сказать вамъ, что она чувствуетъ къ вамъ глубокое уваженіе…

М-ръ Тутсъ облокотился на косякъ и закрылъ рукой свои глаза.

— Флоренса говорила, что никогда не будетъ y нея друга благородне, честне, великодушне васъ, и что она никогда не забудетъ вашего къ ней искренняго расположенія. Она просила сказать, что вспомнитъ о васъ въ своей молитв въ этотъ торжественный вечеръ ея жизни, и надется, что вы будете по временамъ о ней думать, когда она отправнтся въ свою далекую дорогу. Долженъ ли я сказать ей что-нибудь отъ васъ?

— Скажите, лейтенантъ Вальтеръ, что я стану думать о ней каждый деиь, и всегда съ чувствомъ душевнаго удовольствія, что она соединилась съ человкомъ, котораго она любитъ и который любитъ ее самъ. Скажите, я увренъ, что избранный супругъ достоинъ ея — даже ея — и что я радуюсь ея счастью.

Послднія слова м-ръ Тутсъ произнесъ выразительно и ясно, не облокачиваясь на дверь и не отирая своихъ глазъ. Потомъ онъ съ большимъ жаромъ пожалъ Вальтеру руку, пожелалъ ему спокойной ночи и скорыми шагами отправился домой.

М-ръ Тутсъ ходилъ въ сопровожденіи Лапчатаго Гуся, котораго онъ въ послднее время бралъ съ собою каждый вечеръ и оставлялъ въ магазин, изъ опасенія, какъ бы не повстрчались снаружи какія-нибудь непредвиднныя обстоятельства, въ которыхъ опытность и сила этого знаменитаго героя могли очень пригодиться юному мичману. На этотъ разъ Лапчатый Гусь былъ, казалось, очень не въ дух, и м-ръ Тутсъ, оглядываясь черезъ плечо въ ту сторону, гд жила Флоренса, замтилъ съ нкоторымъ изумленіемъ, что его спутникъ бросаетъ косые взгляды, собираясь, по-видимому, раздразнить и отколотить какого-нибудь пшехода. По прибытіи домой, профессоръ кулачнаго искусства проводилъ м-ра Тутса въ его покои, но вмсто того, чтобы тотчасъ же, по обыкновенію, убраться въ свою спальню, онъ остановился передъ нимъ, взвшивая обими руками свою блую шляпу и дергая себя за носъ съ ршительнымъ видомъ неуваженія къ своему патрону.

Занятый собственными своими мыслями, м-ръ Тутсъ сначала не замчалъ всхъ этихъ движеній до тхъ поръ, пока. Лапчатый Гусь, выведенный изь терпнія, не произвелъ нсколькихъ хрупкихъ звуковъ своимъ языкомъ и губами, чтобы привлечь вниманіе разсяннаго патрона.

— Ну, хозяинъ, — сказалъ Лапчатый Гусь угрюмымъ тономъ, уловивъ, наконецъ, взоръ м-ра Тутса, — я желаю знать, кончится ли когда-нибудь этотъ демонскій триктракъ, или вы хотите остаться въ проигрыш?

— Объяснитесь, я васъ не понимаю.

— Тутъ нечего толковать, хозяинъ, я не бросаю словъ наобумъ. Идти, такъ идти напроломъ, — вотъ въ чемъ штука. Кому изъ нихъ поддать туза?

Предложивъ этотъ вопросъ, ярый боксеръ бросилъ свою шляпу, отступилъ на два шага, размахнулся и нанесъ правою рукою неистовый ударъ воображаемому непріятелю.

— Вотъ какъ, хозяинъ! — воскликнулъ Лапчатый Гусь, франтовски повертывая головой. — Ну, что же? Напроломъ или въ разсыпную? какъ?

— Гусь, выраженія ваши грубы, и я не понимаю вашей мысли, — возразилъ м-ръ Тутсъ.

— Какъ такъ? Я сказалъ, что слдуетъ, и сказалъ не по-тарабарски. Вотъ что! A это съ вашей стороны низко, сэръ.

— Что такое низко? — спросилъ м-ръ Тутсъ.

— A вотъ что! — сказалъ Гусь, неистово потирая свой расплющенный носъ. — Хотите вы знать? Извольте, хозяинъ. Вамъ слдовало задать туза этому чопорному верзил и перекосить его пополамъ, — a вы что? — Подъ именемъ верзилы, очевидно, неистовый боксеръ понималъ здсь мистера Домби.

— Вамъ вмст со мною можно было свернуть башку этому молокососу и раздавить всю его сволочь, a вы что сдлали? Что вы сдлали, м-ръ Тутсъ? Фуй! Это низко, гадко, — заключилъ боксеръ презрительнымъ тономъ.

— Гусь! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ, — вы настоящій коршунъ! Ваши чувства злобны и зврски!

— Мои чувства, хозяинъ! Вотъ мои чувства: низости я не стерплю, не снесу, не спущу, и оторву голову самому черту! Было бы вамъ это извстно, м-ръ Тутсъ! Меня знаютъ и въ трактир ‘Малаго Слона’. Гд же знаютъ васъ, м-ръ Тутсъ? Нигд. A почему? Потому, что вы низкій человкъ! Вотъ оно что!

— Послушайте Гусь! — сказалъ м-ръ Тутсъ, — вы гадки въ моихъ глазахъ, и я васъ презираю.

— Ладно, хозяинъ! — отвчалъ Гусь, надвая шляпу. — Вотъ мы стоимъ здсь съ глазу на глазъ. Что же изъ этого? Вы уже обижаете меня не первый разъ. Ну, и чертъ съ вами, пропадай мои труды и врная служба: дайте мн завтра банковый билетъ въ пятьдесятъ фунтовъ и разойдемся съ Богомъ! Я незлопамятенъ.

— Посл ненавистной злобы, которую вы высказали, мн очень пріятно разстаться съ вами на этихъ условіяхъ.

— И баста! Торгъ нашъ конченъ. Съ низкими людьми нашъ братъ не любитъ распространяться. Прощайте, м-ръ Тутсъ! Благодаримъ за хлбъ, за соль!

Съ этими словами онъ хлопнулъ дверью и, размахивая руками, пошелъ въ свою комнату, очень довольный плутовскою сдлкой.

Скоро м-ръ Тутсъ заснулъ спокойнымъ сномъ, и грезилась ему всю ночь счастливая Флоренса, которая, въ свою очередь, думала о м-р Тутс, какъ о лучшемъ своемъ друг въ эту послднюю ночь ея двичьей жизни.

Глава LVII.

Другая свадьба.

М-ръ Саундсъ, церковный сторожъ, и м-съ Миффъ, смотрительница церковныхъ ложъ, рано прнсутствуютъ на своихъ обычныхъ постахъ въ грандіозной церкви, гд внчался м-ръ Домби. Желтый старый джентльменъ изъ Индіи вступаетъ нынче поутру въ законный бракъ съ молодою леди, и христіанскій людъ ожидаетъ y ограды шесть великолпныхъ каретъ, и м-съ Миффъ повствуетъ съ озабоченнымъ видомъ, что старый желтый джентльменъ мотъ бы, безъ малйшаго убытка, вымостить свою дорогу къ церкви изумрудами и яхонтами. Брачное благословеніе будетъ совершать достопочтенный, сдовласый пасторъ, a вручителемъ невсты будетъ нкто, нарочно прибывшій изъ конной гвардіи, чтобы сдлать джентльмену этотъ экстраординарный подарокъ.

М-съ Миффъ оказываетъ ныншнимъ утромъ большое нетерпніе и страшно негодуетъ на простой народъ. Ея мннія на этотъ счетъ всегда проникнуты необыкновенной строгостью, и она ршительно объявляетъ, что бднякамъ никакъ не слдуетъ жениться, м-съ Миффъ не изучаетъ политической экономіи, и, по ея понятіямъ, вс эти экономисты — препустйшіе люди, и вдобавокъ такіе же еретики, какъ анабаптисты, квакеры и такъ дале.

— Ну къ чему, скажите пожалуйста, эта сволочь хлопочетъ насчетъ женитьбы, — восклицаетъ почтенная смотрительница ложъ, — вы извольте для нихъ суетиться, какъ обыкновенно, a они дарять вамъ шиллинги и пенсы на мсто червонцевъ, да еще ничего потомъ не хотятъ платить за свои мста?

М-ръ Саундсъ гораздо снисходительне и придерживается на этотъ счетъ филантропическихъ идей, потому, можетъ быть, что ему нтъ никакого дохода отъ церковныхъ ложь.

— Отчего же имъ и не жениться, матушка моя? — отвчаетъ м-ръ Саундсъ. — Люди молодые, — пусть ихъ! Къ тому же y насъ есть народныя училища, куда надобно учителей, и національное войско, для котораго нужны солдаты, a гд ихъ взять, если не позволять жениться этимъ ребятамъ? Нтъ, матушка моя, пусть ихъ женятся.

М-ръ Саундсъ засдалъ на ступеняхъ паперти, a м-съ Миффъ выметала пыль, когда вошла въ церковь прекрасная молодая чета въ простомъ и скромномъ костюм. Сухопарая смотрительница ложъ сдлала крутой поворотъ, и въ голов ея сейчасъ родилась мысль, что молодые люди въ бгахъ отъ своихъ родныхъ и хотятъ обвнчаться втихомолку. Но они пришли не внчаться: имъ просто нужно походить внутри церкви, и когда молодой человкъ звякнулъ щедрымъ комплиментомь по морщинистой ладони м-съ Миффъ, ея кислое лицо прояснилось, и жалкая шляпка ея заколыхалась во вс стороны.

Продолжая мести полъ и взбивать подушки для нжныхъ колнъ желтаго джентльмена, м-съ Миффъ не спускаетъ своихъ рысьихъ глазъ съ молодой четы, которая бродитъ по церкви.

— Ну, голубчики! — шепчетъ м-съ Миффъ, закашливаясь сухимъ кашлемъ, — если я не слишкомъ ошибаюсь, быть вамъ на этихъ дняхъ въ нашихъ рукахъ!

Они смотрятъ на мраморную доску въ стн, воздвигнутую въ честь какого-то покойника. Они очень далеко отъ м-съ Миффъ, но ея прищуренный глазъ видитъ хорошо, какъ она оперлась на его руку, и какъ онъ склонился надъ ея головой.

— Да, да, голубчики, вижу васъ насквозь, — говоритъ м-съ Миффъ, — зрлая пара!

Ничего, впрочемъ, сентиментальнаго не было въ этомъ замчаніи смотрительницы церковныхъ ложъ. Она смотритъ на предметы съ коммерческой точки зрнія, и въ этомъ отношеніи зрлыя пары имютъ для нея такой же интересъ, какъ и выкрашенные гробы. Сухопарая, тощая, рыхлая и чахлая старушенка, она давнымъ-давно подавила въ себ человческія чувства, и никто изъ живущихъ на земл не пробуждалъ ея симпатіи. М-ръ Саундсъ, мужчина толстый и мясистый, въ сюртук коричневаго цвта съ искрой, иметъ совсмъ противоположную натуру. Когда они оба остановились на ступеняхъ крыльца, наблюдая молодую чету при выход ея изъ церкви, м-ръ Саундсъ замчаетъ, что y нея хорошенькое личико, но потомъ, разсмотрвъ ее ближе, прибавляетъ:

— Эта двушка необыкновенная красавица, не правда ли, м-съ Миффъ? Вы, я полагаю, могли бы назвать ее розовымъ бутончикомъ, не такъ ли?

М-съ Миффъ длаетъ кивокь своей жалкой шляпкой, но внутренно досадуетъ на втренаго старика и шепчетъ про себя, что хотя бы м-ръ Саундсъ предложилъ ей золотыя горы она не согласилась бы сдлаться его женой, будь онъ сторожемъ милліонъ разъ.

О чемъ же между тмъ поговариваютъ молодые люди при выход изъ церковной ограды?

— Благодарю тебя, милый Вальтеръ. Теперь я спокойно могу оставить родину и везд буду счастлива.

— A по возвращеніи назадъ, Флоренса, мы опять придемъ сюда и взглянемъ на его могилу.

Флоренса поднимаетъ заплаканные глазки на его доброе лицо и крпко пожимаетъ его руку.

— Еще рано, Вальтеръ, и улицы почти совершенно пусты. Погуляемъ.

— Но ты устанешь, мой ангелъ.

— О нтъ! Я слишкомъ устала первый разъ, когда мы гуляли съ тобою вмст, но сегодня я не устану.

Такимъ образомъ Вальтеръ и Флоренса, раннимъ утромъ въ день своего внчанья, гуляютъ рука объ руку по улицамъ пустого города.

Они теперь одни въ цломъ мір, и даже во время ихь первой дтской прогулки свтъ не былъ такъ удаленъ отъ нихъ, какъ въ этотъ торжественный день ихъ жизни. Но въ т младенческіе годы земля подъ ихъ ногами далеко не имла такого очарованія, какъ теперь. Дтская доврчивость и любовь измняются, проходятъ и опять возобновляются во многихъ мстахъ, но женственное сердце Флоренсы, съ его нераздльными сокровищами, могло быть уступлено разъ, одинъ только разъ, и всякая перемна для него равносильна смертельному удару.

Они выбираютъ самыя тихія мста и уходятъ все дальше и дальше отъ той улицы, гд стоить ея отцовскій домъ. Прекрасное лтнее утро! Мрачный туманъ постепенно исчезаетъ, и солнце съ высоты горизонта привтствуетъ юную чету своими блестящими лучами. Сокровища не скрыты въ магазинахъ: драгоцнные камни, золото и серебро блестятъ на окнахъ ювелировъ, огромные дома бросаютъ на нихь свою тнь, когда они проходятъ мимо. Но черезъ тнь и черезъ свтъ они идутъ вмст, любуясь другъ на друга и не обращая ни малйшаго вниманія на окружающіе предметы. Ихъ земныя богатства заключены другъ въ друг, и не нужно имъ роскошныхъ палатъ для помщенія своихъ душевныхъ сокровищъ.

Мало-по-малу они зашли въ темныя, узкія улицы, гд солнце, то багровое, то желтое, виднется сквозь туманъ только на углахъ переулковъ и на малыхъ открытыхъ площадкахъ, гд торчатъ чахлыя деревья, длинныя каланчи, ограды запустлыхъ садовъ, или гд расположены бдныя кладбища съ почернвшими монументами и крестами. Полная любви и безпредльной вры, Флоренса идетъ впередъ черезъ узкіе дворы и тропинки по тнистымъ улицамъ, опершись на гордую руку прекраснаго юноши, который черезь нсколько часовь будетъ ея мужемъ.

Теперь ея сердце бьется сильне, когда Вальтеръ говоритъ, что они весьма недалеко отъ своей церкви. Они проходятъ мимо большихъ амбаровъ, гд стоятъ огромныя фуры и суетятся крикливые ямщики, Флоренса ихъ не видитъ и не слышитъ. Еще и еще нсколько шаговъ, воздухъ сдлался удушливъ, свтъ помрачился, и Флоренса дрожитъ на церковномъ порог.

Ихъ встрчаетъ низенькій, косматый старичекъ, звонарь и могильщикъ вмст, который бросаетъ на купель свою шляпу, какъ бы въ доказательство, что здсь онъ y себя дома. Онъ отводитъ юную чету въ старую, темную, пыльную, сколоченную изъ досокъ ризницу, похожую на деревянный шкапъ съ разобранными полками.

Какъ прекрасна въ этомъ старомъ пыльномъ мст молодая невста, для которой въ эту минуту обожаемый супругъ представляетъ всхъ ея родныхъ! Присутствуетъ здсь старый кистеръ, который содержитъ подъ низкимъ противоположнымъ сводомъ родъ газетной лавки съ огромными кипами бумагъ. Присутствуетъ старая пыльная смотрительница ложъ, которая содержитъ только самое себя, и находитъ, что этого для нея слишкомъ довольно. Присутствуетъ старый пыльный сторожъ, знакомецъ м-ра Тутса, который, собственно говоря, не иметъ никакого дла и безмятежно проводитъ свою мирную жизнь въ будк съ маленькимъ окномъ, куда ни разу не заглядывалъ глазъ любопытнаго смертнаго. Имются здсь пыльные деревянные планки и карнизы надъ алтаремъ, надъ ширмой, вокругъ галлереи и надъ надписью, сочиненною еще зиждителемъ храма сего въ тысяча шесть сотъ девяносто четвертомъ году. Имются старыя пыльныя звончатыя доски надъ каедрой и налоями, снабженными потребнымъ количествомъ пыльныхъ книгъ, истертыхъ рукою времени и перстами усердныхъ чтецовъ. Словомъ, въ этомъ мст собраны всевозможные закромы для пыли.

Пришли дядя Соль, капитанъ Куттль и м-ръ Тутсъ. Пасторъ облачается въ ризы, кистеръ хлопочетъ около налоя, женихъ и невста стоятъ предъ алтаремъ. Нтъ при невст никакой подруги, кром Сусанны Нипперъ, и отца замняетъ никто другой, какъ капитанъ Куттль. Какой-то человкъ на деревяшк, съ кускомъ яблока во рту и съ синей сумкой на плечахъ, заглядываетъ въ притворъ, озираетъ собраніе, но, не находя ничего назидательнаго, ковыляетъ вонъ изъ дверей, оглашая громкимъ эхомъ окружающее пространство.

Привтный лучъ не падаетъ на Флоренсу, когда она стоитъ на колняхъ предъ алтаремъ, опустивъ свою робкую голову. Утреннее свтило не заглядываетъ въ эти мрачныя стны. Снаружи на чахломъ дерев чирикаетъ неугомонный воробей, и черезъ щель на потолк черный дроздъ насвистываетъ свою безсмысленную псню, между тмъ какъ человкъ на деревяшк продолжаетъ ковылять по дорог!

Обвнчались молодые люди, подписали свои имена въ пыльномъ реестр, пасторъ разоблачился и отправился домой. Въ темномъ углу темной церкви Флоренса бросилась на шею Сусанны Нипперъ и зарыдала въ ея объятіяхъ. Глаза м-ра Тутса красны и пухлы. Капитанъ полируетъ переносицу. Дядя Соль скинулъ со лба очки и направилъ свои стопы къ дверямъ.

— Благослови тебя Богъ, Сусанна, милая Сусанна! Если теб придется когда свидтельствовать о моей любви и ея причинахъ, сдлай это, ради Вальтера! Прощай! прощай!

Они ршились не возвращаться въ предлы мичмана и отправиться прямо въ дорогу. Коляска ждетъ ихъ подл церковной ограды.

Миссъ Нипперъ не можетъ говоритъ: она задыхается, рыдаетъ и крпко жметъ въ объятіяхъ свою милую барышню. Подходитъ м-ръ Тутсъ, старается пробудить бодрость растроганной двицы и овладваетъ ею. Флоренса подаетъ ему руку отъ полноты своего сердца, благодаритъ дядю Соля, капитана Куттля и повергается въ объятія молодого супруга.

Но Сусанна опомнилась. Она не можетъ перенести мысли, что ея госпожа удетъ съ печальнымъ воспоминаніемъ о ней. Не такъ, совсмъ не такъ она думала распрощаться и осыпаеть себя сильными упреками за свою слабость. Отваживаясь на послднее усиліе, чгобы выдержать свой характеръ, она вырывается отъ м-ра Тутса, летитъ впередъ, чтобы догнать коляску и вывести на свое лицо прощальную улыбку. Капитанъ, угадывая ея намреніе, спшитъ за нею самъ, считая равномрно своей обязанностью развеселиться, если можно. Дядя Соль и м-ръ Тутсъ остаются одни подл церковной ограды и ожидаютъ возвращенія своихъ товарищей.

Коляска ухала, улица узка, тсна, загромождена, но Сусанна не теряетъ надежды. Капитанъ бжитъ за нею изо всхъ силъ, машетъ своей лощеной шляпой и длаетъ самые неистовые жесты.

Сусанна обгоняетъ капитана, длаетъ отчаянныя усилія и настигаетъ экипажъ. Она видитъ Вальтера, видитъ Флоренсу, кривляется, визжитъ и хлопаетъ руками.

— Миссъ Флой, голубушка! взгляните на меня! Мы вс теперь счастливы, вс, вс! Еще разъ прощайте, горлинка моя, прощайте!

Сама не зная какъ, Сусанна взбирается наверхъ коляски, обнимаетъ свою барышню, цлуетъ и надсаживается изо всхъ силъ.

— Мы теперь вс, вс счастливы, такъ счастливы, милая моя миссъ Флой! — говоритъ Сусанна съ подозрительными перерывами въ своемъ дыханіи. — Вы… вы не сердитесь на меня теперь? не сердятесь?

— Сержусь, Сусанна?

— Да, да, да, вы не сердитесь, моя душечка, я знаю, вотъ и капитанъ Куттль, вашъ пріятель, капитань! И онъ еще разъ хочетъ проститься!

— Ура, восторгъ моего сердца! — баситъ взволнованный капитанъ. — Ура, Валли! Ура, дружище! Ур-р-ра!

Что прикажете длать съ молодыми супругами, когда ихъ осаждаютъ съ одной стороны капитанъ Куттль, a съ другой — Сусанна Нипперъ? Volens nolens коляска подвигаетса впередъ, погоняемая сзади бурливымъ рокотомъ телгъ, кибитокъ, каретъ, между которыми вышла теперь небывалая путаница на узкой улиц. Но Сусанна Нипперъ храбро выдерживаетъ до конца свою трудную роль. На лиц ея веселая улыбка до послдней минуты, несмотря на досадныя слезы. Капитанъ Куттль, въ свою очередь, оглашаетъ воздухъ безконечными ура. Наконецъ, когда коляска скрылась изъ виду, онь еще разъ прогремлъ — Ур-ра!

Дядя Соль и м-ръ Тутсъ терпливо сидятъ въ оград на мшистомъ камн, вплоть до возвращенія Сусанны съ капитаномь Куттлемъ. Они не говорять, не длаютъ разспросовь, но совершенно довольны другъ другомъ и составляютъ превосходное общество. По прибытіи въ квартиру маленькаго мичмана, вся компанія садится за завтракъ, но никто не дотрогивается до лакомыхъ кусковъ. М-ръ Тутсъ посл завтрака говоритъ, что вечеркомъ зайдетъ опять и, простившись съ добрыми друзьями, слоняется по городу весь день, проникнутый неопредленнымъ ошущеніемъ, какъ будто онъ дв недли не ложился въ постель.

Носятся какія-то странныя чары надъ домомъ и въ той комнат, гд они бесдовали вмст и откуда выбыло такъ много. Чары увеличиваются, тяготютъ, но вмст съ тмъ распространяютъ какую-то усладу на горечь роковой разлуки. Вечеромъ м-ръ Тутсъ объявляетъ Сусанн, что во весь день онъ былъ несчастнйшимъ человкомъ въ мір, но что однако онъ свыкся съ своей грустью и не хотлъ бы съ ней разстаться. Оставшись съ миссъ Нипперъ, онъ вступаетъ съ нею въ самые откровенные разговоры и между прочимъ подробно излагаетъ исторію своихъ чувствъ и душевной муки посл того, какъ услышалъ отъ этой двицы, что миссъ Домби никогда его не полюбитъ. Они бесдуютъ долго, плачутъ горько, и м-ръ Тутсъ предлагаетъ, наконецъ, что не мшало бы имъ выйти со двора, чтобы купить что-нибудь на ужинъ. По изъявленіи согласія этой двицей, они накупаютъ множество маленькихъ бездлокъ и, при помощи м-съ Ричардсъ, изготовляютъ великолпный ужинъ, прежде чмъ капитанъ и старикъ Соломонъ воротились домой.

Капитанъ Куттль и дядя Соль ходили на корабль, чтобы помстить тамъ Діогена и поглазть на Вальтеровы вещи. Они распространяются сь большимъ восторгомъ насчетъ популярности Вальтера и насчетъ комфорта, изготовленнаго для юной супруги въ его кают, которую капитанъ называетъ не иначе какъ: ‘Чудо-загляднье!’ Оказывалось по веему, что молодой человкъ употребилъ большія старанія и облагороженный вкусъ для украшенія своего морского пріюта.

— Адмиральская каюта, — восклицаетъ капитанъ, — просто трынъ-трава передъ этимъ чудо-заглядньемъ, не правда ли?

Дядя Соль совершенно согласенъ съ этимъ мнніемъ.

Ho главнйшее наслажденіе капитана состоитъ въ совершеннйшей увренности, что его драгоцнные часы, равно какъ чайныя ложечки и сахарные щипчики находятся на корабельномъ борту. Онъ нсколько разъ возвращается къ этому предмету и съ неизъяснимымъ восторгомъ повторяетъ:

— Дурачина ты, Эдуардъ Куттль, мореходъ великобританскій! лучше ничего ты не могъ выдумать во всю твою долгую жизнь, какъ передать имъ эту собственность в_к_у_п_ и в_л_ю_б_! Это длаетъ теб честь, мой другъ! — заключаетъ капитанъ, разглаживая свои волосы желзнымъ крюкомъ.

Старый инструментальный мастеръ, противъ обыкновенія, туманенъ и разсянъ и слишкомъ принимаетъ къ сердцу послднее прощанье. Однако общество его стариннаго однокашника, Неда Куттля, служитъ для него великимъ утшеніемъ, и онъ садится за ужинъ съ умиленнымъ сердцемъ и веселымъ лицомъ.

— Мальчикъ мой спасенъ и на хорошей дорог! — говоритъ дядя Соль, потирая руки. — Что же мн длать, какъ не благодарить Всевышняго Творца и молиться о его счастіи?

Капитанъ, еще не занявшій мста за столомъ, обнаруживаетъ какое-то безпокойство, посматриваетъ сомнительно на м-ра Гильса и, взявшись, наконецъ, за спинку креселъ, произноситъ съ нкоторою торжественностью:

— Соломонъ! помнишь ли, мой другъ, въ подземныхъ департаментахъ имется y тебя бутылка старой мадеры: желательно бы употребить ее сегодня за здоровье Вальтера и его жены. Какъ ты объ этомъ думаешь, дружище?

Инструментальный мастеръ пристально взглянулъ на капитана, засунулъ руку въ боковой карманъ своего кофейнаго камзола, вынулъ заиисную книгу и при ней какое-то письмо.

— М-ру Домби, отъ Вальтера, — говоритъ старикъ, разсматривая адресъ. — Переслатъ черезъ три недли. Я прочту.

— ‘Милостивый государь, я женился на вашей дочери. Она отправилась со мною въ дальнюю дорогу. Безграничная преданность, разумется, не можетъ оправдать моихъ требованій на нее или на родственную связь съ вашимъ домомъ, я и не оправдываюсь.

‘Но почему, любя ее выше всхъ земныхъ существъ, я ршился однако же, безъ малйшаго угрызенія совсти, подвергнуть ее опасностямъ и случайностямъ своей жизни, — этого я вамъ не скажу. Вы знаете почему, вы ея отецъ.

‘Не упрекайте ея. Она никогда не упрекала васъ.

‘Не думаю и не надюсь, что вы когда-нибудь простите меня. Этого я всего мене ожидаю. Но если придетъ часъ, когда вамъ пріятно будетъ врить, что Флоренса иметъ подл себя человка, который поставилъ задачею своей жизни стереть изъ ея воспоминаній глубокіе слды прошедшей грусти, я торжественно васъ увряю, что въ тотъ часъ вы можете утвердиться въ этой вр’.

Соломонъ бережливо кладетъ письмо въ свою записную книжку, которал отправляегся опять въ боковой карманъ его кофейнаго камзола.

— Мы еще не станемъ пить послднюю бутылку старой мадеры, другъ мой Недъ! — говоритъ старикъ задумчивымъ тономъ. — Не время!

— Не время, — отвчаетъ капитанъ, — да, еще не время.

М-ръ Тутсъ и Сусанна думаютъ то же. Посл глубокаго молчанія они садятся за столъ и пьють молодое виио за счастье новобрачныхъ. Послдняя бутылка старой мадеры остается еще въ углу душнаго погреба подъ прикрытіемъ паутины и пыли.

* * *

Прошло нсколько дней. Величавый корабль распускаетъ свои блыя крылья и при попутномъ втр несется по волнамъ глубокаго моря.

Англійскіе матросы съ наивнымъ удивленіемъ всматриваются на палуб въ какую-то фигуру, прекрасную и нжную, граціозную и слабую, которая, однако, служитъ для нихъ порукой счастливаго пути. Это — Флоренса.

Ночь. Вальтеръ и Флоренса сидятъ на палуб одни, наблюдая торжественную стезю свта, проведенную на мор между ними и землею.

Но вотъ на глазахъ ея слезы. Она кладетъ свою голову на его грудь и обвивается вокругъ его шеи.

— Вальтеръ, милый, Вальтеръ, я такъ счастлива!

Супругъ прижимаетъ ее къ своему сердцу, и они совершенно спокойны на широкомъ мор, и корабль весело несется на всхъ парусахъ.

— Когда я наблюдаю море и вслушиваюсь въ его волны, много минувшихъ дней проносится передъ моею мыслью, и я думаю…

— О Павл, мой ангелъ. Это — очень естественно.

О Павл и Вальтер! И морскія волны, своимъ безконечнымъ журчаньемъ, напваютъ ей пснь любви, не ограниченной ни временемъ, ни мстомъ, любви безпредльной и вчной, которая несется за моря, за облака, къ незримой обители свта и жизни.

Глава LVIII.

Время идетъ сердитой стопой.

Море приливало и отливало цлый годъ. Облака и втры приходили и уходили, безконечная работа времени озарялась солнцемъ, омрачалась бурей. Цлый годь приливы и отливы человческихъ дяній вращались въ своихъ опредленныхъ орбитахъ. Цлый годъ знаменитый торговый домъ подъ фирмой Домби и Сынъ сражался на жизнь и смерть противь непредвиднныхъ событій, сомнительной молвы, безуспшныхъ разсчетовъ, неурочныхъ предпріятій и всего боле противъ упорной слпоты своего представителя, который ни на шагъ не хотлъ отступить отъ своихъ плановъ и отнюдь не слушалъ благоразумныхь внушеній, что корабль, имъ надорванный, уже слабъ и рыхлъ и не можетъ устоять противъ грозной бури, готовой переломать его мачты.

Прошелъ годъ, и торговый домъ пошатнулся.

Было лтнее угро. До году посл свадьбы въ извстной церкви оставалось нсколько дней. На королевской бирж шепотомъ толкуютъ о какомъ-то страшномъ подрыв великихъ затй. Извстный гордый джентльменъ не явился туда ныншнимъ утромъ, и никто его не представлялъ. Еще день, — и на всхъ рынкахъ заговорили, что Домби и Сынъ остановился на всемъ ходу. Еще и еще день, — и весь торговый людъ съ изумленіемъ увидлъ въ списк опубликованныхъ банкротствъ имя Домби и Сына, поставленное въ первомъ ряду, на первомъ мст.

Свтъ былъ теперь ошеломленъ, и вдругъ оказалось много дла для краснорчивыхъ языковъ. Это былъ до невинной пошлости легковрный свтъ, непостоянный, прихотливый, втреный, непослдовательный. Не было въ немъ никакихъ другихъ банкротствъ, кром банкротства извстныхъ богачей. Не было въ немъ и нтъ людей, которые смло и отважно торгуютъ на тлнныхъ прилавкахъ. Помилуйте — какъ это возможно! Свтъ дорожитъ лишь извстными билетиками, которые даютъ возможность жить для удовольствія, безъ всякихъ процентовъ, и не было въ немъ никакихъ недочетовъ и убытковъ, кром недочетовъ въ звонкой монет. Въ настоящую минуту свтъ былъ очень сердитъ, и особенно сильное негодованіе обнаруживали люди, которые въ другомъ, нсколько худшемъ свт, могли бы быть давнымъ давно причислены къ несостоятельнымъ торговцамъ матеріями извстнаго сорта.

Кутитъ напропалую м-ръ Перчъ, разсыльный, и приводить въ отчаяніе свою беременную супругу… Что прикажете длать? Судьба, вроятно, опредлила этому джентльмену играть важнйшія роли на сцен суетнаго міра. Можно было подумать, что онъ лишь только вчера угомонился кое-какъ отъ треволненій посл удивительнаго похищенія супруги м-ра Домби, и вотъ непредвиднное банкротство выставило его на самое видное мсто и сдлало его просто политическимъ человкомъ. Онъ засдалъ теперь въ передней съ особенною важностью на своей красной полк, наблюдая странныя лица счетчиковъ, оцнщиковъ и разныхъ другихъ людей, которые быстро смнили почти всхъ старыхъ писцовъ, и стоило ему только взглянуть на дворъ или, по самой дальней мр, пройтись до буфета ‘Королевскихъ Гербовъ’, какъ начинали сыпаться на м-ра Перча самые любопытные вопросы, и онъ могъ разсчитывать наврняка, что послднимъ вопросомъ непремнно будетъ: ‘Чего угодно выпить м-ру Перчу’? Въ этомъ случа, м-ръ Перчъ, по обыкновенію, заводилъ свою длинную псню насчетъ ужасныхъ страданій, которыя онъ и м-съ Перчъ терпли на Чистыхъ Прудахъ сь той поры, какъ впервые начали подозрвать, что — ‘дла идутъ плоховато’. М-ръ Перчъ пожималъ плечами и значительно понижалъ голосъ, какъ будто трупъ отжившей фирмы лежалъ еще непогребеннымъ въ смежной комнат. Онъ разсказывалъ, какъ его супруга первая напала на эту мысль, подслушавъ его ночные вздохи и стенанія во сн, прерывавшіяся безпокойными восклицаніями: ‘Двнадцать шиллинговъ и девяносто пенсовъ на фунтъ — охъ! Двнадцать шиллинговъ и девяносто пенсовъ на фунтъ — уфъ!’ — Этотъ сомнамбулизмъ, — говорилъ м-ръ Перчь, — обуялъ его съ того времени, какъ онъ началъ подмчать быстрыя перемны въ лиц м-ра Домби. Дале м-ръ Перчъ повствовалъ, какъ однажды, улучивъ благопріятную минуту, онъ подошелъ къ м-ру Домби и сказалъ: ‘Смю ли спросить васъ, сэръ, какое горе лежитъ на вашей душ?’ — На это м-ръ Домби отвчалъ: ‘Мой врный Перчъ… но нтъ, этого не можетъ быть!’ — Затмъ м-ръ Домби ударилъ себя по лбу и прибавилъ взволнованнымъ тономъ: ‘Оставь меня, Перчъ, оставь!’ — говоря коротко и ясно, не было на свт лжи, самой безсовстной и наглой, на которую бы, эффекта ради, не отважился м-ръ Перчъ, пріучившій себя даже къ слезамъ, которыя, въ случа надобности, обильными потоками лились изъ его глазъ, ибо м-ръ Перчъ врилъ, душевно врилъ, что вчерашнія его выдумки, отъ частыхъ повтореній, пріобрли на сегодня неоспоримое право истины, не подверженной ни малйшему сомннію.

Вс эти конференціи м-ръ Перчъ заключалъ всегда умильнымъ и кроткимъ замчаніемъ такого рода:

— Ну, что будетъ, то будетъ, противъ судьбы не устоять! Мое дло оставаться всегда врнымъ своему господину, если нужно, до послдней капли крови. Измнники найдутся, спору нтъ, но Перчъ, разсыльный, не бывалъ и не будетъ измнникомъ! Вотъ что, джентльмены!

И джентльмены единодушно находили, что такія чувства длаютъ честь м-ру Перчу, который, такимъ образомъ, оставлялъ посл себя самыя пріятныя впечатлнія.

Воротившись на свое красное сдалище, м-ръ Перчъ опять принимался наблюдать странныя лица счетчиковъ и оцнщиковъ, углубленныхъ въ тайны великихъ книгъ, или по временамъ подходилъ на цыпочкахъ къ порожнему кабинету м-ра Домби и раздувалъ каминный огонь, или иной разъ выходилъ за дверь, чтобы покалякать на свжемъ воздух съ какимъ-нибудь пріятелемъ, или, всего чаще, длалъ кое-какія маленькія угожденія главному счетчику, котораго считалъ нужнымъ задобрить въ свою пользу, надясь промыслить черезъ него теплое мстечко въ контор страхового отъ огня общества, какъ скоро совсмъ и безнадежно оборвется этотъ торговый домъ.

Для майора Багстока банкротство было совершеннйшимъ бдствіемъ. Само собою разумется, майоръ Багстокъ не имлъ особенной наклонности къ соболзнованіямъ о судьбахъ своихъ ближнихъ, — его вниманіе было исключительно сосредоточено на старикашк Джо, — и нельзя сказать, чтобы онъ отличался особенной чувствительностью или воспріимчивыми впечатлніями, за исключеніемъ разв его безконечныхъ припадковъ астмы и другихъ энергичныхъ проявленій совершенно физическаго свойства. Но онъ всегда тщеславился въ клуб пріятелемъ своимъ Домби и всегда надсаживался въ увреніяхъ и доказательствахъ. Клубъ, въ свою очередь, не отличавшійся филантропическими видами, былъ теперь очень радъ позабавиться надъ майоромъ, и почтенные члены спрашивали его, съ видомъ искренняго участія, могъ ли онъ ожидать этого страшнаго удара, и какъ, вообще, пріятель его Домби переноситъ свою горькую судьбину. Майоръ пыхтлъ, синлъ, краснлъ, багровлъ и на вс эти вопросы отвчалъ такимъ образомъ:

— Свтъ, судырь мой, лукавъ, хитеръ, пронырливъ и надуетъ, кого угодно. Старикашка Джозъ довольно на своемъ вку слонялся по земл, и въ голов его имются кое-какіе запасцы, но на этотъ разъ, судырь мой, онъ поглуплъ, ршительно и просто поглуплъ, какъ ребенокъ. Если бы, примромъ будучи, передъ тмъ, какъ Джой умчался съ этимъ Домби за границу, чтобы рыскать съ нимъ по всей Франціи, гоняясь за этимъ трусомъ, если бы, говорю, вы предсказали ему, что Домби на дорог къ банкротству, я бы, судырь мой, вамъ не поврилъ. Что тутъ длать? Провели старикашку Джоза, надули, судырь мой, проюртили, но зато теперь онъ опять смотритъ во вс глаза и держитъ ухо востро. Пусть, примромъ будучи, выскочитъ изъ могилы старикашкинъ батька и скажетъ: ‘Здравствуй, сынокъ! нтъ ли y тебя, любезный, пяти фунтовъ? Дай взаймы, на недльку, возвращу съ процентами!’ — Не дастъ старикашка Джой, не дастъ, хоть тресни и разсыпься. Нтъ, судырь мой, стараго воробья не обманываютъ на мякин въ другой разъ! Онъ подозрителецъ, истертъ, истасканъ и жестокъ, какъ кремень. Знаетъ онъ виды, судырь мой! Старикашка Джой имлъ счастье въ старые годы пользоваться личнымъ знакомствомъ ихъ королевскихъ высочествъ, герцоговъ кентскаго и іоркскаго. Если бы было сообразно съ достоинствомъ стараго майора залзть въ бочку и жить въ ней, я бы, сударь мой, всю жизнь катался въ бочк, чтобы показать свое презрніе къ людямъ.

Вс эти и другія подобныя варіаціи иа тотъ же ладъ сопровождались сильнымъ раскачиваніемъ головы, хрустньемъ суставовъ и такими апоплексическими признаками, что младшіе члены клуба серьезно начали подозрвать, что майоръ Багстокъ плложилъ свои деньги въ контору пріятеля своего Домби и потерялъ ихъ, хотя старые и боле опытные мужи, знакомые съ характеромъ Джоя, не хотли и слышать о такой догадк. Несчастный туземець, не выражавшій никакихъ личныхъ мнній, терплъ страшныя пытки не только въ своихъ нравственныхъ чувствахъ, которыя регулярно разстрливались майоромъ каждый день, но и въ своей чувствительности къ подзатыльникамъ, зуботычинамъ, пинкамъ и встряскамъ, приводившимъ въ сотрясеніе вс его фибры, вены и артеріи. Цлыхъ шесть недль посл банкротства на несчастнаго туземца падали проливнымъ дождемъ ботфорты, банки, щетки, чубуки и другія боле или мене могучія орудія гнва.

Въ голов м-съ Чиккъ по поводу страшной катастрофы возникло три замчательныхъ идеи. Во-первыхъ, она не могла этого понять. Во-вторыхъ, ея братъ не сдлалъ усилія. Въ третьихъ, если бы ее пригласили на обдъ въ день перваго семейнаго празднества, этого бы не случилось. ‘Впрочемъ, — прибавляла м-съ Чиккъ, — этого надобно было ожидать’.

Но, само собою разумется, людской говоръ не останавливалъ хода событій, не улучшалъ ихъ и не длалъ хуже. Было ясно для всхъ, что дла торговаго дома ревизуются коммерческимъ порядкомъ, что м-ръ Домби благородно передалъ все, что имлъ, и не просилъ ни отъ кого никакой пощады, никакого снисхожденія. О возобновленіи торговли нечего было и думать, такъ какъ м-ръ Домби отказался отъ всякихъ переговоровъ и услугъ, какія ему предлагали, и отнюдь не хотлъ разсчитывать на экстренный кредитъ, которымъ онъ могъ бы еще пользоваться, какъ человкъ, уважаемый въ коммерческомъ мір. Одни говорили, что м-ръ Домби умираетъ, другіе — что онъ сошелъ съ ума, но вс согласно утверждали, что м-ръ Домби пропащій человкъ.

Конторщики и писаря задали великолпный обдъ въ ближайшемъ трактир и распрощались дружелюбно, расходясь въ разныя стороны. Одни заняли мста въ заграничныхъ конторахъ, другіе перешли въ англійскіе торговые дома, третьи напечатали въ газетахъ предложенія своихъ услугъ, нашлись и такіе, которые вдругъ припомнили милыхъ и достолюбезныхъ родственниковъ, готовыхъ принять ихъ съ отверстыми объятіями въ своихъ скромныхъ жилищахъ. Во всемъ заведеніи остался одинъ и только одинъ м-ръ Перчъ, продолжавшій засдать на своей красной полк и длать маленькія угожденія главному счетчику, который наконецъ-таки общалъ ему мсто разсыльнаго въ страховой контор.

Опустли помщенія конторы Домби и Сына и утратили свою сановитую важность. Степенный продавецъ собачьихъ ошейниковъ и виндзорскаго мыла, присутствовавшій на углу площадки, не ршился бы теперь приставить указательный палецъ къ полямъ своей шляпы, если бы м-ръ Домби прошелъ мимо. Витіеватый разносчикъ афишъ, засунувъ руки подъ свой блый передникъ, по цлымъ часамъ премудро разглагольствовалъ насчетъ пагубныхъ слдствій заносчивой амбиціи, которая — говорилъ онъ — въ англійскомъ язык не напрасно рифмуетъ съ благозвучнымъ словомъ — пердиція (perdition — гибель).

М-ръ Морфинъ, сроглазый холостякъ, съ просдью въ волосахъ и бакенбардахъ, былъ, можетъ быть, въ атмосфер торговаго дома — за исключеніемъ, разумется, его представителя — единственнымъ человкомъ, который былъ сердечно и глубоко огорченъ роковымъ несчастіемь. Онъ многіе годы оказывалъ м-ру Домби истинное уваженіе и преданность, но никогда не надвалъ маски на свой личный характеръ, не унижался, не подличалъ и не раздувалъ господствующей страсти своего хозяина изъ видовъ интереса. Стало быть, въ его сердц не было пріюта для личной мести, не было натянутыхъ струнъ, которыя теперь слдовало отпустить. Съ ранняго утра до поздняго вечера онъ постоянно корплъ и рылся въ конторскихъ бумагахъ, и всегда, по первому требованію, готовъ былъ объяснить все, что требовало объясненій. Онъ повозможности щадилъ м-ра Домби отъ непріятныхъ переговоровъ и, просидвъ въ своей комнат до вечера, возвращался въ свою квартиру въ Ислингтон, гд, передъ отправленіемъ въ постедь, услаждалъ унылую душу печальными мотивами своей віолончели.

Однажды онъ прогудлъ такимъ образомъ цлый рядъ фантастическихъ сонатъ и, казалось, готовъ былъ приняться за новыя аріи меланхолическаго свойства, какъ вдругъ его хозяйка — къ счастью, глухая и совершенно равнодушная ко всякимъ музыкальнымъ тонамъ — доложила о прибытіи какой-то леди.

— Леди въ траур, — добавила она.

М-ръ Морфинъ, пріостановленный на самомъ поэтическомъ мст, съ отеческою нжностью положилъ свою віолончель на софу и сдлалъ знакъ, что поздняя гостья можетъ войти. Затмъ онъ вышелъ самъ и встртилъ на порог миссъ Гэрріетъ Каркеръ.

— Одн! — сказалъ онъ. — Въ такую пору! Джонъ былъ здсь поутру. Не случилось ли чего, моя милая? Но нтъ, — прибавилъ онъ, — ваша физіономія не предвщаетъ бды. Совсмъ напротивъ, если не ошибаюсь.

— Быть можетъ, м-ръ Морфинъ, вы читаете на моемъ лиц неумстную откровенность, эгоистическую, конечно, но такъ и быть, я все-таки пришла.

— И прекрасно, эгоизмъ къ вамъ очень бы шелъ, миссъ Каркеръ, и былъ бы интересенъ, но бда въ томъ, что никакой хиромантикъ не открылъ бы эгоистическихъ линій въ вашихъ чертахъ.

Говоря это, онъ подалъ стулъ своей гость и самь услся насупротивъ нея. Віолончель уютно покоилась между ними на соф.

— Джонъ ничего вамъ не сказалъ о моемъ визит, и вы, надюсь, не будете изумлены, что я пришла одна, когда узнаете зачмъ. Объяснить вамъ причину поздняго визита?

— Сдлайте милость.

— Вы не заняты?

Онъ указалъ на віолончель, лежавшую на соф, какъ будто нмой инструментъ могъ дать за него полный и совершеннйшій отчетъ.

— Я былъ занятъ весь день, миссъ Гэрріетъ. Свидтель — моя віолончель, которой я повряю вс свои заботы.

— Фирма разорилась въ конецъ? — спросила Гэрріетъ серьезнымъ тономъ.

— Разорилась окончательно и радикально.

— И никогда не возобновить торговыхъ операцій?

— Никогда.

Свтлое выраженіе ея лица ни мало не омрачилось этимъ словомъ. М-ръ Морфинъ, казалось, замтилъ это съ нкоторымъ изумленіемъ, и повторилъ опять:

— Никогда. Припомните, что я вамъ говорилъ. Не было во все это время никакихъ средствъ его образумить, невозможно было разсуждать съ нимъ, и даже, иной разъ, невозможно было къ нему подойти. Случилось то, что должно было случиться. Домъ обрушился, упалъ, и никакая сила его не подниметъ.

— И м-ръ Домби лично разорился?

— Разорился.

— Онъ не оставитъ для себя никакого частнаго имнія?

— Никакого.

Какая-то особенная живость въ ея голос и выраженіе глазъ почти веселое, казалось, изумляли его больше и больше. Онъ забарабанилъ по столу правой рукой, покачалъ головой, и взглянувъ на нее внимательно, сказалъ:

— Мн еще неизвстны въ точности вс источники доходовъ м-ра Домби. Они велики, спору нтъ, но и обязательства его огромны. М-ръ Домби благороденъ и честенъ въ самой высокой степени. Многіе, конечно, на его мст ршились бы, для собственнаго спасенія, устроить нкоторыя сдлки, но въ такомъ случа незамтно, почти нечувствительно, могли бы возрасти до огромныхъ процентовъ убытки домовъ, которые имли съ нимъ долговременныя торговыя связи. М-ръ Домби этого не сдлаетъ. Онъ ршился платить всмъ и каждому до истощенія послднихъ средствъ, которыя въ его рукахъ. Онъ сказалъ: пусть берутъ и очищаютъ все, домъ погибнетъ, но мои кредиторы потеряютъ не много. Гордость м-ра Домби представляется теперь въ благопріятномъ свт.

Она слушала его спокойно и почти безъ всякой перемны на своемъ лиц. Казалось, ея вниманіе было занято отчасти собственными мыслями. Когда онъ пересталъ, она спросила его торопливымъ тономъ:

— Видали вы его въ послднее время?

— Онъ недоступенъ ни для кого. Когда, вслдствіе этого кризиса въ длахъ, ему необходимо выходить изъ дому, онъ выходитъ одинъ и по возвращеніи запирается въ своемъ кабинет, не допуская къ себ никого. Онъ написалъ мн письмо, отзываясь въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ о нашей прошедшей связи и прощаясь со мною. Неделикатно было съ моей стороны навязываться теперь, такъ какъ я и въ лучшія времена не имлъ съ нимъ частыхъ переговоровъ, однако я попробовалъ. Я писалъ, ходилъ въ его домъ, просилъ, умолялъ. Все напрасно!

Онъ продолжалъ ее наблюдать, въ надежд пробудить въ ней большее участіе къ этому предмету. Онъ выражался съ одушевленіемъ и чувствомъ, чтобы тмъ сильне дйствовать на свою слушательницу, но въ ея лиц не было ни малйшей перемны.

— Ну, миссъ Гэрріетъ, — сказалъ онъ съ огорченнымъ видомъ, — объ этомъ, кажется, я распространяюсь не кстати. Вамъ, конечно, не совсмъ пріятно слышать эти исторіи. Перемнимъ разговоръ. У васъ на душ какія-то веселыя мысли, начните, и я постараюсь войти въ вашъ предметъ.

— Вы ошибаетесь, м-ръ Морфинъ, — возразила Гэрріетъ съ легкимъ изумленіемъ, — моя голова занята тмъ же, чмъ и ваша. Неужто вы думаете, что я и Джонъ не разсуждали въ послднее время обо всхъ этихъ перемнахъ? Онъ служилъ такъ долго м-ру Домби, который теперь доведенъ, по вашимъ словамъ, до ужасной крайности, между тмъ какъ мы разбогатли.

Теперь только м-ръ Морфинъ, сроглазый холостякъ, замтилъ, что лицо его собесдницы озарено какимъ-то лучезарнымъ восторгомъ. Сначала ему казалось, что она просто весела, въ хорошемъ расположеніи духа, и больше ничего.

— Мн нтъ надобности говорить вамъ, — продолжала Гэрріетъ, опустивъ глаза на свое собственное платье, — отчего и какъ перемнились наши обстоятельства. Вы, конечно, не забыли, что братъ нашъ Джемсъ, въ тотъ страшный день не оставилъ никакого завщанія, и y него нтъ другихъ родственниковъ, кром Джона и меня.

Ея лицо на минуту затуманилось грустными воспоминаніями, но скоро м-ръ Морфинъ замтилъ на немъ тотъ же лучезарный восторгъ.

— Вы знаете нашу истсрію, — исторію двухъ братьевъ въ связи съ несчастнымъ джентльменомъ, о которомъ вы говорите съ такимъ искреннимъ, благороднымъ участіемъ… Теперь, посл жизни, какую мы вели въ продолженіе столькихъ лтъ, я и мой братъ не имемъ никакой нужды въ деньгахъ, между тмъ какъ доходы наши слишкомъ огромны. Понимаете ли, о чемъ я хочу васъ просить.

— Нтъ, моя милая миссъ, не совсмъ!

— Нечего говорить о моемъ покойномъ брат. Если бы покойникъ зналъ, что мы намрены сдлать… но вы понимаете меня. О живомъ брат считаю нужнымъ сказать только то, что онъ, по собственной вол и по глубокому сознанію своего долга, ршился выполнить намреніе, которое требуетъ вашего неизбжнаго содйствія.

Миссъ Гэрріетъ опять подняла глаза, и м-ръ Морфинъ сдлалъ новое наблюденіе, что она была прекрасна въ своемъ лучезарномъ восторг.

— Сэръ, это дло требуетъ глубокой тайны. Ваша опытность и познанія укажутъ на необходимыя средства. Можно, напримръ, навести м-ра Домби на догадку, что неожиданно спасены какіе-нибудь непредвиднные источники его доходовъ, или, что ему, какъ честному человку, оказываютъ этимъ невольную дань уваженія торговые дома, съ которыми онъ велъ продолжительныя связи, или какой-нибудь заимодавецъ вздумалъ уплатить ему старый долгъ. Средствъ много, и я уврена, вы изберете самыя лучшія. Въ этомъ-то и состоитъ одолженіе, о которомъ я пришла васъ просить. Вы будете такъ добры, что не станете говорить объ этомъ Джону, который хочетъ, чтобы вс эти распоряженія были сдланы тайно и безъ малйшихъ одобреній, которыя бы относились собственно къ нему. Мы сбережемъ для себя весьма незначительную часть этого наслдства, предоставляя его м-ру Домби, который въ такомъ случа будетъ счастливъ и спокоенъ на всю свою жизнь. Позвольте быть увренной, что вы не станете объ этомъ часто говорить даже со мною, и что наща общая тайна будетъ погребена въ вашемъ сердц.

Слезы радости достойнымъ образомъ заключили эту рчь, внушенную благороднйшимъ сердцемъ, какое когда-либо существовало на земл. Ея брать смываетъ навсегда позорное пятно, которымъ заклеймилъ свою жизиь, какъ же не порадоваться его сестр? Вотъ почему лучезарный восторгъ озаряетъ прекрасное чело двицы Каркеръ.

— Милая Гэрріетъ, — сказалъ Морфинъ посл продолжительнаго молчанія, — я вовсе не былъ приготовленъ къ этимъ рчамъ. Вы желаете, если не ошибаюсь, удлить и собственную часть отъ наслдства, которое досталось на вашу долю, такъ ли я васъ понялъ?

— О да, какъ же иначе? Мы такъ долго жили вмст, раздляя радость и горе, труды и заботы. Наши мысли, надежды и желанія всегда были общія, и мы все длили пополамъ. Какъ же мн отказаться отъ удовольствія быть его соучастницей въ этомъ великодушномъ поступк?

— Избави меня Богъ оспаривать ваше намреніе!

— Стало быть, мы можемъ положиться на вашу дружескую помощь? конечно, конечно, я не сомнвалась.

— Миссъ Гэрріетъ, я былъ бы дурнымъ человкомъ… то есть, я дурной и теперь, но былъ бы еще хуже, если бы не поспшилъ отъ всего сердца предложить полную готовность къ вашимъ услугамъ. Да, я принимаю вс ваши условія и клянусь честью, ничто въ свт не вырветъ y меня вашей тайны. Итакъ, если м-ръ Домби дйствительно будетъ доведенъ до крайности, неизбжной въ его положеніи, то я съ полною охотой принимаю на себя привести въ исполненіе великодушный планъ, на который вы и братъ вашъ Джонъ ршились съ общаго согласія.

Она подала ему свою руку и поблагодарила.

— Миссъ Гэрріетъ, — сказалъ онъ, удерживая ее, — говорить вамъ о достоинств великой жертвы, или, правильне, самоотверженности, на которую вы ршились, было бы дломъ празднымъ и большою дерзостью съ моей стороны. Совтовать вамъ внимательне обсудить и обдумать свой планъ — было бы опять безразсудно и дерзко. Я не имю никакого права останавливать или ограничивать великій конецъ великой исторіи неумстнымъ представленіемъ своихъ собственныхъ соображеній и разсчетовъ. Смиренно склоняю голову передъ вашей доврчивостью, счастливый и довольный сознаніемъ, что она происходитъ отъ высшаго и чистйшаго источника вдохновенія. Скажу только одно: я — вашъ врный управитель, и если бы мн предоставили выбирать свое положеніе въ свт, я бы хотлъ только остаться избраннымъ вашимъ другомъ и ничмъ боле.

Она поблагодарила опять отъ чистаго сердца и пожелала ему покойной ночи.

— Очень вамъ благодарна, м-ръ Морфинъ. Я не прямо домой. Мн надобно еще сдлать визитъ. Не угодно ли вамъ пожаловать завтра?

— Съ большимъ удовольствіемъ, завтра я приду. A между тмъ я подумаю, какъ лучше взяться за ваши дла. Вы, конечно, сами будете думать о нихъ, милая Гэрріетъ, и… и… могу ли надяться, что въ связи съ ними подумаете немножко и обо мн?

Онъ проводилъ ее до кареты, стоявшей y вороть. Не будь его хозяйка глуха, какъ тетеревъ, она бы пременно услыхала бы, какъ м-ръ Морфинъ, взбираясь къ себ наверхъ, бормоталъ про себя, что вс мы исчадія привычки, и что самая скверная привычка — оставаться до старости холостякомъ.

Онъ взялъ віолончель, лежавшую на соф между двумя стульями, и услся на свое прежнее сдалище, не спуская глазъ съ порожняго стула, который стоялъ передъ нимъ. Инструментъ не замедлилъ издать звуки нжные, патетическіе и сладостные до чудовищной степени совершенства, но эта музыкальная экспрессія ровно ничего не значила передъ выраженіемъ, которое м-ръ Морфинъ сообщилъ своему лицу, умиленному и разнженному до того, что онъ не разъ принужденъ былъ прибгать къ обычному врачеванію капитана Куттля и растирать свой носъ рукавомъ изношеннаго сюртука. Но мало-по-малу лицо его прояснилось, глаза осмыслились, и віолончель начала издавать гармоническіе звуки одной изъ національныхъ псенъ, гд важнйшую роль играетъ, такъ называемый, ‘гармоническій кузнецъ’, который нсколько сродни камаринскому мужику. Эта псенка повторилась нсколько разъ сряду, и віолончель, въ связи съ порожнимъ стуломъ, оставалась до глубокой полночи единственнымъ товарищемъ стараго холостяка.

Когда Гэрріетъ оставила жилище м-ра Морфина, кучеръ ея наемной кареты принялся разъзжать по грязнымъ переулкамъ и закоулкамъ одного изъ лондонскихъ предмстій, пока, наконецъ, не выхалъ на какую-то площадку, гд торчало нсколько старыхъ домовъ, расположенныхъ между садами. Здсь онъ остановился y одной садовой калитки, и Гэрріетъ, очевидно, привыкшая къ этимъ путешествіямъ, вышла изъ кареты.

Вскор на звонъ колокольчика явилась женщина пожилыхъ лтъ, съ унылымъ и болзненным ь лицомъ, съ глазами, поднятыми кверху, и съ головою, опущенною внизъ. При вид Гэрріетъ, она сдлала болзненный книксенъ и черезъ садъ провела ее въ домъ.

— Здравствуйте, м-съ Виккемъ. Какъ ваша больная? — спросила Гэрріетъ.

— Плохо, матушка, плохо. Я ужасно боюсь. Она, видите ли, сударыня, съ нкоторыхъ поръ напоминаетъ мн Бетси Джанну моего дяди, — заключила м-съ Виккемъ, испуская болзненный вздохъ.

— Въ какомъ отношеніи? — спросила Гэрріетъ.

— Да во всхъ, матушка. Разница лишь та, что Бетси Джанна умирала ребенкомъ, a эта ужъ большая.

— Но вы сказали мн прошлый разъ, что ей гораздо лучше. Стало быть, еще можно надяться, м-съ Виккемъ.

— Не говорите, матушка. Надежда хороша для тхъ, кто не видалъ кручины въ своей жизни, a я на своемъ вку довольно натерплась и наглядлась всякой всячины, сударыня моя. О, вы еще не знаете, что такое всякая всячина: это, съ позволенія сказать, такая подлая вещь, что Боже упаси!

— Вамъ надобно стараться быть веселе.

— Благодарю васъ, матушка. Если бы еще и оставалась какая веселость въ моей голов, — вы извините, что я откровенничаю, — такъ я потеряла бы ее въ одни сутки въ этомъ скаредномъ мст. Скука такая, хоть бги изъ дому! Впрочемъ, я никогда не видала красныхъ дней. Одно житье въ Брайтон за нсколько лтъ передъ этимъ укоротило, я думаю, мою жизнь на цлый десятокъ годовъ.

Въ самомъ дл, это была та самая м-съ Виккемъ, которая въ старые годы замнила бдную Полли въ званіи няньки маленькаго Павла, и которая подъ благодатной кровлей м-съ Пипчинъ дйствительно натерплась всякой всячины. Превосходная старая система, утвержденная на древнйшемъ похвальномъ обыча удалять отъ общества скучнйшихъ и безполезныхъ членовъ, назначая имъ весьма комфортныя должности филантропическаго свойства, доставила м-съ Виккемъ возможность утвердиться и усовершенствоваться въ званіи сидлки и вмст няньки, въ званіи, которое, какъ нарочно, изобртено для ея особы.

Склонивъ голову на одну сторону и поднявъ свои глаза къ потолку, м-съ Виккемъ провела ночную постительницу наверхъ въ чистую, опрятную комнату, смежную съ другою, гд стояла постель, освщенная тусклою лампадой. Въ первой комнат безсмысленно сидла грязная, безобразная старушенка, глазвшая на улицу черезъ открытое окно. Во второй лежала въ постели фигура, или точне, тнь той фигуры, которая нкогда въ зимнюю ночь презрла дождь и бурю, чтобы, посл продолжительнаго путешествія, бжать въ отдаленное предмстье для изъявленія своего бшенаго негодованія. Невозможно было бы угадать въ ней ту самую женщину, если бы не черные длинные волосы, разбросанные по безцвтнымъ и мертвеннымъ щекамъ.

— Не поздно ли я пришла, Алиса? — сказалъ кроткій голосъ постительницы.

— Поздно, какъ всегда, но слишкомъ рано для меня.

Гэрріетъ сла подл постели и взяла ея руку.

— Вамъ теперь лучше?

М-съ Виккемъ, стоявшая насупротивъ, какъ безотрадное привидніе, ршительно и самымъ отрицательнымъ способомъ покачала головой.

— Какая до этого нужда! — отвчала Алиса, стараясь улыбнуться. — Лучше или хуже, — все равно. Можетъ быть одинъ день разницы, не боле.

М-съ Виккемъ, какъ серьезный характеръ, поспшила выразить свое полное одобреніе болзненнымъ стономъ. Затмъ, ощупавъ ноги своей паціентки, вроятно, въ надежд найти ихъ окаменлыми, она поковыляла къ столу и зазвонила цлебными пузырьками и бутылками, какъ будто желая сказать: такъ и быть, дадимъ еще микстуры для проформы.

— Нтъ, — шептала Алиса своей постительниц, — нужда, труды, порокъ, угрызенія совсти, буря внутри и буря снаружи истощили мои силы, и желзное здоровье разстроилось въ конецъ. Мн не долго жить. Я здсь лгу иной разъ, думая, что мн хотлось бы еще немного пожить для того только, чтобы показать, какъ я умю быть благодарной. Это, конечно, слабость, и она скоро проходитъ. Пусть будетъ такъ, какъ есть. Лучше и для васъ, и для меня.

Это ли та женщина, которая нкогда въ ненастный и бурный вечеръ сидла подл камина, вызывая на бой судьбу со всми ея ужасами? Злоба, мщеніе, отвага, буйство — прощайтесь съ своей жертвой: наступилъ ея конецъ!

М-съ Виккемъ, назвонившись вдоволь около медицинскаго стола, достала, наконецъ, какую-то микстуру. Затмъ, подавая пить, она завинтила свой ротъ, прищурила глаза и покачала головой, выражаясь, такимъ образомъ, опредленно и ясно, что никакія пытки не заставятъ ее проболтаться насчетъ безнадежнаго положенія паціентки.

— Сколько прошло съ той поры, — сказала Алиса, — какъ я приходила къ вамъ послдній разъ извстить о погон, которую я устроила?

— Слишкомъ годъ, — отвчала Гэрріетъ.

— Слишкомъ годъ! — повторила Алиса задумчивымъ тономъ. — И прошли цлые мсяцы, какъ вы перенесли меня въ это мсто?

— Да.

— Перенесли силою своей доброты и великодушія. Перенесли меня! — говорила Алиса, закрывая рукою свое лицо. — Ваши женствениыя слова и взоры, ваши ангельскіе поступки сдлали меня человкомъ!

Гэрріетъ наклонилась надъ нею и старалась ее успокоить. Немного погодя, Алиса, продолжая закрывать рукою свое лицо, изъявила желаніе, чтобы позвали къ ней ея мать.

— Мать, скажи ей, что ты знаешь.

— Сегодня, моя лебедушка?

— Да, мать, — отвчала Алиса слабымъ, но вмст торжественнымъ голосомъ, — сегодня!

Старуха, взволнованная, по-видимому, угрызеніемъ, безпокойствомъ или печалью, приковыляла къ постели по другую сторону отъ Гэрріетъ, стала на колни, чтобы привести свое чахлое лицо въ уровень съ одяломъ, и, протянувъ свою руку къ дочерниному плечу, начала:

— Дочка моя, красотка…

Великій Боже! Что это быль за крикъ, вырвавіиійся изъ груди старухи, когда она взглянула на развалину тла, лежавшаго на этомъ болзненном ь одр!

— Перемнилась твоя красотка, матушка, давно перемнилась! — сказала Алиса, не обращая на нее своихъ глазъ. — Безполезно тужить объ этомъ теперь.

— Дочка моя, — продолжала старуха, — скоро оправится, встанетъ и пристыдитъ ихъ всхъ своими прекрасными глазами.

Алиса обратила грустную улыбку на Гэрріетъ, пожала ея руку, но не сказала ничего.

— Встанетъ она, говорю я, — повторяла старуха, длая въ воздух грозный жестъ своимъ кулакомъ, — и пристыдитъ ихъ всхъ своими прекрасными глазами… вотъ что! Пристыдитъ, говорю я, и всхъ ихъ… да!.. Оттолкнули мою дочку, отринули, вышвырнули, загнали, но есть y ней родство — охъ, какое родство! — и она могла бы имъ гордиться, если бы хотла! Да, славное родство! Тутъ не было пастора и обручальныхъ колецъ, но родство заключено, и не сломать, не уничтожить его злымъ людямъ! Покажите мн м-съ Домби, и я вамъ укажу первую двоюродную сестрицу моей Алисы!

Жгучіе глаза больной, обращенные на Герріетъ, подтвердили истину этихъ словъ.

— Какъ? — кричала старуха, страшно мотая головой, которая хотла, какъ будто, выскочить изъ грязнаго туловища. — Я стара теперь, безобразна, видите ли, a бывали встарину праздники и на моей улиц! Состарили меня не годы, a всего больше эта проклятая жизнь и привычки. Но и я была молода, хороша была, и посмотрли бы вы, какъ ласкали меня въ старые годы! Разъ прибыли въ нашу сторону отецъ м-съ Домби и его братъ, веселые джентльмены, оба они умерли, Господь съ ними! охъ, какъ давно умерли! Братъ, который былъ отцомъ моей Алисы, умеръ прежде. Они зазжали къ намъ изъ Лондона, и нечего сказать, весь народъ любовался на нихъ, a они любовались на меня… вотъ какъ бывало въ старые годы!

Она приподняла немного свою голову и обратилась къ дочерниному лицу, какъ будто воспоминанія молодыхъ лтъ привели ее невольно къ воспоминанію о своей дочери.

— Они оба были похожи другъ на друга, какъ дв капли воды, — кричала старуха, — однихъ лтъ, одинаковаго нрава, и разницы между ними, если не ошибаюсь, былъ только одинъ годъ. О, если бы вы видли, какъ моя Алиса тогда сидла рядкомъ съ дочерью другого джентльмена — я это видла и никогда не забуду! Он были точь въ точь, какъ родныя сестры, несмотря на разницу въ своихъ платьяхъ и привычкахъ. О, неужто прошло это сходство! Неужто только одна моя дочь измнилась и пропала!

— Вс мы, матушка, измняемся и пропадаемъ, каждая въ свою очередь, — сказала Алиса.

— Очередь! Зачмъ же такъ рано пришла очередь моей дочери, a не ея! Ея мать измнилась, это правда, и превратилась, съ позволенія сказать, въ такую же хрычовку, какъ я, прости Господи, но и она была красавицей встарину. Что такое я сдлала противъ нея? Неужто она д_у_р_и_л_а меньше, чмъ я? Не меньше и не лучше, a вотъ только моя, одна только моя дочка захворала и зачахла.

И вдругъ, испустивъ пронзительный крикъ, она бросилась въ ту комнату, откуда пришла, но немедлеино воротилась опять, подковыляла къ Гэрріетъ и сказала:

— Вотъ все, о чемъ Алиса просила меня сказать вамъ. Все до тла. Я провдала о ней въ одно лтнее время, когда слонялась по Уорвиксширу, гд и она тогда проживала съ своей матерью, съ той хрычовкой, видите ли, которая все блилась да румянилась. Все я провдала. Но такія родственницы, сказать по правд, для меня не годились. Он не дали мн ни полушки. Если бы этакъ я заикнулась передъ ними на счетъ деньженокъ для моей Алисы, которая ей двоюродная сестра, он, я думаю, придавили бы меня, какъ лягушку. Вотъ и дочка-то моя, сказать по правд, горда, пожалуй, еще болыьше, чмъ она, — продолжала старуха, съ робостью прикасаясь къ лицу Алисы. — Теперь она присмирла, касатушка моя, но дайте-ка ей встать, она пристыдитъ ихъ своими прекрасными глазами и осрамитъ такъ, что имъ не собрать костей. Не правда ли, моя лебедка, ты вдь осрамишь ихъ?

Старуха захохотала, и этотъ хохотъ былъ гораздо отвратительне, чмъ ея крикъ, и гораздо страшне, чмъ взрывъ безсильнаго воя, которымъ онъ окончился. Она встала, вышла изъ комнаты и опять услась на прежнее мсто, чтобы глазть на темноту ночную черезъ открытое окно.

Глаза Алисы во все это время были устремлены на Гэрріетъ, которую она продолжала держать за руку. Теперь она сказала:

— Мн казалось, я буду нсколько спокойне, когда вы узнали эту исторію. Она, думалось мн, объяснитъ вамъ отчасти крайности разврата, который меня сгубилъ. Мн слишкомъ часто толковали, что я нарушаю свои обязанности, и я, въ свою очередь, невольно утвердилась въ мысли, что другіе люди не исполнили своихъ обязанностей по отношенію ко мн. Смя какъ посяно, такъ и взошло. Дочери богатыхъ, но дурныхь матерей могутъ, въ свою очередь, сбиваться съ прямой дороги, но путь ихъ никогда не можетъ быть такъ гадокъ, какъ мой. Теперь все прошло. Все это представляется мн какимъ-то сномъ, котораго теперь я не могу ни хорошенько вспомнить, ни отчетливо понять. И этотъ сонъ видлся мн каждый день съ того времени, какъ вы начали сидть здсь и читать для меня. Пересказываю его вамъ, сколько могу помнить. Не потрудитесь ли вы еще почитать для меия?

Гэрріетъ тихонько отстранила свою руку, чтобы открыть книгу, но Алиса удержала ее опять.

— Вы не забудете моей матери? Я простила ей все, въ чемъ, по моему, она виновата. Я знаю, что она прощаеть меня и слишкомъ тужитъ обо мн. Вы не забудете ея?

— Никогда, Алиса!

— Еще минуту. Положите мою голову такъ, чтобы я могла на вашемъ добромъ лиц видть слова, которыя вы станете читать.

Гэрріетъ исполнила ея желаніе и принялась читать, Она читала ей ту книгу, въ которой недужный, страждущій, удрученный человкъ всегда находитъ утшеніе и вчную отраду для изнуреннаго духа. Она читала, какъ одна женщина, слпая, хромая, прокаженная, оскверненная всякими недугами души и тла, получила прощеніе и такую награду, которой не отниметъ отъ нея никакая человческая сила.

— Завтра поутру, Алиса, — сказала Гэрріетъ, закрывая книгу, — я приду какъ можно раньше.

Свтлые глаза сомкнулись на минутку, но при этихъ словахъ открылись опять. Алиса съ набожнымъ благоговніемъ поцловала руку своей благодтельницы.

Т же свтлые глаза слдили за нею къ дверямъ. Въ ихъ блеск и на спокойномъ лиц промелькнула прощальная улыбка.

Глаза сомкнулись и уже больше не открывались никогда. Она положила свою руку на грудь, произнесла священное имя Того, житіе котораго ей читали, и жизнь сбжала съ ея лица, подобно исчезающему свту.

На мст, гд была Алиса, лежалъ бездыханный трупъ.

Глава LIX.

Часъ пробилъ.

Опять перемны въ большомъ дом, на длинной скучной улиц, гд Флоренса проводила свое одинокое дтство. Это все тотъ же огромный домъ, надежный оплотъ противъ непогоды и втровъ, безъ проломовъ на кровл, безъ разбитыхъ оконъ, безъ продавленныхъ стнъ, но тмъ не мене онъ — развалина, и крысы бгутъ изъ него.

Сначала м-ръ Таулисонъ и компанія никакъ не хотятъ врить злой молв, которая расиространяется вокрутъ нихъ. Кухарка говоритъ ршительно и прямо, что подорвать нашъ кредитъ, благодаря Бога, не такъ легко, какъ другихъ богачей, a м-ръ Таулисонъ положительно утверждаетъ, что, пожалуй, станутъ посл этого болтать, будто подорвался англійскій банкъ или взлетли на воздухъ вс сокровища лондонской башни. Но скоро приходитъ газета, и съ нею м-ръ Перчъ, въ сопровожденіи своей почтенной супруги, которая пришла на кухню покалякать и провести пріятный вечеръ.

Какъ скоро темное дло было приведено въ извстность, м-ръ Таулисонъ главнйшимъ образомъ безпокоился насчетъ убытка и полагалъ, что онъ круглымъ числомъ простирается, по крайней мр, до сотни тысячъ фунтовъ. М-ръ Перчъ убжденъ, съ своей стороны, что, пожалуй, не покрыть его и сотнею тысячъ фунтовъ. Женщины, подъ предводительствомъ м-съ Перчъ и кухарки, часто съ благоговйнымъ удовольствіемъ повторяютъ: ‘Сотня тысячъ фунтовъ!’ — какъ будто передъ ихъ глазами лежали самыя деньги. Горничная, не спуская глазъ съ м-ра Таулисона, изъявляетъ желаніе имть хотя бы сотую часть этого капитала, чтобы наградить имъ любимаго человка. М-ръ Таулисонъ, проникнутый, какъ извстно, непримиримою ненавистью къ иностранцамъ, держится того мннія, что достанься эти деньги какому-нибудь сухопарому французу, онъ бы не зналъ, бестія, что съ ними длать, разв только профинтилъ бы ихъ на усы и свою треклятую бороденку. При этомъ горькомъ сарказм горничная хохочетъ до упаду и удаляется на свжій воздухъ.

Скоро, однако, она возвращается опять, ибо кухарка, издавна пользовавшаяся репутаціею расторопной и умной дамы, говоритъ, что теперь-то собственно имъ надо держаться другъ друга, — не такъ ли, Таулисонъ? — Вдь еще неизвстно, скоро ли имъ придется разойтись на вс четыре стороны.

— Мы видли, — продолжаетъ кухарка, — въ этомъ дом похороны, видли свадьбу и при насъ же скрылись эти бглянки. Пусть не говорятъ о насъ добрые люди, что мы не могли ужиться въ это несчастное время. Станемъ жить по-прежнему тише воды, ниже травы, не вынося соринки изъ этого дома, не такъ ли, Таулисонъ?

М-съ Перчъ приведена въ трогательное умиленіе этой рчью и открыто замчаетъ, что кухарка — настоящій ангелъ. М-ръ Таулисонъ отвчаетъ, что онъ, съ своей стороны, всего мене способенъ противорчить такимъ благороднымъ чувствамъ, и въ доказательство… онъ беретъ горничную за руку, шепчетъ ей нсколько словъ и, становясь съ этой юной леди среди комнаты, торжественно извщаетъ всю кухонную компанію, что онъ и она ршились, наконецъ, сочетаться законнымъ бракомъ и завести на Оксфордскомъ рынк, въ травяномъ ряду, свою собственную лавку, куда въ свое время будутъ имть честь покорнйше просить всхъ своихъ старыхъ знакомыхъ. Это объявленіе принято съ превеликимь восторгомъ, и м-съ Перчъ, прозирая душою въ будущее, торжественно шепчетъ на ухо кухарк: ‘Разведутъ двченокъ!’

Фамильное несчастіе, само собою разумется, въ этихъ нижнихъ слояхъ безъ пиршества обойтись не можетъ. На этомъ основаніи кухарка изготовляетъ для ужина два горячихъ блюда, a м-ръ Таулисонъ, для той же гостепріимной цли, сочиняетъ раковый салатъ на огромномъ блюд. Даже м-съ Пипчинъ, взволнованная этой рдкой оказіей, звонитъ отчаянной рукой съ высоты своего покоя и посылаетъ сказать, чтобы ей подогрли къ ужину сладенькій пирожокъ и прислали на поднос стаканъ крпкаго глинтвейну съ хересомъ пополамъ, такъ какъ она чувствуетъ себя нсколько нездоровой.

Поговариваютъ насчетъ м-ра Домби, но весьма немного. Главный предметъ разсужденія состоитъ собственно въ томъ, смекалъ ли этотъ джентльменъ, какъ идутъ дла, и давно ли началъ подозрвать, что ему не миновать банкротства. Кухарка выражаетъ свое мнніе такимъ образомъ:

— Я готова присягнуть, что онъ готовился къ этому цлые годы, и если сказать всю правду, его приказчикъ бжалъ именно тогда, когда ужъ ничего нельзя было поправить.

Обратились къ м-ру Перчу, и вышло, что м-ръ Перчъ такихъ же мыслей. Затмъ предстоялъ другой, не мене важный вопросъ: что станетъ длать м-ръ Домби и выпутается ли кое-какъ изъ своей бды? Таулисонъ полагаетъ, что не выпутается, и основательно заключаетъ, что м-ръ Домби удалится въ какую-нибудь богадльню, устроенную для джентльменовъ.

— Вотъ что! — восклицаетъ кухарка жалобнымъ тономъ. — Тамъ, вроятно, y него будетъ маленькій садикъ, и онъ станетъ разводить весною сахарный горохъ!

— Именно такъ, — подтверждаетъ Таулисонъ, — притомъ, думать надо, его причислятъ къ разряду какихъ-нибудь братій.

— Вс мы — братія, — говоритъ м-ръ Перчъ, выпивая свою рюмку.

— Только ужъ никакъ не с_е_с_т_р_і_я, — остроумно замчаетъ м-съ Перчъ, поглядывая съ лукавымъ видомъ на всю веселую компанію.

— Вотъ какъ падаютъ сильные міра сего! — воскликнула кухарха съ трепетнымъ благоговніемъ.

— Гордецы падали всегда и будутъ падать: туда имъ и дорога! — съ негодованіемъ говоритъ горничная, невста м-ра Таулисона.

Нельзя было достойнымъ образомъ надивиться дружелюбію всей этой компаніи и тому твердому единодушію, съ какимъ она переносила ужасный ударъ судьбы. Но вдругъ неожиданно маленькая двочка, ремесломъ судомойка, разразилась слдующими словами:

— A что, если намъ не заплатятъ жалованья?

При этой выходк вс почтенные члены остались безъ языка, какъ будто невидимая сила поразила ихъ нмотою. Кухарка оправилась первая.

— Какъ теб не стыдно, — сказала она, — г обижать благородную фамилію, которая тебя кормитъ и поитъ, такими безчестными подозрніями? Неужто, думаешь ты, найдутся на свт окаянные люди, которые захотятъ отнять послдній кусокъ хлба y бдной прислуги? Стыдись, прощалыга ты этакая! Съ этакими чувствами, я не знаю, право, гд ты отыщешь себ другое мсто.

М-ръ Таулисонъ тоже не зналъ, и никто не зналъ. Бдная двочка, въ свою очередь, не смыслила ничего и принуждена была забиться въ темный уголокъ, осыпанная градомъ безпощадныхть упрековъ.

Черезъ нсколько дней какіе-то странные люди начинаютъ заходить въ этотъ домъ и назначаютъ одинъ другому свиданія въ большой столовой, какъ будто они здсь и жили. Между ними особенно бросается въ глаза джентльменъ іудейской породы, толстый и курчавый, съ массивными часами въ карман. Онъ похаживаетъ и посвистываетъ въ ожиданіи другого джентльмена, y котораго за пазухой всегда перья и чернила, a между тмъ, для препровожденія времени, обращается къ м-ру Таулисону съ какимъ-нибудь вопросомъ, напримръ:

— Не знаете ли вы, какой видъ имли первоначально эти малиновыя занавси, когда ихъ только что купили? Вы вдь здсь — старый птухъ.

И названіе стараго птуха, неизвстно ради какой причины, навсегда утвердилось за камердинеромъ м-ра Домби.

Эти визиты и свиданія въ большой столовой день-ото-дня становятся все чаще и чаще, и каждый джентльменъ иметъ, по-видимому, въ своемъ карман перья и чернила. Наконецъ, разносится слухъ, что дло идетъ о продаж съ аукціона, и тогда вламывается въ домъ цлая группа серьезныхъ джентльменовъ, сопутствуемая отрядомъ странныхъ людей въ странныхъ шапкахъ, которые начинаютъ стаскивать ковры, стучать мебелью и длать своими туфлями тысячи разнородныхъ оттисковъ на лстницахъ и въ корирод.

Между тмъ кухонный комитетъ постоянно засдаетъ въ своемъ нижнемъ департамент и отъ нечего длать кушаетъ и пьетъ отъ ранняго утра до поздняго вечера. Наконецъ, въ одно прекрасное утро, м-съ Пипчинъ потребовала къ себ всхъ членовъ и адресовалась къ нимъ такимъ образомъ:

— Вашъ хозяйнъ находится въ затруднительномъ положеніи. Это, конечно, вы знаете?

М-ръ Таулисонъ, какъ предсдатель комитета, даетъ за всхъ утвердительный отвтъ.

— Всмъ вамъ, каждому и каждой, не мшаетъ позаботиться о себ, — продолжаетъ перувіанская вдовица, окидывая собраніе своимъ срымъ глазомъ и качая головой.

— Такъ же, какъ и вамъ, м-съ Пипчинъ! — восклицаетъ пронзительный голосъ изъ арріергарда.

— Это вы такъ думаете, безстыдница, вы? — кричитъ раздражительная Пипчинъ, приподнимаясь во весь ростъ, чтобы ясне равглядть дерзкую грубіянку.

— Я, м-съ Пипчинъ, я, съ вашего позволенія! — храбро отвчаетъ кухарка, выступая впередъ.

— Ну, такъ вы можете убираться, и чмъ скоре, тмъ лучше. Надюсь, я не увижу больше вашей гадкой фигуры.

Съ этими словами храбрая вдовица вынимаетъ изъ сундука полотняный мшокъ, отсчитываетъ деньги и говоритъ, что она можетъ получить свое жалованье вплоть до этого дня и еще впередъ за цлый даровой мсяцъ. Кухарка расписывается въ домовой книг, и съ послднимъ почеркомъ пера ключница бросаетъ ей деньги. Эту хозяйственную формальность м-съ Пипчинъ повторяетъ со всми членами кухонной компаніи до тхъ поръ, пока вс и каждый сполна получили свое жалованье, съ прибавкой даровой мсячной награды.

— Можете теперь идти на вс четыре стороны, — говоритъ м-съ Пипчинъ, — a y кого нтъ мста, тотъ можетъ прожить здсь еще недлю, больше или меньше. A вы, негодница, сейчасъ же долой со двора, — заключаетъ раздражительная Пипчинъ, обращаясь къ кухарк.

— Иду, матушка Пипчинъ, можете быть спокойны, — отвчаетъ кухарка. — Счастливо оставаться и кушать на сонъ грядущій сладкіе пирожки съ горячимъ глинтвейномъ.

— Пошла вонъ! — кричитъ м-съ Пипчинъ, топая ногой.

Кухарка удаляется съ видомъ высокаго достоинства, который приводитъ въ отчаяніе старуху Пипчинъ, и черезъ минуту присоединяется въ нижнемъ департамент къ остальнымъ членамъ комитета.

Тогда м-ръ Таулисонъ говоритъ, что теперь, прежде всего, не мшаетъ что-нибудь перекусить и пропустить за галстукъ, a потомъ онъ будетъ имть удовольствіе предложить нкоторые совты, необходимые, по его мннію, для всхъ сочленовъ благородной компаніи. Выпили, перекусили, еще выпили и еще закусили, и когда, наконецъ, эта предварительная статья была приведена къ желанному концу, м-ръ Таулисонъ излагаетъ свои мннія такимъ образомъ:

— Служба наша оканчивается съ этимъ днемъ. Вс мы, каждый и каждая, можемъ отъ чистаго сердца говорить, что во все время своего нахожденія въ этомъ дом мы служили врой и правдой, несмотря на безтолковыя и безсмысленнуя распоряженія взбалмошной бабы, какова м-съ Пипчинъ…

Общее негодованіе. Нкоторые изъ почтенныхъ сочленовъ перемигиваготся и смются. Горничная аплодируетъ.

— Много лтъ мы жили дружелюбно и единодушно, не выставляясь впередъ и не выскакивая другъ передъ другомъ, и если бы хозяинъ этого несчастнаго дома соблаговолилъ когда-нибудь удостоить своимъ вниманіемъ наше общее согласіе, нтъ никакого сомннія, каждый и каждая изъ насъ удостоились бы не такой награды, какую, словно голоднымъ псамъ, бросила жадная старуха Пипчинъ.

Общіе вздохи. Судомойка обнаруживаетъ безсмысленное удивленіе. Горничная всхлипываетъ.

Кухарка приходитъ въ сильнйшее волненіе и, озирая быстрымъ взоромъ почтенное собраніе, неоднократно повторяетъ: ‘Слушайте! слушайте!’ м-съ Перчъ, упоенная и упитанная по горло, проливаетъ горькія слезы. — Таулисонъ продолжаетъ:

— Итакъ, мое мнніе и мой душевный, искренній совтъ состоятъ собственно въ томъ, что, вслдствіе обиды, нанесенной всмъ намъ въ лиц почтенной изготовительницы хозяйскихъ блюдъ, мы вс, безъ малйшаго изъятія, должны удалиться из ь этого неблагодарнаго дома сейчасъ же и куда бы то ни было. Идемъ, бжимъ отсюда безъ оглядки, отряхивая прахъ отъ ногъ нашихъ, и пусть узнаетъ свтъ, что бдные слуги, тамъ, гд нужно, не мене господъ умютъ поддерживать свое достоинство, если требуютъ этого честь и совсть!

— Вотъ что значитъ быть благороднымъ человкомъ! — восклицаетъ горничная, отирая слезы. — О Таулисонъ, милашка Таулисонъ, какъ я люблю тебя, мой розанъ!

