Вступительный этюдъ къ трагедіи ‘Орлеанская два’
II.
III.
IV.
V.
VI.
. Злинскій.
Вступительный этюд к трагедии ‘Орлеанская дева’ Шиллера, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1901
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ II. С.-Пб., 1901
Исторія Орлеанской двы была заключительнымъ эпизодомъ такъ называемой Столтней войны между Англіей и Франціей. Эта война возникла по поводу вопроса о французскомъ престолонаслдіи, которое стало спорнымъ, посл смерти послдняго изъ рода Капетинговъ, Карла IV, въ 1328 г. Англійскіе Плантагенеты, считавшіе свое родство съ покойнымъ боле близкимъ, чмъ родство унаслдовавшаго французскій престолъ рода Валуа, пустили въ ходъ силу оружія и одержали рядъ славныхъ побдъ. Съ особымъ ожесточеніемъ война возобновилась въ начал XV в., чему содйствовали съ одной стороны — энергія тогдашняго англійскаго короля Генриха V (изъ втви Ланкастеръ), съ другой — вялость и слабоуміе его современника на французскомъ престол, Карла VI. Пользуясь неспособностью короля, оба могущественнйшихъ его вассала, герцоги Орлеанскій и Бургундскій, разоряли страну своими раздорами и лишали ее возможности успшно противодйствовать вторженію иноземцевъ. Длами управляла королева Изабелла Баварская, извстная своею развратною жизнью. Ея правленію наступилъ конецъ, когда младшій изъ сыновей короля, позднйшій Карлъ VII, посл смерти своихъ старшихъ братьевъ, былъ объявленъ наслдникомъ (дофиномъ), разгнванная, она примкнула къ бургундской партіи и вмст съ ней вступила въ переговоры съ Генрихомъ V. Попытка дофина примириться съ герцогомъ Бургундскимъ кончилась неудачей: во время свиданія герцогъ былъ убитъ, какъ утверждали его приверженцы, приближеннымъ дофина, Дю-Шателемъ. Тогда сынъ убитаго Филиппъ Добрый заключилъ съ Генрихомъ формальный договоръ (въ 1420 г.), къ которому, по наущенію королевы Изабеллы, присоединился также и слабоумный король, согласно этому договору, Генрихъ V долженъ былъ жениться на дочери Карла VI и быть регентомъ, а по смерти Карла VI — королемъ Франціи, между тмъ какъ дофинъ объявлялся лишеннымъ права престолонаслдія.— Два года спустя оба короля почти одновременно скончались, по распоряженію герцога Бедфордскаго, котораго Генрихъ V назначилъ регентомъ Франціи, малолтній сынъ послдняго (отъ французской принцессы), Генрихъ VI Ланкастеръ, былъ объявленъ французскимъ королемъ. Вся Франція къ сверу отъ Луары была во власти англичанъ, намреваясь завоевать и югъ, они въ 1428 г. подъ начальствомъ графа Салисбюри осадили Орлеанъ.
Въ этомъ положеніи находились дла въ тотъ моментъ, съ котораго начинается трагедія Шиллера. Дальнйшій ходъ событій былъ слдующій.
Въ лотарингской деревн Домреми, близъ Вокулера, жилъ крестьянинъ Яковъ д’Аркъ, имвшій троихъ сыновей и двухъ дочерей. Старшей изъ послднихъ, Іоанн, было тогда 18 лтъ, явившись къ коменданту Вокулера, Роберту де Бодрикуръ, она сказала ему, что иметъ порученіе отъ Бога къ дофину, и попросила его отвести ее къ нему. Бодрикуръ посл долгаго колебанія исполнилъ ея желаніе. Пріобрвъ довріе дофина чудесными откровеніями и умными совтами, она уговорила его отправить войско на помощь осажденному Орлеану подъ ея начальствомъ и въ сопровожденіи лучшихъ французскихъ военачальниковъ, Ла Гира и побочнаго сына герцога Орлеанскаго (поздн. графа Дюнуа). Экспедиція имла успхъ, осада была снята. Тогда Іоанна — Орлеанская два, какъ ее отнын называли — приступила къ новой части своей задачи: доставить дофину доступъ въ Реймсъ, занятый англичанами, чтобы онъ тамъ, по примру своихъ предшественниковъ, возложилъ на свою голову корону французскихъ королей. Несмотря на вс трудности и препятствія, и эта задача была выполнена успшно: 17 іюля 1428 г. состоялась торжественная коронація Карла VII въ Реймс.
До этого момента поэтъ, вообще говоря, придерживается историческаго хода событій (до 11 сцены І дйствія), все дальнйшее — его собственное созданіе. Въ дйствительности же произошло слдующее. Посл Реймскаго торжества въ образ дйствій Іоанны, до тхъ поръ опредленномъ и ршительномъ, происходитъ переломъ. Ея миссія, по ея собственному признанію, была кончена, и она мечтала о томъ, чтобы вернуться на родину, къ своей прежней жизни скромной пастушки, все же начатое дло освобожденія Франціи отъ иноземцевъ не давало ей разстаться съ дятельностью, въ которой ея успхи были такъ велики и чудесны. Она настаивала на томъ, чтобы король отправился съ войскомъ противъ Парижа, король медлилъ, врагъ усплъ укрпиться, и когда войско наконецъ явилось, то было уже поздно: несмотря на героизмъ Іоанны городъ взятъ не былъ. Эта первая неудача значительно подорвала ея обаяніе. Она участвовала еще въ нсколькихъ сраженіяхъ, отчасти съ значительнымъ успхомъ, но прежняго блеска уже не было. Вскор во время осады гор. Компіень бургундцами, она была взята въ плнъ и выдана англичанамъ. Т ее привлекли къ суду за колдовство, она держала себя съ большимъ достоинствомъ, но ея врагамъ, во власти которыхъ она находилась, не трудно было найти ее виновной по всмъ правиламъ тогдашней казуистики, и освободительница Франціи погибла смертью ‘вдьмы’, на костр.
Когда Шиллеръ въ 1800 г., непосредственно посл окончанія своей ‘Маріи Стюартъ’, принялся за этотъ новый сюжетъ изъ той же англійской исторіи, онъ естественно сосредоточилъ свое вниманіе на послднемъ акт кровавой драмы — на постыдной для обихъ націй смерти оклеветанной героини. Онъ началъ серьезно изучать процессы вдьмъ, читая для этого много старинныхъ сочиненій, но чмъ боле онъ углублялся въ эту мрачную область, тмъ боле онъ отчаивался въ возможности извлечь изъ нея мотивы, достойные идеаловъ его эпохи. Въ конц концовъ онъ ршился поступить такъ, какъ онъ поступилъ уже однажды въ ‘Донъ Карлос’ — а именно, ршительно порвать съ исторической традиціей и дать своей героин свтлую кончину на пол сраженія. Но ему, все-таки, не сразу удалось освободиться отъ раздирающихъ картинъ первоначальной концепціи: еще въ конц 1801 г., когда трагедія въ ея ныншнемъ вид была уже готова, онъ мечталъ о томъ, чтобы обработать ее вторично.
Подготовительныя работы заняли все лто 1800 г., проведенное поэтомъ въ Веймар, благодаря богатой веймарской библіотек, ему удалось ознакомиться съ исторіей Іоанны по первоисточникамъ и дать своему художественному зданію очень широкое и прочное культурно-историческое основаніе. Осенью онъ началъ поэтическую разработку сюжета, представлявшаго, особенно въ начал, большія трудности. Съ одной стороны, не легко было, на мст устраненной исторической дйствительности, создать новую, не мене жизненную — тмъ боле для поэта-идеалиста: ‘я такъ мало вижу вншній міръ’, писалъ онъ по этому поводу Гете, ‘такъ слабо испытываю его воздйствіе, что у меня всегда требуется особый методъ и значительная трата времени для того, чтобы оживить мой сюжетъ’. Съ другой стороны, разнообразіе и разбросанность дйствія мало благопріятствовали его драматической обработк по понятіямъ неогуманистической эпохи, которая, хотя и порвала съ драматическими недоразумніями французскаго классицизма, однако уже въ силу сценическихъ условій не могла вернуться къ разнузданной свобод Шекспировскаго театра. Пришлось идти на компромиссъ. ‘Орлеанская два’, писалъ онъ Кернеру, не выноситъ такого тснаго корсета, какъ ‘Марія Стюартъ’: по размру и числу листовъ она будетъ меньше этой послдней, но драматическое дйствіе въ ней шире, его движеніе смле и вольне. Каждый сюжетъ требуетъ своей формы, искусство состоитъ въ томъ, чтобы въ каждомъ данномъ случа найти подходящую. Идея трагедіи должна быть всегда подвижной и гибкой’.
Въ апрл 1801 г. трагедія была готова. Шиллеръ старательно скрывалъ предметъ своей работы отъ всхъ, кром самыхъ интимныхъ друзей, ‘я уже испыталъ неудовольствіе*, оправдывался онъ въ письм къ своему издателю, ‘что въ публик судили и рядили о моемъ ‘Валленштейн’ и ‘Маріи Стюартъ’ еще въ то время, когда я работалъ надъ ними, такъ что мой трудъ мн едва не опротивлъ’, что же касается ‘Орлеанской двы’, то тутъ положеніе было особенно опасно — въ чемъ поэтъ не замедлилъ убдиться, какъ только готовая поэма оставила умственную лабораторію ея творца и созрлъ докучливый вопросъ объ ея представленіи.
