Вольнодумство и набожность
(Переводъ изъ Новой французской Библіотеки.)
Жанлисъ.
‘Встникъ Европы’, No 11—12, 1802
Вольнодумство и набожность, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1802
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Не далеко отъ Эклюзской крпости, на пути изъ Ліона въ Женеву, молодой и нещастной Дельривъ сидлъ печально на скал и смотрлъ съ ужасомъ на небо, усянное звздами. Бурное стремленіе горнаго потока, который съ шумомъ и пною свергался въ Рону, образовалъ въ семъ мст величественный каскадъ, именуемый паденіемъ бездны (la chate de l’alyme). Ночь была ясная и тихая. Дельривъ, вздохнувъ изъ глубины сердца, дикими глазами посмотрлъ вокругъ себя. ‘У меня бездна подъ ногами, сказалъ онъ, а въ душ адъ! Совсть моя чиста, но я видлъ ужасы, злобу людей, торжество порока, и наконецъ не врю Провиднію. Да, безбожники правы, т, которыми я всегда гнушался. Нтъ, говорю, Провиднія въ семъ нещастномъ мір! Все есть дло случая, все исчезаетъ съ нами: и такъ будемъ жить только для удовольствія! Не могу проливать крови: сердцу моему ненавистны убійства. Но не хочу удерживать страстей, забуду старинныя предразсужденія и трудныя правила. Дйствіе жаркаго воображенія и души боязливой, священный, но обманчивый идолъ легковрныхъ жертвъ всякаго вка — о добродтель! разрываю узы твои, и навсегда оставляю тебя!’
Такъ злословилъ нещастный Дельривъ, и самъ горько плакалъ. Вдругъ слезы его остановились: онъ взглянулъ на пропасть. Свтъ луны сыпался на кипящую пну и проникалъ, казалось, въ самую глубину воды. Дельривъ затрепеталъ!.. ‘Вотъ мирная обитель смерти! думалъ онъ: что мн въ жизни? Я всего лишился, и самой надежды! Страшныя мои воспоминанія исчезнутъ въ этой спасительной бездн, и душа моя успокоится. Ничтожество исцляетъ отъ муки. Ничтожество!’… Тутъ онъ невольно вздрогнулъ и снова посмотрлъ на небо. Предметы на земл соглашались съ его чувствами: шумныя воды, которыя свергались съ утеса, кипящая пропасть, грозныя скалы — все, все изображало ужасное волненіе сердца его! Но поднявъ глаза вверхъ, онъ видитъ образъ небеснаго мира: тамъ все тихо, неподвижно, прекрасно. Дельривъ изумляется, какъ будто бы въ первый разъ видя сіе великое зрлище. Растерзанное сердце его само собою возвышается, онъ еще устами порицаетъ Небо, но въ совсти обожаетъ Его и снова ліетъ слезы. ‘О непонятное дйствіе привычки!’ восклицаетъ юноша, встаетъ поспшно, и сходитъ съ утеса на дорогу,
Дельривъ пришелъ въ Лозану въ конц весны 1795 году, и поселился тамъ въ одномъ дом съ Гм. Орсленемъ, старымъ Эмигрантомъ, его свойственникомъ, человкомъ умнымъ, который прежде Революціи былъ страстнымъ другомъ ложной философіи, но уже три года ненавидлъ ее, ибо онъ лишился ста двадцати тысячь ежегоднаго дохода, прекраснаго сельскаго замка и великолпнаго дому въ Париж. Однакожь ему казалось стыдно перемнить свое мнніе, и сверхъ того набожность есть трудное дло для стараго Эпикурейца. Уже онъ не говорилъ, что общество атеистовъ можетъ бытъ мирно и щастливо? ибо разумъ обрзываетъ у страстей когти, не говорилъ, что ничтожество есть не совсмъ худое дло, и что не глупые люди намъ его общаютъ, не говорилъ, что вольнодумцевъ укоряютъ тмъ же, чѣ,мъ Лафонтеновъ волкъ укоряетъ ягненка {Изъ уваженія ко слав Автора, который можетъ быть въ шутку написалъ такія нелпости, мы не хотимъ наименовать его.}: однакожь не думалъ исправляться, боялся вритъ совершенно и систему атеиста промнялъ только на систему Скептика. Онъ прежде смялся надъ Христіянскимъ воспитаніемъ Дельрива, и внутренно обрадовался, нашедши въ немъ перемну. Будучи эгоистомъ, Г. Орслень сдлался великимъ скупцемъ, и не имя возможности блистать пышностію, показывался бднымъ, жилъ смиренно, и не хотлъ держать слугъ, кром одной двки. Скука и горестное одиначество вселили въ него желаніе привязать къ себ Дельрива, который былъ одинъ, имлъ деньги, и слдственно не могъ стоить ему дорого. Онъ предложилъ ему комнату подл своей. Дельривъ, молодой человкъ двадцати пяти, лтъ, прекрасный собою и воспитанный очень хорошо, былъ для всякаго любезнымъ товарищемъ: тмъ боле для старика, угнетеннаго болзнями и внутренними горестями. Онъ всякое утро приглашалъ къ себ Дельрива завтракать, и говоря съ нимъ однажды о причин его меланхоліи, убдилъ молодаго человка разсказать ему свою исторію.
‘Вы оставили Францію на другой годъ Революціи, сказалъ Дельривъ: отецъ мой ухалъ тогда въ провинцію вмст со иною, посл того я служилъ въ арміи, наконецъ въ феврал 1793 году взялъ отпускъ, жилъ нсколько времени съ батюшкою и похалъ въ Парижъ за однимъ важнымъ для него дломъ. Тамъ я всегда останавливался у госпожи Мартень, доброй женщины и нашей старинной знакомки. Она сказала мн, что у нее вс комнаты заняты, кром маленькаго кабинета въ третьемъ этаж, отдленнаго одною тонкою перегородкою отъ горницы, въ которой живетъ больная женщина съ осьмнадцатилтнею дочерью, милою и прекрасною. Я разспросилъ объ нихъ, и узналъ, что мать, госпожа д’Армалосъ, жена Гишпанскаго банкира, не давно казненнаго, осталась въ крайней бдности и умираетъ чахоткою. ‘у нихъ все отняли, говорила моя хозяйка: бдная дочь, играя очень хорошо на клавесин, взялась учить двухъ богатыхъ двушекъ за два луидора въ мсяцъ: вотъ единственный доходъ ихъ, но я рада врить имъ въ долгъ, пока могу.’ — А сколько он вамъ должны? спросилъ я. — ‘За квартеру и за столъ 150 ливровъ.’ — Вотъ они, давайте имъ все, что надобно, и сохраните нашу тайну. — ‘Съ радостію, иначе он не приняли бы вашего подарка, бдность не отучила ихъ отъ благородной гордости.’ — Естьли у нихъ слуга? — ‘Ахъ нтъ, моя двка служитъ имъ. Однакожь мать не терпитъ нужды: двица д’Армалосъ всего лишаетъ себя для нее. Вчера больная захотла Мальтійскихъ апельсиновъ: дочь тихонько продала свою мантелью, чтобы купить ихъ, а нын пошла со двора въ одномъ кисейномъ плать, не смотря на холодъ. Это не человкъ, а небесной Ангелъ.’ — — Я поврилъ госпож Мартень, зная ея добродушіе и нелживость, всходилъ на лсницу съ неизъяснимымъ сердечнымъ движеніемъ, съ великою осторожностію отперъ свою дверь, и тихонько приближился къ стн другой комнаты. Тамъ читали, Ангельской голосъ повторялъ слдующія Боссюэтовы слова: ‘Добродтель сходна съ вчностію тмъ, что она также заключается въ одной точк. Міръ ничто, все у измряемое временемъ, должно погибнуть. Что теряемъ мы съ жизнію? безпокойное сновидніе!’ Тутъ перестали читать. Сладкое чувство благоговнія разлилося въ сердц моемъ (тогда я врилъ еще добродтели!). Черезъ нсколько минутъ тотъ же голосъ произнесъ усердную молитву. Я вмст съ нимъ мысленно повторялъ каждое слово съ живйшею врою, и думалъ, что молюсь съ Ангелами, въ присутствіи всхъ добродтелей, Религіи, любви, кроткой невинности, святаго терпнія. Посл молитвы я слышалъ, какъ мать поцловала дочь, слышалъ еще нсколько сердечныхъ вздоховъ, и наконецъ глубокое молчаніе было для меня знакомъ, что дв жертвы бдствія уснули. Я радовался мыслію, что он перестали мучиться, сидлъ неподвижно, боясь тронуться, и считая варварствомъ разбудить нещастнаго, который, можетъ быть, наслаждается утшительнымъ сновидніемъ или, по крайней мр, забылъ тоску и горесть свою. Одинъ пріятель ждалъ меня къ себ ужинать, но я не могъ вытти изъ своей комнаты. Мн казалось., что, оставаясь въ ней, берегу злощастныхъ во время ихъ кратковременнаго успокоенія, эта мысль услаждала мою душу.
Я легъ поздно и всталъ рано, спшилъ со двора, купилъ Мальтійскихъ апельсиновъ, и принесъ ихъ хозяйк чтобы она подарила ихъ отъ себя госпож д’Армалосъ, взявъ вс нужныя осторожности. Апельсины были приняты съ живйшею благодарностію, особливо со стороны Калисты, дочери: потому что мать ея не могла сть со вкусомъ ничего, кром ихъ,
Я не забылъ, что Калиста продала свою теплую мантелью, думалъ, какъ исполнитъ свое намреніе, наконецъ, узнавъ, что одна дама, которую она учила на піанофорте, ухала изъ Парижа, не заплативъ ей ничего, я купилъ атласную шубу, простую, но теплую и покойную, завернулъ ее въ клеенку вмст съ деньгами за уроки, надписалъ: отъ госпожи N. N., и веллъ отдать Калист, она поврила и взяла.
Госпожа Мартень, зная меня давно, не могла бояться дурныхъ намреній съ моей стороны, но чтобы не дашь ей и тни подозрнія, я съ самаго начала объявилъ, что не хочу мшать ихъ уединенію и знакомиться съ ними, не хочу даже, чтобы она говорила имъ обо мн, и просилъ ее увдомлятъ меня только объ ихъ нуждахъ, не желая знать ничего боле. Что принадлежитъ до Калисты, то госпожа Мартень, по нжному своему чувству, сама не хотла упоминать объ ней безъ необходимости.