— Я, съ своей стороны, особенно должна благодарить васъ, м-ръ Таулисонъ, — говоритъ кухарка съ видомъ высокаго достоинства, — Надюсь, впрочемь, кром комплиментовъ мн, y васъ были и другія побужденія говорить съ такимъ благороднымъ одушевленіемъ.

— Само собою разумется, — отвчаетъ Таулисонъ, — были и другія. Признаться, если сказать всю правду, такъ по моему, не совсмъ-то благородное дло оставаться въ такомъ дом, гд идетъ продажа съ публичнаго торгу.

— Именно такъ, душечка Таулисонъ, — подхватываетъ горничная. — По моему, жить среди этой суматохи, значитъ, ршительно не имть никакой амбиціи. Мало ли какого народу тутъ насмотришься? И все такіе грубіяны, такіе нахалы! Не дале какъ сегодня поутру одинъ сорванецъ вздумалъ было меня поцловать!

— Какъ?! — заревлъ во все горло м-ръ Таулисонъ. — Гд этотъ нахалъ, гд онъ? Да я расшибу его въ дребезги, да я…

И, не докончивъ фразы, м-ръ Таулисонъ стремительно вскочилъ съ своего мста и бросился вонъ съ очевиднымъ намреніемъ казнить обидчика, но дамы, къ счастью, во время ухватили его за фалды, успокоили, уговорили, заключая весьма основательно, что гораздо приличне совсмъ убраться изъ этого скандалезнаго дома, чмъ заводить въ немъ непріятныя сцены. М-съ Перчъ, представляя это обстоятельство въ новомъ свт, осторожно намекаетъ, что даже, въ нкоторомъ род, деликатность къ самому м-ру Домби, постоянно запертому въ своемъ кабинет, требуетъ, чтобы они немедленно удалились.

— Ну, скажите, на что это будетъ похоже, говоритъ м-съ Перчь, — если онъ какъ-нибудь провдаетъ, что и бдные слуги перестали его уважать?

Вс согласились, что это точно будетъ ни на что не похоже, и кухарка была такъ растрогана этой сентенціей, что въ порыв душевнаго умиленія нсколько разъ обняла и поцловала дорогую м-съ Перчъ. Итакъ ршено — единодушно и единогласно — выбираться сейчасъ же, чмъ скоре, тмъ лучше. Чемоданы увязаны, сундуки уложены, телги наняты, навьючены, и къ вечеру этого достопамятнаго дня въ знаменитой кухн не остался ни одинъ изъ членовъ дружелюбнаго сейма.

Огроменъ домъ м-ра Домби, крпокъ и надеженъ, но тмъ не мене онъ — развалина, и крысы бгутъ изъ него.

Странные люди въ странныхъ шапкахъ гремятъ и шумятъ по всмъ комнатамъ, перебирая и опрокидывая мебель, джентльмены съ перьями и чернилами важно бесдуютъ другъ съ другомъ и длаютъ подробную опись. Они распоряжаются всмъ и хозяйничаютъ такъ, какъ никогда бы не хозяйничали y себя дома. Они сидятъ на такихъ мстахъ, которыя никмъ и никогда не предназначались для сиднья, пьютъ и дятъ трактирныя порціи на такихъ предметахъ мебели, которые никогда не предназначались для обденныхъ столовъ, и это присвоеніе страннаго употребленія дорогихъ вещей, по-видимому, доставляетъ имъ душевное наслажденіе. Изъ перестановокъ мебели сооружаются самыя хаотическія комбинаціи. Наконецъ, въ довершеніе эффекта, вывшено съ балкона огромное печатное объявленіе, и такими же добавочными прелестями украшены вс половинки наружныхъ дверей.

Потомъ, во весь день, стоятъ передъ домомъ длинные ряды каретъ, шарабановъ, колясокъ, кабріолетовъ, и цлыя стада жадныхъ вампировъ снуютъ и бгаютъ по всмъ комнатамъ, стучатъ по зеркаламъ щиколками своихъ пальцевъ, выбиваютъ нестройныя октавы на фортепьяно, вырисовываютъ мокрыми пальцами на картинахъ, дышатъ на черенки лучшихъ столовыхъ ножей, взбиваютъ грязными кулаками бархатныя подушки на креслахъ и диванахъ, тормошатъ пуховыя постели, отпираютъ и запираютъ шкафы и комоды, взвшиваютъ серебряные ножи и вилки, вглядываются въ самыя нити драпри и полотенъ, — и все бракуютъ, все отбрасываютъ прочь. Нтъ въ цломъ дом ни одного неприкосновеннаго и неприступнаго мста. Слюнявые незнакомцы, пропитанные табакомъ и пылью, заглядываютъ подъ кухонныя ршетки съ такимъ же любопытствомь, какъ и подъ атласныя одяла. Дюжіе джентльмены въ истертыхъ шляпахъ самодовольно выглядываютъ изъ оконъ спаленъ и перебрасываются презабавными шуточками съ своими пріятелями на улиц. Спокойныя, разсчетливыя головы, съ каталогами въ рукахъ, удаляются въ уборныя комнаты, чтобы длать на стнахъ математическія замтки кончиками своихъ карандашей. Два оцнщика пробираются даже черезъ трубу на самую кровлю дома и любуются окрестными видами. Возня и стукотня, сумятица и гвалтъ продолжаются нсколько дней сряду. ‘Превосходная, новйшая хозяйственная мебель’ — и прочее подвергается осмотру.

Затмъ учреждается въ парадной гостиной родъ палисадника изъ столовъ и кушетокъ, и на испанскихъ обденныхъ столахъ изъ краснаго дерева, перевернутыхъ вверхъ ногами, воздвигается кафедра аукціонера. Его обступаютъ толпища жадныхъ вампировъ, слюнявые незнакомцы, пропитанные табакомъ и пылью, дюжіе джентльмены въ истертыхъ шляпахъ и широкихъ шароварахъ. Все это садится гд ни попало, — на косякахъ, тюфякахъ, комодахъ, письменныхъ столахъ и даже на каминныхъ полкахъ. Начинается торгъ. Комнаты душны, шумны, пыльны весь день, к при этой духот, тснот, быстрот говора и движеній, весь день неутомимо работаютъ голова и плечи, голосъ и молотокъ аукціонера. Странные люди въ странныхъ шапкахъ, подъ хмлькомъ и съ красными носами, бросаютъ жребій, кричатъ, толкаютъ одинъ другого и опять бросаютъ по мановенію неугомоннаго молотка. Иногда по всей комнат раздается смшанный гвалтъ и хохотъ. Такъ продолжается во весь день и въ слдующіе три дня. Превосходная, новйшая, хозяйственная мебель и прочее — продается съ аукціона.

Затмъ появляются опять шарабаны, коляски, кабріолеты и за ними длинный рядъ фуръ и телгъ съ цлымъ полчищемъ носильщиковъ, навьюченныхъ узлами. Весь день странные люди въ странныхъ шапкахъ развязываютъ и привязываютъ, винтятъ и развинчиваютъ, отдыхаютъ цлыми дюжинами на ступеняхъ лстницы, согбенные подъ тяжелымъ грузомъ, или сваливаютъ съ своихъ плечъ на фуры и телги цлыя громады изъ краснаго и чернаго дерева всякаго рода и вида. Здсь цлый рынокъ всевозможныхъ ломовыхъ колесницъ отъ огромныхъ фуръ до мелкихъ двухколесныхъ таратаекъ и тачекъ. Постельку маленькаго Павла увезли на осл, впряженномъ въ одноколку. Около недли, превосходная, новйшая, хозяйственная мебель и прочее — развозится по мстамъ.

Наконецъ, все разъхалось, и все увезено. Остались около дома разорванныя бумаги каталоговъ и счетовъ, грязные клочки сна и соломы и цлая батарея оловянныхъ кружекъ на двор и въ коридорахъ. Нашествіе окончилось, и огромный домъ м-ра Домби превратился въ развалину, и крысы бгутъ изъ него.

Апартаменты м-съ Пипчинъ, вмст съ запертыми комнатами въ нижнемъ этаж, гд всегда опущены сторы, пощажены отъ общаго опустошенія. Въ продолженіе этой суматохи м-съ Пипчинъ пребывала въ своей комнат, спокойная и важная, или по временамъ заходила на аукціонъ посмотрть распродажу и похлопотать для себя насчетъ какого-нибудь спокойнаго креслица. М-съ Пипчинъ — большая охотница до спокойныхъ креселъ, и теперь, когда къ ней приходитъ м-съ Чиккъ, она засдаетъ на своей собственности.

— Каковъ мой братъ, м-съ Пипчинъ?

— A я-то почему знаю? Онъ никогда не изволитъ разговаривать со мной. Ему приносятъ сть и пить въ ту комнату, что подл кабинета, и онъ кушаетъ, когда тамъ никого нтъ. Иной разъ онъ и выходитъ, да никому не говоритъ. Нечего меня объ этомъ спрашивать. Я знаю о немъ не больше того южнаго чучела, которое ожгло свой ротъ холоднымъ габеръ-супомъ съ изюмомъ и коринкой.

Такъ отвтствовала язвительная м-съ Пипчинъ, проникнутая, очевидно, сильнйшимъ негодованіемъ противъ домовладыки.

— Да что же это такое? — говоритъ м-съ Чиккъ. — До которыхъ поръ это продолжится, желала бы я знать? Если братъ не сдлаетъ усилія, что изъ него выйдетъ? Ну, какъ вы думаете, м-съ Пипчинъ, что-таки изъ него выйдетъ?

— Что выйдетъ, то и выйдетъ, намъ какое дло?

— И добро бы еще онъ не видлъ примровъ на своемъ вку, — продолжаетъ м-съ Чиккъ, припрыгивая на своемъ стул. — A то, вдь, если сказать правду, почти вс бды въ его семейств произошли именно оттого, что не умли въ свое время длать усилій. Пора бы образумиться. Бда, право, совсмъ бда!

— Ахти вы, Господь съ вами, м-съ Чиккъ! — восклицаетъ м-съ Пипчинъ, дергая себя за носъ. — На всякое чиханье не наздравствуешься, говоритъ пословица, и вотъ ужъ тутъ-то, по-моему, бды нтъ никакой. Потерялъ свою мебель: — экая важность! Бывали добрые люди и до него, которые разставались съ своимъ имніемъ, да не тужили, не запирались въ свою берлогу.

— Мой братъ, скажу, я вамъ, престранный человкъ! — продолжаетъ м-съ Чиккъ съ глубокимъ вздохомъ, — то есть, онъ такой въ своемъ род оригиналъ, какіе едва ли еще найдутся на бломъ свт. Вообразите, м-съ Пипчинъ, кто бы могъ поврить!.. да это, право, такая исторія, что даже страшно и разсказывать.

— Ну, и не разсказывайте, если страшно.

— Да нтъ, мн все-таки хочется съ вами подлиться. Вотъ видите ли, когда онъ получилъ извстіе о замужеств и бгств этой своей чудовищной дочери… ну, еще, слава Богу, я могу утшать себя, по крайней мр, тмъ, что никогда не ошибалась въ этой двченк. Не выйдетъ изъ нея пути, говорила я, не выйдетъ и не выйдетъ. Что длать? не хотли меня слушать… Такъ вотъ, говорю я, кто бы могъ поврить, что мой-то любезнйшій братецъ вздумалъ посл этой штуки отнестись ко мн, да еще съ угрозами! Я, говоритъ, думалъ, что она живетъ въ твоемъ дом, что ты, говоритъ, за нею смотришь, что это, говоритъ, было твое дло! Каково? Признаться, я вся задрожала и едва собралась съ духомъ. ‘Павелъ, говорю я, любезный братецъ, или я просто съ ума сошла, или я вовсе не понимаю, какимъ это способомъ дла твои пришли въ такое состояніе’. Вотъ только я и сказала. A онъ-то? Кто бы могъ поврить, что онъ подскочилъ ко мн, какъ сумасшедшій, и сказалъ напрямикъ, чтобы я не смла показывать ему глазъ, покамстъ онъ самъ не позоветъ! Каково?

— Жаль, — возражаетъ м-съ Пипчинъ, — что ему не привелось имть дла съ перувіанскими рудниками, они бы повытрясли эту спесь изъ его головы!

— Вотъ такъ-то! — продолжаетъ м-съ Чиккъ, не обращая ни малйшаго вниманія на замчанія м-съ Пипчинъ. — Чмъ же все это кончится, желаю я знать? Что станетъ длать мой братъ? Разумется, онъ долженъ же что-нибудь длать. Нтъ никакой надобности запиратьея въ своихъ комнатахъ и жить медвдемъ. Дла не придутъ къ нему сами. Никакъ нтъ. Ну, такъ онъ самъ долженъ къ нимъ идти. Хорошо. Такъ зачмъ онъ не идетъ? Онъ знаетъ куда идти, я полагаю, такъ какъ онъ всю жизнь былъ дловымъ человкомъ. Очень хорошо. Такъ почему же онъ не идетъ? Вотъ что я желаю знать.

Молчаніе. М-съ Чиккъ, очевидно, удивляется этой могучей цпи умозаключеній, которую она съ такимъ искусствомъ выковала.

— И притомъ, слыханое ли дло — оставаться y себя взаперти во время всхъ этихъ страшныхъ непріятностей? Упрямство непостижимое! Какъ будто ужъ ему некуда было головы преклонить! Ахъ ты, Боже ты мой, Боже, да онъ могъ идти прямо въ нашъ домъ! Онъ знаетъ, я полагаю, что онъ y насъ, какъ y себя. М-ръ Чиккъ, признаться, даже надолъ мн, да и сама я говорила собственными устами: ‘Павелъ, любезный братецъ, ты не думай, что мы ужъ какіе-нибудь этакъ… вотъ ты теперь въ крайности, ну, и приходи къ намъ, такъ-таки и приходи. Разв ты полагаешь, что мы такъ себ, какъ и вс люди? Никакъ нтъ. Мы всегда твои родственники, и домъ нашъ къ твоимъ услугамъ! ‘ — Такъ нтъ, прости Господи, сидитъ себ, какъ байбакъ, и хоть бы словечкомъ заикнулся! Ну, a если предположить, что домъ вздумаютъ отдать внаймы, тогда что?.. Что тогда, м-съ Пипчинъ? Вдь ему нельзя будетъ здсь оставаться. Никакъ нтъ. Иначе его поневол выживутъ, заставятъ уйти, и онъ долженъ будетъ уйти. Такъ зачмъ ужъ лучше онъ не идетъ теперь, чмъ тогда? Не придумаю, право не придумаю. Какъ же вы думаете, м-съ Пипчинъ, чмъ все это кончится?

— Я знаю только то, — возражаетъ м-съ Пипчинъ, — чмъ все это кончится для меня. Этого и довольно. Я убираюсь отсюда на кондицію.

— И прекрасно, м-съ Пипчинъ, ей Богу! Лучше вы ничего не могли выдумать. Я нисколько не осуждаю васъ за это. Никакъ нтъ.

— Еще бы! — отвчаетъ сардоническая Пипчинъ. — Мн, впрочемъ, все равно, если бы вы и осуждали. Во всякомъ случа, я ухожу. Оставаться мн нельзя. Умрешь со скуки въ одну недлю. Вчерашній день я принуждена была сама жарить свои котлеты, a къ этому, съ вашего позволенія, я не привыкла, не такъ воспитана, да и здоровье-то мое не на ту стать. Притомъ въ Брайтон y меня отличное заведеніе. Одни маленькіе Панки доставляли мн каждый годъ около восьмидесяти фунтовь чистаго барыша. Нельзя же мн все это оставить. Я писала къ своей племянниц, и она ждетъ меня съ часу на часъ.

— Говорили вы объ этомъ моему брату?

— Да, это очень легкое дло говорить съ вашимъ братцемъ, — возражаетъ м-съ Пипчинъ. — Доберешься до него, держи карманъ! Вчера, правда, я заходила къ нему и сказала, что не мшало бы послать за м-съ Ричардсъ, такъ какъ мн нечего здсь длать. Онъ прохрюкалъ что-то себ подъ носъ и былъ таковъ. Я распорядилась и безъ него. Прохрюкалъ, a какъ сметъ хрюкать, желала бы я знать? Онъ не м-ръ Пипчинъ, я надюсь. Нтъ ужъ, съ вашего позволенія, тутъ лопнетъ и дьявольское терпнье!

Съ этими словами, неустрашимая дама встаетъ съ своей мягкой собственности, чтобы проводить м-съ Чиккъ къ дверямъ. М-съ Чиккъ удаляется безъ всякаго шуму.

Вечеромъ того же дня м-ръ Тудль, по окончаніи своихъ занятій, привозитъ сюда Полли и сундукъ, оставляетъ ее, даетъ ей звонкій поцлуй въ коридор пустого дома и наполняется назидательными чувствами при взгляд на окружающій мракъ и пустоту.

— Вотъ что, Полли, душа моя, — говоритъ м-ръ Тудль, — такъ какъ я попалъ теперь въ машинисты и зажилъ хорошо на свт, то, пожалуй, мн бы и не слдовало пускать тебя на такую скуку, если бы не прошлая хлбъ-соль. Прошедшихъ благодяній, мой другъ, забывать не должно. Притомъ, y тебя такое радушное лицо, и авось ты развеселишь немного добрыхъ людей. Поцлуй меня еще разокъ, душа ты моя, вотъ такъ! Ты сдлаешь доброе дло, я знаю, a ужъ я какъ-нибудь промаячу безъ тебя. Прощай, Полли!

Между тмъ м-съ Пипчинъ увеличиваетъ вечерній мракъ своимъ бомбазиновымъ чернымъ капотомъ, черной шляпой и шалью. Ея личная собственность упакована, и спокойныя креслица — послднія любимыя кресла м-ра Домби, проданныя съ аукціона — стоятъ подл уличной двери. М-съ Пипчинъ ждетъ съ минуты на минуту покойнаго экипажа, который нанятъ довезти до Брайтона ея особу вмст со всею собственностью.

Прізжаетъ покойный экипажъ. Гардеробъ м-съ Пипчинъ отправляется первый и занимаетъ теплое мстечко, затмъ шествуютъ спокойныя кресла и располагаются въ спокойномъ углу между охапками сна, любезная дама иметъ намреніе сидть на креслахъ въ продолженіе своего путешествія. Затмъ ществуетъ сама м-съ Пипчинъ и угрюмо занимаетъ свое сдалищ. Зминый блескъ въ ея одинокомъ сромъ ок и крокодлова улыбка на устахъ, — содержательница воспитательно-учебно-образовательнаго заведенія, очевидно, мечтаетъ о поджаренныхъ хлбцахъ съ масломъ и сметаной, о горячихъ котлетахъ въ связи съ молодыми ребятами, которымъ она будетъ задавать горячія бани, о бдной миссъ Беринтіи, хранительниц вчнаго двства, которую она будетъ тузить отъ ранняго утра до поздняго вечера, и о другихъ не мене вожделнныхъ утхахъ своей одинокой и безпомощной старости. Обложенная подушками на своемъ сиокойномъ кресл и закрытая чернымъ бомбазиномъ, м-съ Пипчинъ чуть не хохочетъ отъ полноты душевнаго восторга, когда ретивые кони двинулись съ мста.

И домъ м-ра Домби превратился въ такую развалину, что вс крысы изъ него разбжались и теперь не осталось ни одной.

Одинока и печальна м-съ Ричардсъ въ опустломъ дом, и не съ кмъ отвести ей душу, такъ какъ м-ръ Домби не говоритъ ни съ кмъ и вчно сидитъ съ поникшей головой въ своихъ запертыхъ покояхъ. Не долго однако она остается одна.

Ночь. М-съ Ричардсъ сидитъ за работой въ комнат ключницы, стараясь забыть унылую пустоту и печальную исторію огромнаго дома. Вдрутъ раздается громкій звонъ по всему пространству пустого коридора. Полли отворяетъ дверь, и черезъ минуту возвращается съ какой-то женской фигурой въ черной шляпк. Это — вы угадали, миссъ Токсъ, и глаза y миссъ Токсъ красны и пухлы.

— Сію минуту, Полли, — говоритъ миссъ Токсъ, — я покончила уроки съ дтьми и привела въ порядокъ хозяйство, которое вы оставили на мои руки. Теперь я свободна и пришла васъ навстить. Ну, что, здсь никого нтъ кром васъ?

— Ни души!

— Вы видли его?

— Благослови васъ Богъ, — отвчаетъ Полли, — какъ это можно? Его не видалъ никто уже нсколько дней. Мн сказали, что онъ никогда не оставляетъ своей комнаты.

— Разв онъ боленъ?

— Нтъ. Боленъ разв душевно. Бдный джентльменъ, должно быть, онъ очень печаленъ!

Миссъ Токсъ соболзнуетъ до того, что не можетъ говорить. Годы и безбрачная жизнь не очерствили ея и не ослабили ея силъ. Ея сердце очень ижно, состраданіе очень наивно, уваженіе истинно и глубоко. Несмотря на свой медальончикъ съ рыбьимъ глазомъ, который всегда y нея на груди, миссъ Токсъ очень достойная двушка, и ея мягкая душа одарена такими качествами, которыя способны устоять противъ всякихъ треволненій міра сего.

Долго сидятъ миссъ Токсъ и м-съ Ричардсъ, разговаривая о разныхъ разностяхъ, касающихся человческой суеты. Наконецъ, Полли беретъ свчу, озаряетъ темныя лстницы, спускается внизъ, провожаетъ свою гостью, запираетъ дверь тяжелымъ засовомъ, возвращается въ свою комнату и ложится спать. На другой день посл полудня она идетъ робкимъ шагомъ въ завшанныя комнаты, разставляетъ на стол припасы собственнаго издлія, приготовленные по совту извстной особы, удаляется опять въ свое мсто и сидитъ, и работаетъ, и не сметъ вплоть до завтрашняго утра вступить въ предлы завшанныхъ комнатъ. A тамъ есть и колокольчики, и сонетки, но никто не звонитъ въ нихъ, и только изрдка слышна тяжелая поступь страннаго затворника, отчужденнаго отъ свта.

Миссъ Токсъ регулярно приходитъ каждый день. Съ этой поры главныя занятія миссъ Токсъ на Княгининомъ лугу состоятъ почти исключительно въ приготовленіи кое-какихъ лакомствъ для перенесенія ихъ въ извстныя комнаты. Къ этимъ занятіямъ она возвращается каждое утро и всегда съ новымъ наслажденіемъ. Къ полудню ея корзинка наполняется вафлями, бисквитами, сухарями и пирожками самаго утонченнаго свойства, сверхъ того, въ особомъ узелк, на оберточной бумаг, бережно и симметрически укладываются: жареная курица, бычачій языкъ, порція холоднаго поросенка, порція телятины и такъ дале. И все это миссъ Токсъ, нахлобучивъ черную шляпу, своевременно относитъ въ тотъ развалившійся домъ, откуда разбжались крысы. Здсь она сидитъ до поздняго вечера и бесдуетъ съ розоцвтною Полли, раздляя съ нею вс свои блага. Она вздрагиваетъ при каждомъ звук и прячется въ темный уголъ, какъ уличенная преступница. Ея единственное желаніе — сохранить до гроба врность падшему предмету своего удивленія. И не знаетъ этого м-ръ Домби, никто не знаетъ, кром одной бдной и простой женщины.

Майоръ, однако, знаетъ, но отъ этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселе. Майоръ, въ припадк любопытства, поручилъ туземцу заглядывать въ опустлый домъ и провдывать, что станется съ этимъ Домби. Когда туземецъ представилъ донесеніе насчетъ врности миссъ Токсъ, старичина Джой чуть не задохся отъ пронзительнаго хохота. Съ этого часа онъ синетъ больше и больше, вытаращиваетъ свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищетъ самому себ:

— Сударь мой, да эта женщина просто идіотка отъ природы!

Что же длаетъ самъ разоренный капиталистъ? Какъ проводитъ онъ свои одинокіе часы?

‘Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!’ Онь припомнилъ, и тяжело отъ этого стало на его душ, гораздо тяжеле, чмъ отъ всхъ другихъ ударовъ рока.

‘Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!’ Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, втеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! ‘Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!’

Онъ припомнилъ это. Одинокій въ своей комнат, добыча страшныхъ призраковъ разстроеннаго воображенія, на разсвт тревожнаго утра, въ бдственный полдень, въ темный вечеръ, въ тоскливыя сумерки и въ проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видніями тартара, онъ думалъ объ этомъ всегда и везд, онъ припомнилъ это съ угрызеніемъ, печалью, отчаяніемъ, съ томительнымъ страданіемъ гордаго ума, изнуреннаго всми ужасами предсмертной пытки!

‘Папа! папа! поговори со мною, милый папа!’ Онъ опять услышалъ эти слова и опять увидлъ это страдальческое лицо. Вотъ, вотъ она, эта отверженная дочь, на колняхъ передъ нимъ, съ растрепанными волосами, съ трепещущими руками, съ замирающимъ сердцемъ, онъ видитъ ее и ясно слышитъ, какъ вырывается изъ ея груди болзненный, протяжный, постепенно замирающій крикъ страшнаго отчаянія!

Онъ палъ, разъ навсегда, и никакая сила не поставитъ его на ноги. Для бурной ночи его рокового паденія въ мір не было и не могло быть отраднаго солнечнаго утра, для позорнаго пятна его семейнаго стыда не было впереди никакого очищенія, и ничто, благодаренію неба, не вызоветъ къ жизни его умершаго сына. Отчаяніе впереди и на пройденныхъ слдахъ прошедшей жизни! A между тмъ въ свое время такъ легко было измнить это прошедшее, такъ легко и отрадно было водворить благословеніе въ себ и вокругъ себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, можетъ быть, послднихъ часовъ злоупотребленной… да, слишкомъ злоупотребленной жизни! Вотъ о чемъ думаетъ м-ръ Домби! Вотъ что теперь и грызетъ, и рветъ, и терзаетъ его сердце!

О да, о да! Онъ припомнилъ это! Часъ пробилъ, и знаетъ м-ръ Домби, что онъ самъ накликалъ его на свою голову. Часъ пробилъ, и знаетъ онъ, что значитъ быть покинутымъ и отверженнымъ. Было время, онъ самъ, по собственной злой вол, изсушилъ одинъ за другимъ вс любящіе цвты въ невинномъ сердц отринутаго дтища, и вотъ они падаютъ теперь горячимъ пепломъ на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую къ самой земл не столько роковымъ ударомъ судьбы, сколько собственнымъ сумасбродствомъ.

Онъ думалъ о ней, какою она была въ тотъ вечеръ, когда онъ и его новобрачная воротились домой. Онъ думалъ о ней, какою она была при всхъ событіяхъ и перемнахъ въ покинутомъ дом. И онъ видлъ — теперь только видлъ — что изъ всхъ окружающихъ лицъ только она одна не измнялась. Его сынъ исчахъ и сталъ прахомъ, его гордая жена погрязла въ безстыдств, его льстецъ и другъ превратился въ пресмыкающагося червя, какимъ, впрочемъ, онъ былъ всегда, его богатство взлетло на воздухъ, самыя стны, которыя еще даютъ ему пріютъ, приняли новыя и странныя формы: она одна, теперь какъ и всегда, обращала на него свой кроткій и нжный взоръ. Да, одна она до послдней минуты, и послдняя изъ всхъ. Она никогда не перемнялась къ нему, точно такъ же какъ и онъ — увы! — никогда не перемнялся къ ней. И нтъ ея теперь!

И когда вс эти образы прошедшей жизни — умершій младенецъ, погибшая жена, подлый другъ, исчезнувшее богатство — постепенно одинъ за другимъ проносились передъ его напряженнымъ воображеніемъ, какъ яснлъ и постепенно прочищался густой слой тумана, тяготвшаго надъ его душою! Въ какомъ чистомъ и яркомъ свт видлъ онъ теперь это невинное созданье, полное безпредльной любви и готовое ради него на всякія жертвы! О, почему бы ему не любить ее такъ, какъ онъ любилъ своего сына! И почему бы — о Боже мой! — почему бы ему не потерять ихъ сразу и не положить вмст въ одной и той же ранней могил!

Свтъ бжалъ отъ него, и гордый старикъ — онъ все еще былъ гордъ — махнулъ на него рукой безъ ненависти и презрнія! Онъ не имлъ нужды ни въ сожалніяхъ людей, ни, тмъ боле, въ равнодушіи ихъ, въ томъ и другомъ случа онъ самъ бжалъ отъ свта, гд не было приличной для него роли. Никто бы не могъ сочувствовать ему или быть товарищемъ его несчастья, никто, кром единственной особы, которую онъ самъ же удалилъ отъ себя. Какъ и о чемъ бы онъ сталъ съ нею разсуждать въ эту тяжкую годину нищеты, или какъ бы она стала его утшать, онъ не зналъ, онъ не старался знать, но онъ былъ убжденъ въ томъ, что ея врность и любовь не могли утратить живительной силы. М-ръ Домби, былъ убжденъ, что теперь-то именно, больше чмъ когда либо, она любила бы его всми силами своей души, это было въ ея натур, и видлъ м-ръ Домби натуру своей дочери такъ же ясно, какъ видлъ небо надъ своей головой.

Этотъ переворотъ, сначала тихій, медленный и едва замтный, началъ возникать въ немъ еще съ той поры, какъ онъ получилъ письмо отъ ея молодого супруга, и уврился, что ея нтъ больше въ доступныхъ для него предлахъ. И между тмъ онъ былъ еще такъ гордъ на развалинахъ своей финансовой славы, что, если бы онъ заслышалъ ея голосъ въ смежной комнат, онъ не вышелъ бы къ ней на встрчу. Если бы онъ увидлъ ее на улиц и подмтилъ ея взоръ, только одинъ взоръ, исполненный однако безпредльной любви, онъ прошелъ бы мимо нея съ своимъ холоднымъ, неприступнымъ лицомъ, и ни за что, по крайней мр, первый не ршился бы заговорить, хотя бы посл его сердце надорвалось отъ печали. Но какъ ни были сначала бурны его мысли, какъ ни страшенъ былъ его гнвъ по поводу ея замужества, — теперь все кончилось, все прошло, и онъ даже пересталъ негодовать на ея супруга.

И онъ чувствовалъ теперь, что въ этомъ дом родились два его младенца, и что между нимъ и этими голыми стнами была связь, печальная, но слишкомъ трудная для разрыва, такъ какъ она скрплялась двойнымъ дтствомъ и двойною потерей. Онъ зналъ, что ему нужно отсюда уйти, хотя и неизвстно куда. Онъ думалъ оставить этотъ домъ съ того дня, когда это чувство впервые протснилось въ его грудь, но онъ ршился еще провести здсь ночь, и въ послдній разъ, во мрак глухой полночи, обойти вс эти опустлые покои.

Ударилъ часъ полночный, и м-ръ Домби, со свчою въ рукахъ, выступаетъ изъ своей кельи. Лстницы затоптаны, грязны, и милліоны человческихъ слдовъ переплетаются одинъ съ другимъ, какъ на обыкновенной улиц. Пусто и тихо. Нтъ въ разоренномъ дом этихъ рыночныхъ гостей, этихъ опустошителей чужихъ сокровищъ, но м-ръ Домби еще видитъ ихъ и слышитъ чуткимъ ухомъ, какъ они толкутся, жмутся, кричатъ и давятъ одинъ другого, словно на грязномъ толкучемъ рынк, доступномъ для жадной и голодной черни, — слышитъ все это м-ръ Домби и не можетъ понять, какъ онъ перенесъ эту злую насмшку судьбы, онъ, который еще такъ недавно былъ недоступенъ ни для кого въ своемъ раззолоченномъ чертог! Удивительно, непостижимо! A гд же, въ какомъ углу міра, носится теперь легкая поступь невиннаго созданія, которое тоже въ былое время ходило взадъ и впередъ по парадной лстниц? — М-ръ Домби идетъ впередъ, идетъ и плачетъ.

Но вотъ онъ почти видитъ эту легкую поступь дтской ноги. Онъ останавливается, обращаетъ взоръ на потолочное окно, — и вотъ она, вотъ эта дтская фигура съ его младенцемъ на рукахъ, котораго она несетъ наверхъ, услаждая свой и его путь колыбельною пснью. Еще мгновенье, — и опять та же фигура, но уже одна, съ болзненнымъ лицомъ, съ растрепанными волосами, съ отчаяніемъ въ заплаканныхъ глазахъ, тихо и нершительно взбирается она на крутую лстницу, оглядываясь назадъ въ тщетной надежд уловить сострадательный взоръ отца! Впередъ, м-ръ Домби!

И долго блуждалъ онъ по этимъ комнатамъ, которыя еще недавно были такъ роскошны, a теперь и наги, и печальны, и пусты. Все перемнилось, думаетъ онъ, даже объемъ и фигура его чертога. Здсь, какъ и тамъ, везд и везд, слды человческихъ ногъ, везд и везд сумятица и давка, которую еще слишкомъ ясно слышитъ м-ръ Домби своимъ чуткимъ ухомъ. Впередъ, м-ръ Домби!

Но теперь онъ началъ серьезно бояться за свой мозгъ, и кажется ему, что между его мыслями потеряна всякая связь, какъ и между этими безчисленными слдами, что онъ путается больше и больше въ лабиринт фантастическихъ видній, что онъ, однимъ словомъ, сходитъ съума. Ничего, м-ръ Домби, впередъ и впередъ!

Онъ не зналъ — даже этого не зналъ — въ какихъ комнатахъ она жила, когда проводила здсь свое одинокое дтство. Онъ поднялся выше однимъ этажомъ. Въ одно мгновеніе тысячи разнородныхъ воспоминаній зароились въ его отуманенной голов, но онъ оторвалъ свой умственный взоръ и отъ измнницы-жены, и отъ фальшивыхъ друзей, — оть всего оторвалъ, чтобы видть и слышать только своихъ двухъ дтей. Впередъ, м-ръ Домби!

Онъ поднялся на верхній этажъ. Здсь, какъ и тамъ, везд и везд безчисленные слды человческихъ ногъ. Варвары не пощадили даже старой комнаты, гд стояла маленькая постель, и онъ едва отыскалъ чистое мсто, чтобы броситься на полъ подл стны. И онъ бросился, бдный, несчастный м-ръ Домби, и слезы ркою полились изъ его глазъ. Немудрено. Бывало и прежде время, когда онъ, пожимая плечами и склонивъ на грудь опущенный подбородокъ, приходилъ въ эту же комнатку въ глухой полночный часъ и проливалъ горькія слезы. Тогда, какъ и теперь, онъ бросался на голыя доски, удрученный лютою тоскою. Тогда гордый человкъ стыдился за свою слабость, и, помилуй Богъ, если бы кто-либо изъ смертныхъ провдалъ, что ему доступны человческія чувства! A теперь? Плачь теперь, гордый человкъ, вдоволь плачь, ибо никто не видитъ и не слышитъ твоихъ рыданій! И онъ плакалъ, и стеналъ, и ужасны были эти слезы и стенанія гордаго человка, злоупотребившаго своею жизнью! Назадъ, м-ръ Домби!

Съ наступленіемъ дня онъ удалился на свою половину. Онъ думалъ сегодня оставить этотъ домъ, но, разъ забравшись въ свои комнаты, не имлъ силъ оторваться отъ могучей цпи, которою былъ прикованъ къ этимъ стнамъ. Онъ откладывалъ намреніе до завтра. Наступало завтра, и онъ опять откладывалъ свое намреніе до другого дня. Каждую ночь, невдомо ни для одной человческой души, онъ выбирался изъ своей засады и блуждалъ, какъ привидніе, по опустлому дому. На разсвт каждаго дня онъ останавливался съ своимъ блднымъ лицомъ подл завшаннаго окошка и думалъ о своихъ дтяхъ. Уже теперь не одно только дитя занимало его. Онъ соединялъ ихъ въ своихъ мысляхъ, и они никогда не являлись порознь передъ его умственнымъ взоромъ.

Сильное умственное раздраженіе было для него не новостью даже передъ этими послдними страданіями. Крпкія упрямыя натуры могутъ слишкомъ долго бороться противъ всякихъ искушеній, но какъ скоро подорванъ фундаментъ, зданіе можетъ рухнуть въ одну минуту. Организмъ м-ра Домби былъ такой же развалиной, какъ и его домъ.

Наконецъ, онъ началъ думать, что ему нтъ никакой надобности идти. Онъ можетъ оставить за собой, что пощажено его кредиторами, — они пощадили бы больше, если бы онъ самъ этого хотлъ. Нтъ, разорвать связь между нимъ и этимъ опустошеннымъ домомъ — то же, что разорвать и другое послднее звено…

Онъ принимался ходить взадъ и впередъ, и тяжелая походка слишкомъ ясно была слышна въ послдней комнат ключницы, но слышна, какъ страшная поступь выходца съ того свта. Такъ, по крайней мр, казалось м-съ Ричардсъ.

Свтъ былъ очень занятъ и слишкомъ безпокоился о немъ. На бирж перешептываются, смются, клевещутъ, сплетничаютъ. Вс и каждый болтаютъ о немъ всевозможныя небылицы. Все это приходитъ въ голову м-ра Домби, и онъ измученъ до крайности. Предметы начинаютъ темнть въ его глазахъ. Все тускло и сро. Нтъ боле Домби и Сына, нтъ дтей. Объ этомъ должно подумать хорошенько завтра.

И онъ думалъ объ этомъ завтра. Неподвижный въ своемъ кресл, онъ, время отъ времени, заглядывалъ въ зеркало, и страшная картина высовывалась на него изъ этого стекла.

Это была фигура блдная, изнеможенная, страшное подобіе его самого, фигура дикая, съ полуясною мечтою, съ полусоннымъ бредомъ. То поднимаетъ она свою голову, разсматривая линіи и впадины на своемъ лиц, то опускаетъ ее опять и снова бредитъ. Фигура поднимается, встаетъ, шагаетъ, проходитъ и возвращается опять, положивъ на грудь какую-то вещь съ уборнаго стола. Теперь она угрюмо смотритъ на полъ по направленію къ дверямъ и думаетъ.

— Что, если?.. Уфъ!

Если бы, думаетъ она, потекла по этой дорог кровь, дальше и дальше, здсь и въ коридор, — уфъ! — какъ долго она бы текла! Вотъ тутъ была бы лужа, тамъ струя, a тамъ опять маленькая лужа, и блдный раненый человкъ умиралъ или былъ бы трупомъ, если бы отыскали его по этому слду. Долго объ этомъ думала она и, вдругъ, поднявшись съ своего мста, начала шагать взадъ и впередъ, не отнимая отъ груди своей руки. М-ръ Домби взглянулъ на нее еще разъ и подмтилъ, что рука ея тряслась.

Теперь она думала опять! О чемъ она думала?

Вотъ она опять услась на прежнее мсто и потонула въ бездонномъ омут тусклой мысли. Въ комнат сверкнулъ лучъ, солнечный лучъ. Фигура не замтила его. Вдругъ она вскочила опять съ ужаснымъ лицомъ. Въ это мгновенье раздался крикъ — дикій, громкій, пронзительный, любящій, восторженный крикъ — рука остановилась, и мистеръ Домби увидлъ y своихъ колнъ собственную дочь!

Да это не призракъ, не мечта, не видніе, — это собственная дочь м-ра Домби, на колняхъ передъ нимъ, съ умоляющимъ взоромъ! Она зоветъ его, липнетъ къ его рукамъ, колнямъ, рыдаетъ, плачетъ!

— Папа! милый папа! прости меня, пощади, помилуй меня! Я пришла просить на колняхъ твоего прощенья! Я никогда не могу быть счастливой безъ него!

Ни въ чемъ не измнилась. Одна она въ цломъ свт не измнилась. То же лицо, тотъ же умоляющій взоръ, какъ въ давно минувшую, бдственную ночь. И еще на колняхъ передъ нимъ! и еще вымаливаетъ его прощеніе!

— Папа, о милый папа! не смотри на меня такъ странно! Я никогда не хотла тебя оставить и не думала объ этомъ, ни прежде, ни посл! Я слишкомъ была напугана тогда, и сама не знала, что длаю. Папенька, я теперь совсмъ перемнилась. Взгляни на меня, видишь, я раскаиваюсь! Я знаю свою вину! Я теперь лучше понимаю свои обязанности! О папенька, не отринь меня или я умру y твоихъ ногъ!

Онъ задрожалъ и зашатался въ своемъ кресл. Онъ чувствовалъ, какъ ея руки обвились вокругъ его шеи, какъ ея лицо прильнуло къ его лицу, какъ ея мокрая щека прижималась къ его впалой щек, онъ чувствовалъ, о, какъ глубоко онъ почувствовалъ…

И на сердц, едва не сокрушенномъ, лежало теперь дикое лицо м-ра Домби. Флоренса рыдала.

— Папенька, милый папенька, я уже мать. Мой ребенокъ скоро будетъ звать Вальтера именемъ, которымъ я тебя зову. Когда онъ родился, когда въ моей груди забилось материнское чувство, я поняла, милый папа, что я сдлала, оставляя тебя. О, прости меня ради всего, что есть святого на земл! Скажи, милый папа, что ты благословляешь меня и моего младенца!

И онъ сказалъ бы это, если бы могъ, но уста его онмли, языкъ не шевелился. Онъ самъ поднялъ руки съ умоляющимъ видомъ, и крупныя слезы на его глазахъ ясне солнца говорили, чего хочетъ старый отецъ-сирота!

— Мой ребенокъ родился на мор, папа. Я и Вальтеръ молились Богу, чтобы онъ пощадилъ насъ, и чтобы я могла воротиться домой. Лишь только мы вышли на берегъ, я бросилась къ теб. Теперь мы больше не разстанемся, милый папа, никогда не разстанемся, никогда!

Его голова, теперь сдая, опиралась на ея руку.

— Ты пойдешь къ намъ, милый папа, и взглянешь на моего ребенка. Мальчикъ, папа. Зовутъ Павломъ. Я думаю… я надюсь… онъ похожъ…

Рыданія заглушили ея голосъ.

— Милый папа, ради моего младенца, ради имени, которое мы ему дали, ради меня самой, прости Вальтера! Онъ такъ добръ, такъ нженъ ко мн. Я такъ счастлива съ нимъ. Это не онъ, a я виновата, что мы обвнчались. Я такъ любила его!

Она прижалась къ нему плотне, и ея голосъ былъ теперь проникнутъ торжественною важностью.

— Онъ — возлюбленный моего сердца, милый папа. Я готова умереть за него. Онъ будетъ любить и почитать тебя такъ же, какъ и я. Мы оба станемъ учить нашего малютку любить и уважать тебя, и какъ скоро онъ будетъ понимать, мы скажемъ ему, что y тебя былъ сынъ, котораго также звали Павломъ, что онъ умеръ, и ты слишкомъ горевалъ о его смерти. Мы объяснимъ, что онъ теперь на неб, гд вс мы надемся его увидть, когда наступитъ нашъ общій чередъ. Поцлуй, меня, папенька, въ доказательство, что ты помиришься съ Вальтеромъ, съ моимъ обожаемымъ супругомъ, съ отцомъ моего малютки. Вдь это онъ присовтовалъ мн воротиться къ теб, онъ, милый папа!

И когда она еще плотне прижалась къ отцу, онъ поцловалъ ее въ губы и, поднявъ свои глаза, сказалъ:

— Прости меня, великій Боже! О, я слишкомъ, слишкомъ нуждаюсь въ твоей благодати!

Съ этими словами онъ опять опустилъ свою голову и рыдалъ, и стоналъ, и ласкалъ свою обртенную дочь, и не слышно было во всемъ дом ни малйшаго звука долгое, долгое время. Они были заключены въ объятіяхъ друтъ друга, и солнечный лучъ озарялъ ихъ своимъ благодатнымъ свтомъ.

Онъ одлся на скорую руку и машинально поплелся впередъ за своею путеводительницею, оглядываясь съ невольнымъ трепетомъ на комнату, въ которой онъ такъ долго былъ запергь, и гд въ послднее время онъ наблюдалъ въ зеркальномъ стекл страшную фигуру. Они вышли въ коридоръ. Не останавливаясь и не оглядываясь, изъ опасенія пробудить непріятныя воспоминанія, Флоренса прильнула къ своему отцу, впилась глазами въ его лицо, обхватила рукою его шею и поспшно вышла съ нимъ на улицу, гд y подъзда ихъ дожидалась наемная карета.

Тогда миссъ Токсъ и Полли вышли изъ своей засады и предались необузданному восторгу. Затмъ он принялись съ большимъ стараніемъ укладывать его книги, платья, бумаги и такъ дале, и все это въ тотъ же вечеръ по принадлежности отправили къ Флоренс, которая прислала нарочнаго за вещами своего отца. Затмъ об дамы въ послдній разъ услись за чайный столъ въ опуствшемъ дом.

— Вотъ оно и вышло по моему. Неисповдимы судьбы твои, Господи! — воскликнула миссъ Токсъ, — кго бы могъ подумать, что отъ Домби и Сына останется только дочь!

— И прекрасная дочь! — воскликнула Полли.

— Справедливо, совершенно справедливо. Вы подружились съ ней еще тогда, какъ она была ребенкомъ, и это длаетъ вамъ честь, любезная Полли. Иначе, впрочемъ, и не могло быть, потому что вы предобрйшая женщина. Робинъ!

Воззваніе относилось къ огромноголовому молодому человку, который сидлъ, забившись въ отдаленныйуголъ, принимая, по-видимому, довольно серьезное участіе въ судьбахъ дйствующихъ лицъ. Было ясно, что онъ не въ дух и о чемъ-то горевалъ. Когда онъ выступилъ впередъ, передъ дамами во всей красот явился благотворительный Точильщикъ.

— Робинъ, — сказала миссъ Токсъ, — я вотъ говорю, что мать-то твоя предобрйшая женщина. Слышалъ ты это?

— Слышалъ, сударыня, покорно васъ благодарю. Вы говорите истинную правду.

— Очень хорошо, Робинъ, — продолжала миссъ Токсъ, — я рада отъ тебя слышать эти вещи. Вотъ ты теперь, мой милый, будешь въ моемъ дом, и я съ охотой принимаю твои услуги для того единственно, чтобы пріучить тебя къ почтительности и разсудительности. Надюсь, Робинъ, ты будешь помнить, что y тебя есть и была всегда предобрйшая мать, и поэтому ты станешь вести себя такъ, чтобы служить утшеніемъ и отрадой, такъ ли?

— Такъ, сударыня, ей Богу, вы угадали мои собственныя мысли. Я, что называется, прошелъ сквозь огонь и воду, и если какой-нибудь парнюга…

— Стой, Робинъ! Никогда не произноси этого слова, замни его чмъ-нибудь другимъ.

— Покорно благодарю, сударыня. Я говорю, если какой-нибудь мальчуганъ…

— Погоди, Робинъ, и это нехорошо. Говори: индивидуумъ.

— Индивидуй, сударыня?

— Ну да, это гораздо лучше. Читаешь ты книги, Робинъ?

— Никакъ нтъ, сударыня.

— Напрасно, мой другъ. Теб надо пріучаться къ хорошему и благородному разговору, такъ какъ ты, я вижу, малый смышленный, a въ благородныхъ книгахъ, при порядочномъ разговор, всегда употребляется слово: индивидуумъ. Замть это хорошенько.

— Слушаю, сударыня. Такъ я говорю: если какой инди…

— … видуумъ, — подсказала миссъ Токсъ.

— … видуй натерплся разныхъ непріятностей и бдъ, такъ ужъ это конечно я, Робинъ Тудль. Я состоялъ въ услуженіи y человка, который употреблялъ меня для всякой всячины, и теперь я вижу, что эта всякая всячина основывалась на самомъ низкомъ пронырств. Притомъ меня и прежде еще испортили разные индивидуи, съ которыми я гонялъ голубей. Однимъ словомъ, сударыня, общество y меня всегда было дурное.

— Тмъ болье ты долженъ благодарить Бога, что теперь попадешь въ хорошее общество, — замтила миссъ Токсъ.

— Я и благодарю, сударыня. Исправиться никогда не поздно, и я, съ своей стороны, употреблю вс силы, чтобы, при вашемъ содйствіи, сдлаться порядочнымъ человкомъ. Надюсь, въ скоромъ времени, и матушка, и батюшка, и братцы, и сестрицы увидятъ, какъ я ихъ люблю и душевно почитаю.

— Хорошо, мой другъ, хорошо. Очень рада отъ тебя слышать это. Теперь покушай немного хлбца съ масломъ и выпей съ нами чашечку чайку.

— Покорно благодарю, сударыня, — отвчалъ Точильщикъ, — и тотчасъ же принялся убирать състные и питейные припасы съ завиднымъ аппетитомъ индивидуума, который нсколько дней состоялъ на самой строгой діэт.

Когда миссъ Токсъ нахлобучила черную шляпку и окуталась шалью, Робинъ обнялъ свою добрйшую мать и отправился за своей новой госпожей, къ неизъяснимому удовольствію Полли, y которой въ эту минуту завертлось и запрыгало въ глазахъ вдругъ нсколько индивидуевъ, представлявшихъ ея заблудшаго и обртеннаго сына. Затмъ Полли загасила свчу, заперла наружную дверь, передала дворнику ключъ и скорыми шагами отправилась домой, восхищаясь заране при мысли, какой чудный эффектъ произведетъ ея неожиданный приходъ въ обители желзнодорожнаго машиниста.

И опустлый чертогъ м-ра Домби, нмой и глухой ко всмъ страданіямъ и перемнамъ, которыя въ немъ происходили, стоялъ теперь на скучной улиц, подобно нахмуренному гиганту, и на чел его выставлялась грозная надпись: ‘Сей домъ продается и отдается внаймы’.

Глава LX.

Судьба — веревка.

Около этого времени, благополучно и по всмъ классическимъ формамъ, совершилось великое полугодичное торжество, которое по обычной синтетической метод устроили въ своемъ заведеніи д-ръ Блимберъ и м-съ Блимберъ. Молодые люди, имвшіе счастье получать образованіе подъ ихъ просвщеннымъ руководствомъ, благовременно, какъ и слдуетъ, получили литографированные билетики съ покорнйшей просьбой пожаловать въ такой-то день на вечерній балъ, который, по обыкновенію, откроется кадрилью въ половин восьмого по полудни. Затмъ вс джентльмены, переполненные схоластическою мудростью, должны были разъзжаться по домамъ, чинно и важно, не обнаруживая никакихъ слдовъ буйнаго веселья, свойственнаго невоспитанной черни. М-ръ Скеттльзъ регулярно каждый годъ отправлялся на каникулы за границу, чтобы придавать новую красу имени своего достопочтеннаго родителя сэра Барнета Скеттльза, который этимъ временемъ получилъ дипломатическое назначеніе при одномъ изъ иностранныхъ дворовъ, къ великому наслажденію своихъ степенныхъ земляковъ и даже землячекъ, бывшихъ въ необыкновенномъ восторг отъ популярности сэра Барнета и супруги его, леди Скеттльзъ. М-ръ Тозеръ, молодой джентльменъ, статный и дородный, былъ теперь до того переполненъ классическою мудростью, что могъ, при случа, не заикаясь пересчитать вс древнйшія, среднія и новйшія изданія Цицерона и Сенеки съ варіантами и аппендиксами и, ужъ само собою разумется, имлъ о современной Европ вообще и объ Англіи въ особенности такія же познанія, какъ природный римлянинъ временъ Траяна и Веспасіана. М-ръ Тозеръ имлъ похвальное обыкновеніе каждую фразу скрплять классической цитатой изъ любимаго писателя, и трудно было бы передать наивный восторгъ его сердобольныхъ родителей, не слышавшихъ подъ собою земли, когда ученый юноша лелялъ ихъ уши полновсными гекзаметрами и ямбическими виршами самой звучной и темной натуры. Точно также нельзя изобразить тлннымъ перомъ тоскливой грусти батюшки и матушки бднаго м-ра Бриггса, познанія котораго походили на дорожный багажъ, уложенный такою неискусною рукою, что при случа въ немъ нельзя было доискаться самой необходимой вещи. Вообще этотъ джентльменъ немного полакомился древомъ классическаго знанія, и плоды, имъ собранные, были горьки и кислы. М-ръ Байтерстонъ во всхъ отношеніяхъ былъ очень счастливъ, и, если сказать правду, едва ли не счастливе самого м-ра Бриггса: положенный подъ прессъ классическаго станка, онъ, съ необыкновенной быстротой, выдавливалъ изъ своего мозга самыя благовонныя испаренія, которыя однако съ такою же быстротою исчезали невозвратно, какъ скоро переставалъ на него дйствовать форсированный аппаратъ. Теперь м-ръ Байтерстонъ халъ въ Бенгалію, и можно было держать какое угодно пари, что морской воздухъ совершенно освжитъ его голову, и онъ, еще не дозжая до мста, ршительно забудетъ, что есть на свт вещь, которую зовутъ латинской грамматикой.

— Милостивые государи! Наши лекціи имютъ теперь начаться въ слдующемъ мсяц, двадцать пятаго числа.

Эти слова д-ръ Блимберъ провозгласилъ утромъ того счастливаго дня, который долженъ былъ окончиться классическимъ баломъ. На этомъ, однако, сверхъ всякаго чаянія, д-ръ Блимберъ не остановился. Бросивъ на собраніе самодовольный классическій взоръ, онъ продолжалъ такимъ образомъ:

— Милостивые государи! Почтенный другъ нашъ Цинцинатъ, по достославномъ окончаніи военныхъ и гражданскихъ подвиговъ на служб отечеству, удалился изъ сената на свою скромную мызу съ тмъ, чтобы въ спокойствіи и мир наслаждаться сельскими занятіями. Это вы знаете, милостивые государи! Равномрно вамъ небезызвстно, что Цинцинатъ, изъ среды гражданъ, не представилъ сенату ни одного римлянина, котораго онъ счелъ бы нужнымъ удостоить титуломъ своего преемника. Но вотъ, милостивые государи, вотъ благородный римлянинъ, — говорилъ д-ръ Блимберъ, возложивъ руку на плечо Фидера, магистра всхъ искусствъ, — adolеs cens imprimis gravis et doctus, мужъ, нарочито важный и ученый. Милостивые государи, будущія ваши занятія, какъ я сказалъ, начнутся въ слдующемъ мсяц двадцать пятаго числа, подъ наблюденіемъ м-ра Фидера, магистра всхъ искусствъ.

Эта рчь вообще принята была съ глубоко обдуманнымъ классическимъ восторгомъ, и д-ръ Блимберъ, объяснившій напередъ свои распоряженія родителямъ благородныхъ питомцевъ, наслаждался эстетически и раціоналистически въ эту счастливую минуту своей жизни. М-ръ Тозеръ преподнесъ доктору отъ лица всхъ массивную серебряную чернильницу, и это преподношеніе м-ръ Тозеръ сопровождалъ удивительно витіеватою рчью, въ которой находилось пятнадцать цитатъ латинскихъ и семь греческихъ, съ весьма незначительною порціею англійскаго текста. Такая необычайная ученость президента возбудила во всхъ другихъ джентльменахъ очень непріятное чувство зависти и досады, и они основательно длали по этому поводу замчанія врод слдующихъ: — ‘О! а! видишь, какой выскочка этотъ старый Тозеръ! Изволилъ отличаться на наши денежки! Разв мы для него собирали подписку-то? Кто его просилъ сочинять эту рчь? Такъ нтъ, пойду, дескать, на отличку. Какъ будто чернильница-то его! Покупай, пожалуй, на свои деньги, и говори хоть двадцать рчей!’ — Множество и другихъ подобныхъ упрековъ сыпалось на краснорчиваго витію, и должно согласиться, на сколько вс эти упреки были справедливы, на столько же и остроумны.

Ни словами, ни намеками молодые джентльмены не были извщены о чемъ-нибудь врод того, что въ скоромъ времени иметъ совершиться бракосочетаніе Фидера, магистра всхъ искусствъ, съ прекрасною Корнеліею Блимберъ, единственною дщерію доктора всхъ наукъ. Д-ръ Блимберъ не преминулъ бы придти въ необычайное изумленіе, еслибы какой-нибудь дерзновенный заикнулся передъ нимъ объ этой матеріи. За всмъ тмъ молодые джентльмены постигали въ совершенств настоящую субстанцію этого вульгарно-хозяйственнаго пункта, и потому, передъ отъздомъ къ своимъ роднымъ, они свидтельствовали м-ру Фидеру глубочайшее почтеніе и преданность.

Итакъ, романтическія грезы м-ра Фидера, во славу Юпитера и Аполлона, готовы были осуществиться на самомъ дл. Достопочтеннный содержатель классическаго заведенія ршился сдать свои дла и вмст съ длами прекрасную миссъ Корнелію Блимберъ, перестроивъ заново домъ и выкрасивъ его новой классической краской. Перестройка началась въ самый день отъзда молодыхъ джентльменовъ, a вотъ наступило, наконецъ, внчальное утро, — и ce лпообразная Корнелія, въ новыхъ синихъ очкахъ, готовится идти, яко горлица изъ отчаго дома, и шествовать съ подобающимъ тріумфомъ къ алтарю гименея.

Д-ръ Блимберъ съ своими учеными ногами, и м-съ Блимберъ въ сиреневой шляпк, и м-ръ Фидеръ, магистръ искусствъ, съ своими длинными щиколками и щетинистыми волосами, и братъ м-ра Фидера, Альфредъ Фидеръ, баккалавръ теологіи и философіи, готовившійся совершить бракосочетаніе, собрались въ гостиную и пребывали въ благоговйномъ самосозерцаніи. Черезъ нсколько минутъ величественно вошли Корнелія, очаровательная, какъ всегда, увнчанная померанцовыми цвтами и окруженная своими подругами. Торжественная тишина и классическое спокойствіе. Но вдругъ дверь отворилась, и подслповатый малый громкимъ гласомъ возопилъ:

— М-ръ и м-съ Тутсъ!

Немедленно за этой прокламаціей вошелъ м-ръ Тутсъ, значительно пополнвшій и потолствшій, и подъ руку съ нимъ черноокая леди, очень недурная и весьма прилично одтая.

— М-съ Блимберъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, — позвольте вамъ представить мою жену.

М-съ Блимберъ была очень рада принять супругу м-ра Тутса. М-съ Блимберъ не отличалась большою снисходительностью, но была очень добра.

— И, такъ какъ вы меня знаете издавна, — говорилъ м-ръ Тутсъ, — то ужъ заодно, позвольте васъ уврить, что моя супруга презамчательнйшая изъ всхъ возможныхъ жеищинъ.

— Милый! — возразила м-съ Тутсъ.

— То есть, я вамъ скажу, что именно такъ, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, — увряю васъ, м-съ Блимберъ, она, что называется, самая экстраординарная женщина.

М-съ Тутсъ засмялась отъ полноты души, и м-съ Блимберъ подвела ее къ Корнеліи, которая въ эту же минуту не замедлила получить достодолжные комплименты отъ м-ра Тутса. Между тмъ д-ръ Блимберъ повторялъ:

— Браво, Тутсъ, браво! Вотъ и вы поклонникъ гименея и достойный гражданинъ. Браво!

Раскланявшись такимъ образомъ съ незабвеннымъ начальникомъ, м-ръ Тутсъ поспшилъ къ м-ру Фидеру, стоявшему въ углубленіи окна. М-ръ Фидеръ, парившій отъ восторга на седьмомъ неб, залился громкимъ смхомъ.

— Вотъ оно какъ, старый буршъ! — говорилъ м-ръ Фидеръ, — вотъ какъ! Вс мы забрались на эмпиреи вмсто Олимпа, не такъ ли?

— Фидеръ, — возразилъ Тутсъ, — поздравляю гебя! Если ты такъже блаженъ и счастливъ на порог супружеской жизни, какъ я, то теб нечего больше желать.

— Я, вотъ видишь, не забываю с_в_о_и_х_ъ старыхъ друзей, — сказалъ м-ръ Фидеръ. — Я ихъ приглашаю на с_в_о_ю свадьбу. Вотъ что, любезный Тутсъ!

— Фидеръ, любезный другъ, — сказалъ Тутсъ, — было много обстоятельствъ, которыя мшали мн вступить съ тобою въ сношенія до окончанія моей свадьбы. Наша свадьба происходила почти втихомолку, не было никого, кром общаго нашего друга, который служитъ капитаномъ въ пол… право не знаю, въ какомъ полку, да это, разумется, все равно. Посл свадьбы я и м-съ Тутсъ, какъ водится, здили за границу, и передъ этой поздкой я писалъ къ теб обо всемъ, что случилось. Этого, говорю теб, довольно для моихъ пріятелей, и добрый Фидеръ не обидится.

— Любезный Тутсъ, другъ ты мой сердечный, я вдь только пошутилъ, — сказалъ м-ръ Фидеръ. пожимая его руки.

— Фидеръ, я желалъ бы знать, что ты думаешь насчетъ моей женитьбы.

— Исполать теб, Тутсъ! подцпилъ на славу!

— Спасибо, Фидеръ, да еще вотъ какая исторія: теб никогда не узнать, что это за экстраординарная дама.

М-ръ Фидеръ изъявилъ желаніе освдомиться подробне, но м-ръ Тутсъ отрицательно покачалъ головой.

— Короче, мой другъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, — какъ ты полагаешь, что мн особенно было нужно въ моей жен?

М-ръ Фидеръ недоумвалъ.

— Деньги y меня есть, — продолжалъ Тутсъ, — не такъ ли?

— Денегъ y тебя куры не клюютъ, — пояснилъ м-ръ Фидеръ.

— Ладно, пріятель, ладно. Ну a насчетъ мозгу-то какія y тебя понятія? То есть, я хочу знать, есть ли y меня мозгъ?

— Вдоволь и мозгу, — отвчалъ м-ръ Фидеръ.

— Ну, оно можетъ и вдоволь, да только проку-то въ немъ нтъ. Ума-то, видишь ты, не хватаетъ въ немъ малую толику. Короче сказать, подъ этимъ черепомъ слишкомъ мало здраваго смысла, любезный другъ, — заключилъ м-ръ Тутсъ, ударивъ себя по лбу.

— Вотъ и неправда, пріятель. Ты всегда отличался здравымъ смысломъ, въ этомъ я готовъ уврять всхъ.

— Полно, Фидеръ, ни слова больше. Я себя отлично понимаю и всегда готовъ признаться, что голова моя довольно таки пуста. Ну, a зато моя жена… то есть, я теб скажу, преобширнйшая палата ума и здраваго смысла. Родственниковъ y меня, ты знаешь, нтъ никакихъ, и, стало быть, ни съ чьей стороны я не встртилъ препятствій. Совтоваться ни съ кмъ я не хотлъ. Можно было, пожалуй, поговорить объ этомъ съ моимъ старымъ опекуномъ, но ты знаешь, Фидеръ, вдь опекунъ-то этотъ хуже корсара, стало быть, нечего было и спрашивать его.

— Конечно, конечно, — подтвердилъ м-ръ Фидеръ.

— И выходитъ, любезный, что я дйствовалъ по собственной своей вол. То есть, я теб скажу, я не могу нарадоваться, что никто въ ту пору не перекосилъ моей дороги. Послушай, Фидеръ, только я одинъ въ цломъ свт могу судить о необыкновенныхъ способностяхъ своей жены. Если когда-нибудь англійскія женщины вздумаютъ вступиться за свои права, то ужъ наше почтеніе, безъ моей жены имъ ничего не сдлать, тогда какъ съ ея могучимъ и крпкимъ умомъ он сломятъ хоть кого. Сусанна, не надсажайся, моя милая! — круто заключилъ м-ръ Тутсъ, выставляясь изъ-за гардинъ.

— Ничего, мой другъ, я только разговариваю, — отвчала м-съ Тутсъ.

— Но теб надобно остерегаться, мой ангелъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ. — Къ чему ты такъ надсажаешься? Она, видите ли, ужасно горяча, — говорилъ Тутсъ, обращаясь къ м-съ Блимберъ, — и какъ скоро одушевится, медицинскіе совты ей ни по чемъ.

М-съ Блимберъ, пользуясь благопріятнымъ случаемъ, распространилась насчетъ необходимости буквально выполнять предписанія врачей, но въ эту минуту м-ръ Фидеръ подалъ ей руку и привелъ къ длинному ряду каретъ, готовыхъ хать къ церкви. Д-ръ Блимберъ провожалъ м-съ Тутсъ. М-ръ Тутсъ провожалъ прекрасную невсту, вокругъ которой порхали, какъ мотыльки, дв газовыя двушки, ея внчальныя подруги. Братъ м-ра Фидера, баккалавръ теологіи и философіи, отправился немного раньше, чтобы приготовиться заране къ совершенію священнослуженія.

Все окончилось благополучно, и торжество сопровождалось отмннымъ великолпіемъ. Корнелія, въ своихъ синихъ очкахъ и маленькихъ кудряхъ, выступила чинно и важно, какъ юная пава, и д-ръ Блимберъ вручилъ ее, какъ человкъ, заране совершенно обдумавшій вс стороны великаго дла. Газовыя двушки волновались, по-видимому, больше всхъ. М-съ Блимберъ тоже была растрогана, но весьма немного. При выход изъ церкви, м-съ Блимберъ замтила Альфреду Фидеру, что теперь ей остается только познакомиться и поговорить съ Маркомъ Тулліемъ Цицерономъ въ его прелестномъ тускуланум, и она спокойно закроетъ глаза, ибо тогда свершатся вс желанія ея счастливой жизни.

Затмъ для немногихъ гостей былъ сервированъ завтракъ, великолпный, классическій завтракъ. М-ръ Фидеръ былъ чрезвычайно изворотливъ и веселъ, и его остроуміе до такой степени подйствовало на впечатлительную душу м-съ Тутсъ, что почтенный ея супругъ не разъ принужденъ былъ длать черезъ столъ энергичныя замчанія: ‘Сусанна, дружокъ мой, не надсажайся, сдлай милость!’ При окончаніи завтрака, м-ръ Тутсъ, несмотря на телеграфическіе сигналы своей супруги, счелъ съ своей стороны иеизбжно необходимымъ произнести приличную рчь, которая могла бы достойнымъ образомъ завершить великолпное торжество. Для этой цли м-ръ Тутсъ поднялся на ноги и началъ такъ:

‘Прошло много лтъ, какъ въ этомъ дом удручались… ничего, собственно говоря… я хотлъ кое-что замтить насчетъ умственной пытки, или, такъ сказать, ломанья головы, но это — вздоръ, трынъ-трава… я никого не обвиняю. Я былъ почти свой y Блимбера въ семейств и даже цлый годъ имлъ въ учебной комнат свою собственную конторку, за которой упражнялся… но это не идетъ къ настоящему длу. Въ настоящій торжественный день другъ мой Фидеръ… Фидеръ…

— Сочетался бракомъ, — подсказала м-съ Тутсъ.

‘При этомъ, леди и джентльмены, не лишнимъ считаю замтить, что моя жена — самая экстраординарная изъ всхъ возможныхъ женщинъ, и если бы теперь на моемъ мстъ говорила она, нтъ сомннія, ея рчь, что называется… ну, разумется, вы понимаете, что она, точно такъ же, какъ и я, или, такъ сказать, я вмст съ нею не могу допустить, чтобы другъ мой Фидеръ, сочетавшійся бракомъ… бракомъ…

— Съ миссъ Блимберъ, — подсказала м-съ Тутсъ.

— Нтъ, мой ангелъ, съ м-съ Фидеръ, — возразилъ м-ръ Тутсъ, длая коротенькое отступленіе въ пользу своей супруги. — Итакъ, леди и джентльмены, моя мысль, собственно, та, что: ‘Ихъ же соедини…

— Богъ соединилъ, — поправила Сусанна.

— Вотъ это такъ, душенька, совершенно такъ. — ‘Ихъ же Богъ соединилъ, человкъ да не разлучаетъ’. Слдовательно, въ настоящую минуту, я никакъ не могу допустить, чтобы другъ мой Фидеръ, сочетавшійся законнымъ бракомъ съ м-съ Фидеръ, не позволилъ мн… что называется… предложить тосты за ихъ здоровье. Итакъ, да горитъ факелъ гименея, подобно радостному маяку, и да будутъ цвты, разсыпанные нами сегодня на ихъ торжественной стез, да будутъ, говорю, сіи цвты разрушителями и… и… и, что называется, сокрушителями мрака!

Дръ Блимберъ, отличный знатокъ метафоръ и фигуръ, удостоилъ милостивымъ одобреніемъ витіеватую рчь своего бывшаго питомца и, потирая руки, сказалъ:

— Очень хорошо, Тутсъ! Право, Тутсъ, очень хорошо!

Затмъ м-ръ Фидеръ произнесъ въ отвтъ комическую рчь, проникнутую весьма замчательнымъ юморомъ. Альфредъ Фидеръ, баккалавръ теологіи и философіи, благоволилъ изъявить въ приличномъ тон душевный восторгъ по поводу вожделннаго родства съ почтенной фамиліей Блимберъ. Затмъ д-ръ Блимберъ звучнымъ голосомъ изложилъ нсколько афоризмовъ и сентенцій въ легкомъ пастушескомъ стил, относительно камышей, цвтовъ и пчелъ, которыми отнын онъ и его супруга будутъ окружены въ своей сельской, пастушеской хижин. Вскор посл того глаза y д-ра Блимбера запрыгали весьма оригинальнымъ образомъ. Скромная м-съ Блимберъ поспшила распустить собраніе и немедленно, куда слдуетъ, отправила въ карет свою дочку съ другомъ ея сердца.

М-ръ и м-съ Тутсъ удалились въ Бедфордъ, гд м-съ Тутсъ проживала въ бывалое время подъ своимъ старымъ двичьимъ именемъ Сусанны Нипперъ Выжиги. Здсь имъ подали письмо, которое м-ръ Тутсъ читалъ, вертлъ, перечитывалъ и перевертывалъ до того, что его супруга ршительно испугалась.

— Сусанна, дружокъ мой, — сказалъ м-ръ Тутсъ, — испугъ еще гораздо хуже надсады. Успокойся, сдлай милость.

— Отъ кого письмо? — спросила м-съ Тутсъ.

— Отъ капитана Куттля, мой ангелъ. Пожалуйста, не горячись. Лейтенанта Вальтера и миссъ Домби ожидаютъ съ часу на часъ.

— О нтъ, мой милый, не старайся меня обмануть, — съ живостью возразила м-съ Тутсъ, быстро вскочивъ съ своего мста. — Вижу по твоимъ глазамъ, что они уже пріхали, не такъ ли?

— Поди вотъ и проведи ее! — воскликнулъ м-ръ Тутсъ въ порыв глубочайшаго изумленія. — Ты угадала, мой ангелъ, они уже въ Лондон. Миссъ Домби видлась съ отцомъ, и они помирились.

— Помирились! — вскричала Сусанна, хлопая руками.

— Сусанна, другъ ты мой милый, сдлай милость, не надсажайся. Разв забыла, что говорилъ докторъ? Капитанъ Гильсъ пишетъ… то есть, онъ этого прямо не говоритъ, но я догадываюсь… что миссъ Домби перевезла своего отца изъ стараго дома на квартиру, гд они живутъ съ лейтенантомъ Вальтеромъ. М-ръ Домби ужасно боленъ, чуть ли не при смерти, и миссъ Домби не отходитъ отъ его постели.

М-съ Тутсъ заплакала навзрыдъ.

— Сусанна, радость моя, припомни, сдлай милость, что говорилъ докторъ. Ну, если не можешь припомнить, такъ и быть, это ничего, да все-таки плакать-то не нужно.

М-съ Тутсъ оправилась быстро и еще быстре подскочила къ своему супругу, заклиная его всмъ святымъ отправить ее немедленно къ ея безцнной горлинк, къ ея сизой голубушк, и м-ръ Тутсъ былъ далеко не такой человкъ, чтобы оставаться хладнокровнымъ къ этимъ энергичнымъ проявленіямъ женственнаго сердца. Немедленно они согласились хать вмст и представить собственныя особы въ отвтъ на капитанское письмо.

Теперь, по неисповдимымъ судьбамъ всесильнаго рока, оказалось такъ, что въ этотъ чреватый событіями день самъ капитанъ Куттль принималъ весьма дятельное участіе въ одномъ свадебномъ позд, гд онъ былъ дополнительнымъ, впрочемъ, довольно важнымъ, дйствующимъ лицомъ. Это произошло совершенно случайнымъ образомъ, вотъ какъ:

Повидавшись съ Флоренсой и взглянувъ съ невыразимымъ наслажденіемъ на ея ребенка, капитанъ, посл продолжительныхъ разговоровъ и совщаній съ Вальтеромъ Гэемъ, вышелъ погулять. Капитанъ шагалъ медленно, съ разстановкой и понуривъ лощеную шляпу, но какъ только передъ умственнымъ его взоромъ являлся младенецъ Флоренсы, въ одно мгновеніе онъ весь съ головы до ногъ проникался самымъ эксцентричнымъ восторгомъ, смялся на всю улицу и высоко бросалъ надъ головой свою лощеную шляпу, къ назиданію любопытныхъ пшеходовъ, которые останавливались невольно, чтобы полюбоваться, съ какою ловкостью помшанный чудакъ ловитъ на воздух свой головной уборъ. Быстрыя перемны свта и тни, которымъ подвергали капитана эти два противорчащихъ предмета глубокой думы, чрезвычайно расшевелили его жизненную дятельность, и черезъ нсколько минутъ онъ уже выступалъ самымъ скорымъ шагомъ, увренный, что вотъ теперь-то именно ему надобно погулять да погулять. Увлекаемый всесильнымъ вліяніемъ рока, капитанъ, самъ не зная какъ, выбралъ мстомъ для этой прогулки свой старый кварталъ, куда, внизъ по теченію Темзы, и направились его шаги мимо корабельныхъ мачтъ, веселъ, блоковъ, смоляныхъ бочекъ, доковъ, каналовъ, висячихъ мостовъ и такъ дале, все по направленію къ Корабельной площади.

Вс эти любопытные предметы, со включеніемъ каланчей и пожарныхъ трубъ, имли на капитана такое успокоительное дйствіе, что онъ мало-по-малу пришелъ совершенно въ нормальное состояніе и уже затянулъ, для препровожденія времени, отрывокъ изъ баллады ‘О любовныхъ похожденіяхъ Пегги’, какъ вдругъ, при поворот за уголъ, онъ, совершенно неожиданно, наткнулся на тріумфальную процессію, которая шла прямо на него. Капитанъ обомллъ.

Во глав процессіи… да, да, капитанъ не ошибался… была безпардонная м-съ Макъ Стингеръ, и на чел м-съ Макъ Стингеръ явственными знаками была вычеканена самая неумолимая ршимость. На ея лон возлежали массивные серебряные часы, принадлежащіе — можете вообразить! — командиру Бенсби, ея шея была украшена длинною-предлинною бронзовою цпью. Эту даму велъ подъ руку не кто другой, какъ самь Бенсби, командиръ ‘Осторожной Клары’, и лицо этого мудреца — можете представить! — было проникнуто совершеннымъ отчаяніемъ, какъ будто онъ попался къ дикимъ на неизвстный островъ, и его того и гляди изжарятъ на мелкомъ огн. За ними веселымъ хоромъ выступали маленькіе Макъ Стингеры, прискакивая и припрыгивая отъ полноты душевнаго восторга. За ними дв старыя леди, угрюмыя и черствыя, вели подъ руку коротенькаго джентльмена въ высокой шляп. Процессію заключалъ вертлявый юнга съ корабля Бенсби съ двумя огромными зонтиками подъ мышкой. Все, казалось, было устроено по обдуманному плану, и одинъ взглядъ на расфранченную компанію, независимо отъ безпардонной неустрашимости дамъ, достаточно убдилъ капитана Куттля, что это была процессія роковая, убійственная, и что обреченной жертвой былъ не кто иной, какъ самъ командиръ ‘Осторожной Клары’.

Первымъ побужденіемъ капитана было — бжать со всхъ ногъ и безъ оглядки. Это же, казалось, было первымъ побужденіемъ и Бенсби, но вдругъ компанія огласила воздухъ радостнымъ крикомъ нечаяннаго свиданія, и Александръ Макъ Стингеръ подбжалъ къ капитану съ раскрытыми объятіями. Куттль приросъ къ земл.

— Вдь вотъ, подумаешь, человкъ съ человкомъ не то, что гора съ горой, всегда какъ-нибудь да столкнутся, — начала м-съ Макъ Стингеръ. — Здравствуйте, капитанъ! Какъ вы живетеможете? Я уже на васъ давно не сержусь, к_е_п_т_е_н_ъ Куттель, и, право, нечего вамъ меня робть. Я иду къ Божьему алтарю, и надюсь, вы поймете, въ эту минуту я простила всмъ своимъ лиходямъ. — Мой с_у_п_р_у_г_ъ, к_е_п_т_е_н_ъ Куттель! — заключила м-съ Макъ Стингеръ, указывая на обреченную жертву.

Безталанный Бенсби не смотрлъ ни на невсту, ни на друга, но его отчаянное око устремлено было въ безпредльный горизонтъ и не останавливалось ни на какомъ предмет въ особенности. Когда капитанъ протянулъ руку, Бенсби машинально протянулъ и свою, но ни слова не сказалъ въ отвтъ на дружеское привтствіе Куттля.

— Если вы, такъ же какъ и я, отложили вашу закоснлую вражду, — сказала м-съ Макъ Стингеръ, — и хотите при такомъ торжественномъ случа быть полезнымъ вашему единственному другу, то мы, к_е_п_т_е_н_ъ Куттль, готовы съ удовольствіемъ причислить васъ къ нашему обществу. Идите съ нами въ часовню. Вотъ эта леди, рекомендую, моя свадебная подруга и она съ удовольствіемъ принимаегъ покровительство капитана Куттля, — заключила м-съ Макъ Стингеръ, указывая на одну изъ храбрыхъ дамъ.

Капитанъ повиновался. Онъ сначала струсилъ собственно за свою неприкосновенную личность, подозрвая злой умыселъ женить его самого на м-съ Макъ Стингеръ, но, какъ разсудительный человкъ, онъ своевременно припомнилъ, что въ этихъ случаяхъ ршается судьба человка утвердительнымъ отвтомъ на вопросъ пастора: — ‘Согласенъ ли’ и потому въ критическихъ обстоятельствахъ онъ заране ршился отвчать безъ околичностей: ‘Не хочу’. Мало-по-малу это подозрніе, какъ ни на чемъ не основанное, совершенно исчезло, и добрый капитанъ уже исключительно боялся за командира ‘Осторожной Клары’, до того боялся, что холодный потъ началъ пробиваться крупными каплями съ его чела, и онъ нкоторое время былъ ршительно неспособенъ внимать бойкимъ рчамъ своей прекрасной дамы. Успокоившись нсколько отъ душевной тревоги, капитанъ узналъ, что его леди — вдова нкоего м-ра Бокума, служившаго при таможн, что она, м-съ Бокумъ — закадычная пріятельница м-съ Макъ Стиніеръ, которую любитъ и уважаетъ, какъ совершеннйшую представительницу прекраснаго пола, дале, что она частенько слыхала о капитан Куттл и надется, что теперь почтенный капитанъ, безъ сомннія, оставилъ свою прежнюю одинокую жизнь, дале, что м-ръ Бенсби удостоивается теперь небеснаго благословенія, которое, впрочемъ, онъ едва ли оцнитъ надлежащимъ манеромъ, такъ какъ мужчины вообще народъ втрениый, и прочее, и прочее.

Капитанъ Куттль очень явственно замтилъ, что м-съ Бокумъ во все это время не спускала глазъ съ жениха, и всякій разъ, какъ свадебное общество проходило черезъ какой-нибудь сквозной дворъ или узкій переулокъ, представлявшій благопріятные случаи къ побгу, она вытягивалась во весь ростъ и ускоряла шаги, изъявляя очевидную готовность въ случа надобности задержать дезертира на первыхъ порахъ. Другая леди, такъ же какъ и ея супругь, коротенькій джентльменъ въ высокой шляп, держали, съ своей стороны, ухо востро и слдовали по пятамъ обреченной жертвы, притомъ, сама м-съ Макъ Стингеръ до того завладла командиромъ ‘Осторожной Клары’, что всякая мысль о спасеніи посредствомъ бгства становилась ршительно невозможною. Вс эти штуки были очевидны даже для праздношатающихся уличныхъ звакъ, и они очень весело подтрунивали надъ храброй невстой, сопровождая весь кортежъ крикомъ и гвалтомъ. М-съ Макъ Стингеръ была убійственно равнодушна ко всему, a женихъ ея утратилъ, по-видимому, всякое сознаніе.

Капитанъ сдлалъ нсколько попытокъ передать философу свои мысли односложными звуками и сигналами, но безъ всякаго успха, такъ какъ подвижная гвардія слдила за каждымъ движеніемъ. Да и трудно было въ какое бы то ни было время пробудить вниманіе командира ‘Осторожной Клары’, ибо онъ не имлъ привычки всматриваться въ ближайшіе предметы. Такимъ образомъ, они благополучно прибыли въ часовню, помщавшуюся въ довольно опрятномъ зданіи, которое недавно нанялъ достопочтенный Мельхиседекъ Гоулеръ, ярый представитель секты рентеровъ.

Между тмъ какъ достопочтенный Мельхиседекъ, ломаясь и кривляясь на каедр, импровизировалъ ученое свово, соотвтствующее важности случая, капитанъ воспользовался удобнымъ случаемъ присосдиться къ самому уху командира ‘Осторожной Клары’.

— Дружище, — сказалъ онъ, — какъ идутъ дла?

— Прескверно! — отвчалъ м-ръ Бенсби, совершенно забывъ о присутствіи достопочтеннаго Мельхиседека, что, натурально, могло быть извинено только отчаяннымъ положеніемъ, въ какомъ онъ находился.

— Бенсби, — шепталъ капитанъ, — по своей ли ты вол на этомъ мст?

М-ръ Бенсби отвчалъ: ‘Нтъ!’

— Такъ зачмъ же ты причалилъ сюда, другъ ты мой, Бенсби? — спросилъ капитанъ неестественнымъ голосомъ.

Бенси, теперь, какъ и всегда, смотрвшій съ неподвижнымъ лицомъ на противоположный конецъ міра, не далъ никакого отвта.

— Отчалимъ, любезный! — сказалъ капитанъ.

— Что толку? — возразилъ удрученный мудрецъ. — Она меня настигнетъ y самыхъ полюсовъ.

— Ну да попытайся, любезный. Ободрись, и маршъ налво кругомъ. Еще есть время. Ну же, ну! Отчаливай Бенсби!

Но вмсто того, чтобы воспользоваться благимъ совтомъ, Бенсби пробормоталъ болзненнымъ шепотомъ:

— Все это началось съ твоего проклятаго сундука.

— Эхъ, окаянная баба! Подцпить человка съ твоими убжденіями!

М-ръ Бенсби испустилъ подавленный вздохъ.

— Ну же, любезный! — говорилъ капитанъ, толкая его локтемъ. — Пора! отчаливай живи, a я прикрою тебя сзади. Время летитъ. Бенсби, утекай! Вдь дло объ избавленіи, другъ ты мой милый! Ну, хочешь — разъ!

Бенсби оставался неподвиженъ.

— Да, слушай же команды, Бенсби! два!

Бенсби не шевелился.

— Объ избавленіи идетъ дло! Слушай, вотъ теб, три! Ну, ну, утекай! Теперь или никогда!

Однимъ изъ самыхъ страшныхъ обстоятельствъ этой церемоніи для капитана Куттля было необыкновенное участіе, которое принимала въ ней миссъ Юліана Макъ Стингеръ, вылитый портретикъ своей матушки. Она, по-видимому, сосредоточила вс свои способности на томъ, что совершалось передъ ея глазами, и капитанъ, съ замираніемъ сердца, видлъ въ ней плодовитый зародышъ безконечныхъ западней и ловушекъ, которыя, иостоянно, въ продолженіе цлыхъ поколній, на Корабельной площади разставлены для честныхъ моряковъ, лишенныхъ всякой способности защищать свою личность противъ сухопутнаго коварства. Зрлище поразительное и даже экстраординарное въ своемъ род, ибо миссъ Юліана Макъ Стингеръ затмевала собой и м-съ Бокумъ съ ея желзной волей, и коротенькаго джентльмена съ его высокой шляпой, и даже самое Макъ Стингеръ съ ея отчаянной и свирпой непреклонностью. Маленькіе Макъ Стингеры весьма не много смыслили въ этихъ длахъ, и главнйшимъ ихъ увеселеніемъ, въ продолженіе церемоніи, было — путешествовать по ногамъ джентльменовъ, но зато тмъ поразительне выставлялся кнтрастъ этихъ невинныхъ малютокъ съ миссъ Юліаной, воплощавшей въ себ будущую безпардонную даму со всми ея принадлежностями. ‘Какихъ-нибудь два, три года, — думалъ капитанъ, — и горе несчастному, который вздумаетъ пріютиться подъ одною кровлею съ этой двицей’.

Церемонія закончилась шумнымъ ликованіемъ юныхъ птенцовъ благопріобртенной семьи м-ра Бенсби, которые вс бросились на шею къ милому папаш и просили y него деньженокъ на бонбошки. Когда кончились эти изліянія нжнйшихъ, трогательныхъ чувствъ, процессія готова была выступить изъ церкви, но, вдругъ, на нкоторое время, ее пріостановилъ неожиданный вопль со стороны Александра Макъ Стингера. Этотъ милый птенецъ, взглянувъ на могильные памятники подл часовни, ни съ того ни съ сего забралъ себ въ голову, что его маменьку хотятъ будто зарыть въ свжей могил, и она съ нимъ распрощается навсегда. На этомъ законномъ основаніи онъ завизжалъ съ изумительной силой, и его младенческое личико даже почернло отъ надрыва. Но какъ ни были трогательны эти умилительные знаки сыновней любви, маменька его была отнюдь не такая дама, чтобы позволить въ своемъ присутствіи выказывать подобную слабость. Посл безполезныхъ попытокъ образумить малютку подзатыльниками и щелчками, она выволокла его на свжій воздухъ, поставила на мостовую, и вскор свадебная компанія имла удовольствіе слышать громкіе аплодисменты, которые раздавались по спин и плечамъ юнаго Александра.

