Андромаха, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Зелинский Ф. Ф. Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы, отрывки

СПб.: Алетейя, 2018. — (Серия ‘Новая античная библиотека. Исследования’).

II. ‘АНДРОМАХА’

1. Послегомеровская Андромаха и трагедия о ней Еврипида

2. Неоптолем и Андромаха. Из ‘Сказочной древности’

1. Послегомеровская Андромаха и трагедия о ней Еврипида

Гомеру мы обязаны незабвенным образом Андромахи как супруги Гектора и матери малютки Астианакта. По происхождению она царевна, дочь Ээтиона, царя азиатской Фивы, что под Плаком, но ко времени действия ‘Илиады’ ее родной город был уже разрушен Ахиллом, отец и вся родня перебиты — и если это несчастье не отразилось на ее положении в доме ее свекра Приама, то потому только, что ее мужем был Гектор и что он ее любил. Таково значение ее трогательных слов к нему:

Гектор, ты всё мне теперь — и отец, и любезная матерь,

Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный.

Так как поэма кончается похоронами убитого Ахиллом Гектора, то ее поэт не имел основания распространяться об участи его вдовы после взятия города, все же внимательный слушатель, заранее уверенный, что поэт так или иначе ее себе представлял (мы в этом далеко не уверены), мог найти ценные для себя указания в двух пророческих намеках, а именно, во-первых, в словах Гектора к жене:

Будет некогда день — и погибнет священная Троя.

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои,

Приама-родителя, матери дряхлой Гекубы,

Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,

Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,

Сколько твое: как тебя аргивянин, медью покрытый,

Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу,

И невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,

Воду носить от ключей Мессеиды ли, иль Гипереи —

С ропотом горьким в душе, но заставит жестокая нужда!

Чтобы читатель не счел этого пророчества слишком определенным, спешу прибавить, что ‘в Аргосе’ значит у Гомера просто — в Греции, а имена Мессеида и Гиперея — нарицательные: средний и верхний ключ, от которых носить воду было много тяжелее, чем от нижнего. Таким образом, Гектор пророчит Андромахе обычную участь пленных жен {Совершенно правильно замечает схолиаст Ven. А. к этому месту: ‘Гомер говорит это приметы ради, а позднейшие (т. е. трагики) и на самом деле выводят ее несущей воду’. Еще определеннее Doderlein полагает, что словами ‘в Аргосе’ Гомер намекает на Агамемнона, ‘Мессеиды’ — на Менелая и ‘Гипереи’ — на Ахилла, так как-де Мессеида засвидетельствована для лаконской Ферапны, а Гиперея — для фессалийских Фер. Он мог бы прибавить, что и Мессеиду, и Гиперею показывали вблизи Фарсала — конечно, основываясь на том, что именно туда была уведена Андромаха.}.

Во-вторых, в похоронном плаче самой Андромахи: пал защитник и жен и младенцев!

Скоро в неволю они на судах повлекутся глубоких,

С ними и я неизбежно, и ты, мое бедное чадо,

Вместе со мною, и там, изнуряясь в работах позорных,

Будешь служить властелину суровому, или данаец

За руку схватит тебя и с башни ударит о землю,

Мстящий за трату плачевную брата, отца или сына,

Гектором в битвах сраженного — много могучих данаев,

Много под Гектора дланью глодало кровавую землю.

Итак, себе она сулит неволю, сыну же — или неволю, или смерть. Оба последних исхода несовместимы — а посему, думается мне, вероятно, что творец ‘Илиады’ не имел определенного представления об участи семьи Гектора после взятия его родного города.

Но для позднейших эпиков, избравших темой своего песнопения взятие Трои, пророчество ‘Илиады’ было обязательным, из него развили они свое описание раздела добычи. Относительно Андромахи спора быть не могло: вдова Гектора принадлежала сыну его убийцы, Неоптолему. Другое дело — Астианакт. Из двух исходов, о которых говорит ‘Илиада’, был оставлен только второй, как более яркий. Но кто будет палачом мальчика? Пророчество Андромахи называет неопределенно любого из многих могучих данаев, согласно этому и автор поэмы о ‘Разрушении Илиона’ представил себе ахейскую сходку виновницей постановления о казни Астианакта. Одиссей (или Калхант) развивает в ней макиавеллистический принцип:

Глуп, кто, отца умертвив, оставляет нетронутым сына.

Исполняя постановление сходки, глашатай Талфибий отнимает ребенка у Андромахи, его убивают, бросая с башни, и затем с честью хоронят в щите его отца. Сам Еврипид следовал этому в своих ‘Троянках’, еще раньше, по-видимому, Софокл в своей ‘Поликсене’ (мой ‘Софокл’, т. III, стр. 324). Но Софокл в этой ранней своей трагедии, нагромождая ужасы, обставил гибель Астианакта несколько богаче — и мы должны коснуться этого варианта, так как им воспользовался, как мы увидим, Еврипид для своей трагедии. У него Андромаха заблаговременно, предвидя падение Трои, отдает Астианакта в верные руки вне города, но ее предосторожность оказывается бесполезной: Одиссею удается выследить мальчика, и он все-таки гибнет {Не все здесь, однако, вымышлено Софоклом. Когда афиняне в VII—VI вв. заняли часть троянской земли, им было приятно узаконить свои притязания излюбленным в те времена средством — мифологической проекцией. Афинскому царевичу Акаманту дается в любовницы (а может быть, и в жены) дочь Приама Лаодика, оттого-то Полигнот в своей афинской картине и дал этой Лаодике черты Кимоновой сестры Эльпиники. Это сближает его с троянскими наследниками страны под Идой Энеем и Астианактом. Но как спасся Астианакт? На это указывает его сопоставление с Энеем: очевидно, вместе с ним. Когда боги дали Трое грозное знамение с Лаокоонтом, Андромаха, предчувствуя недоброе, поручила своего сына заботам Энея, который и увел его из обреченной Трои. Так, по-видимому, изобразил дело сам Софокл в ‘Лаокоонте’ (см. Софокл III 317). В ‘Поликсене’ он считается с этим мотивом.}.

Такова, повторяю, струя предания, потекшая из киклической поэмы о ‘Разрушении Илиона’. Иначе описывала дело параллельная, но более поздняя киклическая поэма — ‘Малая Илиада’: здесь палачом Астианакта во дворце Приама изображен сам Неоптолем. Откуда это изменение, настолько же противоречащее пророчеству ‘Илиады’, насколько вариант ‘Разрушения Илиона’ старается ему следовать? Причина станет нам ясна, если мы представим себе в целом роль Неоптолема в ‘Малой Илиаде’: он убивает Приама у алтаря Зевса, Поликсену — на могиле Ахилла и Астианакта. Итак, старца, женщину, ребенка — именно тех, кого гуманное правило Аполлона велит щадить. Отчего? Оттого что он враг Аполлона. Но как же он стал таковым? Об этом тотчас, сначала проследим участь Андромахи.

После взятия Трои она, как уже было замечено, досталась пленницей Неоптолему. Пленницей и — что почти одно и то же — любовницей, трагедия воспользовалась этой чертой, а она заставила ее отвергнуть вариант ‘Малой Илиады’ относительно виновника смерти Астианакта: сожительство матери с убийцей ее ребенка было бы невыносимо. И еще одно лицо к ним присоединяется, этот раз из ‘Малой Илиады’: тот троянский царевич, прорицатель Елен, пророчество которого сделало возможным взятие Трои. Предвидя несчастья греческого флота на обратном плавании, он советует Неоптолему вернуться на родину сухим путем. Так они достигают Фтии. Здесь все еще царствует Пелей (вразрез с трагедией Софокла того же имени, см. Софокл III 333), он предоставляет Фтию своему могучему внуку и, обеспеченный его соседством, мирно доживает свой век в смежном Фарсале. Андромаха же рождает своему повелителю сына, которого трагедия называет не то Амфиалом, не то Анхиалом {Первая форма засвидетельствована Гитином, вторая — Ливием Андроником, по-видимому, по Софоклу (Софокл III 345). Обе сводятся к одному и тому же: ‘приморским’ и ‘морем окруженным’ был сам Неоптолем, как уроженец острова Скироса, — недаром еще Еврипид (‘Андромаха’) называет его ‘островитянином’. Сыну дается имя, характеризующее отца.}.

Но при всем том пленница ему не жена: таковую он наметил себе в одном из знатнейших домов Эллады — в Спарте. Еще под Троей Менелай обещал ему свою дочь от Елены Гермиону, да, но Менелай долго пропадал без вести, а тем временем дед девушки Тиндарей выдал ее за ее двоюродного брата Ореста, когда тот вернулся в Микены и унаследовал престол своего отца, отомстив его убийцам. Не вынес обиды Неоптолем: он отправился в Спарту и получил Гермиону из рук вернувшегося Мене— лая, получив ее, он отвез ее к себе во Фтию.

Здесь в традиции маленькая неясность: состоялся ли новый брак Гермионы в бытность Ореста или в его отсутствие? Ясно одно: Неоптолем упрекал Ореста в матереубийстве. На это Орест (или за него Гермиона) должен был ответить: ‘Я отомстил убийцам моего отца — а ты оставил убийцу твоего отца безнаказанным’. И Неоптолем должен был смолчать, ибо этим убийцей Ахилла был сам Аполлон.

Но под конец ему стало невмоготу… Я охотно представляю себе, что Гермиона, подражая Алкмене, отказывала Неоптолему в своей любви, пока он не смоет пятна бесчестия со своего рода: ведь миф знал Гермиону женой Ореста, и надо было сохранить ее нетронутой до этого окончательного брака. Как бы то ни было, но Неоптолем отправляется в Дельфы требовать Аполлона к ответу за убийство Ахилла — здесь начинается действие трагедии Софокла ‘Гермиона’ (Софокл III 344).

Таким-то образом Неоптолем стал врагом Аполлона — или, вернее, так эта вражда была поэтически мотивирована. Мы не можем здесь распутывать крайне сложной мифопеи, касающейся смерти Неоптолема в Дельфах, да и вряд ли кто-либо в состоянии это сделать убедительным образом. Еврипид, во всяком случае, считался с величавой концепцией дельфийской трагедии Софокла, превзойти он ее не мог и поэтому решил ее испортить. Так точно он и, думается, около того же времени поступил и с другой дельфийской трагедией своего предшественника, с ‘Электрой’.

