Воспоминанія И. M. Снигирева.
——
‘Русскій архивъ’, 1866. Вып. 4—5.
Воспоминания, Снегирев Иван Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Кто не находилъ отрады и особеннаго наслажденія обращаться мыслію къ лтамъ дтства и молодости, когда все представлялось намъ въ другомъ вид и цвт, нежели въ лта старости? Казалось, и самая природа и окружавшіе насъ люди тогда были не т, какіе нын. Но все прошло, все изчезло какъ обаятельное сновидніе, какъ прелестный призракъ, или миражъ, осталось только воспоминаніе, которое мы теперь усиливаемся возобновить въ памяти и воображеніи своемъ, къ услажденію случайныхъ горестей жизни. Приближаясь къ могил, мы любимъ возвращаться воображеніемъ къ своей колыбели. Какъ драгоцнны намъ и т мста, гд мы провели время своего ребячества! Для насъ интересны т люди, которые насъ окружали, на насъ имли вліяніе, принимали въ насъ участіе!
Не могу опредлительно сказать, подобно другимъ автобіографамъ, съ какихъ лтъ началось у меня сознаніе и воспоминаніе. Апрля 23-го 1792 г. бабушка моя, вдова Анна Ивановна Кондратьева, слушала всенощную въ церкви св. Георгія въ Ендовахъ, какъ возвстилъ ей отецъ мой, магистръ, потомъ профессоръ Московскаго университета Михаилъ Матвевичъ, что Богъ ему послалъ сына Ивана. Бабушка приняла эту всть съ восторгомъ, можетъ быть, особенно потому, что у нея ддъ назывался Иванъ Михайловичъ Комаровъ.
По обычаю, новорожденному пророчили разныя счастливыя предсказанія, находили даже, что онъ родился о шести пальцахъ, какіе имли, по Библіи, исполины, но бабушка и судьба ‘на двое сказали’.
Колыбелью моей былъ, на Никитской улиц въ Москв, домъ священника противъ Никитскаго монастыря. Я крещенъ въ квартир директора университета Павла Ивановича Фонъ-Визина, воспріемникомъ моимъ былъ архимандритъ Новоспаскій, а потомъ архіепископъ Ярославскій Павелъ, а воспріемницей дочь Фонъ-Визина, Марья Павловна. Съ Никитской мы перехали на Рожественку.
Помню, хотя и темно, то время, когда родители мои жили въ дом священника Рождественскаго монастыря Адріана Николаевича, лица весьма благочестиваго, который велъ строгую, подвижническую жизнь, почти ночи проводилъ въ молитв, спалъ на голыхъ доскахъ, и вмсто мягкаго изголовья былъ у него камень. Въ памяти моей мелькаютъ отрывочныя подробности о разныхъ мелочныхъ въ жизни обстоятельствахъ, но глубоко впечатллись слова, слышанныя отъ моей няньки Аграфены: ‘Прежде были люди пыжики, а то будутъ все тужики.’ — ‘Что жъ это такое?’ спрашивалъ я няню. ‘А вотъ что: люди прежде все пыщились, да прохлаждались, а то станутъ тужить и ничмъ не будутъ довольны.’ — ‘Да отъ чего-же это?’ — ‘Да Богъ знаетъ, отъ чего, чай отъ грховъ своихъ, такое уже настанетъ время.’ — Бывши уже лтъ десяти, я ужасно сердился и спорилъ съ нянькою, когда она повторяла народное пророчество, что ‘Москва будетъ взята на 40 часовъ’. Но это самое я слышалъ не отъ одной няньки, но и отъ моей бабушки, Анны Ивановны Кондратьевой. Подобно голосу, летающему въ пустыняхъ Африканскихъ, и въ народ носятся темныя преданія и предсказанія, въ которыхъ таятся истины, распечатываемыя въ будущемъ и нердко сбывается то, что кажется намъ несбыточнымъ.
Предоставляя себ сказать въ послдствіи о другихъ событіяхъ въ моей жизни, обращусь къ подмосковному царскому селу Измайлову, интересному для меня не по одному только историческому его значенію, но драгоцнному также по воспоминаніямъ: тамъ были жилища моихъ праддовъ и ддовъ, тамъ ихъ священныя для меня могилы, тамъ я провелъ лучшія лта моей жизни, лта самозабвенія и мечтанія. Я еще засталъ тамъ, въ самомъ начал XIX вка, дворецъ съ каменными службами, аптекарскій и виноградный сады, старый и новый звринцы, наполненные оленями, кабанами, Американскими свиньями и другими животными, въ звринц цапельники, гд на вершин вковыхъ сосенъ цапли вили себ гнзда. Тамъ на моихъ глазахъ рыскала царская псовая охота за зайцами, лисицами, волками и медвдями. Словно теперь вижу, какъ медвдь, преслдуемый охотниками и собаками, перескочилъ черезъ высокій тынъ, окружавшій звринецъ. Кажется, будто теперь отдаются въ ушахъ моихъ стройныя и веселыя псни охотниковъ, сопровождаемыя звуками тарелокъ и ложекъ съ бубенчиками, съ хлопаньемъ арапниковъ и выстрлами изъ ружей. Такъ живы и сильны впечатлнія этихъ охотничьихъ псенъ, которыхъ съ тхъ поръ уже нигд не слышу! Ихъ любили слушать юный Петръ II, Елисавета Петровна и Анна Ивановна съ Бирономъ, нердко забавлявшіеся охотой и стрльбою изъ ружей въ Измайловскомъ звринц. Это царское приволье для меня драгоцнно еще потому, что тамъ жила почти вся родня моей матушки и что тамъ женился мой батюшка, мимоходомъ замчу, что матушка моя родилась въ Казани, въ Пугачевщину, а батюшка увидлъ свтъ въ Александров, въ то время, когда тамъ, въ Успенскомь двичьемъ монастыр, пребывала цесаревна Елизавета Петровна, крестная мать отца моего.
Заговоривъ объ охот, не могу пропустить, что начальникомъ псовой охоты и форшмейстеромъ звринца тамъ былъ мой дядя (по жен его) Павелъ Матвевичъ Извольскій, охотившійся съ императоромъ Павломъ I и съ графомъ А. Г. Орловымъ: лихой наздникъ, рьяный охотникъ, мткій стрлокъ, который одинъ ходилъ съ рогатиной и ружьемъ на медвдя, 85-ти лтъ стрлялъ на лету ласточекъ и 90-та лтъ убилъ волка. Занимая нсколько лтъ выгодную должность форшмейстера въ Измайловскомъ звринц, он оставилъ въ неотъемлемое наслдство жен и дтямъ честь и доброе имя. Въ 1812 году, потерявъ свое имущество, онъ, какъ искренно врующій, не потерялъ надежды на помощь Божію, такое упованіе его не посрамило. Къ нему можно примнить слова Псалмопвца: ‘юнйшій быхъ и ее состархся, и не видхъ праведника оставлена, ниже смени его просяща хлбы.’
Дядя его, Гаврила Матвевичъ, былъ любимымъ стремяннымъ у императр. Елизаветы Петровны, которая иногда посщала уютное его жилище, кушала у него любимую свою яишницу-верещагу, блины, домашнюю наливочку, бархатное пивцо и янтарной медокъ, зимою она съ нимъ каталась въ саночкахъ, а по прудамъ на конькахъ. Гаврила Магвевичъ быль силачъ и смльчакъ стараго Русскаго закала, прямо говорилъ правду, потому что жилъ честно и благочестиво, безъ лицемрія, цариц своей, разумется, и матушк святой Руси, преданъ былъ душой и сердцемъ. Это давало ему смлость, которая не могла нравиться придворнымъ. Наши слова оправдаемъ самымъ примромъ изъ жизни Гаврилы Матвевича. Однажды случилось ему хать у кареты государыни, которая, увидвъ, что онъ нюхаетъ табакъ изъ берестовой тавлинки, сказала ему: ‘Какъ теб не стыдно, Гаврила, нюхать изъ такой табакерки! Ты вдь царской стремянной, что подумаютъ ибо мн иностранные послы, коли увидятъ у тебя берестовую тавлинку? Эка, дескать, у нихъ голь царскіе слуги!’ А они тогда были въ Москв. — ‘Гд мн взять серебряной табакерки? не воровать же стать’. — ‘Ну хорошо, я теб пожалую золотую табакерку.’ — Посл того, прошло нсколько времени, а табакерки Гаврила не получалъ. Императрица сбиралась куда-то хать, карета стояла у подъзда, Гаврило былъ на готов въ пріемной зал дворца, гд собралось и нсколько царедворцевъ.Между ними зашелъ разговоръ о правосудіи, въ который вплелся и Гаврило, какъ близкій къ государын человкъ. ‘Что вы толкуете о правд, когда и въ царяхъ нтъ ея.’ Такія слова подхватили придворные и передали государын. Вотъ какъ, дескать, поговариваетъ жалуемый вашимъ величествомъ Гаврила! надобно замтить, что въ то время роковое слово и дло вело въ истязательный Преображенскій приказъ. Добрая Елисавета, не чуждая придворныхъ сплетенъ, позвавъ Гаврилу Матвевича къ себ въ кабинетъ, съ кротостію спросила своего стремяннаго: ‘Я слышала, ты говоришь, что въ царяхъ правды нтъ, скажи мн, какую же неправду я сдлала предъ тобою?’ — ‘А вотъ какую’, смло отвчалъ Гаврила, общали мн золотую табакерку, и вотъ сколько прошло мсяцевъ, а не исполнили своего общанія!’ — ‘Ахъ, виновата, забыла,’ — и съ этимъ словомъ вынесла изъ кабинета Гаврил серебряную вызолоченную табакерку, Устюжской работы съ чернью. Тотъ, взявъ ее, поклонился до земли, а, посмотрвъ на подарокъ, молвилъ: ‘Все-таки моя правда, что въ царяхъ нтъ правды.’ — ‘Какъ такъ?’ шутя спросила императрица. — ‘Да вдь ты изволила общать золотую табакерку, а жалуешь вызолоченную, серебряную!’ — ‘Ну, ну, опять неправа, подай мн серебряную, обмняю ее на золотую.’ — ‘Нтъ, матушка, эта будетъ у меня будничною, изволь-ка вынести мн праздничную’. Такъ и сдлалось, какъ сказалъ Гаврило. И государыня, и стремянный остались довольными: одна шуткою, а другой двумя подарками отъ царицы. Однажды, на имянины, императрица прислала къ Извольскому пирогъ, начиненный рублевиками. Когда онъ благодарилъ ее за такую милость, она спросила его: ‘По вкусу ли ему пирогъ съ груздями?’ — ‘Какъ, матушка царица, не любить царскаго пирога съ груздями, хоть бы и съ рыжиками!’ Но завистливые козноди уловили какія-то слова Гаврилы, и онъ попаль не только въ опалу, но и въ страшный Преображенскій приказъ. гд сидлъ нсколько времени, потомъ, по ходатайству жены своей, прощенъ императрицею. Нын покажется странною простота обращенія императрицы въ домашней жизни. Она любила слушать сказки и росказни простыхъ людей, даже брали для этого съ площади торговокъ къ ней въ опочивальню. Во время послобденнаго отдыха он сиживали у ея постели и разсказывали всякую всячину, что видли и слышали въ город. Императрица, чтобы дать имъ свободу говорить между собою, иногда притворялась спящею, не укрылось это отъ смтливыхъ бабъ и отъ придворныхъ, послдніе подкупали первыхъ, чтобы он, пользуясь мнимымъ сномъ императрицы, хвалили или хулили, кого имъ надобно въ своихъ шушуканьяхъ между собою. Такимъ образомъ об стороны обольщались. Подъ смертною казнію имъ запрещалось разглашать, что он бывали у государыни во дворц и говорили съ нею. ‘Смотри же,’ говаривалъ имъ царскій стремянный, ‘шь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами, а не то жилы вытянутъ, въ уголь сожгутъ, по уши въ землю вколотятъ.’ {Въ запискахъ Порошина, стр. 462: ‘Говорили, что въ то время (при Елисавет) многіе по любви съ тми женщинами получали себ чины и мста выгодныя. Рчь была о Василь Иванович Чулков, что онъ во время государыниной болзни, по самую ея величества кончину, почти безотлучно при ней былъ и спалъ въ ея опочивальн, такъ какъ камердинеръ. Зашелъ разговоръ о Елисавет Ивановн (?), что тогда вс дла черезъ нея государын подавали…’ — въ Запискахъ Храповицкаго, стр. 52: ‘Изволила (Екатерина ІІ-я) изъясняться о разности придворныхъ во время импер. Елисаветы Петровны и ныншнее… Я говорилъ о старухахъ, чесальницахъ ножекъ.’ Домашній бытъ импер. Елизаветы Петровны превосходно описанъ Державинымъ въ стихахъ его Царъ-Двица, изд. Я. К. Грота, III, 122—130. П. Б.} Такіе угрозы, заимствованныя изъ Преображенскихъ и Константиновскихъ застнковъ, не рдко тогда употреблялись, когда хотли кого пристращать.
Возвратимся еще къ Гаврил. Онъ былъ атлетическаго сложенія, силенъ тломъ и духомъ, крпокъ врою въ Бога, непоколебимъ въ честности и въ преданности своей цариц. Благородство онъ ставилъ не въ знатномъ происхожденіи, а въ справедливости и добродтели, хотя происходилъ изъ столповыхъ дворянъ. Случилось какъ то, жена его пекла блины, а онъ, сидя у печки подл нея, чинилъ свои сапоги, дти вокругъ ихъ вертлись въ ожиданіи горячихъ блиновъ. Толкуя о томъ и о семъ съ женою, они договорились до дворянскаго происхожденія своего. ‘Вдь мы не выходцы какіе и не разночинцы, а природные столповые дворяне!’ Съ этимъ словомъ Гаврило кинулъ сапоги и, схвативъ изъ ящика подъ образами древнія жалованныя грамоты и дипломы дворянамъ Извольскимъ, кинулъ въ печь. ‘Вотъ теб и дворянство!’ промолвилъ онъ. Жена только ахнула, хотла что-то сказать, но, взглянувъ на висвшую на стн здовую нагайку, прикусила языкъ. Гаврило спокойно принялся за сапоги, а жена его за блины. Такъ въ огн сжегъ онъ хвастовство своимъ дворянскимъ происхожденіемъ, подобно царю еодору Алексевичу, предавшему пламени мстническія книги! Почему же жена не сдлала ему ни упрековъ, ни возраженій? Потому что она помнила возглашенныя слова Апостола при бракосочетаніи, а еслибъ ей случилось ихъ забыть, то мужъ напомнилъ бы ей тмъ осязательнымъ средствомъ, которое рекомендуетъ Домострой. Для новой Руси не понятно, даже дико, какъ это средство въ старой, до-Петровской, даже и по поздне, могло служить выраженіемъ супружеской любви. Впрочемъ не думайте, чтобы это было только въ необразованной Россіи, оно существовало и во Франціи, гд закономъ дозволялось бить свою жену по произволу (battre sa femme loisir). Не легче было женамъ и въ ученой Германіи. Въ домашнемъ быту плетка и розга поддерживали и водворяли порядокъ и устройство. Гд грозно, говоритъ пословица, тамъ честно, или: хорошо честь и гроза. Это средство испыталъ на себ и племянникъ Гаврилы, Павелъ Матвевичь Извольскій. Жена его, моя тетка, была красавица тломъ и душей, но молодой мужъ, при пылкомъ характер, увлекся какъ-то соблазномъ, конечно не безъ содйствія бса, на котораго въ тотъ вкъ люди сваливали вс вины свои. Гаврила, провдавъ объ этомъ, пріхалъ сдлать племяннику увщаніе не въ сухихъ и общихъ наставленіяхъ, но въ осязательныхъ поученіяхъ, такъ что тотъ отъ его нагайки пролежалъ съ недлю не на спин, а на живот.
Я знаю по преданію отъ родной бабки и отъ матери о прадд своемъ Василі Кондратьевич Кондратьев, который служилъ при Измайловскомъ дворц и умеръ въ сел Измайлов на 113 или 114 году (а прабабка моя на 107 году). До меня не дошли подробности о его служб и длахъ, только одно мн извстно, что наши Филемонъ и Бавкида жили въ счастливомъ супружеств 90 лтъ. Когда уже праддъ положенъ былъ во гробъ, прабабушка усиливалась плакать, но источникъ у нея уже изсякъ. Причитая по старому обычаю, она голосила: ‘отецъ ты мой, я съ тобою пожила, словно у печки погрлась.’ Въ счастливой жизни, во взаимной, неостывавшей теплот сердца, такъ ей показались короткими 90 лтъ супружества. Кондратьевыми переменовалъ Петръ I Вороновыхъ. Одинъ изъ нихъ служилъ у него въ канцеляріи, на немъ нердко бывала царская рука, и чуть не дубинка. Такъ я слыхалъ отъ бывшаго управителя подмосковными дворцами, коллежскаго ассессора Ивана Саввича Брыкина.