Когда все пришло въ стройный порядокъ, процессія, съ приличнымъ торжествомъ, двинулась опять на Корабельную площадь, при громкихъ свисткахъ и рукоплесканіяхъ праздношатающихся звакъ, которые, скидывая шляпы, униженно кланялись м-ру Бенсби и поздравляли его съ благополучнымъ пріобртеніемъ красавицы. Капитанъ проводилъ компанію до дверей девятаго номера, но дальше идти не хотлъ, несмотря на великолпный пиръ, который былъ приготовленъ для счастливыхъ гостей. Во-первыхъ, м-съ Бокумъ, свободная теперь отъ исполненія своей трудной обязанности — плнникъ натурально вырваться бы не могъ — обратила все свое вниманіе на капитана и засыпала его отчаянными любезностями, а, во-вторыхъ, честный капитанъ слишкомъ мучился угрызеніями совсти при мысли, что онъ самъ нкоторымъ образомъ завелъ своего пріятеля въ эту западню, хотя, конечно, ему никакъ не могло придти въ голову, чтобы мудрый Бенсби, совершеннйшій знатокъ человческой натуры, допустилъ такимъ образомъ опутать себя. Поэтому капитанъ, не входя въ брачный домъ, учтиво раскланялся съ своей дамой и отправился назадъ, общая, впрочемъ, воротиться опять не позже, какъ часа черезъ два.

Капитанъ усталъ, растерялся, былъ взволнованъ, но ему, однако, ничего не стоило въ этотъ же день завернуть на часокъ къ м-ру Домби, хотя квартира этого джентльмена была теперь за городомъ въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ лондонскихъ предмстій. Туда онъ и направилъ свои шаги, не заходя даже къ старику Соломону въ предлы деревяннаго мичмана.

Сторы были опущены, и въ дом была такая тишина, что капитанъ сначала не ршался постучаться въ дверь, но скоро, почти надъ самымъ ухомъ, раздались голоса, и когда онъ постучался, м-ръ Тутсъ вышелъ къ нему на встрчу. Въ самомъ дл, м-ръ Тутсъ и его супруга были уже здсь.

Тотчасъ же по прибытіи въ этотъ домъ, миссъ Тутсъ схватила на руки чьего-то ребенка, услась съ нимъ на ступени лстницы и принялась его лелять, цловать, миловать и няньчить съ необыкновеннымъ, истинно-материнскимъ восторгомъ. Флоренса была тутъ же съ потупленною головою, и трудно было сказать, кто былъ миле для м-съ Тутсъ, мать или ребенокъ, или кто изъ нихъ былъ нжне, Флоренса къ м-съ Тутсъ или м-съ Тутсъ къ Флоренс, или об он къ невинному младенцу.

— Папенька вашъ очень боленъ, душечка миссъ Флой? — спросила Сусанна.

— Очень, очень боленъ, — сказала Флоренса. — Сусанна, другъ мой, пожалуйста, не называйте меня моимъ старымъ именемъ. A это что? — воскликнула Флоренса, бросивъ изумленный взглядъ на ея костюмъ. — Старое платье, моя милая? старая шляпка, букли, все старое?

Сусанна залилась слезами и покрыла поцлуями маленькую ручку своей безцнной, несравненной горлинки, миссъ Флой.

— Позвольте вамъ объяснить, въ чемъ дло, милая миссъ Домби, — сказалъ м-ръ Тутсъ, выступая впередъ. — Моя жена, что называется, самая экстраординарная дама, и ужъ я право не знаю, кто можетъ сравниться съ ней въ этомъ отношеніи. Еще прежде, чмъ вы обвнчались, да и посл, она говорила тысячу разъ, что, когда бы вы ни воротились домой, она будетъ приходить къ вамъ не иначе, какъ въ томъ самомъ плать, въ которомъ вы привыкли ее видть. Она, видите ли, боится, какъ бы вы не стали меньше ее любить, если она перемнитъ свой костюмъ. Да и то сказать, это платье къ ней отлично идетъ, и я ее обожаю въ немъ. Милая миссъ Домби, пусть она будетъ опять вашей горничной, нянькой, всмъ, чмъ была прежде, какъ будто въ ея жизни не случилось никакихъ перемнъ. Да только вотъ что, Сусанна, — заключилъ м-ръ Тутсъ, говорившій съ большимъ одушевленіемъ и чувствомъ, — объ одномъ прошу тебя, мой ангелъ, помни, сдлай милость, докторскій совтъ, и не надсажайся слишкомъ много!

Глава LXI.

Кузенъ Фениксъ.

Слишкомъ нуждалась въ посторонней помощи Флоренса Гэй, и присутствіе въ ея дом старой подруги было для нея безцнной отрадой. Ея отецъ былъ боленъ. Смерть стояла y его изголовья. Потрясенный страшными воспоминаніями прошедшей жизни, старикъ не выдержалъ разнородныхъ ощущеній и въ самый день прізда въ домъ своей дочери слегъ въ постель. Съ этой поры м-ръ Домби не поднималъ головы, и съ этой же поры руки Флоренсы были постоянно къ его услугамъ.

Она всегда была съ нимъ, и онъ всегда ее узнавалъ, хотя нердко, томимый бредомъ, путалъ обстоятельства, при которыхъ съ нею говорилъ. Такъ иной разъ ему казалось, будто его сынъ только что умеръ, и онъ говорилъ, будто видлъ, какъ его маленькая дочь, не смыкая глазокъ, день и ночь покоила и леляла умирающаго ребенка. Видлъ это м-ръ Домби и стоналъ, и плакалъ навзрыдъ, и прижималъ къ подушк свою несчастную голову. Иногда онъ къ ней самой обращался съ вопросомъ:

— Гд Флоренса?

— Я здсь, папенька, здсь я.

— Я не знаю ея, — вопилъ измученный старикъ. — Мы такъ давно разстались, что я не узнаю моего собственнаго дтища!

И Флоренс стоило большихъ трудовъ успокаивать взволнованнаго старика и осушать его слезы. Случалось, м-ръ Домби цлые часы бредилъ своими старыми торговыми предпріятіями, и Флоренса въ такихъ случаяхъ обыкновенно теряла изъ виду нить его размышленій. Онъ повторялъ наивный вопросъ своего сына младенца: ‘Что такое деньги?’ и размышлялъ, и обдумывалъ, и разсуждалъ съ самимъ собою боле или мене связно, пріискивая основательный отвтъ, какъ будто до той минуты никогда никто не спрашивалъ его объ этой важной стать. Затмъ, продолжая вдумываться, онъ двадцать тысячъ разъ повторялъ титулъ своей старинной фирмы и при каждомъ раз повертывалъ на подушк свою усталую голову. Случалось также, онъ считалъ своихъ дтей — разъ — два — стой, разъ — два — стой, и повторялъ эту прогрессію до безконечности.

Но все это происходило при особенно угнетенномъ состояніи его духа. Во всхъ другихъ фазахъ своей болзни онъ постоянно обращался къ Флоренс, онъ припоминалъ ту ночь, когда Флоренса приходила въ его кабинетъ, воображалъ, что его сердце сокрушилось отъ тоски, что онъ пошелъ за нею слдомъ и безполезно отыскиваетъ ее въ пустыхъ и разоренныхъ комнатахъ огромнаго дома. Смшивая это время съ послдними днями своей дикой и отчужденной жизни, онъ дивился безчисленнымъ слдамъ человческихъ ногъ и старался между ними разглядть поступь своей дочери. Вдругъ, мерещились ему въ зеркалахъ какія-то страшныя картины дикихъ людей съ орудіями смерти на груди. Затмъ виднлся слдъ Флоренсы. Вотъ она подходитъ ближе и ближе, и м-ръ Домби снова начинаетъ считать слды, взбираясь на верхушку какойто огромной башни съ безчисленными билліонами ступеней.

Однажды м-ръ Домби спросилъ, не слышалъ ли онъ на этихъ дняхъ голоса Сусанны.

— Да, папенька, Сусанна здсь. Угодно вамъ ее видть?

М-ръ Домби отвчалъ, что очень угодно, и Сусанна, не безъ нкотораго страха, явилась y его постели.

Взглядъ на эту особу, казалось, доставилъ ему большое удовольствіе, и онъ просилъ ее не уходить.

— Прощаю васъ, мой другъ, за все и во всемъ, — говорилъ м-ръ Домби, очевидно, еще не знавшій блистательной перемны въ судьб этой двицы. — Останьтесь съ нами. Флоренса и я совсмъ перемнились, и мы очень счастливы.

И говоря это, м-ръ Домби цловалъ маленькую головку, лежавшую на подушк подл него.

Такъ продолжалось нсколько недль. М-ръ Домби представлялъ на своей постели слабое подобіе человка, говорившаго такимъ тихимъ голосомъ, что его можно было разслышать не иначе, какъ прислонившись ухомъ къ его губамъ. Мало-по-малу онъ успокоился. Его, очевидно, начинало забавлять, что онъ лежитъ здсь подл открытаго окна, смотритъ поутру на лтнее небо и деревья, любуется вечеромъ закатомъ солнца и наблюдаетъ съ какой-то симпатіей тни облаковъ и листьевъ. Это въ самомъ дл забавно: свтъ и жизнь никогда ему не представлялись съ этой точки зрнія, и было ясно, что м-ръ Домби возрождается къ новому бытію.

Онъ началъ теперь обнаруживать, что усталость Флоренсы его безпокоитъ, и часто, подозвавъ ее къ себ, говорилъ:

— Ступай, моя милая, отдохни, погуляй. Свжій воздухъ для тебя необходимъ. Ступай къ своему доброму мужу!

Однажды, когда Вальтеръ былъ въ его комнат, онъ подозвалъ его къ себ и, крпко пожимая его руку, уврялъ, что можетъ умереть спокойно, такъ какъ ему извстно, что Флоренса съ нимъ всегда будетъ счастлива.

Разъ вечеромъ, на закат солнца, Флоренса и Вальтеръ сидли въ его комнат, такъ какъ онъ иривыкъ ихъ видть вмст. Флоренса няньчила своего ребенка и, убаюкивая его, запла ту самую псню, которую такъ часто слышалъ отъ нея умершій братъ. М-ръ Домби не выдержалъ, онъ протянулъ къ дочери трепещущую руку и просилъ перестать, но на другой и въ слдующіе дни онъ самъ просилъ ее повторять какъ можно чаще этотъ романсъ, и онъ вслушивался въ голосъ дочери, отвернувъ отъ нея свое лицо.

Флоренса сидла y окна съ своей рабочей корзинкой, между тмъ какъ Сусанна, ея неразлучная спутница, расположилась противъ нея со своимъ шитьемъ. М-ръ Домби заснулъ. Былъ прекрасный лтній вечеръ, и еще два часа оставалось до сумерекъ. Флоренса задумалась. Ей пришли въ голову т минуты, когда отецъ первый разъ представилъ ее своей прекрасной невст. Въ комнату вошелъ Вальтеръ.

— Послушай, душенька, — сказалъ онъ, слегка дотрагиваясь до ея плеча, — съ тобой хотятъ поговорить.

— Не случилось ли чего, мой другъ? — спросила Флоренса, испуганная, какъ ей показалось, встревоженнымъ видомъ своего мужа.

— Нтъ, мой ангелъ, ничего! Пришелъ одинъ джентльменъ, и я говорилъ съ нимъ. Ничего не случилось. Хочешь къ нему выйти?

Флоренса встала и поспшила сойти внизъ за своимъ мужемъ, оставивъ отца на попеченіе черноокой м-съ Тутсъ, обратившей въ эту минуту вс свои способности на иголку и наперстокъ. Въ гостиной нижняго этажа, обращенной окнами въ садъ, сидлъ какой-то джентльменъ, который при вход Флоренеы хотлъ пойти къ ней на встрчу, но, задержанный нкоторыми принадлежностями своихъ ногъ, остановился подл стола.

Флоренса припомнила кузена Феникса, котораго съ перваго раза не угадала въ тни листьевъ. Кузенъ Фениксъ взялъ ея руку и поздравилъ съ благополучнымъ бракомъ.

— Я очень жалю, — говорилъ кузенъ Фениксъ, усаживаясь на стулъ, между тмъ, какъ Флоренса заняла свое мсто, — очень жалю, что мн не удалось раньше явиться къ вамъ съ моими искренними поздравленіями, но въ нашей фамиліи, словомъ сказать, произошли такія непріятныя случайности, или, въ нкоторомъ род, многочисленныя столкновенія, что я, какъ говорится, находился въ чертовскомъ состояніи духа и потерялъ всякую способность посщать общество. Единственнымъ обществомъ во все это время была, такъ сказать, моя собственная личность, и вы понимаете, какъ должно быть огорчительно, въ нкоторомъ род, замуровать себя въ опредленныхъ границахъ, тогда какъ въ душ чувствуешь этакую… понимаете?.. ну, словомъ сказать, безпредльность.

Флоренса понимала только то, что кузенъ Фениксъ имлъ очевидное намреніе сдлать ей боле важныя открытія, но какія именно, это скрывалось въ мрак неизвстности. Безпокойный взглядъ Вальтера подтверждалъ ея догадку.

— Я имлъ честь упоминать другу моему м-ру Гэю, если только могу называть его этимъ именемъ, — продолжалъ кузенъ Фениксъ, — что мн, такъ сказать, неслыханно пріятно получить всть насчетъ теперешнихъ обстоятельствъ друга моего Домби, который, вы понимаете, на дорог къ выздоровленію. Я никакъ не думаю, чтобы другъ мой Домби опустилъ, въ нкоторомъ род, крылья, по поводу этакой какой-нибудь, словомъ сказать, потери всего имнья. Самъ я не пробовалъ, или, правильне не испыталъ чего-нибудь въ род такого радикальнаго разоренія, такъ какъ мое имніе никогда не простиралось до такихъ колоссальныхъ размровъ, но все же и я въ своей жизни потерялъ все, что могъ потерять, и при всемъ томъ, понимаете, никогда, по крайней мр, слишкомъ, не жаловался этакъ на какую-нибудь несправедливость судьбы, или, правильне, слпого рока. Я знаю, другъ мой Домби почтенный джентльменъ, и, конечно, ему отрадно думать, что это, такъ сказать, всеобщее чувство. Даже Томми Скрьюзеръ, — мужчина удивительно желчный, пріятель мой Гей, вроятно, знакомъ съ нимъ, — ничего не можетъ сказать въ опроверженіе этого факта.

Флоренса чувствовала, больше, чмъ когда-либо, что за этимъ длиннымъ вступленіемъ должно послдовать какое-нибудь важное открытіе. Ея взоры, лучше всякаго отвта, выразили живйшее нетерпніе. Кузенъ Фениксъ продолжалъ:

— Дло въ томъ, что другъ мой Гэй, точно такъ же, какъ и я, разсуждали сейчасъ относительно исходатайствованія милости, которая, собственно, и даже исключительно, находится въ вашихъ рукахъ, и я, что называется, радъ, что другъ мой Гэй согласился хлопотать за меня, при чемъ мн пріятно засвидтельствовать, что онъ удостоилъ меня совершеннйшей откровенности, за что я ему обязанъ. Не могу нарадоваться, что любезнйшая и совершеннйшая дочь пріятеля моего Домби иметъ чувствительную натуру, и, конечно, не потребуетъ съ моей стороны слишкомъ обширныхъ и подробныхъ разсужденій, но все-таки я очень счастливъ, что мое ходатайство будетъ опираться на вліяніи и одобреніи друга моего, м-ра Гэя. Эго отчасти напоминаетъ мн мое старое парламентское время, шумное время, когда этакъ, знаете, не проходило ни одного засданія, которое бы не имло чисто политическаго характера. Разсуждали въ ту пору, понимаете, о торговл неграми, о Наполеон и французахъ, — шумное время! — и я, что называется, принадлежалъ къ партіи самыхъ бойкихъ застрльщиковъ. Если, бывало, скажетъ кто, что его мнніе, какъ онъ надется, найдетъ ртголосокъ въ душ Питта, мы, что называется, просто выходимъ изъ себя, и во всей зал, понимаете, буря рукоплесканій. Если сказать прямо, Питтъ былъ великій политикъ и ораторъ, очертившій вокругъ себя магическій кругъ, изъ котораго, понимаете, никто не вырывался. Случалось, и очень часто, вовсе, бывало, не понимаешь и не догадываешься, о чемъ рчь, но какъ скоро впутано сюда имя Питта, матерія, знаете, принимаетъ такой видъ, что поневол соглашаешься и аплодируешь. Это, знаете, подало даже поводъ къ забавнымъ шуткамъ, и м-ръ Браунъ — четырехъ-бутылочный верзила съ шишкой на носу, отецъ моего друга Гэя, вроятно, былъ знакомъ съ нимъ — обыкновенно говаривалъ, что, если бы этакъ вздумалъ кто сказать, что онъ съ крайнимъ сожалніемъ извщаетъ парламентъ, что одинъ изъ почтенныхъ членовъ томится въ ближайшей комнат въ страшныхъ судорогахъ, и что имя почтеннаго члена есть Вилльямъ Питтъ, рукоплесканіе, понимаете, было бы общее, и вс, такъ сказать, на удачу, не преминули бы одобрить это мнніе Вилльяма Питта.

Это загадочное отступленіе больше и больше безпокоило Флоренсу, и она съ возрастающимъ волненіемъ смотрла то на Вальтера, то на кузена Феникса.

— Ничего, мой другь, будь спокойна, — сказалъ Вальтеръ.

— Ничего, м-съ Гэй, будьте спокойны, — повторилъ кузенъ Фениксъ, — я, право, чрезвычайно огорченъ, что сдлался, въ нкоторомъ род, причиной вашего безпокойства. Позвольте васъ уврить, что, дйствительно, ничего, то есть, словомъ сказать, ничего непріятнаго быть не можетъ. Единственная милость, о которой я осмливаюсь просить… но это, видите ли, должно, въ нкоторомъ смысл, казаться удивительно страннымъ, и я былъ бы чрезвычайно обязанъ другу своему Гэю, если бы онъ самъ принялъ на себя трудъ изложить сущность дла, — заключилъ кузенъ Фениксъ.

Флоренса, съ своей стороны, доведенная до послдней степени безпокойства, также обратилась къ своему мужу. Вальтеръ сказалъ:

— Дло вотъ въ чемъ, моя милая. Теб надобно ни больше, ни меньше, какъ хать въ Лондонъ съ этимъ джентльменомъ, котораго ты очень хорошо знаешь.

— A другъ мой Гэй — прошу извинить — разв не подетъ? — прервалъ кузенъ Фениксъ.

— Поду и я. Въ Лондон ты должна сдлать визитъ…

— Кому? — спросила Флоренса, окидывая взоромъ обоихъ собесдниковъ.

— Если вы будете такъ добры, м-съ Гэй, что согласитесь до времени не получать отвта на этотъ вопросъ, то я осмливаюсь покорнйше васъ просить объ этомъ.

— Ты знаешь, Вальтеръ? — сказала Флоренса.

— Да.

— И по твоему, я могу хать?

— Да. Я совершенно убжденъ, что ты не будешь раскаиваться. Но то правда, что до времени теб лучше не разспрашивать о подробностяхъ этого визита. Увидишь сама.

— Если папенька все еще спитъ или, проснувшись, можетъ обойтись безъ моихъ услугь, я сейчасъ ворочусь.

И съ этими словами Флоренса поспшно вышла изъ комнаты, бросивъ совершенно спокойный и доврчивый взглядъ на своего супруга. Когда она воротилась, уже совсмъ готовая отправиться въ путь, Вальтеръ и кузенъ Фениксъ вели серьезный разговоръ y окна, и Флоренса не могла надивиться тому, что они такъ хорошо сошлись другъ съ другомъ въ такое короткое время.

— Я оставлю карточку для друга моего Домби, — сказалъ кузенъ Фениксъ, — и буду искренно увренъ, что онъ съ каждымъ часомъ станетъ укрпляться въ сил и здоровьи. Другъ мой Домби, я надюсь, благоволитъ считать меня такимъ человкомъ, который проникнутъ удивленіемъ къ его возвышенному характеру относительно… словомъ сказать, къ благородной роли британскаго негоціанта и, просто, честнаго джентльмена. Моя усадьба и деревенскій домъ пришли, что называется, въ плачевное состояніе разрушенія и ветхости, но, если другу моему Домби потребуется перемнить воздухъ и поселиться въ тхъ мстахъ, могу уврить, что во всей Англіи нтъ боле тихаго, свтлаго и совершенно здороваго воздуха, хотя, нужно сказать, нигд еще не найти такой скуки. Если другъ мой Домби страдаетъ тлесными недугами, я бы желалъ порекомендовать ему рецептъ, который былъ для меня чрезвычайно полезенъ во многихъ обстоятельствахъ моей жизни, a должно замтить, жилъ я очень свободно и даже, такъ сказать, нараспашку. Этотъ рецептъ, собственно говоря, состоитъ въ яичномъ желтк, который надобно взболтать въ стакан хересу съ мушкатнымъ орхомъ и сахаромъ и принимать каждое утро съ кускомъ сухой поджаренной булки. Джексонъ, содержавшій въ Бондъ-Стрит номера для боксеровъ, — человкъ отмнныхъ талантовъ, и другъ мой Гэй, разумется. знакомъ съ нимъ, — Джексонъ совтуетъ вообще въ экстренныхъ случаяхъ замнять хересъ ромомъ, но я лучше другу моему Домби рекомендую хересъ, такъ какъ, при его состояніи, ромъ могъ бы броситься въ голову и произвести, словомъ сказать, воспаленіе.

Отъ всего этого кузенъ Фениксъ разгружался съ весьма значительными затрудненіями, и физіономія его обнаруживала очевидное разстройство. Когда онъ всталъ съ мста, чтобы идти къ дверямъ, его ноги изъявили ршительное желаніе двигаться къ саду, и владлецъ ихъ едва побдилъ такое заносчивое упрямство. Наконецъ, кузенъ Фениксъ подалъ руку Флоренс и вышелъ съ нею къ подъзду, гд стояла карета, въ которую, вмст съ ними, слъ и Вальтеръ.

Они хали семь или восемь миль, и были уже сумерки, когда экипажъ катился по скучнымъ и церемоннымъ улицамъ западной части Лондона. Флоренса этимъ временемъ крпко держала Вальтерову руку, и безпокойство ея, по-видимому, увеличивалось всякій разъ, какъ они възжали въ новую улицу. Наконецъ, карета остановилась въ Брукъ-Стрит, передъ тмъ самымъ домомъ, гд ея отецъ пировалъ свою несчастную свадьбу.

— Что это значитъ? — спросила Флоренса. — Кто здсь живетъ?

Вальтеръ не отвчалъ ничего и только пожалъ ея руки.

Обводя взоромъ фасадъ, Флоренса увидла, что окна во всхъ этажахъ закрыты наглухо, какъ будто домъ былъ необитаемъ. Между тмъ, кузенъ Фениксъ вышелъ изъ кареты и предложилъ ей руку.

— Ты не выйдешь, Вальтеръ?

— Нтъ, я останусь здсь. Не бойся, мой другъ, сейчасъ ты увидишь, что страхъ твой напрасенъ.

— Знаю, Вальтеръ, бояться мн нечего, когда ты такъ близко, но…

Дверь тихонько отворилась, безъ стуку и безъ звонка, и кузенъ Фениксъ вошелъ съ своей спутницей въ душный и скучный домъ. Казалось, онъ ни разу не отворялся со времени несчастной свадьбы и служилъ съ того времени постояннымъ пріютомъ для мрака затхлой атмосферы.

Флоренса не безъ страха взошла наверхъ по темной лстниц и остановилась подл гостиной. Кузенъ Фениксъ отворилъ дверь и, не говоря ни слова, сдлалъ знакъ, чтобы она вошла и попросилъ ее идти впередъ, между тмъ какъ онъ останется за дверью. Флоренса повиновалась.

Въ углубленіи комнаты, за столомъ, при тускломъ свт лампы, сидла какая-то леди, вся въ черномъ, съ перомъ или карандашомъ въ рук. Флоренса нершительными шагами подвигалась впередъ и вдругъ остановилась, какъ будто прикованная къ мсту. Леди поворотила свою голову.

— Великій Боже! — сказала она. — Что это значитъ!

— Нтъ, нтъ! Не подходите!.. — вскричала Флоренса, отскакивая назадъ, когда леди встала съ своего мста. — Маменька!

Он об были неподвижны, съ глазами, устремленными другъ на друга. Гнвъ и гордость избороздили лицо этой особы, но все же она — Эдиь, прекрасная и величественная теперь, какъ и всегда. Лицо Флоренсы, изумленное и робкое, выражало сожалніе, грусть, благодарную нжную память. На томъ и другомъ лиц въ живйшихъ краскахъ изображались удивленіе и страхъ. Об женщины, неподвижныя и безмолвныя, смотрли одна на другую черезъ мрачную пропасть непреложныхъ событій пройденной жизни.

Флоренса измнилась первая. Слезы градомъ полились изъ ея глазъ, и она сказала отъ полноты сердца:

— О, мама, милая мама! зачмъ мы встрчаемся такъ? зачмъ вы были всегда такъ добры ко мн, когда еще ничмъ не подготовлялась эта встрча!

Эдиь стояла передъ ней безъ движенія и безъ словъ. Ея глаза были устремлены на ея лицо.

— Я не смю объ этомъ думать, — говорила Флоренса, — я только что оставила болзненный одръ своего отца. Мы теперь неразлучны и впередъ не разлучимся никогда. Если вы хотите, милая мама, чтобы я просила за васъ прощеніе, — я буду просить и почти уврена, что онъ не откажетъ въ просьб своей дочери. Богъ пошлетъ утшеніе вашей страждущей душ!

Эдиь не отвчала.

— Вальтеръ… я замужемъ, и y насъ есть ребенокъ, — сказала Флоренса робкимъ голосомъ, — Вальтеръ y воротъ, и я пріхала съ нимъ. Я скажу своему мужу, что вы перемнились, — продолжала Флоренса, бросивъ на нее грустный взоръ, — и Вальтеръ, я уврена, будетъ говорить вмст со мною нашему отцу. Хотите, чтобы я это сдлала?

Эдиь, неподвижно, какъ статуя, прервала молчаніе глухимъ, тихимъ, но выразительнымъ голосомъ:

— Пятно на вашемъ имени, пятно на имени вашего мужа, вашего ребенка! Разв это прощаютъ, Флоренса?

— Врьте намъ, милая мама, что мы все забыли, останемся неразлучными съ вами, и это для всхъ насъ будетъ утшеніемъ. Но вы ничего… ничего не говорите о моемъ отц, — лепетала Флоренса, — значитъ ли это, вы хотите, чтобы я просила за васъ? Ну да, конечно, конечно!

Эдиь не отвчала.

— И я буду просить усердно, чтобы онъ простилъ мою милую маму, и добрый отецъ мой не откажетъ въ просьб своей дочери, и я принесу вамъ слово примиренія, и тогда, можетъ быть, мы разстанемся совсмъ не такъ, какъ встртились теперь.. О! уполномочьте, ради Бога, уполномочьте меня на это ходатайство! Я отступила отъ васъ, милая мама, совсмъ не потому, что боюсь васъ, и совсмъ не потому, что не надюсь на вашу благосклонность: нтъ! я желаю только выполнить свою обязанность по отношенію къ моему отцу. Онъ меня любитъ, и я его люблю отъ всего моего сердца. Но я никогда не могу забыть, что вы были такъ добры ко мн. О, молитесь Богу, — воскликнула Флоренса, падая на ея грудь, — молитесь Богу, чтобы онъ простилъ вамъ весь этотъ грхъ, и простилъ бы мн, если я не могу забыть…

Рыданія заглушили ея слова. Эдиь, какъ будто подавленная тяжестью ея прикосновенія, упала на колни и обвилась руками вокругъ ея шеи.

— Флоренса, ангелъ благодатный! Прежде чмъ я опять сойду съ ума, прежде, чмъ гордость и упрямство опять поразятъ нмотой мой языкъ, врь мн, Флоренса, я невиниа, клянусь теб въ этомъ моею душою!

— Маменька!

— Преступна во многомъ — такъ! и вчная преграда будетъ раздлять меня отъ всего, что есть чистаго и невиннаго въ жизни, раздлять отъ васъ, отъ всей земли…

На колняхъ передъ ней, она подняла свои об руки и клялась.

— Флоренса, врь мн, я невинна! врь въ этомъ женщин, которая видитъ въ теб чистйшее и благороднйшее изъ земныхъ созданій и которая никогда бы не упала въ эту бездну, если бы твое присутствіе охраняло цвтущіе годы ея жизни! Позволь мн еще разъ, послдній разъ, прижать твою милую голову къ этому истерзанному и сокрушенному сердцу!

Она плакала, и ея грудь сильно волновалась. Какъ была бы она счастлива теперь, если бы такія сцены чаще повторялись въ ея старые дни!

— Ничто въ свт не могло бы вырвать отъ меня этого признанія и этой клятвы, — ни любовь, ни ненависть, никакія надежды, никакія угрозы. Я сказала: умру въ пытк и не произнесу ни одного слова, не сдлаю никакого знака, и это было бы такъ, a не иначе, если бы мы не встртились съ тобою, Флоренса.

— Надюсь, — сказалъ кузенъ Фениксъ, длая въ дверяхъ довольно неправильные зигзаги, такъ какъ его своевольныя ноги обнаруживали очевидное намреніе оставаться за порогомъ, — надюсь, моя любезнйшая и совершеннйшая родственница извинитъ маленькую стратагему, которою я воспользовался, чтобы устроить эту встрчу. Не могу сказать, что до сихъ поръ я отвергалъ ршительнымъ и настоятельнымъ образомъ возможность несчастнаго соединенія моей любезнйшей и совершеннйшей родственницы съ этимъ блозубымъ покойникомъ, ибо замчено издавна, что случаются въ этомъ мір весьма странныя и непостижимыя сочетанія этого сорта, превышающія, такъ сказать, всякія соображенія и разсчеты въ экономическомъ смысл. При всемъ томъ, я имлъ честь напоминать другу моему Домби, чтобы онъ, въ нкоторомъ род, не отваживался обвинять мою любезнйшую и совершеннйшую родственницу до тхъ поръ, пока криминальность ея поступковъ не будетъ утверждена на юридическомъ основаніи. Моя тетка была живучая женщина, это извстно всмъ, но, можетъ быть, не всякій знаетъ, что она не совсмъ хорошо выполняла свои обязанности, раздляя, вроятно, въ этомъ отношеніи общую участь всей нашей фамиліи, которая, словомъ сказать, не отличалась яснымъ сознаніемъ своего долга. Поэтому было бы, въ нкоторомъ род, безразсудно и даже, такъ сказать, безсовстно, если бы, въ настоящемъ случа, мы не обратили своей посильной заботливости на нашу любезнйшую и совершеннйшую родственницу, которая, думалъ я, должна быть поставлена въ непріятное положеніе посл того, какъ этотъ зубастый джентльменъ былъ, такъ сказать, растиснутъ ужаснымъ манеромъ. Вотъ почему я счелъ своей обязанностью отыскать во Франціи свою любезнйшую и совершеннйшую родственницу и предложить ей свое слишкомъ, такъ сказать, скромное и незавидное покровительство. Тмъ больше мн пріятно было услышать отъ моей любезнйшей и совершеннйшей родственницы, что она считаетъ меня, въ своемъ род, добрымъ малымъ и потому безусловно поручаетъ себя моему покровительству. Я всегда обязанъ вспоминать не иначе, какъ съ удовольствіемъ, о ея усердной заботливости обо мн въ т минуты, когда сотрясеніе всхъ моихъ членовъ доходило, словомъ сказать, до безпримрнаго градаціона.

Эдиь, сидвшая съ Флоренсой на соф, сдлала нетерпливое движеніе.

— Моя любезная и совершеннйшая родственница, — продолжалъ кузенъ Фениксъ, выдлывая въ дверяхъ свои обычные зигзаги, — надюсь, извинитъ меня, если я, для моего и ея удовольствія, равно какъ для удовольствія м-ра Домби и его любезнйшей и совершеннйшей дочери, которой несравненнымъ талантамъ мы всегда удивлялись и… словомъ сказать, я полагаю, что я могу, для общаго нашего удовольствія, дополнить окончательно эту длинную нить моихъ наблюденій. Прошу обратить вниманіе на то, что ни она, ни я, со времени нашего свиданія, никогда не заикались о предмет ея страннаго и загадочнаго похищенія. Я всегда держался мысли, что была, вроятно, въ этомъ дл такая тайна, которую объяснитъ она сама, если захочетъ. Но моя любезнйшая и совершеннйшая родственница иметъ, въ нкоторой пропорціи, непонятно-упрямый и ршительный характеръ, и потому, съ теченіемъ времени, я основательно убдился, что отъ нея, такъ сказать, никакое краснорчіе не вырветъ ни одного слова. Впослдствіи однако я усмотрлъ, что она весьма охотно распространялась на счетъ своей необыкновенной нжности къ совершеннйшей дочери друга моего Домби, и потому, по естественному совокупленію идей, пришло мн въ голову, что если бы этакъ, словомъ сказать, устроить свиданіе, неожиданное съ обихъ сторонъ, дло могло бы повести къ весьма счастливымъ результатамъ. Проживая теперь въ Лондон, совершенно, такъ сказать на приватной ног, я ршился открыть мстопребываніе друга моего Гэя — прекрасный молодой человкъ, откровенный и внушающій уваженіе: моя любезнйшая и совершеннйшая родственница, вроятно, съ нимъ знакома — и мн удалось имть счастье привезти сюда его милую и любезную супругу. Скоро мы отправляемся въ южную Италію, чтобы поселиться тамъ на вчныя времена, или, правильне, до тхъ поръ, пока не наступитъ роковой часъ удалиться въ т вчныя жилища, которыя…. словомъ сказать, это пробуждаетъ весьма непріятныя мысли въ людяхъ съ разумной и чувствительной душой. Стало быть, — заключилъ кузенъ Фениксъ съ истиннымъ одушевленіемъ, — теперь-то, или никогда, я долженъ умолять свою любезнйшую и совершеннйшую родственницу не останавливаться на половин дороги, a исправить, по-возможности, все то, что ею испорчено, — не потому, что этого требуетъ ея фамилія, ея собственная репутація, или какія-нибудь изъ тхъ свтскихъ отношеній, которыя уже боле, такъ сказать, не существуютъ, — очаровательная мысль для человка съ чувствомъ! — но потому, что благородный человкъ всегда обязанъ уничтожать зло.

Съ этими словами кузенъ Фениксъ сдлалъ джентльменскій поклонъ и вышелъ изъ дверей, побдивъ не безъ труда упрямство своихъ ногъ.

Нсколько минутъ об дамы сидли безмолвно, одна подл другой. Наконецъ, Эдиь, снимая съ груди запечатанный пакетъ, прервала молчаніе, тихимъ, но трогательнымъ голосомъ:

— Я могла умереть скоропостижно или вслдствіе какихъ-нибудь непредвиднныхъ обстоятельствъ, тайна въ такомъ случа была бы унесена въ могилу, и никто бы ея не открылъ изъ живущихъ на земл. Этого я не хотла, милая Флоренса, не хотла для васъ. Возьмите этотъ пакетъ: для васъ онъ написанъ и для васъ изложены въ немъ вс подробности моей тайны.

— Могу показать его папеньк?

— Можете кому угодно, онъ ваша неотъемлемая собственность. Но пусть м-ръ Домби знаетъ, что другими путями онъ не получилъ бы отъ меня никогда ничего.

Продолжительное молчаніе съ обихъ сторонъ. Эдиь сидла съ глазами, опущеннымй въ землю.

— Маменька, онъ потерялъ все свое имніе. Онъ былъ на краю могилы. Онъ страдаетъ и жестоко страдаетъ, даже теперь. Неужели ничего больше, ни одного слова, я не должна ему сказать отъ вашего имени?

— Правда ли, Флоренса, что онъ очень тебя любитъ?

— Правда, милая мама, правда!

— Скажи ему, я очень жалю, что судьба свела насъ въ этомъ мір.

— И — ничего больше?

— Скажи ему, если спроситъ, если онъ точно измнился…

Она остановилась. Было что-то въ безмолвномъ прикосновеніи руки Флоренсы, что ее остановило.

— …. но такъ какъ онъ сдлался теперь другимъ человкомъ, скажи ему, Флоренса, что этого не было бы никогда, и я жалю, что это было.

— Могу ли я сказать, что его несчастья васъ огорчаютъ?

— Нтъ. Со временемъ онъ самъ, Флоренса, будетъ благодарить судьбу за этотъ урокъ.

— Вы желаете ему добра, вы хотите, чтобы онъ былъ счастливъ! О, позвольте мн чаще и чаще повторять передъ нимъ желанія моей милой мамы!

Черные глаза Эдии, исполненные тоскливой мысли, были, казалось, обращены на окружающій мракъ. Она не отвчала ничего до тхъ поръ, пока Флоренса не повторила вопроса.

— Если теперь, при своей измненной жизни, онъ найдетъ поводъ жалть о прошедшемъ, скажи ему, Флоренса, я просила его объ этомъ. Если теперь, при своей измненной жизни, онъ найдетъ поводъ думать обо мн безъ горечи и безъ желчи, скажи, я просила его объ этомъ. Мы умерли одинъ для другого и никогда уже не встртимся по эту сторону гроба, но скажи ему, онъ знаетъ, есть одно общее чувство между нами, которое соединяетъ насъ на земл.

Ея суровость уступила мсто трогательному умиленію, и слеза сверкнула въ ея черныхъ глазахъ.

— Впрочемъ, я почти надюсь, что онъ будетъ вспоминать обо мн. Чмъ больше полюбитъ онъ Флоренсу, тмъ меньше будетъ ненавидть меня. Въ то время буду раскаиваться и я — пусть онъ это знаетъ — и, соображая обстоятельства своей жизни съ тми причинами, которыя довели его самого до того, чмъ онъ былъ, я попытаюсь простить ему его долю въ моемъ позор. Пусть тогда попытается и онъ простить свою несчастную супругу!

— О мама, милая мама! Какъ отрадно для моего сердца слышать эти слова даже при этой печальной встрч!

— Странныя слова для моихъ собственныхъ ушей, — сказала Эдиь, — странныя слова для звуковъ моего собственнаго голоса! Но если бы даже я была тмъ несчастнымъ созданіемъ, какимъ онъ иметъ право меня считать, я, въ свою очередь, имла бы право разъ навсегда высказать эти мысли, какъ скоро дошло до моего слуха, что вы дороги и милы другъ другу. Пусть онъ знаетъ, что подъ условіемъ его отеческой любви я готова думать о немъ снисходительно, безъ всякой затаенной злобы въ моемъ сердц. Вотъ это послднія слова, которыя я ему посылаю! Теперь, прощай, моя жизнь!

Она крпко сжала ее въ своихъ объятіяхъ и, казалось, разомъ вылила изъ своей души вс сосредоточенныя чувства нжности и любви.

— Этотъ поцлуй для вашего младенца! Эти поцлуи вмсто благословеній на голову моей Флоренсы! Прощай, мой другъ! прощай, мой ангелъ благодатный!

— До свиданія, — воскликнула Флоренса.

— Никогда! никогда! Какъ скоро ты переступишь за порогъ этой мрачной комнаты, думай, что ты оставила меня въ могил. Но я любила тебя, мой ангелъ небесный, и тебя только одну во всю мою жизнь, помни это!

И Флоренса оставила ее, сопровождаемая до послдней минуты ея объятіями и поцлуями.

Въ столовой, куда проводилъ ее кузенъ Фениксъ, Флоренса упала на плечо своего супруга и плакала долго, горько плакала!

— Я очень огорченъ, — сказалъ кузенъ Фениксъ, поднимая наиневиннйшимъ образомъ и безъ малйшей утайки рубашечные рукавчики къ своимъ глазамъ, — я очень огорченъ, что любезнйшая дочь друга моего Домби и прекрасная супруга друга моего Гэя иметъ слишкомъ чувствительную натуру, и что настоящее свиданіе, въ нкоторомъ смысл, взволновало вс силы ея нжной души. Я надюсь, однако, и увренъ, мои стратегическія распоряженія привели всхъ насъ къ самымъ удовлетворительнымъ результатамъ, и почтенный другъ мой Домби, чрезъ соединеніе съ нашей фамиліей, попалъ, словомъ сказать, въ омутъ запутанныхъ случайностей и недоразумній, но я твердо держусь того мннія, что дла могли бы имть совсмъ другой, то есть, довольно сносный оборотъ, если бы не этотъ мерзавецъ съ блыми зубами. Что касается до моей родственницы, получившей обо мн необыкновенно доброе мнніе, я могу уврить прекрасную супругу друга моего Гэя, что она можетъ на меня вполн положиться какъ… словомъ сказать, какъ на своего отца. A что касается до общихъ перемнъ и случайностей человческой жизни, въ которой иной разъ вс мы ведемъ себя самымъ экстраординарнымъ манеромъ, то я могу повторить только то, что уже давно сказалъ другъ мой Шекспиръ — человкъ, созданный для всхъ временъ и вковъ, другъ мой Гэй, разумется, знакомъ съ нимъ: ‘Тнь и сонъ — вотъ наши дла!’

Глава LXII.

Заключеніе.

Узрла, наконецъ, дневной свтъ знаменитая бутылка, скрывавшаяся такъ долго въ душномъ погреб подъ защитой паутины, пыли и песку. Золотое вино игриво струится въ огромныхъ бокалахъ на кругломъ стол.

Это послдняя бутылка старой мадеры.

— Вы совершенно правы, м-ръ Гильсъ, — говоритъ м-ръ Домби, — это очень рдкое и отличное вино.

Капитанъ Куттль, непремнный членъ круглаго стола, сіяетъ радостью и восторгомъ. Лучи животворнаго свта падаютъ съ его чела на далекія пространства.

— Мы дали общаніе другъ другу, то есть Эдуардъ и я… — замчаетъ Соломонъ Гильсъ.

М-ръ Домби киваетъ на капитана, лицо котораго еще боле озаряется неизреченнымъ наслажденіемъ.

— … общаніе пить это вино, рано или поздно, за благополучное возвращеніе Вальтера домой, хотя никто изъ насъ не мотъ вообразить такого дома. Если вы, сэръ, не имете ничего сказать противъ этой нашей фантазіи, то — первый бокалъ за здоровье Вальтера и его жены!

— За здоровье Вальтера и его жены! — говоритъ м-ръ Домби и цлуетъ Флоренсу, которая подл него.

— За Вальтера и его жену! — восклицаетъ м-ръ Тутсъ.

— За Вальтера и его жену! — баситъ Куттль. — Ура!

И когда при этомъ капитанъ изъявляетъ желаніе чокнуться своимъ бокаломъ, м-ръ Домби предупре дительно протягиваетъ свою руку. Другіе немедленно слдуютъ благому примру, и въ комнат раздается веселый звонъ, какъ будто отъ свадебныхъ колоколовъ.

* * *

Другое вино старетъ въ душномъ погреб, подобно знаменитой мадер, достославно окончившей свой вкъ, и густая паутина съ пылью и пескомъ караулитъ новыя бутылки.

М-ръ Домби посдлъ какъ лунь, и на его лиц — тяжелые отпечатки страданій и заботъ, но это слды грозной бури, которая уже окончилась разъ навсегда, оставивъ за собою спокойный и ясный вечеръ.

Честолюбивые планы не волнуютъ м-ра Домби. Его гордость исключительно обращена на дочь и ея супруга. Онъ спокоенъ, молчаливъ, нердко задумчивъ, и Флоренса подл него. Миссъ Токсъ частенько навщаетъ счастливую семью и радушно предлагаетъ ей свои услуги. Ея удивленіе къ своему патрону, еще недавно такъ величественному на поприщ финансовой славы, получило платоническій характеръ со времени рокового утра на Княгининомъ лугу, когда извстная особа поразила ее неожиданнымъ ударомъ. Миссъ Токсъ не измнилась.

Ничего не уцлло отъ обломковъ колоссальнаго богатства, кром ежегодной пожизненной суммы, которая приходитъ неизвстно какъ и неизвстно откуда. М-ра Домби убдительно просили не длать никакихъ розысковъ и уврили, что это какой-то старый долгъ. Онъ совтовался по этому поводу со своимъ старымъ конторщикомъ, и тотъ положительно убжденъ, что сумма высылается какимъ-нибудь торговымъ домомъ, съ которымъ м-ръ Домби имлъ въ старину коммерческія связи.

М-ръ Морфинъ окончательно убдился, что изъ всхъ прнвычекъ самая скверная — оставаться до старости холостякомъ, и на этомъ основаніи вступилъ въ законный бракъ съ сестрою Джона Каркера. Онъ посщаетъ иногда своего стараго начальника, но рдко и неохотно. Есть въ исторіи Джона и еще боле въ его фамиліи, такія обстоятельства, при которыхъ подобные визиты неумстны, потому особенно, что Джонъ и м-ръ Морфинъ, какъ близкіе родственники и друзья, живутъ теперь въ одномъ дом. Вальтеръ навщаетъ ихъ по временамъ, Флоренса тоже, и въ этихъ случаяхъ скромный домикъ оглашается дуэтомъ изъ фортепіано и віолончели.

Но какъ поживаетъ деревянный мичманъ въ эти измнившіеся дни? Ничего, собственно говоря, онъ все тотъ же храбрый юноша-морякъ съ правою ногою впередъ и съ оптическимъ инструментомъ передъ правымъ глазомъ. Онъ даже повеселлъ и вновь помолодлъ, такъ какъ его недавно покрасили яркой краской, отъ трехугольной шляпы до самыхъ башмаковъ со щегольскими пряжками, и надъ его головой блистаетъ золотая надпись: ‘Г_и_л_ь_с_ъ и К_y_т_т_л_ь’.

Не измнилъ юный мичманъ и характера своихъ коммерческихъ занятій, но поговариваютъ на Птичьемъ Рынк, тамъ, гд засдаетъ извстная леди подъ синимъ зонтикомъ, что м-ръ Гильсъ разбогатлъ, значительно разбогатлъ, и не только на этотъ счетъ не отсталъ отъ времени, но даже опередилъ его, несмотря на валлійскій парикъ, смнившій его сдые волосы. Дло въ томъ, видите ли, м-ръ Гильсъ положилъ когда-то свои деньги въ какой-то торговый домъ, и теперь только оказалось, что капиталъ его быстро пошелъ въ ходъ и быстро возрастаетъ до огромной суммы. Такъ, по крайней мр, увряетъ леди подъ синимъ зонтикомъ. Достоврно то, что м-ръ Гильсъ не думаетъ больше объ отсутствіи покупщиковъ съ кручиной и тоской. Веселый и довольный, съ очками на лбу и съ хронометромъ въ карман, онъ бодро стоитъ y дверей магазина въ своемъ кофейномъ камзол, и рдко туманная мысль набгаетъ на его чело.

Его другъ и товарищъ по торговл, капитанъ Куттль, живетъ и цвтетъ такой коммерческой фантазіей, которая во сто кратъ лучше всякой дйствительности. Капитанъ, несомннно, убжденъ, что юный мичманъ иметъ обширнйшее вліяніе на торговлю и мореходство всей Великобританіи, и ни одинъ корабль не можетъ оставить лондонскую гавань безъ его могучаго содйствія. Его наслажденіе при взгляд на свое собственное имя, которое красуется надъ дверьми магазина, доходитъ до высочайшей степени поэтическаго восторга. На день двадцать разъ перебгаетъ онъ широкую улицу, чтобы полюбоваться на золотыя буквы съ противоположной стороны, и при каждомъ изъ этихъ случаевъ неизмнно повторяетъ:

— Эдуардъ Куттль, другъ ты мой сердечный, если бы матушка твоя вдала да знала, что изъ тебя выйдетъ такой ученый человкъ, быть бы ей отъ радости на седьмомъ неб, право!

Но вотъ м-ръ Тутсъ съ буйной быстротой забирается въ предлы юнаго мичмана, и лицо м-ра Тутса рдетъ и пылаетъ, когда онъ вламывается въ маленькую гостиную.

— Капитанъ Гильсъ и м-ръ Сольсъ!.. охъ, какъ я счастливъ, господа! М-съ Тутсъ сдлала приращеніе къ нашей семь… охъ!

— Это длаетъ ей честь! — восклицаетъ капитанъ.

— Поздравляю васъ, м-ръ Тутсъ! — говоритъ Соль.

— Покорно благодарю, — отвчаетъ м-ръ Тутсъ, — премного вамъ обязанъ. Я зналъ, что вы обрадуетесь донельзя, и прибжалъ къ вамъ самъ. Мы успваемъ, что называется, не по днямъ, а по часамъ. Флоренса, Сусанна и еще маленькій человкъ, гость этакій, вы знаете…

— Человкъ женскаго рода? — спрашиваетъ капитанъ.

— Ну да, капитанъ Гильсъ, и я ужасно радъ. Нтъ въ мір женщины, которая была бы такъ экстраординарна, какъ моя жена. Это я имлъ честь повторять вамъ тысячу разъ. Кто другой, a Сусанна не ударитъ въ грязь лицомъ.

Обращаясь къ м-ру Тутсу, капитанъ восклицаетъ: ‘Во здравіе, спасеніе, долгоденствіе и благоплодородіе м-съ Тутсъ’.

— Очень вамъ благодаренъ, капитанъ Гильсъ, — говоритъ восторженный м-ръ Тутсъ, — моя обязанность вторить благимъ чувствамъ. Если, господа, при настоящихъ обстоятельствахъ, я никого не безпокою, то мн хотлось бы, знаете, закурить трубку.

И краснорчіе полилось потокомъ изъ откровеннаго сердца, когда трубка прикоснулась къ устамъ м-ра Тутса.

— Вотъ что, господа: мн бы не пересчитать безчисленныхъ случаевъ, при которыхъ обнаружился необыкновенный умъ моей жены, но всего удивительне въ ней совершенство, съ какимъ она поняла привязанность къ миссъ Домби. Вы, разумется, знаете, что мои чувства въ отношеніи миссъ Домби никогда не измнялись. Я на этотъ счетъ теперь такой же, какъ и прежде, и всегда. Миссъ Домби, въ моихъ глазахъ, такое же яркое видніе, радужный призракъ, точь-въ-точь какъ еще до знакомства съ лейтенантомъ Вальтеромъ. Когда я и м-съ Тутсъ начали разсуждать объ этой… ну, вы знаете, объ этой нжной страсти… Такъ вотъ, говорю я, когда мы первый разъ распространились объ этихъ предметахъ, я объяснилъ, что меня въ ту пору можно было назвать… ну, вы понимаете, увядшимъ цвткомъ.

Фигуральный оборотъ очень нравится капитану Куттлю, и онъ держится тхъ мыслей, что никакой цвтокъ не увядаетъ такъ скоро, какъ роза. Очень хорошо.

— Но вообразите мое изумленіе, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, — она уже совершенно постигла мои чувства, лучше даже, чмъ я самъ! И оказалось, что мн нечего было ей разсказывать. Она одна въ ту пору была единственнымъ въ мір существомъ, которое стояло между мной и безмолвной могилой, и мн никогда не забыть, съ какимъ чуднымъ искусствомъ она удержала меня надъ самой бездной. Она знаетъ, что изъ всхъ созданій въ мір я ставлю выше всего миссъ Домби, знаетъ, что нтъ на земл такой вещи, на которую я бы не отважился ради миссъ Домби. Она знаетъ, что я считаю миссъ Домби прекраснйшимъ, очаровательнйшимъ ангеломъ изъ всхъ созданій ея пола. И какъ бы вы думали, что она замтила насчетъ всхъ этихъ вещей? Да вотъ что: ‘Вы правы, мой милый: я сама такъ думаю!’

— И я такъ думаю! — говоритъ капитанъ.

— И я! — вторитъ Соломонъ.

М-ръ Тутсъ снова набиваетъ трубку, и лицо его сіяетъ самодовольнымъ восторгомъ.

— И выходитъ, стало быть, что нтъ на свт женщины наблюдательне моей жены. Какой умъ! какая проницательность! какія — Господи твоя воля! — какія соображенія! Не дале какъ вчера вечеромъ, когда мы сидли вмст, наслаждаясь супружескимъ блаженствомъ… Клянусь честью, это слово еще слишкомъ слабо выражаетъ мои чувства… не дале, говорю, какъ вчера вечеромъ, она сказала: ‘Какъ замчательно теперь настоящее положеніе друга нашего Вальтера! Вотъ онъ посл перваго продолжительнаго путешествія’ — это все говоритъ моя жена — ‘совсмъ расквитался съ опасностями мореплаванія’ — вдь это справедливо, м-ръ Сольсъ?

— Совершенно справедливо! — отвчаетъ старый инструментальный мастеръ, потирая руками.

— ‘И вотъ, лишь только онъ расквитался съ этими морскими опасностями’, — это все, знаете, говоритъ моя жена, — ‘тотъ же торговый домъ удостоилъ его величайшаго доврія, назначивъ его на самый высокій постъ въ своей главной лондонской контор. Вс и каждый видятъ въ немъ достойнаго молодого человка, и онъ быстро пойдетъ впередъ по коммерческой дорог. Его любятъ, уважаютъ, и дядя слишкомъ кстати подоспетъ къ нему на помощь съ своимъ непредвидннымъ богатствомъ’ — вдь это такъ, м-ръ Сольсъ? Вы разбогатли! Моя жена не ошибается никогда.

— Точно такъ, любезный другъ. Мои потеряниые корабли, нагруженные золотомъ, благополучно прибыли домой, — отвчаетъ Соломонъ, улыбаясь и подмигивая капитану. — Ничтожная помощь, м-ръ Тутсъ, но все же она кстати для молодого человка.

— Именно такъ, — говоритъ м-ръ Тутсъ. — Вы видите, моя жена не ошибается никогда. Такъ вотъ въ такое-то замчательное положеніе поставленъ теперь счастливый другъ нашъ, лейтенантъ Вальтеръ. Что же отсюда слдуетъ? Ну, что слдуетъ? Вотъ теперь-то, господа, я покорнйше прошу васъ обоихъ обратить все свое вниманіе на неизмримую проницательность моей жены. Вотъ что говоритъ м-съ Тутсъ: ‘На самыхъ глазахъ м-ра Домби, подъ его наблюденіемъ и совтами основывается новое… новое… новое зданіе’ — именно такъ она выразилась — ‘зданіе, которое, возвышаясь постепенно, со временемъ, быть можетъ, даже превзойдетъ знаменитый торговый домъ, представителемъ котораго онъ былъ такъ долго. Такимъ образомъ — это все говоритъ моя жена — изъ ндръ его дочери съ тріумфомъ явится… Нтъ, она сказала, кажется — возникнетъ, — такъ точно — съ тріумфомъ возникнетъ на свтъ новый ‘Домби и Сынъ’, который будетъ процвтать цлыя сотни лтъ и доживетъ до самаго отдаленнаго потомства’.

И м-ръ Тутсъ съ помощью своей трубки, чуднымъ образомъ приспособленной къ ораторскимъ эфектамъ, придаетъ такую торжественность сентенціи своей жены, что капитанъ, въ чаду изступленнаго восторга, бросаетъ на воздухъ свою лощеную шляпу и провозглашаетъ густымъ басомъ:

— Соломонъ Гильсъ, мужъ совта и разума, старый мой товарищъ! помнишь ты исторію Виттингтона, великаго лордъ-мера въ город Лондон?

— Помню, другъ мой, очень помню, — отвчаетъ старый инструментальный мастеръ.

— Такъ вотъ что я намренъ сказать, старый мой товарищъ, — говоритъ капитанъ, облокачиваясь на стулъ и настраивая горло къ гармоническимъ аккордамъ, — я пропою теперь отъ начала до конца балладу ‘О похожденіяхъ любезной Пегги’, a вы оба, други мои, держитесь крпче и подтягивайте хоромъ!

* * *

Другое вино старетъ въ душномъ погреб подобно знаменитой мадер, достославно окончившей свой вкъ, густая паутина съ пылью и пескомъ караулитъ новыя бутылки.

Прекрасные осенніе дни. На морскомъ берегу часто гуляютъ сдой джентльменъ и молодая леди. Съ ними, или подл нихъ, двое дтей: мальчикъ и двочка. Старая собака — неразлучный ихъ спутникъ.

Сдой джентльменъ гуляетъ съ мальчикомъ, разговариваетъ съ нимъ, помогаетъ ему играть, ухаживаетъ за нимъ, караулитъ его, какъ если бы въ немъ заключалась главная цль его жизни. Если мальчикъ задумчивъ, старикъ тоже. Иногда ребенокъ сидитъ подл него, смотритъ ему въ глаза и распрашиваетъ, сдой джентльменъ беретъ маленькую ручку, любуется и забываетъ отвчать. Тогда мальчикъ говоритъ:

— Что, ддушка? неужели я такъ похожъ на моего бднаго маленькаго дядю?

— Да, Павелъ. Но твой дядюшка былъ слабъ, a ты очень силенъ.

— О, да, я очень силенъ.

— И онъ лежалъ въ маленькой постели на этомъ берегу, a ты умешь бгать.

И въ доказательство своего умнья, мальчикъ прыгаетъ, рзвится, бгаетъ и ускользаетъ отъ объятій старика, который его догоняетъ.

Но никто, кром Флоренсы, не знаетъ, до какой степени простирается привязанность старика къ ея двочк. Есть между ними какая-то таинственная связь, которую чувствуетъ даже само дитя. Онъ лелетъ ее на своей груди, прижимаетъ къ сердцу, не можетъ равнодушно видть ни малйшаго облачка на ея лиц, не можетъ вынести ея отсутствія ни на одну минуту. Случается, онъ встаетъ иной разъ въ глухую полночь и на цыпочкахъ подкрадывается къ ея постели, чтобы посмотрть, спокойно ли дитя. Ему нравится, когда она сама поутру вбгаетъ въ его спальню и будитъ его своей маленькой ручкой. Его безпрестанно тревожитъ мысль, — ошибочная мысль, что за этимъ ребенкомъ ухаживаютъ не такъ, какъ бы слдовало. Однимъ словомъ, сдой джентльменъ влюбленъ въ нее всми силами, всми способностями своей души. Часто они играютъ и бесдуютъ одни, и ребенокъ спрашиваетъ по временамъ:

— Милый ддушка, отчего ты плачешь, когда цлуешь меня?

— Маленькая Флоренса! маленькая Флоренса!

Вотъ все, что отвчаетъ сдой джентльменъ, разглаживая локоны на лиц обожаемой малютки.