Романтическая героиня вковой борьбы двухъ передовыхъ націй въ Европ занимала слишкомъ видное мсто во всемірной исторіи, чтобы не сдлаться рано предметомъ вниманія со стороны историковъ и поэтовъ, при этомъ неудивительно, что французы выставляли ее вдохновенной пророчицей, англичане же — распутницей и колдуньей. Клеветы англичанъ не запятнали, однако, ея славы, даже Шекспиръ, у котораго она (въ ‘Генрих VI’), въ противорчіи съ исторіей, выставлена въ самомъ непривлекательномъ вид, не могъ ей серьезно повредить. Жестокій ударъ былъ ей нанесенъ въ середин XVIII вка, и притомъ французомъ: Вольтеръ увнчалъ свои насмшки надъ церковью и королевской властью скабрезно-сатирической поэмой, героиней которой онъ избралъ лотарингскую пастушку, умершую по внушенію своего Бога за своего короля. Конечно, колдуньей Вольтеръ свою Pucelle не изобразилъ, за то другая затронутая Шекспиромъ черта была развита тмъ обстоятельне: тогдашняя публика любила все пикантное и была благодарна тмъ, кто ей доставлялъ это удовольствіе. Объ исторической достоврности авторъ, понятно, не заботился.
Благодаря успху Вольтеровской ‘Pucelle d’Orleans’ память Іоанны была покрыта толстымъ слоемъ грязи, самъ Шиллеръ сознавался, что ‘Вольтеръ сдлалъ все отъ него зависвшее для того, чтобы какъ можно боле затруднить задачу своего преемника’, объ его возбужденіи противъ французскаго сатирика свидтельствуетъ стихотвореніе ‘Орлеанская Два’ (см. т. I стр. 134), напечатанное имъ въ томъ же 1801 г. Дйствительно, въ Германіи просвтительная подпочва, выростившая эпигоновъ Фридриха Великаго, далеко не везд была покрыта черноземомъ неогуманизма, особенно среди знати, главной постительницы придворныхъ театровъ, тенденціи и идеи просвтительной эпохи въ ихъ отрицательномъ, сатирическомъ проявленіи были очень популярны. Спеціально вольтеровскую Pucelle дворъ веймарскаго герцога зналъ ‘почти что наизусть’, герцогъ былъ удивленъ, что поэтъ-идеалистъ могъ взяться за такой ‘крайне двусмысленный сюжетъ’ и выразилъ желаніе ‘предварительно освидтельствовать новую Pucelle’. Шиллеръ послалъ ему рукопись, герцогъ признался, что трагедія ‘несмотря на ея полное несогласіе съ его вкусами произвела на него неожиданное дйствіе’, все же онъ не счелъ возможнымъ допустить ее къ представленію на придворной сцен и поэту пришлось отъ этой мысли отказаться. Честь первой постановки трагедіи принадлежитъ не придворному, а городскому театру: 18 сентября 1801 г. ‘Орлеанская два’ была поставлена въ Лейпциг, въ присутствіи поэта, его супруги и друзей. Это представленіе было для поэта настоящимъ торжествомъ: уже посл перваго акта зрительная зала огласилась дружными и повторенными криками ‘да здравствуетъ Фридрихъ Шиллеръ!’, по окончаніи представленія толпившаяся передъ театромъ публика встртила поэта съ обнаженной головой и провожала его въ почтительномъ, почти благоговйномъ молчаніи. Поэтъ имлъ полное право приписать этотъ успхъ исключительно себ и своему генію: силы лейпцигскаго театра были тогда очень слабы, декораціи и прочая обстановка ниже всякой критики.
Побда ‘Орлеанской двы’ благодаря обстоятельствамъ. при которыхъ она была одержана, получила общее принципіальное значеніе. Это была побда положительныхъ началъ неогуманизма надъ отрицательными тенденціями просвтительной эпохи. Культурное значеніе этой послдней ничуть этимъ не умаляется, она была необходима какъ эпоха борьбы съ убожествомъ эпигоновъ реформаціонной и контръ-реформаціонной эпохи. Но съ нарожденіемъ неогуманизма ея задача была исполнена, настало время новыхъ идеаловъ, а таковыми были — возрожденная античность и гуманизированное христіанство. Въ лиц ‘Орлеанской двы’ побдили именно они, побда эта была такъ полна, что намъ въ настоящее время трудно представить себ Іоанну д’Аркъ въ томъ вид, въ какомъ ее зналъ и смаковалъ веймарскій герцогъ. Вольтеровская Pucelle предана заслуженному забвенію, кто нын вспоминаетъ объ освободительниц Франціи, тотъ — быть можетъ самъ того не сознавая — видитъ ее такой, какой ее изобразилъ Шиллеръ.
Идеалами неогуманизма были, сказали мы только что, возрожденная античность и гуманизированное христіанство, былъ у него, однако, и третій и, пожалуй, главный — природа. Замтно ли ея вліяніе на ‘Орлеанской Дв?’
Если отожествлять природу съ дйствительностью — то, конечно, нтъ. Уже сама идея трагедіи лежитъ вн міра видимости, мы въ атмосфер чуда. Эта идея, въ свою очередь, повліяла на развязку. Конечно, говорить о тсной причинной связи тутъ не приходится, утверждать, что геніальный поэтъ не могъ бы послдовательно провести свою идею и черезъ судьбу исторической Іоанны, что Іоанна — мученица на костр не могла бы, въ изображеніи геніальнаго поэта, произвести на зрителей такое же чистое примиряющее впечатлніе, какъ и Іоанна — героиня на пол брани — это значило бы судить слишкомъ опрометчиво о предлахъ поэтическаго творчества. Но фактъ тотъ, что Шиллеръ не видлъ для себя возможности заключить свою идею въ историческую судьбу своей героини, для того, чтобы эта возможность открылась, нужно было, чтобы ‘историческій’ XIX вкъ явился на смну ‘философскому’ XVIII-ому.
Не мало уклоненій отъ дйствительности и въ первыхъ четырехъ актахъ. Вымышленъ Ліонель, играющій такую роковую роль въ судьб Іоанны, вымышленъ Раймондъ и вообще вся семья героини, королева Изабелла, всми забытая, не принимала активнаго участья въ войн, примиреніе дофина съ герцогомъ Бургундскимъ было желаніемъ Іоанны, но не состоялось, знакомство дофина съ Агнесою Сорель началось лишь позже, его же вдохновительницей въ борьб съ Англіей была его молодая супруга,— мы не говоримъ здсь о такихъ уклоненіяхъ, которыя могутъ быть результатомъ недосмотра — въ род того, что гор. Шинонъ помщенъ къ сверу отъ Лауры, или что смерть Сантраля и Салисбюри опредлена хронологически неправильно.— Важне, пожалуй, то, что историческая врность не соблюдена и въ характеристикахъ. Отчасти тутъ виною былъ сюжетъ: дйствующія лица трагедіи извстны намъ, понятно, лишь по свидтельствамъ ихъ современниковъ, средневковыхъ хронистовъ, а они характеризовать не умли. Но даже то, что они намъ сообщаютъ, т. е. голые факты, дянія и событія — не уживается съ характеристиками Шиллера, оставляя въ сторон мелочи, можно сказать, что дофинъ не былъ тмъ симпатичнымъ мечтателемъ, архіепископъ — тмъ преданнымъ своему святому длу пастыремъ, герцогъ Бургундскій — тмъ впечатлительнымъ и благороднымъ рыцаремъ, какими ихъ изобразилъ поэтъ. Съ другой стороны, правда, и Изабелла не была тмъ извергомъ, какимъ она является въ Шиллеровской трагедіи, что же касается Тальбота, этого фанатика-вольнодумца, отрицающаго чудо до самой смерти — то можно не безъ основанія спросить, не есть ли побда надъ нимъ Іоанны символъ побды неогуманизма надъ идеалами просвтительной эпохи, не говоритъ ли порой устами врага Іоанны авторъ пресловутой Pucelle.
Итакъ, ни въ фабул, ни въ характеристикахъ дйствительность не соблюдена, стоитъ ли, посл этого, говорить о слог, о построеніи рчей и діалоговъ? Понятно, что ни мстный колоритъ, ни характеръ времени не выдержаны: выдержать ихъ не было никакой возможности.
Если, такимъ образомъ, понимать природу въ смысл натурализма, то придется сказать, что она въ нашей трагедіи отсутствуетъ, но въ томъ то и дло, что XVIII вкъ понималъ ее не такъ. Это былъ вкъ философскій: нмецкая же философія всегда была склонна къ построеніямъ, всегда предпочитала синтезъ анализу. Поэтъ лишь облекалъ въ плоть и кровь творенія мысли, его сила состоитъ въ томъ, что онъ длаетъ это захватывающе, что его образы, заимствованные не изъ земного міра, представляются намъ не отрицаніемъ, а лишь усовершенствованіемъ природы, устраненіемъ изъ нея всего случайнаго, ирраціональнаго, пассивнаго и идеализаціи ея существенныхъ, раціональныхъ, активныхъ началъ. Эти усовершенствованныя существа живутъ, понятно, боле интенсивной жизнью, чмъ мы, окружающая ихъ атмосфера идеи дйствуетъ на нихъ какъ чистый кислородъ, удесятеряя энергію эволюціи, и эта ея способность идетъ навстрчу требованіямъ драматической техники. ‘Планъ Донъ-Карлоса’, говоритъ самъ поэтъ въ своихъ ‘письмахъ’ объ этой трагедіи, ‘требовалъ, чтобы маркизъ Поза завоевалъ безграничное довріе короля, но для этого чрезвычайнаго дйствія экономія трагедіи предоставляла мн только одну сцену. То же быстрое развитіе видимъ мы и въ ‘Орлеанской Дв’, это касается особенно той сцены, которая во многихъ отношеніяхъ является параллельной только что указанной — сцены обращенія герцога Бургундскаго Іоанной. Она стала мишенью самыхъ ожесточенныхъ нападокъ критики, искавшей натурализма тамъ, гд ему не было мста.
Сцена обращенія наводитъ насъ на вторую тему настоящаго разсужденія. Второй изъ воплощенныхъ въ нашей трагедіи идеаловъ неогуманистической эпохи — возрожденную античность. Разсматриваемая сцена задумана и исполнена въ античномъ дух, ея предположеніе, безъ котораго она въ принцип неестественна и непонятна — переубдимость человка, его непосредственная подчинимость разумнымъ доводамъ другого человка. Въ этомъ отношеніи сцена обращенія герцога Іоанной знаменуетъ прогрессъ даже въ сравненіи съ параллельными сценами въ ‘Донъ-Карлос’ (обращеніе Филиппа II Позой) и ‘Валленштейн’ (обращеніе Буттлера графомъ Октавіо): Поза и Октавіо только перенастраиваютъ, Іоанна переубждаетъ.
Дйствительно, въ смысл силы античнаго вліянія ‘Орлеанская два’ была второй ступенью въ той лстниц, третьей и послдней ступенью которой была ‘Мессинская невста’. Стремленіе къ античности, этотъ лозунгъ неогуманизма, было естественнымъ послдствіемъ его стремленія къ природ, причинную связь, истинную и неразрушимую, установилъ еще Руссо, объясняя превосходство древнихъ писателей тмъ, что они ‘ближе къ природ’. Другъ Шиллера, великій Гете, именно тогда ее усиленно изучалъ, незадолго до ‘Орлеанской двы’ онъ воздвигъ памятникъ сочетанію эллинскаго и германскаго генія въ роскошно обставленной свадьб Фауста и Елены, образующей третій актъ второй части трагедіи, желая придать этому акту по возможности античный характеръ, онъ замнилъ даже традиціонный блый стихъ античнымъ триметромъ. Онъ читалъ этотъ актъ Шиллеру, и мы знаемъ, что это чтеніе произвело на Шиллера глубокое впечатлніе, желая въ свою очередь вникнуть въ тайны античной метрики, онъ сталъ изучать лучшее въ то время руководство по этому предмету. Результатомъ было то, что и въ ‘Орлеанской дв’ дв сцены (II, 6 и 7) были написаны триметрами.
Это, впрочемъ, мелочь, о которой, къ слову сказать, русскіе читатели не въ состояніи даже судить, такъ какъ Жуковскій перевелъ соотвтственныя сцены отчасти александрійскими стихами, отчасти безцензурными шестистопными ямбами. Важне то, что поэтъ, отчаявшись въ возможности воспроизвести средневковую дйствительность, ввелъ отчасти на ея мсто дйствительность античную, гораздо боле близкую его сердцу.
Это касается прежде всего самаго характера драмы, имющей своимъ предположеніемъ возможность непосредственнаго вмшательства Божьяго промысла въ человческія дла. Конечно, поскольку совершающееся чудо есть чудо христіанское, мы имемъ христіанскую, католическую трагедію, и какъ о таковой, о ней рчь будетъ ниже. Но сейчасъ сказанное относится лишь къ спеціальному характеру этого чуда, роль же чуда, какъ такового, въ экономіи трагедіи, сближаетъ ‘Орлеанскую дву’ съ античной драмой и самъ поэтъ это прекрасно сознавалъ. ‘На мой послдній актъ, писалъ онъ Гете, я возлагаю большія надежды… моя героиня является въ немъ… оставленной богами, вслдствіе чего ея самостоятельность и ея внутреннее право на роль пророчицы выступаютъ сильне. Заключеніе предпослдняго акта очень эффектно, гремящій deus ex machina несомннно произведетъ должное дйствіе*. Въ томъ же дух ему писалъ его другъ Гешенъ посл одного изъ лейпцигскихъ представленій: въ ‘Орлеанской дв’ онъ нашелъ то, что было у грековъ и чего дотол не зналъ театръ новыхъ народовъ: совмстное дйствіе небесныхъ силъ съ человческими.
Какъ видно изъ словъ самого поэта, античный характеръ пьесы особенно разительно сказывается въ заключеніи четвертаго акта. Іоанна сознаетъ себя виновной — не въ томъ, въ чемъ ее обвиняетъ отецъ, а въ другомъ, о чемъ знаетъ только небо и она. Дюнуа въ эту тайну не посвященъ, обвиненіе же черни презираетъ, въ порыв благородства онъ всему міру бросаетъ перчатку: ‘кто отважится ее назвать виновной?’ На его вызовъ отвчаетъ ‘сильный ударъ грома’. Мы можемъ указать оригиналъ этой безпримрной въ христіанской трагедіи {‘Зимняя сказка’ Шекспира — не исключеніе: это по сюжету и обстановк античная драма.} сцены: въ ІІІ псн Иліады Зевсъ ршилъ наказать Агамемнона пораженіемъ, вс бгутъ съ поля брани, одинъ молодой Діомедъ мечтаетъ о сопротивленіи
думалъ онъ крпкую думу
Вновь на троянцевъ коней обратить и на битву ихъ вызвать.
Трижды задумалъ ту думу съ собою онъ самъ размышляя:
Трижды съ Идейскихъ высотъ ему громомъ отвтилъ владыка
Зевсъ-промыслитель, троянцамъ счастливый исходъ посылая.
Дйствительно, Иліада, эта поэма-войны, была во многихъ отношеніяхъ образцомъ поэта. Его воинственная два, задавшаяся цлью истреблять все британское на французской почв и дйствующая при этомъ съ постоянствомъ и безсознательностью стихійной силы, имла своимъ естественнымъ первообразомъ гомеровскаго Ахилла, и поэтъ не остановился передъ прямымъ — правда, творчески-геніальнымъ — заимствованіемъ мотивовъ изъ подвиговъ Ахилла въ 21—22 псняхъ Иліады. Такова встрча Ахилла съ Ликаономъ, ‘романтическій’ характеръ которой вызывалъ удивленіе Блинскаго, попавъ безоружнымъ въ руки Ахиллу, онъ молитъ его о пощад, общая за себя богатый выкупъ. Шиллеръ, впрочемъ, воспроизвелъ точно не эту просьбу, а параллельную въ VI псн, гд троянецъ Адрастъ такъ молитъ Менелая {При этомъ слдуетъ замтить, что заимствованіе въ подлинник Шиллера еще очевидне, чмъ въ перевод Жуковскаго.}:
О пощади, Менелай, ты выкупъ достойный получишь.
Много, вдь, скрыто сокровищъ въ богатомъ родителя дом,
Золото, мдь и желзо искусной, надежной работы.
Съ радостью дастъ мой отецъ теб выкупъ несмтный, узнавши,
Что я живымъ сохраненъ у судовъ быстроходныхъ ахейскихъ.
Но отъ Ахилла онъ слышитъ суровый отвтъ:
Нын жъ никто не избгнетъ кончины, кого только боги
Въ руку мою отдадутъ предъ стной Иліона высокой.
Затмъ слдуютъ единственныя въ своемъ род слова:
Другъ мой! умри же и ты. И зачмъ же такъ жалостно плакать?
Умеръ Патроклъ — богатырь, а тебя онъ былъ много храбре.
Видишь, каковъ я собой? Посмотри: и могучъ и прекрасенъ,
Доблестный мужъ мой отецъ, родила же богиня морская,
Все же и мн суждена неизбжная скорая гибель.
Близокъ тотъ часъ — на разсвт-ль, иль въ полдень, иль въ вечеръ прохладный,
Часъ, когда врагъ у Ахилла любезную душу исторгнетъ,
Браннымъ копьемъ поразивъ, или мткой стрлою настигнувъ.
Со всей этой сценой — и особенно съ приведеннымъ въ точномъ перевод мстомъ, прошу сравнить встрчу Іоанны съ Монгомери (д. II, явл. 6 и 7), причемъ заслуживаетъ вниманія и то, что именно эта встрча изображена у Шиллера, какъ было сказано выше, не обычными блыми стихами, а заимствованными изъ греческой трагедіи триметрами.
Другое, не мене разительное и эффектное подражаніе Иліад мы находимъ въ третьемъ дйствіи. У Гомера Аполлонъ, чтобы дать отдыхъ бгущимъ троянцамъ, беретъ на себя видъ троянца Агенора и притворнымъ бгствомъ завлекаетъ Ахилла въ отдаленное мсто троянской равнины, достигши своей цли, онъ открывается герою въ насмшливой рчи, заключая словами: ‘меня же ты не убьешь: не суждено это теб’. Съ этой сценой надлежитъ сравнить д. III явл. 9 у Шиллера, гд злой духъ въ образ Тальбота завлекаетъ Іоанну въ уединеніе и тамъ ей точно такъ же открывается. Правда, у Шиллера этотъ ‘черный рыцарь’ иметъ еще другую цль: онъ предостерегаетъ Іоанну отъ слдующаго единоборства, которое будетъ для нея роковымъ (единоборство съ Ліонелемъ). Но и этотъ мотивъ заимствованъ: и Ахиллъ знаетъ, что бой съ Гекторомъ будетъ для него роковымъ, только сказалъ это ему не Аполлонъ, а его мать. Вообще образъ Іоанны-воительницы вызванъ сравненіемъ съ Гомеромъ: историческая Іоанна лично не пролила ни капли крови. Мы вынуждены, чтобъ не затягивать нашего разсужденія, оборвать настоящую тему и оставить въ сторон т многочисленныя подражанія въ частностяхъ, которыя можно бы привести, но и сказаннаго довольно, чтобы иллюстрировать вліяніе Иліады на ‘Орлеанскую дву’ и заставить насъ признать въ возрожденной античности существенный элементъ этой послдней.
Но, разумется, не этотъ элементъ заставилъ Шиллера назвать свою поэму — ‘романтической трагедіей’, такое наименованіе дано ей потому, что въ центр событій стоитъ чудо — христіанское, средневковое чудо.
Не вс современники Шиллера могли примириться съ этимъ вторженіемъ надземнаго міра въ земныя дла, просвтительная закваска была сильна въ тогдашней интеллигенціи, и знаменитый актеръ Шредеръ, прочитавъ трагедію въ рукописи, вернулъ ее автору со словами, что все чудесное слдовало бы, по его мннію, устранить. ‘Это даже не такъ трудно: явленіе Богородицы во сн могло имть на двушку такое же точно дйствіе, и т. д. Только катастрофу пришлось бы измнить’. Въ новйшее время, наоборотъ, была сдлана попытка найти въ ‘Орлеанской дв’ не только христіанскую и католическую, но даже католическо-ортодоксальную идею. Эта попытка тоже должна быть признана неудачной, христіанство ‘Орлеанской двы’, какъ было сказано выше — христіанство гуманизированное.
Гонимый врагами и томимый сомнніями — очень понятными при развратной жизни его матери — дофинъ поручаетъ Богу свое королевство съ просьбой даровать его ему лишь въ томъ случа, если онъ дйствительно сынъ покойнаго короля {Это содержаніе третьей молитвы короля, повторенія которой онъ не хочетъ услышать отъ двы (д. I, явл. 10), зрителю, незнакомому съ исторіей, она поэтому остается неизвстной. Очевидно, лишь желаніе соблюсти благопристойность заставило поэта допустить такую неясность относительно столь существеннаго дли трагедіи момента, у него встрчается, кром этого мста, всего одинъ-только намекъ на сомнительное происхожденіе дофина — намекъ настолько туманный, что будетъ небезполезнымъ разъяснить его здсь. Въ присутствіи англійскихъ вождей королева Изабелла даетъ волю своей ненависти противъ сына. ‘Мн, мн его просить?’ — восклицаетъ она: ‘Скорй погибну! Скорй, чмъ дать ему престолъ наслдный…’ Тальботъ насмшливо продолжаетъ: ‘Вы честь свою готовы посрамить.’ (д. II, явл. 2).}. Въ отвтъ на эту смиренную молитву, Богородица даетъ дофину спасительницу въ лиц непорочной двы. Она поручаетъ ей провести дофина въ Реймсъ и тамъ внчать его на королевство, чудесное помазаніе на исконномъ мст коронованія французскихъ королей смоетъ съ чела дофина пятно, наложенное на него распутствомъ его матери. Вотъ почему съ коронованіемъ въ Реймс миссія двы кончена, если бы цлью ея возстанія было освобожденіе Франціи, то остановиться въ Реймс она бы не могла. Но нтъ: гуманизированное христіанство не допускаетъ мысли о французскомъ Бог.
Итакъ, Іоанна иметъ дйствительно порученіе отъ Бога, а не только воображаетъ, что иметъ его, но успхъ его исполненія поставленъ въ зависимость отъ одного условія: отдавшись вся своему долгу, она не должна знать земной любви. Этому условію она удовлетворяетъ вполн: правда, ее любитъ Раймондъ, но она видитъ въ немъ только друга дтства, не боле, и благосклонна къ нему безъ любви. Зато съ момента избранія ее наполняетъ чудесная сила. Эта сила сказывается, прежде всего, въ знаніи, поскольку это знаніе стоитъ въ связи съ ея миссіей: она открываетъ дофину содержаніе его тайной молитвы, она находитъ врный путь во вражескую стоянку, она сказывается, затмъ, въ непреодолимомъ обаяніи, которымъ она покоряетъ вс сердца и, покоряя, облагораживаетъ, она сказывается, въ третьихъ, и въ неукротимой физической мощи: она всхъ побждаетъ въ единоборств, начиная простыми воинами, продолжая рыцарями въ род Монгомери и кончая вождями. Особенно плнительно и благодарно для поэта, конечно, второе проявленіе: вс, съ кмъ только соприкасается Іоанна, точно озарены ореоломъ чуда. Слабость стала смиреніемъ, отвага доблестью, любовь освящена, вражда, зависть, злопамятство исчезли: вс чувствуютъ, что среди нихъ витаетъ святыня, и это чувство заставляетъ каждаго стряхнуть съ себя земное, уподобиться душою той, которая своимъ прикосновеніемъ все преображаетъ. Она, смиренная и величавая, побдоносно совершаетъ свой свыше начертанный путь. Орлеанъ освобожденъ, враги разбиты, отшатнувшіеся друзья вновь примирены, предстоитъ послдній бой передъ стнами Реймса. Въ минуту отдыха между обоими великими подвигами мірская суета искушаетъ Іоанну. Благодарный дофинъ (д. III явл. 4) возводитъ ее въ дворянство… Предоставляемъ читателю судить о томъ, можетъ ли принятіе Іоанной этого дара считаться началомъ ея паденія, какъ это полагаетъ одинъ критикъ, не забудемъ, что, сопротивляясь, она бы лишила короля его неотъемлемаго права. Серьезне приступъ любви: оба первыхъ паладина, Дюнуа и Ли Гиръ, просятъ ея руки. Король, архіепископъ, Агнеса убждаютъ ее остановить свой выборъ на одномъ изъ нихъ. Ей грустно: зачмъ они торопятся разбить сосудъ Божьей благодати? Приступъ отраженъ, пока земныя чувства не имютъ власти надъ сердцемъ Іоанны.
Великій Тальботъ палъ, подъ его образомъ злой духъ смущаетъ Іоанну, подготовляя роковую для нея встрчу съ Ліонелемъ. Происходитъ поединокъ между этимъ послднимъ и Іоанной (подробности котораго, къ слову сказать, опять заимствованы изъ Иліады, а именно изъ III псни). Іоанна торжествуетъ — но только до тхъ поръ, пока ея взоръ не встрчается со взоромъ обезоруженнаго врага. Этотъ взоръ молніей ударяетъ въ неподготовленное сердце двственницы, теперь все кончено, чудо исчезло, земная любовь разбила сосудъ Божьей благодати. Ліонель безъ труда вырываетъ мечъ у слабой двушки, раненая, она лишается чувствъ при приближеніи своихъ защитниковъ.
Слдующее, четвертое дйствіе переноситъ насъ въ Реймсъ, для Іоанны наступаетъ мучительное время — промежутокъ между виной и карой. Оно вдвойн мучительно тмъ, что вс считаютъ ее носительницею того чуда, которое, какъ она понимаетъ, исчезло, она чувствуетъ себя самозванкой, ей хотлось бы домой къ своимъ, ей ненавистно, что Агнеса видитъ въ ней строгую двственницу,что Дюнуа и Ли Гиръ навязываютъ ей ея хоругвь — ту славную хоругвь Богородицы, которую она такъ бодро несла въ столькихъ сраженіяхъ и которая ей теперь и тяжела и страшна, точно во сн мелькаютъ предъ ней знакомые облики ея сестеръ и зятьевъ… Но нтъ, это не сонъ: они пришли посмотрть на ея торжество, она среди нихъ, ужъ не было ли скоре все остальное сномъ — ея подвиги, ея величіе? Иллюзія продолжается не долго, ее требуютъ, ее хотятъ наградить всенародно, король, не знающій мры своей благодарности, готовъ признать въ ней святую, ангела Божьяго, свыше явившагося къ людямъ. Все мучительне длается разладъ между ея внутреннимъ униженіемъ и вншнимъ блескомъ, въ этомъ разлад даже палачъ является избавителемъ. И этотъ палачъ предстаетъ передъ нею въ лиц ея отца, для него, темнаго, суеврнаго человка, совершенно ясно, что все происшедшее — не что иное какъ колдовство, онъ желаетъ самъ предать смерти тло свой дочери, чтобы спасти ея душу. Конечно, спроси онъ ее, колдунья ли она — она смло могла бы отвтить ‘нтъ!’ но вопросы какъ его, такъ и окружающихъ таковы, что оправданіе невозможно. ‘Ты чиста?’ ‘Ты невинна’ ‘Ты можешь отрицать, что врагъ въ твоемъ сердц?’ Она знаетъ, что она не соблюла обта нравственной чистоты, что она провинилась передъ Богомъ, что врагъ Франціи овладлъ ея сердцемъ, зная это, она молчитъ. А тмъ временемъ небесный громъ свидтельствуетъ о гнв Того, Чью волю она нарушила, одинъ за другимъ, ея друзья оставляютъ ее, она бжитъ съ врнымъ товарищемъ своего дтства Раймондомъ.
Такова кара, искупленіе и награду приноситъ пятое дйствіе. Подобно отшельникамъ былыхъ временъ, Іоанна скитается въ лсу, питаясь дикими кореньями, но ея вина этимъ не искуплена. Для этого нужно, чтобы она вновь увидла того, кто пробудилъ земныя чувства въ ея сердц, и въ его присутствіи, имя свободу выбора между его любовью и смертью, отвергла первую, заглушила въ себ все то, что сдлало ее виновной. Тогда прежняя благодать къ ней возвращается, а съ нею и та чудесная, неземная сила, которая длала ее героиней. Иллюзія опять получается полная, что за прекрасная, захватывающая сцена это 11-е явленіе! Іоанна въ цпяхъ, рядомъ съ ней Изабелла, готовая пронзить ее кинжаломъ въ случа пораженія англичанъ, солдатъ съ вышки передаетъ перипетіи ршающаго сраженія. Душа Іоанны отражаетъ его разсказъ, она тамъ, среди своихъ, на пол брани. И полне, и полне, подъ дйствіемъ то радости, то страха, вливается въ ея грудь небесная сила, наконецъ, въ моментъ крайней опасности ея государя, она вскакиваетъ, разрываетъ цпи, разбиваетъ дверь башни, мчится къ своимъ… Опять чудо торжествуетъ, опять его ореолъ сіяетъ надъ Іоанной — да, но надъ умирающей. Она исполнила свой подвигъ, даровавъ ршительную побду своимъ, она оправдана и можетъ съ честью сложить свою славную хоругвь у ногъ своей небесной Владычицы.
Такова идея ‘Орлеанской двы’. Былъ ли правъ Гете, когда онъ, по прочтеніи ея, объявилъ ее лучшимъ произведеніемъ своего друга,— мы не знаемъ, но несомннно, что въ душ каждаго одареннаго чувствомъ читателя бываютъ настроенія, когда она кажется ему таковымъ.