На погост церкви Измайловской, Рождества Богородицы, погребенъ ддъ мой съ материнской стороны, придворный коммиссаръ Иванъ Васильевичъ Кондратьевъ, въ 1776 году, не старыхъ лтъ. Въ Казанской губерніи онъ былъ управителемъ казенныхъ крестьянъ. Въ то время, какъ грозный Пугачевъ приближался къ Казани, ддушка съ семействомъ своимъ сидлъ за столомъ. Вдругъ на дворъ възжаетъ нсколько троекъ, входятъ въ столовую мужики. Ддушка не зналъ, что и подумать, особливо въ то кипучее время, когда самозванецъ возмущалъ крестьянъ противъ господъ и когда многіе изъ помщиковъ длались жертвами своеволія и самоуправства. ‘Что вамъ надобно, братцы?’ спросилъ ддушка.— ‘Тебя съ женушкой и дтками,’ отвчали мужики. При такомъ отрывистомъ отвт, онъ могъ подумать объ угрожающей ему съ семействомъ опасности, даже о мучительной смерти, какой предавали необузданные крестьяне своихъ начальниковъ.— ‘Нтъ, отецъ нашъ, не думай ничего худаго, мы пріхали спасти васъ за ваше радніе объ насъ, сбирайтесь скоре! Пугачевъ близко’. Взявъ съ собою, что успли, въ торопяхъ, бабушка съ дтьми, въ томъ числ, съ матушкою моей, похала въ Москву — въ Измайлово. Ддушка скрылся въ крпости. Въ дом остался дворецкій Прокопій. Не замедлили явиться бунтовщики, принявъ Прокопія за господина, они подняли его на копья, имя его сохранилось въ указ, двокъ Пугачевъ взялъ къ себ въ палатку, одна изъ нихъ, красивая собою, заняла у мнимаго Петра III мсто императрицы и носила на голов родъ короны, которую мн довелось видть. По освобожденіи Казани отъ осады и по взятіи въ плнъ самаго Пугачева, ддушка перехалъ въ Москву и поселился въ Измайлов, ближе къ женинымъ и своимъ роднымъ. Въ числ ихъ тамъ находился мой праддушка Иванъ Саввичъ Брыкинъ, о которомъ скажемъ нсколько словъ (о немъ упомянуто и въ Энциклопедическомъ Лексикон) {Плюшара, VII, 187.}.
Онъ родился въ Измайлов. Отецъ его Савва Григорьевичь, братъ Михайла Брыкина, тамъ былъ подъячимъ приказной избы съ 1712 года января 28 и продолжалъ свою слубу до 1733 года, умеръ 60 лтъ, а его мать, Елисавета Вароломеевна, на 100 году, отъ рожденія, въ 1758 г., оставила сына своего Ивана сиротою. По сношенію и свойству съ придворными служителями, они видали императоровъ Петра I и Петра II, императрицъ Анну Ивановну и Елисавету Петровну, могли знать и слышать о многихъ событіяхъ при двор. Иванъ Брыкинъ, начавшій свое служеніе при отц своемъ, любилъ разсказывать переданное ему отъ родителей, между прочимъ и то, что ‘государь Петръ Великій родился въ Измайлов’. Это самое и отмтилъ онъ собственноручно на лтописц, доставшемся ему отъ отца, о рожденіи тамъ Петра Великаго, и съ такимъ убжденіемъ умеръ. Всего не припомнишь, что я слыхалъ отъ Ивана Саввича въ своей молодости, но въ памяти моей запечатллись разсказы его, какъ Петръ I пожаловалъ ему (или, кажется, отцу его) серебряный рублевикъ, примолвивъ: ‘смотри же, береги, на орхахъ не пролакомь.’ Этотъ царскій рублевикъ хранилъ старецъ, какъ святыню, носилъ его въ шелковомъ кошелечк на груди, съ крестомъ, и заповдалъ похоронить себя съ нимъ, что при мн исполнено. Имя твердую, до глубокой старости, память, вспоминалъ огненныя потхи и пирушки Петра I на лугахъ и въ рощахъ Измайловскихъ съ любимцами, видлъ, какъ убилъ своею дубинкою у дворцоваго крыльца одного придворнаго служителя, который не усплъ снять предъ нимъ шапки, какъ Анна Іоанновна велла повсить предъ окнами повара, который подалъ ей къ блинамъ прогорклое масло. Когда эта государыня гуляла по лугамъ съ Бирономъ, мальчикъ Брыкинь въ затрапезномъ халат носилъ за нею кубчикъ съ медомъ, а за пазухой у себя имлъ оловянный стаканъ. Обернувшись къ нему, она спросила его: ‘дьячекъ что ли ты?’ ‘Нтъ ваше царское величество, сынъ вашего слуги.’ Смышленный и расторопный Иванъ Брыкинъ, выучась грамот у сельскаго дьячка, поступилъ писаремъ въ приказную избу и, какъ видно, иногда прислуживалъ при двор, потомъ былъ подъячимъ и смотрителемъ дворцовъ подмосковныхъ. Во время моровой язвы, постигшей древнюю столицу, онъ сохранилъ Измайлово отъ губительной чумы, и за то въ сенатскомъ указ 1772 года названъ ‘попечительнымъ и усерднымъ всемилостивйшей государын и прямымъ сыномъ отечества.’
Строгое воздержаніе и юношеское цломудріе сохранили и укрпили его тлесныя и душевныя силы до ста лтъ. Лтъ сорока, онъ не зналъ вкуса ни въ вин, ни въ пив и оставался отрокомъ до женитьбы своей, съ женой жилъ 30 лтъ и прижилъ съ нею двухъ дочерей. Вдовство его было столь же цломудренно, какъ и юность и мужество. Онъ былъ мущина средняго роста, плотный, коренастый, статный, въ полнот силъ, неистраченныхъ развратомъ, съ выразительнымъ лицемъ, словомъ, молодецъ, кровь съ молокомъ, но не онъ заглядывался на красавицъ, а он на него, сердце его не было растлннымъ и воображеніе испорченнымъ, да и заповди Господни онъ твердо помнилъ. Можетъ статься, нын этому не поврятъ, какъ мокно дожить до 40 лтъ здоровому мущин въ цломудріи? Но праддушка не завщевалъ мн лгать, да и самъ почиталъ ложь великимъ грхомъ, потому что отецъ лжи — дьяволъ. Посл женитьбы, уже вступивъ за сорокъ лтъ, Иванъ Саввичъ въ пріятельскомъ обществ позволялъ себ подгулять дни два, три, опорожнивъ стакановъ пять и даже десять пуншу, нсколько рюмокъ домашней наливки и не одну кружку пива, онъ никогда не бывалъ пьянъ и не пошатнется, но изъ строгаго, молчаливаго и серіознаго становился говорливымъ, веселымъ и шутливымъ. У него винцо не связывало, не притупляло языка, но развязывало его. Онъ любилъ воспоминать про старину, она оживала въ его рчахъ, которыя лились ркою, къ нимъ приплеталъ онъ пословицы, прибаутки и притчи, которыя и я у него заимствовалъ. ‘Нын такъ уже не живать’, повторялъ онъ, ‘какъ встарь живали, тогда безъ лекарствъ были здоровы, безъ баловъ веселы, безъ книгъ умны.’ Современникъ Тредьяковскаго, Ивамъ Саввичъ, до самой глубокой старости, любилъ читать его стихотворенія, пвалъ его псни, которыя ему казались очень замысловатыми и веселыми. Въ Анакреонтическихъ его псняхъ, напечатанныхъ въ Спб., сколько помню, въ 1740 годахъ {Эту весьма рдкую книжку въ 12-ю д., я видлъ и читалъ у профессора Мерзлякова.}, одно примчаніе поэта означаетъ слдующее: ‘Пснь эту я имлъ незабвенное благополучіе воспть въ императорскомъ царскомъ дворц, стоя на колняхъ предъ каминомъ, и отъ всещедрыя десницы ея императорскаго величества удостоился получить всемилостивйшую оплеушину’.
У Ивана Саввича дворовой его, Калина Кузмичъ, варивалъ отличное пиво и завелъ пивоварню на двор. Его пиво было пряное, тонкое, вкусное и здоровое, которое не густило крови, не дйствовало на голову — такое, какъ говаривалъ шутя Иванъ Саввичъ: ‘хлебнешь, упадешь, вскочишь, опять захочешь.’ У него этого русскаго напитка, безъ химическихъ примсей, было три сорта: ддуушка, батюшка, сынокъ, по различію степеней его крпости. Употребленіе его рекомендовали доктора больнымъ, его выписывали въ С. Петербургъ ко двору и въ другіе города, даже въ Пруссію. Хозяйство Ивана Саввича было прекрасно устроено безъ заморскихъ затй, домъ былъ, какъ полная чаша: всего въ изобиліи, и при томъ еще, на маломъ пространств земли, грунтовые сараи и сады доставляли ему прекрасныя фрукты, огороды,— овощи, пчельникъ — медъ. Въ ледникахъ засчены были бочки мартовскаго пива, квасу, разныхъ медовъ, которыми прежде щеголяли хозяева. Видно, они въ древности были хороши, что самые иностранные путешественники предпочитали ихъ Венгерскимъ винамъ {О домовитости нашихъ ддовъ и сильномъ развитіи отдльныхъ хозяйствъ свидтельствуетъ и С. Н. Глинка въ Запискахъ своихъ (Р. Встн. 1866, кн. 1), разсказывая о жизни въ Смоленской губерніи. Несомннно, что не одни дворяне, но и крпостные люди жили зажиточне теперешняго. Это объясняется во первыхъ большимъ привольемъ (вслдствіи сравнительной малости народонаселенія), и во вторыхъ особливою заботливостью объ этомъ предмет Екатерины II. (См. ея записку о мануфактурахъ въ Р. Архив 1865, стр. 495—510 втораго изданія) П. Б.}. У кого въ сел попросить квасу, или дрозжей? — У Ивана Саввича. Къ кому итти попить пивца? — къ Ивану Саввичу. У кого взять медку на канунъ для помину родителей? — У Ивана Саввича. А онъ, надобно замтить, хоть былъ и скупенекъ, но не отказывалъ въ помощи бдному и доброму человку. Уютный, гостепріимный его домикъ навщали и архіереи, и архимандриты, даже самъ митрополитъ Платонъ, и почтенные граждане Москвы, Баташевъ, Жигаревы и пр. Я съ батюшкой и матушкой не рдко встрчали у Брыкина почтенныхъ профессоровъ университета Страхова, Антонскаго, Политковскаго, Гейма, Шлёцера, Брянцова, Гаврилова, Аршеневскаго, которые находили удовольствіе въ бесд не ученаго, но умнаго, опытнаго и своеобразнаго старца: имъ нравился простой образъ патріархальной его жизни, радушный безъ лести пріемъ и угощеніе, чмъ Богъ послалъ. Къ незваному обду подавался и кусокъ домашней ветчины, лапша, яишница-верещага или глазунья, индйка съ солеными лимонами, утка съ такими же сливами, свжій варенецъ, блоснжный творогъ съ густыми сливками. Вмсто Фряжскихъ винъ и ликеровъ, подносилъ гостепріимный хозяинъ домашнія многолтнія наливки: малиновку, смородиновку, вишневку, рябиновку, розановку, въ промежуткахъ холодное со льда мартовское пиво и янтарный медъ. Въ ихъ пріятельско-оживленной бесд, безъ картъ и фальши, можно было услышать много любопытнаго, занимательнаго и поучительнаго, казалось, въ ней соединялись опытъ жизни съ наукою о жизни. Обыкновенно, подъ конецъ бесды, при прощаньи, старецъ нашъ вставалъ и посреди своей горенки затягивалъ басомъ псаломъ: ‘Господи, кто обитаетъ въ жилищ твоемъ’, нкоторые изъ гостей подтягивали ему. Но у Ивана Саввича не обходилось безъ посошка на дорожку, что Нмцы называютъ Johannistrunk. Не имя въ рукахъ послужнаго списка Брыкина, я не могу сказать, за что именно онъ пожалованъ императоромъ Павломъ I въ коллежскіе ассессоры, или, какъ говорилось тогда, въ маіоры. Комендантомъ въ Москв былъ добрый нмецъ Иванъ Крестьяновичь Гессе, точный блюститель военной дисциплины и наблюдатель за городскими заставами, гд спрашивали тогда объ имени и званіи възжавшихъ и вызжавшихъ и, кажется, записывали. Этотъ комендантъ, здившій всегда стоя въ саняхъ и дрожкахъ, такъ обруслъ, что не чуждался зелена вина. Получивъ повстку о своемъ производств въ маіоры, Иванъ Саввичъ похалъ въ Москву для принятія присяги. Посл присяги захалъ онъ къ одному старому пріятелю и порядочно подкутилъ съ нимъ на радости. Возвращаясь вечеромъ въ свое Измайлово, на вопросъ караульнаго: ‘Кто детъ?’ отвчалъ: ‘Янька, золотыя пуговки’. Такъ назвался онъ, вроятно, потому, что при Екатерин II маіоры носили золотыя, т. е. золоченыя пуговицы на мундир, а на камзол и на самомъ мундир золотые галуны. Караульный остановилъ его, и новый маіоръ долженъ былъ провести ночь въ караульн. На другой день его представили при рапорт къ коменданту. Гессе, распросивъ Брыкина, отпустилъ его во свояси. Но нашъ маіоръ остановилъ коменданта: ‘Что-же ваше превосходительство’, сказалъ онъ, ‘ничмъ не соблаговолили поздравить меня съ высокимъ чиномъ? Со вчерашняго поздравленія голова трещитъ’. Подана была водка, и рюмка за рюмкой, судья съ подсудимымъ понатянулись на порядкахъ, потомъ одинъ, на весел, поскакалъ осматривать заставы, а тотъ похалъ въ свою Преображенскую заставу, гд его пропустили уже безъ всякой остановки, хотя Иванъ Саввичъ и откликнулся на вопросъ часоваго Янькою съ золотыми пуговками, потому что Гессе далъ ему записку: ‘пропустить безпрепятственно Яньку съ золотыми пуговками’. Домашнимъ отданъ былъ маіоромъ приказъ величать его: ваше высокоблагородіе, что сообщено и сельскимъ жителямъ.
Между тмъ неожиданно нагрянулъ на Москву роковой 1812 годъ….. Но прежде чмъ передамъ воспоминанія о незабвенномъ год, коснусь знаменитаго сосда нашего въ Троицкой улиц, митрополита Платона.
Подъ покровительствомъ митрополита Платона сирота-родитель мой, крестникъ императрицы Елисаветы Петровны, былъ воспитанъ и до самой смерти его пользовался его расположеніемъ, нердко посщалъ его на Троицкомъ подворь, въ Троицкой лавр, Вианіи и Черкизов, куда любилъ уединяться маститый архипастырь. По близкому сосдству нашему (потому что мы жили, какъ называется, заборъ объ заборъ) изъ Красноглазова сада, смежнаго съ нашимъ, Платонъ за ходилъ иногда и въ нашъ садикъ, гд была калитка. Съ отцемъ моимъ и я иногда бывалъ у него и всякій разъ получалъ то книгу, то просфору, то фрукты, однажды пожаловалъ онъ мн шелковый кошелекъ, сказавъ: ‘онъ пустой, наполни его своимъ трудомъ.’ При начал моего ученія, владыка написалъ для меня своею рукою молитву, которая утратилась съ другими драгоцнностями нашими въ 1812 году, остался только пустой кошелекъ. Твердо и живо помню, когда я вступалъ изъ бывшей академической гимназіи въ 1807 или 8 году студентомъ въ Московскій университетъ, отецъ мой, профессоръ университета, привелъ меня на благословеніе къ митрополиту Платону, преосвященный веллъ мн перевести съ Латинскаго на Русскій первыя строки своей краткой біографіи въ книжк Fasciculus litterarum, я перевелъ. ‘Когда меня не будетъ на свт’ примолвилъ архипастырь, дополни это жизнеописаніе. Предъ 1812 годомъ, онъ принялъ отъ меня очень благосклонно дтскій переводъ мой романа: ‘Евдоксія, дщерь Велизарія,’ читалъ его до половины и, вмсто закладки, оставилъ предъ отъздомъ въ Вианію, носовой платокъ свой въ книг. Все это было для меня сильнымъ побужденіемъ составить жизнеописаніе митрополита Платона {Жизнь Москов. митрополита Платона. М. 1856. 8R. 2 ч. Сочиненіе И. M Снигирева. Біографія этого высоко-замчательнаго лица до сихъ поръ не разработана. Намъ случилось видть важные матеріалы для оной въ бумагахъ его антагониста, патихизатора Московскаго университета Петра Алексева. Любопытно участіе его въ дл профессора Мельмана, исключеннаго изъ Московскаго университета за его мннія (Чтенія въ общ. ист. и дреав. 1863, кн. 2-я) Вотъ два отзыва о Платон импер. Екатерины II и, по запискамъ Храповицкаго (стр. 33): ‘Новоспасскій архимандритъ Павелъ вчера худо говорилъ рчь. Онъ ученикъ Платона. Нарочно стараются, чтобъ ихъ не превзошли, а теперь (1787) въ бльцахъ люди лучше, нежели въ чернецахъ — ’27 Апрля (1788) указъ объ отмн сбора съ священно и церковнослужителей Московской епархіи, для бдныхъ учениковъ Заиконоспаскихъ, наложеннаго митрополитомъ Платономъ. Онъ блудливъ какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ’ (стр. 59) П. Б.}.
Въ юношеской моей памяти врзались слова святителя о нашемъ домъ у Троицы въ Троицкой. ‘Тамъ, еще мальчикомъ, я хаживалъ мимо этого мста, гд былъ деревянный домикъ одного купца, который странствовалъ съ дочерью своей въ Іерусалимъ и, снявъ планъ съ святаго града, посвятилъ свой трудъ, время и иждивеніе на сооруженіе огромнаго креста съ изображеніемъ Іерусалима и страстей Господнихъ. На двор у васъ этотъ крестъ стоялъ въ высокомъ сара, у коего на столик, въ деревянную чашечку, сбирали подаяніе на сооруженіе креста, и я клалъ по полушечк.’ Крестъ поставленъ былъ въ собор Сртенскаго монастыря у сверной стны, гд и теперь находится. Московское купечество предлагало начальству, въ конц царствованія Екатерины II, поставить на Лобномъ мст подъ шатромъ этотъ достопамятный крестъ, но неизвстно, почему дло это не состоялось.
Не повторяю здсь того, что сказано мною въ біографіи м. Платона о рожденіи его въ самый звонъ къ заутрени на праздникъ первоверховныхъ Апостолъ, въ сел Чашников, гд отецъ его тогда находился причетникомъ: день рожденія былъ днемъ тезоименитства для новорожденнаго, котораго наименовали Петромъ, по фамиліи Левшинымъ. Сообщу то, что слышано мною отъ моего родителя, также отъ преосвященнаго Евгенія, сохранившаго при глубокой старости своей крпкую память, отъ покойнаго архіепископа Августина, отъ духовника Платонова о. Аарона, отъ келейника его Мосея Платонова, недавно умершаго и другихъ духовныхъ и свтскихъ особъ, достойныхъ вроятія. О Платон не только они любили вспоминать, но во многихъ семействахъ Московскихъ старожиловъ свято хранятся о немъ преданія, донын разсказываютъ они, какъ о важномъ событіи въ жизни своей: ‘мы видли, мы слышали Платона, приняли отъ него благословеніе, отца моего благословилъ онъ просфорою, или иконою, сказавъ то и то.’
Не пропущу здсь слышанное мною отъ почтеннаго старожила И. П. Лобкова, лично знавшаго Платона. Однажды онъ пришелъ къ Успенскому собору, полному народомъ, въ то самое время, какъ Платонь сказывалъ проповдь и, не могши пройти за тснотою въ соборъ, остановился въ растворенныхъ сверныхъ дверяхъ и тамъ, увидвъ плачущаго мужика, полюбопытствовалъ спросить его: ‘объ чемъ онъ плачеть?’ — ‘Какъ мн не плакатъ, врно владыко говоритъ что-нибудь душеспасительное,’ отвчалъ тотъ. Таково было предубжденіе и предощущеніе народа, вполн сочувствовавшаго своему архипастырю! Такъ увковчилось въ народ имя Платона, сроднившагося съ нимъ душею и сердцемъ, потому что онъ былъ Русскій сердечный человкъ. Всякое слово, исходившее изъ устъ его, проникало въ душу народа, который ему врилъ и вровалъ.
Но возвратимся къ лтамъ дтства и юности Платона. Когда отецъ его Георгій былъ уже въ Москв викарнымъ священникомъ при церкви Спаса во Спасской, Петръ ходилъ оттуда пшкомъ учиться въ бурсу Славяногреколатинской Академіи съ краюшкою чернаго хлба за пазухой, составлявшею его обдъ. Объ немъ не столько заботился отецъ, не всегда воздержный отъ вина, сколько мать, ея любовь замняла недостатокъ образованія, такъ что она отъ скуднаго достатка покупала на площади книжки для сына, который не имлъ даже порядочной обуви и лтнею порой хаживалъ босикомъ въ школу, и чуть не носилъ лаптей съ портянками. Такъ какъ красивый изъ себя, смышленый, голосистый Петръ по праздникамъ бойко читывалъ и стройно пвалъ въ Спасской церкви, то однимъ изъ прихожанъ подарилъ ему коты съ красною сафьянною оторочкой, а другой далъ поношеный бархатный камзолъ. ‘Я,’ говаривалъ Платонъ, ‘радовался этому едва ли не боле, чмъ Андреевской лент и, любуясь ими, дорогой спотыкался, въ школу ходилъ босикомъ, а коты несъ подъ мышкою, приближаясь же къ Академіи, надвалъ ихъ на себя’.
Прилежаніе и дарованія скоро довели Петра до богословскаго класса. По заведенному въ Академіи порядку, онъ тогда, объясняя катихизисъ, усплъ привлечь къ себ особенное вниманіе Московскихъ гражданъ, любившихъ посщать такія чтенія и даже заслужилъ названіе Московскаго Златоуста. Въ это время былъ архіепископомъ Московскимъ Амвросій Зертисъ-Каменскій, человкъ ученый, но строгій до жестокости по своему холерическому {Полу-молдаванинъ, полу-малороссіянинъ. Конечно отъ благо духовенства разнеслися объ немъ въ Московской черни т слухи, которые въ 1771 г. повели къ открытому мятежу и къ убіенію архіерея. П. Б.} темпераменту: у него плети и розги служили обыкновенными средствами для исправленія подчиненныхъ, отъ нихъ не избавлялись даже священно церковнослужители: приносившіе безкровную жертву счены бывали до крови, это поселило въ духовенств ненависть къ нему, которая соединилась съ народнымъ подозрніемъ его въ еретичеств. Неравнодушный къ слав мальчика, ничтожнаго въ его глазахъ, онъ потребовалъ къ себ его тетради и, нашедши въ нихъ что-то, по своему мннію, предосудительное, хотлъ было высчь своего преемника при всхъ въ Академической аудиторіи. Но за Левшина сильно вступился ректоръ и доказалъ преосвященному неосновательность его осужденія.
Время проповдыванія своего въ Академіи Платонъ считалъ счастливйшимъ въ своей жизни. Москвичи, любившіе проповданіе слова Божія, сочувствовали юному проповднику, восхищались имъ. Родители Левшина еще были живы, какъ славный въ свое время проповдникъ Гедеонъ Криновъ узналъ его и сталъ убждать его принять иноческій чинъ, но мать противилась тому, склоняя его вступить въ супружество, долго не благословляла его на этотъ подвигъ, наконецъ, по любви своей къ нему, уступила твердому его желанію и ршимости.
Петръ, уже подъ именемъ Платона, монахъ Троицкой Лавры — помщицы боле ста тысячъ крестьянъ чудотворцевыхъ. Въ новой для Платона сфер руководителемъ былъ Гедеонъ. Этотъ архимандритъ — коренной великороссіянинъ, потерпвшій отъ малороссіянъ, изъ которыхъ, до царствованія Елисаветы Петровны, преимущественно избирались архимандриты вт. Сергіеву обитель. Отличаясь ученостію и дарованіями, онъ любилъ роскошь. Тогда, по принятому обычаю, соборные старцы и настоятели носили бархатныя и шелковыя рясы, исподнее платье съ шлифными пряжками изъ серебра и золота, обувались въ шелковые чулки. У Гедеона были пряжки на башмакахъ брилліантовыя, какъ гласило преданіе, въ 10,000 р. Объ архіепископ этомъ тогда носилась въ народ поговорка: ,, Гедеонъ нажилъ милліонъ.’
Въ Лавр одна половина монашествующихъ были великороссіяне-москали, другая малороссіяне. Отъ этого составились дв партіи, между собою враждебныя, что обнаруживалось въ разныхъ столкновеніяхъ. Однажды монахъ-москаль сказывалъ въ Троицкомъ собор поученіе, а гробовымъ тогда былъ инокъ изъ малороссіянъ, неблагорасположенный къ первому. Проповдникъ, подражая голосу гробоваго, въ слов своемъ замтилъ, что нкоторые, имуще образъ благочестія и силы его отвергшіеся, гробовымъ голосомъ повторяютъ: ‘Боже милостивъ, буди мн гршному, а подъ языкомъ у нихъ трудъ и болзнь, сердце ихъ полно злобы и лукавства, а карманы серебра и золота. Гробовой принялъ это на свой счетъ, тотчасъ пошелъ въ алтарь жаловаться архимандриту, своему земляку. Проповдникъ за обличеніе поставленъ на поклонъ въ трапез, которой былъ лишенъ въ тотъ день. Но вотъ какой случай обнаружилъ предъ набожною императрицею Елисаветою Петровною враждебное племенное раздленіе въ святой обители Сергіевой. Архимандриту изъ малороссіянъ дано было знать, что императрица прибудетъ туда на богомолье. Призвавъ къ себ своихъ земляковъ, онъ сказалъ имъ: ‘ея императорское величество изволитъ прибыть въ святую нашу Лавру, а какъ ей извстно, что св. обитель благословлена богатствомъ по молитвамъ преподобнаго отца нашего Сергія, и какъ она любитъ велелпіе: то постарайтесь, братія, явиться предъ лицемъ ея величества въ лучшихъ одеждахъ.’ Москалямъ онъ присовтывалъ представиться въ худшихъ одеждахъ, чтобъ не обнаружить роскоши и показать смиреніе. Такъ и было сдлано, какъ приказано. Императрица, замтивъ такое рзкое различіе, спросила у архимандрита: ‘вдь Лавра всмъ изобилуетъ, отъ чего же одни монахи одты весьма прилично и хорошо, а другіе худо, какъ нищіе?’ — ‘Отъ того, ваше величество, что первые малороссіяне, люди трезвые, благоприличные, а другіе москали, люди невоздержные и нерадивые о себ.’ Въ такомъ мнніи государыня оставалась до тхъ поръ, пока не разсказала она объ этомъ любимому своему истопнику, съ которымъ она привыкла говорить въ свободные часы, а у этого истопника былъ монахомъ въ монастыр братъ его родной. Тотъ откровенно объяснилъ ей продлку настоятеля-малороссіянина. Вотъ что было причиною, что не только въ Троицкую Лавру, но и въ Снодъ прегражденъ былъ доступъ малороссіянамъ!
Владя многими вотчинами, Троицкая Лавра, къ которой приписаны были четырнадцать монастырей, изобиловала всми благами. Она славилась своими медами, пивами и квасами, виноградныя вина выписывались бочками, рыба свозилась отъ ея рыбныхъ ловлей на ркахъ. Предъ всенощною, въ южный и сверный алтарь приносились ведра съ пивомъ, медомъ и квасомъ для подкрпленія крилосныхъ, такъ, ‘что правой крилосъ поетъ, а лвой въ алтар пиво пьетъ.’ За всенощною въ алтар, посл благословенія хлбовъ, подавали служащимъ въ чарахъ красное вино, такъ что они выходили на величанье, что называлось, на хвалитхи. Такъ велось въ Лавр до управленія ею Платономъ.
Торжественно-забавнымъ бывалъ поздъ архимандрита на Корбуху, въ баню. Онъ халъ шестернею въ карет, впереди его верхомъ дьяконъ въ стихар съ посохомъ, позади телга съ разными припасами, полъ въ бан устилали благовонными травами и цвтами. На каменку поддавали Венгерскимъ виномъ, которымъ окачивался высокопреподобный.
Въ Лавр каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошаго кагору, штофъ пннато вина, по кунгану меду, пива и квасу. Платонъ, не пивши ничего хмльнаго, мнялъ эти питья на деньги и скопилъ ихъ столько, что смогъ купить себ шелковую ряску, которою очень любовался, потому что до тхъ поръ ничего шелковаго на себ не нашивалъ. Это замтилъ Гедеонъ. Однажды онъ взялъ съ собою Платона на Корбуху, тамъ пошелъ съ нимъ по берегу пруда и все его тснилъ къ самому краю, наконецъ столкнулъ въ воду. Не столько испугался, сколько огорчился Платонъ, замочившій свою шелковую ряску — предметъ его радости и тщеславія, но не смлъ обнаружить неудовольствія предъ начальникомъ, который привезъ его всего измокшаго въ Лавру. Когда вошли въ настоятельскіе покои, Гедеонъ сказалъ Платону: ‘никогда не сердись, когда начальникъ шутитъ съ тобою для испытанія твоего характера.’ Съ этимъ словомъ онъ ведетъ его въ свою гардеробную, гд развшаны были рясы и полукафтанья его. ‘Выбирай себ дв, какія теб правятся.’ Платонъ выбралъ себ похуже.— ‘Нтъ’, сказалъ архимандритъ ‘выбери лучшія’. Такъ и сдлалъ юный инокъ.
Уже Платонъ занималъ значительную степень въ Лавр, какъ пріхала къ нему любимая имъ его мать. Радостно и трогательно было свиданіе почтительнаго сына съ доброю матерью, онъ угощалъ ее всмъ, чмъ могъ, подарилъ ей сто рублей, шелковую матерію на платье. Старушка была въ восхищеніи. ‘Довольна ли, матушка, моими подарками? спросилъ Платонъ. ‘Что ты! какъ не довольна! да у меня этого никогда и въ жизни не бывало.— ‘Какъ же, матушка, не благословляла меня идти въ монахи?’ — ‘Вдь я не знала’, простодушно отвчала старушка, ‘что ты меня будешь дарить такими дорогими подарками.’ — Такъ мн передавалъ преосвященный Евгеній, слышавшій это отъ самаго митрополита Платона.
Бывши Московскимъ митрополитомъ, Платонъ зжалъ мимо оконъ нашего скромнаго домика въ Троицкой и всякій разъ благословлялъ его. Въ торжественные дни онъ отправлялся на служеніе въ золотой карет, пожалованной ему императоромъ Павломъ I и запряженной въ шесть блыхъ лошадей въ шорахъ, предъ нимъ шли скороходы, хали вершники. Около кареты бжалъ народъ, чтобы поглядть на святителя и принять его благословеніе. Въ этомъ экипаж однажды онъ пріхалъ къ президенту академіи наукъ, ученой княгин Дашковой, этой мужеподобной жен. Увидвъ его экипажъ, она спросила: ‘преосвященный, васъ возятъ шесть коней, а Христосъ никогда не здилъ въ такомъ экипаж, а всегда ходилъ пшій?’ — ‘Такъ, отвчалъ пастырь, Христосъ ходилъ пшкомъ, и за нимъ овцы слдовали, а я ихъ не догоню и на шестерн’.
Гд служилъ Платонъ, тамъ сбиралось множество народа изъ всхъ сословій и, когда полиція не пускала простолюдиновъ въ церковь и къ благословенію Платона, онъ съ негодованіемъ ревностнаго пастыря кричалъ на полицейскихъ: ‘что вы, волки, разгоняете моихъ овецъ?’
Любилъ Московскій народъ служеніе и проповданіе Платона и услаждался имъ. Изъ Сибири купцы и заводчики нарочно прізжали видть и слышать Платона. Да и не удивительно! Скажу, что впечатллось въ юной, свжей памяти, неомраченной и неподавленной заботами жизни. Въ служеніи Платона проявлялось все величіе, торжественность и святолпность архипастырскаго сана, глубокое благоговніе, важность безъ изысканности, вся постава (поза), вс движенія и мановенія приличныя и соотвтственныя. Представьте себ старца, еще бодраго подъ сдинами, у котораго старость не изгладила слдовъ рдкаго благообразія въ лиц оживленномъ и, такъ сказать, одухотворенномъ, сіяющемъ, со слезами умиленія сердечнаго, въ моленіи онъ воздваетъ руки къ небу или съ амвона осняетъ предстоящихъ дикиріями и трикиріями, или проповдуетъ истины Евангельскія. Къ тому, въ чтеніи и пніи голосъ сладостно-звучный, стройный, послушный теченію его мыслей и движенію его сердца. Вра и убжденіе говорили его устами, слова его такъ были осмыслены умомъ, такъ оживлены врою, что проникали сердца слушателей. Къ нему можно по справедливости примнить изреченіе св. Апостола: ‘Вровахъ, тмъ же возглаголахъ.’ Не такова казалась печатная его проповдь при холодномъ произношеніи малограмотнаго. Это случилось ему самому испытать. Обозрвая однажды свою эпархію, онъ захалъ къ обдн въ сельскую церковь, гд. священникъ, желая угодить своему архипастырю, придумалъ прочесть его проповдь, но, какъ не ученый, читалъ такъ, что трудно было добраться до смысла, и узнать себя самому сочинителя’. Митрополитъ, по окончаніи проповди, спросилъ священника: ‘какой это дуракъ писалъ’? — ‘Ваше святйшество’, отвчалъ тотъ простодушно, съ низкимъ поклономъ.
При коронаціи Александра I-го вдохновенное слово Платона возбудило всеобщее удивленіе и восторгъ въ Русскихъ — смысломъ, а въ иностранцахъ — ораторскимъ движеніемъ витіи, который казался не простымъ архіереемъ, но пророкомъ. Когда онъ, читая покаянный псаломъ, кадидъ предстоящихъ, при словахъ: избави меня отъ кровей, обратился съ кажденіемъ къ Зубову…. Какъ ревностный блюститель церковнаго благочинія, Платомъ не оставался равнодушнымъ, когда замчалъ во время богослуженія какое либо безчиніе и безпорядокъ. Въ Москв былъ главнокомандующимъ Беклешовъ, человкъ умный, справедливый, но вспыльчивый, имвшій по дламъ службы столкновеніе съ митрополитомъ. Въ одинъ торжественный день онъ былъ у обдни въ Успенскомъ собор. Платонъ говорилъ проповдь, во время которой Беклешовъ заговорился съ какимъ-то прізжимъ изъ Петербурга генераломъ. Проповдникъ замолчалъ. Когда главнокомандующему адьютантъ замтилъ объ этомъ и тотъ прекратилъ разговоръ, Платонъ спросилъ его: ‘кончили ли вы, ваше высокопревосходительство? а я стану продолжать мое слово’.— Случилось, при другомъ служеніи въ собор Платона, присутствовать Беклешеву. Преосвященнаго въ алтар прогнвалъ протодіаконъ какимъ-то проступкомъ. Платонъ довольно громко выговаривалъ виноватому. Главнокомандующій воспользовался этимъ случаемъ, послалъ къ преосвященному въ алтар своего адьютанта спросить: ‘Какъ его высокопревосходительство изволилъ услышать шумъ здсь, то приказалъ мн спросить выше высокопреосвященство, не нужна ли вамъ полиція?’ ‘Полиція я здсь,’ возразилъ Нлатонъ, ‘а онъ съ полиціей на площади.’
Раскажу то, что слышалъ отъ моего отца, свидтеля событій. Платонъ шелъ служить въ Чудовъ монастырь, гд, при вход на стн большой образъ страшнаго суда. На этотъ образъ смотрла одна графиня. Увидвъ митрополита, она обратилась къ нему съ испрошеніемъ благословенія. На вопросъ митрополита: ‘что она смотритъ на образъ страшнаго суда?’ — ‘Смотрю,’ отвчала, ‘какъ архіереи идутъ въ адъ.’ ‘А вотъ погляди-ка на это,’ сказалъ владыко, указывая на адскія мученія вольной женщины….
Возвращаюсь къ прежнему. Посл Бородинской битвы, Наполеоновскія полчищи ближе приближались къ древней столиц, а наши войска отступали. Подъ стнами ея, въ Филяхъ, на военномъ совт, ршено главнокомандующимъ Кутузовымъ сдать Москву самонадянному и тщеславному врагу. Между тмъ въ Москв одни готовились къ отпору, другіе вызжали и выходили изъ нея, такъ что она только начинала пустть, по улицамъ ея тянулись обозы съ ранеными и умиравшими отъ тяжкихъ ранъ, проходили и наши полки. Разные слухи и толки, одни другимъ противорчащіе, и Ростопчинскія афиши приводили Moсквичей въ недоумніе: колебались между страхомъ и надеждою, не знали, гд спасаться отъ угрожавшей опасности. Уже днемъ съ Поклонной горы была слышна подъ самою Москвой въ непріятельскомъ лагер музыка, а ночью виднлись огни. Попечитель московскаго университета П. И. Кутузовъ далъ было предписаніе чиновникамъ не отлучаться отъ своихъ мстъ, но потомъ присланы отъ Ростопчина телги, для вывоза казенныхъ вещей въ Нижній и Казань, подъ надзоромъ нкоторыхъ профессоровъ. Занимая должность архиваріуса совта, я усплъ сохранить протоколы первыхъ годовъ университета. Трудно описать суматоху и тревогу въ Москв, которая представляла изъ себя позорище какого-то переселенія: вс суетились, хлопотали, одни зарывали въ землю, или опускали въ колодцы свои драгоцнности, или прятали ихъ въ потаенныя мста въ домахъ, другіе сбирались выхать изъ Москвы, не зная еще куда безопасне укрыться отъ враговъ, искали лошадей и ямщиковъ, иные оставались на своихъ мстахъ, запасались въ арсенал оружіемъ, или, въ упованіи на Божію помощь, молились. Многіе даже готовились къ грозившей напасти исповдью и причащеніемъ Св. Таинъ. Разнеслась молва, что непріятели не будутъ касаться казенныхъ мстъ. Батюшка все свое, для него дорогое, имущество, въ сундукахъ, свезъ въ кладовую бывшаго на Тверской Университетскаго Благороднаго Пансіона, а ключи взялъ съ собою. У насъ была кибитка и парочка пгихъ лошадокъ. Вотъ весь дорожный экипажъ, въ которомъ должно было выхать ему съ матушкою, со мною и съ племянницей, недавно вышедшей въ замужество. Кучеръ былъ крпостной, свой. Надобно кое-что и съ собою взять для дороги. Двухъ лошаденокъ было недостаточно, батюшка не зналъ, что длать и крайне безпокоился, какъ вдругъ подъхалъ казакъ къ окошку и, показывая на свою лошадь, сказалъ: ‘купи, баринъ, будешь доволенъ! Право, конь добрый!’ Въ этомъ неожиданномъ случа батюшка увидлъ помощь Божію! Онъ скоро сторговался съ казакомъ и, помолясь Богу и простясь съ теплымъ гнздомъ своимъ, отправился въ дорогу со слезами, какъ будто заране оплакивая свой домикъ, обреченный на сожженіе! Но куда и къ кому хать? ‘Подемъ въ Измайлово къ ддушк Ивану Саввичу’, сказала плакавшая матушка. Въ такомъ смущеніи уже настало и воскресенье, канунъ того роковаго понедльника, когда вошли непріятели въ Москву. Я оставался еще дома для исправленія нкоторыхъ распоряженій батюшки: вмст съ нашими домашними, зарылъ въ саду шкафъ съ книгами, въ футляр свою скрипку и еще кое-что, но не догадался, что съ каланчи смежнаго съ нами съзжаго двора виднъ былъ нашъ садъ и вс мои дйствія. Конечно, съзженскіе подумали, что я зарываю какое нибудь сокровище и, посл насъ, тотчасъ разрыли. Раздавъ мдныя деньги оставшейся прислуг, въ понедльникъ, посл обда, я побрелъ въ Измайлово. По дороги встрчались мн разнохарактерныя толпы Московскихъ переселенцовъ: одни шли съ семействами грустные и плакавшіе, другіе пьяные куролесили и пли псни. Прошедши Красный прудъ, я видлъ, какъ съ Полеваго двора бросали въ него артиллерійскіе снаряды. На Красной горк (гд при Петр I была построена крпостца подъ названіемъ Азова, которую онъ бралъ приступомъ) толпа народа осаждала кабакъ: хватали, вырывали другъ у друга штофы и полштофы сладкой и Французской водки, вино изъ разбитыхъ бочекъ ручьями текло вокругъ кабака, мужики, припавъ къ земл, глотали изъ лужи вино съ грязью, иные, напившись, лежали безъ чувствъ. въ безобразномъ вид. Въ Преображенскомъ, близь заставы, у кабака представилось мн столь же отвратительное позорище. На застав уже не кому было окликать, и шлагбаумъ оставался поднятымъ. Въ Измайлов я засталъ у праддушки Ивана Саввича напутственный молебенъ и своихъ родителей, всмъ соборомъ молились и прощались со слезами. Каково же было нашему старцу оставить теплое отцовское гнздо, свою колыбель! Около его домика собрались провожать Измайловскіе жители. Трогательно было ихъ разставаніе, они цловали его, говоря: ‘прощай нашъ отецъ и милостивецъ! возвращайся къ намъ скоре, живъ и здоровъ!’ Выпивъ и закусивъ, тронулся весь семейный поздъ въ то самое время, какъ непріятель входилъ въ Кремль и когда эхо донесло до Измайлова выстрлъ встовой пушки. Иванъ Саввичъ, простясь на сельскомъ кладбищ съ родными и знакомыми, облобызалъ уголъ родительскаго дома, потомъ перекрестившись слъ съ правнучатами и внукомъ въ старомодную коляску, запряженную парой здоровыхъ коней, за нимъ кибитка съ родственниками, тлега съ боченкомъ пива, съ бутылями наливокъ и състными припасами: тамъ были домашняго приготовленія окороки копченой ветчины, палатки провсной рыбы, кадка меду. Праддушка нашъ держался пословицы: ‘дешь на день, бери хлба на три дни.’ Кто же зналъ, что надобно было брать хлба на сорокъ дней? Тогда-то мн пришли на память пророческія слова старой моей няни, что ‘Москва будетъ взята на сорокъ часовъ.’ Въ этомъ позд тянулась и кибитка моего батюшки, къ нему и я прислъ на облучекъ. хали мы по Остромынк къ Берлюковской пустын, въ которую Иванъ Саввичъ быль усерднымъ вкладчикомъ. Остановясь на часокъ въ сел Ивановскомъ, гд онъ возобновилъ и украсилъ церковь, успли въ напутствіе напиться чаю, потомъ слдовали дале. Дорога полна была пшими и конными, вс спшили, но не знали еще наврное, гд найдутъ себ безопасное пристанище. Между Московскими бглецами попадались и матери съ грудными младенцами на рукахъ и съ другими вокругъ нихъ малютками. Какъ я долженъ былъ дорогою боле идти пшкомъ, чмъ хать, по тснот нашего экипажа, то и мн случалось нести на рукахъ усталыхъ малютокъ. Не могу забыть простодушнаго сосда въ Троицкой улиц: онъ везъ на себ, въ тлежк, своего стараго и хвораго отца, ухаживая за нимъ, какъ за младенцемъ со всмъ радушіемъ и нжностію сына, никакъ не воображая, что его подвигъ равнялся подвигу дтей верховной жрицы Юноны въ Аргос, Витона и Клеовиса, которые, за недостаткомъ воловъ, привезли свою мать въ храмъ къ назначенному времени: если бъ она не поспла въ храмъ, то была бы казнена. Древніе прославили такой подвигъ дтской любви мраморными изваніями, этотъ примръ выставляли на показъ и Геродотъ, и Цицеронъ, и Павзаній, почему же намъ умолчать о подобномъ подвиг Василья, разв только по тому, что онъ портной и Русской? Не думайте, чтобъ отецъ Васильевъ требовалъ, или желалъ отъ сына такой жертвы, нтъ! онъ даже упрашивалъ его, какъ говорилъ мн, со слезами ‘оставить его въ Москв на волю Божію, а самому спасаться отъ непріятелей.’ Сколько тогда можно было встртить Москвичей, которые за плечами несли все свое имущество, какое только успли и смогли захватить! Дорогой мы слышали патріотическіе намъ упреки крестьянъ. ‘Что, продали Москву!’ кричали намъ въ встрчу и въ слдъ, иные даже замахивались на насъ дубинами и грозили кулаками. Если случалось купить въ деревн молока и яицъ для себя, или взять овса и сна для лошадей, за все брали втрое и вчетверо. На возраженіе наше отвчали: ‘да вдь мы долго ждали такого времени, скоро ли дождемся?’ Въ деревняхъ, по дорог, набитыхъ постояльцами и ранеными, трудно было найти ночлегъ, многіе ночевали въ лсу и у стоговъ сна въ пол. Бгство наше изъ Москвы удостоврило насъ, что общее бдствіе сближаетъ людей, пробуждая въ нихъ сочувствіе. Дорогой бглецы оказывали другъ другу родственное участіе, радушно помогали одинъ другому, длились чмъ кто богатъ былъ, такъ что, казалось, будто вс были дти одной семьи, вс родные. Наконецъ мы добрались до Берлюковской пустыни, стоящей посреди дремучихъ лсовъ, и пріютились въ ея гостинниц. Иванъ Саввичъ, какъ вкладчикъ, былъ привтливо принятъ строителемъ. Эта пустынь, на рк Вор, впадающей въ Клязьму, въ 40 верстахъ отъ Москвы, славится чудотворнымъ образомъ святителя Николая. Бывшая долго въ запустніи, она возобновлена въ 1778 году митрополитомъ Платономъ. Но не долго мы гостили въ этой уединенной обители, непріятельскіе мародеры, или какъ называлъ ихъ народъ, міродеры, стали появляться въ ея окрестностяхъ, и послышались ружейные выстрлы. Подъ предводительствомъ Ивана Саввича, мы поспшили къ Махрищскому монастырю, стоящему на усть рки Махрища, отъ которой онъ заимствовалъ свое названіе. Разстояніемъ отъ Троицкой Лавры онъ въ 30, а отъ Александрова въ 10 верстахъ, основатель его современникъ преподобному Сергію, кіевлянинъ Стефанъ, котораго св. мощи опочиваютъ подъ спудомъ въ церкви, посвященной его имени. Ревнитель иноческаго житія, царь Иванъ Васильевичъ любилъ, жаловалъ эту св. обитель и не рдко посщалъ ее, разграбленная и раззоренная Литвою и Русскими измнниками, она возобновлена, по указу царя Михайла едоровича св. архимандритомъ Діонисіемъ и келаремъ Аврааміемъ Палицынымъ и съ того времени приписана къ Троицкому монастырю.
Тамъ мы застали митрополита Платона, привезеннаго на Махру изъ Вианіи, когда непріятели появились уже на Троицкой дорог и угрожали самой лавр, гд было только нсколько десятковъ казаковъ для летучей почты. Съ Платономъ находились архимандритъ Евгеній, нын архіепископъ,и племянникъ его Иванъ Платоновъ Шумилинъ. Мы пріютились въ монастырской слободк. Когда мы сидли грустные въ изб, вдругъ отворилась дверь, и двое послушниковъ вошли къ намъ съ блюдами кушанья. ‘Его святйшество’, сказали они, обращаясь къ батюшк ‘узнавъ о вашемъ сюда прізд, изволилъ прислать вамъ три блюда своего кушанья: пирогъ, похлебку и жареную рыбу’. Такое участіе и милость митрополита тронули до слезъ моего батюшку и матушку, не помню только, плакалъ ли я. Посл узнали, что митрополиту дали знать о прізд моего отца передъ самымъ обдомъ, столъ былъ накрытъ, и кушанье поставлено. ‘Несите все къ Михайл Матвевичу’. Батюшка, посл обда, ходилъ со мною благодарить его за такое родственное участіе. Первое его слово было: ‘куда длся злодй?’ Батюшка, думая, что это относится къ Наполеону, отвчалъ: ‘въ Москв’.— ‘Нтъ, нтъ, я спрашиваю о твоемъ злод-кучер’. Надобно сказать, что нашъ крпостной кучеръ, обокравши насъ, убжалъ, въ то время уже разнеслась въ простомъ народ пущенная Наполеономъ молва, ко вреду Россіи, что онъ дастъ крпостнымъ волю. ‘А Бонапарту съ ватагою своей’, продолжалъ Платонъ съ разстановкою, не сдобровать и въ Сергіевой обители не бывать. Слышь, я вдь не веллъ убирать тамъ мощей и драгоцнностей. Бонапартъ возстанетъ на святыню, а святыня противъ него. Куда ему устоять!’ Потомъ, какъ бы обращаясь на самаго себя, сказалъ: ‘Каковъ же сталъ теперь Платонъ, хуже богадленнаго старика’.
Мы слушали въ монастыр вечерню. Платонъ стоялъ въ простомъ тепломъ полукафтань и въ блой шапочк, похожей на клобукъ, у лваго крилоса, опершись на палку. Не повторяю здсь другихъ подробностей, какія, если кому угодно прочесть, найдутъ въ изданномъ мною Жизнеописаніи митрополита Платона. Иванъ Саввичъ также ходилъ къ митрополиту за благословеніемъ. Узнавъ его, преосвященный сказалъ: ‘Здравствуй, Иванъ Саввичъ, вотъ гд и въ какое время, Богъ привелъ мн видться съ тобою! Я было тебя общалъ отпть, когда умрешь, а видно, теб придется меня помянуть, а не мн тебя отпватъ.’ Оба старика 76 и 96-лтній зарыдали. Иванъ Саввичъ палъ въ ноги владык, но встать самъ не могъ, его подняли.
Одинъ Римскій поэтъ сказалъ: Totam qnia vitam miscet dolor et gaudium т. е. вся жизнь смшена изъ печали и радости. И въ разсказ мы отъ трогательнаго и печальнаго перейдемъ на минуту къ забавному и смшному, а ‘отъ великаго до смшнаго одинъ шагъ’ говаривалъ Донъ-Кихотъ — покойникъ Наполеонъ I. Мы прежде замтили, что Иванъ Саввичъ везъ съ собою порядочный боченокъ съ пивомъ, который поставилъ на сохраненіе въ монастырскій ледникъ. Ему захотлось поподчивать имъ владыку, спутниковъ и самому отвдать. По его приказанію, притащенъ былъ боченокъ изъ монастыря на квартиру праддушки, предъ раскупоркою позванъ священникъ прочитать установленную на этотъ случай молитву и благословить питіе. Приглашены были родные и знакомые для этого торжественнаго дйствія и для вкушенія завтнаго напитка. Посл молитвы откупоренъ боченокъ, но въ гвоздь ничего не текло: пива уже не было, остались на дн только дрожди, оно ушло въ ледъ монастырскаго погреба, какъ объяснилъ казначей.
Иванъ Саввичъ оставался еще на Махр, а батюшка съ нами отправился въ свой родимый городъ Александровъ, достопамятный въ жизни царя Ивана Васильевича и цесаревны Елисаветы Петровны: тамъ въ монастыр онъ иночествовалъ съ опричниками, за монастыремъ въ пруд топилъ заподозрнныхъ имъ въ измн, казнилъ виновныхъ, тамъ и дочь Петра I готовилась было къ постриженію, но вскор промняла черную одежду монахини на царскую порфиру. Живыя преданія, хотя и занимали мое вниманіе, но мысль стремилась къ Москв, разные слухи, противорчившіе одни другимъ, то радовали, то стращали насъ. Мы недоумвали, что будетъ съ Москвою, съ Россіею и съ нами самими, наняли чистенькую и уютную квартиру у Рождественскаго священника Василія Часловскаго, добраго и всми гражданами любимаго за его чинное священнослуженіе и ласковое обращеніе, только не таково было у него дома съ женою и дтьми, какъ съ посторонними. Возвращаясь домой изъ гостей, онъ иногда цлую ночь, сидя въ кухн за столомъ, толковалъ жен своей, предъ нимъ раболпно стоявшей у печки: что есть любовь? Онъ то и дло повторялъ ей такое именно опредленіе: ‘ты не понимаешь, что такое любовь. Любовь есть то, что’ и боле ничего, и оканчивалъ фразу ударомъ кулака по столу. Я съ батюшкой перечиталъ у отца Василія вс книги, а ихъ было очень не много. Въ дух патріотическомъ я писалъ молитвы, которыя отецъ Василій читалъ въ церкви, посл обдни, за молебномъ.
Какъ теперь помню, мимо Александрова проходилъ разрозненный полкъ, искавшій своей дивизіи, у солдатъ ружья были безъ кремней. Въ то время не одинъ былъ такой примръ.
Ночью мы съ жителями Александрова выходили на улицу смотрть на ужасное зарево съ Московской стороны, небо все пламенло, казалось, пламень волновался. Такое поразительное зрлище наполняло нашу душу страхомъ и уныніемъ. ‘Видно, горитъ наша матушка Москва!’ повторяли многіе. А тамъ были наши родительскіе домы и въ нихъ наше достояніе, завтныя святыни, что называется у Русскаго народа, Божіе милосердіе, библіотечка довольно порядочная. Но насъ не покидала надежда, что, если и сгорлъ нашъ домъ въ Троицкой, то, вроятно, уцлли сундуки съ имуществомъ въ кладовой казеннаго дома. Предъ разсвтомъ, 11 октября, съ просонья, намъ показалось, будто что-то грянуло не одинъ разъ, и будто весь покой, гд мы спали, поколебался. Сперва мы приняли это за тревожный сонъ, но сонъ былъ въ руку. Черезъ нсколько времени, въ Александров получено извстіе что нашъ священный Кремль взорванъ, зажженная Москва догораетъ, а Французы изъ нея вышли и Богъ знаетъ, куда идутъ.
Черезъ нсколько дней, съ ключами отъ сундуковъ, батюшка отправился со мною въ Москву, а матушка осталась въ Александров. Пріхавъ въ Троицкую лавру, около полудни, мы услышали въ ней 12 ударовъ въ большой колоколъ.
На вопросъ нашъ, что значитъ этотъ необыкновенный звонъ и въ необыкновенное время, на постояломъ двор намъ отвчали: ‘Митрополита Платона не стало: Онъ скончался въ Вианіи’. Весь монастырь и посадъ были въ какомъ-то смятеніи, казалось, дти лишились своего отца и благодтеля. Утшенный встью объ изгнаніи враговъ изъ Москвы, Платонъ мирно почилъ въ основанной имъ обители вры, благочестія и наукъ, гд ожидалъ его заране приготовленный имъ себ гробъ и могила въ придл Воскресенія Лазаря. Батюшка мой здилъ въ Вианію поклониться мощамъ преосвященнаго. Покойный уже положенъ былъ въ гробъ, осненный херувимами на рипидахъ и покрытый святительскою мантіею. На величавомъ его чел выступилъ потъ, румянецъ игралъ у него на лвой щек, потомъ лице закрыто было пеленою. Это самое подтвердилъ мн, бывшій при отпваніи тла маіоръ Павелъ Васильевичъ Головинъ, извстный ревнитель вры и благочестія, усердный почитатель іерарха. Изъ лавры монахи, посадскіе и Москвичи стеклись въ Вианію, гробъ усопшаго окружали плакавшія духовныя особы, родственники и столько постороннихъ, сколько могли вмститься въ уютныхъ покояхъ Платона. Батюшка, не дождавшись отпванія и похоронъ святителя, поспшилъ со мною въ Москву, въ надежд найти свои сундуки цлыми. По дорог, отъ Пушкина до древней столицы, мы видли разрушительные слды враговъ, они порывались было въ Сергіеву обитель, но, какъ гласитъ народное преданіе, не допущены были невидимою силой. При самомъ възд въ Москву, черезъ Крестовскую заставу, мы встртили цлый обозъ мертвыхъ тлъ, вс почти были нагіе, окостенвшіе въ разныхъ положеніяхъ: кто лежалъ скорченнымъ, кто съ распростертыми руками, кто облитый запекшеюся кровью, кто съ разможженною головой, въ числ ихъ тамъ находились Русскіе, Поляки, Французы, Нмцы и Итальянцы, ихъ везли въ Марьину рощу, гд сожигали на кострахъ. По самому пожарищу, гд еще курился навозъ на дворахъ, отъ Креста, мы дохали до своей Троицкой улицы, и едва узнали свое родное пепелище. Отъ двухъ красивенькихъ нашихъ домиковъ остались только обгорлые каменные фундаменты и печи, а въ кучахъ пепла попался намъ прародительскій образъ Рождества Спасителя и Богоматери въ серебряномъ оклад, картина несенія креста Іисусомъ Христомъ на Голгоу и обожженная чайная чашка, которые и до сихъ поръ храню на память 1812 года. Въ саду нашемъ попался намъ раскрытый шкафъ съ книгами и байковая шинель, которая мн пригодилась. Въ каменной палатк у сосда пріютилась старая служанка наша Василиса, которая встртила насъ со слезами. Въ подвал обгорлаго Троицкаго подворья мы отыскали нашего приходскаго священника Георгія Семеновича Легонина, который при французахъ не боялся служить и:ь церкви, сохраненной имъ отъ пожара, даже исправлять вс требы въ окрестностяхъ, за отсутствіемъ священниковъ. При неожиданномъ свиданіи, старецъ и отецъ бросились одинъ другому въ объятія и заплакали, какъ будто возставшіе изъ мертвыхъ. Въ трапез церкви нашли себ пріютъ нсколько семействъ, лишенныхъ своего крова. По вступленіи непріятелей въ Москву, долго не горла наша мирная и скромная улица. И кто бы подумалъ, что капуста могла быть причиной немаловажныхъ послдствій въ 1612 и 1812 годахъ! Назадъ тому два вка, по сказанію Масквича, голодные Поляки отняли у Русскихъ кадки кочанной капусты и принялися ее пожирать. Москвичи, узнавъ объ этомъ, нагрянули на оплошныхъ враговъ и побили ихъ {Записки Масквича, стр 115 въ Сказаніяхъ современниковъ о Димитрі Самозванц, ч. V. Спб. 1834 г. въ 8.}. Тоже почти самое случилось и съ польскими и съ французскими мародерами въ нашемъ приход. На огород они отняли возъ капусты, наши прихожане, собравшись, поколотили ихъ и отбили у нихъ капусту. Непріятели на другой день пришли въ большомъ количеств и въ отомщеніе сожгли Троицкую улицу. Загоралась было отъ просвирнина дома даже и самая церковь, но священникъ съ сыномъ ее загасили.
Съ ключами отъ нашихъ сундуковъ мы похали въ сгорвшій на Тверской Университетскій Пансіонъ, но тамъ въ подвалахъ нашли только свои пустые, разломанные сундуки, пришлось оставить у себя на память одни ключи.
Москва наполнена была смрадомъ, на улицахъ еще валялась конская падаль, везд былъ проздъ между обгорвшихъ печей, которыя торчали на пожарищахъ, въ подвалахъ домовъ гнздились Московскіе жители, лишенные своего крова. Не повторяю того, что было уже описано въ разныхъ и книгахъ и книжкахъ, въ газетахъ и журналахъ о положеніи Москвы, по выход изъ нея непріятелей, но замчу, что изъ этихъ отрывочныхъ свдній могло бы быть составлено довольно полное описаніе незабвенной годины.
Отъ общаго обращусь къ собственному положенію. Мы остановились въ уцлвшемъ дом нашего сосда, по университету, товарища и благопріятеля Захара Алексевича Горюшкина, добросовстнаго юриста, который слылъ оракуломъ, потому что многіе прибгали къ нему за совтами въ тяжебныхъ длахъ. Мимоходомъ замчу, что Горюшкинъ, сначала подъячій сыскнаго приказа у Калужскихъ ворогъ, принялся учиться безъ учителя, изъ книгъ и, даже женатый, твердилъ на постели Русскую граматику и долго не могъ понять въ первомъ склоненіи примра: воевода, воеводы, воевод, вчитывался въ исторію, географію, философію, юриспруденцію и математику, наконецъ собственными усиліями достигъ до званія профессора Русскаго законовднія въ Московскомъ университет, издалъ систему своей науки и судебныя дйствія, драгоцнныя для Русскихъ юридическихъ древностей.
Въ зданіяхъ Воспитательнаго дома я отыскалъ любимыхъ тетокъ своихъ: Наталью Петровну Семенову и Марью Алексевну Струнину, ограбленныя и хворыя, он терпли большую нужду. Мн самому какъ-то отрадно было утшить ихъ своимъ участіемъ, по мр возможности своей. Тяжело было переносить бдность Марь Алексевн, дочери Переславскаго воеводы, который далъ за нею, между прочимъ, въ приданое четвертку жемчугу, единственнаго сына своего Ивана Семеновича она пеленала въ шелковыхъ платкахъ, не скажу, соотвтствовалъ ли онъ ей своею нжностію за ея любовь. Покойница была воплощенною добродтелью.
Пробывъ нсколько дней въ раззоренной и обгорлой Москв, мы съ своими ключами и съ пустыми руками отправились въ Александровъ за матушкою, которая нетерпливо насъ ждала, боясь, чтобы дорогой съ нами чего не сдлалось въ тогдашней суматох. Цлыми обозами мужики прізжали въ Москву обирать то, чего не успли, или не могли ограбить непріятели: они возили зеркала, люстры, картины книги, богатыя мебели, фортепьяны, словомъ, все тащили, что только попадалось имъ на глаза и въ руки, и все почти дорогой везли расколотое, разбитое, испорченное отъ неумнья сберегать. Отъ многихъ мн привелось слышать, что награбившіе, большею частію, оканчивали жизнь свою въ нищет и пьянств.
Вскор изъ Александрова батюшка съ матушкою и со мною перехалъ въ Москву, начальство отвело ему квартиру въ старомъ дом университетскаго ботаническаго сада.
Между тмъ вождь въ бгств нашемъ, Ивамъ Саввичъ Брыкинъ возвратился въ свое Измайловское гнздо, онъ навстилъ батюшку на его новосель. У насъ не было въ квартир ни мебели, ни посуды. Добрый Петръ Михайловичъ Дружининъ, директоръ 1-й Московской гимназіи, радушно снабдилъ насъ тмъ и другимъ. Онъ первый возобновилъ изданіе Московскихъ Вдомостей, въ которомъ и я былъ участникомъ. Появленіе ихъ въ Московскомъ мір имло отрадное вліяніе на его жителей, печаталось все, что тогда особенно интересовало: реляціи о военныхъ дйствіяхъ, описанія торжествъ, патріотическія слова Августина. Все это читалось съ жаднымъ любопытствомъ и живымъ участіемъ. Московскія Вдомости служили органомъ правительства и публики.
Но возвратимся къ Ивану Саввичу, съ котораго я началъ свои воспоминанія объ Измайлов. Заставъ свой домикъ и весь обиходъ разстроеннымъ и ограбленнымъ, то французами, то крестьянами, онъ скоро привелъ его въ прежнее устройство. Его Калина Кузмичъ сталъ варить пивцо, на которое тогда еще не налагалось большой пошлины. По своему общанію, Иванъ Саввичъ здилъ въ Вианію отслужить панихиду на гроб митрополита Платона. Жизнь нашего маститаго старца текла заведеннымъ порядкомъ, мирно и тихо, или какъ онъ говаривалъ: ‘ни шатко, ни валко, ни на сторону’. Обыкновенно утро онъ начиналъ, а день оканчивалъ молитвою, кром утреннихъ и вечернихъ молитвъ, читалъ акаисты Іисусу Христу и Божіей Матери, большею частію наизусть, поминалъ за здравіе живущихъ и заупокой усопшихъ родныхъ, друзей, благодтелей, начальниковъ, даже враговъ, однихъ духовныхъ отцовъ было у него въ теченіи жизни до 70. Остальное время дня проводилъ онъ въ занятіяхъ хозяйствомъ своимъ — каждый почти день заглянетъ въ свою пивоварню, въ садъ, въ огородъ, пчельникъ, въ конюшню и коровникъ, посидитъ въ своемъ райк — такъ называлась у него бесдка въ саду, украшенная картинами. Если что найдется въ непорядк, пожуривъ своихъ слугъ. Картъ у него и въ завод не было, онъ умлъ и безъ нихъ занимать своихъ гостей. Доступъ къ нему былъ всмъ открытъ, онъ не зналъ долговъ, языкъ его не осквернялся ложью и лестью, ни клятвой, ни срамословіемъ. Слово его было твердо и дйственно. Поссорится ли кто съ кмъ въ сел, встртится ли въ чемъ у кого недоумніе, идутъ на судъ и на совтъ къ Ивану Саввичу, который имлъ сильное нравственное вліяніе на жителей Измайлова: его слушались какъ начальника, любили какъ отца, по опытности и смтливости своей онъ умлъ говорить и обходиться съ крестьянами, иногда ласкою, иногда и грозою, по своей пословиц: ‘хорошо и честь и гроза.’ При немъ въ Измайлов не было ни одного кабака, а теперь недавно я видлъ, и самый скромный его домикъ обращенъ въ кабакъ: въ сняхъ и на крыльц валялись мертвецки пьяные.
Крпость сложенія, правильный образъ жизни, воздержаніе въ пищ надлили его здоровьемъ. Если иногда въ пріятельскомъ кругу и позволялъ онъ себ излишество, то, не читавъ Гуфланда, по своему разсужденію, слдовалъ его мннію, что для произведенія полезнаго переворота въ тл, надобно хоть разъ въ мсяцъ напиться. Такого правила держались и другіе нмецкіе врачи, а русскіе съ успхомъ перенимали у нихъ. Но праддъ не охотникъ былъ лечиться у докторовъ, ‘аптека’, говаривалъ онъ ‘убавитъ вка’. Какъ его безпокоилъ песокъ въ почкахъ, то употреблялъ рдьку, мята помогала ему въ боли желудка, отъ гемороя рябина и почечуйная трава, а боле всего лечился постомъ.
Переступивъ за девяносто, онъ сильне началъ чувствовать недуги старости, у него сталъ образоваться на глазахъ катарактъ, такъ что онъ не могъ и въ очкахъ читать и писать, тягостно и скучно стало ему, и онъ ршился вврить себя доктору хирургіи едору Андреевичу Гильдебранту. Этотъ славный въ свое время операторъ, къ удивленію врачей, счастливо снялъ у него катарактъ, такъ что Иванъ Саввичъ до самой смерти пользовался зрніемъ, читалъ и писалъ.
Какъ то сильно онъ захворалъ, слегъ въ постелю и, чувствуя разслабленіе во всемъ тл, прибгъ къ духовному врачеству: исповди, причащенію Св. Таинъ и елеосвященію. По видимому, къ нему уже приходилъ послдній часъ, къ которому и самъ давно готовился съ живою врою въ Искупителя и съ твердою надеждою на Его милосердіе. Въ то время, какъ его домашніе заботились о поминкахъ, старецъ нашъ спокойно лежитъ въ своей горенк, творя про себя молитвы. Наконецъ, посл нкотораго времени, онъ всталъ, отворилъ клюкою дверь въ сни, гд былъ чуланъ, наполненный икрой, рыбою и кулебами (это было въ постъ) для поминокъ, и не на шутку разсердился. По разсчетливости своей, доходившей до скупости, онъ, казалось, не столько боялся смерти, къ которой давно готовился, сколько расточительности и мотовства своихъ наслдниковъ. Чтобы скрыть отъ него траты, которыя легко могли показаться ему излишними, они уменьшали цну покупокъ: купятъ за 5 p., а скажутъ за 1 рубль, а тамъ уже наверстываютъ расходы. Увидвъ такое множество покупокъ и предполагая, что на нихъ много потрачено денегъ, онъ закричалъ: ‘Ахъ, вы расточители, маркотратцы! при мн еще вы мытарите мои денежки, которыя я столько лтъ честными трудами наживалъ, что же будетъ у васъ безъ меня?’ При этомъ восклицаніи, попался ему на глаза въ сняхъ правнучекъ, который отвдалъ ддушкина костыля.
Не за долго предъ смертію его, случился съ нимъ рдкій въ лтописяхъ медицины припадокъ, который онъ называлъ дьявольскимъ навожденіемъ. Не одно старческое его воображеніе разыгралось отъ избытка тлесныхъ силъ, сбереженныхъ въ запасъ цломудренною юностью и честнымъ вдовствомъ, не однимъ воображеніемъ, но и самымъ дломъ онъ дошелъ до того, что, какъ самъ говорилъ, ‘стерпть не могъ демонскаго стрлянія’. Праддушка влюбился въ какую-то 40-лтнюю вдову и хотлъ жениться на ней. Внучата его испугались и уговорили его оставить это намреніе.
Отъ праддушки обращусь къ батюшк. По возвращеніи въ Москву, онъ на пожарищ своего дома выстроилъ погребъ и конюшню, потомъ, вмсто двухъ флигелей, порядочный домикъ съ мезониномъ. Это стоило ему многихъ трудовъ и заботъ, стараясь купить лсъ на строеніе подешевле, онъ въ грязь и слякоть самъ ходилъ въ лсной рядъ и на рынокъ, хлопоталъ на стройк, тутъ онъ простудился, чахотка закралась ему въ грудь, онъ часто кашлялъ и видимо таялъ. Я при немъ былъ уже магистромъ, въ университет преподавалъ лекціи о Латинскомъ язык, въ Воспитательномъ дом уроки о Русской словесности, занимался переводами съ Французскаго и Нмецкаго языковъ, Обществомъ Любителей Россійской Словесности, подъ предсдательствомъ А. А. Прокоповича-Антонскаго, принятъ былъ соревнователемъ. Въ Антонскомъ я нашелъ себ покровителя, который поощрялъ меня упражняться въ литератур. Опыты моихъ трудовъ читаны были въ публичныхъ собраніяхъ общества. Но батюшк было годъ отъ году хуже, болзнь развивалась, уже онъ не могъ вставать съ постели, въ которой однакожъ читалъ и подписывалъ казенныя бумаги, присылаемыя изъ университета. Лечилъ его докторъ Ромодановскій, который, все на весел, шутилъ его болзнію, но я, видя, что дло идетъ не на шутку, пригласилъ доктора . А. Гильдебранта, который совтовалъ мн приготовлять себя къ потер отца, а его къ смерти. Не могу представить себ, какъ мн и матушк было тяжко, я даже приходилъ въ отчаяніе, но батюшка былъ спокоенъ, позвалъ къ себ гробовщиковъ и самъ съ ними торговался, записывая на лист бумаги все, что нужно для своихъ похоронъ. ‘Мн нтъ нужды, хотя бы меня въ рогожк бросили въ навозъ, но что скажутъ о жен и сын, если они меня похоронятъ кое какъ’, молвилъ онъ гробовщикамъ. У него сдлалось предсмертное иканіе, его душила клейкая мокрота. Отдавъ матушк бумажникъ съ небольшою суммою денегъ, приготовленною на похороны, рано утромъ веллъ мн подать себ часы, посмотрвъ на нихъ, пальцемъ указалъ на 6 часъ: то былъ часъ его кончины. На предложеніе матушки исповдаться и причаститься, отвчалъ: ‘Погодите, дайте мн приготовиться, самъ скажу, когда надобно будетъ.’ Между тмъ позвалъ къ себ церковнаго старосту нашей приходской церкви И. I. Демидова и просилъ заняться его похоронами. ‘Знаю, что жен и сыну будетъ не до того, мн съ ними, а имъ со мною тяжело будетъ разставаться. Поусердствуйте имъ, ради Бога, схоронить меня’. Наконецъ онъ громко сказалъ: ‘Готовъ, готовъ, пошлите за священникомъ.’ Посл исповди и причащенія, его соборовалъ почтенный Адріановскій протоіерей Матвй Николаевичъ. При чтеніи послдняго Евангелія, батюшка ухватился за него рукою и такъ скончался. Это случилось 16 іюня 1821-года. Гробъ съ его тломъ несли профессоры до приходской церкви, а посл отпванія студенты до Лазарева кладбища. Съ такою твердостію духа, какъ христіанинъ, встртилъ смерть свою добрый родитель мой, его оплакивали не одни родные, но и посторонніе, которымъ онъ былъ не чужимъ, по природной своей благотворительности. Сколько пристроено имъ было вдовъ и сиротъ! Предъ смертію своей, онъ сжегъ кипы просьбъ и просительныхъ писемъ, сочиненныхъ имъ безкорыстно для вдовъ и сиротъ: Богъ благословлялъ успхомъ его ходатайства. На батюшк осталось до двухъ тысячъ ассигнаціями долга. Богъ помогъ мн развязать его душу, какъ онъ всегда желалъ. Нкто изъ знакомыхъ мн сказалъ: ‘Право, вашего батюшку нельзя похвалить за то, что имлъ столько случаевъ нажиться, и не нажился’, но, не упуская сдлать по возможности добро ближнему, онъ, какъ написалъ объ немъ Мерзляковъ въ эпитэфіи:
‘И въ скудномъ жребіи богатъ для бдныхъ былъ.’
Наружность отца моего не соотвтствовала его внутренности, просившимъ его не льстилъ, не водилъ общаніями и обнадеживаніями, но длалъ по крайней своей возможности, съ усердіемъ, чуждался благодарности, даже отрекался отъ собственныхъ длъ своихъ. Профессоръ Сандуновъ записывалъ въ особую книгу замчательныя кончины разныхъ ему извстныхъ людей. Не знаю, куда двалась, посл его смерти, эта любопытная во многихъ отношеніяхъ книга? Она могла бы быть матеріаломъ для предсмертной психологіи: въ послднихъ часахъ жизни человческой разительне высказывается душа, освобождаемая отъ узъ тла, при таинственномъ переход изъ одного міра въ другой. Вотъ почему даютъ особенную важность и значеніе предсмертнымъ словамъ и самымъ мановеніямъ. Еслибъ Сандуновъ слышалъ и видлъ кончину моего прадда Ивана Саввича Брыкина и отца, наврное вписалъ бы ее въ свою книгу.
Не за долго до блаженной кончины праддушки, я его постилъ съ сенаторомъ Малиновскимъ и присутствовалъ съ матушкой при кончин и погребеніи Измайловскаго старожила. Чувствуя близость смерти, онъ не рдко очищаль душу свою покаяніемъ, освящая ее таинствомъ причащенія, духа не погашалъ въ себ и не терялъ ни памяти, ни соображенія. По его желанію, положены были ему на грудь жалованный Петромъ I рублевикъ и письма митрополита Платона, съ которыми онъ не хотлъ разставаться въ гроб и могил. Къ предсмертной его постели приходили прощаться съ нимъ Измайловскіе жители, живши съ ними такъ долго, онъ всякаго помнилъ и узнавалъ, называя по имени и отчеству, почти каждому давалъ соотвтственныя наставленія, однихъ журилъ, другихъ утшалъ, или привтствовалъ, словомъ, едва ли кого оставилъ безъ вниманія. Его предсмертное прощаніе представляло умилительное и назидательное зрлище, съ тмъ вмст замчательный примръ силы и присутствія духа, готоваго уже оставить дряхлое тло. Наступилъ день Ангела Ивана Саввича, св. Іоанна, Списателя Лствицы: то было 30 марта. Выслушавъ молебенъ тезоименитому себ Святому и отходную, больной осязательно ощутилъ приближеніе смерти.
Всякій разъ, какъ прохожу мимо стараго нашего университета (а я смотрю на него безъ малаго шестьдесятъ лтъ, отъ дтства до старости всякій) разъ пробуждаются близкія сердцу моему воспоминанія и чувствованіоя: здсь были первые мои учители и товарищи моихъ дтскихъ л 23,тъ, но гд они? Здсь развивались мои понятія, здсь душа моя принимала первыя впечатлнія отъ окружавшихъ меня, и он остались на всю жизнь, здсь я учился, училъ и служилъ. Къ университету обращаюсь съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ обращался къ своей колыбели. Кто безъ сердечнаго участія смотритъ на т мста, которыя были свидтелями нашего дтства и юности? Он оживляютъ въ памяти нашей близкихъ намъ людей, которые длили съ нами мысли и чувства, т событія, въ которыхъ мы принимали участіе и сочувствовали имъ. Отнимите это воспоминаніе отъ жизни, вы разорвете живую связь прошедшаго съ настоящимъ, опустошите сердце. Довольна ли будетъ оторванная отъ прошедшаго жизнь однимъ настоящимъ, насущнымъ?
Переходъ ребенка изъ родительскаго дома, изъ семейнаго круга въ университетъ, важная эпоха въ жизни. Таковъ казался мн и мой переходъ въ университетскую гимназію не задолго до преобразованія университета 1804 года. Тогда она помщалась въ верхнихъ этажахъ стараго зданія, построеннаго архитекторомъ Казаковымъ. Ученики раздлялись на казенныхъ и своекоштныхъ, къ послднимъ и я принадлежалъ. Первые носили сюртуки изъ верблюжьяго сукна, на подкладк изъ зеленаго стамеда, послдніе не подчинялись особенной форм: кто ходилъ въ сюртук, кто въ куртк, кто въ шинели. Классы были утренніе и послобденные, за порядкомъ въ нихъ смотрли педели и дежурные офицеры. Тогда я засталъ директоромъ И. И. Тургенева, инспекторомъ П. И. Страхова.
Изъ Троицкой улицы на Самотек каждый день, кром субботы, я хаживалъ пшкомъ съ узелкомъ книгъ и тетрадокъ на утренніе и вечерніе классы, т. е. верстъ восемь въ день. У отца моего было три хорошія лошади и двое дрожекъ, но онъ мн не давалъ здить, пріучая меня ходить пшкомъ, за что я и теперь благодаренъ ему. Только въ дурную погоду, иногда я получалъ пятакъ, за которой можно было на волочк съ фартукомъ пріхать въ университетъ. Обыкновенный мой путь лежалъ канавой, обложенной дикимъ камнемъ. Какъ въ дождливое время по об стороны канавы были непроходимыя грязи, то я пробирался по камнямъ. Канава вела на каменный Кузнецкій мостъ, на который надобно было всходить ступеней пятнадцать, подъ арками. Теперь все это сравнено, такъ что и слду нтъ арокъ и ступенчатой лстницы, на которой сиживали нищіе и торговки съ моченымъ горохомъ, разварными яблоками и сосульками изъ сухарнаго тста съ медомъ, сбитнемъ и медовымъ квасомъ, предметами лакомства прохожихъ. Лакомство это стоило денежекъ и полушекъ.
Въ гимназіи первымъ моимъ учителемъ былъ старикъ Французъ Лере, который училъ Французскому языку, заставлялъ насъ твердить наизусть вокабулы и разговоры, коверкая русскія слова. Кто не твердо выучивалъ урокъ, или шалилъ въ класс, тому давалась въ лобъ кокура, чтобы избавиться отъ наказанія, оставлявшаго шишки на лбу, ученики выдумывали разныя извстія, на пр. ‘Слышали ль вы, г. Лере, что Французы Русскихъ побили?’ — А гд вы это читали?’ — Кто скажетъ въ Рязанскихъ, кто въ Тульскихъ газетахъ! A для чего нтъ этого въ Московскихъ? — ‘Нарочно, мусье, скрываютъ, стыдно вдь нашимъ.’ И простосердечный Французъ былъ очень доволенъ этимъ и не спрашивалъ урока у нувеллистовъ. Зимой онъ сиживалъ на стул, въ шуб, спустя ея рукава, да и жилъ и училъ онъ, какъ говорится ‘спустя рукава.’ Ученики, стоя позади его, ножечкомъ распарывали ему по швамъ шубу. Лери вскакивалъ со стула, бсился, кидался на учениковъ съ кокурами, но мальчики разбгались.
Первый классъ русской грамматики и ариметики занималъ Сивковъ, сухопарый, суровый старикъ, высокаго роста, съ длинной косою и въ черномъ фрак, онъ безпрестанно моргалъ глазами. Хотя боялись его палей и розогъ, на которые онъ не скупился, но изъ корридора въ двери то и дло ему кричали чужаки (такъ назывались тогда приходившіе изъ другихъ классовъ): сивка бурка, вщая каурка. Этихъ шалуновъ, запыхаясь, онъ ловилъ, кого поймаетъ, тому жутко доставалось, велитъ сторожамъ растянуть виноватаго на скамейк и такъ отпоретъ, что небу жарко, или вздуетъ палями ладони, или поставитъ на колни на горохъ. Но все это не унимало шалуновъ, которые и на провожаньи его по лстниц, кричали ненавистный для бднаго Сивкова возгласъ: сивка, бурка, и умолкали только при появленіи дежурнаго офицера, или инспектора.
Во время вакаціи, начальство посылало профессоровъ на ревизію подвдомственныхъ университету училищъ, въ 1805 году отецъ мой здилъ во Владиміръ для открытія тамъ гимназіи, я сопровождалъ его въ род секретаря. Тогда тамъ губернаторомъ былъ питомецъ университета князь Иванъ Михайловичъ Долгорукій, a архіереемъ Ксенофонтъ Троепольскій, одинъ какъ поэтъ, славился любовію своей къ изящнымъ искусствамъ, прекрасному полу и увеселеніямъ, другой гостепріимствомъ и хлбосольствомъ, великолпіемъ служенія и хоромъ пвчихъ. Губернаторъ, по случаю открытія гимназіи, устроилъ блистательное торжество, отецъ мой, какъ визитаторъ, въ собраніи сказалъ рчь, губернаторъ стихотвореніе свое. Хоръ пвчихъ и оркестръ музыки украсилъ это торжество, довершенное роскошнымъ обдомъ и затйливою иллюминаціей. Это былъ праздникъ для всего города, не доставало только пушечной пальбы и фейерверка {Подробности см. въ сочиненіи M. A. Дмитріева: Князь И. М. Долгорукій. М. 1863, стр. 62 и д. П. Б.}. Кажется, никогда не можетъ изгладиться впечатлніе, какое произвело на меня торжественное служеніе Ксенофонта въ древнемъ Владимірскомъ собор. Стройное и величественное пніе настраивало душу ребенка къ благоговйному восторгу. До сихъ поръ я не слыхивалъ такого огромнаго баса, каковъ былъ едоръ Петровъ, который голосомъ своимъ покрывалъ хорошо подобранные голоса многочисленнаго хора. Чтеніе соотвтствовало пнію, все по камертону, самое священнодйствіе — словамъ литургіи, особенно въ возгласахъ. У преосвященнаго, за сытнымъ обдомъ, въ пространныхъ архіерейскихъ покояхъ, посреди плодоваго сада, пли концерты и канты съ инструментальною музыкой.
Возвратясь изъ поздки нашей къ классическимъ занятіямъ, я поступилъ къ другимъ учителямъ, скажу нсколько словъ о нкоторыхъ изъ нихъ.
Латинскій языкъ преподавалъ намъ Тростинъ по своему учебнику, который мы зубрили наизусть: склоненія, спряженія и неправильные глаголы твердо знали, переводили мало. Въ класс у него были аудиторы, которые, облегчая труды учителя, давали ему время сходиться на бесду въ корридор съ другими учителями. Тогда на страж ставили одного ученика смотрть, не пойдетъ ли по классамъ инспекторъ.
Русской грамматик училъ Кичеевъ, рослый, толстый и осанистый мужчина, лтъ около 50, онъ былъ грозою учениковъ, которые въ класс у него сидли тихо и смирно, боялись не палей и розокъ, но его взгляда и слова, даже другіе учителя призывали его для усмиренія шалуновъ. Онъ считался знатокомъ грамматики.
Французскому языку я учился у Побдоносцева и Перелогова, оба они извстны учеными трудами своими, одинъ переводами съ Французскаго на русскій, также изданіемъ журнала, другой сочиненіемъ Французской грамматики, которую одинъ Французъ, перепечатавъ, выдалъ за свою. Оба они знали основательно Французскій языкъ, но не усвоили себ Французскаго произношенія, со всмъ тмъ были полезными преподавателями. Синтаксисъ послдняго показываетъ глубокое изученіе Французскаго языка. Товарищами моими были: И. И. Давыдовъ, А. И. Боровкоеъ и А. И. Красовскій, въ послдствіи сенаторы. Давыдовъ, по ученію и дарованіямъ, былъ между нами первый.
Чаще всхъ учителей гимназіи призывалъ къ себ въ классъ Кичеева, для усмиренія буйныхъ, преподаватель латинскаго языка и знатокъ греческаго, богословъ и археологъ, сочинитель извстнаго и досел незамнимаго толкованія на литургію Иванъ Ивановичъ Дмитревскій, онъ преподавалъ латинскій синтаксисъ, переводилъ съ учениками басни Федра и Корнелія Непота. Какъ станетъ спрашивать урокъ, то одинъ вставалъ посл другаго, поднявъ къ верху руку, скажетъ: ‘Иванъ Ивановичъ, я знаю лучше.’ Такъ обойдетъ весь классъ, a урока не спроситъ. Памятна мн эта личность своею наружностію. Онъ сохранилъ типъ семинариста, средняго роста, съ старомодною прическою и длинною косой, носилъ тафтяный кафтанъ, весь масляный отъ блиновъ, которые любилъ сть, штаны съ мдными шлифными пряжками, неуклюжіе башмаки съ заплатами. Случалось, что, снявъ со столовъ доски и на обратной ихъ сторон намалевавъ чернилами и мломъ чертей, которыхъ Иванъ Ивановичъ очень боялся, разставляли ихъ по стнкамъ, a сдлавъ изъ булокъ родъ свчей къ нимъ прилпливали. Такое позорище пугало его, a онъ приказывалъ нести на показъ инспектору Страхову. Весь классъ несъ черезъ дворъ изъ одного флигеля въ другой такія доски съ пніемъ, въ предшествіи учителя, котораго шляпу несли на подушк. Благоразумный и благородный Петръ Ивановичъ, сдлавъ скромно замчаніе учителю, a ученикамъ выговоръ, отсылалъ всю процессію назадъ, потому что въ этомъ находилъ не бунтъ и мятежъ, но ребяческую шалость и учительную слабость. По простот и доброт Иванъ Ивановичъ былъ ребенокъ, a по своимъ познаніямъ и трудамъ мужъ, достойный уваженія. Надобно замтить, что тогда между учеными велось какое-то юродство въ странности обхожденія, въ небрежности платья и въ образ жизни. Казалось, они этимъ щеголяли другъ передъ другомъ и хотли отличаться отъ неученыхъ.
Мсто Дмитревскаго заступилъ Романъ едоровичъ Тимковскій, составлявшій рзкую противоположность съ Дмитревскимъ. Знатокъ еллинскаго и латинскаго языковъ, молодой человкъ, строгій исполнитель своей обязанности, искусный преподаватель, онъ умлъ внушить своимъ ученикамъ уваженіе и привязанность къ себ, его слушали съ какимъ-то подобострастіемъ, ловили всякое его слово. Тотъ же предметъ преподавалъ намъ многоученый и трудолюбивый, но не даровитый Ивашковскій, издатель большаго греко-русскаго и латинскаго словарей, переводчикъ многихъ книгъ съ иностранныхъ языковъ, коротко ему знакомыхъ.
Я было еще пропустилъ строгаго учителя исторіи и географіи Михаила Григорьееича Падерина. Въ класс его не рдко производилась экзекуція, a въ корридорахъ атаки на него: стучали въ двери, подкладывали полнья и т. п. Толстенькой и низенькой старичекъ, съ палею въ рукахъ, гонялся за дерзкими шалунами по корридору, когда кого поймаетъ, то жутко доставалось ушамъ и ладонямъ. Такая ловля не рдко останавливала преподаваніе.
Лтнею порой, когда открывались окна въ классахъ и ученическихъ комнатахъ, часто и по долгу слышались жалобные стоны и болзненные крики: по субботамъ бывала расправа съ лнивцами, шалунами и нарушителями порядка, которые не скоро забывали это отеческое исправленіе. Въ дух того времени такія мры употреблялъ эфоръ казенныхъ учениковъ Матвй Гавриловичъ Гавриловъ, человкъ впрочемъ по своимъ познаніямъ и трудамъ, почтенный, знатокъ нмецкаго языка, сочинитель его грамматики, которая въ свое время почиталась лучшею, лексикона русско нмецко-французско-италіянскаго, по которому учился Шлёцеръ русскому языку, издатель политическаго журнала. Метода сченія въ училищахъ не только свтскихъ, но еще боле въ духовныхъ, тогда была общеупотрибительная. Она входила въ кругъ преподаванія и въ занятія учителей. На сколько она была полезна, можно судить по опытамъ. Намъ привелось слыхать благодарность отъ испытавшихъ ее въ школ. Такъ расходятся понятія однаго вка съ понятіями другаго!
Отъ предметовъ ученія и учителей перейдемъ къ потхамъ народнымъ, которыя привлекали вниманіе, только не участіе наше въ часы, свободные отъ классовъ, это были кулачные бои на Неглинной, которые я любилъ смотрть съ ровестниками только издали. Тамъ сходились бурсаки духовной академіи и студенты университета, стна на стну: начинали маленькіе, кончали большіе. Университантамъ помогали Неглинскіе лоскутники. Когда первые одолвали, то гнали бурсаковъ до самой академіи. Народу стекалось множество, восклицанія сопровождали побдителей, которые не рдко оставляли поприще свое, по старой пословиц, наша взяла и рыло въ крови: у одного подъ глазами ставилось сто фонарей, другой не досчитывался зубовъ и т. д.
Пристрастясь къ музык, я учился на скрипк, но надо мною сбылась пословица: ‘охота смертная, да участь горькая’. Объ успхахъ моихъ въ танцовань можно судить по отзыву учителя-италіанца: ‘русской медвдь.’ Но въ каллиграфіи я былъ чуть не первымъ ученикомъ, и отецъ мой, любя ее, поощрялъ меня въ этомъ, давалъ мн переписывать письма и дловыя бумаги, это мн въ послдствіи пригодилось и чуть ли не повадило меня къ многописанію, отъ котораго и до сихъ поръ не могу совершенно вылечиться. Въ университет тогда щеголяли краснописаніемъ. Въ кругъ школьныхъ занятій входило списываніе учительскихъ тетрадокъ и даже печатныхъ книгъ, которыя бывали рдки, такъ что иные списывали цлые лексиконы. Тогда держались правила: ‘Кто пишетъ, тотъ дважды читаетъ.’
Кажется, въ 1807 году я вступилъ въ университетъ студентомъ, съ дтскимъ восхищеніемъ надлъ студенческій мундиръ, трехуголку и привсилъ шпагу, которую клалъ съ собою на постель. Мое торжество раздляли со мною матушка и бабушка. Мн казалось, что не только родные и сосди, но и встрчные и поперечные заглядывались на мою шпагу, a что боле льстило моему ребяческому тщеславію, будочники и солдаты отдавали мн честь. Конечно, это мечта, но кто не захотлъ бы ее воротить, a съ нею и лта юности, когда сама природа насъ привтствуетъ своею материнскою улыбкою, когда сердце свободне и шире бьется, когда радуетъ насъ бездлка? Но все промчалось какъ утренній сонъ: не умираетъ только воспоминаніе.
Скажу нсколько словъ о первомъ ректор университета Харитон Андреевич Чеботарев, почтенномъ и сановитомъ старц, ученйшемъ профессор, друг Новикова, товарищ Потемкина, бывшемъ въ тискахъ у Шишковскаго, но странномъ и причудливомъ въ обращеніи. Знаменитый Шлецеръ называлъ Чеботарева ‘своимъ руководителемъ въ русской исторіи.’ Каково же было мое удивленіе, когда я его встртилъ въ классахъ, въ одномъ нижнемъ плать и въ короткомъ плащ безъ воротника, съ Аннинскимъ орденомъ на ше, съ плюмажною шляпою на голов и съ тростью въ рук. Онъ не носилъ ни пуклей, ни косы, пе пудрился, голова у него была гладко острижена, въ постав и въ походк его выражалась самоувренность. Всмъ онъ говорилъ ты, зная его, никто на это не сердился. Обхожденіе его могло показаться грубымъ, если бъ оно не было выраженіемъ добродушія, почти всхъ онъ называлъ по имени, a не по отечеству, говорилъ отрывисто, но когда былъ въ удар, или по ныншнему въ дух, рчь его лилась ркою. Новое поколніе едвали повритъ, что никто, при вид Харитона Андреевича, не смлъ улыбнуться, a тмъ паче засмяться и зашикать. Такъ уважали его! Правда тогда не издавались ни Искра, ни Развлеченіе, ни Заноза и т. п.
Другая близкая мн личность былъ профессоръ философіи, товарищъ и другъ моего отца, Андрей Михайловичъ Брянцовъ. Маленькій ростомъ и неуклюжій, старый холостякъ носилъ длинную косу и старомодный кафтанъ съ большими пуговицами, онъ ни съ кмъ не переписывался, не длалъ форменныхъ визитовъ. Посл ученыхъ трудовъ, проходилъ ежедневно извстное пространство отъ университетской квартиры до города, а по праздникамъ его всегда можно было увидать съ другомъ его Страховымъ въ Успенскомъ собор у лваго столба, слушающимъ литургію или всенощную, съ благоговйнымъ смиреніемъ. Безукоризненная одинокая жизнь его украшалась благочестіемъ и добродтелію: онъ былъ не по имени, а по дламъ, философъ христіанскій. Напитанный чтеніемъ классическихъ писателей Греціи и Рима, проникнутый Священнымъ Писаніемъ, онъ не оставлялъ изучать философовъ: Англіи, Германіи и Франціи, но изучалъ съ убжденіемъ Бакона, что ‘поверхностное знаніе философіи ведетъ къ безбожію, a основательное утверждаетъ въ спасительной вр.’ Не могу вполн высказать моей благодарности Андрею Михайловичу, я обязанъ ему многими свдніями и указаніями, заходя къ нему посл классовъ, между прочимъ, возымлъ я отъ него мысль заняться русскими пословицами, которыя любилъ онъ и часто приводилъ въ разговорахъ кстати. Какъ жалю до сихъ поръ, что не могъ вполн воспользоваться ученостью незабвеннаго Брянцова!
Мсто ректора Чеботарева заступилъ Страховъ, профессоръ физики. Признаюсь, я рдко видалъ такого статнаго, безъ принужденія, величаваго безъ напыщенности, красиваго безъ притязанія и вжливаго безъ манерности, какъ этотъ истинно почтенный и благородный мужъ. Самый видъ его внушалъ невольное къ нему уваженіе. Скажу безъ преувеличенія, въ управленіи своемъ не нужно было ему прибгать къ наказанію, угрозамъ и брани, все длалось по его распоряженію въ точности, не изъ страха, но изъ опасенія огорчить его. Изъ этого можно заключить, какъ его уважали и любили. Его обширныя познанія и дарованія возвышали краснорчивое слово и пріятно-звучный теноръ-бассъ. На публичныя его лекціи сбирались изъ всхъ почти сословій въ Москв, тамъ я видалъ книгяню Екатерину Романовну Дашкову, Ивана Ивановича Дмитріева, Каразина. Посл лекцій изъ аудиторіи до квартиры провожали его толпы слушателей, которые и дорогой получали его объясненія на свои вопросы и недоумнія. Такіе переходы представляли нчто торжественное.
Какъ просвщенный любитель изящныхъ искусствъ, Страховъ завелъ въ университет превосходный хоръ пвчихъ изъ его питомцевъ. Въ воскресные дни дни дворъ его былъ полонъ каретъ и колясокъ, a церковь тсна для многочисленныхъ постителей. Стройное, изящное и одушевленное пніе приводило въ благоговйный восторгъ. Современники не могутъ забыть Карецкаго, Кошанскаго, Редласа.
Въ вакаціонное время, въ классахъ устроенъ былъ, при содйствіи Страхова, театръ, на коемъ играны были питомцами комедіи и оперы. Здсь проявились блистательные таланты, которыми любовались спеціалисты въ этомъ — оба братья Сандуновы. Восхищалась своя и посторонняя публика, такъ что не доставало мста для желавшихъ.
Какъ забыть въ своемъ воспоминаніи безрукаго профессора математики, хотя я и не слушалъ его лекцій, но потому что отецъ мой пользовался его благорасположеніемъ и привтливымъ вниманіемъ. Не говорю уже объ извстной его учености по своей части, но замчу нкоторыя крупныя черты его своеобразности въ жизни домашней и общественной, въ особенности его взглядовъ на вещи. Вчный холостякъ, онъ жилъ скромно и уединенно въ своей тсной квартир у ограды церкви Св. Георгія на Красной горк, въ деревянномъ домик о трехъ окнахъ на улицу. Ему прислуживалъ старый солдатъ, который, когда запьетъ, профессоръ самъ мелъ свои комнатки и дворикъ, самъ чистилъ себ платье и сапоги, готовилъ всегдашнее умренное кушанье — щи и кашу. При своей расчетливости, онъ позволялъ себ роскошь въ ча, который покупалъ самый лучшій и дорогой и подчивалъ имъ тхъ, которые были ему по нраву и по сердцу. Онъ никогда почти не здилъ, a ходилъ пшкомъ во всякое время года, только, любя Донскій монастырь, гд землякъ его, товарищъ и другъ Викторъ Антонскій былъ архимандритомъ, иногда нанималъ извощика, да и то, когда тотъ задорожится, покупалъ себ фунтъ каленыхъ орховъ и насыпавъ ихъ въ карманъ, грызъ ихъ для сокращенія пути. Это у него называлось ‘хать на орхахъ.’ На двор монастыря и теперь видны устроенные однорукимъ профессоромъ солнечные часы на каменномъ піедестал. Въ прогулкахъ его особенно занимали строенія, своими замчаніями, какъ механикъ, онъ полезенъ былъ архитекторамъ, мастерамъ и подрядчикамъ. Не имя ни съ кмъ переписки, онъ ни съ кмъ не кланялся, никому не длалъ визитовъ. Замчательно было расположеніе его библіотеки: по словесности она начиналась съ азбуки, по математическимъ наукамъ съ ариметики и т. д. Отдляя отъ вншнихъ странностей нравственный его характеръ, безъ преувеличенія можно сказать что Панкевичъ представлялъ образецъ честности и прямодушія. Впрочемъ онъ самъ откровенно говаривалъ ученикамъ своимъ: ‘я не таковъ прежде былъ какъ теперь, но есть привычка, есть и отвычка’, только не досказалъ, какой силы воли требуется, какого труда и самопожертвованія стоитъ отвыкать, къ чему съ молодости привыкли.
Въ вакаціонное время 1808 года отецъ мой взялъ меня и товарища моего Голтякова, для обозрнія училищъ Рязанской губерніи, въ самой Рязани, Зарайск, Данков, Спасск, Касимов, Раненбург, Скопин. Тогда епархіею управлялъ архіепископъ Амвросій Яковлевъ Орлинъ, директоромъ гимназіи былъ Клечановскій. Меня привлекалъ своею древностію соборъ, гд погребенъ митрополитъ Рязанскій Стефанъ Яворскій и преемникъ его архіепископъ Алексй Титовъ, которому, хотя первый препятствовалъ занять эту епархію, но послдній усплъ въ своемъ намреніи. Сидя на облачальномъ амвон, въ собор, Алексй, указывая на гробницу своего предшественника, говорилъ: ‘Стефане, Стефане, ты лежишь, a я сижу на твоемъ мст.’ По краткости времени и отъ развлеченія, я не могъ тамъ осмотрть и замтить всхъ достопамятностей въ самой Рязани, только въ Богословскомъ монастыр привлекла мое вниманіе древняя чудотворная икона Св. Іоанна Богослова, на которую, вслдствіе какого-то виднія, самъ лютый Батый повсилъ свою золотую печать, но, къ сожалнію и къ удивленію, не такъ давно архимандритъ, снявъ эту печать, употребилъ ее на позолоту водосвятной чаши. Въ Рязани, въ Архангельскомъ со бор съ благоговніемъ смотрлъ я на мантію ревностнаго миссіонера въ Мордв преосвященнаго Мисаила, пробиту ю стрлами и обагренную его мученическою кровію. Въ Зарайскомъ собор привлекъ на себя мое вниманіе древній Корсунскій образъ святителя Николая, особенно чествуемый тамошними окрестными жителями, въ Касимов на Ок татарскій минаретъ и усыпальница Касимовскихъ царей, въ Раненбург крпость, гд содержался несчастный Иванъ Антоновичъ, носившій титулъ императора нсколько мсяцевъ. При обозрніи училищъ, отецъ длалъ въ нихъ публичные экзамены, входилъ съ почетными жителями въ сношенія для поддержки училищъ. Бумаги переписывалъ я.
По возвращеніи своемъ въ родимую Москву, я продолжалъ слушать лекціи въ словесномъ отдp3,леніи. Припомню нкоторыхъ изъ профессоровъ.
Павелъ Аанасьевичъ Сахацкій, товарищъ и землякъ Антонскаго и Панкевича, съ обильною ученостью соединялъ тонкій вкусъ и развитое чувство изящнаго, рдкій даръ слова, которымъ увлекалъ вниманіе своихъ слушателей. Онъ первый преподавалъ въ университет эстетику, съ тмъ вмст читалъ съ нами римскихъ классиковъ. Прекрасные его разборы одъ Гораціевыхъ коротко насъ знакомили съ духомъ поэта. Студенты обязаны его краснорчивымъ лекціямъ развитіемъ вкуса и любовію къ изящному.
Нкогда строгій эфоръ, гроза казенныхъ учениковъ, въ мое время является онъ снисходительнымъ профессоромъ русской словесности, у него занимались мы анализомъ сочиненій, къ отдленію мысли отъ выраженія, пріучались къ сочиненіямъ и совершенствовались въ переводахъ. Преложеніе псалмовъ съ славянскаго на русскій открывало намъ духъ и красоты священной поэзіи, въ этомъ руководствомъ профессору были Лавтъ и Гердеръ. Разборомъ въ класс опытовъ студенческихъ онъ умлъ возбудить соревнованіе въ слушателяхъ. Къ основаніямъ славянской грамматики онъ присоединилъ и теорію словесности. Въ свое время знаменитый филологъ, знатокъ еллинскаго и латинскаго языковъ, Маттеи, описавшій греческія рукописи Московской патріаршей библіотеки, разбиралъ и объяснялъ Гораціевы оды, заставляя насъ длать парафразы и сообщая намъ свои письменныя на нихъ замчанія, плодъ многолтнихъ его изслдованій. Слушатели любили Маттеи и охотно слушали его лекціи. Маттеи на латинскомъ язык говорилъ и писалъ, какъ на своемъ природномъ. Съ какимъ сочувствіемъ читалъ онъ Гораціевы оды и не рдко со слезами, вроятно, вспоминая лта юности своей, даже при чтеніи: Nunc est bibendum, nunc pede libero pulsanda est tellus, и старецъ притопывалъ ногою. Не безъ слезъ обошлось и чтеніе Цицероновыхъ парадоксовъ и въ какомъ думаете мст? гд говорится о роскоши у Римлянъ въ подпостельной посуд (malleliones) изъ коринфской мди, серебра и золота. Воображеніе профессора перенесло его на родину, гд его облили изъ одното пріятнаго для него окошка, на которое онъ любилъ глядть. Не могу забыть,какъ, представляя Юпитера Олимпійскаго, маніемъ бровей потрясающаго и небо и землю, самъ онъ повалился со стула, такъ что и парикъ его не остался на своемъ мст. Подобное сценическое представленіе Зевса мы видли въ класс археологіи, только безъ паденія представляющаго его. При посщеніи Московскаго университета императоромъ Александромъ I, Маттеи поднесъ государю свой каталогъ патріаршей библіотеки, но какъ Александръ I не говорилъ по нмецки, a Маттеи по французски, то отзывъ перваго остался въ неизвстности, только Маттеи жаллъ, что императоръ не говорилъ съ нимъ по нмецки, тогда, разумется, досталось французскому языку.
Инспекторъ ввелъ къ намъ въ классъ молодаго человка, лтъ 30, въ очкахъ, худощаваго, блднаго и смуглаго, съ костылемъ, на который онъ опирался по болзни въ ногахъ, которую онъ нечаянно получилъ въ прогулк на Прсненскихъ прудахъ съ бывшимъ своимъ пріятелемъ княземъ Шаликовымъ. Типическая его физіогномія походила боле на греческую, чмъ на русскую, она носила на себ отпечатокъ холерическаго темперамента. Черные волосы у него на голов коротко были острижены, пріемы его были угловаты, но смлы и обличали въ немъ что-то военное. Холодно раскланявшись съ нами въ класс, онъ съ какою-то увренностію сказалъ: ‘господа, по возложенной на меня отъ университетскаго начальства обязанности, мы займемся съ вами риторикой, руководствомъ себ я избираю Жиберта, между тмъ будемъ разбирать лучшихъ русскихъ писателей, начнемъ съ духовныхъ витій.’ Кто жъ это такой? Наконецъ узнаёмъ, что это былъ нкогда ученикъ Харьковскаго коллегіума, потомъ аудиторъ полковой, который сидлъ подъ судомъ за пропажу пороха на гауптвахт у Воскресенскихъ воротъ, гд познакомился съ маіоромъ Глинкою, который доставлялъ ему для чтенія книги и между прочимъ Болтина примчанія на Леклеркову исторію Россіи. Эта книга возбудила въ арестант желаніе заняться критическимъ изслдованіемъ отечественной исторіи, въ которомъ образцемъ ему былъ Шлецеръ. Генералъ лейтенантъ, въ послдствіи схимникъ въ Симоновской обители, Михайло Зиновьевичъ Дурасовъ, взявъ на себя отвтственность за пропажу пороха, способствовалъ къ освобожденію подсудимаго отъ суда и слдствія. Арестантъ этотъ былъ Михайло Трофимовичъ Каченовскій, который съ гауптвахты поступилъ къ попечителю Московскаго университета графу Разумовскому правителемъ его канцеляріи, по его предложенію, безъ экзамена, произведенъ сперва магистромъ, потомъ докторомъ словесныхъ наукъ. По своей должности при попечител, Каченовскій въ университет былъ вліятельнымъ человкомъ, писанныя имъ предложенія отъ имени графа Разумовскаго производили въ старыхъ профессорахъ, привыкшихъ къ старому порядку, не совсмъ благопріятное впечатлніе. Посл Карамзина, принявъ на себя изданіе Встника Европы, онъ обнаружилъ свой критическій талантъ. Рзкія и смлыя его сужденія о литературныхъ знаменитостяхъ, до тол неприкосновенныхъ, не могли не раздражить самолюбіе поэтовъ, которыхъ еще Горацій называетъ irritabile genus. Хотя Каченовскій въ пропаж пороха былъ невиноватъ и оправданъ, но въ антикритикахъ не рдко ему намекали на это, и они были для него, что порохъ въ глазу. На него посыпались эпиграмы, но онъ избралъ себ девизъ: ‘стоять и правду говорить.’ Это произвело небезполезное движеніе въ нашей литератур. Одаренный воспріимчивымъ умомъ и счастливою памятью, дятельный и необыкновенно трудолюбивый, Каченовскій во многихъ предметахъ учености былъ самоучкою, пристрастный къ греческому и польскому языкамъ, хорошо изучилъ латинскій, италіянскій, англійскій и французскій, такъ что отъ одного предмета переходилъ къ другому: отъ риторики онъ перешелъ къ русской исторіи, потомъ къ археологіи и теоріи изящныхъ искусствъ. Въ его критицизм выразился его подозрительный характеръ. Изученіе Шлецера усилило эту подозрительность до того, что въ древнихъ-письменныхъ памятникахъ мечтались ему поддлки: онъ опровергалъ существованіе Нестора лтописца, подлинность Іоанна Болгарскаго и другихъ, съ нкоторымъ ожесточеніемъ нападалъ онъ на исторію Карамзина. Впрочемъ его замчанія, дльныя и находчивыя обнаруживая его ученость, или, лучше сказать, начитанность и остроуміе, принесли пользу наук. У него были свои послдователи и свои противники. Полемика его съ учеными, ему современными, представляетъ иногда довольно забавнаго. Въ 1796 году ученйшій профессоръ Баузе написалъ на латинскомъ язык краснорчивую рчь, многими забытую: de Russia ante hoc seculum non prorsus inculta, nec parum adeo de litteris earumque studiis merita. Спустя десять лтъ, въ Встникъ Европы появился переводъ ея безъ означенія имени сочинителя и переводчика подъ заглавіемъ: ‘что сдлано въ Россіи дла просвщенія народа и для славы отечества отъ временъ Рюрика до Петра Великаго.’ Статья эта, приписанная Каченовскому, заслужила ему похвалу. За нсколько времени до этого Шрёдеръ въ журнал своемъ помстилъ нмецкій переводъ, также безъ означенія имени сочинителя и, увидвъ ее въ Встник Европы, публично упрекалъ будто въ похищеніи его собственности, полагая, что Каченовскій перевелъ съ нмецкаго, не сославшись на источникъ. Тогда Каченовскій отвчалъ ему на прямикъ: ‘если такъ, то мы должны сознаться, что оба заимствовали изъ одного источника — изъ рчи профессора Баузе.’ {См. подробности въ прекрасной стать о Баузе, написанной Н. С. Тихонравовымъ въ Біограф. Словар профессоровъ Москов. унив. M. 1855.} Такихъ столкновеній въ литературной дятельности у Каченовскаго было довольно. Какъ бывшій его ученикъ и подчиненный, по журналу сотрудникъ, по должности профессора и ценсора сослуживецъ, долженъ сказать, что Михайло Трофимовичъ, не смотря на его холерическій характеръ, былъ самый честный, благородный и дятельный человкъ. Строгій исполнитель своихъ обязанностей, онъ, владя небольшимъ домикомъ въ отдаленной части города, не пользовался, по должности ректора, казенною квартирою, потому что законъ не позволялъ ею пользоваться чиновнику, имющему собственный домъ, и каждый день, кром воскресенья, являлся въ университетъ по дламъ службы.
Съ удовольствіемъ и признательностію я пользовался частными лекціями, библіотекою и драгоцннымъ собраніемъ славяно-русскихъ древностей незабвеннаго профессора правъ, юриста, дипломата, историка, археолога и Филолога едора Григорьевича Баузе. Въ 1807 году онъ былъ ректоромъ университета. Съ ненасытимою любознательностію, обогатившею его разнообразными свдніями, онъ соединялъ рдкій даръ слова, свободно и красно говорилъ и писалъ по латыни. Кром изданныхъ имъ рчей, осталось много матеріаловъ для обширныхъ и важныхъ сочиненій, которые остались въ спискахъ. Въ продолженіи 30 лтъ, съ особеннымъ стараніемъ и съ великими издержками, составилъ онъ собраніе древнихъ славяно-русскихъ рукописей, между которыми находились Псалтырь и Прологъ XII вка, Лечебникъ 1588 вода, первыя на русскомъ логаримы, коллекція русскихъ монетъ и медалей, по мннію знатоковъ, единственная въ своемъ род. Мн случалось видть почтеннаго профессора съ своимъ Анненскимъ орденомъ на ше на толкучк между букинистами, покупающимъ и торгующимъ старыя книги и вещи. Съ какою дтскою радостію и восторгомъ показывалъ онъ мн, предъ нимъ мальчику, купленную имъ рдкость! Жалю, что я мало пользовался симъ рдкимъ случаемъ: Баузева библіотека и музей пропали въ 1812 году вмст со многими драгоцнными памятниками нашей исторіи, которые извстны были Карамзину и К. Калайдовичу. По сосдству съ ними въ 4-й Мщанской, жилъ въ своемъ дом, уцлвшемъ отъ пожара въ 1812 году законоискусникъ Захаръ Аникевичь Горюшкинъ, по университету сослуживецъ и благопріятель моему отцу {Горюшкинъ род. въ 1748, ум. въ 1821 году.}. У него я часто бывалъ и пользовался его наставленіями, много слыхалъ отъ него о старин и о вельможахъ съ нимъ знакомыхъ по дламъ. Это былъ мужъ опытный, любознательный, честный, твердаго характера. Любопытенъ его переходъ отъ подъячаго Сыскнаго приказа до профессора, Московскаго университета. Живы еще у меня въ памяти разсказы Захара Аникевича о прежнемъ быт и судебныхъ дйствіяхъ тмъ болѣ,е, что онъ, по привычк стариковской, любилъ ихъ часто повторять. Службу свою онъ началъ почти ребенкомъ въ воеводской канцеляріи, въ самомъ начал царствованія Екатерины II, когда секретари и повытчики за маловажные проступки таскали за волосы подъячихъ, a судьи самихъ секретарей. При ныншнемъ либеральномъ воззрніи на жизнь и на службу, конечно это покажется страннымъ и даже неимоврнымъ, между тмъ и въ наше время, лтъ около 40 тому, одинъ полномочный начальникъ, безъ лести преданный, за описку въ одной дловой бумаг, при всей канцеляріи, оттаскалъ за волосы дйствительнаго статскаго совтника. Его превосходительство не снесъ этого безчестія, умеръ отъ апоплексическаго удара. Говорятъ, будто этотъ же ревнитель службы, безъ лести преданный, за стишки, помщенные въ журнал издателемъ коллежскимъ совтникомъ веллъ его высокоблагородію отсчитать ио спин сорокъ палокъ. Но этотъ господинъ былъ видно терп 123,ливе и до сихъ поръ здравствуетъ, увряя всхъ, что это гнусная клевета на него завистниковъ и враговъ, которыхъ у него столько, сколько волосъ на голов
Возвратимся къ Горюшкину. Проходя вс степени канцелярской службы, онъ былъ подъячимъ въ страшномъ Сыскномъ приказ, гд при допросахъ пытали обличенныхъ и оговоренныхъ: первыхъ потому, нтъ ли еще за ними какихъ преступленій, другихъ для дознанія правды, которую выкраивали изъ спины. Стоило только на кого закричать роковое слово и дло, тотчасъ схватятъ доносчика и обвиняемаго, представятъ въ Сыскной приказъ, бывшій тогда на Житномъ двор у Калужскихъ воротъ. Въ застнк палачи разднутъ до нага, свяжутъ назади руки веревками, обшитыми войлокомъ, чтобы не перетерли кожи, палачь, ступивъ на бревешки, встряхиваетъ, такъ что руки выдутъ изъ лопатокъ.Это называлось встряскою, которая повторялась во время допроса, потомъ, нагнувъ спину, палачь билъ кнутомъ, сдирая кожу лоскутками отъ плечь до хребта. Вывертывая изъ лопатокъ руки, палачь, какъ ловкій костоправъ, вправлялъ, ихъ схвативъ, дернетъ что есть силы, и он очутятся на своемъ мст. Казалось, еще мало того. На ободранную спину трясли зажженный сухой вникъ, или посыпали солью, иногда въ тоже самое время судья колотилъ пытаемаго палкою по голов. Судьи прежде хвастались, сказывалъ Захаръ Аникевичъ, другъ передъ другомъ въ изобртеніи новыхъ средствъ къ истязанію, новыхъ орудій при допросахъ, приводившихъ въ ужасъ и содроганіе людей не закоснвшихъ въ мучительств подобныхъ себ. ‘Случилось мн’, продолжалъ онъ, ‘зайти въ пытальную палату, или застнокъ, по окончаніи присутствія, на полу я увидлъ кучку лоскутковъ окровавленной кожи, спрашиваю у палача: что это такое? Какъ что! выкройка изъ спины.’
Для устрашенія оговоренныхъ и для принужденія ихъ къ признанію въ винахъ, при нихъ пытали другихъ на заказъ, т. е. жесточа обыкновеннаго. Такъ было съ душегубкою и мучительницею Салтычихою. При вид заказныхъ пытокъ, она падала въ обморокъ, но не признавалась. Видно, не приказано было ее пытать. Среди лютыхъ пытокъ русской человкъ обнаруживалъ свое молодечество: при людяхъ для него и смерть красна. Въ Сыскномъ приказ отъ пытаемыхъ Горюшкинъ слыхалъ пословицу: ‘терпи голова, въ кости скована!’ Посл мучительныхъ встрясокъ, съ истерзанною спиной, съ изломанными руками, облитый кровью, выходитъ изъ застнка, встртившійся ему колодникъ, шедши на пытку, спрашиваетъ его: ‘какова баня?’ — Остались еще вники, тотъ отвчаетъ ему. Кто вытерпитъ три застнка и не сознается въ вин, ‘тотъ очищался кровію.’ Сколько разъ случалось, бывало, что, когда подымутъ на дыбу, винится въ преступленіи, снимутъ съ дыбы, запирается, говоря, что, не стерпя мученій, ложно показалъ на себя. Не рдко отъ страха сходили съ ума отъ жестокихъ истязаній, и даже при вид самыхъ пытокъ, умирали. Подъячіе Сыскнаго приказа призывали къ себ колодниковъ изъ тюрьмы въ канцелярію подъ предлогомъ поврки пыточныхъ рчей, a сами нашептывали имъ, кого еще оговорить, разумется, извстныхъ имъ зажиточныхъ людей. По такому наущенію, колодники имъ гласно объявляли, что съ ними участникомъ былъ такой-то. Тотчасъ къ нему въ полночь нагрянетъ съ подъячими команда, ворвутся въ домъ, испуганный хозяинъ даетъ имъ деньги, и они сами хватаютъ что попало, приводятъ его въ приказъ и ставятъ къ отвту, сперва пытаютъ докащиковъ, потомъ принимаются за оговореннаго, наконецъ докащики повинятся,что напрасно оговорили, имъ за это дадутъ ударовъ по 15 или 20 кнутомъ. Чтожъ они за это получатъ въ награду? Целковыхъ по два, или по три! Такъ бывало не въ одномъ Сыскномъ приказ.
Ничмъ не обязанный школ, Горюшкинъ чувствовалъ стремленіе къ просвщенію, кровавыя сцены въ Сыскномъ приказ и сообщество съ палачами и подобными имъ судьями и подъячими ему омерзли. Добывъ себ русскую грамматику, ариметику и логику, онъ принялся самъ учиться безъ учителя, уже женатый. Какого усилія и труда требовалось, чтобы безъ руководителя добиться до смысла грамматическихъ терминовъ! Вмсто чтенія пыточныхъ рчей, онъ сталъ твердить части рчи въ грамматик. Такъ долго не могъ онъ понять въ грамматик склоненіе: воевода, воеводы, воеводъ и пр., и то и дло твердя склоненія на постел, не давалъ спать жен своей, такъ что она, вышедши изъ терпнія, сказала ему: ‘да что ты наладилъ одно воевода? По мн это не мудрено, къ какому слову только его приладить, такъ и будетъ: воевода, воеводы, воевод. На прикладъ: воевода судитъ, мсто воеводы, подарить воевод.’ Это объясненіе малограмотной женщины, замтилъ Захаръ Аникевичъ, развязало ему понятіе, и онъ съ легкой ея руки пошелъ впередъ. Съ неимоврнымъ трудомъ онъ выучилъ ариметику и логику, съ усиленнымъ вниманіемъ изучалъ историческія, богословскія, философскія и юридическія книги, искалъ знакомства съ учеными людьми, которые могли бы его руководствовать въ занятіяхъ науками. Съ этою цлію онъ сблизился съ профессорами Аничковымъ и Десішцкимъ. Приложеніе пріобртенныхъ знаній ему доставило мсто члена въ уголовной и казенной палатахъ. Споръ его съ главнокомандующимъ княземъ Прозоровскимъ по длу Новикова въ уголовной палат обнаружилъ въ Горюшкин гражданское мужество, одинъ опирался на личное мнніе императрицы, a другой на силу закона и не убоялся гнва и угрозъ сильнаго вельможи, желавшаго угодить государын обвиненіемъ Новикова. Познанія и опытность въ отечественномъ законовдніи сдлали Горюшкина извстнымъ директору Московскаго университета П. И. Фонъ-Визину, онъ пригласилъ его преподавать въ университет и потомъ въ бывшемъ при университет благородномъ пансіон практическое законовдніе. Своимъ лекціямъ онъ давалъ драматическую форму, классъ его представлялъ присутствіе, гд производился судъ по законному порядку. Изъ студентовъ и учениковъ избирались наставникомъ предсдатели, судьи, секретари и т. д. Въ послдствіи изъ нихъ выходили сенаторы и министры. Изданное имъ сочиненіе въ трехъ частяхъ 1807 и 1815 годовъ: ‘Описаніе судебныхъ дйствій’, замчательно не только въ юридическомъ, но и въ археологическомъ отношеніи, какъ значительный матеріялъ юридическихъ древностей. Горюшкина ‘Руководство къ познанію Россійскаго законоискусства’ есть созданная имъ самимъ система, въ которой сильная, но безформенная народность борется съ классическими понятіями древнихъ и новйшихъ юриспрудентовъ. Онъ едва ли не первый у насъ показалъ источникъ юриспруденціи въ нравахъ, обычаяхъ и пословицахъ Русскаго народа. Какъ опытный законоискусникъ, онъ былъ оракуломъ для многихъ, къ нему прибгали за совтами въ затруднительныхъ случаяхъ и запутанныхъ длахъ вельможи, сенаторы и профессоры. У него была домашняя школа законовднія, образовавшіеся у него молодые люди выходили хорошими стряпчими. Какъ любитель изящныхъ искусствъ, онъ въ гостепріимномъ своемъ домъ завелъ маленькій театръ и музыку. По пріемамъ и костюму, Захаръ Аникевичъ не походилъ на прежняго подъячаго, но скоре на щеголеватаго барина, черты лица были у него правильныя, глаза маленькіе, ротъ узкій, выражавшій проницательность и скромность. Онъ пудрился, украшалъ волосы пуклями, носилъ модный кафтанъ и шлифныя на башмакахъ пряжки съ розами, или стразами, двое часовъ въ карманахъ съ золотыми цпочками, на пальцахъ жалованные брилліантовые перстни. Карамзинъ въ своей Исторіи рдкіе списки Русской Правды и лтописи, заимствованные изъ библіотеки Горюшкина, обозначаетъ Горюшкинскими…….