Есть еще один мотив, который должен быть упомянут прежде, чем мы перейдем к самой трагедии Еврипида, это — отношение Неоптолема к Эпиру. Надобно знать, что позднейшие цари Эпира производили себя от Неоптолема, великий Пирр был обязан своим именем этой фикции — Пирр еще в киклических ‘Киприях’ встречается как прозвище Неоптолема. Когда же эта фикция возникла? Плутарх говорит нам, что из эпирских — точнее, молосских — царей Фаррип (Tharrypas) первый ‘упорядочил города своей страны эллинскими обычаями и письменами и гуманными законами’ (‘Пирр’, гл. 1), и Karst высказывает догадку, что именно эта эллинизация Молоссии и нашла себе мифологическое выражение в произведении рода этого Фаррипа от Ахилла. С этим согласиться нельзя: еще Пиндар производит род молосских царей от Неоптолема — мы здесь ничего решить не можем. Но и это было еще не всё: соседями молоссов, и притом приморскими, были хаонийцы, с ними Клеон завел темные для нас сношения, желая привлечь их на сторону афинян. Естественно было и их наделить мифологической генеалогией — и вот сочиняют, что Андромаха после смерти Неоптолема выходит за вышеназванного Елена и рождает ему Кестрина, первого владыку хаонийской земли Кестрины. Все это с политической точки зрения малоутешительно, политическая мифология безбожно истрепала пленительный гомеровский образ Гекторовой жены. Но раз Еврипид дал этим мифологическим проекциям место в своей трагедии, то и нам было необходимо их коснуться.

Место действия трагедии — во Фтии. Неоптолема нет, он отправился в Дельфы, но не для того, чтобы потребовать Аполлона к ответу за убийство отца, а напротив, чтобы вымолить его прощение за свой прежний дерзновенный шаг в этом направлении… Мы без труда узнаем здесь продиктованную симпатией к Неоптолему поправку к мифопее Софокла, сохраненной, однако, в виде рудиментарного мотива.

Итак, Неоптолема нет, его отсутствием решила воспользоваться его совсем еще молоденькая жена Гермиона, чтобы погубить свою старшую соперницу Андромаху, помогает ей в этом ее отец Менелай, случайно приехавший к ней во Фтию и распоряжающийся в ней на правах ближайшего родственника. Чуя недоброе, Андромаха отдала своего малютку-сына в верные руки, сама она нашла убежище у алтаря Фетиды, божественной бабки Неоптолема, давно уже вернувшейся в подводный чертог своего отца Нерея.

Мотив передачи ребенка в верные руки встречался, как мы видели, в ‘Поликсене’ Софокла, Еврипид просто перенес его с первого сына Андромахи на второго. Не думаю, чтобы особенно удачно. Там Андромаха вполне основательно удаляет Астианакта из Трои, так как в ней его ждала гибель, но что могло помешать ей здесь вместе с ребенком искать убежища у алтаря богини? Так именно поступает Мегара в ‘Геракле’, и это вполне разумно… Кстати, как зовут этого второго сына Андромахи? В тексте трагедии он по имени не называется, но позднейшие толкователи (схолиасты) припомнили мифографическую традицию, дающую Неоптолему и Андромахе трех сыновей и в том числе Молосса, и благодаря этому имя Молосса появляется и в рукописях и в изданиях. Это, однако, неправильно, как доказывает пророчество Фетиды: ‘А эта пленница, я разумею Андромаху, должна поселиться в молосской земле — итак, земля уже зовется молосской. Несомненно поэтому, что это неблагозвучное имя, которое у афинян тех времен вызывало представление о молосских бульдогах, должно исчезнуть из списка действующих лиц и уступить свое место исконному поэтическому имени Амфиал.

Продолжаем, однако. К просительнице приходит ее некогда рабыня, теперь товарка в рабстве, от нее она узнает, что Менелай напал на след Амфиала, уступая отчаянной просьбе матери, она отправляется к старцу Пелею в Фарсал сказать ему об опасности, грозящей его правнуку. Оставшись одна, героиня отдается своим грустным думам и в элегической арии (единственный пример) проклинает причину всех бедствий, Елену.

К ней приходит хор — фтиотские женщины. Чтобы понять их странное на наш взгляд требование, чтобы Андромаха оставила убежище и как-нибудь иначе упросила Гермиону, мы должны помнить, что всякая ‘гикесия’ (т. е. обряд просительства) была опасна для общины, в пределах которой она происходила, так как в случае нарушения навлекала гнев богов на нее. А впрочем, их симпатии на стороне Андромахи, но они боятся Гермионы.

Приходит и она сама с тем же требованием, кончая его злорадствующим заявлением, что у нее есть ‘приманка’, которой она заставит соперницу покинуть спасительный алтарь, та остается непреклонной. И мы понимаем, что Гермиона вовсе не за этим пришла, а для того только, чтобы дать поэту возможность сопоставить друг с другом в споре (‘агоне’) обеих женщин. Героического нет в этом споре ровно ничего, с той и с другой стороны приводятся самые мещанские мотивы: ‘Ты своими чарами сделала меня неплодной и постылой мужу’. — ‘Вовсе нет, ты просто не умеешь вести себя’ и т. д. миф окончательно испорчен — как этого и хотел прихотливый поэт.

Андромаха винила Елену, хор еще дальше заходит в своих воспоминаниях, воспевая суд трех богинь. А затем — действительно трогательная сцена: приходит Менелай, ведя с собой Амфиала. Выбирай: или сама отдай себя в руки палачей, или твой сын умрет. Мучительный конфликт в груди матери, но делать нечего, любовь побеждает:

— Ну вот, я оставила алтарь, прости, мой любимый, и помни свою мать.

— Прекрасно, схватите ее. Итак, ты умрешь — а участь твоего сына решит моя дочь.