Калиста очень хорошо списывала музыку, но не находила работы: скоро госпожа Мартень принесла ей множество дла. Сыскался искусный Докторъ для ея матери, который ходилъ всякой день по два раза и сказалъ, что не возьметъ денегъ до ея выздоровленія. Калиста никакъ не могла считать меня причиною такихъ благодяній: я не старался видть ее, и не думалъ ничмъ заслуживать ея вниманія. Она знала только, что подл нихъ живетъ молодой человкъ, но не слыхала никогда шуму въ моей комнат, и не знала моего голоса. Иногда я слушалъ ее часа три, а Калиста думала, что меня еще не было дома. Мн случилось два раза встртиться съ нею на лсниц, я прошелъ мимо, не сказавъ ни слова, не могъ видть ея лица, потому что она всегда носила покрывало, и не имлъ даже никакого любопытства. Вы удивитесь: но такова была въ это время моя сердечная набожность! Воспитаніе, примръ родителя, любовь моя къ нему, злодйства атеистовъ, вра и героическая твердость мучениковъ и добродтельныхъ пастырей Религіи, гоненіе, нжнйшія чувства моего сердца все, все питало во мн пламенную ревность Христіянина. Въ самой арміи я нашелъ нкоторыхъ молодыхъ людей однихъ правилъ со мною, только съ ними дружился, а всхъ боле любилъ Вилара, товарища моего дтства. Онъ всегда уврялъ меня въ дружб своей!.. Боже мой! каковы люди!..
Дельривъ остановился. Горестное воспоминаніе терзало его сердце, онъ закрылъ глаза рукою, и молчалъ нсколько минутъ.
‘Такъ (продолжалъ Дельривъ), дерзкая необузданность и гоненіе Христіанства еще боле привязывали меня къ Религіи. Одна измна и вроломство любезныхъ мн людей произвели въ душ моей ту перемну, которая васъ удивляетъ… Вы думаете, можетъ быть, что романическая страсть заставляла меня сидть неподвижно въ моей комнат и слушать Калисту? Нтъ, въ это время я занимался только чистымъ удовольствіемъ благодянія, одна Христіянская добродтель нещастной матери и дочери трогала мое сердце. Мн сладко было находить въ ихъ разговорахъ доказательства блаженной Вры, которыя питали мою собственную. Правда, что воображеніе представляло мн Калисту милою и плнительною, но въ этой мысли не было ничего земнаго: такъ воображаютъ Ангеловъ. Всякой вечеръ я тихонько входилъ въ свою горницу, слушалъ молитву Калисты и вмст съ нею молился.
‘Олнажды хозяйка сказала мн за тайну, что госпожа д’Армалосъ хочетъ непремнно собраться съ силами и черезъ два дня итти къ обдн, которую служатъ всякое Воскресенье, въ шесть часовъ утра въ погреб ея сосдки. Госпожа Мартень хотла сама итти туда и взялась выпросить позволеніе для меня. На другой день госпожа д’Армалосъ хотла испытать силы, и пошла къ одной своей родственниц, которая жила не далеко. Растворивъ окно, я увидлъ Калисту опять въ покрывал, она надла шубу свою на мать и вела ее за руку. Тутъ захотлось мн видть ихъ комнату: двери ея были растворены въ коридоръ, и служанка прибирала ее. Я вошелъ туда и нарочно сталъ говорить съ служанкою, но между тмъ съ сердечнымъ умиленіемъ осматривалъ горестное убжище добродтели. Дв кровати съ ситцовымъ занавсомъ стояли рядомъ, большія кресла, три соломенные стула, маленькой столъ (гд лежали ноты) и дубовой шкапъ составляли все убранство комнаты. На окн лежали Евангеліе, молитвенникъ и Босеюэтовы проповди, между ими стояли маленькіе песочные часы, сдланные (какъ сказала мн служанка), самою Калистою, чтобы во-время давать лекарство. матери. Я смотрлъ съ сердечнымъ удовольствіемъ на это милое произведеніе дочерней любви, которое никогда не показывало часовъ свтскаго разсянія и длило время на одн святыя должности уединеннаго благочестія и добродтельнаго трудолюбія!… Думая уже вытти изъ комнаты, я увидлъ за шкапомъ картину, покрытую зеленымъ стамедомъ, и спросилъ объ ней. Служанка открыла ее, говоря: это портретъ двицы д’Армалосъ. Не могу описать вамъ моего сердечнаго движенія въ эту минуту! Я самъ никогда бы не открылъ портрета двицы, которая всегда закрывала флеромъ лице свое у была предметомъ моего душевнаго почтенія и тайныхъ благодяній моихъ!… Разсматривая съ живйшимъ любопытствомъ милыя черты, я внутренно укорялъ себя опасною нескромкостію, чувствовалъ волненіе въ сердц, и выходя, запретилъ служанк сказывать даже и госпож Мартень, что я былъ тамъ. Съ этой минуты участіе мое въ судьб Калисты сдлалось еще живе, но не имло уже прежней невинности, столь пріятной и милой, что мн въ самомъ очарованіи любви было жаль ее.
‘Я спшилъ купить столовые часы съ звонкимъ боемъ, и поставилъ ихъ у самой перегородки. Мн не хотлось сдлать песочныхъ часовъ ея безполезными, но они, измряя время, не показывали его дневнаго раздленія. Я сидлъ тайно въ своей комнат, когда часы въ первый разъ стали бить и съ восторгамъ услышалъ восклицаніе матери и дочери, обрадованныхъ этою новостію, Калиста нжнымъ своимъ голосомъ считала ихъ!
‘На другой день въ шестомъ часу я пришелъ къ хозяйк, чтобы итти вмст къ обдн: госпожа д’Армалосъ съ дочерью сидли уже въ ея комнат, гд горла одна свча (потому что на двор было еще темно). Калиста, сидя въ покрывал, сняла только перчатки: глаза мои устремились на ея руки, отмнно блыя и нжныя. Мать, не смотря на лта и жестокую болзнь свою, казалась еще прекрасною. Находя великое сходство между ею и портретомъ дочери, я смотрлъ на нее съ сердечнымъ удовольствіемъ. Она встала, опираясь на Калисту: я подалъ ей руку. Домъ былъ не далеко: тамъ приняла насъ служанка съ видомъ тайности. Мы сошли внизъ по лсниц въ глубокой погребъ. Сердце мое наполнилось чувствами благоговнія въ этой мрачной темниц, гд гонимая добродтель скрывалась отъ развратныхъ людей и бесдовала съ Богомъ, какъ въ небесномъ храм и послднемъ святилищ надежды. Тамъ человкъ двадцать стояли на колнахъ передъ, маленькимъ олтаремъ, освщеннымъ только двумя лампадами. Усердіе, ревность изображались на лицахъ. Ахъ! какъ величественна казалась мн угнетенная Религія, безъ всякаго вншняго велелпія, безъ всякой тни лицемрства! Подл олтаря, на деревянномъ стул, сидлъ священникъ и говорилъ проповдь на текстъ: братья мой, радуйтесь горестями, утверждающими вру вашу!
‘Никогда проповди самыхъ краснорчивйшихъ Христіянскихъ Ораторовъ не длали такого сильнаго впечатлнія, мы обливались слезами, слушая ревностнаго священника, который всякой день жертвовалъ Религіи и свободою и жизнію. Хотя онъ единственно повторялъ то, что тысячу разъ говорено было другими, но намъ казалось, что мы еще въ первый разъ слышимъ истинное Евангельское ученіе. Всякое слово заключало для насъ великій смыслъ, и святая Мораль въ устахъ добродтельнаго старца имла всю ту силу, которая одушевляла церковное ученіе въ начал Христіянства.
‘Посл обдни вс мы по внутреннему движенію сошлись вмст, мущины и женщины обнимали и безмолвно поздравляли другъ друга съ сердечнымъ утшеніемъ, которымъ они насладились вопреки тиранству. Я проводилъ госпожу д’Армалосъ и дочь ея до ихъ комнаты, цлый день не былъ дома, и возвратясь, узналъ отъ хозяйки, что больная, укрпленная на нсколько часовъ пламеннымъ Христіянскимъ усердіемъ, вдругъ ослабла, и что Докторъ не магъ скрыть своего страха. Я вошелъ къ себ въ комнату и слъ, какъ обыкновенно, подл самой стны. Мать говорила съ дочерью. ‘Какъ спокойна теперь душа моя! сказала она: я исполнила святую должность Религіи, и довольна. Ты слышала нын 23, святое ученіе церкви, что Христіянину должно не только терпть, но еще радоваться горестями, и считать ихъ въ сей опасной, кратковременной жизни благодяніемъ Провиднія. Не горесть ли, о другъ мой! Воспитала въ сердц твоемъ добродтель? Я лишилась супруга, но скоро увижусь съ нимъ, оставляю тебя беззащитной, но вотъ есть покровитель невинныхъ: врю Ему, и не дерзаю о теб безпокоиться’…. Тутъ Калиста зарыдала, слезы мои текли вмст съ ея слезами. Госпожа д’Армалосъ съ непонятною твердостію приготовляла дочь свою къ вчной разлук съ нею. Въ девять часовъ Калиста слабымъ голосомъ прочитала молитву. Мать сказала, чтобы она помогла ей стать на колни. Разв вы такъ слабы? съ ужасомъ спросила Калкста. Нын было у меня довольно силъ, отвчала больная, и твердымъ голосомъ произнесла: Господи! благослови ее!… Тутъ Калиста страшнымъ голосомъ закричала. Я узналъ, что она лишилась матери… въ горести, съ ужасомъ вскочилъ съ мста, ударилъ въ стну и громко сказалъ: ‘я тотчасъ пришлю къ вамъ людей и бгу за Докторомъ!’.. Ахъ, Господинъ Дельривъ! отвчала Калиста трогательнымъ голосомъ… Я бросился въ коридоръ, звалъ къ ней служанокъ, поскакалъ за лекаремъ, привезъ его, и самъ остался въ своей комнат, Калиста еще надялась, что мать ея только въ обморок, Медикъ объявилъ ей страшную истину. Вопль ея раздиралъ мое сердце. Госпожа Маршень напрасно звала ее къ себ: она хот 123,ла провести ночь съ мертвымъ тломъ. ‘Мы не можемъ найти священника, сказала Калиста: я вмсто его буду здсь молиться до утра.’ Служанка осталась съ нею.
‘Черезъ часъ я услышалъ, что она будитъ ее, и снова застучавъ въ стну, сказалъ ей: ‘вы не одн, всю ночь буду молиться съ вами.’ Ангелъ утшитель! отвчала Калиста, и не могла говоритъ отъ рыданія. Въ самомъ дл я не ложился спать, и эта меланхолическая ночь имла для меня такую прелесть, которой не могу теперь изъяснить для самого себя. Вмсто обыкновенной моей осторожности и тишины, я ходилъ, стучалъ и всячески давалъ знать Калист, что не сплю и раздляю съ нею горесть, будучи единственнымъ ея свидтелемъ и повреннымъ. Вздохи наши соединялись, и мы, не говоря и не видя другъ друга, были вмст. Среди ночи и размышленій о смерти, трогательная симпатія сердецъ нашихъ, независимая отъ чувствъ, походила на чистый союзъ духовъ, освобожденныхъ отъ узъ и мечтаній жизни.
‘Калиста три дни не отходила отъ умершей, а я не выходилъ изъ своей комнаты. Когда наконецъ погребли тло, госпожа Шартень, исполняя мое желаніе, предложила ей помняться со мною комнатами, чтобы удалиться нкоторымъ образомъ отъ ужасныхъ воспоминаній. Она съ величайшею благодарностію согласилась на то, и велла сказать, что надется лично изъявить мн свою признательность у госпожи Маршень, какъ скоро соберется съ силами. Я душевно радовался мыслію, что наконецъ увижу ту, которая была мн уже столь извстна и мила, поставилъ въ своей горниц клавесинъ, разные хорошіе мёбли, и вошелъ въ ея комнату съ живйшимъ чувствомъ умиленія. Въ ней была уже только одна постеля — Калистина! Она взяла съ собою портретъ, но глаза мои на пустомъ его мст видли еще изображеніе милой красоты. Я снова разсматривалъ тамъ вс вещи, и выдвигалъ вс ящики въ надежд найти нсколько строкъ руки ея — и съ какою неописанною радостію увидлъ на окн маленькіе песочные часы, забытые или лучше сказать, оставленные! Я схватилъ ихъ, клялся, что, они будутъ измрять для меня одно добродтели и любви посвящаемое время. Я сдержалъ слово, и хотя не могу теперь дорожить ими, однакожь сберегъ ихъ… На другой день ввечеру сердце мое насладилось живымъ удовольствіемъ.. Калиста играла на клавесин, слдуя своимъ мыслямъ, выражала не музыкальныя ноты, а чувства своей души, и для меня, выражала горесть, признательность и довренность къ моей чувствительности. Она играла до одиннадцати часовъ, встала и подошла къ перегородк. Сердце мое затрепетало: Калиста была подл меня, я слышалъ ея дыханіе!… Она стала на колни — и мы заключили день по обыкновенному: общею молитвою.
‘На другой день меня увдомили, что Виларъ подъ судомъ въ Шартр. Хотя мн горестно было разстаться съ Калистою на нсколько дней, однакожь, слдуя закону дружбы, я немедленно поскакалъ туда и нашелъ способъ спасти Вилара отъ великой опасности, открылъ ему свои чувства къ Калист и намреніе увдомитъ о томъ моего отца, какъ скоро увижусь съ нею, наконецъ летлъ въ Парижъ….. Но тамъ ужасная перемна ожидала меня. Калисты не было уже въ дом госпожи Мартень. На другой день по моемъ отъзд пришли къ ней революціонные. Комиссары, одинъ изъ нихъ, видя Калисту, сорвалъ съ нее покрывало, и тронутый ея красотою, желалъ быть ея супругомъ. Она съ гордостію отвергнула его предложеніе, и такъ раздражила сего злодя, что онъ взялъ ее подъ стражу какъ заговорщицу и суеврку, доказывая свое обвиненіе тмъ, что у нее на стол лежалъ крестъ. Невинная Калиста сидла въ темниц. Я спшилъ туда, но она была въ тайно, и никому не позволяли входить къ ней. Одинъ извстный мн человкъ сидлъ въ другой комнат рядомъ съ нею, его обвиняли не въ такомъ важномъ преступленіи, какъ нещастную Калисту: я вздумалъ требовать свиданія съ нимъ, получилъ дозволеніе, вошелъ къ заключенному, общалъ ему всячески быть полезнымъ, открылъ свою тайну, вставъ подл стны, отдлявшей меня отъ Калисты, сказалъ громко: я опятъ съ вами!
‘Боже мой! воскликнула она: вы заключены въ темниц!’ — Нтъ, отвчалъ я: но пришелъ сказать вамъ о моемъ возвращеніи, слдственно о стараніи вывести васъ отсюда, но знаю только одно врное средство: назваться вашимъ супругомъ. Согласны ли вы на то? — ‘Можете ли располагать сердцемъ своимъ?’ — Я не женатъ. ‘Хотите ли въ самомъ дл руки моей?’ — Ахъ! клянусь Небомъ любить васъ до гроба! — ‘Я на колняхъ даю Богу такую же клятву.’ — О Калиста! супруга моего сердца!…. ‘Любезный Дельривъ! я твоя навки.’ — Завтра, можетъ быть черезъ часъ ты будешь свободна!……
‘Сказавъ, я хотлъ бжатъ, но заключенный (именемъ Дюранъ) остановилъ меня и сказалъ: ‘постойте, государь мой! объявляю вамъ, что естьли вы не освободите меня прежде милой вамъ двицы, то я открою обманъ.’ Это было для меня громовымъ ударомъ, я остолбенлъ отъ изумленія и досады, но чувствовалъ, что мн надобно скрыть свое негодованіе на эгоиста, и отвчалъ ему съ ласкою: ‘любезный Дюранъ! можешь ли ты сомнваться въ моемъ усердіи? можешь ли предлагать мн такое жестокое условіе? — ‘Могу и долженъ, сказалъ онъ холодно: у тебя много такихъ пріятелей, какъ я, имя прекрасный случай, хочу имъ воспользоваться.’ — Могу ли по крайней мр надяться на твою скромность?— ‘Я никогда не любилъ длать зла. Выведи меня только изъ тюрмы, и буду уврять всхъ, что ты при мн женился.’ — Хорошо, естьли бы ты им,лъ великодушіе врить одной моей благодарности: — ‘Еще лучше соединить мою пользу съ твоею.’
‘Нечего было длать, и мн надлежало узнать отъ этова несноснаго человка вс обстоятельства его дла, чтобы просить объ немъ. Я внутренно, проклиналъ его, но ршился или умереть или возвратить ему свободу, бгалъ ко всмъ моимъ друзьямъ и знакомымъ и просилъ, кланялся, и удивлялъ ихъ моею ревностію, на другой день возвратился въ темницу, и притворяясь ласковымъ, сказалъ Дюрану, что надюсь успть въ его дл. Онъ проницалъ въ мою душу, и съ коварною усмшкою отвчалъ мн: о! я не сомнваюсь, въ твоей дружб и совершенно покоенъ, а желая наградить тебя за труды, вручаю теб пріятную записку у которую подали мн сквозь это отверстіе….. Ахъ! дай скоре! сказалъ я. — ‘Читай и напиши отвтъ, но не говори сквозь стну, надобно кричать, а это опасно: надзиратели могутъ услышать.’ Я дрожащею рукою развернулъ это безцнное письмо у написанное кровью моей любовницы. Вотъ его содержаніе:
‘Благодарю тирановъ, отнявшихъ у меня чернилицу, потому что я должна. теперь своею кровью написать клятву любить тебя вчно. Суди о моихъ чувствахъ: госпожа Мартень въ твое отсутствіе мн все сказала. Знаю, чмъ я обязана твоему великодушію, о другъ мой и благодтель! и отдаюсь теб навки. Что ни будетъ со мною, но сохраню до гроба ту святую дружбу, основанную на добродтели и благодарности. Одинъ ты можешь привязывать меня къ жизни, хочу жить единственно для тебя. — Калиста д’Армалосъ.»
‘Я сохранилъ ея торжественную клятву — это письмо, начертанное кровью, и моими слезами орошенное!… Мн надобно собраться съ силами,. чтобы досказать равнодушно эту чудную и горестную исторію’.
‘Не смя, по замчанію Дюранову, говорить съ Калистою, я въ ту же минуту написалъ нсколько строкъ, также моею кровью, постучалъ въ стну, услышалъ отвтъ, вложилъ письмо въ отверстіе и сталъ на колни. Дюранъ засмялся и сказалъ: ‘бдный! она не видитъ тебя!’ — Но угадываетъ, отвчалъ, я и спшилъ окончать Дюраново дло. Съ меня требовали денегъ: я занялъ 500 луидоровъ, и мн отдали повелніе освободить Дюрана.’
Тутъ Г. д’Орслень, перервавъ исторію Дельрива, сказалъ: ‘Этотъ Дюранъ долженъ быть умной человкъ.’ — Безъ сомннія, отвчалъ Дельривъ: я теперь согласенъ съ вами. Такой умъ или, лучше сказать, такой характеръ должно имть въ свт. Нжность есть обманъ, а великодушіе глупость. — — Дельривъ продолжалъ:
‘Отославъ къ Дюрану эту бумагу, я спшилъ объявить себя Калистинымъ мужемъ и требовалъ ея свободы. Мн общали, но просили еще денегъ. Не зная, гд ихъ занять, я крайне обрадовался прізду Вилара, который вызвался найти мн черезъ два дни 15000 франковъ. Сердце мое успокоилось, но вдругъ получаю горестное извстіе о болзни отца моего, желающаго видть меня. Легко можете вообразить отчаяніе любовника! Но должность сына была для меня закономъ. Я послалъ за Виларомъ, отдалъ ему письмо къ Калист, и просилъ его употребить вс способы для ея освобожденія. Онъ клялся мн въ томъ Самимъ Небомъ, я не могъ сомнваться въ его дружескомъ усердіи, но похалъ съ величайшимъ безпокойствомъ, нашелъ батюшку при смерти, открылъ ему свою любовь и получилъ его благословеніе, которое сдлало для меня Калисту еще миле. Прошло дней восемь въ горести, когда Виларъ увдомилъ меня, что злодй, бывшій доносителемъ на Калисту, всячески старается вредить намъ, но что мы имемъ основательную надежду освободить ее, что она уже не въ тайной, и что ему дано позволеніе видться съ нею. Онъ съ восторгомъ говорилъ о ея достоинствахъ, нжности, красот — и прислалъ отъ нее трогательное письмо ко мн.
Отецъ мой страдалъ еще около мсяца, и скончался. Вы знали мою привязанность къ нему, и можете судить о горести нжнаго сына?… Но все это время не имвъ уже никакого сведнія о Калист, недли черезъ три я отправилъ въ Парижъ нарочнаго, который возвратился ко мн съ изв 23,стіемъ, что она получила свободу и вмст съ Виларомъ ухала, не извстно куда. Такой поспшный отъздъ удивилъ меня, однакожь я радовался ея свобод, воображая, что она писала ко мн, и что ея письма пропали, никакое безпокойное сомнніе не входило въ мою душу. Я спшилъ въ Парижъ, развдывалъ, и наконецъ узналъ, что Калиста въ самомъ дл ухала съ Виларомъ, и что онъ живетъ въ деревн Л* близь Шалона. Я поскакалъ туда верхомъ, перемняя лошадей на сианціяхъ, не отдыхалъ ни днемъ, ни ночью, и въ послдній день Мая, въ 8 часовъ утра, остановился за дв мили отъ Л* въ сельскомъ трактир, желая разспросить хозяина, который былъ мн знакомъ. Онъ принялъ меня съ республиканскою гордостію, не вставъ съ мста и куря свою трубку. Я прежде всего хотлъ знать, найду ли Вилара въ Л*? ‘Нтъ, отвчалъ хозяинъ, онъ долженъ былъ, по нещастью, хать въ армію. У кого молодая жена, тому горько съ нею разставаться.’— Какъ! спросилъ я съ ужаснымъ предчувствіемъ: разв Виларъ женился? — ‘А вы не знаеше?’ сказалъ трактирщикъ, положивъ на столъ трубку, и радуясь случаю, разсказывать исторію: ‘онъ освободилъ прекрасную дp3,вушку, которая сидла въ тюрм, и теперь жена его….’ Тутъ я долженъ былъ опереться на столъ: ноги мои дрожали… ‘Вы конечно устали: сядьте.’ — Я упалъ на стулъ… ‘Гражданка Виларъ, продолжалъ трактирщикъ, прекрасна какъ роза. Отецъ ея былъ Гишпанской банкиръ и назывался д’Армалосъ’…. Видя блдность мою, хозяинъ совтовалъ мн выпить стаканъ вина. Тутъ пришло мн на мысль, что Виларъ, можетъ быть у нарочно сказывается Калистинымъ мужемъ для ея безопасности. Я спросилъ, гд онъ женился? — ‘Въ Шалон, въ присутствіи городскихъ судей, а посл гражданка Виларъ (которая, между нами будь сказано, очень набожна) тайно лосылала за священникомъ у чтобы онъ благословилъ ихъ бракъ. Я былъ въ числ свидѣ,телей.’ — Гд же теперь… она?.— Осталась въ деревн Л* плакать, бдная чрезмрно любитъ своегом ужа.’ — Хочу видть ее! сказалъ я, выбжалъ изъ дому, и поскакалъ въ ужасномъ волненіи души моей, увидлъ домъ Вилара, отдалъ лошадь свою одному крестьянину и хотлъ итти пшкомъ. Въ але встртилась мн служанка, и сказала, что госпожа Виларъ гуляетъ въ рощ. Я пошелъ туда, и едва могъ дышатъ. Малйшее движеніе приводило меня въ трепетъ: мн везд слышался голосъ вроломной женщины… Подходя къ Китайской отворенной бесдк, я едва не упалъ въ обморокъ, ибо въ самомъ дл услышалъ голосъ Калисты… Онъ уже не имлъ прежней для слуха моего пріятности, но былъ знакомъ сердцу. Я остановился. ‘Вы скоро его увидите, говорила служанка: на что грустить и плакать?’— Мн не плакать! сказала Калиста: Боже мой! когда съ нимъ увижусь? Жестокой Виларъ, для чего ты не позволилъ мн 23, хать съ тобою и раздлять вс опасности! — ‘Надйтесь на Бога, сударыня.’ — Ахъ! я конечно надюсь: что было бы со мною безъ Религіи? — Лицемрка! закричалъ я, и вошелъ въ бесдку, гд въ первый разъ увидлъ безъ покрывала ту, которую любилъ страстно. Великое сходство ея съ матерью и съ портретомъ, столь памятнымъ моему сердцу, везд уврило бы меня, что это Калиста. Она закричала… Я въ изступленіи подошелъ къ ней и сказалъ: Трепещи, видя во мн непріятеля, страшнаго для твоего гнуснаго мужа! Нтъ, онъ не умретъ славною смертію, мстительная рука моя должна погубить злодя!… Калиста упала въ обморокъ. Помоги ей! сказалъ я испуганной служанк: скажи, чтобы она не боялась слдствій перваго движенія, которое теперь самъ осуждаю. Нтъ, одно презрніе должно быть моею местію! — Сказавъ, я вышелъ изъ бесдки, удалился поспшно, и съ мертвымъ сердцемъ возвратился въ Парижъ. Злобные тираны сдлали для меня отечество ненавистнымъ: я продалъ часть имнія своего, взялъ паспортъ и простился съ Франціею. Обманутый и растерзанный предметами нжнйшихъ чувствъ моихъ, я отказался навки отъ любви и дружбы: слдственно, по моему мннію, отъ добродтели. Вроломство непостоянной Калисты доказало мн, что Религія не исправляетъ сердца, и не иметъ никакого вліянія на дла и нравы людей. Калиста все еще набожна, не смотря на то, что обманула меня безъ всякаго угрызенія совсти. Естьли Религія безполезна, то на что она людямъ?.. Калиста неблагодарна, Виларъ извергъ, но — они щастливы, а я въ отчаяніи, всми оставленъ и забытъ!.. Гд же Провидніе?’ — Примолви еще, сказалъ Г. д’Орслень, что Якобинцы насъ ограбили и торжествуютъ! — О! я награжу себя за претерпнное, говорилъ Дельривъ: полно бытъ легковрнымъ, теперь знаю, что думать и какъ жить надобно!
Нещастный молодой человкъ, желая разсять себя, путешествовалъ съ мсяцъ по дикимъ мстамъ Швейцаріи, возвратился въ Лозану къ Господину д’Орсленю, и прожилъ съ нимъ осень и зиму. Г. д’Орслень чрезмрно ласкалъ его. Дельривъ удивлялся, что онъ не призываетъ къ себ молодаго своего племянника, Эмигранта, который носилъ то же имя, имлъ жену, дтей и жилъ близь Кадикса въ великой бдности. Я былъ всегда его благодтелемъ, сказалъ д’Орслень, и люблю его душевно, но теперешнее мое состояніе не дозволяетъ мн быть ему полезнымъ.
Между тмъ Дельривъ, не смотря на вс усилія оскорбленнаго сердца, не могъ забыть Калисты, не могъ понять такой скорой перемны, такого дерзкаго вроломства, воображая вс подробности связи его съ нею. Иногда онъ перечитывалъ ея письма, и всякой разъ чувствовалъ возобновленіе досады своей, сердился и бранилъ Религію. Однакожь страсть и гнвъ не мшали ему воспоминать, что набожность исправила нкогда его нравственность, и возвысила добродтели, что она до гроба услаждала нещастіе Госпожи д’Армалосъ, и была радостною надеждою умирающаго отца его. Сіи воспоминанія не обращали его къ добродтели, но безпокоили и терзали. Онъ столько ненавидлъ ужасы Революціи, и столько раздраженъ былъ измною любовницы и друга, что страстно желалъ утвердиться въ своемъ невріи. Сомннія Господина д’Орсленя ему ни мало не нравились: безразсудная досада его хотла чего нибудь ршительнаго — матеріализма, безбожія. Уже онъ говорилъ страшнымъ языкомъ атеистовъ, не для того, чтобы такъ думалъ, но единственно отъ желанія мстить. Читалъ Гоббеса, Спинозу и новыхъ учениковъ его, но скоро бросилъ ихъ, сказавъ господину д’Орсленю, что они грубо лгутъ и противорчатъ себ. ‘Доказательства ихъ, говорилъ Дельривъ, такъ неосновательны, что могутъ обольщать только невждъ или безразсудныхъ. Единственный способъ избавишься отъ безпокойныхъ предразсужденій есть слдовать страстямъ и жить для ихъ удовольствій, а противъ Религіи нахожу я только одно сильное возраженіе: набожность вроломной женщины. — ‘Безъ сомннія, отвчалъ д’Орслень: естьли бы Калиста твоя развратилась постепенно и перестала быть набожною, тогда можнобъ было сказать, что она, оставя Религію, оставила и добродтель, но перемниться вдругъ, посл такихъ священныхъ клятвъ, нагло обмануть своего любовника и благодтеля, безъ всякаго угрызенія совсти и вря по прежнему ученію Религіи — вотъ ясное доказательство, что набожность не спасаетъ человка отъ преступленій!’ — Такое заключеніе казалось Дельриву неоспоримымъ.
Черезъ нсколько мсяцевъ Господину д’Орсленю вдругъ сдлался ударъ… Ему пустили кровь, онъ пришелъ въ себя, но не могъ говорить вразумительно я казался весьма безпокойнымъ. Дельривь не отходилъ отъ его постели. Ввечеру больному стало хуже. Будучи въ комнат одинъ съ Дельривомъ, онъ съ великимъ усиліемъ приподнялся, вынулъ ключь, лежавшій у него подъ головами, и рукою указалъ ему на стол ларчикъ. Дельривъ взялъ его и на силу могъ поднять отъ тяжести. Д’Орслень хотлъ говорить, но вдругъ глаза его закрылись, и страшныя конвульсіи прескли жизнь… Молодой человкъ стоялъ неподвижно и разсуждалъ самъ съ собою: ‘Онъ любилъ меня, и безъ сомннія хотлъ подарить мн этотъ ларчикъ: для чего же не принять мн дружескаго подарка? Прошло то время, въ которое глупая совсть могла бы тревожить меня въ такомъ случа.’ Дельривъ отнесъ ларчикъ въ свою горницу, заперъ его, и возвратясь скоре къ умершему, кликнулъ людей. Призвали еще Доктора, но ему уже не чего было длать. Лозанское Правительство запечатало вс вещи покойнаго, а Дельривъ, въ то время, какъ вс заснули въ дом, открылъ свой таинственный ларчикъ… и нашелъ въ немъ 5000 луидоровъ съ тремя дорогими перстнями. ‘Какъ! (думалъ онъ) этотъ старикъ имлъ такое богатство и назывался бднымъ! Теперь его благодяніе навсегда предохраняетъ меня отъ нужды. Онъ не сдлалъ духовной, боялся смерти, ни чему не врилъ, и любилъ одного себя, такіе люди не думаютъ о томъ, что будетъ посл ихъ.’….. Но скоро пришло ему на мысль, что у д’Орсленя остался въ бдности родной племянникъ, что онъ, можетъ быть, хотлъ отдать ему деньги только на сохраненіе, желая доставить ихъ истинному наслднику. Напрасно Дельривъ старался удалить сію мысль, и говорилъ себ: ‘разв я не клялся жить для своего удовольствія и презирать Мораль, которая длаетъ людей только нещастными? Все умираетъ съ нами. Благоразумно ли жертвовать собою для пользы незнакомаго человка? Кто наградитъ меня за такую добродтель? совсть? но она есть пустое слово для того, кто считаетъ вселенную дйствіемъ одного случая, не надется и не боится ничего посл смерти!’ — Дельривъ ободрился, заперъ ларчикъ въ шкапъ и легъ на постелю, но сонъ бжалъ отъ глазъ его, и внутреннее чувство не давало ему покоя. Хотя онъ общалъ самому себ наградить д’Орсленева племянника и доставить ему часть наслдства, но совсть не хотла съ нимъ торговаться, и еще боле терзала его. Отдать что нибудь, думалъ онъ, есть признаться, что не могу спокойно пользоваться всмъ. Наконецъ вышедши изъ терпнія, Дельривъ всталъ и зажегъ свчу. ‘Проклятое воспитаніе! я вчно долженъ быть глупцемъ!’ сказалъ онъ, вынулъ ларчикъ и поставилъ его передъ собою, говоря: ‘сонъ миле золота, не хочу ничего, и какъ скоро разсвтаетъ, представлю все въ городской судъ’… Сладкія слезы покатились изъ его глазъ, и сердце вкусило тихое удовольствіе, Шкапъ былъ еще отворенъ: онъ увидлъ песочные Калистины часы, которые въ немъ стояли, и съ умиленіемъ мыслилъ, ‘я клялся, что вы будете показывать одн посвящаемыя добродтели минуты, теперь могу смотрть на васъ!’… Онъ все еще плакалъ, воображалъ изумленіе бднаго племянника, радость его семейства, и наслаждался во глубин души своей, не хотлъ спать, чтобы утшаться миромъ совсти — рано поутру отвезъ ларчикъ къ главному Лозанскому судь, и объявилъ, что у Г. д’Орсленя есть племянникъ, которому должно отослать это наслдство, ввренное ему покойникомъ.
Развратность людей такъ обыкновенна и велика, что поступокъ Дельрива казался рдкою добродтелію. Судья обошелся съ нимъ весьма ласково, и разспрашивая о его обстоятельствахъ, совтовалъ ему самому хать въ Гишпанію, и вступить тамъ въ торговлю. ‘У меня есть въ Кадикс хорошій пріятель (сказалъ онъ), банкиръ Меллосъ, котораго увдомлю о вашемъ похвальномъ дл, и который приметъ васъ дружески. Онъ богатъ, и вы, будучи трудолюбивы, можете съ его помощію сами обогатиться.’ Дельривъ согласился, и черезъ два мсяца отправился въ Гишпанію, но чтобы не плыть моремъ, то онъ ршился хать черезъ Францію подъ чужимъ именемъ, вычернилъ свтлые волосы свои, насурмилъ себ брови, поддлалъ большое брюхо, взялъ паспортъ на имя Италіянскаго живописца, и такимъ образомъ слъ въ Дилижансъ съ Швейцарскими купцами и съ молодою прекрасною Эмигранткою, 23,хавшею въ Базель. Швейцары или спали или курили табакъ, а Дельривъ занимался молодою Француженкою, которая отвчала ему только да и нтъ, и при всякомъ слов краснлась, однакожь взглядывала на него тихонько и даже умильно. Когда остановились обдать, Эмилія (такъ называлась Француженка) пошла въ садъ, и Дельривъ за нею. Она крайне испугалась, видя себя одну съ мущиною, и въ темной але, но путешественникъ старался успокоить ее, и говоря съ нею дружески, спросилъ, кто она, и куда детъ. Эмилія взглянула на небо, вздохнула и дала ему чувствовать, что боится нескромности молодаго человка. Дельривъ божился, что ему 45 лтъ. Эмилія удивилась, но не имя уже никакого сомннія, призналась ему, что она монахиня и не давно ушла изъ Франціи. Любезная сестра! сказалъ Дельривъ: я достоинъ этой довренности, и также открою теб свою тайну: ты видишь во мн Картезіанца. — ‘Картезіанца! можно ли?’ — Только ради Бога не сказывай. — ‘Ахъ! скоре умру, почтенный отецъ, нежели’… Тутъ пришли другіе люди, но Эмилія съ сей минуты смотрла на Дельрива съ благоговніемъ, какъ на святаго человка, онъ казался ей не только почтеннымъ, но и милымъ. — Дорогою надобно было ночевать въ трактир. Дельривъ, пользуясь совершенною довренностію Эмиліи, выбралъ ей маленькую комнату подл своей. Она сказала ему, что въ первый разъ заснетъ покойно, надясь на его защиту. Въ два часа Дельривъ всталъ и вошелъ къ ней съ дурнымъ намреніемъ. Ночная лампада освщала невинную и неосторожную Эмилію. Она спала глубокимъ сномъ, украшенная для глазъ молодаго человка тишиною, спокойствіемъ, а всего боле невинностію. Все показывало въ ней привычку скромной стыдливости и трогательнаго благочестія: она спала одтая, сложивъ об руки на груди, и держала въ правой большія четки. Дельривъ, видя въ чертахъ ея любезное изображеніе сердечной кротости, почувствовалъ умиленіе добродтели. ‘О невинность! думалъ онъ: смотря на тебл, могу желать единственно твоей безопасности! Самая легковрность твоя должна быть теб защитою!’ Дельривъ вздохнулъ, и въ комнат своей черезъ нсколько минутъ закрылъ глаза съ такимъ же душевнымъ спокойствіемъ, какимъ наслаждалась Эмилія.
На другой день онъ увидлъ ее съ пріятнымъ чувствомъ, и долженъ былъ улыбнуться, когда Эмилія сказала ему: ‘почтенный отецъ! вы берегли меня какъ Ангелъ хранитель, и я заснула въ минуту!’ Разставаясь съ нею, онъ подарилъ ей 20 луидоровъ и совтовалъ не врить Картезіанскимъ монахамъ въ свтскомъ плать. ‘Ахъ! всякой день буду за васъ молиться Богу!’ сказала она…. Перебирая большія четки (отвчалъ Дельривъ), съ которыми ты спишь по ночамъ.… ‘А какъ вы это знаете?’ — По откровенію во сн. — ‘О святой человкъ!’ воскликнула съ удивленіемъ простодушная монахиня…. Прости, любезная Эмилія! сказалъ Дельривъ: дай Богъ, чтобы ты навки сохранила невинность души своей! Прости!…. Эмилія, вмсто отвта, вынула изъ кармана четки, сложила руки и бросилась на колни со слезами. Тронутый Дельривъ взглянулъ на нее съ нжною чувствительностію, и спшилъ удалиться.
Онъ благополучно прохалъ черезъ Францію, и въ конц Іюня былъ уже въ Кадикс. Банкиръ Меллосъ принялъ его въ загородномъ дом своемъ со всми знаками дружбы: ибо онъ любилъ добродтель, а Лозанскій судья описалъ ему великодушное безкорыстіе молодаго человка. Меллосъ предложилъ ему мсто въ контор своей съ большимъ жалованьемъ, сверьхъ того взялъ его деньги, чтобы самымъ выгоднымъ образомъ употребить ихъ въ торгъ. ‘Что касается до молодаго д’Орсленя, сказалъ онъ, то я лучше всхъ могу васъ объ немъ увдомить, зная его лично. Онъ живетъ въ Альжезирас, въ 15 миляхъ отсюда. Надобно, чтобы вы сами объявили ему щастливую перемну его судьбы, имя право на такое удовольствіе. Между тмъ я долженъ хать въ Мадритъ за нкоторымъ важнымъ для моего семейства дломъ, и недли черезъ три мы увидимся.’
Меллосъ, одинъ изъ богатйшихъ банкировъ въ Кадикс, былъ вдовецъ, имя только одну дочь, лтъ осьмнадцати, именемъ Зейму, пріятную лицемъ, любезную, но втреную и романическую. Надзирательница ее, старая женщина, хотла боле нравиться ей, нежели смотрть за нею. Зейма живо почувствовала любезность молодаго француза и не думала скрывать своего нжнаго расположенія, Дельривъ, начиная уже забывать Калисту, съ удовольствіемъ примтилъ его, но ухалъ въ Алькезирасъ, не имвъ еще времени подумать о слдствіяхъ сей новой склонности.
Альжезирасъ есть маленькое приморское мстечко, не далеко отъ Африканскихъ береговъ. Въ семъ уединеніи Дельривъ нашелъ молодаго д’Орсленя, живущаго въ хижин съ прекрасною женою и съ тремя милыми дтьми. Боже мой! думалъ онъ, видя сіе любезное семейство: какъ могъ покойный дядя ихъ лишить себя добровольно щастія, которое сама Натура предлагала ему? Что пользы быть эгоистомъ? Онъ не наслаждался своимъ богатствомъ, жилъ въ одиночеств, и умеръ въ мучительномъ раскаяніи!
Дельривъ съ восторгомъ исполнилъ свое порученіе, радовался щастіемъ добрыхъ сердецъ и наслаждался ихъ живйшею благодарностію
Д’Орслень на другой день похалъ въ Кадиксъ. Дельривъ объздилъ пріятныя окрестности Альжезираса, видлъ живописный островокъ Паламоскій, мстечка Сенъ-Рокъ, Гибралтарскую гору, слъ на корабль и черезъ шесть часовъ вышелъ на берегъ Африки, наконецъ возвратился въ Кадиксъ, въ самый день Меллосова прізда изъ Мадрита.
Зейма ему обрадовалась: онъ также былъ чувствителенъ къ ея ласкамъ, и ршился воспользоваться ими, думая: ‘Я не хотлъ употребить во зло невинности бдной монахини, но рзвая и блестящая Зейма не есть Агнеса: она знаетъ, что чувствуетъ, она не легковрна и не набожна, не имю нужды въ обман, чтобы заманить ее въ сти… Зейма есть дочь моего благодтеля: надобно быть только осторожнымъ и скромнымъ. Естьли связь наша останется тайною для свта и Меллоса, то мн не чмъ упрекать себя. Что запрещаетъ намъ слдовать движенію естественной и милой страсти, которая не сдлаетъ ни вреда, ни безпорядка, ни соблазна, и питая сердца наши нжными восторгами, не огорчитъ никого въ свт? Нтъ, нтъ! теперь уже не пожертвую своимъ щастіемъ глупой, старой привычк. Смшно быть добродтельнымъ тому, кто уже не вритъ святой добродтели. До сего времени я только хотлъ, а не умлъ быть вольнодумцемъ, всякой разъ, когда доходило до дла, новыя правила уступали старымъ предразсудкамъ воспитанія. Но теперь — полно! Красота Зеймы побдитъ эту слабость, и первый шагъ долженъ все ршить.’
Дельривъ, сдлавъ планъ, хотлъ исполнить его: открылъ Зейм любовь свою, узналъ ея взаимную къ нему склонность, и предложилъ ей видться съ нимъ по вечерамъ въ маленькомъ садик, отъ котораго хранился ключь у нее въ горниц. Зейма сперва ужаснулась: она соглашалась на тайное свиданіе, но только днемъ, и въ присутствіи надзирательницы, ей преданной. Любовникъ требовалъ, заклиналъ, уврялъ (по обыкновенію) въ невинности чувствъ и намреній своихъ. Наконецъ Зейма согласилась, и въ одно утро отдала ему гибельный ключь. Но въ тотъ же день Меллосъ, вставъ изъ за стола, повелъ дочь свою въ кабинетъ, и говорилъ съ нею часа два. Зейма вышла оттуда вся въ слезахъ, и запрлась въ своей комнат. Меллосъ ухалъ прогуливаться. Тогда Зейма призвала Дельрива къ себ, и сказала ему, что очень хочетъ непремнно выдать ее за мужъ, что она не смла отвергнуть его предложенія, и должна ему повиноваться. Зейма плакала, увряла любовника въ своемъ отчаяніи, но требовала, чтобы онъ возвратилъ ей ключь. Дельривъ не былъ влюбленъ, однакожь находилъ Зейму прелестною, и никакъ не хотлъ отказаться отъ тайнаго свиданія, требовалъ его въ знакъ довренности, плакалъ — говорилъ, что онъ иметъ, нужду въ семъ послднемъ утшеніи, игралъ ролю отчаяннаго, просилъ, угрожалъ — и слабая Зейма, боясь оскорбить его, боясь даже видть любовника мертваго, ногъ своихъ, согласилась ждать его въ полночь.
Во весь тотъ день Зейма — задумчивая, печальная — казалась Дельриду гораздо миле прежняго. Онъ даже почиталъ себя влюбленнымъ безъ памяти, и твердилъ мысленно, что любовь все извиняетъ: ибо, не смотря на его философію, онъ все еще имлъ нужду въ извиненіи, особливо въ ту минуту, какъ воображалъ себ оскорбленнаго отца своей любовницы. Меллосъ возвратился поздно: Дельривъ не могъ смотрть на него спокойно, но томный и нжный взглядъ Зеймы истребилъ въ его сердц первое дйствіе совсти.
Ввечеру, по обыкновенію, вс разошлись въ одиннадцать часовъ. Дельривъ, будучи въ своей комнат одинъ съ собою, почувствовалъ нкоторый ужасъ, боялся собственныхъ мыслей, хотлъ думать только о красот Зеймы, но воображеніе представляло ему одного почтеннаго отца ея, хотлъ мыслить о восторгахъ и щастіи любви, но тайный голосъ внутри сердца повторялъ ему: преступленіе не ведетъ ко щастію, ты забываешь святыя права гостепріимства, и не избжишь раскаянія. Дельривъ, досадуя на свою робость, клялся побдить ее. Я похожъ на тхъ людей, думалъ онъ, которые хотя уже не врятъ мертвецамъ, но все еще боятся потемокъ, воспоминая глупыя сказки, ужасъ ихъ дтства. Меллосъ будетъ ли нещастливъ отъ того, что Зейма любитъ меня? Не думаю увезти ее: пусть она повинуется отцу своему! Но я люблю, любимъ и хочу быть щастливъ. На что жертвовать живйшими восторгами сердца? кто и чмъ наградитъ меня за нихъ?… Но въ самую сію минуту тихонько стучатъ въ его дверь, онъ отворяетъ и съ изумленіемъ видитъ Меллоса…. Я думалъ, что вы еще не легли, сказалъ Меллосъ съ улыбкою: знаю, что вы долго читаете по вечерамъ, и спшилъ увдомить васъ о щастливомъ успх моихъ стараній. Сію минуту пріхалъ ко мн курьеръ изъ Мадрита съ письмомъ отъ Министра, который, слышавъ отъ меня о вашихъ достоинствахъ, выпросилъ вамъ у Короля важное мсто: вотъ указъ. Сверхъ того мн удалось сдлать такой щастливой оборотъ изъ вашихъ денегъ, что вы выигрываете сто на сто: завтра казначей мой выдастъ вамъ 40 тысячь ливровъ.— Дельривъ стоялъ неподвижно, блднлъ какъ преступникъ въ часъ суда и не могъ сказать ни слова. Меллосъ вообразилъ, что безмолвіе его происходитъ отъ чрезмрной благодарности — обнялъ его съ чувствительностію и вышелъ. Дельривъ бросился на кресла и залился слезами. Боже мой! сказалъ онъ: что сдлалось бы со мною, естьли бы этотъ великодушной человкъ отложилъ до завтрашняго дня увдомить меня о своемъ благодяніи? какъ бы могъ я снести бремя такого одолженія? Я застрлился бы у ногъ его!… Дельривъ взялъ ключь отъ саду, завернулъ его въ бумагу и запечаталъ. ‘Завтра отдамъ его, думалъ онъ: ахъ! чего бы не далъ я за то, чтобы никогда не брать и не желать его!’
Дельривъ ходилъ скорыми шагами по комнат. Ударило 12 часовъ: онъ не поколебался, однакожь не могъ воображать равнодушно, что Зейма ждетъ его, не могъ думать обо сн, пока она могла желать или бояться его прихода, легъ уже на разсвт — и на другой день возвратилъ ключь. Изъясненіе его съ Зеймою было трогательно. Онъ признался ей, что благодяніе Меллосово поразило его. Говорилъ о правилахъ добродтели, забытыхъ ею для любви, говорилъ съ краснорчіемъ истиннаго друга. Зейма плакала, благодарила его, и клялась посвятить всю жизнь свою добродтели.
Черезъ два дни посл того Меллосъ спросилъ у Дельрьва, замтилъ ли онъ въ окрестностяхъ маленькой сельской домикъ, построенный на крутомъ берегу рки? Дельривъ отвчалъ, что ему давно хотлось войти въ него, но что въ немъ передлывали комнаты, и никого не пускали смотрть. ‘Я вчера былъ тамъ, сказалъ Меллосъ: работы кончены, и вы можете все видть. Мсто очень хорошо, и садъ прекрасной.’ — Дельривъ въ то же утро пошелъ туда. Уединенный домикъ былъ въ самомъ дл прелестенъ какъ своею вншностію, такъ и мстоположеніемъ. Тамъ взоръ обнимаетъ вмст городъ Кадиксъ, островъ Леона, заливъ, вс его живописныя окрестности и море, въ которое течетъ изгибами рка Санти-Петри, съ другой стороны представляется Медина-Сидоніа и обширныя равнины южной Андалузіи. Щастливъ (сказалъ Дельривъ), щастливъ хозяинъ такого прелестнаго жилища, естьли образъ мыслей и правила его согласны съ чувствами его сердца!…. Онъ хотлъ видть садъ, и проходя мимо домика, котораго окна были завшены зеленою тафтою, услышалъ звуки форте-піано, остановился, и плняясъ искусною игрою невидимаго музыканта, вспомнилъ Калисту. Онъ желалъ знать, кто такъ хорошо играетъ? Сама госпожа, отвчалъ ему проводникъ: двица Луселла. — Какихъ лтъ она?— ‘Двадцати, или еще моложе.’ — Кто же здсь съ нею? мать или родные? — ‘Никого.’
Минутъ черезъ десять перестали играть, и Дельривъ хотлъ уже итти дале, какъ вдругъ отворилось окно, и явилась прекрасная.женщина — сама Луселла. — увидвъ Дельрива, она поблднла и отступила назадъ. Онъ поклонился, и смотрлъ на нее съ удивленіемъ. Луселла снова приблизилась къ окну, и сказала ему по-французски, что проситъ его отдохнуть въ дом. Дельривъ затрепеталъ: ему казалось, что онъ слышитъ Калистинъ голосъ… Но Лусселла была еще несравненно прекрасне: во всхъ чертахъ ея изображалось гораздо боле души и нжной чувствительности, другіе глаза и совсмъ другое лицо. Дельривъ воспользовался приглашеніемъ и вошелъ въ залу. Луселла сидла на богатыхъ креслахъ и шила въ пяльцахъ съ другою, пожилою женщиною, приняла его ласково и съ видомъ нжной томности, говорила умно, пріятно, и каждымъ словомъ трогала молодаго человка до глубины сердца, напоминая ему голосомъ своимъ ужасную измну. Дельривъ, желая избавиться отъ сего мучительнаго воспоминанія, не спускалъ глазъ съ прелестной хозяйки. Подавали мороженое, самые лучшіе плоды, и гость съ великимъ трудомъ могъ ршиться на то, чтобы итти домой, требуя дозволенія быть въ другой разъ. ‘Очень рада васъ видть, государь мой, отвчала Луселла, закраснвшись: тмъ боле, что мн поручено объяснишься съ вами въ важномъ дл, отъ котораго зависитъ спокойствіе милаго для меня сердца.’ Дельривъ удивился, и просилъ изъяснишь ему загадку, но Луселла никакъ не хотла того, и желала, чтобы онъ пришелъ на, другой день. Молодой человкъ возвратился къ Меллосу въ изумленіи и безпокойств, считалъ минуты дня и ночи, думалъ только о Луселл, и забылъ все другое — самую Калисту, любимую имъ нѣ,когда съ жаромъ искренней, добродтельной склонности, но не страстно. Новое чувство его къ Луселл имло вс признаки сильнйшей страсти. Кто эта несравненная красавица, живущая уединенно и независимо въ такихъ молодыхъ лтахъ? почему онъ ей извстенъ? что хочетъ она сказать ему? Дельривъ терялся въ догадкахъ, или, лучше сказать, не могъ придумать ничего вроятнаго. Съ какою радостію увидлъ онъ наступленіе слдующаго дня! Луселла звала его въ пять часовъ: въ четыре онъ былъ уже на берегу рки, но не смя прежде времени войти въ домъ, остановился среди развалинъ древняго Арабскаго замка, слъ на камень и взялъ часы въ руку. Вдругъ слышитъ, что къ нему идетъ человкъ, взглядываетъ, и видитъ Луселлу. Какъ быстро умъ соображаетъ все лестное для сердца! какъ скоро угадываетъ тайныя намренія, благопріятныя для нашей страсти! Дельривъ тотчасъ вообразилъ, что Луселла, чувствуя одно съ нимъ нетерпніе, вышла къ нему на встрчу. Онъ бросился къ прекрасной Гишпанк… Луселла закраснлась, но кроткій и нжный ея взоръ изъявлялъ одно пріятное удивленіе. Съ нею была надзирательница: она оставила ея руку, чтобы скоре встртить Дельрива, и сказала ему: ‘когда мы сошлись здсь, то сядемъ среди развалинъ этова древняго замка, не льзя выбрать лучшаго мста для отдохновенія.’ Луселла ввела его въ прекрасную колоннаду, окруженную цвтущими пальмами, лимонными и померанцевыми деревами. Она сла рядомъ съ нимъ на большомъ отломк мраморной колонны. Надзирательница вынула изъ кармана книгу, и не зная по-французски, не могла мшать ихъ разговору.
Луселла, помолчавъ и взглянувъ на Дельрива съ трогательнымъ видомъ, сказала: ‘Позволтье мн, государь мой, прежде всего спросить у васъ, помните ли вы друзей своихъ, оставленныхъ вами въ Париж?’ — Теперь я никого не помню, отвчалъ Дельривъ… Но самой разсудокъ веллъ мн забыть изверговъ неблагодарности, которыхъ я могъ только презирать или ненавидть…. Думаю, что вы ошибаетесь, перервала Луселла… ‘Ошибаюсь! нтъ, сударыня! можетъ быть васъ обманули на мой счетъ. Отдаюсь во всемъ на вашъ судъ. Но кто могъ разсказать вамъ мою исторію? Какой нибудь Эмигрантъ, желавшій представить меня дурнымъ человкомъ?’ — Нтъ, государь мой. — ‘Кто же? наименуйте того, кто вамъ говорилъ обо мн.’ — Сама Калиста. — ‘Боже мой!.. И такъ госпожа Виларъ въ Гишпаніи?’ — Да, она въ Мадрит, выхавъ изъ Франціи вмст съ мужемъ своимъ. Вамъ извстно, что Гишпанія есть ея отечество. — ‘И вы ее знаете?’ — Она мн первой другъ. — ‘И считаете невинною?’ — Уврена въ этомъ. — ‘Позвольте же сказать вамъ, милостивая государыня, что она скрыла отъ васъ истину.’ — Когда такъ, и естьли вы имете ко мн довренность, то прошу мн разсказать вашу исторію, я готова слушать васъ.— — Тутъ Дельривъ подробно и врно описалъ ей вс главные случаи связи его съ Калистою. Луселла, слушая съ великимъ вниманіемъ, нсколько разъ начинала плакать. Онъ вынулъ изъ книжки своей вс Калистины письма и отдалъ ихъ Луселл, которая, устремивъ на него слезами наполненные глаза свои, вздохнула и сказала, ‘правда, что Калиста и Виларъ могли показаться вамъ виновными, но должно ли ненавидть милыхъ людей, не выслушавъ ихъ оправданія? — ‘Оправданія? разв Калиста не вышла за Вилара? разв не слыхалъ я отъ нее самой, что она страстно любитъ его?’… Послушайте, сказала Луселла: я открою вамъ то, чего вы не знаете. Госпожа Виларъ родственница Меллосу, вашему благодтелю, она скоро будетъ сюда къ свадьб его дочери, Зеймы. — ‘Калиста? Боже мой!’ — Вы еще любите ее? — ‘Не льзя любишь, кого презираешь.’ — Можетъ быть у васъ есть другая связь? — ‘Нтъ, сердце мое вчера поутру… было еще свободно.’
Луселла закраснлась и потупила глаза въ землю. Будетъ ли у васъ столько твердости, спросила она, чтобы увидться съ госпожею Виларъ и мужемъ ея безъ всякой ссоры? — ‘Я уду отсюда на все то время, которое они здсь пробудутъ,’ отвчалъ Дельривъ. — Какая несправедливость, сказала Луселла съ улыбкою: чтобы не видать тхъ людей, которыхъ не любите, вы оставите друзей своихъ, слдственно ненависть дйствуетъ въ васъ сильне дружбы……. ‘Ахъ! естьли бы вы приказали мн остаться’…. Хорошо, и такъ я прошу васъ. — ‘Повинуюсь съ радостію. Но вроломные супруги, которыхъ вы берете подъ свою защиту, могутъ ли видть меня и не умереть отъ стыда?’ — Теперь я никакъ не могу ихъ оправдывать, и вы напрасно будете приступать ко мн, но, когда они сюда прідутъ тогда все узнаете. Впрочемъ вамъ не долго ждать: вы ихъ увидите нын ввечеру. — ‘Нын ввечеру!’ — Да, я прошу васъ: къ себ ужинать вмст съ Гм. Меллосомъ. Даете ли слово? — ‘Непремнное.’ — Я буду ждать васъ, сказала Луселла и встала: теперь восемь часовъ, приходите: въ десять. Мн надобно быть дома, простите, любезный Дельривъ! Надюсь, что въ ныншній вечеръ вы благословите Небо.— Сказавъ, она поспшно удалилась. Имя Небо, произнесенное такою милою женщиною, и голосомъ Калистинымъ, тронуло душу Дельрива: и представило ему вс святыя идеи, которыя нкогда были закономъ для его сердца. Глаза его наполнились слезами, онъ слъ на мсто оставленное Луселлою…. Солнце закатилось. Первые лучи мсяца озарили цвтущіе пальмы и померанцы, ароматы ихъ разливались въ воздух. Тишина ночи и безмолвіе сего уединенія приводили: въ умиленіе чувствительное сердце Дельрива. — Небо! повторилъ онъ съ горестію: я прежде врилъ Ему всею душею!.. пересталъ врить, и страшныя мысли, гнусныя намренія осквернили мое сердце, я разлюбилъ добродтель, не умя любить порока!.. Ахъ! одна Луселла можетъ воскресить меня. Душа моя, убитая отчаяніемъ, въ новой чувствительности найдетъ забытыя свои правила… Но что хотятъ мн сказать въ ныншній вечеръ? что значитъ эта важная тайна, и великое участіе, которое беретъ въ ней Луселла?.. Для чего Меллосъ, котораго она знаетъ, никогда не говорилъ объ ней?.. Калиста будетъ зд,сь: захочетъ ли она сама изъясниться со мною?..
Всякая мысль умножала любопытство Дельрива, всякія десять минутъ онъ трогалъ репетицію часовъ своихъ, наконецъ въ исход десятаго всталъ и съ восторгомъ летлъ изъ древнихъ развалинъ къ Луселлину дому. Онъ увидлъ его издали: ибо вся передняя фасада была прекрасно иллюминована. Дельривъ приближается съ сильньныъ біеніемъ сердца, два лакея ожидаютъ его у воротъ и ведутъ на другой конецъ сада, гд (какъ сказали ему) приготовленъ ужинъ. Дельривъ идетъ за ними, и трепещетъ отъ безпокойства и надежды. Вс дерева украшены огненными фестонами. Черезъ длинную миртовую алею выходитъ онъ на берегъ канала покрытаго легкими лодками: всякая изъ нихъ убрана цвтами и ярко освщена множествомъ разноцвтныхъ фонарей. На другой сторон канала, въ перспектив, виднъ великолпный павильйонъ. Дельривъ садится въ лодку, наполненную розами, миртами и незабудками. Въ эту самую минуту вс другія шлюпки составляютъ амфитеатръ позади его и кажутся плывучимъ цвтникомъ. Гремитъ музыка, и нжные женскіе голоса поютъ хоромъ сіи слова:
Плыви!.. Уже здсь бури нтъ!
Всевышній тайною рукою
Тебя навкъ миритъ съ судьбою
И въ пристань щастія ведетъ!
Дельриву все сіе казалось восхитительнымъ сновидніемъ. Онъ выходитъ на берегъ и видитъ имя свое огненными буквами изображенное на всхъ колоннахъ павильйона. Въ третьей комнат принимаетъ его Луселла, блистающая уборомъ, а еще боле красотою, нжные и трогательные взоры ея довершили восторгъ Дельрива. Онъ сталъ передъ нею на колни и воскликнулъ: ‘скажите, что глаза меня не обманываютъ, скажите, что я не мечтаю, и что мн позволено обожать прелестную волшебницу здшнихъ мстъ!’…. Подите за мною, Дельривъ! отвчала Луселла: но вооружитесь твердостію, вы увидите Госпожу Виларъ и мужа ея….. Дельривъ поблднлъ…. Я требую отъ васъ, продолжала Луселла, чтобы вы при нихъ спокойно выслушали меня…. ‘Не понимаю вашего намренія, отвчалъ Дельривъ: вы требуете отъ меня великой жертвы, но я готовъ исполнятъ волю вашу.’ — Вы не раскаетесь, сказала Луселла, и ввела его къ прекрасную комнату, гд Меллосъ сидлъ на канап, между Виларомъ и его супругою Дельривъ, видя ихъ, съ ужасомъ отступилъ назадъ. Виларъ бросился къ нему съ распростертыми объятіями, но прежній другъ съ презрніемъ отворотился…… Виларъ! сказала ему Луселла: возвратитесь на свое мсто, вы общали мн сидть неподвижно, а вы, Дельривъ, слушайте оправданіе Калисты….. ‘Ничто не можетъ оправдать ее, перервалъ онъ. Луселла взяла его за руку и посадила на креслахъ противъ канапе. Дельривъ, взглянувъ на госпожу Виларъ, съ изумленіемъ и съ досадою увидлъ, что она сидитъ покойно, и даже улыбается… Дельривъ! сказала ему Луселла: я хочу письмомъ оправдать Калисту, чтобы вы могли навсегда сохранить у себя доказательство ея невинности….. Она взяла листъ бумаги, написала и подала Меллосу, который вслухъ прочиталъ слдующее:
‘О Дельривъ! я никого кром тебя не любила, никогда не нарушала клятвы своей, столь любезной моему сердцу! узнай наконецъ Калисту-Луселлу!’
Боже мой! воскликнулъ изумленный Дельривъ: что я слышу!…… Читайте, сказалъ Меллосъ, отдавъ ему бумагу. Дельривъ видитъ въ самомъ дл руку Калисты….. Такъ, любезной другъ! говоритъ ему Виларъ, Калиста есть Луселла: у Госпожи д’Армаллосъ видлъ ты портретъ не Калисты, а жены моей, ея сестры… ‘Благое Провидніе! воскликнулъ Дельривъ, и бросился на колна, поднявъ вверхъ глаза и руки: ‘Богъ міра и судьбы человческой! пріими мою благодарность и раскаяніе!’…. Пораженный своимъ чрезмрнымъ щастіемъ и въ сильномъ волненіи чувствъ, онъ всталъ, приближился къ Калист, и безъ памяти упалъ къ ногамъ ея…. Калиста и Виларъ обнимали его со слезами, когда онъ снова открылъ глаза и томнымъ голосомъ сказалъ: ‘И такъ я обожалъ Калисту подъ именемъ Луселлы!! И такъ Небо чудеснымъ образомъ возвращаетъ мн и любовницу и друга! Калиста врна, и Виларъ будетъ братомъ моимъ!’… Говоря, Дельривъ отиралъ слезы свои, чтобы смотрть на Калисту, и повторялъ: ‘Ахъ! мн должно было узнать ее! Одна Калиста могла имть такое Ангельское лицо, такое милое и нжное!’
Наслаждаясь совершеннымъ щастіемъ, Дельривъ не требовалъ дальнйшаго изъясненія, увренный, что Луселла есть Калиста, онъ не думалъ боле ни о чемъ! Но Меллосъ просилъ Калисту разсказать свою исторію. — Я не имла случая увдомить тебя, сказала она Дельриву, что у меня есть сестра, которая была воспитана въ монастыр, и которая, во время нашихъ бдствій, тайно жила въ деревн 123, у Госпожи Б* близь Шалона, подъ именемъ ея родственницы. Она прислала намъ портретъ свой, писанный сухими красками, и матушка, боясь, чтобы служанка не разбила стекла, говорила ей иногда: на трогай портрета моей дочери. Служанка почла его моимъ, и ввела тебя въ это заблужденіе. Теб извстна дерзость ныншнихъ тирановъ Франціи и злобныхъ ихъ орудій. Всякая молодая женщина, не отвратительная лицомъ, могла бояться ихъ наглости, для того я всегда носила покрывало. Только однажды случилось мн быть съ тобою въ одной комнат, у Госпожи Мартень, въ то утро, какъ мы слушали обдню въ погреб. Признаюсь, что мн хотлось снять покрывало въ знакъ довренности къ твоимъ правиламъ, но я боялась желать взоровъ молодаго человка въ ту минуту, когда шла молиться:
Не буду описывать ужаснйшихъ минутъ въ жизни моей, когда я лишилась матушки. Сердца наши такъ хорошо разумли другъ друга, что ты по своимъ чувствамъ могъ знать мои. Великодушное твое сожалніе не только утшало, но и снова привязывало меня къ жизни. Мысль о теб истребляла весь ужасъ моего печальнаго уединенія, когда я жила въ твоей комнат — жила единственно тобою, хотя стна раздляла насъ. Съ какою радостію слышала иногда твой голосъ! Но съ какою горестію узнала о твоемъ отъзд для избавленія Вилара! Ты ухалъ въ полночь: къ нещастію, я спала, и вставъ очень рано, по обыкновенію приближилась къ стн молишься. Ты всегда отвчалъ мн на этотъ знакъ, всегда подходилъ къ загородк и становился на колни, чтобы вмст возсылать чистую жертву сердецъ нашихъ ко Всевышнему. Молитва усердная и сладостная, въ которой чувства наши соединились и пылали огнемъ двоякой любви, вчной подобно Небу!… Но тутъ глубокая тишина въ комнат твоей уврила меня, что тебя нтъ. Боже мой! гд онъ? думала я, и залилась слезами. Госпожа Мартень пришла сказать, что ты веллъ ей во время твоего отсутствія какъ можно чаще ходить ко мн и всякой день заводишь твои часы. ‘Онъ поручилъ мн еще одно дло, примолвила она: но это останется тайною. Сколько я ни приступала къ ней, Госпожа Мартень не хотла сказать. Какъ этотъ нещастной день показался мн дологъ! какое печальное безмолвіе окружало меня!… Оплакивая матушку горестне прежняго, я въ первый разъ почувствовала, что она оставила меня сиротою въ свт…. Ночь казалась мн ужасною. Ложась на постелю, я знала, что не сомкну глазъ — и вдругъ, черезъ полчаса, слышу въ твоей комнат небесные звуки гармоники!.. Изумленіе и чувствительность моя были несказанны. Я тотчасъ угадала тайну, которой Госпожа Мартень не хотла объявить мн. Ахъ! это онъ! думала я: душа его еще здсь, она говоритъ со мною!.. Страхъ и горесть моя вдругъ миновались. Ты утшалъ меня восхитительною музыкою, каждый звукъ ея проницалъ въ мое сердце, я чувствовала любовь твою въ этой нжной выдумк, и закрыла глаза въ сладостномъ усспокоеніи. На другой день въ часъ обыкновенной молитвы моей опять заиграла гармоника мелодію церковную, которая показалась мн небесною музыкою Ангеловъ. Съ какимъ усердіемъ я молилась о теб, о твоемъ друг и скоромъ возвращеніи!… Всякой разъ, по твоему приказанію, меня усыпляли и будили этою божественною музыкою, которая всегда будетъ оживлять въ моемъ сердц сладостныя чувства Религіи, благодарности, врной и святой дружбы.
Между тмъ Госпожа Мартень, бывая часто со мною, снискала мою довренность, мн нужно было съ кмъ нибудь говорить о теб. Узнавъ мои чувства, она разсказала наконецъ вс твои благодянія въ разсужденіи насъ. Какъ сладостно было для моего сердца соединять мысль о теб съ мыслію о покойной матери, думать безпрестанно: онъ былъ благодтелемъ ея! и находить въ любви моей къ ней новую причину любить тебя!. ‘Ты знаешь, какъ меня заключили въ темницу. Я спокойно ожидала своего жребія и не роптала на такую долю въ цвтущей молодости, зная по ученію Религіи, что умереть съ невинностію есть умереть во время и щастливо. Но твердость моя колебалась отъ воображенія горести нжнаго друга, я знала свои силы, но не знала твоихъ, мн хотлось по крайней мр видть тебя прежде смерти, чтобы утшить, укрпить твою душу, которая столько разъ отвтствовала движеніямъ моей!
Могу ли описать, съ какою радостію услышала я сквозь стну голосъ твой! Одинъ звукъ его возвратилъ мн надежду, общалъ свободу, я была опять подъ твоею защитой, и ничего не страшилась…. Отъздъ твой снова поразилъ мое сердце. Но скоро Виларъ вывелъ меня изъ темницы. Въ самой тотъ день я получила извстіе, что благодтельница сестры моей лишилась жизни на эшафот, и что сама она ждетъ въ Шалон такой же участи. Виларъ предложилъ мн хать туда немедленно для ея спасенія. Ты писали къ теб съ врнымъ человкомъ, и пріхавъ въ Шалонъ, имли щастіе освободить невинную сестру мою. Виларъ влюбился въ нее, и былъ любимъ взаимно, сестра супруги твоей казалась ему тмъ миле, что ея рука утверждала дружбу вашу новымъ союзомъ.
Скоро мы послали къ теб нарочнаго съ увдомленіемъ о Виларовомъ брак съ моей сестрою, но онъ разъхался съ тобою. Черезъ нсколько дней Вилару надлежало отправишься въ армію. Я была въ Шалон, когда ты прізжалъ въ замокъ Виларовъ, и только на другой день узнала объ этомъ странномъ явленіи, которое испугало сестру мою, и сперва показалось намъ дйствіемъ какого нибудь нещастнаго безумца, но разсказы трактирщика, у котораго мы останавливался, скоро открыли мн истину. Я догадалась, что письма наши къ теб пропали, что не зная сестры моей и слыша ея голосъ, сходный съ моимъ, ты ошибся, однакожь признаюсь, что сердце мое оскорбилось такимъ жестокимъ и скорымъ обвиненіемъ, мн казалось, что любовь и дружба не должны были по однмъ вроятностямъ признать Калисту и Вилара извергами. Я не знала ничего о портрет, который видлъ ты у матушки, и считалъ моимъ. Это обстоятельство въ твоей исторіи обрадовало меня несказанно, оправдывая ошибку. Я послала человка въ Парижъ, но тебя уже не было, писала, развдывала, и наконецъ по ложному слуху вздумала, что ты въ Гишпаніи. Между тмъ, какъ я искала возможности хать туда, злодй, гнавшій меня въ Париж, явился въ Шалон, и донесъ въ суд, что ты, будучи Эмигрантомъ, со мною въ переписк. Надобно знать, что Виларъ объявилъ меня въ Шалон твоею супругою. Мн сказали за тайну, что только однимъ способомъ могу избавиться отъ заключенія или самой казни, а именно тмъ, чтобы требовать развода съ тобою. Хотя я въ самомъ дл не была твоею супругою, но отказаться отъ тебя всенародно и торжественно казалось мн вроломствомъ и гнуснымъ малодушіемъ. Сердца наши соединились, я была причиною твоего нещастія, и хотла за тебя снова подвергнуться той опасности, отъ которой ты меня избавилъ. Меня призвали въ судъ, откуда посылали людей обыкновенно или на эшафотъ или въ темницу. Наглые судьи спросили, для чего не развожусь съ тобою? Одна смерть, отвчала я, можетъ разорвать нашъ союзъ. Такой смлой отвтъ озлобилъ жестокосердыхъ, уже хотли произнести судьбу мою и, по всей вроятности, осудить на смерть, когда человкъ, мн неизвстный, вступился за меня съ жаромъ, говорилъ убдительно, краснорчиво, и согласилъ всхъ товарищей въ мою пользу. Вышедши изъ суда, я узнала, что спаситель мой былъ Дюранъ, тотъ самой человкъ, который сидлъ въ тюрьм объ стну со мною, и заставилъ тебя освободить его прежде меня. Онъ заплатилъ мн еще 12 тысячь ливровъ, издержанныхъ тобою для его освобожденія, и просилъ доставить ихъ теб. Сверхъ того Дюранъ оказалъ мн и сестр моей множество важныхъ услугъ, которыя были опасны въ это страшное время. Вотъ доказательство, что не льзя справедливо судить о характер по одному длу! Дюранъ безстыднымъ образомъ воспользовался нашимъ положеніемъ, но былъ добръ и великодушенъ.
Виларъ возвратился черезъ годъ, и нашелъ случай хать въ Гишпанію съ тайнымъ порученіемъ отъ Комитета. Мы выхали изъ Франціи съ тмъ, чтобы не возвращаться въ нее прежде паденія тирановъ. Ждать ихъ наказанія и возстановленія Религіи есть врить Провиднію.
Великодушный Меллосъ былъ родственникъ покойнаго отца моего, наши бдствія дали намъ еще новыя и сильнйшія права на его дружбу. Ему обязаны мы всмъ, что теперь, имемъ. Но я не находила тебя и не чувствовала никакой перемны въ своей дол. Съ какимъ же восторгомъ слушало мое сердце, когда Г. Меллосъ, пріхавъ въ Мадритъ, разсказывалъ намъ великодушное дло одного молодаго французскаго ‘Эмигранта! и когда онъ наименовалъ тебя, я воскликнула: такъ, сердце мое угадало!.. и разсказала Г. Меллосу всю свою исторію. Онъ тотчасъ ршился искать для тебя выгоднаго мста, и предписалъ мн, какъ увидться съ тобою. Виларъ и я дали ему слово слдовать его плану. Ужасное безпокойство терзало мою душу: считая меня вроломною, ты могъ войти въ другое обязательство — что мн хотлось узнать прежде всего. Добродтельный Меллосъ купилъ для насъ этотъ прекрасной домъ, въ которомъ я поселилась, назвавъ себя именемъ Луселлы. Остальное теб извстно.’…
Никакое перо не можетъ описать щастія и раскаянія Дельрива. Слушая, онъ трепеталъ, восхищался, плакалъ, взглядывалъ на небо, жалъ руку у Меллоса, Вилара, и смотрлъ на Калисту. Меллосъ объявилъ любовникамъ, что онъ все приготовилъ для свадьбы, и что ей должно быть непремнно на другой день въ ихъ приходской церкви. Посл ужина, Дельривъ требовалъ отъ Вилара, чтобы онъ ночевалъ съ нимъ въ одной комнат: ему хотлось говорить, спрашивать, повторять тысячу разъ одно и твердить безпрестанно милое имя Калисты. Онъ не могъ думать о сн, который перервалъ бы чувство его блаженства…. На другой день Дельривъ, пришедши къ Калист, вынулъ изъ кармана песочные часы, поставилъ ихъ на столъ, и сказалъ: ‘священное изобртеніе добродтели! ты должно показать блаженный часъ моего вчнаго соединенія съ нею!’… Калиста узнала свою работу и заплакала отъ умиленія, воображая, что Дельривъ, не смотря на свое заблужденіе, сохранилъ ее… Въ 12 часовъ надлежало быть свадьб, ровно въ 12 часовъ раздались звуки гармоники…. Калиста затрепетала, и слезы оросили ея милое лицо, еще украшенное любезнымъ румянцемъ стыдливости. Дельривъ, стоя на колняхъ, беретъ руку ея. Двери отворяются: входитъ Меллосъ и ведетъ щастливыхъ любовниковъ къ олтарю. Какъ трогательно милая, набожная Калиста произнесла священный обтъ свой, сколь уврителенъ былъ онъ для сердца!.. Сіи нжные супруги, не втреною любовію, но ревностію добродтели соединенные, уже семь лтъ наслаждаются совершеннымъ щастіемъ, котораго прелесть не увядаетъ отъ времени. Дельривъ есть отецъ милой дочери, и всего боле желаетъ, чтобы она любила Религію подобно своей матери.