Корифеи новйшей русской литературы.
Корифеи новйшей русской литературы.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ПРОСВТЪ’
Одесса. 1912 годъ.
Всеволодъ Михайловичъ Гаршинъ.
I.
II.
III.
IV.
Всеволод Михайлович Гаршин, Коринфский Аполлон Аполлонович, Год: 1912
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Съ Гаршина, можно сказать, начался поворотъ русской интеллигенціи отъ общества къ отдльной личности, отъ общественной психологіи къ психологіи индивидуальной. Хотя начало его дятельности относится къ эпох семидесятыхъ годовъ, онъ однако не былъ сыномъ этой эпохи, и въ его творчеств, въ противоположность прямолинейности и стремленіямъ къ опредленной цли народниковъ, слышатся ноты сомннія, разладъ съ идеалами его старшихъ современниковъ.
Эпохи шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, въ ущербъ личнымъ интересамъ, отвлекали вниманіе человка въ сторону общества, заставляли интересоваться общественной стороной жизни. Правда, въ шестидесятые годы получила свое развитіе теорія эгоизма, въ лиц Писарева, но въ данномъ случа подъ эгоизмомъ понималось нчто иное, сравнительно съ тмъ понятіемъ, какое мы приписываемъ слову ‘эгоизмъ’ въ наше время. Мы привыкли подъ эгоистомъ разумть человка, занятаго исключительно самимъ собою, ушедшаго въ себя и съ особенною старательностью оберегающаго свой внутренній покой.
Эгоизмъ шестидесятыхъ годовъ предполагалъ свободу личности, преслдовалъ цль свободныхъ дйствій по личному влеченію и почину отдльнаго человка. Въ то время не существовало авторитетовъ, — руководящимъ мотивомъ въ поступкахъ считался исключительно развитой путемъ самосовершенствованія умъ. Естественныя науки и методъ этихъ наукъ служитъ прочной гарантіей иниціатив отдльныхъ личностей.
Культомъ для шестидесятыхъ годовъ былъ разумъ. Вс заботы были направлены исключительно къ его воспитанію. Въ его сил видли главный рычагъ, двигающій человчество по пути прогресса. Голосъ чувства почти не былъ слышенъ: въ то время стыдились проявленія чувства, окрещивая подобныя проявленія браннымъ именемъ ‘романтизма’. Базаровская безпощадность являлась образцомъ для тогдашней молодежи. Человкъ, какъ духовное существо, былъ развнчанъ. Его призывали къ общественнымъ интересамъ, разумя подъ послдними исключительно интересы матеріальные. Если указывали на науку, подъ которой въ то время понимались почти исключительно науки естественныя, то въ ней видли лишь могучее средство къ достиженію, именно, этихъ, а не иныхъ интересовъ.
Въ то время какъ шестидесятые годы направляли свои заботы на интеллигентную личность, ставили идеаломъ, именно, эту личность, вооруженную въ доспхи реальнаго міросозерцанія, эпоха семидесятыхъ годовъ обратила свой взоръ на мужика. Имъ занялись разночинцы, вышедшіе изъ народа, когда просвщеніе изъ среды дворянской разлило свой свтъ на народную массу.
Дятельностью народниковъ руководило больше непосредственное чувство, чмъ разсужденія ума. Пилы и Сысойки изъ Подлиповки брали за живое, терзали сердце. За народъ или болли душой, или въ его ‘устояхъ’ жизни находили образецъ для общественной жизни. Глбъ Успенскій и Златовратскій являются выдающимися выразителями двухъ указанныхъ воззрній на народъ и его жизнь.
Въ семидесятые годы интеллигентъ имлъ въ виду опять-таки общественные интересы. Какъ и въ шестидесятые годы, онъ мало занимался собою, какъ индивидуальною единицей, живущей въ самой себ. Раньше, правда, онъ съ нкоторымъ самоудовлетвореніемъ развивалъ въ себ умъ, питалъ его здоровой пищей и, конечно, въ этомъ играли роль не столько это мистическія побужденія, сколько желаніе быть полезнымъ для общества.
Проповдуя теоріи эгоизма, реалисты шестидесятыхъ годовъ въ то же время уважали въ себ личность постольку, поскольку она могла быть полезной для общества. Общество поглощало въ себ индивидуальность, отдльная личность тонула въ немъ.
И теперь онъ отдавалъ вс свои силы народу. Народники, въ противоположность реалистамъ, жили больше чувствомъ, чмъ умомъ. Сами выходцы изъ народа, они слишкомъ близко принимали къ сердцу его интересы, своимъ чувствомъ сливались съ чувствомъ народнымъ. Народники, находя симпатичныя черты въ устояхъ народной жизни, гордились этими устоями, переживали счастливыя минуты, или они страдали вмст съ народомъ, съ болью сознавая много отрицательнаго въ его жизни.
Реалисты шестидесятыхъ годовъ и народники не чувствовали въ себ внутренняго разлада. Отдаваясь во власть логик разума или слушаясь голоса чувства, они были равны въ своихъ поступкахъ, послдовательно проводили свои задушевныя мечты и казались непоколебимыми, съ твердыми убжденіями, или, какъ говорится, съ царемъ въ голов.
Но находясь подъ исключительнымъ руководствомъ одного психическаго начала — ума или чувства — реалисты и народники, какъ и слдовало ожидать, пришли къ крайностямъ. Первые дошли въ своемъ культ разума до полнаго развнчанія живого человка, превративъ его въ бездушный механизмъ, дйствующій якобы по механическимъ законамъ мертвой природы, вторые, — увлекшись культомъ чувства, приведшимъ ихъ чуть ли ни къ обожанію мужика, въ которомъ они видли воплощеніе чистаго, непосредственнаго чувства, — разочаровались и разуврились въ своемъ кумир.
Наступило время проврки внутренняго содержанія самихъ дятелей на пользу общества, тхъ путей, по которымъ они шли, поддаваясь своимъ побужденіямъ. Оказалось, что ихъ крайности были обусловлены нарушеніемъ основного закона человческой природы, — закона гармоніи между психическими элементами. Ршено было возстановить эту гармонію, но по первому же абцугу пришлось убдиться, что сдлать это не такъ-то легко: при первой же попытк примирить разумъ и чувство пришлось натолкнуться на рзкія противорчія между ними. Новый человкъ попалъ подъ дйствіе этихъ противорчій и долженъ испытывать мучительную двойственность своего внутренняго міра.
Гаршинъ является характернымъ выразителемъ въ нашей литератур такой, именно, двойственности, давившей, по новизн своей, съ особенной силой героевъ его произведеній, приводя большинство изъ нихъ къ роковому концу.
Война не одинъ разъ останавливала вниманіе Гаршина и служила ему какъ бы пробнымъ камнемъ, на которомъ чувство и разумъ имютъ между собою состязаніе, сталкиваются другъ съ другомъ и не находятъ примиренія.
Въ разсказахъ ‘Четыре дня’, ‘Изъ воспоминаній рядового Иванова’ и ‘Трусъ’ Гаршинъ рисуетъ намъ картину рзкаго противорчія между чувствомъ и умомъ, — противорчіе, какое вызывала война въ душ героевъ указанныхъ произведеній. Чувство возмущается противъ войны, тогда какъ логика ума допускаетъ возможность и даже нкоторое оправданіе ея. Въ этомъ противорчіи и кроется вся трагедія героевъ: прислушиваясь то къ голосу чувства, то къ голосу ума, они не имютъ твердаго, опредленнаго убжденія, и потому поступки ихъ неувренные. Слдуя указаніямъ разума, рядовой Ивановъ поступаетъ въ ряды дйствующей арміи добровольцемъ и находитъ нкоторую удовлетворенность въ томъ, что онъ раздляетъ трудность похода съ людьми, обязанными къ этому и безмолвно и даже съ нкоторымъ благоговніемъ относящимися къ своимъ обязанностямъ. Но въ самомъ военномъ дйствіи, когда люди, освирпвшіе какъ зври, разили другъ друга на смерть, логика ума должна была уступить голосу чувства, возмущавшагося нелпостью лишенія однимъ человкомъ жизни другого.
Герой разсказа ‘Трусъ’ иметъ органическую ненависть къ войн: онъ содрогается отъ каждой корреспонденціи съ поля военныхъ дйствій, сообщающей о количеств убитыхъ людей. Его трусость передъ войною не можетъ быть объяснена эгоистическими побужденіями. Потому что и раньше въ жизни героя бывали случаи, требовавшіе большого риска. Къ тому же участіе въ дйствующей арміи онъ могъ бы предотвратить, такъ какъ въ Петербург у него было не мало вліятельныхъ знакомыхъ, черезъ которыхъ онъ легко могъ бы избжать похода.
Причина трусости кроется глубже, — именно, въ той самой раздвоенности, какою страдаютъ вс герои Гаршина.
Въ разсказ ‘Изъ воспоминаній рядового Иванова’ обращаетъ на себя особенное вниманіе офицеръ Венцель, въ которомъ, посл нкотораго критическаго отношенія къ нему, нельзя не усмотрть въ весьма яркой форм внутренней раздвоенности. Этотъ человкъ кажется вамъ на первыхъ порахъ какимъ-то звремъ, лишеннымъ малйшихъ проявленій сердца, никогда не слышавшимъ, повидимому, голоса состраданія къ ближнему: его до крайности грубое обращеніе съ солдатами, съ которыми онъ не церемонится и бьетъ за всякую мелочь, возмущаетъ вашу душу до глубины. Но какъ мняется картина сейчасъ же посл отчаянной стычки съ врагомъ, когда потеряно пятьдесятъ два человка! Венцель — самъ не свой, онъ потерялъ совершенно голову и, плача навзрыдъ какъ ребенокъ, забылъ, казалось, про все окружающее, и съ его устъ не сходятъ жестокія для него слова: ‘пятьдесятъ два’.
Венцель воплощаетъ въ себ дв личности, въ немъ нтъ гармоніи между умомъ и чувствомъ. Во время похода Венцель весь во власти ума, имъ владетъ извстная форма, традиціонно выработанная въ томъ сословіи, къ которому принадлежалъ Венцель. Онъ настолько пропитанъ ядомъ дисциплины, что, казалось бы, его чувство находится въ полномъ подчиненіи этой дисциплин, — созданію ума. Но это не такъ. При первомъ столкновеніи съ дйствительностью сказывается во всей сил его двойственность. Чувство вырывается изъ искусственно созданныхъ оковъ, и его проявленія не могутъ задержать никакія умственныя дисциплины.
Психологія Венцеля весьма характерна для произведеній Гаршина. Его герои страдаютъ отъ двойственности, у нихъ умъ и чувство живутъ въ совершенномъ разлад, при чёмъ чувство коренится гд-то въ глубин и, чтобы вызвать его реакцію, нуженъ слишкомъ сильный реагентъ. Для того, чтобы вызвать движеніе въ сердц Венцеля, нужна была потеря на пол сраженія пятидесяти двухъ человкъ.
На почв крайняго разлада мысли и чувства создаются вс трагедіи въ произведеніяхъ Гаршина. Ближе всего сюда примыкаютъ: ‘Надежда Николаевна’, ‘Происшествіе’ и ‘Ночь’.
Безсоновъ въ ‘Надежд Николаевн’, человкъ съ большими задатками, становится жертвой внутренней раздвоенности. Онъ любитъ Надежду Николаевну, падшую, но въ то же время добрую, съ нжнымъ сердцемъ, женщину. Но созналъ эту любовь, почувствовалъ ее слишкомъ поздно, уже тогда, когда пущенъ въ дло сильный реагентъ. Привыкнувъ жуировать, онъ таскалъ всюду за собою Надежду Николаевну и при такомъ образ жизни былъ далекъ отъ мысли близко сойтись съ этой чудной женщиной и поддержать ее въ ея случайномъ и, во всякомъ случа, поправимомъ паденіи. Безсоновъ былъ во власти ума, во власти ходячихъ сентенцій и не принималъ никакихъ усилій съ своей стороны для того, чтобы разсять миражъ этихъ сентенцій, и такимъ путемъ очистить мсто живому чувству. Но пока онъ жилъ такъ день изо дня, Надежда Николаевна знакомится съ художникомъ Лопатинымъ, близко сходится съ нимъ и готова перемнить свою жизнь и зажить новой жизнью при поддержк чистаго и сердечнаго Лопатина.
Реагентъ введенъ во внутреннее существо Безсонова, чувство вызывается наружу и, долго сдерживаемое, оно проявляется съ неудержимой силой. Въ результат страшная трагедія: Безсоновъ убиваетъ изъ револьвера Надежду Николаевну, а Лопатинъ — Безсонова копьемъ, къ которому лтомъ привинчивался зонтикъ.
Въ свою очередь и Надежда Николаевна не открывала своего сердца. Живя среди извстныхъ отношеній, она привычкой выработала собственное представленіе о себ: она или не довряла Безсонову, или просто не хотла гнуться передъ нимъ, т. е. опять-таки подчинить свой умъ голосу чувства.
Въ разсказ ‘Происшествіе’ Гаршинъ еще боле сильными штрихами дорисовываетъ типъ Надежды Николаевны. Героиня этого разсказа носитъ то же имя. Насколько умъ и чувство разъединены въ этой женщин, видно изъ того, что, несмотря на полную откровенность Ивана Ивановича, котораго уже ни въ какомъ случа нельзя было заподозрить въ неискренности, она не могла подавить въ себ недоврія ума и открыть ему своего сердца, способнаго любить чистою любовью… И опять жертва, опять холодная свинцовая пуля уноситъ хорошаго человка въ могилу.
Трудно итти прямою дорогой, смлой поступью, когда чувствуешь разладъ между первенствующими началами души — ума и сердца. Этотъ разладъ парализуетъ волю, человкъ теряется и взвшиваетъ свои поступки не предварительно, а посл ихъ совершенія.
Надъ тяжелымъ анализомъ, наедин съ самимъ собою, мы застаемъ героя разсказа ‘Ночь’. Съ восьми часовъ и до трехъ ночи просидлъ Алексй Петровичъ, сводя счеты своей совсти. Ему пришлось съ горечью признаться, что за душой не было ни одного подвига, все разнообразіе жизни выражалось во вншней рисовк, при существованіи гнетущаго внутренняго однообразія. Не было ничего свтлаго, на чемъ измученная душа могла бы отдохнуть. Только звонъ колокола выводитъ изъ оцпеннія Алекся Петровича, судорожно до того сжимавшаго въ рук револьверъ, и мысли по ассоціаціи переносятъ его къ далекому дтству, а отсюда — къ ближнему. На минуту понялъ Алексй Петровичъ, что эгоизмъ, поддерживаемый холоднымъ умомъ, служитъ причиной собственныхъ страданій, и только страданія за другихъ, создающіяся на почв чувства, сообщаютъ жизни свтлое настроеніе. Это минутное сознаніе, однако, не въ силахъ было удержать нашего страдающаго героя отъ рокового шага, вернуть его къ жизни, и сдлало для него только то облегченіе, что онъ умеръ съ мирнымъ и счастливымъ выраженіемъ на блдномъ лиц.
Переходя отъ индивидуальной психики къ коллективной, Гаршинъ, какъ и слдовало ожидать, рисуетъ намъ неприглядную картину отсутствія какой бы то ни было солидарности, являющагося результатомъ неустойчивости раздвоенной личности. Въ этомъ отношеніи замчательны дв сказки Гаршина: ‘Attalea princeps’ и ‘То, чего не было’, въ которыхъ нужно видть аллегорію.
Attalea princeps — ученое названіе бразильской пальмы. Бразильская пальма росла вмст съ другими растеніями. Въ оранжере было страшно тсно, такъ что корни растеній переплетались и отнимали другъ у друга пищу и влагу, было недостаточно свту. И вотъ пальма, благородное дерево, призываетъ остальныя растенія сплотиться воедино, съ цлью подняться кверху и напоромъ на рамы и стекла разрушить оранжерею. Отклика на призывъ пальмы не было, за исключеніемъ ползучей травки, вьющейся около пальмы. Attalea princeps вознамрилась собственными силами выполнить свою задачу и быстро стала расти кверху. Она разбила стекла, но на ея несчастье на двор стояла ненастная погода, и злополучная пальма готова опять вернуться подъ крышу. Но бда одна не приходитъ, Attalea princeps срубили, такъ какъ она своимъ вольнодумствомъ причинила общій вредъ, а вмст съ пальмой выдернули и слабую травку, ютившуюся у ногъ своего благороднаго товарища.
При отсутствіи внутренняго цлостнаго содержанія, при фальши и рисовк въ поступкахъ не можетъ быть групповой солидарности: искусственныя отношенія между людьми препятствуютъ общности интересовъ, создающейся на почв совпаденія искреннихъ убжденій отдльныхъ индивидуумовъ.
Общество, созданное на искусственныхъ отношеніяхъ между членами, само собою разумется, не только не способствуетъ благосостоянію каждаго отдльнаго члена, а наоборотъ — еще боле вредитъ ему, длая его мене сильнымъ, чмъ онъ могъ бы быть, живя отдльно. Поставленный въ ложныя условія, каждый изъ членовъ общества вынужденъ притворствовать, сочувствовать тому, что не заслуживаетъ сочувствія, и презирать то, что не достойно презрнія.
Въ сказк ‘То, чего не было’ Гаршинъ, — въ вид аллегоріи, — рисуетъ намъ разношерстную компанію, собравшуюся на освщенной солнцемъ полян и состоявшую изъ навознаго жука, муравья, улитки, ящерицы, гусеницы, кузнечика и двухъ мухъ, усвшихся на гндомъ. Въ компаніи этой возникаетъ споръ о сущности міра, о сущности жизни, и каждый изъ членовъ компаніи иметъ на этотъ счетъ свое собственное мнніе, совершенно различное отъ мнній сотоварищей. Навозный жукъ и муравей выставляютъ цлью жизни трудъ, при чемъ первый накатываніемъ навознаго шара стремится къ сохраненію своей породы, къ нарожденію новыхъ поколній, второй трудится для другихъ себ подобныхъ, для ‘казны’. Кузнечикъ старается доказать, что красота міра призываетъ жить для жизни, веселиться. Для апатичной улитки весь міръ сосредоточенъ въ лопух. Гусеница набиваетъ себ животъ для будущихъ бабочекъ. Нечего и толковать, чтобы подобная компанія сплась на чемъ-нибудь… и погибаетъ она подъ сапогомъ Антона, пришедшаго за гндымъ и нечаянно наступившаго ногой на расшумвшуюся компанію: только мухи улетли облизывать увязшую въ вареніи маменьку, да улитка уползла съ оторваннымъ хвостомъ.
Такова аллегорія. Она близка къ современной дйствительности, когда люди культурнаго общества не имютъ твердыхъ общихъ убжденій, которыя могли бы ихъ сплотить въ единое цлое и помочь въ достиженіи тхъ благъ, которыя недоступны для одного человка. Каждый, можетъ быть, иметъ свой взглядъ на вещи, но, приспособляясь къ фиктивнымъ общественнымъ устоямъ, не можетъ воспитать въ себ этого взгляда, пропустить его черезъ кровь и плоть. Въ силу этого, вмсто убжденій, царятъ скоропреходящія мннія, которыя расшатываютъ волю, не давая ей возможноcти укрпиться на чемъ-нибудь твердомъ, непоколебимомъ. Неудивительно, что человкъ съ вялой волей терпитъ неудачи, участь его зависитъ отъ случайностей и, какъ это ни печально сознаться, такъ же безпомощно гибнетъ, какъ погибла Гаршинская компанія подъ сапогомъ Антона.
Раздвоенность современнаго человка не есть явленіе случайное: оно пустило глубокіе корни, вырвать которые не такъ-то легко. Въ своемъ зародыш явленіе раздвоенности личности имло характеръ критической проврки устоевъ жизни, насколько эти устои отразились въ индивидуальной психик. Мы уже говорили, что посл исключительнаго господства ума въ шестидесятые, а затмъ такого же господства чувства въ семидесятые годы, долженъ былъ наступить историческій моментъ примиренія того и другого психическихъ началъ. Но добиться такого примиренія не легко, потому что борьба между ними оказалась неравной. Гордый умъ не мирится съ боле уступчивымъ чувствомъ, но и это послднее не хочетъ находиться въ рабств у перваго, какъ это было когда-то, и изолировалось въ своей жизни, нтъ-нтъ подавая изъ глубины души свой голосъ — иногда довольно мощный. Но въ большинств случаевъ побда остается за умомъ, и его власть мощно проявляется въ формахъ холоднаго эгоизма, индифферентизма и, главнымъ образомъ, лжи жизни. Такимъ образомъ, власть ума породила зло, съ которымъ приходится бороться чувству. Изъ глубины души, сказали мы, послднее подаетъ свой мощный голосъ, заставляя иногда человка измнять въ корн свою жизнь, какъ это было съ Рябининымъ въ разсказ Гаршина ‘Художники’. Но это только иногда, большею же частью голосъ этотъ является надтреснутымъ, съ болзненными призвуками.
Боле другихъ извстный разсказъ Гаршина ‘Красный цвтокъ’ даетъ намъ яркую картину протеста чувства холодному бездушію, — протеста, выразившагося въ лиц героя этого разсказа въ патологической форм.
Человкъ съ горячимъ сердцемъ, не выносящимъ страданія ближняго, герой этого разсказа тяготится сознаніемъ своего безсилія помочь страданіямъ другого, старается найти выходъ изъ противорчія голоса чувства холодной дйствительности и, не находя выхода, теряетъ подъ собою почву. Здоровыя сужденія у него перемшиваются съ горячечнымъ бредомъ. Неправда людская насколько она могла отразиться на немъ лично, въ его больномъ воображеніи приняла форму общемірового зла, съ которымъ призваны на борьбу, какъ онъ самъ, такъ и другіе больные. Пространство и время для него были фикціей: онъ жилъ во всхъ вкахъ и въ другихъ больныхъ видлъ людей разныхъ временъ. Міровое зло воплотилось для больного въ аломъ цвтк мака, при чемъ такое воплощеніе явилось результатомъ ассоціаціи по сходству цвтка мака съ цвтомъ крови, пролитой человчествомъ, а съ другой стороны — умозаключенія отъ дйствія опіума, который приготовляется изъ мака, къ состоянію человчества, погруженнаго въ міровое зло.
Нужно имть колоссальныя силы, чтобы побдить это зло и избавить страждущее человчество: отсюда — манія величія, преувеличенное представленіе о своихъ силахъ, отсюда — болзненная склонность въ окружающихъ видть не простыхъ смертныхъ, а героевъ, геніевъ.
Вырвавъ съ корнемъ два цвтка во время общихъ прогулокъ, больной страдаетъ нетерпніемъ уничтожить и третій цвтокъ, глубоко вря, что съ его гибелью будетъ пресчено въ корн міровое зло. Съ лихорадочнымъ возбужденіемъ больныхъ нервовъ, теряя свои послднія силы, онъ разгибаетъ желзную ршетку у окна, перелзаетъ черезъ заборъ въ садъ и радостный возвращается обратно, съ болью сжимая на груди своей проклятый цвтокъ. Побда одержана, и мученикъ внутреннихъ противорчій умираетъ со спокойнымъ лицомъ, держа въ рук маковый цвтокъ, какъ трофей.
Въ ‘Красномъ цвтк’ Гаршинъ хотлъ показать, какъ чувство, подавленное обстоятельствами холодной жизни, прорывается наружу съ такой силой, что разумъ человка, неподготовленный къ такому бурному проявленію, теряется въ своихъ логическихъ законахъ и не можетъ руководить чувствомъ. Случаи въ психической жизни съ трагическимъ концомъ повторяются довольно часто, и если они проходятъ незамченными, то лишь потому, что самая внутренняя борьба, результатомъ которой является трагическій финалъ, остается отъ насъ скрытой. Сколько, въ самомъ дл, бываетъ въ жизни самоубійствъ и разгадку ихъ ищутъ, по обыкновенію, во вншнихъ обстоятельствахъ жизни самоубійцы! Правда, самоубійству въ большинств случаевъ предшествуетъ какое-нибудь вншнее событіе, кажущееся постороннему наблюдателю ближайшей причиной, но эта видимая причина настолько незначительна, что одна наличность ея далеко не объясняетъ самоубійства. Все дло заключается часто, именно, въ той внутренней борьб, жертвой которой сдлался, между прочимъ, и герой Гаршинскаго ‘Краснаго цвтка’, и которая характеризуется бурнымъ проявленіемъ чувства, до того находившагося подъ спудомъ разнаго рода измышленій холоднаго разсудка.
Подводя итогъ всей дятельности Гаршина, нельзя не прійти къ выводу, что, характеризуя собою новое явленіе въ индивидуальной психик, именно, стремленіе къ равновсію между разсудкомъ и чувствомъ, она констатируетъ пока фактъ разрозненности между этими двумя элементами души. Прошло время безусловнаго подчиненія чувства разсудку, какъ то было въ эпоху шестидесятыхъ годовъ, а равно разсудка чувству, чмъ характеризуется народничество. Но далеко еще до идеала, который намченъ въ творчеств Гаршина,
Призванный изобразить трагедію человческой души, Гаршинъ въ то же время даетъ надежду на то, что трагедія эта не есть что-нибудь непреодолимое, что изъ нея можетъ быть благополучный исходъ.
Въ этомъ отношеніи интересенъ разсказъ Гаршина ‘Художники’, въ которомъ сказалась положительная сторона творческой дятельности нашего художника, и по которому можно судить, чего желала его измученная душа, изъ себя самой извлекавшая трагическіе образы.
На сцен два художника: Ддовъ и Рябининъ. Первый — пейзажистъ и представитель чистаго искусства, второй — жанристъ и склоненъ къ тенденціозности. Ддовъ, обезпеченный человкъ, видитъ цль искусства въ самомъ себ и стремится къ тому, чтобы обезпечить себ такое положеніе, при которомъ съ полнымъ самоудовлетвореніемъ можно отдаться одному искусству и не слышать вокругъ себя надодливой прозы жизни. Въ конц концовъ, онъ получаетъ медаль и детъ за границу пансіонеромъ академіи.
Рябининъ, боле талантливый изъ учениковъ академіи, не можетъ подчиниться холодному расчету, не можетъ отдаться исключительному упоенію природой, такъ какъ онъ чувствуетъ біеніе теплаго сердца, призывающаго его къ людямъ, заставляющаго искать вокругъ себя живой жизни. Глухарь, т. е. человкъ, выдерживающій удары молота, при заклепк котловъ, съ особенной силой трогаетъ за живое Рябинина. Онъ спшитъ занести страшное впечатлніе на холстъ и изъ-подъ его талантливой кисти выходитъ поразительная картина. Ею онъ думалъ тронуть черствыя сердца, но вообразивъ свою картину на выставк, гд равнодушная публика пройдетъ мимо нея, бросивъ казенную оцнку, онъ совсмъ отказывается отъ искусства и длается сельскимъ учителемъ.
Этимъ разсказомъ Гаршинъ пытается разршить споръ между разумомъ и чувствомъ. Первый потому не мирится со вторымъ, что послднее страшится подставлять себя подъ страданія другихъ и тмъ самымъ развивать въ себ теплоту, могущую согрвать холодъ разсудка. Вс герои Гаршина копаются внутри себя, страдаютъ рефлексіей, именно, потому, что чувство въ нихъ хотя и живо, но оно не подготовлено къ активному проявленію. Запросамъ ума оно не даетъ живыхъ отвтовъ, а отражаетъ эти запросы, рефлектируетъ ихъ вновь уму, который вслдствіе этого играетъ роль резонера. Одно тяжелое, живое впечатлніе разршаетъ Рябинину тайну жизни и смло выводитъ его изъ запутанной сти внутреннихъ противорчій!