— Как, даже ему грозит смерть?

— Особенно обнадежить его не могу.

— О ненавистнейшие всем людям люди, жители Спарты, злокозненные советчики, властители лжи…

В этом, очевидно, вся суть, уже древние заметили, что Менелай с Гермионой отвечают здесь за историческую Спарту, врага Афин в Пелопоннесскую войну. Ей афиняне не забыли того, что она, обещав в 469 г. безопасность восставшим и затем искавшим убежища у алтаря Посидона илотам, нарушила это обещание казнью просителям. Нечто подобное уже имели мы в ‘Аянте’ Софокла, и как там, так и здесь приходится жалеть о том, что политика пересилила поэзию.

Хор размышляет о происшедшем: нехорошо двоебрачие, двоевластие и… здесь говорит поэт: двойное отцовство для одной и той же поэмы. Да, непоздоровилось Гермионе, что у нее оказалось два отца: Софокл и Еврипид.

Следует сцена пафоса: Андромаха и Амфиал, связанные, отправляются на казнь, их предсмертные жалобы прерываются злорадствующими возгласами провожающего их Менелая. И вот, наконец, наступает перипетия, подготовленная отправлением рабыни к фарсальскому царю. Является старый Пелей, Менелай сначала сопротивляется ему, но затем вовремя вспоминает, что у него в Спарте дело есть, и уходит. Андромаха с сыном свободны. Благородство победило, его прославляет хор в следующей песни.

А дальше что? Трагедия кончена, та завязка, которая была дана гикесией Андромахи, получила свою полную развязку. Действительно, единство действия не соблюдено: то, что мы читаем дальше, — новая трагедия.

Ее завязка дается появлением старой кормилицы Гермионы: дочери Менелая стало страшно, она ждет худшего от Неоптолема, когда он вернется и узнает о ее покушении против своего сына и его матери. Приходит однако не Неоптолем, а Орест: из Аргоса он, как матереубийца, изгнан, побывал в Дельфах и там затеял тайную интригу, плоды которой обнаружатся лишь в будущем, теперь он якобы на пути в Додону зашел во Фтию. Ему как своему двоюродному брату доверяется Гермиона, он уводит ее, но уже как ее жених, оставляя нас под тяжелым впечатлением загадочной дельфийской интриги.

Это впечатление усиливается зловещей песнью хора о несчастных последствиях Троянской войны и доходит до предельной точки при вторичном появлении Пелея. Гермиона бежала, это еще полбеды. Но что значит угроза Ореста? Надо послать кого-нибудь в Дельфы предупредить Неоптолема… Поздно, приходит вестник из Дельфов — Неоптолем убит по наущению Ореста, оклеветавшего его перед дельфийцами. Вслед за тем приносят труп Неоптолема, Пелей оплакивает гибель внука, своей последней опоры.

Но вот окончательный исход, объединяющий обе трагедии. На высоте появляется Фетида, она не забыла своего мужа и принесла ему утешение в горе. Тело Неоптолема он должен доставить обратно в Дельфы и похоронить вблизи алтаря, на позор дельфийцам, Андромаха, выданная за Елена, должна с сыном поселиться в молосской земле. Его же самого ждет вечное блаженство рядом с ней в чертогах Нерея.

III

‘Драма принадлежит к числу второстепенных’, — говорит автор сохранившегося нам античного предисловия к нашей трагедии. И вообще мы знаем, что критика уже в древности ее не пощадила: писались строгие комментарии на нее, к примеру известным александрийским филологом Дидимом (I в. до P. X.). Правда, находились и защитники, но для нас в этой борьбе, отголоски которой нам сохранены в наших схолиях, критика первых убедительнее, чем апология вторых. Особенно порицали сцену между обеими соперницами: речь Гермионы признавалась лишенной всякого царского достоинства, и вообще строить драму на подозрениях и упреках ревнивых женщин казалось делом скорее комедии, чем трагедии.

Новейшая филология к этим упрекам древней — не считая частностей — прибавила еще один, основной: раздвоенность действия. И конечно, никакими рассуждениями не достигнуть того, чтобы нам понравилась то, что нам не нравится, мы требуем от драмы единства действия и прекрасно делаем. Но в эпоху Еврипида драматургическая теория еще не установилась. Творец трагедии как драмы Эсхил следовал трилогическому принципу, связывая три последовательные трагедии единством действия. Софокл создал привычную нам трагедию-одиночку, освободив каждую часть трилогии внутренне от той связи, в которой она внешним образом продолжала пребывать. Для Еврипида было естественно сделать еще шаг дальше в том же направлении и обособить части трагедии так же, хотя и не так радикально, как Софокл обособил части трилогии. Получились трагедии раздвоенные (наша), эпизодические (‘Гекуба’, ‘Просительницы’), многосоставные (‘Троянки’, ‘Финикиянки’) рядом с трагедиями централизующего типа, введенного Софоклом. Позднейшая теория признала превосходство этого последнего, и мы этот вердикт подписали.

Вернемся, однако, к упрекам античности.

Да, конечно: трагедия нас мало захватывает. Все характеры затянулись безнадежной тиной мещанства. Не только Гермиона лишена всякой царственности, но и ее противница: она слишком освоилась со своей ролью добродетельной наложницы, чтобы мы признали в ней вдову Гектора, и Расин не только со своей точки зрения был прав, когда он восстановил эту последнюю во всей ее недоступности, заменяя Амфиала спасенным Астианактом. ‘Я не думаю, — справедливо говорит он, — чтобы слезы Андромахи произвели на моих зрителей то впечатление, которое они произвели, если бы они текли за другого сына, кроме того, которого она имела от Гектора’.

Но наше дело не столько критика, сколько толкование. Пусть мещанство — изъян ‘Андромахи’ и тормоз ее трагического действия: чем его объяснить? Учтем обычную приверженность Еврипида к быту и повседневной обстановке: не испортила же она ‘Алкесты’ и ‘Ипполита’. Учтем и то его спартанофобство, о котором уже была речь: его жертвами стали Менелай с Гермионой, других лиц оно не коснулось. Тот остаток несовершенства, который получился за выделением этих двух сил, — чем его объяснить?

Одно обстоятельство сильно вредит правильной оценке нашей ‘Андромахи’ — несохраненность Софокловой ‘Гермионы’. Полезно поэтому привести в параллель такую полемическую трагедию — прошу не удивляться этому парадоксальному термину — объект которой нам сохранен, — а именно ‘Электру’ Еврипида, направленную против одноименной трагедии Софокла. О ней приговор неоспорим: в своей ‘Электре’ Еврипид испортил Софоклову, и притом сознательно и умышленно. Его Орест — бандит, злоупотребляющий гостеприимством беспечного Эгисфа для его умерщвления, его Электра — дочь-выродок, заманивающая свою добродушную мать в смертоносную ловушку под предлогом самого священного для женщины акта, родов. И если Аполлон эти гадости благословил, то какой же он бог? Красноречив о нем во всей своей недоговоренности приговор судей Диоскуров:

Ах, Феб не Феб… Но он владыка наш,

Молчу, тебе ж вещал немудро мудрый.

Здесь — ключ к разгадке. Ведь в трагедии Софокла вещание Феба гласило так (говорит Орест):

Чтоб я один, без щитоносной силы,

Как тать коварный, праведной рукою

Кровавой мести подвиг совершил.

Вот эта-то постановка дела и возмутила Еврипида. Значит, коварство оправдано волей бога? Но если так, то где же граница этому коварству? Значит, если орудиями коварства будут высшие святыни человека — гостеприимная трапеза мужа, родильный одр жены, — то и это будет богом оправдано?

Под влиянием этих двух дум он и написал эту свою трагедию, и если мы правильно ‘Электру’ Софокла называем ‘дельфийской’ трагедией, то мы с таким же правом трагедию его последователя можем назвать антидельфийской.

После этого отступления вернемся к ‘Андромахе’.

Вестник, рассказывая о смерти Неоптолема в Дельфах, заключает свой рассказ следующим размышлением: ‘Так поступил с сыном Ахилла бог — дарователь вещаний для других, бог — судья справедливости для всех людей: точно неблагородный человек, он припомнил ему прежнюю обиду. Можно ли после этого считать его мудрым?’ Параллелизм полный, и здесь, значит, мы имеем антидельфийскую трагедию, вызванную дельфийской трагедией Софокла — много раз названной ‘Гермионой’.

Попытаемся точнее определить отношение ‘Андромахи’ к ‘Гермионе’ — насколько нам это дозволяет разбитая традиция последней.

1) Первое изменение касается цели, которую преследовал Неоптолем в Дельфах. У Еврипида ‘он там предлагает Аполлону удовлетворение за свое безумие, в котором он некогда, отправившись в Пифо, потребовал Феба к ответу за убийство своего отца, он хочет замолить свою прежнюю провинность и заслужить милость бога на дальнейшее время’. Тут знаток античной драматургии сразу признает рудиментарный мотив и скажет: ‘В трагедии-предшественнице Неоптолем именно за тем и едет в Дельфы, чтобы потребовать Феба к ответу, и за эту дерзость гибнет’. И действительно, нам сохранено драгоценное свидетельство Евстафия об этой предшественнице, гласящее так: ‘Софокл в ‘Гермионе’ повествует, что еще в бытность Менелая под Троей Тиндарей выдал Гермиону за Ореста, но затем она была отнята у него и выдана за Неоптолема, согласно данному (ему Менелаем) под Троей обещанию. Когда же он был убит в Дельфах Махереем за то, что он требовал Аполлона к ответу за убийство своего отца, она опять отошла к Оресту’ и т. д. Итак, Еврипид изменил фабулу Софокла: дерзновенного богоборца он превратил в кающегося.

Тенденция этого изменения ясна: смягчить вину Неоптолема и этим усилить вину бога. Любопытно, что в своем ‘Оресте’ поэт вернулся к Софокловой традиции: там Аполлон, пророча Оресту его будущую судьбу, говорит ему: ‘Ибо ему (Неоптолему) суждено пасть от дельфийского меча, требуя меня к ответу за убийство его отца Ахилла’. Очевидно, образ кающегося Неоптолема был ему нужен только для этой трагедии.

2) Второй пункт мы берем из того же драгоценного свидетельства Евстафия. У Софокла Гермиона была уже женой Ореста, когда ее с ним разлучили, — ее уже успел выдать за него Тиндарей, в то время как Менелай находился в отсутствии. Напротив, у Еврипида она была только помолвлена с ним: это доказывается тем, что Орест, видя ее, не узнает ее, а также и его рассказом. Оба поэта действовали вполне последовательно. У Софокла было место для брака Гермионы с Орестом: дело в том, что у него — в ‘Электре’ — Орест после матереубийства остается в Микенах, никем не тревожимый, а так как Менелай все еще отсутствует, то он сватает Гермиону у ее деда Тиндарея и получает ее. Но вот возвращается Менелай: помня об обещании, данном Неоптолему под Троей, он на правах отца отнимает ее у Ореста и выдает ее за сына Ахилла. У Еврипида, напротив, времени для брака Ореста с Гермионой не было, так как он не признавал Софокловой мысли о безнаказанности матереубийцы и вернулся к традиционной постановке. Орест, возмужав, возвращается в Микены, совершает дело мести и вслед за этим бежит, преследуемый Эриниями. Во время его скитаний возвращается Менелай и во исполнение данного Неоптолему обещания выдает за него Гермиону, которая, таким образом, так и не видела Ореста. Итак, последовательность с обеих сторон полная, но в то же время оба поэта достигают и своей этической цели. Целью Софокла было — усилить наши симпатии к его любимцу Оресту: у него он требует обратно ту, которая уже была его женой. Целью Еврипида, напротив, было уронить этого слугу Аполлона: Гермиона никогда его женой не была, свое право на нее он основывает даже не на согласии Тиндарея (которого он по расчетам времени никогда получить не мог), а на более раннем обещании Мене— лая, данном еще до Троянской войны, когда оба были малолетними, и вполне законно упраздненном позднейшим обещанием под Троей. Кстати: развитое здесь соображение дает нам указание и относительно времени постановки ‘Гермионы’: после Софокловой ‘Электры’, мифопею которой она имеет основанием, но, конечно, до ‘Андромахи’.

3) Третий пункт заключается в прелюбопытном рудиментарном мотиве, который мы находим в ‘Андромахе’. Орест объясняет Гермионе причину своего прихода: ‘А пришел я сюда не на основании какого-либо приглашения с твоей стороны, а чтобы, в случае если бы ты дала мне к этому повод — каковой ты и даешь мне ныне, — увести тебя из этого дома’. К чему было упоминать о приглашении, если такового не было? Здесь — явное нарушение иллюзии, не менее разительное, чем в знаменитой полемике с Эсхилом (‘Электра’), еврипидовский Орест хочет сказать: ‘А пришел я сюда не на основании какого-либо приглашения с твоей стороны, как это изобразил Софокл в своей ‘Гермионе’, а для того чтобы…’ и т. д. Отметим пока это разногласие — трогательный мотив у Софокла, что Гермиона пишет прежнему мужу письмо, умоляя его освободить ее от ненавистного брака, он получит себе подтверждение в дальнейшем.

4) Теперь мы можем перейти к рассказу Гигина, гласящему так: ‘Неоптолем, сын Ахилла и Деидамии, от своей пленницы Андромахи, дочери Ээтиона, получил сына Амфиала, когда же он услышал, что его невеста Гермиона дана женой Оресту, он отправился в Лакедемон и потребовал свою невесту от Менелая. Тот не пожелал нарушить свое слово, увел Гермиону от Ореста и дал ее Неоптолему. Оскорбленный Орест убил Неоптолема в то время, когда тот священнодействовал в Дельфах, и добыл обратно Гермиону, а кости того рассеяны по полям Амбракии (cuius ossa per fines Ambraciae sparsa sunt), страны эпирской’. Этот рассказ должен быть признан софокловским: он воспроизводит именно тот пункт (наш второй), который был характерен для автора ‘Гермионы’, противореча всей прочей традиции (уже начиная с ‘Одиссеи’), Правда, смерть Неоптолема от руки Ореста противоречит свидетельству Евстафия (см. выше), но это и есть тот неразрешимый узел, о котором сказано выше. Но интереснее всего замечательный вариант об участи трупа Неоптолема, я нарочно выписал подлинные слова, чтобы читатель мог убедиться в их (замеченном уже М. Шмидтом, издателем Гигина, и другими) совпадении со свидетельством Овидия (‘Ибис’):

Nec tua quam Pyrrhi felicius ossa quescant

sparsa per Ambracie que laciere vias.

Итак, Неоптолему и после смерти грозит участь безбожника — совершенно в духе Софокла, но вразрез с прочей традицией, которой следует и Еврипид (‘Андромаха’),

5) Но если Овидий в ‘Ибисе’ следует Софоклу, то вероятность в пользу того, что он и для своей элегии о Гермионе (‘Баллады-послания’ VIII) избрал источником именно его. Отсылая читателя к ней или к моему переводу, замечу, что действительно овидиевский вариант во всем совпадает с софокловским. Прежде всего в решающем пункте: Гермиона была в супружестве с Орестом, когда ее увез Неоптолем. Затем: вынужденная делить ложе со вторым мужем, она ему, однако, отказывает в супружеских объятиях. Затем: в Андромахе она не видит соперницы, она упоминает о ней только вскользь, безо всякой злобы, а между тем мы легко представляем себе, с каким злорадством овидиевская героиня, ненавидящая Неоптолема, расписала бы этот пункт, если бы он дал ей для этого малейшее основание {Можно спросить: как представляет себе Софокл участь матери Амфиала после женитьбы Неоптолема на Гермионе? Ответ нам дает Виргилий (‘Энеида’). Неоптолем тогда же уступил ее Елену Сына он, однако, оставил при себе: оттого-то он с ним идет в Дельфы и, умирая, наказывает ему вернуться к своей матери.}. Но важнее всего вот что: у Овидия Гермиона пишет Оресту, а выше мы видели (пункт 3), что это и был софокловский вариант, отвергнутый Еврипидом. Овидий охотно и здесь, как и в ‘Федре’ (ср. ‘Баллады-послания’), воспользовался намеком в трагедии Софокла. Это и есть то подтверждение, о котором было сказано выше.

6) Отметим еще один, последний пункт. Гермиона с излишней на наш вкус рассудочностью доказывает у Овидия права на нее Ореста, она же упоминает и об упреках в матереубийстве, которые Неоптолем делал Оресту. Здесь я уже в своем издании перевода Овидия правильно усмотрел влияние ‘агона’ в трагедии Софокла, но только — скажу теперь — не между Менелаем и Тиндареем, а между Орестом и Неоптолемом. Интересно, что этот агон нашел себе место и в трагедии Еврипида. Орест приводит в свою пользу бытовое соображение, что ему, как изгнанному за матереубийство, неоткуда взять невесту, кроме как из родственного дома, Неоптолем же укоряет его именно этим матереубийством ‘и богинями о кровавом взоре’, т. е. Эриниями. О последних Овидий умалчивает, совершенно правильно, так как и Софокл их не признавал.

Резюмируем. Дельфийскую ‘трагедию богоборства’ своего предшественника Еврипид испортил в ущерб Оресту, Гермионе и Аполлону, за счет всех их он возвеличил Неоптолема. Он же противопоставил Гермионе, чтобы ее опошлить, добродетельную Андромаху, для чего ему пришлось допустить, что она хотя и перестала ‘жить’ со своим повелителем после его женитьбы на Гермионе, но все же осталась при нем и только после его смерти была выдана за Елена. Об этом перенесении центра тяжести свидетельствует и измененное заглавие: там ‘Гермиона’, здесь ‘Андромаха’.

Имел ли он успех? Нет. Вся дальнейшая традиция, в этом мы могли убедиться, находится под влиянием величавой трагедии Софокла, здесь так же, как и в родственной ‘Электре’. Ничего не поделаешь: Аполлон не благословляет тех, кто ожесточается против него.

1915

2. Неоптолем и Андромаха

Из ‘Сказочной древности’

Неоптолему при разделе добычи была присуждена в виде почетного дара Андромаха, вдова Гектора, — правда, без ее младенца Астианакта, которого ахейцы предали смерти, следуя жестокому правилу, что:

‘Глуп, кто, отца умертвив, оставляет нетронутым сына’.

Эта потеря сломила ее гордость, она как бы потеряла связь с окружающим миром, ею овладела какая-то тупая покорность, полное равнодушие к тому, что происходило с ней и кругом нее. Кроме Андромахи находился при Неоптолеме еще в качестве пленника ее деверь Елен, пророк Аполлона, пощаженный ахейцами из уважения к его дару…

Неоптолем был еще очень молод — и все же ему не удалось сохранить ту чистоту, которая до конца жизни была уделом его отца. Кровь старца Приама была темным пятном на его совести, и над ним нависло угрожающее слово Аполлона: ‘Не доживет до старости, кто сам старости жить не дает’.

Пока его охраняла своей милостью его бабка, вечно юная дочь Не— рея Фетида, по ее совету он избрал сухой путь на родину, что и спасло его дружину от бури. Через равнины Фракии и Македонии, мимо подножия Олимпа и Оссы достиг он Фтии и дворца своего деда Пелея. Обрадовался старец своему внуку, которого он теперь впервые увидел, во главе своих победоносных мирмидонян юноша быстро прогнал врагов и, сам правя во Фтии, предоставил деду в полное владение соседний город Фарсал. Андромаху он на первых порах имел при себе как жену и прижил с нею сына Анхиала, но его законной супругой и царицей она, как пленница-варварка, быть не могла.

Свою будущую супругу и царицу своего фтиотского царства он видел в Гермионе, дочери Менелая и Елены. Еще под стенами Трои она была ему обещана ее отцом, но чтобы ее получить, он должен был дождаться его возвращения, так как ее деды, у которых она жила, — Тиндар и Леда — ничего об этом обещании не знали. Что же касается самой Гермионы, то фессалийский жених уже потому ее не пленял, что она с давних пор породнила свои девичьи думы с другим человеком, за судьбой которого она тревожно следила, это был Орест. Единственный сын Агамемнона был естественным женихом для единственной дочери Менелая, так это и понимали, и признавали деды обоих, Тиндар и Леда. Вполне понятно, что вздохи юной девы получили определенное направление к Крисе под Парнасом, где проводил свои отроческие годы наследник Микен, никогда еще не виденный ею жених. И вот он юношей вернулся в Микены

— вернулся для того, чтобы стать матереубийцей. Тиндар с Ледой, родители Клитемнестры, его тогда прокляли, но Гермиона не могла оторвать своего сердца от несчастного, которому рок помимо его воли назначил первым подвигом страшное преступление. Любовь Гермионы незримо сопутствовала Оресту в его скитаниях, теперь, казалось, она более чем когда-либо ему нужна, когда клеймо матереубийства закрывает ему все дома Эллады, кроме родственного.

Таков был предначертанный Гермионе путь ее любви… Но нет: явился Менелай, и вслед за ним явился Неоптолем, данное под Троей обещание прежде всего должно было быть исполнено. Да и можно ли было колебаться в выборе? С одной стороны, сын Ахилла, сразу ставший одним из первых витязей Троянской войны, победитель грозного Еврипида, участник славной засады в троянском коне, покоритель Трои,— с другой стороны, выросший далеко от войны юноша, единственным подвигом которого было матереубийство! Менелай не колебался, и его воля, конечно, пересилила желания его дочери. Так была разрушена супружеская жизнь Гермионы, ей не дали стать нежной самоотверженной женой любимого мужа, она стала злою женой нелюбимого.

Выданная за Неоптолема, она последовала за ним во Фтию. Там первое, что ей представилось, были Андромаха и ее сын Анхиал. Она показалась себе излишней: варварка уже владела сердцем ее мужа. Конечно, люби она его, она нашла бы в себе силу для прощения, но именно этой любви не было, и она почувствовала себя оскорбленной, лишенной того единственного, что ей еще давал нежеланный брак. Неоптолем заметил ее угнетенность и угадал ее настоящую причину: Андромаха — это лишь предлог, вся же сила в том, что она сама любит другого, любит Ореста. Его гордость вспыхнула: как, ему, сыну Ахилла, победителю Илиона, предпочитать матереубийцу?

— Так что же? — гневно ответила Гермиона, — Орест, как благочестивый сын, отомстил убийцам своего отца, а у тебя не хватает духу отомстить убийце твоего!

Неоптолем удивленно на нее посмотрел:

— Парис убит, — ответил он ей.

— Кто говорит о Парисе! — презрительно возразила Гермиона, — ведь всем известно, что настоящим убийцей твоего отца был Аполлон!

Удивление Неоптолема все росло и росло:

— Ты хочешь, чтобы я потребовал к ответу Аполлона?

— Это твое дело, но пока ты не исполнишь своего сыновнего долга, я тебе не жена.

И она гневно удалилась в свою женскую хорому и больше с ним не разговаривала.

Неоптолем предался глубокому раздумью, но чем более он думал, тем более ему казалось, что его жена права. Долг сына — отомстить за насильственную смерть отца. Исключения не допускалось — Орест, тот даже родной матери не пощадил. Конечно, бога он убить не может, но эллинский закон признает и другое удовлетворение — виру…

Неоптолем отправился в Дельфы, ко дню вещания, там уже ждало много паломников. С ними и он бросил жребий о порядке допущения к богу, когда священнослужитель подошел и к нему с вопросом:

— Кто ты, чужестранец, и о чем приходишь ты спросить бога?

Он ему ответил:

— Скажи Аполлону, что Неоптолем, сын Ахилла, требует от него виры за смерть своего отца.

Священнослужитель молча удалился, недоумевающе качая головой, никогда еще не приходилось ему идти пред облик бога с подобным поручением.

Тем временем дерзновенное слово Неоптолема успело распространиться среди дельфийцев: ‘Этот фессалийский разбойник, — говорили они друг другу, — пришел, чтобы разграбить богатый храм нашего бога!’

Стали образовываться кучки, то здесь то там, их вид и слова становились всё более и более угрожающими. Наконец они сплошной массой двинулись на пришельца. С десятком победитель Еврипида бы справился, но тут были сотни. Тут рядом алтарь Аполлона, еще дымящийся от принесенной жертвы. Неоптолем бросился к нему: священного права убежища дельфийцы не нарушат. Да, здесь он спасен… но внезапно его глазам представилась другая, схожая картина: седобородый старец у алтаря Зевса, там далеко, в замученной Трое, Приам, под двойной охраной и старости, и алтарной сени, — и перед ним опьяненный успехом победитель, презревший и ту и другую. Не имеет права дожить до старости тот, кто сам старости не дал жить, — и не имеет права искать убежища у алтаря тот, кто сам это убежище осквернил. Ему показалось, что алтарь отталкивает его от себя, внезапным прыжком он бросился в самую гущу нападающих — десяток перебил, но от сотен сам полег.

Гермиона не сознавала того, что она посылает своего мужа на гибель, его отсутствием она решила воспользоваться для того, чтобы извести Андромаху и ее младенца. Это ей не удалось: старый Пелей вовремя явился и простер свою все еще могучую руку над своим правнуком и его обиженной матерью. Тогда обидчицей овладел безумный страх: вернется муж, узнает про ее покушение… Она уже готова была одна бежать из его дома — вдруг она увидела перед собою незнакомого юношу. Незнакомого, да, и все же это был тот, вокруг которого кружились все ее думы уже столько лет, очищенный, вернувшийся из Тавриды Орест.

— Иди со мной! — С ним? О, как охотно! Но ведь уже поздно: она теперь уже — мужняя жена… — Не жена, а вдова…

После долгого несчастного обхода свершилось то, чему лучше было бы свершиться раньше: Орест женился на Гермионе, стал царем Микен и оставил после себя наследника, которому он на память о своем деянии дал имя Тисамена, т. е. ‘Мстителя’… Когда смерть Неоптолема стала известна во Фтии, старый Пелей поручил Андромаху с ее сыном заботам Елена, во Фтии они царствовать не могли, но они нашли новую родину в смежном с Фессалией Эпире. Цари последнего еще в позднейшую эпоху производили себя от Анхиала и через него от Неоптолема и Ахилла, среди них и знаменитый царь Эпира Пирр, воевавший с Римом.

II. ‘АНДРОМАХА’

1. Послегомеровская Андромаха и трагедия о ней Еврипида

2. Неоптолем и Андромаха

Читайте также: