Вступление к переводу 'Короля Лира', Дружинин Александр Васильевич, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

КОРОЛЬ ЛИРЪ.
ТРАГЕДІЯ ВЪ ПЯТИ ДЙСТВІЯХЪ.

ВСТУПЛЕНІЕ.

Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том третій.

С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865

Представляя на судъ читателя переводъ знаменитой драмы Шекспира, нужнымъ считаемъ сказать нсколько словъ объ основаніяхъ, на которыхъ былъ задуманъ и выполненъ трудъ, нын появляющійся въ печати.

Много лтъ тому назадъ, одинъ изъ лучшихъ нашихъ критиковъ, руководясь замтками, высказанными ране его разными иностранными цнителями искусства, раздлилъ вс переводы замчательныхъ поэтическихъ произведеній на два отдла. Къ первому должны были относиться переводы буквальные, точные, подстрочно близкіе къ подлиннику, ко второму же — т труды, въ которыхъ переводчикъ, по необходимости жертвуя буквально полнотою и врностью, боле всего старается возсоздать на своемъ родномъ язык ту поэзію, которая поразила его въ переводимомъ твореніи. Слить оба условія въ одномъ труд, въ одно время передать и поэзію и букву подлинника, есть трудъ едва ли доступный силамъ человческимъ. Всякій народъ выражается по своему, всякій языкъ иметъ свои собственные поэтическіе идіотизмы, и разность въ дух каждаго языка длаетъ сліяніе поэзіи съ безукоризненной точностью перевода дломъ ршительно невозможнымъ. Жуковскій, самый даровитый и точный изъ всхъ русскихъ переводчиковъ, понималъ вышеприведенную истину до тонкости, Въ своихъ превосходныхъ трудахъ онъ никогда не держался буквы Мура, Шиллера, Бюргера: на многихъ страницахъ онъ давалъ полную волю своему таланту и, такъ сказать, вступилъ въ бой съ переводимыми поэтами, бой — весьма часто оканчивавшійся ршительною побдою переводчика. Поэтому переводы Жуковскаго намъ кажутся образцами поэтическихъ переводовъ,— образцами не по одной прелести исполненія, но и по крайней добросовстности отдлки. Жуковскій никогда не отступалъ отъ буквы подлинника безъ крайней необходимости, никогда не жертвовалъ ею безъ основанія, но за то никогда не подчинялъ роднаго своего языка формамъ и оборотамъ ему чуждымъ. Его манера должна служить вчнымъ предметомъ изученія для всхъ переводчиковъ, каковы бы они ни были, какъ бы далеко ихъ талантъ ни разнился съ талантомъ ихъ непобдимаго учителя. Обдумывая нашъ переводъ ‘Короля Лира’, мы смло держались методы роднаго поэта нашего. Само собой разумется, ни величіе оригинала, ни сознаніе нашей собственной слабости не позволяли намъ, подобно Жуковскому, помышлять о какой бы то ни было борьб съ Шекспиромъ, но мы, по возможности, удаляли себя и отъ литературнаго идолопоклонства, во многомъ вреднаго переводчикамъ. Задумавъ смлое дло, мы ршились выполнить его со всевозможной смлостью. Ршась на поэтическій переводъ ‘Короля Лира’, мы оставили всякое преувеличенное благоговніе въ букв оригинала. Метафоры и обороты, несовмстные съ духомъ русскаго языка, мы смягчали или исключали вовсе. Къ счастію, подобныхъ оборотовъ и метафоръ отыскалось немного. Передавая вдохновенныя слова вдохновеннйшаго изъ поэтовъ вселенной, мы старались, чтобъ слова эти сдлались доступны всмъ русскимъ читателямъ безъ различія пола, возраста и развитія. Твердо вря, что поэзія Шекспира, не смотря на честный трудъ множества переводчиковъ, до сихъ поръ еще не понята у насъ какъ слдуетъ, мы прилагали вс наши силы къ разъясненію и упрощенію этой поэзіи. Мы стремились къ тому, чтобы переводъ нашъ не утомилъ самого неразвитаго читателя, не поразилъ ни одного человка воспитаннаго на простой русской рчи. Безъ страха употребляя самыя простыя русскія слова, самые вседневные обороты языка нашего, мы задумывались надъ каждой запутанной фразой, надъ каждой метафорической подробностью, хотя бы эта фраза и эта подробность составляли неотъемлемую красоту подлинника. Поступая такимъ образомъ, мы, можетъ быть, ошибались, но мы примняли на дл мысли, давно уже перешедшія въ наше убжденіе. Часть этихъ мыслей была уже нами одинъ разъ высказана, но мы считаемъ нужнымъ повторить ихъ во всей подробности. Передавая поэтическій языкъ Шекспира на языкъ современной русской поэзіи, нельзя не имть въ виду великой противоположности между обоими языками. Стихъ, отъ котораго сердце современнаго англичанина волнуется поэтическимъ восторгомъ, можетъ произвести недоумніе и даже смхъ въ русскомъ человк нашего времени. Причины тому весьма понятны: он заключаются въ разности народныхъ преданій, народнаго развитія, народнаго слова и народной поэзіи. Шекспиръ писалъ въ то время, когда англійскій языкъ, еще не достигнувъ всей своей красоты и энергіи, былъ обезображенъ преднамренной напыщенностью и картинной метафоричностью слога. Искусственное разцвченіе языка было въ ходу между образованнйшими классами елисаветинской Англіи. Оно было заимствовано отъ итальянцевъ и называлось эвфуизмомъ. Шекспиръ не имлъ ни охоты, ни возможности враждовать съ эвфуистической манерой рчи, дававшей такія яркія краски его исполинской фантазіи. Многіе археологи увряютъ насъ, что древніе греческіе скульпторы красили свои мраморныя статуи не смотря на этотъ обычай, едва ли непримнимый въ наше время, нтъ сомннія, что крашеныя статуи великихъ древнихъ ваятелей неизмримо прекрасне нашихъ современныхъ статуй. Шекспиръ дйствовалъ подобно древнимъ ваятелямъ, о которыхъ сейчасъ говорилось, но это еще не все. Гигантъ между поэтами, онъ изъ недостатковъ рчи умлъ создать прелесть и величіе. Изъ временной, преходящей моды онъ сотворилъ вчную красоту и передалъ ее послдующимъ поколніямъ. Онъ, такъ сказать, узаконилъ незаконное и провелъ по всей литератур своей родины ту метафорическую струю, которую мы и теперь подмчаемъ въ Байрон, Мур, Вордсворт, Тенннсон, Шелли, Китс,— однимъ словомъ, во всхъ первыхъ поэтахъ Великобританіи. То, что прежде было въ язык прихотливою случайностью, само возвелось въ правило, перешло въ плоть и кровь народа, слилось со всей его поэзіею, со всми его поэтическими преданіями. Старый эвфуизмъ, временъ елисаветинскихъ, перешедшій чрезъ горнило шекспирова генія, живетъ въ словесности шекспировой родины, живетъ въ ней и будетъ жить полною, законною жизнію до тхъ поръ, пока англійскій языкъ раздается по всмъ частямъ земнаго шара.

Подобно тому, какъ мткіе обороты чисто-народной рчи безвредно переходятъ отъ поколнія къ поколнію, изъ столтія въ столтіе, вс великіе стихи Шекспира прошли, одинъ за другимъ, вс поколнія англичанъ, отъ временъ Елисаветы до нашего времени. Самаго развитаго англичанина не поразитъ ни ‘пуховой сонъ’ въ ‘Макбет’, ни слпой Глостеръ ‘съ кровавыми кольцами безъ драгоцнныхъ камней’, ни ‘море, стремящееся затопить небесныя пространства’, ни другія выраженія, еще боле странныя для русскаго. Эти фразы, эти метафоры составляютъ часть жизни и часть преданій для англичанина. Он неразлучны съ именемъ пвца, котораго Карлейль называетъ вковчнымъ властителемъ англосаксонскаго племени. Эти неестественныя метафоры англичанинъ слышалъ ребенкомъ, въ часы семейнаго чтенія, изъ устъ своего отца, книга, въ которой он были напечатаны, стояла въ отцовскомъ кабинет на одной полк съ библіей. Ихъ онъ въ первый разъ прочелъ самъ въ первой книг, которую ему прочитать позволили. Ихъ онъ услыхалъ въ школ, отъ профессоровъ и товарищей, ихъ онъ опять услышалъ въ театр, посреди общаго благоговйнаго молчанія тысячи зрителей. Ихъ онъ повторялъ на годовщин Шекспира, ихъ онъ говорилъ про себя со слезами на глазахъ, вступая въ маленькій домикъ города Стратфорда,— домикъ, прославленный человкомъ въ немъ родившимся. Смяться надъ этимъ уваженіемъ такъ же безумно, какъ, напримръ, смяться надъ цвтистой манерой въ язык восточныхъ народовъ. Но копировать и заимствовать это уваженіе, навязывать его вкусу русскихъ читателей, наперекоръ условіямъ собственнаго языка нашего, было бы такъ же странно, какъ, напримръ, вводить въ свой слогъ кудрявые обороты восточныхъ поэтовъ и мыслителей.

Обсудивъ мысли, нами сейчасъ высказанныя, читатель легко пойметъ основанія, руководившія насъ при труд, нами предпринятомъ. Мы имли въ виду дать русской публик поэтическій переводъ ‘Короля Лира’. Поставивъ себя въ независимое положеніе относительно буквы шекспирова текста, мы, однако же, не дали себ воли распоряжаться съ нею по одной прихоти нашей. Твердо ршась не искажать шекспирова слова ни для звучности стиха, ни для щегольства языкомъ, ни для картинности слога нашего, мы тмъ съ большей смлостью поступали тамъ, гд буква подлинника никакъ не могла сойтись съ буквой русскаго перевода. Тамъ, гд отъ рабской подстрочной врности могла страдать поэтическая сторона нашего дла, мы забывали личныя наши симпатіи, давно укоренившіяся въ насъ, вслдствіе нашего долгаго знакомства съ великобританскою словесностью. Не въ одномъ мст нашего труда мы подчинили собственную нашу симпатію къ шекспировой поэзіи — духу и потребностямъ простаго русскаго читателя. Ни разу не упускали мы изъ вида, что трудимся не для однихъ знатоковъ дла, не для однихъ дилеттантовъ, изучившихъ Шекспира въ совершенств. Мы знали, что образованный классъ русскихъ читателей изобилуетъ людьми, жаждущими узнать Шекспира, заглянуть въ сокровищницу мудрости и генія, которая заключается въ твореніяхъ Шекспира. Такихъ людей, воспріимчивыхъ и умныхъ, но еще не подготовленныхъ къ прямому и непосредственному сближенію съ музой Шекспира, не удовлетворяютъ подстрочные переводы, т переводы, надъ которыми надо сильно трудиться и много задумываться. Не всякій человкъ иметъ время и возможность на медленное чтеніе такихъ переводомъ, повряя свои ощущенія каждую минуту, часто становясь въ противоположность своимъ понятіямъ о поэзіи и, по мр силъ своихъ, глядя на Шекспира глазами его современниковъ и его соотечественниковъ. Мы желали, чтобъ этотъ трудъ былъ облегченъ, по возможности. Мы имли намреніе стать посредниками между великимъ большинствомъ нашей публики и духомъ шекспировой поэзіи. Можетъ быть, претензія наша слишкомъ значительна, но насъ ободряетъ то соображеніе, что мы взялись за дло не безъ большихъ приготовленій, не безъ долгаго и страстнаго занятія своимъ предметомъ.

Мы сами не съ перваго раза поняли Шекспира во всемъ его поражающемъ величіи, мы сами долго и часто задумывались надъ его текстомъ, мы сами не разъ запутывались въ нмецкихъ комментаріяхъ и уныло оставляли изученіе дивнаго поэта, говоря сами себ: ‘мы еще слишкомъ молоды, намъ еще рано понимать Шекспира!’ Еслибъ въ этомъ період раздумья и безсилія нашелся человкъ, сердцемъ обожающій тотъ предметъ, который намъ не давался, еслибъ онъ рядомъ легкихъ и поэтическихъ уроковъ разъяснилъ намъ наши сомннія и медленно, легко, осмотрительно ввелъ насъ во храмъ, у порога котораго мы стояли въ бездйствіи, сколько трудовъ было бы у насъ сохранено, сколькимъ усиліямъ мы бы не подвергнулись! Но во всемъ есть своя полезная сторона. Наше долгое непониманіе Шекспира, наше раздумье передъ его поэзіей принесли свою пользу. На себ мы испытали вс трудности, неразлучныя съ изученіемъ шекспировыхъ твореній для русскаго читателя, а испытавъ ихъ, можемъ здраво судить какъ о значеніи этихъ трудностей, такъ и о лучшей метод для борьбы съ ними.

‘Мы вс учились понемногу’, сказалъ о насъ Пушкинъ. Рдкіе изъ насъ въ учническіе свои годы прошли ту спасительную эпоху строгаго, желзнаго, классическаго воспитанія, которая сообщаетъ устойчивость мыслямъ человка и пріучаетъ его къ упорству въ каждомъ труд, большомъ или маломъ. Рдкіе изъ русскихъ людей, молодыхъ и старыхъ, умютъ читать усердно и строго, учиться до конца своей жизни и къ міровымъ поэтамъ обращаться какъ къ учителямъ, въ полномъ, благоговйномъ настроеніи всего своего вниманія. Это не втренность, а необходимый плодъ развитія нашего, результатъ нашей молодости и нашего недавняго, хотя быстро двигающагося просвщенія. Потому-то на указанную особенность русскаго читателя не дозволяется глядть съ величавымъ неодобреніемъ педанта. Напротивъ того, на нее надо разсчитывать, съ ней надо соображаться всякому писателю, желающему добра своей публик. Разсянность читателя не помшала ему оцнить Пушкина, Карамзина, Гоголя, она не помшаетъ ему усвоить себ геній Шекспира въ его глубочайшихъ проявленіяхъ. Надо только стараться, чтобъ уроки были не тяжелы и, по возможности, увлекательны. Современный германецъ совершенно доволенъ подстрочнымъ переводомъ Шекспира, молодой русскій человкъ едва ли можетъ имъ удовольствоваться.

Въ простот русской рчи (и вседневной и поэтической русской рчи),— въ той простот, которая навсегда укоренилась въ литератур нашей, таится еще одна причина, по которой изученіе Шекспира для насъ трудно. По національному развитію своему, по своей врожденной зоркости и насмшливости, можетъ быть, по отсутствію южной пылкости въ характер, всякій русскій человкъ есть врагъ фразы, метафоры, напыщенности и цвтистаго слова. Литературная реакція, навки убившая въ нашей поэзіи псевдоклассицизмъ и реторику, именно оттого побдила, что за нее стояли вс мыслящіе русскіе люди. Высокопарность и даже напряженность рчи у насъ всегда были недостатками временными, прививными, повсюду возбуждавшими смхъ и сопротивленіе. Первые русскіе писатели были сатириками и представителями простоты слога. Ни одинъ видъ литературной высокопарности не проходилъ безъ пародій и скрытыхъ насмшекъ. Сумароковъ, едва сдлавшись отцомъ русскаго театра, увидлъ вс свои трагедіи передланными для посмянія публики. Участь Сумарокова была участью всхъ писателей реторической школы. Въ наше время всякая цвтистость, кудреватость и метафоричность слога есть смертный приговоръ для писателя.

Нельзя сказать, чтобъ подобное воззрніе было единственнымъ правдивымъ и здравымъ воззрніемъ въ цломъ свт, но оно наше, оно выходитъ изъ нашего характера, въ немъ плоть и кровь русской поэзіи. Оттого мы не можемъ стовать на русскаго человка, еслибъ онъ, по своей антипатіи ко всему, что отклоняется отъ простоты общепонятнаго языка, иногда заходилъ слишкомъ далеко. Мы знаемъ очень хорошо, что всякая поэтическая рчь иметъ свои законныя особенности. Мы вполн понимаемъ различіе между смлой, разительной метафорой и безплодной напыщенностью слога. Мы знаемъ, что весьма часто нкоторая напряженность слога ведетъ къ его сжатости, картинности и энергіи. И несмотря на то, мы не ршаемся гнаться за буквою поэтическаго языка временъ Елисаветы и Іакова. При всхъ усиліяхъ нашихъ, мы сами не помиримся никогда съ языкомъ и манерой Форда, Марстона, Марлова, Вебстера. Шекспиръ неизмримо выше этихъ драматурговъ, но у Шекспира есть фразы, обороты, сравненія, способные возмутить современнаго русскаго человка. Со сказанной стороной шекспирова генія намъ предстоитъ быть въ постоянномъ антогонизм. А между тмъ, нашъ переводъ долженъ быть какъ нельзя врне и ближе къ подлиннику. Вотъ противорчіе, котораго мы никогда не упускали изъ вида во все время труда нашего, помня какъ нельзя лучше, что для читателя, особенно молодаго и воспріимчиваго читателя, одно натянутое выраженіе, одна фраза, отзывающаяся высокопарностью, одна метафора, противная духу языка русскаго, будетъ темнымъ пятномъ, порчею всего дла и, наконецъ, поводомъ къ насмшк, вещи столь разрушительной въ настоящемъ случа. Итакъ, посл всего, что мы сейчасъ высказали, публик сдлаются понятны воззрнія, руководившія насъ во время труда нашего. Задача наша состояла изъ трехъ отдльныхъ задачъ, или, говоря опредлительне, наше отношеніе къ ‘Королю Ліру’, какъ предмету для поэтическаго перевода, выказывалось троякимъ образомъ. Во-первыхъ, мы должны были помочь читателю уразумть и оцнить все великое произведеніе нами избранное, въ его общей драматической сложности. Во вторыхъ, мы должны были ршиться: какимъ образомъ поступать съ тми частностями драмы, которыя или безъ нужды замедляли ея теченіе, или, по своей рзкости, не годились для читателя нашихъ понятій? И въ третьихъ, наконецъ, намъ предстояла самая важная трудность, а именно, установленіе отношеній нашихъ къ языку оригинала въ тхъ отрывкахъ и оборотахъ, которые, по чрезмрной своей цвтистости или метафоричности, не ладили съ духомъ языка русскаго.

Вся вторая половина вступительнаго этюда нашего занята выполненіемъ первой задачи. Избгая общихъ хвалебныхъ фразъ и туманныхъ выводовъ о значеніи ‘Короля Лира’, какъ одного изъ высочайшихь твореній, когда либо являвшихся на язык человка, мы выбрали методу, какъ намъ кажется, и простую и заманчивую. Не мудрствуя лукаво, мы ршились подготовить читателя къ занятію ему предстоящему, и провести передъ его поэтическимъ окомъ весь рядъ отдльныхъ личностей, составляющихъ, такъ сказать, всю человческую сущность шекспирова творенія. Мы анализировали, какъ умли, художественные образы всхъ лицъ драмы, начиная Лиромъ и кончая герцогомъ Корнвалльскимъ, постоянно стараясь, въ продолженіе нашихъ очерковъ, передавать разныя положенія пьесы со взглядомъ на ихъ происхожденіе, цль и поэтическія совершенства. За эрудиціей характеристикъ мы не гнались: въ наше время подобная эрудиція дается дешево и дивитъ собою только людей очень неразвитыхъ. Если читатель получитъ безпредльное обожаніе къ шекспирову ‘Королю Лиру’, онъ съуметъ отыскать то, что было писано объ этой пьес въ археологическомъ, историко-литературномъ и философскомъ отношеніяхъ. Мы стремились только къ тому, чтобъ онъ полюбилъ твореніе Шекспира, и потому старались въ нашихъ характеристикахъ перелить хоть часть той безпредльной и восторженной любви, какой мы исполнены къ героямъ великаго творенія, надъ которымъ мы трудились столько времени.

Въ отношеніи второй задачи, то есть поведенія нашего въ виду слишкомъ длинныхъ, рзкихъ или непристойныхъ частностей драмы, трудъ нашъ не былъ большимъ трудомъ. Выполнять его было можно на основаніи примра, поданнаго иностранными и русскими переводчиками. Изъ послднихъ мы долгомъ считаемъ назвать г. Якимова, котораго честный и полезный трудъ (переводъ ‘Короля Лира’, С.-Петербургъ, 1833 года) былъ для насъ лучшимъ руководствомъ и пособіемъ. Въ подробностяхъ, затмъ остававшихся сомнительными, стоило только справляться со здравымъ смысломъ и литературнымъ тактомъ, безъ которыхъ невозможенъ никакой переводъ Шекспира, ни подстрочный, ни поэтическій. Здравый смыслъ говорилъ намъ очень ясно, что такая-то неблагопристойная шутка или псня должны быть выпущены изъ уваженія къ публик нашего времени, литературный тактъ указывалъ намъ, что такая-то незначительная реплика, безъ нужды замедлявшая дйствіе, могла остаться непереведенною безъ ущерба красотамъ подлинника. Другихъ, боле важныхъ сомнній намъ не встртилось. Ни до одной сколько нибудь важной подробности мы не коснулись, вря, что времена Дюси прошли, и что наша публика не нуждается въ смягченіи ‘варварскихъ красотъ великобританскаго дикаря’. Изъ этого не слдуетъ, чтобы мы не уважали дятельности Дюси, какъ популяризатора шекспировскихъ твореній: зоркій французъ сдлалъ много полезнаго дла, какъ ни ненавистенъ онъ нмецкимъ комментаторамъ. Но, повторяемъ еще разъ, Шекспиръ уже не варваръ для русской публики, и дюсисовскія времена для нея прошли окончательно.

Сцена вообще иметъ свои условія, не всегда совпадающія съ условіями, необходимыми для печатной книги. Сценическій переводъ ‘Короля Лира’ долженъ разниться отъ перевода поэтическаго, и мы сами не могли бы отдать на сцену нашего труда въ его настоящемъ вид. Сцена, въ которой Регана и Корнвалль своими руками вырываютъ глаза у Глостера, не можетъ итти на театр по своей возмутительности: но мы не видимъ причины, почему бы ей не явиться въ печати, при всей своей чудовищной нагот, такъ оправдываемой старыми нравами и исторіей стараго времени. Въ великихъ историкахъ мы всякій день читаемъ описанія преступленій, еще боле потрясающихъ, нежели преступленіе, о которомъ здсь говорится. Англійская исторія въ особенности, за года гораздо позднйшія, чмъ время Шекспира, изобилуетъ подобными эпизодами: для чего же мы будемъ отдаваться чрезмрной щепетильности, и въ средневковой, полуязыческой легенд охуждать то, что читаемъ и обдумываемъ ежедневно? Съ другой стороны, сцена иногда съ выгодой допускаетъ подробности, безполезныя и утомительныя во время чтенія пьесы. То, что живить и разнообразитъ драму на сцен, вредитъ той же драм въ поэтическомъ перевод. Два лица въ ‘Корол Лир’: шутъ и Эдгарь (во время сумасшедствія) своими репликами чрезвычайно облегчаютъ дйствіе, даютъ отдыхъ главному актеру, отвлекаютъ вниманіе публики, тягостно сосредоточенное на потрясающихъ душу страданіяхъ короля Лира. Для читателя часть этихъ репликъ замедляетъ дйствіе, и безъ нужды склоняя его къ разсужденію о томъ, что въ пьес высказывается запутаннымъ, непонятнымъ образомъ, не награждаетъ его за эти неудобства никакимъ наслажденіемъ. Мы сперва перевели роли Эдгара и шута безъ всякихъ сокращеній, будто для сцены, но во время труда убдились, какъ мало даютъ читателю нкоторыя реплики сказанныхъ ролей. Значительная часть безсмысленныхъ рчей бднаго Тома не могла произвести ничего, кром удлинненія пьесы. Нкоторыя шутки и псни шута, запутанныя и нисколько не поэтическія, представляли тоже неудобство. Имя въ виду, что въ русской литератур уже есть полнйшій и подробнйшій переводъ ‘Короля Лира’, въ книг г. Якимова, мы безъ долгаго колебанія пожертвовали нсколькими частностями въ двухъ роляхъ, о которыхъ сейчасъ говорилось.

Съ третьей и послдней задачею намъ было всего боле труда, потому что на ней должно было основываться главное дло въ перевод, то есть его языкъ и, съ языкомъ, все его значеніе. При начал вступленія мы высказали нашъ взглядъ на отношеніи шекспирова языка къ поэтическому языку современной русской словесности. Взглядъ этотъ давно уже былъ нами выработанъ, но съ первой строкою перевода приходилось примнить его на дл, во всей его строгости. Мы не имли намренія передавать ‘Короля Лира’ своими словами, но не хотли и ломать своего роднаго языка на образецъ ему чуждый. Мы знали, что слишкомъ безцеремонное обращеніе съ буквой подлинника повело бы къ ущербу той поэзіи, которую мы взялись передать русскому читателю, но въ то же самое время намъ было ясно, какой ущербъ можетъ произойти отъ цвтистости языка въ перевод. Двигаясь между Сциллой и Харибдой, мы увидли себя въ необходимости длать каждый шагъ съ крайней осторожностью, глядть въ одно время и на англійскій оригиналъ, и на законы русскаго языка, и на вчнаго Шекспира, и на преходящую массу русскихъ читателей. На сказанной дорог надо было двигаться, разсчитывая лишь на собственныя силы да на совты друзей, знатоковъ дла. Впрочемъ, къ нашему счастію, въ дльныхъ и примнимыхъ совтахъ недостатка не было. Почти каждый изъ литераторовъ, и преимущественно поэтовъ, пользующихся заслуженною славою въ современной русской словесности, оказалъ намъ въ этомъ отношеніи самое радушное содйствіе. Сцена за сценой была нами читана въ обществахъ лицъ, имющихъ почетный голосъ во всякомъ литературномъ дл, каждый сомнительный оборотъ обсуживался тщательно, стихи неврные или неудачные измнялись общими силами, на многіе меткіе и поэтическіе обороты перевода можно указать, какъ на свтлыя мста труда, принадлежащія не намъ, а лицамъ, боле насъ свдущимъ въ дл русской поэзіи. Съ такой помощью всякое предпріятіе иметъ отрадную сторону, хотя бы оно и не сопровождалось даже тмъ наслажденіемъ, котораго невозможно не испытать, передавая на русскій языкъ произведенія, подобныя ‘Королю Лиру’.

По мр того, какъ мы освоивались съ нашимъ дломъ, многія трудности, о которыхъ не разъ приходилось намъ думать съ замшательствомъ, являлись въ вид далеко не такъ страшномъ, какъ прежде. Изучивъ каждую сцену и каждую строку оригинала, мы начали убждаться въ томъ, что манера Шекспира, даже въ самыхъ метафорическихъ ея особенностяхъ, не стоитъ въ непримиримомъ антагонизм съ духомъ простой русской рчи. Правда, въ ‘Корол Лир’ встртили мы не мало страшно цвтистыхъ мстъ, которыхъ наше перо не ршилось бы передать на родной языкъ во всей точности, но большую ихъ часть можно было смягчать и упрощать, не уничтожая черезъ то ихъ поэзіи. Задача упрощенія не могла назваться легкою, но тамъ, гд необходимость дла ясна, само дло производится съ горячностью. По нашимъ понятіямъ, мы не могли сравнивать выколотые глаза Глостера съ окровавленными кольцами, изъ которыхъ вынуты драгоцнные каменья (!) Мы не могли допустить въ русскій языкъ прилагательнаго собачесердый, не имли возможности уподоблять плачущіе глаза лейкамъ для поливанія цвтовъ. Сказать, что самоубійство есть расхищеніе жизненной сокровищницы, что мечъ не долженъ обладать чувствительностію сердца, что человкъ отъ слезъ длается соленымъ человкомъ, что людская пышность должна принимать лекарство, по нашимъ убжденіямъ значило вводить въ русскую поэзію чуждый намъ эвфуизмъ, результатомъ котораго читатель получитъ недоумніе и, что еще хуже,— нкоторое неуваженіе къ Шекспиру. Но смягчить вс эти странные обороты, приладить ихъ, по возможности, къ простот русской рчи мы могли и имли право. Мы имли право, подходя къ фразамъ вышеприведеннымъ, передать ихъ такъ, какъ, по нашему мннію, могъ бы сказать ихъ русскій современный поэтъ, поставленный въ необходимость выразить на своемъ язык то, что говорятъ на своемъ шекспировы герои. Русскій поэтъ, сколько бы онъ ни проливалъ слезъ въ самомъ дл, не иметъ никакого права насиловать роднаго языка, называя себя соленымъ человкомъ, но онъ можетъ придумать какое нибудь выраженіе, передающее подобную же мысль сообразно съ требованіями языка русскаго. Русскій поэтъ не посовтуетъ пышности принимать лекарство, но ежели у него есть слогъ и фантазія, онъ съуметъ высказать ту же мысль, не оскорбляя инстинктовъ своего читателя. Такъ глядли мы на наше дло во многихъ мстахъ ‘Лира’, ставившихъ насъ въ прямую необходимость разлада съ подлинникомъ. Не мшаетъ замтить, что подобныхъ мстъ оказалось гораздо мене, нежели мы сами о томъ думали. При большей части затрудненій средство къ ихъ сглаживанію сказывалось само собою. Богатство русскаго языка по истин безпредльно. Не одно англійское слово, слишкомъ яркое и цвтистое по своему значенію, могло передаваться нсколькими русскими словами по выбору: стоило только выбирать изъ нихъ то, которое ближе подходило къ простот и ненатянутой картинности. То же и съ фразами, тоже и съ цлыми репликами. Обиліе комбинацій само говорило о необходимости выбора, и чуть выборъ производился осмотрительно, плодомъ его выходила обычная простота рчи, вовсе не противорчившая смыслу подлинника.

Такимъ образомъ былъ выполненъ нами трудъ, который теперь представляется вниманію читателя и суду знатоковъ дла. Какъ ни важенъ для насъ приговоръ литературныхъ цнителей и любителей великобританской словесности, мы должны сказать однако же, что главная награда труду нашему, главная ваша цль — цль, повидимому, странная — есть одобреніе той части публики, которая по своимъ занятіямъ, по своему возрасту и развитію, еще до сихъ поръ не находитъ особеннаго наслажденія въ чтеніи шекспировыхъ произведеній. Пусть переводъ нашъ будетъ признанъ слабымъ и недостаточнымъ, какъ ни непріятенъ будетъ такой приговоръ, съ нимъ мы можемъ помириться. Всегда найдутся люди, которые искусне примнятъ нашу систему перевода или, составивъ свою собственную, подарятъ современемъ публик истинно поэтическій переводъ ‘Короля Лира’. Но грустно, и очень грустно, было бы намъ убдиться, что вторая цль перевода нашего не достигнута, что надъ нашими страницами не задумывались люди, жаждущіе шекспировой поэзіи, но не имющіе возможности угадать ее въ врномъ подстрочномъ перевод. Для такихъ людей мы трудились съ усердіемъ и горячностью. Передавая каждую сцену ‘Короля Лира’ русскимъ стихомъ, мы постоянно имли въ виду ту часть публики, для которой Горацій такъ любилъ трудиться, по своему собственному признанію. Мы трудились для юношей и для двушекъ, для того поколнія, которое теперь учится и размышляетъ, которое еще не вполн знакомо съ чудесами міровой поэзіи, которое знаетъ Шекспира лишь по наслышк, которое еще не живетъ и не дйствуетъ, а будетъ жить и дйствовать тогда, какъ мы состаремся и сойдемъ со сцены. Сверхъ того, мы имли въ виду людей простыхъ и малоразвитыхъ, читателей, озабоченныхъ практической дятельностью и рдко порывающихся въ міръ поэзіи. Если такая публика будетъ довольна нашимъ дломъ, мы сочтемъ себя вполн награжденными за годъ честнаго труда и за долгія минуты раздумья надъ страницами великаго произведенія. Если она прочитаетъ нашъ переводъ безъ напряженія и сердцемъ своимъ почтитъ дивное величіе поэта, предлагаемаго ей въ слабомъ снимк, трудъ нашъ не напрасенъ и цль нашего посредничества совершенно выполнена.

II.

Король Лиръ, главное и величественнйшее изъ лицъ всей драмы, есть истинный король древней Британіи, король-патріархъ, ‘король отъ головы до ногъ’, какъ онъ говоритъ самъ про себя слпому Глостеру. Лиръ прожилъ на свт боле восьмидесяти лтъ, но могучая, великанская природа стараго властителя не утратила съ годами ни силы, ни страстности, ни самовластія. Передъ кмъ изъ образованныхъ людей, благодаря Шекспиру, при имени короля Лира не рисуется эта почтенная, грозная фигура царственнаго старца, съ длинной сдой бородою, въ широкомъ королевскомъ облаченіи, съ печатью безпредльной власти во всякомъ движеніи, съ отраженіемъ маститой патріархальности во взгляд? Въ самыхъ недостаткахъ Лира все властно и царственно. Въ первыхъ сценахъ драмы, являясь разрушителемъ своего счастія, неразумнымъ гонителемъ лучшей своей дочери, несправедливымъ властелиномъ относительно преданнйшаго изъ слугъ своихъ, Лиръ все-таки исполненъ истиннаго величія. Онъ упоенъ своимъ могуществомъ, онъ испорченъ общимъ поклоненіемъ, онъ отвыкъ отъ правды и выраженій истинной преданности, но онъ все-таки остается первымъ между первыми, грозою своихъ недруговъ, патріархомъ своего королевства. Люди не въ силахъ бороться съ нимъ даже тогда, когда онъ самъ накликаетъ на себя бды, выставляетъ наружу вс свои слабости. Смирить его можетъ только перстъ Божій, неотразимая воля небесъ, имъ самимъ вызванная. Вс страданія Лира ничто иное, какъ одинъ великій урокъ, данный мудрымъ Промысломъ человку сильнйшему между всми смертными. Дивно прекрасенъ и божественно мудръ выходитъ этотъ урокъ, проявленіе высшаго правосудія, не только сокрушившаго всю человческую гордыню въ наказуемомъ, но, сверхъ того, поставившаго само наказуемое лицо посредствомъ великихъ страданій, на высшую ступень между гршниками, истинно просвтленными черезъ ихъ наказаніе.

По природ своей, король Лиръ полонъ любви, правосудія, мудрости, но качества эти, затемненныя его безграничной гордостью, забытыя вслдствіе постоянныхъ удачъ и общаго раболпства, могутъ только выказаться подъ тяжелымъ гнетомъ наказующаго Промысла, посреди бдствій нечеловческихъ. Бдствія обыкновенныя не могли бы надломить душу самовластнаго старца, пробудить все добро въ ней заключающее: для того-то жизнь его кончается посреди страданій, какъ бы размренныхъ по силамъ полубога, нравственнаго Алкида между смертными. Читатель Шекспира, проливая слезы надъ старымъ королемъ, проливаетъ ихъ не изъ одной жалости. Безъ ужасовъ, которымъ подвергся Лиръ отъ своей собственный семьи, Лиръ никогда не свершилъ бы всего своего назначенія, никогда не развился бы всми сторонами своего царственнаго духа, никогда не достигъ бы того торжественнаго просвтленія, о которомъ мы сейчасъ говорили. Въ ту минуту, когда старецъ король падаетъ безъ дыханія на трупъ обожаемой своей Корделіи, всякій человкъ, способный слушаться голоса поэтической мудрости, преисполняется возвышеннымъ пониманіемъ святости человческаго страданія, законности самыхъ тяжкихъ житейскихъ испытаній.

Прослдимъ же, придерживаясь этой послдней мысли, за главными дйствіями нашего короля патріарха. Въ первой сцен мы видимъ его во всемъ блеск величія и гордости. Нтъ предловъ сил и счастію Лира: — онъ почти богъ для своихъ подданныхъ, его домъ цвтетъ дочерьми-красавицами, дв дочери нашли уже себ мужей, благоговйно повинующихся старому королю, изъ-за третьей, лучшаго перла въ его внц, спорятъ двое могучихъ владыкъ, повелители Бургони и Франціи. Долгіе годы почета и спокойствія ожидаютъ старика впереди, ибо, не смотря на свои восемьдесятъ лтъ, Лиръ еще иметъ много жизни передъ собою. Короли, подобные Лиру, живутъ до ста лтъ, сохраняя свжесть всхъ своихъ способностей, можетъ быть длаясь съ годами жестче и властолюбиве, но никакъ не кротче душою.

И вотъ, посреди такихъ условій, старецъ король начинаетъ ощущать потребность полнаго спокойствія. Онъ утомленъ дятельностью правителя, утомленъ пирами и раболпствомъ, онъ ршается ‘дать мсто юношамъ’ и сложить съ себя заботы трудной власти королевской. Нтъ сомннія въ томъ, что желаніе спокойствія, въ Лир есть ничто иное, какъ капризъ, общій ему съ Карломъ V и Діоклетіаномъ, но капризъ такихъ полновластныхъ причудниковъ слишкомъ часто приводится въ исполненіе, на горе самимъ властителямъ.

Итакъ, при начал пьесы, открывающейся сообразно древнимъ величавымъ легендамъ, нашъ старецъ-король, при собраніи цлаго двора, объявляетъ о раздл царства на три части. Лучшая изъ частей должна поступить той дочери, которая его больше любить, каждая изъ дочерей должна высказать свои родственныя чувства при всемъ многочисленномъ собраніи чиновъ королевства. Эта странная прихоть, эта величавость и торжественность семейственнаго процесса, ясно указываетъ вамъ, что Лиръ, собираясь ‘безъ ноши на плечахъ плестись ко гробу’, не разстался ни съ одною изъ особенностей своего самовластія. На покой желаетъ онъ удалиться торжественно, сердечныя изліянія дочерей должны быть выражены пышной рчью. И когда, посл напыщенныхъ, льстивыхъ тирадъ Реганы и Гонерильи, стыдливая Корделія не находитъ въ себ силы на пышныя фразы, старый король, раздраженный ея прямотою, осыпаетъ укоризнами любимое свое дитя, лишаетъ наслдства ту дочь, которая столько лтъ была драгоцннйшей подпорою его старости.

Разъ показавъ въ себ, на зло своимъ тихимъ замысламъ, короля отъ головы до ногъ, Лиръ уже не останавливается въ своемъ гнвномъ неразуміи. Оскорбивъ лучшую изъ дочерей своихъ, онъ оскорбляетъ лучшаго изъ своихъ подданныхъ. Левъ, пожелавшій на минуту сдлаться ягненкомъ, пробудился и сталъ рыкать по львиному. Честный Кентъ изгнанъ, едва избгнувъ смерти за свою правдивость. Корделія опозорена, унижена передъ ея женихами, король Францускій, оставшійся врнымъ бдной принцесс, осыпанъ недружескими словами. Наслдство меньшой дочери раздлено между дочерьми старшими, корона отдана зятьямъ, король самъ производитъ себя въ нахлбники Реганы и Гонерильи, Корделія отпущена безъ благословенія, герцоги и вельможи, собранные въ тронной зал, по всей вроятности расходятся въ большомъ ужас.

Такъ кончаетъ Лиръ со своимъ золотымъ королевскимъ внцомъ, но праведная судьба готовитъ для сдой головы его другой великій внецъ — внецъ страданія, внецъ искупленія прежнихъ долгихъ заблужденій. Въ послдней сцен перваго дйствія горькій плодъ уже взросъ изъ горькихъ смянъ, только что посянныхъ старцемъ. Старшая дочь его, Гонерилья Альбанская, видимо тяготится своимъ родителемъ. Ея недавнія льстивыя рчи истекали изъ злаго сердца. Она ненавидитъ Лира, ненавидитъ его самовластныя привычки, ненавидитъ его свиту, конечно, не очень привлекательную по образу ея жизни. Большое благодяніе забыто,— мелкія непріятности стоятъ на первомъ план. Гонерилья самовольно распускаетъ половину Лировой свиты, и придравшись къ первому случаю, осмливается кинуть въ лицо своему отцу-благодтелю самые дерзкіе, самые язвительные упреки.

Нельзя не остановиться съ благоговніемъ надъ тмъ геніальномъ мастерствомъ, съ какимъ Шекспиръ развиваетъ дйствіе дтской неблагодарности на могучую душу короля Лира. Со старикомъ давно уже худо обходятся во дворц Гонергльи, но онъ еще не понимаетъ этого дурного обхожденія, неспособенъ даже подумать о небрежности со стороны дочери. Въ Лир много прямоты и честности, онъ способенъ понять открытую вражду, вспыльчивую ссору (подобную его ссор съ Корделіею), но преднамренной злобы онъ не въ силахъ распознать, пока она сама не выльется передъ нимъ, во всемъ своемъ адскомъ безобразіи. Оттого его поведеніе при дерзостяхъ, наконецъ сказанныхъ ему Гонерильею, не можетъ не потрясти души читателя. Истинный актеръ долженъ думать объ этой сцен съ особеннымъ вниманіемъ. Вся пылкость, вся необузданная ярость, на какую только способна повелительная, страстная природа, должны вполн высказаться съ той минуты, когда вс сомннія его разсялись. Въ первый разъ, втеченіе всей своей жизни, король-патріархъ встрчаетъ открытое оскорбленіе,— и отъ кого же? Гнвъ его долженъ доходить до крайнихъ предловъ гнва человческаго: отъ проклятій его сами боги должны содрогаться! Онъ еще новъ въ страданіи, онъ еще не присмотрлся къ дтской неблагодарности. Его воспоминаніе о Корделіи (я ее обидлъ!), его задумчивыя слова шуту, слдующія за жгучими воплями уязвленнаго отцовскаго сердца, должно понимать, какъ краткіе интервалы между пароксизмами, какъ вздохи организма, замученнаго порывами безпредльнаго гнва. — Лиръ разстается съ Гонерилью и детъ къ Реган.

Регана Корнвалльсная, какъ указано будетъ въ своемъ мст, еще зле и неблагодарне чмъ Гонерилья. Лиръ отчасти подготовленъ къ пріему, его ожидающему: онъ много думалъ дорогою, на двор замка онъ увидлъ своего гонца, преданнаго постыдному наказанію. Регана и мужъ ея медлятъ выйти къ своему гостю. Но, догадываясь и подозрвая, Лиръ, съ отчаяніемъ утопающаго, крпко держится за послднюю соломинку. Онъ не довряетъ своимъ подозрніямъ, сдерживаетъ въ себ порывъ гнва, силится объяснить вс дурные признаки въ хорошую сторону, онъ винитъ себя за свой крутой нравъ и подозрительность,— онъ, король отъ головы до ногъ, недавній повелитель Британіи! Оттого, при тяжкомъ своемъ объясненіи съ Реганой, старикъ такъ, долготерпливъ и даже почти угодливъ. Онъ разражается въ проклятіяхъ на одну Гонерилью, онъ не даетъ воли своему сердцу даже тогда, когда вторая дочь, змя, имъ вскормленная, открыто беретъ сторону старшей злодйки. Если сцена съ первой дочерью потрясаетъ зрителя, сцена съ Реганой вызываетъ на глаза его горячія слезы. Пріздъ Гонерильи, дерзость обихъ дочерей, длаютъ наконецъ всякую иллюзію невозможною. Лиръ одинъ въ цломъ мір, все для него погибло. У него нтъ ни дочерей, ни крова. Въ бурную ночь покидаетъ онъ замокъ Реганы, и ворота замка запираются за оскорбленнымъ родителемъ. Здсь, въ безотрадной степи {Неизвстно почему, во многихъ театрахъ знаменитыя сцены бури происходятъ въ лсу. Шекспиръ изображаетъ Лира подъ бурей въ степи, и едва ли степь не лучше лса въ этомъ случа.}, подъ проливнымъ дождемъ и змистыми молніями, выплакавъ вс свои слезы и высказавъ вс проклятія, въ его душ накопившіяся, Лиръ является несравненно боле великимъ, нежели былъ на своемъ прародительскомъ трон, посреди трепещущихъ подданныхъ, въ кругу покорнаго семейства. Періодъ просвтленія начинается, великая казнящая рука, тяготя надъ душой старца, извлекаетъ наружу вс доблести, въ ней заключенныя. Разсудокъ короля, до самаго дна взволнованный страданіемъ, выбрасываетъ наружу дивныя слова и дивныя мысли, подобно бурному морю, выкидывающему на берегъ изъ своей глубины, многоцнные перлы и кораллы. Поверхностные блюстители сценическихъ законовъ пытались утверждать, что въ положеніи несчастнаго старца, выгнаннаго подъ бурю своими дочерьми, некогда говорить высокими мыслями и поэтическимъ образомъ: такая рчь пуста, чтобъ не сказать боле. Въ простой мщанской драм оскорбленный отецъ находитъ великія слова въ своемъ несчастіи, въ драм Шекспира передъ нами не только отецъ, но престарлый король, патріархъ-Титанъ, пораженный огнемъ небеснымъ.

Оттого-то вс рчи Лира въ степи кажутся намъ не только высокими и поэтическими, но истинными и врными въ полномъ смысл этихъ словъ. Упорный металлъ расплавленъ страшнымъ огнемъ, упорная душа смягчена неслыханными ударами судьбы. Передъ нами уже не тотъ вспыльчивый старикъ, который, въ упоеніи самовластія, кидался съ мечемъ на врнйшихъ своихъ слугъ, не тотъ отецъ, который отказывалъ меньшой своей дочери въ прощальныхъ ласкахъ: въ страдальц-корол является намъ человкъ исполненный человческихъ стремленій. Невзирая на тоску, его гнетущую, онъ находитъ время пожалть о бдномъ шут, промоченномъ до костей, онъ вспоминаетъ о страждущихъ нагихъ несчастливцахъ, принужденныхъ перенести такую ночь,

Съ пустымъ желудкомъ, въ рубищ дырявомъ,

Безъ крова надъ бездомной головой.

Онъ говоритъ о нихъ:

Кто защититъ васъ, бдные? Какъ мало

Объ этомъ думалъ я!…

И вс послдующія слова Лира, въ промежуткахъ его стованія до поврежденія разсудка, и даже посл его поврежденія, согласуются съ сейчасъ нами приведенными. Онъ проситъ Кента войти въ шалашъ и успокоиться, онъ принимаетъ участіе въ бдномъ Том, и когда Глостеръ хочетъ нести несчастнаго короля изъ шалаша на ферму, Лиръ никакъ не желаетъ бросить юродиваго нищаго, уже кажущагося ему ‘ученымъ афиняниномъ’ и философомъ, исполненнымъ премудрости.

Около Довера, вблизи отъ Корделіи, поспшившей съ французскимъ войскомъ на помощь къ родителю, мы снова встрчаемъ короля Лира, одного, въ полномъ помшательств. Подобно тому, какъ человкъ подъ вліяніемъ вина разсказываетъ сокровенныя тайны души своей, несчастный старецъ высказываетъ намъ и въ помшательств, великія стороны своего царственнаго духа. Невзирая на бредъ, сплетающійся съ чистою правдою его рчей, на этомъ мст нельзя не повторить словъ самаго Лира: ‘король отъ головы до ногъ’. Мудрымъ, правосуднымъ, истиннымъ королемъ произноситъ Лиръ свои разбросанныя сужденія о правд, закон и добродтели. Люди, сами пораженные горемъ, внимаютъ ему благоговйно, потому что въ словахъ помшаннаго старика просвчивается душа, имъ хорошо знакомая. Призраки разстроеннаго воображенія родятъ въ Лир благой помыселъ за благимъ помысломъ, личность его, отршенная отъ гордыни и властныхъ увлеченій, свтлетъ съ каждымъ словомъ. Разв не говоритъ онъ, недавній властитель Британіи:

Сквозь рубище худое

Порокъ ничтожный ясно виденъ глазу.

Подъ шубой парчевою нтъ порока!

Однь злодя въ золото, стальное

Копье закона сломится безвредно,

Однь его въ лохмотья, и погибнетъ

Онъ отъ пустой соломинки Пигмея!

Нтъ съ мір виноатыхъ!

и заключаетъ такими словами: ‘Всхъ оправдаю я, я буду общимъ заступникомъ!’

Нужно ли говорить о томъ, что вс сцены, сейчасъ нами набросанныя, давно уже примирили читателя съ Лиромъ? Уже въ конц перваго дйствія, читатель, только что видвшій старца-короля достойнымъ божескаго наказанія, начинаетъ переходить на сторону гршника, всей душой своей стоять за родителя такъ жестоко караемаго за свои ошибки, такъ тяжко оскорбленнаго по всхъ своихъ привязанностяхъ. Полное примиреніе съ Лиромъ происходитъ во время сценъ въ степи и помшательства, но этимъ дло еще не кончается. И читатель и зритель должны жить жизнью Лира, плакать его слезами, восхищаться его радостями. Король приходитъ въ себя посл долгаго сна, въ палатк у Корделіи. Ясный солнечный лучъ на время разрзалъ черныя тучи, висвшія надъ страдальцемъ, и какъ радуемся мы этому лучу, какъ привтствуемъ мы его появленіе! Постель короля окружена лицами преданныхъ ему слугъ, всюду встрчаетъ онъ умиленно-благоговйные взгляды. Надъ его изголовьемъ рыдаетъ его меньшая дочь или небесный ангелъ, на нее похожій. Старикъ Лиръ приходитъ въ себя и тихо опускается на колни предъ существомъ, когда-то имъ непонятымъ. Хвалить мастерство, съ какимъ поэтъ выполнилъ всю эту нжную сцену, придалъ исцленію Лира колоритъ врный и трогательный, наконецъ, говорить о томъ искусств, съ какимъ окружилъ онъ небеснымъ свтомъ свое любимое созданіе, принцессу Корделію,— мы считаемъ не только лишнимъ, но смшнымъ даже. Пробужденіе Лира въ палатк есть картина, воспоминаніе о которой возноситъ человка, понимающаго поэзію, въ міръ неземной, въ область духовъ свта.

Если Корделія явилась достойною дочерью въ отношеніи къ бдному своему родителю, то какъ и платитъ ей король Лиръ за ея преданность, какъ заглаживаетъ онъ самый слдъ своей прежней ошибки? Натура старца, необузданная въ гнв, не знаетъ предловъ въ дл любви. Все ею выстраданное, ею перенесенное за послднее время, только могло увеличить эту способность къ отцовской привязанности, эту потребность любви, доходящую до изступленія. Никогда ни одинъ изъ отцовъ цлаго міра не любилъ своей дочери такъ, какъ Лиръ любитъ Корделію. Любовь Гамлета къ Офеліи — стоящая любви сорока тысячъ братьевъ,— меркнетъ передъ такой страстью. Отцовскіе восторги Лира доходятъ до ребячества, до высокаго сладострастія, до безпредльнаго старческаго эгоизма, невыразимаго словомъ. Когда войска Корделіи побиты Эдмундомъ, когда король Лиръ и дочь его попались въ руки злйшему своему гонителю, любящій отецъ, сопровождаемый стражами, лишенный свободы, не можетъ думать ни о свобод, ни о царств, ни о своемъ проигранномъ дл. Онъ забылъ даже о старшихъ дочеряхъ и о ихъ злоб, при напоминаніи о нихъ онъ только говоритъ съ отвращеніемъ, но безъ гнва:

Нтъ, нтъ, нтъ, нтъ! Скорй уйдемъ въ темницу,

Мы будемъ пть въ ней, будто птицы въ клтк!

Для него темница вдвоемъ съ Корделіей стоитъ рая. Въ своей трогательной слпот, онъ даже не горюетъ за Корделію. Быть возл нея, стоять передъ ней на колняхъ, благословлять ее, сказывать ей старыя сказки, смяться надъ всмъ свтомъ, лишеннымъ такого блаженства: — вотъ вс стремленія отца, живаго въ одной только своей отцовской любви. Онъ не можетъ наглядться на Корделію, не можетъ придумать для нея достаточно ласковыхъ названій, онъ даетъ волю своему страстному сердцу, потому онъ великъ и въ невол, и въ цпяхъ, и передъ лицомъ своего побдителя. Эдмундъ, желзный Эдмундъ, опьяненный славой и черными помыслами, не можетъ глядть хладнокровно на эти радостныя слезы, на эти поцлуи, на эти восторги, на эти высокія безумства родительской нжности. ‘Взятъ ихъ скорй!’ говоритъ онъ воинамъ. Что значатъ эти короткія слова: взять ихъ скорй? Шекспиръ скупъ на поясненія ролей. Намъ кажется, что самъ Эдмундъ, собираясь умертвить Лира и Корделію не можетъ видть ихъ ласкъ безъ какого-то непонятнаго ему чувства.

О послдней сцен драмы, въ которой Лиръ является, съ мертвой Корделіей въ своихъ объятіяхъ, мы многаго сказать не въ силахъ, передъ подобными моментами едва ли не безсильны вс восторги цнителей. Съ поразительной физіологической врностью идутъ одинъ за другимъ вс признаки окончанія Лировыхъ страданій. Зрніе великаго мученика померкаетъ, онъ не узнаетъ вида и голоса своихъ друзей, на трупы Реганы и Гонерильи смотритъ онъ беззаботными глазами. Связь его съ землей разорвана, одна мысль и одна любовь, какъ послднее звено, еще держатся въ его сердц. Онъ не отходитъ отъ трупа Корделіи и умираетъ глядя на останки всего, что было ему всего драгоцнне въ цломъ свт. Примирительная жертва совершилась. Воля небесъ исполнилась вполн, и на мсто прежняго несправедливаго короля Лира, міру остался идеалъ великаго страдальца, на вчныя времена просвтленнаго чрезъ свои страданія.

——

Отзывъ нашъ о личности принцессы Корделіи мы должны начать замткою мистриссъ Джемисонъ, лучшею замткою изъ всхъ, когда либо сказанныхъ этой даровитой писательницею. Разбирая характеры героинь Шекспира, она говоритъ слдующія слова по поводу Корделіи: ‘Между образомъ меньшой дочери короля Лира, какъ поэтическимъ созданіемъ и между лицами лучшихъ мадоннъ Рафаэля, какъ произведеніями величайшаго живописца, я вижу поразительное ‘сходство. Корделія, при первомъ чтеніи драмы Шекспира, поражаетъ читателя такъ же мало, какъ мало поражаютъ Рафаэлевскія мадонны зрителя, непривыкшаго къ пониманію высшихъ проявленій искусства. Мимо героинь Шекспира и мимо картины Рафаэля пройдетъ съ холодностью не одинъ поверхностный цнитель. И той и другой часто предпочитались созданія, замчательныя лишь по эффектности исполненія и по яркости красокъ. Но при внимательномъ взгляд и при добросовстномъ изученіи, дло принимаетъ оборотъ инаго рода. Строгая, небесная, идеальная прелесть Корделіи приковываетъ къ себ цнителя точно такъ же, какъ мадонна Сикстинская привлекаетъ къ себ всхъ художниковъ, посщающихъ Дрезденскую Галлерею. Передъ ей красотами меркнетъ красота героинь, созданныхъ великими поэтами и самимъ Шекспиромъ. Каждый взглядъ открываетъ въ ней новое совершенство, и посл нкотораго времени, посвященнаго изученію всего характера, принцесса Корделія длается истиннымъ идеаломъ женщины, великолпнйшимъ проявленіемъ того высшаго искусства, какое давалось только, можетъ быть двумъ художникамъ въ цлой вселенной, а именно — Рафаэлю и Шекспиру’.

Мы передали своими словами мысль госпожи Джемисонъ,— мысль, съ которой соглашаются едва ли не вс критики. Мы, съ своей стороны, не способны найти въ ней ни малйшаго преувеличенія. При каждой фраз, вложенной Шекспиромъ въ уста своей героини, мы вспоминаемъ о женщинахъ Рафаэля, при взгляд на каждую Корделію, изображенную великимъ итальянскимъ артистомъ, грезится намъ идеалъ женщины, созданной творцомъ ‘Короля Лира’. Меньшая дочь короля Лира, первая изъ Шекспировскихъ женщинъ, очерчена поэтомъ съ умренностью, повидимому доходящей до бдности. Только въ четырехъ сценахъ драмы Корделія является на сцену, и изъ числа этихъ сценъ въ двухъ она произноситъ по нскольку словъ. Второе, третье дйствіе происходитъ безъ Корделіи, въ пятомъ она является на одно мгновеніе, въ послдней сцен пятаго дйствія передъ нами одинъ трупъ Корделіи. А, между тмъ, безъ нея не было бы ни драмы, ни даже всхъ почти эпизодовъ драмы. Подобно тихому дневному свту, спокойно заполняющему собою все, что мы различаемъ вокругъ себя, Корделія живетъ и свтитъ небеснымъ сіяніемъ во всей исторіи короля Лира, страшной и поучительной исторіи. Корделія — свтлый ангелъ, кроткое божество дивной драматической поэмы. Все, что только есть чистаго и прекраснаго въ созданіи Шекспира, или соединено съ Корделіей, или сгруппировано около Корделіи, или говоритъ про Корделію, или тоскуетъ о Корделіи. Встники отзываются о ней, какъ объ ангел, Кентъ ставитъ одно ея ласковое слово выше всхъ наградъ, Лиръ умираетъ, лишившись ея, возмутительныя сцены злодйства изглаживаются изъ памяти читателя при первомъ слов, сказанномъ Корделіею. По объему своему, роль Корделіи меньше, чмъ роль второстепенной любовницы въ небольшой Скрибовской комедіи, а между тмъ, до сознанію знатоковъ дла, ни одинъ театръ въ мір не имлъ въ лучшей своей актрис настоящей Корделіи. Лучшія героини Шекопира вообще говорятъ немного, но изъ нихъ Корделія — самая молчаливая, стыдливая, самая скупая на рчи. По какому же волшебству творчества эта самая Корделія, въ строгомъ смысл слова являющаяся лишь въ двухъ сценахъ ‘Короля Лира’, близка и знакома всмъ намъ, какъ только можетъ быть намъ близка самая несравненная, самая восхитительная женщина, обожаемая первымъ обожаніемъ молодости?

Если Корделія говоритъ мало, дйствующія лица ‘Короля Лира’ своими рчами помогаютъ намъ составить портретъ Корделіи въ физическомъ отношеніи. Она красавица: у ней лазурные голубые глаза, не смотря на тихую стыдливость характера, ея лицо даже при слезахъ хранитъ ясную улыбку, у ней тихій, милый, нжный голосъ, ‘большая прелесть въ женщин’, сказываетъ намъ Шекспиръ, величайшій знатокъ женскихъ прелестей. Боле намъ ничего не надобно: вся Корделія передъ нами. Еслибъ мы имли страсть къ тонкостямъ, вводившимъ въ такія смшныя крайности многихъ нмецкихъ поклонниковъ Шекспира, мы прибавили бы, что Корделія высока ростомъ и иметъ блокурые волосы. Мадонны Рафаэля вс со свтлыми волосами. Рафаэль не писалъ мадоннъ миніатюрнаго стана. Маленькія женщины всегда бываютъ слишкомъ живы и подвижны. Сверхъ того, у короля Лира едва ли могла родиться дочь малаго роста.

Если когда либо читатель, увлекаясь нравственными красотами героини драматическаго произведенія, забывалъ о ея красотахъ физическихъ, то это, вроятно, происходило съ нимъ при изученіи Шекспировой Корделіи. Изображать нравственное совершенство, боле чмъ трудно, можетъ быть, эта задача по силамъ одному Шекспиру. Нравственная прелесть Корделіи далеко оставляетъ за, собою вс примры въ подобномъ род. Главное, основное достоинство молодой принцессы,— постоянство слитое со всею ея жизнью, со всми ея словами и помыслами, есть безпредльная честность сердца. Прямота всхъ поступковъ, истекающая изъ этой честности, совокупившаяся со всею поэзіею юности, красоты, преданности, добра, безкорыстія, какъ будто разливаетъ небесное сіяніе вокругъ всей фигуры Корделіи. Только въ обществ, гд, не смотря на его темныя стороны, мужчина могъ быть рыцаремъ безъ страха и упрека, имли право существовать двушки, подобныя меньшой дочери Лира. Въ поэтическихъ средневковыхъ легендахъ изрдка мелькаютъ красавицы, какъ будто сходныя съ Корделіей. Для добыванія ихъ, паладины убиваютъ чудовищъ, сражаются съ богатырями и цлые годы воюютъ въ Святой Земл, нося у сердца ленту или перчатку даны, достойной ихъ привязанности.

Посмотримъ теперь на другія достоинства и, можетъ быть, недостатки Шекспировой Корделіи,— недостатки и достоинства, обусловленныя той сферой, гд ей приходится дйствовать. Съ перваго взгляда моженъ мы распознать, что семейство и дворъ короля Лира не подходятъ къ нравственнымъ сторонамъ Корделіи. Въ этомъ семейств Регана и Гонерилья считаются добрыми дочерьми, при этомъ двор честнымъ сердцамъ мало почета. Самовластіе, гордость, ложь, пышныя рчи, раболпство — вотъ основные элементы, жизни, посреди который выросла молодая принцесса. Прекрасная натура Корделіи не можетъ поддаться нравственной порч, но все зло, окружающее двушку, не проходитъ безъ сильнаго вліянія на ея характеръ. Стыдливость и застнчивость составляющія основу ея нрава, принимаютъ характеръ той сосредоточенной сдержанности, которая всегда неразлучна съ упорствомъ. По натур своей, Корделія богата нжной гибкостью и терпимостью ума, составляющими высшую силу женщины: иначе, она не могла бы до несчастнаго раздла областей быть обожаемымъ сокровищемъ своего гордаго родителя. Но женственно кроткая вообще, она, по временамъ, бываетъ склонна къ тихому, несокрушимому упрямству натуръ честныхъ. Она не уметъ приласкаться гд надобно обезоружить ласковой рчью, угловатость отцовскаго характера, польстить капризу старика, избалованнаго общей угодливостью. Въ ея душ — океанъ дтской любви, но, когда у ней требуютъ торжественныхъ проявленій этой любви, Корделія вся сосредоточивается въ своей стыдливости. Слова не слушаются ея сердца и ея сердце возмущается невинной фразой, будто преступленіемъ.

Одною застнчивою кротостью мы еще не можемъ объяснить себ поведенія Корделіи въ первой сцены драм. Посл гордаго приказанія выказать свои чувства къ отцу передъ сотнею постороннихъ людей, посл общанія нарады за свою преданность, посл высокопарно-льстивыхъ рапсодій Гонерильи и Реганы, молодая принцесса ощущаетъ въ себ не одну стыдливость, но но прямодушное негодованіе. Страстно любя отца, она, по причин этой самой любви, глубоко чувствуетъ его безуміе, сознавая въ себ сокровища дтской преданности, она истинно возмущена рчами сестеръ, смющихъ надвать на себя маску любви къ родителю. Пусть всякій прямодушный человкъ припомнитъ чувство, съ которымъ когда нибудь ему приходилось слушать выраженія глубокой лусти, относящейся къ лицу очень сильному, и тогда ему будетъ понятенъ молчаливый протестъ Корделіи. При всей своей стыдливости, меньшая дочь Лира съумла бы или сказать отцу на его вызовъ нжное слово, или, просто, броситься къ его ногамъ, но Корделія не желаетъ сказать или сдлать что нибудь подобное. Наедин съ отцомъ, въ часъ испытанія или простой откровенности, она отдастъ ему свою душу, но при этомъ блеск, при этой толп народа, при этой горделивой кичливости, при этихъ возгласахъ, исполненныхъ лжи, Корделія не скажетъ своего слова. Оттого и Лиръ разгнвался на нее не изъ одного мимолетнаго каприза. Старикъ понялъ протестъ и отвтилъ на него ‘безобразной злобой’, по выраженію Кента.

Вся первая сцена перваго дйствія исполнена прелестью Корделіи. Молча и безропотно сноситъ она незаслуженное наказаніе, молча и безропотно выноситъ она низость одного изъ своихъ поклонниковъ, жаднаго герцога Бургундскаго. Но принцесс предстоитъ еще одно, самое тяжкое испытаніе. Нтъ сомннія въ томъ, что стыдливая двушка уже давно сдлала выборъ между обожателями. Ея сердце лежитъ къ пылкому, юному и задорному королю Франціи. Что можетъ сказать король, когда ему объявляютъ о томъ, что дама его сердца — отверженная дочь, лишенная приданаго? Но это еще не все: честь Корделіи страдаетъ, двушку стыдятъ передъ молодымъ властителемъ, ее называютъ позоромъ природы, ее провозглашаютъ чудовищемъ достойнымъ презрнія. Корделія вынесла все, но униженія передъ любимымъ юношей вынести она не въ силахъ. Непорочная голубка должна защищаться. О любви своей она говорить не сметъ, но никто не можетъ помшать ей заступиться за свое доброе имя. Корделія превозмогла свою застнчивость и обратилась къ отцу съ той простою рчью, которая для всхъ людей понимающихъ поэзію, есть высокое совершенство:

Государь!

Хоть нтъ во мн умнья говорить… и проч.

Она проситъ только объявить о томъ, что не изъ-за какого нибудь преступленія или порока, недостойнаго двицы, Корделія лишена отцовской милости. Успхъ ея краткихъ словъ огроменъ. французскій король влюбляется въ Корделію боле прежняго. Радостно называетъ онъ бдное изгнанное дитя королевой Франціи. Сцена кончается прощаніемъ между сестрами. Корделія, предугадывая участь отца, поручаетъ его старшимъ дочерямъ. Съ мыслію объ оскорбившемъ ее отц уходитъ она за своимъ счастливымъ любовникомъ.

Во второй половин перваго дйствія и въ двухъ дйствіяхъ еще, какъ мы уже сказали, читатель не видитъ Корделіи. Но Шекспирь знаетъ это дло: его героини никто не забудетъ и посл одной сцены, ею украшенной. Сверхъ того, какъ мы тоже сказали, во все время дйствія драмы, почти каждое изъ дйствующихъ лицъ тянется къ Корделіи ‘Я оскорбилъ ее!’ задумчиво говоритъ Лиръ посл разрыва со старшей дочерью: не трудно понять, кого разуметъ здсь несчастный старецъ. Кентъ въ злую минуту получивъ тайное посланіе, знаетъ, что оно отъ Корделіи, чувствуетъ, что въ немъ есть слово надежды и утшенія. Французы высадились въ Довер, мы знаемъ: кто съ французскимъ войскомъ, чьи горючія слезы побудили молодаго короля поднять свои знамена въ защиту короля Лира. Самый шутъ печалится о Корделіи и похудлъ посл ея отъзда! Всюду, какъ свтлое видніе первой любви, какъ мелодическій основный мотивъ грандіозной ораторіи, проходитъ нжный образъ королевы французской. Она не измнилась ни въ чемъ, эта кроткая, преданная, стыдливая двушка! При первой всти о несчастіяхъ родителя, она летитъ къ нему на помощь. При первомъ посланіи по поводу ужаснаго поступка своихъ сестеръ, она заливается горькими слезами. Она не можетъ прощать отца, мириться съ отцомъ, потому что даже отъ его несправедливости, не могла питать никакого враждебнаго чувства въ своемъ сердц. Встникъ, относившій къ ней письмо Кента, говоритъ о ней, какъ Гомеръ говоритъ объ Андромах троянской, и въ его разсказ опять видна вся Корделія, вся ея женская прелесть, вся ея несокрушимая преданность. Какъ борется она со своей тоскою, какъ возмущается она противъ зла, какъ быстро убгаетъ она къ себ, чуть замтивъ, что на ея плачущіе голубые глаза устремлены взоры посторонняго зрителя:

Разъ иль два

Прерывисто и шопотомъ сказала

Она: отецъ, какъ будто это слово

Давило сердце ей. Потомъ вскричала:

— Ахъ, сестры, сестры! женщины! стыдитесь!

Отецъ мой!.. Сестры!.. Кентъ!.. Какъ? въ бурю? ночью?!.

Гд жъ въ мір жалость?’ Тутъ изъ глазъ лазурныхъ

Святая влага хлынула ркой,

И съ плачемъ кинулась она отъ насъ, чтобъ съ горемъ

Наедин остаться…

Найдемъ ли мы хотя въ одномъ изъ величайшихъ поэтовъ міра что нибудь выше этого описанія?

Цль нашего этюда состоитъ, между прочимъ, въ томъ, чтобы артисты, которые когда нибудь будутъ участвовать въ исполненіи ‘Короля Лира’, съ большей легкостью могли изучать свои роли. Поэтому мы считаемъ нужнымъ сказать одно замчаніе: — Сцена четвертаго дйствія, когда король Лиръ просыпается въ палатк меньшой своей дочери, приходитъ въ себя отъ помшательства и проситъ прощенія у Корделіи, требуетъ почти невозможнаго искусства отъ актрисы, играющей роль принцессы. Король спасенъ отъ убійцъ, онъ спитъ посреди своихъ друзей, сильная рать идетъ защищать его права, но вмст съ тмъ, онъ лишился разума. Его усыпили, ему дали врачебное пособіе, — минута его пробужденія должна показать: вернется ли къ старику-страдальцу его сознаніе. Вся участь Корделіи зависитъ отъ сказанной минуты. Приготовляясь къ ршительному испытанію, принцесса снова является во всемъ блеск своей сдержанно-страстной натуры. Она робко говоритъ съ Кентомъ, робко совтуется съ врачемъ, боязливо проситъ его, чтобы онъ первый заговорилъ съ больнымъ, боязливо подходить къ изголовью страдальца. Но тутъ видъ любимаго старца, видъ этой почтенной сдой головы, извдавшей такія бдствія, неотразимо дйствуетъ на Корделію. Она преображается въ небеснаго ангела, и за тмъ уже должна оставаться божественнымъ существомъ до конца сцены. За тонкими и нжными чертами характера должно слдовать сіяніе, почти невыносимое для взгляда смертнаго. Плачъ Корделіи надъ спящимъ отцомъ, поцлуй, съ которымъ она хочетъ послать ему исцленіе, ея рчь о ‘собак моего врага’, ея тревога при пробужденіи Лира, ея первое привтствіе, исполненное безпредльнаго обожанія…

Здоровъ ли мой великій повелитель,

Какъ чувствуетъ себя король?

все это трудности изумительныя для артистки, но, вмст съ тмъ,— перлы возвышеннйшей поэзіи. Когда Лиръ говоритъ: ‘неужели эта лэди — дитя мое, Корделія?’ въ отвт Корделіи: ‘я! я!’ должна звучать струна поразительнаго восторга. Съ такою же и, можетъ быть, большею страстностью долженъ слдовать отвтъ ея на слова короля:

Сестрами твоими безъ причины

Я оскорбленъ былъ. Нтъ у нихъ причины,

Но у тебя, я знаю, есть!

Нжный, восторженный, радостный отвтъ Корделіи: ‘нтъ, нтъ причины!’ долженъ быть началомъ одной изъ разительнйшихъ нмыхъ сценъ въ драм. Сказавъ: ‘нтъ, нтъ причины!’ артистка, играющая Корделію, должна кинуться къ Лиру, покрывать поцлуями его руки, не отрывать, своей головы отъ груди старика и судорожно рыдать до тхъ поръ, пока врачъ не скажетъ: ‘успокойтесь, кроткая государыня!’ Эти короткія минуты должны потрясти весь театръ. Неземная сторона Шекспировой героини должна сіять до послднихъ словъ сцены, — театръ какъ будто померкаетъ въ ту минуту, когда страдалецъ-Лиръ тихо уходитъ изъ палатки, держась за руку своей преданной дочери.

Въ пятомъ акт Корделія говоритъ лишь нсколько словъ, сообразныхъ съ своимъ положеніемъ. Дло стараго короля погибло, французскія войска разбиты, злодйство восторжествовало. Она тоскуетъ о бдномъ родител, — для нея же самой нетрудно встрчать бду съ холодностью. О томъ, какое впечатлніе производитъ на зрителя смерть Корделіи, многаго говорить мы не будемъ. Англійская публика первой половины прошлаго столтія не могла мириться съ участью Шекспировой мадонны. При всякомъ представленіи ‘Лира’, когда старецъ-король выноситъ трупъ Корделіи на авансцену, театръ дрожалъ отъ рыданій, отчаянныхъ криковъ и воплей негодованія. Драматическій писатель Тетъ, человкъ не бездарный, по приглашенію директоровъ театра, попробовалъ дать ‘Королю Лиру’ другое окончаніе, боле счастливое: Корделія, идолъ публики, оставалась жива и спасала своего родителя. ‘Но передлка не имла никакого успха — говоритъ намъ Джонсонъ: — публика поняла, что съ лучшей изъ женщинъ Шекспира нельзя было обращаться какъ съ героиней какой-нибудь трогательной мщанской драмы’.

——

Шутъ, или дуракъ (fool) короля Лира, лицо весьма эффектное и въ особенности любимое зрителями, но взятый, какъ отдльное лицо въ драм, по нашему мннію, не вполн заслуживаетъ своей популярности. Для хода пьесы онъ необходимъ: онъ оттняетъ главное лицо короля-страдальца, онъ наводитъ насъ на возвышеннйшія мысли о нищет всего земнаго величіи,— это совершенная правда. Но по значенію своему,— значенію отдльной и живой поэтической личности,— знаменитый шутъ короля Лира не есть цлое поэтическое созданіе. Рчи его однообразны и часто натянуты, его остроты унылы и грубы, псни его иногда непонятны, иногда неблагопристойны безъ всякой надобности. Въ немъ нтъ рзвости и веселости, какая, какъ кажется, должна быть во всякомъ шут старыхъ временъ: это самый непривлекательный и печальный изо всхъ шутовъ. Король Людовикъ XIII, имвшій при своемъ двор шута, безпрерывно толкующаго о смерти, гроб и ничтожеств земнаго бытія, одинъ могъ бы найти увеселеніе въ выходкахъ мрачнаго шута, Лирова любимца. Его грубость къ несчастному королю, его постоянные намеки объ одномъ и томъ же предмет, его безжалостныя насмшки надъ старцемъ, слишкомъ дорого поплатившимся за свое заблужденіе, намъ почти непонятны, не говоря уже о томъ, что они часто насъ возмущаютъ. Тонкіе комментаторы могутъ говорить намъ, что въ ядовитость шута проявляется понятное чувство торжества, которое онъ, униженное и жалкое созданіе, чувствуетъ при вид бдствій высочайшаго изъ смертныхъ. Мысль хороша, но мы видимъ того же ядовитаго шута преданнымъ слугой Лира, спутникомъ его въ самыя тяжкія минуты. Другіе истолкователи говорятъ намъ, что роль шута есть роль хора въ древней трагедіи, что въ ней сосредоточивается resume воззрнія зрителей на положеніе короля Лира. Едва ли оно такъ можетъ быть, потому что ясный ходъ драмы не нуждается ни въ хорахъ, ни въ объясненіи. Антикваріи, основываясь на привычкахъ старыхъ драматурговъ, объясняютъ созданіе шута потребностью въ клоун. Отчего же клоуна нтъ въ ‘Макбет’ и ‘Отелло’? Намъ кажется, что ничего подобнаго не имлъ въ виду великій поэтъ, написавшій ‘Лира’. Шутъ ему прежде всего былъ надобенъ для сценическихъ распоряженій, потому что мы должны помнить о томъ, что великій Шекспиръ былъ не только поэтомъ, но актеромъ и режиссеромъ своего собственнаго театра.

Въ самомъ дл, взглянемъ на драму ‘Король Лиръ’ съ точки зрнія чисто театральной. Актеръ, играющій Лира, почти безпрерывно на сцен. Не считая первой половины перваго акта, гд онъ все-таки долженъ играть съ большимъ напряженіемъ, весь конецъ перваго дйствія, вся вторая половина втораго и все третье дйствіе (въ степи) исполнены сценъ потрясающихъ, трудныхъ, требующихъ отъ артиста усилій почти нечеловческихъ. Весь третій актъ въ особенности вертится на проклятіяхъ, отчаянныхъ вопляхъ, страданіи, безуміи короля Лира. Этотъ третій актъ въ особенности важенъ для драматурга съ точки зрнія театральной. Въ первыхъ двухъ актахъ Лиръ былъ не одинъ: реплики многихъ лицъ давали отдыхъ артисту, нсколько развлекали вниманіе публики, иногда позволяли переводить духъ, взволнованный ужасными перипетіями творенія. Въ третьемъ акт нтъ ничего подобнаго. Лиръ долженъ быть одинъ, а, между тмъ, потрясающая сторона его роли разрослась до того, что можетъ сокрушить собой и силу актера и сердце зрителей. Говоря словами драмы, ‘нтъ силы человку снесть всего этого’. Кого могъ бы поэтъ въ такія минуты поставить на сцену съ Лиромъ, для облегченія роли артиста, его играющаго, для избжанія однообразія въ положеніи, до оттнки главнаго дйствія и для доставленія отдыха зрителю? Врнаго Кента? но Кентъ съ своей трогательной преданностью только будетъ еще боле волновать зрителя. Глостера? но уже самъ Глостеръ есть предметъ для состраданія. Одного изъ ничтожныхъ рыцарей Лировой свиты? но тутъ надо безъ нужды создавать новое лицо,— Шекспиръ не уметъ возиться съ личностями безцвтными. Шутъ, уже нсколько разъ оттнявшій особу Лира,— и тутъ подходитъ какъ нельзя лучше. Его рчи составляютъ поэтическій контрастъ съ рчами короля-страдальца, его видъ пріятенъ зрителю, самая его наружность идетъ къ длу лучше всякой другой наружности.

Остановясь на разсчет, сейчасъ нами переданномъ, Шекспиръ (такова сила его великаго генія) немедленно создалъ изъ простой необходимости рядъ сценъ, истинно необыкновенныхъ по своему значенію. Даже не обработавъ своего шута, какъ все цлое лицо, онъ извлекъ изъ него то, чего не могъ бы извлечь другой драматургъ, положивъ вс свои силы на отдлку шутовой личности. Данъ шутъ — какой бы ни было шутъ, — Шекспиру довольно этого. И шутъ длается великою частностью величайшихъ сценъ, когда либо написанныхъ рукой человка, когда либо созданныхъ творчествомъ человка. Великій король и ничтожнйшій изъ смертныхъ, шутъ, созданный для посмянія,— одни въ дикой степи, подъ громомъ небеснымъ, одни въ своей общей, человческой слабости. Оба одинаково безпомощны,— оба равны передъ Богомъ и природой. Король и шутъ,— король, шутъ и сумасшедшій нищій,— король, шутъ, нищій и преданный рабъ (ибо Кентъ укрывается подъ одеждой раба),— что за мудрость, что за уроки нашей гордости, переданные языкомъ непреодолимой поэзіи! Вотъ гд значеніе шута, какъ одного изъ участниковъ этого страннаго собранія, въ глухую ночь, подъ бурей, подъ грозной десницей сокрушающаго Промысла.

Больше отъ шута намъ нечего требовать, но все-таки не мшаетъ намъ, хоть бы для личной своей прихоти, поглубже всмотрться въ личность этого страннаго персонажа, очертанную небрежнымъ взмахомъ великой кисти. Что такое шутъ короля Лира, или, врне: къ какого разряда людямъ должны мы отвести этого шута? Ядовитъ ли онъ, или просто глупъ, преданъ онъ своему господину или слдитъ за нимъ только для того, чтобъ огорчать его еще боле? Смотритъ ли на него поэтъ какъ на лицо живое, или какъ на простую подставку, неважную, хотя и нужную подробность въ общемъ созданіи? Какъ согласить намъ противорчія въ рчахъ и поступкахъ шута — его язвительную рчь съ врностью королю, его болтовню съ молчаніемъ въ послднихъ сценахъ, его насмшки надъ Кентомъ съ тмъ повиновеніемъ, которое онъ выказываетъ, когда Кентъ вышелъ ему помогать при переноск соннаго Лира? Сознаемся откровенно, мы не разъ задумывались надъ этимъ. Противорчащіе отзывы комментаторовъ, съ одной стороны, и артистовъ, игравшихъ шута, съ другой, не во многомъ уяснили намъ предметъ догадокъ нашихъ. Лучшее объясненіе Лирова шута нашли мы въ твореніяхъ человка, воспользовавшагося этой личностью для созданія художественнаго пастиччіо, имющаго заслуженную славу. Вамба Вальтеръ-Скотта въ роман ‘Айвенго’ навелъ насъ на нсколько мыслей, которыя мы сейчасъ сообщимъ читателю. Скоттъ, такъ много бравшій у старыхъ поэтовъ, особенно у Шекспира и Чаусери, состроилъ своего безсмертнаго шута, думая о шут короля Лира: Вамба, во всей его мастерской оконченности — прямой потомокъ этого недодланнаго, небрежно набросаннаго джестера (jester). Онъ такъ же не дуракъ, какъ и дуракъ Лира, онъ юмористъ и сатирикъ по натур, онъ преданъ своему господину и часто обижаетъ своего господина, онъ способенъ на большіе подвиги и на дла полнаго неразумія, и, наконецъ, въ немъ ярко обозначена та сторона характера, которая сдлала его шутомъ и поставила его въ невозможность быть ничмъ инымъ, кром шута. Вамба есть человкъ, ‘не имющій царя въ голов’, не пустоголовый, но взбалмошно-головый болтунъ, у котораго языкъ не способенъ быть на привязи, потому что голова его не способна твердо остановиться на одномъ какомъ нибудь предмет.

Именно къ такому разряду людей, не глупыхъ, но безнадежно взбалмошныхъ, принадлежитъ шутъ короля Лира. Его мозгъ вовсе не мозгъ тупоумнаго смертнаго, но въ этомъ мозгу вчно гуляетъ втеръ. Отъ крайней подвижности, воспріимчивости, сопряженныхъ съ такимъ состояніемъ разсудка, нашъ шутъ постоянно находится въ безпокойномъ и напряженномъ состояніи. Онъ не уметъ молчать и держать своего языка на привязи, всякое событіе, печальное и радостное, дйствуетъ на него гораздо сильнй, чмъ на всякаго другаго человка. Когда съ нимъ ничего не случается, онъ поетъ и болтаетъ, находя въ своихъ мимолетныхъ впечатлніяхъ и наблюденіяхъ надъ людьми пищу своей болтливости. Онъ очень похудлъ отъ печали, когда Корделія ухала во Францію, но случись той же Корделіи невзначай огорчить его, тотъ же шутъ выбранилъ бы свою любимицу и не пересталъ бы ей надодать до тхъ поръ, пока впечатлніе досады не замнилось бы новымъ впечатлніемъ. Онъ говоритъ дерзости Гонериль не изъ-за одного того, что та не права въ своихъ отношеніяхъ къ родителю, даже не изъ-за того, что онъ возмущенъ ея неправотою, но просто изъ-за того, что его поразилъ необыкновенный ея переходъ отъ льстивой и преданной дочери къ грубой и жестокой повелительниц.

Представьте же себ теперь, какое впечатлніе должна была произвести на эту взбалмошную и воспріимчивую натуру великая перемна въ положеніи его господина и повелителя, на котораго онъ втеченіе столькихъ лтъ глядлъ, какъ на полубога. Лиръ разсорился съ лучшей своей дочерью, изъ короля сдлался обременительнымъ приживальщикомъ, лишился власти и почета, самъ сошелъ съ высоты величія на путь нужды и горя. Весь мозгъ шута перевернулся отъ такого зрлища. Во все продолженіе первыхъ двухъ актовъ мы видимъ шута подъ неотступнымъ вліяніемъ одной и той же мысли, которой онъ скрыть не можетъ и не уметъ. Вс его шутки направлены въ одну сторону, вс его мысли стремятся по одному теченію. Король уже не король: — на Лира никто не смотритъ какъ на прежняго грознаго Лира, вотъ волшебный кругъ, изъ котораго шутъ выйти не можетъ. Тутъ, разгадка всхъ псенъ, всхъ его колкостей, всхъ его намековъ, странныхъ какъ по своему однообразію, такъ и по безжалостности, недостойной преданнаго слуги. Шутъ пораженъ тмъ же, чмъ поражены и вс дйствующія лица, но воспріимчивая натура его поражена ими гораздо больне. Онъ не можетъ не говорить о томъ, о чемъ другіе молчатъ или изъ страха, или изъ осторожности, или изъ любви къ государю. Для шута нтъ ни страха, ни осторожности,— онъ любитъ Лира, но терзаетъ его, не умя думать о положеніи другаго человка, не имя возможности молчать о томъ, что наполняетъ всю его втренную голову.

Если бы посл ссоры Лира со старшей дочерью до окончательной катастрофы, въ какой проявилась неблагодарность его дтей, прошло побольше времени, шутъ нашъ, высказавъ все, что взволновало его подвижную натуру, могъ-бы успокоиться, позабыть о предмет, такъ его занимавшемъ, и приняться за свои обычныя шутовства. Но ходъ пьесы не даетъ ему отдыха, событія, быстро слдующія одно за другимъ, непреодолимо дйствуютъ на него въ одномъ и томъ же дух, съ силой, постоянно возрастающею. За Гонерильей идетъ Регана, за первымъ оскорбленіемъ короля слдуетъ рядъ длъ еще ужаснйшихъ. Лиръ, великій Лиръ, наконецъ является предъ шутомъ во всей безпомощности, во всемъ потрясающемъ свт своего родительскаго отчаянія. Повелитель, котораго взглядъ кидалъ въ дрожь каждаго британца, выгнанъ въ бурю, изъ дома своей дочери, подобно послднему нищему. Съ нимъ нтъ никого, кром шута, ошеломленнаго тмъ, что онъ видлъ и что предъ нимъ длается. Намъ немудрено теперь сообразить, отчего однобразное настроеніе духа въ шут поддерживается такъ постоянно. Онъ не въ силахъ развлекать короля и отшучиватъ тоску его, еслибъ даже Лиръ могъ его слушаться. Кром того, что шутъ весь занятъ одной мыслью, самое его положеніе къ тому влечетъ бднаго дурака. Ему холодно, ему жутко посреди лса, наконецъ, ему страшно въ темнот, ибо шутъ, какъ вс натуры ему подобныя, есть трусишка, полный ребяческой воспріимчивости на ужасныя ощущенія и ребяческой способности пугаться. Вспомните, съ какимъ страхомъ выскочилъ отъ изъ шалаша, увидавъ тамъ сумасшедшаго нищаго. Эта черта драгоцнна: она объясняетъ намъ шута лучше всхъ диссертацій.

Волненіе дурака, не утихающее ни на минуту во все время третьяго дйствія, наконецъ достигаетъ высшаго пункта тогда, какъ Лиръ начинаетъ мшаться въ разсудк. Во время воображаемаго суда надъ Реганой и Гонерильей шутъ еще смялся, потому что его фантазія развлекалась мыслью о скамь, принятой за женщину, и другими такими же несообразностями, но этотъ отводъ дйствовалъ лишь на минуту. Когда сумасшествіе Лира начало принимать бшенный характеръ, когда Глостеръ принесъ извстіе, что государя хотятъ убить, съ шутомъ происходитъ то, чего ожидать надлежало. Событія, предъ нимъ происходящія, сокрушаютъ его окончательно. Онъ прикусилъ языкъ, которымъ все время распоряжался такъ усердно. На него находитъ столбнякъ, молчаливое недоумніе, изъ котораго онъ уже и не выбивается. Молча слушаетъ онъ слова Глостера. Когда Кентъ велитъ ему взять своего господина съ постели, шутъ повинуется молча. Поэтому намъ кажется, что актеръ, играющій шута, не долженъ вы засыпать, ни вертться на сцен во все довольно значительное пространство времени, которое ему около конца третьяго дйствія, приходится стоять предъ зрителемъ безъ всякихъ рчей.

Ему надо въ это время думать о выраженіи своего лица и о своихъ тлодвиженіяхь. Онъ долженъ присмирть, умалиться и представлять изъ себя нчто въ род шумливаго ребенка, вдругъ пораженнаго ужаснымъ зрлищемъ, смыслъ котораго только въ настоящую минуту имъ окончательно понятъ.

——

Кентъ, играющій во всей драм роль далеко не первостепенную, принадлежитъ, однако же, къ числу безсмертнйшихъ созданій Шекспира. Охарактеризовать Кента можно немногими словами: это типъ преданнаго слуги, идеалъ истиннаго врноподаннаго. Онъ стоитъ живой передъ читателемъ. Для актера съ высочайшимъ дарованіемъ небольшая роль Кента можетъ быть торжествомъ самымъ полнымъ. Впродолженіе всей драмы онъ не измняетъ себ ни однимъ словомъ, не говоритъ ни одной фразы, не совмстной со своимъ значеніемъ. Можно сказать утвердительно, что надъ лицомъ Кента Шекспиръ мало трудился, хотя и любилъ, его той любовью, которой Кентъ не можетъ не возбуждать во всякомъ, кто его знаетъ. Все созданіе цло, стройно и просто, выражая собой высочайшую степень творчества — творчества легкаго, почти безсознательнаго и почти беззаботнаго.

Кенту сорокъ-восемь лтъ, по всей вроятности, онъ человкъ военный и непривычный къ придворнымъ тонкостямъ, у него золотое сердце, нравъ крутой и честный, умомъ большимъ онъ не отличается, но безцнная душа Кента дальновидне головы, по прекрасному выраженію Карлейля. Онъ непремнно человкъ одинокій, у него нтъ семьи и привязанности: его привязанность — ‘великій Лиръ, котораго имя поминаетъ онъ въ своихъ молитвахъ’, его семья — семья его государя, въ которой, конечно, всхъ миле для Кента кроткая Корделія. Кентъ иметъ бездну недостатковъ, но эти недостатки — по чужеземному выраженію — недостатки его качествъ. Честность его доходитъ до грубости, преданность — до угловатости безстрашіе — до задорности. Часто услуги его принимаютъ характеръ невжливости, и это всего чаще бываетъ въ тхъ случаяхъ, когда лица, имъ обожаемый, своимъ неразуміемъ готовятъ себ бдственныя затрудненія. Тутъ уже Кентъ не помнитъ себя и превращается въ медвдя, у котораго хотятъ отнять дтенышей. Лиръ, по своему великому несчастію, испытываетъ отъ врнйшаго изъ своихъ слугъ такую грубость. При самомъ начал драмы, вовремя раздла королевства и ссоры Лира съ Корделіей, Кентъ забываетъ вс приличія, вс практическія соображенія и изъ любви къ своему старому государю идетъ на этого самого государя такъ, какъ бы шелъ на злйшихъ его непріятелей. Не принимая въ соображеніе ни Лирова самовластія, ни его раздражительности, ни капризнаго настроенія духа, въ которомъ король находится, Кентъ передъ всмъ дворомъ заступается за Корделію. ‘Ты сдлалъ худо’, говоритъ королю упрямый рыцарь. ‘Опомнись старикъ’, продолжаетъ онъ, даже не соблюдая вжливости въ своей рчи,— останови въ себ порывы гнусной злобы, меньшая дочь твоя лучше всхъ твоихъ дочерей, ты напрасно злишься и призываешь боговъ въ подтвержденіе своего безумія!’ Самъ Лиръ, не взирая на свое раздраженіе и самовластіе, гораздо мягче Кента до тхъ поръ, пока грубая правда спорщика не побуждаетъ его схватиться за мечъ и потерять все терпніе. Легко понять, что не одна жесткая угловатость нрава причиною суровыхъ рчей Кента: его грубыя рчи полны любви безпредльной, ими защищаетъ онъ двухъ самыхъ обожаемыхъ смертныхъ, изъ которыхъ одинъ требуетъ защиты отъ самого себя. Кентъ портитъ все дло: онъ доводитъ Лира до изступленія, замышляя все лучшее для Корделіи и для самого Лира. Даже разставаясь съ королемъ и отправляясь въ изгнаніе, старый слуга обращается къ Лиру съ жесткимъ прощаніемъ, а старшимъ дочерямъ его говоритъ нсколько словъ, въ которыхъ весь ходъ послдующихъ событій обрисовывается съ пророческой ясностью:

А вамъ желаю я, чтобъ вы на дл

Всю правду пышной рчи показали!

Таковъ Кентъ при начал драмы, но взгляните, какимъ человкомъ является тотъ же суровый Кентъ во весь періодъ пьесы, начавшійся раздоромъ Лира съ дочерьми и кончающійся смертію несчастнаго короля! При первомъ извстіи о бдахъ, грозящихъ его повелителю, Кентъ, на зло изгнанію, подъ одеждой слуги, презирая смерть и опасность, является къ Лиру. За всякое оскорбленіе, сдланное его старому властелину Кентъ спшитъ мстить съ обычной своей необузданностью: горе дворецкому Освальду, осмлившемуся сказать при корол непочтительное слово, горе всякому человку, который сметъ итти противъ того самого старца, котораго Кентъ еще такъ недавно называлъ безумцемъ, исполненнымъ безобразной злобы! Рзко говорить съ Лиромъ Кентъ позволяетъ только Кенту, да и то въ эпоху полной Лировой власти. Чуть король огорченъ и встревоженъ, чуть его небо заволоклось тучами, чуть злыя дочери подняли противъ него свои зминые языки, Кентъ уже не скажетъ Лиру суроваго слова, не оскорбитъ его безплоднымъ попрекомъ. Страстная, любящая женщина,— женщина самая деликатная по натур, не станетъ ухаживать за дорогимъ юношей такъ, какъ Кентъ ухаживаетъ за старикомъ, когда-то отвергнувшимъ его совты и заплатившимъ за нихъ постыдною ссылкою. Преданный дуракъ поминутно язвитъ Лира намеками на его положеніе, ни одного подобнаго намека Кентъ не скажетъ и даже не подумаетъ. Безропотно сноситъ онъ вс неудобства своего новаго положенія, служитъ государю, ‘какъ самый рабъ служить не согласится’, отъ себя самого начинаетъ сношенія съ Корделіей и въ то же время развозитъ письма отъ Лира, какъ какой нибудь конюхъ или дворецкій. Въ такихъ занятіяхъ застаетъ его страшная катастрофа всей драмы. Лиръ выгнанъ своими дочерьми. Старый король, исполненный отчаянія, бродитъ по безпредльной степи, въ ночную пору, подъ проливнымъ дождемъ, льющимся на его обнаженную сдую голову. Съ Лиромъ одинъ только шутъ,

Который отшутить

Старается тоску его.

Съ нимъ нтъ Кента: Кентъ сидлъ въ колодкахъ, испытывая наказаніе раба въ то время, когда дочери его господина позорили природу человческую. Освободясь, врный слуга кинулся искать своего государя. Онъ посылаетъ встрчнаго рыцаря въ Доверъ повстить обо всемъ Корделію, онъ нсколько разъ стучится у дверей ‘проклятаго дома’, освдомляясь о государ. По всей вроятности, его выгоняютъ и оскорбляютъ, но что ему за дло до оскорбленій! Наконецъ встрчаетъ онъ Лира, подъ бурей, близкого къ помшательству. Ни словомъ, ни намекомъ честный Кентъ не прибавляетъ новыхъ мученій страдальцу: онъ не изъ тхъ людей, которые, видя исполненіе своихъ горестныхъ предсказаній, говорятъ съ нкоторымъ самодовольствіемъ: ‘Я предвидлъ это!’ Утшать Лира Кентъ только можетъ длами своими, своей рчью, исполненной невыразимой преданности, своимъ присутствіемъ, своей готовностью вынести отъ него вс муки ада. Онъ приводитъ Лира къ шалашу и совтуетъ ему укрыться отъ непогоды, собираясь снова итти въ замокъ, гд сейчасъ лишь стучался понапрасну. ‘Тамъ я силой всхъ подниму!’ восклицаетъ неукротимый слуга и онъ способенъ выполнить свое общаніе, не думая о его безполезности. Неловко и дубовато Кентъ упрашиваетъ Лира войти поскоре въ шалашъ, но какая бездна истиной, честной любви въ этой дубоватости и неловкости. ‘Войдите, добрый государь!’ повторяетъ онъ три или четыре раза, пока несчастный старецъ задумавшись, стоитъ подъ ливнемъ и молніей.

Ты хочешь сердце

Мн разорвать?

спрашиваетъ Лиръ, теряя терпніе. ‘Мое пусть рвется прежде!’ отчаянно восклицаетъ Кентъ и вслдъ затмъ опять пускается надодать своему повелителю. ‘Войдите, добрый государь!’ опять повторяетъ онъ, и на этотъ разъ голосъ его не теряется напрасно. Сердце Лира, истерзанное своимъ горемъ, все-таки тронуто терзаніемъ Кента. Бдный король говоритъ:

Самъ войди, прошу тебя,

И успокойся самъ…

Пропустимъ нсколько сценъ и посмотримъ на Кента въ палатк Корделіи: посреди французскаго войска, распустившаго знамена за правое дло, у постели своего больнаго, обожаемаго государя. Лиръ спитъ. Онъ еще не излеченъ отъ помшательства: но, не смотря на печальную сцену, Кентъ, въ своей одежд простаго слуги, почти счастливъ. Обожаемая принцесса, идолъ его преданнаго сердца, вознаградила его ласковымъ словомъ: его король въ безопасности, умилительныя, нжныя слезы Корделіи надъ одромъ родителя проливаютъ цлебный бальзамъ на сердце врнаго слуги. Кентъ опять въ своемъ семейств, опять съ людьми, за которыхъ смерть покажется ему радостью. Когда Корделія кончила плнительную свою молитву, когда она напечатлла нжный поцлуй на устахъ родителя, Кентъ не выдержалъ. ‘О, милая и кроткая государыня!’ произноситъ онъ отъ полноты чувства и затмъ не говоритъ ничего больше. Но мы можемъ себ представить, что длаетъ и ощущаетъ онъ вслдъ затмъ, въ т минуты, когда Лиръ, приходитъ въ себя и узнаетъ оскорбленную дочь, и проситъ у ней прощенія, и любуется на нее, и тихо уходитъ изъ палатки, поддерживаемый руками своей единственной, своей кроткой заступницы.

Снова Кентъ пропадаетъ изъ глазъ нашихъ. Ему остатся только одинъ разъ явиться передъ зрителями,— и какъ явиться! Ршительная битва кончилась пораженіемъ Лировой партіи. Старецъ-король и дочь его въ плну. Эдмундъ Глостеръ ршилъ ихъ погибель и самъ палъ подъ ударами своего брата. Старшія дочери Лира сгубили одна другую. Дйствіе кипитъ и волнуется стремительнымъ потокомъ, отбросивъ и зрителя и дйствующихъ лицъ отъ главныхъ страдальцевъ драмы. Въ водоворот событій дико набгающихъ одно на другое, Корделія и Лиръ забыты, — Эдмундъ давно уже отослалъ ихъ отъ себя подъ стражею, давъ тайно приказаніе умертвить ихъ обоихъ. Кто вспомнитъ о несчастныхъ, посреди этой картины крови и ужаса, при вид Немезиды, летающей надъ преступниками?

Но одинъ человкъ не забылъ ни Лира, ни Корделіи. На сцену, гд лежатъ трупы Реганы и Гонерильи, гд Эдмундъ раненый на смерть, смиряется передъ тяжкой рукой Промысла, приходитъ Кентъ, только что оторвавшійся отъ трупа стараго Глостера. Для Кента все пропало, ему скрываться не зачмъ: съ потерею сраженія онъ превратился въ тнь прежняго могучаго Кента. ‘Струны жизни въ немъ оборвались’, по великолпному выраженію Эдгара. Но одно чувство въ немъ не умерло, одна струна его существованія еще не оборвалась. Великое, неизъяснимое дйствіе производятъ его тихія слова, непосредственно слдующія за пламеннымъ разсказомъ Эдгара. Кентъ говоритъ, глядя вокругъ себя потеряннымъ взоромъ:

Сюда

Пришелъ затмъ я, чтобы государю

И господину моему сказать:

‘Ночь добрая.’ Не здсь онъ?

и только, Такъ, весь прежній Кентъ въ этихъ словахъ, вся его душа, весь его долгъ, вс его страсти, вся его жизнь высказались въ этомъ простомъ вопрос!

Поздно пришло напоминаніе честнаго слуги, когда раскаялся Эдмундъ Глостеръ, поздно поспли гонцы, посланные въ темницу съ отмной прежняго повелнія. Лиръ выходитъ на сцену съ мертвой Корделіей въ своихъ объятіяхъ. Напрасно Кентъ обнимаетъ его колни, напрасно онъ льнетъ къ своему несчастному государю, напрасно силится онъ расшевелить въ немъ послднія искры сознанія: все кончено для Лира и врнаго Кента. Ребенокъ пойметъ, что къ концу драмы, съ послднимъ вздохомъ ‘внчаннаго страдальца’, Кентъ уже человкъ мертвый. Герцогъ Альбани хочетъ назначить Эдгара и Кента правителями царства: ‘мн надо итти въ дорогу — государь мой зоветъ меня!’ другаго отвта не получитъ Альбани отъ Кента нашего. Другихъ словъ не будетъ говорить Кентъ, другія мысли не зародятся въ его геройски преданномъ сердц. Въ перевод господина Якимова сказано, что посл этихъ словъ Кентъ умираетъ, въ изданіяхъ Шекспира, намъ извстныхъ, мы не нашли этой замтки. Для насъ она и не нужна, впрочемъ: нтъ нужды въ томъ, что между трупами, лежащими на сцен, одинъ лишній трупъ не лежитъ, а двигается и стоитъ на ногахъ. Кентъ — трупъ съ той минуты, когда его король, за котораго онъ молился, испустилъ послдній вздохъ, глядя на губы Корделіи. Жизнь Кента прекратилась, дйствующее лицо драмы, означенное его именемъ, кончило свое существованіе. Умеръ Кентъ, врный слуга Лира и Корделіи, но никогда, черезъ тысячи поколній, еще не родившихся, не умретъ поэтическій образъ Шекспирова Кента, сіяющій образъ преданнаго слуги, великаго врноподданнаго!

——

По блеску, смлости и исторической правд лицо Эдмунда Глостера заслуживаетъ полнаго вниманія со стороны цнителей. Читатель, непривычный къ поэзіи Шекспира, можетъ безъ особеннаго сочувствія прослдить за всми словами и длами Эдмунда, даже, по причин нкоторой небрежности исполненія, признать его обыкновеннымъ злодемъ, бездльникомъ, выведеннымъ для чисто сценическихъ цлей, въ противоположность лицамъ великимъ и прекраснымъ. Такое заключеніе будетъ боле, чмъ ложно. У Шекспира, при всемъ его величіи, есть эффектные, раскрашенные злоди, но Эдмундъ никакъ не принадлежитъ къ ихъ разряду. Эдмундъ не бездльникъ, даже не ‘великолпный бездльникъ’, по выраженію одного критика: элементы, изъ которыхъ составленъ онъ, и разнообразны и многознаменательны. Въ первыхъ сценахъ Эдмунда съ братомъ и со старикомъ Глостеромъ видны со стороны поэта небрежность, отсутствіе строго обдуманной темы: по обычаямъ старыхъ драматурговъ, драма всегда состояла изъ двухъ сплетавшихся между собой драмъ, изъ которыхъ главная отдлывалась постоянно въ ущербъ второстепенной. Увлекаясь Лиромъ и его дочерьми, Шекспиръ мало заботился о Глостер и сыновьяхъ графа Глостера, но вдохновеніе взяло свое, а посл первыхъ нсколько рутинныхъ сценъ, лицо Эдмунда сдлалось въ высшей степени поэтическимъ. Жизнь закипла живымъ ключемъ около коварнаго юноши, и самъ онъ, погрузясь въ эту жизнь, вышелъ изъ нея уже не мелодраматическимъ героемъ, а живымъ олицетвореніемъ тхъ безстрашныхъ и безбожныхъ авантюрьеровъ, которыми такъ богата исторія Европы вообще, а исторія Англіи въ особенности.

Первый монологъ Эдмунда, въ которомъ онъ такъ неловко высказываетъ зрителю вс свои черные планы, хранитъ, однако же, плодотворныя смена, изъ которыхъ впослдствіи вырастаетъ весь характеръ. Эдмундъ, незаконный сынъ, уменъ и смлъ, онъ красивъ собою и храбръ непомрно, въ немъ таятся способности политика и полководца, съ такой силой выказавшіяся въ послднемъ дйствіи драмы. Онъ воспитанъ въ роскоши, обученъ наукамъ и рыцарскому длу, видлъ свтъ, жаждетъ наслажденій и власти: а, между тмъ, по своему общественному положенію, Эдмундъ не боле, какъ паразитъ въ отцовскомъ дом, искатель будущихъ подаяній отъ своего законнаго брата. Шекспиръ понимаетъ положеніе незаконныхъ сыновей въ старомъ обществ: на характер этихъ смлыхъ, красивыхъ, бойкихъ юношей, самой судьбой предназначенныхъ на борьбу съ жизнью, онъ построилъ много драматическихъ созданій. Побочныя дти королей и вельможъ играли важную роль въ хроникахъ Европы: они странствовали по свту за славой и богатствомъ, они командовали наемными войсками, они предлагали свои шпаги къ услугамъ всхъ партій, они длали чудеса военнаго искусства, выигрывали сраженія, умирали за своихъ наемщиковъ. Они бились въ Палестин и грабили на большихъ дорогахъ, служили образцами рыцарской чести и собирали дань съ беззащитныхъ селеній. На мор они командовали флибустьерами и бросались на разбросанныя суда Испанской армады. Всюду дрались и пробивались они, часто употребляя во зло свою храбрость и образованіе, ими полученное. Часто начинали они съ длъ самыхъ кровавыхъ для того, чтобъ кончить жизнь въ подвигахъ долга и безкорыстія. Чернымъ путемъ многіе изъ нихъ доходили до власти и часто, получивъ власть въ свои руки, распоряжались ею не только мудро, но и милостиво. Эдмундъ Глостеръ — одинъ изъ такихъ героевъ. По натур своей онъ не столько золъ, сколько безжалостенъ, не столько коваренъ, сколько безсовстенъ. Совершая ужасныя преступленія, онъ не борется съ своей натурой и не дйствуетъ вслдствіе какихъ нибудь разбойничьихъ софизмовъ, даже о своемъ прав жить и пользоваться жизнью онъ думаетъ весьма мало. Онъ едва ли ненавидитъ Эдгара и къ старику Глостеру вражды не чувствуетъ: но для него и отецъ, и братъ, и вс другіе люди не боле, какъ мухи, какъ докучныя шавки, какъ глупые камни, лежащіе поперегъ его собственной дороги. Сдвинуть эти камни съ наименьшимъ для себя трудомъ, а затмъ выйти на широкій и свтлый путь — вотъ вся цль, вся разгадка Эдмундовыхъ замысловъ. Путь Эдмунда сходенъ съ путемъ Ричарда III, Людовика XI, Чезаре Борджіа, но вс великіе злоди и воины, сейчасъ названные, имли несомннную любовь къ злу, которая едва ли найдется въ Эдмунд. Эдмундъ едва ли способенъ мучить своего врага и наслаждаться его терзаніями, но онъ способенъ не задумавшись уничтожить своего друга и въ придачу къ нему тысячи невинныхъ людей, если оно можетъ его подвинуть хоть немного къ власти и обширной дятельности. Насъ нисколько бы не удивило извстіе о томъ, что человкъ, подобный Эдмунду, достигши апогея почестей и силы, ознаменовываетъ свою жизнь длами геройства и доблести.

У Эдмунда есть одна индивидуальная особенность, общая ему съ другими однородными лицами только въ частностяхъ. Вс авантюрьеры въ его род храбры, но Эдмундъ Глостеръ воинъ, рыцарь и вождь отъ головы до ногъ! Въ немъ, какъ показали послднія дла его жизни, зрлъ великій полководецъ, котораго имя было бы словомъ ужаса и для непріятеля, и для завоеванныхъ странъ, и для его собственныхъ войскъ, при всемъ ихъ средневковомъ безначаліи. Во всхъ четырехъ дйствіяхъ ‘Короля Лира’, Эдмундъ Глостеръ только сбрасываетъ съ дороги всхъ лицъ, мшающихъ его возвышенію. Во всхъ явленіяхъ, занятыхъ его ролью, онъ строитъ зло за зломъ, ковъ за ковомъ, пользуется слабостями влюбившихся въ него герцогинь, устроиваетъ возмутительные заговоры, является волкомъ и лисицей, змей и жабою. Но уже въ пятомъ дйствіи мы видимъ вередъ собою не волка и лисицу, а льва, властелина хищныхъ животныхъ. Намъ понятно обожаніе, пробужденное имъ въ сердцахъ двухъ тигрицъ, Реганы и Гонерильи. Эдмундъ явился полководцемъ въ полномъ смысл слова. Онъ разметалъ храбраго супостата, сильнаго своимъ правымъ дломъ, онъ захватилъ въ плнъ виновниковъ брани, кончилъ войну однимъ ударомъ, сталъ выше всхъ своихъ соперниковъ и союзниковъ. Все подчинилось Эдмунду, и онъ самъ вдругъ выросъ, и духомъ и тломъ. Слабодушный добрякъ Альбани является къ нему съ поздравленіемъ, пробуетъ завести рчь о плнномъ корол и его дочери — посмотрите, какими гордыми, сжатыми, высокомрными словами отвчаетъ Эдмундъ своему герцогу и повелителю:

‘Я веллъ ужь

И старика презрннаго, и дочь

Держать подъ сильной стражей. Есть опасность

Въ ихъ званіи, въ ихъ бдствіяхъ и плн.

Надъ ними можетъ сжалиться народъ

И противъ насъ пойти. Обоихъ плнныхъ

Я посл выдамъ вамъ. Теперь не время,

Съ насъ льются кровь и потъ, на бранномъ под

Лежатъ друзья убитые, и тяжки

Минуты посл самой славной битвы!

О королев и ея отц

Здсь говорить не мсто.

И ошеломленный Альбани можетъ отвтить на эту крылатую рчь только такимъ протестомъ:

Графъ! позвольте

Мн вамъ сказать, что васъ считаю я

Военачальникомъ, намъ подчиненнымъ,

Никакъ не братомъ!

Но если противорчіе вяло, знаки сочувствія къ Эдмунду велики. Об сестры, об дочери короля Лира, увлечены, обезумлены его новою славою. Для обихъ Эдмундъ — юное божество, полное гордости, торжества, неодолимой энергіи. Въ сердцахъ этихъ волчицъ, по выраженію старика Лира, горятъ необузданныя страсти настоящихъ самокъ хищной породы. Каждая сестра вполн отдалась Эдмунду, но Регана, какъ вдова, первая видитъ возможность узаконить свои отношенія къ блистательному военачальнику. Она признаетъ его супругомъ и властелиномъ, велитъ созвать войска при барабанномъ бо, объявить, что вся ея власть сдана Эдмунду.

Бери себ мои войска, всхъ плнныхъ (говоритъ она),

Владнія мои,— повелвай

Всмъ, что имю я, и мной самою!

Здсь все твое!

Такъ вотъ кому брошена подъ ноги половина Лирова царства, предметъ столькихъ злодйствъ и ужасовъ! Наконецъ Альбани, возмущенный высокомріемъ Эдмунда и сверхъ того, поставленный въ извстность о замыслахъ авантюрьера на свою собственную жизнь, выходитъ изъ нершительности. Онъ кидаетъ свою перчатку и зоветъ Эдмунда на судъ Божій, какъ великаго государственнаго измнника.

И едва только перчатка Альбани легла къ ногамъ Эдмунда, какъ молодой полководецъ кидаетъ свою, съ полной готовностью.

Воинъ, неостывшій отъ боя, радостно обнажаетъ свой мечъ, еще покрытый кровью. Эдмундъ какъ бы вырастаетъ еще боле при ожиданіи смертнаго поединка, позабывъ и срою безопасность, и сестеръ, въ него влюбленныхъ, и даже то обстоятельство, что его войска уже распущены. Онъ зоветъ за единоборство, на смертельную битву всхъ клеветниковъ, осмливающихся наносить пятно его рыцарской чести. Онъ страшенъ и невыразимо могучъ въ эту минуту, въ упоеніи недавней побды, въ сознаніи своего собственнаго безстрашія. Не подъ пару подобному бойцу приходится честный, вялый, слишкомъ много говорящій Альбани! Но судьба готовитъ Эдмунду другаго противника. На вызовъ герольда выходитъ другой боецъ, рыцарь съ опущеннымъ забраломъ. Это Эдгаръ, явившійся за тмъ, чтобъ отмстить своему брату за вс злодйства, имъ сдланныя.

Разговоръ обоихъ бойцовъ ведется съ безпредльнымъ великолпіемъ: подобно героямъ Гомеровой ‘Иліады’, они перебрасываются жгучими словами (burning words), отъ которыхъ затрепещетъ сердце самого невоинственнаго смертнаго. Какъ хороши тутъ и формальные переговоры черезъ герольда, и обвиненія, высказанныя Эдгаромъ въ лицо своему сопернику, и гордый отвтъ Эдмунда на его вопросъ о томъ, ‘кто сметъ здсь назвать себя графомъ Глостеромъ’.

Я Глостеръ. Дальше!

произноситъ Эдмундъ, не унижаясь до возраженій и бранныхъ словъ. Снова Эдгаръ осыпаетъ брата своего укоризнами и снова вызываетъ его на смертный поединокъ.

Дальше и дальше идетъ вся грандіозная сцена, которой исполненіе на театр требуетъ большихъ приготовленій и большаго блеска. По рыцарскимъ постановленіямъ, не можетъ быть поединка между бойцами, изъ которыхъ одинъ не хочетъ сказать своего имени и поднять желзной ршетки шлема. Эдмундъ иметъ полное право не принять вызова отъ незнакомца. Но онъ не изъ тхъ людей, которые прячутся отъ боя или бьются только изъ необходимости. Кровь его разгорлась: онъ идетъ на битву какъ на пиршество. ‘Могъ бы я — говоритъ онъ Эдгарду —

Могъ бы я

Спросить, кто ты, но самъ я не желаю

Отсрочитъ боя. Воинъ ты по виду

И дворянинъ по рчи.

Эдмунду больше ничего не надобно. Мечи скрестились, и поединокъ начался. Пораженный смертельнымъ ударомъ, Эдмундъ падаетъ. Тогда Эдгаръ говоритъ ему свое имя. Отвтъ юноши достоинъ его характера. ‘Свершило колесо свой полный кругъ, и я поверженъ’,— такими словами отвчаетъ онъ на слово брата. Жизнь прошла, и все прошло съ жизнью. Теперь можно признать власть Неба и даже сдлать какое нибудь добро, наперекоръ природ. Теперь вс люди равны для Эдмунда, у него нтъ боле ни враговъ, ни помощниковъ, ни любовницъ. Путь пройденъ, и уже нтъ камней на дорог, потому что и самой дороги нтъ.

Глядя на характеръ Эдмунда съ этой точки, мы совершенно понимаемъ, по какой причин онъ такъ легко соглашается на спасеніе Лира и Корделіи, имъ осужденныхъ на гибель. Ричардъ III, и Чезаре Борджіа, и другіе историческіе злоди, злобные по своей натур, и умирая не помиловали бы жертвъ, попавшихся въ ихъ руки, чужое мученіе было бы бальзамомъ для ихъ собственнаго бдствія. Но Эдмундъ не таковъ: злодяніями своими онъ никогда не тшился. Пораженный смертнымъ ударомъ, онъ призналъ правоту судьбы. Но нтъ никакой причины думать, чтобъ съ этимъ признаніемъ пришло къ нему раскаяніе. Вовсе не изъ раскаянія Эдмундъ хочетъ спасти Лира и Корделію. Ихъ погибель ему не нужна: они перестали быть помхою его помысламъ. Понявъ, что ему не дано итти дале, онъ дйствуетъ совершенно сообразно съ этой идеей. Умирая, онъ уже не видитъ въ брат соперника и въ отц глупаго гонителя, съ ударомъ эдгарова меча для него наступила пора полной холодности къ дламъ житейскимъ.

Гордо, безстрашно, спокойно умираетъ молодой Эдмундъ Глостеръ, до послдняго слова оставаясь врнымъ своему характеру. Смерть его едва замчена дйствующими лицами драмы, сгруппировавшимися около мертвой Корделіи, едва замчена зрителемъ, чуть успвающимъ слдить за новыми страданіями. Только при внимательномъ изученіи ‘Короля Лира’ выдвигаются передъ наше воображеніе послднія минуты молодаго волна, и въ памяти цнителя невольно возникаютъ энергическіе стихи сэра Вальтеръ-Скотта, въ которыхъ поэтъ говоритъ устами умирающаго флибустьера Бертрама {Въ поэм ‘Рокби’.}:

Какъ солнца юга тяжкій зной,

Былъ страшенъ людямъ полдень мой,

Какъ отъ палящаго огня,

Они скрывались отъ меня,

И пусть идетъ судьба моя,

Какъ солнце юга кончу я!

Безъ яркихъ отблесковъ утраты,

Безъ блдныхъ сумерковъ заката,

Какъ раскаленный круглый щитъ,

Оно къ волнамъ морскимъ спшитъ

И, въ глубь пучины прянувъ рзко,

Залижи твердь кровавымъ блескомъ,

Оно сверкнетъ въ послдній разъ,

И солнца нтъ, — и день погасъ!

——

Старый Глостеръ, отецъ Эдмунда и Эдгара, какъ важное дйствующее лицо въ ряду другихъ лицъ драмы, обрисованъ поэтомъ безъ особенной тщательности, но съ тонкой и поэтической прелестью, заслуживающей большаго вниманія. Судьба этого старца скорй достойна великой психической поэмы, нежели такой драмы, какъ ‘Король Лиръ’, гд все кипитъ дйствіемъ и самыми пылкими страстями. Знаменитая сцена, гд говорится о Доверскомъ утес и гд Эдгаръ съ помощію хитрости, исцляетъ своего родителя отъ отчаянія, весьма трудна для драматическаго дйствія, всегда требующаго крупныхъ чертъ и порывистаго дйствія. Но при чтеніи прелесть ея неотразима: она представляетъ намъ нсколько страницъ истинно гомерическихъ,

Глостеръ — человкъ весьма не молодой, умный и добрый. Въ сердц его таятся вс благородныя чувства (иначе честный Кентъ не рыдалъ бы надъ тломъ Глостера), но ихъ обиліе скрыто для всхъ, даже для самого старика, воспитаннаго въ школ притворства и осторожности. Глостеръ жизнь свою провелъ при двор,— при двор воинственнаго средневковаго властелина, страшнаго въ минуты вспыльчивости, но, со всмъ тмъ, любящаго лесть и притворство. Глостеръ, безъ сомннія, видлъ многое на своемъ вку: его жизнь, его политика, его понятія о людяхъ сдлали его тонкимъ государственнымъ мужемъ, ловкимъ, смтливымъ въ своихъ поступкахъ, недоврчивымъ, и даже слишкомъ недоврчивымъ къ другимъ людямъ. Какъ прототипы Эдмунда Глостера живутъ и движутся въ Англійской исторіи, такъ и образцы Глостера старшаго въ ней тоже находятся. Видя въ своей жизни много зла и преступленій, старикъ невысокаго понятія о людской добродтели, міросозерцаніе его не отличается высокими сторонами: онъ любитъ спокойствіе, довольство, почетъ, нкоторую власть и кредитъ при двор. Зла онъ не сдлаетъ никому, потому что зла не любитъ. На доброе дло, если оно не сопряжено съ опасностью, Глостеръ пойдетъ гораздо скоре. Проведя свое судно между подводными камнями, въ ураганы юныхъ годовъ, онъ не хочетъ подвергаться кораблекрушеніямъ, въ виду пристани. По душ онъ незлобенъ и мягокъ, по жизни онъ эпикуреецъ или, по крайней мр, былъ въ свою молодость любителемъ наслажденій.

Натуры подобнаго рода часто бываютъ прекрасны, посреди тишины и тихаго отдыха преклонныхъ годовъ. наше цивилизованное время въ особенности обильно такими безвредными, привлекательными явленіями. Но въ среднихъ вкахъ или въ той фантастической древности, къ какой великій поэтъ относитъ царствованіе своего короля Лира, общество не могло давать своимъ ветеранамъ того надежнаго отдыха, какое оно имъ даетъ нын. Въ т столтія, когда царства потрясались и завоевывались, когда сынъ шелъ противъ отца и братъ противу брата, когда герцоги-правители и супруги ихъ своими руками вырывали глаза у своихъ непріятелей, когда бунты и феодальныя распри кипли по всей Европ, никакой старикъ, имвшій власть и общественное значеніе, не могъ сказать, что съ нимъ и его ладьею не случится гибельнйшаго кораблекрушенія, даже въ виду послдней, вчной пристани.

Мы сказали уже, что Глостеръ недоврчивъ къ людямъ. Этотъ недостатокъ всегда бываетъ соединенъ съ другимъ, повидимому ему противоположнымъ, а именно съ доврчивостью. Всегда почти такъ бываетъ, что особа, подозрительная по природ, начинаетъ подозрвать зло въ хорошихъ людяхъ и вслдствіе того слпо поддается совтникамъ злымъ, но умющимъ пользоваться ея подозрительностью. Такъ поступилъ Глостеръ въ дл Эдмунда и Эдгара, Легкость, съ которою отецъ поврилъ всмъ клеветамъ на сына, ему истинно преданнаго, не иметъ въ себ ничего неправдоподобнаго. Время, про которое мы говорили, должно было изобиловать отцеубійцами, буйными юношами, жадными до отцовскаго наслдства, родителями, не доврявшими своимъ дтямъ. Монархи и вельможи, по уму и характеру во сто разъ сильнйшіе Глостера, безпрестанно вврялись коварнымъ совтникамъ. Разв Филиппъ II не былъ убжденъ втеченіе многихъ лтъ, что донъ-Жуанъ Австрійскій, ближайшій его сродникъ, умышляетъ на его жизнь и строитъ опасные заговоры?

Какъ бы то ни было, Глостеръ вврился Эдмунду, честный Эдгаръ бжалъ изъ-подъ отцовскаго крова, голова бглеца оцнена, стража ищетъ его повсюду. За испытаніемъ отца приходитъ въ Глостеру новое испытаніе — испытаніе врноподданнаго. Лиръ самъ себя лишилъ царства, дочери явно идутъ противъ Лира, въ которую сторону склонится мудрый Глостеръ, общій другъ, общій совтникъ и отчасти общій угодникъ? Пойдетъ ли онъ по дорог честныхъ подданныхъ, или станетъ рабомъ грубаго Корнваля, жестокосердой Гонерильи? Изберетъ ли онъ путь прямодушнаго Кента или холодно отвернется отъ своего покорнаго государя и благодтеля? Благородное сердце старика лежитъ къ Лиру, но Глостеръ — придворный человкъ, не дающій воли порывамъ своего сердца. Въ ту минуту онъ, можетъ быть, одобрилъ-бы знаменитый афоризмъ Таллейрана о зловредности ‘первыхъ движеній сердца’. И вотъ Глостеръ лавируетъ между двумя партіями, не изъ однихъ стремленій къ личной выгод, но вслдствіе понятій и привычекъ всей своей жизни. Онъ принимаетъ у себя въ замк Регану и ея супруга, хочетъ взять на нихъ вліяніе своими совтами, въ душ своей не одобряетъ дерзкаго поступка герцога съ гонцомъ короля Лира, но вступается за гонца осторожно, не ршаясь раздражать ‘вспыльчиваго нравомъ Корнвалля, такъ непреклоннаго и упорнаго въ своихъ поступкахъ’. Даже при послднихъ оскорбленіяхъ, сдланныхъ старому королю, Глостеръ молчитъ и выжидаетъ, на что-то надется. Когда Лира принудили покинуть замокъ и заперли за нимъ ворота, нашъ совтникъ не разражается упреками на Регану, какъ это сдлалъ бы герой Кентъ, но онъ силится разжалобить неблагодарныхъ изверговъ, говоритъ имъ, что въ степи воетъ втеръ, что по ней на большое разстояніе нтъ ни куста, гд бы укрыться королю. Въ человк юномъ такая осторожность была бы возмутительна, но мы оправдываемъ ее въ придворномъ старик, предчувствующемъ большія бды и только что выдержавшемъ страшное душевное потрясеніе, вслдствіе своихъ семейныхъ обстоятельствъ.

Только оставшись наедин, посовтовавшись съ Эдмундомъ и получивъ извстіе о высадк французскаго войска, Глостеръ наконецъ отдается порывамъ полнаго состраданія къ участи Лира. Съ той минуты, какъ партія короля обозначилась и состраданіе Глостера нашло возможность выразиться не въ одномъ опасномъ, хотя и геройскомъ протест, старый политикъ, искушенный въ придворныхъ интригахъ, принимается за дло. Но, между тмъ, буря наступила, бдный король въ ужасномъ положеніи. Корнвалль и его супруга противятся всякому слову участія и даже замышляютъ новое зло для своего недавняго повелителя. Тутъ уже Глостеръ не въ силахъ обуздать своихъ врноподданническихъ чувствъ: увлекаемый важностью минуты и увренный въ скромности Эдмунда, онъ покидаетъ замокъ, спасаетъ Лира, даетъ ему надежныхъ проводниковъ и горько платится за свою преданность царственному страдальцу. Лишенный зрнія, низверженный съ высоты честей въ бездну нищеты и муки, убжденный въ невинности Эдгара и вроломств любимаго сына, Глостеръ мгновенно переходитъ вс ступени человческихъ бдствій.

Въ высшей степени замчателенъ результатъ бдствій этихъ на кроткую, уклончивую и нсколько изнженную душу Глостера. Поставьте Кента на его мсто, преданный рыцарь, исполненный твердости и несокрушимыхъ убжденій, былъ бы прежнимъ Кентомъ, не смотря на вс удары судьбы. По выраженію Корнвалля, онъ и безъ глазъ, носомъ нашелъ бы дорогу въ Доверъ, прильнулъ бы къ своему повелителю и, забывъ свои страданія, слпцомъ пошелъ бы впереди королевскихъ защитниковъ. Онъ принялъ бы муку, какъ тяжелую рану на пол битвы, не падая духомъ и не лишаясь своей твердости. Не то съ Глостеромъ: онъ старе и себялюбивй Кента, онъ не фанатикъ преданности, онъ добрый скептикъ по своему міросозерцанію, даже въ религіозныхъ своихъ понятіяхъ ему не найти твердой опоры въ часы ужаснаго испытанія. Глостеръ впадаетъ въ отчаяніе, систематическое, непреклонное отчаяніе. Имъ овладваетъ мысль о самоубійств, онъ велитъ вести себя къ высокому утесу надъ бездной моря, для того, чтобъ разомъ покончить со своими страданіями.

Мы уже говорили о поэтическомъ величіи сцены на воображаемомъ утес. Ее можно равнять или съ гомерическимъ разсказомъ, или, что еще врне, съ небольшимъ числомъ геніальныхъ средневковыхъ легендъ, оставшихся намъ во всей своей неподражаемой, наивной прелести. Хитрость Эдгара чрезвычайно простодушна: она можетъ даже произвести смшной эффектъ на сцен, но при чтеніи вся сцена потрясаетъ и умиляетъ душу, возноситъ ее въ область высочайшей христіанской мудрости. Нужды нтъ, что Шекспиръ, съ какимъ-то упрямствомъ дитяти, безпрестанно говоритъ о богахъ и хочетъ придать рчамъ своихъ графовъ и рыцарей языческій оттнокъ, — смыслъ всего эпизода со слпцомъ Глостеромъ есть смыслъ высоко-христіанскій, проповдующій намъ терпніе, довріе къ благой сил, насъ карающей, и смиреніе передъ неисповдимой волей Промысла.

Въ послднихъ своихъ длахъ и словахъ слпецъ Глостеръ является намъ существомъ просвтленнымъ и величественнымъ. Его доврчивость къ неузнанному имъ Эдгару, его трогательное умиленіе при встрч съ своимъ государемъ, жадность, съ которою онъ цлуетъ руку Лира, наконецъ самая его смерть — между слезами и улыбкою, въ объятіяхъ нжнаго сына — все это служитъ достойнымъ заключеніемъ всей дятельности Глостера,кроткаго и мудраго старца, созданія, надъ которымъ великій Шекспиръ трудился безъ особеннаго старанія, но съ большой любовью.

——

О личности Эдгара мы не можемъ сказать многаго, хотя эта роль довольно велика и, для молодаго артиста, обладающаго пріятной наружностью и звучнымъ голосомъ, есть роль благодарная. Не слдуетъ думать, однако же, чтобы Эдгаръ былъ простымъ трагическимъ jeune premier и ничмъ боле. Въ немъ есть черты плнительныя, врныя вку, длающія изъ Эдгара лицо не скоро забывающееся. Эдгаръ добръ и прямодушенъ, прямодушіемъ юнаго богатаго рыцаря, взросшаго подъ отцовской кровлей и не видавшаго свта съ его зломъ и неправдою. Въ его доврчивости къ брату, въ его безпредльной любви къ отцу скрыто много нжной свжести, которая и нын заставляетъ всякаго хорошаго человка, испытавшаго бури жизни, отдыхать сердцемъ при взгляд на честнаго и добраго юношу, привлекательнаго своей молодостью, въ Эдгар очень много Глостеровскаго. Онъ какъ будто не на своемъ мст посреди междоусобныхъ битвъ и семейныхъ ужасовъ: его кроткая натура создана для чистыхъ рыцарскихъ подвиговъ и мирной жизни между подвигами. Но, убдясь въ козняхъ, погубившихъ его счастіе, тяжелымъ опытомъ извдавъ вроломства брата, когда-то имъ любимаго, Эдгаръ предается гнву со всмъ пыломъ нсколько холодныхъ людей, когда ихъ оскорбятъ и принудятъ къ защит. Въ послднемъ акт, передъ поединкомъ съ Эдмундомъ, онъ не помнитъ себя отъ ожесточенія, осыпаетъ своего противника не рыцарскими укоризнами,— даетъ полную волю своей мести. Во время самаго боя, актеръ, играющій Эдгара, по нашему мннію, долженъ кидаться на брата, какъ бшеный и, нанося удары, не отражать ударовъ соперника. Чуть месть совершилась, гнвъ Эдгара падаетъ. Незлобная душа благодушнаго рыцаря и юнаго христіанина, такъ блистательно высказавшаяся въ сценахъ со слпцомъ Глостеромъ, должна боле или мене проявляться во всхъ поступкахъ молодаго Эдгара.

——

Регана ы Гонерилья, сестры Корделіи, при всей беззаботности, съ которой он очерчены поэтомъ, выказываютъ, однако же геній дивнаго мастера, почти безсознательно создающаго живыхъ людей и дающаго намъ драматическій типъ за драматическимъ типомъ. Повидимому, об сестры скроены по одной мрк, ихъ дянія сходны по своей гнусности, об он одинаково ненавистны зрителю. А между тмъ, между двумя ‘волчицами’ существуетъ огромная разница. Регана не похожа на Гонерилью, точно такъ же, какъ напримръ, Кентъ не похожъ на Глостера. Об злобны и неблагодарны, об порочны,— но порочны не до одинаковой степени. Самый видъ ихъ долженъ быть несходенъ, скажемъ мы, подражая нмецкимъ комментаторамъ. Гонерилья — величественная брюнетка, вся создана изъ огня, вспыльчивости, грубой и порывистой злости, ужасной въ первыя свои минуты, но едва ли очень продолжительной и упорной. Съ Гонерильей, при всхъ отвратительныхъ сторонахъ ея характера, легче ужиться, чмъ съ Реганой. Регана, худенькая, блокурая, наружностью своей какъ будто напоминающая Корделію, но только глядящая часто изподлобья, есть сатана и дьяволъ въ образ женщины. Манеры ея тихи, она не скоро приходитъ въ озлобленіе,— но озлобленіе ея вчно, неумолимо, чудовищно. Если Гонерилья есть тигрица, то Регана — змя самого ядовитаго свойства. Регана приказываетъ запереть ворота за старымъ своимъ отцомъ, Регана его язвитъ зле чмъ Гонерилья. Регана своими руками рветъ бороду у Глостера, радуется чудовищной казни, совершенной надъ старцемъ, чего, какъ намъ кажется, не могла бы сдлать Гонерилья. Изъ того не слдуетъ, чтобъ Гонерилья не имла въ себ безчеловчнаго. И она бы казнила старика Глостера, можетъ быть убила бы его своими руками, но, во первыхъ, не стала бы его оскорблять и мучить, а во вторыхъ, совершила бы преступленіе подъ вліяніемъ порывистаго бшенства, а не холодной, зминой, демонской злобы.

——

Герцоги Корнваллійскій (Корнвалль) и Альбанскій (Альбани), мужья Лировыхъ старшихъ дочерей, равнымъ образомъ не сходны между собою. Ихъ личности съ перваго раза сказываются читателю, какъ личности двухъ разнородныхъ людей, вполн врныхъ дйствительности. Альбани — человкъ хорошій и честный, нефлегматическій. Въ лучшія свои минуты онъ иметъ въ себ какъ будто что-то Гамлетовское. Вообще онъ мастеръ на слова самого благороднаго свойства, но въ жизни онъ вялъ, некстати терпливъ и некстати чувствителенъ. Въ послднихъ сценахъ драмы онъ является почти величественнымъ, но тому причиной не личныя достоинства Альбани, а событія выдвинувшія впередъ его вялую фигуру. Альбани долженъ быть красивъ собою, величественъ чрезвычайно, но въ манер, походк и рчахъ его постоянно видно нчто лнивое. Вальтеръ-Скоттъ, создавая Адельстана Конингбурскаго, помогъ намъ вообразить передъ собой лицо и фигуру Альбани, мужа Гонерильи.

——

Корнвалль очерченъ еще рельефне и ясне. Это злой дуракъ, но дуракъ, способный на крайнія свирпства и злодянія. Онъ упрямъ, упрямствомъ злаго дурака, рчи его нескладны и глупы. Это достоинство всего ясне выказывается въ тотъ вечеръ, когда онъ пришелъ на дворъ Глостерова замка, судить ссору Кента съ дворецкимъ Гонерильи. Лицо его, по всей вроятности, грубо и противно {*}, нескладная фигура иметъ въ себ нчто дикое.

{* Въ былыя времена.

Видалъ я лица много лучше лицъ,

Чмъ т, что здсь теперь передо мною.

говоритъ Кентъ Корнваллю.}

Не можемъ, кончая наши характеристики, не обратить вниманія читателя на богатство и разнообразіе въ созданіи такъ называемыхъ ‘второстепенныхъ лицъ’ въ ‘Корол Лир’. Стоило только поэту самымъ непринужденнымъ образомъ развивать типы Эдгара, Альбани, Гонерильи, Реганы, Корнвалля для того, чтобъ изъ нихъ вышли полныя и живыя созданія, пригодныя для первостепенныхъ мстъ въ первостепенныхъ драмахъ. Шекспиръ этого не сдлалъ, единственно по той причин, что подобное развитіе нарушило бы постройку той драмы, надъ которой онъ трудился. Такъ, у сильнаго отца вс дти сильны, относительно ихъ возраста, Эдгаръ, Альбани, Корнвалль, Гонерилья и Регана — младенцы,— но сильные младенцы Шекспировской породы.

Вступительный этюдъ нашъ конченъ. Нкоторыя поясненія стиховъ ‘Короля Лира’ читатель найдетъ въ особыхъ замткахъ при конц перевода.

А. Д.

Читайте также: