Все на беду, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1802 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

ВСЕ НА БДУ.

Исторія Эмигранта (*).

(*) Изъ новыхъ сочиненій Госпожи Жанлисъ.

Въ приключеніяхъ моихъ нтъ чрезвычайностей, характеръ мой совсмъ не романической, умъ самой обыкновенной, и никакихъ великихъ нещастій со мною не было. Я не прятался въ пещерахъ, не наряжался чудовищемъ, меня не гнали, не искали, и страстная, врная любовница не вымышляла хитрыхъ способовъ спасти жизнь мою. Со мною случились едва ли не бездлицы: меня лишили имнія и милаго отечества — боле ничего. Но я разсказываю и не лгу, говорю о себ безъ всякой надменности и въ простот моего сердца, никого не браню, не злобствую, и даже на самый рокъ не жалуюсь. Мн кажется, что писать съ такимъ расположеніемъ есть быть рдкимъ Авторомъ, и для того беру перо, въ надежд, что обыкновенныя приключенія могутъ украситься странными чувствами.

Я родился въ Бретаніи 25 Генваря 1765 году. Отецъ мой, Баронъ Керкалисъ, любилъ въ жизни одно хлбопашество, и занимался только обработываніемъ Земли. Провидніе весьма мудро опредлило ему жить въ такихъ мстахъ, гд множество пустошей, онъ скупалъ ихъ, пахалъ, сялъ, наживался и оставилъ мн изрядной достатокъ. Я оплакалъ смерть его въ начал Революціи, и хотя совсмъ не былъ корыстолюбивъ, однакожь, уважая память моего родителя, также началъ скупать необработанныя земли, пахать, сять и богатть. Къ нещастью дядя мой умеръ въ Гасконіи, и мн надлежало хать туда за наслдствомъ, а пріхавъ, я узналъ, что нація благоволила присвоишь себ его имніе, ибо онъ (какъ говорили) за нсколько дней до смерти вздумалъ быть заговорщикомъ, и доказательства того нашлись въ его бумагахъ. Я уврялъ, что дядя мой уже три года былъ въ паралич и не могъ ни писать, ни говоришь: мн отвчали, что онъ имлъ тайныя сношенія съ Господиномъ Питтомъ — и не дали ни копйки изъ наслдства. Однакожь, не смотря на эту непріятность, я былъ доволенъ своимъ путешествіемъ (самымъ первымъ въ жизни моей), ибо узналъ Гасконскія пустоши, и ршился написать цлую книгу о средствахъ обработать ихъ. Между тмъ надлежало возвратиться въ Бретанію. Но тамъ нечаянная бда ожидала меня, а именно, мое отсутствіе сочли за побгъ, описали все имніе, и въ глаза мн утверждали, что я Эмигрантъ, стращали меня даже эшафотомъ. Что длать? скоре бжать. Я то и сдлалъ — и вспомнивъ о Гасконскихъ степяхъ, возвратился въ сію прекрасную землю, увидлъ обширныя пустыни, и сердце мое затрепетало отъ радостной мысли, что Провидніе, можетъ быть, назначило меня для ихъ обработанія и населенія, Воображеніе мое дйствовало съ удивительною быстротою: болота, кусты исчезали, здсь соха прокладывала глубокія бразды, тамъ втеръ колебалъ зрлую жатву, поселяне строили домики и молились за меня Богу. Мудрено ли, что занимаясь такими восхитительными мечтами, я не примчалъ времени, и не рдко долженъ былъ ночевать въ пустын? Наконецъ мн вздумалось прибгнуть къ опыту, чтобы предложить Республик уже врныя слдствія моего благодтельнаго плана. Однажды на разсвт, взявъ съ собою заступъ и мшокъ земляныхъ яблокъ, я пришелъ на любимое, то есть самое дикое мсто пустоши, и началъ работать. Вдругъ являются пять или шесть человкъ, берутъ меня за воротъ, называютъ злодемъ, роялистомъ, и не слушая оправданій моихъ, ведутъ къ городскимъ судьямъ, которые длаютъ мн самой жестокой допросъ, говорятъ, что я врагъ Правленія, и зарывалъ въ землю золото вмст съ разными състными припасами, желая уронить пну ассигнацій и произвести голодъ. Я отвчалъ искренно и съ обыкновеннымъ моимъ чистосердечіемъ. Судьи и слушатели не могли удержаться отъ смха, однакожь, видя простоту мою, признали меня единственно сумасброднымъ, и по милости своей велли мн только немедленно выхать изъ Франціи. Нкоторые добрые пріятели сжалились надъ моимъ нещастіемъ и дали мн вексель на Базельскаго купца. Я съ горемъ отравился въ Швейцарію, взялъ въ Базел 100 луидоровъ, и пошелъ пшкомъ въ дикіе Кантоны.

Тамъ приняли меня дружелюбно, и я два мсяца прожилъ въ сельской хижин Швицскаго Кантона, всякое утро ходилъ на горы, собиралъ травы, копался въ земл, разбиралъ ея свойство, думалъ, и часто съ горестію воспоминалъ о Гасконскихъ пустошахъ. Однажды, сидя въ глубокой задумчивости на гранитномъ отломк, я вдругъ почувствовалъ страшную боль въ плеч, вскочилъ и увидлъ крестьянъ, бросающихъ въ меня камнями, не спрашивая, за что? пустился бжать изо всей силы и въ нсколько минутъ скрылся отъ моихъ непріятелей. Тутъ, входя въ темной лсъ, я началъ разсуждать самъ съ собою о такомъ чудномъ происшествіи, и не понималъ, чмъ могъ въ тихой и смиренной жизни своей оскорбить сихъ жестокихъ людей, передъ вечеромъ возвратился въ хижину, и нашелъ хозяина моего въ великомъ безпокойств. Онъ сказалъ мн, что уединенныя мои прогулки и собираніе травъ на горахъ заставили жителей счесть меня опаснымъ мудрецомъ, волшебникомъ, или по крайней мр — шпіономъ! Я удивился различію людскихъ мнній, думая: ‘изъ Франціи выгнали меня какъ безумца, а изъ горнаго Кантона выгоняютъ какъ мудреца!’ Надлежало покориться судьб. Я изъявилъ благодарность мою хозяину, и пошелъ въ Кантонъ Цугъ, увидлъ прекрасные берега Лаверцерскаго озера, любовался величественными картинами, остановился у часовни, посвященной Вильгельму Телю, и смотрлъ на ея расписанныя стны. Вдругъ является высокой человкъ въ длинномъ темномъ кафтан, и начинаетъ говорить со мною по-Французски. Сердце мое обрадовалось находк земляка, и я бросился ему на шею. Договоривъ нсколько минутъ, онъ сказалъ мн: ‘Видишь ли маленькой островокъ противъ самой часовни? тамъ мое жилище, построенное мною въ развалинахъ замка, которой принадлежалъ нкогда тирану Швейцаріи, Геслеру. Тамъ живу около десяти лтъ, тамъ, естьли уединеніе и миръ теб любезны, можешь со мною забыть свтъ и людей {На семъ острову въ самомъ дл живетъ французской пустынникъ, который былъ нкогда слугою нещастнаго Адмирала д’Эстена.}.’ Я съ радостію согласился на его предложеніе. Онъ указалъ мн лодку: мы сли въ нее, черезъ нсколько минутъ пристали къ острову, и въ полчаса осмотрли вс богатства пустынника, единственнаго тамошняго жителя: развалины трехъ башенъ, хижину съ двумя прекрасными комнатами, садикъ, и лугъ, осненный вязами, между которыми гуляли корова, четыре курицы и собака. Я взялся обработывать садикъ, и въ шесть недль сдлалъ хозяину великую прибыль. Жизнь моя была спокойна и щастлива. Пустынникъ любилъ меня сердечно, и нравился мн своимъ добродушіемъ. Я не здилъ никуда съ острова, работалъ усердно, и чувствовалъ, вопреки судьб, что всегда можно благоденствовать и наслаждаться, когда есть у насъ чувствительное сердце, непорочная совсть и нсколько саженъ земли.

Однажды пустынникъ занемогъ, и мн надлежало вмсто его хать за хлбомъ въ деревню. Тамъ узнали, что я Французъ, и обошлись со мною грубо. Мн пришло на мысль, что меня опять считаютъ волшебникомъ, но скоро увидлъ другую и гораздо важнйшую для себя опасность. Крестьяне, говоря другъ съ другомъ, называли меня убійцею и безпрестанно твердили: десятое Августа! десятое Августа! ужасныя слова, которыхъ смыслъ былъ мн еще не извстенъ. Я скрылъ свое безпокойство, взялъ скоре, что надобно, и благополучно возвратился къ пустыннику. Онъ изъяснилъ мн, что тамошніе крестьяне всякаго француза считаютъ убійцею земляковъ своихъ, умерщвленныхъ въ Париж 10 Августа. Я въ ту же минуту ршился съ нимъ разстаться, чтобы не навлечь на него бды, не могъ безъ слезъ оставить любезнаго уединенія, обнялъ пустынника и отравился въ Цугъ. Сберегая деньги, и думая, что въ смутныя времена самое низкое состояніе есть безопаснйшее, я пошелъ въ садовники къ одному богатому гражданину, у котораго былъ очень хорошій сельскій домъ. Мн странно показалось, что въ большомъ саду его расли одни земляныя яблоки, груши, бобы и горохъ, что въ немъ не было ни артишоковъ, ни щавелю, ни дынь. Узнавъ, что и во всемъ околодк не имли идеи о сихъ растніяхъ, я несказанно обрадовался, надясь по справедливости прославить ввренный мн садъ, открыть жителямъ новыя удовольствія и быть законодателемъ ихъ огородовъ. ‘Впредь (думалъ я), впредь ничто уже не потревожитъ моего спокойствія. Отсюда меня конечно не выгонятъ, напротивъ того черезъ годъ заслужу общую признательность, и буду наслаждаться всми выгодами, всми правами народнаго благодтеля!’ Въ сіе время господинъ мой ухалъ въ другой городъ мсяцевъ на пять. Я воспользовался временемъ его отлучки, и съ величайшею тайностію работалъ день и ночь, крайне желая удивить его. Опыты мои вс удались, и садъ мой украсился всякаго роду плодами. За нсколько часовъ до прізда господина я съ великимъ торжествомъ показалъ свои новыя гряды нкоторымъ жителямъ и садовникамъ, которые, видя ихъ, изумились, тотчасъ ушли, и прислали ко мн множество другихъ любопытныхъ, чмъ самолюбіе мое крайне утшалось. Прізжаетъ хозяинъ. Я тотчасъ веду его въ садъ, но вмсто радостнаго восклицанія и ласковыхъ привтствій, Швейцаръ мой покраснлъ отъ досады, взглянулъ на меня съ гнвомъ, сказалъ: ‘кто веллъ теб садить такую мерзость, за которой вс мои сограждане возстанутъ на меня?’ поворотился и ушелъ. Я вообразилъ, что господинъ мой пьянъ, и съ нерпніемъ ждалъ, чтобы онъ проспался. Ахъ! его пророчество сбылося Вс жители Кантона, считая всякую новизну опасною и вредною, собрались и въ одну ночь истребили шестимсячные труды мои!.. Увидвъ по утру слды опустошеній, гряды мои сравненныя съ землею, артишоки вырванные, дыни растоптанныя, я оцпенлъ отъ ужаса — и хотя зналъ горе въ жизни, но тутъ боле, нежели когда нибудь, оскорбился душею, въ первый разъ потерявъ всю твердость, а это состояніе есть самое отчаянное для кроткихъ характеровъ. Я вошелъ въ садъ съ лейкою, и все еще держалъ ее, но рука моя дрожала, и вода лилась ручьемъ на землю, вмст съ моими слезами…. Наконецъ, вышедши изъ ужаснаго своего оцпеннія, я бросилъ лейку, уже безполезную, и выбжалъ изъ саду, со двора, изъ деревни и бродилъ нсколько часовъ, не зная, куда дваться, вспомнилъ, что у меня были письма въ Лозану, и пошелъ въ сей городъ.

Тамъ было множество Эмигрантовъ, и я радовался мыслію жить посреди моихъ любезныхъ соотечественниковъ, но мн сказали, что они раздляются на 72 или 73 партіи, которыя вс ненавидятъ другъ друга. Я думалъ, что каждая партія желаетъ особеннаго правленія для Франціи, и знавъ только два или три образа его, дивился великимъ успхамъ моральныхъ и политическихъ идей, въ такое короткое время, но скоро узналъ, что Эмигранты ни мало не думали философствовать, они раздлились на партіи только по времени своего вызда изъ отечества, и каждый ненавидлъ тхъ, которые выхали прежде или посл его. Что касается до меня, то, не будучи никому злодемъ, я никому не могъ нравишься, и находя везд дурной пріемъ, ршился сидть въ своей комнат или гулять одинъ за городомъ.

Тогда писали въ газетахъ, что Франція претерпвала великой недостатокъ въ хлб. Любя всею душею моихъ согражданъ, я крайне тмъ огорчился. Дядя мой нкогда сказывалъ мн, что народъ въ Гишпаніи питается вареными желудями: я вздумалъ написать о томъ обстоятельный трактатъ, и отправить его къ Президенту народнаго Конвента, въ ожиданіи почтоваго дня, запечаталъ свою тетрадь, надписалъ, и оставивъ ее на стол, пошелъ гулять. Возвращаюсь, и нахожу въ своей горниц незнакомаго человка, которой вручаетъ мн бумагу и уходитъ, развертываю и вижу повелніе Лозанскаго Начальства: немедленно выхать изъ города Эмигранту Керкалису. Удивленный такою немилостью, думаю и не нахожу причины. Вошла трактирщица, которая ненавидла Эмигрантовъ за ихъ бережливость, и самыхъ бднйшихъ изъ нихъ всегда подозрвала въ Якобинств. ‘Думать нечего’ сказала она мн съ великимъ жаромъ: ‘дло открылось, надобно убираться.’ — Открылось? что такое? спросилъ я. — ‘Въ тихомъ омут всегда бсы водятся. Я говорила это мужу моему, когда онъ вздумалъ принять васъ въ домъ. У меня, слава Богу! хороши глаза, и никакой Якобинецъ не проведетъ меня.’ — Вы считаете меня Якобинцомъ? — ‘А вы еще запираетесь? Поздно, государь мой, поздно! Кто въ переписк съ Конвентомъ, тотъ безъ сомннія не доброй человкъ!’ — Тутъ я взглянулъ на столъ, и не видя своей тетради, съ горестію воскликнулъ: ‘какъ! мой трактатъ взяли?’ — ‘Взяли, государь мой!’ отвчала хозяйка съ важнымъ видомъ: ‘и ваши тайны обнаружились. Совтую вамъ какъ можно скоре хать отсюда. Кто хочетъ сдлать Революцію, того не грхъ выгнать изъ города. Черезъ часъ ваши пожитки будутъ выброшены на улицу.’ — Она ушла, и хлопнула дверью.

Я догадался, что хозяйка донесла на меня, и что письмо мое къ Президенту могло возбудишь подозрніе въ опасное и безпокойное время. Мн всего боле жаль было моего трактата, переписаннаго набло съ величайшимъ стараніемъ, на лучшей Англійской бумаг. Я собралъ измаранные лоскутки оригинала, уклалъ свой чемоданъ, и безъ всякаго сожалнія выхалъ изъ Швейцаріи, гд люди принимали меня за шпіона, убійцу, волшебника и Якобинца.

Пріхавъ въ Гамбургъ, я напечаталъ шесть сотъ экземпляровъ моего ревностнаго, патріотическаго трактата, отправилъ 200 въ Парижъ, а остальные въ Бретанію.

Страсть великихъ людей въ чрезвычайныхъ своихъ дйствіяхъ производитъ то, что называется ихъ судьбою. Маловажные случаи жизни моей не дозволяютъ мн употребить сего громкаго слова. Къ тому же страсти никогда не волновали души моей. Но въ характер моемъ есть какая-то оплошность, которая всегда имла для меня слдствія безразсудной дерзости. Я совсмъ не втренъ и не предпріимчивъ, но никто боле меня не длалъ промаховъ. Всякой разъ думаю, и выдумаю что нибудь не кстати, изъ чего выходитъ всегдашняя неудача. Можетъ быть, что лучшее знаніе свта уменьшило бы во мн эту природную неловкость, но ничто не могло бы истребить ее совершенно: ибо она основана на характер ума моего.

Узнавъ, что одинъ изъ моихъ родственниковъ спокойно живетъ въ Париж, я спшилъ изъявить ему свою радость, но чтобы не сдлать ему вреда, то написалъ къ нему письмо подъ именемъ Нмца? и желая приласкать его сына, моего крестника, послалъ ему игрушку съ изображеніемъ Прусскихъ солдатъ. Отвта на то не было, но мсяца черезъ три гражданинъ Даль**, пріхавъ изъ Парижа въ Гамбургъ, позвалъ меня къ себ. Я тотчасъ явился, и обрадовался сердечно, когда онъ началъ говорить мн о моемъ родственник, но сколь велико было мое изумленіе, когда гражданинъ Даль** сказалъ: ‘онъ проситъ васъ, государь мой у оставить его въ поко, странное письмо ваше могло стоить ему жизни.’ — Какъ? что такое? — ‘Безъ сомннія. По этому письму, распечатанному въ Комитет, его сочли непріятелемъ Республики, выписывающимъ ружья и души изъ Нмецкой земли. Онъ два мсяца высидлъ въ тюрьм’. — Я окаменлъ отъ ужаса. Въ самомъ дл, изъясняя употребленіе игрушки, я говорилъ о ружьяхъ и пушкахъ, на ней изображенныхъ, но не могъ понять, какъ родственникъ мой, показавъ ее, тотчасъ не оправдался!.. ‘Напротивъ (отвчалъ Даль**), эта игрушка умножила подозрніе. Судьи, увидвъ ее, пришли въ ужасъ, имъ казалось, что изображеніе Прусскихъ солдатъ означаетъ армію Роялистовъ и Контръ-революцію. Пріятель мой освободился только деньгами отъ гильйотины.’

Я стоялъ какъ вкопаной и не могъ произнести ни слова отъ сильной горести. Гражданинъ Даль**, помолчавъ нсколько минутъ, взялъ на себя угрюмой видъ и сказалъ мн: ‘Это доказываетъ вамъ, государь мой, неусыпную осторожность Республики, которая разрушаетъ вс коварные умыслы Роялистовъ. Геній свободы иметъ взоръ орлиный, и дятельность Правленія торжествуетъ надъ безсильною злобою враговъ своихъ.’

Торжественный голосъ гражданина Даль** и мудрое замчаніе его показались мн и обидными и странными, но чтобы не сказать ему излишняго слова, я ушелъ отъ него съ низкимъ поклономъ.

Это приключеніе доказало мн, что во время революціи опасно дарить игрушками своихъ крестниковъ. Надлежало быть осторожне.

Деньги мои исходили, и я съ великимъ удовольствіемъ принялся въ домъ къ одному богатому купцу, смотрть за его садомъ, работниками — и сыномъ, которому было лтъ шестнадцать, и котораго воспитаніе надлежало мн довершить: то есть, читать съ нимъ Лафонтеновы басни и спать въ его комнат. Господинъ Блакеръ, человкъ лтъ сорока осьми, лучшее время жизни своей провелъ въ торговыхъ заботахъ, наконецъ отказался отъ нихъ, и въ совершенной праздности наслаждался избыткомъ. Тридцатилтняя жена его готовилась родитъ, а сынъ выздоравливалъ посл долговременной болзни и казался чрезмрно задумчивымъ.

Загородный домъ ихъ былъ для меня очень пріятенъ, всякой день гости, столъ изобильной и вкусной, хорошій садъ я нсколько десятинъ земли, на которыхъ я могъ длать всякіе опыты. Одно меня безпокоило: слабое здоровье молодаго Фридриха Блакера, которое ни мало не поправлялось.

Въ это время пріхалъ въ Гамбургъ одинъ французской Патріотъ, которой занялъ у меня нкогда 6000 франковъ, Онъ вспомнилъ о томъ: не хотлъ видться со мною какъ съ Эмигрантомъ, но прислалъ мн долгъ свой. Кром денегъ, я радовался еще тому, что Революція не истребила всей честности въ душ Республиканцевъ.

Госпожа Блакеръ благополучно родила дочь. Недли черезъ дв посл того молодой Фридрихъ былъ цлой день отмнно задумчивъ, не сталъ ужинать и легъ спать ране обыкновеннаго. Въ комнат нашей горла лампада. Часу въ третьемъ я проснулся, взглянулъ на Фридрихову постелю, и къ изумленію своему увидлъ ее пустую, задумался объ этой чрезвычайности, и вдругъ услышалъ идущаго потихоньку человка. Тогда, воображая, что какая нибудь любовная тайна заставила Фридриха уйти изъ горницы, я погасилъ лампаду и притворился спящимъ. Онъ вошелъ — нсколько разъ тяжело вздохнулъ, летъ на софу и заснулъ крпкимъ сномъ. Часовъ въ семь утра я спшилъ увдомить Госпожу Блакеръ объ этомъ приключеніи, ибо мужа ея не было дома. Она выслушала меня съ великимъ вниманіемъ, просила не сказывать о томъ Господину Блакеру, и думала, что Фридрихъ влюбленъ въ экономку, женщину лтъ въ 25, изрядную лицомъ, и превеликую грубіянку. ‘Мн уже давно не нравится ея поведеніе’, сказала Госпожа Блакеръ: ‘она безъ сомннія прельстила моего сына, которой можетъ погибнуть отъ этой связи. Надобно обнаружить ее. Мужъ мой вступается за экономку: и такъ нужна осторожность. Какъ скоро Фридрихъ ночью уйдетъ опять изъ горницы, приди въ ту же минуту сказать мн.’

Я далъ слово, и не сказалъ ничего мужу, которой передъ вечеромъ возвратился. Фридрихъ, жалуясь на головную боль, летъ опять очень рано. Господинъ Блакеръ думалъ о хорошемъ ужин для гостей, а не о сын. Входя въ Фридрихову спальню, я встртилъ экономку, и еще боле уврился въ своемъ подозрніи, легъ на постелю, и ждалъ, что будетъ. Часу во второмъ Фридрихъ началъ стонать, сбросилъ одяло, подушки, вскочилъ, и въ одной рубашк выбжалъ или, лучше сказать, выпрыгнулъ изъ комнаты. Удивляясь такой пламенной страсти въ шестнадцати-лтнемъ человк, которой всегда казался мн холоднымъ флегматикомъ, я всталъ, одлся и спшилъ увдомить Госпожу Блакеръ. Вс въ дом спали. Я тихонько постучался у дверей и былъ введенъ служанкою. Госпожа Блакеръ одлась въ минуту, вскочила съ постели, и взявъ меня за руку, сказала: ‘Онъ врно у этой мерской женщины, скоре пойдемъ туда!’ — Я боюсь слдствій для вашего здоровья. — ‘Нтъ, нтъ!’… Говоря, она уже тащила меня. Я взялъ свчу и пошелъ съ нею — въ коридоръ, а изъ коридора прямо въ горницу къ экономк… Взглядываемъ на постелю и видимъ дв сонныя головы… подходимъ…. Но здсь прошу читателя вообразить мое удивленіе, когда вмсто Фридриха въ объятіяхъ экономки увидли мы самого Господина Блакера!… ‘Негодной!’ закричала жена и разбудила мужа, которой, вскочивъ безъ памяти, долженъ былъ не мене моего удивиться, видя меня одною рукою держащаго Госпожу Блакеръ въ обморок, а другою свчу, для освщенія картины!.. Господинъ мой прежде всего озлился на меня, и въ бшенств своемъ забывъ Французской языкъ, началъ кричать по-Нмецки. Я не разумлъ словъ, но могъ угадать ихъ смыслъ по голосу и глазамъ, не зналъ, что длать, наконецъ ршился задуть свчу и бжать въ свою комнату. Въ замшательств я долго не могъ найти дверей и два раза пробжалъ во всю длину коридора. Вдругъ, слышу, что за мной бжитъ человкъ, спрашиваю: кто тамъ? Но вмсто отвта меня хватаютъ за волосы, дерутъ, бьютъ немилосердо, я кричу изо всей силы, обороняюсь, чувствую, что мой непріятель въ одной рубашк, онъ также кричитъ страшнымъ голосомъ. Везд растворяются двери, сбгаются люди одтые и не одтые, иные съ огнемъ, коридоръ освтился, и я въ противник своемъ вижу молодаго Фридриха, которой отъ слабости падаетъ въ обморокъ…. Въ сію минуту является въ шлафрок Господинъ Блакеръ, расталкиваетъ толпу любопытныхъ, кричитъ: злодй! ты убиваешь моего сына! и хочетъ на меня броситься, но его удерживаютъ. Я говорю, меня не слушаютъ. Тутъ, оставляя изъясненіе, беру на руки Фридриха, и сказавъ: ‘онъ врно въ горячк!’ несу его въ комнату, и посылаю за Докторомъ. Открылось въ самомъ дл, что молодой человкъ уже нсколько дней былъ въ сильномъ жару. Г. Блакеръ веллъ мн тотчасъ искать другова мста. Я написалъ къ нему письмо, въ которомъ ясно доказывалъ мою невинность, и черезъ нсколько часовъ выхалъ изъ его дому.

Скоро Гамбургъ сдлался мн непріятенъ, ибо вс прежніе мои знакомцы начали обходиться со мною холодно. Госпожа Блакеръ развелась съ мужемъ. Исторію ихъ разсказывали не согласно, но я во всякомъ смысл игралъ самую гнусную ролю. Вс утверждали, что мн хотлось поссорить жену съ мужемъ, не соглашались только въ причинахъ. Одни говорили, что я желалъ отмстить экономк за ея нечувствительность къ моей любви, другіе увряли, что я имлъ дерзкую надежду жениться на самой Госпож Блакеръ, и прибилъ до полусмерии сына ея, который не хотлъ пустить меня къ матери, однимъ словомъ, вс жители Гамбурга считали меня человкомъ злобнымъ, коварнымъ и дерзкимъ.

Я ршился хать въ Англію и по осторожности перемнить имя свое. Мн представился благопріятный случай исполнить безъ убытку мое намреніе. Австрійскій Графъ халъ въ Лондонъ съ важнымъ порученіемъ отъ своего Двора и желалъ имть Секретаря, знающаго Французской языкъ. Я принялся къ нему подъ именемъ Дебрюэра, {Брюэръ значитъ дикой кустарникъ.}, которое было для меня характернымъ именемъ, означая любовь мою къ обработыванію дикихъ земель, и слъ на корабль, имя тысячу ливровъ жалованья, 250 луидоровъ въ карман и рекомендательное письмо къ Господину Мершону, Лондонскому банкиру.

Сердце мое забыло вс прежнія нещастія, я искренно благодарилъ судьбу за тогдашнее мое положеніе. Австрійской Графъ Штейнбокъ былъ доброй человкъ, любилъ старину, ненавидлъ новости, гордился своимъ благородствомъ и всегда однимъ словомъ доказывалъ истину мнній своихъ, говоря: что ни будетъ, а дворянинъ все дворянинъ! Онъ сто разъ въ день повторялъ это любимое слово, куря табакъ, и всякой разъ улыбался. Три или четыре подобныя фразы составляли весь разговоръ его. За то онъ говорилъ протяжно, съ остановками, съ видомъ глубокомыслія и Министерской важности, боялся малйшей нескромности, и однажды, разсуждая о Французской Революціи, по долгомъ молчаніи сказалъ: Государи мои! осмлюсь уврить васъ, что все это чмъ нибудь кончится, только ради Бога не сказывайте другимъ.

Мы благополучно пріхали въ Лондонъ. Графъ, желая провести нсколько недль въ Бат, веллъ мн напередъ хать туда и приготовить для него домъ. Я нанялъ верховую лошадь и отправился одинъ, увидлъ вокругъ Батской дороги множество дикихъ кустарниковъ, и по обыкновенію своему погрузился въ глубокую задумчивость, воображая, какъ трудолюбіе могло бы воспользоваться этою землею. Вдругъ скачетъ мимо меня карета. Лошадь моя испугалась и поскакала за нею. Я не мотъ удержать ее, очутился подл самой кареты, заглянулъ и увидлъ въ ней молодую прекрасную двицу съ старою служанкою. Она, смотря на меня пристально, краснлась и блднла: что казалось мн несогласнымъ съ общею скромностію Англійскихъ Дамъ, которую до небесъ превозносятъ вс иностранцы. Но видя, что блдность ея умножается, я вообразилъ, что красавица падаетъ въ обморокъ, закричалъ и веллъ постильйону остановиться. Тутъ молодая незнакомка дрожащею рукою предложила мн кошелекъ и часы свои…. Хотя ошибка ея могла оскорбить мое честолюбіе, однакожь я засмялся отъ добраго сердца и старался увришь ее, что не хочу грабить. Она успокоилась, начала извиняться, и сказала мн, что слуга ея занемогъ дорогою, что ей надобно хать еще семь миль до сельскаго дому своей пріятельницы, и что она смертельно боится воровъ, Я вызвался проводить незнакомку, своротилъ для нее съ большой дороги, халъ впереди, и увидвъ домъ, пожелалъ красавиц добраго вечера, не давъ ей времени изъявить свою благодарность. Англичанка мн очень полюбилась, но я забылъ спросишь кто она?

Графъ Штейнбокъ пробылъ въ Бат около мсяца и возвратился въ Лондонъ. Тамъ, въ Кензингтон, встртился я съ молодымъ Эмигрантомъ, Маркизомъ Флорзелемъ, и возобновилъ съ нимъ прежнее свое знакомство. Флорзель былъ уменъ, любезенъ, и бдственныя времена ни мало не перемнили его веселаго характера. Мать его вывезла изъ Франціи много денегъ, и Маркизъ, будучи знатной фамиліи, нашелъ при Англійскомъ Двор сильныхъ покровителей. Онъ былъ легкомысленъ, но услужливъ и добродушенъ, ни мало не думалъ о Политик, и сожаллъ искренно о всхъ своихъ бдныхъ землякахъ, не спрашивая, какого они мннія о Революціи.

Я просилъ Флорзеля, чтобы онъ никому не сказывалъ моего истиннаго имени. Маркизъ похвалилъ мою осторожность, говоря, что во Франпіи есть одинъ жаркой Республиканецъ моей фамиліи, и что меня, подъ именемъ Керкалиса, не приняли бы, можетъ быть, въ Англіи.

Лондонъ мн очень нравился, но Графъ Штейнбокъ занималъ меня, часовъ шесть въ день, самою непріятною работою, а именно, я списывалъ и поправлялъ въ слог разныя его политическія піесы, изъ которыхъ иныя печатались безъ имени Автора. Графъ, скупой на слова въ разговор, былъ, къ моему нещастью, самой болтливой Авторъ, любилъ вставныя идеи въ періодахъ, и такъ затемнялъ ими смыслъ, что рдкой могъ его угадывать. Работавъ мсяца два, онъ истощилъ весь свой Геній, и объявилъ мн, что иметъ нужду въ отдых.

Я отдохнулъ вмст съ Графомъ, пользовался свободою, осматривалъ примчанія достойныя вещи въ Лондон, наконецъ вспомнилъ о рекомендательномъ письм своемъ къ банкиру Мертону, и пришелъ къ нему подъ именемъ Дебрюера. Онъ бывалъ во Франціи, и любилъ Французовъ благоразумныхъ. Въ то время, какъ мы разговаривали и пили чай, вдругъ растворилась дверь его кабинета, и Г. Мертонъ сказалъ мн: представляю вамъ дочь мою. Я взглянулъ, и съ пріятнымъ изумленіемъ увидлъ ту двицу, которую провожалъ въ окрестностяхъ Бата. Мисъ Софія также закричала отъ удивленія, и какъ скоро назвала меня услужливымъ незнакомцемъ, то отецъ ея, знавшій исторію нашего свиданія, изо всей силы пожалъ руку мою — что въ Англіи бываетъ всегда знакомъ искренняго уваженія или дружбы. Г. Мертонъ всего боле хвалилъ меня за мою неучтивость: за то, что я не хотлъ проводить его дочери до самаго дому, не спросилъ объ имени ея и не сказалъ своего. Такимъ образомъ еще въ первой разъ неловкость и разсянность моя обратились мн въ достоинство. Онъ судилъ по тому о моемъ искреннемъ простодушіи, заключалъ, что меня можно безъ опасности принимать въ дом, и требовалъ моихъ посщеній.

Софія была осьмнадцати лтъ, не совершенная красавица, но очень мила и пріятна, говорила хорошо по-Французски, и любила читать книги. Я пользовался ласковымъ приглашеніемъ Мертона, и часто ходилъ къ нему, отецъ жалъ мн руку, а дочь обходилась со мною привтливо. Я искренно полюбилъ добродушнаго Англичанина, тмъ боле, что онъ также былъ охотникъ до земледлія. Однажды, говоря о своихъ путешествіяхъ, Мертонъ упомянулъ о дяд моемъ, который оказалъ ему важныя услуги. У меня вдругъ показались слезы въ глазахъ, онъ замтилъ ихъ, и хотлъ знать причину. Я не долго колебался, и сказалъ ему истину. ‘Какъ! ты племянникъ моего друга? — ты называешься его именемъ?’. Мертонъ остановился, и пожалъ мою руку, всталъ, сдлалъ шаговъ пять, оборотился, и сказавъ: я докажу теб, что Англичане благодарны! такъ сильно сжалъ мн руку, что золотое кольцо его почти врзалось въ мой палецъ, однакожь я не закричалъ, и былъ тронутъ въ душ своей такою сердечною ласкою.

Флорзель, слыша отъ меня описаніе этой сцены, и смотря на мой синій палецъ, сказалъ: ‘Англичанинъ даромъ не ломаетъ пальцевъ. Будь увренъ, мой любезной другъ, что Мертонъ хочетъ отдать за тебя дочь свою. Это синее пятно стоитъ контракта.’

Не смотря на его увреніе и на тайное свое предчувствіе, я боялся питать въ себ такую лестную надежду, но скоро узналъ свое щастіе. Г. Мертонъ сказалъ мн ясно, что хочетъ быть отцомъ моимъ, естьли дочь его согласится, что онъ уже говорилъ ей о томъ, что сердце ея свободно, что она почитаетъ меня, и никакъ не отвергаетъ его предложенія, но требуетъ времени на размышленіе. Я чрезмрно обрадовался, имя надежду быть супругомъ прекрасной двицы и дочери любезнйшаго для меня человка въ свт, но признаюсь, что крайне боялся показаться ей на глаза, воображая, что она будетъ меня со всхъ сторонъ разсматривать. Въ самомъ дл Софія, начавъ обходиться со мною ласкове прежняго, удвоила свое вниманіе ко всмъ моимъ словамъ и поступкамъ. Я сдлался робокъ въ самыхъ бездлицахъ, боялся сойти въ комнату, не такъ ступить, не такъ поклониться, боялся имть видъ холодности и равнодушія. Чувствуя нужду въ совтник, я вздумалъ прибгнуть къ Флорзелю, знавшему свтъ, и ввести его въ домъ къ будущему моему тестю.

Въ сіе время пріхалъ въ Лондонъ дядя моей невсты, Докторъ, котораго отецъ и дочь считали великимъ умникомъ, Мертонъ представилъ меня ему какъ моего роднаго. Сей Докторъ былъ провинціяльнымъ весельчакомъ и забавникомъ, то есть, по моему мннію, самымъ несноснымъ человкомъ, хохоталъ при каждомъ слов, говоря здравствуй, начиналъ уже смяться, и что дале, то сильне, хотя никто не могъ свдать причины такого веселья. Онъ говорилъ только шутками, насмшками, но гораздо боле утруждалъ грудь, нежели умъ свой. Я съ отвращеніемъ смотрлъ на него, едва могъ не сказать ему грубости, и слушалъ вс шутки его съ холоднымъ видомъ.

Черезъ нсколько дней посл того надлежало Флорзелю обдать у Г. Мертона. — Докторъ, желая плнить молодаго, любезнаго Француза, былъ еще несносне прежняго, но Флорзель, ни мало не дивясь его глупости, показывалъ, напротивъ того, что удивляется его разуму, и смялся съ такимъ видомъ искренности, что я, имя къ нему боле довренности, нежели къ себ, началъ сомнваться въ справедливости моего заключенія о Доктор. Вышедши отъ Господина Мертона, я съ великимъ любопытствомъ спросилъ у моего пріятеля, каковъ показался ему Докторъ? — ‘страшной глупецъ!’ отвчалъ онъ. — Какъ же ты могъ слушать его съ довольнымъ къ веселымъ видомъ, могъ такъ хорошо притворяться? — ‘Я ни мало не притворялся, и всегда отъ добраго сердца смюсь глупостямъ, такъ, какъ Демокритъ смялся порокамъ, это гораздо здорове, нежели огорчаться. Надменные дураки лучшая моя забава. Не только не пугаю ихъ грубымъ видомъ, но всячески ободряю, ласкаю, хвалю, они превозносятъ меня до небесъ — а славнйшее дло ума есть то, чтобы плнять и самыхъ глупцовъ.’

Флорзелъ безъ сомннія имлъ это дарованіе. Докторъ говорилъ объ немъ съ восторгомъ, и сто разъ въ день твердилъ, что наконецъ удалось ему найти умнаго Француза.

Между тмъ прошелъ цлой мсяцъ, а я все еще не зналъ, начинаетъ ли любить меня Софія, примчалъ только, что, обходясь со мною все такъ же ласково, она уже мене занималась мною, и казалась весьма задумчивою. Я разсудилъ, что Софія, узнавъ меня совершенно, не считаетъ за нужное имть прежняго вниманія къ моимъ словамъ и поступкамъ, а задумчива отъ того, что ршилась быть навсегда моею, и по нжной стыдливости не можетъ безъ нкотораго безпокойства вообразить такой перемны въ состояніи. Робость ея въ обхожденіи со мною еще боле утверждала меня въ семъ мнніи: Софія боялась наконецъ взглянуть на меня, боялась сказать мн слово. Я не хотлъ оскорблять ея стыдливости, не хотлъ оставаться съ нею наедин, и даже не подходилъ къ ней. За то она съ великою чувствительностію изъявляла мн благодарность свою, и при всякомъ случа хвалила мою нжность. Я надялся, что эта нжность довершила мою побду. Флорзель часто бывалъ у Господина Мертона, и тмъ боле нравился мн, что не принималъ за то моей благодарности. Онъ не хотлъ уже быть моимъ совтникомъ, говоря, что сердце его въ великомъ волненіи, и что ему самому нужны совты. Я зналъ связь его съ одною женщиною, думалъ, что она причиною его тайной грусти, и не хотлъ по скромности изъявлять ему любопытства.

Г. Мертонъ вмст во мною былъ увренъ въ согласіи дочери, думалъ оставить торговлю, возвратиться въ Ирландію, свое отечество, и тамъ навсегда поселиться. Мы положили, чтобы я прежде сего времени не объявлялъ истиннаго своего имени.

Мн пріятно воспоминать сію эпоху, щастливйшую въ моей жизни. Не знаю, былъ ли я влюбленъ въ Софію, но врно то, что находилъ ее милою, любилъ Господина Мертона какъ отца, и чувстовалъ вс выгоды союза, которому надлежало утвердишь щастіе и спокойствіе моей жизни. Г. Мертонъ назначилъ и день, 4 Марта, оставалось ждать не боле недли. Графъ Штейнбокъ вздумалъ тогда опять сочинять, и продержалъ меня однажды въ своемъ кабинет до вечера. Я не могъ уже обдать у Господина Мертона, и пошелъ въ таверну. Тамъ одинъ человкъ глядлъ на меня съ великимъ вниманіемъ, вступилъ со мною въ разговоръ, и хотлъ знать мое имя. Услышавъ, что я французской Эмигрантъ и называюсь Дебрюеромъ, онъ вскочилъ и въ ту же минуту вышелъ. Я удивился я задумался о такой странности, наконецъ, заплативъ за обдъ, пошелъ. Вдругъ на улиц окружаютъ меня Констабли {Полицейскіе служители.}, и въ силу законнаго повелнія ведутъ въ Кингс-Бенчъ, не сказывая, за что. Такимъ образомъ я, очутился въ тюрм, не имя никакой идеи о моемъ преступленіи,

Кингс-Бенчъ есть обширная темница, которую Архенгольцъ описываетъ веселою, но которая въ самомъ дл — гадка и печальна. Меня привели туда ночью: я не видалъ никого, кром надзирателей, не знавшихъ ни слова по-Французски, и не могъ ничего свдать о дл своемъ. На другой день у вышедши изъ комнаты на площадь {Кингс-Бенчъ состоитъ изъ множества домиковъ, построенныхъ вокругъ площади.}, увидлъ я француза Эмигранта, разумвшаго Англійской языкъ, и просилъ его развдать о моей вин. Съ охотою, отвчалъ онъ, естьли вы Королевской стороны. Я задумался, а онъ съ видомъ презрнія оборотился ко мн спиною. Другой заключенный вслушался въ мою прозьбу, пошелъ къ главному надзирателю, и принесъ мн въ отвтъ, что меня взяли подъ стражу за три пасквиля, за оскорбленіе двической невинности и за кражу разныхъ вещей. Нкоторые изъ заключенныхъ пожимали плечами, другіе смялись. Эмигрантъ началъ шутить надъ прекрасною моралью Патріотовъ, столь грубо, что я, противъ своего обыкновенія, разсердился, и предложилъ ему драться со мною по-Бретански, то-есть, голова объ голову. Онъ отвчалъ мн, что такъ дерутся одни бараны и козлы. Я еще боле разсердился, отскочилъ назадъ, и закричавъ, чтобы онъ взялъ свои мры для обороны, бросился на него изо всей силы, ударилъ его головою въ брюхо, и сшибъ на землю. Вс зрители захлопали и закричали браво! Эмигрантъ всталъ вн себя отъ ярости, и требовалъ шпаги, сабли, пистолетовъ. Я въ другой разъ отскочилъ назадъ, и хотлъ опять испытать на немъ твердость головы моей, но насъ розняли. Бретонская храбрость моя плнила душу всхъ Англичанъ, хотли знать имя мое, и услышавъ его, закричали: Дебрюеръ!.. какъ! это Дебрюеръ! Т, которые были въ своихъ комнатахъ и въ трактир {Въ Кингс-Бенчской тюрм есть трактиръ.}, выбжали на крикъ, повторяя съ великимъ любопытствомъ: Дебрюеръ!.. это Дебрюеръ!… Между тмъ нкоторые утверждали, что я совсмъ не Дебрюеръ, и начали спорить другъ съ другомъ, что касается до меня, то, удивленный моею извстностію въ Кингс-Бенч, я по скромности хотлъ скрыться отъ славы, продрался сквозь толпу, и ушелъ въ свою комнату.

Разумя нсколько словъ по-Англійски, я спросилъ бумаги и чернилъ, написалъ длинное письмо къ Графу Штейнбоку, увдомилъ его о моемъ нещастномъ приключеніи, говорилъ, что онъ лучше другихъ знаетъ, могу ли сочинять пасквили, и что одно слово его, опровергнувъ гнусную, совсмъ невроятную клевету, возвратитъ мн свободу. Черезъ нсколько часовъ явился его камердинеръ съ отвтомъ: ‘Графъ приказалъ вамъ сказать — первое, что онъ не намренъ мшаться въ ваше дло, второе, чтобы вы никакъ не смли на него ссылаться, а третіе, чтобы въ случа освобожденія нога ваша не была у него въ дом. Его Сіятельство прислалъ вамъ пять гиней, а чемоданъ вашъ отданъ надзирателю.’ — Когда такъ, сказалъ я камердинеру, то дарю тебя, любезной Флоранъ, этими гинеями, и прошу объявить Графу, что я за вс мои услуги требовалъ отъ него одной справедливости, но теперь знаю, что робкой человкъ не можетъ быть справедливымъ.

Тутъ я ршился писать къ Флорзелю, и взялся за перо, но услышалъ стукъ у дверей, и всталъ… Ко мн пришелъ тотъ Англичанинъ, которой справлялся о моемъ дл у надзирателей. Видъ его былъ крайне не привлекателенъ, и посщеніе такого человка не могло сдлать мн удовольствія. Добрыя всти, добрыя всти! сказалъ онъ. Такое начало меня обрадовало, я съ великою учтивостью подалъ стулъ Джаку (такъ назывался этотъ заключенный), который слъ съ удовольствіемъ, потому что былъ пьянъ и шатался. — Скажите же, что такое? спросилъ я. — ‘Большое щастье,’ отвчалъ онъ: ‘мн сказали за тайну, что тебя не повсятъ, а безъ суда отправятъ въ ссылку, въ Ботани-Бей.’ — Др сей минуты я чувствовалъ одно изумленіе, досаду, нетерпніе, безъ всякаго безпокойства, но ужасное имя Ботани-Бея — дружеская бесда въ тюрьм, при наступленіи ночи, съ такимъ человкомъ, которой, по всмъ вроятностямъ, грабилъ людей на большихъ. дорогахъ — часъ, мсто, уединеніе, привели душу мою въ страшное волненіе, все серцде во мн замерло. Джакъ примтилъ блдность мою, и вздумалъ краснорчиво доказывать мн, что людямъ моего ремесла не льзя ждать лучшаго, что въ Ботани-Бей меня женятъ, на какой нибудь воровк и злодйк, съ которою буду жить весело, что всякая ссылка пріятне вислицы. Я былъ въ такомъ ужас, что не могъ выгнать своего утшителя, не могъ перервать его философскихъ разсужденій, думаю, что лучше хотлъ быть съ нимъ, нежели остаться одинъ…. Но вдругъ слышу голосъ, ободряюсь, оживаю, встаю… Ахъ! въ минуту отчаянія всего сладостне, всего плнительне голосъ друга!… Входитъ Флорзель. Бросаюсь на встрчу къ нему… онъ обнимаетъ меня, говоритъ: ты свободенъ! и выводитъ изъ мрачной комнаты. Я не могъ отвчать: дрожалъ, плакалъ…. Но сердце мое наслаждалось живйшимъ удовольствіемъ.

Мы выходимъ изъ темницы, садимся въ карету, я забылъ свой чемоданъ, и только у дверей Графскаго дому вспомнилъ, что Штейнбокъ не веллъ мн къ себ являться. Флорзель повезъ меня къ матери своей, и дорогою изъяснилъ, отъ чего имя мое произвело такое удивительное дйствіе въ Кингс-Бенч, разсказалъ, что одинъ Эмигрантъ, Якобинецъ, выгнанный изъ Франціи за свои безчестныя дла, назывался Дебрюеромъ, что онъ подъ именемъ Швейцара жилъ въ Лондон, познакомился съ тамошними негодяями (которыхъ въ столиц Англіи боле, нежели гд нибудь), обманывалъ людей, кралъ, писалъ скверные пасквили и печаталъ ихъ въ самой той типографіи, въ которую, по обыкновенному моему нещастью, надлежало мн носить глубокомысленныя сочиненія Графа Штейнбока. Онъ скрылся, а меня по имени вмсто его взяли подъ стражу. Флорзель и Господинъ Мертонъ, свдавъ о моемъ приключеніи, спшили оправдать невиннаго, объявили истинное мое имя Министру, и описали ему меня самымъ добрымъ человкомъ. Маркизъ, разсказывая вс подробности, говорилъ съ жаромъ о нжной ко мн дружб Мертона, но не сказалъ почти ни слова о Софіи.

На другой день Господинъ Мертонъ представилъ меня Лорду Г*, Министру., подъ именемъ Барона Керкалиса, будущаго зятя своего. Лордъ, принявъ меня очень ласково, смялся отъ добраго сердца моему странному приключенію. Вдругъ растворяется дверь, и входитъ Графъ Штейнбокъ, которой, воображавъ бднаго своего Секретаря въ тюрм и въ цпяхъ, видитъ его сидящаго на диван съ Министромъ. Лордъ примтилъ его удивленіе, и спросилъ, знаетъ ли онъ Господина Барона Керкалиса? Изумленіе Графа еще увеличилось. Онъ не могъ сказать ни слова, и глядлъ на меня почти съ ужасомъ. Тутъ я сказалъ Министру, что Графъ удостоивалъ меня своей милости подъ нещастнымъ именемъ Дебрюера. Лордъ Г* началъ хвалить мое поведеніе, и примолвилъ, что скоро буду Мертоновымъ зятемъ. Графъ блднлъ, краснлся, хотлъ говорить, мшался на каждомъ слов. Мн всегда казалось, что въ благополучіи надобно быть кроткимъ и снисходительнымъ, и что добрыя, нжныя души всего боле въ такомъ случа обнаруживаются. Я старался вывести Графа изъ замшательства, изъявлялъ ему благодарность за то, что онъ привезъ меня въ Англію, хвалился его милостивымъ обхожденіемъ, и никакимъ двусмысленнымъ словомъ не изъявилъ своего негодованія за его дурной поступокъ. Сей бдной человкъ, тронутый моимъ добродушіемъ, бросился обнимать меня со слезами… Ахъ! не жалки ли т люди, которые лучше хотятъ пристыдить человка, нежели усовстить и тронуть его!

Я вышелъ изъ кабинета Лорда Г*, будучи весьма доволенъ собою, и Господинъ Мертонъ, сходя съ крыльца, нсколько разъ пожалъ мою руку и назвалъ меня добрымъ человкомъ. — Въ добродтели есть какая то пріятность, которая часъ отъ часу боле привязываетъ къ ней человка, слдственно она не такъ трудна, какъ говорятъ многіе: ибо наслаждается самыми своими жертвами.

Софія приняла меня ласково, но была еще грустне и задумчиве прежняго. Флорзель въ тотъ день не показывался, У Господина Мертона обдали гости. Вставъ изъ-за стола, онъ слъ играть въ Вистъ, а дочь разливала чай, и подозвала меня къ себ, чтобы я взялъ чашку для отца ея. На глазахъ у нее были слезы: я спросилъ тихонько о причин. ‘Приходите въ девять часовъ (сказала она), и вы узнаете.’ Я посидлъ съ часъ, ушелъ и явился въ девять, Мн сказали, что Господина Мертона не было дома, но что Софія ожидаетъ меня въ гостиной комнат. Она сидла одна, въ глубокой меланхоліи, и держала въ рук скляночку съ солью. Надобно знать, что Англичанки прибгаютъ къ соли во всхъ случаяхъ, которые могутъ растрогать ихъ чувствительность, и въ которыхъ француженки употребляютъ померанцевый спиртъ или Гофмановы капли.

Софія указала мн стулъ. Я слъ, не говоря ни слова. Минутъ десять она вздыхала и нюхала соль. Хотя здоровый и румяный цвтъ лица ея не страшилъ меня обморокомъ, однакожь сердце мое было въ великомъ безпокойств. Наконецъ Софія, преодолвъ себя, начала говорить, и посл длиннаго вступленія объявила со слезами, что сердце ея — занято, что она долго сражалась съ любовью, никому не повряла тайны своей, и тотъ, кто ей милъ, также никогда не говорилъ о любви…. Тутъ Софія остановилась, но видя мое безмолвіе, понюхала соли, утерла слезы, приложила руку ко лбу и томнымъ голосомъ наименовала Флорзеля. Я затрепеталъ: онъ былъ моимъ щасьливымъ совмстникомъ!… ‘Признаюсь, Софія! (сказалъ я черезъ минуту) признаюсь, что мн это очень больно, но когда вы уже любите другова, то для меня утшительне пожертвовать щастіемъ моимъ Флорзелю!’

Софія безъ сомннія не ожидала такой снисходительности, радость блеснула въ глазахъ ея… ‘Ахъ! я не перемнилась къ вамъ (сказала она), и люблю васъ съ нжностію какъ моего почтеннаго друга, но Флорзеля люблю страстно. Я должна была открыть вамъ мое сердце, однакожъ не разрываю обязательства, на которомъ отецъ мой основываетъ все щастіе жизни своей, и готова быть вашею супругою. Такая искренность служитъ доказательствомъ моей честности, не буду щастлива, но исполню должность свою, и никогда не увижу Флорзеля’… Нтъ, нтъ, Софія! сказалъ я: ваше щастіе всего важне, вы должны быть Флорзелевою супругою, и я беру на себя уговорить Господина Мертона… ‘О великодушной человкъ!’ воскликнула Софія, заливаясь слезами, и схвативъ меня за руку: Въ сію минуту она казалась Ангеломъ у и трогательнымъ видомъ своимъ привела меня въ восторгъ, ея слезы смшались съ моими. — Будьте покойны, сказалъ я: считайте меня только другомъ своимъ и братомъ, который иметъ нжнйшее попеченіе о вашемъ благополучіи. — ‘Вы должны знать, отвчала Софія, что, не видавъ еще Флорзеля, я дала батюшк врное слово вытти за Васъ, но просила его не сказывать вамъ о томъ до нкотораго времени: вотъ по чему онъ могъ назначить день свадьбы нашей! Ахъ! удивленіе его будетъ чрезвычайно.’….. Нтъ нужды, перервалъ я: не безпокойтесъ и врьте моему усердію. — ‘Могу-ли не врить ему?’ отвчала она: ‘могу ли безъ величайшей неблагодарности сомнваться въ вашей истинной дружб?’ Въ сію минуту ты услышали голосъ Г. Мертона. Подите въ свою комнату, сказалъ я: мн должно здсь говорить съ нимъ наедин. Софія встала, пошла, воротилась ко мн и сказала съ милымъ, трогательнымъ видомъ: ‘Почтенный другъ! я докажу вамъ, сколько надюсь на вашу честность. Можетъ быть батюшка не согласится на мой бракъ съ Флорзелемъ: въ такомъ случа дайте слово принять эту руку’ — (она подала ее мн) — ‘и вы найдете во мн врную супругу. Естьли не могу жить для любви, то по крайней мр нжная дружба должна быть моимъ утшеніемъ.’ — Такая довренность, отвчалъ я, будетъ оправдана моимъ усердіемъ, вы возвысили цну его, и теперь увидите, могу ли любить безкорыстно. — Г. Мертонъ вошелъ, и Софія едва успла скрыться.

Я въ ту же минуту открылъ ему все, кром послдняго, столь любезнаго увренія дочери его, зная, что онъ не согласился бы отдашь ее за Флорзеля, естьли бы свдалъ ея расположеніе ко мн. Не смотря на мою скромность, Г. Мертонъ сто разъ повторилъ, что Софія дала ему слово, что онъ не согласится удовлетворить минутному заблужденію, что одинъ я могу быть ему зятемъ по сердцу, и что Флорзель, ставъ моимъ совмстникомъ, заслуживаетъ презрніе. Я оправдывалъ его со всею возможною ревностію и жаромъ, увряя, по словамъ Софіи, что онъ никакъ не думалъ нравишься, и говоря, что ни Флорзель, ни Софія не виноваты, но что я по справедливости долженъ быть наказанъ за мое неблагоразуміе, познакомивъ съ самымъ любезнйшимъ человкомъ въ свт молодую двицу, которая уметъ живо чувствовать достоинство и пріятности разума.

Г. Мертонъ, облокотясь на каминъ, слушалъ меня съ великимъ вниманіемъ и съ трогательнымъ видомъ. Думая, что краснорчіе мое побдило его твердость, я требовалъ отвта. ‘Хорошо,’ сказалъ онъ: ‘ты, ты будешъ моимъ зятемъ!’.. Нтъ, нтъ! отвчалъ я съ жаромъ: никогда не буду имъ. Безъ этова названія стану любить, почитать васъ какъ отца, до послдней минуты жизни моей, но клянусь честію и дружбою, что никогда не женюсь на Софіи!… Тутъ снова, взявъ его за руку, я началъ описывать достоинства Флорзеля, нжную страсть Софіи, ея любовь къ родителю, и видя слезы на глазахъ его, позвонилъ въ колокольчикъ. Чего ты хочешь? спросилъ онъ. Вмсто отвта я оборотился къ вошедшему слуг и сказалъ ему, что Г. Мертонъ спрашиваетъ Софію. ‘Ахъ, другъ мой!’ воскликнулъ добродушный Англичанинъ: ‘ты разрушаешь вс планы моего благополучія!’… Онъ упалъ на кресла, закрывъ руками лице свое. Софія пошла, блдная и дрожащая. Подите, сказалъ я, подите благодарить нжнйшаго родителя. — Она зарыдала и бросилась къ ногамъ его… ‘Софія!’ сказалъ Г. Мертонъ, обнявъ ее: ‘я не могу противиться слезамъ твоимъ. Дай Богъ, чтобы ты была щастлива, и никогда, никогда не раскаялась, отвергнувъ великодушнаго человка, избраннаго моею любовью для твоего благоденствія!’… Милой родитель! воскликнула Софія: я жертвую имъ съ горестію! Ахъ! для чего онъ не братъ мой!… Утшьтесь, сказалъ я: всегда, до гроба сохраню къ вамъ любовь нжнйшаго брата. — Тутъ любезная Софія обняла меня обими руками и поцловала, обливъ слезами лице мое…. Я прижалъ ее къ своему сердцу, съ самымъ живйшимъ чувствомъ въ жизни моей, подвелъ ее къ отцу, и выбжалъ изъ комнаты… Мн послышалось, что Софія кличетъ меня: сердце мое затрепетало, но я не остановился — вышелъ изъ дому, слъ въ карету и веллъ везти себя домой, то есть, къ Флорзелю. Душа моя была въ непонятномъ для меня волненіи: Софіинъ огненный поцлуй сдлалъ во мн удивительную перемну. Она звала меня: за чмъ? Я жаллъ, что не воротился, какое то мучительное безпокойство овладло мною… Карета остановилась у Флорзелева дому. Ночный сторожъ кричалъ на улиц, что пробило одиннадцать часовъ… Флорзель встртилъ меня на крыльц, и воротился назадъ, желая поговорить со мною. Сердце мое сжималось, я насилу дышалъ, я не могъ отвчать ему. Вошедши въ мою комнату, онъ взглянулъ на меня и съ удивленіемъ сказалъ: ‘Боже мой! что сдлалось съ тобою?’… Дружескій видъ и голосъ его тронули меня. Я вооружился всмъ разсудкомъ своимъ, и стараясь казаться веселымъ, увдомилъ Маркиза о его щастіи. Удивленіе, радость, признательность его были чреззмрны, но я оставилъ всю свою чувствительность у Г. Мертона, и сердце мое окаменло. Мн хотлось только быть одному, и для того совтовалъ Маркизу итти въ ту же минуту къ матери съ радостною встію. Онъ ушелъ. Я все сказалъ Флорзелю, ршилъ судьбу Софіи, и съ удивленіемъ чувствовалъ въ себ нкоторый родъ ужаса. Сто разъ твердилъ въ мысляхъ съ горестію: ‘Ты лишился Софіи на вки!.. а Софія звала тебя!.. Боже мой! естьли она, тронутая твоимъ поступкомъ, по движенію собственнаго сердца хотла уже быть моею!’… Эта мысль еще въ первый разъ представилась ясно моему воображенію, и терзала мою душу…. Я ходилъ скорыми шагами по горниц, когда мн принесли записку — отъ Софіи! Рука моя дрожала… Пусть читатель судитъ о моихъ чувствахъ, узнавъ содержаніе письма! Вотъ оно:

‘Я звала васъ, когда вы оставили меня: для чего сердце мое не было вамъ открыто?… О другъ любезный и великодушный! естьли вы еще не объявили (какъ я надюсь), то не говорите ни слова, и завтра поутру, въ десять часовъ, приходите ко мн.’

Изъ глазъ моихъ покатились слезы… Я отвчалъ слдующее:

‘Теперь уже поздно… я хотлъ угодить вамъ, и все сказалъ…. Флорзелъ васъ обожаетъ: онъ въ восхищеніи…. Будьте щастливы! и я найду утшеніе!’.

Два часа провелъ я въ ужасномъ волненіи: и могъ ли не тронуться чувствами осьинадцати-лтней двицы, которая, получивъ отъ отца дозволеніе быть супругою любимаго человка, по собственной вол имла великодушіе жертвовать любовію благодарности? Я узналъ Софію тогда, какъ ее лишился — и горесть моя была конечно основательна.

Однакожь, прибгнувъ къ разсудку, я утшился твердостію моей души, воображая, что въ отраду мн навсегда остается по крайней мр дружба милой Софіи и добродтельнаго Мертона. Положивъ черезъ два дни выхать изъ Англіи, я ршился быть твердымъ въ глазахъ тхъ людей, которыхъ доброе мнніе всего боле льстило моему сердцу. Эта мысль нкоторымъ образомъ меня успокоила, и въ три часа утра я могъ лечь на постелю.

На другой день я самъ захотлъ хать съ Флорзелемъ къ Г. Мертону, подкрпляемый чувствомъ славы, которое длаетъ все возможнымъ. Человкъ поступаетъ смло въ трудныхъ случаяхъ жизни, зная у что онъ поступаетъ добродтельно, и что другіе ему удивляются. Г. Мертонъ принялъ Флорзеля холодно. Софія казалась печальною, глаза у нее были заплаканы. Она мало говорила, часто краснлась, и нсколько разъ пожимала руку мою съ трогательными знаками дружбы. Флорзель былъ въ замшательств, чувствуя мое превосходство. Софія также принуждала себя, и не смла при мн изъявлять любви своей къ Флорзелю. Это замчаніе уменьшило для меня горесть разлуки и вызда изъ Англіи. Докторъ Мертонъ явился къ обду и показался мн еще несносне прежняго. Онъ уже зналъ все, и радовался внутренно, не любя меня и восхищаясь Флорзелемъ. Думаю, что великія похвалы его имли вліяніе на склонность нжной племянницы.

Ввечеру Г. Мертонъ повелъ меня въ кабинетъ, и разспрашивая о моихъ обстоятельствахъ, длалъ мн разныя истинно дружескія и великодушныя предложенія, отъ которыхъ я ршительно отказался, не для того, чтобы стыдился его милостей, но чтобы довершить героическую жертву свою. Впрочемъ такое безкорыстіе не могло дорого стоить человку съ моимъ тихимъ и совсмъ нечестолюбивымъ характеромъ. Я сказалъ Господину Мертону, что имя луидоровъ триста, хочу хать въ Гамбургъ, войти въ домъ къ какому нибудь банкиру, трудами умножить свой маленькой капиталъ, купить землицу въ Голштиніи и навсегда тамъ поселиться. Г. Мертонъ подумалъ, и хваля мое намреніе, сказалъ, что дастъ мн письмо къ Гамбургскому банкиру, его пріятелю.— Прощаясь, мы оба заплакали, сердце мое разставалось съ истиннымъ и великодушнымъ другомъ своимъ. На другой день я выхалъ изъ Лондона. Г. Смитъ, Гамбургскій пріятель моего благодтеля, съ радостію помстилъ меня въ своей контор. Черезъ нсколько недль Г. Мертонъ увдомилъ меня, что дочь его вышла за Флорзеля.

Прошло мсяцевъ шесть. Господинъ Смитъ въ начал Сентября предложилъ мн хать съ нимъ въ Голштинію, на что я съ удовольствіемъ согласился, думая выбрать тамъ мсто для будущаго моего уединенія. Мы остановились въ Шлезвиг, и оттуда похали верхомъ осматривать живописное мстоположеніе Пагероя, славнаго по своимъ рощамъ и видамъ. Я плнился его красотою, не находивъ ни въ Англіи, ни въ Швейцаріи лучшей картины. Тамъ разсяно множество сельскихъ домиковъ, въ которыхъ живутъ богатые крестьяне. Мы зашли къ одному земледльцу: онъ вызвался показать намъ прекрасной новой домикъ, приготовленный для одного богатаго человка. Насъ привели къ такому жилищу, котораго наружность не могла ничмъ плнить, но котораго внутренность соединяла вс возможныя пріятности, для любителя красотъ сельскихъ и простоты со вкусомъ. Маленькая роща, лугъ, огородъ, садъ и скотной дворъ съ разныхъ сторонъ примыкали къ домику. Я завидовалъ щастью хозяина, и мы хотли уже вытти, но Г. Смитъ воротился назадъ, говоря, что намъ не показали еще одного запертаго кабинета. Проводникъ нашъ вынулъ изъ кармана ключь и отдалъ его Господину Смиту, которой, отперевъ дверь, веллъ мн войти туда. Прежде всего замтилъ я на стн большую картину, взглянулъ — и съ величайшимъ изумленіемъ, съ неизъяснимымъ движеньемъ сердца, увидлъ портретъ Господина Мертона!… ‘Вы хотли знать имя хозяина,’ сказалъ мн Г. Смитъ: ‘теперь конечно знаете его. Здсь все вамъ принадлежитъ’…. Я упалъ на кресла, и забывъ удивляться, чувствовалъ въ сердце одно волненіе признательной любви. — Г. Смитъ разсказалъ мн, что Мертонъ поручилъ ему купить для меня самое лучшее мсто въ Голштиніи и выстроить домикъ по плану, имъ самимъ сдланному. Ахъ! сколь украсилось еще это любезное жилище мыслію о томъ человк, который мн дарилъ его! Съ живйшимъ удовольствіемъ я все осматривалъ снова, и едва могъ разстаться съ нимъ, для окончанія нкоторыхъ длъ въ Гамбург, общая себ какъ можно скоре возвратиться въ милое уединеніе, гд великодушная дружба исполнила вс мои желанія для тихой и прелестной жизни.

Въ самомъ дл я пробылъ не долго въ Гамбург, но выхалъ изъ нею не одинъ. Случай познакомилъ меня съ госпожею Д*, французскою Эмигранткою, которая была въ самомъ нещастномъ состояніи, и тмъ привела меня въ жалость. Я предложилъ ей убжище въ своемъ домик: она съ живйшею благодарностію на то согласилась: и мы 27 Сентября отправились въ Пагерой. Госпожа Д* была тогда сорока шести лтъ, имла еще нкоторые остатки красоты, блестящіе глаза, прекрасные зубы и страшное кокетство. Видвъ ее только въ нещастіи, я заключилъ объ ней совсмъ несправедливо, думалъ, что она тиха, молчалива, основательна, скромна, но скоро увидлъ ошибку свою. Живъ до Революціи въ избытк и пышности, она была до крайности испорчена лестію, и нещастія, удержавъ дйствіе пороковъ ея, ни мало ихъ не истребили. Впрочемъ она имла нкоторое добродушіе и разумъ.

Первыя дв недли прошли для меня какъ самый плнительный сонъ. Я безпрестанно былъ въ восторг, смотря на свой домикъ, на вс приборы его, особливо на лугъ и садикъ. Благодтель мой не забылъ ничего, все, что могло довершить мое щастіе, было у меня въ глазахъ или подъ рукою. Два шкапа, изъ краснаго дерева, заключали въ себ лучшія экономическія книги, прекрасныя куры гуляли вокругъ домика, дв большія коровы и коза расхаживали по лугу. Сидя подъ окномъ въ ноемъ кабинет, я видлъ вс свои богатства: лугъ, садикъ, цвтникъ, сосновую рощу — и говорилъ себ: ‘Безъ помощи воображенія и памяти наслаждаюсь всмъ, что имю, однимъ взглядомъ обнимаю свое истинное щастье, пространство не скрываетъ отъ меня собственности, которая, удовлетворяя всмъ потребностямъ, совершенно отвтствуетъ моему физическому и моральному характеру: ея предлъ есть предлъ моего зрнія. Какая мн нужда, что за моимъ заборомъ есть ландшафты, которыхъ не вижу, есть дерева и цвты, которыхъ благоуханіе до меня не доходитъ, есть гульбища, которыя утомили бы мои ноги своимъ отдаленіемъ? Человкъ, занимая собой одну точку въ мір, не долженъ распространять своего владнія за предлы чувствъ.’

Госпожа Д* изъявляла мн живйшую благодарность и прелестныя для меня чувства, увряла, что страстно любишъ уединеніе и сельскую жизнь, охотно раздляла со мною вс труды хозяйства, смотрла, вмст съ нашею служанкою, за коровами и птицами, наконецъ приходила разговаривать со мною, когда я работалъ въ саду. Мн оставалось только радоваться своимъ благодяніемъ и пріятнымъ обществомъ такой любезной женщины, согласной со мною во всхъ склонностяхъ. Но, мсяца черезъ два, я невольнымъ образомъ замтилъ въ ней разныя слабости, которыя удивили и огорчили меня. Вообще она слишкомъ много говорила и занималась уборами совсмъ не по деревенски: одвалась то Нимфою, то Аркадскою пастушкою, обыкновенно украшала свою голову большою гирляндою изъ васильковъ, румянилась какъ актриса, и забывая лта, хотла всегда прыгать и рзвиться какъ ребенокъ. Другая слабость ея была еще отвратительне, а именно, Госпожа Д* любила притворяться чувствительною, нжною до крайности, растроганною при малйшемъ случа. Она была изъ числа тхъ женщинъ, которыя падаютъ въ обморокъ безъ всякой перемны въ лиц, и всегда отъ моральныхъ причинъ, но которыя, не смотря на вчныя спазмы и нервныя слабости, дятъ очень хорошо и толстютъ.

Странности Госпожи Д* ежедневно умножались, и зимою сдлались гораздо непріятне, такъ, напримръ, по вечерамъ она разсказывала мн свои безконечныя романическія исторіи, и едва могла счесть бдныхъ любовниковъ, которые отъ ея жестокости приходили въ отчаяніе. Все это мучило меня несказанно, вмст съ великими знаками ея дружбы, но, вря ихъ истин, я таилъ скуку и досаду свою, а только одну искреннюю пріязнь обнаруживалъ. Нсколько разъ она говорила мн о богатомъ Любекскомъ банкир, страстно въ нее влюбленномъ, я не отвчалъ ей на то ни слова, боясь длинныхъ ея исторій, а думалъ, что этотъ страшной любовникъ женатъ, когда Госпожа Д* не выходитъ за него.

Она умла играть на гитар и пть. Хотя голосъ у нее былъ совсмъ непріятенъ, однакожь мн лучше хотлось слушать ея пніе, нежели разговоры, изъ которыхъ всегда выходили только одни дурные романы. Воображая, что талантъ ея плняетъ меня, она всякой день часа по два услаждала слухъ мой своимъ пніемъ, но въ одинъ вечеръ не приняла изъ рукъ моихъ гитары, отговариваясь меланхоліею. Я не только не примтилъ въ ней меланхоліи, но еще во весь тотъ день удивлялся отмнному ея веселью и жеманству, она прыгала, рзвилась, и всячески задирала меня, боле, нежели когда нибудь. По своему обыкновенію я не думалъ любопытствовать, но она сама объявила, что хочетъ открыть мн великую тайну. Я вздохнулъ, предчувствуя, что услышу опять исторію. Въ самомъ дл Госпожа Д* разсказала вс подробности ея связи съ Любекскимъ банкиромъ, не хотвъ наименовать его по особеннымъ причинамъ нжнаго чувства. Банкиръ обожалъ ее, былъ свободенъ и хотлъ на ней жениться, но она не любила его и не могла отдать руки безъ согласія сердца. Вотъ основаніе сего новаго романа, и Госпожа Д* нашла способъ разсказывать его цлые два часа! Слушая, я терялъ терпніе, безпрестанно вертлся на стул, и старался по возможности удерживать свою звоту… Вдругъ Госпожа Д*, взглянувъ на меня съ нжностію, спросила: ‘что такое? Вы въ волненіи, измняетесь въ лиц? глаза ваши наполняются слезами»… Такъ, отвчалъ я въ замшательств… ‘Однакожь у васъ печальной видъ.’ — У меня болитъ голова. — ‘Только одна голова?’ сказала она съ какимъ-то нжнымъ пискомъ и съ такимъ умильнымъ видомъ, что я невольно улыбнулся. ‘Пришворщикъ!’ продолжала Госпожа Д* ударивъ меня тихонько по плечу: ‘какъ можно говорить такую неправду?… Но оставимъ это. Мн надобенъ полезной совтъ. Вы знаете мое состояніе, знаете конечно и мое сердце: что мн совтуете?’ — Я, я думаю, сударыня, что вамъ не должно отвергать предложеній хорошаго человка. — ‘Вы такъ думаете?’ сказала она опять съ самою отвратительною нжностію. Безъ сомннія думаю, отвчалъ я съ досадою, потому что жеманство ея начинало выводить меня изъ терпнія: думаю, что и вы не можете мыслить иначе…. ‘На что горячиться?’ сказала Госпожа Д* съ улыбкою великодушной кротости: ‘къ чему такое сердце?’…. Замолчавъ и посмотрвъ на меня пристально, она продолжала томнымъ голосомъ: ‘Неблагодарный! можешь ли думать, чтобы суетное богатство равнялось бъ глазахъ моихъ съ наслажденіями истинной любви?’… Это было ясно. Я пришелъ въ такое замшательство, въ такое изумленіе, что оцпенлъ на мст и сидлъ неподвижно, устремивъ глаза на Госпожу Д*. Она приняла мое изумленіе за восторгъ, а безмолвную неподвижность мою за изступленіе любви, бросилась ко мн на шею и закричала: ‘читай наконецъ въ моемъ сердц, но не погуби своей любовницы!’

Я радъ былъ исполнить такое повелніе, вскочилъ съ мста, посадилъ любовницу свою на стулъ и сказалъ ей: ‘Кажется, сударыня, что вы довольно шутили надо мною, двнадцать часовъ уже било: пора спать.’ Не дожидаясь отвта, я ушелъ изъ комнаты.

Это смшное приключеніе было для меня совсмъ не забавно. Каково жить съ безумною, раздраженною кокеткою, и всякой день быть съ нею съ глазу на глазъ? Я нкоторымъ образомъ соединилъ участь ея съ моею, принявъ ее къ себ въ домъ. Она не имла никакого пропитанія и никакой надежды, исторія Любекскаго купца была безъ сомннія вымышлена для того, чтобы узнать мои чувства.

Слдующій день былъ самой бурной. Госпожа Д* вздумала играть ролю нещастной любовницы, и написала ко мн совершенную Элегію. Въ письм ея всего боле поразило меня слдующее: ‘Никогда, никогда не оставлю милаго твоего жилища. Не люби меня, будь нечувствителенъ: но вся жизнь моя будетъ посвящена теб!’

Я отвчалъ ей безъ всякихъ насмшекъ и съ великою учтивостію, уврялъ ее въ дружб и просилъ оставишь вс дальнйшія изъясненія. Но Госпожа Д*, надясь еще тронуть мое сердце, приготовила мн множество трагическихъ сценъ: двадцать обмороковъ и столько же истерическихъ припадковъ. Это было не очень трудно для нее: она садилась на кресла или на канапе, говорила: мн дурно, закрывала глаза, черезъ нсколько минутъ опять раскрывала ихъ, и все тутъ. Но моя роля требовала гораздо боле труда. Надлежало кликнуть служанку, лить уксусъ, ходить за больною, сидть подл нее и брать участіе въ глупой комедіи, потому что она для меня игралась. Наконецъ я выдумалъ средство прекратить ее, къ нещастью уже на третій день, а не прежде, а именно, зная, что Госпожа Д* блится и сурмитъ себ брови, спросилъ холодной воды въ минуту обморока, и сказалъ въ слухъ, что намочу ею платокъ и буду тереть имъ лицо у больной. Выдумка подйствовала, и Госпожа Д* образумилась. Съ удовольствіемъ сообщаю публик это невинное изобртеніе, которое можетъ быть врнымъ лекарствомъ для многихъ женщинъ, склонныхъ къ обморокамъ.

Съ того времени Госпожа Д* жаловалась только на біеніе сердца и на судорогу въ груди, но не теряла уже памяии.

Все это продолжалось недль шесть. Наступившая весна возвратила мн свободу. Я цлые дни проводилъ въ саду или въ пол, и видался съ Госпожею Д* только за обдомъ и за ужиномъ. Потерявъ надежду быть моею женою, она не захотла уже притворяться, стала бранчива, сердита, не думала о хозяйств, и съ презрніемъ говорила о сельской жизни. Въ это время я занемогъ горячкою съ желчью, и думаю, что Госпожа Д* своими глупостями не мало способствовала моей болзни, но въ семъ случа она загладила вину свою: не отходила отъ моей постели и не спала пять ночей, имя обо мн самыя нжныя попеченія. Чувствуя новыя права свои на мою благодарность, она употребила ихъ во зло, и сдлалась въ дом не госпожею, а тиранкою, понакомилась съ нашими сосдами, звала ихъ къ намъ бъ гости, обдать, ужинать, расточала доходы мои, и давала всмъ чувствовать, что она тайная жена моя, слдственно мучила, разоряла меня, и сверьхъ того длала еще дуракомъ.

Я не рдко имлъ письма отъ благодтеля моего Мертона, и къ сожалнію своему видлъ изъ нихъ, что Флорзель, ведя самую разсянную жизнь, сдлался игрокомъ, и что любезная Софія, чувствительная и ревнивая, была нещастлива. Что принадлежитъ до меня, то безъ Госпожи Д* благополучіе мое было бы совершенно. Я душевно полюбилъ Голштинію, гд дворянство привтливо и бдно, гд крестьяне учтивы и богаты, гд царствуетъ полная свобода для всхъ честныхъ людей. Воображая, что вс такія выгоды сушь дйствіе мудраго, кроткаго, но деспотическаго Правленія, я съ удовольствіемъ твердилъ Поповы стихи:

For forms of government let fools contest:

What is best administred is best

То есть: пустъ глупцы спорятъ о форм Правленій, самое лучшее есть то, которое справедливе и попечительне другихъ.

Такимъ образомъ провелъ я около двухъ лтъ въ Пагеро. Въ это время вс Эмигранты свободно возвращались во Францію. Хотя сердце мое никакъ не могло навсегда разстаться съ милою хижиною, однакожь мн также захотлось побывать въ отечеств. Я уговорился съ Госпожею Д*, чтобы она осталась въ моемъ домик, и дожидалась моего возвращенія мсяцевъ черезъ шесть.

Напоминаю Читателю, что я за нсколько лтъ передъ тмъ написалъ трактатъ о желудяхъ, совтовалъ французамъ во время голода питаться ими, и послалъ его какъ въ Парижъ, такъ и въ Бретанію. Воображая, что сей трактатъ есть доказательство моей любви къ отечеству, я взялъ съ собою остальные экземпляры его, и пріхавъ въ Бретанію, отправилъ ихъ напередъ къ Меру деревни нашей. Хотя домъ и земля моя были уже въ другихъ рукахъ, но мн нетерпливо хотлось подышать воздухомъ родины, гд многіе земледльцы разжились отъ моихъ благодяній. Занимаясь нжными мыслями и воспоминаніями, я приближился на закат солнца къ сему любезному мсту, халъ шагомъ, смотрлъ на все съ великимъ вниманіемъ, узнавалъ все съ живйшею радостію и даже съ нкоторымъ удивленіемъ, какъ будто бы ожидавъ перемны въ самыхъ мстахъ, и видя поля, нкогда мною обработанныя, думалъ съ сердечнымъ услажденіемъ: ‘Другая рука собираетъ плоды ихъ, но моя сдлала ихъ плодоносными! Несправедливость людей, отнимая собственность, не можетъ отнять славы у благодтеля. Что теперь чувствую, то вс люди испытаютъ въ послднія минуты жизни своей: вижу ничтожность и непостоянство фортуны, не имю ничего, кром совсти и воспоминанія длъ моихъ, жертвы и полезные труды составляютъ единственное для меня сокровище, наслаждаюсь однимъ добромъ, мною сдланнымъ — все прочее есть сонъ, навсегда минувшій!’

Сердце мое растаяло при вид деревни. Я воображалъ удивленіе и радость моихъ прежнихъ крестьянъ, когда они увидятъ меня!… Ударилъ лошадь свою и поскакалъ, но вдругъ шляпа слетла съ меня, и мн надлежало поднять ее. Въ эту минуту шелъ по дорог молодой крестьянинъ. Я спросилъ у него, живъ ли старикъ Бернаръ? и слыша, что онъ живъ и здоровъ, сказалъ ему: ‘увдомь же его, другъ мой, что черезъ минуту будетъ къ нему старой пріятель его Керкалисъ‘…. ‘Какъ!’ перервалъ съ живостію крестьянинъ: ‘вы прежній Баронъ Керкалисъ?’ — Такъ, другъ мой. — Тутъ крестьянинъ безъ памяти побжалъ въ деревню, и въ три минуты скрылся у меня изъ виду. Эта чрезвычайная поспшность общала мн самой ласковой пріемъ, слезы покатились изъ глазъ моихъ. ‘Ахъ! какъ сладко быть любимымъ!’ думалъ я въ умиленіи сердца: ‘въ этомъ низкомъ состояніи людей всего боле найдешь искренней признательности!’ Я слъ на лошадь, въхалъ въ деревню, и съ радостнымъ трепетомъ увидлъ множество людей на улиц, крестьяне толпами бжали ко мн на встрчу…. Но пусть Читатель вообразитъ мое изумленіе, когда я, вмсто ласковыхъ привтствій, услышалъ одно страшное ругательство и опасныя угрозы! Хотя оцпенлъ отъ ужаса, однакожь могъ спросить у нихъ, въ чемъ состоитъ мое преступленіе? ‘Какъ, злодй!’ отвчали мн вдругъ въ двадцать голосовъ: ‘какъ, разбойникъ! ты считаешь насъ свиньями! мерзкой Аристократъ! ты хочешь кормить насъ желудками! Постой, мы съ тобою раздлаемся!’… Видя, какъ они растолковали мой благодтельный трактатъ о желудяхъ, я потерялъ всю надежду оправдаться, и ждалъ врной смерти. Вдругъ является Меръ деревни, мой пріятель Бернаръ, вступается за меня, говорилъ съ жаромъ, но въ оправданіе мое утверждаетъ единственно то, что не я авторъ сего злодйскаго сочиненія, что одинъ непріятель мой нарочно издалъ его подъ моимъ именемъ, желая погубить меня. Бернаръ напоминаетъ крестьянамъ прежнія мои благодянія, и доказываетъ мою невинность тмъ, что я съ такою довренностію пріхалъ къ нимъ. Рчь его произвела сильное дйствіе. Поселяне усмирились, и требовали отъ меня клятвы въ моей невинности. Я уврилъ ихъ безъ всякой лжи, что никакимъ сочиненіемъ не изъявилъ злобы на согражданъ моихъ. ‘Хорошо,’ сказали они: ‘ступай, куда хочешь, только никогда сюда не возвращайся!’ — Обрадованный такимъ приговоромъ, я пустился какъ изъ лука стрла, и черезъ нсколько дней выхалъ изъ Франціи, еще боле прежняго утшаясь мыслію о любезной моей хижин, но дорогою занемогъ, и недли три пролежалъ въ одномъ маленькомъ Нмецкомъ городк.

Пріятное удивленіе ожидало меня въ Гамбург: я нашелъ тамъ Господина Мертона и маркизу Флорзель, дочь его, которая, будучи больна и въ развод съ мужемъ своимъ, выхала изъ Англіи, чтобы лечиться пріятнйшимъ климатомъ и найти нкоторое разсяніе въ путешествіи. Г. Мертонъ разсказалъ мн, что Флорзель обходился съ женою своею очень дурно, старался нравиться другимъ женщинамъ, а не ей, былъ невренъ, сдлался игрокомъ, и въ два года разстроилъ и состояніе и здоровье свое, наконецъ самъ захотлъ развода, чтобы жить свободно съ актрисою. Я съ сердечнымъ умиленіемъ смотрлъ на любезную Софію. Свжесть лица ея увяла, но блдность и меланхолія длали ее миле моему сердцу. Она показывала нжнйшую ко мн дружбу, и не скрыла отъ меня, что никогда бы не вышла за Флорзеля, естьли бы я умлъ воспользоваться ея признательностію. ‘Теперь, сказала она, я жестоко наказана за то, что не послушалась совтовъ разсудка, а слдовала одной любви своей, нещастье вылечило меня отъ страсти, должность произвела бы такое же дйствіе, я утшалась бы нжнымъ другомъ и щастіемъ моего родителя!’… Говоря, Софія проливала слезы, я слушалъ безмолвно, огорчался вмст съ нею и въ то же время наслаждался ея сожалніемъ.

Г. Мертонъ думалъ хать въ Дрезденъ на пять мсяцевъ, но какъ онъ располагался еще пробыть съ недлю въ Гамбург, то мн крайне хотлось угостить его въ моемъ домик, полученномъ мною въ даръ отъ благодтельной дружбы. Онъ и Госпожа Флорзель охотно согласились на то. Одна мысль уменьшала радость мою, а именно, какъ представить тихой, скромной Англичанк смшную и старую французскую кокетку, мою пріятельницу Д*? Не говоря объ ея глупостяхъ, я съ великою осторожностію предувдомилъ Софію о странностяхъ Госпожи Д* въ разсужденій нарядовъ, но примолвилъ, что она умна и добродушна.

Мы пріхали въ Пагерой въ самую полночь. Вс спали въ деревн. Я вышелъ изъ кареты и началъ стучать у воротъ своихъ. Минутъ пять не было отвта. Наконецъ выглянулъ толстой человкъ и спросилъ съ великимъ сердцемъ, кого мн надобно. Я чрезмрно удивился, но отвчалъ твердымъ голосомъ, что это мой домъ. ‘Ты пьянъ!’ сказалъ мн толстой человкъ: ‘или сошелъ съ ума.’ Окно затворилось, стукъ и крикъ мой были уже напрасны. Съ замшательствомъ и стыдомъ я возвратился къ карет. Г. Мортонъ досадовалъ, сердился, Софія смялась, я былъ въ отчаяніи. Мы совтовались, что длать, и ршились ночевать у знакомаго мн поселянина. Сей доброй человкъ всталъ и принялъ насъ съ великою ласкою, отвелъ для Маркизы особливую, чистую комнату, далъ намъ чаю, хлба, прекрасныхъ сливокъ — и разсказалъ мн, что Госпожа Д*, называясь моею женою, отдала домикъ мой въ наемъ одному Рускому семейству на восемь мсяцевъ, взяла напередъ деньги и ухала въ Любекъ. Я былъ доволенъ по крайней мр тмъ, что Госпож Д* не вздумалось продать его, но Г. Мертонъ утверждалъ, что контрактъ ея не дйствителенъ, и что я имю право выслать наемщиковъ. На другой день мы пошли вс вмст въ домикъ мой. Руской дворянинъ выслушавъ, признался въ своей неосторожности, просилъ у меня дозволенія остаться тутъ еще на день, и желалъ, чтобы мы у него отобдали, Госпожа Флорзель полюбила миловидную, скромную жену его. Вставъ изъ-за стола, я героически объявилъ, что любезное Руское семейство можетъ жить въ моемъ домик еще путь мсяцевъ, и былъ награжденъ за то Софіинымъ одобреніемъ, благодарностію прекрасной Россіянки и дружескимъ приглашеніемъ Господина Мертона, который, изо всей силы пожимая руку мою, звалъ меня хать съ нимъ въ Дрезденъ. Въ удовольствіе Рускаго семейства мы остались въ Пагеро еще на два дни, и пріхавъ въ Любекъ, узнали, что Госпожа Д* сдлалась актрисою и вошла въ трупу Брауншвейгской Оперы. Я благодарилъ Небо, что Оно навсегда избавило меня отъ этой женщины, и во всю дорогу забавлялъ Софію описаніемъ моихъ съ нею приключеній. Пять мсяцевъ прошли для меня очень скоро. Софія выздоровла, и я проводилъ ихъ до Куксгавена, видлъ, какъ любезнйшіе для меня люди сли на корабль, какъ онъ удалялся, исчезалъ… скоро одно необозримое море осталось предметомъ глазъ моихъ!.. милое душ моей сокрылось въ ужасной неизмримости!.. Печальный и разительный образъ смерти, которая, скрывая друга отъ друзей, влечетъ, переселяетъ его въ таинственныя поля вчности!… Ахъ! я чувствовалъ, сколь горестно остаться одному на земл!…

Первые дни моего уединенія показались мн грустными. Я не могъ жалть о Госпож Д*, но признаюсь, что иногда невольнымъ образомъ воспоминалъ объ ней. Всего боле домъ оживляется женщиною и дтьми. Сверхъ того одн женщины умютъ хранить порядокъ въ хозяйств, предвидть нужное, повелвать слугами, и самая безпечная хозяйка все еще нужна для нкоторой опрятности и чистоты въ дом. Одно ея присутствіе вселяетъ въ людей какое то чувство благопристойности. Вотъ истинныя выгоды и преимущества нжнаго пола!— Мн все казалось въ безпорядк, все не на своемъ мст, все какъ то неловко и непріятно. Однажды случилось мн найти подъ столомъ корзинку Госпожи Д*, и видъ ея возбудилъ въ сердц моемъ нчто похожее на самое нжное чувство. Я взялъ корзинку, поставилъ съ честію на мраморной столъ, и всегда смотрлъ на нее съ удовольствіемъ, не для того, чтобы она воспоминала мн Госпожу Д*, но для того, что въ ней видлъ я знакъ женщины, пріятный для глазъ и мыслей моихъ.

Любимыя мои упражненія скоро возвратили мн спокойствіе. Я читалъ въ одной Медицинской книг, что самый лучшій способъ выгонять странныя идеи изъ головы безумныхъ есть занимать ихъ тяжелою и постоянною работою: можно предложить такой же способъ и для страстей, безумія, котораго не льзя назвать неизлечимымъ. Кабинетныя упражненія питаютъ иногда опасную меланхолію, и часто мы не можемъ имть надлежащаго для нихъ вниманія, но пусть, на примръ, нещастный Любовникъ съ утра до вечера роетъ землю: смю уврить его, что любовь не помшаетъ ему заснуть крпкимъ и пріятнымъ сномъ.

Зима показалась мн очень долга, не смотря на общество нкоторыхъ любезныхъ сосдовъ, и Апрль мсяцъ обрадовалъ меня своимъ наступленіемъ. Однажды, когда я гулялъ въ сосновой рощ своей, пришла ко мн толстая Нмецкая крестьянка съ десятимсячнымъ младенцемъ, и сказала: ‘вотъ сынъ вашъ возьмите его.’ — Мой сынъ? — ‘Конечно. Я выкормила его и возвращаю вамъ здороваго.’ — Ты ошибаешься, другъ мой, у меня нтъ дтей. — ‘Вы ли Господинъ Керкалисъ?’ — Такъ. — ‘Слдственно это вашъ сынъ. Госпожа Д*, мать его, сказала мн, что вы ея мужъ, и чтобы я, выкормивъ, отдала его вамъ. Вотъ письмо супруги вашей, въ доказательство, что я не лгу.’ — Она подала мн бумагу. Я увидлъ руку Госпожи Д*, ‘Зная сердце ваше (писала она), смю надяться, что вы не оставите сего младенца, котораго не могу взять съ собою.’

Я былъ въ изумленіи, прочитавъ письмо. Кормилица сказала мн, что Госпожа Д* родила младенца черезъ мсяцъ посл моего отъзда. Вспомнивъ, что одинъ Брауншвейгской актеръ зжалъ къ ней въ гости, я догадался, что онъ убдилъ Госпожу Д* сдлаться актрисою и былъ отцомъ ребенка. Она не обманулась во мн: удивляясь ея безстыдству, я не могъ отказаться отъ бднаго младенца, которой съ улыбкою тянулся ко мн на руки и былъ прекрасной. Кормилица, служанка и сосды мои уврились, что я отецъ его!

Обыкновенное мое злощастье и въ этомъ случа обнаружилось. Надобно чтобы Госпожа Д* въ 49 лтъ вздумала быть матерью и подарить мн своего сына, надобно, чтобы я взялъ его по добродушію и заставилъ людей считать меня тайнымъ мужемъ женщины, которая по лтамъ своимъ могла быть моею матерью, и которая пошла въ актрисы! Это приключеніе не могло сдлать мн чести во мнніи Голштинцевъ. Друзья мои разуврились въ тайной моей женидьб, но остались въ томъ мнніи, что маленькой Іосифъ (имя младенца) мн не чужой. Любя дгаей, я сёрдечно привязался къ миловидному Іосифу, и желая воспитать его наилучшимъ образомъ, искалъ въ книгахъ всякаго роду знаній, нужныхъ для образованія юнаго сердца.

Въ середин лта я получилъ отъ Господина Мертона весьма трогательное письмо. Онъ увдомилъ меня, что великодушная Софія помирилась съ умирающимъ Флорзелемъ, желая нжными попеченіями облегчить его страданія. Бдной Флорзель, въ злой чахотк, томился еще нсколько мсяцевъ, и наконецъ умеръ, 21 Апрля, въ объятіяхъ добродтельной супруги своей, которую онъ оставилъ для актрисы. Сей нещастный молодой человкъ, жертва распутства, могъ бы жить долго, щастливо и полезно для свта, естьли бы имлъ хорошую нравственность. Горестный примръ, весьма обыкновенный въ свт и къ нещастію, безполезный для свта! ибо молодые люди, слдуя движенію страстей, бываютъ тверды и постоянны только въ одномъ правил: въ томъ, чтобы никогда не думать. Они смотрятъ на все съ любопытствомъ и вниманіемъ: пока дйствіе продолжается, но какъ скоро занавсъ опустился, всему конецъ, и въ памяти ничего не осталось! Они боятся разсудка, зная, что онъ, подобно магическому пруту, уничтожаетъ волшебные замки и пріятныя чародйствія.

Письмо Господина Мертона привело всю душу мою въ волненіе. Софія — вдова свободная — не выходила у меня изъ мыслей. Я безпокоился, задумывался, ждалъ писемъ, и не получая ихъ, грустилъ. Наконецъ Г. Мертонъ въ Іюл мсяц написалъ, чтобы я спшилъ въ Англію, и давалъ мн чувствовать, что снова могу быть его зятемъ. Поручивъ домикъ мой одному сосду, я въ нсколько дней собрался, слъ въ Куксгавен на корабль съ маленькимъ своимъ Іосифомъ, которому исполнилось уже два года, и 22 Августа пріхалъ въ Долвичь, гд Г. Мертонъ ожидалъ меня въ прекрасномъ сельскомъ дом. Отдавъ Іосифа наемному слуг своему, я вошелъ въ кабинетъ къ моему благодтелю, который сидлъ на канап подл Софіи…. Эта минута была для меня самою пріятейшею. Я увидлъ друга, отца и женщину, которую единственно любилъ въ жизни. Софія подала мн руку со слезами, казалось, что она съ нею отдаетъ мн и сердце! Мы не говорили о томъ, что моглобы оскорбить нжное чувство Софіи, которая была еще въ траур, но она осыпала меня трогательными ласками, а добродушный Мертонъ не могъ скрыть своей чрезмрной радости, глазами давалъ мн чувствовать свое удовольствіе, и нетерпливо желая остаться со мною наедин, нсколько разъ говорилъ Госпож Флорзель, чтобы она велла прибрать мою комнату. Наконецъ Софія вышла. Тутъ Г. Мертонъ, схвативъ меня за руку, сказалъ съ живйшею радостію: ‘мой другъ! она твоя! Теперь ничто не помшаетъ нашему благополучію: Софія твоя навки!’ — Сама ли она сказала вамъ? — ‘Конечно, и дозволила мн сказать теб, но хочетъ, чтобы ты не говорилъ о томъ ни слова до конца ея траура, то есть, пять мсяцевъ. Ахъ! естьли бы ты зналъ, сколько разъ она внутренно жалла о томъ, что предпочла теб легкомысленнаго Флорзеля, которой мучилъ и терзалъ ея душу! Она упряма, не много странна, иметъ романическую голову, ко сердце ея чувствительно и нжно.’ — Я соглашался искренно съ его похвалою, когда вошла Софія. Г. Мертонъ съ усмшкою сказалъ мн: тише! вотъ она! оборотился къ ней и хотлъ шутить…. но не могъ выговоришь ни слова, видя ея угрюмость и холодность. Я также испугался перемны въ ея лип. Отецъ спрашивалъ у нее: она отвчала ему съ внуиреннею досадою, и сла. Вечеръ былъ холоденъ, въ камин у насъ горлъ огонь. Софія взяла щипцы и начала оправлять земляные уголья. Г. Мертонъ смотрлъ на нее съ удивленіемъ: я не зналъ, что думать. Наконецъ Софія, покраснвъ, спросила: ‘скажите, Господинъ Керкалисъ, гд вы взяли этова прекраснаго мальчика, котораго привезли съ собою, и которой называетъ васъ папенькою?’ Этотъ вопросъ удивилъ меня, какъ будто бы мн не льзя было предузнать его, я замшался какъ виноватой, и предчувствуя слдствія, поблднлъ, закраснлся, хотлъ отвчать и не могъ…. Стыдно, стыдно! сказала Софія съ великимъ сердцемъ, вскочила и ушла. Что это значитъ? спросилъ у меня Г. Мертонъ съ важнымъ видомъ. Оставшись наедин съ великодушнымъ другомъ, я могъ ободриться, и въ искренности сердца моего разсказалъ ему все. Выслушавъ меня, онъ покачалъ головою и сказалъ: ‘Худо’ я врю теб, но знаю Софію, ее трудно разуврить. Она любитъ тебя нжно, однакожь безъ всякой страсти. Этотъ случай заставляетъ ее перемнить мысли свои о любви твоей къ ней, а женщины не терпятъ, чтобы мы портили романы ихъ воображенія.’

Онъ совтовалъ мн тотчасъ итти къ Софіи, чтобы изъясниться съ нею. Я послушался, но съ какимъ-то внутреннимъ страхомъ, которой не общалъ мн ничего добраго. Признаюсь, что такая скорость въ обвиненіи меня, такая живая ревность безъ любви, не много охладили мое сердце. Думаю, что я вошелъ въ кабинетъ Софіинъ съ великою неловкостію, будучи недоволенъ и замшенъ, а такое расположеніе не даетъ пріятности человку. Софія ходила скорыми шагами по комнат, увидвъ меня, остановилась и сдлала презрительную ужимку, которая еще боле оскорбила мою душу. Желая изъясниться съ вами, сказалъ я… ‘Нтъ нужды,’ перервала она съ жаромъ: ‘все ясно, очень ясно, и вашъ стыдъ, блдность, замшательство были достаточнымъ признаніемъ. Однакожь соглашаюсь выслушать, говорите.’ — Она сла у камина, а я подл нее, и помолчавъ, сказалъ: этотъ ребенокъ есть сынъ Госпожи Д*…. ‘О! я это знала напередъ! Можно ли? Какой стыдъ, Государь мой, какой стыдъ! Посл всего, что вы мн говорили объ этой женщин’…. Выслушайте… ‘Стыдно, говорю вамъ! Я конечно не ревнива, но это несносно, и что скажутъ мои друзья, которымъ я, хвалила вашу скромность, поведеніе?’ — Вы не хотите имть терпнія…. ‘Ничто не можетъ извинить такого чувства къ презрительной женщин, къ старух! Я всегда буду вашимъ другомъ, но посл такого признанія никогда не соглашусь жертвовать вамъ моею свободою. Оставьте всякую надежду. Дло ршено, не будемъ уже говорить о томъ, а теперь дозвольте мн итти къ батюшк.’ — — Я не остановилъ ее, и побжалъ въ свою комнату. Черезъ часъ пришелъ ко мн Г. Мертонъ и началъ бранить меня: ‘Что ты сказалъ Софіи? Она увряетъ, что ты ей во всемъ признался’… Я повторилъ ему разговоръ нашъ, а онъ сказалъ мн, что Софія хотя и слушала его, но никакъ не хотла врить и съ упрямствомъ остается при своемъ мнніи.

Госпожа Флорзель не пришла къ ужину, а на другой день ухала къ тетк своей, написавъ къ отцу совершенный для меня отказъ. Что было мн длать? Самое свидтельство Госпожи Д* не могло бы вывести Софію изъ заблужденія. Я покорился судьб моей, и утшился мыслію, что сей обманъ надежды украсилъ жизнь мою тремя щастливыми недлями: немалое благодяніе рока въ мір печалей и неизвстности!

Я возвратился въ свою хижину, и тамъ, размышляя о моихъ приключеніяхъ, благодарю Небо за то, что Оно, сохранивъ меня отъ муки и заблужденія страстей, даровало мн чувствительное сердце, любовь къ уединенію и нсколько саженъ земли въ стран гостепріимной.

‘Встникъ Европы’, No 8—9, 1802

Читайте также: